Биверли Бирн Неугасимый огонь

КНИГА ПЕРВАЯ


Шел 1380 год. Сад при дворце Мендозы, что в Кордове на юге Испании был погружен во тьму. Ночь была безлунной, лишь тусклый свет далеких звезд и единственный фонарь на фасаде дворца освещали три таинственные, согбенные человеческие фигуры, в одной из которых, судя по очертаниям силуэта, угадывалась женщина.

Ночь была холодной, но все трое, стоя на пологом склоне гранитного обнажения, созданного самой природой, обливаясь потом и выбиваясь из сил, поднимали на толстых веревках огромную гранитную глыбу.

– Отец, вся эта затея – чистое безумие, – раздался приглушенный, отчаянный возглас.

Мужчина, к которому были обращены эти слова, продолжал, сипло дыша, напрягая последние силы, неистово тянуть веревку на себя. Опустившись от изнеможения на колени и жалобно глядя на отца, юноша продолжал причитать:

– И сколько еще мы так сможем выдержать?

Каждый мускул Бенхая, отца юноши, трясся от напряжения, острая боль пронзила руки и грудь, ноги отказывались держать.

– Сколько нужно, Натан, – прохрипел он, бросив в его сторону жесткий взгляд.

Юноша, чуть не плача, поднялся с колен и все вместе, рванув за веревки в последний раз, они втащили глыбу на возвышение.

– Все, закончили, – выдохнула женщина.

С бешено колотящимся сердцем она опустилась на землю и принялась обмахивать себя подолом платья.

– Нет, Раша, это не все, – устало глядя на жену, произнес Бенхай, – это лишь начало.

Старинный, еврейский род Мендоза из поколения в поколение занимался ростовщичеством. После каждой удачной сделки глава рода вместе с компаньонами делили прибыль. «Это – на налоги и наше житие-бытие», – всегда говорил Мендоза, раскладывая и отодвигая кучки золотых дукатов в сторону. – «А это – на будущее».

То, что откладывалось Мендозой на будущее, пряталось в тайнике, который был оборудован в саду дворца на склоне гранитного обнажения. Запасы дукатов в тайнике мало-помалу увеличивались. Кроме денег припрятывали и другое – вклады Раши. Они носили ярко выраженный личный характер и Бенхай был против того, чтобы жена с ними расставалась, но Раша сумела убедить мужа в том, что и их следует положить в тайник.

В последние дни Бенхая обуревали странные предчувствия. Накануне утром, глядя на багровый восход солнца, Бенхай ощутил страх надвигающейся беды… Он знал, что багровый восход – предвестник грядущего пожара. Гранитная глыба, установленная Бенхаем, его женой и сыном надежно укрыла тайник. Веревки были смотаны, следы изнурительной ночной работы уничтожены и ничто не нарушало первозданной красоты окружающего пейзажа.

17 июня 1391 года разразилась буря, которую предсказывал Бенхай. Неистовствующая толпа дотла сожгла еврейский квартал Кордовы. Не уцелел и дворец, принадлежащий Мендозе. Этот день стал последним для двух тысяч евреев, трупы которых остались лежать, разлагаясь на жаре в пыли городских улиц. Но семья Мендозы уцелела. Дождавшись в укромном месте окончания погрома, Бенхай и Натан вернулись туда, где некогда стоял их дворец и убедились в том, что сооруженная ими фальшивая стена над тайником осталась целой и невредимой.

Возвышаясь над обугленными, почерневшими останками того, что было когда-то их домом, а теперь олицетворяло мерзость запустения, раскачиваясь в молитве, как из века в век раскачивались его предки, старик словами древнего псалма возопил об отмщении. «На реках Вавилона…» Затем голос его замер, помедлив, старик продолжал: «Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня десница моя…» Пение Бенхая подхватил Натан. «Дочь Вавилона, опустошительница! Блажен тот, кто воздаст тебе за то, что ты сделала нам! Блажен тот, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень!»

1

Синагога в Бордо была тесной и неуютной. Она представляла собой небольшую комнату, расположенную в подвальном помещении очень старого дома. Рассеянный дневной свет все же пробивался через тьму сквозь проделанные у потолка отверстия. Эти отверстия представляли собой едва различимые щели в верхней части наружной стены дома, стоявшего на причудливом изгибе узкой аллеи. Внутри храма перед аркой с посланиями Торы была, зажжена лампада. Днем и ночью ее свечение придавало тьме красноватый оттенок.

Несмотря на то, что ни одному еврею быть французским подданным не дозволялось, властей, тем не менее, устраивало их проживание во Франции. И арка, и охранявший ее священный огонь, да и сама синагога вот уже около трех столетий не подвергались осквернению, что давало основание Бенджамину Валону, перешагнувшему порог своей шестьдесят третьей весны в этом, 1788 году, считать себя счастливым человеком.

– Ты только представь себе, моя маленькая Софи, наш народ отправляет молитву в этом месте, начиная с пятнадцатого века, – не уставал повторять старик своей пятилетней внучке. – Ведь это чудо. Помнишь, Софи, что я тебе рассказывал о тех далеких годах, когда в 1642 году испанские король и королева изгнали всех евреев из своего королевства и наши предки переселились в Бордо. Никогда не забывай, что мы – сефарды, испанские евреи. У нас легендарное прошлое.

История рода, Бенджамина Валона приводила его в восхищение. Самостоятельно выучив испанский язык, он с восторгом предавался чтению книг о солнечной Испании и мечтал когда-нибудь там побывать. Софи слушала дедушку внимательно и даже кивала головой в знак согласия с тем, что рассказывал умудренный жизненным опытом Бенджамин, но в действительности Софи вряд ли понимала о чем шла речь. Ей же было всего лишь пять лет. Понятие о прошлом и будущем мало что говорило ребенку, но она предпринимала попытки понять дедушку и задавала вопросы.

– А почему испанский король заставил нас уйти из Испании? – вопрошала она.

– Короля Испании звали Фердинанд, женой его была королева Изабелла и они хотели, чтобы все в их королевстве верили в одного Бога – Христа, – объяснял Бенджамин.

– Но ты ведь сам мне говорил, что есть только один Бог…

– Верно, Софи, верно… Но… – и дед начинал один из своих длинных рассказов. Старик понимал, что малышке Софи трудно было разобраться в том, что он говорил, но это для него не играло никакой роли. Он обожал свою единственную внучку и те часы, которые проводил с ней, сами по себе уже были восхитительными в череде мирных, спокойных дней на закате его сложной, но удачной жизни.

Его отец был уличным торговцем, разъезжавшим по улицам на повозке, груженной поношенной одеждой. Сегодня семья Валон владела лавкой, торгующей предметами мужского туалета. На семью Валон работало тридцать портных, которые обслуживали всех щеголей юго-западной Франции. Добившись всего этого к 1783 году – году рождения Софи, Бенджамин, давно овдовевший, решил уйти на покой и оставил дело своему сыну Леону – отцу Софи.

– Теперь, папа, у тебя будет достаточно времени для молитв и чтения книг, – сказал тогда молодой человек.

– И для того, чтобы проводить время с твоей красавицей-дочерью, – добавил старик.

Какими же сладостными были эти последние пять лет. Ребенок приводил его в восторг, наблюдать за ней уже было для Бенджамина счастьем. Софи была восхитительным ребенком: прекрасные черные и густые волосы локонами обрамляли лицо, а розовые щечки излучали здоровье. Медно-золотистый цвет кожи Софи ласкал взгляд, но самое притягательное в ее облике были глаза. Как ожидалось в семье, глаза у Софи должны были быть карими, но природа решила вдруг пошалить и наградила малышку огромными глазами цвета сияющего аквамарина. Когда они вспыхивали, это походило на игру света в гранях бриллиантов. Не будь у девочки этих глаз, она без сомнения была бы очень привлекательной, но они у нее были и это уготовило Софи Валон судьбу красавицы.

Рашель, жену Леона, красавицей назвать было нельзя и Бенджамин подозревал, что к дочери она испытывает ревность. Она мало времени проводила с дочерью, предпочитая воспитанию Софи ежедневную работу в ателье возле мужа. Для того, чтобы приглядывать за девочкой, наняли чужую женщину, но истинным воспитанием Софи занимался сам Бенджамин. На его глазах она делала первые шаги: он лечил ее от неизбежных детских хворей, обучал ее чтению и счету, а если ему случалось куда-нибудь пойти, то малышка отправлялась вместе с ним, ухватившись за его руку. И почти каждое утро они вместе шествовали по улицам по неизменному пути – к очень старым домам, затем вниз к ступенькам узкой лестницы, которая вела в синагогу. И каждый раз, едва они переступали порог храма, Софи задавала один и тот же вопрос:

«Я могу сегодня сесть, дедушка, с тобою рядом?»

«Нет. Ни сегодня, ни через неделю, ни через год».

«А почему?»

«Потому что, как я уже тысячу раз тебе говорил, мужчинам и женщинам нельзя здесь сидеть рядом друг с другом».

«Но мы же сидим дома рядом».

«Да, сидим. Дома, но не в синагоге».

Софи вздыхала, но не решалась протестовать из боязни, что ее оставят дома. А в общем-то девочка очень сильно не расстраивалась, так как ее любимый дедушка находился совсем рядом. Маленькое помещение синагоги не позволяло установить обычный в таких случаях балкон, отделяющий женскую половину прихожан от мужской. Существовала лишь символическая линия раздела, представлявшая собой резное деревянное переплетение в виде кружев, покрытое темно-красной занавесью. Для придания прочности этому переплетению низ и верх его был украшен прутками из полированной меди. Самым первым открытием Софи было то, что если чуть отодвинуть занавеску, осторожненько, одним пальцем, то можно подглядывать за мужской половиной, причем ни мужчины, ни женщины об этом и догадываться не могли.

Софи разглядывала все: богато разукрашенные свитки Торы, черные шапочки, которые, как она потом узнала, назывались ермолками, талес, шелковую шаль с бахромой по краям, которая раскачивалась во время молитвы, подчиняясь вековым ритмам молящихся, и в такт с ними двигались и ниточки бахромы талеса, а если это были праздничные церемонии, это же самое происходило и с шофаром – покрытым резьбой бараньим рогом. И все вокруг было в странных узорах в виде крестообразных штрихов – такую тень отбрасывала линия раздела.

Случалось, что когда-нибудь днем, дома, до Бенджамина доносились звуки религиозных песнопений: девочка в синагоге запоминала их и пела.

«Какой голос!» – бормотал он, буквально цепенея от изумления. «Софи, дорогая, если бы ты родилась мальчиком, тебе бы было суждено стать певчим. Видимо у Бога были свои соображения, когда он поместил такой голос в женское тело, но они недоступны моему разуму».

Когда Леон и Рашель возвращались из лавки, Софи обычно уже спала и им не доводилось слышать ее пение. Бенджамин лишь рассказывал им о ее изумительном голосе.

– Нужно что-то делать. Я не знаю что именно, но такой дар нельзя оставлять без внимания, – говорил старик родителям Софи.

– Да, да, папа. Ты прав, но сейчас есть вещи и поважнее, – слышалось в ответ.

– Что же, что же это? Что может быть важнее вашего единственного ребенка?

– Папа, мы переживаем сейчас великие дни. Посмотри, что происходит в Америке – революция не больше и не меньше. А теперь во Франции происходят такие вещи, что…

Леон с энтузиазмом заговорил о том политическом подъеме, который охватил Францию. Очарованный видами на будущее, Леон не мог усмотреть во всем этом надвигающейся катастрофы. А она готова была вот-вот разразиться. Леон не видел того, что над прекрасной страной уже простирала свои серые крылья тень la guillotin.[1] «Наступает новый век, – говорил он отцу, – он обещает быть чудесным. Папа, поверь, ты еще доживешь до тех времен, когда нам выпадет увидеть, о чем мы и мечтать-то не могли».

«Может быть. Если Богу угодно, он сделает сутки по десять часов вместо двадцати четырех и месяцы будут длинною в две недели», – размышлял Бенджамин. «Я, сын мой, старик. Будущее не может для меня наступить в один момент. Все это предназначается для тебя и для маленькой Софи тоже. Может быть в этом прекрасном будущем найдется место и для ее голоса…»

В силу того, что Бенджамин не был человеком, склонным к рассуждениям о политике, он не мог расслышать песен в другой тональности, которые в те времена распевали во Франции. Но Леон был прав – они слышались достаточно отчетливо. Их пели на берегах рек, на полях деревень, на каменных мостовых городов. «Хлеба для всех, долой угнетателей», – слышалось в этих песнях. Своего крещендо, они достигли в день рождения Софи – 14 июля 1789 года. Штурмом была взята Бастилия. Началась французская революция.

«Я говорил тебе, папа, говорил», – ликовал Леон. И его эйфория, казалось, имела основания, когда в конце января 1790 года все сефарды юга Франции были объявлены ее полноправными гражданами, детьми la patrie.[2]

Страна была словно охвачена каким-то гигантским вихрем. Евреи, теперь новоиспеченные граждане Франции, готовы были отдать революции все: сердца, души, финансы, лишь бы обеспечить ее успех. Они всё до последнего сантима жертвовали в фонды и записывались в гвардию. Леону и Рашель также не сиделось на месте. «Папа, мы отправляемся в Париж», – объявил своему отцу Леон в сентябре. «Ненадолго, на несколько недель всего. Просто хочется посмотреть и, если сумеем, помочь революции. Ни с тобой, ни с Софи за это время ничего не случится».

Схоласт по своей натуре, Бенджамин не читал газет и не вдумывался в происходящее. Эта осень в окрестностях Бордо выдалась мягкой и теплой; Они с Софи много гуляли. О происходящих в стране событиях он узнавал из пересудов на улицах, когда водил по ним за руку Софи. В первые дни гражданской войны людские идеалы о свободе, равенстве и братстве не были омрачены надвигающимся ужасом: власть Террора была всего лишь облачком, дымкой на ясном горизонте.

Кроме сына Бенджамину некому было объяснить происходящее. Леон был своего рода интерпретатором, популяризатором событий для него. Но сын отсутствовал и отец был вынужден формировать собственный взгляд на события. По какой-то неясной причине старик уверовал в то, что Европа теперь стала для евреев безопасным местом и что грядет новый, чуть ли не мессианский век.

– Сам hamashiah[3] должен прийти, Софи, – сказал он однажды. – Я жил для того, чтобы увидеть его и ты родилась как раз ко времени, чтобы его лицезреть…

Предаваясь грезам об этих чудесах, он выработал некий план. Вместе со своей любимой Софи Бенджамин отправится за горы, в Испанию. И там, на родине своих предков, они обратятся к помазаннику Божьему.

По узенькой тропке над обрывом ущелья пробирались два человека. В этом месте начинались отроги южных Пиренеи, еще относительно невысоких на территории испанской провинции Лерида. Именно в этом месте бурная и ледяная река Ногуэра прорезала узкое ущелье, круто уходящее вниз.

Эти двое шли медленно. Первый в этом году морозец покрыл узкую полосу дороги льдом, идти было трудно и опасно. Оба были цыганами. Старший, Хоселито, шел впереди.

– Здесь самое опасное место, – бормотал он, – немного осталось, дальше дорога станет шире.

Мужчины были вынуждены прижаться всем телом к стене обрыва и изо всех сил вцепиться в выступы камней.

– Здесь можно опереться ногами, – прошептал Хоселито, – давай за мной.

Второму, Карлсону, было пятнадцать лет – уже не мальчик, но еще и не мужчина. Он был выше Хоселито, хорошо физически сложен, в смекалке не уступал своему старшему партнеру, а потому держался увереннее его. За свою короткую жизнь Карлос уже на опыте убедился, каким хорошим учителем может стать сама жизнь в условиях постоянного преследования. Он был проворнее и выносливее своего проводника. – Хоселито становился для него обузой, но оставлять его он не желал.

– Долго еще нам идти? – лишь поинтересовался Карлос.

– Нет. Деревня за следующим поворотом. Карлос взглянул на небо.

Хотя уже миновал полдень и солнце достигло своей крайней зимней точки, оно по-прежнему сияло ослепительно. Молодой цыган попытался придать своему лицу безразличное выражение, но в его серых глазах затаилась тревога. Хоселито смог прочитать мысли Карлоса и поэтому угрюмо произнес:

– Я тебя понимаю, но там недалеко есть пещера, где можно дождаться темноты. Нас никто не заметит. Да к тому же они все тупые – эти деревенские, типичные чужаки, – добавил он.

Младший и бровью не повел при этих словах, хотя слово чужаки его задело за живое. На древнем языке, который их предки принесли с собой в Испанию, это слово означало «другие, не цыгане, остальные». Мать Карлоса была цыганка. Она умерла при его родах. Отцом Карлоса был чужак. Вырастил его табор, но для Хоселито и всех остальных он был и остался изгоем, одним из тех, на ком лежит вечная отметина нечистой крови и греха матери.

Еще минут десять ходьбы по ухабистой тропе и они достигли места, откуда открылся вид на селение. Оно находилось в каких-нибудь двадцати футах от них, внизу, прилепившись к откосу подобно гнезду птицы и видимее постороннему глазу лишь благодаря изгибам единственной, ведущей к нему дороги. Карлос и Хоселито с минуту постояли в тени скалы, обозревая деревню.

Кучка каменных хижин, сгрудившихся вокруг небольшой открытой площадки, служившей местом для сбора членов этой убогой общины могла при желании сойти за деревню под названием Мухергорда. Один из углов этой импровизированной рыночной площади занимал сарай – трехстенка. Несколько козлов и ослов находили там убежище от ветра. Недалеко от сарая стояли мешки с зерном и корзины с чем-то, что походило на сушеные бобы или чечевицу.

– Да… Много здесь не возьмешь, – разочарованно протянул Карлос.

– Все-таки больше, чем у нас есть, – произнес с укоризной Хоселито.

Карлос кивнул в знак согласия. Хоселито и Карлос были членами небольшой группы цыган, которая все лето кочевала по стране, зарабатывая себе на жизнь как придется. Сезон окончился и цыгане возвращались домой, в пещеры поблизости Севильи. Поездка была забавной вплоть до вчерашнего дня, когда один из принадлежащих им ослов сорвался с обрыва. Вместе с ним в пропасти исчезли припасы еды и нехитрый, но крайне необходимый инструментарий, которым и был нагружен осел. Положение в группе сложилось отчаянное. Ко всему прочему среди них не было женщин, которые могли бы пойти в какой-нибудь городок и правдами и неправдами заработать денег для всех. Лишившись инструментов исчезла возможность для мужчин заниматься мелким ремонтом в обмен на еду. А подступала зима… Выбор оставался единственный – либо красть, либо умирать с голоду.

Всем цыганам было известно, что их кочевой образ жизни своими корнями уходит вглубь веков. В Испанию они пришли по меньшей мере лет триста назад, а воровство всегда было неотъемлемой частью их существования. Но оно таило в себе и опасность, хоть лучшим оружием для воровства являются хитрость и изворотливость. Теперь, оценив ситуацию, Карлос и Хоселито решили, что без мелкого, осторожного воровства им не обойтись. В их группе было пятеро цыган. Посовещавшись, решили в разведку отправить Хоселито. По возвращении он сообщил, что население Мухергорды обвести вокруг пальца ничего не стоит.

Наконец оба юноши добрались до небольшой пещеры, о которой говорил Хоселито. Он сразу же решил забраться в нее.

– Давай, залезай и ты, поспим немного. Впереди еще долгая ночь.

Карлос полез следом за ним, но спать не стал. Он лежал на животе, высунув голову и следил за тем, что происходило внизу. Он насчитал несколько десятков людей, среди которых были и дети. Они сновали из хижины в хижину. Среди них трое или четверо, если судить по телосложению, были способны защитить себя. Карлос нащупал рукоятку ножа, висевшего на поясе. Может он и не понадобится. Лучше всего было бы дождаться когда все заснут, затем вместе с Хоселито спуститься вниз, прирезать пару козлов и взять с собой столько мяса и зерна, сколько они смогут унести на себе. Возможно, никто из жителей даже и не проснется и они еще затемно смогут вернуться к своим и кровь на ножах будет лишь козлиной.

Хоселито едва заметно фыркнул, как будто читал его мысли. Он, прикрыв лишь глаза, отдыхал после дороги и наблюдал за напарником. Карлос был разборчив и не всегда поступал так, как принято было среди его соплеменников. Это не всем нравилось и приписывалось его «чужой» крови.

– Ну и что ты там рассматриваешь? – спросил Хоселито. – Что там, бабы что ли? Может среди них найдется и такая, которая заплатит что-нибудь за блондина, да еще к тому же и девственника.

Карлос лишь покачал головой и не счел нужным отвечать на эту колкость.

– Нет, большинство – старики, женщины да дети. Все худые, изможденные, наверное, от голода. Мужчин мало.

– Хорошо. Тем меньше забот для нас. Ну, а теперь кончай глазеть и давай спать.

Карлос уже было решил последовать совету Хоселито, но что-то привлекло его внимание.

– Стой, подожди, – прошептал он, – я кое-что вижу.

– Что ты там увидел? – Хоселито подполз к Карлосу и заглянул через край обрыва.

– Смотри вон туда, вправо. Кто-то идет… Старик и маленькая девочка.

Бенджамин и Софи Валон приковыляли в деревню за два часа до заката. Усталые и голодные, они вдвоем тряслись на ослике, которого днем раньше купил Бенджамин. Когда осел остановился на площади, чтобы напиться воды из каменного лотка и нагнул голову, ноги его подкосились и он рухнул наземь.

– Дедушка, что с ним? – испуганно вскрикнула девочка.

– Ничего. Он просто очень старенький, устал и упал в обморок. Ничего страшного.

Бенджамин взял Софи за руку и они пошли искать себе пристанище. Они подошли к старому дому, на крыльце которого освещенный лучами заходящего солнца сидел старик.

– Моя внучка и я голодны, мы хотели бы получить еду и ночлег, – обратился к нему Бенджамин. – Я заплачу, – добавил он.

Бенджамин говорил по-французски и крестьянин смотрел на него непонимающе. До границы с Францией было далековато и местные жители этого языка не знали. Бенджамин сделал еще одну попытку объясниться, но уже по-испански, ведь как-никак он самостоятельно изучил этот язык.

– Экипаж, в котором мы ехали до Мадрида, сломался по дороге и я вынужден был купить это несчастное животное. А сейчас нам нужна еда и ночлег. Я заплачу, – добавил он.

Старик кивнул головой и договор был заключен. В обмен на единственную золотую монету им был обещан хлеб с сыром и соломенный тюфяк в очень маленькой и самой отдаленной из хижин.

У Бенджамина оставалось еще несколько монет, но у него хватило ума спрятать их так, чтобы об этом никто не знал. Деньги были уложены в маленький бархатный мешочек, висевший у него между ног в штанах, на обвитой вокруг пояса веревке. Вместе с монетами в мешочке находились гораздо более ценные предметы: его талес, ермолка и молитвенник. Что и говорить – мешочек был спрятан весьма надежно.

После того, как Бенджамин рассчитался с хозяином, он обратился к девочке.

– Софи, идем отдохнем.

– Дедушка, я не устала. Можно я еще побегаю?

Он было запротестовал, но в конце концов уступил. В этом Богом забытом месте ничего опасного произойти не могло, казалось ему. До тех пор, пока Софи была у него на глазах, серьезная опасность ей не грозила.

– Ладно, побегай, если тебе так хочется, но деревню не покидай.

В деревне рассматривать было почти нечего. Софи прошла до конца селения, затем свернула к речке и пошла вдоль ее берега.

– Софи, – крикнул ей вдогонку Бенджамин, – помни, далеко уходить нельзя.

Софи остановилась и хотела уже возвращаться, но вспорхнувшая птица привлекла ее внимание. Она подняла глаза и увидела… другие.

Карлос уставился на ребенка, а девочка смотрела на него. Оба опешили и не могли произнести ни звука. Мгновение спустя, юноша отвел глаза и осторожно, стараясь не разбудить похрапывающего Хоселито, вполз обратно в пещеру. Софи проводила Карлоса глазами, повернулась и отправилась назад в селение.

– Ну что ты там видела? – встретил ее вопросом Бенджамин.

– Ничего, только красивую птичку с серыми глазами.

Что за птичку, она не знала. Может быть потому, что вообще не понимала, видела ли она это или все происходило во сне.

– Будем отдыхать, – решил Бенджамин.

Старик и девочка устроились на соломенном тюфяке на полу. Софи сразу заснула, а Бенджамин нет. Клубок из дурных предчувствий отогнал сон от него напрочь. Старик начал сознавать, что совершил какую-то ужасную и возможно, непоправимую ошибку. За всю неделю путешествия по Испании они нигде не обнаружили признаков сошедшего с небес Мессии или наступления нового чудесного века. Бог ввел его в заблуждение. Нет, не Бог – это он сам выбрал неверный путь.

Солнце клонилось к закату, наступало время молитвы. Бенджамин поднялся с пола, оставив девочку лежать укутанной в его толстый плащ. Она что-то бормотала во сне, вздрагивала и Бенджамин встревожился за ее здоровье. Он опасался горячки. По щекам у него потекли слезы. Старик вытер их и обратил свой взор на восток.

Ермолку одевать он не стал, нетронутым остался и талес. Бог не советовал людям свершать самоубийство ради соблюдения Закона, в особенности тогда, когда на человеке лежало бремя заботы о ребенке. Разумеется, он будет молиться, но не так как в своей синагоге. В этой деревушке, где жили замкнутые, недоверчивые «кампезине», так их называли по-испански, ожидать восторженного приема чужестранцу, да притом еврею!.. Конечно же, это было невозможно. Не выпуская из рук свой бархатный мешочек и едва заметно раскачиваясь, старик одними губами произносил древнееврейские слова заклинания. В молитве Бенджамина отражалась скорбь еврея, который на склоне лет просит Бога простить ему все то, чем он мог его прогневить. И еще старик просил Всевышнего за свою внучку – милую и очень им любимую Софи. И постепенно голос Бенджамина крепчал, набирал силу. На глазах у него появились слезы и погрузившись в неистовый экстаз он отрешился от всего, что его окружало. Перед ним стояли лишь два образа – Бог и Софи… По истечении времени жители Мухегорды, которые остались в живых, вспоминали ту давнюю ночь, как ночь стенаний, воплей и плача. Подобными же были и воспоминания двоих цыган.

Хоселито был прав в одном – жители этого селения постоять за себя не могли. Тому был ряд причин, но главная состояла в том, что деревня была совершенно забыта королевскими чиновниками. Что здесь творится, как живут крестьяне, да и живы ли вообще!.. – никого не интересовало в королевском дворце. Лишь раз в году в это убогое, грязное селение являлся сборщик подати. А жилось «кампезинос» нелегко. Селение было горное, а потому летом здесь была нередко страшная жара и засуха, а зимой лютые морозы и ледяные ветры. Из-за холодов часто погибали и люди, и скотина, недоедая, болея, жители Мухегорды выглядели изможденными и понурыми. Но самым страшным горем для них были набеги разбойников, и то, что произошло октябрьским вечером 1790 года в этой деревне трудно даже описать…

Сразу же после захода солнца, едва Бенджамин успел произнести аминь, по единственной дороге Мухегорды застучали лошадиные копыта. Всадников было одиннадцать. К седлам были привязаны мушкеты, а в руках они держали хлысты. Хлысты были длинными и очень прочными – над ними трудились большие умельцы, и когда хлысты рассекали воздух, это был звук смерти. При виде этих страшных-страшных грабителей жители деревни бросились прятаться кто куда, но всадники уже пустили в ход свои хлысты. В мгновение окна ими были обезглавлены двое: женщина и маленький мальчик. Старик, у которого Бенджамин снимал угол, закричав, бросился к мертвому ребенку. За ним бросился наездник, размахивая смертельным оружием. Сыромятная плеть срезала старику ноги выше колен, словно они были из воска. Земля не успевала принять в себя лившуюся кровь. Запах крови, вопли людей, детский плач раззадоривал лошадей, которые, встав на дыбы, затаптывали жителей деревни. Это был вихрь смерти.

Карлос и Хоселито наблюдали за происходящим сверху.

– А ведь я знал, что что-то произойдет, – шептал Карлос.

– Фанта, посмотрев мою ладонь перед тем, как мы уезжали из Севильи, сказала мне, что поездка закончится бедой…

– Фанта только и знает, что врать. Она всегда выдумывает.

– Ты такой же легковерный, как и эти чужаки, – от страха Хоселито весь дрожал. – Заткнись лучше! Пока нас никто не обнаружил, здесь мы в безопасности.

На Мухергорду опустилась тьма, но деревня вдруг осветилась. В одной из хижин вспыхнул пожар: горели тюфяки, деревянная мебель и прочая домашняя утварь. Пламя, бушевавшее в хижине, через двери и окна вырвалось наружу и продолжало свой безумный танец, охватывая близлежащие дома. Спасаясь от огня люди выбегали прямо под копыта лошадей и становились легкой добычей бандитов. Языки пламени лизали тела тех, кто не мог уже подняться. В воздухе стал ощущаться запах горелой плоти.

Верховодил этой кровожадной бандой, очевидно, рыжеволосый и рыжебородый всадник с непокрытой головой. У него была самая крупная из всех белая, без единого пятнышка лошадь. Пламя пожара бросало отсветы на его бороду и волосы, казалось, будто сами они горели. Он гарцевал на своем скакуне и потерявшие рассудок кампезинос метались между копытами его коня и бушевавшим огнем.

– Я голоден, – хрипло кричал он. – Я хочу сырого мяса.

Услышав этот призывный клич, Карлос побледнел. У него пересохло в горле и он едва мог говорить.

– Хоселито, это Эль Амбреро?

– Да.

– Dios mio.[4] А правда, что он ест человечину?

Хоселито пожал плечами:

– Говорят.

Банда Эль Амбреро была самой опасной в окрестности. Предводитель банды начинал свои налеты с призыва: «Я голодный», поэтому он получил кличку Эль Амбреро, то есть Голодный.

Кровавая бойня не утихала. Зловещий Эль Амбреро не унимался: его взгляд упал на женщину и моментальным взмахом хлыста он рассек ей одежду, а вторым – отрезал обе ее груди. Крики и вопли людей приобрели еще более ужасную окраску. Теперь в них слышались животный страх и предсмертная агония.

На эту картину человеческих страданий смотреть без содрогания было невозможно. Карлос и Хоселито лишились дара речи, они дико таращили глаза и уже были не в состоянии воспринимать то, что происходило внизу, как реальность. Но это было еще не все… И когда рыжеволосый демон спрыгнул с коня, чтобы подобрать отрезанные груди, а затем стал вгрызаться в них зубами, перед глазами Карлоса поплыл туман, из его груди вырвались рыдания, и, схватившись за голову руками, он опустился на дно пещеры. Его охватила жуть. Хоселито же еще смотреть был в состоянии. Он видел как Эль Амбреро, закинув голову, хохотал. Кровь стекала у него изо рта вниз по бороде, окрашивая ее в темно-красный цвет.

Когда начался этот кошмар, Бенджамин и Софи находились в хижине на краю деревни. Пожар до них еще не добрался. Бенджамин понимал, что нужно бежать, но дверь из хижины выходила прямо на улицу, а там бесчинствовали бандиты. Прижав к своей груди Софи, чтобы она ничего не видела, он стоял у окна не в силах отвести взор от леденящей душу сцены. Бенджамин чувствовал, как дрожит тельце Софи.

Выпученные глаза Эль Амбреро блуждали по толпе и остановились на грудном ребенке, которого мать прижимала к себе. Мгновение спустя несчастное дитя было разорвано на куски. Бенджамин задохнулся от подступившей к горлу тошноты, его всего затрясло. Его руки безвольно опустились вниз и, высвободившись, Софи стала смотреть в окно на разыгрывающуюся дьявольскую сцену.

– Софи, – простонал он. – Софи, иди ко мне, не смотри на это.

Он обнял девочку и прижал к себе с большой нежностью. Она больше не плакала и даже не дрожала. Напротив, теперь она была неподвижна и холодна, как кусочек льда.

– Боже мой, Боже мой, что я наделал, – шептал старик.

Это было признание своей вины и мольба о пощаде.

На улице по-прежнему стоял крик, теперь началось надругательство над женщинами. И этим видом насилия бандиты владели в совершенстве. Они не позволяли себе удовольствия обладания женщиной до тех пор, пока их жертва оказывала сопротивление. И лишь доведя ее до состояния, когда сама мысль о сопротивлении была невозможна, тешили свою плоть.

Бенджамин заставил себя повернуться лицом к ужасающей реальности. Нет, никакой ангел не спустится с небес для того, чтобы забрать их отсюда. Если Софи суждено было спастись, то только он обязан вытащить ее из этого пекла. Надо заставить себя выйти из хижины, решил старик. Именно сейчас, когда бандиты ничего не замечают. Да, это был единственный шанс для них. Он взял Софи на руки, завернул ее в плащ и чуть ближе подошел к двери. Дальнюю стенку хижины уже лизали языки пламени. Прижимаясь спиной к стене, уповая на то, что ее тень хоть чуть-чуть скроет их, Бенджамин покинул хижину.

Карлос с трудом пришел в себя. Деревня горела, и он в отблесках пламени увидел мужчину с ребенком на руках, который пытался выбраться из деревни.

– Хоселито, посмотри вон туда, налево, – обратился он к партнеру. – Видишь?

– Да. Старик с девочкой. Им выбраться не удастся. – Его слова были начисто лишены эмоций.

Здесь они были в полной безопасности. Но еды раздобыть им еще не удалось, а живот Хоселито давал о себе знать.

Выйдя из дома, Бенджамин остановился, раздумывая, что делать дальше. Софи неподвижно, как неживая лежала у него на руках. Скорее всего, девочка была без сознания. У него не было возможности сейчас ею заниматься. Ему страстно хотелось убежать, раствориться, исчезнуть из этой проклятой Мухегорды. Бежать от всего этого куда глаза глядят. Было безумием надеяться на то, что им удастся выбраться из деревни незамеченными. О себе Бенджамин уже не думал. У него на руках был ребенок, любимая его внучка, и он должен был что-то предпринимать.

Огонь подступал все ближе и ближе, у Бенджамина на затылке уже начали тлеть волосы. Вдруг на рукав его шерстяного плаща упала искра. Свободной рукой он стряхнул ее. Еще одна оказалась на плече, следующая попала Софи в волосы. Искры продолжали летать, и вот уже целый дождь из них атаковал старика и девочку. Бенджамин отмахивался от них как мог. Оставаться здесь становилось опасно. Он перестал колебаться и принял решение. Не выпуская Софи из рук, он бросился к склону горы позади хижины и начал на него взбираться. Ему это стоило нечеловеческих усилий.

– Смотри, они лезут сюда, – бормотал Карлос, обращаясь к Хоселито.

– Им все равно не скрыться, – упрямо твердил тот.

Карлос вдруг вспомнил глаза и взгляд девочки, которая недавно смотрела на него. Какой цвет! Никогда прежде ему не приходилось видеть такой синевы. Он было рванулся по направлению к ним, но Хоселито схватил его за плечо.

– Идиот! Куда тебя несет!

– Помочь им. Он сможет взобраться сюда, да девочка мешает.

– Теперь понятно, что ты и вправду дурак. Ведь эти скоты заметят тебя.

Карлос покачал головой:

– Нет. Сейчас нет. Они слишком увлечены женщинами.

– Ты думаешь, что они целую вечность на бабах пролежат? Да для таких мужиков это дело раз плюнуть.

– Я успею, – решительно произнес Карлос и с ловкостью горного козла стал быстро спускаться с откоса.

Бенджамин смог преодолеть лишь незначительное расстояние. Софи вдруг стала очень тяжелой. Его сердце страшно колотилось. Он не видел юношу, пока тот не оказался прямо перед ними. Карлос прижался к уху старика и стал быстро шептать:

– Шшш, ни слова. Дай мне девочку, я отнесу ее наверх. А ты поднимайся за мной.

Карлос говорил по-испански, да еще с южным акцентом и Бенджамин ничего понять не смог. От страха и волнения старик что-то лепетал по-французски и по-прежнему крепко прижимал к себе девочку, хотя юноша пытался ее взять.

– Вы французы! Вот оно что… – сообразил Карлос. Ему во время, странствий с табором приходилось иногда пересекать границу Франции и он знал несколько французских слов. – Месье, – шептал он тревожно, – я ваш друг. Дай мне девочку.

Бенджамин уже никому и ничему не верил. Сил сопротивляться у него не осталось. Он был крайне изнурен и в изнеможении опустился на колени. Юноша цыган осторожно взял девочку из ослабевших рук старика. Секунду спустя сердце Бенджамина замерло. Он был мёртв.

Цыганский табор встретил девочку неприветливо. Времена были трудные: наступала зима, кочевали цыгане по горным каменистым тропам, не хватало еды и маленькая девочка, к тому же лепетавшая на непонятном им языке чужаков, могла стать лишней обузой. В первые дни, очутившись среди незнакомых ей людей, Софи подбегала то к одному, то к другому кочевнику, мешала, путалась под ногами и, приседая в бесчисленных книксенах, как заведенная повторяла по-французски: «Меня зовут Софи». Девочка чувствовала, очевидно, настороженное к себе отношение окружавших ее людей и потому сильно привязалась к единственному оставшемуся в таборе ослику. Никому и в голову не приходило, что это маленькое, милое животное помогало девочке избавиться от ужасных воспоминаний.

Первые дни пребывания Софи в таборе все были поглощены мыслью о том, как раздобыть еду и почти не обращали на нее внимания. Но, направляясь на юг, в Севилью, они постепенно спустились с гор и шествовали теперь по плодородной равнине Кастилии. Здесь им уже не составляло большого труда приворовывать зелень, растущую на придорожных огородах или ловить белок, ежей, чтобы из них приготовить подобие жаркого.

Умудренный опытом, пожилой цыган Зокали – вожак табора, в последние дни стал внимательно присматриваться к Софи.

– Ей известно больше, чем та пара слов, которую она без конца лепечет, – как-то обронил он, задумчиво наблюдая за девочкой. – Если только она не в себе. Может ты к нам привел сумасшедшую с демоном в сердце! А, Карлос?

Юноша молчал, но кто-то высказал свое мнение:

– Даже если она не в своем уме, то любому дураку ясно, что она знатного происхождения. За нее можно получить неплохой выкуп. Что ты на это скажешь, Зокали?

Вожак одобрительно кивнул:

– Я давно думаю об этом и если что-нибудь разузнаю об этих людях, ее родителях, то я его потребую. Но вы ведь сами слышали, что рассказывали Карлос и Хоселито? В тот день, когда все произошло, ее в деревню за руку привел какой-то старик. Прислушайтесь к ее языку. Они пришли с той стороны гор. Высоко в горах уже идет снег и нам не одолеть перевал. И если бы даже нам это удалось?.. То где искать семью этой чужестранки?

Все им сказанное свидетельствовало о том, что Зокали обладал трезвым умом, хорошо знал законы цыган, пользовался в их среде авторитетом и потому был избран ими своим вожаком. Жизнь его народа была нелегка. «Гитанос» – так называли их испанцы. Это слово было цыганам знакомо, так как на протяжении трех столетий испанский язык был и их языком, но сами себя они называли «рома», что означало «мужья». Рассеянные по всему миру, «рома» делились на бесчисленные небольшие группы-таборы. Каждый табор избирал своего вожака и ему беспрекословно подчинялись все. Стать вожаком по наследству было невозможно. Цыгане – народ отважный, умный, хитрый и справедливый. И лишь обладая этими качествами, да еще опытом, который приходит с годами, можно было заслужить доверие табора. Слово вожака было законом. Выслушав Зокали, все решили, что получить за Софью – так называли ее «гитанос» – хороший выкуп не удастся. Табор приближался к Мадриду и кто-то из мужчин предложил продать Софи в какую-нибудь знатную семью. Зокали эта затея пришлась не по душе, но вида он не подал! Вокруг стояли цыгане и ждали его решения. «Кем станет девочка в чужой семье, пусть и богатой?» – напряженно думал вожак. – «Прислугой? Но ведь ей всего лишь пять лет… Что она сможет делать? А язык? Как будут ей давать указания, если она по-испански ничего не понимает? Нет,» – покачал головой Зокали, – «Софья в чужом доме может стать игрушкой и, дай бы Бог, чтобы с такой привлекательной девочкой-игрушкой обращались бережно…»

– Слушайте меня, – начал говорить вожак, – законы цыган утверждают, что дети – бесценный дар Бога. Они должны принадлежать всему табору. Если силы небесные дают нам ребенка, то тем самым благословляют наш табор.

– Но ведь она ребенок – чужак!? – не согласились двое.

– Она все равно ребенок, – настаивал Зокали. – Кроме того девочка может сослужить нам хорошую службу, – закончил свою речь Зокали и взглянул на Карлоса.

Сила и ловкость юноши не вызывала в таборе ни у кого сомнений. Подчас, правда, ему не хватало опыта и храбрости, но Карлос еще был очень молод. У него было доброе сердце и благородная чистая душа. И в эти нелегкие для Софи дни он взял ее под свою опеку. Юноша следил за тем, чтобы она была накормлена, тепло одета, а когда наступала ночь, он ложился рядом с нею, чтобы ничто ее не тревожило.

– Посмотрите на него – он ведет себя с ней совсем как баба какая, – издевался Хоселито.

Табор расположился лагерем в стороне от дороги. Сидя у костра, освещавшего сидящих вокруг темно-красным светом тлеющих углей, Зокали неторопливо мастерил из ветки ясеня свисток. Он слышал оскорбительные слова Хоселито и его мнение о Карлосе не одобрял.

– Да, может оно и так, но благодаря Карлосу девочка нам не досаждает. Наверное, кровь его и ее родственны. Что тебе до того?

Хоселито оценивающе рассматривал невысокую, худощавую фигуру вожака. Он мог спокойно вызвать его на поединок и не опасаться за свою жизнь в драке с Зокали. Парень был на двадцать лет моложе его да и намного сильнее. Но Зокали был вожак и будет им до самой смерти. Но если его убьет кто-нибудь из цыган, то в таком случае казнят этого цыгана, а затем выберут нового вожака. Убийце никогда не дозволялось властвовать в таборе. Хоселито молча отвел взгляд своих недобрых глаз в сторону.

Пока решалась участь Софи, в таборе росло недовольство и даже ненависть к этой чужачке. Двое цыган недовольно ворчали. Зокали, не прерывая своей работы, какое-то время слушал молча. Но терпению вожака пришел конец.

– Хватит, – резко остановил он недовольных, – дело решенное. Я запрещаю об этом говорить.

Он отложил в сторону нож и обвел взглядом примолкнувших цыган.

– Вы все послушайте меня. Девочка остается с нами. Придет день и мы сумеем ею воспользоваться. – Он подождал возражений, но желающих бросить ему вызов не нашлось.

Табор тянулся за солнцем на запад. Девочка не могла идти так быстро, как они, и когда измученная уже не могла передвигать от усталости ноги, Карлос брал ее на руки или сажал на ослика и поддерживал, шагая рядом, чтобы она не упала.

Дни складывались в недели. Раз за разом Карлос пытался говорить с Софией, пользуясь теми немногими французскими словами, которые знал. Она никогда не отвечала, разве что отзывалась, когда ее звали по имени. Говорить она привыкла лишь одну, набившую оскомину фразу «Меня звать Софи», но и ее, в конце концов, все перестали слышать. Уже много дней от нее никто не слышал ни единого слова, лишь в своих кошмарных, очевидно, снах она что-то бормотала и всхлипывала.

– Вот что я думаю, – начал как-то Зокали. – Может она и не сумасшедшая, как мы думаем, а молчит из страха? Ведь то, что вы рассказывали любого сведет с ума! Она наверняка видела этого Эль Амбреро, не могла не видеть, да и все те ужасы… Она же ребенок и запугана до смерти. Не надо ее трогать, когда поправится, тогда сама заговорит.

Но Карлос не оставлял попытки заговорить с Софьей. Она не была похожа ни на кого из тех, кого он знал прежде и ему казалось, что эта маленькая девочка была ключом к разгадке его собственного происхождения, доселе ему неизвестного. Конечно, он с трудом изъяснялся по-французски и поэтому перешел на мягкий андалузский выговор. Он постоянно что-то говорил, когда нес ее на руках по пыльным испанским дорогам, но девочка молчала и все оставалось по-старому.

Наконец, это было где-то в середине ноября, их вояж завершился. Они почти добрались до Севильи: оставалось самое большое день пути до Трианских пещер, где обитали они и большинство испанских цыган. В ту ночь весь табор долго сидел у костра в ожидании ужина. Подкрепившись, Зокали попросил Хоселито что-нибудь сыграть.

– Мы почти дома и, надеюсь, местные демоны на нашу музыку не слетятся.

Хоселито, пошарив в своем мешке, извлек небольшой тамбурин с маленькими серебряными колокольчиками. Лишь одна песня по духу подходила для того, чтобы исполнить ее сейчас, когда долгое, полное приключений и трудностей путешествие подходило к концу – сегидилья. Ее пели хором, а стихи сочиняли сами исполнители.

– Теперь пора домой… – начал Хоселито, отбивая ритм кончиками пальцев… – К моей жене в пещеру, – подхватил Зокали, взяв на себя сочинение первого куплета. – …И пора домой моим чреслам…

Все смеялись и хором подпевали: «теперь пора домой…» Софья сидела подле Карлоса прямо у костра. Цыгане настолько свыклись с ее молчанием, что твердо были уверены в том, что она ни слова не вымолвит по-испански. Но когда возникла секундная пауза оттого, что цыган, чья очередь была сочинять куплет призадумался, а Хоселито лишь отбивал ритм на тамбурине, Софья ни с того ни с сего взяла и пропела слово в слово то, что только что услышала – скабрезный стишок Зокали. Хоселито, опешив, замолк все же остальные в изумлении смотрели на ребенка. «Софья», – раздался голос Зокали, – «спой еще раз». Было очевидно, что девочка его поняла, так как она не переспросила. На этот раз, чтобы лучше слышать девочку, Хоселито не стал ей аккомпанировать. Теперь вокруг были лишь безмолвные холмы, пламя костра и взмывающая ввысь мелодия Софи. «Мама мия… Невероятно!» – вскричал вожак. – «Хоселито, ну-ка, сыграй что-нибудь еще! Такое, чтобы она быстро запомнила».

На этот раз это была хабанера, одна из классических мелодий Андалузии. Хоселито ударял в тамбурин, а Карлос пел строфы о потерянной любви. Софья сначала лишь слушала, а потом спела те же слова, которые пел и Карлос. Ее прекрасный голос поразил всех своей ни с чем несравнимой чистотой.

– Чудесно, – только и смог произнести Зокали, когда Софья закончила петь. – Я вам говорил, это – подарок Божий. Что за голос!.. – качал он головой, цокая языком.

В цыганской душе любовь к пению, танцам, веселью заложена с молоком матери. Песни цыгана – часть его жизни, они столь же важны для него, как пища и питье. Своим голосом Софья завоевала право быть членом табора Зокали. Теперь ее существование среди них было оправдано всеми. И она своим пением признала цыган.

Пережитая Софи трагедия превратила ее разум в чистый лист бумаги. Все, что было до «ночи воплей» стерлось в памяти: дедушка, отец, мать, ее дом в Бордо, даже ее родной язык – все ушло в никуда. Теперь она говорила на их языке, который выучила автоматически во время монологов Карлоса. Кроме того, она приняла их музыку. Всего этого было достаточно для них, чтобы Софья для всех стала своей.

2

Мягкий желтоватый цвет раннего солнца окрасил город Плаза де ля Корредера в Кордове. В этот погожий сентябрьский день 1798 года город праздновал День Скорбящей Божией Матери – своей покровительницы. Позже должна была состояться коррида – бой быков. Сейчас на площади бурлил рынок. Огромная толпа людей двигалась извивающимся разноцветьем в проходах между рядами, заваленными товарами, на любой вкус и всяческой снедью.

Несмотря на всеобщую неразбериху и оглушительный шум, глаза и уши Фанты – старой цыганки, были как всегда настороже. Фанта пронзала толпу стрелами своих зорких, черных глаз, пока не попадала в одну из своих жертв.

– Смотри, вот она, – Фанта ущипнула Софью за руку, чтобы та не разевала рот и не глазела без надобности по сторонам, а смотрела куда следовало.

– Видишь? Выходит из кареты на той стороне площади – это и есть донья Кармен.

Софья с недоумением уставилась на пожилую внушительных размеров женщину: этакую гору из плоти, запеленатую во все черное. С головы до ног она была покрыта пышными кружевами, черными как ночь. Она не шла грациозно, величественно, как полагалось знатным особам, а неуклюже колыхалась из стороны в сторону. Выглядело это смешно.

– Это она и есть? Ты же говорила, что она – красавица.

– Я говорила, что она когда-то была красавицей. Давно, еще до того, как на нее обрушились все эти беды. Глупая девчонка, у тебя постоянно отшибает память – Фанта опять ущипнула девушку, да так, что у той на глаза навернулись слезы. – Ты хоть помнишь, что собиралась сделать?

– Да, помню, – Софья отдернула руку.

– Тогда иди и займись этим. Она выезжает из своего дворца только раз в году. В этот день у ее сына день рождения и она приезжает поставить свечу у Лос Долорес. Бог знает, будем ли мы когда-нибудь еще в Кордове в такой день? Может быть такого случая больше никогда не представится.

С самого начала ее жизни в таборе, Софья находилась под опекой Фанты. Восемь лет тому назад, сразу после прибытия в пещеры, Зокали отдал Софью ей. Она на всю жизнь запомнила его слова.

– Вот, это тебе, ведьма бесплодная. Раз уж у тебя нет собственного дитяти, чтобы заботиться о нем на старости лет, вот тебе ребенок. Она немного того, не в себе, но поет как ангел. А глаза… Ты только погляди! Если сделаешь из нее настоящую «рома», то когда-нибудь я отвалю за нее такое приданное, что!..

Нет большего горя для цыганки, как не иметь своего ребенка. Воспитываясь в таборе как цыганка, Софья отлично знала, что большего позора, чем бесплодие для цыганки быть не может. Но, несмотря на этот изъян Фанты, ее в таборе терпели: она умела лечить и гадать на картах. Этими искусствами она владела в совершенстве, но посвящать в него всяких там пришлых не собиралась.

– Мои дарования – для нашей крови, – говорила она.

Но этот принцип не мешал ей обещать мыслимые и немыслимые чудеса любой чужачке, из которой ей удавалось вытянуть пару монет в обмен на бесполезные порошки и предсказание судьбы. На этот раз она нацелилась очень высоко – на супругу богатейшего человека во всей Испании.

Софья знала и другое; если она не хотела быть битой, то Фанту следовало слушаться. И она побежала через площадь, отважно прокладывая себе путь среди лошадей, экипажей и пешеходов. Ей не понадобилось много времени, чтобы оказаться между женщиной в черных кружевах и входом в церковь.

– Сеньора донья Кармен… не уделите ли вы мне минутку, мне очень надо поговорить с Вами.

Проговорив это, Софья бросилась к ногам женщины. Комплекция доньи Кармен не позволила ей быстро посторониться, но ответом девушку она не удостоила. Вместо этого подняла руку в черной перчатке. В мгновение ока перед ними вырос один из ее лакеев, до этого стоявший на запятках экипажа. Он размахнулся и ногой отшвырнул Софью с дороги. Она задохнулась от боли, но это ее не остановило. «Донья Кармен, пожалуйста, я умоляю! Я должна поведать вам об одном сне. Это очень важно. В вашей жизни может многое измениться». Говоря эти слова, Софья цеплялась за край кружевного одеяния знатной особы.

Лакей вытащил из висящих на поясе ножен кинжал.

– Прочь с дороги, цыганское отродье! Убирайся! – вскричал он.

Софья переводила взгляд с лакея на его госпожу. Фанта стояла на другом конце площади, внимательно наблюдая за происходящим. Ожидая возможного удара кинжала, девушка извивалась, чтобы не стать легкой мишенью, кружевной подол доньи Кармен из рук не выпускала. Она заглядывала в лицо женщины и без умолку тараторила так, что трудно было понять, о чем она говорит.

– Послушайте меня пожалуйста. Мне приснился один сон. Бог приказал мне пойти сюда и разыскать вас. Моя бабушка может вам помочь. Мы вам обо всем расскажем, я умоляю вас, выслушайте нас. Ради Бога, донья Кармен! Ради вас самой!

Лакей бросился к ней и замахнулся на нее кинжалом.

– Оставь ее, – повелительный голос женщины заставил его отступить. – Я желаю выслушать, что она мне скажет.

Она пристально смотрела на Софью, застывшую в поклоне у ее ног. Грязна, как и все цыгане. В ушах золотые серьги, на шее цепи, тоже из драгоценных металлов, а сама в лохмотьях. Да, но глаза… Они непонятным образом действовали на донью Кармен, завораживали и требовали от нее чего-то и она не смогла им противостоять.

– Обожди здесь. Когда я выйду из церкви, я с тобой поговорю.

Спустя час обе цыганки сидели в одном из отдаленных уголков Паласио Мендоза и рассказывали историю, связанную со сном Софьи.

– Это моя бабушка, – показывая на Фанту, объясняла донье Кармен Софья, – она знает, что делать, так как Бог наделил ее проницательностью и даром второго зрения. Поэтому мы сразу вас нашли, чтобы помочь вам в вашей беде.

Мария Кармен Родригес Мачина, жена могущественного Доминго Мендозы, была убеждена в том, что все цыгане лгуны, воры и верить им нельзя. Разумеется, обманщица и эта старуха, но девушка… Перед этой девушкой устоять было нельзя. Ее густые черные волосы, кожа медового оттенка, стройная статная фигура напомнили Кармен ее молодость, когда перед ее красотой преклонялись и стар и млад. Но самое прекрасное в Софье были глаза. Вот уж действительно-Синие и бездонные как океан, с длинными пушистыми черными ресницами, они могли свести с ума любого… Лицезреть эту девушку означало подвергать себя порочному возбуждению.

– Цыганка пришла, донья Кармен, – говоря это, девушка-горничная смотрела в сторону.

То, что донья Кармен якшалась с цыганами было грехом, ибо внимать их словам строжайше запрещала церковь. Это были колдуны, находившиеся в союзе с самим дьяволом.

– Проведи ее в дальнюю комнату. Я сейчас спущусь. – Кармен никого не стала звать, чтобы помогли ей одеться. В последние дни общение с людьми стало для нее пыткой, она даже не переносила своего собственного отражения в зеркале. Все зеркала до единого, которые висели или стояли в огромной комнате, были наглухо задрапированы в черное, зажигали лишь одну-единственную свечу, двери балкона никогда не отворялись.

Платяные шкафы из резного дерева занимали всю стену. Они были битком забиты великолепными одеяниями, о которых когда-то говорила вся Кордова. Уже много лет Кармен не обращала на них никакого внимания. Она до пят укутала себя в черный бархат, следя за тем, чтобы он закрывал ее всю: опухшие сверху донизу ноги в багровых пятнах, раздутый живот, который придавал ей облик женщины на сносях, руки, до такой степени отекшие, что кожа на них натянулась и растрескалась, вызвав незаживающие язвы. Она не успокаивалась до тех пор, пока не убеждалась в том, что черный бархат скрывал все. На виду оставались лишь ее глубокие черные глаза и опухшие пальцы, унизанные кольцами, впившимися в кожу так глубоко, что снять их было невозможно.

Ее ноги не влезали ни в одни туфли. Она босиком спускалась по широким мраморным сходам. И здесь все тонуло в полумраке. Дорогу она знала на ощупь и, когда шла, то ощущала под горевшими подошвами сначала мрамор, затем вязаный турецкий ковер и наконец прохладу кафельных плиток патио.

Паласио Мендоза насчитывал внутри четырнадцать таких патио – внутренних двориков. Один из них, тот, где сейчас ее прихода ожидали обе цыганки, носил название «Патио апельсиновых деревьев». Он находился в отдаленной юго-западной части обширного дворца и, чтобы попасть в него, не проходя через другие помещения, нужно было знать, какие двери открывать и какими коридорчиками идти. Кармен были известны все до единого закоулки ее замка, не хуже, чем болезненные точки своего тела, утратившего свою форму и ставшего безобразным.

Насколько все могли помнить, дворец Мендозы существовал всегда. Он располагался в самом центре старого города между двумя расходящимися улицами – Калле Худихос и Калле Авероэс. После того, как был построен этот дворец, постепенно, веками создавались и улицы вокруг него.

Авероэс было имя знаменитого арабского мыслителя. В течение семи столетий Кордова находилась под владычеством мавров и была резиденцией калифа, которую мавры называли Аль Андалуз или Южная земля. Вторая улица называлась Еврейской. Она являлась центром еврейского квартала с тех времен, когда христиане отвоевали в 1236 году город и до самого изгнания евреев в 1492 году. Род Мендозы был тайным участником всего, что бы здесь ни происходило, и нес ответственность за большую часть этого. Теперь Мендоза были ревностными католиками и никто в Кордове или в Испании не отваживался повторять старую байку о том, что они некогда были иудаистами, потом мусульманами, а затем снова иудаистами.

Все это сейчас мало занимало Кармен. Слишком сильно она была поглощена своими собственными горькими воспоминаниями. Она жила здесь вот уже тридцать лет, с тех самых пор, как вошла в этот дом молодой женой Доминго Мендозы. Кармен считала себя до конца дней своих обязанной Господу за то, что ей удалось выйти замуж за человека, чье состояние было одним из самых крупных в этом мире. Муж ее звался идальго – это был самый низший дворянский титул в Испании. В роду Мендозы не числилось ни графов, ни тем более грандов. Их всего-то в Испании, в то время, насчитывалось всего сто девятнадцать человек. Но род Мендозы имел деньги, и не малые, а значит власть, причем гораздо более значительную, чем та, которую имели дворяне, обладавшие громкими титулами и имевшие на власть полное право. Кармен понимала, что на этом браке ее отец приобрел солидный политический капитал. Будучи женой Доминго, она делила с ним и власть, и даваемые ею привилегии.

В обмен на это она была обязана одарить его самого, его древний род и его несметное состояние сыном и наследником. В течение первых пяти лет замужества она была беременна несколько раз, но дети рождались мертвыми. Так продолжалось до 1776, когда наконец-то родился живой ребенок, мальчик, и его нарекли Пабло Луисом. Он остался в живых, но для Кармен жизнь превратилась в сущий кошмар…

Первое время Доминго был вне себя от радости. И это несмотря на то, что его сын оказался уродом. Радость Доминго от рождения ребенка была настолько велика, что он как будто даже на время ослеп и не замечал уродства своего сына. Он, в конце концов, все-таки понял, что его криворукий, горбатый, с каким-то безжизненным взглядом сын много радости ему не принесет, но делал вид, что все идет великолепно и вбил себе в голову мысль, что с годами это все у ребенка пройдет. Да на его деньги можно было всех врачей Испании собрать. Но шло время, лучшие врачи пытались хоть что-то сделать с ребенком и превратить его в нормального мальчика, но все было бесполезно. И Доминго понял, что даже могущественные Мендоза, со своими богатствами, не в состоянии сделать так, чтобы Пабло Луис перестал быть калекой.

Не многие мужчины могут достойно переносить горе. А для богатых, избалованных жизнью и властью знатных особ подобные потрясения воспринимаются как личное оскорбление. Такой знатный вельможа как Доминго Мендоза конечно же не мог признать того, что в уродстве его ребенка виноват и он. Всю свою горечь и злобу он начал вымещать на своей жене Кармен. Он постоянно ее начал истязать. Поздно ночью, когда прислуга спала, Доминго, уподобившись тайному любовнику, пробирался в будуар своей жены. Войдя в ее покои, он начинал ее нежно, ласкать. В его глазах горел огонь желания и он медленно, сам, начинал ее раздевать донага. Он восхищался ее нежной, упругой плотью и без устали гладил ее, ощупывал, ласкал. Ласки сменялись щипками и, войдя в раж, распалив себя, он начинал ее избивать. Трудно представить себе, что руководит мужчиной в момент избиения слабой, беззащитной и покорной женщины. Мендоза на жену не кричал, не выкрикивал проклятия, он ей их шептал на ухо, опасаясь того, что его услышат слуги. Но этот шепот воспринимался ею хуже самых мерзких ругательств. «Шлюха! – шептал он. – Дьяволица! У тебя союз с Сатаной. Ты поклялась ему производить на свет таких уродов. У одного из сыновей были раздвоенные, как копыта, ноги. Это копыта дьявола. Вы все хотели скрыть это от меня, но я все же узнал. И, слава Богу, что он был мертвый. А теперь ты родила мне сына, который носит на себе следы всех твоих грехов. Шлюха! Невеста дьявола!» И он ее бил. И всегда, как бы Доминго не истязал ее, губы Кармен были крепко сжаты и ни один крик или стон никогда не вырывался из них. Вовсе необязательно было обо всем этом знать кому-нибудь еще. Ненависть мужа сама по себе была для нее ужасней любой молвы… Потом, пресытившись избиениями, он взгромождался на нее, но уже для того, чтобы получить иное наслаждение. Овладев ею и рыча от подступающего оргазма, он хватал ее за волосы и содрогаясь в неистовых конвульсиях, вгонял свое семя в истерзанное тело женщины.

Когда он уходил, она иногда плакала, но недолго. Лишь одна драгоценная вещь сохранилась в Кармен – гордость. И она не желала с нею расставаться. Безудержные рыдания, которые подступали к ней, могли сделать ее прекрасное лицо опухшим и безобразным. Доминго, избивая Кармен, к ее лицу никогда не прикасался. Когда она вставала по утрам, ничто не говорило о пережитых ею ночных муках. Напротив, она выглядела великолепно. У нее было великое множество прекрасных, самых модных и дорогих, невообразимо роскошных одеяний и какой бы ни был день, одевалась она как на бал при дворе короля в Мадриде. Кармен шествовала по улицам Кордовы, как бы приглашая всех в свидетели тому, что донья Кармен – по-прежнему блестящая красавица. Но, года два назад она лишилась и этого утешения. К ней подкралась ужасная болезнь, которая ее изуродовала. Теперь наступила ее очередь обойти всех докторов и постепенно убедиться в неизлечимости своей болезни. Но надежда ее не покидала, и она стала не брезговать обращаться даже к цыганкам.

– Донья Кармен! Я так рада, что мои глаза снова видят вас, – льстиво защебетала старая Фанта. – Мое сердце поет, когда я думаю о том, что смогу хоть немного послужить вам.

– Это снадобье, которое ты дала мне на той неделе, мне никак не помогло, – в голосе Кармен звучала неприязнь, но беззлобная.

Она не могла сердиться в присутствии чудесной девушки, на которую возлагала свои последние надежды.

– Иди сюда, сядь рядом со мной в тень. Ты гадала на меня? Сказали тебе карты, как меня лечить? – обратилась донья к Фанте.

– Да, гадала. Каждый вечер, всю эту неделю. Теперь я точно знаю, что скорее всего во всем виновата луна. Простите меня, старуху глупую, я не подумала обратить внимание на фазы луны. Вот новое снадобье для вас, я уверена, оно вам поможет.

Софья сидела в отдалении. Она была здесь не потому, что этого требовала Фанта, а оттого, что так пожелала донья Кармен. Женщины не обращали на Софью внимания, они были заняты разговором. Она слышала все, о чем они говорили.

«Нет, – думала девушка, – не поможет донье и это снадобье. Ничто не поможет, потому что Фанта ее обманывает. Травы, которые у нее есть, она Кармен не дает, потому что не хочет, чтобы донье стало лучше. Фанта терпеть не может чужачек».

Кармен вдруг повернулась в сторону Софьи и посмотрела на нее таким взглядом, что девушке показалось – она угадала ее мысли.

– А что ты думаешь об этом новом снадобье? Поможет оно мне?

Софья старалась не смотреть ей в глаза.

– Фанта очень мудрая, самая мудрая из цыганок. Она сумеет вам помочь.

– Ах, вот ты как говоришь. – Кармен снова отвернулась.

Она начинала понемногу ненавидеть эту девушку. Ну, скажите на милость, какое она имела право быть такой красавицей? И какой у нее приятный голос… Она, очевидно, прекрасно поет.

– Спой, – приказала ей Кармен. – Все равно толку от тебя никакого нет. Может твое пение меня порадует.

Софья знала множество песен. Куда только не заносила ее судьба во время бесчисленных странствий. Несколько лет назад Зокали – вожак табора возликовал, когда ему стало известно, что девочка умеет читать. И теперь, когда табор останавливался вблизи какого-нибудь города, он отправлял Софью ходить по улицам и читать любые объявления, газеты, чтобы знать, что в мире происходит. «Нам должно быть известно, о чем они говорят и что замышляют, – не уставал повторять Зокали, – хотя их законы для нас ровным счетом ничего не значат».

Никто из цыган читать не умел. Об этом и речи быть не могло. Чтение было чем-то вроде магии, доступной лишь высокородным чужакам, а Софья умела читать. Зокали это просто умиляло, и часто он готов был лопнуть от гордости за себя и тогда он говорил: «Я мог бы бросить ее на дороге умирать голодной смертью там, в этой проклятой деревне, но я человек милосердный и добрый и за это награжден моим личным разведчиком».

Впрочем, потребность в чтении возникала редко. Обычным занятием Софьи в городах было просить милостыню у прохожих, держа в руках ребенка. «Ой, люди добрые, подайте Христа ради ребенку на еду…» Она терпеть не могла просить милостыню, но у нее это превосходно получалось. В других случаях она завлекала женщин для того, чтобы Фанта или какая-нибудь другая цыганка всучила им очередное снадобье или погадала на картах, так как это было с доньей Кармен. Но всегда, какая бы роль ей не была отведена, музыка мимо ее внимания не проходила. Музыка, песни звучали в ту пору по всей Испании.

Они не пробыли в Кордове и месяца, а Софья уже разучила аллегрию, солею и серенаду – все формы классического испанского фанданго, причем в тех интерпретациях, которые были типичны только для этого города. Но девушка чувствовала, что Кармен не хочет слушать песни Кордовы. Донья Кармен жаждала услышать те мелодии, которые Софья слышала в пещерах близ Севильи – песни фламенго. Сидя на низкой скамеечке в отдаленном уголке патио девушка запела. Вид у нее был безмятежный и в то же время собранный. Софья пела без аккомпанемента. Небольшой дворик заполнялся звучанием ее чистого, подобного перезвону колокольчика, голоса. Нотами для нее была вся окружающая действительность: звуки парили над свисающими листьями апельсиновых деревьев, мерцали солнечными отблесками в тихой воде крошечного фонтана, забирались на самые высокие стены, туда, где в веселом танце взмывала вверх сама свобода. Слова песни рассказывали о неразделенной любви, о том, как нелегко бывает женщине и о том, как, в конце концов, женщина побеждает, пройдя через все невзгоды. «Когда-нибудь узнаешь, когда-нибудь поймешь, кого ты покинул, ты будешь меня о прощении молить…»

Слушая песню, донья Кармен не проронила ни слова. Она склонила голову и было видно, что ее грудь сотрясают рыдания. Фанта стала прихлопывать в ладони в такт песни: один хлопок, пауза, четыре хлопка подряд, пауза и еще один хлопок. Ладони ее были ударным инструментом, точно так же как музыкальным инструментом Софьи стал голос. Пенье и хлопанье в ладоши стало музыкой цыган с незапамятных времен. Вместе они отражали картину вольной цыганской души. И когда девушка пела, Фанта забывала, что она чужачка и что в ее жилах течет «чужая кровь». Софья пела фламенко так, как не пели и настоящие цыгане.

Вскоре откуда-то из глубины огромного дворца раздались звуки еще одних хлопающих в ладоши рук. Эти хлопки прекрасно вписывались в древний ритм песни и слились с низкими нотами, которые певунья умела держать так долго, что могло показаться, что у нее вот-вот остановится сердце. «Кто обманул меня, тому я отомщу и познаю радость». Песня кончилась, затихли и хлопки.

Все три женщины повернулись и стали вглядываться вглубь дворца. Фанта и Софья были готовы подумать, что кому-то из цыган удалось пробраться во дворец через низкую с изгибом, как у арки, дверь и присоединиться к их исполнению песни. Но никого не было видно. Старая цыганка вопросительно посмотрела на донью Кармен. Но нитка плотно сжатых губ госпожи свидетельствовала о том, что ответа нет и не будет. Фанта неопределенно пожала плечами – ей было, в общем-то, все равно, что происходит в этом дворце. Монет в мешочке, висящем меж ее увядших грудей, от этого не прибавлялось.

– Донья Кармен, у меня появилась еще одна мысль насчет того, как помочь вам. Кроме снадобья надо попробовать кое-что другое. Мне это пришло во сне.

– Интересно… Я что, тебе прихожу во сне каждый день? – Кармен смотрела на Фанту с недоверием. – Что же на этот раз тебе приснилось?

– Мне кажется, что в вашем дворце живет привидение, – Фанта понизила голос до шепота. – Злой дух, который хочет вам плохого.

Теперь была очередь Кармен пожать плечами.

– Во дворце сколько угодно привидений. Здесь уже несколько столетий живут предки моего мужа. Лишь одному Богу известны все тайны этого дворца.

– Но это привидение не доброе. Я могу избавить вас от него, – не отставала Фанта. – Я знаю, как от него избавиться.

– Понимаю. И что ты предлагаешь?

– Здесь под апельсиновыми деревьями нужно зарыть в землю немного золота и драгоценностей. Привидение заберет их само, успокоится и оставит вас в покое.

Кармен прекрасно понимала, какую чушь несет Фанта и что в ответ на ее предложение стоило лишь расхохотаться, но, а вдруг? В ее отчаянном положении поверить можно во что угодно. А что, если Фанта действительно ясновидящая, а не просто старая грязная цыганка? А вдруг на голову Кармен свалятся еще более страшные проклятия, если она прогонит эту цыганку, – раздумывала Кармен.

– Не знаю, не уверена. Я подумаю над твоим сном и дам тебе знать, – сказала Кармен. Она поднялась, прижимая одной рукой свое черное, маскирующее уродство ее тела одеяние, а другой положила три монетки на скамеечку.

– Вот твои деньги. Бери их и уходи. Придешь ко мне в пятницу, и я объявлю тебе о своем решении.

Как всегда Фанта и Софья вышли из дворца через массивную дубовую дверь прямо на улицу Калле Иудихос – Еврейскую улицу. Оказавшись на улице, они услышали звук задвигаемого железного засова. Как только они отошли подальше от дворца, Софья спросила Фанту: «Если она согласится, как нам удастся проникнуть во внутрь дворца, чтобы забрать драгоценности?»

Вопрос был верный. То, что предложила Фанта донье Кармен, было лишь одной из вариаций наиболее часто используемого цыганками приема, называемого ими «большой фокус». Например, окажись донья Кармен женщиной, жаждущей не здоровья, а богатства, то Фанта присоветовала бы ей зарыть в землю одну золотую монету или браслет, кольцо, чтобы потом, благодаря доброму духу, на этом месте вырыть несколько вещей. В любом случае успех предприятия для цыганок зависел от возможности проникнуть в замок незамеченными и забрать то, что было зарыто.

Фанта презрительно фыркнула. «Ерунда, легче простого. Я пошлю Карлоса. Он ловок как черт и без труда одолеет эти стены». Софья попыталась что-то возразить, но вдруг перед ними возник мужчина и загородил дорогу. «Эй, цыганки, стойте. Мне надо с вами поговорить».

Он был одет в черный просторный плащ, широкополую шляпу того же цвета, которая была надвинута на самые глаза. Софье мужчина был не знаком, а вот Фанта, кажется, знала кто он. Она присела перед ним в глубоком реверансе.

– Мы, бедные нищенки, рады услужить вашей чести, – проговорила она таким заискивающим тоном, который многих чужаков вводил в заблуждение.

– Я не нуждаюсь в ваших услугах, – ответил мужчина, – мне хорошо известны все ваши штучки. – Он обращался к Фанте, но смотрел на Софью.

Его черные глаза пронзали ее насквозь. Выдержать этот взгляд Софья не могла. Он внушал ей чувство стыда и как будто раздевал ее догола. Она отвернулась.

– Так вот, хочу, чтобы вы обе знали – я не позволю разыгрывать никаких «больших фокусов» с доньей Кармен.

Все это говорилось тоном человека, которому незнакомы чувства сомнения или неуверенности. Он будто знал все о том, что они замышляли и это было для него не ново.

– Даже и не пытайтесь. Эта бедная женщина и так в своей жизни достаточно настрадалась. Не хватало еще, чтобы вы ее обокрали.

– Это никакой не фокус – принялась разубеждать его Фанта. Для пущей убедительности она даже протянула к нему руку, чтобы дотронуться до него, но мужчина отпрянул. – Клянусь вам Господом Богом, я лишь хочу добра для доньи Кармен, – заклинала его Фанта.

– Но не при помощи «большого фокуса», – повторил человек. – Я этого не допущу. – Он снова повернулся к Софье. – Ну, а вы, сеньорита? Вы тоже собираетесь клясться мне, что это не фокус и что ничего донье Кармен, кроме здоровья и счастья, не желаете?

Софья не ответила, да и не могла ничего сказать. Лгать этим глазам, от которых ничего нельзя спрятать и утаить, казалось ей невозможным. Фанта взяла девушку за руку и Софья почувствовала, как костлявые пальцы впиваются ей в руку повыше локтя.

– Ответь ему, тупица. Скажи ему правду, а не то я изобью тебя до крови, – прошипела Фанта.

Софья не отважилась и дальше молчать.

– Я не желаю вреда сеньоре, клянусь, – произнесла она дрожащим голосом.

Мужчина мягко, даже ласково рассмеялся.

– Неплохо вы умеете притворяться. Кроме того, что у вас красивое лицо, неплохой ум, но еще и ангельский голос. – Он снова взглянул на Фанту. – Не смей ее больше бить. Мне понравилось, как она говорила. И не бойся приходить сюда. После ваших визитов донья Кармен выглядит спокойнее. Но не вздумайте проделать ваш «большой фокус». Это уж слишком, она потом сама себя возненавидит за свое легкомыслие. Адиос!

– Кто это был? – спросила Софья Фанту, едва его развевающийся плащ исчез за углом.

– Ее распроклятый сынок. – Фанта со злостью сплюнула на землю. – Дон Пабло Луис Мендоза, криворукий горбун. Во всей Испании только палачи так одеваются, сомбреро и плащ. Даже сейчас, летом, в этакую жарищу он их не снимает. И все это для того, чтобы его дьявольские отметины люди не видели, как и его матушка. Проклинаю их обоих. Пошли отсюда, нас ждут остальные.

Они свернули за угол и оказались в какой-то безымянной аллейке, которая тянулась вдоль одной из секций дворца. Вдруг Фанта остановилась и хмыкнула.

– Гляди, – ее костистый палец был направлен на едва заметный знак, выцарапанный на стене лет сто назад.

Это был крест, цыганский символ, обозначающий «здесь ничего не получите». Это было предостережение братьям и сестрам – цыганам, которые вознамерились бы здесь чем-нибудь поживиться. Фанта быстренько нагнулась и подняла с земли острый камень, которым провела через крест линию, затем нарисовала круг, в центре которого поставила точку. Любая цыганка, которая заметит это, будет знать, что Мендоза способны откликнуться на просьбы цыган. Немного подумав, Фанта нарисовала еще и треугольник.

– Теперь будут знать, что здесь выгоднее всего гаданье на картах, – пробормотала она, и они отправились дальше.

В течение последующих недель Фанта и Софья не раз бывали «под апельсиновыми деревьями». О «большом фокусе» они больше не говорили ни слова. Какого бы мнения ни была Фанта о Пабло Луисе, она явно опасалась его гнева. «Слава Богу» – только и сказал Карлос после того, как Софья поведала ему эту историю. «Мне бы ужас как не хотелось забираться во дворец Мендозы и красть там что-нибудь».

– Тебе их не жалко? – спросила Софья. – Мне жалко. Денег у них куры не клюют а смотри, что за ужас там творится.

– Мне их ни капельки не жалко. Они же все ворье, и такое, каким нам во век не стать. Как ты думаешь, откуда у них такое богатство? Ведь попадись я им там, в саду, меня бы без всякого суда тут же вздернули. Вот какая у них власть. Слишком высоко наша Фанта замахнулась. А ведь знаешь, почему донья Кармен так часто с вами беседовала? Да из-за тебя. Из-за твоего пения. Этой женщине нравилось, как ты пела.

– Как я пела, – тихо отозвалась Софья. – Все, что у меня есть – это голос, Карлос, так?

Наступил октябрь и табор шел на юг к Севилье. Пора было возвращаться домой. Карлос и Софья шли рядом по пыльной дороге, отпустив своих осликов вперед. Вообще-то за поведением молодых цыган, которые не были мужем и женой, строго приглядывали в таборе.

Наблюдали и за Карлосом с Софьей, но о чем они говорили в пути, услышать было трудно.

– Нет, Софья, голос – это не все, что у тебя есть, – отвечал Карлос. – Ты самая красивая девушка в мире.

Его слова и голос, ласковый, проникновенный, ей очень нравились. Из всех цыган лишь он один был с ней нежным и добрым. Карлос никогда не вел себя с Софьей так, чтобы она чувствовала себя изгоем, чужой. Она всегда скрывала свои чувства из боязни, что он их обнаружит или догадаются остальные, ведь тогда за ними будут следить с удвоенной бдительностью.

Софья нетерпеливо тряхнула головой. «То, как я выгляжу, не отвечает ни на один из моих вопросов».

– Опять об этом, – Карлос не любил вспоминать ту давнюю историю в деревне Мухегорда, но Софья постоянно его терзала вопросами. – Я ведь тебе уже много раз рассказывал обо всем, почему ты мне не веришь? – он был в отчаянии.

– Ответы должны быть, Карлос. Ты был там, ты видел человека, который меня туда привел. Хоть что-то о нем ты ведь должен знать? Почему я ничего не могу вспомнить?

– Мне о нем ровным счетом ничего не известно, поверь мне. Как и о тебе. Ну, не можешь ты вспомнить, так и не надо. Забудь ты обо всем.

– Забыть я не могу. Расскажи мне еще раз про ту ночь, – попросила Софья.

– Что помню, я тебе уже рассказал. Пришли несколько бандитов и подожгли деревню. Какой-то старик пытался тебя уберечь. Он умер, и я привез тебя к Зокали. Потом мы уже вместе приехали в Севилью. Это все что я знаю.

В детали он девушку не посвящал – они были слишком ужасны. Его самого всего передергивало, когда он вспоминал эту отвратительную рыжебородую морду, жующую человеческое мясо… В глубине души Карлос не сомневался, что причиной того, что девушка не помнила своего прошлого, было потрясение в ту далекую, трагическую ночь. Кроме того, те детали, о которых он ей не рассказывал не могли служить разгадкой ее происхождения. И он никогда не станет рассказывать ей о том ужасе. Пусть это будет небольшим подарком этой девушке, мужем которой он не терял надежды стать.

Севилья появилась на свет на заре развития торговли. Она была известна и римлянам и финикийцам, но причина того, что этот город не менялся на протяжении всей своей истории, была весьма простой.

Источником богатства города и связующим звеном между Севильей и всем остальным миром являлась река Гвадалквивир. Этот город был выбран Христофором Колумбом в качестве резиденции своей компании. Суда из Индии, Вест-Индии, Латинской Америки с золотом и сокровищами на борту оставляли свой груз у причалов Севиль. Так продолжалось веками. Позже городок Кадиз, расположенный на юго-востоке, стал этакой Севильей в миниатюре. Он делил с ней эти исключительные привилегии по приему ценных грузов, но это было уже тогда, когда сундуки Севильи трещали и не закрывались от огромного количества золота и драгоценностей.

Этот цветущий город, как король на троне, расположился на левом берегу Гвадалквивира. На правом берегу реки притулился его пасынок, известный под именем Триана. Это был не совсем город, скорее предместье. Оно представляло собой, в те времена, цепочку холмов, изрезанных тут и там многочисленными пещерами, которые вымыл в известняке океан своими бесконечными приливами и отливами. Пещеры принадлежали цыганам – они заявили на них свои права сразу же по прибытии в Испанию, когда появились законы, запрещающие им жить под открытым небом большими группами. Но не вся Триана принадлежала им одним. Кроме цыган в пещерах, обитала беднота и изгои.

Узкие, вонючие лабиринты пещер были домом для воров, проституток, увечных, нищих и прочего люда, жизнь которых давно перестала быть человеческой. Жили здесь и мастеровые, чье ремесло давало им весьма ненадежный доход, ибо он зависел от прихотей господ с противоположного берега – Триана была крышей над головой для всех. И для Софьи тоже.

Никому не было точно известно, сколько цыган обитало в пещерах. Одни утверждали, что их сотни, другие говорили о тысячах. Если смотреть на пещеры издали, то они ничем примечательным в глаза не бросались. Пустынные, непривлекательные холмы, да и только. Но приближаясь к ним, обнаруживались дверные проемы, вырезанные в мягком известняке и сложенные в ряд каменные печные трубы. Внутри этого подземного города каждая семья имела персональную пещерку. И десять-двенадцать таких семей составляли табор, носивший имя вожака.

Софья была благодарна судьбе за то, что принадлежала к табору Зокали, но никогда не переставала бояться его самого, хотя никаких серьезных причин у нее для этого не было. Зокали далее пальцем не тронул девочку за все эти годы. Обязанности, связанные с постоянной поркой были возложены на Фанту, а что касалось прихотей вожака, то он не хотел жертвовать девственностью ни одной из принадлежащих ему женщин, ибо это неизбежно отразилось на размерах выкупа за невесту, а то и вообще он мог ничего не получить. Но то, как он смотрел на нее, внушало Софье страх. Все мужчины смотрели на нее так, включая и Карлоса. Но он был единственный, кого она не боялась. В глазах других она видела лишь недобрые намерения. Остальные девушки в таборе подобных чувств не испытывали. Им ничего не стоило отпускать шуточки по адресу детородных органов любого мужчины и рассуждать о том, что за муж вышел бы из него. Софью перспектива замужества страшила. Вот если бы ей удалось выйти за Карлоса, тогда другое дело. Она знала, что он давно собирается посвататься к ней, и от души надеялась, что ему повезет. Зокали, конечно, заломит за нее огромную сумму, а у Карлоса почти ничего не было. Однако они оба были чужаками. Может Зокали предпочтет, чтобы дурная кровь дальше путешествовала. К пришлым Зокали относился с тем же презрением, что и остальные цыгане.

Софья понимала чувства мужчин. Иногда и она ощущала смутную тягу к чему-то. Что это было, она осознать не могла. Ей хотелось испытать страстное, захватывающее, доходящее до экзальтации чувство, которое не имело бы ничего общего с тем, чем занимались по ночам мужчины и женщины.

Однажды Софью свалила с ног сильная горячка. Фанта дала ей одно из своих снадобий.

– Вот, выпей это. Я всем даю такой отвар. Я не имею права позволить тебе умереть тогда, когда мне удалось из тебя сделать чуть больше, чем ничего, – грубовато сказала ей тогда Фанта. Но девочка заметила в глазах старой женщины частицу сострадания, заботу о ней, принятие ее. И девочке пришли воспоминания смутные, расплывчатые… «Кто-то, когда-то уже не раз смотрел на меня так», – думала Софья. Давно, еще до ночи воплей…

Она пыталась ухватиться за это воспоминание, но оно быстро растаяло, оставив после себя лишь тревогу в душе и путаницу в голове.

Подобно отдельно взятым ноткам полузабытой песни фрагменты воспоминаний теперь стали частыми ее гостями. Иногда это была музыка, мучительная, похожая на плач. Это была музыка другого мира – она отличалась от мелодий, которые она сейчас слышала и исполняла. Временами она видела дивные сцены, ощущала незнакомые запахи. Появлялись болезненно обманчивые ощущения какого-то движения и даже текстуры прекрасных тканей. Это мог быть шелк, расшитый черным орнаментом, доселе невиданным ею. В видениях ей приходили переплетения света и темноты, раскачивающиеся в такт непонятному ритму человеческие фигуры, но все это было настолько зыбким, что ей не удавалось даже толком понять, кем они были и что делали. Бывали моменты, когда ей вспоминались смех, чувство радости, умиротворенности и безопасности. Кто это был? Где это было? Как ни цеплялась она за эти осколки воспоминаний, как ни пыталась удержать их и рассмотреть, разобраться в них, ей никогда не удавалось отдернуть этот тяжелый занавес, скрывающий неподдающееся никакому объяснению ее прошлое, его непостижимую тайну.

– Софья, иди сюда, – раздался голос вожака.

Софья отложила в сторону горшок, который драила песком и отправилась к Зокали. Вожак, если что-нибудь требовалось, звал первую попавшуюся женщину, ничего необычного в этом приглашении не было.

– Готовься, – сказал он безучастным голосом, едва она вошла к нему в пещеру. – Ты будешь представлять наш табор на той неделе на бдениях по Саре.

3

У ярко горящего костра восседала старая цыганка-сказительница Конча из табора Винсенто. Конча глубоко затягивалась дымом огромной сигары. Дым образовывал вокруг ее головы небольшое облачко. Цыганки большей частью не знают до самой смерти, что такое седые волосы; те, кто был менее удачлив, обращались к Фанте за специальными отварами из трав и ими закрашивали седину.

Но волосы Кончи были белее снега. Она собирала их на макушке в большой узел, а вместо заколки использовала золотой кинжал. Ее правое ухо по всему изгибу было усеяно драгоценностями; четыре серьги в виде колец украшали левое ухо. Один ее глаз косил и, поэтому, складывалось впечатление, что от ее взора ничего не скрывалось. В редких случаях, когда Конча широко открывала рот, было видно, что большинство зубов ее выпало, а немногие оставшиеся пожелтели от табака. Фанта уже дважды приводила Софью к костру, чтобы девушка услышала сказки о старом житье-бытье. Однако сегодня все выглядело по-иному – Софья была одной из тех тридцати молодых женщин, которых готовили к бдениям.

– Некоторые зовут ее Ла Макарена – на языке наших матерей ее имя Сара-ла-Кали, Черная Цыганка, – вещала сказительница Конча. – Сара-ла-Кали жила в городе у моря и была великой чудесницей. – Конча сделала паузу и обвела взглядом своих подопечных. – Вы, молодые, всегда говорите только на языке чужаков, а вы знаете, что такое drabarhi? – С минуту все молчали. Потом откуда-то сзади послышался неуверенный голосок.

– Это мудрая женщина.

Конча снисходительно фыркнула.

– Это значит много больше. Drabarhi – колдунья, но только цыганская. Чужакам далеко до нее по части магии. Никто из нас не может сравниться с Сарой-ла-Кали. Однажды к ней обратился Господь наш Иисус Христос. Он велел ей пойти на берег и успокоить волны, которые не позволяли трем его служивым в лодке пристать к берегу.

Старуха подалась вперед и стала следить за выражениями лиц своих слушательниц. «Зарубите себе на носу: никто из вас не lacha. Чтобы возобладать даром магии, стать колдуньей, для этого ваше тело, когда вы спите, должно быть отдано демону. И каждая из вас выбрана потому, что вы еще не потеряли свою девственность» – и ее маленькие черные глазки снова устремились на девушек. Косоглазый взор цыганки требовал от них исповеди.

Софья вздрогнула. Ей захотелось встать и рассказать этой ужасной старухе все, что угодно, лишь бы отвести от себя этот бесцеремонный, проникающий в душу взор. Но ей не в чем было исповедоваться. Само собой она была девственница и не потеряла свою lacha. И другие тоже, а что-нибудь другое ей просто не приходило в голову. Конча продолжала молчать, девушки тоже. Удовлетворенно хмыкнув, она стала продолжать.

– Сара сделала то, что повелел ей Господь и лодка причалила к берегу. Из нее вышли три женщины. Это были святые. Сара отвела их в пещеру и стала жить вместе с ними. Когда пришло время умирать ей, то тело колдуньи отправилось прямо на небеса. Сейчас она приглядывает за цыганскими девушками и, когда у них появляются мужья, следит за тем, чтобы у них родилось побольше детей.

Конча рассказывала свои истории до рассвета. Каждая включала предписание, как им следует вести себя в святую ночь. Затем всех девушек отвели в отдельную пещеру, где разрешили спать до вечера, а ночью Конча опять потчевала цыганок своими рассказами. Так прошла целая неделя. Софья чувствовала себя подавленной и сбитой с толку. Более того: ей было страшно. Не будучи чистокровной цыганкой, она боялась совершить какую-нибудь непоправимую ошибку. «Не бойся», – успокаивала ее Фанта, когда в один из этих дней пришла, чтобы принести специально сшитую для Софьи одежду. «Все у тебя будет хорошо. Разве зря я тебя наставляла, как следует поступать в эти дни?» – Фанта тихонько, как бы про себя, вздохнула. «А когда начнете петь, то увидишь, что они перед тобой, что ослицы, воющие на луну».

Прошло еще два дня. Наступило время процессии. Готовиться к ней начали поздно вечером, после того, как зашло солнце. Чтобы там, в таборе, не судачили по поводу выбора, сделанного Зокали, но женщины постарались для Софьи на славу. Юбка зеленого цвета вся в сборках, искрящаяся и яркая, была внизу оторочена белыми кружевами, блузка в бело-красную полоску, рукава и декольте – все утопало в пышных воланах, шею девушки украшали разноцветные ожерелья и блестящие с певучим звоном цепочки. Как и все остальные девушки, Софья была босой, кружевная мантилья – белая, воздушная, покрывала ее волосы и спадала на плечи и спину. В руке у каждой девушки был глиняный фонарь с прорезанными затейливыми узорами. Свечи, вставленные внутрь фонарей, своим мерцанием развлекали окружающих игрой света и тени на лицах девушек, предвкушавших необычные события.

Процессия тронулась. Впереди шли семь мужчин с факелами в руках. В воздухе висел запах горящей смолы. За несущими факелы следовали еще двое цыган. Один из них нес в руке большое древко, увенчанное распятием, другой поднимал высоко над головой расписанный цыганскими узорами и знаками полумесяц. За ними двигалась, можно сказать, душа процессии, ее смысл и назначение: шестеро мужчин поддерживали на плечах большой широкий помост, убранный золотом и задрапированный красным бархатом. На нем возвышалось резное деревянное изображение Черной девы цыган, Сары-ла-Кали. Ее фигура высотой более двух метров, увенчанная короной, блистала великолепием королевских одежд. Замыкали шествие тридцать девушек-девственниц, шедшие строем в колонну по одному.

Величественно, размеренно и неспешно они продвигались через Триану. По традиции, остальные женщины в эту ночь не имели права появляться на люди. Чужаки, жившие здесь, высовывались из окон, небольшими толпами стояли на балконах. Узкие проходы между домами были плотно забиты людьми, но это не мешало процессии двигаться. Кругом было полно зевак – они глазели на шествие, но языкам волю не давали.

Все походило на странствие во сне, чувство реальности сохранялось лишь от шлепанья босых ног по брусчатке мостовой, тихого перезвона золотых цепей и браслетов и шуршащих звуков, похожих на вздохи, издаваемые бесчисленными кружевами и воланами одеяний девушек.

Хотя память Софьи, что называется была коротка, но за свою еще недолгую жизнь, она запомнила, что мир полон бранившимися женщинами, орущими детьми, ржанием лошадей, криками властных мужчин, требующих внимания к себе. По пещерам, где обитали цыгане, всегда бродило эхо всевозможных звуков. Когда они шли в город и оказывались среди чужаков, они к обычному шуму города добавляли свой собственный и весьма колоритный бедлам: мужчины, стуча ложками по жестяной посуде, расхваливали свое умение кузнецов или лудильщиков, женщины орали во всю глотку, что способны предсказать судьбу любого человека и заговорить страшные хвори… А сегодня вечером стояла такая поразительная тишина, что Софья слышала собственное дыхание.

Грубые и холодные камни мостовой изранили ноги девушки, но она ни на что не обращала внимания, а думала лишь о том, как бы не споткнуться и не загасить фонарь.

«Если кто-нибудь из вас даст ветру загасить свою свечу, то она сразу же должна покинуть процессию», – предупредила из всех Конча. «И целый год на ее таборе будет лежать пятно позора».

Сейчас шествие двигалось по Аллее Стеклодувов, значит было пройдено полпути. Тишина нарушалась настойчивыми звуками: со всех сторон стали раздаваться ритмичные хлопки в ладоши и через несколько мгновений ночной воздух стал сотрясаться в сухом стаккато рукоплесканий. Звуки заполнили узкие улочки и, казалось, что они проникли и овладели девушками – они начали медленно раскачиваться, подчиняясь властному зазывному ритму. Колонна шествующих, подобно огромной извивающейся змее, двигалась к приходской церкви Святой Анны.

Большую часть года эта церковь принадлежала всей Севилье: богачам и беднякам, чужакам и цыганам. Не в эту ночь она была отдана только цыганам. Процессия не стала входить в церковь через главный вход. Шествующие обошли здание и приблизились к узкому боковому входу. Девять человек с факелами и распятиями растворились в толпе. Остановились и те мужчины, которые несли изображение святой.

Шесть девушек поставили фонари на землю и прошли вперед. Одна за одной, они постепенно заменили мужчин, пока, в конце концов, на их хрупких плечах не оказалась эта тяжелая ноша в виде помоста со статуей Сары-Ла-Кали. Теперь святая, поражавшая всех своим великолепием, принадлежала только им одним, и они понесли ее дальше – в подземную часовню. Семь часов, стоя на коленях, должны были провести девушки перед Черной Девственницей – начались бдения по Саре.

Голову черной фигуры святой венчала замысловатая диадема. На святой Саре было семь одеяний, великолепных и пышных и, по истечению каждого часа бдений, одно из них снимали – за ним открывалось следующее, еще более великолепное и изысканно украшенное. Последнее одеяние превосходило все предыдущие – тканое золотом покрывало, усыпанное драгоценностями, ослепляло своей роскошью. В момент снятия последнего облачения над головами присутствующих раздался сильный стук: сотнями палок и шестов били в пол наверху, в церкви, что означало что начинается заключительная часть церемонии.

На протяжении нескольких часов – некоторым они показались неделей – девушки не произнесли ни слова.

Но вот одна из них запела. Это была мольба, обращенная к Саре, их заступнице. Девушки просили Сару не оставлять их в беде, покровительствовать их семьям в делах, сделать так, чтобы женщины рожали побольше здоровых и сильных детей. Всего было тридцать песенных обращений к Саре. Каждая из девушек должна была пропеть по одному обращению, очередность была установлена заранее. Софья должна была петь последней.

Сначала ей показалось, что поставив ее последней, табор еще раз хотел ей указать на ее чужое происхождение. Но когда настала очередь петь ей, она поняла, в чем дело и догадалась, что к этому представлению приложила руку Фанта. Голос Софьи стремительно пронзил уходящее куполом вверх пространство. Ошеломившая всех кульминация, которой предшествовало все здесь происходящее у многих оставила в памяти неизгладимый след. Девушка из табора Зокали своим сильным, чистым и красивым голосом заворожила всех. Она пела и пела до тех пор, пока не взошло солнце и не открыли двери часовни. В этот раз Зокали выпала огромная честь. Он, стоя на фоне розового неба и подняв к нему руки взывал:

– О, дочери Сары, выйдите!

Одна за другой девушки покинули часовню. Когда Софья вышла на солнце, она увидела, как ей улыбался Зокали. Его смуглое лицо выражало восхищение, которое доселе видеть Софье не приходилось.

В один из дней в таборе Зокали появился мужчина. Софья все это время была занята тем, что плела сетку из речного тростника. Гость походил на бочку – его фигура имела наибольшее утолщение где-то в середине. Хотя незнакомец мог похвастаться густой, черной бородой, голова у него была абсолютно лысой. Такое сочетание придавало ему довольно угрожающий вид. Это был Пако – вожак соседнего табора. Обычно Зокали имел мало общих дел с Пако и поэтому встретил вполне гостеприимно, но сдержанно. Зокали понимал, что явиться к нему в пещеру собственной персоной, Пако заставила очень серьезная причина. Зокали приказал накрыть стол, а прислуживать за столом поручил Софье. Обед их был долгим: Софья металась от кухни к столу, стараясь угодить вожакам. Ее старание и сноровка незамеченными гостем не остались. Увидев, какие взгляды на девушку бросает Пако, Зокали одобрительно произнес:

– Это мастерица на все руки… А как поет!

– Вот поэтому я и здесь, – произнес Пако.

Зокали уже догадался, зачем пожаловал к нему Пако.

Его гость сидел и громко рыгал. Пообедали они отменно: рис, бобы, тушеная козлятина, много зелени и изрядное количество вина привели Пако в блаженное состояние.

«Выглядит она ничего, – продолжал размышлять Пако, – но ведь в ее жилах течет дурная кровь! Чужачка она. Я отлично знаю это». Зокали пожал плечами. «Кровь у нее как кровь. Тебе про нее все известно, но если она тебе не подходит, то зачем ты пришел?» Гость сделал вид, что целиком поглощен видом тлеющих в костре угольев. «Я человек бедный, а теперь, к тому же, и вдовец. Не покупать же кота в мешке?»

«Ты самый богатый из всех, живущих в пещерах, – ответил на это Зокали. – Ты видел ее и слышал, как она поет, и тебе отлично известно, что она – подарок для тебя. Но и это еще не все. Она может читать буквы, даже целые слова из них. Дешево я ее не отдам».

Софья не поднимала головы, но ее пальцы, перебиравшие стебли тростника, вздрагивая, замерли. Когда она прислуживала им за столом, то в толк не могла взять, зачем пожаловал в их табор этот отвратительный цыган. Теперь причина была ей известна.

Фанта сидела у огня за единственным столом, который стоял в ее каморке и выкладывала из засаленных карт постоянно меняющиеся комбинации. Вдруг Софья расслышала очень невнятный, похожий на куриное кудахтанье звук, исходивший от Фанты. Девушка подняла глаза. Фанта смотрела на нее и предостерегающе трясла головой.

Зокали на своем веку уже похоронил трех жен. Четвертую звали Терезита и она была ненамного старше Софьи. Что же касается внешности, то Терезита, как говорится, и в подметки не годилась Софье. Первый сын Терезиты был здоровенький малыш, но ее зависть к Софье от этого не уменьшилась. Во время мужской трапезы Терезита кормила малыша грудью, но она не упустила возможности пнуть Софью ногой, прошипев при этом: «Ты, лентяйка! Не видишь, что у них кубки пусты?» Софья поднялась, чтобы принести кувшин с вином. Зокали свирепо уставился на жену: когда они были одни, Терезита могла оскорблять Софью как ей заблагорассудится, но обзывать девушку лентяйкой сейчас, в присутствии жениха, когда они еще не договорились о выкупе за невесту, было просто большой глупостью. Он повернулся к вожаку другого табора.

«Две сотни реалов, Пако, три медных горшка, осла и еще одну вещь». Он наклонился вперед и потрогал золотую серьгу, висевшую у Пако в левом ухе. Серьга представляла собой свернувшуюся в клубок змейку с открытой пастью. На конце язычка змейки красовался, как крохотная капля крови, настоящий рубин. «Это мне тоже нравится».

«Смех, да и только», – недоумевал Пако. Софья наклонилась к нему, наполняя его кубок вином. Он выпрямился и обхватил ее руку своими пальцами: «Она ведь – кожа да кости».

«Это оттого, что она девственница, – начал хвалить свой товар Зокали. – Стоит ей лишь выйти замуж, она мигом растолстеет. А какие у нее груди!.. В них будет много молока. Эй, открой-ка блузку и покажи их ему».

Софья колебалась, но не из стыдливости. Она знала: в среде чужаков, не цыган, женские груди тщательно скрывались от посторонних взоров, но женщины-цыганки потешались над этим. Ее груди будут давать жизнь ребенку – ее ребенку, который станет предметом гордости и ее, и всего табора. Груди у нее были полными, упругими и она нисколько их не стыдилась, наоборот – они были ее предметом гордости.

Софья не спешила выполнить требование Зокали. Она была не согласна с тем, что он задумал. К счастью, цыганские девушки имели право на свое слово во всем, что касалось замужества – это было хорошей традицией.

Шлепанье карт по столу прекратилось. Фанта громко откашлялась.

Зокали и Пако ждали. Через несколько секунд нерешительность могла смениться открытым неповиновением. Она знала, что за это ее поколотят, но хуже, было другое – она могла своей непокорностью рассердить Зокали. Из-за нее он мог, в глазах Пако, потерять свое лицо… Софья распустила шнуровку и вынула груди для обозрения.

Ее толстые косы легли на них, прикрывая упругие розовые соски. Пако протянул руку и своими короткими пальцами отбросил одну из них. Софья вздрогнула. Зокали хмыкнул.

– Смотри, боится тебя, настоящая девственница. Смирно, мой друг. Смотри, но не трогай. До тех пор, пока не заплатишь за нее и не женишься на ней.

– Две сотни реалов, два медных горшка, осла и мою серьгу? Ты настоящий грабитель, Зокали. Ни один цыган не крадет у другого цыгана – это наш закон.

– Я знаю наши законы. А то, что я тебе предлагаю, это называется – уступить по-божески. Иди и подумай. К пятнице скажешь мне свой ответ. Не ты один интересуешься ею.

Сам того не ведая, Зокали сказал правду. Софья привлекала внимание многих мужчин, но она была чужачка. Поэтому, когда нужно было решить, кто будет представлять табор на бдениях по Саре, Зокали остановил свой выбор на ней. Дело не в том, что вожак восхищался ею, хотя и посмотреть на Софью и послушать ее пенье было очень приятно, но Зокали, как истинный цыган, хотел повысить ей цену, выставив ее на всеобщее обозрение.

Софья дождалась, пока гость уйдет из тесной пещеры без окон, собралась с мыслями и повернулась к Зокали. Он спал. Она откинула голову и закрыла глаза. Софья не решалась нарушить сон вожака.

Фанта смотрела на нее не отрываясь. Софья повернулась к ней: в ее взгляде была мольба, но старуха лишь покачала головой и снова склонилась над своими картами. Софья села и стала заниматься корзинкой, которую не закончила. Вскоре она почувствовала на себе взгляд и подняла глаза. Старуха смотрела сначала на нее, а потом на карты.

– Что там? – прошептала девушка, – что ты там увидела?

– Ничего, – Фанта одним взмахом руки сгребла карты в колоду. – Я ничего не вижу. На кой черт мне тратить время на гаданье для такой никчемной девчонки, как ты?

– Она не никчемная девушка, – ответил ей голос Зокали. – Если бы она такой была, то к ней не стал бы свататься вожак табора Пако.

– Я думала, вы спите, – робко сказала Софья.

– Спал, а теперь не сплю. Спой что-нибудь. Софья смешалась и пролепетала:

– Пожалуйста… Мне надо с вами поговорить…

– Я знаю, что ты мне скажешь. И слышать не хочу об этом. Ты что, думаешь, что я могу ломаться, когда выбираю мужа чужачки? Непросто найти такого, кто согласился бы жениться на тебе. Тебе придется довольствоваться тем, что есть.

Неправда, хотелось крикнуть ей. Если бы это было так, то ты не смог бы заломить за меня такую цену. Вслух она этого не сказала.

– Карлос хочет жениться на мне, – прошептала она. – Хочет, я знаю.

– Все это знают, – не стал спорить Зокали. – Но у него нет денег. Я восемь лет кормил и поил тебя. Я взял тебя тогда, когда тебе грозила смерть от рук бандитов или от голода. И что, по-твоему, я не имею права на то, чтобы мне это чуть-чуть окупилось сейчас? Хватит болтать, Софья. Спой.

Она послушалась его. Сердить его не имело смысла – этим ничего не добьешься. Тут приходилось рассчитывать на сообразительность и хитрость. Эти два качества были ее единственными помощниками.

Карлос появился на следующее утро. Серые глаза его потемнели от гнева. Он буквально ворвался в пещеру Зокали.

– Говорят, что ты собираешься отдать Софью замуж за это грязное животное, за Пако. Ты не можешь этого сделать.

– Ого! С какой это стати? – Зокали взвалил себе на спину мешок с инструментами для починки котлов и мисок и собрался отправиться в город.

– Потому, что она моя. Я нашел и принес ее в табор, разве не так? Она принадлежит мне. Я хочу жениться на ней.

– Хорошо. Мне все равно, кто ее будет кормить и одевать, лишь бы не я. Две сотни реалов, три медных горшка и осел. А о серьге я готов забыть.

– Ладно, я согласен, – ответил Карлос, едва Зокали закончил. Вожак вплотную подошел к Карлосу и приблизил свое лицо к его подбородку. – Покажи мне деньги и она твоя. И сегодня же вечером отпразднуем помолвку.

Сердце Софьи отчаянно забилось. Она не спускала с Карлоса глаз.

– Сейчас не могу, – угрюмо произнес Карлос. – Не сейчас. Я коплю деньги, но у меня столько нет. Пока нет.

– Черт возьми! – вскричал Зокали. – Разве я не разумный человек? Не добрый вожак? Разве не я пригрел возле себя двух чужаков? Если у тебя не достает денег, Карлос, это неважно. Из-за одного, двух реалов я согласен немного обождать… А сколько у тебя денег?

Карлос опустил голову.

– Десять реалов. Но я знаю, где можно украсть горшки и осла.

– Десять реалов! И ты имел наглость явиться сюда ко мне, чтобы требовать мою ласточку, мою девственницу за жалкие десять монет, за которые ты можешь рассчитывать на какую-нибудь старую каргу, у которой и молока-то в грудях ни капли не осталось? И для этого я заботился о тебе, приютил тебя, когда твоя проклятая мать сгинула? Чтобы ты меня оскорблял и стыдил? – Зокали уже кричал.

Софья-то знала, что вожак только изображал гнев. Он никогда бы не поверил, что Карлос в состоянии заплатить за нее такие огромные деньги. Все это было нужно для того, чтобы хитроумно поставить молодого человека в положение, когда бы он выглядел неблагодарным, глупым, а Зокали наоборот. Теперь об этом он кричал на весь табор.

– Оставь его, – закричала Софья. – Оставь Карлоса в покое. Он не виноват в том, что бедный. И никто не может обвинять нас за нашу кровь.

Зокали повернулся и влепил ей затрещину. Софья зашаталась от удара. В то же мгновение Карлос бросился на вожака. Он сбил его с ног и стал колотить. В каждом его ударе была плата за годы унижений, оскорблений и презрения. Он бы его убил, но в каморку вбежали двое цыган и оттащили Карлоса от Зокали.

Вожак с трудом поднялся на ноги. Лицо его было в крови. Он утер рот тыльной стороной ладони и выплюнул на грязный пол два зуба. Его спасители не отпускали Карлоса, они держали его за руки с двух сторон. Рука Зокали потянулась к ножу, висевшему на поясе, но на полпути остановилась. Он был ведь главою табора, а не каким-нибудь идиотом, которому кровь ударила в голову.

– Уберите его, – угрюмо приказал он, – я больше не хочу его видеть, – и повернулся к Софье, – и ее тоже, пусть убирается вон с моих глаз. Терезия, уведи ее отсюда и всыпь ей как следует за непослушание. – Зокали взял кувшин с вином, но прежде чем выпить, предупредил Терезию:

– И смотри у меня, не дай Бог что-нибудь с ее лицом сделаешь или ей кости переломаешь.

Впрочем, наказали ее в этот раз не так уж и сильно. Бывало, что после порки Софья по несколько дней не могла ни сесть, ни лечь – так все болело. К ночи она почувствовала себя неплохо и смогла выйти из пещеры с кувшином в руке, чтобы набрать в речке воды. Стоял прекрасный тихий вечер. Откуда-то издали доносилось уханье совы, ветки деревьев шевелил легкий ветерок – эти звуки природы казались Софье самой лучшей музыкой. Даже пение не могло сравняться с нею. Она легкой походкой спускалась к реке. В голове у нее проносились события прошедшего дня. Карлос сватался к ней… Он желал ее. Карлос…

Уже много лет берег реки был местом их встреч. Оно было только им известно. В таборе об их встречах знать не должны были, хотя ничего греховного влюбленные себе не позволяли. Девушка с юношей вели душевные беседы и если Софья казалась Карлосу опечаленной, то он брал ее руку в свою.

– Почему ты оплакиваешь то, чего никогда не видела и не знала? – спрашивал Карлос у нее. – Их больше нет, твоих родителей. Для тебя это люди уже мертвые. Ты должна с этим смириться.

– А я не могу! – Ответ девушки был всегда один и тот же. – Не могу я с этим мириться. Карлос, я не знаю кто я!

– Ты – Софья из табора Зокали – красивая девушка с ангельским голосом. Этого хватит.

Этого никогда не хватало Софье. Но теперь… Теперь, может быть. И все из-за того, что Карлос хочет ее в жены. По дороге к реке в голове девушки созрел ясный и дерзкий план. Она знала, что скажет сейчас при встрече Карлосу. «Нам нужно бежать. Мы не раз говорили с тобой о побеге из табора, но сейчас время настало. Дальнейшая жизнь в таборе превратится для нас с тобой в пытку. Ты, Карлос, пошел против воли вожака, а этого он тебе не простит. Мы убежим с тобой далеко-далеко, туда, где нас никто не знает, найдем какого-нибудь пастора и обвенчаемся. Ты найдешь себе работу, любую, а я буду предсказывать судьбу и петь. Я вдоволь наслушалась от Фанты разных гаданий и знаю, как это делается. Пением же буду завлекать людей…»

На берегу не было ни души. Софья долго ждала Карлоса, но вынуждена была возвращаться, иначе вызвала бы подозрение. Целую неделю, каждый вечер, она приходила на это место, но Карлос не появился. Больше она его не видела – он исчез из пещер и из ее жизни.

В пятницу к Зокали пожаловал Пако и объявил, что готов заплатить за девушку столько, сколько требовал вожак. «Кроме моей серьги», – добавил он и любовно постучал по ней концом короткого, жирного пальца. – «Это мой талисман».

Зокали пожал плечами:

«Разве я могу стащить с человека его счастье? Хорошо, забудем о серьге».

Пако кивнул:

«Кроме того, у меня есть одно условие», – сообщил он.

«Что за условие?»

«Мы поженимся через два месяца. Я слишком стар для того, чтобы ходить в женихах еще два года».

Два года были обычным сроком в таких случаях. Но это предполагало, что жених и невеста были молоды, вчерашние дети – такое в таборе было обычным делом. Этот же случай был особый.

«Решено», – согласился Зокали и протянул руку. Пако потряс ее почти по-родственному тепло.

У Карлоса была лишь одна надежда – быки. Только они давали возможность ему раздобыть деньги за короткий срок. А ему нужны были большие деньги. Он должен был заплатить Зокали двести реалов за невесту и еще дополнительное вознаграждение вожаку за расторжение уже заключенной сделки. Потом, тоже по цыганским законам, такую же сумму требовалось заплатить и Пако в качестве откупного за потерю обещанной невесты, Если Карлос сможет раздобыть достаточно денег для всего, то ему удастся заполучить Софью. Случаи с перекупкой невест в среде цыган были, и они не противоречили их обычаям. Но где найти, вернее украсть, такие деньги, Карлос не знал. Единственной надеждой оставались быки.

В дни крупных коррид, по воскресеньям, в Севилье матадору удавалось иногда заработать двести реалов за несложную утреннюю работу. Но Карлос не был матадором и в жизни ни с одним быком не сражался.

Титул матадора и связанные с ним награды завоевывались постепенно. Молодые мужчины начинали простыми тореро, которые на небольших корридах, где-нибудь в провинций, убивали одного быка. Потом еще нескольких, причем каждый следующий бык должен был быть сильнее предыдущего. Если этому начинающему тореро выпадало счастье не быть затоптанным копытами свирепого животного и слава о нем достигала Мадрида, то его могли пригласить выступить и в столицу Испании. Это становилось главным событием жизни тореро – его звездным часом. Лишь после того, как он станцует свой знаменитый танец смерти на песке Плаза Майор в Мадриде на глазах восхищенных «аффесьонадос» – болельщиков, а они знали, когда и чему изумляться, вот тогда мужчина завоевывал право называться не просто тореро – «убивающий быков», а матадором. И вот тогда он имел право запрашивать любые, даже самые сумасшедшие деньги, за свой выход на арену.

– Ты здесь уже целый час торчишь, что тебе нужно? – Человек, который задал Карлосу этот вопрос, был огромным – почти как быки за которыми он ухаживал и которых он готовил к поединкам.

– Я хочу биться с быками, – ответил молодой цыган.

Мужчина расхохотался, но вполне дружелюбно.

– Каждый испанский мальчишка мечтает сразиться с быком. Поэтому сейчас ни одно животное не может спокойно пастись на лугах по вечерам. Какой-нибудь пустоголовый мальчишка приходит и доводит несчастное животное до бешенства, чтобы потом хвастать перед такими же дураками как и он сам, что когда-нибудь он станет знаменитым матадором. – Он замолчал и пристально посмотрел на Карлоса. Юноша был худощав, высок – внешне ни дать ни взять – тореро. Волосы светлые как и глаза. Красота никогда не помешает тореро – женщины на корриде такие же частые гости, как и их мужья. Но этому парню уже за двадцать. Если он уже успел чем-нибудь отличиться, то имя его наверняка известно.

– Староват ты для этих игр, юноша. А где ты бился до сих пор?

– Нигде, – ответил Карлос. – Я ни разу не сражался с быком.

Мужчина снова рассмеялся. На этот раз он веселился вовсю.

– И ты хочешь, чтобы я пустил тебя туда? – он показал рукой на загон для быков. – Сразиться с таким вот убийцей, как этот черный, а? С какой стати мне заканчивать жизнь, оплакивая твои похороны?

– Хоронить меня тебе не придется, – Карлос в упор упрямо смотрел на мужчину. – Я собираюсь стать самым великим матадором из тех, кого ты видел.

Мужчина повернулся, чтобы пойти по своим делам.

– Дурачок ты, маленький дурачок, – бросил он на ходу. – Но хватит, мне нужно работать.

– Я цыган, мне известны тайные силы, – Карлос от него не отставал.

Мужчина еще раз взглянул на него.

Светловолосый цыган с серыми глазами. А красив дьявол… «Дурачок», – повторил он и пошел к загону. Но Карлос бросился за ним и, одним махом перескочив забор, оказался в загоне для быков.

– Эй, ты, убирайся к черту отсюда! Что тебе здесь нужно? Это мой лучший бык!..

У Карлоса не было абсолютно никаких навыков ведения боя с быками. Пару раз ему приходилось вместе с другими мальчишками-цыганами тайком пробираться на корриду. Он представлял себе, как должен выглядеть матадор на арене, демонстрирующий перед зрителями свое искусство, но понятия не имел о том, как достигаются эти мастерство и грация. Никакого снаряжения у него, конечно же, не было: ни плаща для того, чтобы совершать начальные маневры перед носом быка, ни бандерилий, которые вонзали быку в шею, чтобы его голова опустилась ниже и удобнее было нанести последний, решающий удар, ни шпаги и мулеты, чтобы быка сразить наповал. Карлос обладал лишь безрассудной отвагой. Какой огромный! Боже мой, он не верил своим глазам, глядя на мощного быка. «Давай, бык, посмотри-ка на меня», – приговаривал Карлос. «Ну, взгляни на меня…» Бык не обращал на него внимания. Карлос стоял прямо, вытянувшись так, как должен, по его мнению, стоять матадор – застыть так, словно на свете не было ничего прекраснее его фигуры и позы. Загонщик все еще кричал, чтобы юноша убирался, но Карлос его не слушал. Он прищелкивал языком, цокал, как это делают матадоры. Бык, наконец, соизволил поднять глаза и повернуть мощную голову в сторону юноши. Движения его были какими-то замедленными. Против этого животного весом в четыре с гаком тонны единственным преимуществом была быстрота. Бык казался грузным, лишенным всякой подвижности, которой у Карлоса было хоть отбавляй.

«Давай, иди сюда», – медленно подзывал он быка мягким, вкрадчивым голосом. «Давай, достань меня, бычок, достань». Взгляд огромных, лишенных век глаз быка встретился со взглядом цыгана. Рога животного опустились.

«Уходи! Прыгай, дурачок, сопляк! Он забьет тебя! Прыгай!»

Карлос не уходил, а выжидал. Он повернулся к быку боком с тем, чтобы представлять собой более узкую, следовательно менее уязвимую мишень и стоял, как вкопанный. Если бы у него был красно-желтый плащ, то он мог бы воспользоваться им в качестве еще одной мишени для без малого метровых рогов быка. У него не было ни красной материи, ни мулеты, ни шпаги. Бык сделал рывок вперед и, когда Карлос ощутил на лице своем его жаркое дыхание, то он моментально отпрыгнул в сторону. Бык, атакуя его, так увлекся, что пробежал еще метра четыре, пока не понял, что атаковать было уже некого. Он повернулся всем своим грузным телом и посмотрел на Карлоса. Тот стоял на том же самом месте, что и перед атакой, неподвижный и застенчивый. Загонщик уже больше не кричал. Он просто стоял, разинув рот и молчал. «Нет, этот парень действительно того. Но смелый. Матерь Божья, ну сущий дьявол. Голыми руками, да на быка». Он стянул с себя свою куртку. «Эй, парень, вот возьми-ка». Карлос посмотрел на это «оружие» и покачал головой. Этого, едва заметного движения хватило для того, чтобы бык начал свою вторую атаку.

Карлосу казалось, что он мог сосчитать количество шагов быка, приближавшегося к нему – его четыре ноги двигались будто в каком-то вневременном танце. Шагни бык еще пару раз и Карлос у него на рогах. Но нет. Он знал наверняка, что не окажется так близко к смерти. Будто неведомый Карлосу ангел легко коснулся его плеча, предупреждая об опасности. Карлос демонстративно повернулся к быку спиной. И когда его затылок ощутил уже знакомое влажное дыхание, ловкий юноша опять оказался недосягаем для быка.

На этот раз Карлос добежал до самой изгороди и перемахнул через нее. Дышал он легко, словно лишь «побеседовал» с милым и ласковым животным.

– Ну, смогу я выйти на быка? За деньги? – спросил он с вызовом у загонщика.

– Это мы еще посмотрим, – медленно проговорил тот. – Посмотрим, – задумчиво рассматривал он цыгана. – Я хочу тебя кое с кем познакомить.

– С кем?

– Неважно с кем. Ты его все равно не знаешь – это точно. Пойдем, поедим. Потом можешь вот там отдохнуть, – он кивнул в сторону каких-то сараев, которые могли быть и стойлом для быков. – Сегодня я пошлю весточку сеньору, авось он приедет через пару дней.

«Всегда опасно любить то, что тебе не принадлежит», – предупреждал Доминго Мендоза своего инвалида-сына еще в 1783 году, когда мальчику было десять лет. «Забудь о быках, Паблосито. Они за тобой не побегут».

Эти слова остались пустым звуком для Пабло. Впервые он увидел корриду в восемь лет, с этого момента Пабло Луис Мендоза Родригес жаждал попытать счастья на арене. Матадор с горбом на спине и, к тому же, сухорукий? Это могло вызвать лишь смех. Но он сам смеяться не думал.

Всю свою жизнь Пабло Луис посвятил изучению корриды. Он вникал в каждую деталь, каждую мелочь с нею связанную. Сейчас ему исполнилось двадцать шесть лет и не было в Испании матадора, которого он не знал бы. Он побывал на всех ранчо, где выращивались быки для корриды. Пабло всегда ездил туда, где молодых быков испытывали на храбрость. Когда в Мадриде шла коррида, он на ней всегда присутствовал. Если программа корриды в Кордове оказывалась менее интересной, нежели где-нибудь еще, в каком-то другом городе, Пабло уезжал туда. Если какой-нибудь из тореро стремился приобрести для себя замысловатый костюм и у него не было для этого реалов, он обращался к Пабло Мендоза. Молодые и многообещающие тореро всегда получали от Пабло все необходимое для своей карьеры.

Горбатый, увечный Пабло Луис мог ни есть, ни спать, ни любить женщин, но без корриды свою жизнь он не мыслил. В этот январский день 1799 года он не без любопытства, прочел письмо, посланное ему из Севильи одним загонщиком. «Приезжай, если можешь, дон Пабло, – говорилось в письме, – думаю, что тебе придется увидеть кое-что стоящее».

Цыганскому табору, путешествовавшему пешком или, в лучшем случае, на осликах верхом, требовалось около четырех дней, чтобы покрыть расстояние между Кордовой и Севильей. Для богатого же человека в карете, запряженной четверкой резвых коней, это дело было каких-то шестнадцати часов. Пабло прибыл на ранчо, спустя три дня после того, как Карлос впервые вошел к быку в загон.

«Я не могу разобрать, или он дурак, или самый храбрый человек, которого я когда-либо встречал», – поведал ему загонщик, как только Пабло прискакал на ранчо. «Он там, тот молодой паренек, который делает вид, что не понимает о ком идет речь».

При виде юноши у Пабло захватило дух. Всегда было так, что при виде любого, кто по своим природным данным был матадором от Бога – высоким, стройным, красивым, широкоплечим и узкобедрым – в Пабло сначала возникала ненависть к этому мужчине, которая сменялась чувством, похожим на ревностную любовь. Эти чувства олицетворяли собой все, что в представлении Пабло являлось радостью жизни. Он приучил себя, и уже давно, укрощать этот шквал противоречивых эмоций.

– На него приятно смотреть, – согласился Пабло с загонщиком, – но ты, явно, говоришь о чем-то другом. – Судя по интонации, с которой были произнесены эти слова, загонщик не сумел убедить Мендозу. – Слишком смело ты о нем говоришь…

– То, что я видел – это больше чем смелость, – не успокаивался загонщик. – У него есть внешность и что-то неясное… Но и тебе и мне известно, что именно это, что невозможно объяснить, и делает из человека матадора. Когда он был в загоне, он… – Мужчина запнулся, подыскивая слова. – …Он был, ну… как Бог. Он был великолепен – по-другому не могу это назвать. Смотреть на него было все равно, что видеть как вдруг перед тобой оживает музыка… Вот почему я думаю, что он станет великим матадором.

Пабло пристально смотрел на загонщика прищуренным взглядом. «Никогда от тебя не слышал таких поэтических излияний, друг мой. Возможно, и мои чувства при виде этого юноши на арене будут подобными. Посмотрим».

– Понимаешь, – затараторил загонщик, – он никогда в жизни не держал в руках плаща. Он научился за то время, пока мы ждали тебя, и сейчас конечно не сможет продемонстрировать грацию, какую покажет в один прекрасный день.

– Плаща, говоришь, не держал? Нет, я хочу видеть то, что видел ты. Этого парня и быка.

– Без всего? Дон Пабло, прости меня, но это же самоубийство! Он уже делал так, клянусь тебе, клянусь душой моей матери.

– Я не сомневаюсь в твоих словах, я хочу сам посмотреть.

Загонщик с минуту молчал, потом пожал плечами.

– Карлос, подойди сюда, – позвал он цыгана.

Карлос подошел. Загонщик ошибся – этого человека из Кордовы Карлос знал. Софья описала его ему, рассказывая о том, как вместе с Фантой встретила его на Калле Иудихос. И сейчас этот человек был в той же одежде, что и тогда: широкополая плащ-накидка черного цвета, которая наполовину скрывала горб на спине и искривленную руку и черное широкополое сомбреро, надвинутое на лоб.

Карлос, разумеется, не стал сообщать этому дону, что ему известно кое-что о Мендозе-младшем. Он дождался, пока загонщик его представит, затем поклонился.

– Здравствуйте, дон Пабло. Я к вашим услугам.

– Мой друг, загонщик, сказал, что ты цыган. А из какого ты табора? – поинтересовался Мендоза.

Карлос ответил не сразу. Лишь немногим чужакам было известно о существовании таборов, для них все цыгане были все одно – мошенники, воры и бродяги. Но Софья говорила, что дон Пабло производил впечатление человека, хорошо осведомленного об образе жизни цыган, он даже знал о «большом фокусе».

– Я из табора Зокали, – наконец ответил Карлос. Он решил, что это не сыграет какой-нибудь роли, коли он сообщит Мендозе Пабло откуда он. Ведь от покровительства этого человека теперь для него зависело многое.

– Ага… Понятно. Теперь скажи-ка мне вот что: не было ли в вашем таборе молодой девушки с замечательным голосом? Мне приходилось раз или два слышать, как она пела. Насколько я помню, у нее были синие глаза.

Карлос отрицательно покачал головой. «Такой цыганки в нашем таборе нет. Мне она незнакома, дон Пабло». Он никогда не станет говорить с чужаком о других цыганах.

Дон Пабло пожал плечами.

– Ладно, неважно. Теперь к делу. Я прослышал о том, что ты здесь вчера показывал. Ты можешь еще раз все продемонстрировать мне? Как и тогда, без плаща и оружия, – добавил он.

Карлос недоумевающе посмотрел на загонщика. Тот ему сказал, что дон Пабло будет смотреть его выступление с плащом. И что он был знатоком корриды, который сразу заметит – этот парень с плащом еще не умеет обращаться как следует. Взгляд загонщика ничего не выражал. Если этот цыган желает рискнуть своей жизнью, пожалуйста, дело добровольное, как бы выражал такие мысли его взгляд. Карлос понял в чем дело.

– Конечно. Я готов доставить вашей светлости такое удовольствие, – с наигранной легкостью сказал юноша.

Бык, который дожидался в стойле, был другой. Что касалось боя, то этот бык, сразись с ним Карлос во второй раз, прикончил бы его в два счета. Не в правилах корриды позволять человеку сражаться на поле дважды с одним и тем же быком. Быку достаточно одного раза, чтобы раскусить все уловки тореро, и тогда этот бык был непобедим. А тот черный, который был вчера, теперь годился лишь для откорма и затем на убой. Этот, который ждал поединка сегодня, был поменьше и не черный, а красновато-коричневый.

– Ну как, нравится тебе этот бык? – спросил дон Пабло Карлоса, когда тот шел к стойлу.

Загонщик предпочитал не смотреть на парня.

– Конечно, это хороший бык, – ответил Карлос.

Пабло хмыкнул. Он понимал, что цыган лжет. Этот бык был потрусливее черного и без готовности постоянно атаковать. Но на этой неделе Мендоза уже потерял великолепного быка и он не собирался приносить в жертву этому безумному цыгану еще одного из своих лучших быков.

Ладно, будь, что будет. Юноша сам сделал свой выбор и если уж этот Карлос желал его, Пабло, покровительства, то должен показать себя достойным его.

Пабло ждал и смотрел, что произойдет. Внутри его кипели обычные чувства. Их источником была ненависть к этому цыгану, умевшему делать то, о чем он мечтал всю жизнь; он желал, чтобы этот бык убил парня, потому что любил зрелища но, с другой стороны, ему хотелось победы Карлоса над быком – он ценил храбрость тореро, и особенно безумную.

Юноша перепрыгнул через забор и встал в позицию. Все было так, как и говорил ему загонщик. Что-то произошло в тот момент, когда Карлос очутился перед быком. Он сразу изменился. Юноша больше не принадлежал к простым смертным. Мендоза знал это и почувствовал незримую нить между собой и тореро. Теперь благодаря этой магической связи, их эмоции, их страх, надежды, триумф, беды стали общими для одного и другого. Он почувствовал знакомый прилив удовольствия. Но нет, сегодня это было не просто удовольствие от зрелища, а нечто большее – истинное наслаждение им.

Долю секунды Карлос, повернув голову, смотрел на человека, который наблюдал за ним. Их взгляды буквально сцепились, но через мгновение вниманием Карлоса целиком завладел бык.

«Бычок, – негромко позвал он. – Я здесь, ну, достань меня».

Уже через несколько секунд Пабло знал, что это будет такое зрелище, которое он не сможет забыть до конца своих дней. Все оказалось гораздо интереснее, чем ему рассказал загонщик. Карлос выдержал три атаки: в первый раз поворотом головы отвел рога быка в сторону, а в двух других, стоя к быку спиной, каждый раз отпрыгивал в сторону в самый последний момент, когда казалось, что рогам быка некуда было деваться, как вонзиться в спину смельчака. Все его пируэты были весьма грациозны. Теперь бык и цыган сходились в четвертый раз. Рассвирепев, животное ринулось в безудержную атаку. Карлос ждал момента, когда еще будет не поздно увернуться от быка. Казалось, что юноша просчитался и что рога быка подбросили его вверх, но это было не так… Он и не пытался на этот раз увернуться, а подпрыгнул в воздух и, совершив воздушный пируэт, приземлился позади быка.

– Дьявол, – вырвалось у Пабло.

– Готовься, – раздался крик загонщика; для него, как и для Мендозы, все происходящее было необычным и захватывающим зрелищем. – Смотри, Матерь Божья, он еще раз собрался.

Карлос приманивал быка опять. Будь это бык покрупнее, удача не изменила бы ему и на этот раз и он стал бы героем. Но этот бык рыцарем не был. Он решил, на сей раз, атаковать не по правилам. В последний момент он мотнул головой и ударил Карлоса рогом в бок. Огромный бивень вошел Карлосу чуть ниже грудной клетки и вышел наружу около позвоночника. Какое-то мгновение юноша был надет на рог быка и висел на нем, как кусок мяса на вертеле. Затем бык, словно пытаясь стряхнуть с себя горечь поражения, мотнул головой и юноша упал на землю.

Он был еще в сознании, когда его принесли в дом. И странно, он был счастлив – ведь он не показал себя трусом. Не таким, как его считали и Зокали, и Хоселито, и все остальные… Они были не правы. Пабло склонился над ним.

– Карлос, ты меня слышишь? – Цыган слабо кивнул головой. – Молодец. Ты был просто неподражаем. Если ты выживешь и у тебя останется храбрости для корриды, я буду твоим опекуном.

«Жди меня, Софья, – думал Карлос – Помолвка кончится через два года, не забывай меня. Я достану денег и вернусь к тебе». От потери крови Карлос потерял сознание.

Софья продолжала надеяться вплоть до того дня, когда должна была состояться свадьба. До того момента, когда женщины табора Зокали надели на нее белое платье и Фанта воткнула красивый большой гребень ей в волосы, прикрепив к нему длинную фату, она не верила, что действительно выходит замуж за Пако. Софья внушала себе, что Карлос вернется. Не о чем было беспокоиться: прежде, чем ее отдадут замуж за Пако, Карлос посватается за нее. Он уже спас ее однажды, спасет и на этот раз. Все будет хорошо, когда вернется Карлос, но было уже поздно.

4

Софья стала женой Пако, когда цветущий миндаль покрыл нежно-розовым ковром Андалузию. Это было в феврале, в четверг, за три дня до наступления карнавала в канун Великого поста 1799 года. Их помолвка окончилась неделей раньше – Зокали не стал упорствовать, но церковь не давала согласия на освящение этого брака в период Великого поста, длившегося сорок дней. Пако не желал ждать полных два месяца, которые грозили затянуться на три с лишним.

Свадебные торжества длились два дня. Здесь, среди гостей, можно было встретить цыган как из далекой восточной Гранады, так и из Кадиса, что на западе. Они приехали на свадьбу к Зокали, который слыл одним из самых уважаемых предводителей, прослышав о той огромной цене, которая была заплачена за чужачку и ожидали торжества, пышность которого соответствовала бы этому огромному выкупу. И Зокали их не разочаровал.

Женщины табора зажарили на вертелах сорок козлят и приготовили жаркое из сотни ежей. Мужчины где-то украли свинью и разделали ее, затем обобрали капусту с целого поля и сварили ее вместе со свежей свининой. Натушили двадцать котлов риса с рыбой, пойманной в Гвадалквивире, а двадцать других заполнили кукурузной кашей. В то время кукуруза являлась привозным деликатесом, который, однако, трианские цыгане уже успели должным образом оценить. Осушались бесчисленные бочки вина, звучали песни, танцевали все.

– Можно подумать, что замуж выдают любимую дочку Зокали, а не какую-то чужачку, – ухмылялся Хоселито.

– Но это правда, что за невесту он получил две сотни реалов? – спросил кто-то.

Хоселито согласно кивнул.

– А почему Пако согласился столько заплатить?

– Пако – старый дурак. У него меж ног свербит, поэтому и согласился, – с недовольным видом заявил Хоселито.

Мужчина, который спрашивал, молча пожал плечами, значит правда, как ни трудно в это поверить. Но по нему было видно, что все это никак не укладывается в его голове: две сотни реалов за чужачку или Пако совсем уж действительно потерял из-за нее голову…

Ни жениха, ни невесты на свадебном торжестве не было. По старым цыганским обычаям невесте полагалось последние сутки перед свадьбой провести в одиночестве. Затем являлся жених и свадебная церемония начиналась. Кое-кто из стариков эти свадьбы помнил, но молодежь их уже не видела. В последние годы церковь и инквизиция заставляла и цыган, как прочих испанцев, венчаться в церкви и тех, кто осмелился бы вместо католического ритуала следовать своим национальным обычаям, ожидало суровое наказание.

Пако и Софья венчались в часовне церкви Святой Анны. Обряд начался утром и прошел быстро – всего несколько минут. Когда церемония венчания закончилась, Пако препроводил свою молодую жену к себе в пещеру. Весь табор тем временем уже вовсю пировал. Новобрачные были одни, за исключением старой Фанты, которая отвела Софью в церковь и сопровождала молодую пару назад в Триану.

За целое утро Софья не произнесла ни слова, она не обращалась ни к Фанте, ни к Пако. В церкви, на вопрос пастора выходит ли она, раба Божья, замуж по собственной воле и берет ли в мужья Пако, в ответ слышался едва различимый шепот. Сейчас Софья тупо смотрела на вход в пещеру Пако и не обращала внимания на присутствие Фанты. О чем ей было с ней говорить? Старуха не помогла ей раньше, а теперь было поздно уже. Женщина-цыганка, ослушавшаяся мужа, могла быть изгнана из табора и ей оставалась лишь улица.

– Здесь теперь твой дом, – пробормотала Фанта. – Будь счастлива и роди своему мужу много детей.

Софья по-прежнему молчала. Вход в пещеру Пако мало чем отличался от других входных щелей, но Софья подозревал, что внутри эта пещера отличается от многих. Фанта сняла мантилью с головы невесты и подала Пако. Улыбаясь до ушей он, едва взяв ее, сразу исчез в пещере. Софья уже было пошла за ним, но Фанта ее остановила. «Погоди, ты должна пойти к мужу в том виде, в котором появилась на свет». Старыми ревматическими пальцами Фанта стала быстро расстегивать застежки на свадебном платье Софьи. Та и оглянуться не успела, как старуха раздела ее догола.

«Вот теперь иди к нему. Когда я услышу, как ты кричишь и когда он вернет мне фату с пятнами крови, вот тогда я буду знать, что ты не нарушила наш закон», – сообщила ей Фанта.

Крики не заставили себя долго ждать и стихли далеко не сразу. Прошло не меньше часа, когда Пако наконец-то появился и подал мантилью Фанте в руки.

«Не смотри на меня так, старуха. Мне пришлось ей как следует поддать. Страх – лучшее средство для женщины. Он учит ее подчиняться».

Фанта пригляделась к нему. На бороде у него поблескивали капли пота, массивная грудь вздымалась и от него несло потом как от зверюги. Но свою службу старуха знала. Единственным ее вопросом был: «Она девственница и она удовлетворила тебя?»

«Да», – прозвучал ответ.

Фанта кивнула и удалилась. На ее лице от озабоченности даже морщин стало больше. Старая гадалка направилась туда, где вовсю катил пир горой. Весь праздник происходил напротив пещеры Зокали, на ровной поляне меж двух холмов Трианы. Она пробралась через расщелину в известняке и остановилась, чтобы осмотреться.

Воздух был наполнен дымом костров, на которых варили и жарили пищу. Повсюду звучала музыка. Аккорды десятка гитар, большого числа тамбуринов, неистовый перестук кастаньет, пение – все сливалось в огромный разноголосый оркестр.

Глазам было на что посмотреть: там и тут развевались ярко-красные, синие, зеленые одежды женщин – все кружилось в неудержимом вихре постоянно сменяющих друг друга красок. У мужчин преобладали сдержанно темные тона, они расхаживали в окружении женщин, как Боги.

Завершив путь от пещеры Пако к празднующей толпе, Фанта ощущала прилив гордости. Но, обернувшись назад и посмотрев на новое обиталище Софьи, она почувствовала в сердце тоску. Крики девушки, совсем ребенка, до сих пор стояли в ее ушах. Старуха позволила себе даже нечто вроде сожаления по поводу алчности и бессердечия мужчин. И Зокали, мудрый Зокали не был исключением. И вот она с высоко поднятой головой и победным кличем устремилась навстречу толпе, размахивая своим окровавленным трофеем. Что ни говори, закон оставался законом и правила его должны соблюдаться.

– Добро пожаловать, Роберт, – этими словами приветствовал Доминго Мендоза своего двоюродного брата. – Добро пожаловать в родной дом в родной стране. Мне говорили, что ты прекрасно говоришь по-испански, поэтому я могу повторить это на своем родном языке.

Роберт Мендоза обнял своего кузена скорее формально, нежели тепло и уселся в предложенное ему кресло. Ореховое с обивкой из красного бархата, оно было покрыто искусной резьбой. Но ягодицы Роберта, впрочем, как и его спина, не ощутили того привычного комфорта, который он ощущал, сидя в родном лондонском кресле. Почти все испанское представлялось ему изготовленным скорее для того, чтобы ублажать глаза, но не ради удобства. Но только не эта комната. Она была небольшой и почти лишенной каких-либо украшений, за исключением, пожалуй, уставленных книгами в прекрасных переплетах полок. Меблировка ее ограничивалась двумя креслами, в которых сидели его кузен и он, и разделявшим их внушительных размеров столом.

Скрыть свой оценивающий взгляд от Доминго, молодой человек не смог. «Ты сейчас размышляешь о том, что все, что тебе пришлось слышать о дворце Палаццо Мендоза ложь, не так ли? – спросил он. – Но эта часть дворца не типична для него – это место предназначено исключительно для решения деловых вопросов. Сейчас мы находимся в самом старом крыле здания, эта часть дворца никогда не разрушалась и не перестраивалась». Доминго огляделся. – «Это, быть может, прозвучит смешно, но иногда мне приходит в голову, что мои предки выбирали для своих переговоров именно это помещение и никакое другое».

Точная дата постройки дворца никому известна не была. До Роберта доходили полуфантастические истории о том, что их род происходил от древних финикийцев. Может быть, в этих россказнях не было и доли правды, но одно обстоятельство ни у кого сомнений не вызывало – Мендоза были старейшими жителями города.

Доминго недавно исполнилось пятьдесят лет. Выглядел он значительно моложе: ни на голове, ни в бороде не было ни одного седого волоса, его лицо, фигура источали энергию и уверенность в себе. Он, конечно, щеголь, – подумал Роберт, – одет, как одеваются французы, несколько легкомысленно, скажем так: синий широкий сюртук из поплина поверх вычурного алого шелкового жилета и красные штаны до колен. Далее следовали белые чулки и туфли с бросающимися в глаза золотыми пряжками. Попугай, да и только, как и все эти, с континента. Впрочем, и среди англичан таких сейчас хоть пруд пруди… Черт возьми, не должен мужчина уподобляться павлину. Роберт невольно взялся за отворот своего темного сюртука, под которым виднелась рубашка с белым стоячим воротничком. Его кузен все еще что-то говорил.

– Позже у тебя будет возможность детально осмотреть весь дворец. Не думаю, что ты будешь им разочарован. Но сейчас нам лучше побыть здесь. Прислуга сюда не допускается, а то, что нам предстоит с тобой обсудить – не для чужих ушей. Первое, я могу называть тебя Роберто? Ведь так звучит твое имя на нашем родном языке.

– Если тебя не затруднит, то я предпочел бы, чтобы ты меня называл все-таки Роберт.

Доминго кисло улыбнулся.

– Хорошо, Роберт, так Роберт. Как поездка прошла?

– Признаться, она оказалась слишком долгой. Благодаря нашему «другу» Наполеону, мне пришлось пересечь Канал на рыбацкой шхуне, а остаток пути проделать по суше.

– Ах, да, Наполеон. Вот какая досада, – согласился Доминго. – Он вмешивается в судоходство, следовательно в торговлю. Может рано или поздно он поймет, что правительство должно заниматься делом, а не военными авантюрами.

– Он ваш союзник, – сухо заметил Роберт.

Это замечание, казалось, Доминго слегка озадачило.

– Наш? Мой? Я не знаю этого человека… Ах, ты имеешь в виду – он союзник Испании?

– Именно.

– Малыш, – мягко произнес Доминго, – твой отец мне много раз говорил, что твой ум – ум не молодого человека, а гораздо более старшего. Не уверен, что сделав это заявление ты хорошо подумал.

«Черт возьми, не надо было его задевать», – понял свою оплошность Роберт.

– Я лишь имел в виду… – попытался он сгладить невольную резкость, но испанец сделал протестующий жест рукой.

– Я понимаю, что ты имел в виду. Шесть лет назад ваш мистер Питт втягивал Испанию в войну против Франции. Затем, три года спустя, этот идиот Чарльз IV, который, да поможет нам Господь Бог, имеет возможность стать королем Испании, заключил сепаратный мир с этим выскочкой Бонапартом и объявил войну Англии, – Доминго пожал плечами. – А как в войну оказались втянутыми остальные?.. Россия, Австрия, Неаполь…? Полагаю, что это одному Богу известно, а что касается меня, то я перестал в этой кутерьме разбираться. – Он усмехнулся. – Даже за то время, пока мы здесь с тобой беседуем, ситуация может измениться.

– Это спорные вопросы, – тон Роберта не смягчился.

Настроение Доминго резко изменилось и он стукнул кулаком по столу.

– Семья. И это – единственный спорный вопрос для нас… Я не испанец, мой дорогой кузен, а ты… Ты можешь настаивать, чтобы тебя называли Робертом, но англичанин из тебя все равно не получится. Мы – Мендоза, а это вещь гораздо более важная, она переживет и генералов, и королей и всех остальных дураков, которые, сами того не ведая, пляшут под чужую дудку.

Доминго помолчал немного, затем поднялся и возложил обе свои руки на плечи молодого человека.

– Ты понимаешь о чем я говорю?

Роберт кивнул. Он все прекрасно понимал, но не головой – она у него была до отказа набита патриотизмом и гордостью за свою великую державу, как и у остальных англичан, – а душой. Именно поэтому Роберт не стал отказываться, когда отец решил послать его в Испанию. Англия и родина его предков Испания могут воевать друг с другом, но две ветви рода Мендоза – этой мощной империи – не имели права себе этого позволить.

– Да, дон Доминго. Прости меня.

– Да нечего прощать, малыш. Ты молод и тебя обязали восхищаться героями вроде адмирала Нельсона. Ведь вся Англия им восхищается, не правда ли?

Роберт решил вытянуть ноги перед собой, но у него ничего не получилось. Черт бы побрал это проклятое кресло, оно не предназначалось для таких поз. Высоченное, какое-то худосочное…

– Да, Англия от него в восторге, это правда. Все просто в экстазе от его побед. – Роберт осекся, опять ляпнул невпопад. – Ведь последним таким триумфом стала победа над испанским флотом у Санта-Круса на Канарских островах.

Доминго опять успокоил его жестом руки. Бог ты мой, у него на пальцах, по меньшей мере, три перстня – рубины и два изумруда, – в очередной раз отметил про себя Роберт. Несомненно, это попугай, однако надо его послушать, он, кажется, собирается прочесть мне еще одну нотацию.

– Роберт, у тебя такой обескураженный вид. Не надо, прошу тебя. Как я только что сказал, все эти победы, поражения нас не должны касаться. – Он снова рассмеялся. – Кроме всего прочего Мендоза – патриоты и поддерживают испанский престол. Мы дали в долг Чарльзу денег, чтобы он починил корабли, в которых ваш Нельсон наделал столько пробоин. И Наполеон брал у нас в долг. Да и в Англии время от времени в банках выдаются наличные по выписанным нами чекам. Понимаешь, если есть ум, то даже война может приносить выгоду. – Еще один жест руки предвосхитил перемену темы разговора. – Расскажи мне лучше об Англии, вашем доме. Это куда интереснее и важнее.

Роберт вздохнул свободнее и даже слегка расслабился. Ну, теперь хоть есть твердая почва, под ногами.

– Мой брат женился на женщине толстой словно колбаса. Через три месяца она должна родить ему ребенка. У отца все хорошо. За исключением, пожалуй, того, что мать умоляет его уехать из Лондона. Она спит и видит, как поменять бы Кричард Лейн на какое-нибудь грандиозное имение в деревне. Отец об этом и слышать не хочет.

– Я целиком и полностью его поддерживаю. Да, в деревне дышится легко, но дела делаются в городах, а на первом месте всегда должно быть дело. Именно поэтому и мы остаемся здесь, в сердце Кордовы. – Доминго наполнил два массивных бокала тяжелым, сладким хересом и подал один из них молодому человеку. – Давай выпьем за нашу встречу и еще раз: добро пожаловать в Испанию.

Роберт поднял свой бокал.

– У меня тоже есть тост. За шерри,[5] которое нас объединяет. Доброго тебе здоровья и успехов, идальго!

Прежде чем выпить, Доминго добавил:

– Спасибо тебе за тост но, прости, нас объединяет нечто большее, чем херес, Роберт. И это – наша кровь.

– Понимаю. Именно поэтому я здесь.

– Хорошо, а теперь выпьем.

Оба осушили свои бокалы одним глотком и Доминго их вновь наполнил.

– До твоего отъезда ты обязательно должен осмотреть виноградники и погреба в Хересе. Ты не будешь разочарован. Четыре года подряд был отличный урожай винограда, хвала Деве Марии.

Англичанин ответил не сразу. И уж, конечно, не перекрестился, как этот набожный испанец.

– Пути древних сохранились, – вкрадчиво сказал Доминго.

Роберт пристально посмотрел Доминго прямо в глаза. Они у него были того же золотисто-коричневого оттенка, что и у англичанина, но слегка поблекшие от времени.

– Если мы говорим начистоту, идальго – это очень хорошо. Среди нас набожных людей нет. Но на каком-то уровне, я не могу точно объяснить это тебе, пути древних в нас действительно сохранились. И, пока я здесь, за это я спокоен. Я пришел не ради того, чтобы быть для тебя своего рода инквизитором.

– Я не совсем это имел в виду, – задумчиво произнес дон Доминго. – Да и инквизиция сегодня не такая зубастая, как раньше. Большинство инквизиторов ныне посвятили себя тому, чтобы выявлять людей, читающих книги, стоящие в их проскрипционных списках. Конечно, они по-прежнему не спускают глаз с «заблудших» евреев – «марранос» – свиньи, так они их называют. Но вот уже минуло сорок лет с тех пор, как их жгли на костре в последний раз. Такого уже не было с 1759 года.

– Но они вполне могут обречь их на самосожжение, если пожелают, – высказался Роберт.

– Несомненно, – согласился Доминго. – Но, скажу откровенно, инквизиция никогда не обнаружит «марранос» в моем доме. Вы, английские Мендоза, имеете возможность прикидываться протестантами, а втихомолку считать себя евреями. Здесь, в Испании, это не пройдет никогда. Даже если мы все этого очень захотим. А что касается лично меня, то я никогда особенно о Боге не задумывался, но коль скоро он существует, то я предпочитаю обретать его в лоне католической церкви. И, что особенно важно, Роберт, так это то, что Испания, страна, являющая собой образец религиозности и веры всему христианскому миру. Здесь религиозные ритуалы соперничают по своей важности с хлебом насущным у всех сословий, кончая самым беднейшим крестьянином.

Настал вечер, солнце клонилось к закату. Доминго подошел к окну, выглянул на улицу, после чего закрыл ставни и вновь обратился к гостю.

– Я хочу рассказать тебе одну историю, – начал Доминго. – В шестьдесят шестом году в Сарагосе вспыхнул мятеж. Сотни людей высыпали на улицы – они грабили, поджигали дома. В разгар мятежа через город шествовала религиозная процессия, во главе которой шел епископ, несший святые дары. Все до единого мятежники вмиг прекратили то, чем бы они ни занимались, и опустились на колени. Когда процессия миновала их, они поднялись на ноги и решили продолжить мятеж, да было поздно. К тому времени городские власти Сарагосы собрали солдат, которые погасили мятеж. Вероятно такая история была бы невозможной где-нибудь, но не здесь, не в Испании. Я думаю, мы оба понимаем друг друга, мой молодой кузен?

Роберт кивнул головой.

– Меня это радует. Ну, а теперь о деле Месты. – Вдруг Доминго осекся и схватился за грудь. Роберт быстро налил ему еще вина и тот с благодарностью его принял. – Ничего страшного, – спустя немного времени произнес Доминго, – наверное я уже не так молод, как когда-то. Мне хотелось бы знать, насколько подробно твой отец объяснил тебе ситуацию?

– Относительно Месты? Это гильдия, контролирующая торговлю шерстью.

Доминго смотрел куда-то в сторону, его пальцы сосредоточенно барабанили по столу.

– Да, каждая овца, остриженная где угодно, будь то Арагона или Андалузия, отдает свою шерсть на милость Месты и так повелось с незапамятных времен. Не случайно ваш лорд канцлер восседает на мешке с шерстью. Шерсть наравне с золотом – показатель благосостояния нации.

Роберт откашлялся.

– Шерсть когда-то была показателем благосостояния нации, идальго. Все уже давно не так.

Доминго резко повернулся к своему кузену и направил на него острый взгляд.

– Но ты, надеюсь, не думаешь, что меня интересует лишь их шерсть. – Это был не вопрос, а утверждение.

– Я не подвергаю сомнению ваши слова, дон Доминго.

«Это лишь свидетельство того, что ты не глуп, и я был не прав, приняв тебя за глупца». – Доминго наклонился к нему. – Бенджамин говорил мне, что по уму ты вдвое старше. Твой отец, видимо, имеет все основания так думать. И я скажу тебе то, чего бы никому не стал говорить. Даже твоему отцу. Кое-кто в Мадриде, в чьих руках власть, были бы не прочь отделаться от Месты, но при этом остаться в тени. Я был их… Ну как бы это сказать…

– Подставным лицом, – подсказал Роберт.

– Ну да… А они, в свою очередь, если бы мне все удалось, конечно, предложили мне своего рода награду. – Взгляд Доминго встретился со взглядом Роберта. – Право образовать сеть банков при поддержке королевского двора. Официальный испанский банк, у которого не путались бы в ногах всякие там частные банки.

Роберт затаил дыхание.

– Вот… – продолжал Доминго, – думаю, что ты поймешь, о чем речь и это не пустые мечтания. Фактически каждый грамм золота или серебра из колоний будет проходить через наши руки, – Он опять налил себе вина и одним глотком осушил бокал.

От таких перспектив Роберт почувствовал легкое головокружение. Ведь если это дело пойдет, то поставит испанских Мендоза в один ряд с Английским банком.

– А есть возможность устранить Месту? – задал он вопрос Доминго.

– Малыш, сколько раз я пытался это сделать! Расходы на борьбу с ними были гигантские. Это и стало причиной того, что я решил обратиться за помощью к твоему отцу. Если бы мы победили… Но это пустые разговоры. Мы проиграли и Места по-прежнему контролирует торговлю шерстью.

Доминго откинулся на спинку кресла. Роберт заметил, как во время разговора тот не переставал потирать свою левую руку – жест, вошедший у него в привычку. Доминго продолжал:

– В эту гильдию, кроме многочисленных герцогов входит еще с десяток монастырей. Большинство самых влиятельных аббатов Испании превращают принадлежащие им монастыри в дворцы и живут не хуже королей на проценты от участия в Месте. Именно аббаты разбили меня наголову. И если твой отец для того, чтобы выяснить, могу ли я вернуть ему деньги, которые были вложены в катастрофу, посылает тебя в Кордову, то мой ответ прост и ясен – нет. Не могу, ни одного реала.

– Я понимаю и верю, – сказал Роберт, выслушав Доминго. Он решил не лгать этому идальго. – Да, это один из тех вопросов, на которые мой отец хотел бы получить ответы. Сожалею, что не смогу порадовать его иным ответом.

– И я сожалею. Ну, а что ты еще хотел узнать у меня? От души желаю, чтобы мы разделались со всем, что нас разделяет еще до того, как покинем эту комнату. Англия и Испания могут воевать между собой сколько им вздумается, но дом Мендозы должен являть миру единство. В этом наши спасение и наша мощь.

– Еще только один вопрос, дон Доминго. Я бы не стал его задавать, если бы ответ на предыдущий был бы иным. Но раз так сложилось, то ответь мне: ты согласен с тем, что следует изменить распределение прибыли?

– Я полагаю, что цифры нужно просто поменять местами – шестьдесят процентов вам и сорок нам.

Роберт покачал головой.

– Не совсем так. Отец предлагает семьдесят – тридцать в нашу пользу.

Доминго какое-то время молча смотрел на англичанина, потом захохотал, нет, даже загоготал.

– Да… мой дорогой кузен, пути древних для тебя – нечто большее, чем просто религия. В данный момент я просто не могу поверить, что это предложение Бенджамина. Он человек традиций, осторожный, иногда даже в ущерб себя. Вот поменять эти цифры местами он мог бы, так же как сделал это я. Но ты в последнюю минуту вообразил себе, что сможешь отхватить кусок побольше. Пока мы сидели здесь, ты решил, что я стар, болен и не так изворотлив, как когда-то. Правда? Так или нет?

«Это так, – подумал Роберт. – Это правда. И что твой единственный сын – урод – это тоже правда. И что его не заботят дела дома – правда».

– Да, это так, – решил признаться Роберт.

– Шестьдесят на сорок в вашу пользу, – сказал Доминго. – И ни реалом больше, но, тем не менее, я принимаю во внимание твое требование и рад, что твой отец оказался предусмотрительным человеком, когда выписал для тебя из Испании учителя и рад тому, что он прислал тебя сюда. Ты хороший сын.

Последние слова испанца, интонация, с которой Доминго сказал их, несли в себе что-то такое, что можно было бы назвать то ли завистью, то ли грустью. Роберт не стал углубляться. Если Доминго пожелает в разговоре затронуть тему Пабло Луиса, он сделает это и без его помощи.

Доминго поднялся, цвет его лица стал лучше, пепельный оттенок исчез. Несомненно этому способствовало и то, что такая щекотливая тема, как Места, осталась позади. «Идем», – пригласил Роберта Доминго, – «посмотрим дворец, который тебе не терпится увидеть».

Переход, отделявший служебный кабинет от главного здания, располагался под землей. В руке Доминго держал фонарь, который освещал темное прохладное помещение.

– Это место служило когда-то хранилищем золота, тайником, – пояснял Доминго Роберту. – Бог знает сколько лет прошло с тех пор. Потом золото перенесли к воротам в Патио де ла Рехат. Еще позже, согласно легенде, была сооружена или найдена какая-то потайная пещера и золото решили держать в ней. Сегодня никому не известно, где она располагается и была ли вообще. – Он помолчал немого. – Но мне не следует утомлять тебя всеми этими сказками.

У Роберта мелькнула мысль о том, что неплохо было бы поинтересоваться, где Доминго теперь прячет свое золото, но он счел неподходящим спрашивать об этом сейчас.

– Да нет, меня это нисколько не утомляет. Старые истории всегда увлекательны.

– Да, это верно, – согласился Доминго. – В любом случае этот туннель очень удобен тем, что позволяет вернуться во дворец не выходя на улицу.

Они стояли перед дверью, расположенной в конце узкого длинного коридора, но Доминго не торопился ее открывать.

– Вот что, Роберт. Моя жена, донья Кармен, не совсем здорова. Она не сможет к нам выйти. Когда она заболела, я нанял домоправительницу. Ее зовут донья Мария Ортега. Позже она поужинает вместе с нами. Уверен, тебе понравится ее общество.

– Надеюсь, что так и будет, – ответил Роберт.

Вот старая лиса, подумал он. Уже по одному виду Доминго, по его выражению глаз можно было понять, что значила для него эта донья Мария. Он был готов отвалить этой донье годовую прибыль до последнего реала, лишь бы она время от времени согревала его в постели. А почему бы и нет? Доминго вдоволь наслушался баек и о своей омерзительной Кармен и о себе, как о коварном и мятежном супруге доньи. В конце концов, человеку необходимо, кроме денег, позаботиться и о своем душевном комфорте.

– Что у тебя болит? – спросил Пабло Карлоса.

– Ничего у меня не болит, – хмуро ответил цыган, отводя глаза в сторону от своего патрона. Пабло наклонился вперед, чтобы прикурить свою огромную сигару от пламени свечи, стоящей на столе.

– Слава Богу, что рана не загноилась. – Пабло был рад, что Карлос начал поправляться.

– Рана зажила, так говорит доктор.

– Да, он и мне говорил. И еще о том, что твое выздоровление – истинное чудо. Он считает необходимым для себя поучиться у тебя цыганской магии для того чтобы отточить свое собственное мастерство лекаря.

Карлос только покачал головой.

– Нет, не надо. Я тоже так думаю, – согласился с ним Пабло и продолжал, – но ведь среди вас есть женщины, которые варят всякие снадобья и знают, как ими лечить, не так ли? А загонщик утверждает, что ни одной цыганки здесь и в помине не было.

– Загонщик обращается со мной так, будто я в тюрьме, – голос Карлоса был безжизненным.

Пабло пожал плечами.

– Я велел ему присмотреть за тобой. Но он не смог удержать тебя от похода в Севилью? Разве не так?

Карлос поднял глаза на своего покровителя.

– Как вы об этом узнали? Ведь никому не было известно, что я туда ходил.

– Давай с самого начала установим взаимопонимание, молодой человек, – Пабло стряхнул пепел сигары в медный таз, стоявший на полу возле ног. – Есть достаточно глаз, чтобы следить за тем, что меня интересует. В данном случае меня интересуешь ты. На ранчо ты уже четырнадцать недель. Двенадцать из них за тобой нужен был постоянный уход – ты находился между смертью и жизнью. О еде, питье и постели я уже не говорю. Конечно, это не свобода, к которой ты привык, но о ней сейчас и речи не может быть.

– Я не просил вас платить за еду и уход за мной, – Карлос вскинул голову и глаза его ожили.

– Не просил, – согласился Пабло. – Но то, что я увидел там, в загоне: твою смелость, ловкость, расчетливость и то наслаждение, которое я испытал, обязало меня сделать все это. Пойми меня правильно. Дело не в деньгах – они для меня ничего не значат. Дело в том, что я собираюсь сделать из тебя самого великого матадора, которого когда-либо знала Испания. Ты этого хочешь?

Карлос не отвечал. Еще вчера он, не раздумывая, согласился бы. Его думы, с тех пор как он пришел в себя, только об этом и были. Мысль о том, что они с Софьей должны быть вместе, а это становилось возможным лишь при участии и готовности Пабло Луиса помочь ему стать матадором – именно эта мечта была для него самым лучшим лекарством. Карлос полностью отдался новому чувству надежды и оно его захватило всего. Теперь же он понимал – все было не более чем ловушка.

– Я жду ответа, – требовал Пабло.

– Я не знаю, – признался Карлос.

Сейчас он хотел как следует рассмотреть этого, Бог весть откуда взявшегося человека и вызвавшегося быть его покровителем и меценатом. Как всегда дон Пабло был одет во все черное, но на этот раз на нем отсутствовало сомбреро. Его лицо было худощавым, а маленькие черные глаза сидели так глубоко, что их затенял мощный лоб. В общем, красивый мужчина, если бы не горб, похожий на какую-то непонятную поклажу на спине. И никакие деньги на свете не могли освободить его от этой ноши – он был обречен никогда с нею не расставаться.

– А что даст мне то, что я стану матадором? – вопрос цыгана звучал требовательно.

Пабло в недоумении уставился на него. Если человек не в состоянии дать ответ на вопрос, являющий собой суть его жизни, его внутреннего содержания, то вряд ли его ждет судьба матадора. Но в Карлоса дон Пабло почему-то сразу поверил.

– Расскажи мне, что побудило тебя приехать сюда и, как безумного, перепрыгнуть через забор загона? Что-нибудь изменилось сейчас? Или улетучилась твоя храбрость после того, как бык пропорол рогами тебе грудь.

– Никуда моя храбрость не улетучилась.

– И мне тоже так кажется. Сюда ты явился на поиски чего-то. Теперь ты ничего не ищешь. А почему? Что изменилось? С кем ты встречался в Севилье? – Он нагнулся к Карлосу и его плащ раскрылся. Юноша увидел нечто отдаленно напоминающее руку.

– Может быть, это была женщина? – допрашивал его Пабло.

– Нет, один старый приятель, – Карлос опять помрачнел.

На столе стоял кувшин с вином и два кубка. Молодой цыган не стал наливать вино в кубок, а взял кувшин и сделал изрядный глоток вина прямо из него. Он не мог объяснить этому человеку своего состояния. Сегодня Карлос виделся с Хоселито и тот поведал ему о том, как эта свинья Пако отказался ждать положенных два года до свадьбы. Хоселито рассказал ему и о том, каким жадным оказался Зокали, и что обещанный вожаку выкуп за невесту не давал ему спать по ночам все время до венчания. Софья была замужем уже два месяца. Две недели назад «молодожены» отправились путешествовать и никто понятия не имел, куда лежит их путь. Сейчас Карлос был подавлен и ни о чем, кроме услышанного, думать был не в состоянии. А то, что сжигало его душу, не было светлым и ярким огнем любви, но зловонным тлением злости и ревности. Конечно же, этот дон Пабло не в состоянии понять его. Вряд ли человек, которого так жестоко обидела судьба, мог знать, что такое любовь, да притом цыганская.

Карлос поставил кувшин с вином на стол и тыльной стороной ладони вытер рот.

– Я встречался со старым приятелем, – признался он дону Пабло.

Тот налил себе вина в один из кубков и произнес:

– Все-таки следует пить вино, как подобает воспитанному человеку. Если не уважаешь себя и других, то хотя бы к вину прояви почтение… И твой старый приятель убедил тебя в том, что с быками ты сражаться не должен? – после секундной паузы продолжил Пабло.

Карлос сидел за столом понурив голову. Он понял, что вести себя по-хамски ему никто не позволил и кому какое дело до того, что у него на душе. В своих бедах, огорчениях, несостоявшейся любви винить некого.

– О боях с быками мы вообще не говорили, – опустив глаза пробормотал растерянно Карлос.

– Хорошо, пусть так. Но тема вашего разговора явно не улучшила твоего настроения. – Пабло встал и взял сомбреро, висевшее на вбитом в стену крючке.

– Ладно У меня нет больше времени на тебя. Я скажу загонщику, что ты завтра уходишь. – Пабло встал из-за стола и направился к выходу. Но как только он собрался закрыть за собой дверь, то услышал слова:

– Дон Пабло, не уходите. Я решил. Если вы мне поможете, я стану тореро.

Пабло ответил не сразу и далее не повернулся в его сторону.

– Ты уверен?

– Да уверен.

У юноши иного выхода не было. Но не это стало главным в принятом им решении. На него вдруг нахлынули чувства и воспоминания: загон, разъяренный бык и щемящий, тревожный холодок в сердце, когда на него, пригнув страшную морду к земле, неслось мощное животное… Страшный удар в грудь Карлоса внезапно озарил. Он понял, что все сказанное о нем в таборе было не что иное, как ложь. Он никогда не был трусом и был счастлив осознать это в себе. Ему страстно захотелось опять в загон, к быкам, еще раз пережить это чувство…

– Я уверен, – твердо повторил Карлос.

– Прекрасно, – мягко сказал Пабло, – я тоже уверен.

Он снова сел за стол.

– Послушай, Карлос, ты должен понимать, на что идешь и поэтому обязан знать и чувствовать быков. Бык – самое храброе животное на земле и самое благородное. Когда он в стаде, то спокоен и лишен всякой агрессивности.

Но вне его он готов сражаться с кем угодно. И никакие раны не способны его остановить, они лишь подвигают его на безумную храбрость. Бык не способен затаиться, как тигр, например, или напасть сзади. Его противник должен быть перед ним и стоять лицом к нему, и он будет сражаться с этим противником до тех пор, пока кто-нибудь не погибнет. В единоборстве ни одному зверю еще никогда не удавалось одолеть быка – ни льву, ни тигру. Подвластно это лишь человеку и то не всегда.

Пабло умолк. Он пристально смотрел на свой бокал с вином, будто в его красных переливах стремился разглядеть источник своей страсти и понять причины, всегда стоявшие на пути к осуществлению его сокровенных замыслов. Карлос чувствовал, что ему необходимо что-то сказать, но что именно – этого он не знал.

Пабло встал из-за стола.

– Мы начнем завтра. – Тон его голоса резко изменился: теперь в нем не было прежнего благоговения и чувственной страсти.

– Тебе предстоит многому научиться. На это требуется время, много времени, и если ты будешь мне во всем подчиняться, то через два года, а может быть и раньше, ты выступишь в Мадриде. И тот триумф, который тебя ждет, с лихвой оправдает все, Карлос, поверь мне. И что бы ни случалось, не переставай верить в это. Ничто в этой жизни не может сравниться с той сладостью, которую дают победы.

– Вот сюда, сэр, в бодегу[6] попадают винные ягоды, после того, как их сорвут с кустов.

Перед глазами Роберта раскинулась широкая терраса. Чуть в стороне стояло белое, словно вымытое, низкое строение.

– А для чего это? – спросил он, указывая на нечто, напоминающее небольшую скирду из свернутых соломенных ковриков.

– Это маты, синьор. Когда подходит время урожая, мы расстилаем их на террасе и гроздья раскладываем на них, чтобы ягоды вялились на солнце. – Сопровождавший его человек сделал паузу, очевидно для того, чтобы дать возможность его спутнику оценить произведенный его словами эффект. – Можно сказать именно здесь и рождается единственное в мире вино – херес. – Он указал на несколько большущих четырехугольных, деревянных чанов с отверстиями внизу.

– Когда гроздья полежат на солнце, их кладут в эти бадьи, а затем одевают особую обувь и начинают их давить.

Роберт понимающе кивнул: знать об изготовлении вина не помешает. Этот изящный, небольшого роста человечек говорил об этом с такой любовью, что складывалось впечатление, что это производство вина – его собственность. Но Роберт уже знал, как мужчины в беретах и туфлях с металлическими наконечниками ногами давят виноград – ему обо все поведал Доминго. Он также рассказал ему о песнях, которые поют работники, чтобы задать ритм этой чисто механической работе, и как из чанов начинал струиться сок, через некоторое время превращавшийся в рубиновую струю.

– Потом это молодое вино, или сусло, вы переливаете в бочки, не так ли? – Роберт испытывал удовольствие от того, что помнил это слово.

– Да, дон Роберт, – сказал человечек, – Некоторое время, до начала ферментации, бочки с вином лежат на солнце. – Его лицо расплылось в довольной улыбке. – Потом мы кладем их сюда в бодегу. – Он повернулся вперед и театральным жестом распахнул перед Робертом двери белой постройки. Роберт стоял и смотрел внутрь. Глаза его не сразу привыкли к резкой перемене света после яркого солнца. Зрелище было впечатляющим: громадное пространство, занятое дубовыми бочками, положенными в три ряда в белых, перекрытых арками коридорах.

– Это самая старая бодега из всех, – сообщил его проводник. – Та самая, с которой все и началось две сотни лет назад, – говоря это, он не скрывал гордости.

Роберт последовал за ним в прохладное, полутемное, чистое без единого пятнышка помещение.

– Конечно, – добавил проводник, – в те времена бодега не была такой большой, как сейчас. Всего лишь одна комната за домом бедняка. Но этот бедняк оказался гением, разве не так? Никто и никогда не пробовал изготовить вино таким способом, который он изобрел. Ему и вашей семье, дон Роберт, мир обязан хересом.

Роберт пристально изучал человечка:

– И вам приятно это осознавать?

– Чрезвычайно приятно, сеньор. Я – выходец из семьи Руэс. Мы живем в этих местах с тех пор, как возникло это предприятие. Наша семья имеет небольшую долю прибыли от продажи вина. Но вы ведь это знаете?

– Конечно. – Роберту все было хорошо известно. Но сейчас он думал не об увиденном здесь, в Хересе.

Поездку сюда чуть было не отменили из-за того, что Доминго почувствовал себя плохо и не мог его сопровождать. Во всяком случае так ему сообщили. Странная была болезнь у Доминго. Роберт провел в Испании уже шесть недель. Иногда он видел Доминго умным, решительным человеком, схватывающим все на лету. Но часто идальго казался Роберту каким-то рассеянным, погруженным в себя с отсутствующим взглядом. Роберту еще ни разу не приходилось сталкиваться с сумасшедшими, но у Доминго наступали такие эксцентричные и непонятные периоды, что Роберт невольно стал подумывать о его возможном безумии. Роберт не в силах был изменить что-либо, разве что поставить в известность своего отца, но писать он решил лишь после того, как побывает на виноградниках. Торговля вином была основой того, что Мендоза добились в Англии. Роберту пришлось отправляться в Херес одному, если не считать целого кортежа слуг, посланных с ним Доминго.

Чумы на них нет, на этих слуг! Они были настоящим бедствием, еще более навязчивыми и льстивыми, чем их английские собратья. Но, несмотря ни на что, ему в Хересе понравилось. Огромные виноградники, произраставшие на плотном, богатом известью грунте, единственная в своем роде трехступенчатая система розлива и смешивания, благодаря которой херес являлся отцом уникальной технологии производства вин особого сорта, которая не зависела от капризов урожая. В винных погребах-бодегах Роберт собственными глазами видел бурдюки, ожидавшие своей отправки на причалы Кадиса. Хвала Господу, Англия была крупнейшим потребителем этого вина – хереса или шерри. Кроме того, огромные партии вина отправлялись в английские колонии по всему свету. И, хвала Богу, Роберту удалось склонить Доминго изменить проценты распределения прибыли в пользу своей семьи. Его отец удовлетворился бы вариантом пятьдесят на пятьдесят. Эта мысль вызвала у Роберта улыбку.

– А теперь, сэр, спешу вас уведомить, что ленч готов, – услышал он голос своего сопровождавшего. – А после сиесты мы продолжим, я хочу показать вам еще несколько погребов.

– Нет. Я думаю на сегодня хватит. – Роберт достаточно увидел интересного.

Его утомляла роль человека, находящегося под постоянной опекой. Ни дать ни взять ребенок под бдительным оком гувернантки. Он, не говоря ни слова, повернулся и направился к выходу из заполненной винными бочками «пещеры». Сопровождавший суетливо поспешил за ним.

– Что-нибудь не так, сэр? Я чем-нибудь вам не угодил?

– Нет, конечно нет, старина. Вы все прекрасно организовали. Я доложу дону Доминго, как блестяще вы мне все объяснили. – Он взглянул на дожидавшийся его экипаж, затем, словно повинуясь какому-то импульсу, вновь обернулся к сопровождавшему его мужчине. – Вот что, скажите мне, есть ли у вас какое-нибудь приличное скаковое животное?

– Вы имеете в виду лошадь, сэр?

– Именно это я и хотел сказать. Не могу себя представить на одном из этих ваших осликов.

– Конечно, сэр. Только на лошади. Последовала спешная консультация с кучером и, через несколько минут, Роберту поставили вполне приличного жеребца. – Передайте этой своре слуг, пусть уложат мои вещи и отправляются в Кордову. Без меня. Я встречусь с ними там, во дворце.

Роберт добрался до постоялого двора «У четырех коней» на второй день. Его свита проехала мимо, он видел, как она двигалась дальше на запад. Роберт раздумывал, остаться ли ему здесь или последовать за ними. Еще два часа в седле и он был бы в Севилье, где можно рассчитывать на более приличные условия отдыха и хороший ужин. К дьяволу Севилью, он вымотался и изнемогал от жажды. Натянув поводья, Роберт направил коня в направлении «Четырех коней». Он еще насладится роскошью, вернувшись во дворец Пабло Мендозы.

Постоялый двор представлял собой прямоугольник, с четырех сторон ограниченный колоннами с нависавшими над ними арками. В центре располагался фонтан. Вывеска оповещала, что вода бесплатная как для людей, так и для животных, далее на ней следовало перечисление платных услуг. Постель, еда и питье составляли, в пересчете на английские деньги, всего несколько пенсов. Довольно дешево. В комнате, которую снял Роберт, находился звонок. Он нетерпеливо потянул его за веревку. Тут же появился слуга. «Слушаю, сеньор?»

– Вы хозяин этого заведения?

– Нет, сеньор.

– Хорошо, а где хозяин? Он здесь?

– Нет, сеньор. Хозяина здесь не бывает.

– Не бывает? А как же он зарабатывает? И как мне поесть и переночевать?

– Хозяин зарабатывает тем, что я ему выплачиваю. Дважды в год я отвожу деньги в Паласио Мендоза. На рождество и на Пасху. – Роберту удалось сдержать ухмылку. – Ну, а что до еды и как переночевать… – Человек изучал, во что одет Роберт. Пусть его костюм был чернее смолы, но это была одежда благородного человека.

– То, что у нас не очень уж… Вряд ли Ваша светлость привыкла к такой пище, но если Вы пожелаете…

– Я пожелаю.

– Очень рад. Можете расположиться вот там, вместе с остальными, – он кивнул в сторону большого помещения, – или же могу предложить отдельную постель наверху.

– Я предпочел бы отдельную постель наверху. Надеюсь, она будет окружена комнатой.

– Да, сеньор, – мрачный тон в каком это было сказано, не свидетельствовал об избытке юмора. Роберт поднялся на балкон и, дойдя до одной из дверей, открыл ее. Комната была небольшой, но очень опрятной. – Подойдет, – согласился Роберт. – А как насчет еды?

– Позже, сеньор. Моя жена позже сварит колбаски.

– Я предпочел бы не колбаски, а что-нибудь другое. – Открыто отказываться от свинины значило привлечь внимание инквизиции, но Доминго его уверял, что нынче все уже не так, как прежде.

– Как пожелаете, сеньор. Я могу ей сказать, чтобы она приготовила цыпленка для вас, однако это займет время – птицу надо забить и поджарить, но к одиннадцати она будет готова, в этот час у нас обычно ужинают. Роберт так и не смог привыкнуть за время своего пребывания в Испании к их распорядку дня. Испанцы ели тогда, когда представители другой нации видели уже десятый сон.

– Хорошо, – он снял сюртук и начал снимать обувь. – Когда все будет готово, позови меня и посмотри за лошадью.

Звать Роберта не пришлось. Его разбудил аромат жарившегося мяса и звуки музыки. Он сразу же узнал мелодию. Его учитель-испанец познакомил его с испанское народной музыкой также хорошо, как и научил языку. Изгнанный инквизицией из Испании протестант, не много хорошего мог рассказать о своей родной стране, но музыку Испании он обожал. Нередко можно было слышать, как он играл на клавикордах в гостиной Мендоза. Роберт считал их самой интересной частью занятий и затемнил на всю жизнь. Сейчас исполнялось фанданго. И, какой голос! Никогда в жизни Роберту не приходилось слышать ничего подобного. Он надел туфли, и пошел туда, откуда доносилась музыка. Певица запела другую песню. Теперь исполнялась печальная песня об утраченной любви. Роберт пытался было разобрать слова, но лишь до того момента, пока не увидел певицу.

Она сидела в углу довольно большого помещения – где была харчевня. Слушая ее, Роберт представлял ее совсем другой. Певица оказалась молодой девушкой среднего роста и слишком хрупкой для голоса такого диапазона и глубины. Это была цыганка, судя по темным, спускавшимся вниз локонам и пестрой одежде. Ее шея была увешана ожерельями, золотыми цепями, уши украшали большие, тоже золотые, серьги. Ему не часто приходилось видеть цыган, а слышал он о них в основном плохое, но эта цыганка была настоящей красавицей и, кроме того, она прекрасно пела. Роберт был поражен.

Большинство постояльцев мало внимания обращали на певицу, потому что слишком много его уделили вину. Роберта не покидало ощущение, что ее песни глубоко запали ему в душу. Его потрясла ясность ее голоса, топа и то, как она брала верхние ноты. Ее пение приворожило его и он не сразу вспомнил, что пришел сюда ужинать.

Стол для него был накрыт в отдельной угловой комнате.

– Кто эта девушка? – спросил он у женщины, подававшей ему ужин. – Она часто здесь поет?

– Никогда раньше мы их не видели, сеньор. Они вместе с мужем зашли и попросили разрешения развлекать гостей. Говорят, что ее зовут Софья, а ее мужа Пако. Они цыгане. Я думаю, что он таскает ее по всем постоялым дворам этой местности.

– Мора, моя жена поет везде, – произнес вошедший мужчина.

Ему было, как минимум, вдвое больше, чем его жене. Взглянув на него, можно было без труда определить, что это за человек – этот цыган выглядел неопрятно и доверия не вызывал.

– Вам повезло, у вас такая талантливая жена, – произнес Роберт.

– Да, сеньор, это так. Но мы люди бедные… – Мужчина держал в руках перед собой потрепанную шляпу.

Роберт открыл кошелек и бросил в нее две монетки, затем, повинуясь внезапному порыву, еще одну покрупнее.

– Купите своей жене что-нибудь красивое. Ее голос мне очень понравился.

– Я так и сделаю, сеньор. Благослови вас Бог за вашу доброту. Да улыбнется вам небо, сеньор.

Эти слова сопровождались многочисленными поклонами, но этим и ограничивалась его способность разыгрывать подобострастие. На выражение глаз она не распространялась. В них Роберт ничего не видел, кроме низости под маркой стыдливости. Вот дурак, подумал он, мягкосердечный идиот, дал этому мерзкому цыгану еще денег и вообразил, что он способен потратить их на жену. Да он их пропьет тут же, на постоялом дворе. Роберт припомнил все, что слышал о цыганах. Тот попятился из комнаты, словно Роберт был каким-то восточным божеством, повернуться задом, к которому считалось величайшим грехом. Англичанин склонился над уже остывшим ужином.

Судьба бессмысленна, – размышлял Роберт. Родись эта девушка в другой семье, но не в бедной и цыганской, ее внешность и голос позволили бы ей стать женой дворянина. Вместо этого она вышла замуж за человека, годившегося ей в отцы и вынуждена петь перед пьяной чернью, которая не в состоянии по достоинству оценить ее талант. Не желая занимать себя этими размышлениями, Роберт энергично потряс головой, отгоняя мысли об увиденном, как отгоняют мух и ринулся в атаку на цыпленка. Птица оказалась вкуснейшей. О том, что цыпленок мог быть зажарен на свином сале, Роберт не позволил себе и думать.

Девушку-цыганку англичанину пришлось увидеть еще раз. После ужина Роберт направился в конюшню, чтобы посмотреть в порядке ли лошадь. Коня почистили, накормили и поставили в приличное стойло. Роберт, довольный увиденным, возвращался в свою комнату, размышляя о том, что сейчас он ляжет спать, а завтра, ранним утром продолжит свой путь. Цыганская пара собиралась уходить. Девушка накинула на голову пеструю шаль – ночи стояли прохладные. Роберт разглядел лишь ее лицо и поразительные синие глаза. Она шла в нескольких шагах позади мужа. Роберт должен был пересечь им дорогу. «Пожалуйста, проходите», – пробормотала она и посторонилась, уступая ему дорогу.

– После Вас, сеньора, – Роберт приостановился и сделал приглашающий жест рукой.

Она улыбнулась ему едва заметной, покорной улыбкой и прошла вперед.

– Сеньора, – вдруг вырвалось у него, – спасибо за ваши песни. Я восхищен вашим голосом.

– Вы очень любезны, сеньор, – услышал Роберт в ответ.

Ее муж, заслышав этот обмен любезностями, повернулся к ним.

– Да это тот самый господин, о котором я тебе говорил. Самый благородный человек во всей Андалузии! – Он отвесил Роберту серию поклонов, как и во время ужина.

– Пошли, нам нельзя задерживать их светлость, – проговорил цыган и схватил жену за руку.

Несмотря на то, что он все еще не вышел из своей роли и раболепно подскуливал, от Роберта не укрылся его взгляд, завистливый и недобрый. Бедное создание, ты заслуживало гораздо лучшей участи.

5

Июнь и июль в то лето выдались прохладными, шли даже дожди, что в Андалузии случалось не часто. Летние щи мало чем отличались один от другого, а для Софьи они слились в одни бесконечные сутки: долгие переходы от одного постоялого двора до другого. Многочасовое пение по вечерам, потом ночевка под открытым небом. Но все это было более-менее терпимо даже при том, что Софья ждала ребенка, но когда наступил август и принес испепеляющую жару, вот тогда ее жизнь превратилась в кошмар. И это ужасное существование продолжалось до начала октября. У нее не хватало смелости жаловаться, да и кому?.. Пако бил ее по любому поводу. Софья заметила, что избивать ее стало для него привычным удовольствием. Не таким, как для Терезиты – той было интересно поучить ее уму-разуму, для Пако же синяки, оставленные его кулаками или кровавые полосы на ее теле от узловатой плетки были предметом восхищения. После истязаний он всегда набрасывался на нее, как похотливый бык и рыча от удовольствия, проникал в ее тело. Насладившись телом Софьи, Пако отваливался от нее и тут же засыпал. На женщину находила беспросветная тоска. Неужели между мужчинами и женщинами всегда было и будет одно это? Неужели девчонки в таборе хихикали над этим? И что, выйди она замуж за Карлоса, все было бы точно также? Нет, не будет она думать о прошлом. Карлос покинул ее, бросил. Наверное, он оказался слабаком, каким его и считали.

– Хватит сидеть и глазеть по сторонам, – Пако потянулся за кувшином и надолго припал к нему. Красные капли стекали по его бороде, как кровь. Он отер рот и рявкнул: «Давай, быстро все укладывай, и спать, завтра рано утром уходим».

Она, не проронив ни слова, стала собирать в корзину остатки еды, хлеб, сыр, оловянную посуду. Завтра эта корзина будет висеть у нее на спине. Когда четыре месяца назад они начали свое странствие, у них был еще ослик. Но однажды Пако, после того, как на одном постоялом дворе гости показали себя скуповатыми, по его мнению, решил его продать. «Если ты не можешь заработать себе на хлеб, так будь вместо осла», – сказал он жене.

Для Софьи таскать на себе корзины было не в новинку. Во время странствий с табором Зокали ей часто приходилось это делать. Что для Софьи было действительно необычным, так то, что на протяжении нескольких недель она общалась с одним-единственным человеком. А еще пение. Она ни разу не слышала о том, чтобы цыгане пели за деньги. Софья даже подозревала, что они поступают вопреки цыганским законам.

– Муж…, – позвала она.

Ей показалось, что он спит. Даже сейчас, ночью, когда жара спала, дышать было трудно. Софья подолом юбки отерла пот с лица и снова позвала Пако.

– Муж, ты не спишь?

– Нет, не сплю. Как я могу спать, если болтаю с тобой?

– Я хочу у тебя спросить кое-что.

Пако повернулся к ней и открыл глаза. Ночь стояла ясная. На западе показался серебряный диск луны.

В его свете Софье стал виден блеск рубина на конце языка змейки, свернувшейся в кольцо на мочке уха Пако.

– Мне через два месяца рожать, – объявила она. – Мы к тому времени уже вернемся в пещеры?

– А ты что, кажись, испугалась? Я, видно, женат на чужачке, которая боится произвести на свет моего сына?

Софья покачала головой.

– Я ничего не боюсь.

Прежде чем начать говорить, она набрала в легкие побольше воздуха и с ним свою решимость. Сейчас для нее было главным твердо настаивать на своем. Они находились далеко от Севильи, почти в Кадисе и если будут медлить с возвращением, то могут опоздать.

– Я ничего не боюсь, – повторила она еще раз, – но рожать я должна у Фанты. Это наш закон. – Софья не выдержала и опустила глаза, представив себе, какой будет его реакция.

– Чужачка будет объяснять мне наши законы? – вкрадчиво проговорил Пако. Он уселся и стал готовить плетку, которая была обмотана вокруг его пояса. Луна освещала оскал его рта, он улыбался.

Софья не двинулась с места.

– Есть еще один наш закон, ты не смеешь бить меня, пока я вынашиваю ребенка, – продолжала она, инстинктивно пытаясь прикрыть руками свой увеличившийся живот. Когда Софья пела, на ней было надето столько всего – юбки, шали – все это скрывало ее состояние. Сейчас на ней была лишь сорочка, которая мало что могла скрыть.

Зловещая улыбка сошла с лица Пако. Из его глотки вырвался нечленораздельный вопль бессловесной ярости. Руки его сжались в кулаки, он уже замахнулся ими на Софью, но вдруг остановился и тут же заревел вновь Пако упал ничком и стал бить кулаками твердую, сухую землю. Вдоволь измолотив каменистую почву, он поднялся, схватил кувшин с вином и ушел, оставив Софью одну.

Женщину трясло как в лихорадке, но теперь не от страха. Ее охватило совершенно новое и незнакомое ей чувство. Она не могла понять, что с ней. Оно росло в ней, поднималось и, как музыка, становилось все громче. Софью охватило странное волнение – подумать только, она не позволила Пако избивать себя и всего лишь словами. Впервые в жизни мужчина уступил ей, выполнил ее волю, а не свою. Ее захлестнула радость. Вскоре она легла на сухую, выжженную солнцем траву и спокойно уснула.

Утром, когда она проснулась, Пако стоял над ней и тупо на нее смотрел. Они с минуту не отводили друг от друга глаз, не говоря ни слова. Первым заговорил Пако.

– Тебя разнесло, как свинью, какой теперь из тебя толк? Вставай, мы едем в Севилью.

Поездка заняла три недели. К концу октября они добрались до Трианы. Пако, едва они приехали, сразу же направился к Зокали.

– Вот она, твоя лентяйка, толку от нее никакого. И выкуп за нее был надувательством.

Зокали взглянул на огромный живот Софьи.

– Она ведь не бесплодна и ты не можешь с ней развестись.

– А я и не говорю про развод. Через пару недель она родит мне сына, а пока кормить ее – это твоя забота. Отдашь мне ее тогда, – когда родится сын. Если с ним что-нибудь будет не так – это твоя вина. Таков наш закон.

Фанта искренне обрадовалась, увидев Софью вновь. Впервые, когда остальные работали, Софья могла отдыхать. Фанта потчевала будущую мать разными укрепляющими снадобьями и лучшей едой, при этом приговаривая: «это для блага сыночка». Каждый вечер Фанта приносила Софье что-нибудь вкусненькое. Никто иной, даже Зокали, ничего подобного от Фанты не получали. Терезита была в положении тоже, но не на сносях. В положении «королевы» находилась лишь Софья.

Сновидения одолевали ее теперь как никогда раньше. Что ни ночь Софья видела во сне какие-то белые или черные образы, странные узоры, чередование света и тьмы, слышала странную и непонятную музыку. Когда она просыпалась, то ничего не помнила. Как она ни старалась восстановить в памяти хоть что-то из увиденного во сне, ей это не удавалось. Сновидения лишали ее покоя, пугали ее. Софья превратилась в нервную и беспокойную женщину.

– Успокойся, – старалась как могла помочь ей Фанта. – Ну что ты мечешься, как зверь в клетке? Это плохо для ребенка, подумай о нем.

Но успокоиться Софья не могла.

– Погадай на меня, – настаивала она, – какое будущее мне выпадет, Фанта.

Фанта, как и много раз до этого, отказывалась. Но как-то раз она вдруг согласилась, Эта чужачка, все-таки, ее единственная дочь. Она водрузила на стол свечу и стала раскладывать своими узловатыми пальцами карты. Сначала она выложила семь карт мастью вверх, затем снизу положила еще две. С минуту Фанта изучала их, затем перенесла вниз две карты из верхнего ряда, добавила к ним еще две из колоды после этого, наконец, удовлетворенно кивнула.

– Когда ты будешь рожать ребенка, демонов не будет. Роды пройдут хорошо. Ребенок будет здоровый.

– Слава Богу, – Софья пересела поближе к ней на скамейку у стены.

Она сидела в кружке желтоватого света от свечи.

– Это будет сын?

Фанта покачала головой.

– Не могу тебе этого сказать. Не знаю. Карты ведь не все говорят.

Сотни раз Софья собственными ушами слышала, как Фанта клялась чужачкам, что у них родится сын. Она знала, что Фанта лишь делала вид, что гадает. Но на этот раз все выглядело по-настоящему: она ведь призналась в ограниченности своих возможностей.

– Ну, а потом? Что будет потом, когда ребенок появится на свет?

Фанта снова перетасовала карты, разложила их уже в другом порядке: теперь пять карт лежали в верхнем ряду и пять в нижнем.

– Смотри: рыба без хвоста – дальняя дорога.

Софья вспомнила прошлую поездку по бесчисленным постоялым дворам.

– Такая, как прошлым летом?

– Этого я тебе тоже не могу сказать. Но я вижу здесь одноглазую змею. Это твой муж. – Потом она перевернула еще одну карту, посмотрела на нее, затем одним движением собрала карты в колоду.

– Что это было? Что ты видела? – принялась расспрашивать ее Софья. Она сидела, подавшись вперед, освещаемая мерцавшей от ее движения свечой. – Фанта, ну скажи мне.

– Я тебе рассказала все, что показали мне карты, – упиралась старуха. – Легкие роды, хорошее дитя, не приставай ко мне, как эти дурочки, которые ничего не понимают.

Софья хотела еще что-то сказать, но в этот момент почувствовала сильные боли в низу живота. По ее юбке расползалось мокрое пятно. Фанта перехватила ее взгляд и удовлетворенно хмыкнула: «Вот и время пришло».

– У тебя роды первые и они будут тяжелыми, – говорила Фанта, – но ты должна выдержать.

На какое-то время Софья погрузилась в состояние полусна. Вероятно на нее действовали снадобья, которые ей давала Фанта. Но позже роженица перестала их принимать.

– Теперь ты должна попыхтеть, – наставляла ее Фанта, – выталкивай ребенка на свет божий, нечего спать.

Фанте и Софье помогали две женщины. Исходящую криком будущую мать поместили в угол пещеры. Софья сама не раз была свидетельницей подобных сцен. О проходящих родах знал весь табор, но многие делали вид, что не замечают происходящего и не слышат криков.

«Ах, не обращай внимания», – десятки раз приходилось слышать Софье эти слова из уст Фанты, когда в таборе рожала какая-нибудь женщина. «Нельзя привлекать демонов. Они слетятся и поставят на ребенке свою отметину».

Желающих пригласить демонов на роды Софье не нашлось. Даже Терезита боялась сглазить ее. Софья, извиваясь всем телом, пыталась нащупать хоть какую-то опору на каменистом полу. По обе стороны от нее стояли женщины, державшие ей руки. Фанта склонилась у ног роженицы, помогая расставить их как можно шире.

– Толкай его что есть сил! Напрягись! Пихай! Еще немного, ну! Уже пошла головка!

Софья кричала и изгибалась всем телом. Оно у нее будто горело в огне. Ощущение было такое, что тебя раздирают на несколько частей. «Еще! Еще толкай!»

Обессиленная, Софья лежала пластом, сконцентрировав всю энергию на боли. Схватки продолжались, казалось, им не будет конца и Софья готова была умереть, лишь бы избавиться от этих мук.

Победный крик Фанты – последнее, что Софья услышала прежде, чем потерять сознание.

Она пришла в себя, лежа на соломенном тюфяке на полу, там, где спала в течение последних недель.

– Девочка, – сообщила ей Фанта, подавая ей прямо в руки какой-то сверток. – Ничего, сына родишь в следующий раз. Слава Богу, девочка здорова.

Софья обвила руками драгоценную ношу и прижала ее к себе. Она уже порывалась приложить девочку к груди, но Фанта улыбнулась и покачала головой.

– Сейчас еще нет, молока у тебя какое-то время не будет, а потом, когда она проголодается и ты будешь готова, – Фанта поправила простыню на тюфяке, делая вид, что полностью поглощена этим занятием, не глядя на Софью, спросила:

– Как ты ее назовешь?

Вопрос застал Софью врасплох. Будь это сын, имя выбрал бы Пако. Но как назвать девочку, решали женщины, так как девочкам мужчины придавали мало значения. Что от них толку, ведь они не станут наследницами имущества семьи. Софья из-за усталости не могла сейчас решить этот вопрос. Ее наполняло счастье, спокойствие и умиротворенность. Не мальчик, а девочка. Пако наверняка будет злиться. Ничего, она не собиралась ему угождать. Софья своего мужа ненавидела. Нет, так нельзя, ведь он ее законный… Софья не хотела, даже про себя, называть этого ненавистного ей мужчину, своим мужем. Голова ее шла кругом – это видимо от снадобий Фанты, – подумала она.

– Назови ее ты, – пробормотала Софья.

Фанта затрясла головой.

– Это твое право, не мое. Девочка – твой ребенок.

– Сара, – в полусне произнесла Софья имя своей дочери. – Мы назовем ее Сара и она вырастет мудрой и сильной, как Сара-ла-Кали.

Старуха одобрительно кивнула.

А вот одобрение со стороны Пако не последовало. Ни тогда, когда он впервые увидел свою дочь, а это произошло на третий день после появления девочки на свет, ни через две недели в день возвращения Софьи с дочкой в его пещеру. Уже в эту ночь Пако, отпихнув ребенка от матери, взгромоздился на жену. Во время этого мучительного акта он непрерывно бормотал как заклинание: «Роди мне сына, чужачка-колдунья, сына, сына…» Софья еще не оправилась от родов и с каждым его толчком ее пронзала острая боль. Ей стоило великого труда сдержаться, чтобы не закричать. Софья стиснула зубы и крепко зажмурила глаза не позволяя сорваться крику с ее губ… Ведь рядом, за тонкой занавеской спала родня Пако. Вряд ли они одобрили бы эту крикунью, жену Пако. Софья до крови искусала свои руки лишь бы не закричать. Наконец он затих. Через секунду до нее донесся его противный храп. Софья лежала без сил. В ее широко открытых глазах застыло выражение отвращения и безысходности… Значит так будет всегда. До тех пор, пока кто-нибудь из них не умрет, Пако будет спать здесь, рядом с нею. Каждую ночь ей в ноздри будет ударять смрад его тела и он, если соизволит, будет распоряжаться ее телом в свое похотливое, животное удовольствие.

Единственным облегчением для Софьи стали те несколько недель, до и после родов, которые она провела с Фантой в пещере Зокали. Но Фанта была уже немолодой женщиной. Не могла же она жить вечно? – А что тогда? Терезита ее не примет – Софья знала это наверняка. Где ей рожать следующего ребенка? И у кого? Кто ей будет так хорошо, как Фанта, помогать? Кто перережет пуповину? А что с ней сделает Пако, если она и во второй раз родит ему девочку? Как ей выжить в этом омуте ненависти и боли? Софья ощутила слезы на щеках.

Начала попискивать Сара, очевидно проголодалась. Молока у матери Сары было предостаточно, несмотря на все волнения и переживания. Софья потянулась к дочери и дала ей грудь. Девочка безмятежно зачмокала. На Софью опять снизошло чувство радости. Она обретала душевное спокойствие, успокаивая своего ребенка.

Наступило Рождество Христово. Во всех пещерах Трианы, в самой Севилье да и во всей Испании праздновали появление на свет младенца Христа. Праздник продолжался до шестого января. Все христиане отмечали этот праздник поклонением пастухов в Вифлееме.

Согласно закону цыган женщина оставалась нечистой в течение шести недель после разрешения от бремени. Если она приближалась к любой беременной женщине до истечения этих шести недель, считалось, что та родит ребенка в угоду демону. Поэтому Пако и остальные цыгане отправились на празднество, а Софья с дочерью, которой к этому дню исполнился месяц, остались в пещере.

Были времена, когда Софья не переносила одиночества. Теперь же она радовалась каждой минуте, проведенной без мужа и его родни. Она очень любила оставаться с девочкой: что-то ей напевать, говорить, ухаживать за ней. Саре песни матери нравились. Когда Софья пела о радостях горьковато-сладкой осени, ребенок одаривал Софью улыбкой своего младенческого беззубого ротика.

Софья тихонько сопела от удовольствия, прижимая к себе девочку одной рукой, а другой подкидывая в огонь куски засохшего навоза. До них доносились шум и гам празднества: смех, музыка, радостные голоса детей, и Сара, ее Сара тоже вырастет счастливой. Она, Софья, уж как-нибудь об атом позаботится.

Пако уже не раз заводил разговор о том, как они отправятся странствовать, лишь только наступит весна. Зачем и для чего им это нелегкое путешествие, он не говорил, но Софья и сама знала – чтобы она снова пела на постоялых дворах. В прошлом году Пако ее пение принесло много денег. Именно поэтому этот хитрый цыган отказывался брать с собой кого-нибудь еще. Он не желал, чтобы остальные прознали о том, что он промышляет музыкой, этой неотъемлемой частью души цыгана или же о том, какой у Софьи голос и как можно на нем заработать. Софья была уверена, что выкуп, выплаченный им Зокали, Пако уже вернул себе. Ладно, решила Софья, если он будет плохо обходиться с Сарой, то я откажусь петь. И пусть меня избивает до полусмерти, я и рта не раскрою. Она ничего не будет делать для него, если это будет не на пользу девочке. Подобный план действий сформировался в ее голове за последние несколько недель, она считала его необходимым и осуществимым.

– Чего расселась?! И зубы еще скалит, ведьма! Ты ненормальная. Я всегда знал, что моя жена сумасшедшая.

Пако сегодня явно перепил, он едва держался на ногах. Чтобы стоять более-менее прямо, он привалился к стене. Софья встала и отнесла ребенка в маленькую деревянную колыбель, стоявшую у печи.

– Садись. Я дам тебе поесть. Пусть еда хоть чуть-чуть впитает вино. – Пако развалился за еле стоявшим, расшатанным столом. Она подала ему рис и лук, но есть, судя по всему, он не собирался.

– Что ты на меня уставилась? – он отодвинул миску от себя. – Ты меня сглазишь, я знаю.

– Не говори глупостей. С чего бы мне тебя сглазить? Ты ведь мне муж.

– Да, да! Правильно, чужачка, ведьма. Я твой муж! – Он с большим трудом поднялся на ноги, но его качнуло и всей своей тяжестью он рухнул на стол, который перевернулся и миска с рисом покатилась по полу. От шума и треска проснулась и закричала девочка. Софья бросилась к ребенку, но Пако удержал ее. – Оставь ее в покое… Эту маленькую ведьму. Иди сюда, я хочу тебя.

– Подожди, – шептала Софья. – Я ее накормлю, это недолго, она заснет и…

Он не обращая внимания на ее слова, схватил ее за руку и потащил в угол, к тюфяку.

– Подожди, – умоляла Софья. – Подожди минуту, пока я…

Она не успела договорить – Пако с размаху ударил ее в лицо. Софья ощутила вкус крови во рту и… внезапную ярость.

– Хватит! – закричала она. – Оставь меня в покое, дьявол. Я тебя предупреждаю, что никогда больше не буду петь! Ни реала больше на мне не заработаешь, если ты не оставишь меня и мою дочь в покое!

Девочка заливалась во все горло. Это еще больше его распаляло а то, что Софья ему перечила, взбесило окончательно.

– Сука, шлюха! Я тебе покажу, как вести себя со мной!

Пако забыл даже про тюфяк. Он швырнул Софью на голый, грязный пол и плюхнулся на нее. Софья сопротивлялась, отбивалась и не столько за себя, ничего бы с нею не случилось, пережила бы и это, как не раз уже было, сколько из-за дочери… Она так кричала. Этот крик мог свести мать с ума. Сара звала мать, а это чудовище, этот зверь не давал подойти к дочери.

Она, что было сил молотила кулаками по спине Пако, по его груди, но все было бесполезно. Даже в дымину пьяный, утративший способность контролировать свои движения, лишенный ловкости и силы, он умудрялся удерживать ее бедра в нужном ему положении и пытался, как она ни противилась, овладеть ею. Свою злобу Пако вымещал в рычании, бессловесном, как у зверя. Вдруг он отпустил ее и поднялся. Софья подумала было, что и на этот раз его победила. Она не стала вставать, а ползком двинулась к колыбельке, где спала Сара. Но Пако опередил ее. Своей лапищей он схватил малышку и швырнул ее через всю пещеру.

«Сара! Боже мой! Мой ребенок!..»

Она пыталась на четвереньках добраться до того места, где без движения лежало маленькое тельце, но Пако оттащил ее прежде, чем она осилила и половину дороги. Он впился зубами ей в плечо и от шока Софья оцепенела. С торжествующим криком он одним рывком раздвинул ей ноги и овладел ею. Пако двигался в первобытном дикарском ритме, по-садистски утоляя свою страсть и одновременно наказывая Софью за неповиновение. Все ее тело трепыхалось под ним на каменном полу пещеры. Но даже теперь, почти теряя сознание, Софья старалась рукой дотянуться до ребенка. Напрягая каждый мускул своего истерзанного тела изо всех сил, пыталась сбросить с себя лежащее на ней животное. Наконец ей удалось спихнуть Пако на пол, но это уже не имело для него значения – его оргазм прошел. Сопящий, фыркающий, он лежал на спине, закрыв глаза и пьяно мотал головой. Софья поползла к дальней стене, пока не добралась до безжизненного тельца. Девочка больше не плакала и теперь уже никогда не заплачет. Верхняя часть ее головки была размозжена о стену и все ее крохотное личико было покрыто уже запекшейся кровью.

Фанта обнаружила ее два дня спустя. Софья сидела, свернувшись калачиком, в одной из необитаемых пещер, что у реки. Карлос показал ей это место еще несколько лет назад. То была другая жизнь. Тогда они вместе с ним приходили сюда, чтобы вдоволь наговориться.

На руках Софьи лежало тело ее дочери – она не выпускала его из рук с того страшного дня. Пещера была холодная, сухая и трупик еще не начал разлагаться.

– Дай мне ее, – мягко попросила ее Фанта, – я ее похороню.

Слезы у Софьи уже высохли, время горьких слез и истеричных рыданий прошло. Она покорно отдала Фанте то, что еще недавно было ее любимой дочерью Сарой…

– Фанта, как ты догадалась, что я здесь? – печально спросила Софья.

– Карты мне подсказали. И уже давно, очень давно я жду этого дня, Софья. Я знала, что он когда-нибудь да наступит… Ты должна покинуть Триану. И Севилью тоже.

– Нет. Пока мой ребенок не будет отмщен, я этого не смогу сделать. Я убью Пако. – От подступившей ненависти у Софьи перехватило дыхание.

– Тебе это не удастся. Пако всем рассказал, что ты убила свое собственное дитя. Если ты вернешься, тебя забьют камнями.

– Они верят ему? Они думают, что я на такое способна?

– Ты – чужачка, – тихо произнесла Фанта, не глядя на нее. – Ты разве не знаешь, – продолжала Фанта, – что к нам обращались женщины-чужачки за снадобьями, которые могли убить ребенка в их чреве? Какая-нибудь цыганка разве способна на такое? Да услышав, что его жена хочет избавится от ребенка, ее муж зарезал бы ее.

Но если женщина способна убить не рожденное дитя, то почему она не может этого сделать с живым? – Фанта говорила все это, опустив глаза на землю.

Софья уставилась на старуху, словно не понимая, о чем та говорит.

– Ты что, тоже думаешь так же, как и они? Значит, ты считаешь, что я убила свою дочь?

– Нет. Я знаю, что ты бы этого никогда не сделала. Но еще лучше знаю, что тебе надо уходить. Здесь тебе не жить.

– Куда я пойду? Все, что я умею, это жить с цыганами. – Софью охватило отчаяние. Она представила весь ужас жизни на улице среди незнакомых людей.

– Иди, Софья, куда глаза глядят, но обязательно подальше от этих мест. Если тебя увидит кто-нибудь из табора Пако или Зокали – тебе конец. – Фанта опустилась на колени подле девушки и стала ее любовно гладить по спине, волосам, лицу– Ничего, дорогая, не бойся. У тебя впереди чудесное будущее – мне об этом сказали мои карты, когда я погадала на тебя впервые. Тогда ты была совсем крохотным созданием и едва лопотала на нашем языке. – В глазах Фанты стояли слезы. – Я думала, что ты никогда на меня не гадала, – удивленно смотрела на старуху Софья.

– Гадала. Каждый день, как только Зокали отдал тебя мне. – Фанта встала, укрывая маленькое мертвое тельце шалью, чтобы Софья не видела его. – Мне нужно идти. Если меня долго не будет, они могут что-нибудь заподозрить. – Она кивком головы указала на корзинку, которую оставила в углу. – Ты найдешь там все необходимое на первое время. Дождись темноты и отправляйся в путь. Завтра я расскажу Зокали об этой пещере. Я ему скажу, что якобы вспомнила о том, что ты любила сюда приходить. Я обязана это сделать, пойми меня. Если я буду все время нарушать наши законы, моя душа не освободится, когда я умру.

Она двинулась к выходу из пещеры, уже нагнулась, чтобы выйти и застыла, будто передумала. Софья встала и позвала ее: «Фанта, обожди». Она подошла к старой женщине и заключила в объятия костлявое, сухонькое тело. Они стояли, разделенные мертвым ребенком. «Прощай, – глотая слезы прошептала Софья, – спасибо, мать».

«Да благослови тебя Бог, дочь моя. Да защитит тебя Сара-ла-Кали».

Следующие четыре дня походили друг на друга: днем она шла, а с наступлением темноты подыскивала подходящее место для ночлега. Фанта, среди прочего, положила ей в корзинку и огниво. Каждый вечер Софья собирала сухие веточки, мох и раскладывала костер, дабы уберечься от январского холода и отпугнуть рыскающих по ночам хищников. Девушке много раз приходилось жить под открытым небом, но одной – никогда. Ее пока еще никто не беспокоил, но надеяться на то, что судьба и дальше будет к ней благосклонна, надежд было немного. Какого-то конкретного плана на будущее у Софьи конечно же не было, да и быть не могло, уж очень неожиданно и трагично изменилась ее привычная жизнь. Софья вообще сейчас ни о чем не думала, ее сердце омертвело. Руки тосковали по ребенку. Каждую ночь ей снился один и тот же сон: изуродованная до неузнаваемости маленькая головка грудного ребенка, ее дочери. Что будет завтра или через год, для нее не имело значения. Единственное чувство не оставляло ее и испепеляло ее сердце и душу – это ненависть и месть.

Пако зверски убил ее дочь, когда-то ему придется заплатить за смерть Сары… Для того, чтобы отомстить ему, она обязана выжить. Софья слишком хорошо знала цыганские нравы, чтобы надеяться на пощаду, а не на смерть от камней, если бы им удалось ее обнаружить. Эта мысль не давала ей покоя и двигала вперед, но не потому, что она высоко ценила себя и свою жизнь, а потому что скорбела о загубленной жизни дочери.

Опустив голову и видя перед собой лишь пустынную каменистую дорогу, Софья брела и брела вперед, подальше от ставшего ей родным табора Зокали. Когда она на четвертый день пути наконец-то подняла глаза от дороги и огляделась, то заметила вблизи речку, а на ее берегу толстую иву. Приглядевшись к иве она увидела петушиный гребень, вырезанный на коре дерева.

Едва Софья разглядела этот знак, как ее буквально затрясло. Все таборы имели свои тайные знаки отличия. Петушиный гребень был знаком табора… Зокали. Но он был вырезан давно, несколько лет назад, когда здесь стоял табор. Эти места должны быть знакомы Софье.

Она стояла, прислонясь к иве спиной, и осматривала окрестности. Ничего знакомого в глаза ей не бросилось, слишком много дорог, речных берегов, дубрав пришлось ей увидеть в своей жизни. Несмотря на то что Софья исходила Андалузию вдоль и поперек, она не могла сказать, где сейчас находится. Она не могла даже вспомнить, в каком направлении шла, покидая Триану.

Софья прижала ладонь ко лбу, припоминая весь свой путь. Почти с уверенностью она могла сказать, что из Трианы отправилась на север. Она вспомнила, как переходила через Гвадалквивир и входила в центр Севильи через Хересские ворота. Да, точно, она еще шла мимо табачной фабрики. А где же она находится сейчас? Она этого не знала и, немного передохнув, Софья двинулась по дороге снова.

Минут через двадцать, за очередным поворотом ее взору открылась золотая Кордова. Город лежал прямо перед ней. Сначала она даже обрадовалась, что наконец-то узнала, где находится. Но тут же возник страх. Худшего места для нее, чем этот город и не найдешь. В Кордове расположилась процветающая цыганская община, в которой было полно друзей и родственников Зокали. Софью знали там, как облупленную, она два года назад, вместе с Фантой жила у них. Стоит им только увидеть ее, они тут же сообщат о ней Зокали в Севилью.

Ее охватила паника и непреодолимое желание убежать, но она просто не имела права уподобиться загнанному зверю и нестись куда глаза глядят. Нужен был план. Софья стала рыться в корзине. Фанта догадалась положить в нее деньги, двадцать реалов, которые она сразу и не заметила и естественно нигде не могла потратить, так как питалась сыром и хлебом из корзинки, которые запивала речной водой. Голова ее начала работать. День стоял зимний, пасмурный и мрачный. В такие дни вероятность встретить на дороге кого-нибудь из цыган невелика. Но ей достаточно было нарваться хотя бы на одного, чтобы ее жизнь закончилась и планы отмщения так и остались бы невыполненными.

До нее вдруг дошло, что она идет теми тропами, по которым всю жизнь бродили цыгане. Но Пако, проклятый Пако, ведь показывал ей и другие пути и лишь ему одному известные пристанища. В Кордове должен был быть постоялый двор.

Полчаса спустя она уже была в Посада дель Потро, на одном из таких постоялых дворов. Он находился в восточной части города. Это было двухэтажное здание с крытой соломой крышей, балконом и обязательным для этих заведений колодцем. Софья позвонила в колокольчик, она знала по опыту прошлого лета, что Пако всегда так вызывал хозяина.

Владелец постоялого двора смотрел на нее так, как чужаки всегда смотрели на цыган. Но презрение в его глазах не интересовало Софью.

– Мне нужно переночевать. Я заплачу, – сообщила она хозяину заведения.

– Вы одна, сеньорита? – поинтересовался он.

– Да, – ответила она, собрав в кулак всю свою смелость. Пусть думает о женщинах, которые являются без провожатых, что угодно. Даже о цыганках. – Я заплачу, – повторила она.

Хозяин улыбнулся, но улыбкой холодной как лед.

– Вы явились одна, чтобы дать мне денег или забрать их у моих постояльцев? В Кордове проститутки, обычно, разгуливают по улицам за рекой.

«Боже, он принял меня за проститутку».

– Я не проститутка, – сжав зубы процедила Софья.

– Разве? Извините меня. Я бесконечно виноват перед вами, ваша светлость. – = Он отвесил ей издевательски-церемонный поклон. – Но тогда кто вы, позвольте узнать? Я человек простой и ничего не знаю о женщинах, которые приходят на постоялый двор одни, без защиты отца или супруга. Может быть, вы меня просветите на этот счет?

– Я певица, – Софья не собиралась ему этого говорить, просто как-то само вырвалось. – За постель я вам заплачу. А во время ужина, сегодня вечером, я буду петь для гостей. Если им мое пение понравится и они дадут мне денег, я вам отдам третью часть из них. – Эти слова Пако повторял везде, на какой бы постоялый двор они ни приходили. Но спали они всегда на дворе. У них отпадала надобность в крыше, а у нее она была.

Глаза мужчины прищурились.

– Подождите-ка, я что-то припоминаю. Я слышал про какую-то цыганку, которая пела на постоялых дворах прошлым летом.

– Теперь зима и я здесь. Ну, так Вы согласны?

Он пожал плечами.

– Пожалуйста, делайте что хотите, а пока платите за постой. Сколько вы желаете заплатить, четыре реала или два?

– Два, – не раздумывая ответила Софья.

Он снова улыбнулся и развел руками.

– Пожалуйте сюда, сеньорита.

Она пошла за ним вглубь двора, где он открыл одну из дверей. Они были такие широкие, что через них мог свободно въехать целый экипаж. Вели эти ворота в помещение, похожее на стойло.

– Место на полу стоит два реала. Солома чистая только что меняли, – объяснил хозяин.

Софья увидела с десяток мужчин, лежащих на этой соломе. Большинство спали, но один из них, древний старикан, уставился на нее как баран на новые ворота. Потом, Софья заметила, они обменялись с хозяином многозначительными взглядами. Рот у старикашки был почти без зубов. Те, которые он имел, были такие длинные, что походили на клыки. Девушка попятилась.

– Нет, это не подойдет. Если ли у вас что-нибудь еще?

– Да, конечно. Комната, где обычно останавливаются одинокие мужчины. За четыре реала, как я уже говорил.

– Я хочу осмотреть ее, – потребовала Софья.

По узкой лестнице они поднялись наверх, и хозяин открыл другую дверь. Эта комната была намного меньше предыдущей. В ней стояла лишь медная кровать. Софья не могла припомнить за свою жизнь хоть одну ночь, которую ей пришлось бы провести на настоящей кровати. В комнате имелось еще окно, выходившее на улицу и стенной подсвечник с огарком свечи. Да это был просто дворец!

– Я останусь здесь, – решила Софья.

– Очень хорошо. Если заплатите мне четыре реала, – кивнул головой хозяин.

Софья полезла за деньгами. Хотя она отвернулась, но чувствовала, как он смотрел на нее. Может думал, что она уж такая неграмотная, что не сосчитает правильно деньги и отдаст их ему больше, чем полагается. Из всех цыган лишь она одна умела читать буквы, но когда дело касалось счета, то никто из них не ошибался, Софья исключением не была.

Когда внизу поднялся шум, Софья поняла, что ее время пришло. Все это напоминало время, когда они разъезжали с Пако. Постояльцы внизу попивали винцо, дожидаясь своего ужина. Софья набрала в легкие побольше воздуха и отворила дверь своей комнаты. Все лето она пела в своем обычном наряде: длинная юбка в складках, разноцветные блузы, шали. Сегодня на ней была шелковая мантилья, надетая на гребень, замысловатая зеленая юбка тоже в складках и блуза в красно-белую полоску. Этот наряд сшили ей, когда она участвовала в торжествах, посвященных Саре-ла-Кали. Все эти одеяния упаковала Фанта, когда готовила для нее корзинку. Софья еще раз благословила старушку и вышла босиком во двор. Ее встретил гомон подвыпивших голосов и запах вина, когда она вошла в харчевню.

Софья остановилась в проходе между столами. В углу комнаты потрескивал очаг. На стенах плясали отсветы пламени от него. В полумраке, царившем в комнате, Софья разглядела то, что и ожидала увидеть: мужчин-чужаков, очень похожих на тех, которые жили в Триане. Это были работяги, мастеровые, многие под хмельком, а кое-кто предпринимал героические усилия, чтобы выглядеть трезвее. Никто не обратил на нее внимания. Софья немного подождала, затем, вытянув руки над головой, похлопала в ладоши – любая цыганская песня всегда предварялась этим ритмом.

Несколько мужчин обернулись и посмотрели на нее, затем повернулось еще несколько голов. Постепенно шум утихал. Софья продолжала хлопать, но петь не начинала до тех пор, пока все не замолчали. На миг смолкнув, откинув голову назад она начала первые, проникновенные ноты фламенко. Эту песню ей уже приходилось петь – во дворце Паласио Мендоза для доньи Кармен. Песня рассказывала о мести жестоко обманутой женщины.

Когда через несколько часов она поднялась к себе, ее лицо пылало радостью победы. Раньше, когда заставлял ее Пако, она не любила петь для публики в корчмах, но теперь это было другое. И вела она себя по-иному. Софья не сидела в углу, как мышь под метлой, а всматривалась в лица мужчин, пытаясь обратить их внимание на себя. От этого ее сердце билось быстрее и к ней возвращалось чувство, которое возникло тогда, когда ей впервые удалось сломить Пако.

У Софьи был с собой тлеющий уголек, который она принесла снизу. Прежде чем зажечь свечу, она надежно заперла дверь на засов. Глаза этих мужчин говорили о многом и здесь не действовали законы цыган и некому было защитить ее от насилия.

Софья, после долгих поисков, нашла подсвечник на стене и поднесла к фитилю уголек. Сначала возник крохотный огонек, потом пламя постепенно разгорелось и осветило комнату. У нее перехватило дыхание от того, что предстало ее глазам. В комнате царил хаос. Вся одежда ее была разбросана, на полу валялась перевернутая корзина. Заглянув в нее, Софья обомлела – она была пуста, оставшиеся в ней шестнадцать реалов исчезли.

Господи, какая же я глупая! Теперь она могла поздравить себя: ей удалось обратить внимание на себя. Она начинала понимать, что навыков выживания у нее немного. Ведь ни один человек не оставил бы деньги там, куда без труда могли забраться воры. Пако всегда носил деньги при себе, в маленьком мешочке в штанах, между ног. Но как быть ей? Где ей хранить кошелек с деньгами, будь они у ней? Одежда у нее ведь легкая. Софья запустила руку за пазуху. Здесь, конечно, здесь, между грудей. Но сейчас уже поздно об этом думать.

Она уселась на край чужой кровати в чужой комнате и горько разрыдалась от отчаяния. Сегодня она заработала шесть реалов и два должна отдать хозяину постоялого двора. Наконец успокоившись она сказала себе: – ладно, пусть так. Четырех реалов мне хватит за комнату на следующем постоялом дворе и там она своим голосом заработает больше.

Еще когда она пела, в голове ее созрел план. Оставаться в Кордове было опасно – слишком близко Севилья. Завтра она отправится дальше, на север, а сейчас надо крепко уснуть. Нельзя тратить попусту время и силы, сожалея об однажды совершенном глупом промахе.

Но, несмотря на усталость, прошло еще немало времени, пока она смогла отделаться от воспоминаний об украденных деньгах. Софья долго ворочалась, пока не уснула. И вообще спать в кровати не очень-то удобно. Уже перед самым рассветом она услыхала пенье петухов. Софья сняла с постели тюфяк, расстелила его на полу, укрылась одеялом и лишь после этого крепко заснула. Последняя ее мысль была о том, что пропажа денег должна стать для нее полезным уроком, который напоминал бы ей о том, что мир чужаков, как и мир цыган, по сути своей, одно и тоже, и нельзя надеяться ни на чью милость, а лишь только на себя.

6

Вскоре после отъезда англичанина из Кордовы, жена Доминго Мендозы отправилась в самый глубокий и очень древний винный погреб дворца. Кармен с головой ушла в поиски, ее отекшие, толстые пальцы перебирали содержимое заплесневелого, покрытого кожей сундука. «Это должно быть здесь, должно быть», – бормотала она себе под нос, роясь в старых вещах. Но под руку попадались какие-то ненужные ей безделушки вроде записных книжек с винодельческими рецептами и описаниями процессов брожения.

Кармен в раздражении захлопнула крышку сундука и тут ей послышались какие-то звуки. Она замерла и прислушалась, готовая к тому, чтобы сразу же задуть мерцающую свечу. Нет, ничего подозрительного, просто послышалось, может быть крыса. Никого кроме нее в погребе не было. Но у кого могли быть причины следовать за ней в эту преисподню? Подослать за ней кого-нибудь из слуг могла лишь та, которая присвоила себе права Кармен на хозяйствование в этом дворе. Мария Ор-тега вовсю пользовалась правами хозяйки. Она устраивала целые представления, отдавая по утрам приказания слугам – подмети там, вычисти то, приготовь, накорми… Этот спектакль был рассчитан на окружающих: показать всем, что приходится приводить в порядок весь дворец, в котором до ее прихода воцарилось запустение. Несомненно, Доминго вел себя бесстыдно, поместив под одну крышу с законной женой другую женщину и наделив ее беззаконными правами хозяйки. «Проститутка, сука, чтоб тебе в задницу рогом…», – шепча проклятия в ее адрес, Кармен прекратила дальнейшие поиски. В сундуке навряд ли что было.

Передвинуть бочки с вином ей стоило колоссальных усилий, но она справилась и с ними. Ничего. Но ведь это должно быть где-то здесь. Она собственными ушами слышала, что Доминго рассказывал англичанину: «Эта дощечка постоянно упоминается во всех наших хрониках. Говорили, что она медная с выгравированными на ней записями. Гравером был мавр, раб – один из величайших мастеров, которых когда-либо знал мир». Доминго без устали повторял, какая это великолепная работа и как в таком доме, как дворец Мендоза, она могла затеряться. «За пять столетий ее никто ни разу не видел, а ведь она по-прежнему здесь».

Кармен закрыла глаза и стала вспоминать. «А что в письме, идальго? Что написано на этой пресловутой дощечке?» – задал вопрос англичанин. Цепкая память Кармен воспроизвела перед ней сейчас недавнюю сцену: Доминго, англичанина и шлюху, занимавшую теперь ее место за столом. Они скопом, обжирались, как свиньи, и высокомерно полагали, что их никто не видит и не слышит. Кармен позволила себе едва слышно усмехнуться в тот момент, что должно было означать ее победу. Во дворце было достаточно мест, где можно было спрятаться и Кармен их знала все наперечет. Никто не предполагал, что она способна подглядывать и подслушивать. Кармен хорошо помнила жест плечами своего мужа и его бегающий от шлюхи взгляд, когда он позволил предположить, что текст на дощечке составлен на древнееврейском языке.

– Я бы все равно не понял, что там написано, даже если бы мне и удалось ее обнаружить; да и не буду я дощечку эту искать, – с наигранным безразличием пояснил он.

– А что об этом говорят хроники? – последовал вопрос англичанина, – они упоминают о том, что там написано?

– Нет, ни слова. К тому же я не имел возможности заняться этой дощечкой как следует и поискать какую-нибудь зацепку. Мне кажется, что написанное было настолько знакомым им, что не было особой нужды записывать этот текст, тем более на еврейском языке. Им то было все понятно, а о своих потомках они просто не подумали. – Общий для всех историков недостаток, – промолвил англичанин, – все самое ценное забывается.

Кармен вспомнила и то, как Мария Ортега рассмеялась каламбуру англичанина, как они флиртовали с ним на протяжении всего обеда, как помахивала веером в его сторону каждый раз, когда ей казалось, что Доминго не смотрит в ее сторону. Да… Сучка изнемогала от желания заключить этого красавчика-англичанина в объятья своих ног. Видимо этот старик, вообразивший, что приобрел исключительное право на владение ею, становился ей противен. Как Кармен умоляла Деву Марию сделать так, чтобы эта дрянь наставила рога Доминго в его же собственном доме и чтобы тот об этом узнал и вышвырнул ее на улицу.

Пока этого не произошло, но Кармен была уверена, что Дева Мария не оставила ее мольбы без внимания. Ведь провидение позволило ей услышать историю про дощечку, рассказанную за обедом ее мужем? За все годы совместной жизни с Кармен, Доминго избегал разговоров обо всем, что касалось истории дома Мендоза. Она никогда не слышала, чтобы он открыто признавал постыдность своего еврейского происхождения, пока не явился англичанин. Теперь он сам дал ей в руки оружие, которое давно она так жаждала заполучить. Кармен найдет эту проклятую дощечку и передаст инквизиции. А еще она скажет им, что Доминго Мендоза – марранос, свинья жидовская и скрывает это. Его отправят на костер, и она будет отмщена.

Четыре часа Кармен не выходила из винного погреба, но так ничего и не нашла. Но прекращать поиски она не собиралась. Вот уже несколько недель Кармен обыскивала одну комнату за другой – все сорок шесть комнат дворца. Это была последняя и если она в самом скором времени не обнаружит то, что искала, то будет поздно. Доминго был болен. Кармен чувствовала, дни ее мужа сочтены. Но обычная смерть была бы большим благом для человека, всю жизнь издевавшегося над ней.

– Не дай ему умереть, – взывала она к Богу во время своих бесконечных поисков. – Боже мой! Господи! Не дай Доминго умереть, прежде чем я не отомщу ему.

Мать Роберта настояла на представлении ей сыном подробнейшего отчета о поездке во дворец Мендоза. «Какие там портьеры, – вопрошала она, – а какими столовыми приборами пользуются они?»

– Портьеры во дворце изумительные, – подмигивая своему отцу, принялся рассказывать Роберт. – А какое великолепное шитье во всех комнатах, – не умолкал Роберт, – той же работы, что ширма в твоей комнате, мама.

Бенджамин Мендоза выказывал ангельское терпение, слушая эти описания. Он громко вздыхал, смотрел куда-то в сторону и барабанил костяшками пальцев по столу.

– Вышивка шерстью по материи, – уточнила Бэсс– Так это называется. Значит такие портьеры у них повсюду?

– Нет. В некоторых комнатах камчатные. Вероятно из Франции. Оттенки просто изумительные. – Роберт схватил вилку с тремя зубцами и, поддразнивая мать, повертел ею у нее под носом. – А обедают они со столовым серебром, которое покупалось не у уличного торговца-цыгана.

Вилки, подававшиеся к столу, составляли часть набора, принадлежавшего некогда ее матери. Эти серебряные трезубцы имели толстенные, вроде пистолетных, рукоятки из венецианского стекла. Бэсс очень нравился этот набор. Она поднялась из-за стола.

– Я вынуждена пойти к себе, у меня разболелась голова. Это все лондонская сырость и грязный городской воздух. Если бы мы могли уехать в деревню, как наши знакомые, я снова была бы полной сил женщиной.

Бенджамин и Роберт тоже встали, необходимо соблюдать этикет.

– Отдохни, моя дорогая. Уверен, что завтра воздух станет менее докучливым. Когда ты отправишься к серебряных дел мастеру заказывать столовое серебро, небо над Лондоном тотчас прояснится.

Роберт наблюдал за этой семейной мелодрамой с интересом.

– Мне кажется, что рано или поздно, ты ей уступишь, – признался он, когда Бэсс удалилась.

Бенджамин покачал головой.

– Я как-то сказал ей, что хочу обратиться к королю с просьбой продать мне дворец Сент-Джеймс. Если король даст согласие, то мы переедем. Ну, а если дворец мы не купим, то нам ничего не останется, как пребывать здесь, на Кричард Лейн до лучших времен. Этот дом устраивал девять поколений Мендоза, подойдет и мне, – в словах отца Роберта звучала ирония.

– В последнее время я задумываюсь над тем, какая у нас богатая история, – тихо произнес Роберт. – Два с половиной столетия, прожитых в Англии, превратили нас в англичан, так я полагал, что теперь так уже не думаю.

Бенджамин гордым жестом откинул голову.

– Что ты говоришь? Ты всерьез полагаешь, что шесть месяцев пребывания в Испании превратили тебя в испанца?

– Нет, конечно. Но дон Доминго рассказывает о наших предках, живших еще при маврах, так живо и интересно, что, кажется, будто бы и не было этих пяти столетий. Ты не можешь не согласиться с тем, что именно это и есть история.

– Возможно, но это ведь и наша история, – Бенджамин извлек из расколотого ореха ядрышко и отправил его в бокал с вином.

– Ты такой же Мендоза, как и Доминго. Тебе делали обрезание, а вот что касается его – то я в этом сомневаюсь. Я не счел нужным затрагивать эту тему в деловой переписке – это неуместно.

Роберт прыснул в кулак.

– И я тоже не спросил. Но делали ему обрезание или нет, с этой штукой, что между ног, он обращаться, наверное, умеет. – И сын рассказал отцу о Марии Ортего.

– Не нравится мне эта история, – выслушав сына, дал свою оценку Бенджамин, в его голосе чувствовался оттенок брезгливости. – Если мужчине необходима любовница, она не должна находиться под одной крышей с его женой.

– Я тоже так думаю, но… Мне ни разу не удалось видеть донью Кармен, но то, что про нее рассказывали – это ужасно.

– Рассказывали… Шлюха, она и есть шлюха. Вот жена – это другое. Если уж мы заговорили на эту…

– Отец, пожалуйста, не надо, – перебил его сын, – ведь я приехал домой. Подожди, по крайней мере, до завтра, а с утра начнешь снова изводить меня разговорами о женитьбе.

– Прекрасно. Поговорим о другом. Зайди ко мне в кабинет и представь мне все в деталях, но не таких идиотских, каких требовала от тебя твоя матушка.

Они говорили больше часа. То есть Роберт рассказывал, а Бенджамин слушал, иногда кивая головой и время от времени вставляя замечания. Он был очень доволен. Нет, ему, разумеется, не нравилась Места и потеря денег не приводила его в восторг, но, в конце концов, деньги – это всего лишь деньги, а вот сын его – это уже совсем иное.

– Очень хорошо, – с удовлетворением произнес он, когда отчет был завершен. – Ты хорошо поработал. Я горжусь тобой.

– Благодарю тебя, отец. А теперь извини, но я вдруг почувствовал себя так, будто вся накопившаяся за полгода усталость сразу свалилась на меня. Я, пожалуй, с твоего позволения, пойду прилягу.

– Иди, и спокойной ночи тебе. – Но прежде, чем Роберт вышел, он вновь окликнул его. – Роберт, подожди минуту, не уходи.

Бенджамин склонился на ящиком стола, руками порылся в нем и что-то из него достал.

– Вот, возьми. Я ждал подходящего случая и он настал.

В руках отца была книга в кожаном переплете. Роберт взял ее и взглянул на обложку.

– Что это? – спросил он отца.

– Записи. Хроника. Они были написаны по-испански первым из Мендоза, который прибыл в Англию. Несколько лет спустя эти записи перевели на английский язык, но когда, точно не помню.

Отец старался говорить спокойным, обыденным тоном, по что-то в его голосе подсказывало Роберту, что он держит в руках очень важный документ и решение отца отдать записи ему тоже было важным.

– Лиам прочел уже это? – задал вопрос Роберт.

Бенджамин отрицательно покачал головой.

– Нет, не прочел. Лиаму об этой книге ничего не известно.

Роберт знал, что отец его любил больше, чем Лиама, но тот был старшим сыном его и в любом случае права Лиама в семье тщательно соблюдались. И еще: Лиам одарил семью наследником, маленьким Джозефом Саймоном Мендоза, который появился на свет во время отсутствия Роберта. Н-да, об этом стоило призадуматься. Но… Ему чертовски хотелось спать.

– Ладно, завтра первым делом это прочту.

– Да, прочти, пожалуйста, – согласился Бенджамин. – Мне кажется, это чтение способно тебя увлечь. Во всяком случае, мне будет интересно узнать твое мнение об этих записях.

Роберт взял книгу с собой и положил ее на ночной столик, так и не открыв. Завтра будет достаточно времени на нее, решил Роберт.

Боже, как же хорошо оказаться снова дома, в своей комнате, в своей постели. Он прилег на кровать не раздеваясь… Уснуть Роберт не смог – книга манила его, искушала, несмотря на усталость. «Черт! – раздраженно выругался он, – пару страниц я все-таки прочту…»

«В чем дело? Что это такое?» – воскликнул глава дома Мендоза дон Мигель Антонио в день святого Михаила Архангела 1575 года.

Сегодня он был именинником, ему исполнилось пятьдесят лет. Его зрение было уже давно не то, что прежде и он старательно рассматривал, поднеся к носу, какой-то документ желтоватого цвета, поданный ему через стол молодым человеком.

«Кредитная расписка вашего дома на тысячу золотых дукатов», – пояснил молодой человек.

Сеньора, принесшего документ, звали Феликс Руэс Забан. Его род, как и Мендоза, жил в Кордове многие столетия. Но не в пример Мендоза их род не был богатым. Руэсы владели лишь несколькими виноградниками да небольшой винодельней. Недавно все это по наследству перешло к Феликсу, правда вместе с долгами. Но следовало добавить, что этот молодой человек был «с головой», что говорится, и обладал тонким деловым «нюхом».

«Я обнаружил этот документ в сундуке, в самом старом винном погребе», – объяснил он. «Осмелюсь утверждать, что мои предки были прекрасными виноделами, но никудышными делопроизводителями, весь архив находится в ужасном состоянии. Найти какой-нибудь документ практически невозможно».

«Ты что, специально искал это? – не удержался Мигель. – Откуда ты мог знать, что…»

«Я ничего не знал. Меня интересовал виноград, его урожаи в последние годы. Ну, а это…» – Он колебался. – «Это было счастливой случайностью».

Мигель Антонио Мендоза был совершенно другого мнения на этот счет. Тысяча дукатов – это уйма денег, даже для Мендоза. Эта «счастливая» находка пришлась ему не по душе… Он принялся вновь усердно рассматривать документ.

«Чернила выцвели», – ворчливо сообщил он Феликсу.

«Да, но прочесть можно». Руэс наклонился и стал пальцем водить по буквам, читая вслух. «Я, Бенхай бен Симон Мендоза даю Гильберту Руэсу Трасито, виноделу, кредит в тысячу золотых дукатов, которые он обязуется возвратить по первому моему требованию», – во весь голос читал он. – «Тут еще говорится: в знак особых заслуг – и подпись», – пояснил Феликс.

Мигель кивнул.

«Да, чья-то подпись здесь стоит».

«Вашего предка».

«Возможно. А как это сейчас проверить? Бенхай… Мне не известно это имя».

«Под подписью есть дата. Семнадцатое июня 1391 года».

«Вот оно как? Ну, конечно, если подписывали, то указали и дату. Это мало похоже на кредит, выданный законным главой семейства».

Молодой человек откинулся на кресло.

«Дон Мигель, я иногда почитываю историю. А вы разве нет?»

Палец Мигеля нетерпеливо застучал по черной поверхности письменного стола.

«Давай без намеков, прямо к делу».

«В июне 1391 года в Кордове поднялся крупный мятеж. Вся Худерия[7] была сожжена до тла». Феликс Руэс многозначительно уставился на дона Мигеля.

Ага, – понял Мендоза, – молодой человек решил напомнить ему о неприятном прошлом, о еврейских корнях рода Мендоза. Ну что ж, не было смысла отрицать эту общеизвестную истину.

«Полагаю, что для моих предков это был очень важный период для нашего рода», – признался Мигель.

«Может быть, этот Гильберто Руэс укрывал их? Они ведь уцелели, не правда ли?» – предположил Феликс.

Старик пожал плечами:

«Я не знаю подробностей. Разумеется, кто-то из рода Мендоза уцелел, ведь семья наша существует и поныне».

Феликс, после недолгого колебания, сунул руку в мешочек, который имел с собой и достал из него еще какую-то вещь.

«Это лежало вместе с бумагой».

Он протянул Мигелю странный предмет, похожий на медальон. Дон Мигель взглянул на него, взял вещь двумя пальцами и осторожно попробовал на зуб.

«Это золото, но какое отношение оно имеет ко мне?» В глазах дона Мигеля застыл вопрос.

«Я не знаю», – признался Феликс, «Но оно было аккуратно завернуто и лежало вместе с кредитной распиской, как я уже сказал. На нем что-то написано».

«Да, да», – нетерпеливо сказал Мигель, – «я сам вижу, но прочитать не смогу».

«Да никто не сможет, мне кажется… Простите меня… но… это написано на древнееврейском».

Мигель вздрогнул и отпрянул от медальона. Еретическое письмо в его собственном доме, в его собственных руках. Испанская инквизиция ныне не такая злобная, как прежде, тем не менее, если происхождение семьи…

«Я не разбираюсь в такой писанине», – громко произнес дон Мигель.

«Да не об этом речь! – воскликнул Феликс. – Просто, я полагаю, что эта вещица принадлежит Мендоза», – он не хотел сдавать своих позиций. «Не зря же ее положили вместе с распиской. Наверное, для того, чтобы она подтверждала ее подлинность».

Такое предположение звучало вполне правдоподобно и поэтому, на некоторое время, наступила тишина. Видимо Мигель обдумывал это. Феликс, не имевший опыта переговоров, каким обладал его пожилой оппонент, не выдержал первым.

«Я прошу оплатить долг, дон Мигель. Это мое право».

«Если это долг, то тогда конечно». Мигель встал, его рука осталась лежать на документе. «Мне бы хотелось разобраться в этом как следует и просмотреть свои архивы. Ты позволишь мне оставить это на денек-другой?»

На этот раз Феликс не колебался. В подобных из делах не доверять дому Мендоза было бы по меньшей мере глупо, ибо они были так же честны, как и всевластны. Мошенничеств дом Мендоза себе не позволял, так как бесчестная игра в делах в будущем могла им выйти боком.

«Конечно, вы можете оставить себе и документ, и это приложение к нему. Послезавтра я к вам приду».

Молодой человек откланялся, а дон Мигель Антонио так и остался стоять в задумчивости. Тысяча золотых дукатов… В другое время эта сумма показалась бы ему не больше, чем неприятный казус, хотя и довольно дорогой. Но сейчас было все гораздо сложнее. Дом Мендоза стоял на пороге кризиса, и эта претензия могла оказаться смертельной для их пошатнувшихся дел. И Богу было угодно, чтобы это случилось в день его, Мигеля Антонио рождения.

Охваченный отчаянием и злостью Мигель погрозил небу кулаком. Но тут же поспешно перекрестился. Его жена была в церкви и докучала Деве Марии своими назойливыми просьбами о помощи. Сейчас было не время обращаться к Богу в поисках защиты.

Годы, наступившие после правления Фердинанда и Изабеллы были временами не только экспансии и восторгов, но и периодом хаоса. Открытие Америки повлекло за собой мечтания о славе и богатстве. И, как нарочно, на протяжении этих двух поколений дом Мендоза находился под предводительством пустых мечтателей, фантазеров и людей, склонных к неоправданному риску. Дед Мигеля Антонио питал чудовищную слабость ко всякого рода колониальным авантюрам. Стоило лишь кому-нибудь заикнуться, что деньги следует вложить в то или иное завоевание, и он сию же минуту готов был открыть свой сундук. И все лишь потому, что дед был буквально помешан на всем, что было связано с именем Элб Колона. В доме даже имелся портрет первооткрывателя Нового Света, вывешенный на всеобщее обозрение в большом зале, где проводились приемы. С какой стати? Бог его знал, Мигель не имел об этом представления. Точно также он не мог понять и своего отца, способного по уши влезать в долги. При этом за его отцом не замечали каких-либо пороков или пагубных страстей, которые могли служить объяснением или хоть каким-то оправданием его поступков. Просто он всегда делал неправильный выбор. Когда в 1542 году всем стало ясно, что либералы вот-вот должны победить и продажа индейцев в рабство в Испанию будет запрещена законом, отец Мигеля продолжал снаряжать корабли, отправлявшиеся за туземцами в Панаму и Южную Америку.

Когда дошла очередь править домом до Мигеля, он пытался противопоставить опрометчивости своих предков расчет и осмотрительность, но ему постоянно не везло. В настоящее время в испанских колониях в Америке жили свыше ста тысяч переселенцев из Испании, которым требовалось буквально все. Но разве деньги, вложенные в приобретение товаров для Америки нельзя назвать надежным помещением средств? Нет, если Бог задумал посмеяться над человеком. В течение последних девяти месяцев три корабля с грузом, приобретенным Мендозой, затерялись в океане. Судовладельцы потерпели крах и с долгами рассчитаться не могут.

А теперь еще и это – требование рассчитаться с малопристойным прошлым суммой в тысячу дукатов. Сегодня это было слишком много. Кто знает, может тысяча золотых у него и зарыта в саду, но если это и так, то она ведь последняя… Да, Мендоза владели огромными земельными участками, стоимость которых в сотни раз превышала названную сумму, но в пересчете на твердое золото – это почти ничего.

Но не одно это занимало столь сильно дона Мигеля Антонио Мендозу в день своего рождения, когда взявшись за голову он сидел в своем кабинете. Он думал о своем сыне Рамоне. За полтора столетия пребывания рода Мендозы в христианстве из него не вышел еще ей один пастор. Кроме его сына Рамона. Наконец-то мольбы Анны, жены Мигеля, дошли до кого следует, и самый младший из мальчиков выразил желание пойти в доминиканцы. Оба родителя были в восторге. Анна – потому что имела теперь зримое подтверждение правоты ее посвящения, Мигель – из-за того, что связи с церковью смогут благотворно повлиять на его дело. А теперь оба были близки к потере рассудка.

Днем раньше Рамон совершенно неожиданно вернулся. Он решил в Святой орден не вступать. С чего бы это? Причина его отказа была настолько дикой, что Мигель даже с трудом понял о чем идет речь. Боже мой, да как такое могло случиться? И это могло быть правдой? Уму непостижимо, как мой сын мог пожелать стать евреем?

«Это все книги», – так объясняла происшедшее Анна.

Вчера вечером ни он, ни она не могли заснуть и говорили до петухов. «Ему надо было пойти к францисканцам, – сетовала Анна, – доминиканцы ненормальные. Учеба, учеба и больше ничего, кроме учебы. Учат их этому древнееврейскому языку, подсовывают читать всякую гадость, что же ты хочешь!»

«Я знаю», – пытался возражать ей супруг. «Знаю. Но сейчас поздно об этом говорить. Успокойся и дай мне подумать в спокойной обстановке».

Но в голову ему ничего не шло. Темнело. Анна должно быть уже вернулась из церкви. Рамон несомненно все еще наверху, в своей комнате, наверное, молится своему еретическому Богу. Боже мой, что ему делать?

Позже, в западном крыле дворца в большой столовой, состоялся ужин по случаю дня рождения дона Мигеля Антонио. Западная сторона дворца была обязана своим существованием одержимому дедушке Мигеля Антонио. Постройкой этого здания дед своеобразно отметил успех испанской экспансии в Америку. Чтобы украсить помещение на должном уровне, дед нанял мавров-христиан, лучших в те времена мастеров. Денег, разумеется, не пожалел. Стены были местами позолочены, а кое-где украшены мозаикой, замысловатые орнаменты украшали пол. Это помещение было настолько роскошным, что могло сойти за резиденцию какого-нибудь восточного султана. Впрочем и ужин в честь именинника не вызвал бы гнева у того же султана.

Стол ломился от яств. Трем огромным козлам пришлось не один час вертеться над угольями, прежде чем они попали сюда. Рядом возлегали фаршированные изюмом фазаны, сдобренный корицей и подкрашенный шафраном рис, холмики пирожных; не обошлось и без диковинных фруктов, называемых «томаты», которые привозили конкистадоры из Нового Света. Присутствовал на столе и еще один съедобный феномен, напрямую связанный с открытием Америки – мучнистые плоды, окрещенные «картофелем». Мигель внутренне содрогнулся, прикинув в уме приблизительную стоимость праздничного чревоугодия, но, разглядев восседающих за столом персон, смекнул, что его жена не стала бы лишь из гостеприимства, давать санкцию на такое расточительство.

Дом Мендозы пребывал за столом в полном составе – пятьдесят две физиономии созерцали своего родича дона Мигеля. Брат, две сестры и их семьи в полном составе, семеро его собственных отпрысков, отпрыски шести отпрысков, далее семнадцать внуков и даже Рамон, невесть почему решившийся выйти из своей комнаты и ухитрявшийся делать вид, что вышел к столу лишь для того, чтобы отпраздновать день рождения своего папеньки. Права была Анна, что не поскупилась на ужин, о котором прослышит вся Кордова.

Дон Мигель из кожи вон лез, чтобы разыграть общительность и отличное настроение – словом, то, чего от него и ожидали. Но когда перед ним предстал весь клан, он понял всю масштабность обузы, каковой этот клан для него являлся. Все, без исключения, зависели от дома Мендозы, все ему были обязаны всем: от крыши над головой, до пищи в желудке. Каждый, ничтоже сумняшеся, полагался на Мигеля в делах обеспечения прибыли для своих сыновей, приданого для дочерей и комфорта для них самих в старости. И лишь ему одному было доподлинно известно, насколько близко подошел этот дом к падению под тяжестью их объединенных претензий.

К его великому облегчению наконец-то празднество в его честь завершилось: дочери разъехались по домам своих мужей, женатые сыновья Мигеля и Анны, пожелав родителям доброй ночи, исчезли в обособленных апартаментах, Здание дома росло постоянно, претерпевало бесчисленные перестройки, так продолжалось веками. Сейчас оно насчитывало тридцать четыре комнаты и население Кордовы уже называло его Паласио Мендоза, то есть Дворец Мендоза.

Но в эту ночь дон Мигель не чувствовал себя так, как подобало бы человеку, жившему в таком роскошном дворце. Столы убирались и Мигель безучастно смотрел то на Анну, то на Рамона, то на слуг, наводивших порядок в столовой.

«Давайте пойдем в мой кабинет, хочется поговорить без свидетелей», – обратился он к жене и сыну.

Анна была бледна, ее трясло, как в лихорадке. На протяжении всего дня она разрывалась между плачем и молитвами. Последние ее силы иссякли под напором собравшихся родственников. А теперь муж навязывал ей участие в разговоре без свидетелей, хотя должен был сам говорить с сыном с глазу на глаз.

Мигель занял свое традиционное место за столом и обвел взглядом жену и сына.

«Сядь, женщина и не вздумай упасть в обморок. Мне нужно, чтобы ты сидела и слушала, а не валялась на полу без сознания. Рамон, что ты решил?»

Юноша опустил голову. Его тяготила роль источника несчастий родителей.

«Мне ничего не надо решать. Уже все решено без меня».

«Кем решено?» – взревел Мигель. Его лицо побагровело, и на шее вздулись вены, было заметно, как в них пульсирует кровь. «Кто решил уготовить тебе участь вероотступника, изгоя, еретика? Кто посмел решить за тебя, что все, кого ты сегодня видел, – мужчины, женщины, невинные дети – должны попасть под недремлющее око инквизиции? Кто он? Скажи мне, и я его задушу своими руками!»

«Ты не сможешь этого сделать, отец», – шептал Рамон. «Это Бог, предписывает мне все мои поступки. Бог наших отцов: Моисея, Авраама и Исаака».

«И я, я тоже признаю этого Бога». Мигель, понизив голос, устремил горящий взор своих глаз на сына. «И этот Бог – Иисус Христос. Отец и Сын и Святой дух. И его церковь – Святая Католическая Церковь, ты же – еретик и если не раскаешься, то будешь обречен на вечное пламя ада».

Анна плакала, она уже была не в силах сдерживаться. Рамон смотрел лишь на мать, на отца смотреть он не решался.

«Мам, не плачь, пожалуйста…»

Она не отвечала, сын повернулся к отцу.

«Небесами клянусь, что если бы мог верить так, как вы, то верил бы. Нет в мире ничего, что могло бы меня заставить стать источником горя для вас обоих. Но этот вопрос лежит вне пределов нашего мира и у меня нет иного выбора».

Рамон подался вперед, глаза его горели. Он весь дрожал, но контроля над собой не терял, он еще не утратил надежды объяснить своему отцу, как глубоко он заблуждался.

«Если бы я только мог описать вам всю красоту иудаизма, его чистоту. Это нечто совершенное, целостное, подобное окружающей нас жизни. Все в нем объяснено, все создано Богом. Иудаизм не знает, что такое конфликт между жизнью и религией, они неотделимы друг от друга…» Рамон замолк, его остановил жест руки дона Мигеля.

Глава дома Мендоза грузно и безвольно сидел в кресле. Он весь как-то сжался, в нем уже не было прежнего огня.

«Хорошо. То, что ты сейчас здесь говорил – безумие. Но я вижу, что в тебе говорят искренние чувства. Если это твоя вера, то ничто не в силах ее поколебать. Рамон, я хочу, чтобы ты отдавал себе отчет в том, что совершаешь. Будучи евреем, сын, ты лишаешься права на дальнейшее пребывание в Испании. Если же ты, вопреки закону, все же отважишься здесь остаться, то будешь отдан в руки инквизиции, подвергнут пыткам, а потом сожжен заживо. И совершат они это со злорадным удовольствием. Люди всегда были жадны до зрелищ. В ночь перед твоим сожжением они пройдут по улицам, неся перед собой зеленый крест. А потом воздвигнут его на алтарь собора, чтобы все могли видеть его. Утром, пока будут складывать для тебя костер на Плаза де ла Корредера, они публично конфискуют все имущество твоей семьи. А после твоей казни я и твоя мать тоже будут подвергнуты пыткам, или убиты – это уж как им захочется. Твои двоюродные братья, племянники и племянницы, братья и сестры, да и вообще все, кого ты видел сегодня вечером в этом доме, будут лишены средств к существованию и дай Бог, чтобы им повезло и они остались в живых».

Дон Мигель умолк. В кабинете воцарилась гнетущая тишина. Даже Анна прекратила рыдать, слушая эти ужасные предсказания.

«Скажи мне, этого требует от тебя Бог?» – Дон Мигель поднял глаза на сына.

Рамон так и не поднял головы. Он сидел, вцепившись руками в резную спинку кресла.

«Я должен быть евреем, – прошептали его губы. – Я обязан искупить вину моих предков за их вероотступничество. Мы ведь всегда были евреями». И опять наступила тишина.

И вдруг дон Мигель повел себя более чем странно. Он поправил одежду, достав носовой платок, вытер им вспотевшее лицо, встал и направился к столику, что в углу, чтобы взять большой графин вина и три бокала. Он преобразился, на лице появилось выражение смиренности и умиротворения. Казалось, что весь его недавний пыл и драматические интонации были не больше, чем фарсом. Налив вино в бокалы он предложил:

«Вот, выпейте, успокойтесь. У меня в голове возник один план».

Рамон в недоумении поднял голову.

«Ты собираешься отдать меня в руки инквизиции?»

«Я!? Вот теперь я точно вижу, что ты ненормальный. Ты думаешь, я всерьез верю их клятвам или поступкам? Никогда и в голову мне не приходило, что если я обреку своего сына на погибель, то меня отправят после смерти в рай… А у тебя действительно есть такое безудержное желание податься в мученики, скажи мне? Ты хочешь жить евреем или умереть им?!»

«Конечно жить», – проворно согласился Рамон. «В Талмуде говорится…»

Его словоизлияния были прерваны коротким вскриком Анны.

«Не смей упоминать в этом доме свои еретические книжонки», – предостерег его Мигель от дальнейших дискуссий. «Твоя мать говорила тебе, что все неприятности от этих доминиканцев. Они научили тебя древнееврейскому языку и обрекли тебя на всяческую мерзость. Если бы не они, с тобой ничего подобного не произошло бы. И в этом твоя мать права».

Рамон ничего не сказал в ответ. Бог должен простить его за то, что в данных обстоятельствах он не может встать грудью на защиту священного Талмуда.

Мигель обернулся к жене.

«Иди спать, женщина. Я хотел, чтобы ты своими собственными ушами слышала, а глазами видела, что я предпринял все, что в моих силах, чтобы переубедить его. Теперь ты все знаешь и сейчас оставь нас одних. Можешь спать спокойно. Все будет хорошо. Я тебе обещаю».

Анна поднялась на все еще дрожащих ногах. Ей трудно было поверить, что даже он, Мигель, ее всевластный супруг, смог бы из всего этого извлечь выгоду для себя. Но она хотела в это верить и надежда ее не оставит, как бы не было ей тяжело. Кивнув мужу и сыну, она удалилась.

«А теперь, – решительно заявил Мигель, – нам вот что предстоит сделать»

Они кончили разговор далеко за полночь, а окончательное обсуждение плана во всех его мелочах, завершилось лишь на рассвете.

«И еще одно, последнее», – произнес Мигель, когда они уже собирались расходиться. Он вынул из стола бумагу и протянул ее Рамону. – «Меня интересует: является ли эта расписка о предоставлении кредита подлинной? Уже сейчас ты можешь найти применение своим званиям древнееврейского для нашей выгоды. Завтра займись архивами. Наши предки в те времена использовали в своих записях этот язык, а архивы находятся в хранилище под замком, в саду. И не дай Бог, чтобы тебя видели, иначе наши усилия пойдут прахом, и нам действительно придется иметь дело с инквизицией. Обязательно сообщи мне, когда что-нибудь выяснишь об этом Бенхае». Мигель помедлил и полез в секретное отделение своего стола. «Вот, возьми и это. Я желаю знать, о чем здесь говорится». Мигель вложил медальон в ладонь сына.

Через сорок восемь часов Феликс Руэс Забан сидел перед доном Мигелем в его кабинете. На столе стоял сундук, обтянутый кожей и украшенный медью. Сундук был длиной в руку и высотой в несколько ладоней. Заперт он был на замок. Феликс буквально пожирал его глазами.

«Вы нашли это, значит, я говорил правду. Документ ведь подлинный, так?»

«Да-да, документ подлинный. Верно и то, что бразды правления домом двести лет назад, находились в руках человека по имени Бенхай. Но он оставил после себя мало полезного, вот поэтому я о нем ничего не слыхал».

В этот момент Феликс не горел желанием знать подробности истории дома Мендоза.

«Мои деньги в этом ящике?» – нетерпеливо спросил он.

Дон Мигель ответил улыбкой.

«Ты молод и суетлив, мой друг. В деле это никогда не идет на пользу. Выпей со мной вина, это диковинное вино, думаю, оно тебе понравится».

На столе стоял серебряный кувшин, подходивший больше для умывания, нежели для вина. Дон Мигель зачерпнул вина и налил в два кубка. Оно было темным, золотисто-коричневым и отдавало орехами. Стоило лишь пригубить его, как благоухающий бархатный букет обволакивал небо.

«Очень мило, не правда ли?»

Феликс не спешил с ответом. Он еще раз отпил вина и продолжал смаковать напиток языком. Затем отставил бокал в сторону, посмотрел на свет, понюхал.

«Ни на что не похоже», – пробормотал он. Несмотря на то, что сейчас его ненасытная алчность источала из ладоней пот, он, вопреки всему, был и оставался виноделом в первую очередь. Феликс еще раз отхлебнул: «Необычный, но очень приятный вкус. Что это, дон Мигель? И откуда?»

«Все очень просто. Я проезжал городок по имени Херес де ла Фронтьера и купил его в одной маленькой бодеге».

«Но это ведь недалеко, дня четыре верхом. Я бывал в Хересе де ла Фронтьера, но ничего подобного там не пробовал».

«Разве? Ну, хорошо, в следующий раз, если туда поеду, я куплю и для тебя. А теперь, Феликс, к делу». Мигель Антонио открыл сундучок и откинул крышку. Изнутри сундучок был отделан красным бархатом и его заполняли золотые монеты, мерцавшие в полумраке комнаты с закрытыми ставнями.

«Здесь тысяча дукатов». В сундучке лежали девятьсот сорок семь дукатов – все, что ему удалось собрать, но Мигель надеялся, что и этого будет вполне достаточно.

Феликс наклонился к сундучку, его глаза восторженно сверкнули.

«Никогда в своей жизни не видел столько денег. Что бы ни сделали мои предки для ваших, пусть и те и другие пребудут в вечном покое».

«Аминь», – согласился Мигель, перекрестившись. Церемонным жестом он подал Феликсу расписку. «Могу я ее разорвать?» – осведомился Мендоза.

Руэс лишь кивнул головой. Дон Мигель разорвал документ на мелкие кусочки, положил их на угол стола и поднялся.

«Теперь немного обожди, я вызову слугу, чтобы он отнес это к тебе домой. Может даже придется дать ему оружие».

«Да, – согласился Феликс. – Это вполне разумно. Вот жена удивится-то, она не верила, что вы обратите внимание на дряхлый документ».

«Обычная глупость женщин. Любому человеку в Испании хорошо известно, что Мендоза всегда отдавали свои долги». Дон Мигель направился к дверям, очевидно имея намерение вызвать вооруженную охрану. У порога он остановился и, как бы в раздумье, вновь обратился к Феликсу. «Феликс, мне хотелось бы знать… Хотя, нет, нет… Ты человек небогатый и довольствуешься тем, что в состоянии заработать. Лишь люди состоятельные умеют при помощи денег, уже ими нажитых, разбогатеть еще больше».

Глаза молодого человека сузились.

«В данный момент я не очень-то и беден. У меня есть тысяча дукатов. На что вы намекаете, дон Мигель?»

Мигель Антонио отошел от дверей, но за стол не возвратился.

«Да вот, понимаешь, пришла мне в голову мысль, что ты окажешься умнее своих предков. Честно говоря, я даже уверен, что это так и будет. В конце концов, ведь именно ты обнаружил документ. Но…»

«Разумеется, я умнее, чем были и мой отец, и мой дед, и у меня есть планы, как поступить с виноградниками и бодегой. С такими деньгами в этом году мы сможем собрать неплохой урожай. Я хочу еще и землицы прикупить».

«А, это там, на холмах, под Кордовой? Да, да… Но ведь это вино, которое из поколения в поколение производили твои предки другим не станет. Это, конечно, хорошо, но этого маловато».

«Маловато для чего? О чем вы говорите?»

Мигель сейчас приступил к первому действию спектакля.

«Может быть… А почему бы и нет? Почему бы человеку, который был бедным да не разбогатеть? Присядь, Феликс, послушай меня».

Мигель вернулся за стол, опустился в кресло и, как бы мимоходом, прикрыл сундучок. Нечего золоту блестеть понапрасну.

«Я собираюсь вложить деньги в виноградники, Феликс. Представляешь, целый холм виноградников. По правде говоря, я их уже купил в Хересе. И ту бодегу, о которой я тебе говорил, тоже купил. Ту самую, где делают это восхитительное вино. Оно изготовлено по особому рецепту, составленному прежними владельцами этой бодеги. Каждый год после того, как из ягод выдавлен сок, его смешивают с вином прошлых лет. Кроме того добавляют немного коньяка. Это очень хитроумный метод, особый режим выдержки и все такое… Впрочем ты лучше меня в этом деле разбираешься. Одно мне доподлинно известно: неурожай Хересу не страшен, для Хереса нет неурожайных лет. Все уравновешивается добавлением вин ранних урожаев».

«Самое интересное, что я ни разу об этом не слышал».

«Да, но ты пробовал вино? Вот, возьми и попробуй еще», – с этими словами Мигель налил оба бокала.

«Сейчас оно кажется мне еще лучше, – недоумевал Феликс. – Дон Мигель, а могу я ознакомиться с этим рецептом? Если бы вы позволили мне узнать, как его делают, это могло бы изменить всю мою жизнь».

«Конечно, мой юный друг, конечно. Это часть долга моих предков твоим. Если тебе это нужно, – пожалуйста. Впрочем, я подумал еще вот о чем». – Мигель на минуту замолчал, как бы раздумывая, стоит ли посвящать в свои мысли своего «юного друга».

«Пожалуйста, скажите мне, что же это?» – Феликс был заинтригован этим разговором.

«Ну, хорошо. Я получил возможность купить эту бодегу лишь по той причине, что ее владельцы потихоньку вымирают. Из них остался только один старик, изготавливающий это вино. Другие в Хересе тоже делают нечто подобное, но их вина не такие чудесные, как это. Задача для меня состоит в том, чтобы отыскать такого винодела, который смотрел бы за тем, как растет виноград и как делается вино. Этот старик мог бы его постепенно всему научить. Но сам понимаешь, что желательно, чтобы этот человек был бы сам винодел».

Феликс откинулся в кресле. Его пальцы постукивали по деревянной ручке. Никогда прежде ему не приходилось делать над собой такое усилие, чтобы выглядеть спокойным.

«Я знаю виноделие, дон Мигель. Можно сказать, что я родился в бодеге и поэтому даже носом могу отличить плохое вино от хорошего».

«Так. Именно так я и думал. Но, Феликс, что с того, если я тебе предложу, лишь работу и ничего более? Ведь долг чести так не возвращают». Он постучал по крышке сундучка. «На это и несколько тысяч не хватит».

Дон Мигель наклонился к молодому человеку через стол и прошептал:

«Я тебе еще не сказал о главном. У меня есть контракт на поставку этого вина, причем его скупят столько, сколько я смогу произвести. И это не для наших колоний. В… в другом направлении… Есть такой островной народец, который без ума от этого вина».

Глаза Феликса медленно вылезли из орбит.

«Англия?!»

«Ш-ш-ш, тише, не так громко…»

Феликс продолжал, уже шепотом.

«Но мы же воюем с ними», – от страха и возбуждения он почти хрипел. «Как вы можете…»

Мигель сделал протестующий жест руками.

«Не задавай мне такие вопросы. Хватит того, что сказано. Что бы ни делали короли и королевы, торговля продолжается».

Феликс затряс головой.

«Лишь Мендоза такое по силам. Неудивительно, что вы так богаты, дон Мигель».

«Пожалуй», – согласился он. «Деньги к деньгам идут. Это одна из неоспоримых жизненных истин. Никогда ее не забывай. Именно она – предисловие к тому, что является главной темой нашего разговора. Я имею честь предложить тебе возможность увеличить твою тысячу дукатов, Феликс, не желаешь ли ты стать моим партнером в этом предприятии? Если так, то тогда назовем золото в этом сундучке и год работы платой за возможность получать свою десятую часть прибыли».

Положительный ответ чуть было не сорвался у Феликса с языка сию же секунду. Он был так взволнован, что ерзал на стуле, как юла. Быть партнером самого Мендоза! – гарантия богатства и положения в обществе. Ни одному еще из Руэсов не удавалось так близко стоять к славе. Но он заставил себя поколебаться.

«Может, одна десятая, это маловато, дон Мигель. Может две десятых?» Когда он заканчивал фразу, его голос дрогнул, и он уже сожалел о своей дерзости.

Мигель Антонио изобразил глубокое раздумье.

«Да», – наконец ответил он. «Да, я согласен».

Соглашение было закреплено рукопожатием.

«Двадцать процентов», – сообщил Мигель позже Рамону. «Я был готов дать ему пятьдесят. А теперь помоги мне отнести эти дукаты назад в хранилище».

Все, что поведал дон Мигель Феликсу, было в целом правдой, но имелся один нюанс. Он приобрел виноградник с бодегой несколько месяцев назад, но лишь вчера у него возникло намерение попытаться отправлять херес морем в Англию. Это было возможно, но при существующих отношениях между Филиппом Испанским и Елизаветой Английской, это было делом сложным и дорогим. Лишь необходимость отправить Рамона за границу заставила Мигеля подумать над этим и попробовать, что из этого может получиться. Наградой же за эту тонкую комбинацию, стало возвращение всего наличного золота, вместе с сундучком, кстати, дома Мендозы, не Феликсу Руэсу, а в свое родовое хранилище. Возможно, фортуна уже начинала менять свое отношение к дому? Дай Бог, чтобы это было так и чтобы везение распространилось и на Рамона. Оно ему еще потребуется.

Будущий еврей покинул отчий дом неделю спустя. Первым пунктом назначения для Рамона был Амстердам, что в Нидерландах. Этот этап поездки обещал быть не слишком сложным, но, тем не менее, неприятности могли быть. Нидерланды являлись территорией Испании, но протестантская ересь быстро распространялась среди населения и как ни свирепствовала инквизиция, искоренить ее ей, видимо, уже не удавалось. Путешествуя в облачении послушника-доминиканца, Рамон мог рассчитывать как на снисходительность со стороны властей, так и на гостеприимство простого люда. Ведь он был Мендоза и не ударит лицом в грязь.

В городе на берегу залива Зейдер-Зе и началась самая трудная часть путешествия. Рамон должен был найти одного человека, известного его отцу.

«Он станет все отрицать и я могу его понять, – объяснял ему Мигель перед отъездом, – но строго между нами, он – еврей, хоть и крещеный христианин». Так как этот «марранос» был в долгу перед семьей Мендоза, Мигель Антонио был уверен в том, что он согласится сотрудничать с ними хотя бы на начальном этапе. Остальное будет зависеть от сына Мигеля. Так и получилось. Рамон, после того, как провел месяц под крышей у этого нидерландца, сумел уговорить его и было достигнуто взаимопонимание обеих сторон. Ими был организован коридор в Англию, но не напрямую, что было опасно, а окольными путями. Рамону нашептали пару фамилий надежных людей для сотрудничества, которых ему предстояло отыскать в Лондоне.

Англия, которой так страстно желал достичь Рамон Мендоза, в их планах считалась неплохим вариантом. Конечно это была прекрасная и процветающая страна. В ней находилось место и искусству, и осуществлению заманчивых идей, и многообещающим научным разработкам.

В то время, когда на троне восседала Елизавета Тюдор, островное королевство не могло пожаловаться на отсутствие стабильности, но конфликты с Испанией и Францией во внешней политике и религиозные распри внутри страны подтачивали его. Теперь, во время Елизаветы I, дочери Анны Болейн и Генриха VIII, разрыв с Римом становился реальностью, католические мессы воспрещались и в стране повсеместно в качестве нормы для отправления религиозных обрядов принималось протестантство.

Что же касалось евреев, то таковых официально в Англии не существовало. Предыдущий правитель, король Эдуард I, решил этот вопрос в принадлежащей ему части мира просто: он изгнал их из королевства в 1290 году. Хотя Англия была страной, где папские указания в отношении народа, почитавшего Заветы Моисея, выполнялись рьяно, даже более усердно, чем в любой другой стране, при высылке евреев не было проявлено традиционной, английской дисциплинированности. Так что в последней четверти шестнадцатого столетия они в Англии еще оставались. После изгнания евреев с полуострова Иберия, община сефардов избрала местом своего пребывания Лондон. Сефарды оставались верны своей религии, хотя и отправляли службу в глубокой тайне от всех и маскировались под изгнанных из Испании протестантов. Будь они англичанами, то этот обман был бы тотчас раскрыт, но поскольку это были иностранцы, то их терпели, тем более, что они служили каналом для сохранения выгодной для Англии торговли с Испанией и Португалией. Война, как говаривал Мигель, не должна быть в ущерб делу.

К 1588 году, когда Елизавета обратилась к своим войскам в Тилбуре с известной речью, и когда Англия праздновала победу над испанской морской армадой, все было завершено так, как надеялся дон Мигель. Рамон, еще недавно разыгрывавший доминиканца, тайно оставался евреем по имени Абрахам, но официально Раймондом Мендоза, протестантом. Он обзавелся семьей: женой и тремя детьми, преуспевал в торговле вином, завозя его из испанского города Хереса и домом на Кричард Лэйн – лондонском Ист-Энде с видом на Тауэр.

Благодаря усилиям Рамона, дона Мигеля и, не в последнюю очередь, профессионализму Феликса Руэса-винодела, дом Мендоза выплыл из финансового кризиса на волне вина шерри.

– Захватывающее чтение, как ты и обещал, отец – Роберт положил книгу в кожаном переплете на письменный стол Бенджамина.

– Мне тоже так кажется, – спокойно ответил глава семьи. – Я считаю эту книгу самым значительным документом.

Роберт изучающе посмотрел на отца. Какой порядочный человек: вежливый, воспитанный, честный в делах, верный своей жене и детям. Однако Бенджамин был не из тех, кто для достижения своих целей действовал по некой схеме. Хотя Роберту казалось, что он понимал, что двигало отцом в этот момент. Эта мысль не покидала его уже на протяжении многих часов. Из него рвался наружу вопрос:

– С какой целью ты мне дал это читать?

Бенджамин склонился над столом, чтобы вернуть этот памятник истории в ящик письменного стола.

– С той же самой, с какой отправил тебя в Испанию.

– Мне вначале показалось, что из-за денег, вложенных в дело на борьбу с Местой.

– О, это лишь часть всего. Мне хотелось знать, мог бы ты заняться этим вопросом? – Когда он это говорил, его рука повернула ключ в замке. – Правда, я мог найти и другой предлог, не будь попытки свалить Месту, отправить тебя в Испанию.

– Предлог для чего? Черт возьми, отец, не говори загадками.

– Успокойся, успокойся, сынок. И будь повежливей. – Бенджамин еще раз потянул за ручку выдвижного ящика, желая убедиться, надежно ли она заперта.

Удостоверившись в том, что секретный замок сработал, продолжал.

– Послушай меня. Твой брат Лиам – мой старший сын. Когда я умру, он возьмет на себя заботу о моих интересах.

– Я знаю это и всегда знал.

– Не перебивай. То, что Лиаму предстоит унаследовать – это все, чем мы владеем на территории Англии. Строго говоря, тебе придется работать под его началом. Лиам должен стать чем-то, ну… Вроде коронованного принца, что ли. Причем хорошего. Он знает свое дело, притом честен, но ты, Роберт, значишь для меня гораздо больше. Это тебя мне хотелось бы видеть королем.

Роберт продолжал смотреть на отца. С одной стороны он прекрасно понимал, что имел в виду старик, с другой – сопротивлялся этому пониманию. Он покачал головой.

Бенджамин подался вперед и стал опровергать это невысказанное отрицание.

– Тебе теперь известна вся наша история. Ты должен знать, что наши права бесспорны, наша линия не прерывалась все эти годы. Рамон Мендоза был сыном Мигеля Мендозы. Мигель – мой прадед в девятом колене, а ты его правнук в десятом. Но это не предмет какого-то судебного разбирательства. Это вопрос морального права. А наше требование с точки зрения морали неоспоримо. Мы можем не быть людьми религиозными, это наше право, но мы сохранили веру. В каком-то смысле мы оставались евреями, хотя и не посещали синагогу. Кроме того, мы сделали обрезание нашим детям и соблюли верность в отличие от тех, кто в Кордове.

В дверь легонько постучали, и в кабинет вошла горничная с подносом.

– Ах, кофе, – Бенджамин совсем забыл про него. – Благодарю.

Жестом он отправил девушку и сам налил кофе в чашки из серебряного кофейника.

– Чаю хорошо выпить после обеда, но утром человеку необходим кофе, чтобы разогнать по жилам кровь.

Роберт преувеличенно долго держал у рта чашку, чтобы привести свои мысли в порядок.

– Инквизиция до сих пор существует в Испании, – сообщил он.

– Верно. Но не такая зубастая, как прежде, ты ведь сам говорил мне об этом. Времена меняются, мой дорогой сын. Мы дышим этими переменами. И этот гнилой лондонский воздух, на который не перестает жаловаться твоя матушка, когда-нибудь распространится до Мадрида и дальше, – до Кордовы. Так-то, Роберт. Это яснее ясного. Конечно, трудные времена возможны, предусмотрительность необходима. Но более благоприятных возможностей долго может не быть. Смотри: Доминго умирает. Все сообщения, полученные мною, лишь подтверждают достоверность твоей информации. Он не проживет и года. А Пабло Луис, этот озлобленный урод, не имеющий никаких других интересов за исключением этих зверских расправ над ни в чем не виноватыми быками!..

– А Доминго может узнать, что мы задумали? Он даст согласие на это?

Бенджамин улыбнулся.

– Конечно нет. Доминго убедил себя в том, что когда-нибудь настанут времена и его убогий сынок поднимется и сможет бросить вызов кому угодно, как Мендоза в прошлом много раз делали. Кроме того, он и мысли не допускает, что скоро умрет. Доминго полагает, будто у него еще достаточно времени для приведения всего дела в порядок и хочет привлечь к этому Пабло.

Роберт озадаченно опустил голову. «И это перед ним сидит человек, которого Доминго считал осторожным, даже во вред себе?..» И ведь Роберт тогда согласился с этим утверждением.

– Отец, как ты думаешь, я понимаю, что именно ты задумал или нет?

– Уверен, что понимаешь, Роберт. И это занимало мои мысли с тех пор, когда я убедился, что у Доминго никогда не будет здорового сына. Такого сына, которого никто не смог бы провести. Вот почему я всегда проявлял такой болезненный интерес к изучению тобой испанского языка. Следующим идальго станешь ты. Я хочу, чтобы ты однажды отправился в Кордову и встал у кормила дома Мендоза.

7

«Спой, цыганочка, может хоть эти горлопаны утихомирятся».

Софья не видела, кто к ней обращался. Кафе на Калле де лос Съегос или, иначе говоря, на Улице Слепых утопало в дыму. В воздухе стоял запах пролитого вина. Придерживая юбки, она пробиралась сквозь толпу. Один из столов кафе был занят тореро, их можно было легко определить по косочкам волос, походивших на бычьи хвосты. Они ожесточенно спорили о достоинствах быков на прошедшей воскресной корриде. Завидев ее, один из них не удержался и ущипнул ее за ягодицу.

Софья, увернувшись от него, улыбнулась. Все называли ее «гитанита» – цыганочка и не было такого мужчины кто мог бы удержаться от подобных жестов. Она уже привыкла к этому.

За прошедшие четырнадцать месяцев со дня бегства из Трианы она узнала очень многое, но, в основном, это были вещи неприятные. Да и что могла услышать в свой адрес молодая и одинокая женщина, кроме оскорбительных замечаний и грязных намеков… Ведь у нее не было ни отца, ни супруга, которые могли бы ее защитить. Ко всему прочему она была цыганкой, без гроша в кармане и могла легко стать добычей любого мужчины в Испании во время своих бесконечных странствий. Что из того, что стоило ей лишь запеть, где угодно, как тут же собиралась толпа слушателей, которая восторженно хлопала и подолгу ее не отпускала, что с того, что ее прекрасный голос заставлял выворачивать карманы восхищенную толпу и на певицу проливался дождь монет – она этих денег почти не видела.

В Испании своеобразный обычай платить хозяевам процент от того, что люди давали уличным артистам. Столкнулась с этим и Софья. В небольших провинциальных городках и поселках эта мзда была небольшой, но в таких специфических городах, каковыми являлись Валенсия, Толедо и Мадрид почти все, что она зарабатывала, вынуждена была платить за разрешение развлекать гостей. Если Софья пела под открытым небом, на площадях, городских бульварах, то ее брал под свое «покровительство» Ре де лос Мендигос – Король нищих, глава гильдии нищих и брал с нее этот «король» больше, чем другие. Тем не менее, Софья чувствовала себя в этих северных столицах относительно спокойно. Андалузия и цыгане, которые ее знали, от этих городов находились далеко.

Уже с неделю она пела в этом мадридском кафе. Здесь у нее не было ангажемента, но ее принимали и даже соорудили для нее нечто вроде сцены. Последние три вечера гвоздем программы стал трюк ее хозяина: он поднимал Софью на стойку, которая для этих целей освобождалась от пьющей публики и она пела с нее. Он уже взял ее за талию, собравшись поднять, но передумал и шепнул ей «Тот человек, о котором я тебе говорил, находится здесь, Цыганочка».

– Где? – Софья вытянула шею и смотрела поверх толпы.

– Вот там, слева. Человек без шляпы.

– Да он же старый. А чего он расселся вместе с этими тремя majo?

– Думаю для того, для чего обычно мужчины обращаются к majo, чтобы найти женщин, которых он еще и рисует.

– Я прямо не знаю… – засомневалась Софья.

– Не будь дурочкой. Поговори с ним хотя бы. Но не сейчас, а позже. Теперь ты должна петь. – Он поднял ее, и она встала на стойку. Софья поправила свою новую красную юбку. Та зеленая, которую она получила от Фанты, износилась до дыр. Чтобы обзавестись новой юбкой, ей пришлось почти неделю голодать. Сшила она ее себе сама, как и черную блузу с пышной кружевной оторочкой. Софье очень хотелось, – чтобы этот наряд дополняла черная мантия, но на нее денег уже не хватило. Вместо нее она приколола к волосам цветы. Розовые розы были ею собраны в небольшой букетик и слегка спадали на затылок.

«Угомонитесь, олухи!» – раздался крик хозяина. «Тише, Цыганочка будет петь. У стойки бара среди тех, кто сидел к ней поближе, зашикали и вскоре в кафе стало тихо.

Софья исполняла песни юга, но в последние дни она стала сопровождать свое пение стуком кастаньет. Среди цыган эти деревянные, миниатюрные ударные инструменты, которые придерживали большим пальцем и ладонью стали неотъемлемой частью песни и признаком мастерства. Софья тоже решила использовать их: во-первых, потому что публике это нравилось, а во-вторых – эта пара кастаньет была ей дорога: один восхищенный ее голосом Валенсией, подарил ей эти ореховые с изумительной резьбой инструменты. Сейчас она подняла руки над головой и застучала кастаньетами. Лишь после того, как этот ритм успокоил всех и стало тихо, в кафе зазвучали песни о любви, мести и о женской участи.

– Этот художник тугоухий, он не слышит, как ты поешь, – сообщил ей хозяин. – Но ритм твоих песен он ощущает, – он его аж до костей пробирает.

– Он что, глухой совсем?

– Да. Подцепил от кого-то неприличную болезнь несколько лет назад. Но бегать по бабам не перестал.

Софья научилась не реагировать на уличный жаргон, у нее за спиной мужская защита отсутствовала.

– Я уверена, что он и от меня ждет того же. С какой радости я буду с ним встречаться?

– Наша Цыганочка – девственница, – хозяин слегка ущипнул ее за щеку. – Все кругом говорят, что ноги у тебя склеенные. Может это так и есть?.. Но художнику ты нужна для другого. У него полно баб, которые к нему сами в постель лезут. Он очень хочет вставить тебя в одну из своих картин.

– И он за это заплатит?

– Так он говорит.

Софья секунду колебалась и кивнула головой в знак согласия. Хозяин повел ее сквозь сутолоку зала к столу, за которым сидел художник. Все трое majo были еще здесь, но сразу же подвинулись, уступая место Софье.

– Дон Франциско, – сказал хозяин, – я привел ее, как и обещал. – Хозяин повернулся к Софье. – Это величайший художник Испании, Цыганочка, дон Франциско де Гойя Лусьентес. Мой самый выдающийся посетитель. Смотри, веди себя с ним хорошо.

– «Цыганочка», – повторил Гойя. – Это твое имя? Или есть и другое?

– Меня зовут Софья. – Ей было трудно говорить, она устала от пения, кроме того першило в горле от дыма сигарет. Художник ближе придвинулся к ней, он плохо слышал. «Софья», – пришлось крикнуть ей.

– Ага, понятно. Прекрасное имя. Мне говорили, что ты из Севильи. А что все цыганки в Андалузии голубоглазые?

Она отрицательно покачала головой.

– Нет, конечно, нет. Я и сам так не думаю. Я никогда не встречал глаза такого цвета, как у тебя. Хотелось бы мне передать его на своих картинах. Ты не хочешь позировать мне?

Софья не торопилась с ответом.

– Не знаю, дон Франциско. Не обижайтесь, но мне ни разу не приходилось позировать. Что это такое?.. Смогу ли я?

– Не надо ничего уметь. Ты будешь сидеть, а я буду рисовать. Только голову и плечи, я полагаю. Одежду снимать тебе не придется. За три реала в час.

– А по сколько часов? – не терпелось узнать Софье. Может удастся заработать и хоть немного отложить. Хозяин кафе уже ее успокоил, что не будет покушаться на ее гонорары от позирования.

– Ну, не знаю… Часа четыре… Или пять. Как закончу…

Софья не сразу, но все же согласилась. Может она сможет себе справить мантилью, черную. Цыганка же всегда должна быть нарядна…

– Хорошо, – сказал Гойя. – Я очень рад, приходи завтра. – Он назвал ей адрес мастерской. – Я вот здесь написал. Если заблудишься, то покажешь кому-нибудь записку, кто может читать. Священнику, например, или еще кому, кто выглядит грамотным…

– Не нужно, дон Франциско, я умею читать. – Софья быстро сунула записку за пазуху.

Гойя не слышал, что она сказала, потому что уже отвернулся и разговаривал с мужчиной, пившим вино за соседним столиком. Но majo, сидевший рядом с Софьей, услышал ее слова и теперь с нескрываемым интересом смотрел на нее. Одет он был крикливо, что стало обычным для мужчин этого сорта: в очень длинную накидку и несоразмерно широкое сомбреро с воткнутыми в него павлиньими перьями, из-под которого выбивались пряди темнорыжих волос. Софья окинула его взглядом и поднялась, ее ждали на сцене.

– Сеньорита, – услышала Софья возглас.

Из тени платана вышел вчерашний рыжеволосый мужчина из кафе и загородил ей дорогу. Софья неспешно шла по улице и ее внимание привлек водовоз на осликом. На животное были навьючены два огромных кувшина с водой. Ей как-то говорили, что в городе сооружено около семисот фонтанов, в которых накапливалась вода, сбегающая с близлежащих гор. Цифра показалась ей фантастической, но все может быть. А вообще-то, наверное, это так, решила Софья, ведь в Мадриде она не видела ни одной женщины с ведром в руках. Даже зажиточные хозяева не гоняли своих слуг за водой к фонтанам, эта работа выполнялась специальными работниками-водовозами. Их нанимали городские власти и дозволяли за плату доставлять воду в городские дома. Нанимались властями и другие работники, в обязанности которых входила уборка мусора и лошадиного навоза с улиц. Еще она слышала, что в Мадриде живут двести тысяч человек. Ее это так удивило… До приезда в этот город она думала, что и во всем мире не наберется такого огромного количества людей. А вообще Мадрид ей очень нравился. Все в этом городе было прекрасно организовано и не удивительно, что существовали и сводники, поставлявшие мужчинам женщин. Софья, посмотрев на рыжеволосого, конечно же, узнала его, но сделав вид, что он ей не знаком, здороваться не стала.

– Сеньорита, – снова обратился он к ней, – мне надо поговорить с вами.

Софья попыталась обойти его.

– Я не желаю с вами ни о чем говорить, сеньор, – произнесла она.

Majo снова не давал ей пройти.

– Но почему? Вы ведь идете от художника? Ну и как? Удалось ему вставить вас в картину, о которой еще заговорит вся Испания?

– Вся Испания и так давно говорит обо всем, чтобы Гойя ни рисовал. Нет, он еще не закончил картину.

– Вы пробыли в мастерской четыре часа. Я знаю, видел как вы входили. Это двенадцать реалов. Он уже заплатил вам?

Софья отрицательно покачала головой.

– Вы лжете, – ухмыльнулся мужчина. – Мне известно, что он платит тем, кто ему позировал, сразу по окончанию работы.

Софья спрятала за спину кулак с зажатыми в него монетами.

– Нет, нет. Он мне еще ничего не платил, клянусь.

– Не беспокойтесь. Я не собираюсь забирать часть ваших денег себе. У меня есть красивая maja, она меня хорошо обеспечивает.

Софья начинала рыжеволосому верить. Нет, он встретил ее не ради денег. Это придало ей смелости.

– Дура она, ваша maja. Все женщины, которые спят с мужчинами за деньги, чтобы потом их отдать majo., глупы, как пробки. А что ей с того? Что она за это имеет? – Софья выглядела свирепо.

Мужчина рассмеялся.

– Я не буду вам рассказывать про то, что она имеет, но показать могу, если пожелаете. – Софья вновь предприняла попытку улизнуть.

Он это понял и удержал ее.

– Подождите, я не об этом хочу с вами говорить. У меня есть к вам предложение. Оно не от меня и вам ничего не стоит его выслушать. Давайте, завернем за угол и выпьем по стаканчику вина, а заодно все обсудим.

Софья пошла с ним, так как другого ей не оставалось. Отделаться от него и спорить с ним было бесполезно. Она пошла еще и потому, что день выдался прекрасным и до десяти часов вечера, когда придет время выступать, ей делать было нечего и еще одно… Мысль о «норе», в которой она проводит остатки ночи, ввергала ее в смятение, уж так в ней было отвратительно…

Он завладел ее рукой и повел мимо нового музея, который сооружался на Патио дель Прадо, где подавали крепкое красное вино, отдававшее фруктами, привозимое из местности Риоха. Из больших бочек, что стояли вдоль стены, им нацедили вино в кувшин и подали к столику, за которым они сидели. Софье показалось, что все сутенеры Мадрида собрались сюда на стаканчик вина. Их невозможно было ни с кем спутать из-за одежды и своеобразных манер. Эти люди, похоже, даже гордились своей профессией. Были и женщины: красивые, разодетые в пух и прах. Без сомнения, этих паразитов содержали они.

– Не нравится мне здесь, – метнула головой Софья. – Педро, – так звали рыжеволосого, – давайте быстренько говорите мне что собирались…

– Вот, мы выпьем еще вина и за это время я попытаюсь вам все объяснить. – Педро подозвал мальчишку, который тут же принес другой кувшин и наполнил их бокалы, а на стене над ними мелом начертал количество выпитого ими вина. – Ваше здоровье, – произнес тост Педро и поднял свой бокал. Он отпил глоток и стал смотреть на Софью. – Ты красивая, Цыганочка. Я думаю, что мастер воздаст тебе должное в своей живописи.

Софья не отвечала. Она понимала, что не будь она привлекательной, он никогда бы не привел ее сюда. И пусть знает быть чьей-либо махой. Лучше уж обычной шлюхой, раз об этом зашла речь. Известной шлюхой, к, что она не собирается которая, по крайней мере, сама распоряжается своими деньгами. Софья была по горло сыта тем, что ее под всякими надуманными предлогами обирали мужчины. Пока ее спасал голос. Если ей придется торговать своим телом, то случится это лишь тогда, когда она сама сочтет это необходимым.

– У меня есть друг, – наконец перешел к делу Педро – в своей области имеющий такое же влияние, как Гойя в живописи.

– Кажется, у вас полно известных друзей. Интересно, а что они находят в вас?

Махо зарделся.

– А язычок-то у вас, что у старой ведьмы. Я уже начинаю думать, что совершаю ошибку, пытаясь с вами связаться.

– Может, и совершаете, – Софья стала подниматься со стула.

Педро схватил ее за руку и, потянув вниз, усадил ее снова.

– Сядьте и на несколько минут закройте рот. Не подумайте, что вы мне так уж нравитесь, как и я вам, Цыганочка. Но меня кое о чем попросили и я должен выполнить поручение. Я думаю, что вы именно та, которую я искал. Скажите, вчера вечером вы утверждали, что можете читать. Вы лгали или нет?

– Да. Я не лгала.

– Где вы этому научились?

На этот вопрос Софья не могла ответить ни ему ни себе. Она научилась чтению и письму в каком-то неведомом ей прошлом.

– Это не ваше дело, – ее ответ прозвучал резко.

Педро пожал плечами.

– Вам когда-нибудь приходилось читать книги?

Этим вопросом он задел ее за живое. За четырнадцать прошедших месяцев Софье казалось, что она слышала все варианты вопросов, какие обычно задают мужчины. Но такого она ожидала меньше всего.

– Нет, – ответила она после небольшой паузы. – Нет, не читала. А где я могла их читать? Я даже их и не видела.

– Я не знаю, но вы ведь сказали, что можете читать.

– Я-то могу, а вы можете? – Он кивнул головой.

– Видите, вон там висит вывеска, – показала ему Софья, – я могу прочесть, что там написано. – И она прочитала ему перечень винных погребов, из которых присылали вино в это заведение и цены каждого его сорта.

– Занятно, – только и сказал Педро, когда она закончила. – Никогда еще не встречал женщину, умеющую читать. Разумеется, если она не из богатых или не является женой или дочерью знатного дворянина.

– Полагаю, что вы общаетесь с женами и дочерьми дворян?

На этот раз Педро пропустил очередную ее колкость мимо ушей.

– Тот человек, о котором я вам говорил, ну, мой влиятельный друг, попросил меня найти ему собеседницу.

Едва услышав это, Софья снова стала подниматься.

– Черт возьми, да сядьте же вы! Это совсем не то, что вы думаете. Ему нужен человек, с которым он мог просто поговорить. У него есть жена, но некрасивая, толстая, раздражительная и она ему досаждает. Он хотел бы познакомиться с какой-нибудь женщиной и беседовать с ней о книгах, музыке… – Он сделал паузу. – Он еще говорил, что было бы совсем хорошо, если бы она умела играть на мандолине или на гитаре. Но если бы он слышал хоть раз, как вы…

– Это все? – перебила его Софья. Она была уверена, что Педро ей лгал. – Он хочет разговаривать о музыке и книгах? А что он за это дает?

– Все, – просто сказал Педро.

– Что значит все? – удивленно уставилась на него она.

– Это значит, что все. Своей собеседнице он дает дом, чтобы жить, его он уже приобрел, рядом с Толедскими воротами. Мой друг согласен покупать для нее одежду, еду – в общем все, что потребуется для приличной жизни.

Софья разинула рот от изумления.

– А что должна давать ему она? – Нет, в бескорыстных мужчин она не верила. Ей еще не приходилось их встретить.

– Ничего. Этот мужчина – порядочный человек. Мне он заплатит за посредничество, но вас это не коснется.

– Но почему я? А не какая-нибудь высокородная донья или сеньорита?

– Высокородные сеньориты и доньи, как правило, в этом не нуждаются.

– Да нет, некоторые нуждаются, – не соглашалась Софья.

– Согласен, но мой друг хочет общения с кем-нибудь, кто принадлежит к совершенно другому миру, нежели тот, в котором живет он сам. Что вы на это скажете?

– Нет, – в сомнении покачала головой Софья.

– Почему вы отказываетесь?

– Я не верю вам. Все, что пытаетесь вы мне втолковать – ложь. Такие дела невинными не могут быть, а я певица, а не шлюха.

Педро снова пожал плечами.

– Ну, как знаете. Жаль, конечно, он ведь ждет вас, чтобы поговорить. Хотите на него посмотреть? Вон, посмотрите туда…

Побороть любопытство было выше ее сил. Софья взглянула туда, куда показал Педро. Лишь один мужчина отличался одеждой от махо. Это был благородный человек, одетый в коричневый сюртук поверх кремового жилета и панталон. Мужчина был уже в годах, о чем говорили его седые волосы. Он пристально смотрел на нее.

– Это он? – требовательно спросила она.

– Да. Давайте выйдем отсюда. Он пойдет за нами. Мы с ним заранее обо всем договорились. Вы поговорите с ним и это все. Потом решите, надо ли это вам или нет. Но, Цыганочка, у вас есть все шансы выиграть все, не проиграв ничего.

Она больше никогда не возвращалась в мастерскую Гойи для того, чтобы завершить портрет. Она просто забыла об этом, ибо все изменилось в ее жизни тогда, когда Педро представил ее Хавьеру.

Софья переехала в дом у Пуэрто дель Толедо – Толедских ворот – в первую неделю мая 1801 года. И Хавьер и Педро называли его маленьким домиком. Софье же он казался дворцом. Патио был окружен пятью комнатами, в его центре росло дерево мимоза. В тот день, когда в домике появилась Софья, она зацвела. Аромат, исходивший от ее пушистых цветов, ощущался везде.

– Ну как, подходит? – спросил Хавьер.

– Это просто великолепно, – развела от восторга Софья руки. – И ты прекрасен, Хавьер. – Она еще все не могла взять в толк, что заставляло этого мужчину так желать ее присутствия здесь? Почему он так многим одаривал ее, в общем-то, ни за что? Но Софья предпочитала не давать волю подобным рассуждениям и принималась благодарить судьбу за ниспосланную на нее удачу. Может быть, именно это имела в виду Фанта, когда говорила, что карты предсказывают Софье чудесное будущее.

– Я думаю лишь о том, чтобы тебе здесь было хорошо и спокойно. Я ведь не смогу здесь бывать часто. – Хавьер повторил эту фразу в десятый раз.

– Я обещаю тебе, что не буду здесь скучать и что мне будет хорошо и спокойно. Я чувствую себя в этом доме принцессой.

– Надеюсь, что все так и будет. Софья, ты приводишь меня в восторг. У меня нет никаких желаний, кроме одного, чтобы ты была счастлива. А теперь, давай усядемся здесь и поговорим о той книге, которую я тебе дал неделю назад.

– Она мне понравилась. Особенно полюбился мне сам Дон-Кихот, но и все остальное в книге интересно.

– Людей, которых описывает писатель, называют «персонажи», – начал мягко и осторожно просвещать Софью дон Хавьер. – А тебе не кажется, что некоторые из персонажей поступали очень жестоко, издеваясь над Дон-Кихотом?

Софья надула губы и на секунду задумалась.

– Мне это в голову не пришло, – призналась она. – А знаешь, ты прав…

С час они обсуждали роман, потом Софья пела для него. Очень пришлось ему по душе мягкое звучание солеи. Фламенко для Хавьера она не пела ни разу.

– Приятно, – бормотал он после того, как замерли последние звуки. – Чудесно.

В дверь постучали, Софья подняла глаза.

– Войдите, – сказал Хавьер и повернулся к Софье. – Не пугайся, это всего лишь горничная.

Горничная! Ей и во сне не могло присниться, что когда-нибудь у нее появится горничная.

– Дорогая, это Хуана. Она будет заботиться о тебе. Софья увидела женщину с довольно неприятным выражением лица. Она мало походила на горничную, скорее на дуэнью. Этакая пожилая надсмотрщица. Очевидно, в ее обязанности входило сообщать Хавьеру, что Софья делала в его отсутствие, решила Цыганочка.

– Но мне не нужна горничная, – попыталась высказать свое мнение Софья.

– Нет, нужна, – настаивал дон Хавьер. – Хуана прожила у меня многие годы. Она превосходная повариха. Когда она тебе что-нибудь приготовит, то ты пальчики оближешь.

Софья повернулась к горничной.

– Ты можешь приготовить жаркое из ежей?

Женщина побледнела.

– Я такую дрянь не умею готовить.

– Нет, я думаю, мне не нужна горничная. Я – цыганка и жизнь моя цыганская. Ведь ты знал это, когда познакомился со мной, – обратилась Софья к Хавьеру.

– Мне нравится твоя цыганская жизнь, моя синеглазая цыганка, – улыбаясь сказал Хавьер. – Но если ты собираешься здесь остаться, то в этом доме останется и Хуана. Ну, так выбирай.

Софья обвела взором помещение и вспомнила свое убогое жилище позади конюшен, которое до недавнего времени служило ей единственным убежищем от дождя, ветра и холода и стоило пять реалов в неделю.

«Я научу тебя готовить жаркое из ежей», – пообещала она Хуане про себя.

Горничной так и не выпало счастье освоить приготовление цыганских деликатесов, но вот Софью она кое-чему научила.

– Я приготовила вам ванну, сеньорита, – сообщила Хуана девушке в первый вечер без Хавьера.

– Что ты сказала? – вытаращила глаза Софья.

– Ваша ванна, сеньорита. Она готова, в кухне, у огня.

Софья последовала за ней в кухню скорее из чистого любопытства, нежели от желания принять ванну. Знать бы хоть что это такое… На полу кухни стоял большущий овальный медный таз, придвинутый довольно близко к плите, где горел уголь. От воды поднимался пар.

– А что ты туда налила? – поинтересовалась она.

– Горячей воды, донья Софья. И добавила трав для аромата.

Никто еще не называл Софью «донья», ни один человек, включая и Хавьера. Софья осмелела и подошла к тазу.

– Неудобно нагибаться, далеко как-то, – мялась она около таза. Затем зачерпнула пригоршнями воды и попыталась ополоснуть себе лицо. – Да и горячо.

– Нет, не так, – тихо произнесла Хуанита. – Снимите одежду, я вам покажу, как это делается.

Софья никак не решалась.

– А что, богатые женщины всегда это делают?

– Да, и в особенности молодые и красивые. Принимать ванну теперь в большой моде.

Не сказав ни слова, Софья стала раздеваться. Не так давно она напомнила Хавьеру, что она цыганка и была цыганкой, так как это ее устраивало. Но сейчас она решила попробовать все обычаи женщин-чужачек. Вот почему она не стала противиться предложению Хавьера.

Будучи цыганкой, она была вынуждена бороться за выживание, и выбирать между этой борьбой и голодной смертью не приходилось. Ей казалось, что так будет вечно. Но, оказавшись в роли чужачки, она мгновенно перекочевала в мир, где царила безопасность и все ее желания в ту же минуту выполнялись. Очевидно, небеса решили ниспослать на нее сверхъестественный дар.

– А сейчас что делать? – никак не могла понять она, раздевшись донага.

– Залезайте в ванну, донья Софья, я вас помою.

Ощущение было такое, что с нее слезала кожа, когда Софья погрузилась в горячую воду.

– Ой, жгет-то как! – воскликнула она.

– Ничего, ничего, сеньорита. Это только поначалу жжет, потом будет приятно. Да усядьтесь вы как вам удобнее и сами увидите.

Софья осторожно облокотилась спиной о край таза и позволила всему телу погрузиться в горячую воду. Ее охватило чувство расслабленности и необыкновенного покоя.

– Хуана, а вообще это совсем неплохо, а? А тебе когда-нибудь случалось принимать ванну?

– О да, сеньорита. Моя предыдущая госпожа желала, чтобы я всегда была чистой и чтобы от меня приятно пахло.

Софья хотела расспросить Хуаниту, кем же была ее предыдущая госпожа, но та уже поливала ей голову какой-то пахнущей водичкой из фарфорового кувшинчика. Затем приступила к натиранию ее волос листками лимонного дерева. Запах стоял сказочный. Все ее вопросы унеслись куда-то прочь, Софья пребывала в состоянии удивительного покоя.

– Ты сегодня еще красивее, – первое, что она услышала от Хавьера на следующий день. – И пахнешь восхитительно.

– А что, раньше я пахла хуже? – не удержалась Софья.

– Ну, не так хорошо, как теперь. Сейчас ты благоухаешь как знатная дама.

– Очень хорошо. Именно ею я и желаю стать.

– Ты ею станешь, – пообещал Хавьер. – Я буду тебя учить этому, а Хуана заботиться о тебе. Ты рада?

– Да, очень.

И она действительно была всему очень рада. А ведь от нее, кроме того, чтобы быть счастливой и довольной, ничего и не требовалось. Когда приходил Хавьер, они беседовали о том, что называется литературой, а затем она развлекала его пением песен, сладостных и грустных. Насладившись искусством, они обедали. За столом рассуждали о достоинствах того или иного вина и как лучше всего подать на стол какой-нибудь деликатес, скажем фазана. Хавьер ненавязчиво и терпеливо, разъяснял ей премудрости обращения со столовыми приборами и со скатертями и рекомендовал ей пить не из кубков, а из стеклянных рюмок на ножке.

Если бы Софью спросили, что было самым запоминающимся событием в ее новой жизни, она без долгих колебаний назвала бы стекло. В дымных пещерах Трианы ей приходилось пить лишь из оловянных стаканов, а на постоялых дворах и в кафе – из кубков, изготовленных из глины, но в доме Хавьера пользовались лишь кубками из тонкого китайского фарфора и рюмками с бокалами из всех цветов радуги. Увидев их впервые в жизни, Софья испытала настолько сильное удовольствие, будто эти изделия уже когда-то были заложены в ее памяти и смогли бы служить своего рода ключом к ответу на вопрос, кем она была. Нет, ей никогда уже не прорваться через покровы неизвестности, за которыми лежало ее прошлое, но при виде изумрудно-зеленых или синих, как сапфир бокалов, она вновь и вновь переживала чувство радости.

В свою очередь, Хавьер и сам наслаждался тем, что мог учить ее тому, о чем она никогда и не помышляла. Судя по всему, Хавьеру этого вида наслаждения было вполне достаточно. Когда они были вместе, он держал ее руку в своей, расставались, он целовал руку. Иногда Софью мучил вопрос: а что, смогла бы она после смерти попасть в рай, так и не узнав всего того, что ей сейчас довелось познать.

– Доминго умер, – без намека на торжественность или скорбь объявил в один из декабрьских дней 1801 года Бенджамин Мендоза.

Роберту вспомнился человек, у которого он был в гостях два года тому назад. – Когда это произошло? Как?

– Он умер три месяца назад, в сентябре. Эта наполеоновская блокада, будь она проклята, не дает возможности своевременно получать нужную информацию из Испании, не говоря уже о бесконечных задержках в пути наших судов с вином. А что до того, как это произошло, то, по всей вероятности, очень тихо и спокойно. В своей собственной постели. Похороны состоялись помпезно, как и подобает быть похороненным католику. Официальный некролог упоминал «скорбную вдову». А письмо от моего неофициального источника рассказывает о том, как она набросилась на похоронах на его любовницу и придала этому печальному ритуалу необходимую зрелищность.

– Полагаю, что Мария Ортега и донья Кармен – два сапога пара.

– Ты кажется говорил, что ни разу с ней не встречался?

– С женой? С женой нет. А вот любовницу я видел. Это удивительная женщина, должен признать.

– Да, ты это уже говорил. Тебе придется иметь дело с ними обоими, но я не думаю, что это вызовет какие-либо затруднения.

– Следовательно, ты не изменил своего мнения, – в форме полуутверждения осведомился Роберт.

– Разумеется, нет. Ты что забыл, о чем мы с тобой говорили?

– Я не забыл. Но…

– Что но? Если у тебя пороха не хватает на это, то лучше скажи мне сразу.

Роберт сразу говорить не стал. Он еще раз обвел взглядом удобную, знакомую комнату, вмещавшую целую жизнь: связи, близость, общение, нет, не одну, а десять таких жизней, и задумался над тем, что ему предстоит унаследовать.

– Пороху у меня хватит, – наконец признал он, – Я даже не могу выразить, как желал этого, еще до начала нашего разговора. А с тех пор я вообще ни о чем не могу думать. Мне кажется, я одержим этой идеей.

– Власть, – продолжил Бенджамин. – Это то, за что люди всегда боролись и умирали.

– Еще недавно я мог бы сказать, что только деньги, но теперь я думаю так же, как и ты.

– Мы оба правы. – Бенджамин подошел к окну и облокотился на подоконник.

Мало что изменилось в этом доме за два столетия. Он оставался двухэтажным, нижний этаж был обит деревом, окна были узкими, небольшими, с переплетенными свинцовыми середниками. Великолепный вид, открывавшийся на лондонский Тауэр искажался волнистыми, старыми стеклами. Тем не менее, этот символ исключительного права короны даровать жизнь или обрекать на небытие, был прекрасно виден.

– В наше время власть дают деньги, – начал задумчиво размышлять Бенджамин. – Может быть, в предыдущие эпохи так не было – не знаю, не уверен. В чем я твердо убежден, так это в том, что сейчас этим миром правит богатство, какими бы иллюзиями ни пичкали себя венценосные головы.

– Ты уже сказал Лиаму? – поинтересовался Роберт.

– О смерти Доминго? Нет еще.

– Я имею в виду твои планы.

– Нет, об этом я ему тоже не говорил, – Бенджамин бросил взгляд на часы, стоявшие на каминной полке. Медный маятник размеренно качался. – Он вот-вот должен прийти и мы вместе ему об наших планах скажем.

Лиам Самуил Мендоза был обязан своим именем Лео-раввину, делавшему обрезание. Англо-ирландское имя Лиам исходило от его экзальтированной матушки. Оба имени означали – лев. Иногда казалось, что внешность Лиама соответствовала имени: он носил роскошную гриву волос песочного цвета, выразительный крупный нос, крепкую, солидную фигуру. Но этим и ограничивалось его сходство с царем зверей. Лиам был медлителен и неповоротлив, с тяжелой и неспешной, плоскостопой поступью меланхоличного человека. Да и думал медленно и трудно. До последнего времени Роберт считал, что он походил на отца, но теперь не мог сказать, в кого пошел его брат.

– Значит, Доминго умер, – повторил Лиам, после того как отец сообщил ему новость, таким тоном, будто запомнить ему это стоило значительных усилий.

– Да, два месяца назад, как я уже сказал. – Сегодня Бенджамин в общении со своим старшим сыном выказывал меньше терпения, чем обычно.

– И Пабло Луис стал во главе дома.

– Пабло-идальго, – согласился Бенджамин. – Звание переходит к нему согласно закона. Вполне возможно, что он вообразит себя главой дома. Но при условии, что он способен думать и заниматься серьезными делами… А он на это не способен.

На лице Лиама появилось такое выражение, будто он только что получил неожиданный подарок.

– А если не Пабло Луос, то кто же тогда?

– Твой брат Роберт.

Лиам перевел взгляд с брата на отца, потом снова посмотрел на Роберта.

– Вы так решили с Доминго, когда ты был в Испании?

– Ничего я не решал, – ответил Роберт. – Эта идея принадлежит отцу.

Лиам продолжал вертеть головой, адресуя вопрошающие взгляды то Роберту, то отцу.

– Прошу меня простить, но я ничего не понимаю.

– Боже Всемогущий! – наконец взорвался Бенджамин. – Неужели ты не способен усмотреть в этом элементарную логику. В Кордове сейчас нет человека, способного стать лидером дома Мендоза. Единственный, из оставшихся в живых, сын Доминго – урод, маньяк, который носится по Испании с одной корриды на другую, погрязнув в созерцании крови убиваемых быков. В общем так… – Бенджамин замолчал, как бы решая сложную задачу, и внимательно осмотрел сидящих перед ним своих сыновей. – Тебе, – он указал пальцем на Лиама, – предстоит продолжать наше дело здесь, в Англии, когда я совсем выбьюсь из сил, а Роберт – самая подходящая фигура для Кордовы. Лучшего выбора быть не может… С тобою в Англии и Робертом в Испании дом Мендоза ждет такое процветание, какого нам еще не приходилось знать.

«Хорошо сработано, ах ты, старая лиса», – в душе восхитился Роберт. Ведь все подано так, что Лиаму ничего не остается, как чувствовать себя польщенным от оказываемой ему чести. И он не ошибся, Лиам с невесть откуда взявшимся энтузиазмом принялся с отцом обсуждать планы на ближайшее будущее.

– Осуществить это мы должны без всякой драматизации событий, – продолжал Бенджамин: – Роберт вернется в Кордову и, как можно быстрее, возьмет в свои руки бразды правления, которые, без сомнения, уже в руках Пабло Луиса. Мне кажется, что этот горбун только и ждет, чтобы кто-нибудь взял их у него.

– И если он заупрямится, то неизбежно проиграет, – тихо добавил Роберт. – Если бы он согласился сотрудничать, это было бы наиболее пристойное решение проблемы.

– Ну, знаешь, пристойное или не очень – роли не играет, – возразил отец. – Делай так, как мы решили. Пусть он с тобой потягается, этот одержимый быками идиот. А помощь ты сможешь найти там, откуда ее и не ждешь. – Бенджамин смотрел на Роберта в упор, его взгляд был тверд… Через минуту, как бы расслабившись, он произнес: – Я даже, грешным делом, забыл сейчас о том, что не сидел сложа руки все эти двадцать шесть лет… Ну, а теперь, Лиам, я тебя больше не задерживаю. Через час в Адмиралтействе совещание, на котором, я полагаю, тебя будут ждать.

– Еще корабли? – поинтересовался Роберт, как только Лиам удалился.

– Да, – ответил отец.

– Ты уже распространялся на тему стремления к власти, – Роберту не терпелось продолжить с отцом беседу.

– Да… Власть это всегда борьба. Но людям, командующим битвами, война никогда не идет на пользу. Они всегда лишь кулаки, приводимые в движение силами более высокого порядка. Кстати, мне из надежного источника стало известно, что наш новый премьер-министр собирается потребовать мира, заключить с Наполеоном своего рода соглашение. Мне кажется, это придумано не им самим, а Питтом, поэтому он и ушел и обходными маневрами усадил в свое кресло Эддингтона. Так ведь проще: кто же поверит человеку, который во всю глотку призывал нацию к войне, а теперь также громко станет призывать к миру.

– Возблагодарит Бог любого, кто за это возьмется. Если у него это получится, то мы снова сможем начать отправку вина морем, – воодушевился Роберт.

Бенджамин кивнул.

– Сможем. Но, независимо от того, идет война или все живут в мире, наша роль должна состоять в том, чтобы иметь возможность контролировать расходы тех, кто финансирует армию и флот… Вот это настоящая власть, сынок. Именно поэтому ты завтра отправишься на континент. – Произнеся это, Бенджамин выставил на крышку письменного стола небольшую шкатулку. – У меня для тебя кое-что имеется. Взгляни-ка вот на это.

Роберт открыл шкатулку. На синем вельвете лежал старинный медальон, довольно большой – сантиметров восемь в длину и около пяти в ширину. Он рассмотрел его и поинтересовался:

– Тебе не кажется, что эта надпись сделана на древнееврейском языке?

– Да, я знаю, что ты не сможешь прочесть эти слова, но о чем говорится догадываешься?

– Нет, я не могу сказать, – Роберт взглянул на отца.

Тот улыбался.

– Боже мой, я же знаю что это, – пробормотал Роберт. – Этот медальон лежал вместе с распиской! Я же читал об этом. Его предъявили вместе с распиской, чтобы убедиться в том, что она не фальшивая. Феликс Руэс передал этот медальон Мигелю Антонио в 1575 году.

– Да, я тоже так полагаю. А вот что Рамон Мендоза привез с собой в Англию именно этот медальон, мне известно доподлинно. С тех пор и возникла традиция, согласно которой он переходит от отца к сыну. И теперь он перейдет от меня к тебе.

Скорее всего, к старшему сыну. Теперь Роберт понимал, почему отец не стал демонстрировать свою приверженность традиции в присутствии Лиама. Он взвесил медальон на руке.

– Ты можешь мне сказать, что на нем написано?

– Это строчка из одного псалма: «Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня десница моя». Легенда дома Мендоза говорит о том, что эту строчку сделали девизом семьи, когда она из-за репрессий в Кордове вынуждена была бежать в Танжер. На воротах своего дома в Африке глава семейства вырезал эти слова. Сделано это было для того, чтобы напоминать своим детям, что их Иерусалимом была и остается Кордова, их единственная настоящая родина.

– Седьмой век? Невероятно, – прошептал Роберт. – Невероятно!

– Я думаю, что так и было. История дома говорит и о том, что один из поздних Мендоза оказал финансовую помощь маврам, которые напали на Испанию… Он сделал это, естественно, ради того, чтобы вновь укрепиться в Кордове.

– Неужели это все правда?

Бенджамин пожал плечами.

– Ты имеешь в виду эти легенды? Не знаю. Но, независимо от того, правда это или нет, мы должны это знать. Никогда не забывай, Роберт, о том, что ты прочел в «Истории Рамона», ни того, что ты знаешь об Англии. Тебе потребуется хитрость. Все не будет таким простым и легким, как я объяснил Лиаму. Но ты победишь, и дом Мендоза станет еще богаче и влиятельнее, чем когда-либо.

Плыть пришлось теми же окольными путями, что и в первый раз. Виной всему была все еще продолжавшаяся блокада французов. Ночь была туманной и холодной.

Роберт находился на палубе голландского двухмачтового китобойного судна. Защищаясь от холода, он притулился к бухтам сметанных буксирных тросов.

Судно должно было доставить его в Роттердам, откуда его путь в Испанию лежал по суше, либо в экипаже, либо верхом, в зависимости от обстоятельств. Роберт не питал иллюзий относительно своего путешествия и готовился к тому, что трудности будут его преследовать на протяжении всего пути. Деревянное суденышко плавно, как игрушечное, скользило по волнам. Китов на палубе не было, но весь корабль от киля до клотика провонял китовым жиром.

Голландец, капитан корабля, был угрюмым и немногословным, как и его команда, но этот моряк, как никто другой, подходил для выполнения этого поручения. Несколько лет назад он служил на судах, принадлежащих Мендоза и совершал регулярные рейсы между Саутгемптоном и Кадисом. Именно тогда он и выучил английский, став еще одним звеном в цепочке контактов, которые обеспечивали бесперебойное функционирование империи Мендоза. Когда голландец пожелал заиметь собственное дело, Бенджамин Мендоза одолжил ему денег на покупку первого китобойного судна. Моряк вернул долг, заплатив проценты и в течение пяти лет отчислял Мендозе часть прибыли, приносимой китобойным промыслом. Но даже теперь он чувствовал себя обязанным Мендозе. Он подошел к своему пассажиру.

– У вас все в порядке, мистер Роберт?

– Все отлично, капитан Грауманн.

– Прекрасно. Вот что я вам принес. – Капитан подал ему железную кружку. Роберт попробовал – это оказался ром.

– Спасибо, это очень кстати.

– Не стану отвлекать вас от ваших мыслей. Мы прибываем с восходом солнца.

Размышления Роберта были о последней беседе с отцом. Она, по своей тональности, очень походила на прощальную. Ударившись о борт, волна обдала его лицо веером мелких, соленоватых брызг. Как слезы… Роберт чувствовал, что со своим отцом ему больше не суждено увидеться. Он был не из тех мужчин, которые могли плакать, но сейчас ему на глаза навернулись слезы… Он не только уважал своего отца, но и любил. Роберту показалось, что печаль имеет тоже соленоватый привкус и эта мысль удивительным образом соединилась в нем с волнением от предчувствия новых и неожиданных событий, заставлявших его кровь бурлить.

На шею Роберт надел медальон, он чувствовал, как талисман врезался в его тело. В каюте он раскрыл Старый Завет и нашел полный текст псалма под номером сто тридцать семь. Он начинался словами: «При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе». Он тоже сидел и вспоминал, но не плакал.

8

Роберт въехал в Патио дель Ресибо через широкие двойные двери, ведущие на Калле Аверороэс. Натянув вожжи, кучер остановил экипаж под огромным ореховым деревом в центре внутреннего двора. Густая раскидистая крона серебристых веток уже покрылась легкой зеленоватой дымкой – теплый февраль в Андалузии предвещал раннюю весну.

Роберт, не дожидаясь появления лакея, сам открыл дверь экипажа и спрыгнул на усеянную гравием дорожку. У входа во дворец стояли трое слуг, одетые в ливреи цвета золота и бордосского вина. Одного, мажордома Хуана, Роберт узнал, – он помнил его еще по прошлому визиту. Хуан смотрел на него смущенно и подозрительно.

– Закрой двери на улицу, – распорядился Роберт, – и проследи за тем, чтобы мой багаж тотчас внесли в дом. Кроме того распорядись, чтобы моему кучеру заплатили и дали чего-нибудь поесть прежде чем он уедет. – Он направился во дворец мимо лакеев, застывших у входа.

– Мое почтение, сеньор. Нам не сообщали, что должен быть гость. Наш дом в трауре, – растерянно пролепетал Хуан.

– Я понимаю и тоже скорблю вместе с вами. Но я не гость, а член семьи. Я – Роберт Мендоза, вы меня помните?

– Конечно помнит, да и я тоже, – в патио, через небольшую дверь, вошла Мария Ортега. – Добро пожаловать, дон Роберт. Мы Вас не ждали, но все равно: добро пожаловать.

Она, как прежде, выглядела удивительной женщиной: высокая, почти одного роста с ним и, что странно для испанки, имела рыжие волосы и зеленые глаза, что было более чем необычным. Да, значит она все еще здесь, отметил про себя Роберт. Пожалуй, это было самым неожиданным для него сейчас.

– Добрый день, донья Мария. Несказанно рад вновь встретиться с Вами. Сожалею лишь об одном, что обстоятельства, которые свели нас, довольно печальные.

– Ваше появление способно облегчить нашу скорбь. – Мария говорила формально вежливые фразы, но ее зеленые глаза не могли скрыть удовольствия.

Она повернулась к прислуге и стала раздавать им распоряжения. Справлялась с этим она умело. Роберт решил, не дожидаясь ее, пройти во дворец сам.

Часа три спустя, донья Мария Ортега сидела вместе с ним в одной из небольших столовых дворца.

– Я подумала, что нам лучше обедать здесь. Пусть Вам не покажется, что я оказываю Вам меньшее гостеприимство, это лишь потому, что здесь уютно и все располагает к отдыху. Вам, после такого длительного путешествия, он необходим.

– В самом деле, – согласился Роберт.

Мария сидела на месте хозяйки дома, словно вдова, убитая горем. На ней были черные кружева.

– В прошлый раз я не видел эту комнату, – сказал он, – Она прелестна.

В ней имелось всего три стены, на месте четвертой находились открытые арки, за которыми располагался патио с фонтаном, обрамленный двойными рядами кипарисов. Умелые руки нескольких поколений мастеров фигурной стрижки, превратили их в шедевры.

– Да, и мне эта комната нравится. Вам не холодно?

– Тепло восхитительно, – под столом находилась жаровня. Роберт приподнял со своего края скатерть и накрыл ею колени, – этому он научился еще во время своего прошлого визита.

– Надеюсь, что Вам нравится обед, дон Роберт, – Мария пыталась разговорить его. – Жаркое удается нашему повару великолепно.

Не заставляя себя долго упрашивать, Роберт подцепил на вилку кусочек свинины под особым соусом.

– Очень вкусно, спасибо. – Нет, он так просто не даст проглотить себя этой бесстыжей бабе, пусть она думает о нем, что хочет. Раз пошло в игре о таких ставках, то он готов и свинину сожрать и все, что угодно. – А как донья Кармен? – задал он «невинный» вопрос.

Мария едва заметно пожала плечами. Они были роскошные, – полные, кремового цвета… Рассмотреть их как следует позволяло декольте ее черного траурного платья.

– Да как всегда. Вряд ли можно об этом рассказать. Давайте побеседуем о более приятных вещах. Расскажите мне о своем путешествии.

Красавицей, в обычном смысле этого слова, Мария Ортега не была. Ее лицо было угловатым в той мере, в которой это бросается в глаза, а чересчур проницательный взгляд овальных зеленых глаз создавал впечатление, что она далеко не глупа. Но эта женщина обладала чрезвычайной соблазнительностью. Ее огненные, темно-рыжие волосы, собранные сзади в узел и прихваченные высоким черным гребнем, заставляли любоваться ими. Небольшие, приятной формы уши украшали прекрасные агатовые серьги в виде колец. Но более всего завораживала ее превосходная фигура. Великолепные ноги, переходящие в крупные шикарные бедра, грудь, о которой мечтают мужчины любого возраста – все это заставляло образ этой женщины долго не забывать…

Она наклонилась над столом и дала Роберту возможность некоторое время созерцать нежный изгиб ее полных грудей. Он ощутил томление в области паха. Но на флирт, к сожалению, времени не было, в особенности сейчас, когда эта фурия ухитрилась так далеко влезть в дела их дома. Он отвел глаза, не сомневаясь, что его реакция была ею замечена. Роберт жестом подозвал лакея, стоявшего поодаль возле резного тяжелого буфета, и приказал: «Еще свинины, дружище. Она восхитительна, донья Мария. Я лично должен поблагодарить повара».

Роберт удачно после обеда разыграл утомленность и удалился в свою комнату еще до наступления ночи. Комната была та же, что и в прошлый раз: большая, роскошная балконом, выходящим в один из многочисленных патио. На украшенном резьбой столе, расположенном в углу, светила керосиновая лампа. Фитиль ее был приспущен, и лампа высвечивала лишь небольшой участок комнаты.

Вдруг в одном из темных углов что-то зашевелилось. Роберт инстинктивно потянулся к пистолету, который висел у него на боку с самого начала его путешествия. Оружия не было. Он, сдуру, решил, что впервые за многие недели, находясь здесь может поужинать и невооруженным. Дьявол! Теперь, вероятно, придется платить за свою неосмотрительность.

Существо, вошедшее в кружок света от лампы, сразу же распознало его движение.

– Вам нет необходимости бояться, меня, сэр. Вряд ли я смогу быть соперником для Вас. Когда Вы были здесь в последний раз, мы с Вами не встречались. Я, как правило, стараюсь никому здесь не попадаться лишний раз на глаза. Но я Ваш друг.

Перед Робертом стоял карлик, рост которого едва доходил ему до пояса. Его огромная голова так не соответствовала его недоразвитому телу ребенка, что, казалось, росла из самых плеч.

– Кто вы? – требовательно спросил Роберт, – и что вы здесь делаете?

– Мое имя Гарри Хоукинс. Я знал Вашего отца.

– Вы – англичанин? Когда вы знали моего отца?

– Я родился в том же самом доме, что и Вы. На Кричард Лэйн. Родила меня судомойка, работавшая у вас на кухне. Большинство таких людей, таких как я или похожих на меня, выставляют напоказ в клетках. За деньги. Мне тоже была уготована эта участь, если бы не ваш отец – святой для меня человек. Благодаря ему я избежал этого. Он меня называл «мицва». Вы не знаете, что это на вашем языке означает, сэр?

Роберт безмолвно пожал плечами и покачал головой, не в силах оторвать взгляд от этого подобия человека и одновременно испытывая неловкость – за то, что так бесцеремонно его рассматривает.

– Мицва – это значит «божественная заповедь», это также значит «доброе деяние». Мистер Бенджамин сказал мне, что я – его мицва, а он станет моим учителем. Он воспитал, обучил меня и, выяснилось, что у меня были способности в арифметике. Я работал у него, когда Вы родились. Я хорошо помню этот день и как все радовались, потому, что дом обрел еще одного наследника.

– Почему вы здесь? – Роберт уже не чувствовал того напряжения, как прежде и позволил себе даже опуститься в кресло, стоящее у стола с лампой и жестом пригласил карлика последовать его примеру.

– Когда вы перебрались в Испанию? – спросил он.

– Вскоре после Вашего рождения отец отправил меня в Кордову.

– Шпионить? – спросил Роберт. – Ведь для этого, разве не так?

Большая голова карлика покачнулась.

– Нет. На первый взгляд это может показаться, что именно так. Но это не верно. Я был обращен, милостью Божией, в истинную веру, в католическую. – Карлик истово перекрестился. – В Англии ни католики не могут оставаться в безопасности, ни евреи. Но, в отличие от вашей семьи, я настоял на том, чтобы исповедовать свою веру, ни от кого не скрывая.

А это означало для его покровителя и работодателя, что последний должен был ежегодно выплачивать официальной протестантской церкви огромный штраф, взимавшийся со всех тех, кто не пожелал влиться в русло новой церкви. Бенджамин никогда бы этого не перенес, но с другой стороны, он весьма сочувствовал этому несчастному созданию.

– Я понимаю, – ответил Роберт. – Но, тем не менее, вы информировали его, ведь так? Мой отец говорил, что имеет в этом доме источник информации.

– Я не называю это каким-то шпионажем, – не соглашался Гарри Хоукинс. – Шпионить за кем бы то ни было, не по-христиански. А Вы не задумались над тем, многие ли отважились назвать меня «божьей заповедью»?

– Думаю, что немногие.

– Вот. И когда я понял, что здесь происходило, а здесь задевались права и интересы Вашего отца, я написал ему. Это не значит шпионить.

– А что в этом доме вас насторожило?

Карлик недвусмысленно посмотрел на графин и рюмки, стоящие на столике. Роберт заметил это и налил себе и ему по рюмке бренди.

– Что же вам не нравилось, если вы решили сообщить об этом моему отцу?

Хоукинс проглотил бренди одним глотком. Роберт невольно подумал, что носить такую огромную голову на таком маленьком теле должно быть очень больно еще и физически.

– Я написал Вашему отцу, что дон Доминго пускает на ветер состояние, от которого уже почти ничего не осталось.

– Вы лжете.

– Я не лгу, сэр, – ответил он это с таким достоинством, что оставалось лишь поверить ему. – Почти год назад я написал об этом вашему отцу. Ответа я так и не получил, затем случилось нечто, гораздо худшее – старый идальго умер. Я уже собирался написать еще раз, но вот приехали Вы. Мне кажется, что отец послал Вас в связи с этим событием.

– Мне неизвестна та информация, которую вы давали отцу. И я не верю, что она известна ему. Он бы мне сказал об этом. А вы действительно писали это письмо.

– Конечно, писал, я не…

– Вы не лжете, это вы уже говорили. И я верю вам, Гарри. Но поймите и меня… Я впервые услышал об этом и не сомневаюсь – все это из-за войны. Переписка – невероятно ненадежная вещь сейчас, с тех пор, как началась эта блокада. Теперь, я полагаю, мне удастся узнать больше. Насколько плохи дела?

– Настолько, что хуже некуда. Запасы золота практически исчерпаны, – ни одного слитка. Нет и реалов. Вот-вот отсутствие денег превратится в катастрофу. Дом живет в кредит и не успевает продлять сроки этого кредита.

– Милостивый! – Роберт налил еще бренди – это был крепкий испанский коньяк, грубее, чем рафинированный французский.

Выпив рюмку этого напитка, Роберту почудилось, что он проглотил шаровую молнию, а по телу распространился жар как от горящих в животе углей. Но сейчас этот бренди был весьма кстати.

– Ну, а дома, земли? Ведь Мендоза владеют половиной Испании?

– Верно, – согласился Хоукинс – Владеть-то владеют. Больше чем двумя третями Испании, вероятно. Но рано или поздно все пойдет с молотка. Все дело в том, что дон Доминго был очень скрытным человеком и мне, например, не известны его кредиторы. Одно мне известно точно: незадолго до смерти дон Доминго взял еще один кредит от одного человека из Мадрида. В залог он отдал cortiio.[8]

Cortijo были обширной территорией, принадлежащей Мендоза и расположенной к югу от города. Она была получена домом Мендоза от кастильского короля, избавившего Кордову от мавров в тринадцатом столетии. Многие фермы и оливковые рощи на этой земле стали ценным подтверждением ее платежеспособности.

– Сколько он за нее получил? – поинтересовался Роберт.

– Десять тысяч реалов.

– Десять тысяч?! Да ты шутишь… она же в миллион раз дороже!

– Я знаю. Но я Вам могу сообщить еще одну вещь, сэр.

– Давай, выкладывай все как есть! – взревел Роберт.

– Дон Доминго пообещал королю тридцать миллионов реалов. Примерно через полтора года, к июлю 1803 года.

– Тридцать миллионов! Да он в своем был уме!

– Не знаю, но я думаю, что у дона Доминго в последнее время с головой творилось что-то непонятное. Мне кажется… – Хоукинс осекся.

– Давай, говори приятель. Что ты думаешь? Ты ведь единственный источник информации для меня сейчас. Рассказывай все, что видел и слышал.

– Мне кажется, что Мария Ортега подкладывала ему в пищу разную дрянь, чтобы свести его с ума. – Карлик говорил шепотом и не смотрел на Роберта.

– Господи, я догадывался, что она – гадина, но что… А для чего она это делала?

– Если б я знал? Я пытался выяснить. Мне стало известно, что она уходила из дома на встречи с какими-то странными людьми. Но для того, чтобы следить за ней, не привлекая внимания я, к сожалению, не гожусь. Дети проходу не дают, да иногда и взрослые. Они дразнят меня, выкрикивают все, что Бог на душу положит – проку от меня в таких делах мало.

– Не извиняйся передо мною за то, что не можешь делать, ибо в этом твоей вины нет. – Роберт старался говорить как можно мягче.

Трудно представить нормальному человеку, какой стала пыткой жизнь для этого бедного создания.

– Ты правильно поступал, Гарри Хоукинс. Думаю, что ты и моя «божественная заповедь» тоже.

Карлик покинул его тем же способом, что и явился: по веревочной лестнице, перекинутой через балкон. Он с необычайным проворством спускался вниз и когда достиг земли, Роберт сбросил ему конец трапа с железным крюком на конце. Хоукинс растворился во тьме безлунной ночи. Роберт вернулся в спальню, как вдруг его взгляд наткнулся и замер на клочке бумаги, который торчал из-под двери.

Первой его мыслью было, что это письмо подкинула сама донья Мария. Естественно, что она захотела пригласить его в свою постель, непоколебимо веря в то, что и этот Мендоза, насладившись ее бедрами, грудью и жгучим темпераментом, с «крючка» не сорвется… Он нагнулся, поднял записку и собрался ее разорвать, но передумал. «Приходите завтра, в четыре часа в винные погреба», – прочитал он. Подписи не было. Роберт понял, что Ортега здесь была ни при чем. Куда там… Она же в этом дворце считала себя королевой… И назначать свидания в таком не вполне пристойном месте, да еще во время сиесты? Значит, в этом странном доме был еще кто-то, кому не терпелось поделиться с ним очередным секретом.

Роберт шел вслед за неуклюжей фигурой, все ниже и ниже спускаясь в лабиринт переходов под обширным дворцом.

– Здесь, – остановившись, прошептала она. – Здесь мы сможем говорить, не опасаясь, что ее шпионы нас услышат.

Донья Кармен представляла собой омерзительное зрелище, вполне соответствующее слухам о ней: ее тело опухло настолько, что могло возникнуть сомнение, является ли она вообще человеческим существом, ее глаза превратились в щелки над отекшими и отвисшими щеками. Сверху донизу она была задрапирована в черное и Роберт мог видеть лишь ее лицо. Вполне уместно было бы предположить, что над этим домом нависло проклятье, может быть все, кто родился и жил в этом доме, в конце концов, превращались в уродов. Да нет, карлик-то родился на Кричард Лэйн. Наверное, все они, эти отверженные уроды затаили какую-то непонятную злобу друг на друга и хотят заставить его действовать заодно с ними, натравливая его то на одного, то на другого. Но это было лишь его предположение.

– Что Вы хотите от меня, донья Кармен?

– Справедливости.

– А разве это не зависит от того, кто именно будет судьей? – спросил Роберт нарочито равнодушно.

– Я хочу, чтобы она умерла, – то был не голос, а шепот, змеиное шипенье. – Я желаю видеть ее посрамленной, так как она растоптала меня.

– Полагаю, что под «ней» Вы имеете в виду донью Марию?

– Не произносите этого имени, я не могу его слышать! Я желаю, чтобы эта шлюха страдала так, как страдаю я.

– Вы не пробовали обсудить этот вопрос со своим сыном? – Роберт продолжал смотреть ей прямо в лицо, стараясь увидеть выражение ее глаз, но не смог из-за полумрака, царившего в подземелье.

– Да сразу же после похорон. Он мне сказал, что попытается что-нибудь сделать, но я его с тех пор ни разу не видела. А она все еще здесь. Повелевает всем моим домом, ведет себя так, будто Доминго и не думал умирать…

– Ничего и никогда не остается по-прежнему, донья Кармен.

– Я желала его смерти, – продолжала она. – И он умер, но не так, как я рассчитывала. Я хотела, чтобы его сожгла инквизиция, но мне так и не удалось найти это…

– Что найти? – прервал ее Роберт.

– Доказательства, чтобы передать их инквизиции. Дощечку с надписью. Но раз он умер… Мирно, в своей постели, как всем говорилось. Как же! Он лежал на ней, они спаривались, как два зверя… А я за ними следила… Я всегда за ними следила. Так что ей пришлось снимать его с себя и укладывать в постель, будто он спал один.

Хотя и с большим трудом, но Роберт сумел сдержаться и не улыбнуться. Не худшая смерть для мужчины. По крайней мере, в тот момент он был счастлив. А вот клубочек, который он оставил после себя, распутывать будет кто-то другой.

– С какой целью Вы мне все это рассказываете?

– Вы должны вышвырнуть ее из моего дома, а не то я ее сама прикончу. Но у нее полно всяких друзей и они будут мстить. Я беззащитная женщина.

– Что за друзья? О ком Вы говорите?

– Она встречается с разными людьми. Тайно. Среди них есть и влиятельные персоны. Доминго ведь никогда этого не знал, а я следила и слежу за ней. И за ним следила. Мне все известно, что происходит во дворце.

Роберт готов был поспорить с кем угодно и на что угодно, что так это и было. Он был рад, что еще одно существо подтвердило некоторые подозрения, высказанные Гарри Хоукинсом.

– Хорошо, донья Кармен. Ради Вас я готов это сделать, я разделаюсь с нею. Но и Вы должны мне в этом деле помочь.

Она с нескрываемым подозрением смотрела на него.

– Что? Я бедная, беззащитная женщина! Что я могу сделать для Вас?

– Мне необходимо поговорить с вашим сыном. Хотелось бы послать весточку новоиспеченному идальго. Передайте Пабло Луису, чтобы он вернулся в Кордову. Вы знаете, где его искать?

– Может и знаю. – Она пожала плечами. – Он, наверное, с тореро. Там, где проходит лучшая коррида. Вероятно в Мадриде.

– Напишите ему, чтобы он немедленно возвращался, что он Вам нужен. Объясните ему, что это его сыновний долг не оставлять Вас. Напишите ему все, что угодно, но, ни в коем случае не упоминайте о том, что я приехал сюда. Вы сделаете это?

– А Вы накажете эту шлюху за причиненные мне страдания?

– Да. Ну, так как, донья Кармен, по рукам?

– Yes, англичанин, по рукам!

На следующее утро, позавтракав в своем покое, Роберт начал действовать. Он спустился вниз и поинтересовался, где донья Мария.

– Она ушла, – ответил слуга, – к портному, сеньор.

А что, женщины сами ходят к портным? У Роберта не было сестер и он точно не знал, как водится в таких случаях. Но что к его матери белошвейки приходили сами, это он знал наверняка. Жаль, что он слегка опоздал, а не то обязательно отправился бы вслед за ней. Но ничего, у него есть дело поважней. Роберт сделал знак лакею следовать за ним и отправился наверх, в личные апартаменты доньи Марии.

– Что это еще такое? – Мария Ортега возвратилась через Патио дель Ресибо, как и предполагал Роберт, и в смятении наблюдала, как перед ней выстраивалась стопка из ее вещей, которые выносили из дворца.

– Ваши вещи, донья Мария. Больше Ваши услуги не потребуются во дворце. – Роберт прислонился к притолоке и, сложив руки на груди, взирал на Марию. Этажом выше, напротив, он различал в одном из окон едва различимое темное пятно.

– Мои услуги? А кто Вы такой, чтобы указывать мне, в чем здесь нуждаются. Я обращусь к дону Пабло. Он – идальго.

– Да, но дона Пабло во дворце нет, а я есть. Ну, а теперь, сеньорита, я дал указания кучеру отвезти вас, куда пожелаете. – Он поднял руку и подозвал небольшой экипаж. Еще один взмах руки и трое слуг, подбежав, принялись грузить имущество доньи Марии.

– Это произвол, – возмущалась она, – я никуда не поеду.

– Да нет, я думаю, поедете. Мое имя Мендоза, донья Мария. А у вас этого имени нет. Жена же моего покойного кузена пожелала, чтобы вы покинули дворец. Если вы будете упорствовать, то я вынужден буду прибегнуть к помощи стражи. Я сделаю это, поверьте мне. Хотя, откровенно говоря, не хотелось бы.

Еще мгновение она молча смотрела на него, всем своим видом демонстрируя оскорбленную добродетель, потом повернулась и направилась к экипажу. Кучер помог ей сесть в карету. Роберт подошел и протянул ей кожаный мешочек с деньгами.

– Вот ваше жалованье за два месяца вперед. Тридцать реалов. Должно быть, я не ошибся?

Ему было известно, что ее официальное жалование составляло пятнадцать реалов в месяц. Хоукинс доставил ему гроссбух, где Роберт своими глазами увидел эту цифру. Ему также удалось установить, что недельные траты ее составляли суммы, раз в сто больше этих пятнадцати реалов. Возможно, такое стало благодаря потворству покойного Доминго. Утехи с роскошной доньей Марией стоили бедняге недешево. Поэтому Роберт решил оставить у себя нитку жемчуга после того, как остальные, принадлежащие ей драгоценности были упакованы. Так поступить Роберта побудили не мелочные придирки, иначе он бы конфисковал гораздо больше вещей, а желание дать ей понять, что ему известны ее проделки. Но пока она про жемчуг не могла знать. Он не исключал и того, что донья Мария из гордости откажется от кошелька, но высунув руку из окна экипажа, она буквально вырвала его из рук англичанина.

– Ты еще пожалеешь об этом, – прошипела она. – Я тебе это обещаю, паршивый англичашка.

Первые недели Роберт не вспоминал Марию Ортега и ее угрозы. Его мысли заняла другая женщина. Имя этой красавицы было – Кордова. Она не просто его очаровала, – ею он был восхищен. Такого великолепного создания, каковым являлась Кордова, Роберт не мог и вообразить. Сейчас он пытался взять в толк, как ему удалось не поддаться ее чарам во время первого визита в Испанию… Где были его глаза?.. Может потому, что тогда он и мечтать не мог о том, чтобы ею овладеть?.. Но сейчас! О… Сейчас все складывается по-другому.

Весь февраль и начало марта Роберт посвятил прогулкам по улицам Кордовы. С рассвета и до заката он рассматривал, впитывал в себя прекрасный город. До конца своих дней этот англичанин полюбил ее причудливо извивающиеся аллеи, приводившие его к картинам, которые поражали воображение своей композицией и завершенностью: белая стена, контрастирующая с дверью, окно, изящный горшочек с цветами. Тут же широкие бульвары с апельсиновыми деревьями по краям, журчащие фонтаны, миниатюрные здания и шикарные дворцы в причудливых украшениях и таинственные под сенью листвы внутренние дворики. Кордова пела для него, но эта песнь походила на погребальную.

Деньги – это власть. Так однажды сказал Бенджамин Мендоза, его отец. Их планы сводились к тому, как вырвать из рук одержимого уродца контроль над изменчивой фортуной. Опасность потерять многое из того, чем владел дом Мендоза в Кордове, существовала серьезная. Удача здесь могла отвернуться от них навсегда. Неожиданный и огромный долг в тридцать миллионов реалов, который необходимо было вернуть в июле будущего года, поставил дом Мендоза на край пропасти. Подобная ситуация ими в Лондоне не обсуждалась, так как не имелось подробной и достоверней информации. Следовало бы сейчас дать решающий бой Пабло Луису, но как, если до сих пор его не удавалось обнаружить. Мольбы матери не подействовали на молодого идальго и Роберту ничего не оставалось, как вести самостоятельные поиски своего родственника.

Он поступил так, как ему в данный момент казалось единственно верным: написал в Лондон и попросил у отца совета и золота. Пока, так как прошло немного времени, ответа не было. Но Роберт не исключал и того, что отец не сможет понять, о чем ему сообщал сын. Письмо, правда, было составлено в предостерегающих тонах, но не дай Бог попасть ему в чужие руки. Одно, пока, успокаивало Роберта – шаткое финансовое положение дома не успело стать достоянием общества.

Безумие дона Доминго проявлялось в самых разнообразных формах. Суммы, которые он потерял, сражаясь против Месты, были невероятны, но до самой смерти этот человек оставался скрытным и действовал с оглядкой и потому эти грифоны еще не были взбудоражены запахом крови. Слабое утешение, – размышлял Роберт. Он стоял на окруженном частоколом мостике, завершавшемся башней на противоположном берегу Гвадалквивира. Может и римляне возвели эту башню, защищавшую город, тоже не без помощи Мендоза? После того, как им была прочитана «История Рамона», Роберт готов был поверить в любой миф. А может Мендоза жили здесь еще в первом веке?.. А если так, то они, несомненно, ссужали деньгами римского прокуратора, управлявшего тогда городом, а вслед за римлянами готов, сменивших их. Да, все возможно. Ведь отец Роберта утверждал, что семья помогала деньгами маврам, занявшим Кордову аж в 711 году?.. Но спустя пять веков арабы перестали устраивать Мендоза, и их золото мощным потоком устремилось к королям-христианам, спихнувшим мавров обратно к себе, в Африку.

– И все впустую, – шептал огорченный Роберт.

Но никто, кроме него самого и прохладного мартовского ветерка, обвевавшего лицо, не слышал его причитаний.

– И все для того, чтобы мне приехать сюда и решить, как выбрать наилучший способ обмана и мести. – Роберт повернулся и пошел во дворец.

Внизу, в вестибюле, его ожидал Хоукинс. Карлик появился внезапно, выскочив из-за голубых мраморных колонн, стоявших по обеим сторонам широкой лестницы.

– Боже, ну и напугал ты меня, Гарри. Тебе что, всегда нужно прятаться за углами?

– Простите меня, сэр. Прятаться вошло у меня в привычку, люди не очень-то любят смотреть на меня. Они…

– Да, да, я понимаю. Ну что там у тебя? – Не стоит быть безжалостным с этим человечком, хотя его теперешнее настроение не слишком располагало к теплым словам.

– Новости, сэр. Они пришли в Ваше отсутствие, и я думаю, что надо сообщить их Вам прямо сейчас.

– Что за новости? Что-нибудь от моего отца?

– Нет, это не от мистера Бенджамина, сэр. Новости не личного характера. Между Наполеоном и Эддингтоном заключено соглашение: в Амьене британцы и французы подписали мирный договор. Сэр, Вы кажется этому не рады? Ведь блокаде пришел конец, и мы можем отправлять больше вина.

– Да, я хорошо понимаю, что значит для нас этот мир. Просто здорово. И ты, Хоукинс, прекрасно поработал. Дай знать в Кадис.

– Я уже дал знать, сэр.

– Прекрасно. – Роберт рассеянно повел взглядом по сторонам.

Мигель и его сын Рамон при помощи хереса спасли дом от краха, но то были другие времена.

– Мистер Роберт, – тихо произнес карлик, – могу я еще побеспокоить Вас?

Роберт уже занес ногу над ступенькой.

– Да, конечно. Что ты хочешь?

– Полагаю, что мне удалось установить имя того человека из Мадрида.

Роберт резко повернулся к карлику. – Ты действительно это сумел? Каким образом?

– Шифр, сэр. Все дело в шифре. В том самом, который дон Доминго использовал для записей фамилий людей, у которых он одалживал деньги. Мне удалось расшифровать записи. Теперь я знаю и шифр.

Роберт припомнил, как ему попалась маленькая записная книжка Доминго, испещренная его каракулями. Несколько дней корпел он над ней, предпринимая тщетные попытки разобраться в этих каракулях, но, в конце концов, оставил это занятие.

– Боже великий! Это же чудесно, Хоукинс. Мы начали продвигаться вперед. Иди в мою комнату и принеси эту книжку. Если мы сегодня узнаем кто это, то завтра сумеем от них избавиться.

Роберт взлетел по лестнице так, будто его неожиданно спасли от виселицы. Он разыщет этого мадридского хитрюгу, он достанет эти десять тысяч, это не та сумма, которая способна его разорить. Он вернет ее этому ублюдку. Тогда cortijo и получаемая от него прибыль будет им использована в своих интересах. Это уже было началом, хвала Богу, началом неплохим.

Толпа несла Софью по направлению к Плаза Майор. Она уже чувствовала характерный запах быков в загонах на другом конце четырехугольного пространства, зажатого со всех сторон группой величественных зданий.

В толпе то и дело раздавались громкие крики болельщиков-афесьонадос, объявлявших о своих пари и назначавших встречи после корриды. Здесь собрались жители Мадрида: представители всех сословий и социальных групп. Болельщики пришли насладиться зрелищем боев, себя показать и посмотреть на других и погреться в первых лучах апрельского солнца.

Софья не стала противостоять натиску толпы, сдавившей ее со всех сторон. На ней была темная одежда, лишенная каких-либо украшений или даже цветов. По ее платью невозможно было определить, цыганка она или нет, она не походила даже на жительницу Андалузии. Этот туалет ничем не отличался от тех нарядов, которые были на большинстве модно одетых женщин: платье с тесно облегающим лифом, на который спускалась наброшенная на волосы шаль, и юбка, нисходившая колоколом от талии и прикрывающая щиколотки ног. Софья не должна была отличаться от толпы.

Внутри ограждавших площадь стен она нашла место, где могла стоять, облокотившись на украшенный флагами подиум с возвышавшимся на нем креслом, которое занимал официальный распорядитель-алькальд.[9] Мэр Мадрида был избран членами городской гильдии и жители города почитали его больше, чем даже самого короля. Жена алькальда восседала рядом с ним. Как пчелы слетаются на мед, так и жители спешили к этой паре, выкрикивая приветствия и поздравления.

Спустя каких-нибудь десять минут все пространство перед ареной, было заполнено людьми, за исключением разве что посыпанного песком круга, предназначавшегося для схватки. Взгляд Софьи наткнулся на усеявших крыши близлежащих домов детей – вероятно, цыганята, – подумала она. Время от времени ей на глаза в Мадриде попадались цыгане, но никого из знакомых среди них она не заметила. Сама же она встреч с ними не искала. И теперь Софья надвинула на лицо шаль, скрывавшую ее, и стала ждать. Скоро начнется зрелище. Сейчас трое тореро, которым сегодня предстояло выйти на арену, молились своему покровителю Эль Кристо де ла Салуд в маленькой часовне позади площади.

Краем глаза она заметила какое-то движение. Алькальд взмахнул белым полотнищем. Настало время корриды. Фанфары и барабаны начальными нотами пасадобля возвестили о том, что коррида начинается. Процессия медленно подходила к площади. Во главе ее шествовали трое тореро, позади них раздельными колоннами шли свиты каждого тореро—бандерильеро, пикадоры и их ассистенты на арене. Процессию завершали три мула, которые по традиции должны были оттаскивать с арены туши убитых быков.

Какое великолепное зрелище! Какое богатство красок, одежды, какие украшения, накидки, колокольчики, султаны, кисточки! Процессия пересекла арену и в почтительном поклоне замерла перед алькальдом. Раздался одобрительный гул толпы, когда тот бросил слуге ключ от стойла, где ожидали боя быки, и тот поспешно спрятал их в шляпу. Толпа загудела еще, когда жена алькальда наклонилась через перила и махнула своим шелковым шарфом самому высокому тореро.

Софью не впечатляла вся эта свистопляска, она никогда не интересовалась корридой. Она пришла сюда, чтобы увидеть алькальда и его супругу. Сейчас, когда начались эти церемонии, она могла приблизиться к ним, без особого риска быть замеченной, ибо супружеская пара была целиком поглощена зрелищем. А увидеть эту пару ей очень хотелось, потому что мэром Мадрида был не кто иной, как Хавьер, ее покровитель, а его жена не была толстой уродиной, как говорили Софье. Она выглядела молодой, красивой и очень счастливой и по всему было видно, что Хавьер ее обожал.

– Что случилось, Софья?

– Ничего.

– Нет, что-то произошло. Я знаю тебя, дорогая, вот уже год и, кажется, изучил тебя хорошо.

– Хавьер, почему ты мною занимаешься?

Ее вопрос его не удивил. Он отложил в сторону вилку и сказал:

– Можно, я отвечу на это тоже вопросом: почему ты осталась?

Она затеребила брошь на груди платья. Это был сапфир. Хавьер как-то сказал, что этот камень подходит к ее глазам.

– Тебе ведь известно, какой я жизнью жила до встречи с тобой, а ты оказался так добр ко мне, Хавьер.

– А теперь? – спросил он. – Ты уже освоила все, чему я тебя учил и, тем не менее, не уходишь.

– Куда я пойду? И, кроме того… – Она замолчала, раздумывая над тем, как верно передать ему свои размышления. – Есть кое-что еще, о чем ты, может быть, даже и не догадываешься, но для меня это очень и очень важно. Ты дал мне время, чтобы созрела моя ненависть.

– Ты права. Я действительно об этом и не думал. Ты и ненависть – вещи несовместимые.

Голос Софьи задрожал.

– Ты ошибся во мне, Хавьер. Я не святая и знаю, что такое ненависть. – Она не могла больше спокойно сидеть и встала из-за стола. – Я же рассказывала тебе о моей дочери и как она погибла.

– Да, рассказывала. Так это твой цыган-муж научил тебя ненавидеть, разве не так?

– Он не мог научить меня этому. Я уже сказала, что ты дал мне возможность, время, чтобы его возненавидеть. Мои чувства к Пако родились до встречи с тобой и до того, как я ушла из Трианы. Но в первый год я не имела возможности задуматься над всем, что с ним связано, я должна была бороться за жизнь и почти забыла о его существовании.

– А теперь?

– А теперь у меня достаточно времени, чтобы многое обдумать и выработать какой-то план действий.

– План отмщения? – спросил Хавьер. – Знаешь, сколько таких планов придумано за прошедшие столетия? И почти ни один из них не достиг своей цели. Отмщение и ненависть – это слишком сильные чувства, моя дорогая Цыганочка. Они способны затмить разум. Если ты желаешь добиться чего-нибудь, то поспешность тебе будет не на руку. Помни об этом всегда и, возможно, будешь за это вознаграждена. Скажи мне, а что ты хочешь предпринять? Как ты хочешь рассчитаться с этим убийцей?

– Я еще окончательно не решила, все мне кажется какими-то полумерами. Но я об этом думаю постоянно, времени, к счастью, у меня достаточно.

– И поэтому ты не уходишь?

Софья покачала головой.

– Лишь отчасти. У меня есть несколько причин не спешить. Но ты так и не ответил на мой вопрос, почему ты меня продолжаешь поддерживать? Ведь то, о чем ты иногда меня просишь, очень немного, Хавьер.

– Мне кажется, что ты себе все представляла по-другому. Чтобы я ни обещал тебе поначалу, ты не могла не думать о том, что я однажды предложу тебе разделить со мной ложе.

– Я сразу об этом подумала.

Сколько раз Софья смотрела на это такое знакомое и дорогое лицо. Он, как всегда, с большим пониманием и терпением выслушивал ее.

– Я думала об этом до тех пор, пока не узнала, что ты алькальд и не увидела твою жену, – мягко сказала Софья.

Наступила долгая пауза. Наконец Хавьер заговорил.

– Коррида – вот что помогло тебе узнать, кто я такой. Там ты должна была меня увидеть.

– Да, – не стала упорствовать Софья. – Это произошло совершенно случайно. Я была недалеко от Плаза Майор и мне нечего было делать. Когда там все началось, поток толпы увлек меня за собой, и я оказалась на корриде.

Хавьер рассмеялся.

– Интересно, такой вариант мне и в голову прийти не мог. Вот что значит женское любопытство… Так ты оказывается «аффесьонадо»? Вот Виктория посмеется, когда я ей расскажу об этом.

– Твоя жена? Ее зовут Виктория?

– Да.

– Она очень симпатичная.

– И намного меня моложе. Но я ее очень люблю и надеюсь, что и она меня.

– Но тогда почему? – Софья нагнулась к нему через стол, даже стукнув своим маленьким кулачком по красному дереву. – Почему, почему?..

– Сядь и успокойся, дорогая. Я должен тебе кое-что рассказать.

Они говорили еще час. Когда разговор подошел к концу, Софья проводила его к дверям маленького дома. Ночь была по-весеннему теплой, светила полная луна. Секунду или две они стояли рядом, Софья оперлась о дверь, поигрывая концами шелкового шарфа.

– Хорошо, – в конце концов, сказала она, – я ничего не обещаю, но ты можешь пригласить его, когда для тебя это будет удобно.

– Благодарю тебя, – Хавьер наклонился к ней и поцеловал ее в щеку. Это было их единственной интимной лаской за все время.

9

– Однажды мы уже с Вами встречались, – разглядывая Софью, сообщил Пабло.

– Да, – согласилась она, – но это было так давно. Я даже не думала, что Вы меня помните.

– Я никогда не мог забыть ни Ваши глаза, ни Ваш голос. Я Вас узнал тут же, как переступил порог этого дома.

– А что, Хавьер не рассказывал Вам обо мне?

– Он мне ничего не говорил, лишь предложил прийти в этот дом, где меня будут ждать. Я даже думал, что это какой-нибудь тореро.

Софья улыбнулась.

– Вы не разочарованы? Мне говорили, что Вы страстный поклонник корриды, идальго.

– Да, верно, но фламенко я люблю не меньше корриды. Нет, сеньорита, я не разочарован. Во всяком случае, не буду разочарован, если Вы мне споете.

На этот раз цыганка решила петь без кастаньет. Хавьер говорил ей, что Пабло Луис есть в этом смысле пуританин и полагает, что кастаньеты скорее подойдут для танца. Софья подняла над головой руки и захлопала в ладоши. Уже после первых хлопков она почувствовала, как начали гореть ее ладони, она отвыкла. Хавьер предпочитал не фламенко, а другие мелодии. Но его в этот вечер здесь не было, а присутствовал лишь Пабло Мендоза, которого он прислал. Уж очень напоминало ей это о majo. А я, стало быть, – maja, – заключила Софья. Нет, конечно, не так. Деньги здесь роли не играли. «Он ужасно одинок», – говорил Хавьер. – «Большинство считает, что ему кроме корриды ничего не надо. Но я-то его хорошо знаю. Он культурный человек, если не сказать утонченный, с разносторонними интересами. Его интересует все, и даже жизнь цыган, их быт, обычаи, музыка. Я уже потерял всякую надежду найти приятельницу для Пабло среди цыганок».

«Приятельницу или девочку для постели?» – спросила Софья.

«Не знаю… Впрочем, сама решишь. Что до меня, то лишь бы ты с ним была обходительна и утешала его».

«И ты желаешь меня убедить в том, что с твоей стороны это проявление христианского милосердия? Что ты пошел на такие заботы и расходы лишь для того, чтобы подготовить для Пабло Мендоза утешительницу? И все потому, что он твой друг?»

«Можешь думать, что хочешь», – сказал Хавьер, пожав плечами. – «Меня интересует одно – согласна ты или нет?»

«А что, если я отвечу «нет»? Ты что считаешь, что я очень обрадуюсь этому предложению?»

«Тогда, в самом начале нашего знакомства, меня, по правде говоря, не волновало, согласишься ты или откажешься. Я вытащил женщину из сточной канавы и создал ее сам. Я рассчитывал заставлять тебя, если понадобится».

«А теперь?»

«Сейчас я возвысился до того, чтобы тобою гордиться. Я не могу против твоей воли заставлять тебя делать то, что тебе не по душе. Я хочу тебя попросить встретиться с ним, взглянуть на него и дать мне ответ, сможешь ли ты выполнить мою просьбу».

И вот, она сидела сейчас в уютной небольшой гостиной маленького дома, где уже год жила и исполняла фламенко для горбатого управителя самым большим состоянием в Испании.

Софья спела две песни, одну о женщине, ожидающей возлюбленного, другую – о романтических мечтаниях молодой девушки. Пабло внимательно прослушал обе и улыбнулся. Ему понравилось пение девушки.

– Есть еще одна песня, которая мне запомнилась, – сказал он. – Вы часто пели ее для моей матери, – она о мести и отмщении.

Что же такое отражалось в его глазах, когда он произносил слово «месть?» Может быть отчаянье? Она решила, что-то была тоска.

– Часто Вы думаете о мести, дон Пабло? – задумчиво спросила Софья.

Ответом прозвучал его горький смех.

– О мести кому? Богу? Судьбе? Если бы мне было известно, кому мне требуется отомстить, я бы совершил этот акт без колебаний. Ну, а так… Спойте, пожалуйста, эту песню, – попросил он, не закончив фразы.

Она медлила.

– А как донья Кармен?

Пабло пожал плечами.

– Как обычно. Я не видел ее со дня похорон отца. Она писала мне, чтобы я приехал в Кордову. К нам приехал какой-то мой двоюродный брат из Англии, но у меня сейчас нет времени. Я готовлю молодого тореро к его первой корриде, которая состоится в июле. Он будет выступать под псевдонимом Эль Севильяно. Очень смелый юноша. Да, кстати, он тоже из цыган, как и Вы.

Софья не сказала Хавьеру, что ей доводилось уже встречаться с идальго раньше. Это, а также то, что дон Пабло знал и помнил ее, Софью, смущало, ибо давало этому человеку власть над ней, причем большую, чем имел Хавьер. О цыганах она говорить с Пабло не желала.

– Я спою песню об отмщении за Вас, хорошо?

– Я бы очень этого хотел, сеньорита.

Она сделала глубокий вдох, подняла руки и запела. Пабло начал прихлопывать вместе с нею. Точно, припомнила она, он знал цыганские ритмы. Это он хлопал, когда она вместе с Фантой пела в их доме. Но тогда он лишь прихлопывал, а теперь еще и подпевал ей. Жертва немилосердной судьбы – это он и его здоровье. Стеснения Софьи как не бывало. Она почувствовала прилив нежности к нему, которая стала непонятным отражением ее чувств к несчастной Саре. Мистическим образом, Пабло Луис представлялся ей сейчас таким же беспомощным, как и ее собственное дитя.

Под окнами ее комнаты рос жасмин и его запахом была пронизана эта июльская ночь. Софья с наслаждением вдохнула аромат цветов и нежно погладила кожу лежащего подле нее мужчины. Ночь стояла безлунная и, несмотря на открытое окно, в комнате царил полумрак. Софья, как можно нежнее, прикоснулась к его изуродованной руке.

– Не надо, – раздался громкий шепот Пабло.

– Пожалуйста, не надо стесняться. Мне все в тебе близко.

– Этого не может быть, – возразил он. – Любая из женщин, с которыми мне случалось встречаться, ко мне испытывали лишь отвращение.

– Шлюхами были твои прежние женщины, а я нет, Пабло. Я буду заботиться о тебе.

Откуда-то из глубины души у него вырвался звук, похожий на стон: и боль, и триумф – все было в этом стоне. Пабло повернулся и обнял Софью. Его разрывало сдерживаемое в течение многих недель желание. Оно томило его вплоть до сегодняшнего вечера, когда она ошеломила его тем, что привела к себе в спальню, а потом увлекла и в постель. Пабло не мог быть искушенным любовником, он не умел завоевать ее смелостью и натиском, или увлечь игривой нежностью, а тем более разыграть благородную страсть, перед которой трудно устоять женщине. Его сильное желание исходило из ощущения близости, родства душ… И его обуял стыд… Он не смог овладеть Софьей и принести им обоим радость…

– Прости меня…

– Мне нечего тебе прощать, это прости меня ты, – ласково пыталась утешить его Софья.

Он немного помолчал.

– Софья, я люблю тебя. Можешь над этим смеяться, можешь рассказывать кому угодно о том, какой дурак этот горбун Пабло Луис, но все равно будет так, как есть: я тебя люблю и это истинная правда.

– Я знаю и чувствую это, – шептала она, – и поэтому мы здесь.

Это была правда. Софья поступила так не из-за Хавьера и его хитроумных уловок, во что бы то ни стало сделать из нее женщину, в которую бы влюбился Пабло и не потому, что у нее не оставалось выбора. Она могла бы отказаться, и Хавьер бы против этого не возражал бы, она в этом не сомневалась. То, что Софья испытывала к Пабло даже отдаленно не напоминало ту любовь, о которой она пела в своих песнях. К нему она испытывала жалость, нежность и теплоту. Софья прекрасно понимала, что из всех мужчин, которых она знала, он был единственным, кто действительно очень нуждался в ней.

– Я не смеюсь над тобой, – шептала она, – и никогда не смеялась, Пабло. Клянусь тебе.

Аллея Дохлой Собаки являла собой узкий проход между двумя улочками в беднейшем районе Мадрида. Посреди нее проходила сточная канава, в которую стекала гнилая от помоев и мочи вода. Выложенная из булыжника пешеходная дорожка была узкой и неудобной, и пройти вдоль канавы, не попав ногой в зловонную жижу ни разу, не представлялось возможным. Два нищих одновременно вошли в аллею, но с противоположных ее концов.

«Иди за мной, – прошептал один из них, когда они встретились у низкой двери в облупленной стене дома. Толкнув ее, оба прислушались. Второй, сгорбленный, скорее всего под бременем прожитых лет, пригнулся еще ниже, когда они входили в дом. Другому пригибаться не пришлось, – он был невысокого роста.

Они вошли в грязную и зловонную каморку. Ее довольно высокий потолок одному из них позволил выпрямиться. Теперь его можно было разглядеть – прилично одетый молодой сеньор.

– Странное место для обсуждения деловых вопросов, – осмотревшись, заключил Роберт.

– Наши вопросы сами по себе достаточно странны. Меня в Мадриде многие очень хорошо знают, а это одно из немногих мест, где я не опасаюсь быть узнанным.

– Вы имеете в виду, что здесь, в этой клоаке вашего элегантного города людям наплевать на то, кто у них алькальд?

Тот, кто привел Роберта сюда, зажег свечу и поставил ее на бочку, служившую столом. Его улыбающаяся физиономия, выхваченная из мрака светом мерцающего огарка, походила на ухмыляющийся череп.

– А что, у вашего лондонского мэра по-другому? – поинтересовался Хавьер.

– Думаю, что нет. Политиков мало заботят подобные места. А они существуют в любом городе мира.

– Согласен. – Хавьер запустил руку в лохмотья, которые были на нем, и вытащил сложенный листок бумаги.

Он положил его на растрескавшееся дерево бочки.

– Это моя доля сделки, – объявил он.

– А вот и моя, – Роберт бросил на бочку рядом с листком кожаный мешочек. – Не желаете ли пересчитать?

Алькальд покачал головой.

– Не думаю, что после всего Вы способны на столь примитивный риск, сеньор.

– Нет, – согласился Роберт, – не способен.

Организовать эту встречу оказалось невероятно трудно. Даже тогда, когда Роберту стало известно имя человека из Мадрида – кредитора дона Доминго, которому тот должен был десять тысяч реалов. Чтобы собрать эту сумму Роберт был вынужден продать кое-что из вещей: золотые украшения, часть столового серебра, жемчуг Марии Ортега. Для выходца из семьи Мендоза операции с распродажей вещей являлись крайне опасными, узнай об этом кто-нибудь из деловых кругов и могло последовать официальное заявление о финансовой несостоятельности дома Мендоза. Поэтому потребовались всякого рода агенты, агенты этих агентов, посредники, запутанные каналы связи между продавцом – Робертом и покупателями. Наконец, с огромными сложностями и ценой невероятных потерь времени сделки были завершены.

После этого потребовалось не меньше времени, чтобы поставить в известность мэра Мадрида, алькальда Хавьера о том, что ему, как тайному кредитору скончавшегося Доминго Мендоза долг в десять тысяч реалов может быть выплачен, а долговая расписка должна быть возвращена. Роберт развернул документ и быстро пробежал его глазами.

– Вы удовлетворены? – спросил Хавьер.

– Совершенно. – Роберт протянул руку и поднес бумагу к пламени свечи.

Роберт держал горящую бумагу до тех пор, пока огонь не начал лизать его пальцы, затем он бросил ее на пол, где она превратилась в пепел.

– Дело сделано, – произнес он и растер ногой пепел по полу.

Хавьер тем временем засовывал мешочек в карман своих лохмотьев. Роберт смотрел на пожилого мужчину, пытаясь понять, что он в нем больше вызывает: любопытство или отвращение.

– Ну, а теперь, когда все позади, могу я у Вас спросить: какую цель Вы преследуете? – задал Роберт вопрос.

– Вам это непросто понять, но дело в том, что эти земли, cortijo, принадлежащие Мендоза, представляют огромную ценность.

– Но разве вы смогли бы заполучить ее через суд за долг всего лишь в десять тысяч реалов, если бы его не вернули?

Хавьер снова улыбнулся.

– Слухи, знаете ли… Конечно, в них ничего неопределенного, но один скажет одно, другой другое… Где-нибудь прозвучит намек, что, мол, всевластные Мендоза уже вовсе и не такие, что глупость одного из них позволяла транжирить наживаемое годами и поколениями. А в такой ситуации риск, я полагаю, дело стоящее.

Роберт слушал его и понимал, от какой серьезной опасности он сейчас избавил дом Мендоза. И как несложно вляпаться в руки вот такого алькальда, который не упустит возможность разорить любого, кто теряет контроль над собой.

– Вот мы и встретились, наконец, дорогой кузен. Сожалею, что не смог быть твоим гостем в Кордове, но меня занимали другие дела.

– Да, – согласился Роберт. – Принимаю. Какое везение, что мы сумели встретиться в Мадриде.

Пабло сделал жест рукой, давая понять, что с ним согласен.

– Да повезло, а этот дом достаточно вместителен и его для нас двоих вполне хватит.

Дом стоял особняком и имел двадцать комнат. Он находился на окраине Мадрида. В нем не было ничего, хотя бы отдаленно напоминавшего великолепие дворца в Кордове. Он был массивный, без следов элегантности – неуклюжая постройка о четырех углах, возведенная в прошлом веке Мендозой, который скончался прежде, чем ему посчастливилось разместиться в нем. Роберту стало известно, что над домом нависла угроза быть конфискованным за долги по так называемому праву «удержание имущества до уплаты долга». Ему было интересно, знает ли об этом кузен.

– Извини, это место не вполне уютное, – сказал Пабло. – Оно редко используется. Мне кажется, что я первый из Мендоза, даже считая прошлые поколения, который так часто бывает в Мадриде.

– Ну почему, вполне удобный дом, – пытался вежливо с ним не согласиться Роберт. – Я благодарен тебе за оказанное мне гостеприимство, Пабло. Твоя мать была так любезна предложить мне остановиться в этом доме, если случится оказаться по делам в Мадриде. Мы ведь и не знали, что ты здесь.

– Конечно, конечно. Оставайся в этом доме столько, сколько пожелаешь. Я еще не знаю, чем займусь после воскресенья, но мои слуги будут в курсе моих дел.

«И сколько же еще времени мы сможем выдержать этот перепляс, разыгрывая вежливую трепотню и выясняя уязвимые места каждого из нас», – спросил себя Роберт.

– Я побуду, но лишь до тех пор, пока не начну тебе докучать. – Пабло принялся уверять его в обратном, но Роберт лишь улыбался.

– Кажется, у нас есть кое-что общее с тобой – цвет одежды, например. Согласись, сейчас немногие мужчины одеваются в Испании в черное, – неожиданно заявил Пабло. – Может, в Англии по-другому? – добавил он.

– В целом нет. Цветные сюртуки и штаны до колен очень популярны. Но для меня они не существуют.

– А у меня несколько другие причины, – говоря это, Пабло весь перекосился. – Но ты, я думаю, сможешь меня понять. Ты случайно не знаешь, когда сомбреро и черная накидка вышли из моды в Мадриде?

Роберт неуверенно пожал плечами и Пабло продолжал.

– Во времена Чарльза III, в 1776 году. Ваш парламент озадачила принятая в американских колониях Декларация Независимости, а в Мадриде приняли закон, запрещавший носить черные накидки и сомбреро. Какой-то идиот сумел убедить короля в том, что под такой одеждой легко спрятать оружие и очень трудно различать людей – все на одно лицо.

– Так твоя накидка противозаконна? – Роберт не смог удержаться от улыбки. – Испанские тюрьмы, должно быть, битком набиты, если здесь регламентируют ношение той или иной одежды.

– Теперь уже нет. В этом году на вербное воскресенье произошли беспорядки. Массы людей были решительно настроены на то, чтобы носить эти вещи, а король столь же решительно был против. К счастью, среди этих дураков в суде нашелся умный человек. Графство Аранда издало декрет о том, что каждый может носить то, что пожелает и этот же декрет утвердил, что сомбреро и плащ становятся официальным одеянием палача. Теперь никто не желает сойти за палача…

– Интересная история, – покачал головой Роберт.

– В моей стране полно интересных историй, – вкрадчиво сказал Пабло. – Если ты их узнаешь, то сможешь понять натуру испанца, а если интересоваться не будешь – не сможешь в нас разобраться, хотя и знаешь язык. Ты быками интересуешься, кузен Роберто?

– Я бы предпочел Роберт, если тебя не затруднит… Нет, я ни разу не видел корриду.

– Ах, прости, просто я не подумал. Может ты сможешь быть моим гостем на корриде в воскресенье в полдень? Будет первая коррида одного молодого человека, который для меня представляет определенный интерес.

– С удовольствием, – согласился Роберт. – Я же хочу понять Испанию, кузен Пабло. Очень хочу.

Шум стоял оглушительный. Роберт не мог поверить, что Плаза Майор способна вместить столько народу. Люди стояли в шесть рядов за барьерами, установленными для того, чтобы оградить арену, где должны состояться бои.

Все стояли, лишь алькальд и его жена сидели на увитых цветами церемониальных местах на помосте. Роберт внимательно посмотрел на Хавьера. На нищего, с которым он недавно встречался, алькальд не походил. Сегодня Хавьер блистал. Одетый в красочный наряд, он налево и направо раздавал улыбки. Его жена, – маленькое и миленькое создание, сильно поблекла бы, будь рядом с нею женщина, которая сегодня сопровождала Пабло Луиса.

Роберт попытался украдкой рассмотреть Софью. Ему показалось, что он где-то встречал эту женщину, но где именно и при каких обстоятельствах, вспомнить не смог. Когда Пабло представлял их друг другу, ее лицо было спокойно. Неожиданно она взглянула в его сторону и их взгляды встретились. Чтобы скрыть смущение, Роберт прибегнул к спасительной фразе: «А Вы аффесьонадо, донья Софья?»

– Не совсем, я приходила сюда раз десять, пожалуй, и все. Дон Пабло обещает сегодня интереснейшее зрелище.

Она повернулась к Пабло Луису, ища поддержки, но идальго ее не слышал. Он был всецело поглощен созерцанием привязанных в углу быков и не спускал взгляд с ворот, через которые вскоре должны были выходить тореро.

Софья снова повернулась к англичанину. С тех пор, как их познакомили, он не сводил с нее своих коричневато-золотистых глаз. Кроме них в его внешности ничего выразительного не было. Он походил на орла, всегда начеку, подобран и готов налететь и атаковать в любую минуту. В нем ощущалась сила и какой-то шарм, очевидно, этим он был обязан своей семье. Ему ничего не стоило сойти за идальго.

Софья распустила веер и из-за него рассматривала Хавьера и его жену. Алькальд как раз подавал сигнал белым платком к началу действия.

Пабло поднял свою здоровую руку и указал ею на тореро, выходивших на арену. «Вот он, открывает процессию». Он повернулся к Роберту. Тот тореро, чья коррида сегодня первая, всегда начинает бои. Роберт пытался что-то расспросить его, но кузен уже не обращал на него внимания. Пабло повернулся уже к донье Софье.

– Ну как, дорогая, что ты скажешь по поводу моего Севильяно? Нет, ничего не говори до того, как закончится бой.

Софья с облегчением перевела дух и была судьбе благодарна, что Пабло полностью поглощен корридой и на нее не смотрит. Она вцепилась в барьер обеими руками, подалась вперед, убеждаясь в том, что это богоподобное создание на арене – не призрак прошлого, не мертвец, а живой и красивый молодой человек по имени Карлос. Быть того не может! О, господи!.. Тореро, которым был одержим Пабло Луис, являлся тем самым Карлосом, которого Зокали и весь остальной табор считали трусом и который бросил ее тогда, когда она в нем более всего нуждалась.

Роберт не мог не заметить, что женщина, стоявшая рядом с ним, находилась в состоянии крайнего волнения, но может виной всему была лишь коррида.

Церемонии заканчивались и уже открывали выгул, где стоял бык, выходивший на арену первым. Прошло еще несколько секунд, но ничего за это время не произошло. И вот это черное чудище уже ногой рыло песок арены. «Милостивый Боже, – невольно пробормотал Роберт, – никогда себе представить не мог, что они такие громадные».

– В нем свыше тысячи английских фунтов. – Говоря это, Пабло не смотрел на кузена, его взгляд был обращен на Карлоса, одиноко стоявшего на краю арены.

Он казался расслабленным, с его правой руки свисал плащ, темно-розовый с одной стороны, желтый – с другой.

– Ну, а теперь все решает бык. Он первый начинает атаку, – пояснил Пабло. – Сейчас он осматривается, ищет стадо, покой, но не находит, а видит лишь человека и решается на поединок с ним, и эта схватка не на жизнь, а на смерть.

Роберт увидел на арене нечто яркое, напоминавшее вспышку молнии или огня. Черная шкура быка, розовый плащ, золото, серебро и голубизна замысловатого костюма тореро и все это в лучах яркого солнца слилось в одном завораживающем глаза движении, вихре. Какой-то момент казалось, что бык и тореро соединились воедино, затем животное вырвалось из этого смерча, развернулось и ринулось через всю арену в атаку. Первое мощнейшее «оле!» вырвалось из тысяч глоток болельщиков.

– Что произошло? – не мог понять Роберт. – Я думал, что этого парня уже нет на свете?

Но все внимание Пабло было приковано к арене. За него ответила Софья.

– Это был изумительный маневр. Настоящая полная «вероника», тонкая, грациозная, проделанная почти вплотную к груди тореро.

Она ближе придвинулась к англичанину и говорила ему все, что ей в голову приходило. Это помогало ей хоть немного справиться с ужасающим вихрем мыслей и чувств, от которых ее голова готова была разлететься на части. Начинался первый акт боя: сначала тореро с плащом, затем вышли пикадоры. Толпа взревела опять, слова Софьи потонули в общем гуле.

– Смотрите, – кричала она ему на ухо. – Смотрите, как он приманивает плащом быка, а затем, тоже при помощи плаща, заставляет его пронестись мимо себя.

Карлос стоял как вкопанный, в классически безукоризненной позе. Его светлые волосы были как у всех тореро собраны сзади в хвост, напоминавший бычий. Он свисал на спине до поясницы, в точном соответствии с традицией. Юноша являл собою само совершенство. Можно было даже услышать, как он кричал, обращаясь к быку, издавал разные звуки, размахивая перед ним своим розовым плащом. Животное атаковало его, но нападение было мастерски отражено, хладнокровно и решительно – тореро демонстрировал завидное самообладание. Сейчас он провел быка позади себя, затем вывел снова вперед, последовала еще серия маневров, столь же блестящих, как и предыдущие. С каждой атакой рога быка угрожающе приближались к тореро.

– Оле! Оле! Оле! – раздавалось отовсюду. Казалось, что ладони болельщиков начинали дымиться от аплодисментов…

– Смотрите! – Софья, сама того не замечая, вцепилась в руку Роберта. – Смотрите!

Карлос завлек быка на себя, но в последний момент поднял над головой плащ, якобы собираясь его надеть. Розовый и желтый цвета плаща переливались на солнце. Казалось, что распустился огромный яркий цветок. Атаковавший его бык пронесся мимо по инерции.

– Это был «фарель», мне уже приходилось его видеть, но такой – никогда. – Софья не выпускала руки Роберта из своей.

Он почувствовал, как ее ногти впились в мышцу с неожиданной силой.

– Mi madre, – она не говорила, а выдыхала. – Он встал на колени!

Действительно, тореро опустился перед быком на колени. Это не было несчастным случаем, как показалось Роберту. Плащ Эль Севильяно взвился в виртуозном танце, возможности уйти от быка, у него не оставалось, если он допустит ошибку. Тореро не утратил контроль за своим грозным противником и, исполнив немыслимый пируэт, поднялся с колен и помахал зрителям рукой. Плаза Майор ответила ему громом оваций.

Тореро ушел за барьер.

– А что будет сейчас? – Роберту не терпелось узнать. – Уже все?

– Нет, теперь настало время пикадоров.

На арене показались два скачущих верхом всадника. У них в руках были длинные копья. У лошадей шорой был закрыт один глаз.

– Они могут скакать по арене только против часовой стрелки вокруг ограды, – объясняла Софья. – По правую сторону быка не должно ничего находиться. Это естественная линия выхода для него.

Когда Эль Севильяно ненадолго исчез с арены, напряжение, в котором пребывал Пабло, слегка спало.

– Эта часть корриды, в которой понимают толк немногие, – рассказывал он своему кузену. – Но пики вонзают в шею быку не для того, чтобы поиздеваться над ним, а чтобы он держал голову ниже для завершающей атаки.

Роберт на это не сказал ничего. Все равно все увиденное было и оставалось жестокостью и неважно, что думал об этом Пабло. Через несколько минут все закончилось и лошади покинули арену через те же ворота, через которые их выпускали.

– Ну, а сейчас пойдут бандерильеры, – едва слышно произнесла Софья. – Во втором акте тореро сам будет выполнять роль бандерильеро, – ведь это его первая коррида.

На арену вернулся Эль Севильяно. У него в руках были какие-то острые палочки. Как прикинул Роберт – длиной около полуметра. Палочки украшались длинными развевающимися ленточками и прежде, чем Роберт успел что-то сообразить, обе стрелы уже сидели там, где им полагалось. Толпа вновь приветствовала тореро, очевидно исполнение публике понравилось. Роберт постепенно начинал терять интерес к происходящему на арене зрелищу.

– Шесть бандерилий. Три пары и все для того, чтобы бык опустил голову для финальной атаки, – объясняла Софья. – И еще, чтобы его раздразнить. Говорят, что свирепый бык становится сильнее и смелее, когда в шее у него торчат бандерильи.

По толпе пронесся ропот – атмосфера изменилась. Еще секунду назад зрители оглушительно кричали «оле!». Сейчас стало тихо. Раздались несколько аккордов пасадобля. На ринге появился еще один человек.

– Это Пепе Талоза, – шептала Софья. – Это знаменитый матадор. Сейчас он засчитает первую корриду Карлоса.

– Какого Карлоса? – недоуменно спросил Роберт.

– Эль Севильяно. Карлос – его настоящее имя.

Похоже она спохватилась, прикусив губу. Почему, продолжал недоумевать Роберт. И он опять стал смотреть на арену. Знаменитый матадор отдал шпагу и плащ Эль Севильяно. Толпа по-прежнему ждала и безмолвствовала, но когда тореро отсалютовал алькальду, вновь раздался одобрительный гул.

– Он посвящает своего быка мэру, – объяснила Софья. Человек, которого звали Пепе Талоза, покинул арену. Теперь на ней царил лишь Карлос. Роберту уже не надо было объяснять, что наступил решающий момент корриды. Он это сам понял по лицам его спутников, как Пабло Луис подался вперед и как он был напряжен, словно его связывали невидимые нити с молодым человеком на арене, в руках которого застыла шпага.

– Buena fortuna, – прошептала Софья.

Роберт услышал этот шепот. Он не понимал, что происходит с Софьей, но чувствовал в ней какое-то личное участие в разыгрывавшейся перед его глазами драме. Он не думал, что девушка могла так реагировать на этот спорт или там искусство… тут было что-то другое. Еще одна загадка для него, но подумать над этим сейчас не было времени.

Тореро обернул шпагу плащом и, манипулируя им, приманивал быка к себе серией маневров. Опасность, которой он себя подвергал, была очевидной даже для тех, кто не считался тонким ценителем или просто знатоком корриды. Но возбуждал он толпу, балансируя на грани жизни и смерти виртуозно. То и дело раздавались громкие «оле!» и опять разноцветная мешанина на арене вертелась, как детский волчок. Ужасающая жара полуденного солнца, виртуозные маневры тореро, восторженные крики зрителей – все это захватило и Роберта, и он не стал противиться этому стадному чувству. Теперь кричал и он.

Софья затаила дыхание. Представить себе, что Карлос сможет продемонстрировать на арене нечто такое, чего еще не видели зрители, было невозможно. Это был Мадрид, в котором проводили свои бои лучшие матадоры Испании… Но Эль Севильяно смог… Еще минут пять он завораживал зрителей своей элегантностью, грациозностью, бесстрашием и дерзостью. Но вот раздался звук трубы. Толпа замерла.

Карлос не торопился. Он вытянул руку вперед и описал ею круг – так он приветствовал зрителей. Рука, обращенная ко всем, кто смотрел на него, как бы говорила им: я исполняю это для вас! Бык ваш!

Взгляд тореро, обойдя зрителей застыл на Пабло Луисе. Как бы получив от Пабло благословение, тореро повел глазами дальше, но вдруг он резко обернулся. Его глаза встретились с глазами Софьи. Взгляды, как безмолвные слова, полетели над ареной, над ее залитым кровью песком, но ничего, кроме секундной паузы, не могло стать подтверждением того, что сейчас произошло.

Карлос выпрямился во весь рост, не сводя глаз с быка. Тот тоже смотрел на него, не отрываясь, затем ринулся вперед. Тореро подпрыгнул и, уже оторвавшись от земли, на лету погрузил шпагу в единственное, крохотное, уязвимое место быка – между лопатками.

Эль Севильяно убил быка таким же невероятным способом, каким и сражался с ним. Он разделался с быком одним махом, артистически перекувыркнувшись через него. Массивное черное тело вздрогнуло, животное подняло голову, стремясь вдохнуть как можно больше воздуха, и тяжело осело. Софья чувствовала, как дрожал Пабло Луис, будто он сам, а не Эль Севильяно столь совершенно завершил поединок.

Зрители не сразу поняли, что произошло, настолько их поглотила эта поэзия движений. На песок градом посыпались цветы, каждая женщина стремилась бросить свой букет тореро. Крики сотрясали древние стены Плаза Майор. Эхо этих приветствий еще долго будет слышно по всей Испании. И не будет такого города или деревни, где бы ни говорили о том, что сегодня здесь происходило. Пабло из-за спины Софьи наклонился к Роберту.

– Запомни все, что ты здесь видел, мой английский кузен. Мы обнажили перед тобой наши души, и ты присутствовал при рождении легенды.

Софья не сомневалась, что он придет. Она отослала Хуану спать, сама же сидела и ждала его возле открытой двери маленького домика у Пуэрто де Толедо.

Еще не видя его, а лишь заслышав тяжелые шаги, она уже знала, что это идет он. Карлос завернул за угол, увидел ее и бросился к ней, но в двух шагах от нее остановился и замер.

Они смотрели друг на друга, не отрываясь и не говоря ни слова. Стояла полночь, полная луна освещала волосы Софьи и отражалась в ее широко раскрытых глазах.

– Это действительно ты? – шептали его губы.

– Да, это я. – У нее бешено колотилось сердце.

Смотреть на него, вот так стоять и смотреть, после всего, что она пережила… От избытка чувств у нее кружилась голова, она была как пьяная. Гнев, отголоски любви, изумление… Софья не могла сейчас различать свои чувства, они все слились в одно.

– Сегодня на корриде, – забормотал Карлос, – я сразу понял, что это ты. Потом я повторял себе, что этого не может быть, что я ошибся. И сегодня вечером, в таверне, где мы сидели и праздновали, я решился и спросил Пабло о женщине, которая была с ним.

– И он сказал тебе, как меня зовут?

– Нет. – Он приблизился к ней тронул ее за плечо, как бы желая убедиться в том, что она действительно та самая Софья, из плоти и крови, а не призрак из прошлого. – Нет, он вообще почти ничего не сказал, а мне не хотелось показаться… как бы это сказать… сильно заинтересованным.

Софья кивнула, она поняла, что он сам, того не желая, обо всем догадался.

– А где сейчас идальго? Как ты меня разыскал?

– Он все еще там, празднует. И, наверное, перепил. Там было много народу и многие неожиданно оказались моими друзьями и все стали пить. Людям свойственно говорить за кубком вина то, что им говорить не следовало бы. Кто-то упомянул о женщине, живущей у Пуэрто де Толедо, которая…

Он осекся, поняв, что лучше замолчать. Софья посмотрела на него, потом отступила в сторону, давая ему пройти.

– Входи, не можем же мы разговаривать на улице.

* * *

– Ничего не изменилось, – ответил Карлос.

– Все изменилось, – не уступала Софья.

– Потому что ты решила, что я тебя бросил четыре года назад?

– Ты же меня бросил.

– Нет. Почему ты этого никак не хочешь понять? – Карлос неподвижно, будто восковая фигура сидел на небольшой кушетке, покрытой розовой накидкой.

Он, как и Софья, привык за эти годы к роскоши, роскоши чужаков, но все еще не мог связать окружавшую его здесь роскошь с Софьей. Сложно было вот так, взять и поверить в то, что он сидит с ней в этом уютном небольшом доме и она хозяйка этого дома. Чужаки переделали ее до неузнаваемости, теперь почти невозможно даже представить, что большую часть своей жизни она Провела вместе с цыганами.

– Я ушел потому, что мне нужно было много денег, чтобы отвоевать тебя у Пако, – повторил он. – Я не бросил тебя, я хотел соблюсти наши законы.

– Может быть. Но все равно это одно и то же, Карлос. Ты ушел, а я должна была выйти за этого борова, а потом он убил моего ребенка. Как ты считаешь, что я должна теперь чувствовать?

– Я понимаю, что тебе ненавистен Пако, но меня ты не обвиняй, ведь ты меня обвиняешь. Что мне было делать, Софья, скажи?

– Ты мог бы взять меня с собой, а вместо этого ты убежал, оставив меня одну, а потом произошло то, о чем ты уже знаешь.

– Я же думал, что они подождут два года. – Карлос запустил руку себе в волосы, – это был жест отчаяния. Его волосы сегодня вечером были гладко зачесаны назад. – Пока Хоселито мне не сказал, что ты вышла замуж, мне и в голову не могло прийти, что Зокали нарушит наш закон и сократит время помолвки.

– Зокали думал о деньгах и ни о чем другом. Всем вам от меня что-то было надо. Лишь один человек, как потом выяснилось, относился ко мне действительно не так, как все. Это Фанта. – Софья встала с кушетки и начала расхаживать по комнате. – Только Фанта заботилась обо мне. Сейчас я не могу пойти туда и разыскать ее, они меня до смерти забьют камнями, лишь только увидят. Ведь весь табор поверил в то, что я убила Сару. Что ты на это скажешь, мой бравый матадор? Вдумайся во все это. Они меня вырастили, стали моей семьей, моими близкими и все равно считают, что я была способна убить свою собственную дочь.

– Фанта умерла, – едва слышно сказал Карлос. – Год тому назад.

Софья остановилась:

– Когда?

– Год назад. Иногда я вижусь с Хоселито. Он мне и рассказал.

Она тяжело опустилась на маленькую козетку, обитую зеленым муаром и закрыла лицо руками.

– Год назад. Фанта была самым мне близким человеком, как мать. Она умерла год назад, а я это узнаю только сейчас. Вот во что превратилась моя жизнь, Карлос. Плыву себе по течению одна, как брошенное в воду бревно.

– Нет, Софья, ты не одна, – он подошел к ней и взял ее руки в свои. Они были податливые и холодные как лед. – Ты моя, Софья. Ты всегда была моей. Выходи за меня замуж. Я – самый великий матадор Испании. У тебя будет все: драгоценности, красивые наряды, дом. Мы сможем…

Она выдернула руки и усмехнулась.

– Карлос, а тебе не приходило в голову, каким образом я оказалась в этом доме? Тебе не приходило в голову, в качестве кого я появилась на корриде с Пабло Луисом Мендозой? Он твой хозяин или как там. Но ведь тебе, надеюсь, известно, что он не просто меценат начинающих тореро, а и самый богатый человек в Испании.

– Мне это известно, но… – Он осмотрелся, будто все это, весь этот дом он видел впервые, потом посмотрел на нее.

На Софье было шикарное платье, отороченное снизу черными кружевами. Светло-голубой шелк ее платья очень шел к ее синим глазам. Волосы были гладко зачесаны назад и собраны в узел, перехваченный ниткой жемчуга. Еще больше жемчужин украшали ее брошь, приколотую к груди. Он схватил ее за плечи и принялся трясти.

– Сегодня вечером умные люди открыли мне глаза, но я им не поверил. Но это так и есть? Он твой любовник? Этот помешанный горбун купил тебя? Из-за него ты здесь?

– Все это не совсем так, как ты представляешь. – Софья оттолкнула его руки и встала. – Но, в конечном счете, да. Карлос, а как еще, скажи на милость, я сумела бы выжить? Что вообще может делать женщина без семьи, без денег, без протекции? Ей остается быть либо шлюхой, либо куртизанкой, либо обзавестись богатым тайным покровителем. Я имела счастье попасть в третью категорию.

– Шлюха, – процедил Карлос сквозь зубы. – Ты можешь выдумать любое объяснение, чужаки тебя научили языком молоть, но все равно ты шлюхой и останешься.

Софья наотмашь влепила ему пощечину. Кольцо с бриллиантом, которое было надето у нее на пальце, рассекло ему кожу на щеке. На лице выступила кровь.

– Да как ты смеешь… Да у тебя мозгов меньше, чем у твоих быков! А храбрости и того меньше. Как был ты трусом, трусом и остался, Карлос.

Он схватил ее мощными руками, как клещами. Под его натиском она чуть не падала.

– Шлюха! Шлюха несчастная! Обманщица, лгунья, змея-чужачка. Жаль, ей-богу, жаль, что я не оставил тебя бандитам. Жаль, что Эль Амбреро не сожрал тебя живьем!

В этот момент перед Софьей будто раздвинулся занавес и ее глазам предстал весь ужас пережитого тогда. Она непонимающе уставилась на Карлоса и вся безвольно обмякла на его руках.

– О, Боже мой… Пресвятая дева… Это Эль Амбреро был тогда в горах… – Тело ее затряслось от рыданий. – Я помню… Я все помню, Боже мой. Это была женщина, и он ей отрезал грудь и сожрал, потом ребенка…

– Прекрати! Ради Христа, прекрати! Софья, не вспоминай! – Он рывком прижал ее к себе, все его мысли о мести куда-то испарились. – Та ночь была такой страшной… Ужаснее тех воспоминаний в моей жизни ничего не было. Я никогда не мог тебе рассказать о тех кошмарах. Я радовался тому, что ты ничего не помнила. Прости меня, что я об этом заговорил, прости меня, Софья. О, Боже мой, как же я тебя люблю. Неважно чем ты жила и кто ты – ты все еще моя, я тебя спас и ты принадлежишь мне.

Он все говорил и говорил. Она его не слышала. Софья лишь подчинялась силе его рук, которые обвили ее. Теперь она вспоминала, как эти руки несли ее тогда, спасали ее много лет назад. Она и сейчас так уцепилась за Карлоса, будто в этом мире ужаса ничего, кроме него, не существовало. В ее ушах стояли крики обреченных на гибель людей, ее ноздри чувствовали запах горелой плоти. Как наяву видела она перед собой огромного человека на огромном белом, без единого пятнышка, коне, а на его бороде человеческую кровь…

– Держи меня, Карлос, не отпускай, – умоляла она. – Не отпускай…

– Тише, успокойся, никто тебя не тронет. Я здесь, мы вместе и никто тебя не обидит. – Впервые в жизни он поцеловал ее в губы.

Даже солоноватый привкус ее слез показался ему сладчайшим нектаром. Карлос чувствовал, как ее мягкое тело словно таяло от близости с ним. Он ощущал спадающий шелк ее одеяний, изгиб бедер и вздрагивающие под его руками ягодицы.

– Ты моя, моя, – шептал он. – Моя и моею останешься.

Они, в объятьях друг друга, медленно опустились на ковер и он овладел ею. Карлос взял ее так же, как и спасал тогда, унося из пылающей Мухегорды по холмам, спотыкаясь о камни, в спешке, страхе, повинуясь инстинкту предков и живя лишь настоящим.

– Что еще ты помнишь? – позже спросил он, лежа подле нее в темноте и спрятав лицо в ее пышных, темных, как эта ночь, волосах. От них исходил благоухающий запах листьев лимонного дерева.

– Ничего больше не помню. Мне всегда казалось, что стоит мне вспомнить ту ночь, и я обрету память. Кто я, откуда пришла и с кем, но нет, я помню лишь Эль Амбреро.

По ее телу снова прошла дрожь, но Карлос успокоил ее нежным поцелуем.

– Все хорошо, любовь моя. Никто тебя не обидит.

Софья жаждала поверить ему, но знала, что это не так.

– Послушай меня, что касается Пабло…

– Не называй его имени. Мне сейчас хочется думать о нем, как о человеке, которого вообще никогда не было на свете. Я и представить себе не могу, что он прикасался к тебе. Мы куда-нибудь уедем отсюда, Софья. Он никогда нас не найдет.

– Нет, Карлос.

– Не пойму я тебя. Что нам еще остается? – Он оперся на локоть и смотрел ей прямо в лицо, освещаемое молочно-белым лунным светом из окна.

– Слишком поздно уезжать вдвоем куда-то, Карлос. У нас была такая возможность, и мы ею не воспользовались. Не могу я бросить Пабло, я ему нужна.

– Я… Я не могу в это поверить, не могу! Ты хоть что-нибудь понимаешь? Ты принадлежишь мне по праву. Я вынес тебя из этого ада, я! И ты моя!

– Нет, Карлос, ты только послушай меня. – Софья села на ковре. Карлос смотрел на ее великолепные груди, мягкие, полные, темно-розовые у сосков. Она не стеснялась их, словно всю жизнь ходила нагой. – Когда ты пришел сюда ко мне, я тебе сразу сказала – все изменилось. Я та, которая есть сейчас, я не тот ребенок, каким я была тогда. И ты ведь не тот полу-цыган, полу-чужак, подкидыш, которого и Зокали и весь табор терпеть не могли. Ты – Эль Севильяно и вся Испания знает тебя и гордится тобой, она у твоих ног. Ты этим обязан Пабло Луису Мендозе. Мы оба ему всем обязаны, всем, что имеем. Я не желаю видеть его гибнущим, не хочу, чтобы его жизнь разрушалась ни тобою, ни мною.

– Я жить не смогу, сознавая, что он трогает тебя, ласкает, прикасается к тебе. – Карлос положил руку ей на грудь.

– А вот так, – его другая рука опустилась ей между ног, – а так он тебе тоже делает? Здесь вот?..

Он ласкал ее самые потаенные места, целовал туда, где еще не прикасались к ней мужские губы. Его прикосновения дарили ей совершенно иные, до сих пор ею не переживаемые ощущения.

– Разве он способен заставить тебя дышать так, как ты дышишь сейчас, любовь моя? Разве он может владеть тобой так, чтобы заставить тебя дрожать и стонать?.. Ну же, скажи мне?

Вместо ответа она назвала имя – Карлос. Это было одно слово, но длилось оно бесконечно и незаметно перешло в тихий стон…

– Ну как? – Он опустился спиной на ковер, его тело блестело от пота.

– Я не могу бросить Пабло, – прошептала она. – Карлос, ты можешь выбирать, ты человек свободный. Я – нет. Я не покину Пабло, потому что не могу.

Вместо ответа он обхватил своими руками ее ягодицы и вновь овладел ею…

10

Гонец проскакал через Пуэрто дель Соль. Он сидел на своем жеребце, согнувшись так, что его тело было почти вровень с телом лошади. Одна рука его вцепилась в короткие поводья, другая нещадно хлестала по левому боку коня. Прямо перед ним в ярком лунном свете вздымалась мрачная громадина Паласио Реал. Чтобы избежать расспросов стражи всадник резко свернул в сторону в узкую аллею. Стены зданий почти касались боков коня, копытами разбрызгивавшего уличную грязь, которая попадала даже на ботфорты всадника.

Времени для того, чтобы доскакать до конюшен, находившихся позади большого особняка на Калле дель Кампо не оставалось; он, как на крыльях, влетел прямо через главные ворота. Жеребец начал вставать на дыбы и протестующе заржал, но всадник выскочил из седла и встал на землю, лишь только копыта его коня коснулись булыжника, устилавшего двор. «Срочное письмо для идальго», – прокричал он, барабаня одетой в перчатку рукой по массивной двери дома. – «Срочно!»

Молотил он не очень долго. Дверь, в конце концов, открылась, повернувшись на массивных, как и она сама, завесах.

– Ты что, сдурел? – на пороге стоял заспанный старый мажордом. – Кто ты такой, чтобы среди ночи поднимать людей?

– У меня письмо для идальго, – повторил мужчина. – Ему тотчас надлежит отправиться в Кордову. Донья Кармен очень больна. Говорят, даже, что она умирает.

В комнате стояла такая духота, что казалось в ней воздух отсутствовал вообще. Окна не открывали из боязни проникновения дьявольских испарений, которые, по всеобщему мнению, разносили вокруг всяческие хвори.

Кровать стояла у стены, ее полог был задернут. Мебель в комнате была задрапирована, даже пол устилали толстые шерстяные ковры. Многочисленные кресла, тумбочки, банкетки, занимавшие большую часть спальни, были покрыты черной материей. Все выглядело так, будто похороны уже начались. Донья Кармен, предчувствуя свою скорую кончину, надела траур на себя и приготовила к похоронам окружающую обстановку.

Воздух пропитался нестерпимой вонью, как это обычно бывает в комнате тяжело больного человека.

«Пиявки ставили каждый день в течение месяца», – объяснял лекарь Пабло Луису. «Шесть дней подряд давали слабительное. Сожалею, идальго, но вряд ли мы в силах сделать большее».

Знаком руки идальго отпустил лекаря и подошел к ложу матери. Ему показалось, что его мать похудела. Возможно, все эти снадобья и не могли избавить ее от жестокой лихорадки, но отеки, изводившие ее все эти годы вроде поубавились. Он нагнулся к ней и ощутил неприятный запах ее тяжелого и прерывистого дыхания.

– Мама, – едва слышно, как когда-то в детстве, пролепетал он, – это я, я здесь.

Ее черные и уже тускнеющие глаза открылись, и стали пристально смотреть на него. Кармен попыталась поднять руку и дотронуться до щеки сына, но она бессильно упала на одеяло. Кармен шевелила губами, пытаясь что-то сказать, но слышался лишь неразборчивый шепот. Пабло нагнулся ниже, она раскрыла рот, силясь вытолкнуть слова, но он слышал лишь свистящие звуки, походящие на шелест сухих листьев, исходящий из ее гортани. Ей необходимо было высказаться, ее долгом стало предостеречь его, рассказать ему об англичанине. Он должен был знать, что Роберт – еврей и прибыл в Кордову для того, чтобы взять под свой контроль их дом. Что Пабло Луиса собираются лишить всего, что ему принадлежит по праву наследства и что карлик – шпион его родственников из Англии. Но она смогла лишь прохрипеть: «Еврей…»

– Я знаю, мамочка, знаю, – шептал Пабло в ответ. – Это не очень важно.

Она должна была объяснить ему, что его единственным оружием может стать инквизиция, он должен найти эту табличку на древнееврейском языке и выставить этого английского пройдоху на суд инквизиции, тогда все им унаследованное будет в безопасности. Ей удалось выговорить лишь «Таб…», и в следующую минуту она отдала Богу душу.

Пастор обходил гроб, окропляя тело святой водой из богато украшенной кропильницы. Кропило в его руке сверкало в отблесках пламени многочисленных свечей и топазовом свете дня, проникавшего в собор через широкое витражное окно позади алтаря. Несмотря на эту иллюминацию большая часть кафедрального собора в Кордове находилась во тьме. Храм затемняли здания, которыми он был окружен. Христианские короли-победители, в качестве трофея, заняли огромное здание мусульманской мечети, построенной за четыре века до этих событий калифами и устроили в ней христианскую церковь, но размах исламской архитектуры нанес победителям сокрушительное поражение. Целый лес мраморных колонн, куда ни глянь, уходил вдаль. Колонны поддерживали арки, сложенные из разноцветных камней с вырезанной на них арабской вязью, казавшейся затейливым рисунком, вышедшим из-под руки искусной кудесницы. Не составляло труда представить себе здесь упавших ниц босых арабов, взывавших к аллаху – их белые бурнусы, мелькавшие в полумраке и ятаганы, висевшие на боку. Нынешнее убранство католического богослужения показалось Роберту каким-то временным, неуместным и некрасочным.

Он стоял у гроба рядом с Пабло Луисом, тут же присутствовали все остальные родственники. Приглушенно звучала латынь католической заупокойной мессы, но Роберт к ней не прислушивался. Он смотрел на покойную. Сейчас ему казалось, что он мог представить себе, какой красавицей являлась она когда-то. Лишь смерти удалось победить отеки, мучавшие ее в последние годы. Вокруг волос была повязана траурная мантилья, тело облачили в черное сатиновое одеяние. Выглядела Кармен умиротворенно и казалась более привлекательной, чем при жизни. Она ничем не напоминала Роберту привидение, с которым он беседовал в винном погребе в подземелье дворца.

Месса закончилась, Роберт и Пабло приготовились следовать за гробом. Процессия вышла из сумрачной мглы собора, который жители Кордовы так и продолжали называть – мечеть. Полуденное августовское солнце, ослепило Роберта. Он прикрыл глаза и несколько секунд их не открывал. Когда же он стряхнул с себя это временное расслабление, то, открыв глаза, заметил Марию Ортегу, стоявшую в нескольких метрах от него и смотревшую на гроб. На ее лице отражались ненависть и злорадство. Эта женщина знала много, она была тем узелком для него, который еще долго будет напоминать о том, что не все еще кончено.

Стемнело. Роберт с Пабло сидели в одной из многочисленных дворцовых гостиных.

– У нас с тобой есть, что обсудить, кое-какие деловые вопросы, – так Пабло предложил встретиться им после похорон.

– Мне не хотелось бы беспокоить тебя сегодня вечером, – пытался отказаться Роберт. – Конечно, обсудить надо многое, я не спорю, но завтра будет достаточно для этого времени.

– Завтра меня здесь не будет. У Карлоса в воскресенье в Валенсии коррида. Донья Софья меня ждет. Завтра, с рассветом, я уезжаю.

– С доньей Софьей ничего не случится, а что касается твоего тореро, то он справится с быком и без тебя.

Пабло отхлебнул шерри.

– Нет сомнения, что Эль Севильяно прекрасно справится и один, но в Валенсию я должен поехать по своим делам. Только по своим, – едва слышно добавил он.

– Я понимаю.

– Понимаешь?

– Кажется, да. Но что собираешься делать со всем этим? – Роберт выразительно повел рукой, указывая на необъятность дворца. – Ни этот дворец, ни дела семьи не могут оставаться без твердой руки, Пабло.

Его собеседник покачал головой.

– Я не создан для семьи. Тебе это хорошо известно – ведь именно поэтому ты и здесь.

– Я не совсем тебя понимаю и…

– Все ты прекрасно понимаешь, Роберт. Конечно, не очень приятно всю жизнь носить горб на спине и, к тому же, иметь кривую руку. Видя это, большинство людей думают о том, что у меня и с головой не все в порядке. Но это не так. Не следует меня недооценивать.

– Ты думаешь, что я к тебе отношусь также?

– Не знаю, но если ты считаешь, что я не вижу твоего стремления взять на себя управление этим домом, то ты ошибаешься.

Роберт ответил не сразу.

– Но ведь должен быть кто-то, чтобы управлять всем этим, – наконец произнес он. – Имущество само по себе работать не будет, – продолжил свои размышления он. – Ты должен это понять.

Пабло поднялся из кресла.

– Делай все, что сочтешь необходимым, а я пойду спать… Ах, да Роберт, еще вот что. – Пабло на секунду задумался, как бы не решаясь продолжать разговор. – Ты же знаешь этого карлика, Хоукинса… Вы же с ним – единоутробные братья… Ты этого не знал?

Это сообщение Роберта ошарашило.

– Я вижу, что тебе об этом неизвестно, – Пабло смущенно хмыкнул. – Мне давно об этом рассказал мой отец. Ну, а почему, скажи мне на милость, Бенджамин стал бы проявлять такую благотворительность? С какой стати? Лишь для того, чтобы это несчастное создание не знало ни забот, ни хлопот?.. Ну да ладно, спокойной ночи, Роберт. Я завтра не увижу тебя, потому что на рассвете уезжаю. Я велел подготовить карету и с первыми лучами солнца отправлюсь. Бог знает, когда я сюда вернусь. Если бы ты знал, как я ненавижу этот проклятый дворец. Ты можешь оставаться здесь, сколько пожелаешь. Присмотри здесь за всем, тебе же это по душе, ты этого желаешь. Мне же все безразлично.

Роберт поднял глаза от гроссбуха, лежавшего перед ним, и пристально смотрел на Хоукинса, сидящего на высоком стуле за столом, на другом конце комнаты.

– Хоукинс, расскажи мне о своем отце. Кто он был?

– Не знаю, сэр. Я его никогда не видел, а мать мне про него ничего не говорила. Ее звали Салли Хоукинс.

– Понятно. – Ничего Роберту не было понятно.

С тех пор, как Пабло Луис перед своим отъездом огорошил его этой новостью, он постоянно, при любой возможности, приглядывался к карлику, стремясь разглядеть в нем то, что напоминало бы ему его отца. Но в этом уродце не заметно было сходства с Бенджамином. Мысль о том, что он, Роберт, мог быть братом по крови с карликом, его не беспокоила. Вины Роберта в том, что Хоукинс был таким, не было. У него, как кость в горле, застряло другое; как его отец выбрал в любовницы какую-то судомойку? Причем в собственном доме. Он прекрасно помнил, как его папенька разглагольствовал на темы нравственности, когда Роберт вернулся из своей первой поездки в Кордову и рассказал ему о донье Марии Ортеге. Как он распинался о том, что иметь под одной крышей жену и любовницу – безобразие. – «Жена – есть жена, – глубокомысленно сказал он тогда. – А любовница – нечто совсем другое. Мужчина не должен держать их под одной крышей».

Бог его знает, так это или нет. Одно Роберт знал точно – мужчина должен уметь себя сдерживать. Последнее время его стали донимать мысли о женщинах. Время от времени Роберт предпринимал вылазки в публичные дома Кордовы, но общение с женщинами в этих заведениях его мало удовлетворяло. Кроме того эта «любовь» была не безопасна. Не доверял он шелковым простыням этих домов. Роберт знал, во что может превратиться мужчина, подцепивший венерическую болезнь. Риск был слишком велик. Он жаждал обзавестись женщиной, которая принадлежала бы лишь ему одному. И никаких проституток. Роберт вздохнул при мысли о том, что за последние четырнадцать месяцев был в борделях не меньше семи раз. Хватит с него, решил он, как бы в паху не зудело.

Его размышления прервал стук в дверь.

– Мне пойти посмотреть, кто это, сэр? – спросил Хоукинс.

– Сделай милость, Гарри. Если ничего срочного, то посади любого из наших обожаемых слуг на половинную плату месяца на три: им должно быть хорошо известно, что нас не следует беспокоить по пустякам. – Это правило ввел еще Доминго и Роберт решил его оставить.

Карлик открыл дверь и прошел в коридор, отделявший контору от дворца. Вернулся Гарри быстро.

– Это очень срочно, сэр. Прибыл гонец из Кадиса и доставил для Вас письмо из Лондона.

Роберт взял письмо и изучил восковую печать.

– Это от отца, Хоукинс. Первое письмо за шесть месяцев. Я уже начинал думать, что он забыл про меня. – Он поспешил вскрыть конверт и пробежал глазами лист, исписанный каллиграфическими буквами – почерк Бенджамина нельзя было с ничьим спутать.

Когда Роберт закончил читать, на его лице играла улыбка.

– Неудивительно, что он так долго молчал. Такое быстро не делается. Хоукинс, закажи карету с вооруженной охраной, нас в Кадисе ждет очень ценный груз.

– Золото, сэр? – тихонько спросил карлик.

– Да, Хоукинс, золото и его столько, что вполне хватит выполнить обещание, данное королю Чарльзу и даже еще останется. В конце концов, это капитал, который позволит нам пробить дорогу и выбраться из этой трясины.

Небольшое трехмачтовое торговое судно – «купец», как их называли, встало на якорь в миле от берега. Им пришлось нанять лодку и шестеро гребцов уже целый час усердно работали веслами. Роберт сидел на носу, слушая, как плещет вода под днищем лодки. Они подплывали к судну, и Роберт мог рассмотреть великолепную «Куин Джуит». Как и ее родная сестра – «Куин Эстер», она была снабжена амбразурами для шестнадцати орудий: восемь по левому борту и столько же – по правому, но «Куин Джуит» имела более многочисленную команду, чем обычно бывает на торговых судах.

Было ветрено. Судно низко сидело в воде и ветер трепал его квадратные паруса. Лодка подошла вплотную к судну, и Роберт мог различить английский флаг, свисавший с бизань-мачты и под ним бордово-золотой флаг дома Мендоза. Баркас заскользил вдоль «Куин Джуит».

– Эй, на судне! Разрешите на борт?

Какой-то моряк перегнулся через борт и высветил из темноты баркас.

– Кто просит?

– Роберт Мендоза. Где ваш капитан?

– Здесь, мистер Роберт. – Руди Грауман подошел к перилам.

– Прошу на борт. Боцман, опустите трап!

Грубый веревочный трап спустился вниз и Роберт, раскачиваясь на ветру, не без труда взобрался на борт судна.

– Здравствуйте, капитан. Мой отец написал мне, что вы снова командуете, Грауман. Вы опять работаете на дом Мендоза? А что с вашим китобоем?

– С ним, надеюсь все в порядке. Мистер Бенджамин попросил меня принять участие в этом плавании, потому что я знаю Вас в лицо. Мне показалось, что это для него очень важно.

По улыбке голландца Роберт заключил, что тому был известен характер груза.

– Мой отец всегда был осторожным человеком, – хмыкнул Роберт.

– Пройдемте вниз, сэр. Удобнее говорить там, – предложил капитан.

Роберт кивнул, но прежде чем следовать за капитаном Грауманом, крикнул гребцам на баркасе:

– Отправляйтесь на берег. Вам заплатят сразу же, как вы причалите.

– Кто нам заплатит? Это уродище? – то ли со злостью, или из страха переспросил старший гребец.

– Если вам нужны деньги, то можете получить их у сеньора Хоукинса. И, ради Бога, будьте с ним повежливее. Что он, прокаженный? Идиоты суеверные! – Роберт повернулся к Грауману. – Мой служащий-карлик, да поможет ему Господь. Это его не делает ни глупым, ни злодеем, но эти идиоты-испанцы вбили себе в голову, что он мечен дьяволом или что-то подобное. Чушь несусветная…

– Ему хуже, сэр, чем нам.

– Да, капитан, вы правы. Ну, а теперь давайте спустимся вниз и я выпью с вами вашего замечательного рому, запас которого неистощим у вас на борту.

Беседа шла в каюте хозяина, которая была приготовлена для Роберта еще перед отплытием из родной гавани Блэкуолла-на-Темзе.

– Это плавание прошло чрезвычайно спокойно. На борту тридцать человек команды, больше обычного. Каждый член экипажа проверен-перепроверен. Один раз – вашим отцом на преданность, другой – мною, на умение работать.

– Тридцать? Это для того, чтобы стоять за пушками? В случае нападения? Полагаю, что стрелять не пришлось.

– Нет, слава Богу, ни разу. Погрузка производилась в полночь, а отплыли мы на рассвете. Все позаботились о том, чтобы ни пиратам, ни кому бы то ни было еще не стало известно, чем мы грузились и, по всей видимости, нам это удалось.

– Прекрасно, надеюсь и французы не докучали? Ваша голландская душа перенесет, если я осмелюсь утверждать, что снова Британия правит морями в мире, капитан Грауман?

– Душа-то перенесет, а вот разум не желает.

– О, а в чем дело?

– Не знаю, как Вы смотрите на это, но я думаю, что этот мир между Англией и Наполеоном долго не продлится.

Роберт сделал большой глоток рома и подцепил на вилку кусок холодного пирога с мясом, приготовленным судовым коком.

– Вам что-нибудь известно или же это ваши размышления, капитан?

– Это размышления, но они основаны на том, что говорят люди и в Лондоне и в Роттердаме.

Пирог был вкусный. Он только сейчас понял, как истосковался его желудок по любимой британской пище.

– Честно говоря, я не могу ни соглашаться, ни перечить. Кордова – это же край света по нынешним временам.

Это не то место, где бурлит жизнь и обсуждаются всякие сплетни, как в Лондоне, например.

– Мне много приходилось слышать, что Испания – очень своеобразная страна. Говорят, что испанцы живут, в основном, для себя. Это так?

– Рядовые испанцы – это точно. Они очень религиозны и фанатично верят в Бога. Но, как бы то ни было, это очень красивая и веселая страна. – Роберт прожевал последний кусок пирога, смахнул крошки со своей рубашки. – А теперь, Вы готовы войти в гавань и разгрузиться, капитан?

– Как прикажете, сэр. Признаюсь, мне и самому не терпится избавиться от груза, по крайней мере, от ста коробок с чаем, на которых написано «Ассам».

Роберт улыбнулся.

– Это как раз мы и намерены забрать с собой в Кордову. Чай «Ассам». Не очень-то здесь прибыльное дело – испанцы предпочитают кофе. Но ничего, капитан, возвращаться вы будете с отличным грузом – шерри. Пятьсот бочонков из Хереса. И один, особый бочонок, для личного потребления – моему отцу. Это аментильядо двадцатилетней выдержки. Прекрасное вино. Проследите, чтобы бочонок пришел по адресу, хорошо, капитан?

– Конечно, сэр, все будет так, как Вы сказали. Когда мы должны сниматься с якоря?

– Чем скорее, тем лучше. – Голландец кивнул. – Начинается прилив и ветер крепчает. – Вы правильно все рассчитали, сэр Роберт. Из Вас бы получился неплохой моряк.

– Сомневаюсь. – Его уже начинало подташнивать, качка усиливалась.

Одновременно усиливались и неприятные ощущения в желудке. Но в Кадисе не дождутся, когда будет разгружен этот необычный чай, и чем быстрее это произойдет, тем спокойнее у меня будет на душе, – подумал Роберт.

– Мистер Роберт, могу я у вас кое-что спросить?

– Все, что угодно, Хоукинс. Мне всегда интересно знать, какие у вас возникли соображения по тому или иному вопросу. А сейчас мне кажется, что ваш вопрос вот об этом, – Роберт показал назад, где за ними во след везли в фургонах ящики.

В каждом из них покоились сто шестнадцать слитков золота. Это золото стоило около пятисот тысяч фунтов стерлингов или пятидесяти миллионов реалов. Достаточно для короля Чарльза, черт бы побрал его охочую до денег душу. Но сейчас Роберта терзали мрачные мысли: как доставить золото в Кордову без потерь.

Разбойники в те времена были обычным явлением везде и Испания не стала исключением. Его экипаж с золотом сопровождали две дюжины охранников, вооруженных мушкетами и шпагами, одетых в ливреи цвета золота и бордоского вина – символ дома Мендоза. У самого Роберта за поясом торчали два пистолета. Либо вооружиться до зубов и выглядеть непобедимым, либо прикинуться слабым, беззащитным и, следовательно, ничего за душой не иметь. Роберт предпочел первое и пока на них никто не нападал. Дай Бог, чтобы так продолжалось и дальше.

– Об этом и не совсем… – сказал Хоукинс. – Мне бы хотелось, чтобы Вы прервали поездку, сэр.

– Прервать? Где? И с какой стати? – Роберт пристально посмотрел на карлика, и в голове у него мелькнула мысль, а не ошибся ли он, доверив так много этому маленькому человечку? Может все эти проявления преданности были ничем иным, как лицемерием и теперь он уже садился на крючок, заглатывая наживку? Но эти мысли, лишь возникнув, исчезли. Чутье подсказывало Роберту, что карлик предан им по-настоящему.

– Для того, чтобы сделать остановку, Гарри, ты прекрасно знаешь это, нужна такая причина, что не дай Бог, – сказал Роберт, отведя глаза в сторону.

– Речь идет об одной важной встрече. Я хочу Вас кое с кем познакомить. – Карлик уставился на него, будто желая взглядом проткнуть его или загипнотизировать. – Сэр, это крайне необходимо, кроме того, не надо никуда сворачивать: мы будем проезжать через это место. Лучшего шанса не будет.

– Шанса для чего?

– Для Вас, чтобы получить возможность исправить то, что наделал дон Доминго, – продолжал карлик. – Сделать так, чтобы ангелы оказались на стороне Мендоза и получить благословение Господне.

– Чтобы ангелы оказались на стороне Мендоза, – тихо повторил Роберт про себя. – Как раз этого сейчас очень не хватает.

Карлик не усмотрел грустного юмора в этой реплике.

– Я понимаю. Вот поэтому это так важно. Всего лишь час, не больше и мы будем в полной безопасности, я клянусь.

Карлик обладал даром убеждения. Но хотя Роберта беспокоили слова капитана Граумана, он дал себя уговорить и распорядился, чтобы сделали часовую остановку.

Лицо Хоукинса сияло от счастья. Его маленькое тельце от восторга чуть ли не сводило судорогой.

– Я знал, что это должно было быть именно теперь. Я молился Пресвятой Деве Богородице, чтобы она указала мне нужный момент, и она указала мне его. Это совсем по пути, сэр Роберт. Вон там, слева, поглядите!

– Ты имеешь в виду эту каменную крепость вверху, на холме? В какую же пасть и к какому хищнику ты заставляешь меня сунуть голову, Хоукинс?

– Ни в какую. Это святое место, сэр, монастырь Драгоценной Крови Христа Спасителя. Я обещаю Вам, что там мы будем в безопасности и нам будут рады.

Роберт и один из монахов, который назвал себя братом Илией, направлялись в конец фруктового сада монастыря в поисках уединенного места для беседы. Они оказались в дальнем конце монастырского сада в окружении деревьев, ветки которых согнулись под тяжестью плодов, абрикосов и персиков. Рядом в изобилии росли яблони и гранаты. Роберт не начинал разговор первым, изучая украдкой сопровождавшего его монаха. Он был высокий, почти одного с Робертом роста, такой же худощавый, как он, но его глаза горели фанатическим огнем, который, понятное дело, у Роберта отсутствовал.

– Сеньор, Вы не католик? – поинтересовался монах.

– Нет. А что, Хоукинс предлагал Вам обратить меня в свою веру?

– Нет, но просил помолиться за Вас, и я буду молиться, дон Роберт. Может быть Господь, в его бесконечном милосердии, поможет Вам и укажет на Ваши заблуждения, происходящие от протестантской ереси.

Брат Илия умолк. Роберт был убежден в том, что тот ждет из его уст отрицания принадлежности к протестантам. Ну ладно, пусть себе ждет, хоть до второго пришествия. Роберт не собирался радовать инквизицию еще одним евреем. Он помнил о медальоне, который висел у него под рубашкой и на каком языке на нем была сделана надпись. Впрочем, не только медальон может его разоблачить перед ними. Достаточно снять с него штаны и никаких сомнений в том, что он не протестант и никогда им не был, не останется. Но вообще-то явиться сюда с этим медальоном на груди было глупостью. Следовало бы запрятать его поглубже и не вынимать до самой Кордовы.

Молчание затягивалось. Наконец монах не выдержал и заговорил первым.

– Я хочу утешить Вас, дон Роберт. Давайте присядем, здесь нас никто не услышит, я обещаю Вам.

– Меня это не особенно беспокоит, брат Илия. У меня нет секретов.

– Я понимаю, но мне необходимо кое-что сказать Вам. Быть может это никакие не тайны. Скорее, истинные вещи, хотя об этом в Испании вслух говорить не принято. Гарри рассказал мне, что в Вас течет испанская кровь, но для всех Вы предпочитаете оставаться англичанином.

– Верно.

– Конечно, в вас должна быть испанская кровь, ведь вы – Мендоза. Выходец из рода, столько сыгравшего в политике и истории Испании и причинившего столько несчастий… Вы знаете, я в последнее время очень много думал о Мендоза. Но и для Испании и для Андалузии вы все равно принесли меньше вреда, чем эта высшая знать. Вы ведь намного богаче их?

Роберт сразу же вспомнил о золоте в преддворье монастыря.

– Откровенно говоря, это так, мы намного богаче их. Уж не желаете ли вы некое возмещение за ваши добрые дела, брат? Поэтому вы и хотели встретиться со мной?

– Не совсем, – монах откинул свой клобук назад и Роберт понял, что он был гораздо моложе, чем вначале ему показался.

От его правого уха до угла узкого рта шел лиловый шрам. Интересно, при каких обстоятельствах этот божий человек отхватил такое украшение?

– Разрешите вам признаться в том, что я не тот, кем могу показаться на первый взгляд, – сказал монах.

– Знаете, я это тоже начинаю понимать, – Роберт демонстративно потрогал один из своих пистолетов. Его не обыскивали и не просили сдавать оружие, так что пока он мог обороняться. – И кто же вы в таком случае?

– По крайней мере, не тот, кто мог бы вам угрожать или представлять для вас опасность, – тихо сказал монах, заметив жест, сделанный Робертом. – И это значит, что я не просто обычный человек, живущий в согласии с Богом.

– Согласие, во всяком случае то, о котором вы говорите, такая вещь, мимо которой не всегда можно пройти, – задумчиво сказал Роберт.

– Но ради него я и пришел сюда: обрести спокойствие, жить в согласии с Богом, обрести возможность для молитвы и все безуспешно.

– А, позвольте спросить, почему?

Было заметно, как монах сжал под клобуком руки в кулаки.

– Потому что страдания моих собратьев-испанцев не дают мне покоя. Вам же, дон Роберт, хорошо известно, что Испания – это средневековье. Что наша аристократия ни во что не ставит Бурбонов, что наши политики прогнили насквозь, просмердели и занимаются лишь враждой между собой, что высшие классы напрочь лишены патриотизм и движимы алчностью. Все это сделала из нас страну небольшого числа богатых людей, заправляющих всем в стране и огромного количества бедняков, у которых нет ни малейшего шанса на то, чтобы изменить свое положение.

– Мне достаточно часто приходилось слышать подобные обвинения – ответил Роберт. – Я не уверен в том, что они справедливы.

– Я не сказал и слова неправды, – брат Илия разгорячился. – Вот, взгляните на этот сад хотя бы. Рай, не правда ли? А почему в Андалузии такая плодородная земля? Потому что мавры прорыли здесь каналы для орошения. Ни один христианский правитель об этом и думать не хотел. А здесь у нас, слава Богу, есть каналы, оставшиеся от арабов, а остальная страна – засушливая пустыня.

Монах поднялся и принялся расхаживать по саду, не вынимая рук из своего одеяния. Веревка, кое-как подвязанная к его поясу, раскачивалась в такт ходьбе.

– Испания живет тем, что ввозит серебро и золото из колоний. Вы, сэр, живете тем, что даете взаймы деньги, которые к вам возвращаются с первым кораблем, прибывшим из Америки. И сколько же эти отдаленные страны будут позволять вам грабить себя на благо так называемой матери Испании? Мы знаем о революциях в Северной Америке и Франции? Скоро мы их увидим в Испанской Америке.

Роберт откинулся назад и рассматривал этого страстного оратора, пытаясь определить, кем он был.

– Скажем так: я согласен с вашими утверждениями, ну, хотя бы для того, чтобы наша беседа слишком не затягивалась. Что за средство предлагаете вы, брат Илия?

– Наполеон.

Роберт затаил дыхание.

– Это настолько сильное лекарство, что ненароком может убить даже пациента.

– Этот пациент, как вы выражаетесь, Испания. Она уже умирает. Такая же ситуация сложилась и во Франции перед революцией. Именно они и подготовили ее.

– И вместе с ней гильотину, – напомнил Роберт. – Да. Поэтому лучше Наполеон, чем гражданская война. Он положил конец зверствам и анархии в стране.

– Может быть. Но, как вы поняли, я не испанец… Вернее не вполне… И не позволю себе вмешиваться в вашу политику.

Монах снова уселся на скамейку. Он наклонился к гостю и опять заговорил. Его речь стала быстрой, похоже, что он долго ее готовил.

– Вы – Мендоза. Мне сказали, что сейчас вы контролируете весь дом здесь в Испании фактически, а может быть и юридически. Такая власть не может оставаться политически нейтральной. Вы можете быть либо с нами, либо против нас. Другого пути нет.

– За или против кого?

Брат Илия уже не выказывал того напряжения, в каком он находился минуту назад.

– Мы – это небольшая группа людей, которая ищет способ установить в этой стране справедливый и свободный строй.

– Ваша церковь немногим может похвастаться на этом поприще.

– Это не моя церковь. От имени церкви выступают корыстолюбивые люди. Сейчас они не могут удержать ее от того, чтобы она встала на сторону ангелов.

Именно эту фразу Роберт слышал от Хоукинса. Мендоза смогут встать на сторону ангелов, так сказал он.

– Вероятно. – Роберт не собирался упускать возможность разузнать, что же все-таки планировали эти ангелы? – Я не могу брать на себя никаких обязательств, – медленно произнес он. – Но выслушаю то, что вы мне скажете. Но я не собираюсь втягивать дом Мендоза в открытую оппозицию вам, не предупредив вас об этом.

– Вы клянетесь, дон Роберт?

– Я даю вам мое слово, брат Илия. Слово Мендозы. Это то же самое.

– Да, я верю, что это так и есть. – Монах полез в один из необъятных карманов своего одеяния и достал сложенный листок бумаги. – Здесь имя человека, который может сказать вам больше.

Роберт взял у него листок, но не стал читать.

– Один вопрос, брат Илия: какую роль во всем этом играет Хоукинс?

– Гарри с нами душой, – ответил монах. – Но это несчастное создание очень немногое может сделать. Он молится за нас, он же – святой, вы знаете это?

Роберт дождался, когда караван выедет на дорогу, которая вела в Кордову и лишь тогда достал записку, врученную ему монахом. Ему хотелось узнать имя таинственного человека. Стоило ему прочитать записку, как его глаза округлились. Он перечитал ее еще раз и повернулся к Гарри Хоукинсу.

– Ты англичанин, Гарри, не так ли?

– Это зависит от того, что Вы под этим подразумеваете, сэр.

– Только то, о чем сейчас спросил тебя. Сын своей родины – Англии, подданный его королевского величества, драгоценнейшей особы – короля Георга III.

– Нет, сэр, не совсем.

Роберт изобразил негодование на своем лице и отшатнулся от Хоукинса.

– Это что? Измена!

– Не разыгрывайте меня, мистер Роберт. Да, я родился в Англии, это так. Во мне течет британская кровь. Но, как я вам уже говорил, я живу в Испании уже двадцать семь лет, ровно столько, сколько Вы ходите по этой земле, сэр. Я говорю по-испански, следую испанским обычаям, ем пищу, которую едят испанцы. И Испания, хвала Богу – католическая страна.

– Значит твоя лояльность налицо, – мягко сказал Роберт. – Да, я теперь все понимаю. Но тебе известно об этой компании революционеров, в которую тебя втянули?

– Никакие революционеры меня никуда не втягивали, – запротестовал карлик. – Я всего лишь верю в справедливость, дон Роберт. Мой исповедник представил меня брату Илие. Он полагал, что я могу помочь ему из-за того, что служу дому Мендоза.

Хоукинс затряс своей большой головой.

– Я ничего не мог сделать для них полезного вплоть до сегодняшнего дня. Я имею в виду то, что я смог уговорить вас посетить этот монастырь и поговорить с братом Илией.

Роберт промолчал. Монах сообщил ему, что карлик – святой. Может быть, он и был таковым. Гораздо более важным для Роберта являлось то, что Хоукинс знал этих людей и их планы. Но сейчас он думал о том, как ему поступать: сохранять дому Мендоза нейтралитет во всех этих закулисных интригах, или же войти в альянс с братом Илией и его тайным обществом?!

Роберт, натянув поводья, заставил своего коня идти шагом, а затем и остановиться. К ним приближался наездник, и Роберт хотел с ним встретиться без посторонних ушей. Взгорья в окрестностях Кордовы поросли жестким низкорослым кустарником, пригодным в пищу лишь козлам, которые здесь паслись в изобилии. Невдалеке находилось ранчо, но скота видно не было, за исключением того, на котором восседали он со своими спутниками и встречный наездник, вернее наездница.

– Добрый день, дон Роберт, – приветствовала его Мария Ортега.

Прежде чем ответить на ее приветствие, он внимательно ее разглядывал. Выглядела Мария эффектно и элегантно: привычно сидела в седле, из-под ее черной длинной юбки выглядывали изящные сапожки для верховой езды, ее рыжие волосы покрывала широкая черная шляпа с притороченным к ней букетиком желтых коготков какого-то зверька. На ней было элегантное болеро того же черного цвета. Несколько странным казалось ее темное одеяние.

– Спасибо, что приехали встретиться со мной, донья Мария.

– Брат Илия сообщил мне, что Вы дадите о себе знать. Я не удивилась тому, что Вы согласились с ним встретиться.

– Ах, да, этот неистовый монах. Могу я верить, что он служит объяснением вашей… вашего общения с доном Доминго?

– Я ведь была любовницей Доминго, это вам хорошо известно. Поэтому проще называть вещи своими именами.

Роберт не ожидал подобной откровенности.

– Ради нашего общего дела, – добавила она.

– А что же это за наше, да еще общее?.. Я не могу пока разобраться.

– Мы не смогли бы добиться успеха без опоры на дом Мендоза ни в Андалузии, ни вообще в Испании. Заполучить Доминго добровольно надежды не было. К сожалению, он не обладал широким кругозором и не мог предвидеть грядущие события. Поэтому пришлось использовать иные, более надежные методы…

– Но со мной они же не пройдут, сеньорита.

– Я знаю, поэтому очень обязана брату Илие, который сумел вас уговорить.

Роберт отрицательно покачал головой.

– Я лишь сказал ему, что готов продолжать разговор. Никаких обязательств я на себя не брал.

– Это только начало.

– Если вы хотите от меня большего, тогда скажите, кто еще вас поддерживает?

Лошадь доньи Марии попятилась назад, испугавшись прошмыгнувшего в кустарнике кролика. Резким, привычным жестом, натянув поводья, наездница вернула ее на прежнее место.

– Этого я не могу вам сказать. Многих я и сама не знаю – это один из способов обезопасить себя, инквизиция все еще применяет пытки и никто из нас не может быть уверен, что из него получится образцовый великомученик, если его этим пыткам подвергнут.

– Может только Гарри Хоукинс. Брат Илия говорил мне, что он святой.

– Возможно, – согласилась она, – но ему известно немного. – Меня, например, он не знает.

– Или об истинных мотивах поступков Хавьера, алькальда Мадрида? – По ее глазам он понял, что попал в точку.

Эта была внезапная, молниеносная догадка, сверкнувшая в его голове словно молния.

– Хавьер абсолютно преданный нам человек, – призналась она.

– И вы решили организовать для этого, абсолютно преданного вашему делу, человека «незначительную» сделку. Доминго взял у него десять тысяч реалов под залог поместья. Вы ему помогли приобрести хоть небольшой, но все же контроль за домом Мендоза. Так же у вас все получилось?

– Я пыталась приобрести влияние Мендозы, я уже говорила вам об этом.

– Если вы желаете моей помощи, то постарайтесь убедить меня в том, что вы ее заслуживаете. Так поступить – в ваших же интересах. Иначе я превращусь в вашего противника и постараюсь не проиграть… У меня это получится, уверяю вас, донья Мария. Не ошибитесь…

– Не бойтесь, я не совершу ошибки, – она повернула лошадь в ту сторону, откуда появилась. – Я должна ехать.

– Но мы еще поговорим об этом?

– Как только вы пожелаете. Adios,[10] дон Роберт.

– Adios, донья Мария.

Она уже пришпорила коня, но вдруг повернулась и вновь оказалась рядом с Робертом.

– Еще один вопрос, если можно. – Он кивнул. – Что вы сделали с моими жемчужинами?

– Продал. Благодаря вам, у нас некоторое время не хватало наличности. Но теперь это уже позади.

– Понимаю. Рада, что вам удалось решить сложные проблемы, дон Роберт, но жемчуга мне все же жаль – это были очень красивые бусы, мне они очень нравились.

Вновь встретиться с доньей Марией Роберту довелось только в октябре. На этот раз его пригласили в дом, который стоял в горах. Это была не просто хижина фермера, а кое-что посолиднее – одноэтажное глинобитное здание, одним боком прилепившееся к склону горы. Стоял вечер и с гор веяло прохладой. В очаге горели, потрескивая, сосновые поленья.

– Вы здесь живете одна? – спросил Роберт.

– Нет, еще трое слуг при мне. Когда вы меня выставили, один из моих друзей любезно предоставил мне этот дом.

– Вы ожидаете, что рассыплюсь в извинениях за свой поступок. Но вы сами его заслужили.

Мария пригнулась к камину и перевернула горящие поленья в нем. Поднялись легкие, яркие искры, приятно запахло дымом.

– Вполне возможно. Особенно, если взирать на это с ваших позиций.

– С любых позиций. Вы ведь шантажировали Доминго, позорили его супругу.

– Не для себя, а ради нашего дела, – не соглашалась она.

– А моего кузена вы убили тоже ради вашего дела?

Она вскинула на него испуганные зеленые глаза.

– Что? Убила? Нет! Кто вам это сказал? Доминго умер от разрыва сердца!

– Я тоже это слышал. И еще я слышал, что в последние дни вы ему что-то давали такое, от чего он терял рассудок. Может быть, это тоже убило его?

Она трясла головой. Ее лицо побелело также как и цветы, белевшие в ее волосах.

– Я давала ему опиум, чтобы унять боль. Я не один год давала ему опиум. Скорее он продлил ему жизнь, нежели укоротил.

– Ясно. Опиум убивал его сознание, – сказал Роберт. – Так дона Доминго было проще заполучить. Его в таком состоянии было не сложно заставить подписать любой документ.

– Да, – призналась она. – Но у меня были добрые намерения.

– Мне кажется, что вы давно высказались по этому поводу. Что там говорилось о пути в ад, сеньорита.

Она встала и оперлась о полку камина.

– Можете называть меня «сеньора» – я была замужем. Скажите, а евреи верят в ад?

– Я здесь не для того, чтобы рассуждать о теологии.

– И я не для этого. Что вы решили?

– Ничего. Я до сих пор не посвящен в ваши планы.

– Выжидать, пока не придет время, а потом свергнуть этого короля, который ничего не понимает и ничего не умеет, а пригласить Наполеона, если это окажется возможным.

– Если такое произойдет, то Испания превратится в часть Франции.

– Нет, – упорствовала она, – никогда она не станет частью Франции. Наполеон слишком опытный политик, чтобы предполагать, что испанцы смирятся с потерей независимости. Вот союзником Франции мы будем. И последуем ее примеру в том, что касается пересмотра нашего законодательства. Инквизиция будет упразднена. Простые люди обретут возможность жить лучше.

– А у свиней отрастут крылья, – в тон ей тихо продолжил Роберт. – Донья Мария, вы городите чепуху, которую мелет любой либерал в любой стране. Мир не очень приспособлен к идеализму.

– Это произойдет, вы сами увидите. А если вы будете содействовать тому, чтобы ваши средства и ваше влияние оказались на нашей стороне… – Она говорила со страстной убежденностью, ее щеки пылали, влажные губы приоткрылись. Под зеленым бархатом платья, в такт дыханию, вздымалась и опускалась ее грудь.

– Вы удивительная женщина, – произнес Роберт, охваченный волнением. – Мне трудно разделить вашу убежденность, независимо от того, ждет вас успех или поражение.

Мария смотрела на него долгим, изучающим взглядом.

– Я свободная женщина, – наконец произнесла она. – Независимо от того, что обо мне будут говорить в обществе, я делаю то, что считаю нужным и принимаю те решения, которые устраивают меня – как мужчина.

– И вы считаете, что Испания должна стать другой, нежели сейчас, и что ваши поступки заставят ее измениться?

– Не это имела я в виду, политика в данный момент ни причем.

– А что же в таком случае? – спросил Роберт.

– Я хочу… тебя. И не смотри на меня так… Да, хочу… Я не имею в виду что-то постоянное, а вот сейчас… Здесь. Неужели я тебе совсем не нравлюсь, Роберт?

Несмотря на то, что Роберт внутренне был готов к подобному повороту событий, Мария ему нравилась, и он хотел женщину, – она его и удивила и обрадовала. Конечно же, он чувствовал, что эта встреча не вполне деловая: уединение, одеяние доньи Марии, ее возбуждение – все говорило о том, что она ждала Роберта не только для разговора о судьбе Испании и его несчастного народа… Да, но возможно также начиналась ее связь с Доминго?.. И все-таки сдержанность англичанина в нем присутствовала… Еще…

– Да нет, привлекаешь. Но я привык сам выбирать себе женщин, а не быть выбранным ими.

– Тогда ты и понятия не имеешь о том, что теряешь, англичанин. Уступчивость – не страсть. Тебе еще предстоит очень многому поучиться, – Мария начала, глядя на Роберта, расстегивать корсаж.

У него перехватило дыхание и по всему телу пробежала дрожь. Наконец ее бюст обнажился. Ему хотелось взять эти груди, уткнуться в них головой, ласкать, целовать.

– Иди сюда, – позвала она и он, не в силах сопротивляться обуявшему его желанию, бросился к ней.

Мария сжала его в своих объятиях. Ее раскованное желание, как у заправской куртизанки, требовало наслаждения и возбуждало его страсть. Он впервые почувствовал, каким восхитительным может быть наслаждение. Когда ее сильные ноги обхватили его бедра и, прижав его к своей пышной груди, она приняла его в себя в порыве необузданной страсти, он почувствовал себя на вершине блаженства и отдался ему без остатка.

– Еще, – шептала она. – Еще, нет, нет, еще! Мне хочется тебя всего…

Уходил он от нее на рассвете. Она раскинулась на диване у затухавшего камина, обнаженная, пресыщенная, истомленная… Ее рыжие волосы разметались по подушке, размягченная любовными ласками соблазнительная плоть, успокоилась от неистовства страсти.

Прощаясь, он напомнил ей.

– Я еще ничего не решил.

– Я знаю, и не думала, что смогу завоевать тебя лишь одной любовью. Любовь нужна была мне, а не Испании. Я сама хотела ее.

– А мне? Как ты думаешь?

– Надеюсь, что и тебе.

– Да.

– Значит ты еще вернешься ко мне?

– Хотелось бы, – признался Роберт.

– Тогда я всегда буду рада снова тебя увидеть. Что бы ни случилось.

Он кивнул и направился к двери, но, что-то вспомнив, остановился.

– Чуть не забыл, я кое-что принес тебе. – Он вынул небольшой пакет и преподнес Марии.

Она тут же раскрыла его и, увидев его содержимое, признательно улыбнулась Роберту.

– Мне не сразу удалось выкупить его назад, а то бы ты получила его раньше.

– Я счастлива получить его именно сейчас. Спасибо, Роберт.

Донья Мария накинула ожерелье, и оно вновь украсило ее красивую шею.

11

С рассветом тусклый, унылый, темный пейзаж приобрел более четкие очертания. Экипажи с трудом пробивали себе дорогу в плотной желтоватой грязи, комьями облепившей колеса, лошадей и сами кареты. Почти неразличимые из-за завесы дождя, на горизонте появились контуры Севильи – цель долгой и утомительной поездки путников.

– Наше прибытие могло быть более торжественным, – произнес Пабло, но не один из его спутников не отозвался.

Софья куталась в накидку. Холод пробрал ее до костей. Сидя в карете между Пабло и Карлосом, она дрожала от сковавшего ее душу ощущения мрачного предчувствия. Ей не становилось теплее ни от сидящих по обе стороны от нее мужчин, ни от их любви, которой каждый из них стремился ее одарить.

Это холод смерти. Мысль эта возникла внезапно и поразила ее своей откровенностью. Кто-то на этой неделе умрет в Севилье. Может быть она? Ощущения ясности не было. Но смерть придет туда обязательно.

Пабло наклонился вперед и откинул бархатную штору на окне кареты: «Смотрите».

Карлос и Софья стали смотреть туда, куда указывал палец Пабло. Слева от них, на вершине холма, двигалась колонна людей в одеяниях, похожих на монашеские с опущенными на головы капюшонами. Каждый держал в руках оружие – толстую деревянную ручку с прикрепленными к ней кожаными плетеными косицами. До путников доносился свист, издаваемый этими плетками. Люди медленно шли гуськом, хлестая себя по плечам и спине.

– Флагелланты, – прошептал Карлос.

Спускавшееся с холма людское отчаяние исчезло за поворотом. В карете стояла скорбная тишина.

– Страстная неделя в ее средневековом проявлении, – вздохнув, прервал Пабло молчание. – Никогда их не понимал. Но, полагаю, Вам это не в диковинку.

Софья по-прежнему молчала, Карлос что-то невразумительно пробормотал по-цыгански.

«Неужели все это его не настораживает? – думала Софья. – Стоило нам оказаться втроем, как мы с Карлосом как в рот воды набрали! О, Более! И зачем только она с ними поехала? Так хотел Пабло».

– Софья, все будет чудесно, – уговаривал он ее. – Да перестань ты бояться этих цыган! – восклицал он. – Пока ты со мною, они тебя и пальцем не тронут. Это будет самая захватывающая коррида этого сезона, подумай сама. В Севилье страстная неделя, разве можно пропустить такое?

Пабло – как вновь родился. Любовь к Софье его изменила: находиться рядом с ней, восторгаться ею, тосковать по ней в ее отсутствие – все эти чувства он открывал для себя заново, а, вероятнее всего, что ему их испытывать не приходилось еще вовсе. Не легко приходилось Софье: быть рядом с двумя мужчинами, каждый из которых претендовал на ее любовь, на ее внимание, на ее душу и тело, и к каждому из них она была по-своему привязана…

В Севилье уже дожидался приготовленный к их приезду дом. Куда бы ни отправлялись Мендоза, дома их дожидались везде. Собственностью Мендоза этот дом не был. Он взят был лишь в аренду, объяснял Пабло.

– Один из местных грандов задолжал нам крупную сумму денег и никак не может с нами расплатиться. Поэтому, лишь услышав о нашем приезде, этот несчастный идальго покинул город, так как не в силах с нами ни жить вместе, ни даже дышать одним и тем же воздухом, – смеялся Пабло, – настолько невыносима мысль о долге идальго.

Дом был большим, красивым и весьма недурно обставлен.

– Я бы предпочел этот дом, чем возвращение мне денег, – ухмылялся Пабло. – Этот без реала за душой глупец ничего не понимает. Он и не догадывается, что всеми делами заправляет Роберт, а не я.

Софья позволила горничной снять с себя плащ. Как легко было для нее сейчас принимать такие услуги. За те десять месяцев пребывания у Пабло, она овладела всеми необходимыми навыками поведения богатой доньи, всем манерам и капризам привыкшей к богатству сеньоры.

Их ждали, и поэтому все было готово к их приезду. Софья поближе придвинулась к камину, к его потрескивавшему за решеткой огню. Она жадно выпила вино, предложенное лакеем.

– А ты не пойдешь с нами в ganaderia, дорогая?

– Нет, Пабло, наверное, нет, если ты не возражаешь.

– Нет, конечно. – Он взял ее руку и поднес к своим губам.

Она чувствовала на себе взгляд Карлоса, наблюдавшего за ними украдкой. Пабло, казалось, этого не замечал. Он вообще ничего не видел. Софья тоже делала вид, что все, как прежде, но изнутри исходила криком. Больше всего на свете она желала как-нибудь им задать вопрос:

– А о чем вы говорите, когда меня нет с вами?

– О многом, – ответил бы Пабло. – Без тебя мы говорим о корриде, быках. О том, о чем всегда беседуем.

Иногда даже она живо представляла себе эти импровизированные рассказы.

– У меня с ней всегда все очень быстро, – сообщил бы Карлос. – Я не люблю спать рядом с ней, как ты. Любовью с ней я занимаюсь когда угодно и где угодно. Посмотрел бы ты на нее тогда, Пабло. Послушал бы, как она стонет, кричит… А как извивается в моих руках – только я могу дать ей это. С тобой же она нежная, ласковая, а вот со мной – распалившаяся, страстная сука да и только.

Нет, сегодня ничего подобного обсуждаться ими не будет. Оба отправятся на ранчо посмотреть, как там быки и как их готовят к этому престижно-демонстративному убиению. Они будут тщательно осматривать всех животных, с которыми Карлос будет сражаться через три дня, сразу после окончания Страстной недели на пасхальном празднике. Они будут поглощены обсуждением тактики, выдержки, новых приемов, которые Карлос освоил, упражняясь с плащом. Вот только о ней говорить они не будут.

– Я останусь здесь, – сказала она. – Пабло, укутайся потеплее – на улице холодно.

Он улыбнулся ей и потрепал ее по щеке.

– Не беспокойся, маленькая, отдохни. Мы встретимся позже в церкви?

– Да, конечно.

Как и собор в Кордове, собор в Севилье около пяти столетий также служил мечетью. Его единственная башня, возведенная еще маврами, и дала название собору, которое знал каждый житель Севильи: Ла Гиральда. Собор граничил с районом, который когда-то занимали евреи. Сейчас район был известен как квартал Санта Круз.

В Ла Гиральда ей приходилось быть всего лишь несколько раз. Все ее прошлые Страстные недели относились ко времени ее пребывания в Триане. В ту пору обычно они преклоняли колена в церкви Святой Анны – Санта Анна. Сегодня обширное внутреннее пространство собора от лилово-черного траурного убранства казалось погруженным во мрак. Взгляд ее упал на массивные паланкины с водруженными на них огромными объемными изображениями святых – скоро их понесут по городу. Сейчас они, отодвинутые в дальний конец собора, ждали изможденных плеч кающихся грешников. Их застывшее, неподвижное ожидание впечатляло.

– Туда, – указал ей Карлос, после того, как нашел ее в толпе молящихся и, взяв ее за руку, куда-то повел. – Он тебя ждет.

Пальцы Карлоса впились ей в руку.

– Он что-нибудь сказал? – спросила Софья.

– Он много чего говорил, и все о быках. Я тебе уже устал рассказывать. Пока он ничего не подозревает.

– Карлос, мы не можем…

– Ш-ш-ш, не здесь. Пошли, он ждет.

Она последовала за ним туда, куда мимо алтаря он ее вел.

Объектом пересудов Пабло Мендоза не был, он был выше всего этого. Этому способствовало его огромное богатство с одной стороны, и его полное равнодушие к светской жизни с другой. Церковь, как и многие, была у Мендозы также в долгу. Едва ли даже сам епископ осмелился бы критиковать его образ жизни. И если кто-нибудь в Севилье и стал бы возмущаться тем, как этот горбатый дьявол расхаживает по городу со своей любовницей, то вряд ли отважился делать это публично.

Показалась процессия: впереди шли пасторы и епископы, облаченные в красное и сопровождаемые прислужниками в белом, которые несли распятье, обернутое в черное. Другие шествовали со свечами или размахивали кадильницами, источавшими клубы воскуренного, благоухавшего ладана. Они подошли к алтарю по двое, и каждая пара преклонила колени, затем они разделились и встали по обе стороны длинного клироса.

Когда месса закончилась, многочисленные представители высшего церковного общества, отбив положенное число поклонов тем, чья профессия состояла в вечной скорби о всеобщей греховности, сосредоточились около помостов, задрапированных бархатом и парчой. Босые, изможденные с непосильной ношей на плечах кающиеся, проклиная свои бесчисленные грехи, вынесли изображения святых на городские улицы.

Севилья всегда была оживленным городом – настоящий людской муравейник. Толпы страждущих, возжелавших прикоснуться к святыням, окружали процессию, но, завидев идальго рядом с ними, моментально убирались, уступая им дорогу. Пабло, Карлос и Софья добрались до площади Санта Мария ла Бланка тогда, когда часы ударили пять раз. В это время на Гранадскую дорогу выходила еще одна процессия. Около десятка матадоров, облаченных в праздничные одежды, несли изображение Эль Кристо де ла Салуд, покровителя всех тореро. Они несли его оттуда, где находилось его постоянное местопребывание, из небольшой деревушки Сан Бернардо. Карлос опустился на колени, когда процессия проходила мимо.

Снова появились флагелланты, избивавшие себя до крови, которая после каждого удара плетью выступала на их белых облачениях красными пятнами. К этому времени дождь прекратился и заходившее солнце окрашивало город в нежно-абрикосовый цвет.

Шествия и самоистязания продолжались всю ночь. Лежа подле Пабло, на широченной кровати отсутствующего гранда под пологом, укрепленным на четырех столбиках, Софья не спала до рассвета. Она слышала вопли кающихся с улицы и думала о своем.

Она тоже была кающейся грешницей. И почему она не могла ринуться в ночь и кричать, рыдать и говорить о своем горе в надежде, что и ее покаяние дойдет до небес?.. Она была и предательницей. Она не только изменила Пабло, но и предала свою дочь Сару. Вот уже второй год, как она не может отомстить убийце ее. Ведь она далее и не пыталась найти Пако. Стоило ей обрести временный покой, как ее ненависть утихла. А сейчас планы о мести потускнели перед совершенными ею прегрешениями. Где-то на улице мужской голос запел классическую санэту, показавшуюся Софье естественным излиянием религиозных чувств мятущейся души певца. Через открытое окно мелодия слышалась очень хорошо, и Софья внимала этому певцу до тех пор, пока голос не замер.

Процессии длились двое суток. Каждая проходила по предписанному маршруту, каждая имела свой кодекс правил, формировавшийся годами и ревниво соблюдавшийся гильдиями и братствами.

– Наконец-то все кончилось, – с облегчением отметил Пабло.

– Боже праведный, что за странный город. Непонятный город в безумной стране. Тебе известно, почему Эль Колон выбрал Севилью, а не Кадис в качестве центра своих дел? – обратился он к Софье.

Та отрицательно покачала головой.

– Потому что, – продолжал Пабло, – в 1492 году порт в Кадисе был переполнен судами, вывозившими евреев, которых их католическое величество высылало из страны. Мы обречены на крайности, дорогая. Наверное, – это часть нашего характера и прежде всего жителей Севильи. Рассказывали, что три флагелланта умерли, забили себя до смерти. Но таких фанатиков в Испании гораздо больше.

Софья кивнула. Она следила, как процессия терялась из виду, шествуя в направлении собора и затем она перевела взгляд в сторону Трианских холмов.

– Есть люди, которые обязаны просить у Бога прощения, – произнесла она.

Он увидел куда Софья смотрела.

– Но не тебе, – нежно проговорил он. – Забудь об этом, маленькая моя. Все кончилось, им уже не в чем тебя обвинять. И, кроме того, через несколько дней Пасха наступит. Хватит себя изводить, пришло время праздника. – Он взял ее руку в свою. – С тех пор, как у меня появилась ты, понял и я, что такое радость.

Очистив себя от греховной скверны, Севилья готова была вновь грешить и веселиться. Яркое солнце конца апреля светило над Плаза де Торос в Пасхальное воскресенье. Восторженные зрители вопили «оле!» каждому удачному пасу матадора Эль Севильяно – теперь он уже стал их собственностью. Эхо многократно повторяло крики обезумевшей толпы болельщиков. Карлос, взяв псевдоним Эль Севильяно, мгновенно превратился в их идола. «Оле!» – вновь раздались оглушительные вопли, когда после серии удачных и виртуозных «вероникас» он, завершая бой, исполнял превосходную «гаонеру».

– С каждым боем он становится все лучше и смелее, – бормотал довольный Пабло. – Бесстрашнее.

Будто с каждым выступлением жизнь для него теряла ценность, – мелькнуло в голове у Софьи. Она рассматривала толпу зрителей и ей иногда мерещились то Зокали, то Пако. Присмотревшись, она убеждалась, что это были не они. Да и окажись они здесь и, увидев Софью, они бы ее не узнали. Им и в голову бы не пришло, что женщина идальго-богача в сатиновом платье и шелковой шали – их бывшая Софья, которая пела так, как никто больше не мог. Но, паче чаяния случись такое, все равно они были бы бессильны что-либо предпринять. Аура богатства и привилегий, теперь ей дарованные, вознесли ее на недосягаемую для них высоту и оградили ее от них. Софья все это понимала, но, тем не менее, продолжала всматриваться в окружавших ее людей, как бы ища в них фрагменты канувшего в небытие ее кошмарного прошлого.

В очередной раз Карлос на окровавленном песке арены убил очередного быка, и под неистовый рев толпы президент корриды вручил ему только что отрезанные бычьи уши – знак признания его бесстрашия и мастерства.

– Ты должен решить сейчас, – сказала Мария. – Ты не имеешь права на выжидательную позицию или нейтралитет.

– Почему? – Роберт нежно поглаживал ее волосы и слушал майскую песню сверчков за окном.

Да, эта женщина, без сомнения, его удовлетворяла. Она не была такой ограниченной и одержимой, каким был брат Илия. Роберт начинал понимать, что преданность Марии Ортеги демократическим ценностям была ничем иным, как преклонением перед властью, но никакая не жажда равенства и всеобщей справедливости. Ему было легко с этой женщиной, в которой не было и следа слепой преданности или фанатизма и которой доставляло удовольствие находиться вблизи трона – это наделяло ее своеобразным, присущим лишь ей, шармом, а его – чувством постоянной новизны в эти семь месяцев, прошедших с начала их связи. Он не любил ее, но хорошо понимал. Бывали минуты, когда беседа с нею доставляла ему такую радость и наслаждение, сравнимые лишь с минутами близости в постели.

– Ты думаешь, что если Амьенский мир нарушен, то что-нибудь изменится или уже изменилось? – спросил Роберт.

– Конечно, изменилось. Англичане отказались уйти с Мальты и объявили войну Франции. Наполеон с полным на то основанием решил, что теперь Англия – это враг и останется таковой до тех пор, пока он ее не завоюет.

– Спасибо, что ты хоть объяснила мне, что к чему, – мрачно высказался Роберт. – А то ведь я никогда в политике не разбирался, можешь себе представить.

– Не надо меня дразнить, ты – Мендоза и все отлично понимаешь.

– А кто ты? Почему ты мне никогда и ничего о себе не рассказываешь, Мария. Что же это за такие Ортега, которые предоставили тебе полную свободу действий, разрешили делать то, что тебе заблагорассудится?

– Никто мне не предоставлял никакой свободы. Я сама ее себе предоставила, Роберт. Мне казалось, что ты это понимаешь.

– Может быть. – Он с хрустом раздавил миндальный орех, достал ядро и медленно стал жевать. – Но ты так и не ответила на мой вопрос. Кто же был виновником того, что ты появилась на свет? У тебя же должны быть хоть какие-нибудь родители?

– Конечно, были. Их нет в живых, ни матери, ни отца. Моя семья из Барселоны, с севера. Я их годами не видела.

Он уже готов был спросить ее, сколько же лет ты их не видела, но поостерегся. У него появилось такое чувство, что если он ее об этом спросит, то она выцарапает ему глаза. Он догадывался, что ей далеко за тридцать лет – эдак тридцать пять или семь. Она призналась ему, что побывала замужем, но распространяться об этой стороне своей жизни не стала. Кроме того, она затронула еще одну и весьма существенную деталь.

– Тебе еще должно быть кое-что известно – я не могу иметь детей.

Следовательно, ее муженек, кем бы он ни был, судя по всему, мог спокойно отпустить ее на все четыре стороны в эту свободную жизнь и вряд ли об этом сожалеть. Ему же без обиняков заявили, что он может не опасаться внебрачных детей. Все это выглядело в высшей степени привлекательно, просто превосходно, если бы только она не продолжала бы вытягивать из него это пресловутое решение.

Роберт не собирался принимать никаких решений. В той степени, в какой это касалось его, здесь вообще нельзя принимать ничего. Ему следовало обождать и посмотреть, как будут развиваться события. Наполеон распространил свою власть на Швейцарию и Италию и теперь создавал обширные лагеря и крупные арсеналы в Булони, Кале, Дюнкерке, Остенде. Намерения свои он ни от кого не скрывал, он собирался захватить Англию, как утверждала Мария. Но для этого ему необходимо изловчиться и переправить войска и снаряжение через канал, а Эддингтон уже уполномочил Нельсона уничтожить любое французское судно. Сейчас надо было выжидать.

Мария все еще с чем-то без умолку болтала. Он прекратил свои умствования и повернулся к ней.

– Ради всего святого, женщина, прекрати трепать языком. Я что, явился сюда посреди ночи, на это несчастное ранчо у черта на куличках для того, чтобы ты меня изводила разговорами?

Когда он говорил, то улыбался и она не принимала его слова всерьез. Она обняла его за шею и подставила губы для поцелуя. Он медленно овладел ею, роскошествуя в блаженном наслаждении, в которое она его погрузила и, хвала Богу, ему не надо было заботиться ни о каких жутких шелковых противозачаточных футлярах.

Неделей позже донья Мария послала к нему гонца с посланием, состоящим лишь из одного слова: «Приезжай». Случай был необычный. Никаких приказаний ему никогда не давалось. Он появлялся на ранчо, повинуясь только своим желаниям и влечениям и когда это ему было удобно, а она всегда ждала его и была ему рада. Он решил все-таки выполнить этот ее приказ. Могло статься, что речь идет о чем-то очень важном. Ну, а если его решили разыграть, то он сумеет этому положить конец. Но в тот момент, когда он уже отдавал поводья слуге, Роберт понял, что она не одна дожидается его. Возле дома стояла незнакомая ему карета.

– Роберт, эти люди хотят поговорить с тобой. Хавьера ты уже знаешь, а другой господин, это….

– Разрешите мне отрекомендоваться как Маноло, дон Роберт. Мужчина, так бесцеремонно прервавший Марию, щелкнул каблуками и поклонился. На нем был одет коричневато-серый сюртук и коричневые сатиновые штаны до колен. Сразу бросалось в глаза, что эта одежда ему не шла. На его приземистой, мускулистой фигуре этот наряд выглядел «как бы с чужого плеча».

«Симпатичный. Уж не педераст ли?» – мелькнуло у Роберта в голове. Он мог поспорить на что угодно, что обычным нарядом этого Маноло, была военная форма, неважно какого полка. Мария принялась хлопотать, разливая всем шерри. Роберт взял себе бокал и, пригубив его, молча продолжал ждать. Он чувствовал, что Хавьер пытается определить, что у Роберта на уме.

– Значит, Вы меня перехитрили, – первое, что сказал мэр.

Роберт улыбнулся.

– Я не вполне уразумел как и когда, но все равно, очень приятно слышать подобное признание.

Хавьер улыбнулся тоже.

– Вы, дон Роберт, взяли под свою опеку то, что я считал во всех отношениях подвластным и подконтрольным лишь мне. Выяснилось, что Вы непрочь побыть и троянским конем.

– Ну что вы, куда мне тягаться с целой армией греков. Забавно, а я и не понимал, думал, что я – рыцарь-одиночка.

– Роберт! – резко оборвала его Мария.

Он быстро повернулся к ней. В его глазах блеснул предупредительный огонь, и она моментально отвела глаза, неожиданно присмирев от такого взгляда.

– Может быть сразу перейдем к делу? – предложил Роберт. – Итак, вы хотели видеть меня, джентльмены, но по какому поводу?

– По поводу тридцати миллионов реалов, – тихо пояснил Маноло.

– Правда? Это большие деньги.

– Это именно та сумма, которую дом Мендоза согласился дать взаймы королю Испании не позже, чем через два месяца, – сказал Хавьер. – И, несмотря на то, что Мария предпринимала попытки к тому, чтобы это не случилось и мои ухищрения, направленные на то же, Вам удалось переправить деньги из Англии в Кадис. Теперь эта сумма находится во дворце Мендоза и ждет, пока Вы решите передать ее тому, кому обещано.

– Должен сказать, что ваши шпионы знают свое дело, – признал Роберт. – Но особых секретов из своих передвижений я никогда не делал и не делаю.

– Не делаете, это верно, – согласился Маноло. – Это придало всему делу очень интересное направление.

– Мендоза редко держат под спудом свои намерения, сеньор.

Хавьер вновь наполнил хересом свой стакан.

– Мне кажется, в английском языке есть такое выражение: «бряцать оружием», или нечто подобное, – как бы задал вопрос Хавьер.

– Да, мне знакомо это выражение. – Роберт налил себе немного хереса и снова принял вид человека, который ждет, когда ему начнут задавать вопросы.

Маноло откашлялся.

– Позвольте, я должен внести ясность, Хавьер и Мария предпринимали отчаянные попытки, действуя из патриотических соображений, помешать Чарльзу IV воспользоваться помощью Мендоза.

– Чарльзу, который является полноправным королем Испании, я правильно вас понял? – прервал его рассуждения Роберт.

– Верно, полноправным королем. Это также очевидно, как и то, что Мария Луиза является полноправной королевой Испании. Дон Роберт, и нам и вам необходимо признать тот факт, что все испанцы объединены одним желанием: чтобы стране лучше жилось. Вся загвоздка в том, кто и что считает лучшим для нации и каким способом это лучше достигается.

– Очень хорошо, я это принимаю во внимание. И, несмотря на то, что я не испанец, тем не менее, я желаю лучшего вашей стране. У меня нет никакой затаенной вражды по отношению к Испании, дон Маноло. Но почему, позвольте вас спросить, я должен нарушать обещание, данное моим домом законному правителю Испании? Я осмелюсь предположить, что именно это вы мне предлагаете.

– Не совсем так, – покачал головой Хавьер. – Мы просим Вас о том, чтобы Вы несколько затянули выполнение вашего обязательства. И, по возможности, послали бы эти тридцать миллионов реалов через какого-нибудь посредника, вместо того, чтобы посылать их самому.

– Что за посредника вы имеете в виду, Первого Консула по вопросам жизненных интересов Франции?

– Наполеон скоро станет императором Франции, – негромко произнесла Мария. – У меня есть сведения из надежных источников.

– Мило, – Роберт поднял свой бокал. – Джентльмены, я решил сделаться королем Кордовы, а может и всей Андалузии. В силу того, что, как мне кажется, любой, кто этого пожелает, может объявить себя королевской особой. А я не вижу причин, которые мешали бы сделать это и мне. Итак, милости прошу к моему двору!

– Вы просто издеваетесь над нами, дон Роберт, – Маноло говорил тихим голосом, пытаясь вразумить этого непонятливого англичанина. – Мы ведь говорим здесь о серьезных вещах, о том, что нас так волнует и беспокоит. Чарльз IV – это круглый дурак и инфант Фердинанд ничем не лучше. Королева, да благословит ее Господь, это единственный член королевской семьи, пригодный для того, чтобы управлять Испанией и она нуждается в том, чтобы ее супруг был достоин ее.

– Ах, вот кто это был!

Маноло состоял при дворе в незначительном чине. Его настоящее имя – Мануэль. Точно! Это был Мануэль де Годой, королевский гвардеец и, по слухам, любовник Марии Луизы. Оказывается, он был непрочь забраться и повыше. Роберт не позволил выражению своего лица показать, что он догадался, кто такой Маноло.

– Хорошо, давайте говорить серьезно. Что вы ждете от меня?

– Отложите предоставление денег Чарльзу, – снова повторил Хавьер. – И обдумайте возможность более осмысленного вложения ваших тридцати миллионов, что, кстати, будет сулить огромную выгоду вашему дому, а это не исключается.

– Что вы называете огромной выгодой?

Маноло снова откашлялся.

– Предоставление дому Мендоза права основать Испанский национальный Банк.

Боженька всемилостивый! Этим куском едва не поперхнулся Доминго, пытаясь проглотить его целиком. Это же было право контролировать все грузы золота и серебра из колоний, выпускать банкноты в качестве платежных средств…

– Интересная деталь, – негромко произнес Роберт, – ну, а кто же может предоставить такое особое право?

– Правитель Испании, – ответил на этот вопрос Маноло. – Он лишь подпишет этот декрет и дело будет сделано… Он вынужден будет так поступить. Дон Роберт, и Вы, и я – мы оба понимаем, что именно так дела и делаются.

– М-да, вероятно, – ответил Роберт после недолгого молчания.

– Что вероятно? – пожелал внести ясность Хавьер. – Вероятно, все будет происходить так, как вы здесь описываете.

Роберт осторожно поставил свой пустой бокал на стол.

– До того, как деньги должны будут отправиться в Мадрид, остается сорок дней. Может быть, есть смысл подождать, что произойдет за это время? Ну а теперь, донья Мария, джентльмены, всем доброй ночи! Спасибо за интересную беседу!

После возвращения в Мадрид, Софья много времени проводила в домике у Пуэрто де Толедо. Пабло купил его у Хавьера и отдал ей право пользоваться им. В это июньское воскресенье она сидела за туалетным столиком и наводила красоту к предстоявшей в этот день корриде, которая должна была начаться через несколько часов. Платье из розового шелка, в котором она собиралась выйти, уже висело на двери шкафа. Сейчас она надевала уже пятую юбку. Софья рассматривала себя в зеркало: ее грудь имела идеальную форму, прекрасно выглядели и волосы, она подняла руки и поправляла свою прическу. Лежа на кровати, Пабло не отрывал от нее восхищенного взгляда.

– Мне приятно смотреть на твое бесстыдство, – тихо произнес он.

Сначала она не поняла, о чем он говорил.

– Ах, вот оно что, ты про это? – спросила она, взяв в руки свои груди и, повернувшись к нему, рассмеялась. – Цыганки приучены не стесняться того, что выше талии.

– Тогда мне доставляет удовольствие, что ты в чем-то осталась цыганкой. Цыганочка моя, – он сделал паузу. – Софья, я кое о чем хочу тебя спросить.

Ее сердце учащенно забилось. Не было дня, чтобы она не ждала, когда он, наконец, предъявит ей свое обвинение и она не в силах будет отвести его от себя или что-то отрицать. Но Софья не чувствовала, чтобы он сейчас сердился. Скорее наоборот, он был смущен.

– Что ты хочешь спросишь меня? – Софья нагнулась к нему и нежно прикоснулась к его щеке губами. – Ты можешь спрашивать меня о чем угодно.

– Я способен стать отцом?

Она отпрянула в недоумении.

– Нет… то есть, я не знаю… А почему ты об этом спрашиваешь?..

– Дело не в тебе, ты уже имела дочь. Мне кажется, что если я способен любить тебя, то смогу и оплодотворить, но, видимо, что-то не так, потому что… Все дело во мне, ты не беременеешь от меня, а ведь мы живем уже год.

Софья отвернулась и принялась нервно теребить серебряную щеточку, лежащую на ее туалетном столике.

– Ты хочешь ребенка, Пабло? Внебрачного ребенка?

– Нет, внебрачного не хочу.

– Но ведь он обречен быть внебрачным.

– Нет, если мы поженимся.

Несколько секунд она была не в состоянии ответить ему.

– Я уже замужем, и ты об этом знаешь, – наконец ответила Софья. – Я до сих пор жена Пако. Мы венчались в церкви Сайта Анна. Это брак, освященный церковью, – в ее голосе звучала горечь.

– Это можно уладить. Все дело не в цыгане по имени Пако, все дело во мне.

Софья покачала головой.

– Нет, Пабло, не в тебе. Мне и в голову не могло прийти, что в один прекрасный день ты этого захочешь. Я над этим никогда не думала и поэтому не хотела беременности, будучи уверенной в том, что тебе это ни к чему.

Теперь настала его очередь застыть в недоумении.

– Как ты могла пойти на такое?

– Ну, это не очень сложно. Женщины в таборе знают, какие травы помогают в этом.

– Но это же убийство! То же самое, в чем тебя обвиняли там, я имею в виду случай с твоей дочерью.

– Избавляться от ребенка во чреве или после его рождения – да, это убийство. И кстати, вразрез с законом цыган. Только чужачки домогались у нас трав, которые приводят к выкидышу. Но получали они от нас лишь порубленную петрушку, слегка приправленную другими травами, чтобы не смогли распознать. Но существует много способов оставаться бесплодной столько, сколько потребуется: есть растения, которые позволяют женщине не иметь ребенка. Это наш закон не запрещает.

– А закон церкви запрещает, – жестко произнес Пабло.

– Я думала, что делаю так, как ты хотел, Пабло. И если, я огорчила тебя, то очень сожалею об этом. – Софья ни о чем не сожалела.

Как можно было родить ребенка и не знать от кого он? От Пабло или от Карлоса? Если бы рожденный младенец имел светлые волосы и серые глаза, что тогда? Как бы на это посмотрел Пабло? Нет, родить было рискованно.

– Не верю я, чтобы ты сожалела об этом. – Он поднялся с кровати и подошел к ней, глядя в ее отражение в зеркале. – Посмотри сначала на себя, а потом на меня. Зачем тебе ребенок с такой же отметиной, которая лежит на его отце?

Он опять отвернулся от нее.

– Какой же я дурак. Иногда я убеждал себя в том, что ты действительно привязана ко мне, но потом понял в чем, оказывается, дело.

Софья вскочила.

– Пабло, не говори этого! Это неправда. Я привязана к тебе, действительно привязана. Я всегда видела в тебе мужчину и только мужчину, а не твои изъяны. Ты должен верить мне. Куда ты?.. Не уходи… Пожалуйста…

Он захлопнул за собой дверь, прежде чем она успела ему договорить до конца свои мысли.

Минут через двадцать в комнату постучалась Хуана. Софья, полуодетая, так и осталась сидеть за туалетным столиком.

– Донья Софья, к вам матадор.

Она вздрогнула и почувствовала, как по телу прошел озноб. Подумаешь о дьяволе, часто говорила Фанта, и увидишь его хвост.

– Скажи ему, чтобы обождал в патио, я сейчас выйду. – Софья вытерла слезы и припудрила лицо.

Затем взглянула на розовое платье, но вспомнив, что она без корсета, так как у нее не было времени, чтобы надеть его, решила лишь накинуть поверх юбок платье из желтого сатина. Слегка затянув на нем пояс, она прихватила с собой еще и черный лакированный веер. Софья была на удивление спокойна, и она с удовлетворением отметила, что у нее не дрожат руки, хотя недавний разговор с Пабло ее сильно встревожил. В патио она вышла в весьма решительном настроении.

Карлос ждал ее у покрытых розовыми цветами олеандров посреди внутреннего дворика. Облачения тореадора на нем еще не было.

– Что тебе нужно здесь? – спросила Софья. – И почему ты не одет для корриды?

– Я искал Пабло. Кое-какие осложнения с быками. Те, которых мы вчера смотрели на ранчо, не прибыли. Вместо них прислали других.

– Его здесь нет и Хуана должна была сказать тебе об этом.

– Она и сказала.

– Тогда почему ты не ищешь его в другом месте?

Он шагнул вперед и коснулся рукой ее плеча, его пальцы скользнули ниже и теперь лежали на ее груди.

– Я хотел видеть тебя. Не отталкивай меня, Софья, пожалуйста… Что случилось?

– У меня вышел спор с Пабло.

Его глаза сузились.

– О чем вы спорили с ним?

– Не о том, о чем ты думаешь. Пабло хочет жениться на мне.

– Ты не можешь выйти за него! – злобно прорычал он. – Я этого не допущу. Кроме того ты уже замужем.

– Мне это известно. Он говорит, что все может устроить.

– Как это «устроить»?

– Не знаю как. Видимо, богатство Мендоза все может сделать. Они могут купить все, что хочешь, так почему бы не купить и расторжение брака?

Он попытался ее обнять, но Софья оттолкнула его.

– Не смей, среди бела дня, дурачок. Хуана может заметить.

– Проклятая Хуана. Может она шпионит для Пабло, как ты думаешь? Может быть, ему уже все известно? Может он играет с нами, как кошка с мышкой. Софья, давай убежим. Бросим все и убежим. Как эта мерзкая жизнь может продолжаться и дальше?

– Пабло не шпионит за мной, он мне верит. Именно это приводит меня в ужас, именно поэтому я никуда не убегу.

Она обмахивалась веером. Летняя жара была невыносимой, даже в тени олеандров нельзя было стоять.

– Он хочет ребенка.

– Боже мой, ну зачем тебе так пытать меня? Ты не можешь родить от него – подумай, что это будет за ребенок?

– Нет, рожать от него я не собираюсь. – Говорила она это холодным, бесстрастным голосом уверенной в себе женщины.

Софья удивлялась себе: как, произнося эти слова, она не провалилась сквозь землю. Но сказать нужно было все, все до конца.

– Я кое-что решила для себя. Я не собиралась тебе говорить об этом сейчас, до корриды, но раз ты здесь, то скажу.

– Что ты мне скажешь?

– Что я решила с этим покончить!

– Я ничего не понимаю?

– Нет, понимаешь. Вот ты, а вот я – и между нами все кончено. Я не могу больше обманывать Пабло, как раньше. Уходи, Карлос. И не возвращайся. Во всяком случае, не возвращайся без Пабло.

– Вот как, – тихо сказал он. – Горбун, видите ли, предложил Вам руку и сердце, а мне, стало быть, отставка.

– Это ничего не имеет общего с тем, что думаешь ты. Я еще не знаю, выйду ли я замуж за него или нет. Я вот что хочу сказать: у меня нет сил продолжать жить в постоянном страхе и видеть и чувствовать боль, которая исходит от тебя.

– А мне не больно?

– Я в этом не виновата, Карлос.

– Нет, виновата. С тех пор, как я выволок тебя из ада Мухегорды, ты стала для меня смыслом жизни. Ты в долгу у меня, Софья. Ты обязана мне жизнью.

– Нет! – закричала Софья. – Нет! И не смей этого больше говорить! Я сыта этим по горло, Карлос. Меня достаточно побили этой палкой. Уходи отсюда. Уходи, ради Христа, уходи. Нет в Испании женщины, которая не обожала бы тебя. Тебя осыпают цветами, они тебе готовы ноги целовать. Вооружись этими преимуществами матадора, иди и найди себе такую, которая не будет страдать от ненависти к тебе и себе каждый раз, когда ты к ней будешь прикасаться.

Он бросился к ней, выхватил у нее веер и швырнул его через весь дворик.

– Оставь меня. Ты что, с ума сошел? Я закричу…

Карлос размахнулся и ударил ее по лицу – один раз, другой, третий… Теперь он ее бил по-настоящему, не так как тогда, в первую ночь, несколько месяцев назад. Софья опустилась на каменный пол, не устояв на ногах. Она всхлипывала, не могла ни говорить, ни кричать. Ее желтое одеяние распахнулось, обнажив грудь.

– Цыгане имеют обыкновение бить своих женщин, мне это говорили.

– Это что, такой обычай?

Софья подняла залитое слезами лицо. Возле куста жасмина стоял Пабло, его черное одеяние выделялось на ярко-зеленом фоне листвы и белых цветов. Все случившееся здесь отражалось в его разгневанном взгляде.

– Нет, – прошептала Софья, – это не то, что ты думаешь. Карлос и я, мы знакомы с детства. Это не из-за тебя…

– Хватит, – голос Пабло звучал как обычно. Кричали лишь его глаза. – Хватит лгать, Софья, довольно с нас лжи. Больше в ней нет необходимости. Странно, но иногда избиение – большая измена, чем постель.

Он повернулся к матадору.

– Карлос, тебе надо одеться для корриды; меньше, чем через час, тебя будут ждать на арене. Если ты не поспешишь, у тебя не останется времени, чтобы помолиться. – Он снова посмотрел на Софью. – Прошу прощения за то, что побеспокоил тебя. Я лишь вернулся, чтобы сказать, что сожалею о том, что мы поссорились, и хотел пригласить пойти со мной на Плаза де Майор посмотреть, как Карлос одержит еще одну великолепную победу. Все не так уж и плохо, верно? Досадно, правда, и печально… И многое говорит о том, каким болваном я был.

Идальго не мог не присутствовать. Он стоял на своем обычном месте у барьера. Вокруг толпа зрителей громко приветствовала момент открытия ворот и выхода первого быка сегодняшней корриды.

Это было не то животное, которое ожидал увидеть Пабло. Этот бык был красного цвета с длинными, ассиметрично расположенными рогами. Небольшая стрелка на холке говорила о том, что этот бык поступил с того ранчо, как и было предусмотрено, но его они для корриды не выбирали. И первая атака красного быка показалась зрителям какой-то непонятной: атакуя, бык как-то увиливал от тореро, куда-то отклонялся.

Толпа сразу почувствовала, что здесь что-то не то. Стон восторженных криков поубавился, в нем послышались нотки озабоченности, разочарования. Пабло, глубоко вздохнув, ощутил прилив радостной агрессивности и одновременно с ней неожиданного отчаянья. Он во внезапном прозрении вдруг понял, что сегодня должно произойти.

Карлос стоял у дверцы барьера, предназначенной для матадоров. Его самый преданный ассистент, человек, которого Пабло нашел для него в самом начале его тренировок четыре года назад, вышел на арену и пытался плащом разъярить быка. Это давало возможность тореро присмотреться к быку со стороны, заметить какие-то особые его привычки и уловки.

Выходи, матадор, повторял про себя Пабло. Выйди и взгляни, что тебя ждет. Обычно он не мог без дрожи смотреть на первые пасы Карлоса. У него всегда было такое чувство, будто это он сам своей кривой рукой держал плащ, и это он, Пабло, вызывал крики восхищения толпы, и что он глотал сладкий яд опасности и жаждал крови быка и пьянящей победы. Сегодня же, наоборот, его тело начинала бить дрожь, когда бросался в атаку бык. Сегодня Пабло хотел быть не матадором, а быком.

Посмотри на меня, матадор. Неужели ты не видишь, как я тебя презираю? Я даже не хочу убивать тебя, когда ты исполняешь свои знаменитые маневры. Я лишу тебя чести погибнуть в момент, когда тобой восхищаются, когда ты на вершине славы. Я сделаю это, когда ты просто задумаешь пройти мимо меня. Ты отослал бандерильеро и решил сам потешиться, воткнув в меня бандерильи. Это все от того, что сегодня ты обезумел от радости. Сегодня тебя занимает другое: как ловко ты обвел вокруг пальца этого горбуна, этого глупца и теперь эта женщина твоя. Но тебе не суждено жить и наслаждаться ею, матадор. Знай, что когда ты будешь атаковать меня с тыла, я поверну голову, тряхну ею и подниму тебя на рога. И вот мои рога у тебя в животе, матадор. И когда я встряхну тебя на них, они достанут тебе до сердца.

Двадцать минут спустя, кто-то вспомнил, что здесь должен быть идальго, его покровитель и ближайший друг и побежали его искать. Идальго стоял на своем обычном месте, у арены и рыдал так, будто оплакивал конец и своей жизни.

Его слуга обнаружил Луиса Пабло Мендозу на следующее утро, висящим на люстре в своей спальне. Это было в особняке Мендоза на Калле дель Кампо. Он был одет в наряд матадора, цвета бордосского вина с золотом. При жизни видеть его в таком одеянии никому не приходилось. По всей вероятности, он был сшит для него давно и в глубокой тайне. Костюм матадора был изготовлен специально для него, его покрой был приспособлен и к его горбу и к его усохшей руке.

12

Два года, прошедшие с того дня, как Пабло наложил на себя руки, для Роберта оказались заполнены проблемами, решать которые пришлось ему в одиночку. Он, англичанин, теперь стал идальго. Иногда он размышлял над тем, что по этому поводу могли говорить окружающие, но приходил к выводу, что скорее всего ничего. Во всяком случае сегодня, в это прохладное, октябрьское утро, шествуя по улицам Кадиса в сторону порта, любопытных взглядов на себе он не ощущал.

Где бы он ни оказывался в эти дни, везде видел, как весь город лихорадочно готовился к дню Святого Рафаила, празднику, который должен был наступить через несколько дней, двадцать четвертого октября. Никто не обращал внимания ни на него, ни на царивший на улицах города бедлам и уж тем более мало кто мог ожидать, что в нескольких милях отсюда вот-вот должна разыграться кровавая драма.

В отличие от многих Роберт к предстоящим событиям оставаться безучастным не мог. Ведь он тщательно рассчитал все ставки в этой игре и не только рассчитал, но и сделал их. Ему была необходима победа, ибо поражение… О поражении он даже и думать себе не позволял… Но ничего, скоро должно все решиться и, несомненно, в его пользу и тогда он отпразднует победу вместе со всем Кадисом – и это будет праздник на славу.

Такой, какой может быть лишь в Испании – с песнями, вином и танцами на улицах до упаду.

Повсюду виднелись расклеенные афиши, аляповатые, но красочные, сообщавшие о предстоящей корриде и гастролях певицы по имени Ла Гитанита – Цыганочка. Судя по заявленной в афише программе, она должна была исполнять фламенко. Афиши давали весьма приблизительное представление об ее облике, тем не менее, изображенная на афише женщина с кастаньетами в руках и в пышном платье с рюшами в андалузском стиле, показалась бы Роберту знакомой, будь у него время и любопытство рассмотреть эти афиши. Но сейчас ему было не до развлечений. Его мысли занимались другими вещами и андалузка удостоилась лишь его беглого взгляда. Песни, танцы, вино, женщины – все это потом, а сейчас он спешил на встречу с двумя людьми: своим братом Лиамом и Гарри Хоукинсом.

Лиама он встретил в порту. Тот прибыл в Кадис в ночь на восемнадцатое в сопровождении вооруженной охраны. Еще издали, увидев Лиама, Роберт заметил, как он озирался по сторонам, будто его преследовали и вот-вот должны были настигнуть гончие собаки.

– Хватит пугаться, – подойдя к нему, сказал Роберт. – Ты же не Вильнев, преследуемый армадой кораблей Нельсона.

– Вряд ли те, которых я опасаюсь, это лорды и адмиралы, – резко ответил Лиам, – Испания и Англия воюют, а я – союзник врага.

– Не забывай, что и я тоже англичанин.

– То, как ты выглядишь, заставит, кого хочешь об этом забыть. Ты что, Роберт, перенял уже все их привычки?

– Не все, а те, которые мне подходят. Что касается тебя, то в Испании не особенно много уделяют внимания тем, кто носит гражданское платье. В Кадисе столько приезжих, что местным жителям неважно, что одним иностранцем стало больше и тем более им не интересно знать, какой ты национальности. Лучше пойдем ко мне и поговорим в нормальной обстановке.

Здесь же в порту у Роберта имелось свое здание. Этот дом, впрочем, как и все имущество дома Мендоза, приобреталось его предками. Лиаму, его брату, впервые оказавшемуся в Испании, конечно же интересно было ознакомиться с тем, как живет здесь его брат. Войдя в дом, Роберт стал его показывать брату. Он повел Лиама в верхние комнаты, которые располагались на втором этаже этого обширного здания, некогда приобретенного одним из Мендоза и оборудовавшего их под склады. Первый этаж занимал длинные ряды полок, уставленных бочками шерри – груз дожидался здесь отправки морем. Наверху располагались шесть комнат, личные апартаменты Роберта, меблированные в чисто испанском стиле.

– Очень представительно ты живешь, как какой-нибудь гранд, – высказал свое мнение Лиам, обводя взглядом раскинувшийся перед ним обширный салон.

Жесткие позолоченные кресла с красной бархатной обивкой выстроились вдоль стен, увешанных шпалерами с изображением охотничьих сцен. Пол из мореного дуба покрывал турецкий ковер, основными цветами которого являлись золото и букет из лучших испанских роз. В центре комнаты стоял резной, черного дерева стол, уставленный всевозможными, причудливой формы подсвечниками, их было, по меньшей мере, с дюжину.

– Это не мой вкус, а несчастного Доминго, – увидев удивленный взгляд Лиама, пояснил Роберт. – А может быть кого-нибудь из его предшественников. Я не стал это выяснять и тем более что-то менять – дел по горло, да и здесь я нечастый гость. Нынче приехал сюда, чтобы встретиться с тобой и…

Роберт осекся.

– Ладно, пойдем в мой кабинет, там ты почувствуешь себя уютнее.

Мебель для своего кабинета Роберт подбирал сам: два больших удобных кресла с обивкой из мягкой кожи, множество небольших столиков с вычурными медными лампами, большой резной стол из африканского тикового дерева, полки с книгами в красивых переплетах – испанские, английские…

– Ну как, тебе здесь больше нравится? – осведомился он у брата…

– Очень мило, тем не менее, я считаю, что нам следовало встретиться в Гибралтаре.

– Ах, ну да – чувство уверенности, родная земля и все такое прочее. Лиам, мне необходимо оставаться здесь, а нам нужно о многом переговорить.

– Не было такого письма за последнее время, чтобы ты об этом не упомянул, – сказал Лиам. – Откровенно тебе скажу, что если бы отец на этом не настоял, я бы никогда не отважился на эту поездку.

Роберт налил им обоим вина.

– Отец отправил меня сюда для того, чтобы я завоевал Кордову. И я это сделал.

– Правильно. Я не собираюсь отрицать или недооценивать твои заслуги, Роберт. Наша испанская ветвь никогда не выглядела такой мощной, как сейчас, хвала Богу. А вот дома наступила полная неразбериха.

– Налоги?

– Да. Черт бы побрал все это правительство.

– Но ведь все это делается для того, чтобы победить Наполеона. Ты лее не сгораешь от любви к этому самодельному императору? Разве не так, Лиам?

– Разумеется, мне он не по душе. Но мы сможем победить его только на море. На суше нам его не осилить.

– Возможно, – ответил Роберт. – Тогда все ставки на флот Нельсона? Как ты считаешь?

– Да, все это так. Но когда он вдруг понесся по всей Атлантике до самой Вест-Индии, играя с этим ослом Вильневым в прятки это что, по-твоему, нам на руку? А… Чума на них на обоих!

Роберт посмотрел в окно на порт. Там, буквально мачта к мачте, стояло множество судов.

– А вот эти не в Вест-Индии, – тихо сказал он. – Нельсон находится сейчас в нескольких милях отсюда, а испанская и французская флотилии здесь, в Кадисе.

– Сам знаю, не слепой, видел. – Лиам поднялся, подошел к окну и встал рядом с братом. – А чего они дожидаются, как ты думаешь?

Всякого рода военные приготовления, у Лиама, кроме отвращения, ничего не вызывали. Он был сугубо штатский человек и к тому же не отличался смелостью рискованного мужчины. Но сейчас, при виде мощных, красивых кораблей, в его голосе почувствовалось подавляемое внутри восхищение.

– Боже мой, они и впрямь выглядят непобедимыми!..

– А вот чего они дожидаются, этого я не знаю. Но корабли эти дьявольски хорошие, Лиам. Я сам заплатил за постройку пятнадцати кораблей, которые стоят в этой бухте.

– Пятнадцати? Пятнадцати кораблей, готовых хоть сейчас напасть на Англию? Нет, ты превратился в испанца, что бы ты мне ни говорил. Тогда я пошутил, а вот теперь вижу, что это вполне серьезно.

– Не смотри ты на меня так. Садись и сначала выслушай. Поэтому я и послал за тобой. Не мог я обо всем написать в письме. Я стоял перед выбором, Лиам, и я его сделал.

– Лучше Испания, чем Англия?

Роберт грохнул кулаком по столу.

– Лучше дом Мендоза, чем все народы земли и чем созданная Богом сама она… Вот в чем дело и об этом мы с тобой должны потолковать, Лиам. В этом наше предназначение, независимо от того по душе оно нам или нет. Испания – союзник Франции в этой войне, именно поэтому она была обязана сделать свой вклад в виде военных кораблей, которые сейчас стоят вот там. И если выиграет Наполеон, то выиграем и мы.

– Все зависит от того, кого называть этим «мы», не так ли? – не унимался Лиам. – Я тоже готов бы сказать, что если выиграет Англия, то выиграем и мы, английские Мендоза.

Роберт понимал, что это замечание Лиама справедливо, но и соглашаться с ним не собирался. Ему тоже здесь одному приходилось не сладко. Он вел это сражение с самим собой несколько месяцев, прежде чем пришел к такому решению. Тогда, после самоубийства Пабло и взятия Наполеоном власти в свои руки, как и пророчила Мария Ортега, Роберт крепко задумался над сложившейся ситуацией. Проведя многочисленные встречи с Мануэлем де Годоем, Хавьером и братом Илией, он, наконец, сделал свой выбор, ибо наградой за его участие в этом деле было нечто такое, устоять перед чем было просто невозможно. Мендоза – это один и тот же дом, – говорил он своему брату.

– Одна семья, одно единство. И… – он замолчал, набрал в легкие воздуха и высказал наконец то, что долго в себе сдерживал. – Если мы победим здесь, то нам предоставят полномочия для создания Национального банка Испании.

Лиам уставился на него, не в состоянии понять то, о чем он говорил. Размах, значимость только что сказанного потрясли его.

– Ты уверен в этом? – прокаркал, запинаясь, он.

Казалось, он теряет дар речи.

– Уверен. У меня есть письменное подтверждение человека, который взойдет на трон Испании и аналогичное согласие будущего нового императора.

– Да, но ведь эти пятнадцать кораблей, – повторил Лиам. – Ты заплатил за постройку всех?

– Да, за все пятнадцать. Четыре из них – трехпалубные, вооруженные сотней орудий.

– Великий Боже! Сколько же это стоило?

– Около двухсот миллионов реалов. Больше трех миллионов фунтов стерлингов. Кстати, отец предоставил мне деньги для того, чтобы дать их в долг королю Испании. Но меня убедили в том, что Чарльз IV – не тот человек, которому следовало бы давать деньги в долг.

– Но остальные деньги? Ведь для того, чтобы их собрать, тебе бы пришлось заложить все?..

Перед Лиамом постепенно открывался весь масштаб этой рискованной операции, и голова у него шла кругом. А соотнося эти гигантские суммы к стране, которая вскормила и его и брата, ему стало вообще страшно…

– Все остальное уже серьезного значения не имело. Сделав этот выбор и ввязавшись в эту кампанию, я поставил на карту практически все. Все наши доходы были обеспечены золотом и серебром, которое поступало из испанских колоний. Я заложил и их.

Лицо Лиама приобрело пепельно-серый оттенок.

– Все? – переспросил он свистящим шепотом. – Каждый фартинг нашего дома будет служить для…

– Для обеспечения нашего обозримого будущего, – оборвал его Роберт. – Мне удалось более или менее равномерно распределить риск по банкам Швейцарии, Пруссии и Италии. Но если я проиграю, то от Кордовы ничего не останется. Ради Христа, Лиам, да выпей же ты. И держи себя в руках. Мне необходимо было все это сделать, понимаешь? Не существовало другого способа заставить деньги расти. Не мог я испрашивать разрешения на это ни у отца, ни у тебя, не было у меня времени на это. Особенно после того, когда я прослышал про налоги. Но подумай же, Лиам, ведь мы сможем получить Испанский банк. В наших руках будет удавка, которую мы сможем накинуть на владельца любого ценного груза, который ляжет на наши причалы. Это же полный контроль над национальным кошельком!..

– А если ты проиграешь?

– Почему ты все время твердишь «ты»? Если мы проиграем, так будет правильнее.

Лиам принялся трясти своей гривой, пытаясь Роберта разубедить. В ней появилась первая проседь. И вообще он выглядел старше своих тридцати шести лет…

– Нет, ты не прав. Ты принял это решение на свой страх и риск. Ты не посоветовался ни с отцом, ни со мной и…

– Да не мог я посоветоваться! Черт возьми, Лиам, как ты не можешь этого понять? Письма идут неделями, иногда месяцами. Да и как писать о том, что здесь затевается?.. А вдруг эти письма попали бы… – Роберт в отчаянии махнул рукой. – А мне решать надо было. Понимаешь ты хоть что-нибудь?..

– Ты не посоветовался с нами, – продолжал Лиам, будто его никто не перебивал.

– Но ты не один, Роберт, ты не, – он запнулся, подыскивая нужное слово. – Не какой-то там Медичи или восточный монарх. Ты не можешь управлять всем по божественному наущению или по своему собственному усмотрению.

Роберт отмахнулся от него.

Лиам поднялся, весь его облик, казалось, зримо отражал оскорбленное достоинство.

– Очень хорошо, ты принял решение. Я ничего не смогу предпринять для того, чтобы остановить его исполнение. Там корабли и твои, и наши, и Нельсона. Нам остается лишь смотреть за тем, как будут развиваться события, не так ли? – Он повернулся и собрался уходить.

– Лиам, останься здесь, – предложил ему Роберт. – Я распорядился, чтобы тебе приготовили комнату. Я ду…

– Благодарю, но я считаю, что мне следует предпочесть общественное место, – перебил его Лиам. – Да и то лишь на несколько дней, чтобы успеть подготовиться к еще одной поездке через континент, – он кивнул в сторону порта, где стояли на якоре военные корабли. – Не думаю, что представится возможность добраться домой морем.

– Лиам, послушай меня. Я располагаю надежным источником информации. Что бы ни произошло, мы узнаем обо всем первыми и сможем использовать это в наших интересах. Здесь находится один карлик, его имя Гарри Хоукинс. Этот человек пользуется моим безграничным доверием. На одном рыболовном суденышке я послал его за несколько миль от берега. Он сможет своими глазами увидеть, как будут развиваться события и прислать мне донесение.

– Я не думаю, что это будет полезным для меня, – холодно возразил Лиам. – А Хоукинса я помню. Отец выставил его из дома в тот год, когда родился ты. И хотя я был тогда шестилетним карапузом, но его запомнил хорошо: он не из тех людей, которых быстро забываешь. Несчастное создание, надеюсь, ты его не подвергаешь смертельному риску.

Четыре дня спустя, едва забрезжил рассвет, по улице, ведущей из порта к складам Мендоза, несся гонец. Это был мальчик лет десяти. Его доставило в порт быстроходное одномачтовое судно. За этим суденышком следовали и другие суда, – в ту ночь вблизи Трафальгарского мыса было много всяких морских судов. Карлик уверял Роберта, что если он, Гарри Хоукинс, не найдет способа раньше всех сообщить дону Роберту кто победил, то он может его высечь розгами.

Мальчишка задыхался, когда он вбежал в огромные ворота склада, с него градом катил пот. Несмотря на ранний час, несколько человек занимались перестановкой бочонков с вином.

– Где идальго? Есть срочное послание для него!

– Здесь, – Роберт выступил из темноты.

За эти четверо суток ему удалось поспать всего несколько часов. Этой ночью он следил за погрузкой вина из хересских бодег – он специально занял себя работой, чтобы хоть как-то подавить в себе нервозность ожидания вестей.

– Давай сюда, – потребовал он, приглядываясь к мальчику.

Тот лез из кожи, лишь бы выглядеть взрослее и значительнее, но кошмар пережитого им все еще стоял в его глазах.

– Ну как, плохи дела? – чуть слышно спросил Роберт.

Мальчик кивнул.

– Это ужасно, дон Роберт. Везде кровь, даже море красное.

Роберт уже открыл рот, чтобы спросить, кто же победитель в этой бойне, но передумал. В конце концов, мальчик мог и ошибиться. В такой битве как эта вряд ли десятилетний ребенок мог различить, чьи корабли шли ко дну, а чьи продолжали сражаться. Кроме того, узнать, как в этот раз распорядилась фортуна, желательно было без свидетелей.

– Отлично сработано, малыш, – только и сказал Роберт, – ты будешь вознагражден.

Он обратился к одному из работников.

– Проследи, чтобы его накормили и напоили. Я буду наверху и не хочу, чтобы меня беспокоили.

– Хорошо, дон Роберт.

Он поднялся вверх по ступенькам в свои апартаменты и, перед тем, как пойти к себе в кабинет и прочитать письмо, решил смыть с лица складскую пыль. Письмо было завернуто в клеенчатую непромокаемую бумагу. Четыре исписанных убористым почерком Гарри листка бумаги.

…«Обоих противников мы видим очень хорошо. Сто двадцать кораблей Нельсона и объединенные силы, представленные тридцатью тремя кораблями Вильнева и адмирала Гравины. Сам Нельсон находился на борту «Виктории». В подзорную трубу я его видел так же близко, как вас. Он был при всех наградах. На всех судах добавили парусов и мы знали, что это не займет много времени. Позже, уже около одиннадцати, один человек, который понимал сигнал!:.! фляжками, объяснил мне, что «Виктория» рассылала такое обращение на все британские корабли: «Англия ждет от вас, что вы, каждый, выполнили свой долг» – вот что там было сказано, сэр. Я не мог их слышать, глядя в подзорную трубу, я лишь видел, как они кричали: «Ура!». Трудно было не восхититься ими, сэр. Но на нашей стороне ничего подобного не было. Хотя у нас и было преимущество в кораблях и пушках, но люди не выглядели так, будто они рвались в бой. Я думаю, что все произошло именно поэтому».

Роберт прервал чтение и стал смотреть на гавань. Погода переменилась, и сильный ветер за ночь разогнал дым орудий над горизонтом. Атлантика блестела в лучах восходящего солнца. Каким мирным все выглядело сейчас.

А ведь он был так уверен, даже убежден в том, что риск этой кампании не такой уж и большой, как казался. И что бы он ни говорил Лиаму, он знал, что сама мысль о том, что он мог проиграть, так и не сформировалась в его голове. Одним эффектным приемом он намеревался превратить дом Мендоза в Кордове в средоточие такой власти, которая станет достоянием будущих поколений не только в самой Испании, но и в целой Европе. Он даже подумывал над тем, не прибрать ли к рукам и Северную Америку… И вот все ушло, ускользнуло от него и власть, и победа. Стоит ли дочитывать письмо Хоукинса до конца? Но Роберт хотел испить свою горькую чашу до самой последней капли.

…«Я почти уверен в том, что Нельсон погиб, но то, что они выиграли битву, в этом сомнений нет. Девятнадцать наших кораблей окружены, сэр. Остальные затоплены. Храни нас Бог, сэр Роберт. Да благослови Бог дом Мендоза. Вы поступили правильно, сэр. Я в этом уверен. И хотя все сейчас выглядит очень плохо, я уверен в том, что Бог видел, что вы действовали правильно и не обойдет вас своим благословением.

Ваш вечный смиренный слуга под Богом Иисусом Христом.

Гарри Хоукинс.

Роберт аккуратно сложил листки и снова завернул их в непромокаемую бумагу. Потом он надел плащ и отправился в гостиницу, где остановился Лиам. Брат сидел за завтраком, он был совершенно один. От англичанина шарахаются, как черт от ладана, подумал он.

– Вот, можешь прочесть и возрадоваться, – с этими словами он бросил письмо на стол. – Эта новость скоро разлетится по всему свету. Пока шел сюда, я уже видел, как в гавань устремилось множество суденышек. Но это лишь первая ласточка.

– Нельсон победил? – прохрипел Лиам.

– Да. И, соответственно, ты вместе с ним, если исходить из того, как ты на это смотрел во время нашего последнего разговора. Банка здесь не предвидится, но и Наполеон не отважится после этого напасть на Англию. Более того, Британия снова правит морями уверенно и надежно. Полагаю, что на веки вечные.

– Роберт, послушай, я сожалею о том, что произошло. Я понял, что ты делал то, что считал необходимым. А что же теперь? Что будет с Кордовой?

– Кордова мертва. И это надолго. Большинство из моих должников длительное время будут неплатежеспособны. Кровь будет сочиться по каплям, и труп положат в удобный гробик. Дворец и почти вся собственность в Андалузии вне опасности, но Кордова мертва.

– Ты ведь вернешься домой? Отец захочет узнать, как и что.

– Не думаю, чтобы этого захотел отец. И видеть меня, после такого провала, для него радость небольшая.

– Ты неправ, ты всегда был его любимцем. И одна твоя ошибка его отношения к тебе не изменит.

Роберт покачал головой.

– Нет, может. Да и вообще, не хочу я домой. Уж лучше останусь здесь и буду сидеть у смертного одра. Это старый испанский обычай, Лиам, сидеть возле покойника, пока он не похолодеет и потом не начнет разлагаться. Это один из тех обычаев, которые я решил перенять у испанцев.

Следующие три дня Роберт пил. Потом, когда уже был не в силах вливать в себя ни коньяк, ни вино, он забрался в свои апартаменты над складом и потерял сознание.

Очнулся он раздетым, в полной темноте. Полог кровати и тяжелые гардины на окнах были задернуты. Так как Роберт не помнил, что с ним происходило, то ему осталось предположить, что в постель уложил его слуга. Роберт отдернул полог кровати и шатаясь, поднялся на ноги. Боже, какая головная боль! Кое-как он добрался до окна, потянул шнурок гардин и раскрыл створки. В комнату проник свет. Судя по всему стоял полдень и довольно теплый день. Сделав глубокий вдох, он почувствовал, как от свежего воздуха ему стало легче.

– Индаленсьо! – хрипло прокричал Роберт. Дойти до звонка и вызвать им слугу он был не в силах. – Индаленсьо, иди сюда, ты мне нужен!

– Сеньор, я здесь.

– Ванну, ванну, старина, от меня уже воняет. И чего-нибудь выпить.

– Ванна уже готова, дон Роберт, я не давал ей остыть.

Хотя лакей был вдвое ниже Роберта, он попытался взять идальго за руку и помочь ему дойти до ванной комнаты.

Роберт воспротивился этому.

– Я могу сам идти, Индаленсьо.

Он добрался до комнаты, где переодевался. Большой медный чан с горячей водой дожидался его прихода. Он висел над угольями в очаге. Теплый, влажный воздух маленькой комнаты успокоил его до того, как он опустился в воду.

– Вот, так лучше, намного. Индаленсьо, теперь принеси мне выпить. Я тебя уже об этом просил, но ты, очевидно, не понял меня.

– Я приготовил вам выпить, сеньор. – Маленький человечек держал в руке кубок.

Роберт взял его и стал недоверчиво принюхиваться.

– Судя по запаху это шерри. Олоросо. Но оно теплое.

– Да, дон Роберт, херес с сырым яйцом.

– Опохмелка, – пробурчал Роберт, – то, что мне сейчас нужно.

Он залпом опрокинул содержимое кубка в рот.

Полчаса спустя Роберт, посвежевший и одетый во все чистое, сидел в кресле. Физически он чувствовал себя значительно лучше. Что же касалось остального, то горячая ванна не могла, естественно, отвлечь его от мыслей трехдневной давности. Может быть, прогулка отвлечет и сдует паутину с его мозгов.

Еще только смеркалось, но улицы были уже пусты. Обычно в этот час испанцы прогуливались, приветствуя и рассматривая друг друга, молодые мужчины посылали восхищенные взгляды вслед женщинам и молодым сеньоритам, украдкой из-под своих пушистых вееров отвечавших на эти знаки внимания. Роберт заметил, что на площади, где обычно проходила коррида, навешивали гирлянды из фонарей. Ах, да, праздник Святого Рафаила на носу, – вспомнил он. Вряд ли поражение испанской флотилии могло помешать этому празднику. Но позвольте, какая же коррида в темноте? – недоуменно пожал Роберт плечами. Неподалеку, на одной из упиравшихся в площадь узких улиц, сидел на перевернутом ящике человек. Он преграждал идущим дорогу.

– Что здесь происходит? – спросил у него Роберт.

– Концерт, идальго. Для того чтобы послушать, надо заплатить один реал. Всем, даже благородному сословию, – добавил мужчина, явно наслаждаясь своей властью над миром.

Роберта слишком разбирало любопытство, поэтому он, не вступая с мужчиной в препирательства, выудил из кармана монетку и отдал ее ему. В конце площади была возведена деревянная сцена, где обычно, во время корриды, восседал президент и его свита. Сейчас там сидели двое мужчин. В руках одного из них была гитара, другой держал бубен, но они не играли. Откуда-то раздавался стук кастаньет.

Она еще не показалась на сцене, а кастаньеты уже звучали. Это привлекало внимание толпы, которая сразу же приумолкла. Люди с интересом смотрели туда, откуда должна была появиться певица. Тем временем к кастаньетам прибавился бубен и через мгновение пальцы гитариста забегали по струнам и в вечернем воздухе поплыла томная, возбуждающая мелодия.

Она медленно шла, и музыка рождалась из-под ее пальцев. На ней было надето платье в андалузском стиле: в обтяжку, красное с черным, а у ног, как волны, бушевали пышные складки юбки. Большой черный гребень держал ее волосы, чуть ниже, за ухом рдели розы.

Он уже видел ее, в этом он не сомневался, хотя не мог издали ее разглядеть, но…

Она запела и ее голос, неземной, восхитительный, необыкновенной чистоты заставил его вспомнить все.

– Я не мог и подумать, что девочка-цыганка, которая пела на постоялом дворе близ Севильи и донья Софья – одно и то же лицо… – говорил он ей позже, когда они неспешно прогуливались по одной из улиц позади причалов.

Софья не улыбнулась.

– В какой-то степени и мне это трудно представить, даже теперь. Та девочка была частью одного мира, женщина идальго – другого.

– Но вы соединили их обе в себе.

– Да, когда оказалась перед необходимостью.

– Извините меня.

– За что? – не поняла она.

– Мне никогда не могло прийти в голову, что вы когда-нибудь будете в чем-то нуждаться. Я думал, что Пабло все же как-то позаботится о Вас.

Как ей было объяснить этому человеку, в чем она нуждалась? Разве он мог даровать ей отпущение всех грехов? Или смыть кровь Карлоса и Пабло с ее рук? Нет, объяснить все это ему она не могла тоже.

– Вы ни в чем не виноваты, – сказала она. – Да и я не была в такой уж нужде. У меня был свой дом в Мадриде, много украшений. Мне ничего не грозило, я не голодала, дон Роберт. Вы не должны чувствовать никакой вины передо мной.

– Пожалуйста, вот о чем я хотел бы вас попросить. Ведь мы вместе пережили многое. Разве мы не можем быть друг для друга Робертом и Софьей? А если вы не нуждались, то тогда почему… – Он не закончил свой вопрос.

– Вы хотите спросить, почему я пою для публики и избегаю приличное общество? – закончила она его вопрос. – Нет, не смущайтесь, я могу понять, почему вы это спрашиваете. Но, согласитесь, иметь статус любовницы, пусть даже самого Мендозы, это не совсем в правилах приличного общества.

У него мелькнула мысль о Марии Ортеге, но Софья продолжала говорить и он ее упустил.

– Кроме того, конечно, была и нужда, но дело не только в недостатке средств, это не то, что вы думаете.

– Что же тогда?

– Потребность стать независимой и надеяться ни на кого-нибудь, а на самое себя, самой обеспечивать свое будущее.

– Значит, вы вернулись к тому, чтобы петь как на постоялых дворах, – в его голосе послышалась неуверенность, и Софья заметила это.

– Нет, – не уступала она. – Не таким способом, как делала это тогда, когда вы меня впервые увидели. Теперь я езжу с двумя музыкантами, но их я наняла для себя, а не наоборот. Пою я, только добившись приемлемых условий ангажемента и только на самых значительных праздниках и ярмарках в Испании. Роберт, я не вымаливаю монет после концерта. Зрители платят за то, чтобы увидеть меня.

– Как матадору, – попытался пошутить он и тут же пожалел, что воспользовался именно этой аналогией. – Извините, я не подумал.

Она полсала плечами.

– Все это было, Бог знает, как давно. Вы имеете полное право забыть.

– А вы нет?

Софья повернулась к нему, изучая его лицо в белом, ярком лунном свете и пытаясь угадать, знал ли он о Карлосе или просто догадывался.

– Бог знает, как давно, но крови пролито было очень много, – тихо произнесла она. – Нет, я поняла, что забыть это не смогу.

– Матадоры рискуют жизнью, выходя на арену. Да и Пабло Луис с самого начала своей жизни стал одержимым человеком, человеком навязчивой идеи. Ни в том, ни в другом случае никакой вины на вас нет.

– Может и нет.

Он заметил, что она поежилась и плотнее завязала шаль.

– Вам холодно. Не следовало бы мне на улице затевать этот разговор. Вы остановились в гостинице?

Софья кивнула, они повернулись и направились обратно в город.

– Когда я вас вновь могу увидеть? – спросил он ее, когда они прощались.

– Завтра вечером у меня последнее выступление в этом городе. Потом я уеду. На той неделе я должна снова выступать, я думаю, в Кордове, если получится.

– Вы не поужинаете со мной после завтрашнего выступления?

– Если вы этого желаете.

– Да, желаю, Вы для меня как глоток свежего воздуха, Софья. Я считаю, что сейчас мне это очень нужно.

– У вас какие-то неприятности, ведь так? – спросила она. – Поражение адмирала Гравины и его кораблей оказало на ваши планы, обратное воздействие, да?

Роберт был поражен ее проницательностью.

– Можно сказать, что да, – признался он. – Но у нас есть более приятные темы для беседы. Итак, до завтрашнего вечера, Гитанита.

Она протянула ему руку, он прикоснулся к ней губами, поклонился и зашагал прочь.

Волочась за этой женщиной, он обретал отдохновение от своего сокрушительного поражения. Его жизнь сейчас представляла собой обломки надежд и иллюзий. Скалы Трафальгарского мыса пробили солидную брешь в его доселе несокрушимом корабле, именуемом домом Мендоза. Да, он жаждал ее, жаждал унять эту агонию поражения, унять огнем… Огнем чего? Похоти? Нет, не совсем, наверное. При желании это могло сойти и за победу.

– Софья, отправьте ваших музыкантов вперед, а мы поедем в Кордову вдвоем. И мне и вам нужно туда, так почему нам не поехать вместе?

– А вы разве не остаетесь в Кадисе?

Он улыбнулся и подлил ей вина из стоящего на столе графина. Они сидели в столовой его апартаментов над складами.

– Мне незачем теперь здесь оставаться.

Она испытующе смотрела на него. Он выводил ее из равновесия. Его присутствие смущало ее уже тогда, когда он стоял на Плаза Майор рядом с ней в день первой корриды Карлоса, и она объясняла ему, английскому кузену Пабло, все тонкости боя быков.

– Вы много потеряли из-за лорда Нельсона?

– Да.

– Это очень неприятно, тем более, что он ваш соотечественник.

– Был таковым. Мне сообщили, что Нельсон погиб во время битвы.

– Вас это утешает?

– Нет, почему это должно меня утешать? – Он поигрывал вилкой, подцепив на нее кусочек оленины, зажаренной с грушами и грибами.

– У меня нет и никогда не было к нему никакой личной неприязни. Все это исключительно деловые интересы, они и были затронуты.

– Но ведь вы – англичанин и он был тоже англичанином, – сказала Софья.

– Я – Мендоза.

Софья уткнулась в тарелку.

– Вы имеете в виду дом? – тихо спросила она. – Семью? Это же, по-вашему, самая сильная степень преданности, так?

Интересно, а кому ей быть преданной? Кому она обязана своим рождением? Где?

– Для меня – да. По крайней мере, так было.

– Пабло был лишен этого чувства.

– Я знаю, и это трагедия для него. Мой кузен так и не смог занять свое место или жить тем, для чего он был рожден. Он пытался заменить родственные узы, заботы о состоянии чем-то другим, но это привело к тому, чему вы были свидетельницей.

Софья покачала головой.

– Вы не совсем правы в отношении Пабло. Все было гораздо сложнее. Что касается состояния и происхождения – не знаю. Не уверена, – добавила она.

– Оставим Пабло, – вы ведь знали его лучше меня. Но о происхождении побеседуем. Почему вы говорите, что не уверены? Разве вы не вернулись туда, откуда пришли?

Она попыталась рассмеяться, но смех вышел горький.

– Я знала, что вы подумаете. Но вы ошибаетесь. Сейчас я не больше цыганка, чем вы.

Роберт начал возражать Софье. Он напомнил ей о своих впечатлениях, которые сохранились в нем с того давнего вечера на постоялом дворе, когда он впервые ее увидел и услышал. Она доверилась ему и рассказала свою личную историю. Выслушав ее, он заключил:

– Все дело в том, что быт цыган – единственное, что вы помните. Следовательно, ваше происхождение вытекает из этого мира и он один вправе вас в чем-либо обвинять.

Софья приложила руку к сердцу.

– Но я этого здесь не чувствую.

Потом, прежде чем он успел что-то сказать, она поднялась, взяла веер и шаль.

– Уже поздно, я должна идти, – произнесла она.

– А как мое предложение? Вместе поедем в Кордову?

– Хорошо, поедем вместе.

Через день они путешествовали по центральной, тускловато-золотой Андалузии. День стоял солнечный, и Софья ощущала его тепло, но по-настоящему ее кровь грело не солнце. Она вся погрузилась в человека, который сидел напротив нее в этой роскошной розово-голубой карете дома Мендоза и смотрел на нее теплым, согревающим ей душу взглядом своих карих глаз, от которого у нее перехватывало дыхание, кружилась голова, и охватывало желание…

Первую ночь они провели на каком-то постоялом дворе, не отличавшемся ни комфортом, ни каким-либо своеобразием. Роберт, осматривая это подобие гостиницы, вопросительно взглянул на Софью. Она хотела его и уже почти согласилась. И все же, как можно легкомысленнее поинтересовалась:

– Две свободных комнаты они для нас уж как-нибудь найдут, кроме нас здесь никаких гостей не видно.

Их путь продолжался. Впереди показалась Севилья.

– Еще не совсем стемнело, – сказал Роберт. – Может потерпим часок и доедем до Кармоны? Там я знаю небольшую гостиницу, она очень мила.

– Хорошо, – согласилась Софья, – давайте поедем туда.

Гостиница оставляла действительно приятное впечатление, небольшая, без претензий на дурную роскошь, она весьма оригинально прилепилась к берегу речки.

– Здесь красиво, Роберт, – отметила Софья.

– Вам когда-нибудь приходилось тут петь?

– С Пако? Нет, не думаю.

Роберт отправился отдать распоряжения лакеям и посмотреть лошадей. Софья подошла к хозяину.

– Две комнаты, пожалуйста, одну для сеньора и одну для меня.

В глазах хозяина отражалось презрение. Настоящая госпожа не может пускаться в путешествие с мужчиной, который ей ни муж, ни брат. Софья не опустила своих глаз и прямо смотрела на него, словно ожидая его реакции.

– Да, сеньорита, – и это были его единственные слова.

Ее комната находилась в мансарде, о чем свидетельствовали покатые стены. В ней имелся балкон, с которого отлично виделась речка. Пологие холмы опоясывали Кармону, а на них расположились беленькие, словно вымытые, домики. Софья пробыла на балконе до ночи и затем легла в постель. Она лежала и думала о том, как много мужчин и женщин, которые сейчас легли в своих домах в кровати и стали заниматься любовью. Комната Роберта находилась напротив Софьиной. За шторами у него еще горел свет. Она представила его, сидящего в постели и что-нибудь читающего. Интересно, а какая на нем рубашка? Шелковая или полотняная? А, может, он спит обнаженным? Ведь выяснить это сейчас ничего не стоило. Надо лишь незаметно проскочить по коридору и легонько постучать в его дверь. Он, несомненно, обрадуется ей. Что же ты со мной делаешь, англичанин? А что я позволяю тебе? За окном заунывно ухала сова.

Она не стала завтракать с ним вместе, а попросила принести жареный хлеб и кофе себе в постель. После завтрака Софья распорядилась приготовить ей ванну. Горничная пыталась было капризничать, дескать, с такими постояльцами хлопот не оберешься, еще никто до них ванны не требовал, но Софья настояла и ванну приготовили. Когда пришло время собираться в дорогу, она достала из дорожного сундука синее платье с голубой накидкой. Софья хорошо знала, что оно прекрасно сочетается с цветом ее глаз и очень ей идет. Когда она спускалась вниз, карета ее уже дожидалась.

– Доброе утро, Софья! Вы хорошо спали?

– Хорошо, Роберт, надеюсь, вы тоже? – его взгляд поддразнивал ее, будто он догадывался о ее ночных бдениях.

– А вот ко мне сон не шел, – признался он.

– О чем же вы думали? – спросила она, естественно ответ предполагая.

– О вас.

Поправляя шарф, повязанный вокруг своих пышных волос и укладывая его красивыми складками на груди, Софья заметила, что он следил за ее руками.

– Вы сегодня очень красивы, Софья, и я понять не могу, что вам больше к лицу – андалузское платье или мадриленьо.[11]

– И то и другое. Все зависит от времени и места.

– Все в жизни должно иметь свое место и б свое время, – сказал он. – Я согласен с вами.

– Ваша бессонная ночь сделала из вас философа.

Он рассмеялся и помог ей сесть в карету. Прикосновение его руки к ней подействовало на Софью, как ожог.

Роберт сел напротив нее.

– Я знаю одну женщину, вообразившую себе, что она есть олицетворение духовной свободы, – сказал он, – и большинство знающих ее людей считают также. А вот если ее сравнить с вами, то она – олицетворение комплексов и условностей.

– Условности никогда не шли мне на пользу. Я научилась обходиться без них… – ответила ему она.

Уже час, как они молчали. Запасы незначительных тем для болтовни иссякли. Теперь нужно либо молчать, либо говорить о чем-то серьезном, размышляла Софья. Я бы выбрала молчание, потому что не знаю, какими должны быть серьезные вещи. Да нет, все не так. Знаю, но они меня приводят в ужас. Ведь это так много, целых два года. Два года я училась бесчувствию и приучала себя к нему. А теперь еще и это.

Софья не могла смотреть на Роберта из боязни потерять самообладание. Вместо этого она предпочла глазеть на дорогу, окружающую их местность, придорожные кусты… Позже, когда солнце достигло зенита, он решил ее удивить.

– Софья, у меня для вас заготовлен сюрприз. Сегодня мы будем обедать в одном, очень своеобразном месте.

– В какой-нибудь из ваших «милых» гостиниц или на «шикарном» постоялом дворе? – в ее голосе звучала ирония.

– Нет. Мы сейчас едем по земле, принадлежащей Мендоза, Софья. И довольно уже давно. Это фамильное имение, оно было даровано нам Фердинандом III, как утверждают, за то, что Мендоза помогли ему разбить мавров и овладеть Кордовой.

– Мендоза составили большую часть испанской истории, если я не ошибаюсь, – произнесла в задумчивости Софья.

– Если верить всему тому, что мне довелось слышать, то возможно и всю. Должен признать, что моим предкам ничего не стоило перейти из одного лагеря в другой. – В глазах Роберта блеснула какая-то хитринка, когда он об этом сообщал Софье.

Может быть, он думал о том, как поддерживал французов и испанцев, выступавших против лорда Нельсона и англичан? – пришла Софье в голову мысль. Если это было так, то значит, он проиграл, и это сейчас ему не давало покоя.

– Нам всем рано или поздно приходится делать свой выбор, – мягко, словно успокаивая его, вымолвила она. – Иногда, правда, оказывается, что выбор сделан не тот. Ну и что? Значит не судьба. А ваш предок был славно вознагражден. Очень красивые места, Роберт, просто чудесные.

В большинстве своем – это фермы, деревеньки, где живут крестьяне, лачуги, хибары. Но есть один дом, который можно назвать даже комфортабельным, хотя далеко не импозантным. Говорят, что построил один из Мендоза еще в четырнадцатом веке. Не знаю, так ли это. Место, в общем, непритязательное и даже примитивное. Но мне там очень нравится, и думаю, понравится и вам.

Он распорядился, чтобы слуга отправился вперед и предупредил в доме об их приезде. Когда они добрались до места, их встречали там двое слуг: мужчина и женщина. Женщина приготовила для них дикого кролика в виде жаркого с горькими апельсинами, которое подалось в комнату, где у очага стоял стол. Дом состоял всего лишь из двух небольших комнат и кухни.

– Наш род всегда отрицал и не понимал такого понятия, как «гасиенда», – объяснил ей Роберт. – Не верится мне, что Мендоза хоть раз сюда заглядывали.

Софья почему-то есть совсем не хотела. Она лишь ковыряла вилкой в тарелке, но имитировать легкую болтовню ей все же удавалось.

– А они всегда жили в Кордове?

– Да, но что значит всегда? Мне точно известно, когда первые Мендоза прибыли в этот город. Но одно не вызывает сомнения – они жили в Кордове уже задолго до того, как был построен дворец. – Он улыбнулся ей, сердце ее мгновенно куда-то опустилось, руки задрожали и она не сомневалась, что он все заметил, хотя и не подал виду.

– Как бы то ни было, дворец выдающийся. Вы должны его видеть.

Она изо всех сил избегала смотреть ему прямо в глаза.

– А Патио Апельсиновых деревьев еще существует? Там еще был бассейн, в котором все отражается как в зеркале и розовые розы вокруг?

– Ага. Понимаю. Пабло показывал вам дворец.

– Никогда он мне его не показывал. – Софья ему рассказала, как еще девчонкой пела там для доньи Кармен.

– Значит, ваши жизненные пути пересеклись с путями Мендоза уже давно, – сказал Роберт. Он потянулся через стол и легонько провел пальцами по ее ладони невидимую линию. – Интересно, что бы по этому поводу сказала та пожилая цыганка-гадалка, вырастившая вас?

– Она бы назвала это судьбой.

– И была бы права. Я всегда знал, что вы когда-нибудь станете частью моей судьбы, с тех пор как впервые увидел вас.

Время притворяться миновало, сейчас нужно было выбирать: или – или. Она повернулась и стала пристально смотреть на него.

– Впервые увидели кого, дон Роберт? Цыганку, которая хорошо пела на постоялых дворах или донью Софью?

– Обеих. Обе женщины заинтриговали меня еще до того, как мне пришлось убедиться, что это одна и та же женщина.

Софья убрала свою руку, взяла бокал с вином и выпила его. Она не могла уже ничего ни выдумывать, ни изобретать и решила не противиться силам, которые неумолимо толкали ее в объятия этого мужчины.

– Роберт, – негромко обратилась она, поставив бокал. – Вы хотите, чтобы я стала вашей?

От шока он даже раскрыл рот, потом откинулся на спинку кресла и громко захохотал.

– Вы просто неповторимы, Цыганочка. Сомневаюсь, что у вас в этом смысле есть достойная соперница.

– Это не ответ на мой вопрос.

А может быть он сейчас возьмет и откажется, скажет ей, что сам выбирает себе женщин, с которыми хочет спать и в состоянии совратить кого угодно. Софья видела по его лицу, что он раздумывает, но искры ее горящих глаз зажгли огонь желания и в нем.

– Да, черт меня возьми, хочу. Не знаю, доверяю ли я вам, донья Софья, но вас хочу.

– Очень хорошо. Скажите, а есть на двери задвижка? – Она кивнула в сторону остальных комнат. – А то эти спальни выглядят не слишком гостеприимно, да и холодно там. А вот кухня как раз то, что надо.

Он поднялся, шагнул к двери и запер ее на тяжелую задвижку. Повернувшись, он увидел ее обнаженной, стоявшей у огня. Ее кремовая плоть отражала темно-красные блики.

Первая их любовь походила на вспышку, на нечто такое, к чему они долго готовились, давно уже созрели для этого, но никак не могли осуществить. Жадно, без лишних слов и без долгих поцелуев, он взял ее, разрядив в нее все свои накопившиеся за последнее время тяготы и переживания. И она себя не сдерживала… Два года постоянного воздержания буквально обрушились на него ее неистовой жаждой наслаждения… Их первое слияние напоминало некую трапезу двух до дрожи в руках изголодавшихся людей. С той лишь разницей, что пищей для них стали тела друг друга… Позже, когда их ищущие руки сплелись, и тела вновь соединились, возникла нежность, ласки и обретение после поисков нового, лишь им одним необходимого чувства. Когда их страсти утихли после полного удовлетворения друг другом, они молча лежали рядом. Софья чувствовала наплывающее на нее состояние услады, покоя и умиротворенности. Будто закончились эти бесконечные скитания, потери и она вернулась к родному очагу.

– Почему? – спросил ее Роберт. – Почему я? Почему сейчас и здесь?

– Потому что ты привез меня сюда для этого, – отвечала она.

Радость мешала Софье говорить, она ясно сознавала, что принадлежала этому человеку полностью, без остатка, что возврата к прошлому нет и быть не может.

– Потому что я тебе нужна. Потому что впервые в жизни я действительно поняла значение слова «любовь». – Она вдруг ощутила, как он будто бы отпрянул от нее, хотя даже не пошевелился.

Ее слова, подобно горящим угольям, обжигали уши, раскаленными спицами входили в сердце. Как он старался забыться, избавиться от всего, изобретая самые разные способы бегства от себя, – недолгого, пусть даже на несколько дней, но муки и страдания не дремали, они ждали его. И опять судьба потешалась над ним. Ведь Софья преподнесла ему бесценный дар и именно тогда, когда он им воспользоваться не мог. Так как же быть? Ничего не оставалось, как отвернуться от дара Всевышнего…

– Софья, послушай меня. Я не могу… Я имею в виду, сейчас не могу, ведь все так… – Он замолчал, понимая, что слова сейчас бесполезны и неуместны.

Она не шелохнулась. Волны страсти и наслаждения откатились, оставили ее погибать на пустынном берегу. Я потеряла его, с внезапной отчетливостью, поняла Софья. Это пришедшее понимание боль внутри не утихомирило, а наоборот, делало ее нестерпимой. Я его потеряла, так никогда и не обретя. Разум ее всколыхнулся, и она поняла, все поняла до конца. До сих пор ей удавалось избегать наказания. Из-за нее погибли два человека, убийца ее дочери так и оставался в живых – да ведь это реки крови! Как она могла просто барахтаться в них и не утонуть? Когда-то она этого желала. Но, наверное, это было бы слишком просто. А вот теперь и начинается ад, маячивший раньше где-то там, далеко, за горизонтом… Потеря Роберта – расплата, наказание за грех, за пролитую ею кровь.

Он даже не появился на ее концертах в Кордове. Весь город собрался, чтобы посмотреть и послушать Цыганочку. Ее восторженно принимали, неистово аплодировали, но лишь один идальго Мендоза устранился от этого. На третье утро пребывания в городе она не имела даже и тех остатков гордости, которые способны были ее удержать в первые дни пребывания в Кордове. Она знала, что будет отвергнута, но сдаваться без борьбы она не привыкла.

Ставни на всех окнах дворца были закрыты, ворота заперты, на ее звонки, сколько она ни дергала за шнурок большого, медного колокола на воротах, так никто и не отвечал. Может быть он уехал? Да, но и тогда должна же оставаться в таком дворце хоть малочисленная прислуга? Софья шла вдоль этих стен, вспоминая прежние дни. На Калле Иудихос она остановилась как раз на том же месте, где много лет назад впервые столкнулась с Пабло Луисом. Ей показалось, что она его даже увидела… Его призрак решил навестить ее, она даже потрясла головой, желая отогнать его от себя, и он исчез.

Дверь, которую Софья искала, оставалась такой же, как и в те времена. Сомнений быть не могло, именно она вела в Патио де лос Наранхос. Она попыталась открыть ее, но дверь, конечно же, не поддалась. Продвигаясь по аллее, вдоль стены дальше, Софья обнаружила знак, оставленный тогда Фантой. Рядом появились и другие. Те цыгане, которые побывали здесь после них, оставили на знаке, нарисованном Фантой, три параллельных линии. Это говорило о том, что в этом дворце их считали за воров. Очевидно донья Кармен, разочаровавшись в снадобьях Фанты, отгоняла появлявшихся здесь цыган всем, что попадало ей под руку. Для Софьи предсказания Фанты тоже не сбылись. Ах, Фанта, Фанта, ты же обещала мне чудесное будущее. А вместо этого я теперь всего лишь шлюха и убийца, а тот единственный человек, которого я люблю, отвергает меня. Она обошла весь дворец и теперь стояла перед еще одной дверью и раздумывала звонить или нет. Но вдруг Софья заметила маленькую дверцу, предназначенную для пеших гостей. Эта дверца неожиданно открылась, и из нее вышел ребенок. Нет, это был не ребенок, а карлик. Он вытирал лицо носовым платком, а в его руках была сумка, в которой обычно носят книги.

– Я хочу видеть идальго, – без обиняков заявила ему она.

Он посмотрел на нее и довольно долго изучал ее, прежде чем ответить. Теперь она видела, что он плакал.

– Нет, сеньорита, идальго умер, – ответил он.

Софья в недоумении смотрела на него.

– Как умер, я же видела его три дня назад.

– Нет, нет. Он ходит, – продолжал карлик.

– Он дышит. Но он умер. Я не знаю, какое у вас к нему дело, сеньорита. Но Вы уж лучше идите. Вам здесь делать нечего, – он повернулся и посмотрел на ворота. – Живым здесь делать нечего. Это могила.

Когда он уходил, Софья смотрела ему вслед. Затем снова подбежала к воротам и стала в них колотить. Она колотила до тех пор, пока на ее руках не выступила кровь. Софья кричала, звала Роберта, пока хрип не сдавил ей горло. Ей даже показалось, что кто-то наверху стоит у окна, но все было напрасно… Через час Софья признала свое поражение и оставила дворец.

Какое-то время Роберт еще оставался сидеть возле бассейна, отражавшего апельсиновые деревья и слушая, как она его звала, как ее маленькие кулачки отчаянно молотили огромную толстую дверь. Когда он уже не смог больше выносить это, Роберт встал и отправился вглубь дворца.

Я люблю тебя. Какая простая фраза, сколько раз ее произносили мужчины и женщины с тех пор, как был сотворен этот мир. Я люблю тебя. Когда она впервые прошептала ему их, он с внезапной и болезненной ясностью осознал, что представляла собой его судьба. Его будущее представилось ему чем-то, не имевшим никакого содержания. Он будет ничем, никем, потому что он не мог никому и ничего дать. Да, эта красивая и восхитительная женщина любила его, и он вполне мог полюбить ее. Принять любовь Софьи, это значит предать все то, для чего он был рожден и даже то, что он разрушил и уничтожил. Принять любовь Софьи, вернуть ее, значило избегнуть своего нынешнего наказания, уйти от тех терзаний и мук, виновником которых он был сам и которые он обязан изведать до конца, в одиночку.

В ту ночь он побывал во многих комнатах дворца Мендоза. Ему казалось, что ее голос все еще преследует его. Еще долго ее крики стояли в его ушах. Роберт знал, что обречен слушать их вечно, что они никогда не оставят его в покое, что это был еще один припев в том хоре упреков, который поселился за этими древними стенами.

На лепном потолке главного обеденного зала висели две огромные люстры. Роберт стоял под ними и вспоминал Пабло Луиса. Потом подошел к окну и стал дергать за шелковые шнуры тяжелых расшитых гардин, испытывая их на прочность. Он оставил это занятие. Нет, искать забвения в небытии было актом трусости, вряд ли чем-нибудь отличавшимся от принятия любви Софьи.

Он побежал прочь из обеденного зала, тяжело стуча по полированному деревянному паркету, по пустым коридорам. На третьем этаже восточного крыла находилась длинная галерея. Стены были увешаны портретами его предков, давно почивших в бозе. Роберт смотрел на них. Он обливался потом, сердце его готово было выскочить, но он закрыл глаза, чуть подавшись назад, собрал всю свою энергию и обратил ее в крик. Он кричал так, как кричат от страшной, мучительной боли, он кричал и изгибался, словно кланялся чему-то, перед чем был виноват в самых страшных грехах и просил, умолял об искуплении.

– Перенесу, вытерплю! – кричал он. – Я виноват. Я не погибну! Пусть меня накажут – я вынесу!

Пастор колебался. Он не выпускал из своих костлявых старых пальцев перо, но имя свое не написал. Женщина ждала и не отрывала от него взгляда.

– Сеньорита, но ведь есть другие способы…

– Нет, теперь этих способов у меня нет.

Взгляд ее синих глаз был неподвижен. Их сейчас как бы подернула тень, след ее недавних мучений, но они оставались по-прежнему красивыми. И все же он не решался.

– Сделать то, о чем вы меня просите, значит совершить грех, – бормотал он. – Я не могу присягнуть тому, что является неправдой.

– Это не грех, а так, грешок, дон Лоренцо. И это должны сделать вы – ведь никто в этой деревеньке не может ни читать, ни писать. А вам поверят.

– Но я же совершу клятвопреступление.

– Об этом знаем только вы и я. – Софья наклонилась к нему.

– Две тысячи реалов, дон Лоренцо. Хватит на то, чтобы построить новую церковь и прорыть колодец, чтобы людям не приходилось за версту ходить к речке по воду. Ну, скажите на милость, где вы еще достанете на это две тысячи реалов? У кого?

– Нигде, – признался он. – Хорошо, я сделаю то, о чем вы просите.

Он уже дважды повторял это: в первый раз неделю назад, когда она впервые обратилась к нему, и сегодня утром, когда она принесла документ на подпись. И все же он никак не мог решиться. Сейчас пастор перечитывал бумагу еще раз.

«Я, Лоренцо Гонзалес Рудин, приходской священник деревни Энсинасола, провинции Андалузия настоящим подтверждаю факт, что женщина по имени Софья, или Гитанита родила в этой деревне сына двадцать девятого феврале года одна тысяча восемьсот четвертого. Этот мальчик был окрещен мною и наречен Рафаэлем Пабло Мендоза Софья в соответствии с законами Бога и Святой Церкви».

– Здесь все правда, за исключением даты, – напомнила она ему.

– За исключением даты, – согласился он.

Ее сын родился неделю назад, двадцать девятого июля 1806 года, но она настояла на том, чтоб свидетельство о рождении было выдано с датой на два года и пять месяцев раньше.

– И имя, – казалось он боится. – Может, вы не будете пользоваться именем столь знатного дома?

Софья встала.

– Вы это подписываете или нет, дон Лоренцо? Но решайте теперь, меня ждет экипаж. Если вы откажетесь, я найду другого священника, которому понадобятся две тысячи реалов.

И дон Лоренцо подписал свое имя маленькими, кривыми буковками, будто надеялся, что ангелы сверху не разберут.

Софья взяла документ и положила в кожаную сумочку, которую носила с собой и подала ему коричневатый замшевый мешочек с монетами.

– Спасибо, надеюсь, вы будете довольны вашей новой церковью, дон Лоренцо.

– Сеньорита, независимо от мотивов, склонивших вас к этому решению, я не хочу вдаваться в подробности, – это не мое дело, хочу лишь сказать вам, чтобы вы жили в согласии с Богом. С этим грехом, грехом в сердце вы не сможете жить.

– Нет, – сказала она, – смогу жить. Раскаяние наступит лишь тогда, когда мне настанет время с ним умирать. До свидания, дон Лоренцо.

Карета стояла у домика, где жил священник. Возница помог Софье сесть в карету и теперь ждал распоряжений.

– В Касерес, – сказала она ему. – Но осторожнее.

Она наклонилась к ребенку и отодвинула шелковое покрывало, закрывавшее лицо ребенка. Женщина, державшая ребенка, улыбнулась ей.

– Он все время спал, Роза? – Кормилица кивнула в ответ.

Она не могла говорить. Несколько лет назад деревня Энсинасола стала объектом нападения бандитов, они убили ее семью, а Розу изнасиловали и вырезали ей язык. От пережитого кошмара у беременной Розы случились роды, но ребенок прожил недолго. Она благодарила Бога, что именно так все случилось, В грудях у Розы сохранилось молоко, и она стала кормилицей. Как-то раз к Розе приехала одна состоятельная женщина и предложила ей стать кормилицей ее сына, которого она недавно произвела на свет. У этой доньи с голубыми глазами ребенок был, без сомнения, внебрачный, иначе, зачем вся эта таинственность. Впрочем, Розы это не касалось. Сейчас они уезжали в Касерес, подальше от этой деревеньки, где каждому было известно о ее позоре. Она еще раз улыбнулась и кивнула донье Софье. Экипаж выехал из деревни на широкую дорогу. Софья взяла ребенка к себе на руки. Подумать только – ему всего лишь месяц от роду, а уже красавчик. Я люблю тебя, мой маленький Рафаэль, люблю твой пушок на головке, твои синие глазки, которые когда-нибудь может, и превратятся в карие. Я рада, что не успела предохраниться. Ты мое сокровище. Ты вырастешь в уверенности, что твой отец умер еще до твоего рождения. Ты никогда не узнаешь боль, которую испытывает отвергаемый человек. Я дам тебе столько любви, сколько смогу. Я буду тебе и матерью, и отцом. Я вынуждена оставлять тебя часто и надолго, но ведь я должна зарабатывать нам на хлеб. Но я буду всегда заботиться о тебе до тех пор, пока в один прекрасный день ты не затребуешь свою часть наследства. И когда этот день настанет, ты будешь готов к нему, сын мой.

Карета наехала на выбоину, и ее сильно тряхнуло, ребенок чуть не выскользнул из ее рук, но она его удержала.

Загрузка...