Несерьезные дети

Владимир ФОМИН СЛЕСАРЯ ВЫЗЫВАЛИ?

— Сколько тебе дать? — спросил Комов, когда Юрка собрал инструменты.

— Оставь себе, — буркнул Юрка. — На мороженое…

Комов хмыкнул.

— Можно сказать, повезло… Хорошо иметь своего человека в среде водопроводчиков. Теперь только тебя будем вызывать. Кто где — знаешь?

— Васильев — в юридическом. Соколов и Панова в политехе. Васька в театральном, в Ленинграде…

— Ну? — удивился Комов. — Я не знал… Смотри-ка ты, прорвался!.. А ты откуда знаешь?

— Сом сказал.

— А Сом где?

— В архитектурном.

— Сдохнуть можно! — сказал Комов. — У него же средний балл маленький! Как это он?

Юрка пожал плечами.

— А я в университете, — сообщил Комов. — На философском.

— Знаю, — кивнул Юрка. — Полякова говорила.

— Она в педе?

— Ага.

— Как у вас?

— Никак, — ответил Юрка. — Озеро высохло, лебеди улетели.

— Ясно, — сочувственно хмыкнул Комов. — Ты-то поступал куда?

— Никуда.

— Ясно, — повторил Комов все так же сочувственно, и Юрка разозлился.

— Ладно, пошел, — сказал он. — У меня еще три вызова.

— Иди, — согласился Комов. — Надо бы собраться как-нибудь…

— Ага…

Пока Юрка сбегал по ступенькам, Комов стоял на площадке и смотрел ему в спину.

Настроение у Юрки стремительно падало. Не то что бы он завидовал одноклассникам, ставшим студентами. Нет. Просто горько ему было, злился Юрка на судьбу. Вон Васька — артист! Всем ясно было, что он человек талантливый, хоть и учится так себе. Или Комов. В восьмом в летчики собирался, а в десятом просто помешался на этой философии, книжки сумасшедшие читал, даже на уроках. Юрка заглянул в одну и ничего не понял. «Критика чистого разума» она называлась. Ильясова рисовала здорово. Правда, не поступила. Но все равно это не так обидно. Ведь ясно, что у человека призвание. А у Юрки?

Юрка вздохнул. Надо же было уродиться таким бесталанным… Хоть бы математику понимать — пошел бы в инженеры. Многие пошли. А Юрка в этой математике ни в зуб ногой… Да и скучно. Железяки там разные… Мама говорила: иди в лесотехнический. У нее там знакомый есть. Юрка собрался было, но как представил, что он живет в лесу, один… Нет уж! Скучно без людей!

Юрка вошел в подъезд, поднялся на шестой этаж, позвонил.

— Кто там? — мгновенно ответили из-за двери, будто давно уже стояли, притаившись, и ждали.

— Слесарь, — хмуро ответил он.

— Кто-о? — испуганно переспросили за дверью.

— Слесаря вызывали?

— Зачем?

— Кран чинить.

— Нет! — произнесли за дверью с ужасом. — Никого я не вызывал.

— Ваша фамилия Скворцов?

Скворцов за дверью долго молчал, потом поинтересовался подозрительно:

— А вы откуда знаете?

— В заявке написано, — ответил Юрка, уже начиная сердиться. — Дом пять, квартира шестьдесят семь, течет кран, Скворцов Алексей Палыч…

— Это внук, — ответили из-за двери с облегчением. — Его дома нет.

— Он мне и не нужен, мне кран нужен.

Но его не слушали, бормотали упрямо:

— Его нет дома, в институте он, придет в шесть…

«Сумасшедший, что ли?» — подумал Юрка и повторил:

— Да мне не нужен ваш внук…

— Приходите после шести…

— Да не могу я после шести, у меня рабочий день в пять кончается, понимаете вы?

— После шести…

— Тьфу! — топнул ногой Юрка. — Вы что, дедушка, рехнулись там, что ли?

— После шести…

— Послушайте, — Юрка вздохнул, — я ведь не играть с вами пришел! Может быть, вы, в конце концов, откроете дверь?

— Нет! — торжественно ответил все тот же голос. — Дверь я вам не открою!

— Ну и черт с тобой! — яростно сказал Юрка.

Он вызвал лифт. Лифт загудел, поднимаясь. В шестьдесят седьмой квартире тихо щелкнул замок. Потом еще один.

Дверь медленно приоткрылась на цепочке, и в темной щели возник настороженный старческий глаз. Он изучал.

— А документы у вас есть? — осведомился наконец недоверчивый старик.

— Какие еще документы? — огрызнулся Юрка. Ему тошно было: вот его призвание, ну надо же! Вот дело всей его жизни — беседовать с выжившим из ума стариканом! Люди все как люди, на лекции ходят, ума-разума набираются, а он?.. Хоть бы в армию скорее забрали, что ли…

— Тогда не открою! — снова завелся старик. — Без документов, где это видано?

— Ну и не надо!

Подошел лифт и, громыхнув, встал.

— Погодите…

Юрка остановился, оглянулся.

— А вы правда из домоуправления?..

— Нет! — крикнул Юрка, выходя из себя. — Я гангстер, не видно, что ли? Грабить вас пришел!

Дверь захлопнулась. Щелкнули замки — один, потом второй.

«Ну и правильно, — ни с того ни с сего подумал Юрка. — Конечно, ей со мной неинтересно было… Ведь со мной даже поговорить не о чем… «Какой-то ты серый…»

Это Аня Полякова Юрке летом сказала. Обидно сказала, но правильно. Дружили, дружили… С шестого класса. А потом все одноклассники выросли и стали интересными людьми, а Юрка почему-то не стал. Нет у Юрки личности, обыкновенный он, серый… «Сам виноват! — сердито думает Юрка. — Надо было чем-нибудь увлекаться, как все…»

— Постойте! — выкрикнули из-за двери. — А вы из какого домоуправления, а?..

— Из вашего, — мрачно отозвался Юрка.

— А оно где находится?

«Еще и проверяет!» — раздраженно подумал Юрка и вошел в лифт, ничего не ответив ненормальному деду.

— Ну подождите, не уходите! — с тоской прокричали опять. — Вас как зовут?

Юрка вздохнул.

— Слесарь Кондратьев меня зовут.

«Лучше бы на завод пошел. Там хоть работа серьезная… Водопроводчиков у них не хватает! А мне-то что? Согласился, дурак!..»

— Ну у вас хоть какое-нибудь удостоверение личности есть, а?

— Характеристика для военкомата устроит? — хмыкнул Юрка.

— Дайте! — Дверь чуть приоткрылась. — Так… Погодите, за очками схожу.

Замки снова лязгнули, и Юрка остался стоять рядом с запертой дверью. Ситуация была дурацкая. Давно надо было уйти. Пусть бригадир разбирается.

Старик вернулся с очками, стал читать:

— «Дана Кондратьеву Юрию Васильевичу…» Вас Юра звать, значит. Так… Школу в этом году окончил… А чего в институт не пошел?

И этот туда же!..

— Не хотелось! — буркнул Юрка.

— Неправильно! — отозвался дед. — Сейчас все учатся. Сейчас без этого никуда. Алеша вот тоже учится… Это внук мой, то есть… С утра до вечера в институте пропадает, тяжело…

— Послушайте, дедушка, у меня сегодня еще два вызова, а рабочий день, между прочим, скоро кончится.

— У вас хорошая характеристика… — вздохнул старик. — А вы один?

— Один.

— А за углом никто не прячется?

— Вы что, издеваетесь? — взвыл Юрка. — Отдайте характеристику!

Дверь неуверенно открылась.

Старик был тщедушен и легок. Он смотрел настороженными глазами.

— Учтите, — предупредил он жалким голосом. — В шестьдесят девятой живет милиционер. У него пистолет дома есть! Если что… Вот сюда идите, кухня здесь.

В кухне было чисто, но неуютно как-то. Юрка достал разводной ключ, занялся краном. Старик стоял рядом, наблюдал.

— А чего вы, Юра, стали слесарем? — робко поинтересовался он.

— Мечта у меня такая! — засопел от злости Юрка. — С детства! Родители умоляли в институт пойти: мол, учись, сынок, а я — нет! Хочу в водопроводчики — и все тут!

— Ты гляди… — сказал старик с уважением, и Юрке сразу стало неловко.

— Да нет… Шучу я, дедушка, — сознался он. — Просто способностей у меня никаких нет. Куда мне поступать?

— Что, совсем нет? — не поверил старик.

— Совсем, — вздохнул Юрка, орудуя ключом.

— Никаких?

— Ага… И учился я так себе.

— Что ж так-то?

— Да уж так… Смотрю в учебник, а думаю про другое.

— Влюбленный, что ли? — догадался старик.

— Вроде того, — сказал Юрка. Ему вдруг стало легко со стариком. Все можно сказать. Ведь все равно они и не увидятся больше, а чужим людям легче рассказать про себя, Юрка давно заметил.

— А она?

— Аня?

— Ну да, Аня. Она как?

Юрка махнул рукой.

— А говорил ей? Может, она и не знает, а? А узнает, да и…

— Нет, — сказал Юрка. — Неинтересный я человек. И призвания у меня никакого в жизни нет.

— Ишь! Бабы эти! — вздохнул старик. — Интересных подавай им! А что им интересно — сами не знают!

— Она знает, — заступился Юрка. — Ну вот, все в порядке. Тут работы-то на пять минут, вы мне дольше не открывали.

— Да ты извини, — сказал старик. — Сижу тут один да один целыми днями… До чего только не додумаешься! Ты что, уходишь уже? А, Юра?

— Ну да, у меня ж еще два вызова.

— А может, чайку?

— Некогда.

— С медом. Дочка прислала, а?

— Спасибо, я мед не люблю.

— А с вареньем? Клубничное! Мне Клавдия, соседка, принесла, да я не ем. А Лешка его не любит.

— Работа, дедушка.

— Может, зайдешь когда? — неуверенно сказал старик. — А?

— Зайду.

— Ведь не зайдешь, — вздохнул старик. — А может, водочки тебе налить? У Лешки есть, я знаю, где он прячет.

— Я же на работе, — напомнил Юрка. — Да я зайду, правда. Вот будет поблизости вызов — обязательно…

— Слушай, а если я вызову, а? — придумал вдруг старик, радуясь своей хитрости.

— А что? — засмеялся Юрка. — Вполне.

— Так я тебя завтра вызову, а?

— Лады.

— Ну, до завтра! — сказал старик. — Не обмани! Это… Меня Павел Иваныч зовут, запомни…

— До свидания, Павел Иванович.

Дверь хлопнула, щелкнули замки.

До конца рабочего дня оставалось полтора часа. Юрка вызвал лифт, вознесся на последний этаж, позвонил.

В квартире надрывался магнитофон, но к двери никто не подходил. Юрка толкнул дверь, и она подалась.

— Есть кто? — крикнул он в содрогающуюся от музыки квартиру.

Никто не ответил, хотя люди в квартире явно были. Юрка вошел.

Квартира была захламленная, беспорядок сразу бросался в глаза. Здесь было не просто не прибрано, а похоже, будто произошло стихийное бедствие.

Юрка выключил магнитофон и поинтересовался в наступившей тишине:

— Слесаря вызывали?

Опять никто не ответил, только портьера дрогнула.

Он подошел к окну и отдернул штору. Там стоял взъерошенный мальчик лет десяти и круглыми глазами смотрел на Юрку.

— Ты чего здесь делаешь? — спросил Юрка сурово.

— Живу, — тихо ответил мальчик.

— А почему не отзываешься?

Мальчик молчал.

— Ну? Испугался, что ли? Я из домоуправления.

— Да знаю, — ответил мальчик. — Ты слесарь. Это я вызвал.

— Ну, слава богу, — хмыкнул Юрка. — Я думал, опять за бандита примут… Показывай свой засор.

Мальчик повел его в ванную. Там тоже был кавардак, прямо на полу валялась гора нестираного белья, а ванна была доверху наполнена грязной водой.

— Да-а… — протянул Юрка. — Это вы даете! Что сами-то не прочистили?

Мальчик пожал плечами:

— Я не умею.

— А отец тоже не умеет?

— А он… Я ему не говорил.

— Что ж, он и не умывается, не видит?

— Умывается, — ответил мальчик. — Только он не замечает…

— Пьет, что ли? Ну-ка, принеси мою сумку.

— Нет… Просто…

Мальчик послушно сходил за Юркиной сумкой, принес.

— Что просто? — сердито спросил Юрка.

Мальчик не ответил.

— Ну?

— Чего «ну»! — взвился мальчик. — Не твое собачье дело!

— А чего ты на меня орешь? Устроил засор, да еще и орет тут! — растерялся Юрка.

Вода, булькая, уходила.

— Ну, вот и все. Запирайся, крикун…

— Замок не работает, — не поднимая головы, сказал мальчик.

— Это не работает, то сломалось… Сумасшедший дом какой-то… — пробурчал Юрка. — Который час, ты хоть можешь сказать?

— Не знаю… Часы стоят…

— Ну звякни в «точное время».

— Папа телефон оборвал, — пробормотал мальчик, глядя под ноги.

— Сумасшедший дом… — повторил Юрка. — У вас тут что, землетрясение было, что ли?

— Нет, у нас мама умерла, — тихо ответил мальчик. Немного подумал и уточнил: — Месяц назад…

— Та-ак… — сказал Юрка. — Вон что…

Они постояли рядом, помолчали.

— Ну, так… — Лицо у Юрки стало почему-то хмурым, он оглядел беспорядок. — Быстро бери веник… Давай-давай, — подтолкнул он мальчишку. — И живо, чтоб здесь все было убрано, ясно? Развели тут! Смотри, банки с вареньем прямо возле кровати расставил! И со стола, со стола тоже убирай!

Пока мальчик уныло махал веником, Юрка подключил телефон, узнал время, завел часы и принялся за входную дверь.

— Живей давай, — скомандовал мальчику. — Я уже заканчиваю… Целыми днями так и сидишь в свинарнике?

— Так и сижу! — огрызнулся мальчик. — Тебе-то что?

— А ничего! Есть хочешь?

— Нет…

— Врешь!

— Ничего я не вру, — угрюмо отозвался мальчик. — Я варенье ем, мама наварила… — И заплакал.

— Собирайся.

— Зачем?

— Затем! Почему за шторой стоял?

— Страшно, — сказал мальчик, шмыгнув носом. — Сижу тут… Никого нет… Папа придет вечером, закроется у себя и молчит… В темноте. И тихо очень…

— Куртку можешь не надевать. Ключ возьми. Пошли.

Они спустились на шестой этаж, и Юрка снова позвонил в шестьдесят седьмую.

— Кто там? — мгновенно отозвались за дверью.

— Это я, Юра.

Дверь распахнулась.

— Надумал-таки!

— Вот… — неловко сказал Юрка. — Братишку привел… У меня еще один вызов, а девать его некуда.

— Так оставь! — обрадовался старик. — Мы с ним чай будем пить, а? Как зовут-то?

— Павлик, — тихо сказал мальчик.

— И меня Павлик, — засмеялся старик. — Останься, Павлик, посидим, чаи погоняем, а?

Мальчик неуверенно взглянул на Юрку.

— Да ты на него не гляди, — торопливо заговорил старик. — Чего тебе с ним по квартирам-то бегать, разве интересно? Останься!

— Ладно, — сказал мальчик.

— Юра, а долго тебе еще? — спросил старик осторожно.

— Да нет…

— А то пусть сидит, пока хочет, а? Домой-то и сам дорогу найдет, не маленький.

— Найдешь? — спросил Юрка.

Мальчик кивнул.

— Сиди, пока не надоест! — весело сказал старик. — Лешка-то придет да уйдет сразу… Ну, ясно, дело молодое… А ты правильно, Юра… Ты приводи его ко мне, когда некогда тебе с ним… Ну, чего стоишь в коридоре, проходи!

Мальчик шагнул, а старик все подталкивал его в глубь квартиры, даже дверь забыл запереть.

Лифт Юрка вызывать не стал, побежал вниз по лесенкам.

На улице почти началась весна, было пасмурно, свежо, подкрадывался вечер.

Юрка торопливо шагал через двор по раскисшему снегу. «Правда, хоть бы в армию скорей, — думал он. — Работа какая-то дурацкая…»

Еще он думал о людях, которые живут вокруг, большие, маленькие, довольные и печальные, умные и глупые, разные, а он, Юрка, бродит среди них и чинит краны и унитазы… Разве это жизнь?

«А может, оно у меня еще прорежется — призвание это…» — печально думает Юрка и звонит в очередную квартиру.

— Кто там? — спрашивают его.

— Слесаря вызывали? — отвечает он.

Московская область,

г. Загорск

Нина ОРЛОВА КЛЯТВА ГИППОКРАТА

В детстве мы с Борей Горбылем (Борис Горбылевский — мой лучший друг!) мечтали быть золотоискателями. Летом мы целыми днями торчали на берегу узенькой, как ручей, речушки, протекавшей через наш город, и в поисках золотой жилы промыли, наверно, целую гору золотистого речного песка.

А когда мы стали взрослыми (это случилось в прошлом году и совершенно для меня внезапно), то поступили в медучилище — учиться на зубных врачей.

Почти два года мы с Борей посещаем училище, а до конца еще столько же веселеньких дней, заполненных изучением муляжей и костей, походами на операции, в зубной кабинет и в морг.

Иногда на меня нападает отчаяние.

— Боря, — говорю я горестно, — Боря, еж-колобок! Мы же мечтали быть золотоискателями, найти свое Эльдорадо, а будем зубными врачами… Рвем отсюда когти, пока не поздно!

Но Боря никогда не меняет своих решений, он не знает сомнений. Он смотрит решительно и деловито, он знает все на десять лет вперед, с ним все кажется простым и ясным, как дважды два, он — вот такой мужик! И я успокаиваюсь и опять согласен таскаться за компанию с ним в это, пропади оно пропадом, училище, раз уж ему загорелось стать зубником…

— Наше золото от нас не уйдет, — каждый раз утешает он меня, расставляя на доске старенькие шахматы или, как сегодня, когда мы сидим у меня и готовимся к завтрашнему зачету, делая крепкими, плечистыми буквами краткие выписки из учебника. — Только мы не будем такими дураками, как были в детстве. Помнишь, песок в речке промывали?..

Мы дружно смеемся, это наше самое смешное воспоминание о детстве.

— Слушай, Шурик, — говорит Боря, переписывая из учебника таблицу состава крови, — ты все еще влюблен в Люду Потемкину?

— Нужна она мне! — пожимаю плечами я. — А ты?

— Пожалуй… — задумчиво отвечает Боря. — Ты знаешь, у нее, оказывается, семья такая интересная: мама глазник, а отец заведует урологией.

— У тебя что, камни в почках или бельмо на глазу, что тебе это интересно?

— Да нет, Шурик, я здоров, — вздыхает Боря, захлопывая учебник. — Я завтра ее в кино собираюсь пригласить…

— Хоть сто раз! — отмахиваюсь я. — Подумать только, что из-за этой цацы мы с тобой чуть врагами не сделались!

— Ну, я пошел, — говорит он и исчезает за дверью.

На следующее занудное мартовское утро я опаздываю на занятия: бегу бегом мимо бани, базара, зеленой от пят до маковки церквушки на улице Буденного, пролезаю через заборную дыру в парк культуры и вижу впереди на аллее сердитую фигуру Бори.

— Горбыль, подожди! — кричу я.

Но Боря не останавливается, он терпеть не может опаздывать. Я догоняю его только у нашего первого корпуса.

— Ты что, тормоза дома забыл? — сердито спрашиваю я. — Остановиться не можешь?

— А ты врачом или пожарником собираешься стать? — тоже сердится он. — Анна Ивановна, второй звонок был?

— Был, был! — шумит вахтерша. — Бегите скорей!

Первая лекция — анатомия.

— Здравствуйте, детоньки, — не глядя, приветствует нас анатомичка, направляясь к кафедре, прямая и торжественная, как Александрийский столп. — Сядьте прямо, закройте учебники, перед смертью не надышишься. Снимите со скелета шляпу и пиджак. Мне эта шутка кажется слегка устаревшей. Дежурные, потрудитесь, — кивает она в сторону притаившегося в углу, у стенгазеты «Медик», скелета.

Я (мы с Борей как раз дежурные) раздеваю скелет, вынимаю из его решительно сжатых зубов сигарету и сажусь на место.

— Так, — миролюбиво обращается к нам анатомичка, — а теперь приступим к новой теме. Сегодня, а также и на следующей лекции мы будем изучать кости черепа…

— А когда же зачет будем сдавать? — интересуется кто-то из аудитории. — Вы же говорили, что зачет сегодня…

— Зачет будете сдавать после занятий, — бесстрастно объявляет Валерия Дмитриевна. — Итак, детоньки, кости человеческого черепа, как известно…

Тут, взяв указку, она поворачивается к доске, затем обводит глазами голый, пустой стол и останавливает взгляд на нас с Борей.

— Дежурные, где пособия? — стараясь быть спокойной и покрываясь от этого пятнами, спрашивает она.

Наступает глубокая тишина. Валерия Дмитриевна садится, и все мы молчим как рыбы целую минуту.

— Ну что ж, — как бы превозмогая самое себя, шепчет Валерия Дмитриевна, — будем заниматься без пособий…

Бедная анатомичка! Все знают, какой для нее удар — рассказывать вслепую. Рассказывать, не поглаживая при этом косточку, о которой она повествует, не совершая увлекательнейшего путешествия по ее впадинам и бугоркам с простоватыми русскими и длинными, чеканными названиями на латыни.

— Валерия Дмитриевна, — начинаю я свою повторяющуюся от дежурства к дежурству песню. — Можно, мы сейчас за ними сбегаем?

— Валерия Дмитриевна-а-а… Ну пожалуйста-а-а… — бубнит вся группа. — Мы так не запомним!

— Хорошо! — соглашается Валерия Дмитриевна. — А пока дежурные будут ходить, я вас поспрашиваю.

Тридцать три девчоночьих вздоха провожают нас до дверей.

Лаборатория — узкая, темная комната с треугольным потолком — находится во втором корпусе, через дорогу. В одних халатах (наша форма, наш мундир!) мы перебегаем улицу.

— Как ты думаешь, — спрашиваю я у Бори, — нижнюю челюсть брать? — и откладываю в сторону все, что, по моему мнению, есть кости черепа.

— Да вот же наш ящик! — торопится Боря. — Лаборантка сама все отложила…

Мы мчимся обратно, смущая зрение прохожих вызывающе яркими изображениями черепов на таблицах, а слух — выразительным стуком височных костей о затылочную, затылочной — о лобную и так далее…

Еще на лестнице мы слышим громкий смех, доносящийся из нашей аудитории.

— Наверно, Зиночка отвечает, — предполагаю я.

— Так, — говорит Валерия Дмитриевна Зиночке, не обращая внимания на нашу возню (я развешиваю таблицы, Боря выгребает кости из ящика), — и все же, детонька, вы не ответили на мой вопрос: как правильно транспортировать тяжелобольного?

Зиночка, вконец запутанная этим коварным вопросом, смотрит прекрасными серыми глазами на свою мучительницу.

— Ну… их кладут на носилки… — медленно вспоминает она.

— Допустим, — ласково поддерживает ее Валерия Дмитриевна.

— И… выносят…

— … вперед ногами, — подсказывает кто-то.

— Вперед ногами! — уверенно заканчивает Зиночка.

Девчонки хохочут, как сумасшедшие, мы с Борей тоже в полном восторге — ох уж эта Зиночка! Одна Валерия Дмитриевна остается невозмутимой.

— Садитесь, детонька, — говорит она красной от горя и стыда Зиночке. — Если вы и далее будете так учить, вам ничего другого и не придется делать.

Зиночка отправляется на место. В это время с улицы доносится похоронный марш. Эту душещипательную мелодию нам приходится слушать довольно часто. Дело в том, что медучилище располагается недалеко от кладбища, как раз по пути к нему.

— Зиночка, это не твоего больного везут? — участливо спрашивает Люда Потемкина (наша с Борей общая любовь на первом курсе).

Все снова радостно хохочут.

— Думаю, шутки тут неуместны, — сурово перебивает нас анатомичка. — Итак, новый материал…

Наконец-то можно вздохнуть спокойно!

Пока Боря конспектирует кости черепа, я сижу и думаю о том, например, зачем я сижу здесь. Ведь мне глубоко безразличны кости черепа. И все остальные — тоже. Мне скучно и противно смотреть на человека с этой стороны. Потому что человек — это вовсе не кости, не система кровообращения, не железы внутренней секреции, а… Ну, не знаю… Душа, что ли? Я люблю бродить по улицам и заглядывать в глаза… Боря говорит, что это потому, что у меня затянувшееся детство, а человек должен заниматься серьезным делом, не тратя время на глупости. Я верю Боре, он умный и все знает. Поэтому я готов заглядывать людям не в глаза, а в рот. Я сижу на лекции и не слушаю. Множество мыслей, смешных, глупых, грустных, тихих, странных, бесшумно, словно солнечные блики, мелькает у меня в голове. Мне часто кажется, что мысли делаются из света…

В апреле наша группа пошла на практику.

Мы должны были пройти четыре отделения — терапию, кардиологию, детское отделение — и затем попасть на весь июнь в нашу святая святых — зубной кабинет, но я добрел только до кардиологии.

Когда мы с Евдокией Петровной, процедурной сестрой, начинали делать уколы, ко мне устанавливалась целая очередь. Больные считали, что у меня легкая рука. Я колю так, что они улыбаются. Мне думается, что если бы я этих сердечников колол по утрам спящими, они бы так и продолжали спать до самого обхода, даже не вздрогнув. А как я ставлю банки! С этими банками меня вообще заколебали: только подхожу утром к посту, а кто-нибудь из больных уже начинает клянчить:

— Санечка, поставишь вечером банки?

Ей-богу, я не сочиняю! Руки у меня оказались способные, только меня эти успехи не греют: медицина ведь мне до лампочки, а клятва Гиппократа кажется самым натуральным выпендрежем: «Клянусь Аполлоном, врачом Асклепием, Гигией и Панацеей и всеми богами и богинями, беря их в свидетели, исполнять честно…» — ну и так далее, такая же мура!

Я просто думаю: какой толк от того, что Евдокия Петровна страсть как влюблена в свое дело, если вот уже двадцать лет у больных от ее уколов в глазах чертики пляшут?

Однажды утром я сидел за сестринским столом и разбирал кучу бумажек — вчерашние анализы, которые только что принесли из лаборатории. Их нужно было подклеить к историям болезни до утреннего обхода.

— Привет, медбратик, — услышал я за спиной звонкий, насмешливый голос и, обернувшись, увидел девочку лет пятнадцати.

У нее были каштаново-лиловатые волосы, схваченные огромным бантом на макушке, и то ли из-за банта, то ли оттого, что утро было летнее, ясное, глаза ее казались очень синими и большими, будто на портрете. Только они были живые. Девочка была необыкновенно тоненькая, а кожа у нее — прозрачно-золотистого цвета, который был скорее свет, чем цвет… Невозможно было представить, чтобы кто-нибудь когда-нибудь дергал ее за косы, бросал в нее снежками, ставил ей двойки… Как к ней прикоснуться?.. И такими ненужными, неправдоподобными, далекими показались вдруг лекции Валерии Дмитриевны: кости черепа, грудная клетка, кости таза…

— Или вас лучше называть сестричкой? — весело спросила она, встав рядом со мной.

Я удивился ее обыкновенному, «человечьему» голосу и ответил, притворяясь, будто принял ее за обыкновенную девочку:

— Называйте меня Санечкой — меня здесь все так зовут.

— А меня все зовут здесь Любочкой, — засмеялась она и заговорщически прошептала: — Посмотрите, пожалуйста, мой анализ крови…

— Нет, Марья Ивановна будет ругаться, — сказал я. Мне хотелось, чтоб она еще не уходила. Может быть, стала бы меня уговаривать.

— Марья Ивановна в приемном покое, я сама видела, как она туда спускалась.

— Все равно нельзя, — отвечал я.

— Ну пожалуйста!.. — сказала она.

— Как фамилия? — вздохнул я, строя из себя великомученика в белом халате.

Норму — чего в крови сколько — Валерия Дмитриевна заставила нас вызубрить назубок, так что в анализах я, можно сказать, разбирался…

Я нашел бумажку с фамилией девочки. Хуже не придумаешь!.. Черт знает сколько лейкоцитов, пониженное РОЭ, уменьшенный гемоглобин… Но не зря же прямо передо мной два года висел плакат: «Наша медицина — самая гуманная».

— У-у-у! — ухмыльнулся я, вкладывая бланк с результатом анализа в историю болезни. — Не кровь, а шампанское! С такой кровью вы обречены на вечную жизнь, Любочка!

— Да? — засмеялась она.

Я вдруг ощутил внутри горячее сияние нежности, восторга и желание немедленно засмеяться вместе с ней и запомнил это, испуганно и удивленно чувствуя возникновение странной, сумасшедшей, беспричинной радости и интереса к жизни…

— Ты впервые целуешься? — спросила она.

— Да, а ты?

— И я.

На самом деле я уже целовался. Но тогда это было совсем другое, это не считается… Да, не считается!

— Тебя не будут ругать, что я здесь?

— Не знаю. Мне все равно, — шепчу я.

Мы сидим в процедурной, среди кипящих и шипящих в темноте стерилизаторов со шприцами и системами для переливания крови.

— Одна из них — для тебя, — говорю я, открывая крышку большого стерилизатора. — Завтра тебе будут переливать кровь.

— Ой, я боюсь… — шепчет Любочка. — У меня же вен нет.

— Ерунда. Валентина Георгиевна будет переливать. Если надо, она и у шкафа вены найдет.

Любочка смеется, и я смеюсь вместе с ней. Я едва вижу ее лицо. В процедурной темно. У меня ночное дежурство. Марья Ивановна, в паре с которой я дежурю, ушла поболтать в приемный покой, и мы с Любочкой впервые вдвоем ночью. Прошло две недели с того дня, как я увидел ее впервые и полюбил. История ее болезни стала теперь для меня единственным чтением, достойным интереса. Электрокардиограммы, артериальное давление, анализы крови на всевозможные реакции, мрачные закорюки консультирующих врачей, ординаторов, профессоров по сто раз на дню меняли бой моего сердца, мое давление. Я со страхом вслушивался в разговоры всей этой «похоронной команды», как я злобно называл целую стаю врачей, каждое утро выпархивающую из Любочкиной палаты. Никто из них не надеялся на — глупо было бы сказать — ее выздоровление, но хотя бы — улучшение… А профессор Петрушевский из института кардиологии даже называл точный срок — два с половиной месяца.

«Тоже мне господь бог! — бесился я в одиночестве. — Предсказатель! Самому-то тебе сколько осталось, старый комод!..»

«Целый лист назначений! — сходил я с ума, проглядывая историю болезни. — А диагноз так и не выяснен!..»

— Санечка, а я не верила, что на свете есть любовь… — шепчет Любочка, положив голову мне на плечо.

— Как же нет, — бормочу я, целуя ее глаза, — когда тебя и зовут Любовь… Можно я потрогаю твои волосы? Они у тебя такие… сказочные…

В это время в коридоре раздаются торопливые шаги.

— Есть тут кто? — слышу я голос шефа, который дежурит с нами этой ночью.

— Есть, — рванулся я к двери.

Но он уже успел включить свет.

— Что здесь делает больная? — Он хмуро смотрит на Любочку. — Ладно, об этом потом. В первой палате плохо больному Голикову, со стенокардией. Сделайте эуфиллин и дайте кислород.

«Кислород-то зачем?» — думаю я. Набираю в шприц эуфиллин и бегу в первую палату.

— Сейчас вам станет лучше, — говорю я, вынув иглу из вены.

— Я знаю, — улыбается он, тяжело дыша. — Не в первый раз… Укольчики-то где учился ставить?

— У меня просто рука легкая, — улыбаюсь я. — Сейчас кислород принесу.

— Бог с ним, с кислородом, не надо. Уже прошло. Теперь буду спать, как Илья Муромец…

— Я минут через десять зайду, посмотрю, — говорю я. — Спокойной ночи.

Я прошел по палатам — все было тихо. Вернулся в первую — Голиков действительно спал. Хороший мужик. Сердечники вообще редко бывают занудами.

Любочка по-прежнему сидела на кушетке и рассматривала тетрадь назначений.

— Саша, мне укол вычеркнут, а Евдокия Петровна утром делала… Почему?

— Потому что тебе его отменили уже после обеда, — на ходу придумываю я.

Шею бы сломать этой Евдокии. Ведь еще вчера отменили!

Я хотел отослать Любу спать, но вместо этого снова уселся рядом с ней, и теперь мы целовались уже при свете, пока на лестнице не послышались шаги Марьи Ивановны, возвращающейся из приемного покоя.

— До утра, — сказал я.

— Что это она тут делала? — поинтересовалась Марья Ивановна, выключая стерилизатор.

— Снотворного просила, уснуть не может, — соврал я.

Утром, на пятиминутке, шеф был злой как дьявол. Сначала он дал нагоняй санитарке, за то что она спала ночью в коридоре на раскладушке, да еще и храпела. Потом отругал Марью Ивановну, за то что она слишком долго сдает сводки в приемный покой. И наконец добрался до меня.

— Так! — сказал он. — Ну а теперь о нашем юном донжуане! — Он вперился в меня своими зенками. — Я здесь не позволю заводить шашни с больными! Сегодня Таня, завтра Маня, а послезавтра меня снимут с работы!

— А вы очень боитесь потерять пост заведующего? — зло спросил я.

Уж что-что, а дерзить всем этим взрослым я еще в младших классах умел.

— У нее больное сердце! Ей ночью спать надо! — взревел шеф.

— Да? — заорал я на него. — А кроме того, что сердце у нее больное, вы еще что-нибудь знаете? Как вам вообще это удалось установить? По справочнику для фельдшеров, который валяется у вас на столе?

Я их всех ненавидел! И их, и эту их медицину!

— Вон! — взбешенно сказал он. — Наглец! Не видать вам зачета по практике, как своих ушей!

Но я еще не все сказал.

— Да плевать мне на ваш зачет! — крикнул я. — Какого черта вы пичкаете ее таблетками, если даже не можете установить точного диагноза!

— Выведите его! — приказал шеф.

Меня вывели.

— Хорошо, что она выбрасывает эти ваши таблетки за окошко! А то бы давно отравилась! — крикнул я уже из коридора. — Коновалы проклятые!

Господи! Конечно, я понимал, что никто, никто — ни лечащий врач, ни шеф, ни профессор Петрушевский — ни в чем не виноват. Но я все равно их ненавидел! Эта высокомерная уверенность и мудрая смиренность взрослых лиц была ненавистна мне еще с тех пор, как умерла моя мама… И все они смотрели тогда так же — уверенно и смиренно… Но об этом я вообще не хочу говорить. Все! Все!

В тот же день ко мне прибежал Боря.

— Ты с ума сошел! — зловеще произнес он с порога. — Ты что натворил?! Зачем ты с шефом поругался?

— Пусть не лезет не в свое дело! Тоже еще общественный обвинитель нашелся!

— Он классный мужик! — сердито закричал на меня Боря. — И хороший врач! И в газете про него статья была! С фотографией! А ты кто? Ты кретин!

— Плевать!

— Тебя же вытурят, ты что, не понимаешь?

— Плевать! — Повторил я.

— Саня, еж-колобок! Ты сдвинулся? Ты же жизнь себе ломаешь!

— Плевать!

Боря подскочил ко мне, схватил за воротник.

— Кретин! — зло сказал он. — Приди в себя! Зачем тебе это надо? Она умрет через месяц!

Я ударил его и бил бы еще, но он был сильнее. Он оттолкнул меня и ушел.

— Идиот! — сказал он, уходя.

На этой же неделе я забрал документы из училища. Не надо, не надо мне этой медицины! Что я буду делать дальше, я не знал и не думал. С Любочкой мы виделись каждый день. Когда было пасмурно и ее не отпускали на улицу, мы целовались на лестнице, часами простаивали на площадке у окна, глядя, как тусклая пыль оседает на деревья и делает их зеленые кроны мышино-серыми. А в теплые дни мы бродили по больничному саду. Мы разговаривали. О том, что я теперь буду делать, и что будет делать Любочка, и что мы будем делать, когда ее выпишут. Мы хохотали над всеми этими — в белых халатах!

— Они думают, что я скоро умру, — сказала однажды Любочка.

— Они дураки! — засмеялся я. — Ничего не понимают!

— Да! Я не умру никогда! Знаешь, я так хорошо себя чувствую, Санька! Я даже по лестнице поднимаюсь — и ничего! Ни за что не умру, глупые они! — Она засмеялась. То есть умру… Но… когда-нибудь… Как все!

Глупость врачей развлекала нас, мы их презирали, и Любочка их не слушалась. Они, вероятно, и сами поняли, что дали маху, Любочку не ругали, а меня, хоть я и наскандалил тогда на пятиминутке, всегда пропускали — и даже без халата.

Жизнь была прекрасна, Любочка сказала, что мне надо поступить в институт, чтобы меня не забрали в армию, потому что ей без меня будет скучно. В какой институт? Мне было все равно. Я был уверен, что поступлю.

Тридцатого июня у Любочки был день рождения. Ей исполнялось семнадцать.

У нас на этот день был свой тайный план.

Вечером, через час после отбоя, когда наконец совсем стемнело, Люба спустилась на первый этаж, где на лестнице за лифтом было открыто окно.

Я помог ей выбраться, и вскоре мы были за воротами, на свободе.

Мы прошли по набережной и спустились на дикий пляж.

— Здесь нас никто не найдет, — сказал я.

— А нас и не будут искать, — засмеялась Любочка. — Я написала Марье Ивановне, что я с тобой. Так что до утра они ничего не будут предпринимать. А в шесть я вернусь.

Мы уселись на огромный теплый камень.

— С днем рождения! — сказал я, обняв ее.

— С днем рождения, — ответила она и притихла.

Потом мы развели костер. Любочка стояла перед ним неподвижно, смотрела в огонь, и мне снова не верилось, что к ней можно прикоснуться…

В пять мы отправились назад.

— Санечка! Как хорошо! — Она вскочила на ступеньки к набережной. — Я храбрый заяц, я никого не боюсь! — закричала она радостно.

Я проводил ее до больничных ворот.

— Позвони после взбучки, — сказал я.

— Ага!

Дома я повалился на кровать и сразу уснул крепко и счастливо. Настойчивый телефонный звонок вытянул меня из глубины на поверхность, я вскочил, помчался к телефону.

— Саша, — услышал я тихий голос, — это Марья Ивановна…

Я испугался, стоял и молчал.

— Сашенька, Люба…

Я сразу все понял и бросил трубку.

«Неправда!» — подумал я, побежал в больницу, но вдруг понял, что ее там уже нет…

Я вспомнил себя через несколько часов: я шел по мосту — видимо, все-таки решил пойти в больницу.

На мосту, у перил, стояли два парня. Лиц не помню, но один из них был в белой расстегнутой на груди рубашке. Он держал в руках бутылку с вином и, истерически хохоча после каждого слова, твердил:

— Представляешь, Серега?! Дергаю за кольцо — ни фига!.. Ищу запасное — нету! И падаю! Понимаешь, Серега? Падаю! А все наверху — у них-то парашюты раскрылись! А я падаю, Серега! Понимаешь?

Он жадно хлебнул из горлышка, сунул бутылку второму.

— Серега! Смерти нет! — крикнул он яростно и чуть не плача.

— Смерти нет, — согласился Серега, отпивая.

— Эй, братишка! — позвал парень в белой рубашке. — Выпей с нами!

Я взял бутылку.

— Представляешь, дергаю за кольцо…

— Парашют не раскрывался? — тоскливо спросил я.

— Смерти нет! — бешено закричал он. — Пей!

— Смерти нет… — повторил я и, кажется, только тогда заплакал.

В августе я поступил в медицинский, и вот снова я хожу на лекции и зубрю, зубрю, зубрю в бешенстве все, что положено, о человеке и о том, в чем держится его душа…

Волгоградская область,

г. Камышин

Ирина ПОЛЯНСКАЯ КАК ПРОВОЖАЮТ ПАРОХОДЫ

Если бы того мальчика попросили пересказать нашу историю, то получилось бы совсем коротко и беспечально. Я думаю, это выглядело бы так: «Мы дружили с одной девчонкой. Я тогда плавал по Волге на старой посудине «Украина». Мы продружили целое лето, но вообще-то быть ничего не могло, и я ей говорил об этом, а она не верила». Вот так немногословно он бы и рассказал про нас. Он вообще был немногословен, тот мальчик.

Но все дело в том, что фантазия и юность шумели в ушах, как кроны деревьев в грозу, каждое слово, слетавшее с уст мальчика, окрашивалось во множество таинственных смыслов; слово «салага», например, означало «любимая», «неповторимая», неправильные ударения очаровывали и заставляли поверить в существование другой, более простой для души жизни, чем та, в которой кисла моя безупречная речь. Мама изгнала даже принесенное из школы безобидное «кушать». «Так люди не говорят, — сказала она, — правильно будет — «есть», — и посмотрела на меня с упреком. А вот мальчик не говорил «есть» и даже «кушать»; а ну лопай, приказывал он мне, и я стала говорить — «лопай» — и до сих пор говорю. Может, с этого протеста против гладкой русской речи и началась моя любовь к мальчику.

Он оттопыривал большой палец: «Во глаза у тебя!», а я ему — что у него они лучистые, светлые, и не глаза, а очи — он внимательно слушал. Весь его облик был переведен на такой язык.

… И взгляды у нас скрещивались, как кинжалы, и под таинственным сиянием звезд шла неизъяснимая беседа, и звезды же смотрели на наш первый поцелуй.

И все такое.

Ведь лето выдалось на славу, мне подарили новое платье с оборочкой, посадили на дизель-электроход «Украина» и отправили к тетке на фрукты. А на «Украине» после речного техникума работал мальчик — матрос? юнга? — вот и все тут.

«Ты башкой думала, что делаешь, когда меня с ума сводила?» Представляете, как здорово, — башка…

Подписывался он не «А. Киселев», а «Алекс. Киселев», — меня прямо-таки гипнотизировал этот «Алекс.».

Вот так было тогда.

И все же вы дороги мне, черепа питекантропов и кости мамонта в тихом краеведческом музее, где побывали мы на одной из стоянок нашего дизель-электрохода. Сквозь добрые сотни веков по ту сторону стеклянного ящика, где скучал череп древнего человека, я увидела, как Саша втянул щеки и закатил глаза. Мы пошли дальше, и он изобразил стрелка с натянутым на изготовку луком. В наконечнике стрелы под стеклянной крышкой, как в морской раковине, жило эхо того боя, когда со свистом вонзилась стрела меж лопаток, и со скоростью стрелы просвистела жизнь, взмыла бог знает куда. Где та рука, что точила наконечник, и та, что послала стрелу, где ты, Саша? Привет вам, кости мамонта, омытые волнами времени, ледниками, подземными реками, облаками, старые благородные кости! Как тебе там, чучело воина в доспехах, огородное пугало, скучающее по галкам?

И у меня есть свой собственный музей, мне и пыль слишком дорога в нем; но вот пришла мысль — не отправить ли все это к чертям, уж очень оно зажилось на свете: все эти письма, над каждым из которых пролито столько слез, эти длинные письма, вызубренные, что хоть сейчас повторю вместе со всеми их грамматическими ошибками, — зачем оно теперь? Да, здесь владения настолько хрупкие, что дыхание грозит гибелью каждому засушенному цветку, а ведь когда-то все это кричало так, что до сих пор тренькают подвески тяжелой люстры…

Карманный, игрушечный, спрятанный за пазуху городок: одному облачку достаточно было наползти на солнце, чтобы погрузить весь наш город в тень. Островки крыш наших двух- или трехэтажных домов среди наплывающих на них деревьев; одни уже были желтыми, когда другие еще зелеными, эти были красными, когда те — желтыми и зелеными… Дубы! Мощные морщинистые стволы, каждый отлакированный выступ знали наперечет детские ступни, в каждом дупле по кладу, на каждой зеленой ветке по птице; знакомые пни, обезглавленные великаны, чьи тела уходили глубоко в землю — как хотелось очутиться в том времени, когда ветер бросил желудь, и он утонул в почве, и пошли круги по реке дерева со многими притоками — глухие, золотистые; и как хотелось жить в том времени, когда вырастет и уплотнится тень от тех желудей, которые бросали мы сами…

А на другом берегу реки был уже настоящий город — большой, многомашинный. Можно было до него дойти пешком, но вообще-то через мост ходил в большой город наш единственный автобус.

Автобус звали «Вася», потому что на его железном синем с красным боку было кем-то уверенно выцарапано: «Вася». Наш «Василий» тяжко вздыхал, шел под гору, приседая, подпрыгивая, заставляя пассажиров ползать между сидений и собирать в ладонь кондукторши рассыпавшуюся мелочь; «Вася» важно въезжал на мост, гладко катил по нему и на том берегу реки долго ехал вдоль набережной к речному вокзалу, где делал кольцо. Между нами и рекой был довольно большой — по нашим понятиям — лес, который позже переименовали; поставили скамейки, будку с газировкой и карусель, чтобы лес стал называться парком имени Павлика Морозова. Можно было идти и идти, пока лес не распахивал свои ветви и еловые лапы и вдруг резко отступал от песчаного обрыва. Небо взлетало еще выше, и глубокой, как вздох, рекой полнились легкие, грудь, глаза — рекой синей, непереплываемой, полной рыбы, облаков, кораблей с золочеными надписями на спасательных кругах…

От пристани на том берегу улица взмывала вверх. К пристани бежать было легко оттого, что под гору, и еще оттого, что в восемнадцать ноль-ноль подходила «Украина». Но не думайте, что назад было идти трудней, — нет-нет, взлетать к остановке, прижимая, как охапку цветов, к груди воспоминание о встрече… Он был еще виден, он плыл по реке весь в огнях, наш дизель-электроход, но все равно он был уже воспоминанием, которое никто не отнимет, все собственное до секундочки, до полуоборота, взмаха руки, настолько свое, что принадлежность вещей — сумочки, платья — ничто по сравнению с этой принадлежностью…

— Представляю себе, — сказала мама, — морячок. Если он что-то и прочел за свою юную жизнь, то это, конечно, некоторые места из Мопассана, а если что-то и слушал из музыки, то, скорее всего, полонез Огинского. На гитаре к тому же бренчит? Ну, так и есть…

Кстати, звезды не смотрели на наш первый поцелуй… Днем на верхней палубе, где в шезлонгах загорали под июньским солнышком люди, мы о чем-то пустяковом поспорили. А в шестнадцать лет люди спорят на поцелуи.

«Украина» подплывала к тихому городку, где жила моя тетка, тетушка Люба. На причале уже можно было разглядеть тетку с двоюродным братом на руках и бабушку, которая неподалеку невозмутимо торговала цветы, чтобы встретить меня с букетом. Продолжая торговаться, она помахала мне рукой. Тетка пустила ребенка на землю, он запрыгал вокруг нее, тут бабушка, наконец выторговав пионы, сунула букет брату в ручки и замерла рядом с теткой, вглядываясь в меня из-под руки.

Мы сбегали на ту сторону палубы поцеловаться.

— Твоя мать тебя все так же безобразно одевает, — сказала бабушка, бесцеремонно вертя меня за плечи. — В этом платье ты просто кикимора. Правда, Люда, она кикимора? — обратилась она к тетке. — Вытри Ленечке носик. Да. Сама всю жизнь была кикиморой и тебя делает кикиморой.

Приехали!..

Здравствуй, милая лейка с помятым боком, ручной дождик! Здравствуйте и вы, грядки, на которых цвели, росли, зрели… И ты, шланг, здорово, улитка с тяжелой внутренностью воды, павлинье оперенье влаги над смородиной, сад в бабочках, как в родинках, — привет!

Как живешь, слива, на которой ничего не растет, слива, которая живет сама по себе с выводком утят в своей барственной тени, как живешь, вишня с прислоненной к клейкому темному боку лестницей? Колодезная глубина бидонов — чур я вишню собираю, а Сережка пускай крыжовник, нет, я первая сказала, не будем мы сидеть с Ленькой, махнем-ка через забор да на реку, ишь чего придумали; марсианский стрекот кузнечиков по ночам, а веранда в неразберихе дикого винограда все так же уносилась в небо, как качели…

Каждое лето меня отправляли сюда, но это лето!..

Письма писались на ощупь, ночью расцветали слова дикой красоты, утром они блекли, опадали, начиналось новое письмо, слова неслись поверх знаков препинания, поверх стыдливости — куда там! — дальше, дальше, пока не сточится карандаш.

Саша, я преклоняюсь перед твоими грамматическими ошибками, целую каждую кляксу. Эти загадочные зачеркивания, из-под них едва мерцают твои слова… Я греюсь возле неправильных переносов, а этот почерк — прекрасный, восхитительный почерк троечника!

«Ты мне нравишся. Я это говорю тебе непервый. Ты может изменчева как все девченки».

Через головокружительное пространство летел ответ: над Волгоградом, Саратовом, Сызранью, над Всесоюзным конкурсом пианистов имени Кабалевского в Куйбышеве, между созвездием Пса и облачностью в районе Жигулей, над небольшими осадками на юго-западе Ульяновской области, над маминой головой пролетало: «Здорово, здорово, Сашка, редкий, удивительный, я плыву следом за тобой по маршруту Ростов — Пермь, знаю его до травинки, мне знакома каждая шина, подвешенная на цепях дебаркадера, старухи, торгующие клубникой на пристанях, впрочем, прости, жуткий почерк, не читай, если не в силах, только глянь на строчки — электрокардиограмма, — ты все поймешь».

С первым его ответом я совершила побег в дружелюбные заросли лопуха — как поживаете, лопухи?

Никто не отзовется, никто.

Но все же распутываются джунгли, клубятся, рассеиваются туманы, расступаются ветви, обнажая тропинки в малине, крапиве, в можжевельнике, пока я пишу про покинутую родину, которую помню с закрытыми глазами; когда-нибудь я вернусь, положу голову на корни орешника и умру под звон можжевеловых листьев.

И что, если там, в летнем городе, название которого выпевает какая-то птица всем своим бархатистым существом, до сих пор ходит бабушка в калошах, поливая грядки огурцов и мотыльков над ними, она ходит и поправляет на чучеле фетровую шляпу дедушки, которую он успел примерить, но поносить не успел, там ходит чучело вдоль оград над кукурузой и машет рукавом на стрижей, там вьются стрижи над школьником со скрипкой в руках, сейчас он кончит канифолить струны и заиграет на веранде гаммы, вниз по ступенькам один за другим спустятся подневольные звуки ученической музыки в огород, где и поныне сидит Саша среди подсолнечников, на солнцепеке, и стрекозы летают над его головой, к нему ластится бесхвостый зверь Джерри, а за калиткой, как всегда, мчатся на велосипедах дети; не ниже бельевой веревки, на которой сушится легкое летнее платье тети Любы, но и не выше стрижей — наплыв облаков, облаков, облаков… И если что со мной случится — исчезну ли я, пропаду куда, — ищи меня у тетки на грядках; там, как волшебный фонарь, неподвижно катится велосипедное колесо, там все мы еще живы, все мы еще вместе и нам, господи, как хорошо!..

«… Смотри у меня если чего узнаю у тебя что есть с кем из парней, запомни я мужчина, а мужчина слез лить не станет он вырвет из сердца…»

Я вбежала в комнату и застыла на месте. Бабушка сидела в кресле-качалке, курила папиросу. Она взглянула на меня из-под очков и недовольно сказала:

— Чего пишешь — не разберу. Молодого человека, что ли, завела? — И не спеша перевернула страницу.

С воплем я вырвала тетрадь из ее рук и бросилась бежать — навсегда, ноги моей тут больше не будет, деньги занять на билет у соседей… но вернулась. Немалую роль в моем возвращении сыграло то, что из лопухов я видела, как тетя Люба сбивала на веранде мусс, а я тогда ничего так не любила, как мусс из малины.

Осенью я уже встречала «Украину» дома. В последнюю нашу встречу, перед самым концом навигации, мы поклялись ждать друг друга, и он подарил мне на память вот этот браслет, купленный в Ростове у цыганки.

— Ох и нормально! — сказала подруга Оля, примеряя браслет на свою загорелую руку. — Подари!

— Не могу, — ответила я тихо, таинственно.

— Давай махнемся на мои клипсы с синеньким камешком.

Тайна таяла на моих губах, как мороженое.

Я отобрала у нее браслет и вытащила из учебника по физике фотографию Саши.

Оля сказала: «Ничего себе», перевернула снимок и прочитала задумчиво:

— «От Саши на вечную память». Твой фраер? — деловито спросила она.

Я все рассказала ей.

— Вы целовались? — уточнила Оля и задумалась. — А я ведь тоже влюбилась, — призналась она и быстро-быстро заговорила: — Мы познакомились на юге в санатории, он там был бас-гитарой и танцы отдыхающим играл, а мне ни с кем не велел танцевать: ревную, говорил, и мы тоже целовались. Только ты никому не говори.

— Да никогда! Ты влюбилась по-настоящему?

— А то нет! — обидчиво сказала Оля. — Только у меня беда. — Она запнулась и опустила глаза.

— Ну?!

— Он, в общем-то… ну как бы тебе сказать… Нет, ты не подумай, он хороший…

— Да говори же! Алкоголик, что ли?

— Не, — с возмущением отмахнулась Оля, — скажешь тоже… Он женат.

— А… А как же, если женат?

— Жена у него мымра, вот что! Она его талант сгубила, он бы мог прославиться, у него такой голос! А она, он мне сам сказал, женила его на себе, и он теперь прозябает, деньги ей зарабатывает, вместо того чтобы в консерватории учиться. Говорит: «Все равно разойдусь с ней», а я ему сказала, что, как школу кончу, приеду к нему и вместе петь будем.

— Оля! — испугалась я. — А может, жена его любит! Она же жена!

Оля покраснела и топнула ногой.

— А я что — не люблю, что ли! Еще как люблю! Она и вправду мымра, он мне фото показывал. А ты, если не понимаешь, так и не надо.

— Слушай, а он тебе уже написал?

— А твой тебе?

— Нет, — вздохнула я.

— Нет, — призналась она.

— Но ведь это не значит, что они разлюбили, да? Они просто нас испытывают… Оля! Давай больше ни с кем не дружить, и на каток вдвоем только ходить, и в кино тоже…

— Давай! — взволнованно сказала Оля, и мы взялись за руки.

Пока я оканчивала школу — за девять учебных месяцев — от него пришла всего одна открытка — новогодняя. Он поздравлял меня и желал мне счастья. Я читала эту открытку дома, читала на уроках, потом после уроков, во время диспута о дружбе и любви, который проводила с нами наша классная руководительница. Прошло столько лет, а я помню, кто где сидел, и какой снег шел за окном, и как за окном темнело. Школа подымалась вверх против течения снега, как воздушный шар. Оля почти шепотом, с красными щеками, читала стихотворение Роберта Рождественского. «Отдать тебе любовь?» — спрашивала Оля не своим голосом и не своим же давала ответ: «Отдай». — «Она в грязи», — возражала Оля, глядя в пространство высокомерно. «Отдай в грязи», — соглашалась она, опустив голову, с воображаемым гордецом.

Худенькая, такая старая, особенно в этом синем, почти детском платьице с белоснежным воротником, наша учительница стояла у стены и кивала головой. Совсем старенькая, руки у нее такие венозные, увядшие, слабые, она с трудом переносила стул, но свои уроки по литературе вела страстно, высоким поющим голосом, волнуясь, сжимая кулачки, — она-то верила в любовь, наша учительница, и поэтому мальчики не хихикали, а выступали охотно, и все сошлись на том, что для девчонки главное — это гордость…

Шел снег, а я все читала свою открытку с нарисованным на ней пингвином, который вез на санках другого пингвина, и думала, что ни в кого бы я не влюбилась из нашего класса, и из города нашего, и даже из большого города на левом берегу реки я не полюбила бы никого, потому что это слишком легко, слишком близко; и как можно любить Генку, ведь мы столько лет сидели за одной партой! Что, скажите мне, таинственного в Генке Синельникове могло быть, когда он сидел на нашем диспуте и пощипывал под партой бутерброд с колбасой, незаметно отправляя его в рот?

Нет! Чтобы далеко! Любовь большую, выходящую за рамки, за клетки, как почерк первоклассника! Любовь, говоришь ты, мама, будто бы испаряется со временем, как испаряется синяя лента воздушного змея в воздухе, уменьшается, как синяя нитка Волги с карты нашей области уменьшается на школьном глобусе, и исчезает — такого не может быть! — исчезает из жизни, как куклы, как мишка с пуговичными глазами, и ты только вздохнешь во всю свою грусть о ней, — так говоришь ты, мама, а я отвечаю тебе, отвернувшись к окну, прижавшись лбом к холодному ночному небу: нет, нет нет!

Летом Саша не подал о себе вести.

Я искала его на теплоходах, идущих из Перми, расспрашивала всех юнг на свете, пока мне не сказали, что он плавает не на пароходе, а на барже; я перевстречала их десятки, пока не узнала, что Киселев ходит на самоходке «Красновишерск», она была как раз сегодня ночью, сказали мне уже в порту, теперь ждем дней через двадцать.

Я не поехала с мамой в Кисловодск, сославшись на подготовку к институту.

Вот еще один экспонат: куплеты песенки «Ты лежала на руках, Ланка». Как-то на рассвете катер привез меня к «Красновишерску», который в порту не задерживался; перебравшись на палубу, я выдохнула:

— Саша Киселев…

А мне ответили, что Киселев ходит вовсе не с ними, а на барже «Октябрь». Я уже настроилась долго и отчаянно горевать, но кто-то крикнул:

— А вы не расстраивайтесь, девушка, «Октябрь» идет за нами, часиков в пять будет в порту.

И правда, в полдень я сидела в его каюте, и был его друг. Саша смущенно бренчал на гитаре, а я писала текст песенки про Ланку для его друга. Потом Саша отобрал у меня этот листок бумаги и написал: «Я тебя…» Зачеркнул он это слово, но все равно я забрала с собой этот драгоценный листок. И не пошла сдавать экзамены.

Зато потом пришло письмо, он писал, что ему скоро в армию, что «ничего у нас ниполучится, девченки так долго ждать парней неумеют и ты меня дождешься разве?». Вопросительный знак был несколько раз обведен чернилами. Я бросилась отвечать ему, а его письмо на радостях показала маме, и она спросила:

— Из каких соображений твой бессмертный возлюбленный не ставит запятых после вводных слов и придаточных предложений?..

И Оле я показала это письмо. Она уже училась в строительном и ездила в институт в город через мост уже не на «Васе», а на других, новеньких автобусах с Генкой Синельниковым, который угощал ее своими бутербродами с колбасой и объяснялся в любви. Бас-гитара был забыт.

Оля сказала, что письмо очень хорошее и не надо терять надежды.

Весною — он уже был в армии — вдруг приехал ко мне в отпуск. Я была на работе, и мама объяснила ему, где это. Я играла на чахленьком пианино в балетном кружке, и мои девочки так и застыли в своих грандбатманах в воздухе, я перестала играть, когда увидела Сашину круглую голову в окне между кактусом и глицинией…

Мы пришли домой, держась за руки, и мама проигнорировала наши сомкнутые пальцы, но сказала, что она заняла очередь за апельсинами за женщиной в синем пальто с песцом и в очках.

— Не сходите ли вы с Александром — как вас по батюшке? — а мне пора в институт.

Мы пошли, давали по два килограмма в руки, мы взяли четыре и до ночи перешептывались на кухне среди гор апельсиновой кожуры.

— Все равно ты меня не любишь, — убеждал меня он.

— Нет, люблю, — сердилась я, и мы, прислушавшись, быстро целовались.

— Это тебе кажется, — шептал он.

— Прямо уж.

— Твоя мать будет против. Видела, как она на меня смотрела!

— Ну, прямо.

— Ты из армии меня не дождешься. На «гражданке» столько красивых парней!

Я клялась, что дождусь.

— Ну смотри, — говорил он, — все вы так говорите. Если дождешься, сразу женимся, да? И едем в Пермь.

— Ну.

— Спать скоро ляжете? — спросила из комнаты мама. — Саша, я вам на диване постелила.

— Ладно, пошли, а то подумает о нас чего…

— Чего?

— Ну чего, чего… Сама небось знаешь чего.

Утром он проводил меня на работу, поцеловал у Дома пионеров и ушел.

Больше писем не было.

Я медлила у почтового ящика с ужасным чувством, что от него ничего нет. «Комсомолка», письмо маме, квитанция за телефонные разговоры с бабушкой…

С балкона я следила за молоденькой почтальоншей, и едва она входила в наш подъезд, как я скатывалась вниз: нет! нет!

Тогда я попросила Олю написать ему, что я очень серьезно болею, лежу в больнице: пусть он напишет — и я тут же выздоровею… Ответа не было.

Ответ пришел через несколько месяцев.

Вот и теперь, спустя десять лет, я едва ли найду слова, чтобы рассказать, что это был за ответ.

Это была бандероль с четко написанным обратным адресом: Пермь! Но почерк был не его.

Я растерзала бумагу, и в эту минуту Колхас занес нож над Ифигенией, но боги медлили с ланью.

Все мои письма, присланные назад… Свадебное фото. И клочок бумаги, на котором девочка со свадебного снимка написала так:

«Дорогая незнакомая! В нашу с Саней жизнь не лезь, поняла? Только попробуй — и ты у меня узнаешь. Мы решили вернуть тебе все это. Ты красиво писала, а женился он вот на мне…»

Я часто думаю о тебе, мальчик, потому что прошлое переплелось с настоящим так тесно, как Лаокоон и его сыновья со змеями, посланными Палладой; все так, но как найти тебе оправдание за ту бандероль, я не придумаю.

Но может быть, та девочка нашла их в твоем письменном столе, в заветном месте, и отослала письма без твоего ведома, а ты обнаружил пропажу, искал, грозился уйти из дому, плакал… Хорошо бы мне поверить, что так оно и было, потому что тогда моя родина останется такой, как я ее помню: ночная веранда, бабочки, лейка, слива — все будет жить, как жило, — и простимся.

Ростов-на-Дону

Алексей ВОРОБЬЕВ КАКТУС В ДОМЕ

Автобус был для Зойки вроде второго дома. В автобусе было интересно, а дома лишь папа с мамой и куча учебников с невыученными уроками.

Дом Зойки стоял в толпе одинаковых, как сахарные пачки, четырнадцатиэтажек.

До метро, до конечной станции, можно добраться пешком, проходными дворами. Всего ходу минут двадцать. А можно дождаться автобуса.

В автобусе к ней приставали. Невысокая, хорошо сложенная Зойка держалась всегда независимо, что делало ее старше своих пятнадцати лет. Поэтому довольно часто приходилось отвечать на вопросы, куда она едет, как ее зовут и чем девушка занята сегодня вечером.

Отвечала она по-разному. Вообще-то ко всем этим приставаниям она относилась равнодушно. Чаще всего она обходилась одним словом. С мрачным видом, чуть повернув голову, она бросала сквозь зубы: «Отвали».

… Час пик еще не наступил, поэтому пришлось долго стоять у остановки. Зато людей в автобусе было мало, и она привычно устроилась на задней площадке, уткнувшись лбом в стекло. Там догоняли Зойку голубые «Жигули» с подмосковным номером, догоняли до самого поворота и наконец, достигнув, выскакивали из кадра куда-то вправо.

Там перебиралась через лужу высокая женщина в темном пальто и смешной шляпке, словно склеенной из черного серпантина. Она смешно старалась пройти по ниточке между краем тротуара и лужей и при этом, как флаг, поднимала одной рукой авоську с бутылками кефира и яблоками.

Зойке было забавно это всамделишное кино. Сеанс продолжался.

Дорога вдруг — каждый раз это вдруг! — взлетела в горку, и она увидела поле, уже перепаханное к зиме. Вдоль него, по самому краю, у леса вытянулась линия электропередачи, и поле забиралось все дальше и дальше, куда-то в синеву, которую не растворял пепельный свет пасмурного осеннего дня.

Зойка не знала, куда убегает поле. И ей хотелось вылезти из автобуса и пройти до конца вспаханной земли, по самому краю леса. Но она не делала этого: а вдруг и там ничего интересного?..

Ох уж этот автобус! Кто-то бросает туда людей, и происходят встречи… Зойка лежала в ванной и пыталась вспомнить, как все было.

Девушка вошла на следующей за метро остановке. И сразу Зойке не понравилась. Хотя, наверное, зря — обычная девушка. Даже красивая.

Только один человек поднялся со своего места, маленький и нелепый горбун. Вежливый и немного суетливый. Он предложил ей сесть. Робко и неумело. Девушка повела плечами, подумала и уселась.

Но такой простой и короткой сцена предстала для Зойки лишь тогда, в автобусе. Сейчас припомнилось и другое.

Девушка останавливается. Горбун смотрит на нее. Худое лицо. Печальное и чуть настороженное. Большие глаза. В них испуг, потом удивление. Радостное, почти восторженное. Он никто, маленький и жалкий, а рядом — чудо. Так, наверное, Леонардо смотрел на Мону Лизу.

И тогда человек встает. Уступает место. Отходит в сторону.

Да, конечно. В девушке было что-то особенное. Она не из этого мира, не из автобуса. Не из закрывшихся на ночь мокрых кафе-стекляшек, не из магазинных очередей, не из… Только она, скорее всего, этого не знает.

Горбун смотрел на свою Мону Лизу. Завороженно, боялся дышать, оторвать взгляд боялся… Вдруг исчезнет?..

А Зойка видела их обоих. Рядом. Они были похожи. Лишь на миг, но похожи. И мига хватило, чтобы запомнить.

Двери открылись, ввалились шумной оравой ребята, рабочие с вечерней смены. Горбуна оттеснили, закрыли от Зойки…

Вода в ванной делается горячее, Зойка вытягивается во весь рост, жмурится от удовольствия. Родители уже спят, дома темно и тихо. Она вылезет, завернется в мохнатую простыню, осторожно пройдет в свою комнату, бухнется в кровать и заснет, а завтра… И Зойке вдруг показалось, что завтра будет прекрасный день…

И верно. Утром она обезоружила маму.

— Зойка, ты вчера пришла опять поздно. Это безобразие.

— Ну что ты, мама, мамуля, я же тебя люблю, не ругай меня, я буду умницей.

Чмокнула ошарашенную мать и убежала в школу.

Потом умудрилась схватить пятерку по литературе, хотя не учила. На голом энтузиазме вышла и такое завернула! Литераторша растаяла.

Совсем обалдел Димка Синявин, которому она наконец вернула английский детектив. Детектив был выдан Зойке под самое честное слово на два дня пять месяцев назад.

Зойке все удавалось в этот радостный и счастливый день. Вчерашняя встреча наполнила ее какой-то легкой и доброй силой. Одно не получалось: никак не могла дозвониться до Таньки Малышевой, старой знакомой, которая училась в медицинском техникуме. Втемяшилось Зойке поговорить с Малышевой именно сегодня. А телефон не отвечал. Ни на переменах, ни после уроков. «Все равно достану тебя», — упрямо повторяла она и накручивала телефонный диск. Достала Таньку лишь в пятом часу.

— Слушай, такая штука. Не думай, я не рехнулась, но ты ж у нас медик. Скажи, вот если… Как бы это… Если у человека горб — вылечить можно? Да нет, что ерунду порешь, все у меня нормально. Просто интересно. Как? Какая болезнь? Сколиоз, говоришь? А это вылечить можно? Не знаешь? Ну, ты даешь, ну и бестолочь! Небось еле-еле на тройки там тянешь.

Танька рассердилась.

— Сама бестолочь. Мы этого еще не учили, а она орет. Приезжай, если хочешь, раскопаем что-нибудь в учебниках.

И Зойка поехала через весь город к Малышевой.

В учебниках рылись долго. Танька все-таки их открывала редко, не знала, что где.

— Специалист! — ехидничала Зойка. — Приходите к нам лечиться! После такой учебы ты и здорового угробишь. Я твою больницу за километр обходить буду.

Подружка лениво отмахивалась.

— Ага, вот здесь, кажется, то, что надо…

Зойка снова и снова перечитывала несколько страничек из учебника, а Танька, как могла, переводила мудреные медицинские выражения на человеческий язык. Смысл написанного доходил медленно. Но наконец все выяснилось.

Она закрыла книжку, подняла голову и медленно оглядела комнату. Как-то неуютно стало. И вроде даже холодно.

— Зойк, ты чего? Чего расстроилась-то? Ну и что из того, что вылечить нельзя, живут же люди и так. Это что, с родственником твоим случилось? С приятелем? Ну, Зойк, не молчи, не сиди так. Обойдется.

— Да, — сказала Зойка. — Обойдется. Отстань.

В метро на обратном пути подумала: «Опять поздно домой приеду. Снова мама сердиться станет». Хотя нет, наверное, не станет. Только для виду сдвинет брови и обычным ровным голосом произнесет: «Ужин на плите. Уроки не забыла сделать?» Зойка уже давно поняла, что мама сердится на нее как-то не по-настоящему, по привычке. Оторвется на минутку от телевизора или от телефонного разговора с приятельницей, посмотрит укоризненно, скажет что-нибудь. И опять за свое.

Папа тоже… Вечером с трудом отходил от работы в тресте, все больше молчал и замечаний Зойке не делал. Лишь изредка, будто вспомнив о ней, преувеличенно бодро подмигивал:

— Ну, как жизнь, шустрик? Не тужи, какие твои годы.

Хоть бы раз накричали, отругали, что ли, может, даже наказали.

Голова была какая-то пустая, словно и нет вовсе. Незаметно рассеялись маленькие радости прошедшего дня. Как вода из треснувшей чашки, утекла куда-то сегодняшняя легкая и добрая Зойкина сила. Хотелось ехать долго-долго в этом синем вагоне, проноситься мимо сверкающих станций, еще и еще набирать скорость и нигде не останавливаться. Не смотреть по сторонам, не отвечать на вопросы, не говорить, не слушать, не делать ничего. Пусть будет как есть.

Не могут люди вылечить эту болезнь! О чем же говорить… Лучше как в детстве: лечь на воду — и пусть несет речка вдоль желтых обрывов, поникших деревьев и темных, с воронками, омутов. Пусть несет.

… А он будет снова и снова восхищаться красотой, но сам останется лишь горбуном. И рано или поздно надоест вглядываться в лица, в звезды… во все.

Объявили конечную станцию, Зойка вышла.

На остановке автобуса толпился народ. Толкались. Каждый выбирал позицию поудобнее, чтобы, когда подойдет пустая машина, быть одним из первых и обязательно сесть. Он же стоял в стороне и не толкался. Случалось, его задевал кто-нибудь слишком расторопный. Тогда он виновато улыбался и делал еще несколько шагов в сторону. И горбился сильнее.

Зойке было стыдно за этих суетившихся людей. Одну женщину, задевшую его тяжелой сумкой, она тоже толкнула. Вроде невзначай. Потом тихонько приблизилась к нему и постаралась загородить его от небольшой, но какой-то нервной толпы.

Горбун заметил ее. И понял. Когда началась давка у дверей, он оказался рядом и вежливым голосом произнес:

— Спасибо вам. Но не надо так беспокоиться.

И приветливо кивнул ей.

Оказалось, что у него чудесное имя: Гавриил. Гавриил Петрович. Он объяснил, почему так официально:

— К сожалению, меня обычно не называют по имени. Гаврик — это для маленького. Гавриил — длинно для имени. Опять же веет чем-то церковным: архангелы, фрески, митрополиты. Смешно, да? А Гавриил Петрович — проблем нет. Официально, зато без оттенков. Глупости, конечно. Зовите как вам угодно.

Не могла предполагать Зойка, что они познакомятся так скоро. Через четыре дня. Опять во время позднего рейса. И тем более не представляла, что подойдет первая:

— Вы каждый вечер едете этим автобусом. С работы, наверное, да?

Он снова, как в прошлый раз, кивнул. Причем как-то особенно доверительно, чуть прикрыв глаза. В свою очередь спросил:

— А вы, по-моему, еще учитесь в школе? И тоже поздно возвращаетесь. Родители не ругают?

— Еще как!

Гавриил Петрович работал в странном месте. Хотя потом Зойка сообразила, что он — он непременно должен был найти себе что-нибудь подобное. И проводить там почти весь день. В оранжерее.

— Нет, нет, улыбайтесь, ради бога. Мне тоже иногда кажется, что тружусь впустую. Что эти диковинные вещи растут сами по себе и прекрасно росли бы без нас. Но однажды заболела наша сотрудница, которая выводила какой-то особый сорт орхидей. Ухаживать за ними тоже надо по-особенному. А мы в чем-то ошиблись. Так, пока она болела, растения чуть не погибли. Она заплакала, когда пришла. Словно над детьми. Представляете, как мы себя чувствовали?

— Ну-у, орхидеи! Ясно, из-за них можно расстроиться. Они красивые. Вот над каким-нибудь плющом или кактусом так убиваться не стали бы. Ведь верно?

— Не уверен. И потом — что такое красота?

— Не знаю, — сказала Зойка.

— Видите, какой непростой вопрос! Вот я думаю, что растение, например, красиво всегда.

— Скажете тоже! И крапива? И подорожник? И какой-нибудь «щучий хвост» — такая жесткая зеленая сабля?!

— Конечно. Только в их мире своя гармония. Они нам не нравятся? Но разве они виноваты, что у них иные законы красоты? Скорее, мы виноваты, что не понимаем этого.

— Зачем мне понимать их жизнь, их законы? Если мне не интересно, не нравится… Не хочу!

— Вот именно. Хочу — не хочу. Извини, и, ради бога, не обижайся: твоя мама красивая? А ты сама? Один скажет — да, другой — не очень. Кто прав? — Вдруг Гавриил Петрович спохватился. Взглянув на насупившуюся, задумавшуюся Зойку, он сказал примирительно: — Между прочим, ты… то есть… вы очень красивая, особенно когда улыбаетесь. И еще… сейчас моя остановка. Вам дальше?

Она и так много проехала. Не говоря ни слова, вышла вместе с Гавриилом Петровичем. Круглая луна висела прямо над ними.

— Знаете, у меня дома есть кактус. Очень невзрачный. Но у него удивительные цветы. И еще цветет амарилис, очень любопытный. К сожалению, сейчас поздно, вас ждут родители. Вы где живете? Я провожу.

Зойка созналась, что ей надо ехать назад.

— Тогда дождемся автобуса. Послезавтра днем я дома. Если будет желание, приходите. Это здесь. Вон два окна.

Он сказал адрес. У них под ногами хрустели камешки. Рядом гремели автомобили. На луне кто-то нарисовал непонятные пятна.

Послезавтра было ужасно теплое. Солнце сходило с ума, словно это было последнее солнце этой осени. Зойка поднялась на третий этаж и нажала тугую кнопку. Звонок прозвучал на удивление резко, громко, она вздрогнула от неожиданности и вся подобралась.

— Здравствуйте, Зоя, проходите. Я ждал вас.

— Да? А почему? Мы ведь вроде не…

— Просто был уверен, что придете.

Ей это не понравилось, но она молча кивнула и прошла в комнату.

Солнце едва пробивалось из-за темных плотных штор, слегка касалось старой странной мебели и умирало на ее вытертых изогнутых поверхностях. Звуки улицы тоже не долетали сюда. Было тихо, даже часы не тикали. Оглядевшись, Зойка увидела, что в комнате их нет. Дом без часов?!

Наверное, от этой тишины и сумеречности казалось, что уже вечер, и что время здесь иное, совсем не то, что на улице, в городе, во всем мире. Оно сдвинулось, изменилось и течет так, как хочется ему самому, а не так, как заведено. Да, часы здесь вовсе не нужны.

Зойка стояла, не решаясь шагнуть в этот незнакомый мир.

В комнате горбуна углов не было. Во всяком случае, она их не замечала.

Два старых глубоких кресла устроились друг против друга, как два старика, продолжавших свою давнюю беседу.

— Прошу вас. — Гавриил Петрович указал на одно из кресел.

— Нет. — Она покачала головой. Ее что-то смущало.

— Почему?

— Чего сидеть. Давайте лучше… Ну, давайте что-нибудь делать, давайте… Ну, хотя бы… Ну, вот… — Зойка почувствовала, что сейчас покраснеет: — Между прочим, я могу испечь хороший пирог, меня мама научила. Хотите?

Готовила она скверно, пироги печь не умела вовсе и вызвалась нарочно, стараясь скрыть свою неловкость, непонятное волнение.

— Спасибо большое, Зоя. Лучше в другой раз. Обязательно в другой раз.

— Напрасно, напрасно. Пожалеете. — Она пританцовывая двигалась по комнате. — Тогда… Ну, давайте поговорим, что ли… Только я садиться не буду… Вы тут один живете?

— Один.

— Почему же один? — Она спросила и испугалась. Вопрос был явно лишний.

— Так вышло… Кто его знает… — Он говорил медленно, задумчиво, словно отвечал не Зойке, а самому себе. — Наверное, дело все в тех же законах… Помните, наша беседа в автобусе: линия, цвет, форма…

— Мы же тогда о растениях спорили. Люди-то при чем…

— При чем, еще как при чем… Именно люди…

Она уже начинала злиться. Фыркнув, круто повернулась к стене и удивленно подняла брови.

— Что это?

Картина была такая же странная, как и все в этой комнате. Желтые пятна, едва различимые контуры, неясные штрихи.

— Ее надо смотреть отсюда, подальше.

«А то я не знаю!» — подумала про себя Зойка, но отошла. И случилось чудо: желтые, голубые и коричневые пятна, неясные штрихи, небрежные удары кисти сложились в облитое светом здание. Легкое и прекрасное. Сложились будто сами собой.

— Репродукция, конечно. Клод Моне «Руанский собор в полдень». Я очень люблю эту картину.

— И ничего особенного. — Зойка сказала это нарочито небрежно.

Она все больше заводилась, специально раздувала в себе тот горячий уголек, из которого могло вот-вот вспыхнуть колючее пламя. Ей хотелось сделать что-нибудь плохое. Потому что все складывалось не так, как она предполагала. Она ожидала увидеть другого Гавриила Петровича, робкого и немного жалкого. А он был спокойный и сильный в этом странном своем доме, похоже, вовсе и не нуждался в чьих-то заботах. Даже в ее, Зойкиных.

— Так себе картина, — соврала она.

Гавриил Петрович стоял сзади, строгий и немного грустный. Сейчас у него было лицо задумавшего какую-то проказу мальчишки, и, как мальчишка, он держал сильные руки в карманах вельветовой куртки. Да, он явно что-то задумал.

— Зоя, будете пить чай или кофе?

«Конечно, кофе», — подумала она и попросила чая.

Зойке стало совсем неуютно. Она поежилась, поерзала в кресле. Еще раз обвела взглядом комнату. Думала, сейчас разозлится окончательно, но злость не приходила, ей что-то мешало разгореться, какая-то непонятная досада на все, что здесь происходит. «Надо уходить. Интересно, который час?» — подумала и тут же вспомнила, что в этом доме нет часов. Странный дом. И вообще, здесь нет никого, кроме их двоих. А он явно что-то задумал. Мало ли… Взбредет еще в голову…

Крикнула:

— Не хочу я вашего чая! Вы, кажется, обещали цветы показать.

— Да, да, сейчас, — быстро откликнулся он.

В прихожей щелкнул замок. Или показалось? Нет… не может быть. Хотя почему, собственно? Еще как может! Чем он лучше других? Вскочила и кинулась в коридор. Точно! Дверь на лестницу не открывалась, как ни вертела замок. Занесло же ее!

Она вдруг вспомнила Пашку Новикова, с которым две недели «дружила». Ну как «дружила» — в кино, на танцы ходили или болтались в центре, на улице Горького и по Садовому. Однажды их занесло в Планетарий, и там, на последнем ряду, под панорамой звездного неба они целовались. Но сеанс оказался коротким, и это занятие продолжили в садике за Планетарием, благо что на улице тепло, май, вечер. Пашка все заводился, ему мало уже было поцелуев, он стал расстегивать Зойкину куртку, никак не мог справиться с пуговицами.

Холодные пальцы вдруг обожгли ее, и, отпрянув, она заметила, что лицо у Пашки незнакомое, чужое. Не раздумывая, ударила его по холодным рукам.

«Отстань сейчас же!»

Отстать Пашка не мог. Кинулся к ней, обхватил за плечи, попытался снова целовать. Куда там! Зойка резко ударила головой в подбородок, и он даже подскочил, взвыв от боли, — прикусил язык. Опомниться не дала, сильно, с каким-то наслаждением двинула его локтем в живот и побежала к калитке.

«Вот гад, вот гад!» — всхлипывала она на бегу, отталкивая прохожих.

С тех пор, когда встречались в школе или на улице, Пашка тут же отводил глаза, а она смотрела с вызовом: «Что, взял? Еще хочешь?»

— Эй, вы, прекратите! Слышите? Выпустите меня немедленно! Я кричать буду!

— Что с вами, Зоя? Зачем кричать? Вам плохо?

Зойка не помнила потом, что говорила. Даже не говорила — кидала слова ему в лицо. Плохие слова. Как тем ухажерам из автобуса. Как Пашке Новикову. Гавриил Петрович слушал, опустив голову, и сильнее горбился. Сделался как будто еще меньше ростом. Медленно опускалась его рука с коробочкой, где прочно устроился зеленый огурец кактуса. Он выбрал самый лучший, самый интересный. Он так задумал — удивить и обрадовать ее. Но рука опускалась все ниже, пока, наконец, украсивший растение цветок не повис вниз лепестками. Как лоскутик застиранной тряпочки.

Стараясь не смотреть на Зойку, он подошел к двери, что-то повернул. Замок, оказалось, был вовсе ни при чем. Спрыгнув на первую ступеньку, она услышала вслед:

— Извините, пожалуйста. Как это все… нескладно… боже мой.

На улице продолжало сходить с ума солнце. Зойка шагала через мелкие лужи и хлестала по ним тополиной веткой. Хлестала по скамейкам, бетонным столбам, по всему, что попадалось на пути.

Собака лаяла откуда-то сверху. Лаяла, похоже, уже давно, призывая на помощь. Две четырнадцатиэтажки соединялись вытянутым серым зданием в два этажа. То ли прачечная, то ли ателье. На крыше заливалась белесая дворняга: снимите меня отсюда!

Зойка поставила друг на друга несколько ящиков, полезла наверх. Выручать.

— Ну, ну, не гавкай, все уже. Сейчас.

Она взяла собачонку на руки и, едва не грохнувшись с ящиков, спустилась на землю. Дворняга гавкнула еще пару раз и вдруг цапнула Зойку за ногу.

Ревела Зойка в ванной. Долго. Под шум воды из крана. Мама стучалась и беспокоилась:

— Зоя, скоро?

— Отстаньте, моюсь я.

На какое-то мгновение слезы прекращались, и тогда, зажмурившись, она видела облитое светом легкое и красивое здание. Само собой возникшее из непонятных пятен и штрихов. Правда, теперь ей казалось, что по резным стенам вместе со светом струятся длинные нити дождя…

Москва

Владимир ПШЕНИЧНИКОВ ПОЮЩАЯ ПОЛОВИЦА

К весне дед совсем ослабел. Подволакивая правую ногу, он выходил во двор, медленно шел от крыльца к лапасу[1]; Валерка сбрасывал сверху сено, дымившее травяной пылью, и кричал ему:

— Дешк, ну куда ты? Я сам, лежи иди!

Дед слабо взмахивал рукой и тоже брал вилы. Лицо его заливал пот, он часто мигал белыми ресницами, и капли застревали в клочкастой щетине, в туго завязанном у подбородка треухе. Казалось, дед плакал, не переставая.

Валерка спрыгнул с лапаса, стал носить сено через сарай овцам, а дед передвигался следом и подбирал обтрусившиеся травинки.

— Дешк, все! Пошли, — звал Валерка, швыряя в угол свои вилы.

— Не… стой… погоди, — бормотал дед, — найди-ка проволочку…

Валерка находил проволоку, притягивал, нетерпеливо загибая концы, какую-нибудь жердочку, а когда заканчивал, оказывалось, что дед и не смотрел за ним.

Вечером бабушка приносила со двора серые застиранные бинты и уводила деда на перевязку. Они закрывались в теплушке, но все равно было слышно, как сначала звякал брючный ремень, а потом стонал и бранился дед. После перевязки он возвращался потный и раздраженный и приносил тяжелый запах открывшейся раны под правой коленкой.

Дед ложился на койку, и мать, ни на кого не глядя, уходила в теплушку. Там она зажигала газетку, тыкала ею во все углы, брызгала на топчан и занавески одеколоном и спешно, оставляя дверь в сени приоткрытой, выносила таз из-под рукомойника.

Вечера становились длинными и тяжкими, и Валерка, недоучивая уроков, стал убегать из дома — вскрывалась река.

На подсыхающем берегу Ветлянки до самого темна резались в ножичек друзья-приятели, «делили землю», и Валерка с жадностью присоединялся к ним. Толкались, спорили, кое-кто покуривал под бережком, но темнело быстрее, чем наступал угомон. Тогда звали девчонок или сами бежали к ним и затевали игру в ручеек. А так эти случайные рукопожатия, выбор пары, когда так хочется схватить за руку ту, которую только что увели от тебя. Возвращался Валерка, когда в доме все затихало, и казалось, что все-все хорошее возвратится наутро и уходить по вечерам из дома станет легко и весело.

Когда река очистилась, деда повезли в больницу. Рано утром ему переменили белье, натянули на ватные штаны новые негнущиеся валенки с блестящими калошами, надели отцово пальто и рыжую кожаную шапку. Дед постанывал, скороговоркой поминал «матушку родную», и отец с тетей Надей повели его к лодке, к перевозу. Провожать пошли и бабушка и мать — Валерка, задавая овцам корм, задержался. А когда прибежал на берег, лодка пересекала уже середину реки…

Возвратившись домой, дед не вставал больше. Хлопотали вокруг него бабушка, тетя Надя, а Валерка старался прошмыгнуть мимо и убегал к реке. Там он забывался и о доме вспоминал, когда надо было возвращаться.

В теплушке он встречался с пьяненьким отцом.

— Вот, Валерк, дед-то наш, а, — говорил отец, и в уголках глаз у него вспыхивали блики от яркой лампочки.

Мать, против обыкновения, молчала и выдавала свое раздражение лишь в тех резких, сдерживаемых движениях, с которыми подавала на стол.

— Помнишь, какой он был? — спрашивал отец, и Валерка, чувствуя холодок в груди, злился на неточные слова.

Он знал, каким был дед, и не мог представить себе, как это не будет его. Чужие смерти случались стороной, а теперь и их семья уходила в сторону горя.

На следующий вечер Валерка остался дома. Он видел, как кормили ужином деда, приподняв его на подушках, как, сдерживая стоны, тот благодарил, наверное, за ужин, съев две ложки молочного кулеша.

— Учи билеты, — напоминала Валерке мать.

Валерка шел в теплушку с первым попавшимся учебником. Он сидел за столом, листал «Анатомию» и никак не мог собраться с мыслями.

— Хто… дома? — услышал Валерка слабый дедов голос.

— Все, — ответила бабушка.

— Мужики где?

— Анатолий во дворе, Валерка уроки учит.

— Пусть… ничего, — отозвался дед.

Валерка уже не знал, куда деть себя. Бабушка отвечала так же, наверное, и раньше, когда их с отцом не было дома. Было в этом что-то постыдное, как во всяком обмане, и жестокое, оттого что они, «мужики», бросили деда. Валерка попытался представить, что же такое мог сделать он в эти дни, но ничего не придумал. «Сидеть и ждать», — мелькнуло в голове. В средней избе к дедовой постели подходила бабушка, скрипела расшатанной половицей у кровати. Не выдержав, Валерка оделся и выскочил во двор. Теплая влажная ночь обступила его.

Валерка вспомнил вдруг, как учил его дед кликать жаворонков. Бабушка пекла птиц с пшеничными глазами, и надо было влезть на лапас, положить «жаворонка» на голову и петь:

Жаворонки, перепелушки,

Летите к нам, несите нам

Весну-красу, лето теплое,

Нам зима надоела,

Увесь хлебушек поела…

— Громче, громче! — стоя внизу, просил дед.

— Жаворонушки, перепелушки, — старательнее начинал подвывать Валерка.

— Хорош, слазий, — звал его дед. — Глухой ты, как твой отец. А я еще гармонь хотел тебе купить… Ешь жаворонку, чего насупился?

И все-таки Валеркой дед гордился. Рассказывал соседям:

— Никто его не учил! Сам! Я читал, он слухает, потом взял и дальше читать стал. Ей-бо! Лерк! Про кого книжка?

— Про Филипка.

— Ну? Про Филипка!

Валерке шел тогда седьмой год, а читать у деда любой мог научиться, потому что он сам читал по складам и водил по листу пальцем:

— «Кы-ал… хос. Колхоз… Кы-рас… ный. Ок… Октябрь… Красный Октябрь». A-а, это где Сергея Хмелевского сын председателем! Я ведь, Лерк, тоже председателем был. Да. Тут же, у нас. В войну.

Дед вообще-то любил порассказать, повздыхать, но Валерке не хватало терпения выслушать его. Поэтому и запоминал он случаи вроде того, как дед ездил по селу на верблюде. Теперь верблюдов в «Красном» не было, и Валерка живо придвигался поближе.

— Дешк, а зачем ты на верблюде ездил?

— Покойников на могилки свозил, — вздыхал дед. — Голод тогда был, мерли как мухи…

— А ты, когда маленький был, дрался? — спрашивал Валерка.

— Дрался, — улыбался дед. — Меня за это из приходской школы выгнали. А на кулачках меня никто не одолевал! Я ловок был!

Дед был ловок во всем. Так, по крайней мере, казалось Валерке. Он умел плести кнуты, корзины, кошелки и огромные короба, в которых можно было устроить жилье на двоих. Он чинил на конюшне сбрую, делал оконные рамы и даже колеса к телегам и тарантасам. Как только наступало лето, он загорался научить какому-нибудь своему ремеслу и Валерку.

— Ты бы косить научился, пока я не помер. Будешь косить?

— Буду, — согласился Валерка.

— Тада утром пораньше вставай. Будить я не подойду!

Валерка тогда схитрил. Привязал к воротам консервные банки, и, как только мать открыла их, чтобы выгнать скотину, он и услышал звон, кровать его у окна стояла. Потом Валерка слышал, как мать отвязывала банки, снова бренча ими, и, часто моргая, старался согнать липкий сон. А когда глаза перестали сами собой закрываться, он лег на спину и стал слушать. Ровно дышал отец в спальне, позвякивала чашками бабушка в теплушке— деда слышно не было. Потом в средней избе послышался какой-то шорох, кряхтенье, а следом тонко пропела расшатанная половица у дедовой кровати. Валерка выскочил из-под одеяла, быстро оделся и как ни в чем не бывало вышел к деду. Тот стоял возле кровати и застегивался.

— Лерк, эт ты, что ль? — спросил, вроде как удивившись.

— Я!

… Так потом дед и рассказывал:

— Я говорю: «Лерк, эт ты, что ль?» Он говорит: «Я!» С коровами поднялся! А косил как! Все калачики в полынь на задах посшибал.

— Умеет, значит, косу держать? — улыбался отец.

— Умеет! Весь в нас пошел — Баранов! Ты, Анатолий, его теперь в поле бери, пусть клевера попытает, пырейчика — пойдет дело!

Вскоре наступило какое-то затишье. Здоровье деда не менялось, и однообразные вечера стали надоедать. Валерка принужденно удерживал себя дома, старался найти какое-нибудь занятие, выучил даже два билета по геометрии, но подойти к деду, поговорить с ним так и не осмелился. Зато отец приходил теперь пораньше, помогал Валерке вытащить навоз на зады и после ужина подсаживался к деду.

— Ну как, тять, дела? Не полегчало нынче?

За деда ответ держала бабушка, и отец, просиживая около дедовой постели и глядя на деда, разговаривал с ней.

— Может, все-таки поедем в больницу? — спрашивал он без особой надежды.

На этот вопрос, отрицательно покачивая головой, дед отвечал сам.

Валерка смотрел издали и ни особой жалости, ни тревоги не чувствовал. Он стыдился этого, и потому, наверное, трудно было подойти ближе.

Всполошились дня через два: дед перестал есть. Придя из школы, Валерка услышал уговоры, постукивание посуды в средней избе.

— Отец, слышь, проглони ложечку, — устало говорила бабушка.

— Папаш, супчика попробуй, — помогала ей мать.

Дед лишь тихо постанывал.

… Валерке показалось, что едва он успел закрыть глаза, как его разбудили необычно громкие голоса. Не стараясь понять, что говорили за переборкой, он с часто бьющимся сердцем оделся, вышел из горницы. В избе ярко горел свет, и деда обступила, казалось, целая толпа людей. Отец, мать, тетя Надя, соседи. Бабушку за ними не было видно.

— Отец, ты меня слышишь? — почти кричала она. — Махни головой хоть, махни!

— Тя-атя-а! — сквозь слезы и рыдания тянула тетя Надя. — Про-сни-ися! Тя-атя-а!

У Валерки ком застрял в горле. Его никто не заметил, не подозвал, и он ощутил какой-то одинокий страх.

— Ставьте свечку, — со свистом шмыгая носом, сказала тетя Рая.

И все словно вздрогнули от этих слов.

— Да живой он, живо-ой! — закричала тетя Надя.

Мать отделилась ото всех, хотела, наверное, выбежать в теплушку и увидела растерянного Валерку.

— К Шаровым, к Шаровым иди, — проговорила она скороговоркой. — Ночуй там!

У Шаровых горел свет на кухне. Валерка приостановился, соображая, с какими словами войти туда, но слова не нашлись.

Дядя Леша сидел за столом с остатками ужина и, увидев Валерку, поднялся.

— Помер? — спросил, берясь за пуговицу на рубашке.

— Нет, — ответил Валерка и услышал себя словно со стороны.

— Фу ты! — передохнул дядя Леша и сел на место. — А чего за Надей прибегали?

— Спит он, никого не слышит.

— Значит, помрет, — опустил голову дядя Леша. — Ты раздевайся, сейчас Витька подойдет.

Валерке даже странно было услышать имя двоюродного брата. «Он внук, и я внук», — мелькнула мысль.

— Помрет Иван Михалыч, — как бы сам с собой заговорил дядя Леша. — А я и прощения не попросил…

Валерка, повесив куртку, только сейчас заметил, что он пьяный.

— Будет и там на меня обижаться… Да-а… Ты, Валерк, ложись на нашей кровати, а я, наверное, тоже к вам пойду. Ложись. Здорово не переживай, дед твой хорошо пожил. Ложись…

И эти слова Валерка принял как команду. Чужая постель, чужие какие-то запахи окружили его, и он казался самому себе маленьким и забытым. «Зачем я ушел?» — подумал он наконец. Но с постели не встал, а только накрылся с головой одеялом.

Утром его разбудил Витька.

— Вставай, а то я дом запру, — сказал он, укладывая первые попавшиеся учебники в сумку.

— Ты в школу? — спросил Валерка.

— В школу, — вздохнул Витька, — это тебе можно не ходить: дед-то у вас жил… Умер он. К утру.

К своему дому Валерка старался подойти незамеченным. Стыдно было встретить кого-нибудь по дороге, стыдно было не чувствовать сильного горя…

В сенях он наткнулся на радиоприемник, стоящий на полу, включил свет и переставил его поближе к груде других вещей, вынесенных из комнат.

В доме хозяевами были близкие и дальние родственники. Тетя Лиза возилась у печки, громко переговаривались у стола, засыпанного мукой, стряпухи. Дальше теплушки Валерка не пошел.

— Валерик, ты керогаз умеешь разжигать? — спросили его.

Он кивнул.

— Разожги где-нибудь в мазанке, кур надо палить.

И Валерка понял, что ему надо делать: помогать любому и каждому, бегать, крутиться, чтобы не было времени зайти в дом, к деду. И он крутился…

К ночи небо нахмурилось, потянул сырой ветерок вдоль улицы, но к их дому все шли и шли старушки. Не зря, наверное, спевки свои они называли службой. Только дед, как ни любил петь, ни на одну, сколько помнил Валерка, не ходил, даже в метель бабушке приходилось долго упрашивать его, чтобы проводил хоть до соседки бабки Онички. Валерка пытался вспомнить еще что-нибудь про деда, но ничего путного на ум не шло.

У Шаровых они выпили с Витькой чаю и сыграли в шашки.

— Я уже сказал классной, что завтра в школу не пойду, — сообщил Витька.

Спать они легли рано. Валерка пытался представить, что теперь творится у них дома, но его стало клонить в сон. В полудреме он слышал, как пришли дядя Леша с отцом, но о чем они говорили, уже не понимал. Снился ему какой-то лес и мотоцикл.

Утром они шли по улице вчетвером. Только что кончился дождь, грозился пролиться новый, и старшие мужчины хмурились.

— Суровый был Иван Михалыч, вот и погода хмурится, — сказал дядя Леша. — Хорошо, что могилу вчера кончили.

Валерка был удивлен, открыв, что даже в этом деле есть хорошие стороны.

— Как теперь Валька будет до перевоза добираться? — вздохнул дядя Леша. — Вы, ребята, караульте, ее переправить надо будет.

Валька была Валерке двоюродной сестрой.

— Встретим, — пообещали Валерка с Витькой и, не заходя в дом, отправились на перевоз.

К правому берегу уже причаливала лодка.

— Во! Встретили! — обрадовался Витька.

— Вон они!

По склизкому берегу Валька лезла первой, да еще подтягивала мужа Николая.

— Здорово, братовья, — приветствовала Валька, подавая сумку. — Дома еще дед?

— Дома, — ответил Витька.

У Барановых Валька притихла, пустила слезу и велела Николаю раздеться. Потом они прошли в горницу. Увидев их, тетя Надя осевшим голосом заголосила:

— Детыньки мои-и, где ж ваш и де-души-ка-а! О-ох!

Николай подошел ближе и придержал ее за плечо.

Валька заплакала, подошла к гробу и, низко наклонившись, поцеловала деда. Следом наклонился Николай. Через несколько минут он курил с мужчинами в сарае, а Валька, нацепив вынутый из сумки фартук, допрашивала тетю Лизу, кто что готовит на поминки.

Валерке захотелось пойти к мужикам, послушать их, но его приставили сторожем к керогазу, на котором варилась лапша.

Потом они стояли с Витькой, держа пирамидку с крестом из железных прутьев, и ждали выноса. Краска на кресте еще не успела просохнуть и пачкала руки. На железной табличке, не очень ровная, белела надпись: «Иван Михайлович Баранов». Из сеней послышался плач и какое-то комариное гудение. Валерка отвернулся и появления гроба не видел, он ждал команды «пошли», но ее не последовало.

Наконец тронулись. Голосила тетя Надя.

— Возле школы переменимся местами, — тихо сказал Витька.

Налетел ветер с дождем, но шага никто не убыстрил. От дворов к процессии присоединились еще люди, но сколько их там было, Валерка так и не увидел.

Возле школы их уже ожидала толпа. Гроб поставили на землю, и фотограф стал привычно расстанавливать родственников. Валерка вдруг оказался рядом с гробом. Но прежде он увидел родных и словно не узнал их. Искаженные от слез лица бабушки и тети Нади, красные, ввалившиеся глаза матери, серое лицо отца и какое-то глуповатое, обманутое выражение Валиного лица — все это отпечаталось вдруг, как на фотографии. Деда Валерка не узнал. Невозможно было представить его лицо живым. Подбородок и лоб опоясывали желтоватые бумажки с серыми церковными буквами, закрытые глаза провалились в черные лунки, в которые могла накапать вода…

Закончилась протяжная молчаливая минута, бабушка, упав поперек гроба, слабо, без голоса, зарыдала, и наступил какой-то всеобщий плач, от которого у Валерки что-то готово было лопнуть в груди, и ему захотелось бежать прочь… Бабушку с вытянутой рукой подвели к краю, и из ее кулачка просыпалась земля. Землю стали бросать все, и Валерка захватил горсть из-под ног…

Часа через полтора у Барановых сели поминать деда Ивана. Кухарки вернулись с могилки раньше других, быстро приготовили столы. От соседей принесли лавки и клеенки. Валерка снова был на подхвате и понемногу освобождался от оцепенения. Потом, когда всех усадили, им с Витькой тетя Лиза накрыла стол в теплушке. Дядя Леша поставил бутылку портвейна.

— Выпьешь? — спросил Витька. — За деда надо.

И они выпили. Но даже после этого говорить им было нечего. Хлебая лапшу, Валерка прислушивался к разговорам за столами и понимал, что вспоминают там сейчас деда. Он хотел бы что-нибудь вспомнить и рассказать, но ничего путного на ум не шло. Он понимал, что когда-нибудь придется вспомнить, какой хороший у него был дед, но что он расскажет тогда?

— Сынок, ты уж за скотиной присмотри, — напомнила, заглянув в теплушку, мать.

Валерка кивнул и поторопился встать из-за стола.

Он был, наверное, пьян, потому что все стал делать бегом. Бегом за водой, бегом за сеном, только старую ванну с навозом пришлось долго тащить по грязи. А погода к вечеру вдруг стала меняться. Тучи посветлели, и, хотя они все еще летели на северо-восток, у земли ветер притих, и на западе проглянуло солнце.

«Деда схоронили, и солнце вышло», — подумал Валерка.

От них уже уходили с поминок. Когда Валерка вошел в дом, в теплушке закусывали кухарки.

Мать собиралась отмывать затоптанные полы, и Валерке пришлось таскать во двор столы и лавки. Пустея, комнаты становились гулкими, как в новом доме.

И наступила минута, когда необычно тихо стало в доме. Родственники ушли, тетя Надя с Валей увели бабушку к Шаровым, а мать и отец задержались где-то во дворе. Валерка повесил свою куртку на опустевшую вешалку и огляделся. Ходики в теплушке стояли, и он не знал, когда можно будет пустить их снова. Зеркало закрывала старая шаль. И грязь, грязь под ногами.

Валерка вошел в среднюю избу. На месте тут оставался только шифоньер, все остальное было свалено где-то в общую кучу. В углу, где стояла дедова кровать, свисал со стены рисованный масляными красками коврик с лебедями, и под ним чернела промокшая за зиму стена. На полу лежала алюминиевая ложка, и Валерка пошел, чтобы поднять ее. Шаги отдавались каким-то эхом, и вдруг посреди тишины громко, но так знакомо скрипнула половица. Одна-единственная на весь дом, что была у дедовой кровати. Валерка замер на ней, не дойдя до ложки, потому что у него вдруг оборвалось и полетело куда-то сердце. Он растерянно шатнул вперед, и, отжимаясь, половица пропела снова. Нагибаясь за ложкой, Валерка присел, привалился спиной к простенку, и у него вдруг прорвались слезы. Он уже подвывал, не давая себе отчета в слезах, когда вошел отец.

— Валерка, ты чего? — испуганно и полупьяно спросил он от порога, но, видно, сам нашел какое-то объяснение, подошел и молча присел рядом. — Ну, перестань, слышишь? С чего ты вдруг?

Но Валерка уже не держал себя, он ревел чуть ли не во весь голос.

— Ну, сынок, — нетвердо пытался уговорить его отец. — Чего ты? Дедушка у нас пожил, слава богу, семьдесят годков. Нам бы столько… Ну-у. Перестань…

Сквозь слезы Валерка видел на полу дурацкую ложку и понемногу затихал. Еще содрогаясь от слез, он поднялся и, шагнув, наступил на расшатанную половицу.

— Сс… слы-шишь?

— Кого? — не понял отец.

— Ну, скрипит! — крикнул Валерка. — Дедушка наступал — она скрипела… И все!

Отец тоже поднялся.

— Что все?

— Его нет! А она скрипит! — снова закричал Валерка.

— Погоди, погоди. — Отец полез за папиросами. — Ты о чем?

— Деда н-нет. Как будто не было!

Закурив, отец ответил не сразу.

— Одна половица осталась, — тихо сказал Валерка.

— Не одна половица, — совсем трезво отозвался отец. — Раз ты ее запомнил, значит, не одна… Ты погоди, ты успокойся. Пошли-ка в теплушку.

Молча вошла мать и смотрела на них, держа на весу мокрую тряпку.

— Сейчас, мать, мы сейчас, нам поговорить надо, — говорил отец, обнимая Валерку за плечи.

Оренбургская область,

ст. Курманаевская

Надежда БАЛАКИРЕВА СВЕТЛЫЙ МАЛЬЧИК

Загар к нему совсем не пристает. Он весь какой-то светлый, большой чистый лоб, светлые глаза, светло-русые волосы, на бледном носу две розовые полоски от очков. Вот уже две недели мы постоянно видим его на озере. Обычно он лежит в траве на клетчатом пледе, ветер листает перед ним забытую книгу, а он, прищурив близорукие глаза, неподвижно наблюдает за купающимися.

Я и мой двоюродный брат Санька возимся возле тяжелой лодки, пытаясь столкнуть ее в воду. Сегодня мой отец разрешил нам покататься на моторке, пока он ходит в деревню за спиннингом. Санька мотор изучил досконально, и отец ему часто доверяет заводить его и править лодкой, правда, до сих пор только под своим наблюдением. Я же, как девчонка, к технике не допускаюсь, хотя старше брата на год — мне уже пятнадцать, а ему всего четырнадцать лет.

Наконец лодка на воде. Светлый мальчик встает и подходит к нам. Пока мы прилаживаем к уключинам весла, он нерешительно мнется возле лодки.

— Можно мне с вами прокатиться?

— Ладно, садись, жалко, что ли? — великодушно разрешает брат.

Мальчик аккуратно зашнуровывает свои кеды, книгу заворачивает в плед и, гремя лодочной цепью, неуклюже карабкается к скамейке. Лодка качается, и он судорожно цепляется руками за скамейку, хотя ему ничто не грозит — лодка еще у берега.

— Ты из Москвы? — спрашивает Санька.

— Да. Приехал на месяц с отцом. У меня слабые легкие. Надо пить парное молоко, загорать.

— Туберкулез, что ли?

— Нет, просто я перенес тяжелое воспаление легких.

— А! Ну, выздоравливай. Только ты что-то бледный, совсем не загорелый.

— У меня кожа очень светлая, и от солнца моментально получаются ожоги, поэтому я загораю понемногу и осторожно.

Лодку ветром снесло уже на середину плеса. Мотор чихает и не заводится. Санька нервничает и чертыхается. У нас с ним заболели пятки: давить босой ступней на тугую педаль зажигания больно и неловко. Наш пассажир по-прежнему держится за скамейку и не пытается нам помочь. Мы косимся на его кеды.

— Рвани-ка ты разок, — говорит ему брат.

Мальчик кивает, поспешно стаскивает кеды и, цепляясь за борта, пробирается к мотору. Мы изумленно уставились на него.

— Ты зачем кеды-то снял, чудак? — спрашивает Санька.

— Они старые. Подошва может порваться, — краснея, отвечает мальчик, но все-таки обувает правую ногу и начинает нажимать на педаль.

Я и Санька озадаченно переглядываемся. Нам даже не смешно от такой бережливости. Светлый мальчик, морщась от напряжения, жмет на педаль, но мотор упорно не хочет заводиться. Санька сажает бестолкового помощника на весла, чтоб нас не снесло к противоположному берегу, а сам возится с мотором. После долгих манипуляций с подсосом бензина мотор наконец оглушительно затарахтел. Лодка срывается, и нашему гребцу чуть не вырывает руки вместе с веслами, которые он вовремя не успел поднять из воды… Мы носимся по плесу, пока нам не надоедает.

На берегу мальчик вежливо благодарит нас «за прогулку по озеру». Я из любопытства прошу показать книгу, которую он читает.

— Это «Пер Гюнт» Генрика Ибсена, — говорит он, поправляя очки.

Я даже не слышала такого имени, а Санька тем более.

— А я не читала. Интересно?

— Конечно. Я вообще неинтересных книг не читаю.

После истории с кедами это говорит в его пользу. Все-таки он читает какие-то умные, загадочные книги, а не всякую чепуху про шпионов.

Всю неделю светлый мальчик (его зовут Борисом) ходит за нами по пятам. Наверное, ему наскучило все время быть одному. Я ничего не имею против, но Санька навязанным ему обществом недоволен:

— Ну что он за нами таскается? Надоел. Ничего не умеет, как будто только вчера на свет родился.

Для Саньки человек, не умеющий ловить рыбу, попасть в подброшенную шапку из ружья, задерживать в воде дыхание на целую минуту, вообще недостоин жить на свете.

Вечером мы собираемся на рыбалку. Санька готовит снасть, мастерит из гусиных перьев и пенопласта новые поплавки, а я копаю червей. Светлый мальчик наблюдает за нами, брезгливо отворачиваясь от банки со свившимися в клубок червями. Он топчется без толку, наступая на удилища, и вообще мешает нам. Санька сердито кричит на него, когда тот спутывает ногами разложенную на траве леску.

— Можно я завтра пойду с вами на рыбалку? — спрашивает у меня Боря.

Я смотрю на Саньку. Тот делает вид, что не слышит вопроса, и сопя скусывает с лески ржавый крючок.

— Да мы рано пойдем, — неуверенно говорю я. — Надо будет вставать в четыре утра.

— Это ничего. Я встану. Меня все равно петухи по утрам будят — не могу к ним привыкнуть.

— А тебя отец-то пустит? — вступает в разговор Санька.

— Пустит. Он не против общения с деревенскими ребятами. Он только говорит, чтоб я с вами не лазил по чужим огородам.

— Вот еще! — возмущаемся мы. — Чего туда лезть-то? Еще ничего не поспело.

— А тетка Дуня говорит, что твой отец — жадюга. Над каждой копейкой трясется, когда расплачивается с ней за молоко и картошку, — мстительно сообщает Санька.

— Нет, нет! — поспешно заступается светлый мальчик за отца. — Он просто экономит. Мы много денег потратили за это время, а нам еще жить здесь неделю и обратно в Москву ехать.

— Ладно, — нехотя разрешает брат, — приходи. Но учти, мы тебя ждать не будем, если проспишь.

Утром нас будит тетя Аня, Санькина мать:

— Эй, рыбаки, подъем! Москвич-то вас уже заждался.

Мы натягиваем на головы одеяла и молча переживаем неприятное пробуждение. На рыбалку уже не хочется — поспать бы!

— Приперся! — бурчит Санька. Спросонья он всегда злой, даже перед рыбалкой.

Погремев умывальником, мы садимся за стол и мрачно жуем ватрушки, запивая их парным молоком. За окном на сизой от росы траве, ежась от утреннего холода, топчется светлый мальчик. Мы неторопливо едим и наблюдаем за ним. Слышно, как тетя Аня снова приглашает его в дом, но он мотает головой и отвечает, что подождет на улице.

— Ишь терпеливый какой! — не может успокоиться Санька.

На озере мы удим с лодок, стоящих на приколе. Я стою на корме, а Боря сидит в моей лодке на носу. Клев хороший, и мы молча и деловито таскаем плотву и окуней, небрежно бросая их прямо в лодки, а Боря подбирает рыбешек и опускает в жестяное ведерко с водой. Но часа через два клев замирает, и он начинает скучать без дела. Солнце уже поднялось высоко и сверкает в стеклах его очков. Он несколько раз судорожно зевает, плещет водой в лицо и, чтобы не заснуть, начинает развлекать себя и меня пересказом фильмов Чаплина, которые он видел в Москве.

Санька, раздраженный долгим ожиданием поклевки, реагирует на наш громкий смех злобным шипением:

— Да заткнитесь вы! Всю рыбу распугали, черти!

Через некоторое время у рыбы, видимо, начинается второй завтрак, и клев возобновляется. Но так как я не могу делать одновременно два дела — и удить, и слушать, — то умная рыба пользуется этим и спокойно склевывает мою наживку. Я каждый раз с опозданием выхватываю из воды пустой крючок.

— Ты так всех червей переведешь. Я на одного вытаскиваю пять рыбин, а ты десяток червей изводишь на несчастного малька, — справедливо возмущается Санька, когда я наконец вытаскиваю плотвичку чуть побольше мизинца.

К обеду на берег приходит тетя Аня с корзиной белья, и я иду с ней полоскать на плот. Когда я возвращаюсь, Бори уже нет — он ушел обедать. Санька и братья-близнецы Доронины, мокрые, с гусиной кожей и посиневшими губами, разжигают костер. Оказывается, они целый час ныряли, натаскали два десятка раков и теперь собираются их варить. У запасливых братьев в карманных богатствах есть даже соль в спичечной коробке, а ведерко нашлось у нас. Когда от раков остается только горка красной шелухи и несъедобных голов, Санька начинает передо мной позорить светлого мальчика.

— Представляешь, — вытаращив покрасневшие от ныряния глаза, говорит Санька, — он раков боится! Мы с Доронятами швыряем их на берег, а он боится их в руки взять. Мы кричим, чтоб он брал их за спинку возле клешней и бросал в ведро, а то уползут в воду, а он возле каждого рака возится по пять минут. Пришлось семилетнюю Катьку просить, та быстро с ними управилась. Представляешь, раков боится, а еще с паспортом! — с презрением говорит Санька, намекая на Борины шестнадцать лет.

— Может, он никогда живых раков не видел. Вот ты смотрел по телевизору, как змееловы берут гадюк голыми руками, а тебя ведь не заставишь дотронуться даже до ужа, верно? — заступаюсь я за светлого мальчика, зная, что Санька панически боится змей.

— Ой, что ты! — с отвращением передергивается он. — Ни за какие деньги!

Дня через два мы идем на луга за земляникой. Боря опять увязался за нами. Я и Санька — опытные ягодники, знаем все заветные места и то и дело кладем в рот землянику, а светлый мальчик тащится по нашим следам и подбирает зельки, оставленные нами дозревать. Мне становится жаль его.

— А давайте, — предлагаю я, — сначала все вместе наберем ягод, а потом устроим пир горой.

Санька ворчит, но потом смиряется и отдает свою шапку из газеты под землянику. Обобрав все, мы спускаемся к озеру и, разлегшись на траве, пируем. Через несколько минут на дне шапки виднеются только розовые пятна от сока. Мы облизываем и обнюхиваем пальцы, сладко пахнущие земляникой.

— Хорошо, да мало, — вздыхает Санька.

Боря долго не отводит глаз от солнечной дорожки на воде и неожиданно начинает торжественно декламировать:

О Русь! Малиновое поле

И синь, упавшая в реку!

Люблю до радости, до боли

Твою озерную тоску.

— Это чьи стихи? — спрашиваю я.

— Есенина… А хотите, я вам почитаю свои?

— Ну, давай читай, — оживляемся мы.

Не глядя на нас и заикаясь от волнения, он читает нам стихотворение про лешего, который по утрам «делает зарядку, с листьев пьет росу, смотрит, все ль в порядке у него в лесу», поправляет гнездо у синицы, перевязывает зайцу раненую лапку и, устав от дел, садится на пень и закуривает трубку, набитую мхом.

Стихотворение нам понравилось. Санька уже с интересом и уважением смотрит на живого поэта.

— Ты это недавно написал? — спрашивает он.

— Ну что ты! — пренебрежительно махнув рукой, говорит Боря. — Это так… детство. Теперь я таких не пишу.

— Ты хочешь стать поэтом? — допытывается Санька. — А тебя где-нибудь уже печатали?

— Да, в «Комсомолке» и в журнале «Ровесник», правда, только по одному стихотворению. Конечно, я писать буду всю жизнь. А пока учусь в машиностроительном техникуме, чтоб иметь для начала какую-нибудь профессию, все равно какую, это не важно.

Мы потрясены этими откровениями.

— Да, — говорит Санька, — а я вот ни в жизнь не смогу написать даже двух строчек.

— Для этого нужен талант, — снисходительно улыбается Боря. — А пойдемте ко мне, — вдруг вскакивает он. — Отец сегодня уходит на почту отсылать телеграмму, а это ж в другую деревню, вернется поздно. Я хочу показать вам настоящий старинный граммофон, с трубой. Он исправный. Я нашел его у хозяйки на чердаке, и старые пластинки тоже. Там есть мой любимый романс «Выхожу один я на дорогу» в исполнении Козловского. Я люблю слушать его вечером на сеновале. Я там сплю, а отец в комнате…

— А ты что, боишься отца? Почему нам нельзя прийти, когда он дома? — спрашиваю я.

— А он, наверное, злой мужик, — замечает Санька, — всегда такой неразговорчивый, сердитый…

— Нет, он не злой, — говорит Боря, — он просто строгий. Военный, майор в отставке, любит порядок и дисциплину. Конечно, бывает иногда занудный, а так ничего… Пошли?

Уговаривать нас не нужно. Через полчаса мы сидим на сеновале на лоскутном одеяле и слушаем расцарапанные хрипящие пластинки. Граммофон в самом деле потрясающий: с резным деревянным ящиком и огромной сверкающей трубой. Мы проголодались, и Боря приносит на всех одного вяленого подлещика и полбуханки хлеба. Подлещик растерзан в одно мгновение.

— У вас там в сенях много рыбы висит. Принеси еще, — просит нахальный Санька.

— Отец не разрешает ее дуром есть. Бережет для пива. Хотите, я принесу еще хлеба и сахара?

Мы сосем сахар, а Боря вытаскивает откуда-то из сена пачку «Беломора» и закуривает, стараясь выдыхать дым в щель на крыше.

— Ты чего на сеновале куришь? Дом когда-нибудь спалишь, и легкие у тебя больные, — говорю я.

— Я редко курю и осторожно, дым в себя почти не вдыхаю.

Санька просит пару раз затянуться, но, поперхнувшись, заходится в кашле.

— Куряка! — Я больно хлопаю его по спине.

Пластинки все прослушаны, говорить вроде не о чем.

Наступает тягостное молчание. Я и Санька только раздразнили себя скудным угощением и теперь мечтаем о щах и жареной картошке, которая ждет нас дома.

— Пойдем, что ли? — говорит мне Санька.

— Подождите, давайте я расскажу вам очень страшные истории. Их написал американский писатель Эдгар По, — удерживает нас хозяин.

Мы нехотя остаемся, но Боря оказывается хорошим рассказчиком, и вскоре мы забываем обо всем. В сумрачном сарае, куда свет проникает только через крохотное рубленое окошко и щели в крыше, страшные истории проходят с большим успехом. Затаив дыхание, мы слушаем об изощренных пытках в инквизиторских застенках, о двух моряках, попавших в огромный водоворот Мальстрем, о заживо погребенных… В особо жутких местах глаза рассказчика от восторга становятся влажными и блестящими, а голос прерывается от волнения. Мы слушаем завороженно и не замечаем, что на пороге сарая стоит Борин отец.

— А ну живо слезайте! — приказывает он. — Чем это вы там занимались? — спрашивает он сына, когда мы спустились вниз. И, не дождавшись ответа, говорит: — Так. Снова курил?

Он показывает на узкий столбик света, в котором курятся синие пряди табачного дыма от последней выкуренной Борисом папиросы, и два раза сильно бьет сына по лицу.

— Может, ты с ними и вино тайком пьешь и еще кое-чем занимаешься? — продолжал он допрашивать Бориса.

Тот упорно молчит, опустив голову, а отец начинает подозрительно оглядывать меня, и под его взглядом я неловко одергиваю помятое платье и стряхиваю приставшие сенинки.

— Ну и распущенность! — качая головой, говорит он. — С таких лет шляться с парнями по сеновалам! Эти деревенские девчонки с детства привыкают, что их тискают по углам.

От стыда и негодования я не могу вымолвить ни слова. Мне кажется, что я сейчас задохнусь и у меня разорвется сердце. Я с надеждой взглядываю на Бориса, но он молчит и ковыряет носком кеда сенную труху.

И вдруг я вижу, что мой маленький брат стучит головой в круглый живот Бориного отца. Тот легким толчком отбрасывает его к стене, но Санька снова бросается к нему и в бешенстве бьет его ногой в жирное бедро.

— Старый дурак! Свинья! Она же моя сестра! Убирайтесь отсюда в свой город! — кричит он уже не только отцу, но и Борису.

Мой столбняк проходит, и я пулей вылетаю из сарая на свежий воздух. Я чувствую себя так, как будто вырвалась на волю из душного могильного склепа. Я перевожу дыхание и бегу на наше с братом любимое место, на нагретые солнцем гранитные валуны за огородом. Я плачу, но от злости слезы моментально высыхают. Через несколько минут приходит Санька. Левое ухо у него подозрительно красное. Он осторожно трогает его пальцами.

— Вот сволочь! Зажал, как клещами, — еле вырвался! — говорит он, заглядывая мне снизу в лицо. — А ты не расстраивайся, не стоит обращать внимания на этого пузатого дурака.

— Отстань! Ничего ты не понимаешь: не в нем дело, — отмахиваюсь я от Санькиных утешений.

— Что я, маленький! «Не по-ни-маешь»! — передразнивает он меня. — Будто я не видел, как ты все эти дни разинув рот слушала этого трепача. Как же, по-эт!

— Доболтаешься, что я тебе второе ухо надеру.

— Ладно, — примирительно говорит Санька, — пойдем лучше искупаемся.

Вечером к нам приходит посидеть тетка Дуня и сообщает, что жильцы, слава богу, завтра уезжают.

— Ой, старый-то привереда! Матушки мои, надоел как — никаких денег не надо, лишь бы покой дал! — жалуется она на квартиранта.

На следующее утро тетя Аня моет полы, а нас выгоняет на улицу трясти половики. Когда мы, задыхаясь от пыли, трясем очередной половик, на дороге появляется телега. Тетка Дуня правит лошадью, а ее жильцы сидят рядом друг с другом и придерживают подпрыгивающие на ухабах чемоданы. Взглянув на нас, отец отворачивается, а светлый мальчик начинает внимательно рассматривать вращающееся колесо, от которого отлетают ошметки подсохшей грязи. Мы тоже усердно заняты своими половиками.

— Сматываются! — говорит Санька и кивает на половик. — Скатертью дорожка!.. Слушай, Тань! Неужели трус может стать настоящим поэтом? Если я когда-нибудь увижу книгу этого «поэта» или услышу его по радио, я вообще перестану читать стихи — все без исключения!

— А ты и так их не читаешь. Сам сколько раз говорил, что не любишь читать стихи.

— Ну да! Я вон Пушкина наизусть знаю: «Мороз и солнце! День чудесный! Еще ты дремлешь, друг прелестный…» — скороговоркой выпалил Санька.

— Конечно, — прерываю я его, — в школе из-под палки и читаешь и зубришь.

— Подумаешь!.. Все равно Пушкин настоящий поэт. Ведь он не побоялся стреляться с этим Дантесом, заступился за свою жену. И Лермонтов тоже не испугался дуэли. А этот… Хоть бы слово сказал в защиту.

— Что он, должен вызвать на дуэль своего отца?.. Драться на палках? Может, он просто растерялся… Притом я ему не невеста и не жена.

— Все равно. Ты же ему нравилась!

— Откуда ты взял? — смущаюсь я.

— Да видно… Тоже кавалер нашелся! Хоть бы пришел извинился. Нет, в самом деле, неужели он будет знаменитым поэтом?

— А ты на ромашке погадай: будет — не будет, плюнет — поцелует, к сердцу прижмет — к черту пошлет…

— Нет, — убежденно говорит Санька, — не будет. Вот давай посмотрим: если лет через десять мы услышим про него, можешь тогда плюнуть мне в морду!

— Ну давай, — вздыхаю я, — посмотрим…

Вопрос остается открытым, а телега исчезает за поворотом, навсегда увозя от нас первого в нашей жизни живого поэта.

Горно-Алтайск

Алексей УСОВ ДЯДЯ ВАНЯ

Иван сидел на высоком пороге кухни, насупившись. Он любил, когда к ним приезжали погостить родственники из города: дом тогда не казался таким большим и пустым. Он и сегодня обрадовался, только виду не подавал.

Мать хлопотала у печи. Гости сидели за просторным кухонным столом. За ним могли свободно уместиться человек двадцать, а гостей было всего трое: Артем — самый старший из трех Ивановых братьев, огромный, грузный, годящийся Ивану в отцы. И Сашка с Наткой — его дети. Ивановы племяши, значит.

Сашка был Ивану ровесником — пятнадцать. А Натка на год старше.

— Здравствуй, дядя Ваня! — смешливо сказала она, только войдя, и все засмеялись, а Ивану стало неуютно: смеху-то!.. Хотя почему бы и не посмеяться: дылда такая — на полголовы выше Ивана… Племянница…

— Ванька! — позвала мать. — Сбегал бы в погреб, принес гостям молочка холодненького попить с дорожки. Эвон сколько по жаре прошли — умаялись…

— Во, это дело! — подмигнул Артем. — Угости племяшей.

Иван угрюмо покосился на брата, нехотя поднялся.

— Да переоденься ты, чертушко, да умойся! — крикнула вслед мать. — Не срамись перед гостями-то… Чистый леший!

Натка не сдержалась, прыснула. Иван покраснел. С утра он окучивал картошку, надел поэтому старые штаны, а они худые сзади.

Племянница пила молоко маленькими глоточками и после каждого облизывалась и поглядывала на него. Племянник только попробовал, посмотрел виновато на отца и поставил кружку на стол.

— Что, не понравилось? — хмыкнул Артем. — В городе лучше? Натка вон сразу оценила — смакует…

Он выпил залпом две кружки и подмигнул Ивану:

— Спасибо, брательник. Чего неулыбчивый такой? Или не рад?

— Рад, — ответил Иван.

— Спасибо, дядя Ваня, — сказала Натка.

Иван заметил, что она еле сдерживает смех, и еще больше нахмурился.

Его послали на покос — позвать отца, и он обрадовался, что можно уйти и не видеть, как эта Натка глядит на него и все старается не засмеяться.

Вернувшись, он сразу сбежал в лес, в свой шалаш, и немного успокоился. Жег костер, пек картошку и пробыл там до вечера.

Ладно, подумал он, пусть смеется! Как-нибудь потерпит он месяц…

Вечером отец с Артемом и Сашкой поехали в соседний поселок, к двум другим братьям, а Ивану мать сказала:

— Съезди, Ванька, на озеро, отец нынче сеть за камышами поставил, пирог хоть испечь к застолью-то… да ухи сварить…

Натка догнала его, когда уже спустился к мосткам, там была привязана лодка.

— А можно я поеду с тобой? А, дядя Ваня?..

— Нельзя, — отрезал Иван.

— Ну что ты злишься? Я еще ни разу не видела, как рыбу ловят… Пожалуйста…

Натка сидела на задней скамейке, склонив набок голову и опустив руку в воду, точно прислушивалась к реке. Иван глядел перед собой и греб.

— У вас здесь красиво, — сказала она. — Только скучно, наверное. Деревня маленькая, и народу мало…

— Почему это скучно? — обиделся Иван. Подумал и добавил: — А в общем-то, я привык.

— Тут даже клуба нет, — вздохнула Натка. — Целый день все дома и дома. Летом еще ладно — в лес сходить, на озеро… А зимой?

— Зимой я в интернате.

Иван обогнул камыши, подгреб к пенопластовому поплавку сети. Первый карась затрепыхался сразу же, как только Иван начал выбирать сеть.

— Ой! — взвизгнула Натка. — Можно, я ее достану?! Ну можно?

— Попробуй, — с некоторым злорадством разрешил Иван.

Натка долго и бестолково копалась, пытаясь распутать сеть, но только больше запутала.

— Да не так! — Иван взял карася, просунул его голову в ячейку сети, сжал за жабры и потянул. Карась таращил глаза, вырывался.

— Ему же больно! — вскрикнула Натка.

— Ясно дело, больно. Только мы до утра проторчим тут, если будем их выпутывать.

На обратном пути Натка попросилась погрести.

— Садись. Только осторожней переходи, а то лодка верткая, перевернемся еще.

Иван встал, пропуская ее на свое место.

Лодка сильно качалась. Натка ойкала, вцепившись в его руку, и вдруг поскользнулась на мокрой веревке и чуть не вывалилась за борт. Иван прижал ее к себе.

— Чуть не упала!.. — сказали они одновременно.

Лодка успокоилась.

— Отпусти, больно… — сказала Натка, засмеялась.

Иван отпустил, легко перебрался на корму и следил исподлобья, как она неумело, высоко поднимая весла, гребет.

Натка тоже взглянула на него, прищурилась, закусила губу.

— А ты что, всегда так крепко обнимаешься? Да?

— Вывалилась бы… — проворчал Иван.

— А если б вывалилась, ты бы меня спас? Да?

— Спас, конечно.

— Правда? Спас бы?

— Ну, правда… Сказал же.

Натка поднялась, наклонилась к нему и крепко поцеловала.

— Спасибо, — шепнула она и, запрокинув голову, засмеялась.

— Чего смеешься? — спросил он недовольно, хотя ему хотелось засмеяться с ней вместе.

— Так, представила, как ты меня спасаешь… Смотри, смотри, утка с утятами плывет!

— В этих камышах пять выводков. А во-он в тех, видишь? — показал Иван на темную полосу на воде. — Там три. Хочешь, завтра утят тебе поймаю! Они смешные, пустишь в таз, как начнут носиться — только брызги во все стороны!..

— Поймай! — Натка опять засмеялась. — Давай пересядем, я уже устала…

Она сама теперь прижалась к его груди, у Ивана даже голова закружилась на миг, и он чуть не поцеловал ее смеющиеся, яркие губы. Но не решился.

Как только лодка ткнулась носом в переднюю сваю мостков, Натка выпрыгнула из нее — прямо в воду.

— Тону-у! — закричала она и побежала вверх по тропинке к дому.

Уху варили обычно на костерке.

Иван выловил из котла две первые партии рыбы и ждал, когда сварится картошка, чтоб опустить третью.

Кто-то провел ладонью по его голой спине, Иван оглянулся.

— Комаров на тебе было… — улыбнулась Натка. — Ты разве не чувствуешь?

Она присела рядом.

— Как пахнет вкусно! Меня прислали спросить — скоро у тебя? У бабушки такой пирог — уу-у! Слюнки сами текут.

— Скоро готово будет.

Иван искоса поглядывал на Натку. Она сидела, обхватив плечи, поеживаясь от комаров. Ивану отчего-то захотелось погладить ее, он даже протянул руку, но опять не решился, встал, схватил миску, стал опускать рыбу в кипящую воду. Натка смотрела на него снизу вверх, молчала.

— Тихо как, — потом сказала она и вздохнула. — Грустно как-то…

— Хочешь, покажу что-то?.. — строго сказал Иван. — Погоди!

Он убежал и скоро вернулся, неся с собой что-то узкое, легкое, замотанное в мешковину.

— Гляди! — Из-под тряпки неярко блеснул клинок.

— Ой! — Натка вскочила. — Настоящая?!

Она осторожно взяла саблю в руки и провела пальцем по краю клинка.

— Откуда у тебя?

Под мостом, на дне, нашел. Вот когда вы сюда ехали, вы мост проезжали железнодорожный. Вот там. Там поселок рядом, я там учусь. Мы с моста ныряли, я и нашел. Долго потом еще ныряли, но больше ничего… С гражданской, наверно, осталась. Клинок весь ржавый был, ни рукоятки, ни темляка не было… Это я потом уже сделал.

— Зачем она тебе? — спросила Натка.

— Так… — пожал Иван плечами. — Интересно. Пригодится…

— Когда меня кто-нибудь обидит, ты изрубишь его в капусту! Да? — Она примерилась и два раз рубанула начинающий цвести подсолнух.

— Зачем? — удивился Иван. — Я и без нее сумею.

Позвали ужинать.

— От кого тут защищать… — вздохнула Натка, возвращая ему саблю. — Да и на озере меня спасать тебе бы не пришлось — у меня первый взрослый разряд по плаванию… — И она снова засмеялась.

— Вставайте! — кричит снизу мать. — Завтрак на столе!

На сеновале пахнет пылью, свежим сеном, овчиной — это от тулупа, на котором они с Сашкой спят.

Иван уже проснулся, слышит, как шоркают по двору материны калоши, как сопит рядом племянник, как возится и похрюкивает внизу, под досками сеновала, свинья.

У Ивана болит голова, во рту противный привкус крови…

— Ванька! Поднимайтесь! Кому говорят! — шумит мать.

— Да ну сейчас! — раздраженно отзывается Иван и охает: болью сводит скулы, слезы выступают на глазах.

Он осторожно поднимается, ощущая во всем теле ломоту, сплевывает тягучую, бурую слюну. Крепко же им вчера досталось…

Неуютно и тревожно стало ему сразу, как только эта лодка показалась из камышей: туристы, лодка с номером, значит, с турбазы приплыли… Натка приподнялась из-за его спины на локтях, посмотрела на вновь прибывших.

Их было двое. Очки, плавки. Стройные, загорелые парни. Чуть старше Ивана. Они Ивану сразу не понравились.

— Пойду купнусь, — сказала Натка громко.

— Опять выделывается, — проворчал Сашка. — Обязательно выставиться нужно. То ей тут надоело, пошли домой, то — купаться!..

— Да тут дама! — обрадовался один из парней. — Останьтесь, девушка!.. Куда вы?..

Натка не обратила на него внимания, вошла в озеро. Двое стояли на берегу, смотрели ей вслед.

— Славная девочка, — сказал один другому.

— Фирма! — кивнул тот.

Они подошли к костру, курили, смотрели, как легко, без всплеска, Натка плывет на спине.

— Детки, как ее зовут? — спросил один из них у Сашки. — Сестричка ваша?

— Допустим, — ответил племянник сипло.

— У сестренки отличные ножки…

— Заткнись! — сказал Иван.

— О! — удивился парень. — Какие тут невежливые мальчики, Жек!

— Деревня… — вздохнул Жек. — Пробелы в воспитании…

— Ну а если я не… как это ты сказал?.. А! Не заткнусь? То что? — обратился тот, первый, к Ивану.

Иван только взглянул на него мельком и тут же опустил глаза. Он сидел на корточках у костра, растирал в пальцах выкатившийся из огня уголек, внутри у него все натянулось от злости: как они смеют говорить о ней так!..

Он не ответил парню. Голос может дрогнуть — подумают, что боится.

Краем глаза Иван видел, как парень посмотрел на своего приятеля и кивнул в его сторону:

— Полюбуйся, Жек, хамит братик! — И опять к Ивану: — Так что будет, если я не заткнусь?

— В рожу получишь, — сказал Иван.

Сигарета прочертила неяркую огненную дугу, шлепнулась к его ногам.

— Проверим…

Парень окинул цепким взглядом сгорбленную, настороженную фигуру Ивана, шагнул к костру. И отлетел назад, резко вскрикнув.

Племянник с визжащим воплем кинулся на другого, на Жека, — и кувырнулся в кусты. Жек оказался не из пугливых: отшвырнув племянника, он прыгнул к Ивану, легко отбил его кулак и ударил сам. Иван и не заметил, как поднялся другой, вернее, заметил, да поздно: вспыхнуло перед глазами пламя костра и взметнулось вверх — парень ударил его ногой в грудь, по-футбольному, с разворота…

Кричала Натка из озера:

— Мальчики, не надо! Перестаньте! Отпустите его! Слышите?!

Они перестали.

— Извините, девушка, — серьезно сказал кто-то из них. — Не мы начали первыми. Не сердитесь, пожалуйста. Мы немного поучили ваших братиков разговаривать со старшими, но ведь это им будет только полезно, не правда ли? Не сердитесь, право…

— Я… нет, я не сержусь… — неуверенно сказала Натка. Она уже вышла из воды, стояла на берегу и смотрела то на Ивана, то на парней. — Но только зачем же так…

— Мы больше не будем, — весело сказал Жек. — А как вас зовут?..

— Наташа…

— Наташенька, может, вы поплаваете с нами немного? Смотрите, какое озеро тихое — не колыхнется. И погода прелесть… Поехали? Потом можно будет к нам съездить, на турбазу. У нас хорошо, весело. Потанцуем, устроим маленький пикничок, а? Вам ведь, наверное, тут скучно…

— Только не сегодня, — уверенно, как старым знакомым, ответила им Натка. — Завтра, что ли?

— Хорошо! — заулыбались парни. — Завтра! Здесь, да? В это же время?

— Да. До свидания, мальчики.

— До свидания, Наташенька.

— Вы очень славная! — крикнул кто-то из них на прощание.

«Завтра… Значит, уже сегодня…» Он шарит по сену, пытаясь отыскать папиросы, морщится от боли в затылке, вспоминает, как они вчера возвращались домой. Натка шла рядом с ним, племянник брел где-то за спиной, скулил потихоньку.

— Зачем вы с ними связались, дураки? — сказала она. — Такие ребята хорошие, а вы…

— Зачем ты с ними разговаривала?! — заорал Иван.

Лицо у Натки стало сначала удивленным, а потом насмешливым.

— Вон что! — хмыкнула она. — Мне и поговорить теперь ни с кем нельзя? Да?

Иван хмуро молчал.

— Заступник! — сказала она, сердясь все больше. — Во-первых, если бы я с ними не заговорила, тебя бы еще не так отделали…

— Ну и пусть! — упрямо и зло ответил Иван. — Зачем ты с ними разговаривала!

— А может, мне с ними интереснее! — спокойно сказала Натка и улыбнулась. — Тебе такое не пришло в голову? И потом — все решилось в честном бою: вы ведь дрались из-за меня, да? И они победили. Так что сам виноват… — Она засмеялась. — Вот так… дядя Ваня!

— Ну, ты и дрянь… — удивленно сказал Иван. — Ну, ты…

— Да ну тебя! — пожала плечами Натка. — Скучный ты ухажер, я пошла…

И она побежала вперед, крикнула весело:

— Адью, любимый! Кушай кашу!

Иван нашаривает наконец под тулупом папиросы и спички, но не закуривает.

— Вставай! — тычет он племянника в острые позвонки.

Сашка переворачивается, постанывает во сне. Под левым глазом у него синяк. Огромный, темный. Иван сумрачно разглядывает его. Племянник открывает глаза, лицо у него несчастное.

— Болит… — сообщает он.

— Зареви еще! — сердито говорит Иван. — Сейчас и так вой поднимется… Хорошо, еще вчера нас не видели, не знают… Больно… Земли надо было приложить.

— А я знал? — плаксиво тянет племянник.

— В следующий раз знать будешь. На кой черт ты с ним обниматься вчера полез? Да еще с таким воплем!

— Это каратэ… — Племянник тяжело и горько вздыхает. — Отец приедет — скажу, он их найдет!..

— Я тебе тогда другой фингал приделаю, понял? — Иван сует под нос племяннику кулак. — Про драку молчи! Ни отцу, никому! Я их сам!

— Ванька! — кричит с крыльца мать. — Метлой вас сейчас с сеновала спущу, дождешься!..

Когда они появились на кухне, мать охнула и замерла с чугунком в руках.

— Батюшки светы! Сашенька! Да что же это?.. Приехать не успел… Да кто ж тебя?

Иван смотрит в пространство, морщится: сейчас примутся за него.

— А ты? Ты где был, куда смотрел? — она бросила чугунок на стол. Две картофелины выпрыгнули, скатились на пол. — Кто его побил? Ты? — Но, присмотревшись к сыну, всплеснула руками. — Господи! И этот! Кто тебе губы расквасил, Ванька?!

— Никто! — бурчит Иван. — Гнездо я ему показывал… Свалились с дерева…

— Не ври! Вы днем в лес ходили, ничего не было, как пришли! Это вечером с кем-то поцапались! Наталья, с кем они подрались?

Натка выглянула из комнаты, оглядела их, присвистнула.

— Ну и ну! — сказала. — Да я их не знаю, бабушка. Мальчики с турбазы… Приплыли на наш берег, не задирались, ничего… А он сразу драку затеял. Даже стыдно было перед ними — такие ребята хорошие, вежливые, интеллигентные…

Она стоит в проеме двери, чуть склонив набок голову. Ставни закрыты от жары и мух, и только из одного окна падает точно на нее косой солнечный свет, и волосы ее сияют в этом свете…

— Приедет отец, Ванька, он тебе даст! — ворчит мать. А что она еще может сделать? — Ешь давай и на покос, сено вывезти надо… Воронок у леса пасется… — Она занимается своими делами и бормочет печально: — И что это за наказание-то… Другие были дети как дети, а этот…

— Да ладно! — хмуро ворчит Иван.

— Не ладно! Ведь восьмой класс уже, Ванька! Что ты башкой своей думаешь? — И она небольно таскает его за отросшие волосы. — Возьму вот головешку-то и подпалю ночью космы твои, подстрижешься тогда! Сколько говорить?..

— Сеновал подожжешь, — бурчит Иван. Увернувшись от материной руки, поднимается из-за стола.

— Куда? Ешь! Опять целый день не жрамши пробегаешь!

— Сыт.

Иван смотрит на племянника:

— На покос поедешь?

— Ага.

— Ешь быстрее, — говорит он, уходит за Воронком.

Они едут на покос. Слева от дороги, за невысоким холмом, берег, где их вчера учили разговаривать со старшими. Чем ближе подъезжают они к холму, тем мрачнее становится Иван. «Только бы они приехали сегодня», — думает он. Племянник упорно прикладывает к синяку влажную землю.

Проехали холм, дорога пошла под уклон, Воронок припустил легкой рысью.

— Сегодня вечером пойдем на берег, — говорит Иван.

— Зачем? — осторожно спрашивает племянник.

— Купаться… — отзывается Иван сердито. — Не понял?

Племянник сосредоточенно молчит. Потом спрыгивает с края телеги, выбрасывает комок липкой земли, поднимает с дороги, возле лужи, другой. На телегу не садится — идет рядом, почти бежит.

— Да выбрось ты, дурак, землю, без толку теперь-то! — морщится Иван. — Когда новый поставят, тогда и прикладывать будешь. Пойдешь на берег?

Но племянник идет по обочине, молчит.

— Так не пустят же, — наконец говорит он.

— Как это не пустят? — не может понять Иван. — Ноги тебе спутают, что ли? Так ты не Воронок. Запирать и привязывать тебя тоже не будут…

— Бабушка говорила… — шелестит племянник.

— Дел у нее больше нет, как за тобой смотреть да сторожить, куда пошел! Боишься — так и скажи!

Иван хлестнул Воронка — такая обида вдруг пришла.

«Трус!» — думает Иван про племянника и хлещет коня. Никогда он его не бил, отец учил: «Ты, Ванька, такой-сякой, коня бить не смей, это не забор, чтоб по нем хлобыстать чем ни попадя! Живой он — ему тоже обидно-больно бывает. Голосом учи — поймет. А увижу что — пеняй на себя!»

Племянник остается далеко позади, бежит по пыльной дороге и кричит обиженно:

— Вань, ты куда! Вань, подожди!

Вечером, после ужина, Иван выходит во двор. Племянник суетливо хватает книжку, устраивается читать, на Ивана не смотрит. Обида на него у Ивана уже прошла: уж такой он человек, этот Сашка. Ладно, обойдется Иван без него! Да и какая от него с этим каратэ помощь?..

Затаившись у садовой калитки, Иван ждал, когда выйдет Натка. «Их двое, — думал он напряженно, — они старше…» Он должен, должен сегодня им показать!.. Или хотя бы не дать опять себя избить!

В его комнате, на шкафу, лежит солидный кусок свинца. Если привязать веревку и раскрутить — никто не подойдет! Конечно, так он и сделает! Скорей, скорей, пока Натка не ушла!

Иван побежал в дом, ворвался в свою комнату… И опешил, замер. Он и забыл, что сейчас здесь жила Натка. Она натягивала купальник. Увидев Ивана, рванула с кровати покрывало, запахнулась в него, уставилась на Ивана злыми глазами.

— Я забыл… — ватно пробормотал Иван. — Честно… Надо мне тут… на шкафу…

— Сам как шкаф! — прошипела Натка. — Надо ему! Стучать надо в дверь! Не научился?

Иван вышел, побрел к калитке. Через минуту выбежала Натка. Иван не стал прятаться, не побежал за ней, а медленно побрел на берег. Она оглянулась несколько раз, фыркнула.

Поднявшись на холм у берега, Иван увидел, что их не двое: у берега стояли три лодки, горел большой костер, и над темным, застывшим озером гремела музыка.

Его сразу заметили, потому что он стоял наверху, на холме, и за правым плечом у него поднималась луна.

— Дядя Ваня пришел! — закричали на берегу. — Ну, иди, иди сюда! Иди не бойся, пообщаемся!

— Наташенька, позови родственника, а то он стесняется!

Много их там было. Иван стоял на холме, сжав кулаки. Он не боялся, что побьют, просто понимал, что ему не справиться. Но они и не собирались драться — они веселились. И Натка стояла у костра и хохотала.

Иван повернулся и побежал, быстрее, быстрее.

— Ты чего, чего? — крикнул племянник, когда он вбежал в дом. Иван не ответил, понесся на чердак.

Сабля блеснула в полутьме стремительной тусклой молнией, прямая, длинная, жаркая. Выскочил из дома, перемахнул через плетень, побежал к лесу. Свистнул.

Тяжело и трудно вскидывая передние спутанные ноги, Воронок стал выбираться на зов из высокой осоки.

Иван рубанул путы, сжал гриву в кулаке, махнул на спину коню.

— Вперед!

Они вылетели на холм, и Воронок заржал.

На берегу засмеялись.

— Явление второе! — закричали там, а потом стало тихо. Тихо-тихо — на магнитофоне кончилась песня, и в этой паузе взвизгнула Натка:

— Сабля! У него сабля!

Пламя костра сверкало на клинке.

Они лихорадочно, бестолково шлепали веслами по воде…

Он стоял на холме, просто стоял, опустив саблю.

Берег был пуст, только магнитофон, забытый в спешке и испуге, играл.

Они отплыли метров на двадцать и снова кричали ему что-то, хохотали… Она смеялась вместе с ними, испуг прошел.

Сабля выскользнула из пальцев. Блеснула. Воткнулась в песок. Покачалась. Замерла.

Он медленно сполз с коня, обнял его и заплакал. Сначала еле слышно, без слез. Потом навзрыд.

Воронок встряхивал гривой и тянулся к воде — ему хотелось пить.

Свердловск

Леонид НЕЧАЕВ ЧУГУНОК КАРТОШКИ

Лютое морозное утро дохнуло в лицо Петровичу. Он потоптался в нерешительности, но лес был рядом — большой, добрый, и мальчик ступил в его объятия. Лес охватил его тишиной. После школьного шума от тишины зазвенело в голове, как после обморока. Мальчик, которого все звали по-взрослому Петровичем, брел и брел по глубокому заскорузлому снегу, проваливаясь выше колен; снег, словно стеклянный, обдирал голенища юфтевых сапог. «Прям разулся бы и босиком», — с сожалением глянул на сапоги Петрович.

Лес был хорош. Поднял на него глаза Петрович — и про сапоги забыл. Отцовской силой, могучей и покойной, суровой и ласковой, веяло от него. Петрович, хотя и стал в лесу вдруг таким маленьким, почувствовал себя уверенно и уютно среди толстых, не в обхват, сосен и елей, словно обнял его кто-то родной, приголубил безмолвно.

Петрович был невелик ростом, весь-то с варежку, хотя ему шел четырнадцатый год. Правда, кость — главное дело — была широка. Был он силен и вынослив и много мог пройти по снежному целику, если бы не наст, портивший сапоги. Наконец он ступил на свою тропинку и пошел легче и бойчей. Тропинкой этой хожено-перехожено, каждый кустик знаком…

«И немного пути-то спрямил, — подумал Петрович, — а устал. И сапоги вот… не поберег». Помимо сапог, думал он еще о своем ужине. Картошки оставалось мало, всего чугунок, а жить надо было день, два, а то и больше. Не рассчитал Петрович. Весенняя распутица подвела. Ранняя распутица…

Мать уехала более недели назад. Петрович в день ее отъезда проснулся рано. Соскочил с печи, приплющил нос к стеклу: оловянный свет в окошке плавится, сумрачные ели да сосны в снегу торчат.

— Эх, скудно живем! — пожаловался он тогда вслух. — А мне трава густая снилась. И солнце.

— Зелень снилась — так это, должно, к хорошему, Петрович, — ответила мать. Она встала до свету и уже собиралась к отъезду.

Это от матери пошло: Петрович да Петрович. Так она величала своего сына, единственного мужика в доме, а имя его было Генка.

— Дай-кось я тебе подсоблю.

Петрович потуже стянул и связал концы платка у матери за спиной, «Пусть Петрович, — думал он. — Так даже уважительней. Может, ей слово это в помощь…» Мать тосковала по старшинству мужскому, по обращению, сердцу привычному, уважительному и ласковому. «Пусть Петрович. Ей так сподручнее. Она хоть и мать, а я мужик: перед кем же ей слабостью себя потешить? Нешто ей слабой побыть не хочется?» Мать присела перед дальней дорогой, присел и Петрович. Она глянула на стену, на карточку старшего, с фронта не пришедшего Петровича, пошевелила губами, шепча что-то, вздохнула, встала. Ехать ей надо было далеко, в самый Ленинград: телят колхозных поручили ей продать государству. Колхозу нужны были деньги на покупку нового дизеля.

Петрович оставался в избе за полного хозяина. Давно бы пора в деревню, поближе к людям, перебраться. Все собираются они с матерью, да только изба не отпускает. Так и живут: мать на скотный двор вон в какую даль ходит, всякий раз затемно поднимается, а Петрович вместо отца за лесом присматривает.

Похлопала мать себя по карманам полушубка, прощупала завязанные в платочке деньжата и пошла вперед с узелком в руках, слезы от сына пряча. Петрович шел следом, крепясь, чтобы самому от разлуки не заплакать.

— Ты ж смотри там… — важно и заботливо говорил он, а дальше не мог: в горле душило. Далеко не дала она провожать себя — дальние проводы — долгие слезы, — поцеловала сына у кривой сосны, домой вернула. А идти ей от кривой сосны до деревни, где ее ждал грузовик с телятами, было никак не меньше часу.

«Что ж дальше было?» — вспоминал подробно Петрович, спеша узкой твердой своей тропинкой.

Проводив мать, вернулся домой. Постоял посреди избы, опустив руки, и стал в школу собираться. А и собиратъся-то! Книжки с тетрадками за ремень сунул — и все сборы! Ходить было не близко, километров с десять будет. Петрович так и выхаживал с первого класса. Привык.

Мать оставила ему еды на неделю, надеялась вскорости обернуться, гостинцев из Ленинграда привезти. Да куда там: такая ранняя ростепель взялась, что не только в Филино, усадьбу колхозную, а и в самые Чистые Холмы не проехать со станции.

«Этот чугунок, — прикидывал Петрович, — я так себе разделю, что вон на сколько хватит! Главное, обед на одном хлебе перетерпеть, а уж на ужин обязательно картошечки горячей, чтоб засыпалось лучше…»

Одного он боялся: как бы мать, к нему спеша, через реку Ворожу не пошла. «Через пойдет, — пугался он, — пропадет…» И ускорял шаги, словно мог как-то предупредить беду.

Все это время он жил на картошке. Ох и весело же ему бежалось домой! Там он живо намывал штуки четыре продолговатых, похожих по форме на пирожки картофелин, потом похаживал возле печи, вдыхая аппетитный парок из чугунка. Пока взбулькивало и приборматывало в чугунке, он нарезал хлеб. Бывало, не дождется картошки, щипками съест краюху. Потом солонку на стол выставляет, не на середину стола, а к себе под руку, чтобы, не далеко тянучись, быстро сыпнуть солью по чищеной дымящейся картошке и есть, есть ее, горячую как огонь, студя ее уже во рту дыханием и глотая со слезами на глазах.

«Экий жоркий — всю подъел! — вздохнул Петрович, но лицо его расплылось от одних только блаженных воспоминаний. — Ну, нечего горевать, есть еще запасец. Если варить по одной — по две в день, то надолго хватит. Сегодня на ужин только одну сварю… или две…»

Сегодня отпустили после первого урока. Трое учителей не успели из Филина через Ворожу перебраться. Лед вдруг, за одну ночь, промыло быстрой черной водой. Наутро ударил мороз, но речку не схватил.

Рдело сквозь замшелые стволы низкое замороженное солнце. Его и солнцем еще не назовешь — ком рубинового льда. Но вот ком всплыл из тусклой закраины небосклона, превратился в глыбу — глыба забелела, засверкала, и теперь уже не глянешь на нее — слепит!

Еще пуще похорошел лес: рассыпались пятна солнца, высвечивая сумрачные углы под темной хвоей. Внизу хвоя тяжелая, непроницаемая, а выше зелень светлая, продернутая солнечными нитями. Петрович остановился, разглядывая резко освещенную зеленовато-коричневую, слегка замшелую еловую кору. Видел он каждый волосок мха, каждую таинственную точечку на коре. Он словно смотрел в зеркало и видел близко свои карие глаза, странно высвеченные сбоку косым светом.

Косолапые коряги обступили его: за полы и рукава задергали костлявые руки кустов, ощерились дупла. Петрович глянул вверх — ели, как громадные точеные терема, впечатали свои вершины в темную синь неба.

— О-го-го! — закричал Петрович что было мочи.

Откуда ни возьмись, без малейшего дуновения, не от крика ли, посыпалась снежная пыльца — и в ней сразу встала радуга.

Петрович оглянулся. Голые зябкие осины мерзнут в снегу. Клонятся к ним, жалея их, скромницы и красуньи березки. На снег, пухлый, нетронутый, синие тени брошены. Да еще синие крапины — съехавшие с ветвей и нападавшие то там, то тут комочки снега. Снежный покров сверкает, будто впрямь усыпанный звездами.

Постоял Петрович среди берез, ровно с хорошими людьми побеседовал, и пошел себе дальше.

Ближе к полудню отпустило, и Петрович расстегнул крючок на вороте полушубка. Отцовский полушубок. Просторный, но теплый. А добротный — на век хватит.

«Эх, батя! — вздохнул Петрович. — Грудь у меня для твоего полушубка тоща… А в плечах-то мне скоро как раз будет. Самую малость недобрал». По росту полушубок давно годился. Народ в этих краях был что иная береза: невысок, не красен видом, а крепок. Отец так и говорил, бывало: «А что в нем, в росте? Был бы дюж. Да не было бы сердце холодное, как пещерный камень».

«Ничего, — подумал Петрович, — еще раздамся в груди-то. И пуговки перешивать не буду. Поясок только потуже стягивай — вот и не будет ветер за пазухой гулять… Уже крепко весной пахнет. Полежит полушубок в сундуке, а к новой-то зиме как раз впору будет». На этом он еще раз вздохнул. Живот подвело, и он затянул ремень потуже. «Эх, полюбовался бы я еще, да голод проклятый! И как это человек скверно устроен: все о животе думай!»

Место и впрямь было чудное. Поляну обступили елочки. Они были укутаны по самые носы толстыми снежными платками. Под платками было уютно и тепло даже в самую ветреную, ледяную ночь. А вот одна — со сползшим на плечи платком, простоволосая — выскочила вперед всех, замахнулась на мальчика снежком, да растерялась, замерла с отведенной рукой в зеленой варежке… Петрович улыбнулся ей. Отцовские руки посадили эту елочку, да и все остальные. Стало быть, вроде сестренок они Петровичу.

… Петрович резко поворотился на шорох. Никого… Откуда мог взяться этот неожиданный таинственный шорох, после которого снова наступила настороженная тишина? Уж не зверь ли? Каким-то седьмым чувством угадывал он, что не зверь. Тогда… человек? Сердце ошалело заколотилось: человек таился. Здесь, в лесу, никто из людей никогда не прятался. Здесь все знали друг друга. Если прячется, значит, чужой, недобрый…

Зверя — медведя ли, волка ли, даже самой рыси — не боялся Петрович, а боялся встретить в лесу прячущегося человека.

Так и есть — молча метнулся из-под ели человек и, перескочив тропу, кинулся в чащобу.

— Эй! — закричал Петрович звонко. — Эй, кто ты?.. Не бойся!

Незнакомец, судя по всему, мальчик одних с Петровичем лет, убегал, проваливаясь в снег.

— Эй! — стал догонять его Петрович. — Куда бежишь? Пропадешь!

Незнакомец остановился, повернул голову к плечу, прислушиваясь к Петровичу и краем глаза недоверчиво наблюдая за ним. Петрович приблизился. Это был действительно его ровесник. Одет он был в городское куцее пальтишко, в солдатскую шапку, обмотан шарфом, обут в хромовые сапоги. Серые глаза враждебно, исподлобья смотрели на Петровича, углы рта были упрямо опущены, маленький, как пуговка, нос посинел от холода. Ростом мальчик был выше Петровича.

— Пошли, — сказал Петрович. — Замерзнешь в лесу.

— Не замерзну! — воинственно ответил мальчик, однако покорно пошел вслед за Петровичем.

— Заблудишься.

— Не заблужусь! У меня компас — во, трофейный, с медным корпусом…

— Ты кто? — спросил Петрович, мельком глянув на компас.

— Детдомовский я…

На тропинке Петрович еще раз осмотрел незнакомца. Одет он был жиденько. Петрович покачал головой.

— Не замерзну, — уже безразличным тоном произнес мальчик. — У меня хромачи в калошах.

— От резины еще хуже мерзнут, — сказал Петрович. — Значит, ты беглый.

— Беглый, — мотнул головой мальчик и стал смотреть в сторону, словно стоял перед учителем.

— Куда же ты бежишь?

Мальчик оживился, глаза его загорелись.

— Домой. В Орел!

Мальчик быстро дышал, махал руками, несвязно рассказывал, что он хорошо помнит дом на железнодорожной станции, большой деревянный дом, темный, со скрипучими дверями и ступеньками, таинственный, старинный шкаф, пахнущий бельем, нафталином, мамиными духами… Мальчик рассказывал и, видимо, сам не замечал, что плакал. Оказывается, от дома после бомбежки не осталось и щепки; но дом, такой, какой он был прежде, так часто снился ему, что он теперь не знает, правда ли, что дома нет, или же он есть…

— Мне бы только до железной дороги добраться, — мечтательно говорил он. — А там и Орел. Там тепло, не то что у вас. Там даже зимы не бывает.

Петрович знал, что там бывает зима, но смолчал, будто поверил. На щеках у мальчика стыли грязные разводы слез.

— Пошли, — повторил Петрович и ступил первый.

Некоторое время шли молча.

— Это моя тропинка, — сказал Петрович. — Я ее нахаживал. Я один по ней и хожу.

— Хм! — улыбнулся мальчик Петровичу в спину. — Чудно вы тут живете.

— Да, надо бы кучнее жить, — степенно поддержал Петрович и вспомнил, что так любил говорить отец.

— Кусты у вас волчьей шерстью пропахли.

Петрович подумал, что мальчик волка и не нюхал, а говорит так из-за страха, для проверки, не водятся ли здесь волки. Волки в лесу водились, но по людям не разбойничали, а только по скоту.

— Это тебе показалось, — уверенно ответил Петрович. — Волков у нас сто лет не видывали… Медведь Федя есть. Тот, точно, на тропинку выходит. Дак ведь я его сам и приучил, только что не с руки кормлю. Он смешной. Ты его не боись. Рыси боись.

Мальчик слушал внимательно.

— А ты испугался, когда я из-под елки сиганул? Небось подумал, зверь.

— Нет… Хотя — чего там! Испугался. Правда, на зверя не подумал…

— А ты почему без ружья ходишь?

— А! — махнул рукой Петрович.

Ни, бывало, отец, ни он сам, жизнь в лесу живя, из ружья по живому не стреляли. В руки брать брали, а охотиться — жалость не давала. Отец на фронте первый свой выстрел, должно быть, одолел. Так то на фронте…

— Вот тут мы и живем.

Петрович остановился. Блестели тонкие стволы березок и прутья краснотала. Слышалось негромкое пение ручья, пробивавшегося сквозь лед. Под прозрачным льдом видны были на дне черные набрякшие сучья, бархатные болотные наносы, свалявшаяся прошлогодняя трава.

— А вот и наша изба. Стража Тихая местечко называется.

Стража Тихая встречала их безмолвием. Не вился приветливый дымок над кирпичной трубой, не висело на веревке через весь двор белье, даже собака не лаяла. Рыжика заели волки. Тихо задавили, даже в избе не расслышали. Только остались на окнах избы волчьи широкие скользящие следы: скребли лапами по окнам, в избу смотрели ночью… Надо бы новую собаку завести, в лесу без собаки нельзя, да только сердце пока нового друга не позволяет.

Пошумливали над крышей сосны и ели, и от их шума полнее становилось одиночество Стражи.

— Мне как-то жутко, — прошептал мальчик, теснясь к Петровичу.

— Гляди, — показал Петрович на небо.

Давно уже завалило небо серыми бугристыми облаками. И все же меж ними зияли просветы, по которым, словно по рукавам реки, быстро и густо текло слепящее серебро и золото солнечного света. Рукава то сплетались, то расплетались, то вовсе исчезали, то вдруг размывали закраины облаков. Облака вновь оползали, погребая под собою светоносные ручьи. Мгновенно сгущался над Стражей сумрак. Глухо и бесприютно становилось в лесу, страх таился в диком углу, под тяжелыми шатрами тусклой дремучей хвои.

Но вот в рыхлом облаке что-то вновь заколобродило, забурлило, засветилось. Промоина! Все светлее, светлее, ярче!.. Прорвался свет и хлынул широко и могуче на безмолвную землю. И грянули птицы по всему бескрайнему лесу…

— Весна, однако!.. — глубоким вздохом освободил грудь Петрович.

Мальчик тоже перевел дух. Вслед за Петровичем ступил он в избу.

Разделись.

Петрович сглотнул слюнки, сказал:

— Ну, давай есть.

Мальчик мотнул головой и сразу сел за стол. Видно было, что он здорово проголодался. Петрович затопил печь, затрещали березовые чурки, загудел, заговорил огонь.

Картошка лежала в углу, заботливо завернутая от мороза и света в старую телогрейку. Петрович, улыбаясь мальчику, нащупывал и доставал по одной картошинке. Остатку было всего семь штук, да и то некрупных. Петрович еще пошарил по рукавам и карманам телогрейки, даже тряхнул ею, но запас был весь. «Что уж тут делать?» — подумал Петрович. Помыл картошку в лохани: вышло полчугунка.

— Живем! — показал он чугунок мальчику.

Тот сидел за столом и ждал, как малое дитя. Лицо мальчика, повернутое к печке, где оживал чугунок, было строго.

«Натерпелся же ты в своей жизнюшке, коль с малых лет такой строгий!» — подумал Петрович, развешивая на табуретках возле печки байковые портянки беглого.

— Подай, пожалуйста, кашне, — попросил мальчик.

— Чего? — не понял Петрович.

— Шею обмотать. А то горло болит.

«Ишь ты какой! — подумал Петрович, поднося ему кашне. — Все ему подай… пожалуйста…» Подавать, однако, было почему-то не обидно. «Если человек в беде, то у него есть право над тобой… Отчего ж ему не угодить?» Петровичу было радостно стараться для этого бледного, немногословного, сурового мальчика. «Только бы у него слезы из глаз не катились, как давеча», — пугался Петрович, поглядывая сбоку в его печальные, глядящие сквозь огонь, сквозь печку и избу глаза. Невыносимая жалость душила Петровича, и он, напуская на лицо веселость, бегал по избе, переставляя без нужды у печки хромачи и калоши, заглядывая в чугунок, заранее готовя постель.

— Не суетись, — сказал мальчик, и Петрович смущенно сел рядом с ним на лавку.

Так они сидели и слушали разговор чугунка. Огонь нетерпеливо облизывал его закоптелые бока, словно был голоден и хотел добраться до заветных лакомых картофелин. Чугунок бормотал все громче и торопливей; вот он уже стал пускать пузыри и захлебываться. Сглатывая слюнки, мальчики не сводили с него глаз. Вода выпрыгивала за край, шипела, обжигаясь о конфорку.

— Ты как любишь картошку есть? — спросил беглый и, не дав ответить, сказал: — Я очень люблю, чтобы к картошке было сало с морозу.

— А я, — вздохнул Петрович, — с солеными грибами люблю, да нету их нынче.

— Чтобы то-оненькими скибочками было нарезано… Я прямо с кожицей ем.

— А я с солеными огурцами страсть как люблю.

— А я даже сырое мясо есть могу.

Огонь стал ровнее, смирился и делал свое дело неторопливо, даже, казалось, нехотя, словно назло мальчикам.

— Посмотри, — сказал беглый, и Петрович заглянул в чугунок. — Ну, как там она?

— Разваривается.

— Давай скорей, а то у меня от запаха голова кружится.

— Да она еще…

Беглый перебил Петровича:

— Ничего, я и с сыринкой люблю.

Петрович слил из чугунка воду и вывалил на стол картошку в мундире. У иных картофелин кожура лопнула, и видно было бело-белое, как сахар, рассыпчатое нутро.

— Так и пышет жаром, — удовлетворенно говорил беглый, валяя в ладонях горячую картофелину. — Только она мне на один зуб.

Он в самом деле уже проглотил ее, пока Петрович чистил для него вторую.

— Ты погоди, — удивился Петрович. — С маслицем…

— У-у… м-м-м, — отмахнулся беглый, поспешно, жадно набивая рот. И только после третьей промычал: — М-м… Ну, давай с маслицем.

«С маслицем! — обиделся Петрович. Виду, однако, не подал. — А обо мне ты подумал? Всю картошку слопал…»

Рукава клетчатой детдомовской рубашки были коротковаты. Взгляд Петровича упал на руки беглого. Они были узкие, длинные и такие бескровные, что Петрович, застыдившись своих здоровых мужичьих кулаков, спрятал руки под стол.

— Щас… с маслицем… Я и чайку поставлю!

«Что картошка! Подумаешь — картошка! — забегал Петрович то за маслицем, то за чайником. — У него вон пуговки на рубахе белые, а пришиты черными нитками. Мать этак-то не пришьет…»

— Тебя как звать-то?

— Владимиром звать. Ты-то сам что не кушаешь?

— Неохота.

— А-а…

Владимир съел шесть картофелин и стал пить чай. От сахара он отказался. У него своего было припасено много на побег.

— Я переел сахару, пока в бегах был.

Чай он не допил, размяк, осоловел, и Петрович стал укладывать его спать. У Владимира совсем не оставалось сил, он так и не расстегнул до конца пуговки на рубашке, лег в чем был, глаза его слипались. Сонным голосом он говорил:

— Я… такой тощий… а проглот…

Кашель мешал ему засыпать. Он лег на бок, потом на живот и так уснул. Петрович потрогал ему лоб. Жару вроде не было.

— Эк, в каком пальтеце фасонишь, — тихо произнес Петрович с укоризной, хотя Владимир уже спал и не слышал его. — Как птаха голоногая.

Петрович порылся в наволочке, где мать хранила разное тряпье, шедшее на заплаты да на пестрые коврики, вынул оттуда мешочек. Затем он нажарил на сковороде несколько горстей песку, ссыпал его в мешочек, а мешочек приложил к пяткам Владимира. Грелки в доме не было.

Мать отогревала себе поясницу мешочком с горячим песком. Петрович, подумав, подоткнул между пятками и мешочком край одеяла. «Так и пятки не сожгет и всю простуду оттянет», — вздохнул Петрович. С матерью вздыхать приучился: та вздыхает — и он с ней. — У птахи хоть летом домой возврат, а у него?»

— Дай-кось я еще тебе послужу, — вслух сказал Петрович. Накрыл Владимира своим полушубком, а сам сел в ногах.

Орловский беглец спал крепко и долго. Уже ночь лохматой шкурой завесила окно, а Петрович все сидел, утешаясь ровным дыханием Владимира. Петрович сидел и краем уха ловил, как шумит ветер в вершинах сосен и елей. «Март, а вода трогается… Как бы матушка через Ворожу не пошла». Ветер ярился, терся об углы избы. «Надо вьюшку закрыть, чтобы тепло не выдувало». Петрович встал, полез к вьюшке. «Не пойдет матушка по льду, — вдруг твердо решил он. — Ни в жисть не пойдет». И хотя Петрович вполне убедил себя в том, что она не пойдет — не пойдет, потому что большие деньги при ней народные, — он все же решил наутро сбегать в школу к директору, чтобы тот позвонил в Чистые Холмы и задержал бы ее на том берегу от его, Петровича, имени.

Петровичу, несмотря на голод, тоже сильно захотелось спать, но он еще крепился. «Постой, постой, — говорил он самому себе. — Чего я еще недодумал?.. Ага, вот что. Насчет картошки. Так вот что насчет картошки. Не пропаду, чай. Были бы кости, мясо нарастет». Он стоял посреди избы и все еще что-то додумывал. «Седьмую-то я ему на завтрак приберегу… А там, если чего, люди подсобят…»

Петрович нащупал на столе чугунок, опустил в него последнюю картофелину, накрыл крышкой и поверх полотенцем, чтобы не засохла. Держал он в руках чугунок и сонно улыбался: «Словно лицо чумазое в руках держу-то! Этак-то батя мое лицо держал долго-долго, как на фронт уходил…»

Калинин

Юрий ДОБРОСКОКИН ПОД ГОРОЙ

Росло дерево где-то на поляне,

в окрестностях родины…

А. Платонов

B конце мая вечером, уже при звездах в небе, сидят двое в саду, на бревнах. Они молча курят незаконно добытые где-то сигареты, глядят на Гору…

А на Горе зажжены костры. С высокого пламени срываются тучи искр, вихрясь и рассыпаясь вширь, вздымаются в небо — кажется, что вверху они перемешиваются со звездами. Вокруг огня шевелится множество человеческих фигурок. Вот вытащили из огня несколько горящих кругов — это старые истрепанные автопокрышки — и столкнули их по косогору. Три огненных шара покатились сверху к подножию Горы, подпрыгивая и брызгая искрами. Катятся, катятся… Они валятся один за другим набок и остаются догорать в чьих-то грядках.

Внизу на бревнах раздался вздох, и один, носящий фамилию Завезун, проговорил:

— Наверное, Юдин-то уже там!..

На его голос отозвался второй, Коровкин:

— Там, поди! Он ведь вон как подслужил…

Завезун неумело посасывал сигарету и поминутно плевался — не трудно понять, что закурил он сегодня впервые. Так не мудрено ведь, чтобы человек закурил с тоски!

— Ох и собака! — говорит он. — И главное, заранее ведь никогда не угадаешь!..

И совсем-то недавно они свободно и спокойно ходили по Горе. А Юдин был тогда им лучший друг… Всюду они появлялись только втроем: собрать ли соку с берез, картошки ли накопать тайком в чужих огородах. Будьте милосердны, хозяева тех огородов! Много ли съедят картошки три десятилетних человека! Ну, и еще в придачу несколько огурцов…

А как хорошо в сумерках полежать около костра, на краю оврага, глубоко разрезающего тело Горы. Ох эти овраги, эти карьеры с необъятными глыбами мела! Все эти кручи и склоны, обрывы и яруги! Сколько с вами связано дней, индейских и шпионских; сколько высыпано из ботинок дома земли, принесенной оттуда; сколько исхожено оврагов в поисках «чертова пальца»!.. В рощах на Горе живут вороньи стаи; по вечерам они слетаются сюда со всего города, со всех окруживших его полей и черными ордами висят на ветках. Бродячие собаки устроили в кустарниках свои гнезда и наплодили тьму щенят… И лишь иногда по Горе, по тесной колее среди подсолнухов пройдет машина: тяжело гудит и стонет, раскачиваясь с бугра в яму, и медленно ползет к темному неведомому лесу, который так еще далеко, что можно полжизни идти до него пешком… Вот какова эта Гора!

На ее склоне, который друзьям всякий раз требовалось миновать, им всегда встречался кто-либо из шайки Коломийцева. Но те обычно были заняты своими забавами, до посторонних им не было никакого дела. Несчастья начались для троих друзей только с того случая, когда сам Коломийцев повстречался им. Худой, высокий, он был намного старше всех на Горе и носил длинные черные волосы…

Его ребята играли в футбол, а он, остановив Завезуна, сказал ему:

— Подожди-ка, дружок! Стань вот здесь и стой… Будешь у нас пока что штангой в воротах.

Друзья, однако, продолжали свой путь. Тогда Коломийцев запустил пальцы в рот, раздался свист… И вся его шайка понеслась на троих, дико завывая и топоча, как тяжелая кавалерия.

Быстро-быстро мчались тогда Завезун, Коровкин и Юдин, едва ушли от преследователей. Но дорога на Гору с этой поры была для них заказана: там поджидала их шайка Коломийцева, чтобы проучить за непокорность.

Пришли грустные времена. Еще несколько раз пытались друзья обжить хорошие места на реке. Но Коломийцев вошел во вкус, его шайка ловит их повсюду…

Тогда глубоко в огородах, там, где уцелели еще густые и колючие заросли терновника, начали они строить землянку… Кустарник, мощная бузина и крапива укрывали их… Почти целый месяц ушел на работу. Тайком, в темноте выносили они землю далеко в огороды, ночью же доставляли перекрытия, доски для укрепления стен.

И все удалось, никто не проведал сюда дороги! И много хороших дней провели здесь Завезун, Коровкин и Юдин: с новыми книжками, около печурки, из которой специально сделанный дымоход выпускал дым не кверху, но понизу, по земле… Зимой здесь тоже было хорошо, тепло и уютно; никто не мешал. В апреле долго вычерпывали воду, которая все не хотела уходить в землю… потом ушла; уют был восстановлен.

В мае зацвел терновник, покрыла землю трава. Появилось много цветов: фиолетовые, голубые, желтые. Воздух стал сумасшедший и пьяный: подымешься из землянки — и чувствуешь, как у тебя кружится голова. Под землей не сиделось. Завезун, Коровкин и Юдин валялись на траве, поглядывая из своего терновника на Гору… А там веселилась шайка Коломийцева.

И вот недавно, пробираясь вечером к землянке, Завезун и Коровкин услышали в терновнике чужие голоса. Кто-то беззаботно посвистывает!.. Не таясь, они направились к землянке, как будто загипнотизированные предчувствием постигшего их несчастья.

Так и есть: у входа в землянку сидят два парня, прислужники Коломийцева. Один из них, насвистывая, ковыряет землю топориком, взятым из землянки. А вот и сам Коломийцев появляется из люка… А за ним вылез Юдин. Увидев своих, он усмехнулся и отвернул лицо. Коломийцев восклицает:

— А, явились, ханурики, кроты-землелазы! Что — будете ко мне в команду проситься? Ну, проситесь, проситесь…

Завезун стоит молча, молчит и Коровкин… Потом они повернулись и тихонько пошли прочь. Коломийцев гикнул им вслед. Но они в этот раз не побежали, так и ушли не спеша, не показали страха. А горе их мы не в силах передать.

Они пришли во двор к Завезуну, сели на бревнах в саду. Только-то и осталось у них теперь земли для жизни что эти вот двор и сад. Сиди здесь и смотри — хоть на Гору, хоть в огороды, на оскверненный терновник, хоть на все четыре стороны света…

… Долго, почти до полуночи, полыхают на Горе костры, рассыпая пышные фейерверки искр… Долго сидят на бревнах в саду два друга. Сначала они молча смотрели на огонь, потом разговаривали. Голоса их звучат печально и жестоко: сказано было о мести.

Юдина удалось изловить в тихой улочке, заросшей сиренью: он, видите ли, как ни в чем не бывало катается здесь на новеньком велосипеде! Его ссадили с велосипеда и молча повели во двор к Завезуну. Молча, без пустых разговоров…

Пока Коровкин стегал привязанного к турнику Юдина лозиной, Завезун перед самыми глазами у предателя калил на примусе железный прут, конец которого был изогнут в виде большой буквы «П». Юдин поначалу был, по-видимому, слишком занят разгадкой предназначения этого прута, поэтому он не слишком реагировал на удары Коровкина, отзываясь на них лишь слабым похныкиванием. Но когда Завезун приблизился к нему и приготовился наложить прутом клеймо на ягодицу, тут-то Юдин забился и закрутил задом изо всех сил. О, как не хотелось, видно, ему приобрести букву «П» на ягодицу, хотя бы и никто ее там никогда не видел! И истошный крик сотрясает окрестности… Куры всполошились в курятнике, эхо отозвалось под Горой.

Затем еще раз откликается эхо — это распахивается калитка и мать Юдина, крича и причитая, устремляется к ним…

И надо ж такому случиться, что она оказалась поблизости!

Коровкин, с лозиной в руке, отступил от Юдина; Завезун, покачав головой, нехотя опустил свой раскаленный прут.

Развязывая сынка, мать с ужасом озиралась на бывших его друзей… Но нет, не может быть жалости к неверному другу!

Уходя со двора, Юдины едва не забыли свой новый велосипед, они оба заливались слезами.

А утром следующего дня мать Юдина с самого утра посетила директора школы… Завезуна и Коровкина велено не пускать в класс. Директор распорядился, чтоб они привели к нему своих родителей. По всей школе уже летит слух о деле Завезуна и Коровкина; школа возбуждена и гудит как улей. На двух друзей, которые сидят в раздумье в сквере на скамье, собралась смотреть немалая толпа. То и дело кто-нибудь выступает из нее вперед и выговаривает им; «Палачи! Звери!» — и еще что угодно в этом роде.

Они поднимаются и уходят…

У Завезуна дома был только отец, мать уехала в командировку. Отец долго чистил пиджак, долго брился. Зачем бы это ему идти в школу, зачем вызывают — он не понимает. И Завезун сказал ему, что не знает зачем.

Едва отец ушел, Завезун полез в кладовку и раскопал в ней длинный капроновый чулок; в него он принялся складывать сухари, натолкал картошки и лука… Перекинув получившуюся толстую колбасу через плечо, он вышел через сад в огороды, направляясь к Горе.

Коровкин уже ждал его с такою же ношей на плече.

Для безопасности они обошли площадку Коломийцева, ступили в редкую березовую рощу и зашагали по ней. Они направлялись в ту сторону, где темнел лес.

Через какое-то время их пути по Горе начались совсем незнакомые для друзей места. Тянулись неглубокие, но просторные овраги, поросшие мягкой и сочной травой. В них часто попадались необыкновенно громадные округлые камни, оставленные здесь еще великим ледником… В одном таком овраге Завезун с Коровкиным остановились возле особенно крупного камня: внизу под ним, вымытое, должно быть, когда-то водой, было просторное углубление, грот! Темнело. Решили здесь заночевать.

Они испекли на костре картошку; ели, запивая водой из бутылки… Потом, оставив костер потихоньку гореть, забрались в грот, молча устроились там, прижавшись друг к другу, и долго лежали так, не смыкая глаз.

Кто-то из них задремал… Потом, вдруг очнувшись, обнаружил, что рядом нет второго, и быстро, испуганно полез из грота. Он скоро увидел друга: тот сидел наверху, у края оврага, и смотрел вниз, на город. Тогда первый поднялся к нему и сел рядом, обняв за плечи.

Городок спокойно лежал внизу среди садов. Голубоватые фонари редкими цепочками вытянулись вдоль улиц, но в одноэтажных карточных домиках почти нигде не было огня… Несколько желтых точек мигало в той стороне, где осталось жилье Завезуна и Коровкина. Этих точек становилось все меньше, они гасли одна за другой, и наконец остался один только желтый огонек. В темноте маленькие люди сидят посреди Горы и смотрят на этот огонек.

— Никогда, никогда не вернемся! — проговорил один; голос у него дрожит, он с трудом сдерживает слезы.

— Никогда, никогда! — шепчет второй, сдерживая рыдания, удержать которые ему уже совсем, совсем невмочь…

Когда на рассвете Завезун тихонько отворил дверь и пробрался в дом, отец, нераздетый, спал на диване, положив ноги в ботинках на табурет. На полу стояла пепельница, полная окурков. На груди отца ворохом лежали газеты за всю прошедшую неделю… Под абажуром ярко горела лампочка.

Завезун крадучись прошел в спальню. Сбросив кеды, он упал на койку и заснул крепчайшим сном.

В октябрьский день на обочине проселочной дороги стоит зеленый мотороллер. Твердохлебы, отец и сын, ушли далеко в поле, ходят по короткой и упругой стерне, перебираются через овраги. Старший Твердохлеб покрикивает, запрокидывая голову:

— Кыш! Кыш пошла!

А его двенадцатилетний сын то и дело подпрыгивает кверху, размахивает и хлопает руками:

— Кыш, кыш, кыш!..

В ближайшем овраге из-под куста несется истошный визг, как будто туда забился обжегшийся кипящим вареньем ребенок. Младший Твердохлеб присел у куста и заглядывает под него… Крик оборвался. Мальчик возвращается к отцу, и тот спрашивает у него:

— Ну, что он там?

— Сковрючился и сидит с закрытыми глазами. Думает, наверное, что так его уже и не видно. А она-то где?

— Она села, вон она, иуда! — Отец указывает ему в сторону: там на земле сидит невероятно крупная ворона.

— Людоедка! — выговаривает мальчик и судорожно передергивает плечами. — Наверное, если она клюнет меня, пробьет и мне голову насквозь…

Уже около часа они гоняют эту ворону, которая хочет забить зайца, спрятавшегося сейчас в кустах. Заяц все время старается нырнуть в лес, но ворона перехватывает и заставляет скакать по полю. А заяц-то совсем молоденький, небольшой; он громко кричит от страха… Когда ворона падает на него, он переворачивается на спину и месит ногами что есть мочи, не экономя сил.

— Ну что ж, пора нам ехать, — говорит старший Твердохлеб. — Невозможно разнимать их до самой ночи…

Он направляется через поле к дороге: он давно уже беспокоится за брошенный мотороллер. С самого начала, втянутый сыном в погоню, он понимал бесполезность их усилий; но теперь, уходя, он все же чувствует себя виноватым. Сын неохотно и медленно бредет за ним, поминутно оглядываясь на ворону… На прощанье он швырнул в нее тяжелым земляным комом. Ворона тяжело взмахнула крыльями и беззвучно отпрыгнула в сторону.

А едва только люди отдалились, ворона поднялась с земли и скользнула в овраг. Перед небольшим кустом, усеянным красными плодами боярышника, она опустилась и направилась в кусты шагом… Вот как она идет — гордо выпрямив туловище вертикально к земле, широко переставляет большие черные ноги, повернутые коленками назад! Клюв ее торжественно приподнят, ей приходится только немножко расщемить его, потому что не позволяют дышать забившиеся, заросшие старостью ноздри.

Заяц сейчас же уловил ее приближение в свои длинные и нежные локаторы: он страстно заверещал… На секунду ворона останавливается, пораженная неистощимостью энергии в этом зверьке. Вот она снова двинулась вперед, занося свое долото для рассчитанного, верного удара… Но снова заяц, опрокинувшись на спину, встречает ее шквалом ударов: кажется, это не две, это несколько десятков длинных и сильных ног с невероятной скоростью месят воздух. Ох, этот упрямый зайчишка так неистово защищает свою маленькую, коротенькую жизнь, как будто она требуется ему для великих свершений! А сколько она, старая ворона, видела их таких, и живых, и мертвых, — живые отличаются только тем, что они резвые и теплые.

Заяц неожиданно вскочил: он мигом выпрыгнул из оврага и понесся по полю к лесу… Ворона тяжело взмахивает крыльями. С досадой произносит она свое старческое «Агх!» и, поднявшись с земли, в который уж раз летит вдогонку за зайцем.

Мягкое и прекрасное, над полями светит осеннее солнце. Сейчас так чисто и спокойно кругом, что кажется, как будто первые живые существа еще и не появились на земле. Стоит лес… Он, как всегда, не ступит вперед ни шагу, но и прочь не уйдет он — этот осенний лес стоит у края наших полей золотой надежною чертой.

Когда снова раздался крик, Твердохлебы остановились и стали смотреть в поле.

Теперь им не видно самого зайца, но вон она, вон ее черная тень, — летит над полем, ясно указывая и его бег…

— Заклюет! — говорит мальчик, и снова знобит его от одного этого слова. Но думает-то он совсем противоположное: отобьется зайчишка, убежит!

Старший Твердохлеб стоит молча и из-под руки смотрит в поле. И что бы он ни отвечал сейчас сыну, а, верно, надеется он на то же самое, что и его мальчик. Ведь только так и должно быть на этом свете, да, только так!

Воронежская область,

г. Калач

Сергей ИОНИН МУЖСКИЕ ДЕЛА

Неудачи начались позавчера.

Лешка Барков в тот день впервые поцеловал Ляльку и от радости наделал глупостей.

Вообще день целиком был нормальным, кроме разве того, что днем отец разворчался из-за материных книг. Мать у Лешки доктор медицинских наук и преподает в мединституте, а отцу не повезло в жизни — он всего лишь дамский парикмахер, правда, высокого класса. Книги он любит, много читает и уж поговорить о каких-нибудь «тенденциях в современной литературе Франции» может не хуже, чем некоторые учителя литературы. А ругается отец из-за материных медицинских книг, да и то, Лешка это давно понял, потому что ревнует мать к науке. Грустно быть парикмахером, если жена у тебя профессор.

Ворчит отец, когда матери дома нет.

Вот и в тот день он ходил по квартире и ворчал, что в комнате нехватка воздуха, потому что все заставлено книгами.

Лешка у себя гладил брюки, готовился к свиданию и слушал отца. Он сочувствовал и понимал его, а вот поди ж ты — настроение все-таки испортилось. Было в ворчании что-то заразительное.

На свидание Лялька пришла вовремя, что даже удивило Лешку, и они пошли в парк.

В парке заканчивался сентябрь, и сырой осенний ветер гонял по дорожкам последние опавшие листья.

Им не было скучно, нет, молчали они не поэтому, а потому что еще стеснялись.

В парке зажглись светильники. И они, идя по аллеям, инстинктивно старались не попадать в полосы света, чтоб не быть увиденными другими гуляющими.

Лешка проводил Ляльку до дома. Они долго стояли в подъезде и по-прежнему молчали. В тот вечер они не сказали, наверное, и двадцати слов. Лялька, казалось, чего-то ждала, а Лешка будто хотел сказать, но не мог. Он читал где-то, что в Италии парень, проводивший девушку, имеет право на поцелуй, и размышлял, является ли это правило всемирным.

Лялька, видимо не выдержав становившегося уже тягостным молчания, сказала тихо:

— Поцелуй меня, пожалуйста… Вот сюда. — И она повернулась к нему щекой.

Лешке стало стыдно от своей нерешительности. Он покраснел и неловко ткнулся в щеку губами, потом обнял Ляльку и поцеловал ее в губы. Он уже умел целоваться, парни из десятого класса научили его потренироваться на помидорах, и Лешка за лето съел ящиков пять отборных томатов. Мать не могла нарадоваться, а отец все подхихикивал: наверное, и он в свое время учился тем же методом.

Потом Лешка с Лялькой целовались еще и опять упорно молчали. О чем говорить, когда и без слов все ясно?

Лялька ушла. Лешка постоял в подъезде один, ему казалось, что она все еще рядом, да и как не казаться, если, он знал это наверняка, она думает о нем и сама совсем близко, всего лишь этажом выше и за дверью, обитой дерматином.

На улице его догнал Паром, Венька Силкин.

Венька восьмой класс закончил вместе со всеми, а в девятый ходить не стал. Его уж и в милицию вызывали, но как в начале сентября бросил школу, так больше в классе и не появлялся — шлындал по улицам.

Весной ему сожгло лицо. Ремонтировали дом, и рабочие во дворе в баке растапливали гудрон для заливки крыши. Венька заглянул в бак, и ему кипящим гудроном плеснуло в лицо. Глаза не пострадали, и все говорили, что Силкин хорошо отделался. Но вот смотреть на него было страшно — до того шрамы обезображивали лицо.

И если раньше Венька ангелом не был, то за лето совсем разошелся.

После больницы Веньку стали почему-то звать Паромом: то ли потому, что он в любом деле пёр напропалую, то ли потому, что целыми днями курсировал по улицам, а может, по другим каким причинам. Без него не обходилось в районе ни одно ЧП, ни одна драка. Днями шлялся Венька по улицам, поплевывая сквозь дырку в зубах, и ждал случая, чтоб ввязаться, крикнуть, ткнуть исподтишка кулаком, «подшутить». А шутки у него были…

Так, однажды на соседней стройке он, несмотря на табличку «Не включать! Работают люди!», висящую у рубильника башенного крана, включил рубильник. Никого не убило, но электрика, попавшего под напряжение, здорово потрясло.

Веньку вызывали в комиссию по делам несовершеннолетних, но так ничего и не сделали. С него все было как с гуся вода.

Венька догнал Лешку, когда тот уже сворачивал в сторону своего дома.

— Бродишь? — спросил Венька.

У Лешки было прекрасное настроение, не особо приятная встреча его не испортила, и Барков ответил с гордостью:

— Со свидания иду.

— Ага, понятно, целовались?

— Гуляли.

— В подъезд не пойдешь? Там мужики сейчас в карты играют, — вкрадчиво спросил Венька.

— Можно! Еще не поздно, кажется, — согласился Лешка.

Ох и дурак же он был, что пошел!

В подъезде Венькиного дома, у подоконника, играли в «буру», и Лешка присоединился.

— Может, на «лошадь» сыграем? — спросил Паром.

— На чего?

— На «лошадь». Проигравший возит выигравшего. А?

— Как возит?

— Ну так, на себе.

— Годится! — Лешке было море по колено.

За десять минут он проигрался в прах и стал «лошадью» Парома на четыре дня.

— Садись. — Лешка присел на корточки, радости у него поуменьшилось, но он еще не понял всей серьезности своего положения.

— Куда? — удивился Паром.

— Катать буду, — он думал, что прокатит Веньку пару раз по площадке и на этом кончится все. Но у Парома были свои планы.

— Э-э, нет, дорогуша, — опять вкрадчиво заговорил он, и в глазах его запрыгали искорки не то ненависти, не то какого-то злобного торжества. — Ты меня после школы, при всех, будешь до дому возить, здесь ведь почти рядом.

— Как так? — не понял Лешка. — Мы же не договаривались. Да ты и не учишься!

— Уговор был — катать, а где и как — по желанию выигравшего. А насчет школы, так ты не беспокойся — я приду, дождусь тебя. Повезешь? А? Карточный долг ведь долг чести. Так, мальчики?

Все «мальчики» подтвердили: да, так.

— Ну, ты, Паром, и гад! — возмутился Лешка, но Венька пропустил это мимо ушей.

— До завтра, Леша-лошадь, — с противной наигранной добротой сказал Силкин. — До завтра!

Это было позавчера.

Вчера Лешка сделал «первую ходку», как выразился Паром. Довез его до дому.

А вечером Лялька не пришла к столбу с часами. На свидание не пришла.

А сегодня…

Учительница географии Лидия Григорьевна рассказывала что-то о природных ресурсах Польши и еще что-то, что Лешка не слушал. Ему было некогда, он сочинял Ляльке вторую записку. Первую он уже отправил, но ответа не получил.

Лялька игнорировала его, а это было безобразием с ее стороны, и Барков мстил.

Мстить девчонке дело нелегкое, бить ведь ее не станешь, тут надо голову приложить. И Лешка вовсю работал головой.

В первой записке он много клялся, много говорил о любви, но все это под таким соусом, что и козе было ясно — издевка.

Получив записку, Лялька прочитала ее, наверное, раза три, пока наконец покраснела, опустила голову и стала такой несчастной и грустной, будто Офелия — Вертинская в фильме «Гамлет», когда она лежала в бассейне и изображала утопленницу.

Тогда Лешке стало жаль Ляльку, и вторую записку он посвятил словам мольбы о прощении, каялся.

«Ляля, — писал он, — наверное, я не прав, но ведь и ты виновата, хотя женщин ни в чем винить нельзя. Ты уж меня, конечно, прости, я дурак (очень хорошо с «дураком» вышло — самокритично и в то же время ведь никто не подумает, что он действительно дурак). Я больше не буду!» Подпись неразборчива.

Лешка свернул эту цидулку треугольником, обвел по краям жирной линией, сделав в центре впадинку, что было похоже на сердце, и, написав в сердце: «Ляле», отправил по назначению.

Записка шла по классу, по волнению можно было проследить ее движение.

Наконец она у Ляльки.

Лялька покраснела еще больше, хотела было развернуть послание, но неожиданно скомкала бумагу и, сунув в карман фартука, со слезами выскочила из класса.

Воцарилась тишина, и стало слышно, как в парте у Шкерина бормочет транзисторный приемник.

— Что случилось? — спросила Лидия Григорьевна.

Все молчали. Да и что, собственно, случилось в самом деле? Ну, у Ляльки Росляковой истерика, или как назвать эту беготню со слезами?..

Но Лидия Григорьевна была опытным учителем, ее просто так еще никто не проводил. Она внимательно осмотрела весь класс, каждого в отдельности, и, четко определив источник происшествия, проницательно обратилась:

— Барков, в чем дело?

— Не знаю, — ответил нахально Лешка. — Что-то вот Ляля Рослякова из класса самовольно вышла.

— А ты как к этому причастен?

— Никак…

Лидия Григорьевна поморщилась, но промолчала. Лешку это не устраивало, надо было идти искать Ляльку, и он решился:

— Разрешите выйти?

— Зачем?

— У меня слабость в желудке… (В классе кто-то захихикал.) И нечего хихикать, — обернулся Лешка на смех. — С каждым может случиться.

— Идите, Барков. — Лидия Григорьевна вздохнула: девятые классы всегда доставляют массу хлопот, но с этим приходится мириться — переходный возраст.

Лешка вышел.

Выходя, он услышал спокойное:

— Продолжим.

В коридоре было пустынно, только из-за дверей классов слышались неясные голоса учителей и еще более неясные — учеников.

«Где ж ее искать?» — подумал Лешка.

Решил просто погулять.

Впереди было еще два часа алгебры, а алгебру Лешка любил, и учительница математики Зиновася к нему благоволила, так что пропускать этот предмет очень уж не хотелось.

Может, она в спортзале, Лялька? Связался тоже. Вот так оно и бывает: записочки во время уроков, потом встречи, поцелуи и вот тебе — не пришла. Можно, конечно, пережить, но ведь еще позавчера… И на тебе. Теперь ищи, хотя, в крайнем случае, можно в спортзале на кольцах повисеть или мяч в кольцо побросать — все время пройдет.

В спортзале, как назло, первоклассники водили хороводы, готовились к концерту.

Мы для наших милых мам

В доме вымоем пола,

Сварим суп, постель заправим,

Мам мы с праздником поздравим, —

пели первоклашки и, взявшись за руки, гусиным шагом расхаживали по залу.

Лешка сел на маты, сложенные под брусьями. Ему было грустно и как-то бесприютно, одиноко. Все-таки в классе за компанию и скучный урок слушать веселее. Точнее даже, на скучных предметах всегда весело, потому что всем не до учителя, все занимаются своими противозаконными делами. Можно сесть рядом с Юркой Шкериным и послушать транзистор, можно с Колькой Калашниковым, по кличке Дракон (у него рот как у Змея Горыныча), поиграть в перышки, до более интеллектуальной игры Дракон еще не дорос сознанием. Можно и в «балду», и в «морской бой», но это уже с Банниковым, а можно и подоводить Жирмона де Пузье, толстяка Женьку Подольского.

Да, хорошо в классе!

Играл на стареньком пианино и руководил хором первоклашек учитель пения Ванваныч, самодеятельный композитор и поэт. Он дулся от важности и, как взрослым, командовал мелюзге:

— Дети, слушайте музыку! Слушайте музыку! Стоп, стоп, стоп! Сначала… И…

Детям было явно не до музыки. На дворе кончались теплые денечки, и хотелось поиграть в мяч, покопаться напоследок в песке.

— Молодой человек, а вы что там сидите? Отвлекаете!

«А ведь это он мне, — подумал Лешка, — мог бы и попроще: мол, Барков, покиньте зал, а то ваша скорбная физиономия застит детям свет и лишает их вдохновения».

И опять этот пустынный коридор. Он шел, беззаботно сунув руки в карманы, хотя было нерадостно. Но у него уже созрела идея — пойти на первый этаж и в пустом классе первоклашек порешать задачи.

В пустом классе за последней партой сидела Лялька. Она смотрела, как на улице ребята седьмых классов под руководством учителя физкультуры сметают в кучи и жгут опавшие листья. Там было весело, потому что, хотя лето и кончилось, день выдался солнечный.

— Привет! — глупо буркнул Лешка. — А я тебя ищу.

Лялька молчала, всем своим видом изображая презрение.

— Вот некоторые и разговаривать не хотят. — Лешка деловито вытащил из портфеля задачник по алгебре, тетрадь и устроился на первой парте у двери.

В классе было тихо и как-то скорбно. Задачи Лешке в голову не лезли, и он мучился, стараясь настроиться, но ничего не получалось. А обратиться к Ляльке не то что боялся или стеснялся — просто не мог.

Должно быть, он громко и неестественно пыхтел над задачами, потому что Лялька неожиданно спросила:

— Леш, а зачем ты Парома от школы до двадцать первого дома вчера на себе тащил?

Лешка смутился. Ох уж этот уговор и этот разнесчастный Паром! И зачем он с ним связался!

Лешка ведь и раньше ходил в подъезд, где у Парома было что-то вроде штаб-квартиры. Ходил посидеть, поиграть в карты, послушать анекдоты или Венькин треп.

Барков сел поближе к Ляльке и тоже посмотрел в окно. Да, там было весело.

— В карты я Парому проиграл. Четыре дня буду возить.

— А ты мог бы это не делать?

— Как это? — не понял Лешка.

— Ну так, взять и не возить. Ведь это унизительно. Надо мной вчера все девочки смеялись, а эта Васильева так и говорит: «Уж на что мой Дракон дурачок, так и он бы не унизился!»

— Надо возить, — вздохнул Лешка. — Карточный долг — долг чести.

— А вот мой папа сказал, что это унижение и что человек никогда и никому не должен позволять на себе ездить.

— Ты что, с папой вчера посоветовалась и поэтому не пришла? — разозлился Лешка.

— Нет, я сама взяла и не пошла, чтоб ты понял.

— Ага! Вот мы какие… Заладила: «Мама! Папа!» Ну и целуйся теперь со своими родичами!

Это был удар ниже пояса, и Лешка понял это, но уже было поздно. Лялька посмотрела на него — не зло, нет, просто со слезами, — посмотрела и ушла.

На улице уже заканчивали работу, видимо, дело шло к звонку. Семиклассники выглядели усталыми, но им было грустно кончать свое огненное дело. И они поодиночке, вразброд шли к сарайчику, в котором хранился шанцевый инструмент, бросали там в кучу метлы и грабли и брели в школу. Да, все хорошее не вечно…

Лешка собрал портфель. На занятия идти не хотелось, и он решил сходить к Парому, разобраться во всем на месте.

В принципе, конечно, Лялька тоже не ангел, и нос у нее курносый, и губы чуть полноваты, и целоваться с ней вовсе не сладко, как пишут в книгах, а даже, наоборот, горько, будто полынь на губах.

Лялька была единственной девчонкой, с которой Лешка целовался по-настоящему, не считая Нинки Мосиной, с которой он целовался во втором классе, так что сравнивать он не мог, но уж наверняка, раз в книгах пишут про сладкие поцелуи, Лялька была далеко не идеалом.

И вообще, у Лешки тоже папа с мамой, ну так не болтать же им про все.

Что может понимать папа в карточных долгах, если он только и талдычит — надо быть нравственным, надо вести здоровый образ жизни, то есть не пить вино, не курить и в азартные игры ни-ни, а только бегать по утрам трусцой да зимой на лыжах за город ходить. Вот делов! Насчет питья и курения Лешка еще не разобрался, но что плохого в картах? В шахматы тоже на деньги играть можно. Вон Денис Давыдов в карты играл и карточный долг почитал вопросом чести. А уж папа ему не чета, папа — парикмахер, а Денис Давыдов это… это Денис Давыдов! «Жомини да Жомини! А об водке ни полслова!»

Во дворе Парома не было. У подъезда сидели бабки. Они, привычным взглядом распознав Лешкину сущность, разворчались:

— Ходют тут! Песни орут, в подъезд зайти страшно — одне маты и слышно!

Лешка тоже привычно огрызнулся:

— А то у вас сыновья ангелами были.

Обычно на этом месте Лешка прения заканчивал и уходил, но в этот день все было наперекосяк, и он, повернувшись к самой ворчливой, сказал:

— Да ваш Петька-то, баб Варя, в эти годы какой был?

Вообще Лешка любил старушек, чистое их, ветхое, но опрятное житье, понимал их усталость, затаившуюся в глазах. Он что-то еще хотел сказать бабке, но раздумал и, махнув рукой — мол, говори, говори, а мы-то вас знаем, — вошел в подъезд.

На площадке между первым и вторым этажом, где обычно собирались, Парома тоже не было.

Домой к нему Лешке идти не хотелось — там всегда кавардак и растрепанная, с вечной папироской в зубах, мать Веньки. Но, один раз решив, Лешка дело в долгий ящик не откладывал: так у них всегда было заведено в роду, говорил отец. Барковы этим своим семейным качеством гордились и следовали ему неукоснительно.

Паром дома был один наедине с кавардаком, мать ушла на работу — мыть полы в какой-то конторе. Он сидел и чистил швейную машинку времен потопа.

Паром возил суконной тряпочкой, вымоченной в бензине, по и без того блестящим от долгого труда и трения частям машинки и, поднеся к глазам, довольно разглядывал их, как ценители разглядывают изделия из фарфора.

— Чего надоть? — хмуро спросил он Лешку. Для него всякая слесарная работа была делом интимным, и он не любил, когда ему мешали.

— Так, знаешь, зашел. С уроков сбежал, — уклончиво ответил Барков, не зная, как лучше приступить к делу, и устроился на табуретке против Парома. — Чистишь?

— А-а, — протянул Венька и любовно погладил корпус машинки. — Механика — она не человек, у ней душа, — он положил тряпочку на подоконник и опять спросил: — Чего надоть?

Венька всегда говорил «надоть», будто старуха какая, и главное — ведь зачем было говорить так? Лешка этого не понимал.

— Да так, говорю, зашел. Поговорить.

— Говори.

Лешка задумался, как бы это ему начать похитрее, чтоб и по делу и не в лоб.

— Ну, говори! — Паром сжал губы, и его лицо, и без того неприятное от ожогов, стало страшным. — Знаю, болото, пришел просить, чтоб не ездили на тебе. Так?

— Ну да, — рассеянно подтвердил Лешка.

— Не ну да, а… Потерпишь, ничего. Бог терпел, и ты потерпишь. Ведь не тяжело, я же легкий, всего пятьдесят восемь кило, и везти недалеко. Потерпишь!

— Да ты что злишься-то? — справился с волнением Лешка. — Не я же на тебе езжу, а ты на мне.

— Угу, — буркнул Венька и опять уткнулся в свои железки. — Я езжу сегодня, а лет через десять, профессор, ты будешь на мне ездить, но до тех пор я тебя так обкатаю…

Лешка впервые услышал, что его называют профессором, и это ему даже польстило, но откуда у Веньки такая злость на него?

— Ну, может, заменишь на что-нибудь? — спросил он, помня о долге чести.

— Нет. Слишком тебе хорошо жить будет, профессор.

— Ну и что… Я виноват, что ли, что математика легко дается? Виноват?

— Виноват.

— А еще в чем я виноват? — желчно спросил Лешка. Он вдруг обозлился, в груди зажгло, как перед дракой.

— Во всем.

— В чем?

— Не ходи с Лялькой, — глухо сказал Паром. — Не буду ездить.

И тут Лешка вспомнил, что с третьего класса по восьмой Венька таскал Лялькин портфель и песни пел, ему кто-то брякнул, что у него слух и хороший голос, он и пел при Ляльке, и все знали, что для нее поёт, и считали его чокнутым.

— Ну, ты даешь, — удивился Лешка. — Ты что, любишь ее, что ли? Во дурак!

Он ничего не успел сообразить, как Паром молниеносно прыгнул со стула и влепил ему в нос сухим своим кулаком. Лешка слетел с табуретки и больно стукнулся затылком о холодильник.

Венька мешком бухнулся на стул.

«Вправду чокнутый, — подумал Лешка, — дурак недобитый». Из носа у него потекла кровь.

— Дай полотенце, что ли. — Лешка сел, привалившись спиной к холодильнику. — Видишь, кровь. Весь костюм зальет. Псих!

Венька смотрел на него белыми от злости глазами. Потом несколько раз сморгнул, лицо его исказилось, будто он тоже хотел заплакать, встал, сходил в комнату и принес кусок ваты:

— Заткни свою сопатку.

Долго молчали. Паром чистил какой-то вал и изредка поглядывал в сторону Баркова. Лешка лежал на полу, запрокинув голову, чтоб остановить кровотечение.

— А ты ничо, удар держишь, — как бы между прочим буркнул Венька.

— Да-а. Я и сам при случае в нос могу, — прогундосил Лешка.

— Герой…

— А ты дурак.

Паром засмеялся. Лешке даже не хотелось смотреть на его физиономию, до того он ненавидел его в это время.

— Ты школу из-за Ляльки бросил? — спросил он опять в нос.

Венька походил по комнате, будто раздумывая, дать Лешке еще или ответить. Остановился.

— Ну, из-за нее. — Он сел верхом на стул и стал раскачиваться на нем, лицо его исказилось какой-то жалкой улыбкой: — Я б для нее все… Понял?

— Понял.

— Верю, что понял. Ты не баба, как я думал, удар держишь. — Он отвернулся. — И не смешно это. А тебе она зачем, профессор? Так, погулять. Я ведь видел, как вы у ее дома лобзались, я каждый вечер там под окнами сижу, все знаю. Тебе это так, а она к тебе… Она тебя… В общем, давно я хотел тебе, профессор, голову отвинтить из-за нее, да ее же и жалко. Сделаешь из тебя полтавскую котлету, она реветь будет, она жалостливая.

— Почему именно полтавскую?

— Потому что полтавские самые дешевые.

— Ну?!

— Не нукай, не запрег, болото.

— Я ничего, слушаю.

— Вот и молчи. Да и чо говорить с тобой, чо ты понимаешь в жизни, профессор. Вот говорят, надо жить честно, быть всегда прямым, а как мне? А?

Паром сделался совсем разнесчастным, и Лешка вдруг понял его.

— Не знаю, Венька, правда не знаю.

— A-а! Вот «Венька». А я уж и имя свое забывать начал. Все Паром да Паром. И она, когда я в школу первого сентября пришел, как сказала «Паром», так я и решил: все, больше ноги моей здесь не будет. Вот так.

— Знаешь что, — неожиданно для себя решил Лешка. — Давай я ее брошу. Пусть она хоть немного несчастной побудет.

— Зачем?

— Ну так.

— Нет, не надоть. Она ведь не со зла тогда… Лучше уж ты с ней будь. А ездить я на тебе не буду.

— Да она и так со мной после вчерашнего разговаривать не хочет. Из-за тебя все.

— Не надоть… Я скоро уеду.

— Как?

— Да так, уеду, и все. Чо мне здесь делать? Не хочу, чтоб каждый жлоб в нос совал — «Паром, Паром»! Дядька у меня на Севере, обещался на курсы радистов устроить. Буду потом где-нибудь на метеостанции морзей стучать.

Кровь у Лешки унялась, но нос распух, и под глазами стали зреть синяки. Он опять взобрался на табуретку и стал разглядывать себя в зеркальце.

— Ничо. — Венька, виновато щурясь, потрогал Лешкин нос. — До свадьбы заживет.

— Заживет, — согласился Лешка. — Идти мне надо.

— Куда?

— Домой, куда ж еще с такой рожей.

— Иди Ляльку встречай, уроки кончаются.

— Сама дорогу домой знает. Еще дуется.

— Иди, иди, но смотри, Лешка, не обижай ее без меня, я ведь приеду потом, проверю. По-мужски тебя прошу.

— Ладно тебе пугать. Пойду. — Лешка встал.

— Ты, это… — заторопился Венька. — Ну, это… Ты будь человеком, смотри…

— У-у, — согласно промычал Лешка. — Я пошел.

— Ага. — Венька, казалось, успокоился и опять занялся машинкой.

Лялька вышла из дверей школы и осмотрелась. «Меня ищет, — довольно подумал Лешка и вспомнил Парома. — Может, и правда любит?»

Он подошел к Ляльке.

— Давай портфель понесу. Провожу тебя.

— Подрался?!

— Нет.

— Дурак этот Паром, бандюга. У нас дома есть свинцовая примочка, я тебе сделаю.

Лешка опять подумал о Веньке. Как он там сидит один дома, со своей обидой на людей. Жуть!

— Не дурак он.

— Кто? — Лялька уже забыла, что говорила, для нее это были просто вылетевшие слова, она, как курица над цыплятами, кудахтала вокруг Лешки, и он это понял и подумал: «Эх, бабы, все вы на одну колодку». А вслух сказал:

— Да Венька-то, говорю, не дурак, хороший он парень.

— Ну, знаешь, я тебя не понимаю. Он, хороший, тебе нос разукрасил.

— Ерунда! — Лешка махнул рукой и подумал: «Женюсь. Школу закончу и женюсь на Ляльке. Вот все ахнут!»

— Знаешь, Леш, а все-таки… — Лялька не закончила и замолчала.

— Что?

— Так, ничего. — Она прижалась к его плечу. — Смотрят все, и эта Васильева…

Через неделю Венька Паром уезжал на Север.

Его никто не провожал, даже мать. Венька сам ей запретил.

Он уже сидел в своем вагоне и смотрел в окно, когда в купе влетел Барков.

— Ты вот он где! А?! Мужики во дворе сказали, что уезжаешь. Вот прибежали мы.

Венька догадался, кто это «мы», но где Лялька, спрашивать не стал, видеть ее не хотел, но все-таки расчувствовался.

— Садись, ладноть.

Лешка сел, и оба вдруг поняли, что говорить-то, собственно, им не о чем. Разные они люди, и разные их пути-дороги.

— Значит, уезжаешь, — не спросил, а просто, чтоб не молчать, сказал Лешка.

— Уезжаю.

— Ага. Так ты пиши.

— Да чего уж.

— Провожающие, освободите вагон. Через три минуты отправляемся! — объявила по вагону проводница.

— Ну, давай, счастливо.

— Давай, будь.

Поезд лязгнул буферами и стронулся с места. Провожающие бежали по перрону и что-то через стекла окон пытались сказать отъезжающим, и те согласно кивали в ответ.

Лешка с Лялькой стояли на месте и смотрели вслед вагону, в котором уезжал Венька Паром.

— И с чего это вы друзьями вдруг стали? — удивлялась Лялька.

— Да так. Ты понимаешь… — Лешка хотел ей объяснить, но подумал, что это будет нечестно по отношению к Веньке, и сбивчиво закончил: — Пошли домой. Это наши, мужские дела…

В купе сидел Венька Силкин — Паром, гроза района.

Он не хотел, но все-таки поддался общему порыву, глянул в окно и увидел Ляльку. Она что-то спрашивала у Баркова, и тот ей рассеянно отвечал. И Венька почувствовал, как у него внутри что-то покатилось, покатилось… и оборвалось.

Ему стало холодно. Он поежился и, забившись потеснее в угол купе, заплакал без слез.

Челябинск

Надежда ВИГОРОВА УРОК ФИЗКУЛЬТУРЫ

— А может быть, ты сам проведешь за меня урок, Елисеев? — прикрикнула на меня через весь класс Эмма Драконовна. — Может быть, ты гораздо лучше его объяснишь? — И, не дожидаясь, пока я соображу, что мне на это ответить, гаркнула так, что даже кактусы на окне кабинета биологии, показалось, вмиг покрылись колючими пупырями:

— Встать! Встать!

Я встал и пригнул голову. Пригибать голову перед Эммой Драконовной полагалось покорно и низко, держа руки по швам. Если о руках забывали и они машинально бродили по парте или по карманам, то голос делался громче: «Руки! Руки!» Если же ты забывал о самом главном, о голове, то, наоборот, наступала зловещая пауза, во время которой ее глаза сверлили тебя, как лазерные лучи. И если ты хотел, чтобы пытка была покороче…

— Елисеев умнее нас всех. Елисеев считает, что он уже познал всю зоологию, поэтому может в свое удовольствие беседовать с Гвоздиковым. Елисеев уверен, что если он сегодня получил уже одну двойку, то другой ему не поставят. Какую тему я объясняла сейчас, Елисеев?

Я превратил мое ухо в локатор, уверенный, что кто-нибудь в классе шепнет мне подсказку. И точно!

— Приматы, — повторил я вслед за чьим-то спасительным шепотом. — Вы объясняли приматов.

— И что я о них говорила?

Что она говорила? Да пусть меня утопят в бочонке с ромом… С Сашкой Гвоздиковым мы обсуждали кино «Пираты XX века», и Сашка, конечно, не бросит мне теперь спасательный круг — сам прослушал урок.

— Пираты… То есть приматы… Они были дикими и жили в диких условиях. Их беспощадно истребляли. Сейчас их меньше истребляют, и приматов становится больше.

— Так-так, становится больше, — повторила язвительно Эмма. — Ну а как они выглядели?

— Когда?

— Прежде, сегодня, сейчас!

— A-а… Ну, прежде они выглядели хуже, у них жизнь была хуже. Сейчас у них жизнь пошла получше, но красавцами их все равно не назовешь.

— Это почему же?

— Потому… Потому что у них нестройное тело.

Класс грохнул, а Эмма позеленела. Сидевшая передо мной практикантка прикрылась тетрадкой и ткнулась в парту. А что я такого сказал? Любимую же фразу самой Эммы Драконовны. Про кого бы она ни рассказывала, у нее все животные имеют «нестройное тело» — и кенгуру, и слоны, и жирафы, стройный разве что только червяк. Да сама она держится «стройно», будто бы этого червяка проглотила, — ходит с задранным вверх подбородком, высокая, как телебашня, ненасытная, как голодный удав. И кактусы на подоконнике торчат, как ее телохранители, — ишь ощетинились! Так и шепчут: «Колом уколем, колом!»

— Садись, Елисеев, двойка, — переждав смех, проскрипела Драконовна. — Передай мне по партам дневник.

Практикантка обернулась, чтобы, взяв мой дневник, передать его дальше по ряду, и я поймал ее сочувственный взгляд. Правда, может быть, я ошибался. Ну что значит взгляд? Вот сядет сама за учительский стол, тогда мы разберемся, чего стоят эти синие взгляды из-под намазанных тушью ресничек. Сегодня я как раз подсмотрел в коридоре, как она мазюкала их, привстав на цыпочках перед зеркалом. Умора! Сама пигалица — собирается нас обучать. Третий раз сидит на уроках у Эммы, записывает в тетрадочку все ее и наши изречения, а скоро возьмется зарабатывать на нас свои пятерки за практику — практикантам ведь тоже ставят отметки. И тогда-то хорошего от нее нечего ждать…

— Ну, ты даешь! — прошептал мне Сашка Гвоздиков восхищенно. — Две двойки за один урок — это же надо уметь!

— Два да два — четыре, — ответил я коротко и отвернулся от Сашки.

Да пусть, в самом деле, хоть восемь! Зоология — ерундовый предмет. Зато следующий урок у нас физкультура, и мы пойдем в лесопарк кататься на лыжах. У нас замечательный лесопарк. Школа находится всего в пяти минутах ходьбы от гранитных ступенек, над которыми стоит щиток «Берегите «зеленого друга». Здесь начинается лыжня, которая ведет через высоковольтную трассу и мимо корпуса лесотехнического института в огромный заснеженный бор. Мы знаем его вдоль и поперек — от шеренги деревянных фигур, вытесанных студентами, охраняющих, как стражники, вход в угрюмый сосняк, и до дальних коллективных садов, расположенных по ту сторону карьера-озерка, которое летом кишит головастиками. Вообще зоологию этого леса, его белок, дятлов, сорок мы знаем, пожалуй, получше, чем скучную Эммину зоологию. Сами здесь практикуемся, сами рассматриваем следы на снегу, сами исследуем птичьи гнезда в малиннике или паучьи сети-ловушки, натянутые между кустов.

В лесопарке можно встретить интересных людей. Сюда приходят физкультурники на лыжные кроссы, студенты, сажающие дубки и кустарник, которые всегда по-приятельски берут нас в компанию; здесь неразговорчивые художники расставляют мольберты, и мы тихонько подсматриваем, как из цветных масляных червячков на палитрах возникает закатное небо, горящие кострами рябиновые кусты или одно и то же озерко между гранитными валунами, но у каждого художника свое, непохожее — то пестрящее, как пролитый бензин, то блестящее и неживое, как голубые бока у автомобиля, а то неожиданно настоящее, такое, что кажется: брось камешек в эту картину — и он звонко булькнет, а по глубокой воде разбегутся круги…

Вообще лесопарк — красота. И если бы Эмма Драконовна догадалась хоть иногда проводить урок не в кактусовом застенке, а здесь, на морозной свободе, то, может быть, мы как-то с нею еще примирились. Но зимой она боится морозов, весной — энцефалитных клещей и в любое время года боится «потери авторитета».

Потеря авторитета — это вот что за штука. Мы слышали, как она рассуждала о ней с учителем физкультуры Соколиком.

«С учениками нужно быть всегда на дистанции! — сердито скрипела она. — Если вы будете с ними панибратствовать, развлекать их играми, то быстро потеряете авторитет. Я предупреждаю вас, как опытный человек, двадцать лет проработавший в школе, — дистанция и еще раз дистанция! Иначе они к вам на голову сядут».

«А у меня ни один урок не обходится без дистанции! — весело отвечал ей Соколик. — Как же иначе нам соревноваться? А насчет игр… Нет, без игры на уроке я не могу обойтись. Эмма Даниловна, да ведь и Олимпиада — это тоже игра как-никак, и весь мир в нее играет азартно. Авторитет у спортсмена вот какой — вдохновение и сила здорового тела. Когда первые футболисты появились на поле в трусах, то обыватели в них тыкали пальцем: «Ишь срамники какие! Ишь заголились!» А они взяли да и добыли своему спорту высокий авторитет. Вы ведь не обижаетесь, когда нашу страну называют сейчас футбольной державой?»

Вот так отбрил Эмму наш любимый учитель. С авторитетом или без авторитета, он во всех отношениях мировецкий мужик. Соколик — это, думаете, кличка? Ничего подобного — фамилия, которая ему в самый раз. Из-за нее с ним иногда случаются всякие забавные вещи. Однажды заходит к нам, например, в спортзал комиссия. Учитель им: «Здравствуйте! Соколик». Глава комиссии опешил: «Как, как вы меня назвали? Моя фамилия Соколов». — «А моя, представьте, Соколик. А вот это мои орлы…»

Со своими орлами и даже с теми из них, кому больше бы подходило называться мокрыми курицами, он всегда справедлив. Всех знает по именам, но никогда не выделяет любимчиков. У двоих ребят в нашем классе есть уже юношеский спортивный разряд по конькам, но Соколик цацкается с ними гораздо меньше, чем с дохлячками, которые не могут пару раз подтянуться на кольцах. «У меня задача вырастить не двух рекордсменов, а несколько десятков здоровых людей», — приговаривает он, загоняя толстую Нинку Беспалову на шведскую стенку. И в его присутствии никто не подумает посмеяться над такими, как Нинка, — Соколик этого никогда не простит. Двойки он ставит только за «неспортивное поведение в отношении друга». Что же касается стройного тела, то здесь Эмме равняться с Соколиком, все равно как жердине с отточенной саблей…

Но — ох! Наконец-то звонок!

— Стоп! Стоп! Стоп! — прокаркала Эмма. — Сколько твердить, что звонок не для вас, а для учителя? Сегодня на физкультуру вас поведет Елена Владимировна, наш практикант. Слушаться ее так же беспрекословно, как и меня. Кто попробует нарушать дисциплину, учтите, попадет прямо на завтрашний педсовет.

— Почему-у? — мыкнул класс. — Почему она, а не Соколик?

— Ваш Соко… Ваш физрук заболел.

Ага, так мы и поверили! Просто они договорились отдать урок практикантке. Нечего тогда и выдумывать, что у Соколика может быть ангина или грипп. Хорошо же, мы послушаемся эту пигалицу так же, как саму дракониху Эмму. Мои спортивные парни не подведут. Я уверен в них прочно, на все сто процентов, как связанный с ними одной веревочкой альпинист.

— Дети, дети, пожалуйста, не разбегаться! — стоя на цыпочках, била в ладоши Елена Владимировна. — Из раздевалки, не задерживаясь, выходите на двор. Пойдем вместе строем и дружно…

— Знаешь, Сашка, а она ведь совершила большую педагогическую ошибку, — сказал я Гвоздикову в раздевалке.

Удивившись, он остановил кусок пенопласта на лыжине, перестал намазывать мазь.

— Какую ошибку?

— Назвала нас детьми.

— A-а, пожалуй! — согласился он, осознав теперь всю обиду. — Это она покруче Эммы загнула. Да нас уже сам директор называет на «вы». Недавно вызвал меня на пескодрай в кабинет и вежливо так говорит: «Вы, Гвоздиков, разгильдяй, каких мало. Вы для школы позор». На вежливость разве обидишься? А то в школе всего пару дней — и такое себе позволяет… Надо бы ей устроить маленький бенц.

— Кому надо устроить бенц? — вмешался воинственным голосом Вовка Удалов, наш силач.

— Да практикантке — кому! — сплюнул на лыжу Гвоздиков. — А то ее Эмма уже подучила ябеду на нас составлять. Сейчас снежком залепишь — впишет тебе хулиганство, а завтра пожалуйте вам с родителями на педсовет.

— Да я ее, да я ей! — взорлился обидчивый Вовка.

— Да надо слинять от нее в лесу — вот и все, — подсказал Женька Ладушка, прозванный так по милости любимой бабуси, которая до четвертого класса провожала его в школу. — Сделать вид, что свернули не на ту лыжню и заблудились. И пусть попробует доказать, что это нарочно…

— Во! — восхитился Сашка. — Вот так выдал серенький бабушкин Женька! Это вам не тыква в спирту, это вам голова! Так и сделаем. Встанем в хвост цепочки как самые сильные, а на развилке крикнем девчонкам, что подтягиваем крепление. Там от них и отколемся. Только надо будет еще для оправдания поаукать издалека. А потом укроемся за карьером — и го-го!

Да, вот так мы и сделали. Послушно выстроились в колонну под щитом «Берегите «зеленого друга», терпеливо потянулись за девчонками-черепахами, а на окраине березняка, где лыжня разбегалась, как веер, приотстали у деревянных скульптур. И го-го! Еще какое-то время мы бежали почти параллельно брошенной нами лыжне, а почувствовав, что уже удалились порядочно, начали повякивать жалобно:

— Где вы, где вы? Ау!

— Ау-у! — долетело издалека. — Стойте! Ищем!

— Стоим! — завопил пронзительно Гвоздиков, что есть силы работая палками. И добавил, видимо вспомнив букварь: — Наша Маша мала. Где ты, Маша? Ау!

— Ох, сейчас погарцуем, ребятушки, ох, сейчас развернемся! — ликовал запыхавшийся Женька. — Со мной вы с голоду не пропадете, я как заранее знал — четыре ватрушки припас. Можно гонку устроить на приз.

— Фантомас нам ватрушек припас!

— Кто такой Фантомас? — кричал малограмотный Гвоздиков.

— Ты, тетеря! Был такой в старом кино. Мне брат старший рассказывал, что он лица менял, как перчатки. Чуть за ним какая погоня — он натягивает новую кожу и становится другой человек.

— Ну-у! — ахал Сашка. — Пра? Дает! Нам бы так…

Перекрикиваясь, торопясь уйти за карьер, быстро мы уморились. И, уже почти выпустив пар, дотащились до озерца. Я стоял, воткнув палки в наст, отпыхивался, как другие ребята, и мне казалось, что это моя сегодняшняя обида клубится изо рта легким белым дымком. Застеленное крахмальной скатеркой, подоткнутой так аккуратно, что не видно даже крошечного слюдяного глазка, лежало перед нами безымянное озеро. По закраинкам толпятся треугольнички птичьих следков. Кое-где видны красно-бурые сроненные в пухлый снег шарики яблочек — свиристели клевали сибирку. Как охота мне вдруг остаться здесь совсем-совсем одному! Потеряться еще раз от горластых и неуклюжих друзей. Или даже отыскать практикантку, при условии, конечно, что она тоже заблудилась одна. Честно-то говоря, я первый из ребят перед ней виноват. Ну чем она мне досадила, эта пигалица, эта пичуга на цыпочках, так похожая на хохлатую свиристель? Серый свитер, ярко-красные варежки, подчерненный доверчивый глаз. Не она ли сейчас быстро глянула с ветки и вспорхнула, как морозный парок?

— Валька, эй! — ткнул меня в бок палкой Сашка. — Задремал или задумался о приматах? Не надсажай голову, на педсовете тебе все-все объяснят.

— А ты хоть знаешь, кто такие приматы? — огрызнулся я, рассерженный его хамским тычком.

— Интересно, а кому из нас за них вкатали двояшник?

— А все-таки кто?

— Ну, ящеры…

— Сам ты ящер. Это тот же отряд, что и люди, отряд высших млекопитающих и обезьян.

— Что же ты Драконихе этого не сказал?

— А вот так. Постеснялся. Зачем мне ее разочаровывать? Пусть лучше считает меня за такого же ящера, как ты.

— А за кого нас считают сейчас ребята в нашем классе? — спросил вдруг Ладушка как-то растерянно-удивленно. — Ведь они всерьез за нас испугались небось…

Все замолчали. На эту тему говорить никому не хотелось. Первым нарушил паузу Удалов.

— Эй, орлы! А ну-ка взвейтесь соколиками! — И, уже явно подражая нашему Соколику, крикнул: — Даешь мировую игру!

— О чем говорит нам эта иллюстрация? — продолжил он Эмминым голосом. — Она говорит нам о том, что на этом озере должна разыграться ледовая битва. Русские витязи дают бой крестоносцам у Вороньего камня. Победители получают ватрушки и колотушки. Грянем?

И мы грянули. Нам с Ладушкой по жребию выпало стать погаными немецкими псами-рыцарями. Теснимые Удаловым и Сашкой, сломав в битве копье, мы кое-как отступили за груду камней и оттуда отбивались снежками.

— Древнерусские врагу не сдаются! — верещал Ладушка заячьим голосом, позабыв свою роль крестоносца.

— Ах ты волчья сыть, травяной мешок! — по-старинному проклинал его Сашка.

Наконец Сашка примерился и точно угодил Ладушке копьем прямо в вязаное ухо его лыжной шапочки. Палка зацепилась за шерстяные нитки, Ладушка затряс головой, а, пока я его освобождал, нас самих взяли в плен.

Потом мы съели ватрушки, пожевали ледяных яблочек-кисличек, сделали еще несколько кругов возле озерка и засобирались домой. Настроение у нас как-то сразу стало похожим на мороженые кислые яблоки. Какая расправа поджидает нас в школе? Ходила ли практикантка жаловаться к директору? Ведь добро бы от нее целый класс убежал, а то нас всего четверо, с четырьмя человеками церемониться много не будут, запросто могут и совсем из школы погнать. А завтрашний педсовет? Ой-ой-ой… Быть беде, быть!

Мы неохотно тащились к выходу из лесопарка. Прошли мимо деревянных идолов — они злобно покосились на нас залепленными снегом глазницами. Что-то неодобрительное и хриплое кричала перелетавшая в вершинах ворона, преследуя нас, как лазутчица Эммы. Низкое солнце заволоклось пеленой, бесцветно светило на посеревший наст и почерневшие сосны. Еще несколько лыжников обогнали нас на лыжне, бодро гикая, понеслись к корпусам института.

Под щитком с надписью «Берегите «зеленого друга» я увидел на снегу ярко-красную варежку. На грязном снегу белели выцарапанные палкой слова: «Мальчики, где вы? Ждем вас в школе. Е.В.».

— Может быть, не соваться нам в школу? — спросил Ладушка. — С такой музыкой встретят! Разойтись по домам от греха…

Это у него бабушкино словцо — «от греха». Я сказал бы другое — «от сраму». Врать придется, выкручиваться, снова строить из себя дурачков.

— Ни шиша! — отрезал Гвоздиков. — Прямиком надо в школу. Мы заблудились, замерзли и валимся с ног. Бедные дети в лесу — кто им покажет дорогу? Спасибо, нашлись добрые дяденьки-лыжники и вывели нас из трущобы.

Подойдя к школе, мы увидели стоящего на ее крыльце учителя физкультуры Соколика. Уперев руки в бока олимпийки, с непокрытой головой, он явно нас поджидал.

— Здоров! — больно ткнул меня Сашка. — Это что же такое: покойник воскрес?

Он первым бойко поздоровался с Соколиком и нахально спросил:

— Владимир Иваныч, а как это вы уже выздоровели? А нам сказали, что вы прямо при смерти!

— Кто сказал? — нахмурился физкультурник.

— Кто же, как не Эмма Даниловна? Сказала — вы так разболелись, что практиканткой вас пришлось заменить.

Брови у Соколика закачались, как поплавок на воде.

— Эмма Даниловна спутала, — сказал он сухо. — Мы с ней договорились, что она объявит только о замене учителя.

— Значит, она наврала! — торжествующе выкрикнул Удалов.

Позы у всех ребят стали свободнее, мы облегченно переглянулись. Если по дороге мы еще твердо не договорились, признаемся ли в нашей затее Соколику и ребятам, то теперь все стало наконец и ясно и твердо: не признаемся ни за что!

Соколик, видимо, почувствовал эту решимость, обведя нас медленным пронзительным взглядом.

— Так, — сказал он понимающе. — Вы сбились с дороги и заблудились?

— Заблудились! — подтвердили мы хором.

— Измучились, замерзли?

Мы кивнули, а Ладушка жалобно потер рукавицей замороженный яблочный нос.

— Ну, а раз такие дела, то идите домой отдыхать. Спасибо вам за то, что показались, успокоили нас.

— Как, нам можно идти? — удивился искренне Ладушка.

— Можно. Приятного отдыха вам!

— А вы, а вы как?

Наверное, вопрос Ладушки звучал глупо, но нам этого не показалось. Мы тоже переминались с ноги на ногу, медля идти восвояси. Разве могли мы подумать, что история так просто закончится? А разбирательство, записки к родителям, суд, педсовет?

— А я пойду Елену Владимировну выручать, — сказал Соколик, глядя как-то мимо нас, в сторону. — Чехвостят ее сейчас в кабинете директора. Чего вы топчетесь? Хотите полюбоваться?

Мы не двинулись с места, но дружно скосили глаза на окна первого этажа, в которые не раз подсматривали совещания учителей.

— А ее-то за что? — пробормотал Удалов.

— За то, что потеряла детей в лесу, показала себя никудышной учительницей, перепугала всю школу, — безжалостно перечислил Соколик.

— И что ей за это будет? — пробасил Гвоздиков.

Соколик пожал плечами.

— В тюрьму не посадят и диплома учителя не лишат. Просто человек сам себе никогда не простит свою первую неудачу. Бывает, что совестливый человек вот так в первый раз обожжется в школе и потом всю жизнь обходит ее стороной. А на его учительском месте сидит какая-нибудь змея или грымза. Сидит уродина и готовит себе на смену бездушных уродов. Вот и все, что здесь может быть!

Он помолчал, потом решительно сгреб меня вместе с лыжами в стальную охапку, залихватски позвал остальных:

— Айда любоваться!

В незашторенное окно был виден весь директорский кабинет, где по подоконникам щетинились все те же вездесущие Эммины кактусы. Сам директор сидел к окошку спиной и, как я тут же заметил, заведя руку за спину, украдкой запихивал окурок в горшок. Соколик это тоже заметил, поэтому отвел мне вверх подбородок и скомандовал:

— Куда не следует, не глазеть! Ты дальше, дальше смотри!

Дальше от стекла была Эмма Драконовна. Она расхаживала по ковру стройным шагом, стройно неся свое деревянное тело. Рука ее рубила воздух топориком вслед каким-то сердитым словам. Возле шкафа, одной рукой в красной варежке придерживаясь за стеклянную створку, стояла с понуренной головой практикантка. Она была все в том же своем сером свитере, в шапочке, с торчащим из-под нее свиристелевым хохолком. Хохолок ее, правда, не чубатился бодро, он поник и наполовину приклеился ко лбу. Подчерненных глаз ее не было видно: едва она пыталась их вскинуть на Эмму, как та отрубала ее взгляд своим топором и еще энергичнее двигалась по ковру. Черный гребень прически на ее затылке был, казалось, отлит из металла.

Не слыша ни слова из ее нотации практикантке, я каким-то чудом понял их все. Эмма всласть рассуждала про огромную ответственность учителя перед школой, приводила примеры из своего огромного опыта, иначе говоря, давала практикантке, а заодно с ней и директору внушительный, солидный урок. Но Елена Владимировна ничего не записывала в тетрадку. Несколько раз она порывалась шагнуть к двери, делала нетерпеливые жесты, но Эмма заступала ей дорогу и снова оттискивала к стеклянному шкафу. Лицо практикантки становилось все отчаяннее, руки ее беспокойно подергивались, а рот был полуоткрыт, словно вот-вот сейчас она крикнет: «Ау-у!»

Наконец она решительно шагнула к двери, да так резко, что Эмма невольно отпрянула от нее, но тут же замерла вполоборота к окошку — она увидела нас. Синий глаз в черной луночке дрогнул, взгляд метнулся по нашим лицам, целая стайка взглядов вылетела из-под заморгавших ресниц и испуганно стукнулась о стекло. Но сейчас же вслед за первым испугом по лицу ее разбежалась широкая сияющая улыбка. Она привстала на цыпочки и приветственно замахала рукой в красной варежке:

— Дети, дети! Ау-у!

Свердловск

Сергей ЯЗЫКОВ НЕСЕРЬЕЗНЫЕ ДЕТИ

После шестого урока в восьмом «В» было классное собрание, где говорилось, что скоро экзамены и пора браться за ум. Антон играл в «морской бой» и голосовал, не вникая, за что голосует.

Февральский вечер наваливался на город. Он был темен и холоден. Думалось о неблизком еще лете, о том, что у мамы скоро день рождения и надо где-то достать цветы, а денег — только три рубля, накопленные с завтраков, еще о чем-то думалось.

Потом собрание кончилось, и Антон, выбравшись из веселой и шумной толпы одноклассников, побежал к автобусной остановке. Там уже стоял друг Вовка — они жили рядом и добирались домой всегда вместе.

Старенький холодный автобус уныло тащился по улицам, вздыхая, чихая и охая на выбоинах.

— Жуть! — говорил Вовка. — Как вспомню про эти экзамены — жить не хочется!

Антон молчал. Он продышал в замерзшем окне глазок и теперь смотрел на проползающие за окном окраинные домики, на их крыши в шапках снега, на трубы, из которых в холодное, темное небо тянулись серые прямые дымы.

Автобус заскрипел, застонал тормозами и остановился.

— Нагорная! — хрипло объявил водитель.

Двери в морозной бахроме с грохотом открылись, ворвался новый холод, а за ним вошли люди: женщина, подталкивая впереди себя толстого от шубы мальчишку, за ней, превозмогая непослушное тело, пьяница с веселыми глазами, последней вошла девочка в ярко-красной шапке и села напротив Антона.

Дверь лязгнула, и автобус снова покатил среди сугробов.

Вовка уставился на девочку в красной шапке и умолк. Так проехали еще одну остановку.

— Красивая! — зашептал Вовка, толкая Антона коленкой. — Посмотри!

— Отстань…

— Нет, честное слово, ты посмотри! Только осторожно! Даже красивей Ленки.

Антон опустил голову и из-под ресниц взглянул на девочку. Так получилось, что глаза их встретились. Антон растерялся, мотнул головой и не сумел превратить свой взгляд в случайный. Так и смотрели глаза в глаза, пока Вовка не захихикал и не сказал:

— Здравствуйте! А вам далеко ехать? — И восторженно лягнул Антона ногой.

Девочка не ответила.

Антон нахмурился и снова отвернулся к окну. Глазок уже затянуло морозной пеленой — ничего не разглядеть за окном.

— Ничего, да? — зашептал Вовка.

— Отвяжись, — буркнул Антон. Он снова украдкой взглянул на девочку. Она смотрела в окно, а Антон смотрел на нее. Долго.

— Пошли! — Вовка поднялся. — Сейчас наша будет…

— Мне дальше, — почему-то сказал Антон.

Вовка хлопнул его по плечу и выпрыгнул на стылую улицу.

Снова ехали, молчали, смотрели украдкой друг на друга.

Потом девочка вышла. Антон — тоже и, как привязанный, пошел за ней, прячась в ночной морозной тени. И шел, пока она не свернула к домику, укутанному снегом.

Она вошла туда, и окна домика засветились, а Антон остался стоять у калитки.

«Солнечная, 31», — прочитал он.

Нужно было идти домой. И было непонятно, зачем он шел по незнакомой улице за незнакомой девчонкой…

Антон крутнулся на месте, шмыгнул замерзшим носом и зашагал назад, к остановке. Но чем дальше он отходил от Солнечной, 31, тем медленней и нерешительней становились шаги.

Навстречу ему какая-то сердитая женщина тащила за руку упрямого мальчишку. Тот упирался и канючил, что не хочет домой.

— Простите… — Антон обратился к женщине и смутился. — Простите, вы не скажете… Вот в этом доме — Солнечная, 31. Там живет девочка… Вы не знаете, как ее зовут?.. — И окончательно растерялся, узнав в женщине директора своей школы.

— Смирнов? — удивилась та. — Что ты здесь делаешь? И так поздно?

— Гуляю… — смущенно сообщил Антон.

— Это вместо того, чтобы готовиться к экзаменам?!

Мальчишка воспользовался разговором, вырвал ладошку из руки матери, отбежал к забору и спросил оттуда:

— В котором доме?

— Александр! — строго и деловито произнесла директриса. — Немедленно домой! И ты, Смирнов, тоже! В твоем возрасте не за девочками надо бегать, а уроки учить!

— Светка ее зовут! — крикнул Александр. — Она…

— Александр! — перебила его директриса. — Иди сюда!

— Да-а! — капризно сказал Александр. — Все еще гуляют!

— Александр! Ты слышал, что я тебе сказала? Сию же минуту домой!

«Бедный Александр!» — подумал Антон, повернулся и зашагал к остановке.

«(а+b)²=…» пишет на доске Ленка — самая красивая девочка в классе.

«(a+b)²=…» — пишет в тетради Антон и думает: «Что они нашли в ней?.. Разве у Ленки такие же хорошие и почему-то грустные глаза? Нет, у Ленки глаза зеленые, со смешинками… Дурацкие глаза!»

— Смирнов! Почему не записываешь?

«(a+b)²…» — снова начинает писать Антон…

«Чему равно?» — думает Антон.

«… = a²+2ab+b²», — пишет на доске Ленка.

«Ерунда какая, — думает Антон. — Интересно, что она сейчас делает?»

— Скоро у вас экзамены, — с укором говорит учительница, а вы и ухом не ведете!

— Мы ведем ухом!

— Иванов, не остри! — одергивает учительница. — Острить будешь на экзамене! Если получится…

Иванов вздыхает.

— А завтра, Иванов, если не подстрижешься, в школу можешь не приходить!

— Спасибо, Марь Пална! — говорит Иванов. — А послезавтра?

— Иванов! — В голосе учительницы грозовые раскаты.

— Да постригусь я! — обещает Иванов. — В монахи.

Все смеются.

«…=a²+2ab+b²… — пишет Антон. — Здравствуй, Света! Ты, наверное, меня не помнишь, вчера мы ехали вместе в автобусе, а потом я шел за тобой до дома. Меня зовут Антон…»

— Смирнов, к доске!

Антон не слышит — он пишет письмо в тетради по алгебре.

— Тошка! — пихает его Вовка. — Тебя вызывают.

— Смирнову не до алгебры! — печально констатирует учительница. — Что ему квадратные двучлены? Что ему экзамены?.. Ты чем там занимаешься, Смирнов?

Антон молчит.

— Ну-ну… Пиши уравнение!

Антон выходит к доске. «Когда я увидел тебя… — думает он, — мне захотелось…»

— Напиши нам формулу квадрата разности двух чисел, — говорит учительница.

«… мне захотелось все смотреть и смотреть на тебя…»

— А минус бэ в квадрате… — подсказывает Вовка.

«(а — b)², — пишет Антон. — … У тебя глаза такие грустные…»

— У кого глаза грустные? — потрясенно спрашивает учительница. — Ты что, издеваешься?

Восьмой «В» рыдает от хохота.

— У меня глаза грустные, — говорит Антон. — В предчувствии экзамена… — И краснеет.

Но никто ничего не понял. Все свято верят, что да, Антон издевается, вернее, шутит… Все в восторге! Антон сегодня — герой восьмого «В».

— Сядь, Смирнов! Два!

— А кто это — Света? — спрашивает Вовка и кивает на тетрадь.

— Не твое собачье дело, — огрызается Антон и до конца урока смотрит в окно, а на перемене дописывает решительно: «Я буду ждать тебя на мосту через канал… — Он считает дни: завтра — пятница, письмо может не успеть, послезавтра у мамы день рождения. — В воскресенье, в 12 часов дня, я буду ждать, приходи, надо поговорить… Антон».

Он мерз на мосту через канал два часа, радуясь и пугаясь каждой красной шапки. Но это были другие люди, а Света не пришла. Антон до вечера бродил по городу, замерз, устал и, вернувшись домой, нагрубил маме.

Мама заплакала.

Антон хотел снова уйти, громко хлопнув дверью, но потом притих, попросил прощения и бормотал:

— Ну, мамочка! Я больше так не буду! — И по-щенячьи тыкался носом маме в плечо.

— Ну, давайте по душам! — предложила директриса. — Вот сорвали вы сегодня урок…

— Мы не срывали!

— Одиннадцать человек не готовы к уроку — это не срыв?

— Так это же случайно!

— У вас такие «случайно» каждый день! Ну а дальше-то как жить будете?

— Молча! — сказал Иванов.

— Замолчи! — приказала директриса. — Не выводи меня из себя! Ну что вам от жизни надо? Вот тебе, например, Балуев?

Вовка пожал плечами.

— Во-первых, встань, когда с тобой старшие разговаривают!

— … по душам! — добавил Иванов.

Вовка встал.

— Ну, Балуев! Не знаешь?

— Нам бы отдать по способностям, а получить по потребностям! — выкрикнул Иванов.

— Иванов! Выйди из класса!

— Вот и поговорили о смысле жизни! — сказал Иванов, выходя. — Очень было интересно…

— Ребята! Ну подумайте! — потребовала директриса. — Учение — наше главное дело, наша обязанность перед обществом! — И, уже глядя на Антона: — А не девочек по вечерам провожать, как кажется некоторым, фамилии которых я называть не буду…

— Можете назвать! — сказал Антон.

— Молодец! — сказала директриса.

— Что?

— Молодец, что сознался.

— Сознаются, когда виноваты, — зло ответил Антон. — А я ни в чем не виноват. Во всяком случае, перед вами…

— Что за тон? — возмутилась директриса. — Ты с кем разговариваешь — с подружкой своей? Встань!

Антон встал.

— Будьте добры не затрагивать больше эту тему, — сказал он.

— Да уж позволь мне самой решить, какие темы затрагивать, а какие — нет! — Директриса покраснела и улыбнулась натянуто.

— Вам никогда не приходило в голову, — Антон сжал кулаки, — что вы ведете себя, как купцы?

— Кому это вам?

— Вам, взрослым. Мы лоботрясы и лентяи, а ваше дело — наставлять нас на путь истинный… Да? А хотим мы или не хотим, чтоб нас наставляли, — это не важно, да? Вы все знаете — что хорошо, что плохо. У вас права, у нас обязанности? — И, срываясь на крик: — Но ведь это же несправедливо! А мы тоже, если хотите знать, думаем о вас не очень радостно!

— Это что-то новое! — сказала директриса. — И что — все так думают?

В классе была тишина — не та, скучная и замкнутая, когда не хотят говорить, а упрямая и напряженная, когда думают, собираясь сказать.

— Я так думаю! — хрупким басом признался Вовка.

— Ну, разумеется, Балуев, разве можешь ты думать самостоятельно! Когда тебя спрашивали, ты почему-то молчал.

— При чем здесь это! — вмешалась Ленка. — Антон правду сказал. Просто вам ведь не интересно, что мы думаем про вас! Вот вы и считаете, что мы дети и ничего не замечаем.

— Ну-ка прекратите этот базар! — потребовала директриса.

— Вы же сами хотели по душам! — ответили ей.

— Не доросли еще до такого разговора! — сердито крикнула она. — Смирнов! Чтоб сегодня же мать в школе была! — И она ушла, хлопнув дверью.

— Подумаешь! — бубнил Вовка, запрыгивая в автобус. — Мне здесь перезимовать четыре месяца — и ту-ту! В мореходку! Пусть других воспитывают!

Антон был зол и мрачен.

— Нет, ты молодчина! — смеялся Вовка. — Я бы побоялся! Дома попадет?

— Ерунда! — сказал Антон, запахивая поплотнее куртку.

Автобус скрипел и ехал.

«А вдруг? — думал Антон, совсем забывая школьную историю. — Она же тогда на этой остановке вошла…»

— Нагорная! — объявил водитель, и дверь открылась с привычным грохотом.

Кто-то вышел. Кто-то вошел.

Он сразу увидел ее! Она была не одна — с ней была какая-то женщина с усталым лицом.

«Наверно, мама…» — догадался Антон.

— Смотри! Смотри! — толкнул его Вовка. — Опять она!

— Вижу, — сказал Антон.

— Жалко, не одна! А то бы поговорили — ведь почти знакомые! Слушай, это, наверно, мамаша ее. Похожи как!

«Совсем не похожи!» — подумал Антон, вглядываясь: у женщины были тонкие губы и морщинки вокруг глаз. А глаза… Глаза похожие. Печальные, серьезные…

Антон осторожно взглянул на девочку, пытался позвать ее взглядом. Но Света смотрела в белую плоскость окна, смотрела упрямо, не отводя глаз, будто боялась увидеть что-то или кого-то. «Это она потому, что мама рядом, — радостно догадался Антон. — Может, она и не пришла, потому что мама не пустила?»

Потом появился какой-то мужчина — знакомый Светиной мамы. Они тихо говорили о чем-то, и, выходя вместе с Антоном и Вовкой, мужчина крикнул:

— Тогда я позвоню вам завтра!

«Значит, у нее телефон есть! — понял Антон и заволновался. — Телефон есть…»

… — Мам, тебя к директору вызывают! — сообщил он с порога. — Где у нас телефонная книга?

— Ты опять натворил что-то! — рассердилась мама.

— Нет, просто говорил по душам… — И начал искать пухлый телефонный том.

— Мог бы и промолчать, — вздохнула мама. — Никому еще разговоры по душам пользы не приносили…

— Что ж, тогда молчать всю жизнь? — спросил Антон.

— Горе мне с тобой! — сказала мама. — Ничего ты еще не понимаешь! Иди ешь…

— Я все понимаю, — возразил Антон, перелистывая справочник. — А есть я не хочу.

— Сильно нагрубил?

— Да не грубил я! Ты иди — она ждет!

Мама ушла в школу, Антон залез с ногами на диван и уткнулся в книгу, а сердце стукало где-то в горле.

Столбики фамилий — из страницы в страницу, а рядом — адреса. И надо найти единственный — Солнечная, З1. А книга толстенная. Антон спешил, скользил глазами по строчкам. Но и времени прошло немало. Он перелистал уже больше половины, когда внезапно, уже пролетев по странице, почему-то решил вернуться. Ну да — вот он. Солнечная, 31… Иливицкий Г.С. Какой Иливицкий? Почему Г.С.? Да ведь это отец! Значит, она Иливицкая… Иливицкая Света… Красиво. 31-07-27… Ну…

Антон встал и на негнущихся ногах пошел к телефону.

«А что сказать? — думал он. — «Здравствуй» — вот что!..»

А потом? Потом — суп с котом!

Потом: «Я ждал тебя в воскресенье… Ты получила мое письмо?» И еще… Нет, это потом… Совсем потом…

Ну, три-четыре… Антон набрал номер.

Длинные гудки, и сердце колотится… Только бы мама не вернулась!

— Алло?

— Здравствуйте, — говорит Антон.

— Здравствуйте, — отвечает ему женский голос.

Антон решает положить трубку, но говорит почему-то:

— Будьте добры, позовите Свету… Пожалуйста…

В трубке молчат.

— Алло! — говорит Антон. — Алло!

— Вы Антон? — спрашивают в трубке.

— Да, — говорит Антон, пугаясь.

— Это вы написали Свете письмо?

— Да, — говорит Антон чужим голосом.

— А зачем вам Света?

— Поговорить.

— Антон…

— Слушаю, — говорит Антон.

— Я очень вас прошу… Света тогда весь день плакала… Не звоните больше, Антон… И не пишите.

— Почему? — спрашивает Антон.

— Вы хороший мальчик… Не надо… Ни звонить, ни писать…

— Вы не имеете права! — кричит Антон. — Почему?

— Антон…

— Да… — говорит Антон.

— Света — немая…

— Как, немая? — шепчет Антон, и у него начинают дрожать колени. — Почему?

В трубке молчат, и по еле уловимому шороху Антон понимает, что там плачут. И еще он понимает, что ответа не будет — трубку сейчас положат.

— Алло! — орет Антон, всхлипывая. — Подождите! Алло!

— Да…

— Алло! Я знаю! Я это знаю! Ну и что? — орет Антон, стараясь не плакать. — Алло! Можно я приду? Слышите? — И ждет.

В трубке долго молчат. Потом говорят:

— Приходите.

Гудки…

Антон сдирает куртку с вешалки.

На столе, в вазе, стоят цветы — они были к маминому дню рождения. Антон вытряхивает их из вазы.

— Что? Ты куда? — хватает его за руку мама — они сталкиваются в подъезде.

— Надо! — говорит Антон. — Потом!

У мамы заплаканные глаза.

— Антон, тебе поставят «неудовлетворительно» за поведение! — сообщает мама. — Ты добился…

— Потом, мамочка! — говорит Антон.

— Тебе дадут плохую характеристику! Ты понимаешь это?

— Мама, я спешу, мне некогда!..

— Антон! — сердится мама. — Можешь ты меня выслушать? Ты же такой глупый, ты не понимаешь, чем это грозит!

— Мама, меня ждут!

Антон выбегает на улицу.

— Господи! — говорит мама ему вслед. — Какие дети пошли несерьезные…

Свердловск

Юрий АРТЮШОВ ТУДА ПОЕЗД ДОЛГО ИДЕТ

Двенадцатое сентября.

Сочинение Конова В.

КАК Я ПРОВЕЛ ЛЕТО

Вера Денисовна проверяет тетрадки из другого класса прямо у нас на уроке. Значит, на следующем уроке будет читать мою. Лето разве кончилось? Еще так тепло и листьев много на деревьях. А как это — провел лето? Почему так говорят? Лоскутов собирается у меня списывать, ну и пусть. Ему не годится: он все три смены в лагере был…

Летом я был в деревне.

… сначала все думал, как это там, в деревне? У нее название такое… Ну, загадочное. Как будто сказочное: Велихово. От станции еще пешком идти пять километров. Поезд остановился, а станции никакой нет. Только сарайчик стоит, и название совсем другое. Проводница кричит:

— Эй, кому тут внука сдавать?.. Подходи!

И человек, который шел по черной тропинке у вагона, оказался моим дедушкой. Я его раньше никогда не видел. Больше на станции никто не выходил и никого не встречали. А поезд длинный… Дедушка снял меня с вагонной лесенки, как маленького, на руки. Мне стыдно стало, и я словно окаменел весь. А проводница кричит и чемодан подталкивает. Оказывается, поезд уже поехал…

Я там жил у дедушки.

… оглядываюсь, смотрю, где же это Велихово. Я его представлял на зеленом холме, вокруг — речка, а у самой речки — домик, где дедушка.

А дедушка совсем не такой, оказывается, а похож на обыкновенного старичка в кепочке. У него лицо темное, а щетина седая. Глаза добрые. Он меня щетиной уколол и говорит:

— Чемоданишко-то большой, да легкий.

И постучал по нему. Мы еще стояли, ждали, пока поезд проедет. Дедушка будто стеснялся. А у меня в носу защипало, я все по-другому представлял — и Велихово, и дедушку… Но ведь все равно обратно не поедешь.

Дедушка со мной как со взрослым говорит:

— У нас хорошо, всем нравится, кто приезжает, городские…

Потом взял чемодан и пошел через рельсы на другую сторону. Я чувствую: он мне совсем как чужой, но добрый. Я тоже за ним, через рельсы. Там тропинка в лес началась, одни березы и травой пахнет. В поезде по-особенному как-то пахнет. А тут — травой пахнет, землей и ягодами, когда они на солнце. Я стал смотреть в траву и вдруг думаю, что надо чемодан у дедушки забрать. А как его назвать — не знаю. Мартын Денисович? Нет, так нехорошо. Он же дедушка. Я говорю:

— Давайте я сам понесу, он легкий.

Дедушка улыбнулся:

— Твое дело отдыхать. Ты в городе сколько намучился, а наше дело привычное. Ничего, не сомневайся.

Я все-таки сомневался, а дедушка шел и рассказывал про деревню, как леса хотели вырубить, а председатель не дал, про курей и про Жульку. И сказал, что в пруду можно ловить рыбу, но можно и на речку — это подальше…

— Конов, твое сочинение на окне написано?

— Нет…

— Смотри в тетрадь. Все пишут, а ты сидишь.

— Я думаю.

— Мыслитель…

В деревне есть пруд. Там водится много рыбы. Еще там есть колхоз.

… вечером, когда уже темнеет, когда от травы будто холодок поднимается, небо синее-синее, и по нему идут самолеты. Сначала один звук и, кажется, земля к небу все ближе, ближе… А потом, когда еще сильнее стемнеет, вспыхивают далеко позади звука яркие огоньки, будто колет глаза.

Это уходят самолеты. Отталкиваются от земли… Я только утром понял, что я в Велихове, что оно и правда на трех зеленых холмах, а возле пруда все время белые гуси, настоящие, с перепонками. А дедушка сам блинов напек — ночью, что ли? — и меня утром разбудил; в доме все такое деревянное и часы тикают с кошачьими глазами. В окне — как картинка, только живая. Пруд с гусями, домики из бревен, бабушка какая-то идет, а у нее ведра на коромысле. И за окном много солнца, а в доме как будто еще ночь осталась, но спать уже не хочется. Так много солнца…

Там очень красиво.

… и вдруг дверь заскрипела медленно и что-то мягкое на пол упало; смотрю — собака входит, небольшая такая, и не кидается, не лает. Подошла, обнюхала. Дедушка говорит:

— Это, Жуля, свой приехал. Познакомься, и дружите с ним. Ты, Владимир, дай ей блина, она возьмет. Пусть привыкнет.

Он так и сказал: Владимир.

А я в первый вечер все боялся: как он меня называть будет? Внучек Вовочка? Провалиться можно. А он меня Владимиром называл, а потом Володей. А сначала просто на «ты»…

— Лоскутов! Еще раз увижу — два! У вас что, своих голов нет? Верочка никуда из города не уезжала, а пишет — не оторвется!

У нас была собака. Она очень умная и понимает человека…

— Ну чего тут списывать?! Лоскутов! А?

— Я так.

— А я — вот эдак! Потянись еще!

— Я слово посмотреть…

— Можешь спросить! Рука не поднимается?!

— Поднимается…

— Какое слово-то? А ну, гляди в свою тетрадь!

… но только своих родных людей.

— Слышь, Коник!..

— Ну?

— «Сенокосилка» через черточку?

— Дурак!

— Ага. Спасибо.

На чужих она лает и прогоняет их.

… Я думал, что дедушка с Жулькой ходит на охоту. Она строгая собака. Ее гладишь — не шелохнется и хвостом редко виляет. Я думал, что она на зверя охотится. У дедушки над кроватью настоящее ружье. Но оказалось, что он на охоту уже давно не ходит, но если я хочу, то можно пойти.

На другой день мы собирались. Дедушка говорил, что леса вокруг большие, надо ко всему готовыми быть. Вечером мы с ним лепешки пекли, и я дрова в печку подклады-вал. Печка такая веселая. Гудит, и огонь — как музыка по радио, так красиво и в разные стороны…

Мы хотели пойти на охоту, но была плохая погода.

… ночью дождь налетал прямо на стекла, и его было очень много, этого дождя. Я проснулся рано, дедушка уже не спал и все кряхтел и качал головой. Он сказал, что это надолго — такой дождь, и все удивлялся, что печка вечером гудела сильно, но вдруг — дождь, у меня, кроме двух пар сандалий, ничего нет, и курточку такую жалко в лесу носить. Сандалии он называл «плохая обувка». Дедушкины сапоги я видел, и мне в них, конечно, не ходить. Огромные сапоги, похожие на сапоги Кота в сапогах, если бы кот был ростом со слона…

Поэтому через три дня мы пошли ловить рыбу на речку.

… речка оказалась совсем недалеко. Это была не та речка, что текла в деревне из пруда, а большая.

Рано утром я накопал червяков около Жулькиной конуры. Все-таки их неприятно в руки брать. Большие, жирные, с белыми животами. Дедушка сказал, что надо выбирать мелких, которые быстро бегают.

Я копал лопатой, а Жулька грызла кость и косилась на меня. Ты, мол, работаешь, а я кость грызу… Не пойму, какое удовольствие грызть такую кость…

Червей в банке было много. Дедушка даже засмеялся и сказал, что я хочу всю деревню без рыбы оставить. Удочки лежали в доме, но не там, где живут, а там, где всякие вещи и лопаты, грабли.

Потом мы шли с холма, все вниз и вниз по траве, сандалии стали мокрыми от росы и внутри скользкими, а речка текла зелеными петлями.

Мы вышли прямо к такой петле, я оглянулся и увидел только зеленую траву и небо. У речки было тихо. И воздух… будто его очень много и чуть-чуть захотелось спать.

Дедушка показал мне, как правильно нанизывать червяка на крючок, закинул удочку и отдал мне. Потом взялся за свою…

Я поймал карася и двух плотвичек.

… карась был маленький, и я его отпустил, и одну плотвичку отпустил, а вторая была побольше…

а дедушка поймал много рыб.

… как-то быстро дышишь, когда леска натягивается и удочка по-живому подрагивает. Про все забываешь, и я кричу:

— Пойма-ал!

А дедушка так спокойно говорит:

— Молодец, рыбак. У меня тоже кое-что есть. Неси, снимать будем.

Я подхожу, а у дедушки уже в бидоне всякой рыбы много. Мне даже как-то стыдно стало. Он говорит:

— Беда — начало. Ты на меня не гляди, я старый рыбак, а ты молодой. Только… это рыбеныш у тебя. Рыбье дите. Гляди, может, жизнь ему отдашь? Вырастет…

Тут мне почему-то всех жалко стало — и рыб, и Жульку, и дедушку. Я к нему близко подошел, он снял рыбешку с крючка, осторожно снял и мне отдал, а я тогда дедушкин запах запомнил — у него одежда пахнет, как все в доме. Такой добрый-добрый запах какой-то… Ну, будто все вместе дома собрались и никто не торопится никуда…

А рыбеныша я выпустил в речку. Он сначала боком поплыл, закувыркался, а потом обрадовался и совсем уплыл вверх по реке, туда, где она круто загибается в зелень…

Там красивая река, и вокруг нее растут деревья.

… дедушка говорит:

— Вон Митька Глашкин ловить пришел. Хороший мужик. Степенный.

Смотрю, там мальчишка, как я. А одет как дедушка.

Мы сразу и познакомились. Это так просто, когда вместе рыбу ловишь.

Он в деревне — Митька, а в городе его звали бы Димка. Но какая разница… Я его звал Митей, и он меня Вовиком. Мы потом дружили, и я всех ребят узнал и как они живут. В городе все как чужие, а там они все вместе, хоть и дерутся иногда. А у нас в классе что?..

— Осталось десять минут! Начинаем проверять!

… с Митей мы попрощались за руку, как друзья, а в горле что-то сдавилось, и я его позвал к нам приехать. А он только улыбнулся, и все…

В деревне много ребят.

… а в самом конце июля пришло письмо от мамы, чтобы дедушка меня уже отправлял обратно.

Вечером мы опять пекли лепешки, и дедушка был грустный, и все брал меня за руку, и притягивал к себе, и молчал.

А мне совсем не хотелось уезжать.

Мне очень понравилось в деревне.

… утром все холмы были в росе, и я шел до самого поезда в дедушкиных сапогах. Он все говорил:

— Вы это… с Мариною вместе приезжайте. На охоту пойдем. Рыба твоя подрастет. Вы приезжайте.

Марина — это моя мама. Я смотрел на дедушку и никак его уже не мог другим представить. Он только такой, мой дедушка. Сапоги хлопали меня по ногам, но идти было совсем нетрудно. Только я не знал, что вижу дедушку в последний раз и он скоро умрет, в августе.

Мы с мамой плакали, когда письмо пришло, но поехать не смогли, чтобы хоронить.

Туда поезд долго идет…

— Конов, все уже сдали! Ты что, спишь, Конов!

… и даже название «Велихово» теперь кажется таким грустным и сказочным сразу. Дедушка шел за вагоном до самого мостика и чуть не споткнулся и засмеялся, замахал рукой…

— Выйди вон, Комоцкий! — сказала Леонора.

— Уже иду, — ответил Комоцкий.

— Кто следующий? — спросила Леонора.

Над последними партами у окна жужжала муха.

— Желающих больше нет, — объявила Леонора. — Тогда продолжим урок. Перестань гудеть, Шашкин!

Все уставились на муху. Та заволновалась и стала биться о стекло.

— Это не я, — робко сказал Шашкин. — Поймать?

— Шашкин пойдет к доске, — ответила Леонора. Шашкин уныло побрел к доске, встал у первой парты среднего ряда и объявил:

— Стихотворение…

— Как стоишь? — сказала Леонора.

— Нормально, — удивился Шашкин.

— Вынь руки из-за спины. Так уголовники гулять ходят. А перед учителем так не стоят!

— Так вы же пионервожатая, — вздохнул Шашкин.

— Я тебе сейчас у-чи-тель! Потому что сейчас урок! Ясно? И зовут меня сейчас Э-ле-о-но-ра Вя-че-сла-вов-на! Ясно?

Шашкин кивнул.

— Воробьева, что ты там пишешь?

— Я?.. — вздрогнула Верка. — Ничего…

— А ну давай сюда!

— Я больше не буду, Лео… нео…

— Она мальчиков рисует, — хихикнула Светка Рябова.

— Давай сюда!

— Не дам, — прошептала Верка.

— Что-о? — взвилась Леонора.

Резко поднявшись из-за стола, пионервожатая пошла в атаку. Верка подгребла к себе бумажки и, наклонившись вперед, прижалась к парте. С ужасом она глядела в ярко раскрашенные Леонорины глаза и, когда увидела решительно протянутую к ней руку, заплакала.

— Не дам! Не надо… Не дам…

— Дашь! — сказала Леонора и ловко ухватилась за листки.

Бумага порвалась. Леонора повторила маневр и вырвала еще клок, потом еще…

Скомканные остатки Верка швырнула на пол.

— Подыми! — приказала Леонора.

Шашкин у доски устроил пантомиму протеста.

Верка плакала, уткнувшись лицом в парту и даже не подложив руку.

Обессилевшая муха, прихрамывая, шла вниз по стеклу.

— Воробьева, кому говорят!

— Не надо, Леонора Славна, — попросил Сережка Комаров. — Она их всегда рисует…

— Что, и у Анны Сергевны на уроках тоже рисует?

— Тоже. Анна Сергевна даже ничего не говорит…

— Не говорит?! — возмутилась Леонора. — А я говорю! Рано ей еще об этом думать! Ясно?! Слышишь, Воробьева?!

Верка вдруг поперхнулась, перестала плакать и подняла голову.

— О чем? — тихо спросила она. — О чем?

— О том! — многозначительно сказала Леонора. — Что рисуешь!

Верка дернулась, вскочила и заорала куда-то поверх Леоноры:

— Ду-у-ура-а!

И выбежала из класса.

— Кто следующий? — спросила Леонора.

Уцепившись мертвой хваткой за руки Анны Сергеевны, Верка выла и ничего не могла сказать.

— Верунька! Ну пойдем хоть в комнату, а? Ну успокойся ты… — растерянно говорила Анна Сергеевна. — Хочешь, чай будем пить с малиной? Да что за беда-то, скажи?

Наконец она высвободила одну руку, обняла Верку и потащила в комнату. Вместе они сели на скрипучий диван. Верка уткнулась Анне Сергеевне в живот и перестала выть, только дрожала.

— Видишь, как не вовремя я заболела… — сказала Анна Сергеевна. — Ты поплачь, легче будет. А потом расскажешь.

— Не хочу, — сказала Верка.

— Не хочешь — не рассказывай. Только успокойся, бога ради…

— Плакать не хочу…

— Батюшки, — вздохнула Анна Сергеевна, — не интернат, а наказание одно…

— Я человечков рисовала, — шмыгнула носом Верка. — А она…

— Кто «она»?

— Леонора…

— Вожатая?

— Ну.

— Она меня заменяет?

— Ну.

— Замечание сделала?

— Разорвала, — сказала Верка и опять собралась выть.

— Стой, Верунька, погоди. Принеси-ка чайник с кухни. Только не ошпарься, ладно?

Верка пошла за чайником. Анна Сергеевна поправила постель, достала чашки, банку с вареньем.

— Садись. Сейчас хлеб достану, масло… С сахаром будешь?

— Не-е, — смутилась Верка. — Я так…

— С вареньем, значит.

Со второй чашки Верка совсем отошла, даже улыбнулась, когда Анна Сергеевна рассказывала, как собирала летом малину, заблудилась и приняла лесника за медведя.

— Верунь, ты прости меня, старую, но уж больно я любопытна. Так хочется спросить…

— Так вы и спросите, — сказала Верка.

— А реветь не будешь?

— He-а. Это про человечков, что ли?

— Да. Ты их с первого класса рисуешь везде. Сначала они у тебя смешные были, палка, палка, огуречик… А теперь — совсем серьезные стали. Разные. Это что игра такая?

— Ну.

— А как ты в них играешь, если не секрет? А, Верунь?

— Дак просто… Их у меня тридцать…

— Тридцать?

— Ага, — смутилась Верка. — Я в воспитателя играю…

— Ой, Верка, интересно как! А показать можешь?

Первым Верка нарисовала Гордого.

Это Гордый, сообщила она. Лошадей любит. Грубый. Его жалеть надо. Он с Хитрым дружить не может. Дерутся они… Вот он, Хитрый, вот какой… У него в карманах целый сельмаг. Чего хошь сменяет. Он с Тихим дружит. Тихому труднее всех, я его на воскресенье домой отпускаю. А то озвереет. Ему все книжки подавай. Одни книжки на уме.

— Да разве ж плохо? — удивилась Анна Сергеевна. — Вон какой у него лоб высокий. Умник, наверно…

— Высокий, — подтвердила Верка. — Для чужих щелбанов. Он книжки читает, а об него все кулаки чешут. Тишка…

— А заступиться некому?

— Почему это? Муравей может. И Гордый может. И Пастушок. У Пастушка уши мягкие. Доверчивый — жуть! Верит всем по очереди. Но вдарить может, когда надо. Так отвесит…

— Что-то много они у тебя дерутся.

— А как же?.. Каждому охота, чтоб его не трогали. А не дерешься — побьют. А вот Гармонист. Только у него ни гармошки нет, ни баяна. Вот он, Гармонист. Длинноногий. Заиграл бы вечером, до отбоя, ох, хорошо!.. Вы чего, Ан Сергевна?

— Ничего, милая. Болею я. Ты рассказывай, рассказывай. Это кого рисуешь?

— Это Добрый. У него нет никого. Раньше мать была… Он все ходит, ищет чего-нибудь, чтоб другим отдать. Своего-то нет ничего. Найдет — отдаст. И улыбается тогда. За других радуется. Чудной. И Художник чудной. В спальне стены бабочками разрисовал. Хотела я его без прогулки оставить: как свет погасишь, они шелестят, как живые…

— Бабочки?

— Ну.

— Верунь… А сколько им лет, твоим человечкам?

— Не знаю… Летом я их на море возила…

— На море?

— Ну, в лагере озеро было. А для них — море. Ан Сергевна, а вы море видели настоящее?

— Видела, — вздохнула Анна Сергеевна. — Олежка мой ведь матросом плавает.

— О-ой! — сказала Верка. — А мы и не знали…

— Трудно у него сложилось. Лучше и не рассказывать. Хочешь, фотографии покажу?

— Хочу.

Анна Сергеевна достала из низкой тумбочки толстый темно-зеленый альбом, раскрыла.

— Вот он у меня какой, смотри. На отца похож.

— Кидучий, — сказала Верка.

— Какой?

— Кидучий. У него меж зубов — дырка, видите? Такие спокойными не бывают. Как мой Гордый.

— А вот товарищ его по училищу. Про него что скажешь?

— Ничего, — хмуро отозвалась Верка.

— Почему?

— Да ну его… Таких собаки не любят. Отравить может.

— Почему ты так думаешь?

— А чего думать? Видно же…

— Как это — видно?

— Всякого видно… Не знаю…

— А вот про этого что скажешь? — спросила Анна Сергеевна, перевернув страницу.

— Это взрослый, — вздохнула Верка. — Я в них не понимаю.

— Почему, Верунь? Разве они другие?

— Другие, — кивнула Верка. — Уже не переделаешь.

— А ты своих переделываешь?

— Ну.

— А как?

— Рисую.

— Старая я стала, — вздохнула Анна Сергеевна, — глупая…

— Что вы, Ан Сергевна, — улыбнулась Верка. — Это просто. Вот, глядите. Вот у Гордого в том году какое лицо было. Злое, правда? А теперь доброе. Это он в море тонул, а Тишка его спас. У меня нарисовано было. Гордый не хотел никак спасаться. Упирался. Он думал, что над ним все смеяться будут, что его Тишка вытащил. Потом пришлось спасаться, когда совсем пузыри пустил. Тихий его взял на себя и поплыл. Пришлось ему руки сильные нарисовать. А то спички какие-то были. Только драться никак не научу…

— Кто же из них самый хороший, Верунь? Тишка?

— Хороший? — удивилась Верка.

— Да. Кого ты из них больше любишь?

— Не знаю… Кого рисую, тот и хороший.

— Выходит, все?

— Да нет, — запуталась Верка. — Хороших чего воспитывать…

— А бывает у тебя, что воспитываешь, воспитываешь, а они не меняются или еще того хуже?..

— Не бывает, — сказала Верка. — Я к ним по-доброму. Бывает, долго лицо не выходит. Они, что ли, виноваты? У Светки листок займу — и по новой… Пока не нарисуется.

В дверь постучали. Анна Сергеевна вышла в прихожую, и через миг оттуда послышался хриплый бас Светки Рябовой:

— Ан Сергевна! Воробьева домой сбежала! Она вожатой всю личность оскорбила: «Ты, кричит, дура такая-сякая, и всё!»

— Дурой? Это, правда, плохо, — сказала Анна Сергеевна. — Ты, Светик, не кричи так. Я все слышу.

— Что «правда»? — удивилась Светка.

— Проходи в комнату, — пригласила Анна Сергеевна, — мы как раз чай пьем.

— Директор прибегал, — продолжала Светка, раздеваясь. — Кричит, что вы нас распустили. «Она, говорит, дипломатию с вами разводит, а всех вас надо…»

Светка застыла в дверях, уставилась на Верку. Потом побежала взглядом по столу, загримасничала, увидев человечков. Обернулась на Анну Сергеевну.

— Ну что же ты? — сказала Анна Сергеевна. — Проходи же.

— Некогда мне! — холодно сказала вдруг Светка. — В кружок надо. Нечего мне тут…

Сердито натянула пальтишко, потом рывком просунулась в дверь комнаты и прошипела басом:

— Ну, придешь, Воробьиха!

— Завтра утром придет, — спокойно сказала Анна Сергеевна.

— Так и передам! — огрызнулась Светка и вылетела вон.

Анна Сергеевна вернулась в комнату, зачем-то переставила чашки на столе, задумалась. Потом решительно подошла к Верке:

— Верунь! Мне тут надо уйти по одному делу…

— Вы ж болеете, — удивилась Верка. — Давайте я сбегаю!

— Нет, — сказала Анна Сергеевна. — Ты не сможешь, я сама.

Уже одетая, вернулась из прихожей, дала Верке чистую тетрадку в клетку, два карандаша.

— Ты забирайся на диван, Верунь. Рисуй. Я недолго.

Первым Верка нарисовала Гордого. Он скакал куда-то на рыжем коне. Ветер трепал на нем короткую голубую рубаху, бил по груди, по ноздрям. Гордый то вставал в стременах, то ложился коню на шею.

«Куда скачешь?» — спросила Верка.

«Тишку бьют! — крикнул Гордый. — Я сейчас!»

Пастушок сидел у реки и ловил рыбу.

«Ловишь?» — спросила Верка.

«Ловлю».

«Клюет?»

«Клюет».

«А там Тишку бьют…»

«Наши или чужие?» — поинтересовался Пастушок.

«А тебе что за разница? — возмутилась Верка. — А ну вставай! Расселся…»

Они побежали вслед за Гордым по высохшей степи. Желтые кустики травы неслись под ноги, солнце наполовину ушло за горизонт, и догонять его было трудно, ох как трудно!..

Краешек красного диска вдруг распался на десятки мерцающих огоньков. Они приближались.

«Что это?» — испугался Пастушок.

«Не бойся, — сказала Верка. — Это наши».

Впереди всех, высоко подняв факел над головой, бежал навстречу им Тишка.

«Кого спасать?» — крикнул он.

«Разве не тебя били? — удивилась Верка. — Гордый сказал…»

«Чепуха! — сказал Тишка. — Это я сам их бил. Надоело».

Мерцающие огоньки остановились, окружили Верку и Пастушка.

«Все наши тут, — сказал Гармонист. — Кроме Гордого».

Приблизился из темноты конский топот, и в гущу огоньков свалился сверху Гордый. Ему сразу сунули факел в руки.

«И нам», — сказала Верка.

«Нате!»

«Стройсь!» — скомандовала Верка.

Все быстро стали в круг.

Она придирчиво осмотрела каждого, вышла на середину и сказала тихо:

«Пускай теперь будет лес».

Высоко вверх взметнулись золотистые стволы. Гулкое ночное эхо побежало по ним, заблудилось, заойкало. Верка опустилась на траву и положила свой факел на темную площадку костра. Рядом сел Тишка и тоже положил свой факел. Потом и остальные. Огоньки соединились в большой костер. Стало тихо.

«Кувыркач и Белобрысый, нарубите дров, — сказала Верка. — Гордый — за водой. Будем чай пить. — Подумала и добавила: — С вареньем. Кто против?..»

Туапсе

Ирина АНДРИАНОВА ЗОЛОТОЙ РУЧЕЙ

Утром, как всегда, мать долго собиралась, нервничала, уже на ходу влезала в босоножки и щелкала замком сумки. Андрей не спал и ждал — может, сегодня она забудет напомнить ему про замок. Но мать все-таки не забыла, подбежала к Андрею и жарко прошептала на ухо:

— Андрюша! Не забудь про новый замок! А то я рассержусь! Вчера забыл!

Андрей сказал:

— Угу! — и перевернулся на другой бок.

Мать чмокнула его в щеку и выбежала. В сенях легко стукнула дверь, и Андрей услышал:

— Кыш, проклятый! Пошел отсюда! Повадился!

Потом мать пробежала по тропинке через огород, скрипнула, а потом хлопнула калитка. Мать спешила на работу.

Минут пять Андрей полежал, но заснуть не смог. Встал, потянулся, пошел в сени и распахнул дверь. В дом сразу же вбежал Тузик — лохматый, небольшого роста, с лукавыми глазами пес. Это его каждое утро мать шугала со двора.

Тузик привычно протрусил через комнату на кухню и уселся у холодильника. Уселся и уставился на Андрея, высунув язык.

— Подожди, — сказал Андрей и пошел умываться.

Тузик был терпеливым псом. Он мог ждать сколько угодно, сидя у холодильника. Он знал: раз Андрей впустил в дом, значит, даст чего-нибудь вкусненького.

Потом они вместе завтракали. Тузик лакал остатки вчерашнего супа, который мать оставила Андрею на обед. Андрей пил из высокой чашки с петухами холодное молоко, жевал булку и пристально смотрел на холодильник.

Это из-за него разгорелся сыр-бор. Из-за него мать каждое утро шепчет Андрею на ухо: «Закрой дом на новый замок!»

У Андрея была старшая сестра Муся, веселая белокурая девушка. Она страстно любила танцы и кино. Закончив восемь классов, уехала в город. Там Муся познакомилась с парнем Мишкой — лихим шофером…

Мишка без памяти влюбился в Мусю и, только ей стукнуло восемнадцать, прикатил за ней из города на пыльной «Волге», украшенной лентами и куклой. Они поженились. Так Муся стала городской.

Молодые приезжали в гости по субботам и воскресеньям. Мать часто приговаривала: «А что? Разве вам плохо? Вот и у вас дача есть. Наш с Андрюшенькой дом. Захотели — приехали. В любое время».

Но Муся и Мишка купили поближе к городу настоящую дачу: дощатый домик только для летнего житья, а при нем — участок.

Вот тогда и началось…

Мать была недовольна, что молодые все реже и реже приезжают в гости, что огород ее зарастает и зарастает сильной, глухой травой. «Конечно, — думал Андрей, — они что, дураки в нашем огороде копаться? У них теперь свой есть».

И мать в запальчивости кричала на Мишку и Мусю, когда они вдруг приезжали, чтобы убирались вон, чтобы духу их здесь не было. Они соглашались убраться, но прихватив с собой для новой дачки холодильник. «Мамаша, — говорил солидно розовощекий безусый Мишка, — у вас же погреб есть. Зачем вам холодильник? Отдайте его нам. А то нам на него копить нужно целый год. Лучше мы Мусе на пальто деньги скопим».

Мать не соглашалась. Она кипела и злилась на нахальных молодых. Тогда Муся то ли в шутку, то ли всерьез сказала: «Ладно, мы сами его заберем. Без твоего согласия. Вот не будет тебя дома, мы приедем и заберем».

Муся хоть и была современной девушкой, но хотела по старомодному правилу получить приданое. И приданым этим считала холодильник.

Мать перепугалась, пригрозила милицией и сменила замок. А старый закинула в огородную лебеду. Посмотрела, куда он плюхнулся, и сказала: «Пускай его теперь жуки открывают». Мать решила, что пошутила удачно, и засмеялась. А Андрей грустно подумал: «Зачем жукам-то его открывать? У них и своих дел полно…»

Андрей дожевал хлеб, допил молоко и сказал Тузику:

— Пошли.

Они вышли из дома. Прежде чем сойти с крыльца, Андрей вдел в старые дужки новый блестящий замок, но не закрыл его. В первый же день он потерял ключ от него.

Андрей сошел с крыльца на остывшую за ночь тропинку. Тузик бежал впереди. То и дело он оглядывался назад, останавливался, поджидая.

Андрей подошел к калитке и только хотел толкнуть ее, как увидел на другом конце улицы мальчишек. Их было пятеро. Они быстро шли, о чем-то бурно переговариваясь.

Андрей решил пока не выходить на улицу.

Мальчишки дразнили Андрея Толстым. Идут обычно мимо, увидят его и орут: «Толстый! Толстый!» Проорут и довольно рассмеются.

Ну, и что, что он толстый? Разве он не человек? Стоит над этим так много смеяться?

Особенно почему-то Андрея не любил Тюша-хулиган, вертлявый мальчишка с кривыми передними зубами и смуглой кожей.

… Мальчишки прошли мимо. Тюша-хулиган вышагивал впереди, со злым и решительным лицом. Андрей услышал обрывки разговора:

— Малек грозился тебе дать… Тюша, надо им отомстить. Пацаны, но их же больше… Наплевать…

Андрей догадался, что у них опять вражда с ивановцами — мальчишками из соседней деревни.

«Что они там не поделили?» — подумал Андрей и, вздохнув, открыл калитку, пропустил Тузика вперед.

Каждое утро он шел в дом отдыха, к Маруське.

Над воротами дома отдыха был прибит полинявший плакат: «Добро пожаловать!» Он относился к людям с чемоданами в руках, которые приезжали отдыхать, но Андрей относил его и к себе.

У самых ворот в ногу что-то вонзилось. Андрей остановился и осторожно стал вытаскивать тоненькую щепочку.

— Эй, пацан! — окликнули его. А где у вас здесь магазин?

Этот вопрос Андрей слышал почти каждый день, особенно в день приезда отдыхающих. «Эх, не могут эти взрослые без магазинов! — грустно думал Андрей. — Что, их в городе мало?»

— А вон… Пойдете мимо вон того дома. Потом направо. До церкви. От церкви налево. Минут десять идти. Только сегодня там санитарный день.

Очкастый парень в джинсах внимательно слушал разъяснения Андрея.

— Все равно пойду. Пройдусь. Погляжу окрестности, — сказал он.

«Деревня — это разве окрестности? Окрестности — это лес, поле, река», — подумал Андрей, но промолчал и вошел в ворота.

В доме отдыха все было как всегда: отдыхающие с гиканьем играли в волейбол, топтались у больших шахмат, пели под аккордеон вместе с затейником Дудкиным, катались на трех старых лодках по заросшему пруду.

Андрей шагал по липовой аллее и думал о том, что сейчас увидит Маруську. Он приходил к ней каждый день.

Маруська жила в аквариуме, который стоял в библиотеке. Маруська была маленькая золотая рыбка с волнистым алым хвостом.

В узеньком аквариуме жилось ей, наверное, так себе. Но она никогда не жаловалась Андрею на свое житье-бытье. Только веселилась, когда он приходил, — подплывала к стеклу, весело вертелась перед самым Андреевым лицом. Еще рыбка всегда выразительно открывала рот — разговаривала — и двигала золотыми круглыми глазами.

Андрею очень хотелось, чтобы рыбка жила у него дома. Потому что он по ней здорово скучал. Иногда она снилась ему: золотая, в искорках и говорящая.

За ближней липой мелькнуло голубое платье и исчезло. Потом снова мелькнуло. На аллею вышла девушка и сразу же присела перед Тузиком:

— Ой! Какой у тебя пес симпатичный! — сказала она и улыбнулась Андрею. — Как его звать?

— Тузик, — нехотя ответил Андрей.

— А как тебя зовут? — спросила девушка, гладя старательно Тузикову спину. Тузик жмурил свои янтарные глаза и сладко сопел.

— А зачем тебе? — спросил Андрей.

— Просто так.

— Андрей.

— А меня — Люба. Слушай, Андрей, — ты местный?

— Ну.

— А где здесь река?

— Река есть. Но она очень холодная, — объяснил Андрей.

— Почему? — удивилась Люба.

— В нее бьют родники и ручьи. Из-под земли прямо. А в земле, знаешь, холодно.

— Ой, как здорово! — обрадовалась Люба и захлопала в ладоши. — Пойдем туда, покажешь. А?

Сам не зная почему, Андрей согласился:

— Пошли.

И деловито зашагал по аллее.

Они шли между соснами и по малиннику, спускались с горки, и кусты орешника, росшие на этой горке, хлестали их по рукам и лицам.

Всю дорогу до реки Люба без умолку говорила. Она рассказывала о себе. О том, что перешла в десятый класс и в пионерский лагерь этим летом не попала, потому что стала совсем взрослой. Но любит пионерскую жизнь больше всего на свете. И приехала в дом отдыха, чтобы не скучать в городе. Здесь как-никак лучше. И места, оказывается, просто дивные… Но, наверное, здесь все-таки будет скучно, потому что тут отдыхают одни старики.

Андрей вспомнил парня у ворот — очкастого, в джинсах. Вовсе не старого. И решил: эти двое обязательно познакомятся…

— Вот, — сказал Андрей, — наша Искра.

Тузик с лаем поскакал вниз, к реке. Люба с веселым криком «Ура!» побежала за ним.

Андрей и Люба договорились встретиться после обеда у столовой. Любе хотелось, чтобы он поводил ее по округе. Она сказала ему:

— Давай дружить. Ты мне нравишься…

Андрею еще никто такого не говорил, и он растаял, забыл обо всем на свете.

И о рыбке Маруське, которая ждала его в своем аквариуме, забыл он.

Вспомнил только о Тузике. Тот вертелся под ногами и поскуливал. Это означало, что пора обедать.

Обедать они ходили к столовой. Вернее, обедал Тузик, а Андрей прятался в тени кустов или торчал у больших шахмат. Ему было стыдно смотреть на Тузика.

Тузик садился прямо перед ступеньками и склонял трогательно голову набок. Обычно на правый. Он преданно, не мигая, смотрел на каждого выходившего из дверей и ждал лакомый кусочек.

Тузик был попрошайкой. Поэтому Андрей не считал Тузика другом. Друг никогда не предаст, он всегда будет рядом. И в холод, и в голод. А Тузик пойдет к любому, кто вкуснее накормит.

Из кустов вынырнул Дуська — коренастый, губастый мальчишка. Он учился с Андреем в одном классе, а летом ходил в компании Тюши-хулигана.

— Яхонт, а Яхонт, — почти нежно обратился он к Андрею.

Фамилия Андрея была Яхонтов, и он, конечно, предпочитал, чтобы его звали Яхонтом, а не Толстым. Андрей обернулся к Дуське, довольный в душе, что не надо злиться на обидного «Толстого», и пробурчал:

— Ну, чего тебе?

— Скучаешь, Яхонт? — участливо спросил Дуська. — Одному-то скучно.

— He-а, не скучаю. — Андрей насторожился. Был в вопросе Дуськи какой-то подвох.

— Ску-учаешь, — протянул Дуська. — А хочешь в нашу компанию?

Конечно же, Андрей был не против. Но сказал:

— Мне и без вас хорошо.

— А Тюша готов тебя к нам принять. Только на одном условии, — сообщил загадочно Дуська и уставился на Андрея, удивляясь, почему тот не обрадовался. — Знаешь, мы с ивановцами договорились драться в четверг. Так вот хотим, чтобы ты с нами дрался.

— Зачем?

— Ты здоровый, — сказал Дуська и шмыгнул носом. — Тебя не так-то просто сбить с ног.

«Откуда они знают, что меня непросто сбить с ног? Я и сам этого не знаю», — удивился Андрей, и сказал:

— Надо подумать.

— Подумай, подумай, — обрадовался Дуська. — А то Тюша говорит: «Чтобы к нам в компанию попасть, нужно уважение товарищей заслужить. Пусть Тол… то есть пусть Яхонт и заслужит наше уважение в битве». Во как!

— А ты как заслужил? — спросил Андрей. Он знал, что прошлым летом Дуська со своим дедом охранял колхозный сад и впускал туда потихоньку Тюшину компанию есть до отвала яблоки.

— Ну, я пошел, — увильнул от ответа Дуська и сделал шаг к кустам. — А ты подумай, Яхонт. Все-таки с нами будешь ходить. А с нами ин-те-рес-но!

Андрей бродил с Любой по окрестностям и показывал ей всякие интересные места: маленькую церковь за деревней, сосны на крутом берегу Искры, ромашковый лужок в лесу… И все время думал о Дуське. И оттого что он все время думал об этой встрече, ему становилось грустней и грустней…

Пришел Андрей домой только к вечеру. Мать была дома и сердито гремела кастрюлями.

— Явился. — Она через плечо поглядела на Андрея. — Где тебя носит?

— А чего? — спросил Андрей и уселся перед телевизором. Щелкнул ручкой.

— Нет уж, — подлетела мать и выключила телевизор. — Сегодня смотреть не будешь! Опять забыл про новый замок! Не закрыл дом! Поэтому я тебя наказываю!

— Замок, замок, — пробурчал Андрей. — Что с твоим холодильником будет? Давно бы уж отдала Муське. У нас погреб есть. Он лучше холодильника.

— Вот, вот! Мать старается, вещи покупает. А сынок раздает!

Андрей встал и вышел, насвистывая, на крыльцо.

Было уже почти темно. В зарослях картошки перекликались два кузнечика — то один проскрипит, то другой. А под кустом сирени лежал Тузик и вспоминал свою жизнь. Он вспоминал ее с той самой ночи, когда появился на свет. Сначала он увидел синее, летящее небо, усыпанное твердыми немигающими звездами. Потом круглую луну, ощутил барахтанье братьев и сестер у своего бока. А потом — мамин теплый шершавый язык. Она облизывала его спину и ласково сопела…

Потом Тузик вспомнил себя долговязым щенком с веревкой на шее. Он сидит у будки и поскуливает. А перед будкой высится громадина дом, который он должен учиться охранять. Но у Тузика ничего не получается, он — добрый. У него янтарные, веселые глаза. И хозяин, большой, страшный, в майке и тренировочных штанах, бьет Тузика веревкой по спине и выговаривает за что-то…

Потом Тузик увидел себя на дороге. Он — молодой пес и наконец-то сбежал от ненавистного хозяина, от дома, который надо охранять. Он бежит по дороге. И чем дальше он бежит, тем больше у него приключений и разных встреч. Ему встречаются разные собаки и разные люди. Некоторые собаки дерутся с Тузиком и больно кусают. Некоторые люди швыряют в Тузика палками и камнями. И редко кто бросит ему что-нибудь поесть.

И наконец Тузик переплывает студеную реку Искру и случайно встречается на берегу с толстым мальчиком, который сразу же зовет его за собой. Приводит в дом, где наливает большую миску супа. Суп вкусный-превкусный. В нем плавают сваренные картошки и помидоры, ароматный лук и кружочками наструганная морковь. В нем полным-полно капусты и сладковатой, алой свеклы. А на дне миски Тузик находит мясо, а не какую-нибудь там голую кость. И Тузик впервые за свою жизнь обедает по-настоящему.

Толстый мальчик, которого люди зовут по-разному: кто Яхонтом, кто Андреем, кто Толстым, — живет в маленьком деревянном доме. И Тузик теперь всегда спит в кустах сирени во дворе этого дома. Он ничего не охраняет. Он просто рядом с мальчиком, которого про себя называет Человеком…

Тузику грустно лежать под кустом сирени, потому что в голову лезут всякие невеселые мысли: «Почему Человек никогда не погладит меня? Не поговорит со мной о жизни?»

Утром мать рано разбудила Андрея.

— Я за молоком не успела сходить, сбегай. Вот бидон. Вот рубль. Возьмешь три литра. И поставь потом в холодильник. Только давай побыстрей.

Молоко продавали по утрам в сельпо. Раскупали быстро, надо было спешить.

Андрей натянул штаны и рубаху, на ходу нарезал колбасы Тузику, взял рубль, бидон и вышел на улицу.

Тузик удивленно пялился из кустов: как, неужели они сегодня не будут завтракать около холодильника? Андрей тихонько посвистел Тузику и, когда они вышли за калитку, кинул один за другим три розовых, холодных колбасных куска.

… У магазина Андрей никого не увидел, кроме продавщицы тети Гали. Она ворочала пустые бидоны.

— Теть Галь, а молока больше нет?

— Нет, Андрюша, минут десять, как распродала. Завтра приходи чуток пораньше.

Возвращаться Андрей решил другой дорогой — через дом отдыха. Он не хотел встречаться еще раз с матерью, выслушивать ее внушения насчет нового замка и молока. Да и к Маруське надо зайти, а то еще обидится…

В доме отдыха только-только был подъем: несколько мужчин в полинялых тренировочных костюмах бегали вокруг корпусов. В открытых окнах возникали ленивые, сонные, тянущиеся руки тех, кто еще не встал.

Андрей поспешил в библиотеку.

Два окна библиотеки были чуть-чуть приоткрыты, а не распахнуты, как обычно.

«Надо же, — удивился Андрей, — библиотекарша всегда приходила ровно в девять». Было уже минут двадцать десятого. «Может, что случилось?» — подумал Андрей и заглянул в окно.

В библиотеке никого не было. Двери закрыты. Книжные полки тянулись в сумеречную комнату. Только аквариум с Маруськой слабо светил в этих сумерках, и было видно, как Маруська скучает, медленно плавает от стенки к стенке, лениво тыкаясь носом в песок.

Андрей быстро перелез в комнату и подбежал к аквариуму.

— Маруся! Марусечка! — позвал он и тихонько потрогал стекло.

Маруська, увидев Андрея, кинулась к стеклу и начала так кружиться, так вращать плавниками и глазами, так неистово радостно двигать хвостом, что Андрей почувствовал себя очень виноватым: из-за какой-то Любы забыть о Маруське!..

— Хорошенькая моя, золотая моя, соскучилась, Марусенька, — повторял он и гладил стекло.

Никто и никогда так не радовался Андрею. Одна Маруська. Одна на целом свете.

И вдруг Андрей заметил, что в руках у него — бидон. Он совсем забыл про него. Молока ему не досталось, бидон пустой. Мгновенно вихрь мыслей закружился в его голове: «Маруська меня любит… Она — хорошая… Может, возьму ее с собой? Разговаривать будем… Друг другу радоваться…»

И Андрей, еще не понимая до конца, что делает, зачерпнул бидоном немного воды из аквариума… А вместе с водой и Маруську.

У дверей послышались шаги. Кто-то там, за дверью, громко переговаривался. И кажется, стали крутить ключом в замочной скважине. Андрей перемахнул через подоконник и побежал.

У ворот ему встретился вчерашний очкарик — лохматый парень. Он стоял, смотрел на бегущего Андрея, дружелюбно улыбаясь.

— Эй, куда спешишь? Гонятся, что ли?

— А вам какое дело?

— Слушай, а как тебя зовут? Меня — Саша, — сказал парень, пристраиваясь к Андрею.

Андрей нервничал: Маруська билась в бидоне. Этого не было слышно, но Андрей это чувствовал.

— Это ты вчера с Любой целый день гулял?

«Значит, уже познакомились», — подумал Андрей.

— Ну и что дальше?

Люба мне вчера сказала, что вы сегодня в лес собрались. Можно и я с вами пойду?

— Мне-то что. Идите… — сказал Андрей.

Маруська в бидоне билась, как птица в клетке.

… Дома никого не было. На дверях висел новый замок. Ключа у Андрея не было, и он полез в окно.

На столе лежала записка, придавленная заварочным чайником: «Андрюша! Молоко поставь в холодильник. И не забудь закрыть дверь на замок. Мама».

Андрей поставил бидон на стол, открыл крышку и заглянул внутрь. Маруська сидела на дне, тяжело открывала рот и еле-еле шевелила плавниками. Она устала биться о железные стены и появлению Андрея не обрадовалась.

— Ага, Маруська, вот сейчас пересадим тебя в трехлитровую банку, а потом купим тебе аквариум, — сказал Андрей. Он представил себе, что он купил в магазине не простой аквариум, а гигантское стеклянное корыто и Маруська важно так плавает в этом корыте…

Вдруг Андрея прошиб холодный пот. Только теперь в голове у него проскочила мысль, что Маруську придется прятать: такой второй рыбки нет ни у кого в деревне. Да и откуда ей взяться? Зоомагазина же рядом нет. А где ее прятать? Мать везде успевает заглянуть. От нее ничего не скроешь. Отыщет Маруську — крик поднимет. Да еще отлупит.

У Андрея мелькнула мысль: «Может, вернуть Маруську в библиотеку?» Это невозможно. Теперь за библиотекой в три глаза следят.

И тут Андрея осенило — погреб! Вот куда он ее спрячет! И лазать мать в него не любит — есть холодильник.

Андрей нашел на кухне трехлитровую банку, вылил в нее содержимое из бидона — Маруська плюхнулась в банку, как мокрая тряпка, — и, взяв банку, пошел к коврику, закрывавшему погреб.

В погребе было тихо, как в колодце. И холодно. Земляной пол казался Андрею ледяным, стало немножко жутко в этом холодном подземном пространстве, и он заговорил с Маруськой.

Ничего, ничего, Маруся. Рыбы ведь жару не любят. Вон у нас в Искре вода холодная как лед. А сколько там рыбы! И пескари с ладонь, и плотвы навалом. Тюша-хулиган даже однажды щуренка вытащил…

Андрей подумал, что, наверное, Маруське неприятно слушать про рыбную ловлю. И замолчал.

В углу валялся старый ящик. На него Андрей и водрузил банку. Потом присел на корточки и посветил в банку фонариком. Маруська сидела на дне, опершись на пышный хвост, и тяжело открывала рот.

— Ну что ты, Маруся? Это я, Андрей. Не узнаешь? — спросил Андрей.

И тут, глядя на рот Маруськи, Андрей вспомнил, что ее надо кормить. Она с самого утра ничегошеньки не ела!

— Я сейчас, Маруся! Я сейчас! Подожди! — Он вылез из погреба, напоследок сверху осветив углы фонариком. Как золотая звезда, сверкнула Маруська в своей банке и погасла… Андрей захлопнул крышку погреба.

— Ан-дрей! Ан-дрей! — кто-то кричал с улицы. Видно, кричали уже давно, поэтому и получалось так дружно и размеренно. Андрей узнал голоса Любы и Саши.

Сердце неожиданно екнуло в груди Андрея: «Ко мне пришли… За мной! Хотят меня видеть». Такого за всю одиннадцатилетнюю жизнь Андрея ни разу не бывало!..

Андрей высунулся из окна:

— Ну, чего раскричались? Сейчас выйду.

И они вчетвером — Андрей, Люба, Саша и Тузик — пошли в лес. А про Маруську Андрей опять забыл…

Андрей пришел домой под вечер. Еще издалека увидел, что у ограды дома стоит машина Мишки. «Наверное, дома дым коромыслом», — решил Андрей.

У самого дома откуда-то появился Дуська.

— Привет, Яхонт. Ну что, надумал?

Андрей вспомнил про вчерашний разговор. Он и забыл о нем.

— He-а, не надумал, — сказал он.

Дуська встал посреди дороги.

— Что ж так? Мы-то в тебе были уверены.

— А я не люблю драться.

— Никто не заставляет тебя драться. Может, Малек со своими увидят тебя в наших рядах и испугаются.

— Почему же меня они испугаются?

— А потому что ты… внушительный такой. С тобой драться неохота.

Дуська все еще надеялся уговорить Андрея и старался избегать обидных выражений.

— Чудак ты, Дуська. Никто меня не испугается. Это вашего Тюшу все стороной обходят. И то потому, что он бешеный.

— Чего, чего? — зло сузил глаза Дуська. — Чего Тюша?

— Ничего. Дай пройти.

Андрей плечом отодвинул Дуську в сторону и открыл калитку.

— Ну, Толстый, пожалеешь. Я Тюше все скажу. Все-е-е! — мстительно протянул Дуська. Но Андрей уже поднялся на крыльцо и вошел в дом.

За столом мирно сидели мать, Мишка и Муся. У Муси волосы были коротко подстрижены и завиты мелким барашком.

На столе торчала, как сторожевая башня, бутылка вина, а вокруг бутылки столпились тарелки и тарелочки с селедкой, колбасой, салатом, пирожками и рыбой осетриной, которую в сельпо никогда не продавали и которую, видимо, привезли из города молодые.

— Здрасте! — сказал Андрей, гремя рукомойником.

— Здрасте, здрасте, хозяин, — подмигнул Мишка женщинам.

Те пребывали в благодушном настроении и рассмеялись.

— Где были, хозяин? Что поделывали? — продолжал дурачиться Мишка.

Андрей ничего не ответил, прошел за стол и сел возле матери.

— Мусь, а тебе баран этот не идет, — сказал он. — Ты сейчас на дурочку похожа.

Муся сложила крашеные губы сердечком и сказала:

— Ну и что, Андрюшенька, зато модно.

Андрей набил рот салатом и с удовольствием принялся жевать. За целый день он не ел ничего и вдруг вспомнил отчетливо о Маруське в подполе…

— Ма, молока не досталось. Теть Галя сказала, чтоб завтра пораньше приходил. Она специально оставит.

— A-а, ладно, завтра так завтра, — сказала мать и положила руку на плечо Андрею. — Андрюша, а мы тут холодильник обмываем.

— Ага, — сказал довольно Мишка.

Ничего не понятно у этих взрослых: вот уже две недели мать пилит его по утрам, чтобы он вешал на дверь новый замок. Замок, который охранял холодильник от Муси и Мишки. А тут — бац! — сама отдает холодильник…

Мать помолчала, потом добавила:

— И потом — Муся ребеночка ждет. Так пусть. Им нужнее.

Андрей, ошеломленный новостью, прекратил жевать.

— Во, а ты дядей будешь, — сказал Мишка. — Одиннадцатилетний дядя!

Мишка засмеялся. Засмеялись и мать с Мусей.

— Я что, я ничего, — сказал Андрей. — Жалко мне, что ли? — Но сердце его сжалось: мать теперь будет лазать в погреб… Маруську надо перепрятывать!..

Мишка с Мусей остались ночевать. Мать постелила им на своей высокой кровати. И перед сном побежала к соседке — поболтать.

Пока Мишка и Муся шушукались на крыльце, пока Мишка курил, Андрей выкопал во дворе двух дождевых червяков и спустился вниз к Маруське.

Маруська казалась очень усталой. Было видно, что она только что металась, билась в тесной банке. И когда Андрей улыбнулся Маруське, ему показалось, что она смотрит на него с ужасом.

Андрей вытряхнул в банку червяков и припал к стеклу. Маруська не обращала на червяков внимания. Она сидела на своем помятом красивом хвосте и жалобно шевелила ртом.

— Маруся! Марусечка! — жарко шептал Андрей. — Ты одна мне радовалась по-настоящему… Ты одна со мной дружишь… Что же ты?.. Что с тобой?

Маруська не реагировала. Она плакала в тесной банке…

Ночью Андрею снились гигантские золотые рыбы величиной со слонов. Они хватали его и тащили в погреб. И плавники у них были скользкие, холодные. Андрей отбивался, хотел вырваться, но вдруг оказалось, что его держат крепко не рыбки, а Тюша-хулиган со своей дружной компанией. И компания орет во всю глотку:

«Будешь драться с Мальком один на один! Будешь!»

А потом Андрей увидел во сне плачущую Маруську. Она так долго билась о стекло, что разбила себе нос.

«Маруся! Марусечка!» — плакал во сне от тоски и жалости Андрей.

— Сынок! Сынок! — разбудила его мать. — Что с тобой? Кого ты зовешь?

Андрей открыл глаза и увидел, что нет рядом ни Тюши-хулигана, ни злых золотых рыб. Темно вокруг, тихо. Все спят.

Утром он спустился в погреб, взял банку, вылез наружу… Мертвые червяки болтались на дне. Они, видимо, задохнулись и уже побелели. Ни одного из них Маруська даже не тронула. Сама Маруська все так же сидела на хвосте и плавниками двигала слабее.

Андрей накрошил ей немного хлеба. Маруська не шевельнулась, и Андрей понял, что скоро она умрет.

— Марусечка! Не умирай! — сказал он шепотом. — А то я умру тоже!

Маруська грустно смотрела на Андрея.

Он решил тайком вернуть Маруську в библиотеку.

Сделать это было непросто. Андрей думал целых полчаса и ничего не выдумал. «Нужно выяснить сначала, что творится в библиотеке», — решил он.

После завтрака Андрей встретил Любу и Сашу у столовой и спросил:

— А вы записались в библиотеку?

— Нет, — ответил Саша. — Вообще неплохо бы. А то по вечерам скучно.

— Давайте покажу, как пройти… Вот сейчас прямо, а потом направо. Увидите дом небольшой с тремя колоннами. Там и есть библиотека. А в библиотеке у нас здорово. Книг навалом, библиотекарша добрая… Я всегда хожу туда на аквариум смотреть…

— А какие там рыбки? — спросила Люба.

— Сходи, сама увидишь, — посоветовал Андрей. — Я вас здесь подожду. — Сердце у него застучало.

Через полчаса Саша и Люба вернулись.

— Слабенькая у вас библиотека. Не книги, а мишура всякая, — сказала Люба.

— Кстати, и библиотекарша недобрая. Усталая, раздраженная. Угрюмая, — подхватил Саша.

— А как аквариум? — замирая, спросил Андрей.

— Да нет там никакого аквариума, — сказал Саша.

— Не может быть!

Руки у Андрея вспотели, на лбу появилась испарина. «Что же теперь делать? Что же делать?» — думал лихорадочно он.

— А вы про золотых рыбок что-нибудь знаете? — с отчаянием спросил Андрей. — Что они едят?

— Да все, наверно, — пожал плечами Саша. — Их предки — обычные караси. Да и сами они похожи на карасей…

— Кто их предки? — переспросил Андрей. От того, что он сейчас услышал, у него пересохло в горле.

— Караси.

— Из обычных рек и озер?!

— Из обычных рек и озер.

— Саша, а… если золотую рыбку выпустить в речку, она там выживет?

Саша засмеялся:

— Если щука не слопает, я думаю, выживет.

Когда Андрей прибежал домой, Маруська уже лежала на одном боку. И плавниками почти не двигала. Маруськины золотые глаза подернулись туманом.

— Потерпи! — крикнул Андрей. — Сейчас, сейчас!..

Дорога до Искры показалась Андрею очень длинной.

Он бежал и задыхался. Но ноги несли его быстрее и быстрее к Искре. К ее веселым волнам.

На берегу Андрей присел на корточки и открыл бидон. Он знал, что через несколько минут он навсегда потеряет Маруську и никогда больше ее не увидит. Потому что она будет жить в реке и подружится там с какой-нибудь хорошей рыбой. И ей незачем будет плыть к Андрею, когда он придет к реке. У Маруськи будет новый друг…

Андрей глядел в бидон и плакал. Слезы скатывались градинами с его щек, и некоторые падали прямо в бидон.

— Маруся! Марусечка! — говорил тихо Андрей. — Прости меня, пожалуйста! Прости! — Он выпустил рыбку в прозрачную Искру.

Целую минуту Маруська не двигалась. Потом слабо шевельнулась, вздрогнула. Словно очнулась от глубокого, тяжелого сна. И пока Маруська стояла в воде, хвост ее шевелился все быстрее и быстрее, пышнел на глазах. Словно Маруська вбирала в себя энергию Искры. И вдруг Маруська поплыла вперед. Быстрее и быстрее, все сильнее отталкиваясь плавниками. И все дальше и дальше от Андрея… Вскоре она исчезла в глубине, словно потонувшая золотая звезда. Андрей стоял на берегу и плакал.

Вечером пришла мать, включила свет, спросила:

— Ты чего это впотьмах сидишь?

Андрей ничего не ответил. Он лежал на кровати и делал вид, что спит.

— Рано что-то лег сегодня. Заболел?

— Не-а. Устал.

Мать села за стол, налила себе остывшего чаю, отхлебнула и сказала:

— Золотой ручей вернулся.

— Кто тебе сказал? — Андрей приподнялся на локте.

— Да Шура. Дядя Вася только что с рыбалки пришел. Сам видел.

— Где же он теперь?

— Да у Корабельной рощи… Не вздумай туда ходить. Слышь, Андрюша? — встрепенулась мать.

Корабельная роща была от деревни далеко. Идти до нее надо три часа… А то бы интересно сходить, посмотреть на него…

Еще бабки нынешних бабок передавали из уст в уста разные истории, связанные с этим ручьем. Это был странный ручей. Может быть, вернее назвать его родником, потому что он бил из земли и русла почти не имел. Два-три метра — разве это русло? Еще Золотой ручей был странным потому, что время от времени исчезал, бабки говорили, что исчезает он, когда к нему приходят люди злые. Но самое странное было то, что ручей исполнял желания… Только нужно было его найти… Многие искали, а он то появится, то исчезнет… А найдя — войти в него босиком и, все время помня о задуманном, простоять в ледяной его воде три минуты. Это удавалось редкому человеку. Вода ошпаривала ноги, как кипяток… А ноги у того, кто это смог, до колен становились золотыми… Придумают же такое! Андрей закрыл глаза и стал думать, чего бы он попросил у ручья. Да уж больно далеко идти…

Проснулся он оттого, что за окном страшно шумели деревья. Казалось, что дом обступили великаны с гигантскими бумажными вертушками в руках. И дуют на свои вертушки изо всех сил.

Андрей долго прислушивался, как бушует ветер. Вдруг ярко вспыхнула молния. И потом треснул гром. Прямо над самым домом разломилось небо…

Мать проснулась, вскочила с постели, зашептала:

— Надо же! Гроза! А у меня белье во дворе!

Андрей видел, как металась она по дому, как принесла со двора охапки белья… А молнии продолжали плясать над деревней. Их дикий, холодный, как лезвие ножа, свет залетал в дом, на мгновение высвечивая все предметы до мельчайших подробностей… Потом мать захлопнула дверь, прошептала:

— Тузик, паршивец, на крыльцо забрался. Ладно, пусть до утра полежит.

И снова легла.

Тяжелые капли захлопали по стеклам, зашлепали по листьям деревьев, забарабанили по крыше… Вскоре гроза пошла в сторону, унесла с собой гром и молнии, а шум ливня превратился в ровный однообразный звук.

Андрей заснул под этот звук, представив себе, как в Искре под корягой, в зарослях водорослей, сидит Маруська и жует пойманного червячка. Набирается сил…

Утром мать, уходя на работу, поцеловала Андрея в затылок и свистящим шепотом сказала:

— Андрюша, приходи к шести. Холодильник размораживать будем. В погреб всю еду сносить. Поможешь, хорошо?

— Угу, — ответил Андрей и перевернулся на другой бок.

На другом боку Андрей полежал недолго. Проснулся так проснулся. Пришлось вставать.

Андрей налил Тузику в миску супа, положил туда косточку, которую целую минуту вылавливал ложкой, и открыл дверь.

День за дверью оказался серенький, прохладный. С листьев старой яблони, росшей рядом с крыльцом, изредка срывались большие и тяжелые капли. Они летели стремительно вниз, исчезали в мокрой траве, некоторые падали в ведро, оставленное случайно под яблоней. Там уже было полно воды, и капли шлепались в нее — шлеп! шлеп!

Яблоня была полна этих срывающихся, оставшихся от ночной грозы капель. Они притаились среди листьев, им нравилось, наверное, прятаться от посторонних глаз.

Сойдя с крыльца, Андрей встал под яблоню и с силой тряхнул ее. Яблоня брызнула мгновенным дождем. Андрей засмеялся.

Он чувствовал, что в груди легко и свободно, будто там спустили какую-то важную, сдерживающую пружину. Андрей знал, в чем дело: Маруська на свободе! Маруська будет жить! Где-нибудь в зарослях водорослей найдет себе надежное убежище, корма в реке полным-полно, и заживет себе припеваючи. Может, по весне ее какой-нибудь карасик полюбит. Говорили, что в Искре караси редко, но попадаются. И будет у Маруськи семья…

— Эй, Толстый!

У забора стоял Дуська.

— Поди, поди, Толстый, че скажу.

Андрей нахмурился. Тузик сел у его ног.

— Ну, что тебе? Говори так.

— Боишься?

— Ага. Очень, — сказал Андрей и сплюнул на дорожку.

— Ну и че, Толстый, не пойдешь с нами ивановских бить? Последний раз спрашиваю.

— Нет.

— Почему?

— Не хочется.

— Ага, так! — вдумчиво сказал Дуська, как бы давая знать, что все-все, до запятой, запомнит из их разговора. — Тогда слушай, Толстый. Тюша велел тебе передать, чтобы ты по дому отдыха больше не ходил. А то схлопочешь.

У Андрея было хорошее настроение — Маруська была жива и на свободе, и Андрей сегодня ничего не боялся.

— Передай своему Тюше, что я буду ходить там, где захочу.

Дуська совсем ошалел от такой наглости.

— Ну, Толстый! — растерянно сказал Дуська. — Все будет доложено! Слышишь, все-все!

Андрей сразу забыл про Дуську и его угрозы. Он пошел к Искре. На берегу было какое-то странное оживление.

Отдыхающие толкались у самой воды и на что-то показывали друг другу. На другом берегу соседские мальчишки стояли по колено в воде, что-то вылавливая.

И когда Андрей увидел и понял, в чем дело, сердце его сжалось и упало…

По веселым, быстрым волнам Искры плыла мертвая рыба. Ее было так много, что, если бы сварить уху из этой рыбы, хватило бы и на весь дом отдыха, и на деревню, в которой жил Андрей, и на соседнюю деревню, и, может быть, даже на все многочисленное население озорной Искры.

Мертвая рыба быстро плыла мимо, серебряно сверкая боками.

— Почему?! — крикнул Андрей. — Что с ней?..

Отдыхающий в сетчатой майке пояснил:

— Грозу ночью слышал? Здесь-то она была небольшая. А в верхах реки такая страшная прошла, что удобрения с полей посмывало. Они в реку-то и попали, вместе с ручьями. Вот рыба и погибла…

Подходили новые любопытные.

У Андрея перед глазами все поплыло. Он рванулся и побежал, ничего уже больше не слыша.

… Андрей прибежал туда, где вечером выпустил Маруську на волю.

Ива шелестела листьями и окунала в воду старые, твердые ветки. Вода закипала вокруг них бурунчиками. Еще вода противно шлепала о берег. Андрей сел на корточки и не мог даже заплакать. Все как-то окаменело у него в груди, застыло.

Волны прибили к самому берегу мертвую рыбку. Это была плотвичка величиной с мизинец. У нее были выпученные красные глазки и удивленно открытый, буквой «о», рот. Они умерли, умерли… И Маруська, и все, кто жил так счастливо и весело в хорошей речке Искре…

Сквозь тучи проглянуло маленькое солнце и наполнило и без того блестящую от рыб реку прыгающими бликами… Андрею захотелось лечь в траву, влажную от ночной грозы, и заплакать. А что он еще мог сделать? Ничего. И никто ничего не мог тут сделать, никто…

И тут он вспомнил о Золотом ручье…

«Простоять три минуты… — лихорадочно вспомнил он. — Попрошу у него… Скорей надо бежать… Золотой ручей поможет, спасет рыб и Маруську!..»

Он вскочил — нужно было спешить, ведь Корабельная роща так далеко… Навстречу ему шли Люба и Саша.

— Привет, — сказали они. — А мы тебя ищем.

— Зачем? — спросил Андрей, но не из любопытства и даже не из вежливости, а как-то машинально.

— Чтобы погулять.

— Сегодня не могу, спешу.

— Куда это?

— На Золотой ручей, — так же машинально сказал Андрей, он думал, как пойти, чтоб быстрее.

— Ой! Ой! — весело закричала Люба. — И мы с тобой! И мы хотим!

— Нет, — сказал Андрей. — Я с вами не пойду. Я один. Пока.

И зашагал по тропинке, сбегающей в луг.

Но Люба и Саша пристроились к Андрею, не отставали, и Люба все время трещала:

— Мы тоже слышали про этот Золотой ручей. Мы тоже слышали, что он вернулся… Но все это бредни. Никакие желания не исполняются по заказу. Но если он и вправду волшебный, тогда пусть исполнит и наши желания. А ты бы о чем попросил?

Андрей молчал и быстро шагал вперед.

— Ну что ты так быстро! — надулась Люба. — Я же не успеваю.

Андрей остановился.

— Не ходите за мной! — сказал он.

— Нет, мы с тобой! Нам тоже интересно. Тузик, пошли! — скомандовала Люба.

Тузик, обычно подчинявшийся Любиным командам, сидел в стороне и делал вид, что любуется заречными далями.

— Тузик, пошли! — повторила она.

Андрей сжал кулаки.

— Не ходите за мной! — тихо сказал он. — А то…

И Тузик, будто понимая, о чем разговор, вдруг оскалил зубы и впервые в жизни зарычал.

Андрей развернулся и зашагал прочь.

— Ты злой! Нужен ты нам! — срывающимся от обиды голосом кричала сзади Люба.

Но Андрей ни разу не обернулся.

… Серенький день расходился, наливался красками. Над лужами танцевали желтые и белые бабочки. Тихонько начинали цокать в траве кузнечики, и около ног на бреющем медленном полете проплывали толстые, сердитые шмели. Несколько раз Андрей видел белок, прыгающих в сосновых прозрачных кронах. Белки казались снизу очень маленькими и очень рыжими. Почти оранжевыми.

Солнце уже не исчезало в тучах — они незаметно растворились, — а висело в голубом небе и припекало.

Чем дальше Андрей шел, тем красивее становилось вокруг. И в лужках росли высокие, с яркими головками цветы, и лес, тянущийся по всему Андрееву пути, был необыкновенно сочным, сиренево-зеленым. Какие-то кусты и деревья переплетались иногда над травой, и Андрей шагал под прохладной, шелестящей листьями аркой. Все трепетало и улыбалось на солнце. Но ощущение серенького дня не пропадало. В этом улыбчивом дне притаились синие и сизые тени. Под кустами, под стеблем чертополоха, под деревьями — здесь тень притворялась веселой, узорчатой, но под высоким берегом Искры лежала тяжело и грозно. Эту тень под берегом Андрей чувствовал особенно. Она ползла за ним всю дорогу, синяя, длинная, старалась лизнуть пятки холодным, противным языком. Иногда это ей удавалось, когда тропинка сбегала к самой воде. Андрей вздрагивал от этого прикосновения и спешил снова на солнце… А река Искра, веселая река, журчала рядом и тащила на своей равнодушной спине мертвое рыбье царство…

Хорошо, что есть на свете Золотой ручей! Он спасет, он поможет — он сотворит чудо.

… Андрей не чувствовал усталости, но, видно, прошло очень много времени, потому что вдали замаячила Корабельная роща.

Он никогда не видел ее вблизи, но узнал сразу и вошел в нее.

Сосны поскрипывали. Они сильно пахли смолой, и запах этот кружил Андрею голову. Тропинка затерялась в золотых, истончившихся на солнце иглах. Они плотно устилали землю, и ногам было тепло и колко в этом сосновом ковре.

Надо было найти ручей.

У самой воды берег был скользким и каким-то зыбким. Берег был глиняный. Но Андрей не замечал уже ничего вокруг. Он смотрел только вперед. И ждал. Ждал встречи с Золотым ручьем.

И он увидел его. Ручей бил сильной струей из-под самого нависшего козырьком берега. Пробегал метра два-три и исчезал в реке. Золотой ручей бил в тени, и ничего в нем не было золотого. Вода его была прозрачной-препрозрачной, с мелкой белой пеной там, где ручей сталкивался с Искрой.

Сколько Андрей стоял и смотрел на ручей, он не помнил. Очнулся, когда солнце уже сползло к закату. Он шагнул к ручью.

«Золотой ручей, спаси их… Маруську и всех остальных! Сделай, чтоб они стали живыми! Чтоб плавали, плескались…»

Ноги Андрея погружались куда-то, он уже не чувствовал их. Ему казалось, что он не стоит в ручье, а летит над ним…

Уже в глубоких сумерках Андрей вошел в деревню. Через ворота дома отдыха. У ворот стояли Тюша-хулиган и его компания.

Они грозно смотрели на Андрея, но вдруг лица их изменились. Дуська стал тыкать в сторону Андрея рукой и что-то взахлеб говорить. Остолбеневший Тюша слушал Дуську и смотрел на подходившего Андрея.

Андрей остановился и исподлобья посмотрел на Тюшу-хулигана.

— Слушай, Яхонт, ты где был? — испуганно спросил Тюша-хулиган, он смотрел не в лицо Андрею, а вниз, на его ноги.

— А тебе какое дело?

— Тебя мать там ищет, с ног сбилась, — сказал Тюша и замолчал.

Молчали все Тюшины друзья. И смотрели на Андрея. Андрей шагнул, и они расступились поспешно, давая ему дорогу.

… Мать стояла на крыльце и вытряхивала половик. Она увидела Андрея, но не закричала, как обычно, когда он приходил поздно: «Где ты ходишь, окаянный!», а только спросила:

— Андрюш, ты к Золотому ручью ходил?

Андрей молчал.

— А чего ты у него попросил?

«Это Люба и Саша разболтали, — догадался Андрей. — Вся деревня, наверно, знает…»

Под яблоней все еще стояло ведро с дождевой водой. Андрей подошел к нему и стал через край поливать ноги. Ноги были золотыми, но золото это быстро отмывалось. Ночь была прохладная — на дворе стоял август. Пахло первыми спелыми яблоками.

Под кустом сирени спал Тузик. Андрей долго сидел на крыльце, а потом подошел и погладил пса по теплому боку. Но Тузик не проснулся, только тявкнул во сне и поджал под себя лапы. Они тоже были золотые…

Москва

София СЕЛИВАНОВА КОЛЯ+МАМА+ЛЕНА+ПЕС

Коля Ветров учился в шестом классе, и учился хорошо. Но в последнее время мама Коли стала все чаще встречать в дневнике Коли четверки, а затем появилась и первая тройка.

С Колей явно что-то происходило. Но что? Этого мама не знала.

А происходила с Колей старая история — он любил… Любил той любовью, для которой неважно, кого любить, которая не имеет никаких оснований, а просто является любовью человека к другому живому существу. А Коля любил сразу двоих. Нет, любил он троих, но любовь к маме всегда присутствовала в его жизни, как бы сливаясь с ней и не выделяясь из нее, а две новые любви вошли в его жизнь совсем недавно.

Коля любил девочку Лену и собаку по кличке Пес. Впрочем, правильнее было бы сказать — собаку и девочку, потому что в Колиных тройках виноват был Пес, а не Лена, с которой Коля учился в одном классе и жил на одной улице через дом. Мама ничего не знала ни о Псе, ни о Лене и потому повела Колю к психиатру, так как сперва она спросила Колю, не болит ли у него что-нибудь, а Коля ответил, что не болит. И психиатр, седая женщина с умным усталым лицом, словно говорившим: «Ну что вы пришли ко мне? Ведь я понимаю во всем этом не больше вас», проделала с Колей все, что положено проделывать в таких случаях. Она направляла свет на зрачки Колиных глаз, стучала молоточком по колену, заставляла Колю стоять с закрытыми глазами и вытянутыми вперед руками, напрягая при этом пальцы, и проделала с ним много других интересных вещей. А между делом пыталась проникнуть в то, о чем не знала мама и куда Коля ее так и не допустил, несмотря на все ее уловки. И потому было сделано заключение, что ничего опасного нет, просто у ребенка функциональное расстройство и поделать здесь ничего нельзя, а все пройдет само собой… Но мама не успокоилась и через знакомых добилась приема у профессора. И профессор принял маму с Колей, но не в кабинете, а у себя дома. И халата на нем не было, а на ногах были мягкие домашние туфли, и Коля не знал, что они находятся у профессора, и спокойно пил вместе с мамой и профессором чай с домашним печеньем. А потом маму позвали в другую комнату, и Коля остался с профессором, который разговаривал с ним как с равным, ни разу не назвал Колю молодым человеком, и скоро у них открылись общие интересы, и профессор проник в ту половину Колиного функционального расстройства, которая имела название Пес. Но не показал этого Коле. И пока Коля разглядывал фотографии собак в книге «Мой пес», профессор вышел в соседнюю комнату и говорил с мамой. Он посоветовал ей ничего не предпринимать, не ускорять ход событий и не пытаться наложить какие-либо запреты. «Иначе…» — добавил он и, подняв плечи, развел руки в стороны и склонил голову на плечо, выражая всем своим видом полнейшую неопределенность.

Во вторую половину Колиной тайны профессор так и не проник, хотя и догадался о ней. Разговаривая с мамой, профессор несколько раз сказал, что ребенку нужна любовь. И это нужно понимать не только в том смысле, что кто-то должен любить ребенка, а также и в том, что ребенок должен кому-то отдавать свою любовь. А если он никому не передает свои флюиды любви, пояснял профессор, то он переполняется ими, психика его нарушается, ребенок становится капризным, а потом и психопатичным. Так говорил профессор. И он сказал еще о законе сохранения энергии, о потоке информации, о вероятности, о гомеостазе и о душе, о которой никто не может сказать, что же это такое, и о многом другом. И мама, не знавшая, что такое флюиды, гомеостаз и прочее, все-таки, поняла профессора.

Коля тоже остался доволен, так как получил в подарок книгу «Мой пес», и на обратном пути спросил маму, почему они до сих пор не бывали у Андрея Петровича — так звали профессора. Маме пришлось объяснить, что они только недавно познакомились и что Андрей Петрович очень занятой человек. И Коля удовлетворился этим ответом, и ему было приятно, что такой занятой человек уделил ему столько времени.

В понедельник Коля отправился в школу под впечатлением от визита к Андрею Петровичу. Если б его спросили, что он чувствует, он не смог бы толком ничего объяснить, потому что еще не умел выражать словами переживания, наполнявшие его существо, но он твердо помнил, что Андрей Петрович жал ему руку и при встрече сказал «здравствуйте» вместо «здравствуй, мальчик». А когда мама с Колей сняли в прихожей пальто, Андрей Петрович, сделав жест рукой, сказал «прошу», и это «прошу» относилось в такой же степени к Коле, как и к маме. И потом, когда Коля и Андрей Петрович вели беседу наедине, а Андрей Петрович уже говорил ему «ты», и теперь это «ты» звучало еще весомее, чем «вы» при встрече, он несколько раз забывался и обращался к Коле со словами «не кажется ли вам» или «обратите внимание». И хотя Коля понимал, что на самом деле он — всего лишь мальчик, а для Андрея Петровича он вообще величина незаметная, потому что Андрей Петрович очень умный — вон сколько у него книг, — у Коли возникла смутная догадка, что он, Коля, такой же человек, как и взрослые. Не зря же Андрей Петрович спрашивал его мнение по разным вопросам и пригласил приходить в гости.

Обо всем этом Коля думал на уроке математики, глядя в окно. Коля сидел у окна, а класс находился на втором этаже, так что была видна вся спортивная площадка при школе, обсаженная рядами тополей и кустарником. На ней Коля впервые и увидел Пса, и было это в конце марта. А сейчас уже октябрь и новый учебный год.

Пес был рыжий и лежал, свернувшись клубком, на куче опилок в углу площадки, и Коля увидел, что это собака, лишь когда Пес поднял голову. Светило солнце, и было холодно. Дождавшись конца урока, Коля помчался в школьную столовую и выпросил там миску с отходами обеда.

Псу ужасно хотелось есть, но миска была столь большой, что Псом овладело искушение не доесть до конца. Однако хотя Псу и было всего два года, но у него был изрядный жизненный опыт свободной собаки, из которого вытекала главная заповедь — съедать полностью все, что дают, иначе в следующий раз не получишь ничего.

Он съел еду, принесенную Колей, и между ними установилось взаимопонимание, переросшее в дружбу после того, как Коля показал Псу место ночевки в подвале под лестницей первого этажа, где проходили трубы отопления, и поставил там в качестве ступеньки ящик из-под картошки, чтобы Псу легче было выскакивать из подвала. Коля кормил Пса объедками из школьной столовой, и так продолжалось до конца мая, когда Пес неожиданно исчез, а Колю в начале июня мама отправила в пионерлагерь. Но месяц назад Пес вновь объявился, и дружба продолжалась.

После уроков Коля с Псом отправлялись гулять на большой пустырь недалеко от школы. Мама с Колей жили в новом районе, и на этом пустыре еще не построили дом. По правде говоря, Псу не нравился этот пустырь, потому что на него выводили хозяйских собак. Пес презирал их за сытый вид и удивлялся, как это они могут в обмен на еду позволять водить себя на веревке. Собаки платили ему той же монетой и встречали его особенным рычанием, которое в переводе на человеческий язык означало: «бродяга».

Там были бульдог с вечно слюнявой мордой, плотный коренастый эрдельтерьер с курчавой шерстью, которого Пес мысленно окрестил бараном, мраморный годовалый дог, неизменно спокойный, два колли, в основном игравшие друг с другом, и маленький эрдель. Он подскакивал к Псу галопом и лаял на него, приглашая поиграть. Иногда появлялся громадный ньюфаундленд, старый, едва волочивший ноги и с опущенной головой. И хотя Пес и собаки оставались на разных полюсах, но через некоторое время в рычании большинства собак слышалось не «бродяга», а «привет, бродяга», а в глазах ньюфаундленда Пес уловил поддержку. И только «баран» оставался непримиримым, так как не мог забыть урок, полученный им от Пса.

Когда Коля и Пес впервые появились на пустыре, «баран» в своем ослеплении, вызванном желанием проучить бродягу и чужака (за что проучить, он и сам не знал), не заметил ни торчащего трубой хвоста, ни широкой грудной клетки, ни легкости движений Пса и бросился к нему со всех ног. А Пес спокойно ждал его, так как думал, что «баран» хочет играть, и оказался на земле. Но «барану» не удалось вцепиться в Пса — так быстро он вскочил.

И началась драка, выглядевшая в глазах владельцев собак просто игрой, в которой «баран» нападал, а Пес отскакивал и останавливался, ожидая нового нападения и не собираясь убегать. А когда «баран» распалился окончательно, Пес цапнул его по-настоящему, так, что «баран» взвизгнул и бросился к хозяину, а старик ньюфаундленд усмехнулся, вспомнив свою молодость, и подумал: «Недурно». А бульдог от волнения судорожно втянул в себя слюни и решил, что «баран» — дурак. И хотя Пес презирал хозяйских собак, а все же он и жалел их… Но иногда, играя с маленьким эрдельтерьером, Пес внимательно наблюдал его и, не замечая у эрделя недовольства своим положением, думал о том, нужна ли его жалость тому, кто доволен своим бытием. И ему становилось грустно.

В классе все дети знали, что у Коли есть собака, и многие пытались завязать дружбу с Псом, но ничего из этого не выходило. А Лена и не пыталась подружиться с Псом, так как ее мама сказала, что все бездомные собаки бешеные и от них надо держаться подальше. А еще лучше отправить этого Пса на живодерню. Мама Лены так и сказала — на живодерню. И папа Лены поддержал маму и сказал, что из собачьих шкур получаются отличные рукавицы.

Коля не знал, что в семье Лены предлагают использовать собак на рукавицы, и пригласил Лену погулять с ним на пустыре. Но Лена отказалась, так как ее мама объяснила ей, что если бешеная собака и не закусает насмерть, то уж во всяком случае придется сделать в живот сорок уколов, чтобы не заразиться. А Лена боялась даже одного укола.

Но через несколько дней Лена, преодолев страх, все-таки пришла, потому что ей было приятно, что из всех девочек Коля пригласил именно ее, и глядела на собак издалека, пока Коля не заметил ее и вместе с Псом не побежал к ней.

И оказалось, что Пес не бешеный, и глаза у него осмысленные, и он позволил Лене гладить себя. И хотя ему это было и не особенно приятно, но он понимал, что это приятно Коле. И Лене это было приятно, так как, погладив Пса, она почувствовала себя очень смелой. А потом они играли вместе на пустыре и, расставшись с Псом, пошли вдвоем домой.

И на вопрос мамы, где она была, Лена не сказала, что играла с бездомной собакой, из-за которой можно получить в живот сорок уколов, а ответила, что гуляла с такими-то и такими-то девочками.

Коля был не только обрадован приходом Лены, но и немного удивлен, потому что Лена была девочкой очень гордой. И у Лены были для этого основания, и весь класс это знал. Лучше сказать — видел и знал, так как Лена была в классе самой красивой и училась на одни пятерки. Но не это было главным. В классе были еще две-три девочки, которые почти всеми мальчиками признавались самыми красивыми и учились почти так же хорошо, как Лена. Но никто не считал их гордыми — они просто задавались. И задавались потому, что были смазливыми, — так объяснял мальчикам второгодник, двоечник и хулиган Петька Крюков. А гордость Лены имела под собой прочное и неоспоримое основание — не то что какая-то смазливость. Однажды, когда учительница спрашивала детей, кем работают их родители, Лена ответила:

— Мой папа возит на автомобиле больших начальников.

— Непонятно, — начала учительница.

— Он у нее шоферюга, — закричал Петька Крюков.

— Крюков, помолчи, не с тобой разговариваю, — сказала учительница и повернулась к Лене: — Ну, Леночка…

И Лена твердо и ясно сказала:

— Мой папа не шоферюга, а инженер и…

— Работает на погрузке-разгрузке больших начальников, — опять крикнул Петька.

Учительница ничего не сказала Петьке, но так на него посмотрела, что Петька умолк.

Петька откровенно ничего не делал в классе, а учителям говорил: «Все равно поставите тройку», и выходило по его. Коля этому очень удивлялся, к тому же Петька обижал слабых. Но мама Коли объяснила, что по закону о всеобщем восьмилетием образовании каждый должен кончить школу, а работать Петька не может, так как он еще маленький…

Через несколько дней после того, как Лена гуляла на пустыре, она пришла в школу в новой куртке. Куртка была голубая, очень красивая и шла Лене. Она была прострочена в разных местах узорами, а капюшон был с беличьей опушкой. А еще были удобные карманы и пояс.

Петька Крюков надумал сделать пакость Лене. Но один мальчик сказал Коле по секрету, что Петька из зависти хочет порезать куртку и подбивает на это ребят. И Коля подошел на перемене к Петьке, когда тот оказался один, и предупредил его, что если Петька что-нибудь выкинет, то ему будет плохо. И хотя Петька хорохорился, но вступить в стычку с Колей не решился, и вопрос был исчерпан.

А после уроков Коля, Пес и Лена в новой куртке играли на пустыре.

Лена и Пес совсем подружились, и Коля, выбрав время, когда Пес носился за Леной, а маленький эрдель с лаем скакал за Псом, сбегал за мороженым для Лены и себя.

Лена дала Псу попробовать мороженое и, смеясь, подняла его вверх, а Пес подпрыгивал, делая вид, что не может достать. И вокруг крутился маленький эрдель, подскакивал над землей, как резиновый мяч, и вовсю лаял.

Всем было весело, и Пес, улучив момент, когда Лена подносила мороженое ко рту, вновь подпрыгнул, но вместо того, чтобы схватить мороженое, неторопливо лизнул Лену в лицо, упершись лапами ей в грудь. А в следующий миг лапы его скользнули по гладкой поверхности куртки, коготь зацепился за простроченный шов, раздался треск и куртка, новая голубая куртка с беличьей опушкой, оказалась разодранной. Коля в ужасе смотрел на куртку, на Лену, у которой по щекам потекли слезы, на Пса и эрделя, с которых разом спало все веселье. Он не решался подойти к Лене, так как боялся, что Лена затопает ногами и закричит: «Убирайся!» А Лена продолжала молча плакать, и только когда Пес с опущенным хвостом подошел к ней и стал лизать ей руку, она заплакала вслух. Коля стал успокаивать Лену, уверяя, что его мама купит Лене такую же куртку, но Лена не успокаивалась и сквозь слезы проговорила: «Нужна мне эта куртка…» Сев на землю, она продолжала плакать, а Пес лизал ей руки и щеку. И Лена затихла, обхватила Пса за шею и поцеловала в холодный нос. Потом Коля с Леной разделили мороженое между Псом и эрделем и отправились домой к Коле.

Там они сочинили правдоподобную историю о том, как была порвана куртка, и мама Коли сделала вид, что поверила им, и села за швейную машинку. Через час на куртке красовались два новых простроченных узора на каждой половине куртки, так что разрыв не был заметен, и Коля проводил Лену домой. А ночью Коле приснилось, что Лена поцеловала его, а не Пса.

Ленинград

Клара ВАСИЛЬЧЕНКО СЕМЕНОВ

Этим путем Вадим ходил в школу всегда один. Нужно было свернуть в переулок, пройти через большой двор какого-то старого многоквартирного дома, потом еле заметная тропинка вела вдоль забора в старый, заброшенный сад. Пробравшись сквозь кусты, Вадим забирался на забор и долго сидел среди веток и листьев.

Скажи кто-нибудь, что он любуется природой, Вадим возмутился бы: что он — двинутый?! Он и в книгах-то описания природы пропускает. Просто любит приходить сюда ранней осенью или весной. Хорошо здесь сидеть на заборе, когда тебя никто не видит, и глядеть в такое синее, высокое небо, кусочек которого квадратно очерчивали ветки старого сада… Иногда в этой синеве появлялся серебряный самолетик, и тогда Вадим долго следил за ним. Самолетик исчезал, оставив на синеве тонкую белую нить, и она постепенно превращалась в пушистое облако. Листья щекотали щеки, птицы, не смущаясь его, щебетали на ветках, и мысли были вроде бы ни о чем, но какие-то светлые, даже если было грустно. А потом Вадим спрыгивал с забора и шел в школу, где его ждали обычные дела: уроки, тренировки на баскетбольной площадке, возня с одноклассниками и выговоры учителей.

И в этот солнечный день он свернул в переулок, не торопясь прошел по знакомому двору, медленно, стараясь не задевать цветущие вишни, пробрался по тропинке, нырнул в кусты. Одно движение — и он уже на заборе, а вокруг знакомые ветки с крохотными листьями…

Тут Вадим почувствовал, что на него кто-то смотрит. Ему стало досадно, что в этот уголок, о котором даже друзьям не говорил, пробрался еще кто-то.

А этот кто-то стоял за высоким серым забором, держась за ветки кустов, из-под которых только что вылез, и ожидающе смотрел на Вадима, маленький, в синем костюме, в серой шапочке и пальто нараспашку.

Вадим уже хотел спрыгнуть с забора и уйти, но человечек задержал его вопросом:

— Ты кто? — И, не дожидаясь ответа: — А ты сюда можешь спрыгнуть?

Вадим не любил, когда сомневались в его возможностях. Он перекинул ноги и спрыгнул.

Теперь они молча разглядывали друг друга. Человечек — удивленно-радостно, а Вадим с недоумением: он и сам не понимал, зачем ему понадобилось прыгать к незнакомому маленькому мальчишке, который едва доставал макушкой до средней пуговки на Вадимовой куртке.

А тот повторил свой вопрос:

— Ты кто?

— А ты кто? — хмыкнул Вадим.

Мальчишка глядел на него снизу вверх.

— Я Семенов, — серьезно ответил он.

Эта его серьезность рассмешила Вадима.

— А зовут-то как?

— Николай, — все так же серьезно ответил Семенов.

Вадим шутливо щелкнул его по носу:

— Какой же ты Николай? Ты Коля… Колюня! Маленький ты еще.

— Я уже в старшей группе, — возразил Семенов.

— В детсаду, что ли?

— Нет, мы ж в детдоме живем…

— А-а… — Вадиму отчего-то стало неловко. Он осторожно поинтересовался: — Что, у вас у всех родных нет?

— У меня никого, — спокойно ответил Семенов. — А у Климова брат есть. Большой совсем. Он приходит к Климову и заберет его скоро. Как только комнату дадут.

Последние слова он произнес так радостно, будто это у него самого есть старший брат, который скоро заберет его из детдома. Вадиму стало не по себе, словно это он был виноват, что у Семенова никого нет. Ему захотелось сказать Семенову что-нибудь доброе, но он не знал что.

Семенов вдруг присел, погладил белую резину на Вадимовых кедах и спросил:

— Это у тебя ботинки такие?

— Чудак, это кеды, — объяснил Вадим. — В них в баскетбол играют. А ты что, никогда таких не видел?

— Нет, мы вот в каких ходим. — Семенов постучал по своему коричневому ботиночку с ободранным носом и перепутанными шнурками. — А летом в сандалях… А баскетбол — это как футбол?

Вадим удивился: надо же, человек не знает, что такое баскетбол!

— Совсем нет… — И он начал объяснять.

— А! Видел, видел! — обрадовался Семенов. — Мы на даче на прогулку ходили, а там большие мальчики играли! На столбах такие досочки с кругляшками, высоко-высоко!

— Вы на стадион сходите, — посоветовал Вадим, — посмотрите, интересно.

— Нас не водят на стадион, — отозвался Семенов. — Вера Петровна говорит — далеко. Мы никуда почти не ходим. Вера Петровна говорит — заболеем еще. Мы в саду играем.

— Да, сад у вас большой.

— Ага! — подтвердил Семенов. — Я сюда шел, шел… Сначала по дорожке, потом через кусты… Я тебя здесь сколько раз уже видел…

— Да ну? — удивился Вадим. Он и подумать не мог, что за ним кто-то наблюдает. — А чего я тебя ни разу не видел?

— Я же в кустах сижу. Вон там, — показал Семенов.

— Зачем?

— Так там же птицы! Я сижу тихо-тихо, они забывают про меня и садятся совсем близко. Хорошие птицы какие-то, не воробьи. Воробьи, конечно, тоже хорошие, только мои красивше. А еще, — Семенов поднял голову, — здесь небо синее-синее! И самолетик ма-аленький пролетает…

Раньше Вадим никогда не разговаривал с малышами. Они все казались ему одинаковыми. Правда, он к ним особенно не присматривался. А вот сейчас разговаривал с Семеновым, и даже интересно было. Вот ведь он и птиц сюда ходит слушать, и на самолеты в небе смотрит — совсем как и большой Вадим…

Пора было уходить.

— Я пошел, — сказал Вадим.

Глаза у Семенова стали грустные. Так и виделось в них: вот ты уйдешь, а я снова останусь тут один, маленький, которого даже птицы не боятся…

Вадим достал конфету — ему мама сунула в карман, — протянул Семенову:

— Хочешь, я еще тебе конфеты принесу?

Семенов неторопливо взял конфету, сказал спасибо, вздохнул и положил в карман.

— Нам конфеты дают. И «ключики», и леденчики, и такие, обшоколаденные. Ты лучше так приходи…

Вадим согласно кивнул, протянул Семенову руку:

— Я приду, честно. — И шагнул к забору. — Пока, а то в школу опоздаю.

— Пока! — кивнул Семенов и опять попросил: — Ты приходи…

Весь этот день — и на уроках, и на переменах, и потом, на тренировке, Вадим вспоминал Семенова — как он рассказывал о птицах, спрашивал, что такое кеды, — и в душе шевелилось какое-то странное чувство: то ли радости, то ли грусти… То ли просто хотелось сделать что-нибудь хорошее.

После тренировки его разыскала пионервожатая:

— Ты, конечно, забыл о модели! — строго сказала она.

— Нет, Римпетровна, помню, завтра принесу, — привычной скороговоркой ответил Вадим.

Конечно, он забыл. Он ее и не закончил еще, модель эту. Начал строить давно, да терпения не хватило. Он уже сто раз обещал вожатой принести, но, пообещав, сразу забывал. А тут вдруг решил почему-то: «Там же на один вечер работы, доделаю сегодня, пусть радуется…»

— Не подведи… — попросила вожатая. — Выставка уже через три дня… А ты…

Вечером Вадим долго возился в своем углу с маленьким самолетиком. Сидя за своим старым столом, закапанным клеем и лаком, в нескольких местах прожженным, он снова вспомнил о Семенове…

— Мам, а в детдоме хорошо жить?

— Не бойся, я тебя в детдом не отдам, — не поднимая головы от книги, пошутила мама.

— Я не боюсь, но ты скажи, хорошо там?

— Ну как хорошо?.. — пожала плечами мама. — Обеспечены дети всем, да и воспитатели там, наверное, хорошие. А все-таки… Семья, родные — этого никто не заменит. Ни приласкать, ни пожалеть некому… А что это ты о детдоме заговорил?

— Так… Один там знакомый…

Мама снова стала читать, но сказала:

— А ты бы приводил этого знакомого к нам в гости. Их же отпускают иногда. Все ему веселее будет.

Вадим промолчал, а про себя подумал, что и правда, это было бы хорошо — позвать Семенова в гости, показать ему свои инструменты, модель эту. Он бы обрадовался самолетику… Только уже не успеть — завтра Вадим отнесет самолет в школу… Или нет — надо до школы забежать к Семенову!

Ночью Вадиму снились Семенов и Климов, которого Вадим никогда в жизни не видел. Вадим катал их на своем самолете по синему-синему небу, и они смеялись и просили еще.

Утром Вадим поспешно сделал уроки, собрал портфель и, прижимая самолетик к груди, выскочил из дома.

Увидев его — в школьной форме, с портфелем, — соседка и одноклассница Наташка испугалась:

— Ты уже идешь в школу? А я думала — только двенадцать…

— Не боись! — засмеялся Вадим. — Рано еще. Просто мне зайти кое-куда надо.

Наташка восторженно рассматривала самолетик:

— Ой, Вадька, а он летает?

— Летает.

— Ой, Ваденька, запусти, а? — жалобно заныла Наташка.

Но Вадиму было некогда.

— Не могу, — ответил он. — Меня Семенов ждет. — И помчался на улицу.

Оказалось, что спешил он напрасно: Семенова в саду не было.

Долго Вадим сидел на заборе и посвистывал, как скворец. И почему он решил, что, когда он придет сюда, Семенов будет стоять, как вчера, у куста и ждать его? Может, у него дела. Он же не знает, что Вадим пришел сегодня так рано… Но все равно Вадиму стало обидно.

Следя глазами за серебристым самолетиком в небе, Вадим прижимал к груди свой и ругал Наташку: задержала его во дворе, а может, как раз в это время Семенов ждал его здесь! Ждал, ждал и не дождался, ушел… След самолетика стал пушистым, кудрявым, потом и вовсе растаял в синеве. Он уже долго сидел тут, наверное, пора уже в школу. Вадим снова посмотрел в детдомовский сад — никого. И вдруг в кустах зашумело, затрещало, будто шел медведь, и на поляну выкатился толстый маленький мальчишка в синем, как у Семенова, костюме и в такой же серой шапочке.

Но это был совсем не Семенов. Наверное, впервые в жизни Вадим понял, что такое разочарование. А толстячок там, внизу, улыбался во весь рот.

— Иди сюда, — позвал он Вадима.

Вадим молча смотрел на него, а он не унимался:

— Иди, мне Семенов про тебя рассказал, что ты придешь. Он тебя вчера весь вечер ждал. Ой, какой у тебя самолет!..

— А где Семенов? — угрюмо спросил Вадим с забора. Он уже догадался, что это Климов.

— Так он заболел, — объяснил Климов, все так же улыбаясь. — Простудился вчера. Он мне сегодня по секрету про тебя рассказал, чтобы я к тебе сходил и сказал, что он болеет… Я не верил, что ты придешь, а ты пришел.

Вадим спрыгнул на землю.

— Слушай, он очень заболел?

Климов перестал улыбаться, мотнул головой:

— У него температура, он горячий весь, меня еле к нему пустили. А мне Вера Петровна говорит: «Ты, Климов, поговори с ним, а то он рвется куда-то в сад бежать…»

Где-то за забором зазвенел звонок, Вадим опаздывал в школу.

— Слушай, отнеси ему, а? — Вадим протянул Климову свой самолет.

Тот неуверенно взял его — маленькое, блестящее чудо и недоверчиво взглянул на Вадима: не разыгрывает ли его этот большой мальчик?

— Отнеси, Климов! — умоляюще заговорил Вадим. — Отдашь, да? Ему веселее будет…

— Ага, отдам, — серьезно кивнул Климов. — Я под курткой пронесу, а то Вера Петровна не разрешит, скажет, микробы… — И вдруг Климов снова разулыбался: — Ох и обрадуется Семенов! Он же эти самолетики во как любит!..

… Пионервожатая разыскала Вадима на большой перемене.

— Конечно! — рассердилась она. — Ты опять не принес!

— Я принес, — сказал Вадим. — Только ее нет, я ее Семенову отдал.

— Какому Семенову?! — не поверила вожатая. — Ты меня обманываешь, ты просто ее не сделал! Меня подводишь, отряд свой подводишь!

Она еще хотела сказать о том, что врать нехорошо. Отвратительно, что он обещал — и не сделал, но все-таки было бы лучше, если б он сказал об этом честно, а не выдумывал какого-то Семенова… Но ничего этого она сказать не успела, потому что за Вадима заступилась Наташка:

— Ничего он не обманывает! Был у него самолетик, я сама видела сегодня, Римпетровна! Я его попросила запустить во дворе, а он говорит: «Не могу, спешу к Семенову…» — Она повернулась к Вадиму: — Вот дурак! Такую игрушку отдать! А кто это Семенов?

— Человек, — хмуро ответил Вадим. — Ему очень надо!

— А отряду, школе не надо? — укоризненно покачала головой вожатая.

— Семенову нужнее! — упрямо сказал Вадим.

— Мог бы отдать после выставки.

— Не мог, ему сейчас надо.

— Ладно, — вздохнула вожатая. — Иди… Но все-таки поступил ты очень безответственно: перед самой выставкой отдал модель Семенову!

Вадим не ответил, ушел в класс, а вожатая вдруг подумала: «Наверно, этот Семенов очень хороший человек…»

Курск

Ирина ДАНИЛОВА САМЫЙ ПЛОХОЙ УЧЕНИК В ШКОЛЕ И ОТЛИЧНИЦА ЛЕНА

До конца урока оставалось не больше десяти минут, когда Галина Сергеевна дала классу задачу для самостоятельного решения.

Лена Стремилова, худенькая, сероглазая девочка, что-то быстро подсчитывала на промокашке. Она была отличница, самая примерная девочка в классе. Все маленькие и крупные школьные неприятности ее не касались.

Класс притих, головы склонились над тетрадями, старательно считая. Но не все были заняты этим полезным трудом. Некоторые только делали вид, что пишут. Время от времени они поднимали глаза, чтобы взглянуть, что делает Галина Сергеевна, а потом вновь склоняли головы с самым глубокомысленным видом.

У Хлудеева тетрадь вообще была закрыта. На обложке тетради красовались самолеты и парашютисты, а чуть пониже, очевидно на земле, Хлудеев дорисовывал танк.

Это было одним из двух его занятий на уроках. Другим его занятием было ничегонеделание: он сидел за партой, вытянув вперед свои длинные ноги, и смотрел куда-то за окно.

Хлудеев был из породы тихих двоечников, не нарушал дисциплину, иногда вроде бы даже слушал и старался понять то, что объясняли. Но чаще в его взгляде были скука и безразличие.

Лена Стремилова написала: «Ответ: колхозники отправили девяносто пять ящиков яблок». Через плечо в тетрадь заглядывала Танька Бутрим, толстощекая девочка с косо подстриженной челкой, Ленина соседка по парте. Шевеля губами, она читала решение, готовая начать списывать.

Лена как бы машинально прикрыла решение розовой промокашкой. Она не была жадной девочкой, просто была совершенно согласна с учительницей, что каждый должен думать своей головой, а не списывать у соседа.

Галина Сергеевна сказала:

— Гена Хлудеев, пожалуйста, подойди ко мне со своей тетрадью. Я хочу посмотреть, что ты сделал за урок.

Медленно и лениво, будто решая, идти или не идти, Хлудеев поднялся и побрел к учительскому столу.

«Сейчас Галина Сергеевна ему задаст… Поставит двойку в журнал. А может, единицу… А может, вообще ничего не поставит», — размышляла про себя Лена.

Пока Галина Сергеевна листала хлудеевскую тетрадь, класс мог с сочувствием, насмешкой или равнодушием рассматривать самого плохого ученика: его пиджак с подвернутыми рукавами, купленный на вырост, длинные морщинистые брюки, мятый пионерский галстук. Хлудееву лезла в глаза и явно мешала длинная челка. Пытаясь убрать ее, он несколько раз шевельнул бровью, моргнул, но, не добившись успеха, так и стоял, глядя исподлобья, ждал, когда ему вернут тетрадь и велят идти на место…

«Поставит… Или не поставит…» — гадала Лена. Чувство справедливости подсказывало ей, что надо поставить Хлудееву двойку. Даже не двойку, а единицу. Пусть этот Хлудеев узнает, как бездельничать, пусть подумает о том, что за каждый проступок нужно нести наказание. Лена даже сердилась на Галину Сергеевну за ее мягкость. «Галина Сергеевна слишком добрая, — с сожалением думала она, — а с такими, как Хлудеев, нужно быть строгой. Нужно его ругать, ругать, ругать. Нужно стыдить перед всем классом, водить к завучу. Потом — к директору».

Лена быстро представила, как седая Софья Михайловна внимательно смотрит через очки на Хлудеева и строгим голосом что-то ему выговаривает. А поодаль стоят Галина Сергеевна и мать Хлудеева. Она почему-то сразу представилась Лене женщиной немолодой, некрасивой, худенькой и жалкой. Одной рукой она судорожно сжимает беленький, влажный от слез платочек, а другой поправляет выбившуюся из прически седеющую прядь волос.

«Да, — вздохнула про себя Лена. — Хлудеева завучем не прошибешь. Пожалуй, и директор мало поможет…»

Галина Сергеевна наконец оторвалась от тетради.

— Гена, я посмотрела твою тетрадь. — Голос Галины Сергеевны строго отчеканивал каждое слово. — Домашнее задание не выполнено. Вчера на уроке ты написал только число, сегодня ты вообще ничего не написал.

Хлудеев молчал. Он равнодушно смотрел на противоположную стену класса, и было непонятно, о чем он сейчас думал и думал ли вообще.

Галина Сергеевна повернулась к классу.

— Ребята! Если Гена не начнет заниматься, он останется на второй год. Гене обязательно надо помочь по математике. Придется брать его на буксир. Я думаю, что с этим хорошо справится и поможет Гене Лена Стремилова. Как вы считаете?

— Справится! Справится!.. — вразнобой закричали четвероклассники. — Справится!.. Справится!.. Она задачи знаете как решает! — под самым ухом у Лены громче всех кричала Танька Бутрим.

Домой Лена пришла расстроенной. «Зачем мне этот Хлудеев?.. Он ничего не учил и не учит. Почему Галина Сергеевна думает, что он будет учиться, если я буду к нему ходить?..»

Сейчас ей все-все хотелось делать, кроме одного: ходить к Хлудееву. Но она уже дала обещание Галине Сергеевне. А не выполнить свое обещание Лена не могла — это было бы для нее еще хуже, чем получить двойку.

Мама Лены уже пришла с работы и теперь на кухне нарезала капусту для щей. Лена проскользнула в кухню, присела на голубой крашеный табурет.

— Мама, — без предисловий начала она, — ты знаешь, меня Галина Сергеевна назначила ходить к Хлудееву.

— К какому Хлудееву? Зачем? — Мама отложила кухонный нож и тяжело опустилась на стул, словно приготовилась услышать что-то ужасное.

— Помогать по математике. Он двоечник.

— Это как же?.. Других тоже назначили?.. Или только тебя? — осторожно спросила мама.

— Только меня, — вздохнула Лена. — Он ведь у нас один двоечник.

— И что… надо обязательно пойти?

Лена вскинула на мать удивленные глаза:

— Конечно… Этот Хлудеев — самый плохой ученик у нас в классе. Даже, наверное, во всей школе самый плохой…

— И зачем только тебя к нему назначили? — сердито сказала мама. — Эти дополнительные занятия тебе совсем ни к чему. Лучше погулять в это время. С какой стати тебе туда ходить?

— Конечно. Вовсе я не обязана к нему ходить! Ведь правда, мама?..

— А ты и не ходи, — неожиданно решила мама.

— Нельзя. Я обещала пойти, — уныло ответила Лена.

Лена шла к Хлудееву. Вокруг куда-то спешили по своим делам люди, и никому из них не надо было идти к этому двоечнику. Дорожка кончилась, Лена прошла еще через два двора и остановилась возле большого серого дома. Как не хотелось идти!

Перед тридцать четвертой квартирой она остановилась. Здесь, судя по адресу, написанному Галиной Сергеевной, должен был жить двоечник Хлудеев.

Лена нерешительно потопталась у двери. Не верилось, что за этой аккуратной, обитой кожей дверью с блестящей ручкой живет двоечник и самый плохой ученик в школе.

Лена привстала на цыпочки и нажала белую кнопку звонка. Звонок басисто и внушительно пропел, и, едва Лена успела отнять палец от звонка, дверь открылась.

На пороге стоял высокий худощавый мужчина в сером свитере. Внешне он ничем не напоминал Хлудеева. Уверенная, что произошла какая-то путаница с адресом, и думая одновременно о том, что этот солидный человек вряд ли знает какого-то двоечника, спросила:

— Скажите, пожалуйста, здесь живет Хлудеев?

— Здесь, — сразу ответил мужчина, нисколько не удивившись вопросу. — Только его сейчас нет дома. Он гуляет. — И закрыл дверь.

Лена быстро сбегала по лестнице. Она была рада, что Хлудеева нет дома, и теперь желала одного: не встретить его как-нибудь случайно во дворе. Она ведь приходила, а то, что его не было дома, не ее вина, и, значит, можно быстренько бежать домой и, по крайней мере, до завтрашнего утра не думать ни о каком Хлудееве.

«Только бы его не было на улице, — думала она. — Я побегу быстро-быстро и не буду смотреть по сторонам».

На втором этаже она остановилась: медленно и тяжело ступая, словно старик, по лестнице поднимался Хлудеев.

Хотелось заплакать с досады и от жалости к себе самой. Хлудеев увидел ее и тоже остановился. Он был удивлен. О решении Галины Сергеевны он позабыл сразу же, как только вышел из школы.

— Ты… это… ко мне, что ли… — запинаясь, спросил он.

— Да! К тебе! — сердито сказала Лена. Щеки ее покраснели, глаза заблестели, и, почти ненавидя Хлудеева, строго напомнила: — Галина Сергеевна сказала мне заниматься с тобой.

Хлудеев усмехнулся и быстро пошел вверх, на ходу бросив:

— Ну, что ж, занимайся…

Лена поплелась за ним. Хлудеев открыл своим ключом дверь, пропустил Лену.

Он быстро скинул куртку и сразу пошел в свою комнату. На Лену он не смотрел. Он прошел мимо, будто ее здесь и не было. Лена постояла чуть-чуть в коридоре и тоже пошла в комнату.

Это была небольшая комнатка, почти половину которой занимал огромный черный письменный стол. Еще в комнате стоял зеленый диванчик.

Возле стола на единственном стуле сидел Хлудеев. Когда Лена вошла, Хлудеев с разбега вспрыгнул на диван и смирно уселся там, обняв руками колени. Он с любопытством смотрел на Лену. Лена остановилась у стола.

«Какой глупый этот Хлудеев, — тоскливо подумала Лена, опускаясь на стул. — Ох, хоть бы скорей отзаниматься и уйти». На столе она увидела потрепанный хлудеевский учебник. Листая его, она мельком взглянула на Хлудеева. Он сидел все в той же позе и из-под прищуренных длинных ресниц разглядывал ее. Лена открыла нужную задачу и в эту самую секунду услышала:

— А ты сама-то уроки сделала?

Это спрашивал Хлудеев. Этот двоечник, человек, который хуже всех в классе, хуже всех в школе и, наверное, хуже всех на свете… Этот разгильдяй Хлудеев еще и насмехается…

«Ненавижу я тебя», — хотела сказать Лена. Но вместо этого громко закричала:

— Сейчас же решай вот эту задачу! — И, не сумев сдержаться, размахнувшись, бросила в Хлудеева учебником.

Учебник глухо стукнулся о тахту и лег возле Хлудеева.

— Гена! Я пошел!

— Иди, — отозвался Хлудеев.

Хлопнула входная дверь. Это означало, что пожилой человек ушел. Стало пронзительно тихо. Было слышно, как в соседней комнате стучит маятник часов.

Лена, красная и злая, сидела, не поднимая глаз. Ей было очень стыдно. Стыдилась она не Хлудеева. Нет. О нем она в эту минуту даже не думала. Ей было стыдно взрослого человека в сером свитере, который наверняка слышал ее крик. И, думая о том, что к этому Хлудееву, наверное, придется ходить целый год, она все больше и больше жалела себя. И почему она должна сюда ходить? Ей даже пришла в голову мысль: как хорошо было бы, если бы она вовсе не была отличницей. Просто училась обыкновенно. Ну, например, как Танька Бутрим. Тогда бы ее не назначили сюда. А к Хлудееву надо будет приходить и завтра, и послезавтра, и потом…

Слезы потекли по щекам…

Хлудеев соскочил с дивана.

— Да ты чего?.. Чего ревешь-то? — удивился он.

— Нич-чего! — ответила Лена. — Не твое дело! — И велела: — Садись! Сейчас писать будешь…

Покосившись на стол, Хлудеев возразил:

— Не-е, я лучше здесь буду.

Под руководством Лены он два раза прочитал задачу, но ничего не понял. Он долго смотрел в учебник, но никак не мог сообразить, что там к чему.

Тогда Лена, желая поскорее покончить с неприятным для обоих делом, решила ему продиктовать решение задачи.

Прижав тетрадь к коленям, в неудобной позе Хлудеев записывал это решение. Лена была удивлена, что он оказался таким послушным учеником.

Лена проверила, правильно ли Хлудеев все записал, с радостью пошла одеваться.

Хлудеев тоже вышел в коридор. Он стоял и смотрел, как Лена натягивала пальто.

— И завтра придешь? — склонив голову набок, поинтересовался он.

— Приду, — тяжело вздохнув, кивнула Лена и, стараясь придать своему голосу как можно больше безразличия, спросила: — Послушай… Вот этот человек, ну, который ушел, он кто?

Хлудеев посмотрел в зеркало, где виднелось Ленино отражение, и, обращаясь к отражению, сказал:

— Мой дед.

— А он кто? — Лена вспомнила, что на книге, которую держал мужчина в свитере, было написано «Медицинский справочник». — Врач?

— Пенсионер, — ответил Хлудеев. И, немного подумав, добавил: — А раньше был директором завода.

Галина Сергеевна вела урок, как обычно. Казалось, она забыла, что есть в классе отличница Лена Стремилова, которой она дала вчера поручение помогать двоечнику Хлудееву.

Но после уроков, увидев Лену в раздевалке, Галина Сергеевна подозвала ее к себе.

— Леночка! — сказала она. — Можно тебя попросить?

— Да, — еле слышно прошептала Лена.

— Сегодня, если сможешь, сходи, пожалуйста, к Гене Хлудееву. Ты ведь знаешь, где он живет. Это недалеко от твоего дома.

Лене вдруг ужасно захотелось попросить: «Галина Сергеевна, можно мне не ходить к Хлудееву, назначьте к нему кого-нибудь другого. А мне дайте какое-нибудь другое дело. Ну, хоть стенгазету оформлять с редколлегией или книжки склеивать в библиотеке. Что хотите, только не Хлудеева. Пожалуйста, Галина Сергеевна».

Но вместо этого она неожиданно сказала:

— А я уже вчера ходила к нему заниматься.

— Пра-а-вда? — приятно удивилась Галина Сергеевна. — Уже ходила? Какая ты, однако, молодец…

Дома Лена пообедала и села за уроки. Она быстро написала упражнение по русскому языку и взяла было учебник математики. Но отложила и пошла одеваться, прихватив свою тетрадь. Она подумала, что домашнюю задачу она решит у Хлудеева и там же ее напишет.

«Так будет быстрее», — решила Лена. Ей хотелось как можно скорее отзаниматься с Хлудеевым и вернуться домой.

Во дворе она встретила Маринку Тимошкину.

— Пошли гулять! — позвала Маринка.

— Мне некогда! — ответила Лена. — Я иду на урок к одному двоечнику.

Маринка хмыкнула и, сощурив веселые синие глаза, удивленно переспросила:

— Зачем, зачем?

— Заниматься, — отрезала Лена. И, круто повернувшись, зашагала прочь, независимо помахивая тетрадкой.

Лена всей душой завидовала сейчас Маринке. Ей тоже хотелось гулять.

Лена шла к Хлудееву и думала о том, что эти ее занятия с двоечником — дело пустое, ненужное и бесполезное. Ведь не станет же вдруг Хлудеев отличником. И троечником вряд ли будет. Вот если бы наругал его завуч. Или даже директор. Тогда, может быть, была бы какая-нибудь польза или надежда, что Хлудеев подтянется. А так…

Эти скучные и ненужные занятия она, конечно, не могла считать своим делом. Свое дело ведь выполняешь легко и охотно, а на эти занятия смотрела как на тяжелую обязанность. И то, что мама не велела ей ходить к Хлудееву, это ведь тоже что-то да значило.

На этот раз Хлудеев сам открыл ей дверь и повел в свою комнату. Проходя по коридору, Лена старалась как можно тише ступать по зеленой ковровой дорожке: она прислушивалась, есть ли кто-нибудь еще, кроме Хлудеева, в этой большой квартире. А именно, дома ли дед Хлудеева.

Лене почему-то не хотелось, чтобы он был дома.

Как и в прошлый раз, Лена уселась за просторный черный стол Хлудеева и сразу начала читать задачу. Хлудеев влез с ногами на диван и смирно сидел, как и вчера.

Задача, которая сначала показалась ей простой, почему-то не получалась. Лена перепробовала уже несколько вариантов решений, но ни одно решение не сходилось с ответом в конце задачника.

— Гена! Я пошел.

Лена от неожиданности вздрогнула.

— Иди! — отозвался Хлудеев.

Хлопнула входная дверь, дед Хлудеева вышел из квартиры, и вновь наступила тишина.

«Надо обязательно решить эту задачу, — подумала Лена. — А то этот Хлудеев смеяться будет: тоже мне отличница!»

Но чем больше она думала, тем все больше начинала убеждаться, что задачу ей не решить.

Лена оторвалась от книжки и с досадой посмотрела в окно, но ничего там не увидела, кроме кусочка быстро темнеющего неба и темно-серой стены соседнего дома. Потом перевела взгляд на Хлудеева. Хлудеев сидел как ни в чем не бывало и опять смотрел на нее.

— Что ты смотришь все время? — проворчала Лена. — Мешаешь сосредоточиться.

Хлудеев отвел глаза.

Лена подперла кулачками голову и бездумно смотрела в учебник. Ей было обидно и неприятно, что Хлудеев видит, что у нее ничего не получается.

Хлудеев встал и тихо вышел из комнаты.

Лена прислушалась. В этой квартире было неестественно тихо: толстые стены и двойные рамы совсем не пропускали уличный шум, даже не слышно было самого Хлудеева, который бесшумно ходил где-то рядом. Наконец он вернулся. Обеими руками он прижимал к себе большую вазу, наполненную яблоками. Он поставил вазу на стол рядом с Леной.

— Бери! — кивнул Хлудеев, сам взял яблоко и полез на широкий подоконник.

«Ну тебя!» — хотела отмахнуться Лена, которой сейчас ничего не хотелось. Но вместо этого она взяла яблоко и откусила.

Хлудеев, обхватив руками колени, сидел на подоконнике, смотрел в окно и грыз яблоко.

— Не получается? — спросил он.

Лена огорченно кивнула.

— А ты и не решай больше. Брось ты ее, — посоветовал Хлудеев.

— Нельзя бросить, — тихо сказала Лена.

— Почему нельзя?

— Нельзя! — тихо, но твердо повторила Лена. — Галина Сергеевна спросит.

— А ты что, ее боишься? Да? — Хлудеев в упор посмотрел на нее.

— Не-ет! — удивилась Лена.

— Чего тогда мучаешься?

Лена подумала, что Хлудееву легко так говорить, он даже легкие задачи никогда не решает, но вслух ничего не сказала. Она смотрела на черную крышку стола и не знала, что делать.

Если бы ее не назначили ходить к Хлудееву, то все было бы гораздо проще. Просто пошла бы на урок с нерешенной задачей, вот и все. А тут…

Ей опять захотелось плакать.

— Да не реви ты, мы сейчас у деда спросим.

Лена недоверчиво посмотрела на него.

— Ему такую задачу ничего не стоит решить.

— Правда? — повеселела Лена. — Но ведь он уже ушел.

— Сейчас придет, — успокоил Хлудеев, указывая на часы.

Было без десяти минут пять.

— Придет ровно в пять, — объяснил Хлудеев. — Дед знаешь какой точный! Я по нему часы сверяю.

— А куда он ушел? — поинтересовалась Лена.

— На прогулку, — ответил Хлудеев. — У него режим. — И, словно желая пояснить, что это такое, продолжал: — Вот в пять придет с прогулки, потом двадцать минут газеты читает; почитает, потом до шести ложится на диван отдыхать. В шесть встает и идет на кухню — начинает ужин готовить. Готовит минут тридцать пять, а иногда сорок. — Хлудеев поморщился. — И двадцать минут какие-нибудь книги читает. Ровно в семь идет ужинать. Ужинает пятнадцать минут…

— И так каждый день? — удивленно спросила Лена.

— Каждый день, — кивнул Хлудеев.

— И в воскресенье?

— И в воскресенье, — серьезно согласился Хлудеев. И рассудительно, как взрослый, сказал: — У деда ведь каждый день воскресенье. Он же на пенсии. И потому все дни одинаковые.

— А зачем?

— Что зачем? — не понял Хлудеев.

— Зачем он так? Ну, каждый день одинаково. Скучно же.

— Режим, — сказал Хлудеев, который, очевидно, и сам не одобрял такой порядок, и, немного подумав, начал объяснять: — Режим нужен, чтобы сохранить здоровье. Об этом и в журналах пишут. Вот деду, например, сейчас шестьдесят три года, а здоровье у него, как у двадцатилетнего.

В это время послышался звук отпираемой двери. Хлудеев спрыгнул с подоконника и побежал в прихожую. Будильник показывал ровно пять.

— Так что тут у вас за задача? — услышала Лена бодрый голос и вскочила со стула.

В комнату пружинящей спортивной походкой входил дед. Он нисколько не походил на старика.

Бывший директор удобно положил локти на стол и, далеко отставляя учебник, принялся читать задачу.

Читал он учебник не больше минуты, а потом положил его на стол и принялся объяснять. Через несколько минут Лене все было ясно. Задача оказалась совсем нетрудной, даже Хлудеев все понял.

Лена улыбнулась и с благодарностью посмотрела на деда. Дед спросил, не надо ли еще что-нибудь решить, и вышел из комнаты.

Когда Лена уходила, на улице было уже совсем темно, и в подъезде светили запыленные лампочки. Хлудеев тоже пошел с ней.

Лена перепрыгивала со ступеньки на ступеньку. За последние два дня она в первый раз чувствовала себя так легко и свободно.

На втором этаже она увидела поднимающуюся навстречу молодую красивую женщину. Женщина поравнялась с Хлудеевым и остановилась.

— Я гулять, — буркнул Хлудеев.

— Это твоя мама? — спросила Лена, когда они вышли во двор.

Хлудеев кивнул.

— Какая красивая!

«Такая красивая мама! Такой умный дедушка! А Хлудеев вот такой. Двоечник… — думала про себя Лена. — Почему так бывает?»

Она спросила:

— Тебя мама никогда не ругает?

— Не-е, — охотно ответил Хлудеев.

— И дедушка?

— И дед не ругает. — Хлудеев поддел носком ботинка мелкий камешек, который сразу же далеко откатился и стал невидимым в темноте. — А тебя разве ругают? — спросил он и искоса взглянул на Лену.

— Ругают.

— Обманываешь, — улыбнулся Хлудеев. — За что тебя ругать?

— А дедушка тебе помогает заниматься? — спросила она.

— Не-е! — равнодушно ответил Хлудеев.

— А почему?

Хлудеев неожиданно остановился и сунул руки в карманы куртки.

— Нужно мне очень!

Они пошли дальше по узкой бетонной дорожке.

— Деду некогда, — взмахнув лохматой челкой, сказал Хлудеев. — Он, как часы, всегда точен. Одним словом, режим.

«Режим», — повторила про себя Лена.

— А мама? У нее тоже режим?

— Не-ет, — улыбнулся Хлудеев. — Мама без режима. Как и я. Только ее всегда дома нет. Все какие-то дела. С тех пор как папа ушел, я ее ни о чем не спрашиваю. Им всем не до меня. — И не без гордости добавил: — Я сам себе хозяин.

— Скажи, а твой папа, он что… из дома ушел?

— Из дома, — кивнул Хлудеев.

— Совсем-совсем ушел? Навсегда? — испуганно спросила Лена.

Хлудеев два раза утвердительно кивнул.

— Еще прошлой весной ушел.

Лене вдруг сделалось страшно. Она представила себе, что было бы, если бы от них ушел папа. Дома бы стало, наверное, очень плохо. Лена с грустью смотрела на Хлудеева и думала: «Как хорошо, что моя мама приходит с работы не поздно».

— Он нехороший? — спросила Лена Хлудеева об отце.

— Что ты… Очень хороший… — Хлудеев даже приостановился от такого неожиданного вопроса. И убежденно добавил: — Очень хороший.

Хлудеев некоторое время шел молча. Он смотрел себе под ноги и, казалось, не хотел ни о чем говорить.

Лена осторожно тронула его за рукав и спросила:

— Скажи, после того, как он ушел, ты его видел?

— Нет. Не видел, — отозвался Хлудеев.

Он немного помолчал.

— Я его весь год ждал. Но он не приходил. Мама говорит: «Ты не думай о нем, он для нас умер».

— Взаправду умер? — испуганным голосом спросила Лена.

— Да не-ет, — поморщился Хлудеев. — Как будто… Ну, как будто умер.

— А-а-а, — протянула Лена. Но было все равно непонятно.

— А я все равно его жду, — вдруг твердо сказал Хлудеев.

— Конечно! Обязательно жди! — горячо поддержала Лена. — Я бы тоже ждала.

Они уже подошли к Лениному дому и теперь стояли возле подъезда.

— Я жду, — тихо сказал Хлудеев.

Мысль, что придется после занятий идти к Хлудееву, уже не пугала Лену. И ей уже не казалось, что дело это бесполезное и пустое.

«У его мамы всегда дела, она приходит домой поздно. Она потому и не может ему помочь. Дед может ему помочь. Он умный. Но у деда режим, — рассуждала сама с собой Лена. — Раз режим, значит, каждая минута на учете. Значит, он тоже не может помочь, как и мама. Папы у него дома нет. Папа его даже непонятно как живет. Где-то он живет, только ничего о нем не известно, будто он и не живет вовсе. Как будто мертвый. Значит, он совсем не поможет. Раз все они не могут, а я могу, значит, придется мне. Больше ведь совсем некому. Я буду помогать ему изо всех сил, — думала Лена. Почему же не помочь, если никто не может помочь, а я могу?»

Она шла из школы домой и думала о том, что мама велела подождать ее и никуда не ходить до ее прихода, им надо поговорить.

«Поговорим, а потом я пойду к Хлудееву, — думала Лена. — Я буду объяснять ему все-все задачки, которые только сумею решить. Мы будем решать много-много задач. И он исправится».

Ей очень хотелось, чтобы Хлудеев учился хорошо.

Лена ждала маму и с беспокойством смотрела то в окно, где быстро темнело, то на часы и боялась, что не успеет к Хлудееву.

Наконец мама пришла. Лена кинулась к ней.

— Мама, ты чего так долго? Я опаздываю к Хлудееву.

— Подожди, подожди! — сказала мама. — Я ведь хотела с тобой поговорить. Сядь-ка…

Лена послушно села.

— Так вот. Я все обдумала. — Мама провела ладонью по столу, словно стирала с него пыль. — Ты больше не думай об этих занятиях с двоечниками и ни о чем не беспокойся. Я сама поговорю с учительницей.

— Мам, ты что!.. — Лена удивленно раскрыла глаза. — Я уже не беспокоюсь.

— Как же ты не беспокоишься? Ты ведь сама два дня назад говорила, что тебе это совсем ни к чему. И правильно. Тебе от них никакой пользы нет.

— Мама! Но ведь мне и не нужна никакая польза.

— Как это не нужна! — удивилась мама. — Ты что, хуже всех, что ли?

Лена молчала.

— Лена, пойми, что никто не имеет права заставлять тебя ходить туда, — сердито сказала мама.

— Меня никто и не заставляет. Галина Сергеевна просто попросила меня помочь Хлудееву, потому что больше некому, — объясняла Лена. Она вдруг начала бояться, что мама не пустит ее к Хлудееву.

Лене вдруг сделалось жарко, она прижалась спиной к стене и, чувствуя лопатками каменную прохладу, смотрела на маму.

— Лена! — сказала мама. — Я завтра пойду в школу и поговорю с Галиной Сергеевной. Пусть тебя освободят.

— Нет! — вдруг крикнула Лена. И, закрыв ладонью глаза, громко заплакала. — Я сама… сама хочу, — захлебываясь от слез, говорила она.

Мама непонимающими глазами смотрела на дочь.

— Я сама хочу с ним заниматься! — Лена хотела сказать, что это очень нужно. Но не сказала, а выбежала из кухни.

Она повалилась на свою кровать, слезы текли и не могли остановиться. Она слышала, как пришел с работы отец. Он прошел в кухню.

«А я все равно пойду, а я все равно пойду», — упрямо твердила Лена сквозь слезы.

В комнату вошел отец.

— Доченька, а ты не хочешь пойти погулять? — услышала она. — Там хоть и темно, но ребята еще гуляют. Ты бы пошла… Кажется, и Маринка бегает, — напомнил он о подружке. — Вроде бы ее голос сейчас слышал. — Он кивнул на окно.

Оттуда действительно доносились ребячьи голоса. Лена прислушалась.

— Или не ее. А?

Лена глубоко вздохнула и села на кровати. Она была благодарна отцу за сочувствие. Она встала и пошла одеваться.

Свежий ночной воздух охлаждал щеки, успокаивал. Лена медленно шла вдоль забора парка. Сейчас ей никого не хотелось видеть. Ей казалось, что кто-то идет за ней, но она не оглядывалась.

Впереди послышались голоса. Сюда бежала ватага ребят. Кажется, там была и Маринка.

Лена прижалась к забору — доска поддалась, и она оказалась во тьме.

Под ногой хрустнула ветка, но густые кусты надежно защищали ее. Ватага промчалась мимо.

Лена сделала несколько шагов и остановилась. Она прислонилась спиной к дереву и посмотрела на небо. В матово-синем ноябрьском небе плыли облака. Их было много. Но все-таки они не заслоняли все небо, и Лена разглядела маленькие холодные звезды. «Одна, вторая, третья», — считала она.

Послышался какой-то шорох. Было похоже, что кто-то влезал на забор. Снова хрустнула ветка.

— Ой! — вздрогнула она от страха. Кусты раздвинулись, и Лена увидела Хлудеева.

— Это я, — сказал Хлудеев и встал рядом. — Ты меня не видела, а я тебя видел, — тихо сообщил он. — Ты шла вокруг дома, а потом вот сюда залезла, — кивнул он.

Лена молчала.

— Почему ты не пришла сегодня? — вдруг спросил он, и Лена словно очнулась.

— Я сегодня не смогла, — серьезно сказала она.

— Тебя не пускают?.. — спросил он. — Я тебя весь вечер ждал.

— Я приду, — сказала Лена. — Завтра.

— Тебя не пускают! — печально сказал Хлудеев. — Я сразу догадался.

— Дурак! — сказала Лена. — Я завтра приду…

— Дай честное слово! — упрямо сказал Хлудеев.

— Честное слово! — сказала отличница Лена и улыбнулась.

И самый плохой ученик в школе Генка Хлудеев улыбнулся тоже.

Горький

Галина МАЛИКОВА ТИХОНЯ

Кто знал, что у Змейки душевная травма? Никто не знал. И не замечал ничего. Да и вообще, что можно заметить, когда он сам незаметный. Ни с кем не дружит, тихий такой, маленький, худой, голову всегда вниз тянет, а плечи, наоборот, вверх. И ходит не как все люди, а вроде подпрыгивает.

Отец Змейки ушел из семьи, то есть, выходит, отец Змейку бросил. Новость эту принесла Алка Терехова. Все прямо оторопели.

— Мальчики! — сказала Алка. — Со Змейкой надо подружиться.

— Да… конечно… в принципе… — сказал Сережа Заволодский.

— Значит, так, — сказала Алка. — Сережа пойдет к Змейке домой, скажет: скучно одному, решил вот зайти, пообщаться…

— Представляю! — сказал Вадик Кулагин.

— У тебя есть другие предположения? — строго спросила Алка. — Если нет, так слушай, что тебе говорят.

«Дурацкое положение, — думал Сережа. — Отказаться нельзя, это факт. Выручать друга в беде — закон. А с другой стороны, как его выручать?..»

После уроков Сережа пошел к Змейке. Он поднялся на шестой этаж и позвонил. Никто не открывал. Позвонил еще раз, и дверь сразу распахнулась.

— Чего тебе? — спросил Змейка. Он был какой-то взъерошенный, а в рубашке с короткими рукавами казался еще меньше и тоньше.

— Сидел дома, скучно одному, решил вот зайти… Пообщаться.

— Интересно! — удивился Змейка и, не оглядываясь, пошел в комнату. Сережа за ним. — Ну, — сказал Змейка, — чего стоишь? Садись. — И подтолкнул Сереже стул.

Сережа сел. Змейка стоял посредине комнаты и все время крутил головой. «Нервный», — подумал Сережа.

— Хорошо у тебя, Змей… то есть Леша.

— Что хорошо?

— Уютно. Книг много. Ты, Леша, наверное, много читаешь?

— Чего это ты меня Лешей называешь? — спросил Змейка.

— А как же еще? Не понимаю, зачем люди друг другу прозвища дают?

— Ясно, — сказал Змейка. — Зови как хочешь, мне все равно.

«Дальше-то что говорить?» — подумал Сережа, но говорить не пришлось, потому что в дверь позвонили и Змейка пошел открывать.

— Здравствуй, Леша! — услышал Сережа голос Алки Тереховой. — Заволодский у тебя? Я к нему зашла, а мне говорят, он у Змей… то есть у Леши. — Алка прошла в комнату и села в кресло: — Как у тебя хорошо!..

— Чего?!

— Уютно у тебя.

— Вы что, сговорились, что ли?

Сережа покраснел, а Терехова вскочила и затараторила:

— Леша, сходи на кухню, поставь нам чайку.

— А ты почему меня Лешей называешь? — тихо спросил Змейка.

— Я?.. У каждого человека имя есть…

— Да ну вас! — махнул рукой Змейка и отправился на кухню.

— Ты зачем пришла? — зашептал Сергей. — Что ты несешь? Я это все уже говорил…

Послышался звонок.

— Здравствуй, Леша! — раздался голос Вадика…

— Что теперь делать будем? — спросила на следующий день Алка.

— Не знаю, — сказал Вадик.

— Зачем ты его заставлял заметку в стенгазету писать? — спросила Алка.

— Терехова, — вздохнул Вадик, — тебе надо почаще на свежем воздухе бывать. Он заметку напишет, с ошибками, конечно. Мы с ним ошибки начнем исправлять, он заинтересуется, по русскому подтянется. Психология, понимаешь?

— Я-то понимаю, — сказала Терехова. — А ты? Что ты ему наговорил? «Одна заметка, две заметки, а потом Шитикова с редакторов снимем, тебя поставим», — передразнила Алка.

— Это я так, — смутился Вадик, — человеку ведь перспектива нужна.

Они молчали.

— Вот навязался на нашу голову, — сказал Вадик.

— Человеку плохо, а ты… — сказал Сережа. — Представляешь? Живешь, живешь, и вдруг отец говорит: «Знаешь, сынок, я создаю новую семью, вы теперь без меня как-нибудь живите». Понимаешь, Терехова?

— Нет, не понимаю. Я у папы спросила, почему так бывает. А он сказал, что в жизни всякое случается и что самое главное — научиться к жизненным явлениям относиться философски.

— Как это философски?

— Ну, тебе, например, плохо, а ты думаешь, что тебе хорошо.

— Чего это я буду думать, что хорошо, когда плохо? — спросил Вадик.

— Папа сказал: «В плохом заключено хорошее». И еще он сказал, что это дело деликатное.

— Вот! — закричал Вадик. — Деликатное! Я тебя, Терехова, предупреждал. Это тебе не совет отряда проводить: раз-два и готово!

— Ну что ты к ней пристал! — перебил Сергей. — Я вот что думаю. Во-первых, надо Змейке сказать, что мы его разыграли. Во-вторых…

Не успел он договорить, как дверь приоткрылась и в класс заглянул Шитиков. Увидев ребят, он радостно закричал:

— Ага! Я так и знал! — Он распахнул двери и вошел так уверенно, будто только его и ждали. — Ну-с, чем занимаемся? Что замышляем? Почему пресса не в курсе?

— Витя, — ласково сказал Кулагин, — пойди погуляй. У нас тут ничего интересного. Просто Терехова с нами опытом делится, как распорядок дня составлять, — соврал он с ходу. — Мы с Заволодским решили начать новую жизнь.

— Я тоже новую жизнь начну, — обрадовался Шитиков и сел напротив Алки. — Давай, Терехова, и меня научи. Я с удовольствием…

— Ну уж нет! — Алка встала, тряхнула косами и выскочила из класса.

Все получалось почему-то не так, как они хотели. Змейке сказали, что его разыграли, но Змейка совсем не разозлился. Махнул рукой: «Да ладно!» Он вообще ни на что не злился и ни от чего не отказывался. Тогда Сережа опять пошел к Змейке, сам не зная зачем.

— Ты чего сегодня такой? — спросил Змейка. — Дома попало?

— Нет, за что попадать-то?

— Не знаю, — сказал Змейка.

— А что ты вообще знаешь? Ты даже не знаешь, зачем я к тебе хожу.

— Я думал, ты со мной подружиться хочешь, — сник Змейка.

— Точно! — обрадовался Сережа. — Так давай подружимся.

— Я думал, мы уже подружились.

— Как подружились, когда ты со мной не разговариваешь? Я прихожу, а ты молчишь.

— Я всегда такой, — сказал Змейка. — Мама говорит, я некоммуникабельный.

— Чего?

— Ну, не такой, как все. Мама говорит, трудно мне будет в жизни… — Змейка отвернулся.

— Ты что?! — испугался Сергей, ему показалось, что Змейка сейчас заплачет. — Я думал, ты сердишься, я не знал, что мы уже подружились.

— Чего со мной дружить, со мной дружить неинтересно, я некоммуникабельный.

— Ерунда, — сказал Сережа. — Если захочешь, такой коммуникабельный станешь, Шитиков лопнет от зависти.

— А чего ты руками машешь? — засмеялся вдруг Змейка. — Стоит и машет!

И Сережа тоже стал смеяться.

Все пошло как по маслу. Сережа со Змейкой попросили, чтобы их посадили рядом. А Терехова, когда узнала, что Змейка рыбок разводит, уговорила пионервожатую назначить его смотрителем школьного аквариума. Теперь у Змейки было ответственное поручение. На переменках он без конца бегал проверять своих рыбок, и Сережа видел однажды, как Змейка отчитывал какого-то семиклассника. «Если ты мне рыбок загубишь, я тебе голову оторву», — кричал Змейка, бегал вокруг верзилы и смешно подпрыгивал.

Все было бы хорошо, если бы не Шитиков. На большой перемене он подошел к Сереже.

— Так. Вовлекли, значит. Охватили. И главное, тайно! Без Шитикова. А Шитиков, значит, рыжий. А может, я лучше вашего вовлек бы. Он теперь с рыбками мается, а мог бы стать лучшим корреспондентом школы!

Целый день Сережа чего-то боялся, но ничего не случилось. Змейка по-прежнему бегал к своим рыбкам, а после школы они договорились пойти посмотреть новую книгу, которую подарила Змейке мама.

— Давай вслух почитаем? — предложил Змейка. — Мы с отцом часто вслух читали. Отец придет с работы, поест, сядет в кресло и спросит: «Почитаем?» А я говорю: «Почитаем». И он читает, а я слушаю, а потом я читаю, а он слушает… — говорил Змейка и все смотрел в одну сторону, будто там телевизор. — Потом помолчал, повернулся к Сереже. — Ну, чего не спрашиваешь?

— А чего спрашивать?

— Ну, где отец.

— А где? — спросил Сережа и опустил глаза.

— Никому не хотел говорить, а тебе скажу, а то нехорошо как-то: ты мне друг, а друзья ничего не должны скрывать. — Змейка совсем близко придвинулся к Сереже и сказал почему-то шепотом: — Он от нас ушел.

— Совсем? — тоже шепотом спросил Сережа.

Змейка пожал плечами:

— Наверное. Они мне с мамой ничего не говорили, а потом позвали однажды и сказали, что папе надо жить отдельно. Я думал, он в командировку собирается, и говорю: «Надо так надо. Проживем как-нибудь». Ну, тут они мне объяснять стали: главное, чтоб у нас были хорошие отношения, что отец будет приходить часто и что для меня ничего не изменится. А я на маму посмотрел и понял: он ко мне только приходить будет, а не к маме. Я, значит, с ним, а мама — одна. Я и сказал, чтоб он вообще никогда не приходил…

— И не приходит? — спросил Сережа.

— Нет…

Теперь понятно, почему Змейку из дому не вытащишь. Он отца ждет. Сережа это так ясно понял, как будто бы сам ждал. Сидит Змейка дома и думает: сейчас раздастся звонок, он откроет, а там — отец…

Вот ведь как получается. Змейка отца ждет, а тот об этом и не подозревает. А что, если разыскать Змейкиного отца?..

… Адрес узнали в справочном. Алка с Вадиком остались в скверике, а Сережа быстро поднялся по лестнице и, не раздумывая, нажал кнопку звонка. Дверь открыл высокий мальчишка.

— Мне Павла Ивановича, — сказал Сережа.

— Папа, к тебе! — крикнул мальчишка.

Вышел мужчина и с удивлением посмотрел на Сережу.

— Я Лешин друг, — сказал Сережа. — Леши Змеева друг, — повторил он.

— Что? — Павел Иванович больно схватил Сережу за плечо. — Что случилось?!

— Ничего, — сказал Сережа, — правда, ничего. Просто я поговорить с вами пришел.

— О господи! — сказал Павел Иванович и взялся рукой за голову. — Я думал, случилось что. Извини.

Они вошли в комнату. Сережа думал только об одном: почему тот высокий мальчишка называет Павла Ивановича папой?

— Ты мне что-то хочешь сказать? — спросил Павел Иванович.

— Да, то есть нет. Я спросить хочу.

— Ну, спроси.

— Почему он вас папой называет? — кивнул головой на дверь Сережа.

— Так договорились, мы теперь вместе живем.

— А Змейка?

— Кто?

— Леша, это мы его в классе Змейкой зовем.

— Леша, — повторил Павел Иванович, и около губ у него пролегли две глубокие морщины. — Леша мой сын. Это все, что я могу тебе сказать.

В комнату вошла женщина, полная, невысокого роста, поздоровалась с Сережей и вопросительно посмотрела на Павла Ивановича.

— Это Лешин друг… — сказал Павел Иванович.

— Что-нибудь случилось? — спросила женщина.

— Нет-нет, все в порядке. Сережа ко мне по делу зашел. Мы тут поговорим немного?

— Да, — сказала женщина, — да, — и быстро вышла.

— Я пойду, — сказал Сережа.

— Погоди, — попросил Павел Иванович. — Скажи, это тебя Леша прислал?

— Нет, он не знает ничего. Это я сам.

— Сам? — улыбнулся Павел Иванович. Он положил руку Сереже на колено и попросил: — Расскажи, пожалуйста, про Лешу.

— А что Леша? Леша нормально. Учится знаете как! А поручения! — оживился Сережа. — Алка ему даст поручение, он раз — и готово! А на семиклассника орал: «Я тебе голову снесу, если ты мне рыбок загубишь!»

— Рыбок?

— Так он же главный аквариумист школы!

— А с учебой, говоришь, все в норме?

— Конечно. Если Кулагин возьмется…

— Какой Кулагин?

— Ну, это отличник наш, он помогает, если что.

— Значит, отставал?

— Отставал.

— А вы, значит, с ним друзья?

— Да.

— Что-то я тебя раньше у Леши не видел.

— Так это раньше, — вздохнул Сережа.

Павел Иванович проводил Сережу до остановки и пожал на прощанье руку. Как только он скрылся из виду, на Сережу накинулись Алка с Вадиком.

— Ну, — кричали они, — рассказывай? Чего молчишь?

— Не орите, — сказал Сережа и взялся рукой за голову.

— Во дает! — рассердился Вадик. — Мы его тут два часа ждем…

— Он вернется? — спросила Алка.

— Не знаю.

— А что он сказал?

— Ничего.

— Так, понятно, — сказал Кулагин. — Пора расходиться по домам, еще уроки сделать надо.

— Да отстань ты со своими уроками, — сказала Терехова.

С самого детства Сережу учили никогда не обманывать. А ведь он обманывает! И кого? Змейку! Если Змейка узнает, он и ругаться не станет, махнет рукой и скажет: «Эх ты!»

Через несколько дней Змейка влетел в класс, будто у него день рождения и ему самые лучшие на свете подарки подарили. Отозвал Сережу в сторону и зашептал в ухо:

— Пришел! Вчера… Сижу… Звонок… Открываю… Он!

Глаза у Змейки были круглые.

— Совсем пришел?

— Да ну тебя! — рассердился Змейка. — Он мне говорит: «Нам не годится ссориться, давай поговорим по-мужски».

— Ну?

— «Ну, ну». Разнукался. Ну, поговорили… — Леша замолчал и стал смотреть в сторону. — Все нормально. Мы с ним в выходной в цирк пойдем…

Они не заметили, как сзади подкрался Шитиков. Он обнял Змейку за плечи и заворковал:

— Змеечка, я должен открыть тебе глаза.

— Не смей! — закричал Сережа и стал оттаскивать Шитикова от Змейки.

— Думаешь, они с тобой дружат, да? — кричал Шитиков, вырываясь. — Ты думаешь, они… А они…

— Замолчи! — сказал Змейка. — Иди отсюда, пока я тебе голову не открутил!

— Психи, — сказал Шитиков и пошел из класса.

Ленинград

Александр ТИТОВ ДЕРЕВЕНСКИЙ АСФАЛЬТ

Последнее время льет и льет дождь. Хоть бы на минуту перестал. Так нет, колышется серой пеленой, оседает на лицо и одежду холодными каплями. Посмотришь — мутная голубоватая пыль окутала все вокруг. Серговеткина куртка из болоньи давно уже намокла и блестит, звонко отзывается на каждую дождинку.

От деревни Лысовки до села Крутова семь километров. И каждый день Серговетка ходит в Крутовскую школу, в шестой класс.

Одному идти скучно. «Эх, Юрка, не дождался, — шмыгает Серговетка покрасневшим носом, — вдвоем бы веселее».

Юрка — друг, сидит с ним за одной партой. Сегодня утром Серговетка, как обычно, зашел за приятелем. Юркина бабка, глухая как пень, долго не могла понять, чего Серговетке надо, потом замахала руками:

— Уехал! Уехал, бесенок, на тракторе. Симка Федякин его взял с собой.

И Серговетка пошел один.

Так редко бывает, чтоб поодиночке ходили в школу, — чаще вдвоем. В пути с Юркой можно говорить о чем угодно. Например, кем лучше быть: моряком или летчиком, как сделать самопал из медной трубки, почему внутри у трактора загорается солярка.

Вчера, по дороге в школу, Юрка рассуждал о том, где лучше курить — в школьном туалете или дома, в сарае.

В туалете курить, понятно, интереснее, потому что кругом ребята, некоторые даже просят дать затянуться. Но там может застукать учитель рисования Иван Михайлович и вместе с папиросами доставить в учительскую для объяснения. Юрку он уже раза три туда водил.

Юрка курит давно, с год, а может, и больше. Юркин отец, увидев однажды сына, курящего в сарае, как следует выдрал его ремнем. Но когда он и в следующий раз застал Юрку на куче соломы с самодельной цигаркой, то лишь задумчиво погладил пряжку ремня:

— Кури, дьявол с тобой, только не хоронись. А то спалишь все к чертям собачьим, пропадем с тобой…

И каждый раз по пути в школу Юрка дымит дешевыми отцовскими папиросами. Дает и Серговетке. Идут приятели, дымят, и время в пути проходит быстрее. Вот и сейчас Серговетке хочется закурить, сделать одну-две затяжки, а курить нечего. Плохо без друга.

Привыкать курить Серговетка не собирается. Он так, балуется. Серговеткин отец, например, не курит и не пьет, хотя и работает на мельнице.

Когда люди за глаза хвалят отца, то обычно добавляют:

— Вот молодец! Работает мельником, а в рот ни грамма не берет!

Только одного не может простить мальчик отцу — зачем тот прозвал его Серговеткой? Другое дело — Серега, Сергей или, по крайней мере, Сережа. У парня должно быть твердое имя, мужественное. Когда-то давно отец назвал его Серговеткой один раз, потом другой, на улице услышали, и теперь и ребята, и взрослые зовут его только так.

Мальчишки дразнят «Серговетка-танкетка», а девчонки — «Серговетка-конфетка».

Ничего, скоро он перейдет в седьмой класс, потом в восьмой, а там, глядишь, в колхозе разрешат летом на тракторе работать. Уж тогда-то его станут звать, как взрослого, Сергеем. Только будут ли? В деревне Лысовке если уж дадут прозвище или переиначат имя, то это на всю жизнь. Вот что наделал отец своим неосторожным словом.

Сапоги то скользят, то утопают в грязи чуть ли не по колено. Серговетка старается держаться подальше от колеи, доверху наполненной водой. Чуть зазеваешься, оскользнешься и грохнешься прямо в лужу. С Серговеткой такое бывало.

Как у большинства деревенских мальчишек, на боку у Серговетки висит сумарек — так называют в Крутовской школе полевые сумки, с какими обычно ходят бригадиры и учетчики. Сумарек удобен: не жмет плечи, как ранец, и не оттягивает руку, как портфель. Он набит учебниками, а в уголок мать затолкала два ломтя хлеба с ветчиной. Утром, спросонок, есть не хотелось, и Серговетка ворчал: зачем, мол, мать впихивает в сумку бутерброды?

На прошлой неделе учительница русского языка Валентина Семеновна показала всему классу Серговеткину тетрадь с жирным пятном на обложке.

— Ты, наверное, Потапов, блины в нее заворачивал? — иронически спросила она.

Все засмеялись, а Серговетка покраснел, опустил голову и поклялся себе, что больше никогда не разрешит матери совать ему в сумарек еду.

Но сейчас, в пути, он уже проголодался, и рука сама лезет в сумарек за бутербродом.

Осенняя мокрая природа лишь постороннему человеку покажется унылой. Серговетка же подмечает в ней многие цвета.

Даже при дожде яркой желтизной светится стерня.

Зеленеет вдалеке дубовая рощица.

Красным пятном сверкает мокрая бочка из-под горючего, забытая в поле трактористами.

Вон там заметны следы, оставленные еще в летнюю пору колесами Илюхиного комбайна.

Как хотел Серговетка попасть к нему в помощники! Илюха уже было согласился, но приехал сердитый дядька — главный колхозный инженер — и прогнал Серговетку с поля.

— Я тебе покажу работу! — кричал инженер, и все вокруг гремело от его голоса. — Ишь ты! Не хватало, чтоб под колесо угодил! А мне отвечай потом за каждого сопляка…

Даже сейчас холодок по спине пробегает — не может Серговетка равнодушно вспоминать свой позор…

В тот печальный день не стал Серговетка глядеть, как комбайны начинают косить пшеницу, а убежал в лесополосу и вдоволь наплакался.

А вместо Серговетки помощником к Илюхе определили Витьку из восьмого класса. Он длинный и вредный, с ехидными глазами. Встречая Серговетку в школьном коридоре, всегда норовит дать сопернику щелчка.

Минувшим летом не удалось поработать на комбайне, зато на следующий год Серговетка добьется своего — с Илюхой снова уже договорился. А инженеру Серговетка постарается не попадаться на глаза — только и всего.

Думая о том, как он будет утром приходить в поле и шприцевать комбайн солидолом, Серговетка незаметно для себя прошел половину пути. Началась щебенка — идти по ней намного легче. Через полкилометра начнется настоящий асфальт.

В прошлом году, ранней весной, начали тянуть дорогу от Крутова до спиртзавода. Она пройдет через Лысовку, и Серговетка ждет не дождется этого дня. Ему даже не верится, что в Лысовке будет широкая крепкая дорога с полосатыми столбиками на обочинах.

Асфальт — это здорово! Серговетка, Юрка и другие ребята, когда было тепло, ездили в Крутово на велосипедах — кататься по асфальтированной площадке возле сельсовета.

Как легко ехать по асфальту! Крутнешь раза два педали — и велосипед прямо рвется из-под тебя, только покрышки шуршат!

Серговетка считает, что если в Лысовке будет асфальт, то деревня станет чуточку похожей на город.

Символ города — автобус, сверкающая, разноцветная машина с большими блестящими окнами. Автобус, громадина автобус, в котором можно увезти почти всех жителей Лысовки!

В Лысовку автобус приезжал один-единственный раз. На нем приехали артисты. Они должны были давать концерт в Крутове, но заблудились и попали в Лысовку.

Автобус остановился посреди улицы, неподалеку от колонки, и нарядные артисты вышли наружу, чтобы напиться воды и расспросить местных людей про дорогу.

Старухи из ближних домов, таща за руку ребятишек, шли смотреть на приезжих.

Серговетка тоже помчался к автобусу.

Пастух дядя Николай не спеша объяснял шоферу, как ехать, а лысовцы без стеснения разглядывали артистов. Попросить их, чтобы они выступили в маленьком лысовском клубе, никто не осмелился.

Подойдя ближе, Серговетка стал смотреть через стекло на молодую женщину с белыми-пребелыми волосами, распущенными по плечам.

Женщина была такая красивая, что смотреть на нее хотелось долго-долго…

Она тоже заметила Серговетку и, толкнув локтем сидящего рядом мужчину, показала на него, стоящего босиком в пушистой траве. Серговетка почему-то отчетливо запомнил светло-розовый ноготь артистки, упершийся в пыльное стекло.

Когда в Лысовке будет асфальт, сюда тоже будут приезжать артисты. И клуб отремонтируют, и повесят в нем белые занавески.

Хорошая жизнь тогда наступит: кино будут показывать каждый день, в магазине всегда будут мягкие пряники и свежий хлеб. Тогда не придется отпаривать в духовке размоченные черствые буханки, закупленные впрок на позапрошлой неделе.

Серговетка очень надеялся, что асфальт проложат до осени, но к осени дорогу сделали меньше чем наполовину.

Летом Серговетка с Юркой часто приезжали сюда на велосипедах, смотрели, как работают дорожники.

Громыхал самосвал, сгружая горячий черный асфальт, от которого разносился сладковато-горький запах, рабочие разбрасывали черную массу лопатами. Потом взад-вперед ездил каток, делая дорогу гладкой.

… У Серговетки от ходьбы нагрелись в сапогах ноги. Но впереди уже поблескивала под дождем кромка асфальта. Там, где он начинался, обочина хранила следы работ — в бурьяне валялось сплющенное ведро, клубок ржавой проволоки, размокшая брезентовая рукавица. Отдельно лежал погнутый дорожный знак — на желтом треугольнике был изображен рабочий с лопатой в руках. Знак был мокрый, с него наполовину сползла краска.

Вот он, асфальт! Мокрый, блестящий.

Серговетка останавливается, не решаясь сразу ступить на его чистую поверхность.

Отмыв в придорожной канаве сапоги так, что они засверкали, как новые, Серговетка радостно вздохнул и пошел по новой дороге.

Идти по асфальту легко, словно кто-то подталкивает в пятки. Ощущение такое, будто Серговетка шагает по свежевымытому полу. До школы осталось два километра, а кажется — рукой подать.

Липецкая область,

ст. Лутошкино

Сергей ЖИГАЛОВ БАБУШКИН СЫНОК

— Оп-па, еще царь! — Шурка дернул удилище, и живая серебряная боль затрепетала на леске.

— Теперь у тя сколь? — в один голос шепотом спросили братья Гуськовы — Толян и Витек.

— Тридцать пятый! — Шурка потряс банку с червями, выискивая пожирней.

— А у Веника нуль… Веник, поймал?

— Не-а, — разлепил сухие губы тонконогий, в очках, мальчик. Он, как и его товарищи, стоял в воде в засученных почти до паха штанишках.

— На мою, счастливую… А я твоей, — предложил Шурка.

Мальчик поменялся.

— Эх ты, рыбак, крючок-то голый!

Шурка стряхнул на согнутую корабликом ладошку червяка, другой прихлопнул, оглушил. Поплевал: «Ловись, рыбка, шибко». Вжжикнув, леса ушла вглубь. Вскоре опять раздалось его торжествующее: «Оп-па»!

Мальчик удил счастливой. Но поплавок уходил под воду, лишь когда грузило цеплялось за донные камешки и коряги.

Шурка вырвал у Веника удочку.

— Червя-то опять сожрали. — Зажав удилище в коленях, он наживил червя. — На, бросай.

Через минуту поплавок задергался часто и требовательно.

— Тяни!

— Не торопись, пусть заглотит!

Мальчик дернул и вытащил рыбешку.

— А то ловит на голый, бабушкин сынок.

Мальчик сжал в руке подрагивающего пескаря. Черненькое жальце бородки, пронзившее пескарю губу, не пускало.

— Глотунок не сломай!

— Глаз, вишь…

— Как баба… — Шурка выдернул крючок, и рыбешка заплясала по песку.

— Один — ноль, размочил, — хмыкнул Толян.

Мальчишки, как кулики, бродили по перекату.

— Глянь, опять небось червя сожрали, — шипел Шурка.

Мальчик подтянул леску, сквозь прозрачную воду был виден голый крючок. Он покраснел:

— Есть.

Солнце заливало реку полуденным сиянием, от него рябило в глазах, хотелось с головой нырнуть в воду.

— Пошли поедим, — позвал Шурка.

Они побросали удочки и с радостью разбрелись по берегу, окуная нахолодавшие ступни в горячий песок. Разожгли костер. В солнечных лучах огонь был почти невидим, лишь на песке струилась текучая тень пламени. Пахло дымом.

Шурка сделал из газетной пилотки стол, выложил обветревший хлеб и пучок зеленого лука. Братья достали пузырек с сахаром, два пупырчатых огурца. Мальчик — кусок городской копченой колбасы.

Шурка аккуратно отсек от нее колясочку:

— Веник, а скоро они приедут?

— Писали, что скоро, а теперь сами не знают. На кооператив хотят…

— А правда, там полгода день, полгода ночь?

— Не знаю, не пишут, — пожал плечами мальчик.

— Брехня. Полгода ночь… Полгода даже наш дед не проспит, — рассудительно сказал Толян. — Пролежни будут.

Река пахла рыбой и мокрым деревом. Запахи будили в мальчике летучую радость. Хотелось разбежаться и, как кулички, взлететь над кручей выше осокорей.

Шурка выбрал рыбешку покрупнее, проткнул жабры хворостиной и сунул в огонь.

— Смотри, Веник, царь Шурке деньги отсчитывает, — ткнул Витек пальцем пескаря, мелко-мелко дергавшего на огне прозрачным хвостиком.

— Гля, гля, он сейчас заплачет, — хмыкнул Толян.

— Сам заплачешь, — обиделся мальчик и отщипнул от обуглившегося пескаря…

После обеда мальчишки стали купаться.

— Давайте в ловилки? — предложил Шурка и тут же выкрикнул: — Чур, не я!

— Чур, не я! — опередили мальчика братья.

— Лови, Веник. — Шурка перед носом мальчика взлягнул ногами и скрылся под водой.

Мальчик, изо всех сил работая руками, погнался за ним.

— Ку-ку! — раздался сзади Шуркин голос.

Мальчик обернулся и, широко раскрыв глаза, нырнул.

Но на месте, где только что был Шурка, клубилась донная муть…

— Эй, Веник-вареник, за одним не гонка! — возмутились братья.

Мальчик бросился за ними. Но ни Витек, ни Толян близко не подпускали. Корчились в радуге брызг и вопили:

— Щука плавает по дну, хрен поймаешь хоть одну.

Мальчик запыхался. Медленно выбрасывая над водой отяжелевшие руки, плавал то за братьями, то за Шуркой.

— Рыбаки ловили рыбу, а поймали рака… Оп-па!

Мальчику никак не удавалось схватить взметнувшиеся над водой пятки. Это продолжалось вечность или больше, пока Шурка не сжалился и не дал себя запятнать. Он скоро догнал Толяна, и тот бросился за мальчиком.

— Я не игр… — успел крикнуть тот.

Река, расщепленный молнией осокорь на круче — все вокруг противно покачивалось. Мальчик вышел из воды и лег, почти упал на берег. От соприкосновения с горячим песком его тело покрылось гусиной кожей. Он положил голову на руки и закрыл глаза. Солнечные лучи выжаривали, стягивали на лопатках кожу, и озноб сменился горячей расслабленностью. Крики, всплески стали уплывать, и мальчик задремал…

Вдруг что-то холодное и скользкое упало ему на шею, покатилось по спине. Мальчик отпрыгнул в сторону. Над ним, запрокидываясь от хохота, качался Витек. Он принес в пригоршнях воду и плеснул.

— Чего ты… гусятина-поросятина! — крикнул спросонья мальчик и испугался. Для братьев это была самая обидная кличка. Наступила пауза.

— Накорми песком, чтоб знал! — приказал Толян.

Витек схватил мальчика за шею большим и указательным пальцами, пригнул голову.

— Не лезь ты…

От толчка очки у мальчика сорвались и закачались на одном ухе. От этого было еще обиднее. Он вырвался и побежал вдоль берега. На ходу схватил одежду. По спине больно хлестнуло мокрым песком.

— Гусятина-поросятина! — взобравшись на берег, выкрикнул мальчик.

— Подзаборник… Веник… Подметать тобой!

— А ваш дед вор. Гуся стырил!

— Веник-беник, сел на веник и поехал на войну, дрался-дрался, обмарался и убил свою жену! — дружно заголосили братья.

— Гуси-гуси… Га-га-га… Есть хотите? Да-да…

— Попадешься, Вареник, только попадись!

Толян и Витек замолчали и стали шептаться. Мальчик, торопясь, оделся и, щелкая пятками о жесткую землю, побежал по тропинке. Перед поворотом оглянулся: мальчишки рвали лопухи и охапками тащили к воде.

«Трамплин строят, — догадался мальчик, и ему стало тоскливо до слез. — Домой придешь, бабушка заставит огурцы поливать или молитвы читать… В такую жарынь…»

Его остановили частые, пронзительные крики: золотисто-голубые птицы вились над речным омутом. Мальчик, пригибаясь, подкрался ближе — птицы взмыли, сказочно красивые. У чернеющего отверстия гнезда-норы, высверленной в круче, желтым комом ежилась кошка. Мальчик встретился взглядом с кошачьим, пристальным и злым.

— Брысь! — испуганно крикнул он и замахнулся удилищем.

Кошка еще сильнее вжалась в выступ и ела мальчика глазами. Он отвел взгляд. Вокруг пустынно и жарко. Под кручей, в водовороте, плавал белый гусиный пух. Мальчику стало не по себе.

— Брысь! — хрипло крикнул он и отошел от обрыва.

«Квыо-квью-квью…» — плакали золотисто-голубые птицы.

«Как жар-птицы… За одну такую дед Переселенец платит эмалированную кружку меда. Он привязывает золотисто-голубых птиц на колья вокруг пасеки. Наверное, думает, что красиво…» — размышлял мальчик.

… В избе прохладно и темно. Бабушка от жары завесила окна шалями и одеялами. Мальчик шагнул в темноту. Ступнями, нажженными горячей землей, приятно чувствовать прохладные половицы. Постепенно его глаза привыкли к темноте, и он разглядел спящую на кровати бабушку.

Мальчику было три года, когда родители завербовались на Север. Прошло еще шесть, а они все не едут. За большими деньгами гоняются, говорит бабушка. Раньше они часто присылали посылки с жирной копченой рыбой, потом перестали. Прошлым летом приезжал отец. Мальчик спрятался за занавеску и смотрел, как чужой лысый мужик пил водку, вяло закусывал бабушкиными варениками. Время от времени запевал одно и то же: «Надежда, мой компас земной…» Тряс головой. Глядя на него, бабушка, сморкаясь в подол, говорила: «Может, помиритесь. Одумается. Она, Надька, такая. Горя хлебнет и одумается…»

Мальчик слушал и дивился: как это — хлебать горе? Что это — щи или молоко с моченками?

«Не одумается, — крутил головой мужик, — под забором, говорит, подыхать буду — не вернусь… Сильно обиделась… Сын один у меня. Сынок, Вениамин, иди ко мне!» Мальчик забивался в угол и не шел.

Засыпая, он слышал, как бабушка, опускаясь на колени перед иконой, хрустела суставами и шептала: «Господи, владыка, спаси и помилуй рабу твою Надежду, наставь на путь истинный. Молю тя, господи…»

С тех пор она особенно настойчиво учит мальчика молитвам. Но он не любит и нарочно перевирает: «Ангелы с пастрами словословят, волк со звездою путешествует…»

— Не волк, а волхв, — терпеливо поправляет бабушка.

— А кто это такой — волхв?

— Седенький старичок такой с батожком…

— Как дед Переселенец?

— Прости, господи, дитя несмышленое, — крестится бабушка. — Волхв святой, а дед без матюка шагу не ступит…

В представлении мальчика бог — краснолицый мужик в золотых очках. Как ветеринар, который прикатил к ним на мотороллере, когда коза Симка подавилась свеклой. Временами бог, как понимал мальчик, уезжал по делам. В тот день, например, когда потерялся фонарик. Сколько ни молился, тот так и не помог.

Но за Пирата бог наказал. Пиратом звали большого, мальчику по грудь, пса. Зимой он запрягал его в сани и катался. Хозяин Пирата — горбатый дядя Никиша — как-то зимой купил в соседнем селе фикус. Поставил его на санки, прикрутил веревкой. По дороге из кустов выскочил заяц. Пес рванулся за ним и метров пятьсот протащил опрокинувшиеся сани, оставляя след из чернозема и обломанных листьев.

Дядя Никиша посадил Пирата на привязь и сек до тех пор, пока обезумевший от боли пес не оборвал цепь…

Мальчик тогда всю ночь плакал и просил бога, чтобы он покарал дядю Никишу. Вскоре тот упал в погреб и сломал ключицу. С тех пор мальчик поверил было в бога…

— Это ты, Венюша? — с сонным всхлипом спросила бабушка.

— Чо, мам, поесть?

— Вареники в чашке, на полице — молоко, лук…

— Опять молоко-о-о? — недовольно протянул мальчик. — А кроме молока?..

— Какие тебе еще блюды… — обиделась бабушка. — Хлеб мягкий, рот большой. Намялся бы с солью да с водой.

— Ну, давай свои вареники.

— Стаканчик смородинки на закуску тебе нарвала, с сахарком съешь.

— Что ж ты сразу не сказала? — Мальчик отложил надкушенный вареник.

— Слизнешь, а через пять минут опять запросишь.

— Не за-па-шу, — с набитым ртом уверил мальчик.

— Где тебя, дуболаза, целый день носило? Я все дворы обегала!

— На реф-ке под Камнями…

— Вон ведь куда завихрились, — вздохнула бабушка. — Там ключи и дна нету. В старину на пасху Федулов работник там жеребца утопил и сам утоп.

— Он, наверное, плавать не умел.

— Кто его знает, умел — не умел. На третий день мужики сетями вытащили.

— А жеребец?

— Жеребца раки съели.

— Я выплыву… Знаешь, я как по-мужичьи плаваю. — Мальчик привстал из-за стола, замахал руками.

— Не такие молодцы пропадали, царство им небесное, — перекрестилась бабушка. — Там родники бьют, руки-ноги судорогой сведет. Боженьку не забывай. Он спасет, сохранит…

— А чего ж космонавты его не видели?

— Он их, антихристов, до себя не допускает. Прости, господи, дитя неразумное…

— Не допускает… — фыркнул мальчик. — Так они твоего бога и испугались…

— Уж не говори так, нехорошо. Забыла, мать тебе банроль прислала.

— Банроль, ха-ха-ха! Не банроль, а бандероль… Сколь молчала…

— И карточку, вот… — бабушка поджала губы. — Выставилась, вертихвостка.

Мальчик взял фотографию: около самолета стояли веселые летчики, в середине мать в белой кофточке, с цветами.

«Ишь мужиков сколько, а за меня и заступиться некому», — с обидой подумал мальчик.

— Гостинец, какой ты хотел, прислала. — Она достала голубую рубашку с погончиками. На грудном карманчике сияли золотистые крылышки, как у летчиков на фотографии.

— Руки сперва ополосни…

В стареньком с потеками трюмо отражается худенький мальчик в круглых очках и рубашке, сшитой из лоскутка вешнего неба.

— Не вертись, — оглаживает плечи бабушка.

Сквозь тонкую легкую ткань мальчик чувствует, какие у нее шершавые ладони.

— В плечах чуть широковата. После стирки сядет…

Мальчик старается повернуться к зеркалу, чтобы лучше видеть золотые крылышки.

— За рубашку огурцы хоть полей, испеклись на такой жаре.

— Велико дело, полью, — с готовностью согласился он. — Из кино приду и полью…

— Рубашку-то сними… До школы побереги! — крикнула вслед бабушка.

Но мальчик уже за воротами. Разбежаться побыстрее и взлететь бы выше телеграфных изоляторов.

«А Гусаки? — мальчик приостановился. — Может, их тоже огород поливать заставят?..» Он вздохнул и зашагал по улице…

— Кто ж тебе такую красивую рубашку купил? — всплеснула руками встретившаяся по дороге тетка Настя. — Мать небось прислала?

— Не-е, бабушка сшила, — мотнул головой мальчик.

— Неужто бабушка так сошьет? — Тетка Настя долго смотрела вслед, вздыхала. — При живой матери сирота…

На крыльце клуба пестрым прибоем кипела ребятня. Мальчик издали заметил пилотку Шурки. Приостановился. Шурка здесь, а братья?

— Зря ты ушел, мы стрижей плавать учили, — подошел Шурка. — Знаешь, крыльями по воде: фырь-фырь-фырь, как моторная лодка. — Шурка замахал руками.

От его улыбки мальчик приободрился… Он купил билет и уже протискивался к входу, когда остановили братья.

— Пойдем поговорим, — отрывисто бросил Толян и взял его за рукав повыше локтя.

Мальчик попробовал вырваться, но не смог.

— Идем посмотрим, как Веника лупить будут, — крикнул кто-то.

Засмеялись.

Через дыру в заборе они пролезли в школьный сад.

Мальчик видел перед собой выгоревшие вихры Толяна, красные в закатных лучах окна школы. Ему стало тоскливо, как тогда, при встрече с желтой кошкой.

Толян резко повернулся к нему лицом. За спиной, сопя, теснились любопытные. Братья чуть-чуть растерялись от большого количества зрителей.

— Ну чо дрожишь? — Толян толкнул мальчика кулаком в живот. — Чо дразнился? А, чо?

Мальчик, защищаясь, вскинул обе руки. Сзади захохотали.

— Выходи с Витькой один на один.

Мальчик молчал.

— Бояка, бабушкин сынок… Вмажь, Витек, ему и пошли, а то журнал уже начался.

Витьке неловко бить мальчика.

— Тварь, будешь еще дразниться? — распаляя себя, крикнул он и толкнул мальчика в грудь.

Тот попятился, но не упал.

— Бей! — требовательно крикнул Толян.

Витек ударил кулаком в лицо.

Мальчик вскрикнул и закрыл лицо ладошками.

— Глянь, кровь…

— Пошли, будет знать, как обзываться.

— Ты, Веник, задери голову, а то рубашку замараешь, — посоветовал кто-то из мальчишек.

Мальчик запрокинул голову, открыл глаза. Высоко над садом кругами ходили голуби. Когда он опустил голову, вокруг уже никого не было. Рубашка на груди темнела пятнами, похожими на перевернутые восклицательные знаки. Успокоившись, он побрел к колодцу. Рукоятка ворота вырвалась и бешено завертелась, сверкая и пристукивая… Он мыл в ведре голубую рубашку, пока руки не заломило от ледяной воды. Отжав, натянул на себя и замер от холода.

Домой пришел, когда стемнело. Увидев у ворот бабушку, хотел нырнуть за сарай, но она заметила.

— Так огурцы и не полил, охальник.

Мальчик убежал во двор и спрятался за дверью сарая. Он слышал, как бабушка прошла в избу, потом вернулась. С крыльца раздалось ее протяжное:

— Ве-е-еня-я!

Он выскочил из укрытия:

— Чего ты кричишь, ну чего?!

— Пойдем-ка на свет. — Бабушка завела мальчика в горницу. — Господи-кормилец, да кто ж тебя, бедного, так измордовал, изувечи-и-ил?..

— Ну, начала…

— Кто побил, говори! — построжала голосом бабушка. — А то, раз спустишь, проходу давать не будут…

— Не скажу, — заупрямился мальчик.

— Я все равно узнаю, прямо сейчас пойду к Сычевым, бандит этакий!

— Да не он это, не он, — испугался мальчик.

— Кроме него некому…

— Пристала… Гусаки…

— Так я и знала, — возвысила голос бабушка. — Толстолобые, все печенки отшибить могут. На ребенка…

— Заладила: «Ребенок, ребенок»! Да никакой я не ребенок… — Мальчик чуть не плакал.

— Собирайся, пойдем, — бабушка повязала платок. — Им раз спусти — доймут, толстолобые.

— Не пойду, — упрямился мальчик. — И ты не ходи никуда, поняла?

— Надевай сухую рубашку, мы им покажем, собачищам. Прости меня, господи, окаянную… — Бабушка перекрестилась и за руку повела мальчика.

Степан Гуськов, отец обидчиков, был во дворе. Бабушка от ворот закричала, как знаменем, размахивая мокрой рубашкой.

— Я твоих бандюг в сельсовет выпру! И тебя, черта губастого, штрафану. Привыкли над беззащитными издеваться. Думаете, и окороту вам не будет?!

— Да ты погоди, Митриевна, погоди. Говори толком, — растерялся Гуськов.

Успокоившись, бабушка рассказала, в чем дело. Степан вывел из дома поникших Толяна и Витьку.

— Вон бугаины какие! — опять запричитала бабушка. — В сельсовет выведу! Новенькую рубашонку обезобразили. Избили дочерна.

— А чо он дразнится? — глядя куда-то в сторону, бормотнул Толян, но бабушка расслышала.

— Что же теперь, за это убивать надо? Ты тоже на него подразнись. Вон кулачины — как кирпичи.

— Кирпичи, — самолюбиво усмехнулся Витек.

— Ты не щерься, — прикрикнул на него отец, — а то я те сщас… Ну-ка проси у него прощения, — кивнул он на мальчика.

Толян переступил с ноги на ногу. Витек смотрел в пол и тоже молчал.

— Слышь, что те отец говорит? — Степан для вида шлепнул Витька по затылку. Тот захлюпал от обиды.

— Прости, больше не будем, — шепотом сказал Толян.

— Рази можно друг с дружкой драться? — сразу помягчала бабушка. — Надо друг за дружку заступаться. Он поменьше, вы побольше, помогать должны.

Когда уходили со двора, мальчик обернулся. Толян показал ему кулак.

После ужина бабушка ушла к соседям пропускать через сепаратор молоко. Мальчик долго сидел у окна. Думал. Потом вырвал из тетради листок. Стараясь, чтобы буквы получались ровными и большими, вывел: «ОБЬЕВЛЕНИЕ». Покатал в зубах ручку и с новой строки написал: «Меняю имя Веник на имя Шура. Еще отдам шестилезвенный ножичек. — Вздохнул и добавил. — А фонарик я потерял…»

Когда бабушка вернулась, он уже спал.

Куйбышев

Михаил ПЕТРОВ ГУСИ

Осенний ветер вымел из колков листья, вычесал сухие бледные травы. Ветер гонит над деревней жидкие тучи, шатает деревья, отчего кажется, что они движутся. Если долго и пристально смотреть на быстрый кизячный дым, струящийся из печных труб, движется и деревня. А когда ветер стихает, Алешке кажется, что деревня вместе с огородами, тополями, выгоном сейчас подъедет куда-то, остановится и нужно будет подыматься с насиженного места и куда-то идти. Но новый порыв ветра, и деревня вновь трогается с места.

Смеркается. Все расплывчатей очертания предметов, все громче их голоса. Мир к ночи многоголос, будто стадо возвращающейся домой скотины, — гудят провода, тонюсенько свистит на сухих жердях береста, пышно шипит стожок соломы, и еще тысячи неведомых голосов торопятся рассказать о своем, непонятном…

Шш-шу-шшш — шумит под окном большой тополь.

Дзинь-тень-тень… Дзинь-тень-тень — через равные промежутки времени прозванивает на огородном пугале ржавое ведро.

Та-та-та-та — стрекочет в исступлении серая тряпка на заборе.

Если постараться, можно подставить лицо ветру так, что ветер запоет в носу, как в печной трубе. И Алешка старается. Потом, съежившись, идет к брату Петьке и садится с ним рядом под копну почерневшей от мороза картофельной ботвы. Тщательно запахивает телогрейку, сморкается про запас, чтобы подольше не тревожить руки, и осторожно сует их в рукава: обшлага рукавов засалены до блеска и холодны, как резина.

— Наверное, сегодня не пойдет, — с горечью говорит Алешка. — А то ночью повалит, когда спать будем.

— Пойдет, — утешает Петька. Он всегда утешает Алешку, как старший брат младшего.

— А если все же не пойдет?

— Должен, — отвечает Петька. — Я его с утра хочу. А как я снега или дождя с утра хочу, он всегда бывает.

— Дак и я хочу, а вдруг не пойдет?

Братья с утра ждут снег. Нетерпеливо, как праздник. Поглощенные общей целью, они сегодня ни разу не поссорились и так тосковали по снегу, что не пошли играть в «чику».

Смеркается. Тучи. Ветер. Голоса слившихся с сумерками предметов все невнятней и таинственней, а в дальних кучах картофельной ботвы что-то прячется. И, как оживший, начинает гудеть телеграфный столб.

«Может, оттого дни к зиме делаются короче, что ветер? — думает Алешка. — К зиме всегда ветры поднимаются, вот дни и гонит быстрее, как тучи. Птицы на юг улетают, старики помирают. Интересно, куда люди помирают? Ведь куда-то да они помирают? Может, в других людей?..»

Алешка пугается думать про это дальше и, чтобы сманить голову думать про другое, спрашивает Петьку:

— Петь, а куда люди… понимают?

— Чего понимают?

— Все… День понимают, тучи… Куда это девается?..

Не успел Петька ответить, как сзади хлопнула калитка.

Так звонко и знакомо хлопнула, что Алешка вздрогнул. Отец пришел. Это как о заживающей ранке все время помнишь, а потом вдруг забудешься и больно зацепишь тонкой, как зачинающийся ледок на весенней луже, кожицей о что-нибудь жесткое и разбередишь ранку в кровь. Отец приближался к ним той строгой, убыстряющейся походкой, которая не предвещала ничего хорошего. Братья переглянулись: «Ты ничего не натворил?» И отвели взгляды: «Да нет, все в порядке». Но походка не менялась. И вдруг:

— Э! Друзья! Мать дома? А где гуси?!

«Гуси! — пронзило Алешку. — Елки-палки-щи-моталки, я ж про гусей забыл! Когда я их последний раз видел?..» И сразу вспомнил: после школы, в обед.

Время стояло голодное, послевоенное. Коза коровой считалась, молоко, как говорится, шилом хлебали, а всякую живность берегли до убоя пуще себя. Тут еще по деревне стали пропадать гуси, и отец, уходя на работу, велел пораньше загнать стадо в сарай. Не найдя их сейчас на месте, как и всегда в подобных случаях, рассердился. А гнева его ребята боялись.

— Ну так что? Опять мне их искать?! — закричал отец, видя заминку братьев.

— Да нет, — спас положение Петька. — Мы их только что на выпасе видели…

А сам испугался не меньше Алешки. Про гусей они сегодня действительно забыли…

— Только что, — передразнивает Петьку отец. — Дармоеды… Навязались же на мою шею… Только и знают, что жрать да шляться. Ночь на дворе, а они — «только что». Вы что, не знаете, что у Брющенки вчера четырех гусей украли?.. Из-за вас, чертей, стараешься, а вы!.. Живо за гусями!..

Он наклоняется к земле, шарит рукой, будто ищет на земле прут или камень, как делают, когда хотят прогнать увязавшуюся за собой собаку. Совсем озлобился отец после смерти бабушки. Пьет, ругается, а чуть не по его, то и дерется.

— Пошли быстрей, — толкает в бок онемевшего Алешку брательник и скорбно шмыгает сизым, натруженным носом.

И пошли.

— Да без гусей мне не являться! — крикнул им в спину отец. — Шкуру спущу!

Гусей в доме завели Петька с Алешкой. Прошлой весной выпросили у тетки Нюры два яйца и подложили под наседку, которая заквохтала. Через четыре недели из яиц вылупились два гусенка, которые к осени вымахали в красивую, как по заказу, пару. Нынче весной гусыня снесла шестнадцать яиц и все их высидела. Когда гусята были маленькими, отец не обращал на них внимания, считал баловством и тратой продуктов. Петька с Алешкой жевали для них хлебный мякиш, рубили вареные яйца, носили в решете на лужайку, стерегли от ворон и коршунов, пасли. Но чем взрослее становились гусята, тем чаще наказывал отец не упускать их из виду.

Отец Алешку не любит. Он и мать не любит, и бабушку не любил. Домой приходит есть да спать. Бабушка говорила, что он и самого себя раз в год любит. А Алешку ни разу. Алешка, сколько помнит себя, отца чурается. Он хорошо знает, что не любит в нем отец, но ничего не может с собой поделать, чтобы стать таким, как отец хочет. Он никогда не обращается к отцу прямо и совсем никак его не называет. Если ему нужно починить валенок, он скажет: «Баб, почини валенок». А сам в пол смотрит. Вмешается мать: «Да разве бабушка валенки чинит? Проси отца». А Алешка будто и не слышит: «Ну, тогда ты почини». Отец рассердится, крикнет с кровати: «Не попросит — чинить не буду, пускай в рваном ходит!»

Алешка его никогда ни о чем не просит. Он уходит с валенком в угол или за печку и начинает ковыряться в нем шилом, пока не встанет отец, не даст затрещину и не скажет: «У-у, выродок».

Любит Алешку один человек в мире — брат Петька. Петька выгораживает его перед родителями, первым подставляет спину под отцовский ремень, защищает на улице. Зато, когда в потасовке бьют Петьку, Алешка хватает в руку первое, что попадает на глаза, — палку, камень, железяку. И нет в деревне такого драчуна, который бы не дрогнул в этот момент…

Они пошли в сторону выпаса, споро, как лошади в паре, толкаясь телами. А сами знали, что гуси ушли за большак, а то и дальше. Но сейчас вслед им мог подглядывать отец, они и направились будто бы на выпас.

— Влетит же нам седня! — угрожающе сказал Петька. — Зачем выпустил после обеда, морда? Теперь их ищи-свищи. — И передразнил Алешку: — «Пускай пожируют»…

Алешке и сказать нечего, потому что виноватый: его сегодня очередь за гусями присматривать. А Петька злится, потому что старший, спрос начнут с него.

Темнело. Братья, выйдя на выпас, круто повернули к большаку. Ветер тут дул сильнее, посапывал, обдираясь о граненые стебли бурьяна и чернобыльника. От холода у Алешки стянуло на груди кожу, и он почувствовал ею собственные ребра.

Вошли в редкий лесок. Алешке стало мерещиться, что за ними кто-то идет. Тихонько, по шажку, пока они сделают десять, но так, что беги — не убежишь. Тогда по округе ходило много жутких слухов. Рассказывали, что в О-ске действует шайка неуловимых «черных кошек» — бандитов в ботинках со стальными пружинами на подошвах, которые могут прыгать с любой высоты и бегать скорее машин… Это мигом вспомнилось Алешке, как только он вошел в лес. Ему хотелось оглянуться, но он боялся испугать этим Петьку. Вернее, он знал, что оглядываться не надо, никого сзади нет, но, будь он один, он бы оглянулся. А раз вместе — нельзя, надо терпеть. Петьке, может, тоже страшно, но он виду не подает… И даже не так думалось Алешке, а проще — без слов и названий.

Он много знал такого, что не имело названий. Вот когда мальчишки сидят на бревнах возле молокозавода и у безногого молоковоза дядьки Игната Артиллериста падает с телеги в грязь пустой бидон и тот просит, обращаясь ко всем, подать бидон, то Алешке становится тоже без названия, а так, словно все могут не помогать пьяному калеке и им за это ничего не будет, а он один не может. Или когда мальчишки над побирушкой смеются, ему тоже делается без названия. И теперь ему сделалось так, что он не оглянулся.

Когда они вышли к большаку, уже почти стемнело. Холодное сырое пространство осеннего поля до слез остужало глаза, отчего они казались стеклянными и чужими.

— Черт знает, где их искать, — сказал Петька растерянно. — Давай обойдем колок.

Петька зашагал вправо, Алешка влево. И снова все изменилось, и он не знал, что именно, но будто деревья повернулись к нему спиной и зашумели громче, совещаясь о нем.

«За что он ругает нас, — торопливо думал Алешка. — Ведь мы и дрова каждое лето пилим, и картошку садим, и гусей пасем, и колоски собираем?..»

И не то чтобы он часто ругал или бил его с Петькой, но когда что-нибудь сделаешь — порвешь сапог или прожжешь у костра рубаху, — то после этого ничего делать не хочется, жить не хочется. Все время думается: что же за это будет? И хотя известно наверняка, что больше трепки за это не будет, так и хочется спрятать рваный сапог подальше, чтобы оттянуть расплату на один день и еще день подумать: что же будет? Будто за это должно быть что-то неимоверно страшное, таинственное. Но выходит, что самое страшное — ждать.

Алешка не был трусом, но, когда отец готовился наказать его и начинал злиться, ему становилось восторженно жалко отца, ему казалось, что злиться — очень больно и страшно, что от этого в отце происходит что-то непоправимое, и, плача, Алешка хотел только одного: чтобы отец, пожалев его, успокоился сам. А потом ненавидел себя за это. Будто он нарочно плакал. А плакать и смеяться нарочно нельзя. И когда кто-нибудь рядом нарочно плачет или смеется, ему тоже делается без названия. Когда бабушка нарочно смеялась шуткам пьяного отца. Или плакала нарочно мать, чтоб отец не уходил от них, а сама его не любила…

Неужели думать — это всегда нарочно, чтобы для самого себя всякие хитрости выдумывать?..

За колком гусей не было. Не было их и на старом току. И за ветлечебницей. Братья не на шутку забеспокоились. Оставалось единственное место — гороховое поле за конским кладбищем, куда гусак раза два или три уводил стадо на прошлой неделе. Но идти туда было страшно. Болтали, что на конское кладбище каждую ночь приходит старый волк, и в другое время ребята пойти сюда вечером не решились бы, но страх потерять гусей был сильнее.

— Давай опять поврозь, так быстрей, — предложил Петька, когда они почти бегом обежали конское кладбище — квадратный участок, окруженный рвом, и вышли к гороховому полю — двум узким полосам, разделенным лесом. — Вперед меня придешь, жди. В крайнем случае, домой вместе зайдем. Понял? Да здесь они, здесь, чес-слово, здесь. Счас найдем… Только бы снег не пошел.

— А чо снег?

— А то, что тогда их ищи-свищи. Гуси-то у нас белые. Пошли быстрей.

Чирк-чирк-чирк — зашагал Петька по сухой стерне и пропал в темноте. Пошел и Алешка. И наверное, побежал бы, если бы не борозды, в которые он то и дело оступался. Несколько раз Алешка останавливался и ослушивал темное глухое поле, наставляя ухо точно против ветра, иначе в ветер ничего не услышишь. Один раз ему показалось, что где-то слева, в Петькиной стороне, прокричал гусак. Алешка крикнул гусаку: «Эге-эй!», но крик сразу же загасило ветром. Кричать еще раз он не стал, боясь сбить с толку брата и страшась темноты, леса, кладбища. В мыслях он был давно уже у ветлечебницы, где они договорились встретиться с Петькой. И еще он был почему-то уверен, что гусей на его полосе нет, но он добросовестно бежал вперед, то и дело оступаясь в глубокие борозды И падая.

И вдруг пошел снег. Алешка сразу даже не понял, что случилось, когда перед ним дрогнуло и зашевелилось что-то большое, живое, белое и стало расти и шириться. И вдруг четко обозначились черные борозды. Посветлело, повеселело, потянуло далью, и как ни было Алешке тревожно и одиноко, он обрадовался снегу. В ту же минуту он услышал гусиный вскрик. Одинокий, он пронзил внезапно побелевшее поле, и было в нем что-то такое согласное и родное, такое затаенно общее с этой гусиной белизной и неторопливым, вперевалочку, снегом, что Алешка чуть не заплакал от жданной радости.

«Кик! Гик-га-га! Гиик!..»

— Ах вы гады! — бросился он навстречу тягостным и трагическим вскрикам. — Ах вы субчики-голубчики… Дошлендались, басамычки проклятые! Ну, я вам покажу!..

И уже представлял, как они пригонят гусей. Ночью. Одни. В густой и теплый, как пуховый полушалок, снег. Гуси станут спешить неумело, наступать друг другу на лапы, соваться зобами в снег, падать и виновато перегагиваться: «Га-га-га…» Им же с Петькой говорить будет нечего. Они будут гордо молчать да изредка, для порядка, покрикивать: «Куда, гады такие!»

… Это были дикие гуси. Запоздалые и ничьи, они пронеслись низко, над самой головой, торопясь крылами, помогая полету криками. Пробежав несколько шагов по инерции, Алешка остановился. «Все, конец, — подумал он. — Гусей посеяли».

Он словно ждал этого. Повернулся и побежал назад, в Петькину сторону, еще чаще падая в мокрые борозды, всхлипывая от отчаяния. Потерять стадо гусей было все равно что лишиться доброго кабанчика. Однажды у них заболел поросенок, и отец целую неделю спал в стайке с ножом в кармане, чтобы дорезать Борьку, если тот начнет сдыхать. Животные были равноправными членами любой деревенской семьи.

Оставалась маленькая надежда на Петьку, и Алешка бежал ей навстречу, к ветлечебнице. Он бежал, и горячие волны били ему в затылок. И в такт этим волнам накатывались слова: «Василий ты, Василий, гад ты хвастливый, куда ты увел стадо? Отец же шкуру спустит за вас, сволочи… Ну, сволочь, попался бы ты мне сейчас, взял бы я тебя за долгую шею, крутанул пару раз вокруг себя и бросил бы, чтоб отлетел метров на пять. Поприхорашивался бы тогда перед гусынями, повиноватился бы…»

И уже не было прежнего страха ни перед темнотой, ни перед лесом, ни перед кладбищем. Родным повеяло от этого леса, от этого снега и от этой темноты.

Петьки на месте не оказалось. Алешка, убедившись, что Петька еще не пришел, сел под стену с подветренной стороны и стал его дожидаться. Прошло минут двадцать, Петьки все не было. Алешка забеспокоился. Он не знал теперь, что ему делать. Идти домой было страшно. Искать Петьку он также не решался, боялся разминуться с ним.

Одежонку его просвистало ветром, он закоченел до дрожи, и ему все чаще хотелось запахнуться потуже в телогрейку и прилечь на завалинку. Но он знает, что так можно заснуть и замерзнуть, как замерзла прошлой зимой побирушка Нюрушка. Однако постепенно сладкая мысль умереть завладевает им. Сначала он мечтает, как они с Петькой сядут где-нибудь на копешку соломы, прижмутся друг к другу, уснут и замерзнут. Потом ему становится жалко губить невиновного Петьку, и он решается умереть один. Это же совсем не страшно, успокаивает он себя, задремывая. Умрешь и станешь кем-нибудь, потому что люди должны в кого-то умирать, иначе куда они тогда деваются? А когда Петька вырастет большим и переедет жить в город, он придет к нему однажды и скажет: «Здорово, Петр Иванович, это ведь я, Алешка. Я ведь не умер, только ты никому не говори…» А потом он найдет бабушку, потому что хорошая была, все им сказки сказывала и есть давала…

«Налетели гуси-лебеди, подхватили мальчика и понесли… Глядь-поглядь — братца-то нету. Туда-сюда — нету! Только метнулись за лесами, за полями гуси-лебеди и пропали. Гуси-лебеди давно себе дурную славу нажили, много нашкодили, многих робятишек крадывали…

— Печка, печка, куда гуси улетели?..»

— Леха! Ле-ееха-аа! — слышит Алешка сквозь сон Петькин голос, но открыть глаза, встать, откликнуться у него нет сил, и только когда Петька начинает тормошить его за плечи, он приходит в себя. Он долго не понимает, где он и почему кругом снег и нет печки, и перед ним не бабушка, а Петька.

— Лешенька, миленький, поднимайся! — с отчаянием в голосе кричит Петька. — Гуси-то, стервы, рядом с домом лежат! Пойдем быстрей, а то батя хватится, орать будет!..

«Рядом?!» И Алешка вдруг плачет. То ли от того, что гуси нашлись, то ли от того, что ему помешали умереть, о чем было так прекрасно задумано. Плачет, пытаясь найти угол, куда бы можно было уткнуться, тычась маленьким, сморщенным лицом в огромное, темное пространство, и не видит перед собой ничего, куда бы можно было его спрятать…

— Ты чо, Лех?.. Да ты чо? — испуганно допрашивает Петька и старается изо всех сил заглянуть ему в лицо. — Леха, да ты чо?

— Да иди ты! — отводит он Петьку локтем, отворачиваясь от него и чувствуя, что все кругом виноваты перед ним…

… Отец ждал их у ворот в кожухе, наброшенном на плечи.

— Ну что, мать-перемать, — сказал он встревоженно. — Говорил вам, не выпускайте… Все? — И, приподняв жидкие воротца, откинул их в сторону.

Гуси, скопившиеся около калитки, заскользили, задвигались и стали тихо, как вода из лужи, нашедши выход, убывать. Вслед за ними во двор вошли братья.

В избе Алешка глянул на брата, стараясь разгадать, будет ли он смеяться завтра над его слезами? Петька великодушно отвел глаза, и Алешка повеселел. Поужинав, он сразу полез на печь спать. Укрылся перелатанным разноцветными лоскутами одеялом, дождался Петьку и, когда тот стал засыпать, благодарно обнял его, как в раннем детстве, как в ночь перед праздниками, когда была жива бабушка.

Калинин

Владимир КАРПОВ ЮРКИН ЖУРАВЛЬ

Он никому не сделал ничего плохого. Никому. Никогда.

Ребятня прилипала к забору, смотрела в щели на невидаль. Не где-нибудь в зверинце, а тут, в огороде, вышагивала длинноногая чудаковатая птица, рылась клювом в ботве, что-то отыскивала и, задрав голову, сглатывала. В изгородь просовывались маленькие руки с хлебным мякишем, зерном. Журавль подходил и, щекоча протянутые ладони, склевывал, что давали.

Улететь он не мог. Правое его крыло топорщилось, и при взмахе видно было, что оно изломано, согнуто, будто рука в локте. И когда высоко в небе проплывали величественные журавлиные треугольники, Журка бежал за ними вдоль огорода, хлопал крыльями и неистово, словно требовал справедливости, курлыкал. Ребятишки всей душой помогали своему любимцу — поднимались на цыпочки, тянули головы вверх, и казалось, еще чуть-чуть — и Журка взлетит…

Журка добегал до противоположной изгороди и еще долго бил крыльями и кричал вслед улетающей стае.

— Все равно он когда-нибудь улетит! — упрямо выводил кто-нибудь. — Крыло выправится…

— Конечно! — соглашались наперебой остальные. — Поправится, наберется сил и улетит!

Юрку тоже очень хотелось, чтобы его Журка смог летать. Взвился бы однажды над огородом и встал во главе улетающего треугольника. Юрок был бы только рад, хотя, признаться, и жалко… За лето он привык к Журке, сдружился с ним. И с тех пор, как появился у него журавль, все, даже взрослые, стали к Юрку внимание проявлять. Интересуются всегда: «Ну как там твой Журка?»

Юрок приосанился, посерьезнел. А как же? На его плечах забота и ответственность! И жизнь на глазах у людей — они ведь с Журкой почти артистами стали! Только выходит Юрок в огород, как за забором:

— Журка, клюнь!

Юрок неторопливо снимает кепку, наклоняется, и Журка — раз! — долбанет его клювом в затылок… Часто Журка бывает чересчур старательным и клюет так, что голова трещит, но Юрок терпит. Зато другим радостно! За забором смех, просят еще, головы в щели суют, кричат:

— Журка, меня клюнь!

— Пусть лучше меня!..

Расставаться с другом всегда тяжело. И все-таки, когда бежит Журка за стаей и кричит, Юрку, может, больше других хочется, чтоб он полетел. И крик этот сносить Юрку не по силам! Он закусывает губу, едва сдерживая слезы, и виноватым отчего-то себя чувствует.

— Давай-ка, друг, домой, за уроки, — зовет с крыльца отец. — Поиграл, хватит. Ты теперь школьник, надо заниматься, а Журка подождет.

Отец стоит в грубом толстом свитере, усатый, большой, сильный. Юрок любит отца и гордится им. Он настоящий охотник! У него не двустволка, как у других, а карабин с оптическим прицелом и полозья широких лыж покрыты тонкой оленьей шкурой. Он подолгу, месяцами, живет в тайге. Он добрый, спокойный. Лишь однажды видел Юрок, как разозлился отец, вспылил…

Юрок играл на улице с сусликом Сосей. Подошел пьяный сосед дядя Шура и «пошутил» — ткнул папиросой суслику в нос! Только Сося увернулся и, не будь дурак, цапнул шутника за палец. Дядя Шура взбесился, схватил Сосю, ну и… об землю… Юрок заплакал. Вышел отец, увидел Сосю, помрачнел — и дядя Шура летел кубарем аж до самых своих ворот…

Потом отец привез Юрку лису, но ее ночью из клетки украли… Юрок бегал по поселку, искал… Мама сказала: «Позарился кто-то на воротник». Не нашел Юрок свою лису.

Юрок заманивает журавля в сарай, приговаривает:

— Что, друг, неохота идти? Надо… Я теперь школьник, надо заниматься. Если сразу хорошо учиться не начнешь, то так потом и будешь. Только, знаешь, эти палочки у меня никак ровно не получаются, все пляшут…

Когда Юрок зашел в избу, отец провел ладонью «против шерсти» по его голове и, мягко улыбнувшись, заговорил:

— Что, брат, может, отдадим журавля? Тебя, я гляжу, за уши от него не оттащишь… Учиться только начал, а уж силком за уроки сажать приходится. Это не дело, брат.

Юрок, потупившись, молчал.

— Отдавать надо. Зима на носу, где его держать? В сарае он замерзнет. Вон из детсада приходили, просили. У них там есть условия…

— Я сам всегда буду за уроки садиться, только давай Журку не отдадим.

— Ну, брат… Ты же большой, а там маленькие. Их много, всем на радость Журка будет.

Конечно, если всем, то отказывать неудобно. Но ведь и тут — всем. Каждый день столько людей мимо идут, смотрят. А свои с улицы просто заходят и играют с Журкой так же, как и он, Юрок.

— Нет, не отдадим! Тут тоже многим на радость. За ним уход нужен, а они не смогут! Если надо, пусть сюда приходят, тут недалеко… А уроки я буду делать!

— Ух ты, единоличник, — усмехнулся отец и снова потрепал сына по волосам. — Жить ему негде, говорю… — Но, поглядев в упрямые, молящие глаза, добавил: — Ладно, поживем — увидим…

А через три дня…

— Во-от о-он! Вот он! Красивый како-ой! — услышал Юрка за забором.

Меж штакетин враз появилось несколько десятков носов. Малыши глядели во все глаза.

Калитка приоткрылась, и во двор заглянула женщина. Фока, черная, коротконогая такса, залаяла. На крыльце появился отец, кликнул Юрка.

Юрок понял: прибыл детсад — и это серьезно.

— Ну что, решай, — сказал отец. — Видишь, сколько их. Пришли просить.

— Мальчик, отдай нам журавля… — затянула какая-то девочка.

И наперебой загалдели остальные:

— Пусть он у нас живет!

— У нас хорошо!

— Мы его кормить сами будем!

Юрок поглядел на Журку. Тот беззаботно, не подозревая ни о чем, рылся в ботве… Кормить они его будут! А каково ему, Юрку, без Журки? Думают они об этом?..

— Он все равно скоро улетит… — хмуро отговаривается он.

— А вот и пусть у нас немножко поживет, пока не улетел, — улыбнулась женщина. — У нас есть кролик, ежик, но все ребята хотят журавля. Прожужжали мне про твоего Журку все уши…

— Надо уметь, Юра, и о других думать… Смотри, сколько их.

Малыши глядели в щели, ждали.

— Откажешь — знаешь, сколько будет слез… А отдашь — такая радость!

— Юра, ты же будешь к нам приходить, все равно твоя помощь потребуется.

— Мальчик, отдай!.. — снова запела девочка.

— Ладно, — решается Юрок. — Берите. Только вы хорошо следите за ним. Кормит пусть кто-нибудь один, надежный, а то закормить можно… Без присмотра не оставляйте на ночь, — спеша давал Юрок последние наставления.

— Спасибо, мальчик! — кричали малыши. — До свидания!

Юрок теперь часто стоит в толпе у ограды детсада. Во двор не заходит, стоит себе, любуется Журкой, поглядывает на людей рядом. А те смотрят на большую, красивую птицу, гуляющую среди малышей… И хорошо Юрку отчего-то, светло на сердце… Уйдет и все вспоминает, как смотрели люди, улыбались…

Осень стояла сухая и теплая. Однако по утрам выпадал и белил землю иней. Шел Юрок в школу, заметил — пар сильный изо рта. Решил: надо забежать в детсад, подсказать, чтоб о теплом жилье для журавля позаботились (он у них тоже пока жил в сарайчике). После уроков побежал, проскочил сначала к магазину. Там, у входа, устроившись на деревянном крыльце, согнутая пополам, живая, разговорчивая бабка Сатуниха продавала семечки. Юрка она всегда угощала одной-двумя пригоршнями.

— Не знаешь ничо еще? — встрепенулась старуха, увидев его.

— Что, баба Нюр?

— Вишь, журавля-то нету…

Юрок посмотрел на двор: пусто. Перевел взгляд на старуху.

— Убили его сёдня ночью…

Юрок как провалился куда-то. Бабка часто хлопала глазами, поджимала губы.

— Как убили, баба Нюра?! Как…

— Как, как… Известно, как убивают. Камнем кинули, видать. Иду давеча утром, глянь — а он лежит, и голова эдак набок. Воспитательша тут же бегает, слезьми заливается: «Чо я ребятишкам скажу?» А чо говорить? Кто ж на улке-то оставляет на ночь? Я ж говорю, когда обчественный, никакой заботы не жди, один на другого пронадеются! Сколько у парня жил… Ты чо, Юрок? Господь с тобой, ты чо? На вот семечки…

И дорога, и зеленый заборчик детсада, и калитка — все смешалось, запрыгало, расплылось от слез. Убили! Журку убили… Кто? Ведь его все так любили! Так ему радовались! Почему же? За что? Он ведь никогда никому ничего плохого не сделал! Никогда! Никому! Он был добрый, доверчивый… Он не мог улететь — и его убили…

Был суслик Сося. Была лиса. Их не стало.

Теперь нет Журки. Кто-то кинул в него камень. Просто так взял и кинул!

Юрок влетел в одни двери, распахнул другие…

Ребятишки стояли кружком, а посередине — воспитательница.

— Играете! — закричал Юрок. — Как вы можете!.. Почему вы его не заперли на ночь! Я же вам говорил!..

Воспитательница растерялась, глянула на ребят.

— Мальчик… Мальчик, успокойся… — Она подошла к Юрку, взяла его за плечи. — Пойдем отсюда, пойдем.

— Я же вам говорил!

— А Журка улетел! — торопливо перебила Юрка воспитательница. — Летели сегодня утром журавли, и он с ними улетел…

— Неправда! — Юрок вырвался. — Он не мог улететь, у него крыло перебито! Не мог он!.. Вы закрыть его забыли, я знаю! Я же вам говорил, а вы!..

— Мальчик! Как его… Юра! — прибежала вторая женщина, та, что приходила просить журавля. — Ты большой, пойдем… Мы доктора вызвали, и он вылечит Журку…

Она подталкивала Юрка в спину, и они оказались за дверью. Она еще говорила что-то о докторе, о Журке… А там, в комнате — Юрок слышал — дети загалдели:

— А что такое Юра говорил?..

— Разве Журка не улетел?..

Юрок брел по улице, размазывая по щекам слезы. Он их вытирал, а они текли и текли…

Он долго еще всхлипывал в сарае, забившись в угол и сидя на корточках. И все смотрел на Журкино гнездо.

А вечером, когда отец ушел встречать мать с работы, он снял со стены тяжелый карабин, положил его в мешок. Туда же сунул своего кота Барсика. Набил патронами карманы и пошел в детсад. Он уже не плакал.

Он привязал кота к скамейке у песочницы, бормоча:

— Потерпи, Барсик… Потерпи немного… — А сам лег в песочницу. Нацелил карабин на улицу. И стал ждать.

Он ждал того, кто придет и кинет камень.

Челябинск

Дмитрий ВЕРЕЩАГИН ЛЮБИМАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА

Вот почему в классе, когда она, моя первая учительница, заходила, хорошо так пахло? Всегда, когда ни вспомнишь, аромат этот слышен. Даже слова пахнут хорошо — «первая учительница». А, например, «профессор» так не пахнет. «Академик» же — совсем никак. И я Додонова Витьку чуть не набил за это. Он сказал:

— У Екатерины Петровны одеколон пахнет так… хорошо.

Если бы он не сказал, не добавил слово «хорошо», я бы ему… Потому что откуда он знает все? Она, Екатерина Петровна, сама так хорошо пахнет, а не одеколон. И нечего тут спорить. У ней и платочки пахнут. Что же, она и их, что ли, одеколонит? Знахарь какой нашелся! Она однажды мне подала платочек и сказала:

— Выбей нос, пожалуйста, Мить.

Я взял его и понюхал — пахнет, как она. И положил его на парту. Екатерина Петровна глянула на меня и улыбнулась. Потом подошла ко мне, взяла платочек и, поймав им мой нос, скомандовала:

— Ну-ка! Ну, давай же, ну! Да ну же, Мить!

А я никак, никак вот не могу в ее платочек. А она не отдает мне нос. И когда уж задыхаться я стал весь, и я… ой, господи мой…

Екатерина Петровна. Первая она моя учительница…

— Ну же, Митя, — говорила, — ну что у тебя с ручкой? Ведь не мороз же в классе…

Это она так учила меня ручку держать. В сентябре месяце, когда с пальцами январь самый происходит у первоклассников. И эту она ручку мне в руку:

— Держи ручку. Да не эту ручку, а вот — разожми же ее! Вот какую ручку-то.

Жила она при школе. Вдвоем с Ниной Ивановной, которая учила Вольку нашего с Витькой Додоновым. Комната у них была, я вам не скажу сейчас, какая, потому что сразу вам все скажи, а я-то ведь не сразу увидел. Я прежде знаете сколько пережил, пока увидел! Я, чтобы глянуть, увидеть, готов был незнамо что отдать за это. Самокат свой на новых подшипниках отдал бы, только б поглядеть. Глазком одним хотя бы. И конечно, не так поглядеть, как я поглядел дважды.

Первый раз — когда старшеклассники отворили дверь и бросили туда, в комнату к ним, фуражку с меня. Я забежал, схватил ее и пулей выскочил обратно. А они — орлы какие! — заметили, видно, как мне туда хочется. Потому что они видели, как я часто крутился около учительской двери. Я даже котенка их гладил. Вернее, я его погладил, когда он собрался один раз мяукать, проситься. Я его погладил, а он побежал за мной и больше не стал проситься. Совсем еще он без понятия. Хуже, я думаю, Витьки Додонова, который не мог отнять от десяти три. Ему Нина Ивановна сказала:

— Ну, а от десяти грибов если три?

— Семь!

Сразу решил, когда с грибами. А без грибов — как котенок, без понятия. Но котенок хоть пахнет хорошо. Как Екатерина Петровна, между прочим. И вот, кстати сказать, что же, она и котенка одеколонила, что ли? Нет, это потому, что он жил в доме Екатерины Петровны. Я вот тоже, когда пас Жданку в пойме и все время там пропадал, мама мне говорила:

— Ой, как от тебя поймой пахнет гоже!

А второй раз я поглядел с улицы в окно. Я подтянулся за наличник и только нос расплющил о стекло, только глянул, вижу: она, Екатерина Петровна, на меня глядит. И вот как сосулька падает с крыши в апреле и разбивается вдребезги, так и я упал и разбил будто свое сердце. Я потом не ходил в школу два дня. А на третий, гляжу, она идет к нам сама. Я увидел ее — она с Волькиной Ниной Ивановной спрашивала наш дом у Маньки Фатюшиной на проулке. И еще они про что-то говорили с Манькой долго. Очень долго, потому что я спрятался под кровать и ждал там, как мне показалось, год целый. Как вдруг слышу — в сенях идут. И в дверь: тук-тук.

— Мо-ожно, — мать им наша.

И… входят!

— Мария Ивановна?

— Я.

— Мария Ивановна, мы к вам с большой просьбой. Вы не могли бы нам молока продавать?

Да уж, думаю, молока. Нужно оно вам, молоко наше. Это вы пришли, чтобы меня ругать. Но — какие! — сразу обо мне не говорят, а все о чепухе: нельзя ли будет сделать так, чтобы молоко брать два раза в день — утром и вечером? Что-де у них нет погреба, а так оно, молоко, может у них прокиснуть. И все о чепухе и вокруг да около. А обо мне ни слова. Так что я уже весь замучился, истомился. Но, признаться, надежда все-таки была маленькая: а может, действительно не ругать? Очень уж голоса, слушаю, ласковые. Но вообще что, неужели правда за молоком? Зачем оно им? Неужели они, как я, будут его пить? Как вот слышу:

— Мария Ивановна, а почему Дмитрий не ходит в школу?

— Да, Катерина Петровна, чего еще ему. Он еще, я думаю, молодой. Чай, и не понимает он еще ничего.

— Нет, что вы! Он очень способный мальчик. Пусть ходит. Ведь проучились полмесяца только, а он все буквы почти знает. И считает…

— Ой, не знай…

— Хорошо… Пусть ходит. Он, поверьте мне, все понимает у вас.

— Ой, не знай, Нина Ивановна, а второй-то мой как учится?

— Вы знаете, неважно. Так он понимает, но в голове одна Сура… А вы не могли бы нам, Мария Ивановна, продать шерсти?

И опять о чепухе заговорили. О шерсти. Как будто они из нее будут валенки валять. Пусть даже если и чесанки с калошами — не будут. Они из города приехали в ботиночках. Зачем валенки им? Сами в ботиночках, а говорят: фунтов шесть. То есть как раз это на двое валенок. Я же знаю, сколько надо шерсти на валенки. Три-то фунта, уж если на то пошло, на одни валенки даже много. Их, трех-то фунтов, еще и носки с варежками хватит связать. И я, когда сидел под кроватью, их слушал, так их я слушал, что…

— Апчхи! — вдруг чихнул я там.

И мать:

— Эй, атаман, аль ты дома? Под кровать спрятался — значит, чего-то набедокурил. Катерина Петровна, он че-нить натворил?

— Нет… ничего. Вот только два дня пропустил. Ну-ка, Митя, вылезай оттуда. Ой ты мордашка моя. Постой, стой, я тебя отряхну…

— Ой, Катерин Петровна, чего вы… испачкаетесь сами-то.

И вот всегда так бывало. Меня ни сопливого, ни в пыли не боялась. Возьмет и приведет в более или менее вид приличный. Но за то уж и я, конечно, старался и делал все, чтобы ей понравилось. А именно: молоко, бывало, как понесу я, так уж понесу. Наливал в погребе в бидончик двухлитровый не простого, а из сметанницы. Напополам разбавлял.

— Ах, Мария Ивановна, какое у вас густое молоко! Просто как сметана.

— Да, у Жданки хорошее молоко. И доит, вы знаете, еще неплохо. Все ж как-никак, а уж к зиме дело идет, а она гоже дает.

И ей, моей Екатерине Петровне, я таскал картошку в мешке. Набирал самую рассыпучую — вольтмана.

Но уж и она — Екатерина Петровна… Мать сшила мне рубашку из мешка и выкрасила в такой, не побоюсь сравнения, разнолапый цвет, что… все ржали в классе. А она сказала, что, если она услышит еще, кто надо мной будет смеяться, сама вот возьмет и хуже отца-матери отхлещет. Или, помню, я заболел. Из-за Жучки. Ее раздавил «студебеккер». Откуда он появился, я вам не скажу, но, видимо, после войны — откуда же ему еще взяться? И эта махина остановилась зачем-то на нашей Большой улице. Даже помню, у чьего двора, — у Парфенова. Мотор, помню, как работал и как из выхлопной трубы интересно воздух тукал — теплый и такой черный, что мы, все уличные, лезли под трубу в драку. И когда постоишь минутку и вылезешь наружу, то весь черный ты, как негр. И тут же со мной крутилась Жучка. И как она попала под колесо, я сейчас не помню, но… какая была ужасная минута. Гляжу: она ползет на передних ногах, а задние обе волочатся.

Нет, этого нельзя передать.

Я лучше расскажу, какая она была у нас, Жучка. До того кудрявая — как барашек. Только ножки совсем маленькие, коротенькие, и когда она встречала меня из школы, уж она хвостом крутит, уж она… Как колесо катишь и спиц не видно, так у нее хвостик крутился, у Жучарки. И поэтому на нее все зарились, все ее хотели украсть. Так, александровский мужик, возивший мимо нашего дома молоко на сыворотку, поймал ее однажды и присвоил. Она его ненавидела, лаяла аж до околицы. А то и дальше еще; и он ее поймал. Но я уж не стану рассказывать, как мы, Волька, Витька и я, ходили за ней в Александровку, — про это уж не стану. А он ее и второй раз хотел украсть, до того она, еще раз повторяю, была расчудесная вся. И ведь как: осенью, когда дорога схвачена так морозом, что бидоны подскакивают на телеге, а он еще стеганет специально лошадь кнутом, — и, конечно, Жучка не могла пропустить грома этого. А он, возчик, что ни день, то больше дразнит и больше — так она ему нужна была. То есть, я хочу сказать, потерять такую собаку — это все равно что себя потерять. И я потерял. Ведь я не просто заболел — нет я не заболел! — а вот что-то со мной произошло такое, что день стал путать с ночью. Но вот как об этом мать моя рассказывала Екатерине Петровне, которая пришла к нам, чтобы узнать, что со мной случилось, почему неделю целую пропустил я. Я, как она пришла, не слышал. Только вдруг учуял ее запах — и проснулся. Проснулся я и слышу:

— Боюсь, не лунатик ли…

— Да что вы, Мария Ивановна, он просто очень мальчик впечатлительный.

— Ой, Екатерина Петровна, но ведь вы подумайте тока: не хворат, а… как ночь, гляжу, поднимается. И одеватца молчком, и уходит. Я за ним — украдочкой, потихонечку, чтобы поглядеть: куда это он? И вот так встанет и глядит. «Мить, ты чего это?» — «Я, мам, погулять вышел». — «Да, чай, ночь». — «Нет, мам, день». — «Да что эта? Ты, чай, погляди: это луна, так светло-та. Ты вон погляди, — показываю ему на окошки, — какие они темные». А луна, правда, сияет индо. Если бы не окошки темные, прямо как днем. И уговорю его домой идти все же. И мучаюсь с ним полночи. «Голова, мам, у меня, голова, мама, у меня». И я мучаюсь с ним. Кормлю: днем-то спит, не ест ничего. Спит цел день; и вот бужу, бужу: «Адя, адя погуляем». — «Щас, мам, ночь, я, мам, спать хочу». Ну, прям… лунатик, ей-господи.

— Да нет, Мария Ивановна, это пройдет. Это так бывает с детьми… А вы ему собачку другую заведите…

— Ой, ну ее к черту. Ее задавят опять, и он совсем тода… Ну ее к черту.

А я и сам бы не захотел другую. Вот Жучка была умнейшая тварюжка. На крыльцо ступает, скажем, финагент, она: «Р-ррр…» Если Екатерина моя Петровна — ни звука: иди, пожалуйста, в избу она.

И каково же было мне потерять еще и ее, учительницу мою…

Она учила нас только до Нового года. Раздала нам после елки подарки, кулечки с конфетами и пряниками (а мне не кулек, а два дала она. Мы потом чай пили ползимы вприкуску) — и уехала. Замуж она вышла за капитана. За нашего, ильминского. Он приехал в отпуск и увез ее с собой. Но я про это узнал очень поздно. Уже после каникул. Когда в класс вошла другая учительница и сказала, что она будет теперь учить. Господи, какой удар для меня был это! И как, говорю я, судьба-злодейка напотешилась надо мной! Это ведь какая учительница-то. Пионервожатая! Я один раз бежал по коридору мимо нее и задел бачок с водой. И его уронил, разлил я на пол. А она меня за шиворот — и в учительскую. И там такого про меня наговорила, что директор, Серафим Николаич, на меня закричал:

— Вынь руки из карманов! И что у тебя там — ну-ка выкладывай!

А у меня как раз были складник там и наган. То есть какой это наган — наганчик это. Из медной трубочки сделанный, в середине сплющенный и загнутый. Ну, да вы все знаете, какие наганчики делали, бывало. С резиночкой, для взвода бойка. Спичками их еще заправляли. Вернее, серой с головок, помните?.. Как вот уже, слышу, на меня посыпалось:

— А, вот кто стрелял в дверь у меня на уроке?

И меня давай песочить. И когда уже я стал шпаной и убивцем почти что, в учительскую вошла Екатерина Петровна. Это еще при ней было. И она, дав всем высказаться, сказала:

— Давайте спокойно разберемся, Лидия Васильевна. У вас на каком уроке стреляли? Но ведь он сидел у меня в это время. Так ведь, Митя?

Я сказал со слезами: да. Но, надо прямо признаться, это стрелял я. Но ведь я никого не убил. Зачем же так сразу и меня не знай кем считать. Ну, ладно, чего не случается только в школе! Все было. Я просто хочу сказать еще, что эта самая пионервожатая, а теперь уже, значит, моя учительница, мне не давала спуску ни в чем. Господи, это если рассказать, как я мучился и сколько выстрадал я с ней, — это равно поведать про страдания самого святого грешника… То есть, я хочу сказать, том, целый пузатый том составляют страдания и грехи наши. Потому что… мне немила, противна стала школа. И как путь-дорога до нее удлинилась без Екатерины Петровны! А гора, на которой у нас стоит школа, стала до того высоченная, что на нее поднимаешься, поднимаешься… Но вот — ух! — поднялся я. Поднялся, и… тут тебя опять толкнут вниз. А потом по селу у нас пошла корь; потом, когда корь прошла, золотуха за ней пошла по селу. И я все второе полугодие, считай, в школу не ходил. И, естественно, результат: «Ты не перешел. На второй год, скажи матери, ты остался».

— Ой, да не плачь ты, не плачь. Чай, ща, тебе тока шесть годов, и ай ты один не перешел! И Волька с Витькой не перешли. Не плачь, не плачь, сынок. Ище ты всех перегонишь у меня.

А у меня слезки капают, капают сами. По одной слезке из каждого глаза. Из одного — Екатерина капает, из другого — Петровна…

Москва

Сергей КУЗИЧКИН РАДУГА

Отстучав последними капельками по стеклу, дождь кончается. Над нами снова залитое солнцем небо. И в воздухе приятно пахнет парным молоком.

— Смотрите, ребята, радуга, радуга! — заметив первым, кричит кто-то.

— Где?

— А вон над горой. Бежим скорее, бежим!

Мы бежим вдоль единственной деревенской улицы, босые, прямо по свежим, теплым лужам, перепрыгивая через канавы.

— Скорее, скорее!

— Эй, сорванцы, помногу не берите, один кусочек — и ладно! — кричит нам вслед старый Макар.

А мы уже мчим по огородам, по лугу, не обращая внимания на то, что мокрая трава режет ноги, по кустарнику, где ветки безжалостно хлещут по лицу.

— Ра-а-а-ду-у-у-га-а-а!

Карабкаемся по склону крутой горы — кто первый, кто первый! Но вот наконец-то! Ура-а-а! Но… Радуги нет. Она исчезла. Отсияв, упала где-то за лесом.

— Теперь она уже превратилась в цветы… — с досадой говорит кто-то.

Расстроенные, мы молча глядим на нашу деревушку, кажущуюся отсюда игрушечной. А потом спускаемся вниз.

Дед Макар, как всегда, сидит на скамейке. У палисадника.

— Ну как, опять запоздали? — спрашивает он, но в его голосе слышится надежда.

— Опять… — машем мы руками, устраиваясь вокруг старика.

— Да… Не каждому удается добежать до радуги, — рассуждает Макар. — Из всей деревни только я и успел…

— Расскажи, дедушка, расскажи! — настойчиво просим мы, хотя уж не раз слышали от Макара об этом.

Старик, как всегда, улыбается, скручивает самокрутку, закуривает и не спеша начинает:

— Давно это было. Годков мне было столько, сколько и вам. Помню только, подбежал я к радуге, а она рассыпается… Падают вниз разноцветные камушки — красные, желтые, зеленые… Где упадут они, там и цветы всходят. Красный камушек упадет — красный цветок, желтый упадет — желтый цветок. Помню, поймал я один камушек на лету — махонький такой, — зажал его в кулак и побежал в соседнюю деревню, к деду Ермолаю…

— А зачем, дедушка?

— У Ермолая того тоже был такой камушек. А если соединить вместе камушки от двух разных радуг, то разом вспыхнет одна волшебная радуга, а под ней появится город… Светлый, солнечный, зеленый…

— А по волшебной радуге можно будет кататься на санках?

— Можно, ребятишки, можно…

— А на лыжах?

— И на лыжах можно, — отмахивается дед Макар, потому что уже не про радугу, а про город хочет сказать он нам. — И кто войдет в тот город, у того не будет горя, потому что все люди там — добрые, а злых нет совсем…

Он всегда рассказывает нам про этот город, долго рассказывает, только нам ведь не это интересно.

— Дедушка, что ж ты туда не вошел-то?

— И-эх… — вздыхает Макар. — Не застал я деда Ермолая, третьего дня помер он, уже и схоронили. И где теперь тот камушек, никто не знает…

— А твой где, дедушка?..

— Камушек мой лежит в черной сумке, с которой я хожу пасти, крепко-накрепко застегнутой…

— Покажи, а?.. — просим мы.

— Нет, ребятки, показать не покажу. Вы ведь и потрогать захотите, а вдруг у кого руки дырявые, тогда как? Упадет мой камушек на землю, превратится в цветок. А я все жду, может, кто еще один поймает, вот тогда…

До самой темноты сидим мы возле деда Макара, а потом нехотя расходимся по домам.

И опять ждем теплого летнего дождя. Может, завтра, может, послезавтра польет он и над горой вспыхнет радуга!..

Тогда опять помчимся мы наперегонки туда, на гору, к ней, чтоб успеть, а дед Макар будет сидеть на скамейке и ждать — вдруг кому-нибудь посчастливится и принесет он еще один камушек?..

Тайшет