Невестка слепого барона (СИ)

Глава 1

Тело болело все целиком, даже дышалось с трудом. Сознание то уплывало, то возвращалось. Я уже пробовала оглядеться, когда меня откуда-то переносили в эту комнату. И это напугало меня так, что повторно осматриваться не хотелось. Мне мерещились какие-то бесконечные коридоры, по которым меня, причитая и голося, тащили черные женщины, похожие на тощих встрепанных ворон.

Странное ощущение некой неправильности всего мира накатывало волнами, и временами мне казалось, что я перестаю понимать разговор женщин. Не смысл слов, а сам язык говорящих. Он был совсем чужой, даже не славянский. Мне становилось то лучше, то хуже…

В моменты, когда я приходила в сознание, открывать глаза все равно было страшно. Рядом со мной тихо разговаривали три или четыре женщины, и диалог их казался мне таким безумным, что я продолжала лежать, не шевелясь и притворяясь мертвой. Тем более, что сейчас я понимала все слова. Только смысл беседы ускользал.

— …неужели она сама? Неужели даже гнева Господня не побоялась?!

— Кто знает, сестра Эшли. Только я последним человеком буду, кто девочку осудит. Вспомните, что с его второй женой было. Вспомнили? От то-то и оно! Как у покойной Роуз сил-то хватило столько лет терпеть их. Прости Господь ей все прегрешение и упокой душу страдалицы…

— Сколь она прожила-то в браке?

— Лет семь, не менее.

— И не говорите, сестры. Как вспомню последний день святого Патрика, так и перекрестится тянет. Как она, бедняжка, до церкви-то дохромала тогда? Я ведь ей сама раны промывала. И видно, что от плети… А она только глаза долу держит и твердит, что упала.

— Сказывают, что герцог войска собирает. Баронет-то в Грондер по осени уйдет. Вроде как поход дальний ожидается по весне. А в зиму войска при герцоге кормиться будут и всяческому бою обучаться. Вот Слепой барон и решил сына оженить напоследок еще разок. Вдруг хоть эта невестка плодовитой окажется.

— Нипочем бы я своего ребенка в ихнее логово не отдала! Это у Слепого третья невестка уже будет. И ведь заедят они ей жизнь. Как есть заедят. Сама баронесса и постарается. Как же родителям кровинку-то свою не жаль?

— Ой, сестра Айслин, их тоже понять можно… У родителей она аж седьмая. Старших-то они пристроили уже, а Клэр так и не сговорили ни с кем. Семья ведь все беднее и беднее. Ну-ка, столько добра в приданое раздать!

— Вот кому Господь плодовитость-то без ума дал! Матушка, госпожа Висла, ее опять пузатая ходит. Давеча приходила, свечку ставила за благополучие рода: все сына мечтает родить. Они лишний рот скинули, да и радуются, что хоть голодать девица не будет.

Скрипнула дверь, и кто-то вошел. Женщины затихли, кажется, даже дышать перестали.

— Не судите, сестры, да и не судимы будете, – строго вмешался третий, весьма властный голос. – Как она? В себя пришла?

— С этакой высоты упасть… Дышит: так и уже слава Богу, преподобная мать, – тихо ответили ей.

На лицо мне снова легла теплая влажная тряпка, и кто-то аккуратно, почти нежно принялся промокать сильно саднящий висок, приговаривая:

— Ну вот, опять ссадина у нее закровила.

— Нечего тут вздыхать над ней. Лучше ступайте на молитву, а я побуду здесь. Как молитва окончится, сестра Брона, ты придешь и сменишь меня, – это говорил тот строгий голос, который вмешался в беседу последним. – Ступайте!

Снова скрипнула дверь. Оттуда пахнуло странной смесью запахов: растопленного воска, пригорелой каши, сдобной выпечки. По коридору, удаляясь, гулко и часто простучали шаги.

«Интересно: у них что, обувь из дерева? И кто вообще такие эти странные тетки?», — эта была моя первая связная мысль.

Женщина, оставшаяся в комнате, села в ногах на моей кровати и спокойно произнесла:

— Не притворяйся, Клэр. Я вижу, как дрожат твои ресницы. Открывай глаза и слушай, что я тебе скажу, – голос звучал спокойно, но требовательно.

Имя было незнакомое. Совсем незнакомое. Пусть я с трудом приходила в себя, но точно знала, что меня зовут Ксения. Однако сейчас стояла такая тишина, что я четко осознавала: в комнате нас только двое. Значит… Значит, эта женщина обращается ко мне. Просто она путает меня с какой-то Клэр. Сейчас я ей все объясню…

Глаза я послушно открыла и уперлась взглядом в узкое морщинистое лицо женщины в годах. То, что одежда на ней была монашеская, я поняла как-то сразу: длинная черная хламида с широкими рукавами, в которых прятались бледные и узкие кисти рук. На высохшей, почти плоской груди -- большой золоченый крест, поигрывающий в солнечных лучах яркими камушками цвета свежей крови. Странной кажется его необычная форма -- он увенчан шаром. На голове старухи – сложное белоснежное сооружение с отогнутыми от лица крыльями. Не представляю, как правильно называется эта штука, но никем, кроме монашки, женщина быть не могла: именно такие головные уборы я видела в исторических фильмах. Женщина заговорила, держась правой рукой за свой крест на груди и нервно постукивая по нему тощим указательным пальцем:

— Гибель невесты накануне свадьбы могла испортить репутацию моего монастыря. Это был отвратительный и глупый поступок, и прощения тебе не будет. Ты в гордыне своей решила, что лучше Господа знаешь, какой крест тебе нести по силам. Ты готова была погубить и свою бессмертную душу, и судьбы сестер этой святой обители. После вечерней молитвы ты будешь оставаться в часовне и отбивать земные поклоны. Триста каждый день. Ты поняла меня, Клэр?

Я смотрела не на нее, боясь даже моргнуть. Эта женщина завораживала меня, как факир со своей дудочкой змею. Даже мерное сухое постукивание пальца по металлу креста вызывало у меня оторопь. Да еще и речь свою она произнесла почти в такт этим негромким звукам.

Видя, что я молчу и не произношу ни слова, она удовлетворенно кивнула головой и, резко встав, покинула комнату. Ходила она, кстати, совершенно бесшумно. А я осталась в полной растерянности, пытаясь сгрести в одну кучу мысли и странное ощущение реальности этого мира. Совершенно чужого мира.

Вот стены. Обычные беленые стены, какие на старых дачах иногда бывают. Это не краска, а именно побелка, чуть пожелтевшая от старости. На стене висит крест. Большой грубо вырезанный из тёмного дерева крест. Только в отличие от обычного христианского, верхняя часть упирается в деревянный шар размером с мой кулак. У старухи на груди был тоже с шаром.

Из положения лежа я вижу только сводчатый потолок и кусок деревянной некрашеной двери. А под потолком нет люстры. Нет лампочки. Нет бра на стене. Вообще нет ничего, что могло бы освещать комнату.

Сажусь медленно, аккуратно, стараясь не обращать внимание на слабость, боль и тошноту. Мир вокруг плывет и теряет четкость. Это просто у меня кружится голова…

Узкая комната. Одно небольшое окно: стрельчатое, забранное массивной решеткой. У окна маленький стол из посеревшего от времени дерева и два табурета. Такие можно увидеть в фильмах про военные времена.

На полу из широких каменных плит, шершавых и неровных даже на взгляд, аккуратно стоят деревянные сланцы. Больше не представляю, как можно назвать такую обувь. Перемычка из кожаного шнура, а подошвы из настоящего дерева. Сланцы не новые: их явно долго носили, и на дереве четко отпечатались следы узких ступней. Два неуклюжих топчана с толстыми ножками. На одном из них я и сижу сейчас. Серое белье. Серое не от грязи – пахнет от него травой. Просто ткань такая странная…

Ощупываю накрывавшую меня простыню, подношу поближе к глазам. Непропряды, разная толщина нитей… Как будто и не машина ткала, а в каком-нибудь экопоселении на сувениры такую изготовили. Рука дрожит. Я еще очень слаба и потому бросаю полотно, продолжая осматриваться…

Только вот взгляд непроизвольно возвращается к руке, отбросившей ткань. Тонкая девичья рука, чуть смугловатая и сильно ободранная от локтя до запястья. Ссадина совсем свежая, даже чуть сочится сукровицей. Совершенно чужая рука, которая, как ни странно, слушается меня…

Глава 2

Вряд ли я потеряла сознание. Скорее, просто задремала ненадолго. Очнулась оттого, что по комнате процокали деревянные подошвы, и надо мной заботливо склонилась женщина лет двадцати пяти-тридцати. В черном монашеском одеянии, но с головным убором, гораздо менее помпезным, чем у настоятельницы. На этой был просто белый платок, схваченный под подбородком крупной деревянной бусиной. Он так плотно прилегал к лицу, что оно казалось треугольным.

— Ну что, девочка? Пришла в себя? Может быть, пить хочешь или еще чего?

Пить я действительно хотела, но когда открыла рот, чтобы сказать «да», вместо привычного слова вырвалось чтото странное:

— Айо… — рот я захлопнула мгновенно, просто от неожиданности. Но то, что я свободно произнесла местное «да», напугало меня довольно сильно.

Женщина-монашка ничего странного в моем поведении не обнаружила. Напротив, ответу она обрадовалась и, пробормотав: «Сейчас-сейчас, потерпи», торопливо ушла, цокая по полу деревяшками. Вернулась она через несколько минут, принеся с собой кувшин чуть теплого травяного чая и большую кружку, из которой и напоила меня, предварительно усадив.

Я совершенно не понимала, что нужно делать и говорить, но почему-то абсолютно не было желания задавать провокационные вопросы. Как-то я уже внутренне смирилась с мыслью, что в этом месте не стоит спрашивать, как я сюда попала, можно ли мне получить мобильный телефон, чтобы позвонить, и когда будет ближайший рейсовый автобус до Черемушек. Если хоть как-то еще можно было логически объяснить и беленые стены, и необычный крест, и всех этих незнакомых женщин, то вот уж молодое и совершенно чужое мне тело ни в какую логику не укладывалось.

Если сразу после ухода преподобной матери я еще подозревала некий розыгрыш, хотя даже представить не могла, кому бы захотелось меня так обмануть, то после того, как рассмотрела доступные мне части тела: чужие худенькие руки, стройные и очень молодые ножки, а также потрогала совершенно роскошные по густоте волосы, свернутые небрежной улиткой на затылке, сомнения меня покинули.

Эти волосы ошарашили меня больше всего. Выдернув из узла несколько деревянных шпажек, я перебирала локоны в руках, периодически дергая то одну, то другую прядку, и с недоумением ощущала боль от каждого рывка. После третьего неудачного ЭКО моя родная, когда-то роскошная шевелюра поредела до знаменитого: «Три волосины в два ряда».

Так что перед тем, как задремала, я почти поверила, что очнулась в чужом теле. И, похоже, заодно уж и в чужом мире. Сейчас просто началась вторая часть непонятной истории, в которую я влипла. У меня еще не было возможности толком обдумать то, что я слышала: про какого-то слепого барона, предстоящее замужество и шесть старших сестер. Вроде бы все это относилось ко мне.

Напиток, которым меня поила монашка, содержал мяту, валериановый корень и что-то еще, довольно неприятное на вкус. Однако он хорошо снял сухость во рту, и я почувствовала себя немного лучше. Женщина между тем, поставив кувшин и чашку на стол, со стоном потерла поясницу и с протяжным вздохом опустилась на скрипнувшую табуретку:

— Ох, хоть бы ненадолго вытянуться во весь рост и полежать… После земных поклонов у меня всегда так спину тянет…

Надо было что-то отвечать: она смотрела на меня, явно ожидая реакции. Я чуть прикрыла глаза и, избегая встречаться с ней взглядом, и тихо сказала:

— Койка пустая. Если ты полежишь недолго, тебе станет легче.

— Бог с тобой, Клэр! Ежли преподобная мать увидит, накажет обязательно. Ты будто со стога упала, что такую глупость говоришь. Ой… — монашка испуганно прикрыла себе рот ладонью и, растерянно глядя на меня, забормотала: – Прости Господи, язык мой длинный! Ты ведь и правда упала с лестницы, а я такие глупости несу!

— Ничего страшного. Ты же не со зла.

— Ой, Клэр, конечно, не со зла. Тебе полегче-то стало?

— Не слишком. Голова все еще кружится, – говорила я на этом языке совершенно свободно, прекрасно понимая каждое слово. Лились они сами собой, не вызывая никаких затруднений. А вот когда я попробовала сосредоточиться на этой мысли и понять, как же так получается, левый висок прошила такая острая боль, что я поморщилась и отложила проблему на потом. Да и была она не самой важной.

Гораздо важнее было то, что мне нельзя выдавать себя. Это я чувствовал каким-то инстинктом. Явно преподобная мать не тот человек, который обрадуется попаданцу. Не дай Боже, еще ведьмой или нежитью объявят. Я решила некоторое время помолчать, но монашка не отставала с разговорами:

— Клэр, а что тебе преподобная мать-то сказала?

— Велела после вечерней молитвы оставаться в часовне и отбивать триста земных поклонов.

— Ох ты! – монашка покачала головой и, может быть, и хотела меня пожалеть, но, стрельнув глазами в сторону двери, произнесла только: – Ну, преподобная мать лучше знает, какое лекарство от душевной тоски поможет.

После этого она еще минут десять сидела возле моей кровати, пока откуда-то из коридора не раздался крик:

— Сестра Брона! Сестра Брона, пожалуйте на кухню!

Монашка вскочила, торопливо перекрестила меня и вышла из комнаты. А я лежала и мысленно пыталась проговаривать и вспоминать все значимые моменты своей собственной настоящей жизни. Мне казалось, что если я не сделаю это немедленно, то моя личность каким-то образом растворится в этой самой Клэр и потеряется навсегда.

***

Меня зовут Смирнова Ксения Андреевна. Мне сорок три года. За плечами институт, я технолог хлебопекарного производства. Три ЭКО, которые превратили меня из тонюсенькой тихони Ксюши в тетку сто двенадцать килограммов весом и подарили начальную стадию рака. Предстоящее лечение навевало униние и ценой и продолжительностью. Да и не факт, что поможет...

Ранний студенческий брак, который казался мне долгие годы надежным и незыблемым, окончился не просто грязной изменой, а еще и попыткой мужа отжать у меня квартиру. До сих пор вздрагиваю, когда вспоминаю, сколько трудов мне стоило доказать в суде, что на первоначальный взнос нашей трешки мы использовали деньги, полученные от продажи моей (унаследованной от родителей) однушки.

Последние два года, уже после развода, обернулись для меня тоскливой чередой всевозможных неприятностей. Машину, относительно новую и купленную в кредит, угнали и разбили какие-то пьяные подростки-маргиналы. Искать их, разумеется, никто не собирался. Между тем кредит мне предстояло платить еще четыре года.

На работе, куда я устроилась сразу после института и где добросовестно впахивала почти девятнадцать лет, поменялось начальство. Бог знает, кому и зачем приглянулось мое среднестатистическое рабочее место с не самой шикарной зарплатой, но травить меня начали медленно и вдумчиво. Нет, умом я даже понимала, что придется уйти по собственному, иначе смогут и под статью подвести. Но было обидно…

Однушка, купленная мной после развода и “распила” общей квартиры, которая первый год казалась мне тихой пристанью, неожиданно тоже стала доставлять проблемы. В квартиру надо мной въехал бывший сиделец Коля Паяльник, отдававший долги государству долгие шесть лет. Пиршества и гулянки, продолжавшиеся ночами уже восемь месяцев, перемежались частыми скандалами и женскими воплями: «Спасите-помогите! Убивают!».

Если первое время адекватные соседи еще пытались вызывать милицию, то очень быстро отказались от этой идеи: хозяйка квартиры, Томка, украшенная свежими синяками и изрядно поддатая, тут же начинала с воплями кидаться на соседей и милицейский наряд и утверждать, что все у них замечательно.

В общем, все складывалось так тягостно и неудачно для меня, что в какой-то момент мне показалось: я совершенно не нужна этому миру. Он меня просто стряхивает, как небрежно перед долгой зимой стряхивает последний осенний лист старое уставшее дерево…

Может, от этих тоскливых мыслей, может, просто понимая, что мне даже наследство оставить некому (подруги пропали с горизонта еще во времена моего замужества), я сходила к нотариусу и недрогнувшей рукой написала завещание в пользу кошачьего приюта. Когда я еще была здорова, я иногда волонтерила там, мечтая наиграться с пушистиками. К сожалению, у бывшего моего мужа была сильная аллергия, и принести такое счастье в дом я не могла себе позволить.

Скандалы на работе, бесконечные скандалы в общественном транспорте, которым я теперь добралась на эту работу, и вишенкой на торте – пьяные скандалы по ночам. Точно не знаю, но думаю, что убил меня дома именно этот самый Паяльник.

Последнее мое воспоминание: утром, перед работой, он прижимает меня на площадке к лестнице, клянча сотку на опохмел и слыша решительное «нет». Как-то по-крысиному зыркнув глазами влево-вправо, резко толкает в грудь...

Испугаться я почти не успела, а вот до того мига, как что-то у меня хрустнуло в шее и навалилась темнота, я со странным злорадством вспомнила об установленных три месяца назад на всех лестничных площадках видеокамерах…

Глава 3

Книги о попаданцах читать мне доводилось, но я всегда относилась к этому, как к обычным сказкам для взрослых. Я бы и сейчас не поверила в то, что я попаданка, если бы не две детали, которые невозможно объяснить чем-то другим. Первое, разумеется, это чужое тело вместе с чужим языком. А второе я обнаружила, когда смогла встать с постели и подойти к окну.

Стекло было непривычно толстое, мутноватое и даже с пузырьками. Сквозь него отчетливо видно было старое дерево, растущее возле каменной ограды из массивных булыжников. А на дереве небольшими зелеными шариками висели молодые яблоки. Еще неспелые, еще только набирающие массу, но совершенно точно не имевшие возможности вырасти зимой.

Между тем последнее мое утро, которое я зафиксировала в памяти, утро из прежней жизни, было 26 января 2024 года. Возможно, я бы не запомнила дату так отчетливо, если бы не одно обстоятельство: 28 января мне должно было исполниться сорок четыре года. И рано утром я звонила знакомому кондитеру Ирине, чтобы заказать торт для сотрудников.

Я, помнится, тогда еще колебалась: стоит ли длить старую традицию? Однако подумала, что люди, рядом с которыми я работала долгие годы, ни в чем не виноваты. Пусть начальство поменялось на пакостное, но от старых сотрудников я плохого никогда не видела.

Сейчас, глядя в окно и с трудом сдерживая нервный смешок, я подумала: «Хорошо хоть, что предоплату я Ирине сразу отправила, а то бы совсем некрасиво получилось: торт сделает, а денег не получит.».

Голова сильно кружилась. Думаю, у меня все же небольшое сотрясение есть. Слабость продолжала накатывать волнами, потому я, аккуратно придерживаясь за стену, вернулась на свою узкую лежанку. Даже это небольшое усилие обошлось мне дорого: снова клонило в сон. Я успела задремать и сколько-то поспать, но была разбужена одной из монашек. Она торопливо и не очень бережно трясла меня за плечо, приговаривая:

— Клэр! Проснись же… Клэр! Да вставай уже скорее! Вставай, там баронет к тебе пришел…

В этот раз из сна я выдиралась с большим трудом, долго не понимая, где я и что произошло. Однако монашка, в этот раз довольно пожилая и суетливая, все время тянула меня за плечо и за руку и повторяла:

— Быстрее! Пойдём быстрее, а то преподобная мать огневается!

Она даже присев на корточки, натянула мне на ноги те самые деревянные сланцы и, практически сдернув с кровати, не дала моему телу упасть: от резкого толчка сильно пошатывало, но женщина крепко обхватила меня за талию и помогла устоять на ногах.

Тихонько приговаривая: «Да шевелись же ты! Шевелись, девочка, а то накажут…», – она тащила меня по длинному коридору с крошечными редкими оконцами где-то под потолком, откуда с трудом пробивался тусклый дневной свет.

Закончился наш путь в еще одной небольшой беленой комнате, где стояли вдоль противоположных стен две широкие потертые скамьи. На одной, молитвенно сложив руки и перебирая длинные четки из крупных деревянных бусин, изредка перемежающихся янтарными шариками, сидела преподобная мать.

Напротив нее, у другой стены — мужчина, изрядно заросший бородой и усами. Длинные волосы сальными прядями рассыпались по плечам, не скрывая свою седину. Даже косматые брови были отмечены изрядным количеством пегих волосков. Рядом с ним на скамейке валялась фетровая шляпа, чем-то напоминающая котелок. Большая часть одежды состояла из кожи и имела довольно потертый вид. Только огромные сапоги жирно блестели начищенными голенищами.

Я смотрела на мужчину и не понимала, почему люди зовут его слепым бароном: оба глаза у него были абсолютно целы. Даже каких-то шрамов, намекающих на возможную травму на лице, не было.

Между тем говорливая монашка, дотащившая меня до этой комнаты, входить вместе со мной не стала. Она просто закрыла у меня за спиной дверь. А преподобная мать, слегка нахмурив брови, произнесла:

— Ты заставляешь своего жениха ждать слишком долго, Клэр. Это неприлично, – затем, видя, что я так и застыла в проходе, она добавила, как бы поясняя: -- Я вынуждена была послать баронету Рудольфу известие о твоем падении. Сядь рядом с ним и ответь на вопросы.

Скамья была не только широкая, но и длинная. Я постаралась сесть так, чтобы между нами был хотя бы метр расстояния: этот неприятный мужик пугал меня. Он вовсе не выглядел человеком, способным посочувствовать своей невесте или вообще кому-либо. Конечно, может быть, я ошибаюсь, и за неприятным фасадом прячется мягкий и заботливый мужчина. Но пока что я его откровенно боялась. Впрочем, первые же его действия и слова перечеркнули мою слабую надежду.

Громко хмыкнув и что-то совершенно неразборчиво буркнув себе под нос, он, совершенно не стесняясь преподобной матери, придвинулся по скамье почти вплотную ко мне и положил крупную руку с не очень чистыми ногтями на мое колено. Смотрела я в этот момент на преподобную мать просто потому, что глазеть на него было неудобно. Она же расположилась ровно напротив меня, через проход шириной всего в два-три метра. Я очень четко отметила момент, когда она прикрыла тонкие, почти лишенные ресниц веки и, перебирая четки, забормотала себе под нос молитву еще интенсивнее.

Отвратительный же мужик очень низким, слегка гнусавым голосом спросил:

— И что это тебе, девка, вздумалось с лестницы прыгать?

Я молчала, совершенно не представляя, что ответить. Похоже, ему мои ответы были не слишком то и нужны. Сильнее стиснув мое колено так, что я прекратила слабые попытки отодвинуться, он нравоучительно заговорил:

— Родители твои за тобой только один сундук с одеждой и дают. Если ты, девка, думаешь, что женихи-то в очередь стоять будут, так даже и не мечтай. Распоследний купчишка или горожанин и то на такое приданое не позарится! Тебя, дуру, в баронскую семью берут, как какую путевую… А ты, – он снова стиснул мое колено, больно впиваясь пальцами, – дура и есть! Убиваться она надумала! Кому ты и нужна такая: без приданого, да дохлая! Нет бы Господа молить и благодарить, да преподобной матери в ноги кинуться с признательностью, что судьбу твою обустроила. А она, дрянь этакая, – он снова сдавил колено, впиваясь пальцами в мою тощую ногу, как клещами, – противиться счастью вздумала.

Все это время я была в каком-то странном, почти шоковом состоянии. Сперва я просто пыталась ладонью незаметно оттолкнуть его руку, убрать ее с моей ноги. Потом совершенно машинально попыталась по одному отрывать толстые и неуклюжие с виду, но очень сильные пальцы…

Он все продолжал свою речь, совершенно не обращая внимания на мои трепыхания. От мужика омерзительно пахло конским навозом, застарелым потом и чесноком. Поверх этого всего ложился запах перегара.

В какой-то момент, окончательно перестав понимать, что происходит и что можно сделать, я попыталась вскочить со скамьи, чтобы хоть как-то обратить на себя внимание преподобной матери. Однако помогло мне это очень мало: легким толчком локтя в мое солнечное сплетение мужик мгновенно вернул меня на место. И пока я хватала ртом воздух, пытаясь восстановить дыхание, негромко, но отчетливо произнес:

— Будешь перечить – прибью! Господь повелел: жена да убоится мужа! А ты супротивничаешь?!

От недостатка кислорода у меня мутилось в глазах. И от участия в окончании этой сцены меня спас благословенный обморок.

Глава 4

Очнулась я в своей постели. Рядом топталась Брона с травяным отваром в кружке. Я выслушала отповедь преподобной матери, ни слова ни говоря и не глядя ей в глаза. Когда эта гадина вышла, повернулась к стене и заплакала. Брона молча вздыхала и гладила меня по плечу.

Мне не просто было страшно. Скорее я испытывала одновременно ужас и панику. Если бы я хоть немного представляла себе, что делается там, за воротами монастыря, я бы, наверное, пустилась в бега. Однако полная неизвестность, которая ждала меня там, пугала больше, чем преподобная мать. Тем более, что до свадьбы было еще какое-то время.

Мне разрешили отлежаться в постели еще два дня. Ночевала со мной ночью в комнате только Брона. И все наши разговоры сводились к тому, что на мои, даже самые невинные вопросы она прикладывала указательный палец к губам и указывала взглядом куда-то в сторону выхода из кельи. А главное: сразу же переводила разговор на другую тему. Выглядело это примерно так:

— Брона, скажи, что ты знаешь о семье моего жениха?

— Откуда же я могу знать о баронской семье?! – приложенный к губам палец и быстрый взгляд в сторону двери. Похоже, монашка пыталась мне объяснить, что нас подслушивают. – Сегодня я на огороде работала. В этом году картофельные кусты такие здоровые вымахали! Надеюсь, Господь наградит нас хорошим урожаем.

На третий день мне пришлось встать. Для волос нашлась старая, наполовину беззубая расческа из дерева. Умывальник висел наискось от нашей кельи в небольшой нише. Туда была очередь. А туалетом служила обычная выгребная яма, жутко воняющая и потому спрятанная в конце коридора за двойными дверями.

Та же самая Брона, видя мою неуклюжесть и растерянность, практически за руку отвела меня в место для молитвы. Не слишком я разбираюсь в церквях и храмах, но кто-то из монашек назвал это место часовней. Да и по площади для церкви маловато.

На холодном каменном полу на коленях стояли около тридцати женщин очень разного возраста. Только одна была лет восемнадцати. Все остальные около тридцати и старше, некоторым хорошо за сорок. У молодой девушки, как и у меня, не было никакого головного убора. На нас были только монашеские хламиды.

Надзирала за этим молитвенным сборищем костлявая мрачная старуха, которая сама не стояла на коленях и не стукалась лбом об пол по команде, а только давала эту самую команду повелительным жестом руки. Перед ней на деревянном пюпитре лежала толстая книга, и она речитативом зачитывала-бубнила текст, а в необходимые моменты поднимала обращенную к молящимся открытую ладонь на уровень плеча. Все склонялись и касались лбом пола.

Текст, который мы слушали, наполовину звучал тарабарщиной. Часть слов была мне понятна, а часть совершенно не знакома. Похоже, какие-то устаревшие речевые обороты. Общую суть молитв я вроде бы уловила: мы молились о ниспослании здоровья некому Иохиму Благолепному и его чадам и домочадцам. Я даже не представляла, кто это, но исправно шевелила губами.

Потом следовала молитва о ниспослании нашему монастырю всяческих благ земных. И третья, заключительная, о здоровье матери-настоятельницы. Стоять коленями на ледяном каменном полу было откровенно неприятно. Половины текста я совершенно не понимала и только отбивала земные поклоны по сигналу старухи. Это не мешало мне поглядывать на других молящихся. Я заметила одну деталь: почти у всех монашек длинный подол рясы был сложен под коленями в три слоя.

«Надо же как! А я и не сообразила. А ведь через столько слоев и теплее будет, и не так жестко. Интересно, кто эта молоденькая девчонка?».

Молоденькая девчонка, которую я заприметила, подсела ко мне в трапезной сразу после молитвы. Трапезная эта напоминала унылую рабочую столовку, в которой из экономии ремонт не делали лет пятнадцать. Только в любой столовой на столиках стоят салфетки, есть стулья, да и сами столики, пусть и поставленные тесно, но, как правило, на трех-четырех человек. В этой же трапезной: душной, без окон, даже при очень тусклом свете двух висящих над столом масляных ламп было заметно, какое все вокруг старое и ветхое.

Сводчатый потолок, когда-то бывший белым, покрыт ярко-черными пятнами копоти. Похоже, лампы иногда подвешивали в других местах. Стол был один-единственный, идущий от дверей комнаты и до самой кухни, расположенной в конце. Скамейки, каждая на двух человек. Миску с кашей вообще ставили одну на четверых.

Только мне и девушке монашка, в отличие от всех пришедших с молитвы, носящая фартук, принесла с кухни одну плошку на двоих.

Я не слишком поняла, разрешают ли разговаривать за едой, но заметила, что взрослые монахини смотрели только в тарелку и если что-то и произносили, то очень тихой скороговоркой, как бы себе под нос. Из-за такого странного способа общения в трапезной стоял легкий неразборчивый гул.

В миске находилось что-то вроде жидкой водянистой гречневой сечки. Ни молока, ни масла, ни сахара. Только крупная соль серыми горками была насыпана в глиняные блюда и свободно стояла на столе.

Девушка шустро заработала ложкой и через минуту, с удивлением глянув на меня, пробубнила:

— Ты чего сидишь? Ешь давай.

Два дня в постели меня держали только на отварах трав: кормить преподобная мать не велела. Сообщила, что пост благотворно влияет на здоровье. Правда, вчера вечером Брона тайком принесла мне кусок ноздреватого черного хлеба. Нельзя сказать, что эта горбушка слишком уж утолила голод, но и есть из одной тарелки с другим человеком… Я колебалась.

— Раз уж не убилась, ешь давай, а то до свадьбы не доживешь, – девушка напротив меня стала медленнее прихватывать ложкой кашу и даже чуть придвинула тарелку в мою сторону. Слезы потекли сами собой, но голод не тетка. Я зачерпнула неаппетитное месиво и сунула в рот.

Монашки торопливо доедали и четверками выходили из трапезной, а я все еще доскребывала миску, понимая, что не наелась. За столом мы остались с девушкой вдвоем, когда одна из монахинь, из тех, кто в фартуках возился на кухне, прошла мимо нас с подносом к выходу.

Поднос она пронесла у меня над головой, но на краю стола поставила его и торопливо вернулась за чем-то на к плите.

Расписная фарфоровая пиалка с каким-то вареньем. Вторая -- с медом. И третья -- с крупным куском сливочного масла. Вазочка на низкой ножке, где лежали благоухающие корицей и ванилью очаровательные румяные булочки. И самый смак: небольшая порционная сковородка, где еще постреливала раскаленным жиром глазунья с двумя оранжевыми желтками. Вместо деревянной ложки, какими ели все монахини, красивые серебряные приборы. Пузатый чайник и пустая чашечка с блюдцем из тонкого, как цветочный лепесток, фарфора.

Отставив пустую миску, я подняла глаза на девушку и спросила:

— Преподобной матери?

— Ей. Аппетит у нее отличный, даром что говорят, мол, ведьмы должны лягушками питаться. Эту вот что-то не тянет на лягушек. Не рассиживайся. Мы и так задержались.

— Куда нам сейчас? – с тоской спросила я и торопливо пожаловалась: – Как головой стукнулась, так и не помню ничего.

— Вставай уже, пойдем. Сестра Марсия работу на день назначать будет. Если разозлится, опять на огород сошлет.

Сестрой Марсией, как оказалось, звали ту самую старуху, что читала нам молитву и командовала, когда кланяться. В трапезной ее не было. Думаю, тоже где-то кормилась отдельно от остальных.

Сейчас она сидела в маленькой келье с распахнутыми дверями. На столе перед ней лежала толстая тетрадь, куда она что-то записывала мелким, почти бисерным почерком. Разумеется, назначение мы получили именно на огород. Не знаю уж, почему моя собеседница не хотела туда. А мне сама мысль покинуть эти каменные стены казалась привлекательной.

Впрочем, с сестрой Марсией девушка не спорила, а только смиренно поклонилась, приложив ладонь к сердцу. Однако старуху это не остановил от строгого замечания:

— Я смотрю, Лаура, ты делаешь все как всегда. Как молиться – ты последняя, как ложкой за столом работать, ты самая первая.

Неожиданно девушка разозлилась, перестала сутулиться и, весьма нахально улыбнувшись, ответила:

— Так ведь мне, сестра Марсия, через двадцать пять дён замуж выходить. Пища в монастыре, конечно, освященная, да уж больно скудная. Как будто вы, святые сестры, боитесь лишней святости остальным раздать.

Видя, как багровеет лицо старухи, девица засмеялась, схватила меня за руку и резво куда-то потащила.

Глава 5

Коридоры, монастырский двор, дверь в массивных воротах, сквозь которую мы выбрались на волю. Дверь привратница сразу за нами захлопнула изнутри. Солнечный весенний день только начинался. Пахло свежей молодой зеленью и цветущей черемухой. Тропинка от монастырских ворот отходила за небольшой лесок.

Огород, на который мы пришли, потрясал воображение своими размерами. Выглядел он: «отсюда и до заката». Стройными рядами тянулись к солнцу небольшие, но крепенькие кустики. На этом бескрайнем поле скромными группками копались монашки. Одна из них, самая пожилая, ожидала нас у начала грядок.

— Нам куда, сестра Рания? – к этой монашке Лаура обратилась гораздо более почтительно, чем перед этим к сестре Марсии.

Старуха внимательно осмотрела меня, покачала головой и сказала:

— Ступайте-ка, милые, капусту поливать. Она у воды, не так и жарко будет.

Довольная Клэр поблагодарила женщину и повела меня вдоль нескончаемых грядок. Большую часть растений я опознать не смогла. Понимала только, что это какие-то овощные культуры. Но надо сказать, что разбиралась я в них весьма слабо. Вот если бы это была пшеница или другие зерновые, многие сорта я бы могла определить на глазок. А овощные культуры приводили меня в смятение.

Мы неторопливо прошагали больше десятка метров длиннющих грядок, на которых, как мне казалось, рос укроп. Я даже успела подумать: «Не понятно, куда им столько? Может, они этим укропом торгуют?». Лаура же, глядя на этот самый «укроп», передернула брезгливо плечами и сообщал:

— Больше всего ненавижу морковку пропалывать. Особенно когда первая прополка – у-у-у… Такая она, зараза, тонюсенькая, так с сорняками переплетается, что к концу дня аж пальцы немеют. И никак ты по-другому эту пакость не вычистишь – только все руками и пальчиками.

Понимая, что как только я открою рот, моя неосведомленность в огородных работах станет очевидна всем, я просто поддакивала случайной приятельнице. Между тем тропинка пошла под откос и откуда-то дохнуло прохладным влажным воздухом.

— Ну вот, смотри… Это нам сегодня с тобой полить нужно будет. Часть сейчас до полудня. А что не успеем, то уже ближе к вечеру. Если допоздна провозимся, придется завтра ни свет ни заря нагонять. Сестра Рания говорит, что капусту через день поливать обязательно, а то, дескать, солнцем ее попалит.

Ряды капусты пока что напоминали нечто непонятное. Округлые отдельные листья размером примерно с мою ладонь, которые вяло шевелились от легкого ветерка – никаких кочанов. Тут же, у неглубоко ручья, дном кверху стояли жестяные ведра. Не слишком большие, литров на пять-шесть каждое. Лаура вздохнула, подхватила два из них и, зачерпнув воды, вылила по половинке ведра под два растения.

Я ощущала некоторую оторопь: неужели все эти бесконечные грядки придется поливать именно так?! Однако выбора все равно не было. Я повторила за Лаурой ее действия: подхватила ведра и поднялась по склону, где была посажена капуста, и полила четыре растения на двух рядках.

Ведра были не такие уж и большие, сперва работа показалась мне достаточно легкой, хоть и монотонной. Однако уже через час с небольшим ведра налились тяжестью. И солнце, припекающее все сильнее, нагрело голову. И ряды капусты, кажется, стали еще длиннее. Я продолжала монотонно спускаться к ручью, черпать воду и поливать, идя рядом с Лаурой, и таки дождалась светлого момента, когда она сказала:

— Передохнем…

Отдыхать мы сели на берегу, в тени старой плакучей ивы. Сперва и я, и она ополоснули лицо и шею из ручья, утерлись подолами и блаженно расслабили спины и плечи, прислонившись к прохладному наклонному стволу.

— Слава те Господи, что у мужа моего для огородных работ батраки найдутся. До чего ж я ненавижу это дело!

Мне показалось, что это некий момент, которым стоит воспользоваться:

— Лаура, а у тебя жених кто?

— Тю! Неужели правда не помнишь?! Эк тебе досталось… – Она с сочувствием посмотрела на меня и, вздохнув, заговорила:

— Батюшка у него лавочник. А он сам на подмоге. Сестра еще есть, старшая, но давно ее отделили и взамуж выдали. А свекровка померла три месяца назад, – тут девушка перекрестилась и со вздохом добавила: – Нравная она очень была. И мужа своего, и Пауля моего вот так вот держала, – напарница сжала загорелый кулачок и потрясла им в воздухе. – Потому и замуж за него идти боялась: очень уж матушка его ядовитая была. Впрочем, – Лаура вздохнула и, слегка повернувшись, погладила меня по плечу, – с твоей-то покойная тетка Янина и не сравнилась бы. Намаешься ты, девка… ох и намаешься…

— Лаура, я и тебя то едва в лицо узнала. А уж жених мне вовсе чужим показался! Как есть, ничего про семью его не помню. Может, расскажешь, что знаешь?

Лаура неопределенно пожала плечами и сообщила:

— Болтают про них многое… Но то, что у баронессы служанки каждые несколько месяцев меняются: это доподлинно известно. И каждая, кто уволилась, всякие страсти рассказывает. И бьет она их, и щипать любит, и гоняет по лестницам почем зря…

Много что про нее болтают. А больше всего про то, что жрет как не в себя. Потому почти не ходит, и вот это самое кресло с ней таскать никаких сил не хватает. А лакея на такую работу она брать не велит: дескать, неприлично, чтобы баронессу посторонний мужик возил. Оттого и сына женить надумала на тебе.

Горничную-то, слышь, после смерти последней невестки найти не могут. Никто не идет. Известное дело: твои родители супротив нее ничего не стоят. Так что защиты тебе никакой не будет. Ежели надеешься, что муженек по осени в графские войска уйдет, так сильно не обнадеживайся. Уйти-то он уйдет, но никакого облегчения тебе от этого не станет.

Она еще некоторое время рассуждала о баронском доме. Рассказывала, что не больно они богатые, но и не последний кусок хлеба доедают. Что при доме у них огород большой и сад. В саду работник есть, который всем и управляет.

— А вот в огород-то баронесса сама ездит. Она, понятно дело, почти не ходит: вроде как здоровья слабого. Но невесток-то обеих на огород гоняла. Это я и сама лично видела: сидит баронесса в кресле своем с колесиками под деревом в тенечке, а невестка сорняки щиплет, глаз не поднимая, в самый солнцепек. Даже монастырские понятие имеют и в полдень работать в огороде не заставляют!

А баронесса, сказывают, даже пить в это время невесткам не велела: дескать, нахлебаются воды, отяжелеют и потом работать споро не смогут. Первая-то жена вроде как на том огороде ребеночка и скинула…

Состояние странного отупения накрывало меня медленно, но неотвратимо. Эту дерзкую, но простодушную Лауру я слушала так, будто она просто пересказывала необычные страшилку. Я все никак не могла поверить, что эти монстры из её рассказа будут иметь ко мне какое-то отношение. Между тем соседка легонечко толкнула меня в плечо:

— Будет болтать. Иначе до вечера мало что сделать успеем.

— Лаура, а почему бы не взять хоть какую-то тележку и воду таскать не ведрами, а в этой самой тележке? Наклон здесь небольшой, вдвоем вполне можно поднять сразу хоть бочку. Ты понимаешь, что мы большую часть времени тратим не на полив, а на беготню туда-сюда?

Девушка странно посмотрела на меня, пожала плечами и сообщила:

— Откуда же мне знать? От веку так поливали и меня так научили. Чай, монашки-то не дурнее нас. Видать, есть причина, почему они тележкой не пользуются.

Между тем я никакой причины не видела. Наклон капустных грядок действительно невысок. Если колеса тележки встанут так, чтобы не цеплять капустные листья в междурядье, то поднимать наверх сразу много воды и идти по рядам будет значительно легче. А главное, намного быстрее.

Никогда я не была склонна к изобретательству, но что такое отработанная технология, прекрасно понимала. И вот технология поливки капустных грядок мне не нравилась абсолютно. Я видела и понимала, что это никакая не технология, а тупое использование бесплатной рабочей силы. Самое обидное – совершенно нерациональное использование.

Глава 6

Через некоторое время после отдыха я почувствовала себя значительно хуже: кружилась голова и весь мир вокруг меня как бы слегка двоился. Я начала отставать от Лауры и первое время слушала ее ворчание:

— Клэр! Этак работать – завтра до заутреней поднимут и завтракать не дадут! Я и так в монастыре отощала, как кошка уличная. А Пауль у меня любит, чтоб женщина в теле была и здоровьем пыхала! Конечно, бросить он меня не бросит: приданое за мной доброе дают. Бабушка моя, упокой, Господи, ее душу, постаралась. Только и мне ведь нужно, чтобы муж не за одно приданое в дом брал, а чтобы и сама я ему душу грела. А ежли без конца вместо еды одни молитвы, так я и до свадьбы не доживу!

Я вроде бы понимала справедливость ее слов и старалась изо всех сил, но в какой-то момент Лаура сама заметила:

— Эй, тебе худо, что ли?! Ну-ка, брось ведро. Да брось, кому говорю! Пошли, пошли потихонечку…

В этот момент я соображала уже совсем плохо. Перед глазами стояла мутная темная пелена, которая не давала возможности разглядеть ни чертовы грядки, ни торопливо подхватившую меня Лауру.

Очнулась я оттого, что в лицо мне брызгали прохладной водой. И Лаура торопливо говорила:

— Сестра Рания, она сперва бодренько бегала-бегала, а потом хужей и хужей… А потом смотрю: стоит белая и ничего перед собой не видит. Я ее в тенек и повела, а потом уж волоком оттащила…

Пожилая монахиня стояла на коленях рядом, протирая мне лицо и шею холодной мокрой тряпкой. Ощущение было не из приятных: влага быстро сохла на лице, и казалось, что по коже ползают мелкие мурашки. Я вяло оттолкнула ее руку и утерлась рукавом. Ощущение зуда на лице пропало, но чувствовала я себя отвратительно. Старуха вздохнула и, кряхтя поднимаясь с колен, велела:

— Ты, Лаура, посиди с ней. Я сейчас сестру помоложе в монастырь сгоняю за телегой.

Через некоторое время приехала небольшая тележка, запряженная крепким рыжеватым коньком, которого под уздцы вела молодая круглолицая женщина, очередная сестра, имени которой я не помнила. Лаура помогла мне встать и подтолкнула в тележку. Сама она явно собиралась оставаться на проклятой капусте, но круглолицая сестра сообщила:

— Матушка настоятельница велела тебе, Лаура, сидеть с ней в келье. Сказала: все равно от тебя толку никакого. Так хоть за этой дохлятиной присмотришь. -- Затем монашка торопливо перекрестилась и добавила: – Понятно дело, что дохлятиной она в сердцах называет. Но как мне велено, так я и передала.

Даже те десять минут на солнце, которые мне пришлось провести в открытой телеге, закончились еще одним обмороком. В себя я пришла уже в келье, где Лаура снова протирала мне лицо прохладной тряпкой.

— Перепугала ты настоятельницу-то! Все же они за невест хорошие вклады получают. А ежели самого баронета невеста помрет, это ж какой скандалище будет! Ну и мне заодно повезло – велено при тебе сидеть и следить, чтобы хуже не стало. На лекаря-то мать настоятельница тратиться не хочет, а все же боится, чтобы ты падучей не заболела. Так что и для меня теперь никакой капусты. Да и слава Богу! – экспрессивно перекрестилась она и, отжав влажную тряпку, ляпнула мне её на лоб со словами: – Лежи теперь приходи в себя.

Прохлада кельи сделала свое дело. Мне стало получше, и я даже решила сесть. Лаура подхватила вторую тощую подушку с соседней кровати и, подсунув мне ее под спину, помогла.

— Ну вот, вижу, что тебе уже получше. Ты главное, остальным то этого не показывай. А то ведь здесь быстренько: или на огород отправят, или того хуже, за скотиной убирать. А я мух навозных страсть как не люблю!

Некоторое время я осторожно осматривалась. Но вроде бы больше в глазах не двоилось.

— Лаура, а зачем вообще нас в монастырь отправили? Почему нельзя прямо из дома к мужу?

— Не знаю… - она задумчиво пожала плечами. – От веку так заведено. На три месяца перед свадьбой в монастырь. Вроде как считается, что святые сестры обучают нас дом вести, работе всякой полезной. Ну и о душе беспокоятся.

Раньше, сказывают, среди сестер умелицы были: кружева плели и шитью-вышивке обучали. А сейчас… – Лаура раздраженно махнула рукой. – Сейчас скорее как батраков нас используют, но кто ж против традиций пойдет? И опять же: вроде как перед свадьбой в монастыре поработать – богоугодное дело считается.

У меня в Лагенберге кузина живет по отцовской линии. Она постарше. И три года назад мы с семьей на свадьбу ее ездили. За богатого, слышь, купца сосватали. Так у них тоже в монастырь невест сдают. И много что она нам, двоюродным да троюродным, про это говорила. Хвасталась, что научили готовить их блюда, как для благородных, на стол. Кружева показывала, которые за три месяца там наплела. А еще для себя в приданое сшила такой мешок: белый, по углам вышивка, а в середине дырка и кружевами оторочена. Сказывала, что в этакое диво через ту самую дырку одеяло запихивают. Оно, дескать, в этом самом мешке гораздо меньше пачкается и потому служит дольше. А называется тот мешок – пододеяльник! Вот так вот, в путних монастырях! А у нас… – она безнадежно махнула рукой и тихонько закончила: – Барон-то сам слепой, толку с него никакого. А баронесса только и смотрит, как чего лишнего урвать и у кого кусок отобрать, чтобы вроде как по закону вышло.

Некоторое время в келье стояла тишина: я обдумывала все, что услышала. Потом рискнула задать ещё один вопрос:

— Луара, а почему барон слепой? Он когда навестить меня приходил – я удивилась. У него вполне нормальное зрение.

— Так тебя же не барон навещал, а твой жених! – приятельница с недоумением уставилась на меня, а потом, взявшись руками за обе щеки, на выдохе ойкнула: – О-о-ой! Ты же действительно ничего не помнишь! Ты даже и простого самого не понимаешь!

Она еще некоторое время смотрела на меня с испугом, а потом торопливо заговорила, сильно понизив голос:

— Ты хоть не говори никому, а то слабоумной объявят! Увезут в Хальтбург, в лечебницу. Там, сказывают, вообще никто не выживает! Господи, Боже мой, – она торопливо перекрестилась несколько раз и зашептала: – Это не барон к тебе приходил. Ты же не за барона замуж-то идешь. Тебя замуж за господина Рудольфа выдают. А господин Рудольф не барон, он баронет! Понимаешь теперь?! Баронет! Ты не женой слепого барона будешь, а его невесткой. Понимаешь?!

— Понимаю… Спасибо тебе, Лаура. Ты когда рассказываешь, я даже кое-что вспоминать начинаю. Только все равно непонятного очень много, – тоскливым голосом пожаловалась я.

— Так ты спрашивай, спрашивай, пока я туточки! – все так же яростным шепотом выговаривала девушка. – Я же вижу, что ты нормальная. Но ежли до баронессы что дойдет,, она тебя со свету сживет! Ты спрашивай, спрашивай, чего надобно…

В этот момент в коридоре раздались цокающие шаги. Дверь в келью распахнулась, и с подносом в руках вошла сестра Брона.

— Матушка настоятельница велела кормить тебя получше. Дескать, раз пост не помогает, значит, и впрямь больная ты. И покуда лежать будешь, Лаура при тебе соседкой останется. Так что ты, Клэр, пока с кровати не вставай – не велено. Очень уж матушка недовольна, что ты даже от легкой работы в обморок валишься, – покачала она головой, выставляя на маленький столик глубокую миску с едой и кладя рядом большой ломоть белоснежного хлеба, обильно смазанный маслом. – А попить я тебе сейчас горяченького принесу. Травяной взвар – первое дело от слабости здоровья. Ты уж не перечь матушке, с кровати не соскакивай. Вон ты какая бледненькая.

Брона ушла, пообещав вскоре вернуться. А Лаура, схватившись за край миски и зашипев, возмущенно сказала:

— Ух ты! Горячая-то какая! Видать, только сварили. Ну ничего, я сейчас…

Она подхватила ту самую влажную тряпку, которую я сняла с лица, и, прихватив миску за край, присела ко мне на кровать:

— Давай, открывай рот! Этакую кашу я только дома и едала!

В миск, поверх белоснежного, разваренного в молоке риса плескалась большая золотистая лужица сливочного масла. Лаура деревянной ложкой набрала каши, чуть подула на нее и, сглотнув слюну, скомандовала:

— Так! Рот открывай быстренько!

Глава 7

Ложку я у Лауры забрала, уж настолько-то моих сил хватит. Она отдала, хотя и не очень охотно. К сожалению, второй ложки в комнате не нашлось, потому, примерно прикинув, сколько в миске каши, я съела только половину.

Оставшееся протянула приятельнице со словами:

— Давай ешь, пока никто не видит.

То, что Лаура была голодна так же, как и я, было заметно невооруженным глазом. Косясь в миску, она несколько неуверенно начала отнекиваться:

— Ты что! Это же тебе принесли… Да и не такая уж я голодная, чтобы у больной отбирать.

— Не глупи. Миска здоровая, нам на двоих вполне хватит. Ешь быстрее, скоро придет сестра Брона. Ни к чему, чтобы заметили нарушение.

Голод не тетка. А то, что на местном рационе чувство голода было постоянным у всех живущих в монастыре, понятно и так. Кашу моя приятельница ела, даже прикрывая глаза от удовольствия. И я ее вполне понимала. Сама я небольшая любительница каш и готовила их крайне редко. Но есть большая разница между тем месивом, которое подавали в столовой, и нормальной едой. К сожалению, до прихода сестры Броны Лаура доесть не успела и, заслышав цокание из коридора, торопливо отставила миску на стол.

Впрочем, монашка, которая принесла закутанный в тряпки глиняный кувшин с горячим травяным настоем, кажется, все и так поняла. Она не стала забирать миску, в которой оставалась еще еда, и, выходя, тихонько шепнула Лауре:

— Вытри губы, милая.

Кусок хлеба с маслом мы просто разорвали пополам и запили все это горячим отваром, в который какая-то добрая душа щедро добавила мед.

После сытной, а главное, вкусной еды меня сморило. И это был, как мне кажется, первый совершенно нормальный, крепкий и здоровый сон. Проснулась я ближе к вечеру и сразу увидела Лауру. Она тоже спала, положив руки на стол и склонив на них голову. Спала, кстати, она очень чутко: как только я шевельнулась, чтобы сесть, девушка испуганно открыла глаза и только сообразив через мгновение, что в комнате кроме нас никого нет, с облегчением выдохнула:

— Ф-у-у-х! Я думала, опять преподобная мать пришла!

— А что, приходила?

— Да, пока ты спала, приходила. Я сказала, что у тебя голова сильно кружится и тебе плохо. И что ела ты без аппетита, тоже сказала. Она же тихо так ходит, как змея: бесшумная, но ядовитая. Увидит, что сплю в неположенное время, мало мне не покажется. Найдет, как наказать.

— Ты уж поаккуратнее, Лаура. Все же здесь, в келье, лучше, чем на огороде. Не попадайся ей. Такой только повод дай… – приятельница часто закивала, соглашаясь со мной.

Мне не нравился монастырь. Мне не нравились условия, в которых нас здесь содержали. Но больше всего мне не нравилась преподобная мать. И даже не потому, что я чувствовала ее недовольство в мой адрес, а потому, что в моих глазах она выглядела как бессердечная гадина. А по сути таковой и являлась.

Достаточно вспомнить то самое свидание с женихом, когда она просто закрыла глаза на все его действия. Не думаю, что монастырский устав позволяет тискать девушку за коленки, да ещё в присутствии этой самой преподобной мамаши. Она вполне осознанно сделала вид, что ничего не замечает, лишь бы позволить унизить меня лишний раз. Унизить абсолютно бессмысленно и безрезультатно. По сути, я и так сейчас была лишена любых человеческий прав. Именно вот это ее желание поиздеваться над слабым и казалось мне самым мерзким.

Лаура между тем продолжала говорить:

— Ты, главное, веди себя так, как будто скоро помереть собираешься. Лекаря она все равно не позовет: дорого лекарь городской берет, да и везти его самим придется. Зато мы хоть несколько дней отдохнем. Сестры-то здесь неплохие, большей частью жалостливые. Только они эту ведьму старую все боятся. Потому хоть и не наябедничают на нас, но и случись что, не заступятся.

В первые же минуты разговора выяснилось, что здоровым послушницам днем не разрешают лежать. Тут уж я Лауре ничем помочь не могла. Зато она сообразила отнести на кухню грязную посуду и, вернувшись через несколько минут, похвасталась мне:

— Вот, смотри, что стащила! – в руках она держала ложку, которую прихватила из столовой.

— Ну и отлично. Проще с едой будет. Вдвоем мы всяко быстрее управимся в следующий раз.

Ближе к ночи мне принесли весьма сытный ужин: большая миска рассыпчатой гречки с маслом, кружка молока граммов на триста и снова огромный ломоть хлеба с подтаявшим от тепла маслом, украшенный в этот раз лепестками твердого и очень вкусного сыра.

По слабости здоровья на молитву нас не звали. До туалета, который находился в стандартной будочке на улице, Лаура водила меня, как раненого бойца: накидывала мою руку себе на шею и плечо и «тащила» обхватив за талию. Если мы видели кого-то в коридоре, я не забывала жалобно охать и стонать. Так что еще два дня, не считая самого первого, когда меня без памяти привезли с поля, мы на пару отъедались и отдыхали. И, разумеется, без конца разговаривали. Очень тихо, чтобы не привлекать внимание посторонних.

Чувствовала я себя значительно лучше. Только страх, что меня снова выгонят на этот огород под палящее солнце, удерживал меня в постели. На четвертый день утром я спросила:

— Слушай, ну еще день-два побездельничать мне дадут. А потом ведь опять на огород погонят. Может быть, стоит самим поискать какую-то не слишком сложную работу? Чем-то же сестры зимой занимаются в монастыре? Когда уже и огорода нет, и на улице холодина.

Лаура немножко поколебалась, а потом ответила:

— Может быть, ты и права. Сестры зимой шьют. А еще они зимой хлеба пекут и в город на рынок вывозят. Там и торгуют сами. И заодно в кружку на содержание храма собирают.

— В какую кружку? - я с удивлением глянула на приятельницу.

— Ну, это только так называют: кружка. А на самом деле коробочка жестяная, с замком. В крышке прорезь, а ключик у настоятельницы. А саму коробку на цепи подвешивают одной из сестер на пояс. Кто, например, хочет на храм пожертвовать, туда монетку кидает.

Не знаю, почему она назвала это кружкой, но о чем Лаура говорит, я поняла. Это примерно как в моем мире. В огромном сетевом магазине, ежедневно собирающем многомиллионную даже не выручку, а прибыль, стоят прозрачные ящики, куда люди высыпают мелочь или бросают купюры, желая поддержать кого-то. Как правило, на такую копилку наклеено жалостливое фото и небольшой текст: история ребенка, который срочно нуждается в операции. В очень дорогостоящей операции. Нет ничего постыдного в остро нуждающихся в помощи детях. Постыдна, как мне кажется, сама идея такого сбора.

Каюсь, я и сама не раз кидала деньги в такие ящики. Но каждый раз меня поражало то, что хозяева торговых центров как будто не понимают, как позорятся подобным мелочным сбором. Да, коробки ставят частники и благотворительные организации, но ведь ставят с разрешения хозяев! Люди, зарабатывающие миллионы, милостиво позволяют клянчить в своих магазинах копейки у прохожих.

Чистой воды надругательство над здравым смыслом и истинным милосердием. Работяги собирают медяки для больных детей, хотя в мгновение ока миллионеры могли бы решить проблему сами. Было в этом что-то весьма отвратительное. Такие прозрачные коробки и в моем мире собирали на храмы, но их я всегда обходила стороной. Храм должен помогать людям, а не золотить собственные купола.

Однако идею пожертвования на местный храм я уловила – ничего необычного.

Немного посовещавшись, мы решили так: Лаура идет к сестре Марсии и просит какую-нибудь легкую, не слишком обременительную работу, которую мы могли бы потихоньку делать, не особо напрягаясь.

К сожалению, мы обе понимали, что жить нам в монастыре еще минимум месяца четыре каждой, и избавиться от этой обузы не получится. Сейчас только конец весны, а свадьбы здесь играют по осени. Традиция такая. Так что лучше не конфликтовать, а делать вид, что мы очень-очень стараемся.

Глава 8

Работу сестра Марсия нам дала довольно легкую по сравнению с огородом: мы шили рубахи. Мать настоятельница раздобыла для монастыря заказ для герцогской армии. Рубахи были самые простые: из грубоватого беленого полотна, плотного и не очень качественного. Зато дешевого, как сказала одна из монахинь. Даже крой был примитивный донельзя: два ровных прямоугольника являлись спинкой и передом, еще два, вшитые по бокам – рукава. Горловину обрабатывали косой бейкой.

Радуясь, что не гонят на огород или в сад, мы работали весьма споро. И, разумеется, между делом болтали. Я узнавала разные важные для меня вещи из быта и реалий этого мира и размышляла о том, что, может быть, за эти месяцы спокойной жизни найду какой-то выход. Именно из такой спокойной дневной беседы я и узнала смысл слова «волна».

Слово это возникло в беседе легко и непринужденно. Лаура говорила так, что становилось понятно: это общеизвестная вещь.

— … вот она в ту волну и померла. Но если бы не моя бабулечка, век бы мне такого приданого не видать. Она еще до болезни, когда только-только волна началась, к церковному писарю ходила с двумя свидетелями. И все свое добро мне и оставила. А когда отец ругаться начал, сказала, что братья и так не обижены. А ежли он, папенька мой, не смирится, так она и вообще храму все добро откажет.

— Лаура, а что это за волна такая?

Мой вопрос опять вызвал легкий испуг у приятельницы и жалостливое покачивание головой:

— Ох, ты ж, Господи, прости! Как же можно этакое забыть?! Ты, Клэр, ежли что, лучше сразу у меня спрашивай.

Повздыхав и поохав, она объяснила, что такое эта самая волна. В моем мире так называли эпидемии. Даже Лаура, совсем юная девушка, за свою жизнь запомнила две таких волны. Чем больше я слушала, тем больше пугал меня этот мир.

— … в городе-то особо страшно было! Иной раз мертвые прямо на улице валялись, а остальные все по домам сидели. Не дай Бог, на воздух выйдешь и болезнь в дом запустишь! А божедомов* тогда развелось, – она прикрыла глаза, вспоминая страшное время, вздохнула и продолжила, – как мух на навозе! Вроде бы как в волну из герцогской казны им награда была обещана, потому и брали в божедомы всяких нищих да отребье бездомное.

А ведь жить-то им тоже хочется. Потому носили они плащи черные с капюшонами: лица прятали и к трупам руками не прикасались. Крючьями тело собирали с земли и в телегу. Я из окна несколько раз видела, – она торопливо перекрестилась. – Страсть какая! На кладбище во время волны даже и могил то и не появляется. Одни только скудельницы**! А ежли, например, какая семья целиком вымерла, так их дом огнем очищают. А солдаты герцогские народ не пущают из огня добро вытащить. Ну, Клэр, оно может и к лучшему, что ты этакой страсти и не помнишь.

Лаура не была глупа. Просто ее кругозор был сильно ограничен местными условиями. Она знала, что страной правит король. И имя ему Альбертус Везучий, но не представляла, сколько ему лет, где он живет, какие законы принимает. Из ее рассказов следовало, что все юридические и бытовые вопросы решаются или в храме, или, если человек богат и знатен, у законника.

Насколько я поняла, эти самые законники – некие государственные чиновники, которые занимаются исключительно вопросами имущества и наследования богатых граждан. Сами они законов не создают. И почему их назвали законниками – совершенно не понятно. Полиция как таковая здесь отсутствовала. Роль защитников

выполняли герцогские войска, которые приходили в город только по просьбе одного из баронов. С остальным управлялась городская стража.

Лаура даже не знала, сколько человек живет в городе. Более того, мой вопрос ее сильно удивил.

— Кто ж его знает? Сказывают, что у каждого из баронов больше трех тысяч народу. Но это и с деревнями ихними вместе. Только я тысячу себе даже представить не могу! А уж сколь из этого в городе живет – Бог весть. Оно вроде бы и понятно: у тебя-то родители в деревне живут. Но неужели они ни разочку вас в город не возили?!

— Знаешь, Лаура, если и возили, я того не помню. Так что ты, пожалуйста, рассказывай мне все-все-все.

Город, который находился рядом с монастырем, я еще ни разу не видела из-за перекрывающего дорогу небольшого леска, принадлежал не моему будущему свекру, барону Маркусу фон Брандту, а сразу целым трем баронам. Не очень представляю, как они делили город, но, по словам Лауры, у каждого из них, кроме нескольких улиц, большой храмовой площади и общего рынка, были еще и свои личные деревушки. Как я поняла, мой свекор был самым бедным из всех владельцев: у него из двух деревень одна совсем загнулась.

— Сказывают, там только десять или двенадцать человек живых осталось, да и из тех трое – старики древние. Оно уже и вроде как и не деревня, а просто хутор. У барона Штольгера деревень целых пять – Лаура повернула ко мне ладошку с растопыренными пальцами, показывая, сколько у этого Штольгера деревень. – Так люди сказывают, он ни сна, ни отдыха не знает. Сам везде ездит с охраной и во все вникает, и хозяйствует на славу. А слепой барон что… – собеседница небрежно пожала плечами. – Сам никуда, а сынок у него весь в матушку пошел. Вроде хозяйствует, а только все хуже выходит, и люди бегут.

Все, что рассказывала мне Лаура о жизни вокруг, относилось или к совсем недавним годам, или к нынешнему времени. О том, что было всего десять-пятнадцать лет назад, девушка не знала почти ничего. Для меня это было очень странно.

Я не большой знаток истории, но все же понимала, как образовывались первые крупные города и как вояки добивались власти. Но почему начали приходить в упадок дела семейства фон Брандтов, не могла сообразить. Хотя, надо сказать, сейчас это были скорее игры разума: я все еще очень слабо представляла себе окружающий мир и потому жадно цеплялась за любые сведения, которые могла получить.

На шестой день нашего сидения в келье, вскоре после обеда, к нам зашла сестра Рания:

— Мать настоятельница говорит: больно много вы трещите, а работаете мало. При огороде-то мне уже тяжело по жаре. Так она вам, девоньки, повелела в келье не сидеть, а идти со мной в мастерской работать. Тебе, – она взглянула в мою сторону, – на молитвы пока ходить не велено. Знай себе, сиди да шей. А ты, милая, - обратилась она к Лауре, – с завтрашнего дня ступай на молитвы и работать.

Глядя на наши растерянные лица, сестра Рания по-доброму усмехнулась и добавила:

— Да не пугайтесь, дурехи. Ты, Лаура, на молитвы ходи, а потом в швейную и возвращайся. Будешь присматривать за Клэр, мало ли что? Вдруг девоньке опять сплохеет, так ты хоть помощь кликнешь. И я там буду сидеть рядышком.

Лаура расстраивалась: просыпаться так рано утром ей не хотелось. А я размышляла о том, что, может быть, оно и к лучшему. Все же там, в мастерской, будут женщины и старше, и опытнее. Возможно, я смогу получить от них новую информацию.

То, что меня ожидает брак с отвратительным мужиком, а потом и свекровь с мерзким характером, я уже поняла. Но совершенно не представляла, что делать дальше. Если бежать, то куда и как? Есть ли у них здесь документы и где из выдают. Сколько вообще у меня шансов выжить в этом мире за воротами монастыря?

_________________

*божедом – сторож скудельницы или кладбища, погоста, живущий там и погребающий покойников. В мире, куда попала героиня.

*скудельница – устаревшее русское обозначение общей могилы или кладбища для людей, за погребение которых некому было заплатить. Здесь также хоронили самоубийц и тех, кто умер внезапно, без причащения и покаяния.

Глава 9

Дни бежали, очень похожие один на другой, и постепенно я привыкала к укладу монастыря.

Напуганная попыткой самоубийства настоящей Клэр и моими обмороками, настоятельница пока не пыталась меня больше тиранить. Очевидно, для нее было достаточно важно оставить Клэр в живых. Так что больше меня не посылали на огород. А скотный двор я видела только несколько раз мельком, когда бегала в туалет. И надо сказать, что монашкам, которые ухаживали за живностью, приходилось весьма нелегко. Меня же так и оставили при швейной мастерской.

Первые дней десять со мной еще ночевала Лаура. Кормили меня все еще отдельно, и я щедро делилась с приятельницей едой. Очевидно, чтобы не возбуждать зависть сестер, еду мне так и носили в комнату-келью. Лауру же довольно быстро вернули в общую трапезную, но по возвращении оттуда она всегда получала часть моей каши, хлеб с маслом, сыр или вареные яйца, смотря что мне давали на завтрак и ужин. Будили ее намного раньше, и трижды в день Лаура ходила на молитвы. Меня же, как ни странно, пока не обременяли.

Через десять дней это везение окончилось: Лауру отправили на огород, а ко мне в келью вернулась сестра Брона. Женщина она была добрая, терпеливая и независтливая. Так что для меня лично чего-то плохого не произошло. Мне только было жаль приятельницу, которая сейчас надрывается на солнцепеке.

Теперь меня тоже будили рано. В рассветных сумерках мы шли на молитву вместе с сестрой Броной, и там я, уже привычно подвернув подол длинного платья, чтобы не стоять коленями на голом камне, зазубривала про себя молитвы, понимая, что здесь они понадобятся. Потом сестры шли в трапезную, а я в комнату, где получала добротный завтрак. Затем отправлялась в швейную мастерскую, где и работала весь день, прерываясь только на обеденную молитву.

В основном швеи были пожилыми. Думаю, их выбирали из тех, кто сохранил до своих годов хорошее зрение, но работать на тяжелых участках уже не мог. В мастерской шили шесть женщин вместе с сестрой Ранией. Я была седьмая.

Не все из них были добродушно настроены ко мне. Как ни странно, даже это чужое злорадство приносило свою пользу. Задеть меня как-то физически две самых язвительных старухи не осмеливались. Зато из их разговоров, которым они предавались с явно видимым удовольствием, я почерпнула достаточно много.

Первые сведения о мире, которые дала мне Лаура, сейчас активно пополнялись благодаря их зависти и раздражению. Я старалась по возможности не ввязываться в беседы с сестрой Гризелдой и сестрой Хелмой, но они говорили достаточно громко для того, чтобы слышала не только я, но и все остальные швеи.

— Я вот, сестра Гризелда, иногда думаю: которые Господа не почитают и не боятся, непременно в жизни в большую беду попадают.

— И не говорите, сестра Хелма. Взять вот хоть барона нашего. Экий по молодости орел был! И воин не из худых, и с войны восемь телег добра привез! А все одно: родителя не почитал, в храм Божий лепту худую отдал, вот Господь его и покарал. Ежли б он батюшку своего, покойного барона, не ослушался, да женился на ком велено… глядишь, и обошла бы его кара Господня!

— И вот во всем я с вами, сестра моя, согласная! Это он своей непокорностью гнев Божий навлек на себя. А только я вам так скажу: за грехи отцов завсегда деточки отвечают. Видать, потому сынку его Господь детишек и не дает.

— Через испытания жестокие люди к Господу обращаются, сестра. Чтобы старому барону часть земель на храм не пожертвовать? Все равно земли в разорение приходят, а толку нет никакого. Как он закоснел в обиде на Господа идаже в праздники великие в храм не ходит, так Господь и раскаяния его не видит. А покаялся бы, да имуществом поделился, глядишь, и пришло бы в дом его благополучие.

— Хватит вам, злоязыкие! – вмешивалась сестра Рания. И наступала тишина.

Небольшая паузы, следовавшая за подобной беседой, как правило, не длилась долго. Спустя некоторое время одна из сестер непременно начинала снова:

— Вы как думаете, сестра Хелма, когда новая кровь в семью вольется, простит Господь грешника? – вопрос она задавала своей собеседнице, но в это время обе косились на меня, пытаясь понять, насколько мне тяжело и страшно слушать эти ужастики.

Я шила, не поднимая глаз и не показывая, что понимаю, о ком они говорят. Просто делала вид, что никак ко мне эти беседы не относятся. Я боялась ссоры, боялась, что невольно выдам себя, что в разговоре поймут: я чужачка. Кажется, такое мое поведение раздражало их еще сильнее.

— Ежли бы невестка им досталась богобоязненная и почтительная, может, и смягчилась бы баронесса и в сердце свое ее приняла. А ежли от свекрови нет любви и ласки, то о каком покое в дому говорить можно? Сама-то ведь баронесса хотела сыну невестку из баронского рода.

— Хватит вам уже! – вмешивалась в беседу еще одна пожилая сестра Вилга. – Какой баронский дом свою дочку в этакое место пошлет? Диво уже, что невестку из дворянского рода засватали. А то ведь пришлось бы баронетту на простой горожанке жениться.

— Ты, сестра Вилга, не забывай: баронесса и сама из горожанок простых. А только она во всей семье и верховодит. И мужем управляет, и сын ее ослушаться не смеет, и во всем ее сторону держит.

— Ну, так чем невестка виновата, что бароны за господина Рудольфа дочек своих не отдают? Почему же баронесса на нее гневаться изволят? – с некоторой ехидцей спрашивала сестра Вилга.

— А то не нашего ума дело, Вилга. Каждый свою судьбу должен сам вынести и все испытания Господни пройти, – с не меньшим ехидством в голосе отвечала собеседница. – Вот и эта... вскорости замуж выйдет, все и узнает!

Этот бубнеж в мастерской стоял целыми днями. За исключением тех моментов, когда проверить работу заходила сестра Марсия. Она некоторое время ходила и проверяла, кто сколько успел сделать, ровно ли кладут швы, не стараются ли схалтурить. В это время в мастерской стояла благостная тишина, прерываемая только легким покашливанием слегка простывшей сестры Гратии. Эта тишина сохранялась еще минут пятнадцать-двадцать после ухода старшей сестры, а потом или Гризелда, или Хелма снова начинали кидать мерзкие намеки.

Меня спасало то, что сестра Брона спала достаточно крепко. Как бы я ни уставала, но уснуть сразу не могла почти никогда: меня пугали мысли о том, в какую мерзкую семью я могу попасть. В то же время я понимала: вряд ли выживу в этом мире, если сбегу. Я часто плакала, осознавая свою беспомощность, и почти всегда засыпала в слезах.

А ночью мне снилось, как будто я тону в болоте, и грязная буро-желтая жижа, пахнущая тиной и горечью, уже подбирается к подбородку. Тело сильно сдавлено, руки и ноги мои плотно спеленуты болотными травами. И все попытки вырваться только делают хуже…

Глава 10

Эти сны о болоте преследовали меня довольно долго. Каждое утро теперь я сама просыпалась перед заутреней, задыхаясь от страха и навалившейся на меня очень сильной тяжести. Почему-то мой мозг воспринимал этот сон как реальность. Даже запах болота я чувствовала несколько минут после пробуждения.

Неким поворотным моментом для меня стало прощание с Лаурой. Она прибежала ко мне в келью в тот момент, когда я с тоской смотрела на надоевшую рисовую кашу и думала о том, как втолкнуть в себя хотя бы несколько ложек: последнее время из-за тоскливых мыслей у меня сильно нарушился не только сон, но и аппетит.

— Клэр, Клэр! За мной Пауль приехал! Представляешь?! Сегодня на ужин тыквенный суп будет, а завтра с утра я из монастыря уеду!

Я растерянно посмотрела на Лауру, совершенно не понимая, как связаны между собой приезд ее жениха, тыквенный суп и ее ранний отъезд. По моим представлениям, сейчас было только начало местного августа. А все свадьбы по обычаям справляются в конце сентября.

Лаура же, торопливо схватив ложку, с аппетитом глотала кашу, приговаривая с полным ртом:

— Ух, ух ты! Какая фкуфнятина! Слафа Богу, зафтра я уже нормально поем! Что ты так смотришь, Клэр? Ой… -- она бросила ложку в недоеденную кашу и, с сочувствием глянув на меня, спросила: – Ты не понимаешь? Не помнишь, как положено?

Я отрицательно помотала головой, и Лаура, с сожалением покосившись на остатки каши, рассказала.

По традиции, забирая невесту из монастыря, жених должен привезти тыквы в таком количестве, чтобы хватило на трапезу для всего монастыря. Тыквы в этом мире, как и в моем, полностью дозревают где-то в конце сентября. Однако жениху Лауры так не терпелось отвести ее под венец, что он по весне устроил на своем огороде что-то вроде мини-теплицы.

Парень вынул стекла из окон дома, временно заколотив их и с помощью этих стекол соорудив мини-парник, начал высаживать тыквы чуть не на месяц раньше, чем принято. Работал на огороде, конечно, батрак, но Пауль лично проверял свои посадки каждые два-три дня и следил, чтобы растения были вовремя политы и не испорчены жучками. Соответственно, и урожай он получил значительно раньше.

— Двенадцать здоровых тыкв привез! Сколь бы мать настоятельница ни кривилась, а деваться ей некуда! Сегодня на ужин суп из тыквы, а завтра я на воле!

— Я рада за тебя, Лаура. Хорошо, когда жених так любит…

— Ха! Думаешь, в такой уж великой любви дело?! Как матушка у него померла, дом вести некому стало. Служанку отец боится брать: эдак ведь она и про торговлю все знать будет, и вообще: лишние уши в доме. Конечно, еду можно и у торговцев на улице покупать готовую, а только не больно-то это выгодно, да и не так вкусно, как домашнее.

Иначе разве бы свекор-батюшка, позволили такой кусок огорода под тыквы занять?!

— Неужели ты одна полностью всю работу по дому будешь делать? – я уже давно поняла, что вести здесь хозяйство намного сложнее.

Нигде нет проточной воды. И тепло в доме, и готовка только на печи. Ручная стирка – физически очень тяжелый процесс. Если взвалить на одну женщину полное обеспечение по дому… это же она, как рабыня на плантациях, света белого не увидит!

— Ты за меня не бойся! – чуть мрачновато, но очень серьезно ответила Лаура. – Я себе больно-то на шею сесть не дам. Еще когда бумаги в храме подписывали, я батюшке-свекру так и сказала: «Прачка чтобы наемная была, а водой и дровами пусть работник занимается. А ежли не по нраву вам, в другом месте невестку ищите.». Не очень он доволен был, а все ж бумаги подписал при свидетелях. Они с Паулем, слышь-ка, еще одну лавку хотят открыть. А у меня приданое богатое.

— Ты молодец! Ты большая молодец, Лаура!

— Если ты сама о себе не побеспокоишься, Клэр, то никто за тебя не заступится, – Лаура говорила очень серьезно, глядя мне в глаза. – Ни матушка, ни батюшка твои на помощь не прибегут. Оно понятно, что тебе с баронессой труднее будет. Гадина она первостатейная, это всем ведомо. А только ежли ты все молча терпеть будешь…

Мы помолчали несколько минут. Потом приятельница вздохнула, как бы давая понять, что не верит в мои бойцовские качества и сожалеет о моей судьбе.

— Лаура, ты кашу-то доедай: она уже остыла совсем. Да и мне скоро на работу идти.

— А ты? Я то через пару дней сама при кухне буду, так голодной никогда не останусь.

— Все равно не лезет уже… кушай давай и беги. И дай Бог тебе счастья, дорогая моя.

На ужин действительно был тыквенный суп, заправленный пшеном, медом и редкими изюминками. На удивление, я съела его с большим удовольствием, с аппетитом заедая куском белого хлеба с маслом, который сегодня, не иначе, в честь праздничного ужина еще и полили свежим летним медом. Пожалуй, давным-давно я не ела с таким аппетитом. Однако вернувшийся аппетит – это было не все, что дала мне забавная история про тыквы.

Вечером после молитвы, дождавшись, когда сестра Брона начнет тихонько похрапывать, я села в кровати, поджала колени и первый раз за все время подумала: «А чего я боюсь? То, что я про семейку жениха знаю, так хуже уже не придумаешь. Сбежать я все равно не рискну: только вчера сестры болтали о том, что возле города опять купеческий обоз перебили. Это значит, что никакой защиты у меня не будет. Совсем не будет…

Но ведь существовать как мышь под веником и терпеть бесконечные гадости – не жизнь. Побои терпеть от мужа и свекрови? Голодом сидеть и на работе надрываться? А зачем? Зачем?! Спасибо все равно никто не скажет.

Лаура вон не скандалит попусту, но и не боится так, как я. Это потому, что у нее тыл прикрыт. Приданое ее -- это такая защита получается.

Мало я в первом мире натерпелась? То муж, как скотина последняя себя в конце брака вел, то на работе поедом жрать начали…

Чего я боялась-то? Послала бы мужа сразу, как нервы мотать начал, только собственное здоровье и средства сберегла бы. И работа… Неужели я бы с такой квалификацией работы не нашла? Откуда это вечное мое желание “тихо-мирно”?!

Зато здесь у меня нет рака, нет урода-соседа, нет начальства с работы. Живи да радуйся, а я опять голову в песок прячу! А я, может, здесь еще и ребенка смогу родить. Своего, родного…

Даже слушать-то рассказы эти про семейку тошно, а уж жить так… Ну, умерла я один раз. Совсем худо будет, можно и второй помереть, чем такое терпеть.

Пошли они все!.. Что они покойнице сделают, если я и отсюда “сбежать” надумаю? Похоронят не там, где положено? Этого, что ли, бояться нужно?!

Пропади все пропадом, а только я так жить не стану! Нет у них реальной власти надо мной! Ни у кого нет!

Помирать ведь не хочется...

Мне защита нужна, как Лауре. Может -- деньги, может -- какие-то законы местные. Смотреть надо, думать, учится. Не может быть, чтобы совсем уж все безнадежно!”. Первый раз за долгие дни монастырской жизни я спала спокойно. Пусть и снилась серая скучная муть, но ни в каком болоте я не тонула. А будить меня пришлось моей соседке: просыпаться я совсем не желала. Думаю, организм начал восстанавливаться. Но гораздо важнее было то, что восстанавливаться начало желание нормально жить.

Глава 11

Утром, во время молитвы, слова которой я знала уже наизусть, заметила забавную вещь: когда я отключаюсь от происходящего в часовне, мое тело выполняет все ритуалы совершенно самостоятельно. Похоже, настоящая Клэр молилась достаточно часто, чтобы сейчас эти движения я могла делать автоматически через положенные промежутки времени.

Бу-бу-бу – монашка читает утреннюю молитву – автоматически крещусь правой рукой практически синхронно со всеми – бу-бу-бу … – заученный текст звучит достаточно ритмично – бью земной поклон, привычно, не касаясь лбом пола.

Мыслями я была достаточно далеко отсюда, и хотя принятое вечером решение казалось мне абсолютно верным, но все равно было немножко страшновато. Сегодняшний день в швейной мастерской дался мне значительно легче. Я перестала сидеть, опустив глаза и боясь вставить хоть слово. Перестала делать вид, что не слышу гадостей, которым с таким удовольствием обменивались сестры.

Зато вспомнила вычитанный где-то совет: «Если вы хотите, чтобы ваш собеседник почувствовал себя неловко, посмотрите ему в глаза. Наметьте точку в центре его лба и не отводите от нее взгляда. Вашему собеседнику будет казаться, что он попал в ситуацию, когда на него смотрят, но не видят. Это заставит человека нервничать.». Такой прием я и опробовала на сестре Хелме. Когда она, по обыкновению, начала беседу с сестрой Гризелдой, на Хелму я и уставилась.

Сперва по губам монашки змеилась мерзкая улыбочка: она явно ждала моей реакции и потому постоянно поглядывала на меня. Потом, очевидно, уловив что-то непривычное в моем взгляде, она попыталась меня «пересмотреть». Примерно так, как дети играют в «гляделки»: кто первый моргнет, тот и проиграл. Вот когда она сосредоточилась на моих глазах, тут-то окончательно и почувствовала что-то неладное. Вроде бы я и смотрю ей в лицо, а только взгляд не такой, как должен быть. Как будто никакой сестры Хелмы вовсе не существует, и рассматриваю я стену, а не монашку.

Затем тетка попробовала сделать вид, что ей наплевать на мои взгляды. Вот только оказалось, что не так уж и наплевать: она явно чувствовал себя неудобно. Я же, равномерно взмахивая иголкой, продолжала сидеть с каменным лицом.

— Ишь ты! Чего вылупилась? – не выдержала монашка.

Вот теперь я глянула ей прямо в глаза и с улыбкой ответила:

— Я и вовсе на вас не смотрю, сестра Хелма. В вас же нет ничего интересного. Зачем мне смотреть?

— Хватит тебе, Хелма! Прекрати девчонку донимать, не то я матери настоятельнице пожалуюсь, -- вмешалась сестра Рания. – Никакого же покою от твоего змеиного языка нет. То ты про господина барона всякие страсти рассказываешь, которые вовсе не твоего ума, то к девице вяжешься почем зря. А ведь она по осени в баронскую семью войдет!

— Да хоть и в баронскую семью, а хужей служанки там будет! – торжествующе подгавкнула сестра Гризелда.

Сестра Рания хлопнула сухонькой ладошкой по столу и ответила:

— Служанкой там или не служанкой – не вашего ума дело! Только Господь может порешить, кому и что предназначено! А ежли не замолчите, лично попрошу матушку настоятельницу на конюшню вас отправить.

Не знаю, почувствовали ли тетки мое внутреннее настроение, мое желание оказать сопротивление, или действительно их разговоры надоели всем, в том числе и сестре Ранни, однако эта маленькая победа доставила мне большое удовольствие. Весь остаток дня я шила, не всегда вспоминая о том, что улыбку с лица нужно убрать. Обе злоязыкие бабки косились на меня, но пока свои гадости держали при себе.

Сегодня я осмелела настолько, что у сестры Агнии, которая приносила мне с кухни обед, спросила:

— Сестра, а матушка настоятельница не заругается, что вы меня до сих пор отдельно кормите?

— Зачем бы ей ругаться? Это же она сама так и повелела, – с удивлением ответила мне Агния.

— Странно. Я вроде бы и в обморок больше не падаю, и здоровье поправилось уже: все шишки и царапины прошли. – говорила я как бы и не сестре Агнии, а просто в воздух, не показывая, насколько меня интересует ответ.

— Так ведь ты, Клэр, когда под ноги то баронету бухнулась, он матушке того… выговорил... Заявил, что вклад внес, как положено, а ты неделя от недели все тощее и тощее. Конечно, в монастыре матушка сама все решает, но и с баронетом ссориться ей не с руки. А ему, понятное дело, молодуха покрепче нужна.

«Получается что меня откармливают, как рождественского поросенка.», – про себя хмыкнула я.

Днем раньше такая мысль, пожалуй, вызвала бы у меня огорчение, а может быть, и слезы. Сейчас же она меня поразила своей нелепостью. После ночных размышлений, после того, как я приняла решение не помирать раньше времени, а хотя бы попробовать сопротивляться, такое сравнение показалось даже забавным. Тем более, что очень кстати я вспомнила выражение «подложить свинью».

«Похоже, я просто вынуждена буду стать той самой свиньей! Нельзя же разочаровывать семью жениха!». На самом деле я бравировала. И страшно мне было по-прежнему. Однако я старалась выгнать из головы любые пораженческие мысли. Пусть даже и такими нелепыми шуточками. Все лучше, чем терпеливо дожидаться, пока меня плетью начнут воспитывать.

Последнее время я ела довольно плохо, оставляя в миске больше половины каши. Да еще, похоже, сегодняшним разговором несколько встревожила сестру Агнию. Во всяком случае, перед вечерней молитвой меня вызвали к преподобной матери.

Сестра Ренилда, которую все считали помощницей преподобной матери, лично зашла за мной в мастерскую. Принимала меня настоятельница в своей личной келье. Я, признаться, знатно обалдела оттого, как удобно устроилась дамочка.

Одна кровать со взбитой периной и роскошным атласным одеялом чего стоила! Конечно, на мой взгляд, все это смотрелось этаким сельским гламуром: и широкий кружевной подзор у кровати, и огромная кружевная же скатерть, покрывающая стол, и не слишком удобные стулья которые, тем не менее, блистали свежей позолотой по узорчатой резьбе. У нее даже висели бархатные шторы! Да и толстенный ковер с нежно-голубыми розами по бордовому полю стоит, я думаю, целое состояние.

Только сейчас я обратила внимание на то, что ряса матушки хоть и похожа покроем на все остальные, но сшита явно не их такого дерюжного материала, как рясы других сестер. Натуральный шелк ложился мягкими и красивыми складками и служил прекрасной подложкой для ее наперсного креста.

Настоятельница сидела у стола, попивая чай из расписной фарфоровой чашечки. Мне сесть никто не предложил, да я и побаивалась ее, чувствуя гадючий характер, потому молча стояла в дверях и смотрела в пол.

— С кухни доложили, что ты очень плохо ешь.

Поскольку никакого вопроса задано не было, то я продолжила смотреть в пол и молчать.

— Ты оглохла?

— Нет, я вас хорошо слышу, только ведь вы, мать настоятельница, ничего спрашивать не изволили.

— Почему ты оставляешь еду в миске? – если она и испытывала раздражение, то скрывала его мастерски: голос был абсолютно ровный и безэмоциональный.

— У меня нет аппетита. Я совсем не бываю на свежем воздухе, госпожа настоятельница. Я и дома, когда болела, ела плохо.

Пауза была долгой. Возможно, она ждала, что я скажу что-то еще или, может быть, попрошусь на прогулку. А я по-прежнему стояла, наклонив голову. Смотрела в пол и испытывала странное удовольствие, почти злорадство оттого, что эта старуха не может меня разгадать. Она никогда не узнает, что я не настоящая Клэр. Получается, я все-таки сумела ее хоть в чем-то обхитрить!

Вроде бы умом я и понимала, что это ненастоящая победа. Но даже эти крошечные капельки подбадривали меня и как бы указывали мне путь: где-то хитростью и обманом, где-то знаниями, которые у меня остались от прошлой жизни, а где-то, возможно, придется научиться чему-то новому. Меня всё ещё пугал это малопонятный мир, но, по крайней мере, у меня появилась маленькая вера в то, что я, возможно, справлюсь.

— Завтра с утра сестры поедут в город, повезут хлеб на продажу. Отправишься с ними помогать. Поняла?

— Я все поняла, госпожа.

— Ступай.

Глава 12

О том, что монастырь торгует в городе хлебом, я уже слышала. Но как-то вот не обратила внимания на этот факт. Типа: «торгуют и торгуют, что здесь такого?».

Ворочаясь вечером на жесткой коечке, я думала о том, что посмотреть такой цех будет любопытно. Все же хлебным технологом я проработала много лет, пережила два полноценных переоборудования цеха и прекрасно знала, что и как должно идти. Так что мне, пожалуй, будет даже любопытно взглянуть на их работу.

Задолго до молитвы, а мне показалось, что даже еще до полуночи, за мной пришла незнакомая сестра.

— Тс-с-с! – она склонилась надо мной, держа в руке маленький огарок свечи. – Не шуми, соседку разбудишь. Собирайся, пора уже, – шепотом проговорила женщина.

Здание хлебопекарного цеха, или мастерской, как его здесь называли, стояло вплотную к каменной ограде. Довольно далеко от жилых помещений. При свете луны мы пересекли задний монастырский двор. Когда скрипнула дверь, меня охватил такой знакомый, родной и привычный, но уже слегка забывающийся запах. В нем сплетались кисловатые нотки дрожжей, стойкий запах черного хлеба, свежей сдобной выпечки, немного ванили и мучной пыли.

Сестра, которая меня разбудила, разговаривать начала только в помещении цеха:

— Меня сестрой Анной кличут. Вот смотри и научайся: вот тут закваска. Сейчас мы две трети отберем. А туда добавим муки, и как новый хлеб понадобится, у нас опять ее достаточно будет.

В цехе кроме нас было еще несколько человек. Само помещение было устроено почти правильно. Слева была клетушка, где я увидела два разных сита. Одно стационарное, крепящееся к массивной деревянной конструкции. Покачивая такое сито, можно было сразу просеивать довольно большое количество муки. Она аккуратно ссыпалась в нижний короб. Второе сито было самым обыкновенным и отличалось от привычных кухонных только формой. Оно было квадратным и достаточно маленьким, чтобы можно было потрясти просто в руке.

Зашли мы с улицы явно в ту комнату, где происходил замес теста: на больших устойчивых столах находились крупные емкости, где и будет подходить опара. Разумеется, термостатная камера отсутствовала. Это и понятно: нет здесь у них возможностей строго поддерживать заданную температуру. А в правую сторону от меня располагалось большое помещение с довольно длинной печью.

Ни места, чтобы переодеться, ни положенной спецодежды, закрывающей и волосы, и все тело, здесь, конечно, не было. Более того, сестры даже не скинули рясы, а просто нацепили сверху грязноватые серые фартуки и закатали рукава выше локтей.

Я про себя подумала: «Лучше бы я сюда и не заходила. Сейчас я увижу, как они пекут хлеб, а потом просто не смогу его есть. Они ведь даже руки помыть не собрались!». Меня внутренне передернуло от воспоминаний о вкусном белом хлебе, который я получала каждый день. А ведь этот хлеб пекли для стола матери настоятельницы, только и ради нее руки никто мыть не собирался. Нравится мне или нет, а только пришлось держать рот на замке и не лезть со своими ценными указаниями.

Четыре монашки, которые занимались замесом теста, были достаточно молодые, лет двадцати пяти-двадцати семи, крупные и мускулистые. Похоже, мать настоятельница понимала, что это тяжелый труд, и отбирала для него самых сильных.

Женщины эти, вымешивая тесто и изредка переговариваясь, на меня не обращали внимания вовсе. Ни одна из них ни моего имени не спросила, ни своего не сказала. Возможно, я им не понравилась, а может быть, они просто считали себя мастерами, а меня – случайным зрителем. Тем не менее без дела я не сидела.

Отлив сколько потребуется закваски, сестра Анна всыпала в три горшка по большой плошке муки, долила воды и, подав мне веселку, велела:

— Ты, Клэр, бери и размешивай. Мешай так, чтобы все комочки разбились. Чем ровнее закваска будет, тем быстрее потом хлеба подойдут.

Думаю, под словом “ровнее” она подразумевала однороднее.

Больше всего меня удивило, что для замеса женщины использовали только ржаную муку. В общем то, даже по советскому ГОСТу в ржаную муку нужно добавлять пшеничную. Тем более, что, судя по оставшемуся в большом сите мусору, женщины замешивали обойную муку.

Размешивать закваску было нетрудно. Монотонная, не требующая мыслей работа. Я на мгновение прикрыла глаза, вспоминая: «мука обойная: для получения используют зерно с оболочкой, в составе допускаются отруби и частицы зародышей пшеницы. Это всегда мука грубого помола, и при просеивании через крупное сито остаются частицы одного размера. Самые крупные куски оболочки убираются.».

Еще с институтских времён я намертво запомнила все сорта муки и способы ее получения. Даже на взгляд могла отличить обдирную* от цельнозерновой**. Я прекрасно знала, какие сорта муки и в каких пропорциях нужно смешивать, чтобы хлеб получился отличным. То, что месили сейчас женщины, вызывало у меня только недоумение.

Руки их равномерно работали, наминая сероватые плюхи теста. Вот они закончили одну партию, отодвинули эти миски с тестом, накрыв его грязными промасленными тряпками и оставив расстаиваться, и принялись за следующую порцию.

Я закончила размешивать третий горшок с закваской, и тут сестра Анна, которая куда-то отлучалась, весьма удивила меня. Убедившись, что будущая закваска готова, она сняла с пояса связку ключей, одним их них, большим и неуклюжим, открыла пузатенький шкафчик в углу и вынула оттуда почти игрушечную, литра на два, но совершенно настоящую бочку, даже окольцованную медными полосками. Из бочки зачерпнула изюм. Самый обыкновенный сушеный изюм. Бросив в каждый горшок с закваской по небольшой щепоти сушеных ягод, она лично перемешала ложкой жижу, давая ягодкам утонуть, и пояснила:

— В ягодках этих сила необыкновенная! Ежли их даже в простое тесто жидкое добавить и в тепле подержать – всенепременно у тебя закваска выйдет!

При этом она смотрела на меня с улыбкой и каким-то ожиданием. Может быть, ждала удивления, может быть, восхищения «волшебными» ягодками – понятия не имею. Я же чувствовала себя дура-дурой: не могу же я ей сказать, что хлеб они готовят с нарушениями не только сан-норм, но и технологий. И горсть изюма мало что спасет. Голову могу дать на отсечение, что хлеб из печи будет тяжелый, вязкий и невкусный.

Тестомесы закончили работу. Все отмыли руки в одной глубокой миске с водой и отправились куда-то в ту комнату, где стояли печи.

— Тесту обязательно надо дать подойти, а потом только оно годится в печь. Так что сейчас, Клэр, можно идти отдохнуть. Пойдем, нет смысла в келью возвращаться. У нас и здесь есть где полежать.

Сестра Анна отвела меня в комнату с печами, и я увидела, что вдоль стен стоят длинные стеллажи. Широкие и неуклюжие, они явно предназначались для готовых буханок. Сейчас, сняв верхние полки, на этих стеллажах расположились монахини-тестомесы.

— Устраивайся. Отдых нужен всем, – добродушно подтолкнула меня в спину сестра Анна.

__________________

*обдирная мука – весьма распространенная ржаная мука среднего помола. Цвет белый, с кремовым или сероватым оттенком. Перед помолом с зерна обдирают всю шелуху внешней оболочки. Отсюда и название муки.

**цельнозерновую муку – готовят из цельного зерна, она содержит отруби. Не слишком однородна по составу, содержит мелкие и крупные частицы. Даже без анализов, просто на взгляд, легко отличима от других сортов муки, особенно от белой.

Глава 13

На время выпечки хлеба женщины-тестомесы отправились на утреннюю молитву. За печью присматривала Анна, и она же велела мне остаться здесь.

— Осподь простит, ежли разок-другой не сходишь. Помолится-то и в душе можно. А вот в замуж выйдешь – научаться тебе негде будет. Велела тебе матушка настоятельница помогать, от и помогай.

Я с удовольствием осталась и за это была благодарна сестре Анне. Проводить время в молитвах было и скучно, и нудно. Час выстоять на коленях, даже подстелив на пол собственный подол, тяжко.

А вот «научатся» у этих пекарей мне было особо и нечему. Почти все, что они делали, делалось с нарушением технологий. Вот и сейчас, даже не имея термометра, я понимала, что печь протоплена слишком сильно и хлеб в нее сажать нельзя. Но и сказать что-то, сделать замечание и пояснить я не могла. Это неизбежно привело бы к вопросу: а откуда у меня такие знания?

Вынимали хлеба и раскладывали их на стеллажи мы с Анной. Как я и предполагала, хлеб был тяжелый, плохо подошедший и чуть сыроватый внутри. Зато хлебная корочка отличалась почти угольным цветом.

Привычно раскладывая на полки обжигающе горячие буханки, Анна на секунду остановилась, утерла рукавом пот, подтянула огромные брезентовые рукавицы, защищающие руки от ожогов, и довольно произнесла:

— Дух-то, дух-то от хлебушка какой! Оно, конечно, селяне все больше лепешки пекут. И дешевле выходит, и быстрей. А только без настоящего хлебушка жить грустно.

С одной стороны, смотреть на Анну было приятно: монахине явно нравилась та работа, которую она выполняет. С другой, раз она занимается этим много лет, то уже могла бы понять, что в слишком сильно протопленной печи буханки не пропекаются, оставаясь внутри слегка волглыми. Я настороженно улыбалась на ее речи, но молчала. Не мне воспитывать взрослую женщину, прекрасно живущую и без моих советов и комментариев.

Каждую полку с хлебом мы накрывали плотными и грязными листами брезента: хлеб должен отдохнуть после выпечки. Эти самые куски брезента выглядели отвратительно. Похоже, их не стирали никогда в жизни. Ткань была настолько жесткая, что больше походила на тонкую фанеру, и даже шла трещинами по корке, если попытаться согнуть ее. Кроме наслоений муки, на ней присутствовали и брызги жидкого теста, закаменевшие от времени, и просто грязь, скопившаяся за годы использования. Пожалуй, эта ночь и эта хлебопекарня стали для меня дополнительным источником стресса. Слишком уж здесь все было не так.

Пока хлеба остывали, мы с сестрой Анной сидели на улице перед входом в пекарню и тоже остывали: от жары я пропотела насквозь, и сейчас влажная одежда просто липла к спине. Обе двери в цех были открыты нараспашку.

— Сейчас хлебушек остынет, сестры с молитвы вернутся. Можно будет тепленького поесть. Эх, и вкуснотень же, когда горбушечку посолишь, а она аж хрустит!

Я только смущенно улыбалась и согласно кивала головой.

С молитвы сестры вернулись втроем и некоторое время сидели молча рядом с нами на длинной лавке. Отдыхали. Одну буханку разрезали на толстые ломти и, круто посолив, ели с удовольствием, благостно вздыхая от запаха свежего хлеба. Даже лица женщин смягчились и появились легкие улыбки.

Минут через десять четвертая монашка подогнала к дверям запряженную крепким коньком телегу, где крепились два массивных деревянных стеллажа для буханок. Стеллажи заполнили еще горячим хлебом, вновь прикрыли брезентом. Сестра Анна присела на краешек телеги, взяла в руки вожжи и немного сердито сказала:

— Ну, Клэр, ты чего? Стоишь, как непутевая! Садись, давай, рассвело уже, а нам еще сколь до города ехать.

Довольно неуклюже я забралась на неширокую скамеечку рядом с сестрой, и она тряхнула поводьями:

— Но-о-о! Давай, Плешка, не дури! Но-о-о!

Лошадка смирно стояла пару минут, совершенно не обращая внимания на требования сестры Анны. Потом как будто кто-то нажал кнопку «пуск» вздрогнула, тряхнула головой, и тяжеленная телега задребезжала по каменным плитам монастырского двора.

Сидя рядом с пахнущей кислым хлебом и потом сестрой Анной, я с интересом оглядывала места, по которым мы ехали. Обычная проселочная дорога, глинистая и неровная. В ширину как раз, чтобы такая телега, как наша, прошла. Миновали какие огородные посадки и приблизились к той рощице, которая прятала за собой город.

Слыша слово «город», я понимала, что это не современный мегаполис. Но все же то, что я увидела, вызвало у меня уныние: довольно большое, широко раскинувшееся село. Практически все дома одноэтажные. Только в центре высится церковь, сложенная из красного кирпича.

Монастырь находился на небольшом холмике. И сейчас я оглядывала местное поселение почти со страхом. Если это город, то что тогда деревня?! Дома стояли очень тесно друг к другу, только в центре виднелись черепичные темно-красные крыши. В основном вместо черепицы использовалась солома. Сероватые, какие-то растрепанные «шапки» были нахлобучены на невообразимые домишки и хижины, составлявшие основную часть этого города. Ближе к окраине жались и вовсе невнятные лачуги и хибары.

— Как в город еду, завсегда душа радуется! Тамочки и с людьми побеседуешь, и какие ни есть новости узнаешь, и расторгуешься замечательно. Хлебушек-то в монастыре у нас самый лучший пекут. Особливо белый, для господ который, – неторопливо повествовала Анна.

Мне любопытно было все. Хотелось посмотреть, что внутри домов. Хотелось внимательнее разглядеть одежду местных женщин. Очень хотелось увидеть лавки и узнать, какие вещи в этом мире уже существуют. Увы, ходить одной мне не положено.

Как я поняла, из развлечений в городе существовала только воскресная служба в храме. Люди одевались понаряднее и с утра под дребезжащий гул колокола собирались у церкви. Там обсуждали городские сплетни и новости. Потом молились. А потом весь город дружно шагал на рынок. Этот самый рынок примыкал к храму с тыльной стороны, и я увидела его только тогда, когда мы объехали единственное кирпичное здание в городе. На мой вкус, выглядел местный базар достаточно бестолково.

К торговому дню привозили товары из окрестных деревень. Довольно громко голосили тетки, продающие яйца и молочку. Где-то истошно визжала свинья. Телеги ставили прямо вдоль церковной ограды. Коней выпрягали и куда-то уводили снующие между суетящимися торговцами мальчишки.

Нашего рыжего конька тоже выпрягли двое подростков лет двенадцати: оба белобрысые, с отросшими, лезущими в глаза волосами, одетые в штопаные рубахи и штаны чуть ниже колен. Мне показалось, что это братья: больно уж они были похожи чумазыми моськами.

Сестра Анна, торопливо снимающая брезент с одного из поддонов, на мой вопрос пояснила:

— Не, не братья они. Который повыше росточком, тот хромого башмачника сын. А который пониже Фетка, тот прачкин сын. Завсегда они за нашей коняжкой следят.

Для торговли Анна достала спрятанный в телеге сбоку от стеллажей дощатый складной столик. Длинный нож, у которого уже прилично сточено лезвие, вынула оттуда же, порывшись на дне. Этот самый нож, очевидно, для красоты, протерла грязной промасленной тряпкой, поясняя:

— Ежли масличком смазать, меньше налипать на нож будет. Оно этак-то приличнее выглядит.

Тут же, на складном столике, рядом с горкой выложенными буханками, она поставила слегка помятую жестяную коробку с прорезью в верхней части – ту самую церковную кружку. Торопливо перекрестилась, пробормотав под нос молитву, и со словами: «Ну, помоги нам расторговаться, Осподь…», разрезала на четыре части первую буханку.

Глава 14

Торговля шла довольно бойко. Самым странным для меня было то, что платили не всегда деньгами. Большую, медную или бронзовую, я так и не поняла, монету давали только за половину буханки. За целую – две монеты.

Те же, кто покупал четвертинку, расплачивались продуктами. В основном яйцами. За четвертинку этого кисловатого хлеба давали три крупных или четыре мелких куриных яйца. Но были и другие варианты. Одна женщина принесла завязанную в лоскут ткани горсть сушеных яблок, другая расплатилась небольшой кучкой свежих грибов, третья, к моему удивлению, отдала за хлеб примерно столовую ложку каких-то неизвестных мне семян.

Самое интересное, что сестра Анна не только не отказывалась от подобного рода подношений, но и имела в телеге деревянный короб с кучей небольших лоскутов. В эти лоскуты она перекладывала «оплату», возвращая хозяйкам их собственные тряпочки.

Вот это действо лучше всего объяснило мне, как дорого здесь стоят ткани. Теперь я поняла, почему тюфяк, на котором я сплю, накрыт такой старой и ветхой простынёю. Почему вместо нормальных полотенец все использую какие-то тряпки. Да и одежда местных жителей не отличалась ни красотой, ни излишками тканей. Никаких рюшей, воланов и широких складчатых юбок. Все шло по минимуму.

Даже невзирая на воскресный день, большая часть народа: и мужчин, и женщин, ходила босиком. Основная масса одета была в наряды из грубоватой холстины. И никого не смущали штопка или заплаты на одежде. Мужчины носили брюки до середины икр и точно такие же рубахи, какие я целыми днями шила для солдат. Женщины, в целом, были одеты немного поинтереснее. На холщовую блузку надевали некое подобие прямого сарафана, длинной также до середины икр. И вот эти самые сарафаны уже почти все были из плотной крашеной ткани.

Бог весть, как их красили, потому что все одежки смотрелись линялыми: мучнисто-коричневые, бледно-зеленые, слегка синеватые или сиреневые. Скорее всего, красители готовили из растений и были они очень нестойкие. Зато у некоторых девушек, явно относительно обеспеченных, горловина и подол сарафана были украшены вышивками. Ничего слишком уж искусного в этих узорах не было, но все же женская одежда явно была наряднее.

Особой помощи сестре Анне от меня не требовалось. Только заметив, что у нее на столе кончаются буханки, я доставала и подкладывала в горку на стол несколько новых. А потом, снова забравшись на телегу, продолжала рассматривать людей: деньги мне Анна брать не разрешала, а столик был маленький, и второй продавец просто не поместился бы рядом.

— Сиди уж, сама я… Только вон следи, чтобы чего не стащили.

Очень небольшая часть горожан носила обувь. На некоторых мужчинах я видела подобие сандалий или очень коротко, чуть выше щиколотки обрезанных сапог. На женщинах чаще всего встречались несколько неуклюжие балетки или же подобие сланцев, которые от своих резиновых собратьев отличались тем, что имели дополнительные ремешки, обхватывающие щиколотку.

Раз десять за все утро мелькнули люди побогаче. Их одежда отличалась так разительно, что мне даже не нужны были вопросы, чтобы понять: это местные богачи.

Купила целую буханку за две монеты молодая женщина в сарафане брусничного цвета. Она ярким пятном выделялась на фоне тусклой толпы и явно чувствовала себя местной королевой: ей кланялась примерно половина встречных, а она лишь изредка кивала головой. Сверху, с телеги, мне было интересно наблюдать все это.

Я заметила на этой женщине ярко поблескивающие золотые сережки в ушах. Вообще, конечно, украшений на местных было очень мало. Некоторые женщины носили деревянные бусы. В общем-то, смотрелось это вполне симпатично: дерево было выбрано с умом, разных оттенков и пород. И пропитано то ли маслом, то ли воском. Это подчеркивало красивый природный рисунок небольших плашек и выглядело так, как какое-нибудь этническое украшение в моем мире. Попалось на глаза и несколько медных колечек-сережек. Однако таких «богатеек» было совсем немного. Не сдержав любопытства, я спросила у сестры Анны:

— А что это за госпожа? И платье у нее такое яркое, да и сережки красивые?

— Ой, милая! Это же самого мэтра Горста жена. Неужто не знала?

— Я как переболела, так с памятью совсем худо стало, – жалобно глянув в глаза сестре, проговорила я.

— Ювелир городской. Богатющий, но скупой. Поди-ка, самый богатей у нас, даже более баронов. Уж как Мирка убивалась и рыдала: замуж за него не хотела! А сейчас смотри-ка, экой королевишной ходит!

— А почему она замуж не хотела?

— Так все кричала, что старый он и немилый. Оно, конечно, лет двадцать-то у них разницы есть. Ну, может быть, чуть поболе. Только это ведь женщина в сорок лет старуха. А мужик, милая моя, в сорок-то лет самый сок и есть.

Он тебе и платьюшко нарядное укупит, и колечко подари, и все-все для молодой да красивой сделает. Потому как нажить-то уже успел, а промотать еще нет. От и мэтр Горст такой. И что ж, что вдовец? Детей с первого брака не нажил, за то добра собрал страсть сколько. Даже и бароны наши у него для дочек и жен заказывают: от какой мастер!

Я смотрела на сестру Анну и понимала, что она искренне верит в свои слова. Ну вот так ее воспитали и так вложили в голову, что женщина в сорок – старуха, а мужик – огурец-молодец. И ее нисколько не смущает право мужчины выбирать. Спорить я не стала, понимая, что это бесполезно. И что о мастерстве Горста говорить трудно: у местных нет другого выбора. На весь городок один спец.

Кроме жены ювелира, красивой и явно привозной одеждой отличались еще несколько человек. Среди них я запомнила даму лет сорока с молоденькой девушкой. Спрашивать каждый раз сестру Анну было неудобно, поэтому я просто очень внимательно слушала разговор покупательницы с монашкой.

— Пошли вам, Господь, здравия, баронесса фон Штольгер. Редкая вы у нас покупательница!

Пухловатая дама, носившая добротный коричневый сарафан и белоснежную блузу, недовольным баском ответила:

— Не больно-то я люблю хлеб в людях покупать. Ан ничего не поделаешь: по хлебной печи трещина пошла. Это сколько еще времени пройдет, пока ее переложат, – недовольно добавила женщина. – А муж мой, сами изволите знать, сестра Анна, без хлеба за стол не сядет. Тут второго дня кухарка лепешек испекла. Так очень господин мой недоволен был и мне выговорил. Дескать, мы не крестьяне, чтобы такие лепехи есть.

Затем, обращаясь к своей дочери, баронесса нравоучительно добавила:

— Хлеб, Раниночка, лучше в дому у мужа печь. Вот вроде грех жаловаться: монашки наши с молитвою пекут, а все одно вкус не такой. Оно, конечно, и возни больше, если дома печь, да и дороже выходит для хозяйства. Но мы-то, хвала Господу, не последнюю корку доедаем. Уж папенька постарается тебе мужа найти, чтоб непременно в доме печь стояла. А дальше все от тебя будет зависеть. Какую кухарку найдешь, так и жить будешь.

Часа через три от начала торговли, когда у нас осталось значительно меньше половины буханок, сестра Анна вдруг подтолкнула меня локтем в бок и сказала:

— Гляди-ка, милая! Вона там от Гусиной Заводи телега заворачивает… Не твои ли это родичи пожаловали? Чтой-то припозднились они сегодня. Добрые-то люди уже домой спешат к обеду.

Глава 15

На людей, вылезших из телеги, я смотрела очень внимательно, пытаясь скрыть страх. Разумеется, никого из них я знать не знала, а ведь они — семья прежней Клэр. Скажу что-то не то – мигом догадаются. Из тех разговоров, что вели монахини в монастыре, я помнила только, что у Клэр много старших сестер. То ли шесть, то ли и вовсе семь. Помнила, что мать в очередной раз ждет ребенка. Но я не знала даже их имен, не понимала, как к ним обращаться.

Первым шел мужчина средних лет, довольно симпатичной наружности. Темноволосый, даже чуть цыганистый, навскидку лет сорока. Отставая от него на шаг, уточкой переваливалась женщина. Отечное морщинистое лицо, обвисший живот: похоже, дело двигалось к родам. И она стыдливо прикрывала его цветастой нарядной шалью. Эта самая яркая шаль разительно отличалась качеством от тряпочного балахона, в который была она одета.

Придерживая женщину под руку, шла молодая девушка, одетая в простенький сарафан и штопаную блузку. Она была сильно похожа на цыганистого мужчину. С другой стороны от беременной женщины, не прикасаясь к ней, шел молодой рыжеватый мужик. Замыкала всю компанию дебелая босая селянка. Из тех, про которых говорят «кровь с молоком». Не сказать, чтобы отличалась она красотой, но здоровью ее можно, мне кажется, даже позавидовать.

Они целенаправленно двигались в сторону нашего прилавка с хлебом, и я обратила внимание на такую деталь. Мужчины оба были обуты в те самые полусапоги-полуботинки: как я поняла, показатель зажиточности. На женщине были потрепанные сланцы, а девушка и служанка шли босиком. Думаю, это родители Клэр и одна из

сестер с мужем.

Я опасалась этой встречи. Напряжение внутри росло так, что в какой-то момент я попыталась сдвинуться за спину сестры Анны. Похоже, монашка заметила этот маневр и взяла меня за руку, крепко сжав. Подошедшей компании она поклонилась в пояс, снова сжав мои пальцы. Я сообразила, что Анна дергает не просто так, и тоже поклонилась.

— И тебе пошли Бог здоровья, доченька, – торопливо и равнодушно проговорила беременная женщина. Выглядела она лет на десять старше мужа. Видно было, что чувствует себя не слишком хорошо. Тем не менее она попыталась быть приветливой с сестрой Анной: -- Нам, матушка, хлебца бы.

— Сколько изволите, госпожа Хофер?

— Четыре четвертинки.

Я решила, что мне послышалось. Как это – четыре четвертинки? Однако матушка Анна привычно приняла от молодой девушки плату: восемь мелких куриных яиц, сушеная травка, которую она пересыпала в собственную тряпку, и горсть сушеных слив. Буханку покупателям она положила целую. Женщина между тем сочла нужным объяснить:

— Тереса с мужем к нам в гости наведались. А сегодня у сватьи именины. Так вот, чтобы не с пустыми руками… – она кивнула на корзину в руках служанки.

Самым поразительным было то, что никто из них не пытался со мной даже поговорить. Мужик, который был отцом прошлой Клэр, просто окинул равнодушным взглядом. Женщина, которая была матерью, старалась выглядеть презентабельнее в глазах монашки. И только девица, симпатичная и чернявая, окинула меня недобрым взглядом. Буханку отдали служанке, которая уложила ее в большую корзину рядом с яйцами и куском выглядывающего из заскорузлой тряпки соленого сала. Женщина-мать, неловко потоптавшись у прилавка, вздохнула, перекрестила меня и, так ни о чем и не спросив, двинулась за мужем куда-то в сторону.

Встреча вызвала у меня очень смешанные эмоции. Первоначальный страх перетек в откровенную растерянность. Они не жалели меня, не злились, а просто отнеслись, как к чужому, малознакомому человеку. Подождав, пока уймется сердцебиение и я смогу ровно дышать, тихонько спросила сестру Анну:

— А чего это они так? Как к чужой…

— Так ты, милая, теперь чужая и есть. Тереска вон, видишь, с мужем к ним приехала, почет оказала, к сватам на обед приглашение на обед привезла. А ты в баронский дом войдешь. Думаешь, баронесса твоя станет их на обеды приглашать? Они для нее голытьба, хоть и благородные. Ты, девонька, теперь отрезанный ломоть…

Больше я вопросов сестре Анне не задавала. Но нужно признать, что равнодушие семьи к судьбе Клэр меня потрясло. Покупателей становилось все меньше. Я сидела на месте возчика в телеге и думала: «Семейка, в которой я буду жить, она ведь, похоже, еще хуже. Если я забеременею и ребенка рожу, в такой обстановке его нормально не вырастить будет…».

Теперь все мои мысли сводились к тому, что мне нужно как можно больше узнать о внешнем мире и постараться сбежать. Выяснить, как безопаснее всего путешествовать. Раздобыть где-то документы, а для начала понять, есть ли они тут вообще. Найти средства на первое время. Я даже с интересом посмотрела на церковную кружку. Однако поняла, что те несколько монеток, что бросили в течение дня в коробку, меня точно не спасут.

В общем-то, итогом так напугавшей меня в начале встречи с семьей, было только усилившееся чувство тревоги и безнадежности. К концу торгового дня на телеге осталось штук шесть буханок хлеба. Однако Анна была довольна:

— Это славно сегодня расторговались! А остатний хлеб в печи просушим, и к весне сестрам сухарики будут. Чай, не пропадет добро. Да и осталось сегодня совсем чуть. Давай собираться, милая. Так ноги отекли у меня, аж жуть.

Мальчишкам, которые привели коня и помогли, сестра Анна выдала четыре яичка и чуть заветренную уже четвертушку хлеба.

***

С этого дня сидение в монастыре стало мне еще тяжелее. Однако хватило ума понять: если настоятельница заметит, что прогулки мой аппетит не увеличивают, то меня лишат и этого. Потому после ужина я сходила в трапезную и стащила оттуда миску. В неё я и стала перекладывать часть своей порции каши для сестры Броны. Хлеб я весь отдавала ей. Помня от том, какими руками месят это тесто, я не могла заставить себя взять в рот хоть кусочек.

Несколько дней сидения в швейной мастерской закончились тем, что порция сестры Броны начала увеличиваться каждый вечер. Я просто не могла впихивать в себя еду. Может быть, это и вызвало бы новый конфликт, но перед выходными ночью вновь пришла сестра Анна и забрала меня в пекарню.

Еженедельные визиты в город и разговоры с людьми были моей единственной отдушиной. По крайней мере, к середине лета я уже довольно бойко торговала сама, помня, кому и сколько нужно отрезать хлеба. Точно зная, каких семян можно взять горсть, а каких не меньше трех. С легкостью отличая свежие яйца от старых.

Сестра Анна, для которой моя помощь в торговле оказалась весьма весома, по ночам со вздохом говорила:

— Ложись-ка ты спать, девонька. Закваску я и без тебя поставлю, да и формы набьем сами. А уж утром, как хлеба грузить, я тебя и разбужу.

Дни бежали, похожие один на другой, разбиваясь только выездами в город. Я вроде бы смирилась с неизбежностью этой монотонной жизни, но вздрогнула, когда увидела в один из базарных дней уже начинающие слегка желтеть деревья и травы.

Осень накатывала быстро, какими-то острыми пиками. Еще на той неделе на всю рощу было едва-едва пара десятков желтых листочков, а сегодня золотилась она вся. С огорода спешно убирали урожай, и на сбор картошки выходили все монахини, в том числе и я. Это вносило некоторое разнообразие в монотонность жизни, но и приближало для меня ту самую страшную свадьбу.

Я стала хуже спать. Мне постоянно снился один и тот же сон. Там, во сне, я шла по сумрачному узкому коридору куда-то в темноту, а за мной сами собой закрывались стеклянные двери. Во сне я все время оглядывалась и успокаивала себя тем, что двери стеклянные и их легко разбить. Но чем дальше я шла, тем больше этих самых дверей оказывалось между мной и входом. Тем меньше света от входа пробивалось через десятки слоев стекла…

Глава 16

Вызов к матери настоятельнице не был для меня совсем уж неожиданностью. И услышала я ровно то, что ожидала услышать:

— Господин баронет привез тыквы, Клэр. Завтра в обители будет тыквенный суп, а послезавтра ты обвенчаешься в городском храме.

Я молчала, потому что искренне не понимала, что можно ответить. На секунду вспыхнула мысль о том, что я много раз за лето была в городе и теоретически могла бы убежать. Однако именно эти поездки и беседы с горожанами четко дали мне понять, что бежать некуда.

Эти люди не были злыми. Но они жили в мире четко прописанных законов и нерушимых правил. Тот, кто нарушал эти правила, становился изгоем. Беглянку никто не примет, ей никто не поможет. Я точно знала, что не смогу выжить в лесу даже летом. Я не умею охотиться. И пусть у меня хватит сил посадить огород, я просто не дождусь плодов с него: я умру с голоду. А жить, как ни странно, мне все еще хотелось, и пока самоубийство пугало больше, чем даже такое существование.

За это лето я лишись не только всех иллюзий, но, кажется, и всех моральных устоев. Если бы я могла украсть чтото, что дало бы мне свободу от монастыря и этого мира, я сделала бы это не задумываясь. Пожалуй, меня держали на плаву и не давали погрузиться в полное отчаяние только периодически всплывающие мысли о прошлой жизни.

Мне приходилось бесконечное число раз напоминать себе, что я взрослая неглупая женщина, пережившая в том мире довольно много. Выстоявшая после предательства мужа, настроенная на борьбу с раком и даже не испугавшаяся сказать «нет» Кольке Паяльнику. Может быть, это была и смешная победа, но все же она была. После моей смерти этот урод сядет.

А самое главное: перемежая острые моменты тоски и депрессии, во мне все еще сильно было желание жить! Было ощущение, что я не доделала что-то важное в той жизни, упустила что-то очень существенное. И терять этот доставшийся случайно второй шанс я все еще не желала.

На следующий день сестры с удовольствием ели тыквенный суп, а я смотрела в плошку и вспоминала, что терпеть не могу этот вкус.

Вечером меня повели мыться. Первый раз за все лето я не просто обтерлась влажной тряпкой, а действительно нормально вымылась. С волос сошло столько грязной воды, что я поразилась, как еще не обзавелась вшами. Маленькая мыльня, кстати, предназначалась вовсе не для всех сестёр. В нее, оказывается, пускали только по распоряжению матери настоятельницы и только в том случае, если мытье советовала сестра Ренилда. Ренилда ведала травяными запасами в монастыре и считалась кем-то вроде местной знахарки. Так что, как пояснила мне промывающая мою косу сестра Брона, мыльней пользовались три, редко четыре раза в год.

— Это ж и воды натаскать надобно, и дров сколько извести, чтобы в тепле помыться. Да и лекари бают, что ежли ащиту с тела смывать часто, то через поры болезни всякие проникают. Давно ли волна прошла. Говорят, от мытья излишнего она и началась.

Я вспомнила, что здесь волна -- это вовсе не в море. Это то, о чем рассказывала мне Лаура -- эпидемия.

Спала я на той же самой засаленной простыне. Ее поменяют, когда я уеду из монастыря. А вот с утра началась суматоха. Сразу после утренней молитвы пришла пожилая, незнакомая мне монашка, которая, расчесав мне косу, начала делать прическу. Состояла эта свадебная прическа из вплетенных в волосы каких-то черных нитей. От этого коса Клэр, и без того густая, стала толще раза в три и длиннее в половину. Старуха уложила ее венцом вокруг головы и сколола кучей шпилек.

Затем мне дали тонкую, похоже, батистовую сорочку. Следом вторую, из ткани поплотнее и с рукавами до локтя. Затем белую блузу из очень плотной шелковой ткани, а уже сверху зеленый сарафан из настоящего бархата. Очень толстого и рыхлого, с не слишком ровным ворсом.

— Сказывают, в этом сарафане сама баронесса замуж выходила!

Запах от ткани и в самом деле был несколько затхлый и неприятный, но возражать было бессмысленно. На ноги натянули белесые чулки, которые примотали кожаным ремешком чуть выше колена. Черные балетки, явно совершенно новенькие. И только потом накинули на меня полупрозрачную сетку вуали, прицепив к волосам теми же шпильками. Эту тряпку нельзя было даже назвать фатой. Она крепилась на макушке и равномерно опускалась до пояса со всех сторон – и сзади, и спереди.

В этом наряде мы отправились в часовню, где матушка настоятельница бдительно проследила, чтобы я не подкладывала ткань сарафана себе под колени.

— Не ровен час, испортишь дорогую вещь. Господь терпел, и ты потерпишь.

Через час, когда молитва закончилась, я разгибала колени чуть ли не со стоном. Самое неприятное было то, что кормить меня в этот день никто не собирался.

— Самая это что ни на есть примета верная, – ехидно заявила сестра Гризелда, когда я спросила о завтраке. – Ежли до свадебного обеда невеста хоть крошечку проглотит, нипочем счастья ей Господь не даст.

Вчера вечером я не могла есть чертову тыкву от нервяков, сегодня мне просто ничего не дали. Часам к семи, когда уже подали телегу, на которой монашки проводят меня к жениху в городской храм, от голода и волнения меня уже подташнивало.

Сестра Брона, заметив, что я побледнела, вздохнула и укоризненно покачала головой. Затем, схватив меня за руку, потянула от выхода к нашей келье, торопливо заявив сестрам:

— Сейчас, сейчас назад вернется. Позабыла она кое-что. Надобно забрать.

В келье сестра молча достала из-под подушки два вареных яйца и поторопила меня:

— Давай-давай, быстренько. А то ты такая белая: не дай Бог, в храме дурно станет. Жуй быстрее, деточка, как бы не хватились нас.

Я запила вареный яйца глотком воды и, торопливо утирая губы, от всего сердца сказала:

— Дай вам Бог здоровья, сестра Брона! Добрый вы человек, и я ваше добро всегда помнить буду.

Этот маленький бунт монашки против собственной начальницы дал мне сил на то, чтобы молча доехать до храма в коляске рядом с настоятельницей. Как выяснилось, вовсе не обязательно ездить на телегах. Можно и в небольшом открытом экипаже, где на сиденьях лежат мягкие бархатные подушечки. В дороге мать настоятельница рассуждала о том, что после свадьбы я не должна забывать о Господе. Напоминала о том, что покорность мужу и его родителям – обязательное условие счастливого брака. И с важным видом несла прочую муть.

Все утро и само венчание запомнились мне какими-то нелепыми и бестолковыми сценками. Рядом с храмом толпился народ. Людская масса раздвинулась, давая нам проехать. В храм я зашла первый раз, но не запомнила из обстановки совсем ничего. Только ряды скамеек по бокам прохода, где сидели какие-то люди.

Горели свечи и лампады. Удушливый запах гари и воска мутил сознание. Жених, смазавший ради праздника длинные волосы и бороду каким-то вонючим маслом, всю дорогу сопел рядом со мной. А я периодически просто выпадала из реальности под бубнящий голос священника.

Более-менее в себя я пришла уже на улице, когда баронет подсаживал меня в другую коляску. Сам муж уселся рядом. Кучер тронул поводья, и грязноватая белая лошадь сделала первый шаг.

Осенний ветерок был прохладным и чистым. Постепенно я приходила в себя от свечного угара церкви и, оглянувшись, увидела, что за нашей коляской тянется целая вереница экипажей: телег, бричек и даже кибиток.

Дом, к которому мы подъехали, выглядел довольно странно. Трехэтажная квадратная башня, сложенная из крупных каменных глыб, не имела видимого входа. Намертво прилипшее к башне боком одноэтажное строение, больше похожее на какой-то сарай, чем на дом, явно было построено в другое время. На этот сарай пошли камни разного размера, слепленные между собой толстым слоем глиняного раствора.

Когда-то пристройку белили, но было это очень давно, и сейчас грязно-белые кляксы сохранились только на некоторых камнях. Раствор местами выкрошился, и вся пристройка выглядела довольно неряшливо. По фасаду здания расположились четыре окна. Старые деревянные рамы, обветшавшие и занозистые, похоже, никогда не открывались. Каждое такое окно содержало восемь небольших квадратиков мутноватого стекла. Двор был огорожен низкой, примерно по бедро мне, каменной оградкой. Такой же старой и неряшливой, как пристройка.

— Вылезай, приехали.

Мой жених, а точнее уже муж, вылез из коляски, даже не подумав подать мне руку. Кучер за уздцы повел лошадь с коляской куда-то за дом, а жених встал в распахнутых дверях и буркнул мне:

— Рядом стой. Гостей встретить надобно.

Глава 17

Подъезжали гости. Их кибитки и коляски частью отправили за дом, частью бросили за оградой, прямо на дороге. Муж кланялся входящим в дом, я кланялась вместе с ним и с удивлением размышляла: «Ладно моей семьи не было в храме. Они нищие, их могли и не пригласить. Но ведь и от баронета никого не было. Как-то это странно все».

Изнутри дома, в который я так и не успела заглянуть, раздался чей-то высокий пронзительный голос. Слов я не разобрала, но почему-то сразу подумала, что это та самая баронесса, которой меня запугивали монашки. Как потом выяснилось, я не ошиблась.

На улице нам пришлось стоять минут тридцать, не меньше, пока все, кого пригласили на свадьбу, прошли в дом. Мы с мужем заходили последними и из маленьких темных сеней попали в некий “коридор” из гостей, которые щедро начали сыпать на нас зерно. Стоял гул: все что-то говорили и поздравляли, а я могла только улыбаться в ответ: я не запомнила ни одного имени.

Когда я, наконец, смогла нормально открыть глаза, не опасаясь новой горсти пшена в лицо, то жених взял меня за руку и повел к началу длинного-длинного стола. На торце стола было только два места: для него и меня. А вот по краям от этих мест лицом друг к другу сидели старик и полная женщина.

Мне было неприятно прикосновение влажной руки мужа, и я постаралась незаметно выдернуть свою ладонь. Но он только крепко стиснул мою кисть и мрачно зыркнул на меня. Подвел меня к одиноко сидящему старику и пробасил:

— Батюшка, благословите нас.

Примерно так мог бы выглядеть постаревший Дон Кихот. Очень высокий и очень худой, с редкими серебристыми волосами, остриженными почти под ноль, с узким лбом и узкогубым ртом старик когда-то, возможно, и был симпатичным. Сейчас же он выглядел достаточно жалко: оба его глаза пересекала черная тканевая повязка. Барон неловко повернулся к нам и тихо произнес:

— Благословляю вас, дети мои.

Муж поклонился в пояс, я вслед за ним. Притихшие гости все еще стояли между концом стола и входом. Муж обошел наши с ним пустые места и близился к женщине.

— Благословите нас, матушка.

Баронесса выглядела так, как, по моему мнению, могла бы выглядеть завязавшая со своей деятельностью старая французская проститутка веке так в восемнадцатом: одутловатое лицо с двумя подбородками, поросячьи глазки прячутся под набрякшими морщинистыми веками. Но брови весьма тщательно подведены краской. Волос не видно, они спрятаны под большим белоснежным чепцом, и кружевной рюш богатой волной падает на лоб и осеняет щеки.

У нее красивой формы нос, тонкий и породистый, но вся эта порода просто тонет в слое сала. Оплывшая грудь туго натягивает шнуровку бархатного сарафана, а дальше жирное тело прячется под бесконечными складками ткани. У баронессы пухлые, но холеные белые ручки. Она визгливым голосом отвечает:

— Благословляю тебя, дитя мое.

Мне показалось это немного странным: как будто меня рядом вообще нет. Но то, что она сделала потом, поразило меня до глубины души. Она протянула вперед обе руки, и сын, встав на колени, взял ее кисти и поцеловал. Я стояла рядом, все еще не соображая, что от меня требуется, а свекровь смотрела на меня и ехидно улыбалась. Руки при этом она не убирала…

Неожиданно я получила резкий удар под колени, который заставил меня упасть. Упала я ровно так, как и требовалось: со всего маху на те самые колени, которые все еще побаливали после утреннего стояния на камне в часовне монастыря. Слезы непроизвольно набежали глаза, а под носом у меня оказалась рука свекрови.

Недовольный голос мужа произнес:

— Целуй матери руку!

Я была настолько деморализована и этой свадьбой, и этим скотским отношением, что только всхлипнула и покорно коснулась губами мягкой кожи. Баронет встал, и я с трудом распрямилась вслед за ним. В это время от входа раздался голос матушки настоятельницы:

— Мир дому этому и благословение Божье. Привезла я вам, госпожа баронесса, приданое невестки вашей. Заносите!

Она повернулась ко все еще распахнутым дверям, и две сестры-монахини внесли продолговатый сундук. Одну из них я даже узнала: она тестомес. Поклонившись в сторону баронессы, обе сестры так же молча вышли. И моя свекровь радостным голосом провозгласила:

— А вот сейчас и посмотрим, сколь добра за невесткой дадено! Оценили ли родичи ее, какую честь им оказали!

Что-то скрипнуло, и баронесса стала совершать непонятные телодвижения в своем кресле. Тут же из толпы выскочила женщина, одетая совсем просто и, судя по фартуку, не гостья, а прислуга. Она встала за спинкой кресла моей свекрови и, потянув на себя, выкатила ее в широкий проход между столом и стеной.

Только сейчас до меня дошло, что баронесса сидит в инвалидном кресле с деревянными колесами. Поскрипывая при езде, кресло, толкаемое служанкой, двинулось к выходу. Гости почтительно расступились, образовав что-то вроде полукольца вокруг сундука. Муж, недовольно зыркнув на меня, скомандовал:

— Ступай за матушкой. Помоги.

— Чем помочь? – вопросительный взгляд.

— Делай, что велят.

Мать настоятельница все еще стояла у сундука, протягивая баронессе резной ключ.

— Ну, невестушка, открывай и показывай! – баронесса обращалась ко мне.

Я видела на лицах окруживших сундук людей искреннее любопытство и совершенно не понимала его. Слегка улыбалась мать настоятельница, а баронесс и вовсе не прятала довольную улыбку.

Сундук был низкий, чтобы открыть замок, мне пришлось присесть на корточки. А затем меня заставили доставать каждую тряпку или одежку, сложенную в этот ящик, демонстрировать ее всем присутствующим и ждать комментариев свекрови. Звучало это примерно так:

— Эко платьице добренькое, поди, у отца с матерью в праздник такое нашивала?! Ну ничего, ничего… на огороде тоже в чем-то работать надобно! Авось оно еще и пригодится.

Вся эта свадьба, чужие любопытствующие люди, омерзительный жених и жирная баронесса довели меня до того, что в глазах начало темнеть. Большая часть содержимого сундука уже была выложена на одну из лавок. Я, почти не глядя, вынула очередную тряпку и пришла в себя под визгливые причитания баронессы:

— Ах ты ж бесстыдница! Сын, ты кого в наш дом привел?! Ты посмотри, что творит!

От этого визга я слегка встряхнулась: в руках у меня была обыкновенная сорочка, и я, с удивлением взглянув на осуждающе поджавшую губы настоятельницу, заметила, что гости мужчины не слишком торопливо отворачиваются от столь “вызывающего” зрелища. Возможно, баронесса выговаривала бы мне еще какое-то время, но тут вмешалась мать настоятельница.

— Простите глупышку, госпожа. Не стоит портить свадьбу баронета ссорой. А я хочу благословить молодых, да и, пожалуй, пора мне уже…

— Ни в коем разе, матушка! Ни в коем разе отпустить мы вас не можем. Позвольте пригласить вас на свадьбу нашу Свидетельницей. Женщина вы опытная, мудрая, лучшей Свидетельницы я в окрестностях и не найду. Просим матушку, все просим! – баронесса смотрела на гостей, и из толпы раздались возгласы: – Просим, матушка настоятельница! Уважьте, матушка!

Мать настоятельница потупилась, перекрестилась и пробормотала что-то вроде: «…с Божьего соизволения…». Служанка повезла баронессу на ее место. Наконец-то и гостей пригласили за стол. Пока что он был пустым, только по центру лежали несколько караваев хлеба, куда были воткнуты ножи.

Однако, как только гости расселись, распахнулась дальняя дверь, и несколько служанок стали заносить и выставлять блюда. Гостям ставили одну тарелку на двоих. Только у барона с баронессой были отдельные. Ничего особенного, обычные плошки как и у всех.

В мисках посредине стола ставили круто сваренную пшёнку, которую служанки прямо там нарезали на четыре части и раскладывали по тарелкам: как я поняла, это было что-то вроде гарнира. На горячее подали тушеное с тыквой и морковью мясо, несколько крупных жареных кур, вынесли головки кисловатого мягкого сыра и колобки сливочного масла.

Гости, чьи лица я более-менее начал отличать только сейчас, оживились. Возле дверей кухни на отдельном столике мужчина в поварском фартуке вбил молотком краник в бочонок с каким-то спиртным. Судя по запаху, с пивом. И мужчины, и женщины встретили первые кружки с пенными шапками возгласами удовольствия. Мой муж, ловко зачерпывая деревянной ложкой кусочки каши, с удовольствием ел, а я обнаружила, что возле моей тарелки нет ложки.

Минут пятнадцать все радостно жевали, а потом прозвучал первый тост:

— Ну, господа, за здоровье молодых!

Среди гостей была и та самая баронесса Штольгер, которую я видела, когда торговала хлебом. Мужчина рядом с ней, похоже, ее муж. Здесь же присутствовала их дочь Ранина, которая переглядывалась через стол с молодым парнем. Там сидела богато одетая семья.

Думаю, это была семья третьего барона, барона фон Брандта. Кроме трех дочерей, в семье было еще и два сына. Про остальных гостей я так и не поняла, кто они такие. Подозреваю, что просто богатые купцы. Вряд ли на такую свадьбу, как наша, приехал бы кто-то из других городов. Тем более, что до Хагенбурга, как я уже выяснила в один из торговых дней, добираться нужно было больше трех суток.

Я думала, что плотно поев и выпив, гости разойдутся. Но ничего подобного. Часа через полтора подали вторую перемену блюд, в этот раз рыбную. И открыли новый бочонок пива. Мужчины изредка выходили из-за стола, но потом неизменно возвращались назад. Девушки покидали застолье только в сопровождении матерей.

Про саму свадьбу забыли довольно быстро. Все разговоры шли про урожаи этого года, про неожиданный приезд каких-то иноземных купцов и про то, как села сейчас выплачивают налоги. Пообсуждали скорый отъезд жениха на герцогскую службу. Новость, которая придала мне моральных сил: оказывается, через восемь дней назначен отъезд.

Я прислушивалась, стараясь не упустить ни слова, но больше ничего полезного не узнала: мужчины рассуждали, сколь дорого выходит обмундировать смердов, которых баронет заберет с собой. И вздыхали, жаловались, что налоговые льготы не окупают это самое вооружение и одежду. Женщины хвастались удачными покупками и запасами на зиму. И все чувствовали себя достаточно весело и свободною. За столом молчали только двое: я и слепой барон.

Глава 18

Ближе к вечеру, когда гости были уже изрядно пьяны, а мой так называемый муж начал клевать носом, объявили танцы.

Танцевать собирались прямо на мощеной площадке двора. Оттуда к этому времени убрали все повозки и развесили снаружи дома с десяток горящих фонарей, а также появились три музыканта и зрители-селяне, молчаливой толпой стоящие за оградой.

Одежда музыкантов была с претензией на красоту и роскошь, а по сути: грязное тряпье. Один из мужчин был в жутко засаленном бархатном костюме, из которого не только торчали нитки в местах швов, но и вместо кружевных манжет остались жалкие клочья. Пятен на костюме было столько, что в сумраке разобрать настоящий цвет было просто невозможно: он казался болотно-коричневым. У этого мужчины в руках был продолговатый деревянный ящик с натянутыми струнами. Пожалуй, ближе всего этот инструмент был к гитаре, вот только звук издавал не слишком приятный, какой-то пластмассовый.

Второй, совсем молодой юноша, при обычных холщовых штанах, носил старую красную парчовую жилетку. Его инструментом было нечто вроде металлической дудочки. Третий, самый пожилой из всех, был одет лучше остальных. Его костюм, не слишком и драный, раньше однозначно принадлежал богатому горожанину. Плотная шерстяная ткань с бархатными вставками, пожалуй, выглядела даже солидно. Но, ощущая, что он не так наряден, как его спутники, этот мужчина нацепил на грудь две красных атласных розетки с полинявшими перьями. Его инструментом было неизвестное мне сооружение: что-то среднее между барабаном и бубном.

Баронессу выкатили в коляске, барону поставили стул. Слава Богу, ни меня, ни баронета никто танцевать не звал. Мы оставались зрителями. Осенний вечер был достаточно прохладен, и я зябко поежилась, стоя за спинами хозяев дома.

Шум “оркестранты” производили адский и не слишком музыкальный, но благодаря этому самому барабану в местной «музыке» был задан определенный ритм, под который двигались гости. Все они: и молодые, и пожилые, собрались в круг и взялись за руки. Так в хороводе они и танцевали, дружно топая ногами, повинуясь ритму и периодически сбиваясь в центр общей плотной кучей. Похоже, там, в тесноте и давке, подвыпившие мужчины позволяли себе кое-какие вольности, потому что несколько раз раздавались радостные женские взвизги.

Баронет, все это время стоявший рядом со мной, внезапно встрепенулся и, не говоря ни слова, пошел куда-то в сторону. Я машинально проводила его взглядом: далеко он не ушел. Остановившись у каменного заборчика, опоясывающего двор, он перегнулся через барьер и начал блевать.

Танцы продолжались часа полтора, не меньше. Я смертельно устала и так как толком не ела, меня начало потряхивать от холода. Наконец прохладу почувствовала и подвыпившая баронесса. По ее команде гости вернулись в дом.

В зале за это время расставили подсвечники и зажгли свечи. Со стола убрали все мясное и рыбное, зато теперь он был уставлен белыми булками, пирогами, небольшими пиалками с медом и вареньями. В углу лакей шумно открывал третью бочку пива.

Оттого, что я четко понимала, чем кончаются свадьбы, страх и состояние отупения наваливались все больше и больше.

Похоже, когда гости покидали пиршество и выходили во двор, многие из них последовали примеру моего мужа и опорожнили желудки. Иначе я просто не понимаю, куда в них влезло такое количество жратвы. Тем не менее даже мужчины охотно ели пироги, запивая пивом, а уж женщины и вовсе развлекались от души: они макали эти пироги и булки в мед и облизывали пальцы так, что меня чуть не стошнило: за весь день никто ни разу не вымыл рук.

Первой завела беседу о Свидетельницах баронесса Штольгер. Обращаясь к матери барона, она произнесла:

— Ну, почтенные родители, пир вы закатили на славу! А раз уж меня в Свидетельницы пригласили, то и первой я подарок вручить должна. Эй, Гронт, заноси! – теперь она смотрела куда-то в сторону входной двери, где сразу появился крепкий мужик-слуга, несущий в руках нечто, завернутое в мешковину.

Это нечто выложили перед баронессой, дав ей возможность снять мешковину. Ткани. Аккуратно сложенные высокой стопкой ткани разного качества. Одна из них, самая верхняя, отливала атласным блеском в тусклом свете свечей.

— Умеете вы, баронесса Штольгер, хороший подарок сделать! – свекровь явно была довольна этим даром.

Я же в это время сидела и размышляла о том, кто такие эти самые Свидетельницы. На свадьбе их упоминали не первый раз, и даже настоятельница тоже будет свидетельницей. Немного порывшись в памяти, я сообразила, что, скорее всего, тетки придут в комнату после первой брачной ночи, чтобы предъявить всему миру простынь с пятнами крови. Что-то такое я читала о средневековых обычаях в книгах. Довольно мерзкий обычай, подтверждающий девственность и нетронутость невесты до свадьбы.

Пока рассматривали подарки: и эту ткань, и следующие дары, которые вносили слуги других соседей, я взяла со стола кусок белой булки и, незаметно отщипывая от него, слегка перекусила. Голод прекрасно стирал память о немытых руках, которыми готовят этот хлеб. Подарки были самые разные: от расписной фарфоровой вазы и тканей до какого-то породистого живого барана, которого гости толпой ходили смотреть на улицу, выкатив впереди всех баронессу.

Больше всего в этой суете меня поражал слепой барон. Он присутствовал на свадьбе собственного сына, как мог бы присутствовать стул или шкаф. За весь день, кроме слов: «Благословляю вас, дети мои!» больше он не издал ни звука. Периодически служанки, обходящие гостей с новым блюдом, молча кидали ему кусок на тарелку. Несколько раз я видела, как он нашаривал еду в своей тарелке. Медленно и тщательно ощупывал пальцами, пытаясь понять, что это такое, и только потом начинал есть. Неторопливо, похоже, без особого желания. Даже пиво ему подали только одну кружку из самой первой бочки. И до сих пор, до самого конца свадьбы, он так и не допил ее полностью. С ним никто не пытался разговаривать: ни слуги, ни гости, ни собственная семья.

Вручались подарки, баронесса шумно и многословно благодарила гостей. А ко мне подошла одна из служанок и тихонько шепнула на ухо:

— Пойдемте, госпожа баронета, самое время уже…

Она провела меня к другому выходу из этой комнаты, через небольшой коридорчик внутрь башни. Похоже, женщине было немного жаль меня, и она поясняла:

— От туточки, на первом этажу сама баронесса и живет. А господина баронета покои на втором. Тамочки уже все приготовлено.

На втором этаже башни, в просторной комнате мужа, я, как робот делала все, что говорила мне женщина:

— …нет-нет, госпожа, сорочку тоже сымайте. Тута приготовлено вам на первую ночь, что потребно.

Она обтерла мне тело влажной тряпкой, помогла нацепить тонкую и нежную новенькую сорочку длиной до середины икр и, отогнув край одеяла на огромной постели, скомандовала:

— Лягайте скорее, госпожа! Топить еще не велено, а вечера прохладные.

Забираясь в кровать, я услышала слабый треск рвущейся ткани. Осмотрела постельное – всё цело. Разрыв обнаружился на моей новенькой ночнушке. Только вот это не я порвала ткань, а кто-то изначально разрезал ее сантиметров на десять. Разрез прошел по краю подола, спереди, ровно между ног. Ткань начала рваться дальше, когда я ее слегка натянула. Ломать голову еще и над этим просто не было сил. Я набросила на себя одеяло и затихла.

Служанка ушла, забрав всю мою одежду, а я осталась дожидаться того, самого омерзительного…

Как ни странно, у меня даже слез не было – просто абсолютное чувство беспомощности. Ждать пришлось не так и долго. Из-за двери послышался шум: мужские и женские голоса и какая-то возня. Однако вместо мужа в комнату ввалились женщины. Первой закатили кресло с баронессой, которую, как я поняла, поднимали сюда на руках слуги-мужчины. Следом, полузакрыв глаза и молитвенно сложив руки, вошла мать настоятельница, за ней баронесса Штольгер и еще одна пожилая женщина, имени которой я так и не узнала.

Только сейчас я обратила внимание на выставленные у стены в ряд напротив кровати стулья. Разум сопротивлялся до последнего: я заподозрила сперва, что будет нечто вроде гинекологического осмотра, как в фильме про Жанну Д`Арк. Но нет! Тетки уселись на этих стульях, как в зрительном зале, поставив кресло баронессы вместе с ее тушей в один ряд с собой. Все слуги вышли, кроме той горничной, что возила кресло.

Я совершенно перестала что-либо понимать, когда баронесса с довольной ухмылкой скомандовала вкатившей ее служанке:

— Поди, кликни господина. Скажи, что все готовы…

Глава 19

Мужик, который с сегодняшнего дня считается моим мужем, ввалился в комнату, шумно дыша и потряхивая влажными волосами. Похоже, чтобы протрезвел, ему вылили пару-тройку ведер холодной воды прямо на голову. Вон и воротник рубахи мокрый. Состояние одурения у меня было такое, что я рассматривала все, как картинку на экране телевизора: «Вот стена… она покрыта побелкой… вот мать настоятельница… она смотрит на баронета…» Ни одна из теток не потупила глаз и не попыталась отвернуться. Напротив, они жадно рассматривали, как раздевается баронет, обсуждая и комментируя это процесс. Баронет скинул камзол. Сев в ногах кровати, спинал с ног сапоги. Некоторое время повозился с ремнем: не мог расстегнуть. Затем, приподняв задницу, стянул с себя штаны. Всю одежду кидал на пол, не обращая ровно никакого внимания на судачивших женщин.

— Крепкий какой у вас здоровьем-то сынок, госпожа баронесса! – нахваливала мать настоятельница. – Думаю, скоро Господь даст детушек.

— И статью мужской не обижен! Эвон, ноги какие волосатые! – похвасталась свекровь. Её, похоже, это обсуждение ничуть не смущало.

— Сказывают, чем более мужчина волосат, тем чаще у него сыновья рождаются, – поделилась знаниями баронесса Штольгер.

Умом я вроде бы понимала, что именно сейчас произойдет, но сознание как будто не хотело верить в происходящее. Мне казалось, что и тело, и разум мои подвергнуты некой заморозке. Между тем, барон, оставшись только в белой рубахе длиной чуть выше коленей и выглядящий от этого особо нелепо, резко сорвал с меня одеяло. Я попыталась удержать на себе хотя бы часть, но, разумеется, у меня не хватило сил. Дальнейшие действия баронета и вовсе выходили за грань разумного: не говоря мне ни слова, он схватил край моей ночнушки, тот самый, что был надрезан, и со всей силы рванул, распахнув сорочку почти до горла. Затем это влажное и воняющее мужское тело рухнуло на меня, силой пропихивая ногу между моих сжатых колен… Подсознательно я ожидала боли и отвращения и инстинктивно сжалась…

Было тяжело, отвратительно воняло перегаром и даже немножечко рвотой. Слава всем богам, целовать меня он не пытался. Я зажмурила глаза и отвернула лицо в сторону, стараясь реже дышать. Удерживая своей левой рукой у меня над головой обе мои кисти, это мужское тело все елозило по мне, синхронно делая в стороне какие-то непонятные скребущиеся движения правой рукой. Казалось, он пытается что-то выцарапать из стены…

Я совершенно не понимала, что это за странный ритуал он сейчас выполняет, и даже пищать не осмеливалась, настолько все это было жутко и не по-человечески. Тем более, что когда он елозил по мне, никаких мужских половых органов не чувствовалось. Вообще совсем… Как будто на меня упал тяжелый манекен из магазина одежды, который подключили к ритмично толкающему его моторчику. Я даже осмелилась приоткрыть глаза, чтобы посмотреть, почему он так сопит и как бы подпрыгивает на мне…

В этот самый миг он сделал совершенно незаметное для зрителей, сидящих слева от него, резкое движение правой рукой, и я почувствовала весьма болезненный режущий укол. Только “укол” этот был вовсе не там, где должен был случиться в первую брачную ночь, а в правое полупопие. Я вскрикнула от неожиданности и почувствовала, как по ягодице побежала кровь, напитывая ткань сорочки.

Тетки, про которых я как-то позабыла, сочли нужным прокомментировать момент:

— Нечего орать-то! Вот так девки и становятся женщинами.

— И не говорите, баронесса. Все через это прошли, никто не помер.

— Ай, эти нынешние, до чего ж изнеженные! – вмешалась преподобная мать. – В мое время невесток выбирали, чтоб кровь с молоком была. Чтобы у нее на груди и на заду одежда трещала! От такой и детишек можно ждать в скорости.

— Ваша правда, преподобная мать, – раздался голос свекрови. Невесты нынче обмельчали. Ну уж если Господь и этой детишек не даст, оженю сына на вдове какой богатой. Нет детей, так хоть чтобы прибыток с нее был в доме. Не везет сыну -- одни пустоцветы девки теперь. Вот я в свое время аккурат через девять месяцев мужу сына принесла!

Не знаю, сколько по времени продолжался этот театр абсурда, но наконец, животное, которое пыхтело на мне, изображая половой акт, отвалилось в сторону, быстро одернув свою сорочку. А я, получив свободу, села на кровати, потирая затекшие кисти рук и одновременно пытаясь запахнут на груди остатки ночнушки. Сорочка у меня под задом была влажная и теплая, кровь все еще сочилась из ранки.

— Ну, дорогие Свидетельницы, сами вы все видели: сынок мой не подкачал. Да и смешно было думать, что этакий молодец, да и не справится. Однако все же лучше, когда все по правилам старинным идет. Бабки и деды наши так делали, значит, и нам грех уклоняться, – разливалась соловьем баронесса. – Думаю, можно и нам на покой отправляться. Сейчас сынок отдохнет немного и, глядишь, в другой раз положенное ему потребует! – с каким-то кудахтающим смехом сообщила свекровь.

— Да-да, госпожа баронесса, все мы видели. И всё, хвала Господу, прошло, как и следует.

Заскрипело кресло, баронесса заворочалась и крикнула:

— Ганка! Вывези меня отсюда!

Вбежала служанка, которой баронесса приказала:

— Как меня отвезешь, сбегай, молодым простынь поменяй. А эту преподобной матери отдашь.

— Говорят, герцога нашего дед, упокой Господи, его душу, прямо без остановки три раза смог! – зачем-то сообщила баронесса Штольберг. – И Свидетельницы это подтвердили!

— Говорить многое можно, баронесса Штольберг, а некоторые свидетели, на ком креста нет, и не такое подтвердят – недовольно пробурчала моя свекровь.

Вся компания выходила через распахнутые служанкой двери, и начала о чем-то тихо хихикать и шептаться, что я уже не могла разобрать.

Женщины ушли, а муж зашевелился, и я испуганно обернулась к нему. Он внимательно смотрел мне в глаза, и в тусклом в свете горящих свечей казалось, что белки глаз у него совершенно красные, как у какого-нибудь монстра из фильмов ужасов.

— Болтать будешь, лично повешу на воротах, как изменщицу. Поняла? За жену никто не спросит…

Я боялась этого мужика до судорог, потому молча закивала головой. Вошли две служанки, одна из которых, дождавшись, пока баронет встанет, скрутила простынь с кровати. Вторая в это время снимала с меня остатки сорочки. И на простыне, и на батистовой тряпке, которая служила моей ночной одеждой, были крупные алые пятна крови. Забрав с собой добычу, та, кого баронесса называла Ганкой, вышла из комнаты. Вторая шустро застелила свежее белье.

Мой муж сразу же завалился на кровать и, отвернувшись к стене, натянул одеяло так, что торчала только макушка. В комнате было прохладно. Я стояла голая, обхватив себя руками, а женщина лет тридцати пяти, не больше, тихонечко мне шептала:

— Не пужайтесь, баронетта, все уже и закончилось. Я вот водички тепленькой принесла, так сейчас вас обмою. И меня запомните. Ниной меня кличут. Я вам, случись надобность, услужать буду.

Из-под стола она выдвинула деревянную небольшую шайку и жестом мне велела встать в нее. У служанки действительно был с собой большой глиняный кувшин теплой воды. Она полила мне, смывая влажной тряпкой следы крови с моей правой ноги.

Я незаметно сунула руку за спину и ощупала ягодицу: небольшой порез и не слишком глубокий, как мне показалось. До меня медленно начал доходить идиотизм ситуации: у моего так называемого мужа какие-то серьезные проблемы со здоровьем. И вся эта инсценировка была подготовлена им заранее. Ну уж точно не пальцем он ткнул в меня. Это или ножик, или какой-то острый кусок металла, который он спрятал между периной и стенкой. Спрятал заранее, так как знал, что сам не справится.

У этого открытия были как плохие, так и хорошие стороны, но пока я не могла об этом думать и оценивать здраво. Служанка помогла мне вытереться насухо, подала старенькую и штопаную, но, по крайней мере, чистую и целую сорочку и, сочувственно повздыхав, сказала:

— Ложитесь-ка спать, баронетта. Завтрева еще дел много, поднимут вас рано.

Она распахнула узкое окно, в комнате их было два, с трудом подняв вверх тяжелую раму. Подхватив с пола деревянную шайку и выплеснув грязную воду на улицу, задвинула этот тазик снова под стол. Захлопнула окно, задула свечи, оставив гореть только одну. Прихватив пустой кувшин и влажную тряпку, служанка тихо вышла.

Почему-то импотенция мужа меня несколько успокоила. Не то, чтобы я так уж держалась за собственную девственность, и в целом-то пока ничего в моей жизни не изменилась к лучшему. Но спокойней мне всё же стало: по крайней мере, от этого ублюдка у меня не будет детей. Это уже само по себе подарок судьбы.

Глава 20

Утро началось действительно рано: нас разбудили, как только небо за окном чуть посерело. На столе уже стояла миска с теплой водой. И баронет, прополоскав рот и сплюнув в миску, пару раз плеснул оттуда себе в лицо, вытерся лежащим рядом полотенцем. Потом, отодвинувшись от стола, сиплым спросонья голосом сказал:

— Теперь можешь ты умыться.

Я так поняла, что умываться мне предлагается той же самой водой, в которой плескался он. От брезгливости меня передернуло, и, встав к столу так, чтобы он не мог видеть, что я делаю, я поплескала в воде кончики пальцев. Впрочем, больше он не обращал на меня внимания. И я, вытершись о край полотенца, растерянно села на стул. Мою одежду унесли вчера, и я не знала, что делать дальше. Муж одевался молча. А мне пришла помогать Нина. Она принесла одежду, которая, как я думаю, принадлежала прежней Клэр и хранилась в том самом сундуке с приданым: чистая сорочка, белая простая блуза без всяких украшений и некое подобие сарафана без лямок, который шнуровался на спине.

Свекровь и барон уже ждали нас за столом. На завтрак подали остатки вчерашнего пиршества. На столе стояла и целая тарелка с тремя крупными рыбинами, и порезанная на части разогретая курица, и еще какие-то блюда. Но передо мной лежал только ломоть хлеба. Когда я попыталась взять куриную ножку, молчавшая до этого свекровь рявкнула:

— Ку-да! Где это видано: молодуху мясом кормить?! Все вы такие – вам бы пожрать да поспать подольше! А как до дела, так никакого с вам толку.

Сама она, противореча этим словам, с удовольствием обгрызала ломоть куриной грудки, держа ее в руках. Барон все так же молча сидел за столом, и перед ним, как и передо мной, лежал только хлеб. Даже этот хлеб он ел очень нехотя: не кусая, а отламывая по кусочку. Баронет ел плотно и быстро, покряхтывая от удовольствия. И в середине завтрака смачно рыгнул, вызвав умиление у матушки:

— Кушай-кушай, сынок. Один ты и есть надежда рода!

Впрочем, еды на столе было так много, что, доедая свою курицу, баронесса благодушно сказала:

— Что ты сидишь тут и коркой давишься, как сирота? Вон рыба на столе лежит. Возьми кусок.

В отличие от обильно жрущих маменьки и сынка, времени за завтраком у меня было много, и я успела нормально рассмотреть комнату, в которой вчера проходил свадебный пир. Это было просторное помещение со множеством дверей, из которого уже вынесли все столы, кроме одного. Беленые стены с трещинами. Нависающие массивные балки, идущие поперек комнаты, темные от вековых наслоений копоти. Все четыре фасадных окна были здесь, но свет давали тусклый из-за грязи. Полы в комнате выложены из тщательно пригнанных шероховатых каменных плит. Если их отмыть так, чтоб проявились белые прожилки на камне, может быть, даже будет красиво. Этой зале было присуще некое брутальное очарование. Если бы не общая запущенность, комнату можно было бы считать интересной.

Дверь в торце явно выходила на кухню: оттуда выносили еду и посуду. А вот куда вели несколько дверей, идущих по стене с камином, я не поняла. Возможно, там внутри спять слуги? Самым странным для меня было то, что завтракали за столом как будто незнакомые люди. Кроме редких и недовольных замечаний баронессы, относящихся ко мне, и единственной похвалы своему сыну от нее же больше никто не произнес ни слова. Просто за одним столом рядом со мной сидели совершенно чужие люди и ели. Барону, кстати, никто рыбы не предложил. Даже стоящая за спиной баронессы служанка не озаботилась этим.

Есть было немного брезгливо, но и с голоду помирать я не собиралась. Поэтому, сняв зажаристую шкурку, которую, скорее всего, трогали грязными руками, я с удовольствием ела плотное и очень вкусное рыбное филе, аккуратно выбирая его между крупных костяных звеньев. Ела прямо руками, так, как руками ели все: вилок на столе не было.

Потом подали коляску, и я с удивлением увидела, что баронесса-мать может ходить! До этого момента я думала, что она инвалид. Но, как выяснилось, этой туше было просто тяжело таскать саму себя.

Ее выкатили в кресле во двор, прямо к экипажу, в котором вчера меня привез муж. И там, с трудом поднявшись из своей каталки, кряхтя и охая, баронесса забралась по ступенькам на сиденье коляски. Конечно, сзади ее поддерживали и подталкивали две служанки, но все же двигаться сама она могла. Барона привели за руку и усадили рядом с женой. Следом поднялся мой муж, который теперь сел спиной к возничему и лицом к родителям.

А уж потом скомандовали залезать и мне. Мы выехали со двора, а следом за нами отправились две большие пустые телеги. В одной из них ехали две служанки, а во второй вообще никто. Спрашивать что-либо у свекрови или мужа я не хотела, и потому просто с удовольствием разглядывали окрестные пейзажи, успокаивая себя мыслью: «Мне нужно потерпеть всего несколько дней. Потом этот самый… он уедет, а я хоть немножечко начну разбираться в этом мире. Надо просто немного потерпеть.».

Ехали мы довольно долго, дорога шла через не слишком густой лес. Только часа через полтора деревья окончательно раздвинулись, открывая пустые, уже убранные поля и небольшое поселение. Вот там, в этой деревне, нас и ждали. В центре поселения, рядом с колодцем стояли дощатые козлы, составленные в ряд и покрытые грубо сколоченными щитами. Кольцо стола почти полностью охватывало все свободное место на крошечной деревенской площади. На эти импровизированные столы селянки, завидев наш экипаж, начали торопливо стаскивать еду: миски с вареными яйцами, горячие куски печеной тыквы, вареные овощи: горох, картофель, морковь. Сыр и плошки с колобками масла, суховатые плотные лепешки из зерновой муки. Темное на разломе тесто не вызывало аппетита.

Конечно, такого изобилия, как за баронским столом, здесь не было. Но все же для местных это, похоже, был пир, на который пришли исключительно самые состоятельные мужчины. Женщин и детей, как и местных бедняков, за стол не сажали. Женщины только подносили новые блюда или стояли за спиной у мужей, иногда получая кусок еды, который почти немедленно отдавали топчущимся неподалеку детям. Никто не казался сильно голодным. Похоже, детворе просто интересно было получить лакомство со стола. Вот среди этого столпотворения мы и просидели во главе стола большую часть дня.

Кланялся и произносил тосты чуть пьяненький староста. По очереди вставая, желали молодым всяческих благ местные «богатеи»: сапожник и два гончара. Под эти самые тосты каждый из жителей деревни приносил подарок своему барону в честь свадьбы сына. Пили какую-то бражку или нечто похожее: я не слишком разобралась и пить такое не рискнула.

Телеги, которые стояли сейчас за нашей спиной, постепенно наполнялись. Тканей и ваз здесь никто не дарил. Зато богатым подарком выглядели две живые курицы со связанными лапами. Подарок гончара и вовсе поражал воображение и вызвал гул у селян: это была большая корзина пересыпанных соломой яиц. Дарили в основном продукты. Кто здоровую тыкву, кто несколько кочанов капусты. Несли морковку и яблоки, картофель и свеклу. Все это служанки споро упаковывали в прихваченные из дома мешки. Еда на столе была добротная, сытная и не такая противная, как в баронском доме. Я с удовольствием почистила и съела две сваренных в «мундире» картофелины, взяла вареное яйцо и закусила все хрустящим спелым яблоком, замечательно вкусным и сочным.

Самое интересное, что свекровь вела себя совсем не так, как дома. Нет, она не удержалась полностью от оскорбительных для меня замечаний. Но произносила она свои гадости только тогда, когда это видел и слышал кто-то из местных богатеев. На остальных сволочная баба просто не обращала внимание.

Некоторое время за столом крестьяне аккуратно выспрашивали у баронета, не будет ли войны. Муж мой отвечал коротко и грубовато, но по делу. Сказал, что в поход выйдут только весной и уйдут совсем в другие земли. Так что с год примерно войны точно не будет.

Для меня это была весьма ценная информация, обещающая мне почти год жизни без мужа. Ну и потом, войны – дело такое. Может, этого супермачо там просто прибьют?! Во второе село мы добрались уже ближе к вечеру. Никакого пира там не было. Просто догрузили половинку одной из телег, и обеим служанкам пришлось возвращаться домой пешком. Даже у нас в экипаже под ногами были уложены мешки с какими-то продуктами. Как я поняла, вся эта поездка была исключительно для получения дополнительных подарков. Само село я толком не рассмотрела из-за темноты, но если в первом народу было точно не меньше трех-четырех сотен, то второе показалось мне сильно меньше.

Глава 21

Когда мы вернулись домой, охающую и кряхтящую баронессу сразу же посадили в кресло и увезли. Барон, доведенный кем-то до входа, медленно ощупывая стену, самостоятельно двигался в сторону лестницы. Я собралась было зайти следом, но муж велел:

— Прислуге помоги.

— Чем помочь?

Он посмотрел на меня, как на пустое место, отвернулся и ушел. Я стояла возле телег, груженых продуктами, и не представляла, что со всем этим делать. Тем более что уставшие возчики выпрягли коней и собирались уходить. От холода меня слегка познабливало: все же вечера уже были достаточно прохладными.

Ждала я долго и окончательно продрогла, когда наконец-то из дома выскочила Нина и торопливо заговорила:

— Надобно овощу в подпол сложить. Давайте-ка, госпожа, вы за один край мешка беритесь, а я за другой…

Подпол оказался на кухне. Большой квадратный люк был откинут в сторону, и внутри подземелья тускло мерцала то ли лампа, то ли свечка. Встав на колени у дыры в полу, мы опускали очередной мешок вниз, и там его подхватывала какая-то женщина, чье лицо я не могла вспомнить. Эти самые мешки и корзины мы таскали очень долго. Я успела вспотеть и снова замерзнуть, изрядно запылить блузку и устать как собака. Мне кажется, что всю возню мы закончили уже ближе к полуночи.

Запыхавшаяся Нина, вытирая пот со лба прямо рукой, сказала:

— Уф-ф-ф… Вот и сладили дело! А корзину, госпожа, вы вот туда, на стол поставьте. Сейчас я вам водички теплой подам, лицо ополоснуть, да и ступайте-ка вы спать. Только тихонько ступайте: не дай Боже баронесса услышит, огневается, весь дом перебудит.

Мрак кухни еле-еле разбивала одна единственная вонючая, почти расплавившаяся свеча. В подполе все еще возилась женщина, что-то перекладывая там. Нина плеснула в кувшин воды, которую зачерпнула в огромном, встроенном прямо в печь котле.

— Вот, госпожа. Умывайтесь. Тепленькая еще, – и слила мне над каким-то ведром.

Она пошла проводить меня, держа свечу в руках, тихонько нашептывая:

— Ложитесь, госпожа, с краешку, аккуратненько. Очень уж баронет серчает, ежли его ночью побудить.

Я раздевалась за дверью комнаты мужа, а Нина вешала всю мою одежду себе на плечо и шептала:

— Завтрева вам чистенькое принесу.

Думать о том, что она сейчас еще что-то будет стирать, а утром проснется раньше меня, было просто страшно. За день мы все устали, а разгрузка такого количества продуктов вымотала все силы. Приоткрыв дверь, я скользнула в темноту спальни и тихо, как мышь, забралась под одеяло. И не смущало уже ничего: ни тихое похрапывание мужа, ни противный запах грязного тела, который от него шел. Пахло сивухой, потом и несвежим бельем: баронет не слишком утруждал себя водными процедурами. Но мне и правда было уже наплевать. Я просто провалилась в сон.

Утром следующего дня снова была ранняя побудка, торопливый завтрак, на который все также подавали недоеденные на пиру блюда, и баронесса точно также с удовольствием глодала курицу, рассуждая о том, что мясо на столе в первую очередь для мужчин. Есть рыбу я уже не рискнула, мне показалось: она попахивает.

Слава Богу, сегодня мы поехали не по селам, а в город с благодарственными визитами к соседям. И сегодня с нами не ехали родители мужа. От одного этого дышалось легче. С собой мы везли две продуктовые корзинки. Я так поняла, что это своеобразный сувенир на память со свадьбы. За день мы посетили два дома.

В первом нас приветствовала баронесса Штольгер и ее дочь Риана, которую я помнила еще по рынку. Сам барон фон Штольгер не вышел. Жена пояснила, что он болен.

Надо сказать, визит проходил достаточно странно. Муж мой, похоже, совершенно не умел поддерживать даже видимость беседы, а может, просто не желал. В то же время баронесса явно считала, что, разговаривая со мной, она уронит свое достоинство. Потому весь диалог проходил исключительно между матерью и дочерью, и только изредка баронесса, вспоминая законы гостеприимства, обращалась за подтверждением к моему мужу, уточняя:

— Вы же со мной согласны, баронет?

Баронет что-то невразумительно мычал, и мать с дочерью снова продолжали разговор. Поскольку завтрак был совсем недавно, а до обеда еще далеко, то из угощений нам предложили гипокрас*. Именно так называла этот алкогольный напиток баронесса, лично разливая его из высокого кувшина по тяжелым медным кубкам.

Надо сказать, что комната в доме барона Штольгера, в которой нас принимали, выглядела значительно приятнее, чем та, где проходила моя свадьба. Во-первых, стены были тщательно побелены, во-вторых, окна и каменные полы чистые. В большом камине горел огонь, и было тепло. И даже сидели и хозяева, и гости не на лавках и табуретках, а в деревянных, пусть и не слишком удобных, креслах, отполированных воском до блеска. Кресла были снабжены вышитыми подушечками, а стол покрыт бархатной скатертью. В общем, эта комната хоть и была меньше размером, но гораздо больше походила на человеческое жилье, а не на заброшенную хижину в лесу.

Как ни странно, мне тоже налили этого самого гипокраса. Я аккуратно попробовала: довольно крепкое вино, в котором ощутимо присутствуют корица, мускатный орех и сахар.

— Как вам мой гипокрас, баронет? - полюбопытствовала хозяйка.

— Вкусно. Благодарю, баронесса, – муж пил это с удовольствием, а я никогда не была любительницей спиртного и потому просто держала кубок в руке.

— Я рецепт этот, баронет, еще от собственной матушки получила. Она у меня известная мастерица была и всякие рецепты собирала. Даже специальную книгу завела и туда записывала. Оно, конечно, некоторые кладут мед. Но матушка моя всегда говорила: «С сахаром хоть и дороже, а для благородных гостей не жалко.»!

Если баронесса ждала от моего мужа хоть каких-то добрых слов, то она явно просчиталась. Он дохлебал свой напиток, тихонько, почти деликатно рыгнул и, покосившись в мой кубок, совершенно спокойно забрал его у меня из рук.

Не знаю, было ли это нормально, но ни баронесса, ни ее дочка, которая нарочно сидела ко мне вполоборота так, чтобы не сталкиваться взглядами, никакого удивления не выказали.

Довольно быстро муж дохлебал вино и, поняв, что добавки не будет, встал и неразборчиво попрощался. Вторую корзину мы повезли в дом к барону фон Брандту. Здесь принять подарок вышел сам хозяин дома: невысокий, плотно сбитый мужчина с остатками седых волос вокруг лысины.

В комнате, где нас принимали, кроме самого барона фон Брандта, присутствовали еще его жена и два сына.

Одного из них я даже вспомнила: это ему улыбалась за столом юная баронетта Ранина Штольгер.

Здесь, то ли из-за присутствия хозяина, то ли в силу легкого опьянения, муж себя вел несколько более свободно.

Они с бароном пожаловались друг другу на то, что число недоимщиков каждый год растет, обсудили, сколько человек берет с собой баронет к герцогу и что еще из оружия требуется добавить.

— Мне, барон Брандт, людей-то вести не впервой. Потому я и не хочу брать кузнецова сына. Больно он дурной: силы много, а понимания нет. Гоняй-не гоняй такого, а толку с него не будет.

— Ты, Рудольф, сильно-то их и не гоняй. Война войной, а мужиков и так в селах маловато. Кольчуги мне на днях доставили. Кузнец все отремонтировал, так что можешь забрать с собой. Да еще от Штольгера наконечники для стрел заберешь, а уж ножи у них свои быть должны…

— Отец, -- вмешался младший из братьев, – дозволь, я с баронетом поеду. Ты же сам говорил, что война короткой будет, и у эрвов сил не хватит сопротивляться…

— Замолчи! Как был недоумок, так и есть! Тебе кто вмешиваться дозволял?!

В общем, с этого момента визит как-то скомкался. Очевидно, чтобы загладить неприятное впечатление, барон самолично принес откуда-то большую, литра на полтора, бутыль темного стекла.

— Не изволите ли, баронет Рудольф, отведать портлайна? Из самого Партиона доставлено!

Служанка принесла кубки, но в этот раз вино налили только моему мужу и самому барону. На закуску подали блюдо с грушами и яблоками. Даже хозяйка дома молча сидела, не получив «лакомства». Мужчины выпили сперва по чуть-чуть, буквально по несколько глотков. Баронет Рудольф повеселел и сообщил, что ему пришлось по вкусу, как он выразился: «…это доброе питьё.». Барон тоже оживился и предложил еще по глоточку…

Уезжали мы от барона фон Брандта часа через два и, глядя на бордовое лицо мужа, я понимала: скорее всего, он алкоголик.

По дороге домой баронет немного спорил сам с собой, успел с полчаса подремать и вышел из коляски во дворе, почти не шатаясь.

Слава Богу, уже был достаточно поздний вечер, поэтому мы просто поужинали втроем. Слепой барон отсутствовал. Баронесса расспрашивала сына, кто во что был одет, стояли ли на столе пироги. Ворчала, что соседи «…все доброе позабыли…». К моему удивлению, муж отвечал ей довольно связно.

Я все больше недоумевала, за каким лешим этой семье понадобилась невестка. Или баронесса не знает про проблемы сына?

___________________

*гипокрас – настойка винная, давно вышедшая из употребления. В вине настаивали мелко перемолотые мускатный орех, корицу, гвоздику и мед или сахар. Потом напиток процеживали, отжимая оставшиеся пряности, и подавали на стол.

Глава 22

Следующие несколько дней мужа я видела только за завтраком. На стол, кстати, еще два дня ставили уже откровенно попахивающие остатки со свадебного пира. Баронессе на пятый день стало плохо, она заработала диарею. Нина замучилась бегать через зал с дурно пахнущим горшком. Зато из своей комнаты свекровь не выходила до самого обеда следующего дня. Баронет то уезжал куда-то верхом, то разговаривал с какими-то селянами, приходящими непонятно откуда. Часть этих мужиков уходила на задний двор дома и там пропадала. Чтобы я не мельтешила под ногами, как заявила баронесса, меня отправили помогать на кухню. Высокой массивной женщине, Агапе, которая там, на кухне, командовала, баронесса лично приказала:

— Ты готовь сама, а эта вот пусть в помощь тебе будет, – она кивнула в мою сторону. – Народу кормить много нужно, пусть овощи чистит-режет и воду таскает. Больше с нее все равно никакого толку.

Работы мне хватало. С утра требовалось натаскать полный котел воды, который был вделан в плиту. Литров тридцать, не меньше. Колодец был не слишком далеко, а вода в нем потрясающе вкусной. Если бы не тяжеленные ведра, я ходила бы туда прогуливаться с удовольствием. После того как я наполняла котел, требовалось наполнить еще и бочку за домом.

Так я впервые попала на задний двор. Там в окружении пары десятков крестьян размахивал какой-то палкой баронет. Похоже, он обучал этих самых мужиков приемам боя или чему-то похожему. Только вот у мужиков палок не было: они по очереди держали в руках деревянный кинжал. Не представляю, куда за день расходовали половину воды из здоровенной, почти в мой рост, бочки. Не могли же люди столько выпить?

Натаскав воду, я садилась чистить и мыть бесконечные корзины овощей. Тут присутствовали и морковь, и картофель, крупная твердая репа и репчатый лук. Лук был довольно злой, и над ним я постоянно рыдала, так как требовались не пара луковок, а килограмма три-четыре.

Еду Агапа варила довольно странно. Я такое блюдо видела впервые. В большой, литров на пятнадцать, не меньше, котел она мелко крошила небольшой кусок соленого сала, вытапливала оттуда жир. А уж потом, впихнув в котел одновременно все порезанные овощи и добавив целый кочан крупно нарубленной капусты, повариха доливала туда пару ковшей воды и, закрыв крышкой это варево, почти полностью закрывала поддувало в печи.

Вся эта махина парилась часа два, не меньше, затем туда еще доливали крутого кипятка, высыпали целый ковшик пшена и добавляла две с горкой ложки крупной сероватой соли. Вот тут Агапа вставала к плите, подкидывала немного дров и, непрерывно помешивая, давала вареву закипеть. После закипания все шло по той же схеме: поддувало прикрывалось, котел закрывался крышкой и таким образом стоял до самого ужина. Блюдо получалось странное: разваренное в кашу, с неприятно мягкими и пресными овощами. К завтраку селян было необходимо нарезать с десяток буханок хлеба. Его привозили откуда-то. Я так думаю, что как раз из монастыря: хлеб был скверно пропеченный и лип к ножу. Нина занималась стиркой каких-то бесчисленных рубах и тряпок. В том самом котле, куда я таскала воду, она кипятила вонючий раствор, пахнущий хозяйственным мылом, и, ловко прихватив из корзины очередную рубаху или тряпку, кидала ее в отвар. Это бельевое месиво она периодически тыкала большими деревянными щипцами, заставляя комок белья медленно вращаться в кипящем мутном «бульоне». Думаю, что часть тряпок были портянками: воняли они просто неимоверно. Их также кипятили в общем котле, и никто не собирался отделять рубахи и штаны от этих средневековых «носков».

В целом, из-за бесконечно топящейся печи и испарений из котлов на кухне днем был натуральный ад: жара, духота, высокая влажность. Я сидела, чистя очередную порцию овощей, и размышляла, станет ли полегче, когда баронет наконец-то уедет. По лицу у меня бежали едкие капли пота. Но из-за того, что руки были грязными, вытирать их приходилось не рукой. Иногда я тыкалась лицом в собственное плечо, чтобы рубаха впитала пот и от него не щипало глаза.

Закончив чистить, я вставала к столу и прямо на нем, за неимением досок, начинала нарезать очередную груду овощей: такой котел с похлебкой Агапа варила дважды в день. Первый выносили на задний двор около полудня, а второй – поздно вечером. Часов здесь не было, но думаю, что ужинали крестьяне около семи-восьми вечера. Кроме того, в течение дня на кухню заходили люди, которых требовалось кормить. Это были возчики, еще один довольно здоровый мужик, который с утра до вечера колол на заднем дворе дрова, оттаскивая нарубленное в пристроенную к дому ветхую сарайку.

Сараек, кстати, за домом было несколько. Похоже, в одной их них и ночевали все будущие солдаты. Кроме того, одна из хозяйственных построек была конюшней, еще в двух содержалось около пятидесяти кур, а в маленьком загончике хрюкали две жирных свиньи. Сама я хрюшек только слышала, но не видела. До тех пор, пока на пятый день недели при мне одну не выволокли во двор и не зарезали.

В детстве я часто бывала в деревне у бабушки. Помнится, это было самое начало девяностых, когда при мне по первым заморозкам впервые резали поросенка. Конечно, сам процесс умерщвления животины мне никто не показывал, однако я прекрасно помню, как мы с бабушкой тщательно отмывали широкую низкую скамейку, обдавая ее кипятком. На нее потом и положат тушу. Мыли разделочные доски в горячей воде, готовили банки, миски и кастрюли.

— Чтобы мясо хранилось долго, его в чистоте готовить надобно, Ксюшенька. А занесешь какую грязь – весь продукт испортится. И колбаски потом отвезешь домой, и сальца. Засолим с травками, с перчиком, с чесночком – ух! Духовитое будет и вкусное!

Бабуля была невысока ростом, крепка и подвижна, как ртутный шарик. В ее доме всегда восхитительно пахло травами, пучки которых она развешивала на просушку в «зале» – самой большой комнате дома, где на окнах висели не шторки, а «городские» занавески до полу. От угла до угла комнаты по диагонали натягивалась каждый год толстая хлопчатобумажная нить, и к ней бабушка крепила пучки зверобоя и чабреца. На весь дом благоухала душица. Только став взрослой, я узнала, что орегано и майоран – слова, которые казались иностранными и загадочными – готовят именно из обычной душицы. Её мы с бабушкой собирали в июле месяце, аккуратно обрывая цветущие верхушки или срезая их старым, чуть подржавевшим секатором. Собирать ходили обязательно после полудня, в самую жару.

— Смотри внимательно, деточка. Чтобы никаких сухих веточек или паутины не было. Нам потом с тобой это кушать. И домой к маме я тебе обязательно кулечек положу. Тот год мама лежала в больнице, и месяца три я даже ходила в деревенскую школу. Домой меня забрали уже перед самым новым годом.

Бабушка Маша была чистюля и аккуратистка. А уж кровяную колбасу готовила так, что я до сих пор вспоминаю ее вкус. Такой больше нигде не пробовала. Сейчас я неприязненно смотрела, как бедную хрюшку разделывали прямо на земле, на соломе, даже не собрав кровь. Как себе под ноги кидают куски мяса и сала, как, слегка отряхнув, складывают в деревянную кадушку. Один из крестьян, громко хэкая, рубил тушу на куски. Тут же на соломе Агапа, бросившая на Нину всю кухню, огромным ножом снимала куски сала и скидывала их в бочку, пересыпая щедрыми горстями соли. Не добавляла ни приправ, ни обычного чеснока, хотя на кухне висела на стене целая коса. Мне было любопытно посмотреть, что буду делать с мясом, но из кухни меня окликнула Нина.

Глава 23

Вся эта суета и суматоха продолжались до воскресенья. Муж со мной не разговаривал и, слава всем богам, почти не виделся. Однако именно в воскресенье в гости пожаловали священник с помощником. Прямо в зале был устроен молебен «о воинах и в пусть шествующих». Присутствовали все: слепой барон и его жена, которая так и осталась сидеть в коляске, я и баронет, обе служанки. Еще одна незнакомая мне женщина и все те возчики и селяне, которые ночевали вне дома.

Продолжалась служба довольно долго, так что у меня заныли колени, а в конце священник, макая здоровую мягкую кисть в святую воду, щедро обрызгал всю толпу. Затем селяне были выдворены из дома. А для батюшки и его помощника накрыли стол.

— Теперь, святой отец, подкрепитесь с нами, чем Бог послал, – баронесса была сама любезность. И даже баронет глухим голосом присоединился к ее предложению.

— Подкрепитесь, батюшка, подкрепитесь…

Помощником священника был высокий, слегка прыщавый молодой парень, который и занял пятый стул за столом – шестой делся непонятно куда. Мне места не досталось. Баронесса, которая днями не обращала на меня внимания, вдруг оживилась:

— Что встала, дурында?! Сбегай на кухню, вели подавать. Долго ли мы сидеть и ждать будем?!

Месивом, которым кормили крестьян, священника потчевать не стали. Специально к его приходу откуда-то привезли белый хлеб. Рано утром Агапа ощипала курицу. И за то время, пока священник благословлял выходящих из дома селян, каждому повторяя: «Служи честно, сын мой. Господь увидит твое старание, убережет от гибели!», кухарка успела поджарить огромную яичницу. Так же на столе присутствовал огромный ростбиф и целая плошка свиных шкварок.

Батюшка благословил пищу, а мне в этот раз выпала честь стоять за креслом баронессы. Разговор шел о предстоящем весной походе к эрвам. Священник разглагольствовал на тему: «Все эрвы нечестивцы и веру Господню извратили».

— Мыслимо ли дело: у них баба на троне сидит!

— Да и сами они, батюшка, на баб похожи. Нет бы в поле выйти и сражаться, как подобает. Они у себя в горах прячутся и нападают исподтишка! Перережут людей и опять растворятся среди проклятых тропинок горных. Позорище, а не вояки! Тьфу… -- оживившийся баронет и в самом деле смачно сплюнул на пол.

Я же, слушая его возмущенную речь, подумала о том, что эти эрвы кажутся вполне разумными людьми. Ели долго и после трапезы еще некоторое время обсуждали нечестивость этих еретиков за бокалом гипокраса. Наконец священник и помощник, сытые и утомленные, были усажены в экипаж и отправились восвояси.

Нина подхватила барона под локоть и довела его до дверей, ведущих в башню. Затем, шустро прихватив со стола пустые кубки, исчезла на кухне. У меня гудели ноги, и очень хотелось присесть, так что я села за пустой стол, чем вызвала возмущенный взвизг баронессы:

— Э-т-т-та что такое?! Тебя кто сюда звал?! Сынок, – она с трудом повернула собственную тушу в сторону сидящего рядом баронета. – Накажи-ка своей супружнице, как себя вести надобно! А то ты уедешь, мне с ней никакого сладу не будет.

Хотя я и вскочила при первом крике баронессы, но все еще не понимала, что нужно делать. Даже баронет, медленно отодвинувший стул и вылезающий из-за стола, меня не насторожил. Первый удар пришелся мне под дых и был настолько неожиданным, что я упала на колени практически сразу же, жадно пытаясь и не имея возможности вдохнуть воздух. Второй удар сапогом пришелся в бедро, и я упала на пол, инстинктивно стараясь свернуться в комочек. Очень неторопливо, со странной улыбкой на лице, мой муж вытащил из голенища сапога аккуратно смотанный кнут и, медленно его размотав, даже не сильно замахиваясь, принялся стегать меня, кладя удары ровно и аккуратно, один за другим. При этом он ни разу не задел низкий потолок дома…

В какой-то момент от боли и страха, захлебнувшись собственным воем, я потеряла сознание. Думаю, что продолжалось это очень недолго. Но, похоже, именно мое состояние и остановило баронета. Я еще не успела прийти в себя, когда он толкнул меня ногой, именно толкнул, а не ударил:

— Вставай, разлеглась тут! Целуй матушке ручку и божись, мерзавка, что послушна будешь! Куда?! – рявкнул баронет, видя, что я пытаюсь подняться на трясущихся ногах. – На коленях ползи!

Почему-то в этот момент я вспомнила эпизод из фильма «Кин-дза-дза», когда главный герой падает перед полицейским на колени. Такой пиковый момент в этом фильме. Весь мир у меня расплывался в глазах от стоящих слез, но я только прикусила губу и поползла к этой твари, думая про себя: «Завтра… завтра он уйдет, и мы поговорим совсем по-другому…».

Тело дико саднило: в некоторых местах этот ублюдок, похоже, порвал мне кожу. Я чувствовала, как прилипает ко вспухшим рубцам сорочка. Стояла на коленях перед баронессой и целовала руку, которую она все продолжала пихать мне в лицо. А муж в это время выговаривал:

— Тебя, нищету поганую, в баронский дом взяли! Ты матушке должна ноги целовать, а не руки! Ежли бы не она, в жизнь бы я не оженился. Ты запомни: я вернусь и за все спрошу! За каждое матушкино недовольство, за каждое твое словцо поперек, за все спрошу!

Наконец он устал ставить условия и запугивать, а напоследок основательно пнул меня в бедро:

— Пошла вон на кухню, дрянь!

Болело все тело и кружилась голова: я сегодня еще не завтракала. Да и всплеск адреналина был настолько мощный, что у меня тряслись не только ноги, но и руки. Поддерживала только одна мысль: «Завтра он уйдет, и, Бог даст, там и сгинет». Я плохо помню остаток дня. Меня сильно знобило. Нина и Агапа делали вид, что ничего не произошло, но каждая вела себя по-своему. Если Нина старалась помочь мне хоть немного, хотя у нее хватало своей работы, то Агапа принялась уверенно покрикивать на меня, чего-то бесконечно требуя. Выяснилось, что и овощи-то я только зря перевожу, и воды мало, и резать надо не так, как я делаю.

Уже затемно, когда огонь в плите окончательно потух, и Агапа удалилась куда-то с кухни, Нина торопливо помогла мне отмочить присохшую к ранам сорочку, приговаривая:

— Ничего, госпожа… Господь терпел и нам велел… А за рубашечку не переживайте: я ее в холодной водичке состирну, чтобы пятен от крови не осталось.

Надо сказать, что чистота «рубашечки» волновала меня меньше всего. Я просидела на опустевшей кухне еще часа два, чтобы точно быть уверенной, что муж уже уснул. Затем тихо, как мышь, легла под одеяло, сдерживая стон. Лежать можно было только на том боку, который в момент избиения был защищен полом. По всему остальному телу болели и зудели вспухшие рубцы.

Утром, слава Богу, которого я теперь вспоминала непрерывно при каждом слове, чтобы не отличаться от местных, муж и его войско выехали. Свекровь при прощании пустила слезу. На это я смотрела с тихой радостью. Ненависть к этой твари у меня просто зашкаливала. Барон сегодня вообще не спускался, а баронет перед отъездом очень сильно злился, так как не мог найти весьма важную для него вещь.

Я стиснула зубы и молча наблюдала, как, взнуздав коней, садятся на них рослые возчики. Как телегу, груженую какими-то кожаными рубахами с нашивками из металлической сетки, топорами, парой каких-то странных секир и еще чего-то неприятного и непонятного, засыпают сверху сеном. В одной из телег увозили большую половину свиной туши и мешки с овощами. Толпа селян, которые уходили с бароном, оказалась неожиданно большой. В общей сложности от башни выехало почти сорок человек. Для надежности, чтобы точно увериться, что этот ублюдок не вернется, я решила подождать еще сутки. Я точно знала, что с мужем не справлюсь, но вот остальные получат своё.

Глава 24

Эти сутки я вела себя как обычно: выполняла все приказы и слушала их, опустив глаза в пол. У свекрови появилась мерзостная привычка щипать меня. Началось это с завтрака. Выговорив мне, что я должна вставать раньше, чтобы успеть помочь ей, баронессе, одеться и горшок вынести, она прихватила большим и указательным пальцем правой руки кусок моей кожи недалеко от запястья и с удовольствием вывернула его, оставив мне небольшую опухоль, которая днем уже стала фиолетовой.

Я молчала и терпела, так как точно знала, что не справлюсь с мужем, физически не справлюсь. Он гораздо сильнее меня. А я собиралась устроить свою жизнь в этом мире на хотя бы более-менее приемлемом уровне.

За этот самый день выяснилось много интересных подробностей.

Во-первых, семья слепого барона вовсе не была так уж богата по местным меркам, как мне показалось в начале. Все эти телеги, возчики и вояки – вовсе не слуги. Это что-то вроде отряда добровольцев, которые собраны от всех трех баронств, и мой муж пошел на войну только потому, что у него не было денег лично вложиться в обмундирование и корм для селян и коней.

Во-вторых, в доме на постоянной основе проживали только барон с женой, я и Агапа. По сути, меня взяли замуж для того, чтобы я обихаживала баронессу, стала ее личной сиделкой и горничной. На Агапе, кроме кухни, был еще уход за животными: в сараюшках остались жить около полусотни кур, две взрослых свиньи, которых зарежут после заморозков, и пожилая корова, которая доилась уже не слишком обильно. Даже Нина, которая явно меня жалела и немного поддерживала, оказалась приходящей. Сейчас, когда в ее услугах нет такой нужды, она будет приходить для стирки один раз в месяц. Так что предполагалось, что рубашки и всякую мелочь типа кухонных тряпок я буду стирать сама. Об этом мне с удовольствием поведала Агапа. А все эти женщины, которые обслуживали свадебный пир, были просто привезенными из села крестьянками.

Чем больше мне рассказывала в этот день Нина, тем больше я поражалась. Неужели баронесса настолько безумна, что не понимает простой вещи: без охраны собственного сына, без любой силы, способное ее защитить, она просто не сможет управлять мной? Похоже, она действительно этого не понимала, так же точно, как и Агапа.

Во всяком случае, весь день обе вели себя так, как будто я умолила их взять меня в личные рабыни: покрикивания Агапы на кухне становились все увереннее, и в какой-то момент она даже замахнулась на меня, пока еще только кухонной тряпкой.

Утро следующего дня, наступившее через сутки после отъезда мужа, принесло множество сюрпризов обитателям дома.

Сперва, разбудив меня, чтобы попрощаться, дом покинула Нина, повздыхав и погладив меня по руке напоследок.

Она искренне была убеждена, что уж теперь-то свекровь отведет на мне душеньку: больше-то ей помыкать некем.

Нина заходила попрощаться очень рано, идти ей предстоит долго.

— Я, госпожа, Бог даст, после полудня дома буду. Это сюда на телеге привезли, а обратно-то и некому. Да и коней у вас не осталось. Один был, так на нем баронет уехал. Вы уж, милая, терпите, да Господа просите. Может, и смилостивится…

Нина ушла, а я лежала и потягивалась в кровати, мечтая о том, что сегодня поменяю белье. И даже тени запаха моего мужа здесь не будет.

За окном еще было совсем серо, и я никуда не торопилась, когда за дверью послышались шаги и, даже не постучав, ввалилась Агапа. Она встала в дверях, уперев руки в боки и нарочито широко расставив ноги, являя собой прямо карикатурный образец недовольной бабы:

— Нечего залеживаться, воды надо натаскать и дрова кончились. Ты вставай-ка, девка, а не то как баронесса

проснется, я все ей доложу! -- Вон пошла.

Я даже голос не повысила, настолько мне было наплевать на ее шипение.

— Чего-о-о?! – насмешливо протянула Агапа. – От как баронесса-то проснется, так быстренько вас в чуйства приведет. Ишь ты, командовать она мине здеся будет!

В общем-то, она вела себя ровно так, как я и ожидала. Но я сама поразилась тому чувству ярости, которое во мне вспыхнуло, как сухая лесина во время пожара. Я вскочила с кровати и, выхватив из-под подушки украденный у мужа кнут, стегнула наглую бабу по ногам так, чтобы кожаный ремень обвил у самой щиколотки одну из толстых ног. Кнут я резко дернула на себя и, спокойно дождавшись, пока повариха хряпнется во весь рост на пол, подошла к ней, сматывая мягкую кожаную часть на толстое кнутовище, и тихо повторила:

— Пошла вон.

***

Моя юность пришлась на девяностые. Мы выживали только благодаря тому, что у нас была баба Маша. Отец растаял на просторах России еще в девяносто втором году, а мамина болезнь не давала ей нормально работать. Много ли способна принести в дом женщина, вес которой после химии всего сорок четыре килограмма при росте метр семьдесят? Пенсию по инвалидности задерживали, а алиментов мы вообще никогда не видели. Так что с первых дней июня я уезжала к бабе Маше и помогала вести хозяйство. А потом всю зиму каждые две-три недели ездила к ней с рюкзаком, с трудом доволакивая до нашей с мамой квартиры запасы картошки, сала, домашней колбасы и солений.

В девяносто седьмом, когда с тяжелой новостью к нам приехала домой бабушкина соседка тетя Валя, моя мама плакала не только оттого, что потеряла родную мать, но еще и от страха:

— Боже мой, Ксюшенька, как же ты теперь выживешь, девочка моя? На мою пенсию только повеситься можно с комфортом…

— Ты, Настасья, не рыдай. Мама у тебя была чисто золото. Схоронили мы ее честь по чести. Тебе не писали: знали, что в больнице лежишь. До последнего дня Маша все в хлопотах и в работе была, беспокоилась за вас сильно. Там у нее в подполе закруток осталось, до осени вам хватит. Конечно, огород-то вы сами не обработаете, так ты его за денюжку сдай в аренду, али за треть урожая. Вон Петрищевы который год вздыхают: земли им не хватает. А приехала-то я вот чего: Миколай Петрович жалуется, что стар становится. А ведь коров-то у нас каждая вторая семья держит. Без них, кормилиц, нонче и не выживешь. Это молодняк у нас в город рвется, а мы, пенсионеры, наоборот, поближе к земельке-матушке. Их же там, а городе-то, кормит надобно. Сама знаешь, времена нынче тяжкие. Так вот Петрович-то наш подпаска затребовал: говорит, мол, не управляется уже один. Дак давай с июня пусть Ксюшка приезжает. Я ее у себя поселю и досмотрю. А ей за работу и молока вдосталь, и еду, какую надобно, и денежку малую все равно заплатят.

Мама не была в восторге оттого, что мне придется уехать из города. Ей казалось, что эти поездки лишают меня детства, но и выбора у нас особого не было -- через пять дней ей снова ложится в больницу. Два года – в пятнадцать и шестнадцать лет я все три месяца до последних чисел августа работала с Петровичем подпаском. Нельзя сказать, что работа была слишком уж утомительная, но вставать приходилось аж в половине четвертого. За эти два года я выучилась многому. В том числе и доить коров, и делать творог и сыр, а также прилично владеть кнутом. Конечно, до Николая Петровича мне было далеко. Вот он как раз кончиком кнута муху на лету сбивал.

Но для того, чтобы поставить на место двух охреневших злобных теток, моих умений вполне хватит. Так что пробуждения свекрови я ждала с каким-то злобным предвкушением. Сегодня ей предстояло узнать, что беззащитна в этом доме вовсе не я.

Глава 25

Одевшись, я спустилась вниз, сбегала в уличный туалет и прошла на кухню. Притихшая Агапа покосилась на меня, но сказать ничего не рискнула. И правильно сделала: настроение у меня было отнюдь не благостное.

— Слей мне теплой воды.

Вымыла руки и умылась, затем окинула взглядом кухню, брезгливо поморщилась и сообщила:

— С сегодняшнего дня готовить в этом доме буду я. На тебе остается скотина, дрова и вода. Ну и помощь по дому.

А сегодня мы с тобой отмываем все здесь, – я обвела рукой закопченное помещение и грязные столы. – Ты меня поняла?

Может быть, моя речь ей и не понравилась бывшей хозяйке кухни, но, опасливо глянув на кнут, который я демонстративно держала на руках, как младенца, пристроив на согнутый локоть, Агапа часто закивала, соглашаясь со всеми моими словами сразу.

— Туточки вот, госпожа… коровку я подоила с утра. С молоком, что прикажете делать?

Я на секунду задумалась и спросила:

— А раньше что с молоком делали?

— Баронесса шибко творог уважают. Так на творог почти все и шло. Рыжуха старая уже совсем и не гожая. С нее того молока одни слезы.

Глиняный горшок с молоком и в самом деле было очень невелик – литра полтора, не больше. Кроме того, использовать в пищу то, чего касались не слишком чистые руки Агапы, мне не хотелось. Сперва приучу ее эти самые руки мыть. Потому я ответила:

— Ну вот и поставь на творог, пусть баронесса порадуется. А пока давай натаскай воды, и начнем мыть кухню.

До пробуждения баронессы мы успели вычистить примерно половину. В растворе щелока, воняя на всю кухню, кипели тряпки и фартуки. Запас этого добра на кухне оказался не так уж и мал. Я решила, что когда все высохнет, разделю на несколько частей, чтобы почаще менять. Этим же едким раствором щелока отмывалась вся посуда.

Руками ее никто не тер, просто, подержав в растворе, полоскали и вытирали грязной тряпкой насухо. Вроде как – уже чисто!

Чтобы не разъело руки, я потребовала у Агапы какой-нибудь жир, и она вынесла из подпола горшок свиного смальца. Кинув в кипящую щелочь немного жира, я получила варево, пахнущее хозяйственным мылом и прекрасно отмывающее посуду. Про реакцию жира и щелочи в деревне у моей бабы Маши знал каждый. Просто

за ненадобностью эти сведения как-то выветрились у меня из головы. Ничего, еще будет время все вспомнить. И все эти знания мне тут еще сильно пригодятся.

Очень хотелось заглянуть в подпол и посмотреть, что там. Но я не могла доверять служанке и опасалась пакости с ее стороны: она из тех, кто любит унизить слабых. Такая вполне способна захлопнуть крышку и продержать меня в прохладе и сырости несколько дней, пока я не заболею. Однако и запасы продуктов оценить стоило, поэтому я скомандовала противной тетке:

— Так, столы и посуду мы отмыли. Полы будешь мыть ты сегодня вечером. А сейчас иди и нормально вычисти у живности стойло. Я обязательно проверю.

Как только она ушла, я закрыла на внутренние засовы обе двери: и ту, что вела в дом, и ту, что вела на улицу. Вот теперь можно и глянуть, что нас ожидает этой зимой. Спускалась я медленно, про себя отметив, что одна из верхних ступенек лестницы совсем плоха. Ее обязательно нужно заменить, пока кто-нибудь не убился. Огарок свечи в моих руках света давал мало, и мне пришлось ходить вдоль стен огромного помещения, рассматривая, что и где лежит.

«Так, это картошка. Лучше бы, конечно, ее не на земле хранить, а в небольших ящиках. Ну, успею еще разобраться.».

Морковь была засыпана песком, я отметила, что хранится она правильно. Лук был свален вместе с головками чеснока, и я вспомнила, что бабушка тоже так делала. Больше всего меня удивили капустные кочаны. У каждого из них была оставлена длинная кочерыжка, в которую воткнули крюк и подвесили все это на мощной балке.

Бабуля делала совсем не так. Она, напротив, кочерыжку удаляла по максимуму и даже как-то объясняла мне, почему это нужно делать обязательно. Увы, я совершенно не помнила эти объяснения. Надо будет уточнить у местных, хорошо ли хранится подвешенная капуста, потому что я точно помню, что бабушка хранила ее на песочных грядках. Вообще, выглядели подвешенные кочаны несколько жутковато. Да и весь подпол – я внимательно оглядела серые стены – нуждался в свежей побелке. То, что известь уничтожает плесень и всякую насекомую дрянь, это я знала точно, так как перед сбором урожая всегда помогала бабушке белить ее погребок.

В общем-то, овощные запасы выглядели достаточно внушительно. И я решила, что для четверых здесь более чем достаточно. К середине зимы нужно будет прикинуть расход и, возможно, часть урожая продать. Удивило меня то, что я не нашла ни квашеной капусты, ни соленых бочковых огурцов. В углу подпола стояла только посудина с солониной, плотно укупоренная. Еще на одной из полок нашлись два небольших горшка со свиным смальцем. Один просто с жиром, а второй полный шкварок, залитых жиром только для сохранности. В целом, этот поход в подпол дал мне понять, что при любом раскладе голодная смерть нам не грозит. Я поднималась по лестнице в кухню и уже задула свечу, когда мне показалось, что слышу какой-то странный звон. Открыв дверь из кухни в дом, я поняла, что мне вовсе не кажется: в комнате баронессы что-то звенело достаточно громко. Именно на этот звук я и пошла. Кнут остался на кухне. Он мне совершенно не нужен.

***

Свекровь сидела на краю кровати, одетая в обширную ночную сорочку и смешной чепец с рюшкой. Она напоминала расплывшийся шматок теста, который пекарь с силой кинул об стол. В пухлом кулаке тетка зажимала ручку от колокольчика и яростно трясла безделушку. Увидев меня в дверях, она недовольно заговорила:

— Оглохли все, что ли?! Звоню-звоню, а тебе и дела нет. Одеваться подавай!

Одежда ее висела на спинке каталки, и стоило только протянуть руку, чтобы добраться до нее.

Понимая, что сейчас будет, я сделала секундную паузу, набирая воздуха в грудь, резко выдохнула и подошла к каталке. Сгребла одежду и кинула на кровать рядом со свекровью. И не убереглась: старая тварь, протянув руку, ловко щипнула меня, приговаривая:

— Дрянь ленивая! Сыночек приедет, уж я то все ему расскажу!

Желание отхлестать ее по жирным щекам было велико, но я сдержалась. Просто встала за спинкой пустого кресла и выкатила его за дверь под истошный вопль:

— Куда?! Ты куда кресло утащила?!

Поставив кресло в зале, я вернулась к вопящей свекрови и сообщила:

— С этого дня, матушка, у нас в доме новые правила. Вы ходите пешком и жрете меньше. Одеваетесь сами и учитесь выносить за собой горшок. А также учитесь разговаривать тихо и вежливо. Иначе я сейчас выйду отсюда, закрою дверь снаружи и можете хоть обораться.

Ее лицо побагровело так, что это выглядело устрашающе. Она начала задыхаться и хватать ртом воздух. Я даже испугалась, что сейчас ее хватит удар и придется ухаживать за больной лежачей тушей, которая весит килограммов сто пятьдесят. А здесь ведь нет ни памперсов, ни одноразовых простыней.

Стояла в дверях ее комнаты и продолжала наблюдать, боясь уйти. Наконец она отдышалась и начала угрожать мне:

— Да как ты смеешь, чернавка? Да сын вернется, он тебя…

— Заткнись, старая дура. Или будешь вести себя вежливо, или до приезда сына не доживешь, – с этими словами я вышла, захлопнув за собой дверь.

Немедленно за моей спиной забрякал колокольчик и раздался истошный вопль:

— Агапа-а-а-а! Агапа-а-а-!

Я распахнула дверь, подошла к дурной и вырвала колокольчик из рук.

— Бесполезно звать Агапу. Она свое уже с утра получила. И если мне понадобится взять кнут, чтобы объяснить вам, матушка, политику партии и правительства, я это сделаю.

Про политику партии и правительства я, конечно, загнула зря. Даже непонятно, почему эта фраза у меня «выскочила». Осознать смысл свекровь не могла, но незнакомые слова, похоже, ее слегка напугали. Баронесса таращилась на меня, явно не понимая, что ответить и что еще ожидать от меня. А я несколько стимулировала в ней процесс мыслительной деятельности:

— Вы, матушка, если есть хотите, то пошевеливайтесь. Завтрак я накрою через час. Кто на завтрак не придет, до обеда голодный будет. Ну и, разумеется, в ночной сорочке никто за столом не появится. Так что у вас не так и много времени, чтобы привести себя в должный вид. Все-таки вы, матушка, баронесса, а не селянка какая-нибудь.

Предстояло еще знакомство с бароном. Но чем может мне быть опасен инвалид? Да и никакого сволочного нрава, в отличие от остальной семьи, старик пока не проявлял. Перед завтраком отправлю за ним Агапу. Скорее всего, барон даже не заметит, что в доме что-то изменилось.

Глава 26

На завтрак я пожарила картошку. Не самая диетическая пища, но с другой стороны, я постоянно недоедала. Мне хотелось чего-то сытного и плотного. Местный хлеб я по-прежнему есть брезговала. Ни огурцов, ни помидор не было. И, чуть подумав, я разбила в картошку еще несколько яиц. Нашла сухой травяной сбор, уточнила у Агапы, чай ли это, и поставила кипятиться воду.

— Садись, завтракай. Мы с баронессой обойдемся без твоей помощи. А после завтрака сходишь и отнесешь еду барону. Я вот здесь для него отставила, чтобы не остыло.

— Госпожа, отродясь я к барону не ходила. Завсегда ему сын самолично все относил.

Новость была как минимум странная. Мой муж не похож был на почтительного и любящего сына, который готов заботиться о слабом отце. Агапа между тем продолжала:

— Сказывают, что барон в неистовство впадает и на людей кидается. Баронесса завсегда сама запрещала туда ходить. Вы уж простите, госпожа, а только я боюсь!

— Ладно, завтракай. Я выясню у баронессы: что не так.

К завтраку свекровь слегка опоздала. Я уже съела примерно половину, но придираться к ней не стала и довольно любезно сказала:

— Присаживайтесь, госпожа баронесса. Завтрак стынет.

Свекровь с ненавистью глянула на меня и, рухнув на стул, первым делом взяла в руку кусок хлеба и спросила:

— А масло где? Масло почему не подали? Агапа-а-а-!

Скрипнула кухонная дверь -- высунулась служанка, но я жестом руки отправила ее назад и, вновь повернувшись к столу, сообщила баронессе:

— Масло вредно. Агапу вы больше звать не будете: у нее своих забот хватает.

Если бы взгляд мог убивать, я бы уже валялась трупом. Баронесса молча взяла ложку и принялась есть. Спорить со мной она не рисковала, не понимая, чего еще можно ждать, и побаиваясь. Все же для нее мое «перевоплощение» из забитой тихони в «наглую тварь» выглядит пугающе. Закончив со своей порцией, я сходила на кухню и заварила травы. Дождалась, пока свекровь доест, налила ей чашку, объяснила, что меда тоже не будет, и спросила:

— Как вас зовут?

Тетка с недоумением глянула на меня, чуть пожала плечами и буркнула:

— Госпожа Розалинда.

— Прекрасно. Вы можете обращаться ко мне «госпожа Клэр». С этого дня, госпожа Розалинда, вы ухаживаете за собой сами. На столе будет еда, посуду вам мыть не придется, как и готовить, но таскать кресло с женщиной, которая может ходить сама, никто не будет. А теперь скажите мне, пожалуйста, что требуется, чтобы ухаживать за бароном.

— Муж мой давно полоумный. За ним всегда ухаживал сын, потому как на женщин он бросается, – с улыбкой ответила баронесса. – Раньше, когда служанок больше было, он одну с лестницы спустил, а еще одну и вовсе задушить пытался! Так-то он вроде как нормальный, а когда находит на него, совсем безумец становится.

— Он бросается на всех женщин?

— На всех, милочка, на всех!

— Вам не стоит называть меня «милочкой». Вам, госпожа Розалинда, следует обращаться ко мне «госпожа Клэр».

А теперь я хочу услышать объяснение. Если меня взяли в дом для того, чтобы я ухаживала за вами, когда уедет муж, то кто должен ухаживать за бароном? Или предполагалось, что он меня через пару дней задушит, и вы останетесь на попечении Агапы?

Лицо тетки отобразило сложную смесь эмоций от ненависти до раздражения, но пояснять она ничего не стала. Молча встала из-за стола и, слегка переваливаясь, отправилась в свою комнату. Мысли после этого завтрака у меня были сложные. Вроде бы в словах свекрови отсутствовала логика. С другой стороны, зачем бы ей врать?

Нести завтрак барону мне было страшновато, но и морить голодом старика, который мне слова худого не сказал, тоже нельзя. Вздохнув и собрав со стола посуду, я отправилась на кухню. При виде меня Агапа отодвинула пустую чашку, вскочила, как солдат-первогодок при виде генерала, и доложила:

— Вот, госпожа, поела я.

— Прекрасно. Скажи мне, есть молодые не слишком жирные куры?

— Три раза по два десятка в этом году цыплят брали. Петушков всех кастрировали – так на зиму каплуны* отменные будут. А курочки, они что… молодые еще и жиру не набрали, а старые -- больно жесткие. Да и на яйцо они оставлены.

Что такое каплун, я не знала, а вот то, что есть молодые курицы – это хорошо. Но какой странный счет получается -- не шестьдесят, а три раза по двадцать.

— Выбери молодую птицу и ощипай. Я к обеду суп сварю. Ступай.

Подноса в кухне не было, зато среди посуды была одна особенная тарелка довольно большого размера. На нее я выложила порцию картошки, аккуратно пристроив сбоку яичницу. На тарелку же положила ломоть хлеба и ложку.

Чай отнесу попозже, чтобы не остыл, пока барон ест. Поднимаясь по лестнице мимо собственной комнаты, подумала о том, что надо выбрать время и устроить там генеральную уборку. На третьем этаже у закрытой двери немного постояла, выравнивая дыхание, и постучала. Тишина… толкнула дверь. Та оказалась не заперта.

То, что я увидела в комнате барона, было более чем странно. Он сидел на узкой койке, заправленной потертым шерстяным одеялом, и что-то быстро-быстро делал правой рукой. В левой старик держал непонятного назначения деревянную планку. Между ног его метра на два спускался непонятный серый хлыст, прикрепленный к той самой планке. То ли ткань, то ли что-то другое. Но не это было самое странное: на глазах барона не было черной повязки!

— Доброе утро, господин барон.

Старик оторвался от своего вязания и повернул лицо ко мне. Одного глаза у него не было: впавшую глазницу пересекал рубец. А вот второй глаз… У меня было странное ощущение, что старик меня видит.

Некоторое время он молчал, потом тихо спросил:

— Завтрак?

— Да, господин барон. Я принесла вам завтрак.

— Поставь на стол.

Если комната баронессы была заставлена разнообразной, пусть и не очень красивой мебелью: сундуками, громоздким буфетом, двумя столами и несколькими креслами, и это не считая широкой кровати, то в комнате барона при разговоре возникало легкое эхо. Кроме кровати и небольшого столика у окна, из мебели был только табурет. В ногах кровати, прямо на стене висела какая-то одежда, а на полу лежал мешок, наполовину набитый чем-то. Больше не было ничего, даже корзины с дровами возле камина. Зато в комнате барона вместо одного из окон была дверь. Мысленно представив себе башню, я так и не смогла сообразить, куда она ведет.

Я почти бегом дошла до стола, боязливо косясь на старика, и, поставив тарелку, сразу вернулась к дверям сообщив:

— Чай я принесу немного позже.

Сбежав по лестнице, я отдышалась и, нервно передернув плечами, подумала: «Выглядит он, конечно, страшновато, еще и шрам этот, но вот второй глаз, хоть убей, кажется зрячим. Или мне померещилось?».

К чаю я собрала барону кусок ноздреватого белого хлеба, маленькую мисочку меда и катышек сливочного масла, который хранился на кухне в горшке со слегка подсоленной водой. Тихонько постучала в дверь и, снова не дождавшись ответа, вошла.

Барон сидел за столом у пустой тарелки и сразу спросил:

— Кто сегодня готовил?

— Я готовила, господин барон.

— Ты ведь новая жена Рудольфа?

— Да.

— Благодарю.

Я не очень поняла, к чему относилась эта благодарность, но все же спросила:

— Может быть, вы желаете добавки?

— Нет, я сыт. Это было вкусно.

Передо мной стояла сложная задача: надо было подойти к столу и поставить чашку с чаем и тарелку, на которой я собрала хлеб и остальное. И сделать это так, чтобы барон не имел возможности перекрыть мне дорогу к дверям. Наверное, со стороны выглядело забавно, но, подходя с сидящему старику, я обошла его на расстоянии полутора метров и, сделав крюк, торопливо поставила чашку на стол. Встала я так, чтобы стол разделял нас. Подхватила пустую тарелку с оставшейся корочкой хлеба и быстро рванула к дверям.

— Меня не нужно бояться…

Я захлопнула дверь, так и не успев сообразить, это сказал мне барон или почудилось? Немного постояла за дверью, подумала и, снова распахнув ее, прямо с порога спросила:

— Господин барон, мне кажется, у вас в комнате слишком холодно. Может быть, принести вам дров?

Старик держал кружку с горячим чаем двумя руками, обхватив посудину полностью, как будто стараясь согреть длинные, чуть узловатые пальцы. Он посмотрел на меня, именно посмотрел своим мутноватым голубым глазом и ответил:

— Это было бы хорошо.

Глава 27

Первое время все мои дни были заняты тем, что я бесконечно чистила, убирала или белила какое-нибудь место в доме: слишком все было запущенное и неуютное. Мастером-ремонтником я не была, но чище стало однозначно.

С Розалиндой у нас установились довольно странные отношения: она видела, что я постоянно работаю, но чем-то моя работа ее не устраивала. Она бурчала себе под нос, пыталась задеть меня ехидными замечаниями, но больше никогда не распускала руки. Мне в принципе было наплевать на ее бурчание. То, что я заставила тетку выносить собственный горшок на улицу, я считала вполне справедливым. Кормить я ее кормила, а ухаживать за собой она вполне могла и сама.

Самым неприятным было то, что времени для обустройства и принятия хоть каких-то решений было значительно меньше, чем я думала. Я рассчитывала, что мужа не увижу как минимум год. Но однажды Агапа, чистя на кухне картошку и попутно отвечая на мои вопросы, упомянула некую госпожу Марилду.

— Госпожа Марилда – это кто?

— Так госпожи баронессы сестра младшая. Завсегда они с мужем на Рождество Христово приезжают в гости. И с детьми, и со свекровью еще. Много народу будет. Нину нужно вызывать будет. Вдвох нам нипочем не управиться.

Я задумалась. Если приедет сестра баронессы, она вполне может потребовать от своего мужа помощи. Меня скрутят и изобьют, как минимум. Или запихнут в монастырь, или устроят какую-то пакость. Надо было побольше разузнать о том, что из себя представляет эта самая сестра.

— Агапа, а ты давно здесь работаешь?

— Так, восьмой годок пошел, госпожа.

— И что, все время сын сам кормил барона? А кто его мыл, белье кто ему стирал?

Когда задавала вопрос, я отвернулась от кастрюли, где тушила овощное рагу, и повернулась к служанке.

Выражение ее лица было довольно странное. Очень заметно было, что отвечать она не хочет, но, безусловно, чтото знает. Именно поэтому я сдвинула кастрюлю с рагу на край плиты, оставив томиться, взяла табуретку и села

рядом с ней, так, чтобы смотреть в лицо.

— Ну, дорогая, рассказывай и поподробнее. Все, что знаешь.

— Так я, госпожа, ничего такого… Много об чем сплетничали, а доподлинно никто не знает… мало ли чего наговорить могли, а я виновата останусь…

— Агапа, ты не юли. Или расскажешь все, что знаешь, или я с тобой по-другому буду разговаривать.

То, что служанка меня боялась, безусловно, пошло на пользу нашей беседе. Она еще с минуту мялась и отнекивалась, а потом рассказала мне некую историю.

Раньше, до того, как дела начали приходить в упадок, слуг в доме держали значительно больше. За бароном приглядывала деревенская девчонка, которую он, видать, от скуки начал учить.

— Я, госпожа, сама того не видывала, но сказывали, что она даже читать обучилась и цифири разной, как благородная какая. Он сам по деревням ездил, следил за всем, а ее навроде как помощницей брал. Так она при нем и росла. Ну и опять же в возраст начала входить…

Барон не только учил эту самую Верну, но еще выдавал ей тканей из каких-то своих личных запасов, и она выглядела чистенькой и нарядной. И опять же, по словам прислуги, даже подкармливал девочку. Впрочем, на момент произошедших событий уже и не девочку, а вполне себе молодую симпатичную девушку.

— Хто знает, госпожа… Хто сказывал осьмнадцать лет, а хто говорил, что и более… Эту самую Верну баронет облюбовал для себя. Сперва просто так приставал навроде, а она добром не схотела… Ну и он того, снасильничал...

Поскольку был муж мой на тот момент пьян и ничего дурного в своем поведении не видел, то и скрываться не стал. Свидетелями стал весь дом. И слуги, которые успели в процессе повыглядывать из дверей в зал, и баронесса, которая тогда еще почти все время ходила сама. Открыв дверь из комнаты и поняв, что происходит, свекровь моя вмешиваться не стала, а только попросила сына вести себя потише. С ее точки зрения, все было нормально: забавляется мальчик.

— А барон что?

— Так в отъезде барон навроде был. А девицу энтот раз дома оставил.

Получив, что хотел, муж мой отправился спать. А девочку утром нашли повешенной в сарае.

— Я сама-то, госпожа, того не видала. А только Грица, что до меня за скотиной смотрела, Верну и обнаружила. А Грица-то девка сдобная да пригожая. Посмотрела она на это на все, да и побежала замуж за городского. Он до того-то к ней сватался, а она все не торопилась, потому как каждое десятое яйцо ейно было. Приданое она себе собирала.

Ни возрастом, ни лицом Агапа явно не могла привлечь внимания баронета. Именно поэтому на освободившееся место пошла без боязни.

— Мне-то, госпожа, чего? Мне-то лишь бы что положено отдали. Остальное меня не касаемо.

— И что, баронету ничего за это не было?

— Так Верна эта сирота была, хто ж за чужую скандалить пойдет? Сказывают, сильно барон горевал и с сыном не разговаривал.

— А потом что? Помирились, и стал разговаривать? – я была в ужасе от того, насколько спокойно и равнодушно рассказывает все это Агапа. Она больше переживала не из-за этой страшной истории, а чтобы баронесса не узнала про ее длинный язык.

— Не то чтобы замирились они… Это уже при мне было. Как раз я полы в зале мела…

Решив, что папаше не хватает женского внимания, баронет нанял ему другую служанку: разбитную вдовушку несколько облегченного поведения.

— Оно конечно, госпожа, Господь ее везде богато одарил. И тут у нее было на что поглядеть, – Агапа, бросив очередную очищенную картофелину в горшок с водой, грязной рукой хлопнула себя по заднице. – И спереди за что подержаться, тоже было. А только барон ее сразу невзлюбил и гнал из комнаты. Верна-то при нем, сказывали, целыми днями была, а эту Марьяну он и в комнату не пускал. От вечером, опосля ужина, пол-то я мету, и вдруг сверху крик такой да шум! Страсть! Кто ее знает, зачем она к господину полезла этак поздно, а только он ее с лестницы спустил. Хоть и старик, а еще в своей силе. Потом опять скандалище был с баронетом у них, крик да ругань… Только так и не поняла я, из-за чего. Но вдовушку из дома убрали.

Как ни запиралась Агапа в начале нашей беседы, но теперь рассказ она вела с удовольствием, охотно вспоминая мелкие подробности. Все же тетка целыми днями была одна, а со скотиной много не поговоришь. Так что ей было банально скучно. А тут свежие уши и можно болтать сколько угодно.

Меня же эта история немного успокоила. Получается, что даже если баронесса мне и не врала, и барон действительно спустил кого-то с лестницы, то как минимум за дело. Хорошо бы только выяснить, жил ли сам барон с этой самой Верной. Я задумалась о том, как поаккуратнее выяснить у Агапы такую важную деталь. Но она сама, раздухарившись и перескакивая с пятого на десятое, взялась вынести оценку всем происходящим в доме событиям:

— Сама сирота бесприютная, а ишь ты какая! Ну, попользовался баронет. Так он господин, ему можно. Не он, так кто другой из слуг бы свое получил первый, какая разница? А вела бы себя по-умному, глядишь, и наградил бы баронет. Кто, ежли по-умному себя ведет, никогда в прогаре не останется. А вот только мне до сих пор любопытно, чем же вдовица-то барону не угодила? Раз уж Верна-то господину Рудольфу нетронутой досталась, значит, Слепой сам и не пользовался девкой. Неужели вдова хужее была девчонки молодой?

Для себя я выяснила, что хотела. Но этот разговор очень отчетливо показал мне, что Агапу надо удалять из дома.

Держать такую вблизи себя просто опасно. Она даже не понимает, как мерзко выглядят ее оценки.

Но и обслуживать барона с этого дня мне стало легче: я перестала его бояться. Тем более что и какого-то особого ухода за ним не требовалось. Пусть и очень плохо, но одним глазом он все-таки видел. Когда гостей не было, повязку не надевал. Вторая дверь в его комнате, как выяснилось, вела на внешнюю лестницу, идущую с обратной стороны башни. По этой лестнице барон сходил и взбирался сам и даже горшок в своей комнате не держал. А уж три раза в день подняться и отнести ему еду – невелик труд.

Была и еще одна хорошая новость. При замке обнаружилась так называемая мыльня -- отдельно стоящий каменный домик, откуда был сделан сток в ближайший овраг. Так что даже с гигиеной на первое время все решилось достаточно просто. Конечно, топить каждый день мыльню было невозможно, и мне часто приходилось просто обтираться влажным полотенцем. Но раз в три-четыре дня я могла искупаться нормально. Если вспомнить, что в монастыре я прожила немытая несколько месяцев, даже это было большим благом. Именно с разговора о мыльне и начали у нас устанавливаться с бароном человеческие отношения.

Глава 28

В обед я принесла барону еду. Но вместо того, чтобы молча выйти за дверь, задержалась и спросила:

— Господин барон, вам нужно что-то постирать?

Пока ждала ответа, с любопытством рассматривала его рукоделие, которое сейчас лежало на полу. Смотрела и все не могла сообразить, что же это такое. Какая-то очень сложная, из множества ниток плетеная конструкция, похожая на безразмерную гигантскую авоську…

— Тебя зовут Клэр?

— Да, господин барон.

За эти несколько дней я успела лучше рассмотреть его лицо и поняла, что со вторым глазом тоже что-то неладное: часть радужной оболочки занимало белесое пятно. Радужка у барона была серая, и потому в глаза это пятно не бросалось. Но если приглядеться, помутнение было видно. Я не была уверена, так как знала слово, но не представляла, что в реальности за ним скрывается. Бельмо. Оно это или нет?

В книгах иногда попадались герои, чьи глаза были изуродованы бельмом. Вспомнить того же Азазелло из «Мастера и Маргариты». Но вот как эта штука выглядит в реальности, я не представляла. Барон между тем отошел от стола, вернулся к кровати и, подняв лежащий на полу мешок, протянул мне небольшой сверток.

— Здесь нательное белье и две рубашки. Передай прачке.

Я молча забрала узел и ушла. Через пару дней, когда я возвращала барону чистые вещи, он вдруг спросил:

— Кто стирал это, Клэр?

— Я.

— У нас нет прачки?

— В доме только одна служанка, и она занимается животными.

— Значит, готовишь ты? - он, кажется, удивился.

— Да, готовлю я.

— А кто же ухаживает за Розалиндой?

Я помедлила, прежде чем ответить. Совершенно не понятно, как он отнесется к тому, что у жены нет служанки.

Я, в общем-то очень мало знаю об их взаимоотношениях. Хотя мне казалось, что барона в собственном доме в грош не ставят… Может быть, его это полностью утраивает? Он же между тем задал еще один вопрос:

— Кто катает кресло госпожи баронессы?

Я поколебалась, но все-таки ответила:

— Никто. Госпожа баронесса ходит сама, – я уже взялась за ручку двери, чтобы уйти и избежать дальнейших вопросов, когда барон окликнул меня:

— Подожди, Клэр. Вот, возьми…

От оттянул ворот собственной рубахи и запустил туда руку, вынув длинный, но узкий кожаный мешочек, который висел у него на шее на витом шнуре. Не глядя на то, что у него в руках, он на ощупь развязал мешочек и вытряс из него на раскрытую ладонь несколько монет. Эти монеты он и протянул мне.

— Возьми, – повторил он. – Этого хватит, чтобы нанять еще одну помощницу.

Я немного растерялась, а потом, собравшись с мыслями, спросила:

— Господин барон, мне никогда не приходилось вести хозяйство самой. Эти деньги… Это оплата за месяц или за какое время?

Барон хмыкул, секунду подумал и, собрав со своей ладони монеты, сложил их столбиком на столе. Затем вернулся к кровати, сел и, кивнув в сторону стола на единственную табуретку в комнате, ответил мне:

— Присядь, Клэр. Я думаю, нам стоит поговорить.

Я уселась, и барон сообщил:

— Прислуге не платят, Клэр. Деньги от хозяина может получать только сенешаль или, допустим, главный повар большого замка. Прислугу нужно кормить, обеспечить ей ночлег и хотя бы раз в год дарить одежду. Это не значит, что каждый год ты должна одевать служанку во все новое. Если ты хозяйка, ты должна видеть, что ей требуется новое платье или, допустим, новый фартук. Или у нее совсем прохудились зимние башмаки.

Некоторое время я переваривала полученную информацию, а потом спросила:

— А вот Агапа говорила, что каждое десятое яйцо принадлежит ей. Как оплата.

— Бывают и такие условия. Но тогда одеваться служанка должна на свои деньги. Особенно если птицы много.

— А много – это сколько?

— Ты умеешь считать?

— Да, господин барон, умею.

— До скольки?

— В смысле? А… – сообразила я. – До скольки надо. Вычитать и умножать я тоже умею.

— Это хорошо, просто отлично! Много – это больше пятидесяти. Кроме того, скотнице положена кружка молока в день, если есть корова. А если в хозяйстве держат овец, то с десятка овец дают три фунта шерсти в год. А на те деньги, что я тебе даю, ты сможешь нанять служанку, сразу же снабдив ее платьем, фартуком и чулками.

Несоразмерность труда и оплаты так потрясли меня, что я некоторое время молчала, а потом робко спросила:

— Господин барон, но ведь за одежду никто не захочет у нас работать.

Он удивленно вскинул брови и снова хмыкнул, недоуменно покачав головой:

— Мне странно, что девушка, умеющая готовить и обученная считать, совершенно не представляет, как вести хозяйство. Неужели ты не видела, как это делает твоя мама?

Слишком много врать мне не хотелось, но и ответить что-то было необходимо:

— Я из очень небогатой семьи, господин барон. И всеми расчетами занимался отец, а не мама. Потому я слишком мало знаю.

Мы еще немного помолчали, и я уже собиралась было уходить, когда мне в голову пришла одна мысль. Именно ее я и озвучила барону:

— Сегодня вечером я буду топить мыльню. Вы не хотите помыться, господин барон?

Старик улыбнулся и часто закивал, соглашаясь:

— Для меня это редкое удовольствие, Клэр. Я буду тебе благодарен, девочка.

Тем же вечером я первый раз видал, как барон медленно спускается по внешней лестнице. Я стояла у дверей мыльни, ожидая старика. Он крепко держался за перила и, прежде чем шагнуть на новую ступеньку, медленно и неуверенно ощупывал ее ногой, явно чего-то опасаясь. Лестница была довольно крутая, с грубыми деревянными перилами. С собой барон нес узелок с чистым бельем. Когда он вошел в мыльню, я из какого-то странного любопытства решила подняться и посмотреть на двор с одной из площадок лестницы. Заодно хотела постараться понять, почему он шел так странно. Может быть, ему не хватает опоры и стоит сделать дополнительные перила?

Осенью темнеет рано, а масляную лампу я оставила в мыльне для барона. Потому не сразу поняла, в каком отвратительном состоянии находится эта самая лестница. Весила я значительно меньше, чем высокий мужчина, но даже под моим весом расхлябанные и трухлявые ступени опасно прогибались и скрипели. Часть из них сильно шаталась: гвозди, похоже, были наполовину утеряны и держались дощечки на честном слове. Эта деревянная конструкция давным-давно требовала хорошего ремонта.

В вечернем полумраке я рассмотрела, что вся лестница крепится на вбитых в стену башни железных штырях, на которых держаться три металлических площадки-решетки, но сами лестничные пролеты полностью деревянные.

Ходить по ней было просто опасно. А ведь старик именно по этой лестнице несколько раз в день спускался в туалет: горшка в его комнате я не видела.

Может быть, я и влезла не в свое дело. Однако утром, когда понесла ему завтрак, задержалась в дверях и спросила:

— Господин барон, может быть, нужно не нанимать новую служанку, а заменить гнилые ступени? Или этих денег не хватит?

Барон отложил ложку и, повернувшись ко мне от стола всем туловищем, с некоторым удивлением спросил:

— Ты готова отказаться от дополнительных рабочих рук ради ремонта лестницы?

Я слегка раздраженно пожала плечами: вопрос показался мне бестолковым.

— Если под вами проломится ступенька, вы можете остаться калекой или вовсе погибнуть.

— Но ведь у тебя целый год не будет служанки, – он смотрел на меня, от удивления высоко подняв ко лбу седые кустистые брови. Кожа лба шла глубокими морщинами, и выглядел барон скорее забавно, чем опасно.

— Без служанки я обойдусь, а вот оживить вас не смогу. Мне кажется, нелепо сравнивать человеческую жизнь и дополнительные удобства.

Ответ барона был очень странным:

— Ступай, Клэр. Я буду завтракать.

Я пожала плечами и вышла.

Глава 29

Барон задержал меня, когда я вернулась за грязной посудой.

— У тебя много дел на сегодня, Клэр? – он сидел на кровати и явно ждал меня, отложив в сторону свое непонятное изделие из ниток.

— Я собиралась устроить стирку.

— Отложи, – это прозвучало как приказ, хотя и вежливый. – И я был бы благодарен, если бы ты приготовила нам горячий взвар.

«Взвар нужен ему не для того, чтобы согреться», – быстро сообразила я. В комнате у барона было тепло, потому что я каждое утро приносила ему корзину с дровами. И сейчас небольшой огонек дружелюбно потрескивал в камине дровами, изредка рассыпая ворох искр. Но сделать взвар было совсем несложно, да и стирку я согласилась отложить с удовольствием.

Конечно, первые дни после того, как я «построила» свекровь и Агапу, я чистила, белила и отмывала дом, как бы утверждаясь в своих правах хозяйки. Но это было чисто внешнее проявление некой самостоятельности. На самом деле я прекрасно понимала, что и дом этот не принадлежит мне, и вся власть моя совсем ненадолго. Вспоминая о том, как книжные попаданки разворачивали бизнес, я прекрасно понимала, что за год каких-то серьезных денег заработать просто не успею. А ведь через год вернется баронет…

Боюсь я этого мира или нет, но решать проблему своего выживания нужно сейчас. Решать, как уходить и где взять документы. Решать, где жить потом и на что именно жить. Барон казался мне самым вменяемым членом семьи, хотя бы потому, что явно недолюбливал жену и сына. Так что предложение на разговор я приняла не просто с радостью, а еще и с тихой надеждой: вдруг узнаю что-то важное, что поможет мне выжить?

Беседа с господином бароном начиналась медленно и сложно, со многими паузами. У меня не было оснований слишком уж доверять ему и сообщать, что я собираюсь сбежать от его сына. Он же, похоже, пытался определить, что я за человек: задавал вопросы о моем детстве, просил поделиться самыми яркими воспоминаниями о родителях и прочее. Я просто вынуждена была сообщить ему, что упала в монастыре с лестницы и сильно ударилась головой.

— Поэтому, господин барон, ни на один вопрос я ответить не могу. Я даже родителей собственных с трудом в лицо узнала, а уж как там в детстве было, почти совсем ничего не помню.

Некоторое время мы оба молчали – беседа не клеилась. Мне казалось, что барон тоже опасается меня, хотя я совершенно не понимала, как бы я могла ему навредить. С моей точки зрения, именно я была самым бесправным существом в этом мире, и вся моя внешняя власть держалась исключительно на сиюминутном страхе Агапа и баронессы. Как только они получат возможность сопротивляться, жизнь моя превратится в ад, если до этого времени я не сбегу. Излишками милосердия не страдали ни та, ни другая.

Пауза становилась тягостной, да и взвар в кружках уже остыл. И потому я, чтобы разбить неловкое молчание, спросила:

— Господин барон, а что это такое интересное вы делаете из ниток?

— Это сеть, Клэр. Рыболовная сеть.

Вот оно что! Теперь я уже и сам поняла, что это обычная сетка, только новая и свитая в толстенный жгут. Скорее всего, в жгут он ее свивает, чтобы она не путалась.

— Вы что, умеете ловить рыбу, господин барон? – это казалось мне сомнительным. Видел он, как я уже поняла, довольно плохо.

Барон как-то странно вздохнул и заговорил:

— Я не умею ловить рыбу, девочка. По первому морозу мимо баронства будет проезжать купеческий обоз. Путь их лежит в Хагенбург. А там, как известно, есть небольшой морской порт. Многие жители Хагенбурга занимаются рыбной ловлей. Да и у самого герцога есть два баркаса, которые выходят на ловлю для его кухни. Так что рыболовные сети я продам купцам и на эти деньги смогу покупать себе дрова и все другое, что понадобится.

Я зацепилась в его речи за слово «себе». В смысле: “покупать себе дрова”?! А семья что, не давала ему дров зимой?!

— Вы говорите так, господин барон, как будто все вокруг, в том числе и дрова во дворе, не принадлежат вам.

После моей фразы барон замолчал и надолго. Я уже чувствовала некоторую неловкость и думала о том, как бы забрать посуду и тихонько уйти, однако он, видимо, что-то решив для себя, заговорил и говорил долго:

— Когда меня ранили, и я потерял глаз, то сразу отправился домой. Рудольфу тогда было двенадцать лет, и без меня землями управлял бурмистр. Это был старый еще отцовский слуга, и хозяйство более-менее было в порядке.

В дороге я сильно простыл и когда приехал, долгое время болел. Именно тогда и стал слепнуть на второй глаз. Так медленно, что даже заметил не сразу. Первой мое бельмо заметила Розалинда…

Барон замолчал, и я, не выдержав, спросила:

— А дальше? Что было дальше?

— Много всего, Клэр, очень много… Сперва, года через три, умер старый бурмистр. Как раз была очередная волна и бедняга не перенес болезнь. Как, впрочем, и многие другие, – барон перекрестился. – Сам я уже толком не мог объезжать земли и следить за порядком. Пробовал брать с собой Рудольфа и учить, – старик огорченно покачал головой и завершил фразу: – Только толку с того не было. Он не хотел понимать, что нельзя отбирать у смердов все. Что если отобрать больше, чем положено, семья вымрет. И в следующем году налог взять будет не с кого. Кроме того, ему тогда исполнилось семнадцать, и крестьяне были страшно недовольны, что он насилует женщин. Однажды его поймали и жестоко избили… – старик вздохнул и поморщился. Вспоминать все это ему явно было тяжело.

— Тогда дело дошло до бунта, и были вызваны герцогские войска, потому что сам я не справлялся. С войсками приезжал младший сын герцога, маркиз Бритон. Этот юнец понимал в хозяйстве еще меньше Рудольфа. Маркиз повесил почти полтора десятка крестьян. И люди стали уезжать с моих земель. Но уезжать стали потом. А сперва маркиз заставил меня подписать доверенность на управление землями на мою жену, с последующей передачей земель Рудольфу. Розалинда всегда защищала сына от любого наказания и даже в первый год, до достижения им совершеннолетия, он творил, что хотел. Конечно, баронство быстро стало приходить в упадок. Какой-то год выдался совсем уж голодным. Мы много скандалили тогда и договорились о следующем: мне берут слугу, который везде станет меня сопровождать и рассказывать, что видит. А я буду решать, сколько и чего можно взять, что сажать на наших личных участках и сколько из урожая можно продать. Рудольф был не слишком доволен таким решением и гневался и на меня, и на мать. Но Розалинда понимала, что иначе мы совсем разоримся. Это был единственный раз, когда она пошла против воли сына. Между ними с самых юных лет Рудольфа существовала особая привязанность. Когда я сердился на него и требовал наказания, Розалинда всегда ухитрялась сделать так, чтобы это наказание превратилось чуть ли не в награду. Никакие мои уговоры не действовали…

Барон снова помолчал, как будто вспоминая что-то, и дальше заговорил тихо и почти неохотно:

— Сын всегда был не слишком умным, но очень злопамятным. Вместо шустрого мальчишки он привел для меня десятилетнюю девочку – сироту. Да еще и насмехался, обещая матери скорую нищету. Только вот девочка оказалась умненькой и старательной…

Мне было очень жаль старика, который теперь, казалось, с трудом выговаривал слова каким-то совсем осипшим голосом.

— Я знаю про Верну, господин барон. Слышала.

Старик перекрестился, снова помолчал и тихо добавил:

— Тем лучше, Клэр. Тем лучше…

Глава 30

Разговор и сам по себе был очень тяжелый, но к концу беседы барон вовсе повел себя очень странно. Он как будто опасался чего-то и с мучительным затруднением подбирал слова. Я очень быстро поняла, что это затруднение не связано с погибшей девочкой, но совершенно не понимала, чего он опасается. Барон не отпускал меня из комнаты, но все не мог набраться храбрости и что-то спросить или сказать. Между тем время бежало, а мы все еще перебрасывались какими-то бессмысленными фразами и сведениями. Выглядело это примерно так:

— А Нина, значит, тебе понравилась?

— Да, господин барон. Она трудолюбивая и спокойная женщина.

— Это хорошо…

Потом следовала длинная пауза и новый вопрос:

— Значит, если бы Нина вернулась, тебе было бы легче? Или ты хочешь другую служанку?

— Мне все равно какую: была бы честная и трудолюбивая.

Эти незначительные, ни к чему не ведущие клочки беседы уже несколько напрягали меня, но когда я попыталась сослаться на дела и уйти, барон возразил. Обижать его я не хотела ни в каком случае, но просто не понимала, чем эта нерешительность вызвана, откуда странная заминка в довольно серьезном разговоре. Наконец я потеряла терпение и прямо спросила:

— Господин барон, я вижу, что вы хотите поговорить о чем-то важном. Важном и, похоже, сильно неприятном.

Так, может быть, не стоит откладывать эту беседу?

Барон секунду молчал, потом резко и шумно выдохнул, перекрестился и пробормотал что-то вроде: «…прости меня, Господи!». После этого он наконец-то заговорил о том, что его волновало:

— Скажи мне, девочка… Был ли мой сын с тобой настоящим мужчиной?

На некоторое время я впала в ступор, совершенно не понимая его вопроса. Потом все же сообразила. Тема, безусловно, была довольно деликатная, но, немного подумав, я решила, что старик имеет право знать.

— Правильно ли я поняла вас, господин барон? Вы спрашиваете о том, способен ли ваш сын исполнить супружеский долг?

— Да! – шумно выдохнул барон.

— Он не способен на это.

Пауза была долгой. Похоже, барон догадывался, но не знал точно и сейчас обдумывал мой ответ. Наконец тихо спросил:

— Что ты будешь делать с этими сведениями, Клэр?

Я недоуменно пожала плечами, совершенно не понимая, о чем он спрашивает. В каком смысле: что буду делать?

А что вообще можно сделать с таким знанием?! Именно так я и ответила барону. После этого он повел себя еще более странно: торопливо напомнил мне о том, что у меня сегодня много дел, и практически выставил из комнаты.

Я слегка недоумевала, но решила, что одиночество и плохое зрение сыграли с ним дурную шутку. Как ни печально, но, кажется, барон слегка сумасшедший. Жаль, мне он казался единственным нормальным человеком в этой семейке.

Решив, что мне необходимо больше сведений о законах этого мира, я поняла простую вещь: пока я сижу здесь, в поместье, никаких сведений я не получу. Просто не от кого. Тратить деньги на прислугу не стоит, зато у меня появился повод сходить в город. Посчитав дни и решив, что лучший вариант это встреча с Анной в воскресенье, я отправилась на рынок.

Эта вылазка представлялась мне весьма важной. Если раньше я появлялась там в качестве жительницы монастыря, то сейчас мой социальный статус стал значительно выше. Теперь я не нищая дворянка, а целая баронетта. Может быть, для баронских семейств я и не являюсь сколь либо важной фигурой, но их всего несколько человек. А вот для всех остальных жителей я высокородная дворянка. По крайней мере, они будут со мной относительно вежливы.

Была и еще одна важная вещь, которая меня волновала. Я здесь уже полгода, но до сих пор не знаю, как выгляжу.

В монастыре не было ни одного зеркала. В баронском доме тоже. Во всяком случае, в комнате, где я жила. Да и у свекрови на виду ничего похожего не наблюдалось. Спрашивать я не рискнула, но знать хотелось. Я рассматривала себя несколько раз в глубоких мисках с водой, но слишком уж слабое отражение не давало нормально разглядеть себя. Есть шанс, что в городе мне попадется на глаза зеркало. Пока же я знала только, что я тощая и темноволосая.

Одежду в город я подбирала очень тщательно, понимая, что мне придется провести на улице долгое время.

Перерыла наконец-то весь сундук с так называемым приданым, постирала и заштопала довольно грубые шерстяные чулки. Нашла потертую суконную накидку, больше всего напоминающую очень длинную, закрывающую бедра пелерину. Она оказалась тяжелой и, как я заподозрила, не слишком теплой. Но выбора у меня все равно не было.

Больше всего смущало меня то, что не было ни трусов, ни пресловутых ненавидимых всеми попаданками панталон. Гулять с голым задом представлялось мне не только нелепым, но и небезопасным для здоровья: на улице уже изрядно подмораживало. Так что два дня я была занята тем, что шила себе некое подобие шорт.

Как выглядят они в реале, я представляла не слишком хорошо. Потому первую заготовку, сделанную из какой-то ветхой тряпки, безнадежно испортила. Однако я точно знала, что хочу получить на выходе, и помнила про существование ластовицы. Так что через два дня мучений: бесконечного шитья и распарываний я получила весьма нелепую конструкцию длиной до середины бедра, к которой и пришила чулки. Это даже отдаленно не напоминало нормальные колготки, но, по крайней мере, мне не придется перевязывать чулки кожаными ремнями под коленками. Да и попа хоть как-то прикрыта.

В воскресенье приготовила на завтрак кашу, велела Агапе покормить баронессу и, собравшись, отправилась в город, прихватив с собой корзину. Покупать, кроме хлеба, я ничего не собиралась, но с такими корзинами ходили все женщины, идущие за товарами. На дно корзины под чистое полотенце я положила кнут. Так будет надежнее.

Добираться пришлось почти час. Мимо меня по дороге проехало несколько груженых телег: селяне торопились на базар. Каждый из них непременно здоровался со мной, хотя я не узнавала в лицо ни одного. Я даже не была уверена, что это крестьяне из «моей» деревни. Тем не менее, эти приветствия подтверждали, что я принадлежу к числу «избранных» в этом мире, хоть и занимаю в их иерархии одну из нижних ступеней.

Рынок уже шумел, но сестры Анны с хлебом еще не было, и я неторопливо пошла по рядам, прицениваясь к тому, что вижу. Здесь, на базаре, к моему удивлению, меня тоже многие узнавали, потому на мои вопросы отвечали довольно вежливо. Я брела по рядам, запоминая цены на продукты, живность, вещи и домотканое полотно, на глиняную посуду и медные противни. В людской толчее, которая становилась все гуще, я чувствовала себя лучше и уверенней, чем в монастыре.

Здесь я была почти обычной покупательницей из привилегированного сословия. И в данный момент рядом не было никого, кому я должна подчиняться. Ни моих «родителей», которые выкинули меня из своей жизни; ни матери настоятельницы, которая упивалась своей властью и унижала людей просто потому, что не боялась наказания; ни моего мужа, который в моих глазах был хуже бешеной собаки. В какой-то момент я поймала себя на том, что первый раз за все время попаданства я улыбаюсь просто так. Просто потому, что мороз легкий, а день солнечный. Потому что нет постоянного опасения пакости или удара от свекрови. Потому что неприятная Агапа не подсматривает за мной исподтишка, думая, что я не вижу..

Только сейчас до меня начало доходить, под каким чудовищным прессингом я находилась все это время. Даже в баронском доме, временно перехватив власть, я не чувствовала себя так спокойно, как здесь, среди совершенно чужих людей. Этот поход на рынок стал для меня маленьким глотком свободы.

Глава 31

Приезд сестры Анны на рынок я пропустила: рассматривала в дальнем конце ряда глиняную посуду. Задержалась я возле нее довольно долго. Был большой соблазн приобрести для собственной кухни несколько форм. Я одернула сама себя, что ни эта кухня моей не является, ни сам дом.

Задержалась у прилавка, где толпились девушки и женщины. Крупный бородатый дядька продавал что-то вроде ароматических масел. Галдели возле него много, а вот покупателей было совсем чуть: цена у местных духов была весьма кусачая. Впрочем, меня и тут узнали и любезно посторонились, пропуская к прилавку.

Из интереса я взяла в руки несколько клочков надушенной ткани и понюхала. Нельзя сказать, что пахло противно, но запахи были тяжелые и назойливые. Один из лоскутков совершенно точно пах розовым маслом: приторно сладко и скучно. Сложных ароматов здесь, похоже, еще не делали. Купец, между тем, заметив, как меня пропустили, удвоил свои любезности:

— А вот, прекрасная госпожа, масла из самого Шо-Син-Тая. Не прикажете ли, прекрасная госпожа? Мужа порадовать, себя побаловать!

Я торопливо поставила флакон на прилавок и, отрицательно помотав головой, отошла. Никогда не любила тратить время на шопинг и не слишком понимала, что этот процесс дает женщинам. А вот сейчас, наконец дошло: эта суета и вежливые, но довольно бессмысленные разговоры, которые ты забудешь через минуту, отвлекают от каких-то серьезных жизненных проблем. Невозможно же одновременно примерять платье, туфли или колечки и думать о сложностях на работе или ссоре с мужем. Придя к такому, в общем-то, очевидному выводу, я наконец-то вспомнила, зачем сюда пришла.

К счастью, сестра Анна уже разложилась со своим товаром. Увидев меня, приветливо поздоровалась:

— Доброго утречка, госпожа баронетта. Хлебушка прикажете?

Пока я соображала, как вежливо отказаться, она задала еще один вопрос:

— Как всегда, семь буханок?

Я торопливо замотала головой, собираясь отказаться, но потом все же решила уточнить:

— А что: раньше покупали по семь буханок?

— Конечно. Каждую неделю баронесса кого-то из прислуги посылала и на всю неделю хлебушком запасалась!

Лучше нашего-то, сами изволите знать, никто в городе не печет! – сказано было с немалой гордостью.

Пока я бродила по рынку, я видела, что хлеб продавали еще в нескольких местах. И выглядел он точно так, будто его испекли в монастыре: тяжелый, не пропеченный, липнущий к ножу. Немного подумав, я все же решила взять одну буханку для баронессы. Раз уж она так привыкла, пусть получит свое лакомство. Но тратиться серьезно я не собиралась.

— Пожалуй, возьму одну буханку, сестра Анна.

Та явно огорчилась, но спорить с такой важной персоной, как я, не рискнула. Сдачи я получила целую горсть.

Монеты были крупные и тяжелые. Но не серебряные, как те, что дал мне барон, а медные. Пришлось высыпать их на дно корзины, так как в руках такую горсть просто не унести.

«Надо будет сшить себе сумочку или кошелек. Да и вообще, стоит заняться собственным гардеробом. Скоро настоящая зима, а на рынок все же иногда ходить придется.».

Пока я укладывала в корзину мелочь и каравай, сестра Анна ловко обслужила еще двух покупателей.

Воспользовавшись затишьем, я спросила:

— Сестра, а не подскажете ли вы мне, кто может лестницу починить?

— Лестницу? Это вам, госпожа, к мэтру Петронио нужно.

— А где живет почтенный мэтр?

— Вот ежли вы плохо город знаете, то тут возле меня и постойте, госпожа. Скоро придет жена его за хлебом, вот она вас и отведет.

Ждать мне и в самом деле пришлось не слишком долго. Пожилая кругленькая тетушка уложила в переполненную корзину два каравая хлеба и расплатилась с сестрой Анной мешочком сушеных яблок. Затем, любезно кивнув мне, сказала:

— За мной следуйте, госпожа баронетта. Муж как раз скоро возвернуться должон. От с ним и побеседуете.

— А далеко ли нам идти, любезная? – города я совсем не знала и боялась заблудиться.

— Да не больно-то далеко, госпожа. От храма налево, а потом на улицу Святого Антония.

Вздохнув, я отправилась за шустрой тетушкой, которая, очевидно, боясь потерять клиента, все время оглядывалась и приговаривала:

— От тут еще немножечко… От тут повернем…От туточки в переулок нам и еще пять домов пройтить...

Я с любопытством оглядывала жилище, куда меня пригласили. Хозяин домой все еще не вернулся. И тетушка, любезно смахнув подолом собственного фартука крошки с засаленной табуретки, предложила:

— Сидайте, баронетта, в ногах правды нет. А я сейчас старшенького за мужем снаряжу.

Комната размером едва метров двенадцать-тринадцать представляла собой одновременно и кухню, и зал, и спальню. На крик матери по чердачной лестнице спустился долговязый подросток, которому она дала кучу наставлений, прежде чем отправить за отцом:

— …и вели поторапливаться, потому что госпожа ждет! Сперва бежи до Симонов, а ежли там уже нет, тогда бежи до кузнеца. Отец собирался гвоздей заказать.

В общем-то, это жилище не слишком отличалось от трапезной в баронском доме: та же потрескавшаяся побелка на стенах, почти такой же камин и прочная, но грубая мебель. Отличие было лишь в том, что у меня в доме в зале только ели, а здесь одновременно еще и готовили, и спали: на высокой кровати, прикрытой лоскутным одеялом, видны были две довольно засаленные подушки.

Сама хозяйка дома, войдя, в домашнюю обувь не переобулась – ее просто не было. Возле камина, где был поставлен дополнительный кухонный стол и висели несколько полок, заставленные горшками, мисками и маленькими деревянными кадушками, стояло еще и весьма вонючее помойное ведро. В комнате пахло дымом, чем-то непередаваемо горелым, кислым и, как обычно, немытым телом. Думаю, последний запах шел от постели.

Хозяйка, между тем, развлекать беседой меня не рискнула, приговаривая себе под нос: «…а говорено ему было: сиди дома! А кто бы меня послухал!..». Она торопливо стала собирать со стола грязную посуду. Мыла она ее весьма своеобразно. Встав возле кухонного стола, тетушка плеснула в одну из мисок немного горячей воды из висящего в камине над огнем котелка, снова бухнула на котелок тяжелую крышку и, взяв в руки что-то вроде большой мочальной кисти, побулькала ею в глиняной миске, протирая внутри бока горячей водой, даже не замочив при этом рук. Затем эту же воду она слила в следующую миску, а «помытую» протерла валяющейся на столе пятнистой тряпкой. Точно так же она поступила и со следующей посудиной, а затем и с двумя глиняными кружками. Из последней кружки воду она слила в помойное ведро и, озабоченно покачав головой, продолжила бубнить: «…А я ж сказывала, что помои вынести надобно! А кто бы меня слушал! Опять наплещет на пороге, паразит малой!».

Ждать пришлось довольно долго. Хозяйка успела даже начистить овощей и поставить на огонь вариться в котелке какую-то похлебку на сале. Наконец за дверью послышался басовитый голос, здоровающийся с кем-то из соседей:

— И тебе доброго здравия, кум. Опосля заходи, поговорим: дельце у меня до тебя есть.

В дом вошел невысокий лысоватый мужчина возрастом под полтинник. Медленно сняв куртку, он водрузил ее на вбитые у дверей гвозди, где уже висело несколько невнятных тряпок, двумя ладонями пригладил над ушами остатки волос и, наконец, обратив внимание на меня, сказал:

— Доброго здоровьичка, госпожа баронетта. Вот он я, туточки… Желаете чегось?

Разговор с мэтром оказался неожиданно долгим. Обсудить пришлось чуть ли не каждый гвоздь и количество ступенек. Мэтр нудно рассуждал о том, что: «…ежли, допустим, восемь ступеней, то цена одна будет. А ежли, допустим, все десять, то совсем уже другая.».

Поладили на том, что завтра с утра он придет, померяет всё, что нужно и скажет окончательную цену. Провожая меня, мэтр продолжал бубнить:

— Ежли, допустим, с осины делать, то цена одна будет. А ежли из хорошего дуба, то завсегда это дороже.

Домой я вернулась изрядно уставшая. В зале меня, недовольно поджав губы, встретила свекровь:

— Не рано ли ты на гульки бегать начала? Сын ведь вернется, за все спросит!

Я поставила на стол корзину с хлебом и равнодушно ответила:

— Вернется или нет, только Господь решит. А если вы хлеба не хотите, то больше я на рынок и ходить не буду.

— Хлеба? – свекровь с трудом привстала со стула и, откинув полотенце, заглянула в корзину. – Давненько хорошего хлеба на столе не было.

— Я бы не сказала, что он хороший. Была бы мука, я бы лучше испекла.

— Ну, так и испеки, – свекровь ехидно улыбнулась и добавила: – Ни закваски в доме нет, ни печи, какой нужно.

Испечет она! Смотрите на нее, люди добрые, испечет!.. Как смердячку нищую какую без куска хлеба меня держишь! Одни каши на столе, да и те жидкие! Ничего, милая… Сколько б пташечка ни пела, а как бы кошечка не съела! – угрожающе добавила она. – Сын вернется, придет и мое время!

Глава 32

Утром следующего дня мэтр Петронио прибыл в замок не один, а в сопровождении старшего сына, мрачноватого и молчаливого. Мужчины долго обмеряли лестницу веревкой с узелками, что-то проверяли с помощью отвесов и возились столько, что часа через полтора я не выдержала и вышла на задний двор.

— Ну что, почтенный мэтр? Можете ли вы мне сказать, сколько это будет стоить?

Мэтр Петронио завел вчерашнюю шарманку, рассуждая о том, что «…ежли, допустим, делать дубовую, так это одна цена, а ежли, допустим, сосну пустить…»

Признаться, я, привыкшая к четким прайсам и фиксированным ценам, немного растерялась под этим потоком.

Кто знает, чем бы кончилось дело, если бы на площадку башни не вышел барон.

— Петроний!

Голос моего свекра был не такой и громкий, но плотник тут же прекратил свое словоблудие и, задрав голову, посмотрел на барона. Потом тяжело вздохнул и почти бегом кинулся к лестнице.

Я и его сын наблюдали снизу, как почтенный мэтр, торопливо поднявшись по лестнице, беспрестанно кланяется и что-то говорит. Однако это словоизвержение закончилось странноватым жестом свекра: он постучал указательным пальцем по перилам площадки. И от этого тихого звука мэтр замолк, прижимая к груди скомканную шляпу и с почтением глядя на барона. Свекор произнес буквально несколько фраз и говорил так негромко, что нам внизу слышно не было. Мэтр часто-часто закивал в ответ и низко поклонился в спину уходящему барону. Затем, спустившись на землю, мэтр начал торопливо скручивать в клубок свою веревку и заявил мне:

— Так что, госпожа баронетта, до завтрева. С утречка мы с сыном придем и весь струмент привезем и гожие материалы.

Боясь нового словоизвержения, я даже не рискнула спросить, из чего будут делать лестницу и сколько она стоит.

Всяко, барон выбрал для себя не худший вариант.

С утра на телеге привезли кучу досок, и во дворе завизжала пила. Я с интересом рассмотрела инструмент: формой он почти не отличался от современного мне, но явно был выкован в ручную, а не отштампован из заготовки. Сколачивали лестничные пролеты прямо на заднем дворе. Я представляла, что рабочие будут заменять их по очереди, но оказалось, что это не так. Плотник собирался сперва изготовить все пролеты, привезти готовые балясины для перил и только потом с помощью подсобников поменять всю конструкцию в один день. Об этом мне поведал барон, когда я принесла ему завтрак.

— Тебе не нужно слушать его болтовню, Клэр. Когда ты пытаешься что-то заказать, не важно: лестница это или платье, ты должна точно знать, из какого материала эта вещь будет и сколько ты готова заплатить. Всегда выбирай честную цену и не позволяй заговаривать себя до смерти.

— Господин барон, откуда бы я могла узнать честную цену на лестницу?

Барон усмехнулся и ответил:

— К сожалению, девочка, это приходит только с опытом. Но болтал мэтр не просто так. Многие смерды, кто перешел жить в город и обучился мастерству, излишне словоохотливы. Они стараются показать важность своего ремесла и набить себе цену. С крестьянами попроще. Но не расстраивайся так, Клэр. Со временем ты привыкнешь и научишься управлять людьми.

— У меня не так много времени на обучение. Через год вернется мой муж, – я поставила на стол тарелку с завтраком и ушла.

Я была благодарна барону за помощь и попытку обучения, но, к сожалению, понимала и некоторую бессмысленность этого самого обучения. Пока не решена основная проблема моей безопасности, все это пустое. В обед из города пришла молодая беременная женщина, жена старшего сына плотника. Она принесла работникам закутанный в тряпки горшок с каким-то варевом и, дожидаясь, пока мужчины поедят, чтобы забрать посуду с собой, зашла на кухню, попросила воды: ей захотелось пить. Агапа в это время управлялась со скотиной, и я, воспользовавшись случаем, предложила женщине посидеть и передохнуть перед дорогой. Похоже, ей было любопытно посмотреть на баронскую кухню, потому что она воспользовалась моим предложением с радостью и благодарностью.

— Спасибочки вам, госпожа баронетта. И то, притомилась я в дороге. Уже и срок немалый, – она погладила себя по изрядно округлившемуся животу, – а бегать все одно приходится. Свекровь стара, ей такой путь в тягость.

— Может быть, налить тебе взвара?

Женщина была довольно молода, лет двадцать пять, не больше. Круглолицая и крепенькая шатенка, одетая в тяжелую суконную накидку, которую она с удовольствием сняла, чтобы погреться на табуретке возле печки. Она отхлебывала горячий напиток, грея озябшие пальцы о кружку, и неторопливо рассказывала:

— Четвертый год я замужем, госпожа баронетта. А до того служила при кухне в доме барона фон Брандта.

Помощницей при кухарке. Оно и сытно, и тепло было. Я и с мужем там и познакомилась, прямо на кухне. Он у нас полочки навешивал. Там меня и углядел, – хихикнула она.

Звали женщину Бертилда, и она собиралась рожать второго ребенка. Некоторое время она рассказывала о том, как ей повезло со свекровью: что та «…добрая женщина, и не придирается никогда зазря». Из ее разговора получалось так, что дом они с мужем выкупили прямо рядом со свекрами, чтобы мужчинам было удобнее работать.

— Тамочки между домами проход небольшой есть. В том проходе они все свое добро и хранят. Сделали себе навесик. И какая работа если мелкая, то тамочки и сполняют. Потом как-то незаметно рассказ ее вернулся на кухню барона Брандта. И вот тут она смогла меня заинтересовать разными кулинарными деталями:

— А как же, госпожа баронетта! Я у тетки Сигулд готовить училась. Все внимательно смотрела. И теперь в Христовы праздники мужу своему, как барону какому, готовлю, – хихикнула она.

Вспомнив претензии свекрови на жидкую кашу, решила выведать у Бертилды, чем отличается стол барона от стола горожанина. Женщина была так явно рада моему любопытству, что я мгновенно получила несколько весьма странных рецептов. Особенно поразил меня один вариант соуса.

— Оченно барон это блюдо уважал! Как ежли рыба какая благородная попадет, так ее надо почистить, выпотрошить и прямо целой тушкой сварить. И в воду, где варишь, ничего добавлять нельзя: ни соли, ни сахару.

Только как закипит рыба, стакан вина тетка Сигулд вливала. Потом этую рыбину она этак ловко на блюдо перекладывала целиком и прямо горячую соусом заливала. И сразу ее на стол. Рецепт соуса Бертилда тоже мне расписала. Но, на мой взгляд, был он весьма необычным. Для этого соуса требовалось три сырых желтка и три вареных, а также петрушка, чеснок, соль, сахар и растительное масло.

Технология приготовления была следующая: вареные желтки растирали в ступке со всеми остальными сухими ингредиентами. Потом добавляли сырые желтки и растирали еще некоторое время. И только затем, предварительно тщательно размешав в отдельной посудине растительное масло и вино, вливали полученную смесь в желтки. Разумеется, никакой граммовки не было: соль и сахар, как и остальные продукты, брались исключительно по вкусу.

На слух соус казался похожим на плохо взбитый майонез, если бы не наличие вина. Однако тут я додумалась уточнить:

— Бертилда, а вино какое требуется?

— Самое кислое. Тетка Сигулд загодя бутылку на окно ставила и сказывала, что так оно еще лучшее будет.

— А ты сама это вино пробовала?

— Пробовала, госпожа баронетта, – Бертилда хихикнула и добавила: – Кислючее оно, аж страсть!

Тут я сообразила, что вином заменяли обыкновенный уксус. Заодно в процессе беседы всплыла тема каш. И я поняла, чем недовольна была свекровь. Я варила на завтрак обыкновенные молочные каши: нежные и не слишком густые. В баронском доме кашу готовили по-другому. То, чем я кормила свекровь, оказывается, годилось только для десерта. А на завтрак или обед и пшено, и овсянку, и дорогой привозной рис варили в пропорциях два к одному, остужали плотную массу, нарезали кусками, как хлеб, и сверху снова заливали каким либо соусом.

— Тетка Сигулд по части соусов прямо мастерица была! Изо всего подряд готовила: и тебе финики, и тебе яблоки, и с мясом протертым, и со всяческими травами! А уж сколь яиц уходило на это роскошество! – Бертилда покачала головой, то ли с восторгом, то ли с осуждением.

Мы разговаривали еще некоторое время, а потом она спохватилась, смешно всплеснув руками:

— Ой, батюшки! Это как же я с вами заболталась! Свекровка-то ругаться станет… Благодарствуйте на угощение, госпожа баронетта, – она торопливо поклонилась и, прихватив свою накидку, ушла.

С лестницей плотник с помощником возились четыре дня. На пятый вместе с ним из города пришли еще двое работников. И старое трухлявое дерево, наконец свалили грудой возле стены башни. А новые пролеты, крепкие и прочные, заняли свое место уже к вечеру.

Глава 33

Над рассказом Бертилды я думала довольно долго. До сих пор я готовила, совершенно не обращая внимания на то, что привычная для меня пища – это не то, что любят местные. Они ели, барон и Агапа даже всегда благодарили, но…

Может быть, свекровь недовольна едой не просто так, не из каприза, а оттого, что все слишком непривычно ей?

Если вспомнить, даже в монастыре, когда настоятельница решила меня подкормить, утреннюю кашу приносили хоть и вкусную, но слишком густую для меня. Получается, что я кормлю весь дом не так, как они хотели бы, а так, как привычно мне. Вроде бы и не слишком большая проблема, но я почувствовала некоторые сомнения. Все это привело к тому, что я решила попробовать готовить так, как принято у местных поваров. Разумеется, каких-то правильных рецептов я не знала. Да и использовать сырые яйца в соусах казалось мне не лучшей идеей: сальмонелез, как и прочие болячки, никто не отменял. Потому я решила попробовать что-то, что смогу есть сама. Не готовить же еду каждый раз несколькими способами.

В прошлый раз, когда я была на рынке, туда уже привозили мороженую рыбу. Поскольку я по-прежнему обходилась без служанки, а за лестницу барон расплатился сам, то все деньги, за вычетом траты на хлеб для свекрови, у меня были целы. Так что в этот раз я отправилась в город с определенной целью: купить подходящую рыбину. Кроме того, я прекрасно понимала, какое большое влияние имеет церковь на общественную жизнь, и потому свой поход назначила на воскресенье: день, когда все горожане с утра ходили на молитву.

Вставать пришлось затемно, и по дороге в город я успела изрядно подмерзнуть. Однако в храме, приветливо поздоровавшись с присутствующими там семьями баронов, я пристроилась на скамейке прямо за ними и тихо высидела всю службу, заодно слегка согревшись.

Посетить храм была хорошая идея и правильный ход. Потому что сразу после службы баронесса Штольгер остановила меня на улице и любезно побеседовала несколько минут. Именно у нее я и спросила, какую рыбу лучше купить. Похоже, мой вопрос польстил женщине. Не обращая внимания на собственную заскучавшую дочь, она лично повела меня на рынок и помогла выбрать и сторговать четыре небольших мясистых рыбины с черными спинками и серебристыми боками.

— Это, баронетта, сайма. Сейчас самое время ее покупать. Осенью она жир нагуляла: и хоть жарь ее, хоть в похлебку кидай – вкуснее не придумаешь. А если вам, любезная баронетта, рецепты какие-то требуются, милости прошу к нам в гости.

Я, конечно, баронессе Штольгер была благодарна. Однако, видя недовольство на лице ее дочери, которая со мной даже словом не перекинулась, от приглашения отказалась. Даму я много раз поблагодарила и пообещала зайти за рецептами в следующий раз. Думаю, баронессе просто скучно и не с кем поболтать. Кроме того, я сильно опасалась, что дома она начнет задавать вопросы о моей жизни: о замке, свекрови и замужестве. К такому я, признаться, была совсем не готова. Баронета, при котором она сдерживала любопытство, со мной рядом не будет, а вежливо отказаться отвечать на «дружелюбные» вопросы иногда бывает очень сложно.

Дома, терпеливо дождавшись, когда тушка разморозятся хотя бы до половины, я выпотрошила рыбу, порадовавшись тому, что на ней практически нет чешуи. Головы и хвосты ушли в бачок для свиней, а тушки я оставила на тарелке размораживаться до конца.

Последнее время я регулярно заставляла Агапу вовремя подрезать ногти и мыть руки. Восторга от этих действий она не испытывала и пробовала недовольно бурчать. Так что я принесла из комнаты кнут и демонстративно повесила на кухне рядом с чистым полотенцем. Это оказалось очень верным решением: с данного момента руки скотницы всегда были чистыми. Кроме того, я регулярно следила за тем, чтобы посуда для молока была чистой. К моему удивлению, выяснилось, что вымя корове перед дойкой Агапа обмывает всегда:

— А как жеж иначе, госпожа? Наша Рыжуха балована. Ежли не обмыть теплой водичкой, так брыкаться будет, что не дай Бог! Все же господская корова, а не из стада, – с какой-то даже гордостью сообщила служанка.

Так что к обеду взять литр молока я рискнула. Тем более что запах у него был весьма соблазнительный. Пахло именно свежим молоком, а не грязью или навозом.

Рецепт соуса я решила попробовать тот самый, который любила сама. Мне всегда нравился его мягкий и нежный вкус. Рис поставила вариться именно так, как принято здесь: на стакан риса – два воды.

Для рыбы мне понадобилась старая чугунная сковородка с высоким бортиком. Я даже усмехнулась, вспоминая, скольких трудов стоило очистить ее от нагара и вековых отложений застывшего жира. Современной химии тут не было, и если бы не старинный способ, которым несколько раз у меня на глазах чистила сковородки бабушка Маша, я бы, пожалуй, готовить в ней побрезговала. А так, без толку побившись с каменной коркой, я просто сунула сковородку в печь и прокалила ее там до того момента, когда окончательно прогоревшая черная корка начала сама отваливаться при самом легком постукивании. Тогда-то у меня в хозяйстве прибавился удобный сотейник. Вот сейчас он мне и пригодится.

Четыре небольших луковицы я порезала кубиками, не сильно заморачиваясь размером. На сковородку кинула чайную ложку свиного смальца, просто, чтобы смазать, а затем щедрый кусок сливочного масла. Лук я не жарила, а пассеровала. Тут очень важно было выдержать температурный режим: если на луке появится золотистая корочка, вкус у соуса будет совсем не тот, который должен быть. Дождавшись, пока лук «проварится» в растопленном масле до полупрозрачного состояния, я зачерпнула две ложки белой муки и высыпала в сотейник, тщательно и быстро перемешивая, давая муке впитать масло и не позволяя собраться комочками. Потом присолила полученное месиво и, не переставая крутить ложкой, начала по чуть вливать молоко. Минут через пять у меня получился маслянисто-желтоватый и достаточно густой луковый соус, в который я и опустила целиком рыбные оттаявшие тушки.

Сливочно-луковый соус довольно вкусен сам по себе. Но если в нем потушить рыбу или, допустим, куриную грудку, то, смешавшись, ингредиенты превращаются во что-то восхитительное. Этот соус я обожала и часто готовила дома. Сейчас, попробовав несколько капель, чтобы понять, хватает ли соли, я с трудом удержала слезы от нахлынувшей тоски и понимания, что здесь, в этом мире, я проживу всю оставшуюся жизнь. Потом резко вытерла слезы. Что толку рыдать? Надо думать, как обезопасить себя тут. Сама я дома к такой рыбе делала пюре, но и с рисом оказалось вполне съедобно. Похоже, сегодняшним обедом были довольны все. И Агапа, которая вовсе не привыкла к такой роскоши и первое время удивлялась, что я накладываю ей еду такую же, как себе. Насколько я поняла из ее речей, раньше служанок такой роскошью не баловали. И свекровь, которая даже жмурилась от удовольствия и первый раз за все время произнесла что-то вроде похвалы:

— Неплохо! Оказывается, можешь ведь, когда захочешь, и нормальную еду делать! Это откуда у тебя такие умения? В жизни не поверю, что таким тебя родители кормили.

Врать напрямую я не хотела и потому ответила:

— Совсем забыла сказать вам… Утром я ходила в церковь и там встретила баронессу Штольгер. Она передавала вам привет и справлялась о вашем здоровье.

— А, ну тогда все понятно… -- свекровь взяла тарелку в руки и соскребала остатки соуса, потеряв ко мне интерес.

Когда я пришла забрать грязную посуду у барона, он задержал меня:

— Это было восхитительно! Я давно не ел столь вкусно! Скажи, Клэр… раньше твои блюда были совсем простыми, крестьянскими. Почему сейчас ты вдруг решила побаловать нас столь изысканным? Признаться, даже за столом у герцога я не пробовал такого изумительного блюда.

Я пожала плечами, не зная, как объяснить смену кухни. Не будешь же рассказывать свекру, что я умею готовить блюда из разных кухонь мира. Надо будет как-нибудь побаловать его пловом. Так и не дождавшись моего ответа, барон снова спросил:

— Я хотел бы понять: почему ты стала готовить по-другому?

— Господин барон, я подумала, что не слишком справедливо всегда кормить вас так, как нравится мне. Я рада, что смогла угодить вам.

Я уже стояла в дверях его комнаты, когда в спину мне прилетело:

— Умение быть справедливой – редкое качество, Клэр. Пожалуйста, когда освободишься, найди для меня немного времени. Я думаю, нам нужно с тобой поговорить.

Глава 34

— Умение быть справедливой – редкое качество, Клэр, – барон дословно повторил собственную фразу. – Это то, что я долго ждал…

Разговор вышел весьма продолжительным, но выходила я из спальни барона почти окрыленная: весной армия герцога покинет Хагенбург, мой муж уйдет вместе со всеми. А мы с бароном отправимся туда, в герцогский город, и он будет просить правителя аннулировать доверенность. Свекор решил вернуть себе власть над собственными землями.

— Ты его жена, Клэр. Мне будет очень трудно защитить тебя, но если земли снова станут моими… Ты еще совсем молода, девочка, и вряд ли знаешь законы… Но или мой сын будет вести себя с тобой достойно, или я изгоню его со своих земель.

— Почему вы не сделали этого раньше, господин барон? Вы же видели, что ваш сын и жена не справляются, а земли нищают, – мне действительно было важно понять, в чем причина его бездействия.

— Потому что долгое время мне было все равно.

— Но ведь до меня у баронета была уже молодая жена. Почему вы не попробовали договориться с ней?

— Почему же не пробовал? – ответил барон. – Пробовал. Но она даже слушать не захотела: настолько боялась моего сына. Ты совсем другая. В тебе есть стержень, девочка.

В общем-то это предложение показалось мне совершенно замечательным, и возражать барону я не собиралась. Возможно, мне даже удастся уговорить баронета жить отдельно друг от друга. Это было бы и совсем отлично. Будем встречаться с мужем на каких-нибудь официальных мероприятиях, когда несколько раз в год вся семья должна собраться за столом вместе. Это я вполне переживу. Я прекрасно понимала, что предложение барона, возможно, мой единственный шанс нормально обустроиться в этом мире. Но точно так же я понимала и то, что барон не молодеет…

Однако и эта поездка в Хагенбург, и хоть какое-то знакомство с местными законами дадут мне то, что невозможно найти на рынке или спросить у прислуги: знания. У меня будет достаточно времени на то, чтобы нормально подготовиться к побегу и выбрать надежное место в каком-нибудь большом городе.

Я смогу узнать, как выжить подальше от мужа. Ведь когда пропадет сдерживающий фактор в виде его собственного отца, баронет немедленно превратится в мерзкую скотину. Это было совершенно очевидно. Так что после разговора я уходила к себе, окрыленная мечтами о спокойной жизни. Пусть даже и не сейчас, но в будущем. Именно благодаря этому разговору несколько дней у меня было совершенно восхитительное настроение. Я радовала свекровь столь любимыми ею крупяными брикетами с различными соусами: готовила и молочный, и сырный, и даже овощной, от которого она, к сожалению, брезгливо сморщилась. Мне же овощной соус понравится больше других: он был легкий и не такой жирный, как предыдущие.

***

Метель разыгралась в воскресенье с самого утра. Погода была настолько мерзкой, что я даже не рискнула сходить в храм. Сидела в своей комнате у окна, от которого дуло довольно сильно, и шила рубашку, про себя отметив, насколько аккуратнее и ровнее у меня теперь получаются швы. После разговора с бароном прошло всего несколько дней, но я чувствовала себя так, как путник в пустыне, увидевший на горизонте оазис. У меня появилась надежда. Именно поэтому столь чуждое мне занятие, как шитье, больше не вызывало раздражения: ведь я училась шить для себя.

После обеда метель только усилилась, переходя в настоящий буран. В дверь дома застучали так сильно, что я услышала это даже из своей комнаты. Баронская башня стояла на отшибе и от города, и от крестьянских поселений, и до сих пор к нам ни разу никто не приходил. Я бегом спустилась вниз и застала в трапезной встревоженную свекровь. В дверь между тем продолжали барабанить.

— Пойди, спроси, кто там, – свекровь стояла, опираясь одной рукой на стол и явно не собираясь открывать сама.

Я подошла к дверям и сдвинула в сторону деревянную заслонку, открыв незастекленное окошко на уровне глаз. По комнате мощно рванул ледяной ветер. Сквозь решетку удалось разглядеть только двух мужчин, изрядно посеченных снегом. Один из них стоял поодаль и держал поводья массивного жеребца. Грива бедной лошади была полностью забита снегом и свисала жесткими сосульками. Бедный конь недовольно мотал башкой.

К решетке приблизилось избитое ветром, мокрое от тающего снега мужское лицо темно-красного, как после парилки, цвета. И человек почти прокричал, перебарывая порывы ветра:

— Скажи барону, что ночлега просит Люке фон Брашт. Да поживей, девка, пока я не околел! — похоже, они принял меня за прислугу.

Я бегом побежала на третий этаж.

Барон спускался вместе со мной, изредка опираясь на мое плечо для равновесия, и торопливо говорил:

— …воевали вместе. Непонятно, какими судьбами паршивца Люке занесло сюда! Но если это он… пусть служанка устроит коня в конюшне, и нужно найти ему место для ночлега…

Разговаривал с гостем барон лично, и через минуту дверь распахнулась, впуская в дом продрогшего путника.

Агапа побежала встречать слугу и устраивать коня. А гость, скинув прямо на пол и заснеженный плащ с капюшоном, и толстенный вязаный шарф, и огромного размера перчатки с мехом внутр, осипшим голосом сказал:

— Слава Богу, Конрад, что ты еще жив, старина! Больше всего боялся, что ты помер, и нас не пустят в дом.

— Проходи, проходи скорее к огню. Что понесло тебя в такую погоду?! Ты всегда был авантюристом, Люке, но никогда не был сумасшедшим. Проходи! Кстати, позволь я тебя представлю жене и невестке...

Люке фон Брашт был на полголовы ниже барона, но раза в два толще. Обширная лысина нормального телесного цвета, но очень бледная по сравнению с багровым лицом, была окружена наивными, темными с проседью, кудряшками. Лицо с двумя подбородками достаточно тщательно выбрито. На кустистых бровях повисли капли тающего снега. Солидных размеров животик обхватывал широкий кожаный пояс, к которому крепились ножны с саблей или шашкой, а может быть, и с мечом. Я слишком слабо разбираюсь в оружии. У огня с заледеневших суконных штанов гостя начали скалываться небольшие льдинки.

Стулья барону и его гостю я подала сама, лично и, вежливо извинившись, ушла на кухню. Если свекрови захочется посидеть с гостем, пусть обслуживает себя сама.

Понимая, что вновь прибывших нужно накормить, я торопливо перебирала запасы, соображая, что можно подать побыстрее. Благо, что вода в котле еще не остыла. Пожалуй, самое быстрое – это глинтвейн и яичница. В котелок я влила примерно стакан воды и, порывшись в пряностях, выбор которых был весьма скромен, кинула в воду несколько бутонов гвоздики, пяток звездочек бадьяна, горсть скрюченных пластинок сушеного имбиря и штук шесть горошин черного перца. Сушеные яблоки добавила в самом конце. Дав вареву закипеть, протомила на медленном огне минут десять, чтобы пряности успели отдать свой аромат, а потом добавила мед и влила остатки вина из большого кувшина. Было его примерно около литра, и я не представляла, где взять новое. Впрочем, это я узнаю позднее: спрошу у свекрови.

Приоткрыла щелочку в трапезную и, убедившись, что баронесса сидит рядом с мужчинами, разлила глинтвейн в три кружки.

Гость и барон беседовали, и, пожалуй, я первый раз видела свекра таким оживленным. Заметно было, что гостю он искренне рад. А вот присутствие свекрови изрядно действовало ему на нервы: она вмешивалась в разговор, пыталась что-то рассказывать господину Брашту, и я, вручив мужчинам горячий напиток, ласково улыбнулась баронессе:

— Матушка, для вас тоже есть порция глинтвейна, но вы устали и вам пора отдохнуть. Пойдемте, я провожу вас в комнату.

— Да-да, Розалинда… ступай! Я думаю, мой друг не будет сердиться, что ты по слабости здоровья не можешь ему уделить достаточно времени, – барон повернулся лицом к жене и говорил так уверенно, что она, бросив по очереди злобный взгляд на него и на меня, молча отправилась в свою комнату. Я шла следом, неся ей обещанное лакомство.

Как только я поставила кружку на стол в ее комнате, она схватила меня за запястье и попыталась ущипнуть. Руку я вырвала, а ее кружку с глинтвейном смахнула на пол. И с улыбкой сказала:

— Ах, какая неприятность! Жаль, что больше нет вина, и вам придется обойтись без лакомства, – дверь в трапезную была приоткрыта, и я не хотела, чтобы гость и барон слышали наши препирательства. Потому торопливо добавила шепотом: -- Устроите скандал, перестану для вас готовить, – и громко добавила: – Сейчас я все уберу, матушка.

К моему возвращению на кухне уже сидела Агапа, а на пороге стряхивал снег с одежды слуга господина Люке. Я вылила ему остатки глинтвейна и подала кружку прямо в озябшие красные руки.

— Благодарствую, госпожа, – мужчину потряхивало от холода.

Собрав все остатки, что нашлись на кухне: пара вареных картофелин, запеченная куриная ножка, кусочек свиного сала, две луковицы, я порезала все кубиками и, предварительно чуть обжарив лук, вывалила остатки на сковороду. Обжарила, залила яйцами, посолила и скомандовала Агапе накрыть стол. Еще сырую яичницу засыпала щедрым слоем тертого сыра и закрыла крышкой: так сыр скорее растопится. Лучше и быстрее еды сейчас я не придумаю.

Глава 35

Господин Люке Брашт оказался довольно интересным человеком. Молодость он провел на войне, а вот по завершении, оказавшись без средств к существованию, устроился с помощью дальнего родственника помощником кастеляна в герцогский замок. Именно там он и набрался совершенно фантастических познаний о вкусной и здоровой пище, которыми охотно делился со мной.

Поскольку в доме был гость, то барон спускался три раза в день к общей трапезе, а свекровь моя по моей настоятельной просьбе вела себя вполне пристойно. Эти дни были мирными, спокойными и полными интересной и забавной информации, так как гость оказался весьма словоохотлив.

Буран продолжался еще четыре дня, и большую часть этого времени господин Люке проводил со свекром. Но и мне удалось почерпнуть из бесед с ним массу интересного. Первое время я слушала его застольные речи, приоткрыв рот. Чем-то его рассказы напоминали мне лекции, так как говорил он достаточно авторитарно:

— Первое: чем еда дороже, чем сложнее в приготовлении блюдо, тем более пристало есть такую пищу людям благородного сословия, госпожа Клэр! – вещал он, отставив тарелку и торжественно воздев палец к потолку. – Второе: блюдо, приготовленное на огне благороднее еды сырой! И третье, самое главное: чем выше располагается пища, тем более она подходит людям высших сословий. Господь в своей мудрости не зря расположил яблоки, груши и прочие фрукты ближе к небу, там они парят по соседству с ангелами рая! Тыква же, произрастающая на земле, а тем паче презренный картофель – годятся только для смердов. Любой врач и даже опытный знахарь всенепременно скажут вам, юная госпожа, что организм человека сословия благородного отличается строением своим от тела низменных смердов.

— Так и есть, господин Люке – важно кивала головой свекровь, соглашаясь с гостем. – Поучите мою невестку, господин. Она хоть и старательна, но не слишком умна, – и замолкала под моим взглядом. Что интересно, барон улыбался и молчал, практически не вмешиваясь в застольные беседы, но не забывая поблагодарить меня после еды.

Подобные высказывания настолько шокировали меня, что я упросила господина Люке рассказать мне поподробнее о том, что надлежит ставить на стол для дворян. Из его рассказов я узнала следующее: любое мясо годится для насыщения дворянина, но если гость особенно высокороден, то и мясо ему нужно ставить на стол не абы какое, а тоже «высокородное».

— Птичье мясо, госпожа Клэр, самое благородное из всех возможных. На стол их светлости птиц продавали на золотых и серебряных блюдах. У герцога есть повар-искусник, выписанный аж из самой Франкии, который великолепно умеет фаршировать птиц пряными травами и фруктами. Мне несколько раз доставались блюда с высокого стола. И я вам скажу, дамы, – Люк Брашт смачно чмокнул пухлыми губами кончики своих собственных пальцев и прикрыл глаза, как бы в изнеможении и не имея возможность донести до слушателей всю прелесть божественно вкусного блюда, – это было великолепно!

По классификации господина Люке, курица, например, стояла рангом ниже, чем другая птица, но все же была слишком хороша для простых смердов. Из того мяса, что бегало по земле, самым благородным считалось то, которое сложно было добыть: истинными королями лесной дичи он объявил оленя и кабана, следом за ними шел медведь. А, например, косулю, которую добыть было сравнительно легко, господин герцог, по словам нашего гостя, немедленно отдавал псарям. Более того, его светлость был столь милостив, что разрешал крестьянам на своих землях невозбранно ловить мелкую дичь: кроликов, сурков и прочих зайцев. Высокородным же на стол подобную дрянь ставить зазорно!

Весьма своеобразно делилась и домашняя скотина. Взрослые животные шли на стол горожанам. Дворянам же полагалось мясо молочных поросят и ягнят. Точно так же делилась и рыба. Я с удивлением узнала, что кит, а также дельфин признаны пищей исключительно для благородных.

Больше всего меня удивило, что те самые фрукты, «парящие и соседствующие с ангелами», неприлично подавать на стол сырыми. Их непременно пекли, вываривали в меду или в вине. А вот в свежем виде ели только так называемые «первинки». Первинки – это самые ранние фрукты, появляющиеся в начале сезона.

Любые овощи с презрением относили в варварской еде для смердов. Но даже среди овощей было некое разделение. Например, горох, фасоль и капуста, которые “поднимались” над землей, допускались к столу в вареном или печеном виде. Морковь же и картофель были объявлены господином Люке «недостойной гадостью, соседствующей с адскими подземельями»!

— Только плебей может переваривать в своем луженом желудке подобную гадость!

Отдельно я выслушала целую лекцию о хлебе. Как выяснилось, на местных землях пшеница росла слишком плохо, в отличие от, допустим, ржи или овса. Поэтому весь белых хлеб готовился из привозной муки и стоил просто неподъемно дорого для не слишком богатых людей. Господин Люке, которому по долгу службы доводилось в том числе и следить за мукой, рассказывал:

— Даже то, в каком виде мука приходит на кухню, герцогского хлебопека не удовлетворяет. Прежде чем каравай попадет на стол к его светлости, эту муку просеивают как минимум трижды через самые плотные сита, госпожа Клэр, которые вы только можете себе придумать.

Сыр на столе герцога не появлялся никогда. Также очень редкими гостями были молоко и молочные продукты.

Точнее, молоко и творог могли входить как ингредиент в какие-то сложные блюда или соусы, но ни в коем случае не дозволено было использовать их в натуральном виде. Свекровь, для которой творог с медом являлся одним из любимых лакомств, постно опустила взгляд в тарелку, не осмеливаясь возражать специалисту.

— Если повару понадобится заправить какое-либо блюдо, госпожа Клэр, он скорее выберет такой благородный продукт, как свиное или кабанье сало. Ну или же во время поста возьмет оливковое масло. Оно очень дорогое, но для стола высокородных вполне подходит. Конечно, есть блюда, которые требует некоторого количества молока, но в целом оно не слишком годится в пищу для нежных желудков благородных господ.

Господин Люке даже поделился со мной несколькими рецептами блюд. Но поскольку в целом на выходе получить «мясо в мясе», да еще и приготовленное неимоверно сложным способом типа: просолить, вымочить в вине, обвалять в пряностях и муке, обжарить в раскаленном смальце, завернуть в пластину свиного сала или бараний сальник, обжарить еще раз, полить соусом, то я даже не стала утруждать себя запоминанием. Однако поняла совершенно точно: я никогда не дам господину Люке рецепт той яичницы, что он ел в первый день. Кроме «приличной» курицы, яичница содержала неприличные картофель, лук и сыр. И хотя блюдо ему очень понравилось, боюсь, что он оскорбится столь низменным составом.

За дни бурана я узнала много пусть и бесполезного, но смешного. Однако больше всего в этом случайном визите порадовало меня присутствие Ханса, слуги господина Люке. За первые три дня этот молчаливый дядька взял на себя обязанность ежедневно таскать воду, снабжать дровами все камины. И, кажется, полностью освободил Агапу от ухода за животными.

Как-то между делом, совершенно незаметно, он попрочнее закрепил одну из полок, на которую мы уже боялись ставить тяжелое. Снял дверцу с буфета, что-то там подтесал ножиком и повесил на место. Теперь эта дверца открывалась и закрывалась легко и свободно, не замирая на середине, и не вынуждала подпихивать ее коленом, чтобы запереть окончательно. Чем больше я смотрела на его хозяйственные заботы, тем больше завидовала господину Люке.

Поскольку готовила я лично, то Ханс получал от меня все “лучшие” блюда, включая жареную куриную ножку. Он даже, кажется, испугался, когда я поставила перед ним тарелку с “деликатесом”.

— Госпожа Клэр, вы и правда…

— Я очень благодарна тебе за помощь в хозяйстве, Ханс. Так что ешь на здоровье.

Агапа, чья порция курицы была гораздо более скромной, недовольно фыркнула. Я осталась равнодушна к ее недовольству. Как ни смешны были застольные разговоры о “высокородных” нежных желудках, но я почерпнула для себя из них следующее: все это время я нарушала местные традиции и устои, кормя служанку с общего стола.

И нет, мне не было жалко лишней порции вкусной еды для нее, но за ней нужно было постоянно присматривать и напоминать о ждущей работе. Ханс же сам, без всяких просьб, делал то, что считал нужным.

Агапа слушается моих приказов ровно до тех пор, пока видит кнут. Как только она думает, что возражение или спор сойдет ей с рук, так непременно заводит беседу о том, что «добрые-то господа этак не делают… Где такое видано – каждый день помои выносить и полы на кухне намывать? Эвон, в ведре меньше половины занято. Баловство это все одно…». При этом ее не смущало, что я сама лично регулярно мою полы в трапезной. С ней приходилось долго и нудно препираться, а на следующий вечер все беседы начинались с начала.

Глава 36

Господин Люке Брашт уехал, прихватив с собой Ханса, и напоследок сказал:

— Благодарю за теплый прием, друг мой. И не переживай: Люке Брашт свое слово держит! Как только доеду до Берстенга, сразу же отправлю Ханса назад. Сам понимаешь, в нынешнее время одному путешествовать слишком опасно.

Я тихо радовалась, что у меня хватило сообразительности поговорить с бароном о смене прислуги. Свекор подробно допросил меня о том, почему я хотела бы оставить Ханса, и задал странный вопрос:

— Клэр, а тебя не смущает, что Ханс принадлежит к церкви Страшного Суда?

Я немного растерялась: разумеется, ни про какую церковь Страшного Суда я не слышала, хотя название звучало вполне угрожающе. А главное, я абсолютно не представляла, чем это может быть чревато для нашего дома.

Именно потому и состоялся у меня длинный вечерний разговор с Хансом. Агапа, которую я вынуждена была оставить на кухне из-за погоды, взялась перебирать крупу и не мешала нашей беседе.

До этого момента я даже не задумывалась о том, сколько различных церковных конфессий существует. Ханс служил у господина Люке последние восемь лет и в целом был доволен и обращением хозяина, и работой. Только вот теперь господин Брашт переезжал в Северные земли, так как получил там небольшое наследство от дальних родственников.

— А всем ведомо, госпожа Клэр, что южане строят церкви во славу Воскрешения. Очень у них таких, как я, не любят. Так что, ежли вы меня при замке оставите, только одна благодарность от меня и будет вам.

Как выяснилось из всех этих разговоров, наша церковь называлась Свидетели Рождества. Они не слишком любили братьев Страшного Суда, но прямой вражды не было. И даже посещать прихожанам одной церкви службы в другой дозволялось. Потому для Ханса гораздо предпочтительнее было остаться здесь, чем ехать с господином Люке.

— Господин Брашт, конечно, всякую защиту мне обещал. Но в завещании прописано было, что он слуг старых три года выгнать не сможет. Их даже в завещании поименно перечислили: до того прежний их хозяин милостивый был. А самому мне сильно не хочется жить там, где для меня ни одного храма, ни одной близкой души.

В общем-то, эти разногласия шли мне только на пользу. Но, признаться, такая сильная неприязнь между различными конфессиями меня поразила. Она казалась мне не просто неправильной, а какой-то извращенной. Именно поэтому, уже после отъезда гостей, я полюбопытствовала у барона, и выяснилось, что мои подозрения были абсолютно правильными:

— Северные земли раньше всего лет двадцать назад, принадлежали другой стране, – барон говорил задумчиво, как бы вспоминая. – Тогда, после войны, король этими землями награждал тех, кто в боях отличился. Конечно, местным не сильно нравилось присутствие чужаков, и года через три даже восстание там было. Но сейчас уже все утряслось, и люди живут мирно. Но вера у них как была своя, так и осталась. Вроде и не сильно от нашей отличается, но священники между собой сварятся…

***

Ханс, как и обещал, вернулся. Правда, с момента его отъезда прошло почти тридцать дней. Агапа с каждым днем работала все хуже и хуже. Зная, что ее ждет увольнение, она пререкалась ежедневно, не забывая рассказывать, как все в доме рухнет, когда она вернется в деревню:

— Мне-то что? У меня дочь вдовая: так только порадуется, что я ей подмогнуть смогу. А вы-то здеся все хозяйство запустите. Ни в жись мужик крупу перебирать не станет и полы вам намывать. А мне-то что! Я-то устроюсь всем на зависть.

Так что первой работой, которую должен был выполнить Ханс, стало проводить смертельно надоевшую мне тетку до деревни.

Перед тем, как отправить служанку, я еще раз тщательнейшим образом осмотрела все продуктовые запасы.

Прикинула, сколько уходит на четверых людей в неделю, оценила количество мешков с крупами и мукой. И решилась на небольшое транжирство: вернувшийся из деревни Ханс по моей просьбе привел с собой Нину.

— Благодарствую, госпожа Клэр. Век доброту вашу помнить буду!

Нина была бездетная вдова, живущая у женатого брата “из милости”. Невестка не забывала напоминать ей об этой самой “милости”: и к месту, и не к месту.

— Да нет, госпожа. Голодать не голодала я. А только иной раз обидно попреки-то зазряшные слухать. Рази ж моя вина, что коза в огород пробралась и капусту пожевала? Я и вовсе в то время в лес уходила по ягоды. А только завсегда любому разору в хозяйстве я виной.

Денег у меня было совсем немного. Тем более, что я еще изредка покупала хлеб к столу для свекрови. И я, и свекор спокойно обходились пресными лепешками, которые я готовила на сухой сковороде. Поскольку муку я тщательно просеивала, то и были эти лепешки гораздо воздушнее монастырского хлеба. Но раз теперь в доме было двое слуг, то одевать и кормить мне предстояло обоих. А денег, к сожалению, больше у меня не становилось.

В первые дни баронесса, воспользовавшись достаточно мягким характером Нины, пыталась заставить селянку обслуживать себя любимую. Это безобразие я быстренько пресекла. Не для того я рисковала деньгами, чтобы баловать противную бабу. Пусть и бесконечно стеная и возмущаясь, но обслуживать себя она научилась: и горшок утром выносила, и кровать сама лично заправляла. А мне Нина нужна была для того, чтобы освободить время от домашнего хозяйства.

Рассуждала я просто: барон – единственный человек в семье, у которого есть деньги. Если уж мне предстоит жить здесь и дальше, то неплохо бы иметь дополнительный источник доходов. А для того, чтобы что-то продавать, это “что-то” самой нужно сперва изготовить.

Однако на несколько дней пришлось отложить все мои планы: метели закончились, ударили сильные морозы, и в одно прекрасное утро Ханс сообщил:

— Госпожа Клэр, пока погода подходящая, надо бы свинью заколоть. И сала она уже нагуляла вдосталь, да и по времени сейчас – самое оно.

До сих пор я как-то не слишком задумывалась о том, что часть продуктов можно продать. Например, солонина, из которой я несколько раз пыталась готовить, так и не вызвала моей любви. Мясо было жестким и довольно безвкусным. А вот если будет целая свиная туша, часть которой можно заморозить, то эту самую солонину можно будет отвезти на рынок, а уж на вырученные деньги купить то, что мне понадобится. Так что, вооружившись уличным фонарем, я пошла вместе с Хансом в свинарник: осматривать место действия.

Старшая хрюшка и в самом деле выглядела достаточно крупной.

— А вторую, госпожа, ближе к весне разделаем. Вот тут я подходящие доски нашел. А вот на эти козлы они и укладываются. Видите, по краям опалено малость? Это ежли по уму свинью колоть, то потом надобно соломкой обложить тушу и тую солому поджечь. И щетина вся прогорит, да и у сала появится этакий вкус, как будто его прямо коптили. Многие, кто свиней колет, этак не делают, а по мне, так зря! Тута вон горелое дерево, совсем старое. Видать, раньше палили, а потом забросили. Ну, это мы непременно исправим!

Весь этот день мы с Ниной потратили на подготовку. Мыли и драили все, что нам понадобится: большие медные тазы и деревянные кадушки, здоровые глиняные миски, которые из-за размера хранились отдельно от кухонной посуды. Кипятили тряпье и чистили большой котел, в котором вываривают кости. Было почищено бесчисленное количество головок чеснока и перетерта в каменной ступке целая горсть горошин черного перца. Заодно я порылась в запасах и нашла там солидных размеров мешочек с укропным семенем.

— Госпожа, это ежли кого газы мучают, то из семени отвар делают и пьют.

— Нет, Нина. Может, конечно, оно и помогает от газов, но если с ним сало посолить – пальчики оближешь!

— Что-то я про этакое не слыхала, госпожа Клэр, – с сомнением отозвалась служанка.

— Ничего, скоро попробуешь, – засмеялась я.

Работы хватило всем, но это были ягодки по сравнению с хлопотами следующего дня. Ханс оказался настоящим сокровищем: он не только быстро и аккуратно заколол свинью и подвесил ее, чтобы стекла в ведро кровь, но еще и совершенно ювелирно разрубил затем тушу на куски удобного для нас размера.

— Эх, госпожа Клэр, была бы коптильня, какие бы ребрышки можно было изготовить! Ну, ничего-ничего, ежли Господь даст, летом вот в том от уголку обустроим. Опять же и хранится копченое куда как дольше.

Этот день, а также следующий, кухня напоминала собой небольшой филиал ада. Медленно парил на огне огромный котел, в котором плавали разделанная голова, все голени и куски рульки. По моей просьбе Нина споро ощипала двух старых кур, и их костлявые тушки также были брошены в будущий холодец.

Ханс промыл кишки, которые я потом перемыла лично: просто во избежание…

Нарубить ножами мясо на колбасу было самым муторным и сложным. Но поскольку Нина не отлынивала и не бурчала «да зачем бы такое придумывать!», то и с этим нужным делом мы справились. К концу второго дня мы дружно намывали кухню, оттирая щеткой с каменных плит жирную пленку.

Остывали на улице, прикрытые сверху чистой тканью глубокие миски с холодцом. Даже если свекру и свекрови не понравится это блюдо, то четвертушка такой порции, брошенная в горшок с похлебкой или кашей, превратит блюдо в потрясающе вкусную еду.

Часть свиного жира я перетопила, с улыбкой вспоминая господина Люке и его рассуждения о «благородстве» смальца. Шкварки подсолила и сложила отдельно, а в вытопленный золотистый жир кинула кольцами колбасу и, дождавшись, когда колбаски зазолотятся, оставила остывать на улице прямо в этом жиру. Так они сохранятся достаточно долго. Помнится, у бабы Маши мы ели такие колбаски даже ранней весной. Главное – не ползать в горшке с салом руками.

Часть свинины была порублена вместе с хрящами небольшими порциями. И хотя Ханс утверждал, что так никто не делает и лучше морозить одним большим куском, я предпочла свой метод хранения. Морозы стояли нешуточные. Каждый раз потом слегка размораживать кусок, чтобы отрубить небольшую порцию – не лучшее решение.

Ящик, плотно набитый завернутыми в чистую холстину ломтями сала, я держала в тепле кухни три дня. Никаких особых пряностей не использовала: соль, немного черного перца и куча чеснока, а также щедрая щепотка укропного семени. Именно оно будет изюминкой и придаст салу шикарный вкус.

Но больше всего, как ни странно, все оценили кровяную колбасу и прессованный свиной желудок. Кровяную колбасу я делала сама, в очередной раз с благодарностью поминая бабу Машу и ее деревенское хозяйство. Я точно знала, сколько молока нужно влить, сколько пшенки насыпать, а сколько добавить мелко рубленного сала, чтобы колбаса получилась вкусной и сочной. Было чуть страшновато забыть какую-то деталь, но я справилась.

Желудок же я нафаршировала кусочками печени, легких и парой ложек рубленого сала. Затем отварила и на ночь положила под пресс. А уже утром подала к столу тонкие ломти лакомства. Оценила даже вечно недовольная госпожа Розалинда.

Глава 37

После хлопот со свиным мясом, накормив семью деликатесами, я взяла день отдыха, попросив Нину отнести завтрак барону. Еды наготовлено было достаточно для того, чтобы я дня два-три не вставала к плите. Поэтому утром я просто отсыпалась и валялась в кровати почти до обеда, изредка потягиваясь под теплым одеялом и размышляя о том, что и как лучше организовать.

Никогда особо Марьей-искусницей я не была. Однако в детстве, как и многие школьники, ходила то на кружок мягкой игрушки, то пела в хоре, то целое лето училась вязать макраме. Разумеется, все это были сиюминутные увлечения, которыми я никогда не занималась серьезно. Но худо-бедно какие-то основы у меня были. Помнится, в девятом классе я даже связала в подарок маме рукавички.

Вязаных вещей, пусть и самых примитивных, я видела здесь достаточно. А вот, например, кружева почти не было. Я знала, что существует множество видов кружевных изделий: от вологодского до фриволите и ирландского. Но сама никогда не училась и даже, наверное, не смогу отличить один вид от другого. А вот с макраме все было немного проще. Кое-какие узлы я помнила до сих пор. Кое-что смогу восстановить. А если чтото понадобится дополнительно, просто придумаю.

Кроме всего прочего, макраме не требовало каких-то особых инструментов или сложных механизмов. Ножницы, самая примитивная линейка, ну и шнуры или нити разных цветов и размеров. Больше, в общем то ничего и не нужно.

Конечно, хорошо бы иметь цветные стекляшки: всякие там бусинки, кабошончики и прочую блестящую ерунду.

Но уверена, что такие игрушки будут не по карману простым крестьянкам и горожанкам. Я же, если хочу найти именно массового покупателя, должна ориентироваться на местный рынок. Уж что-что, а всяких рекламных фокусов от коммерческого отдела на работе я насмотрелась и наслушалась досыта. Так что прекрасно понимала: мои будущие покупатели небогаты, но тоже хотят “красивое”.

К обеду я все-таки встала: голод не тетка. Прихватила на кухне лепешку и кусочек остывшей свинины.

Задумчиво загрызла бутерброд. Вернулась в трапезную и выслушала от свекрови бурчание на тему: “Дрыхнешь весь день, бездельница ленивая!». Спорить не стала, размышляя о своем.

До сих пор, с того момента, как заставила свекровь двигаться, я совершенно не задумывалась, чем занимается тетка целыми днями. Мне-то работы по дому хватало всегда. А ведь она за целый день только дважды – утром и вечером – ходила к туалету, чтобы вынести собственный горшок. А! Ну и еще утром заправляла постель. Чем же она занималась все остальное время? Решив ненадолго отложить свои дела, я присела рядом с баронессой и спросила:

— Госпожа Розалинда, вы очень скучаете по хлебу?

Она раздраженно фыркнула и привычно начала:

— Издеваешься?! Ну ничего-ничего… сынок вернется…

— Сейчас нет метелей. И если вы дадите мне деньги на хлеб, я охотно схожу в город сама или попрошу Нину.

— Еще не хватало, чтобы я на продукты да деньги тратила! Для этакого дела в семье мужчины есть!

Ну, или денег у нее не было, или же она просто не хотела их тратить. Однако то, что она по-прежнему хочет видеть на столе хлеб, обнадеживающий результат. Возможно, если я покажу ей, как зарабатывать, она не станет отказываться. Но для начала требовалось разжиться нитками. Перед ужином я навестила барона. В этот раз с корыстной целью.

Свекор мне откровенно обрадовался:

— Хорошо, что ты зашла, Клэр. Я спрашивал Нину: опасался, что ты заболела.

— Нет, господин барон, со мной все хорошо. Но у меня есть к вам просьба.

— Слушаю.

— Я хотела бы попросить у вас немного ниток. Тех самых, из которых вы плетете сети.

Брови барона удивлением изогнулись, но он не стал спрашивать или возражать, а, покопавшись в том же самом мешке с мягким хламом, достал большой клубок витой серо-желтой нити и протянул мне. Я поблагодарила и, опасаясь расспросов, поторопилась сбежать.

Цвет нити изрядно расстроил меня. Он был однотонный, но как будто грязный. Клубок был достаточно велик, поэтому я отрезала с десяток кусочков сантиметров по пятнадцать каждый и отправилась на кухню, чтобы посмотреть, что можно сделать с цветом.

Для начала я просто постирала пару ниток, окунув их в щелочной раствор. Серость ушла, а вот желтизна, пусть и легкая, к сожалению, осталась. Зато я убедилась, что стирка никак не повлияла на прочность нитей, и потому постирала все остальные. Нина, которая перебирала пшено у окна, с удивлением смотрела на мои манипуляции.

Наконец набралась храбрости и спросила:

— Госпожа, а что это вы такое непонятное делаете?

В это время я вываривала пару нитей в миске с луковой шелухой.

— Я хочу посмотреть, чем можно покрасить нити.

Нина удивленно пожала плечами и сказала:

— Так всем подряд красят, госпожа. Только потом надобно цвет-то закрепить. Вот, смотрите-ка… – Нина потянула пальцами край собственной коричневой блузы. – Это вот я сама старой свеклой красила.

Я присмотрелась: цвет был не слишком насыщенный и, честно говоря, скучноватый. У местных в одежде вообще не хватало ярких цветов. Раньше я об этом не задумывалась. Но если вспомнить одежду горожанок, то получалось, что основные цвета: желтовато-песочно-бежевые и желтовато-коричневые. Иногда встречались бледно-зеленые или бледно-голубые. Но они, как правило, появлялись в одежде более-менее состоятельных людей. Яркие цвета и привозные ткани были доступны только местной аристократии и самым богатым горожанам.

Однако в любом случае Нина знала о местных красителях гораздо больше, чем я. Так что, вытащив две своих ниточки из кипящего раствора, я отложила остальные, подсела к служанке за стол и, придвинув к себе часть крупы, чтобы не сидеть просто так, скомандовала:

— Рассказывай!

Часть растений, о которых говорила Нина, я даже знала. Правда, очень небольшую часть. Но поскольку тяга женщин к красивому была неистребима, а привозные цветные ткани стоили слишком дорого и были крестьянкам не по карману, всю одежду испокон веков они красили себе сами. В ход шло абсолютно все: кора и листья, цветы и корни растений, ягоды и корнеплоды, а также соль, вино и уксус.

— Ежли, госпожа, вы ягодами пользуетесь, то тогда надо крепкий соленый раствор. А ежли овощами красите, хоть бы даже и той же свеклой, это уже уксус потребен. Ежли в энту свеклу уксуса добавить, цвет куда как красивше будет. Только, сами понимаете, уксус – это для господ, больно оно дорого выходит. А уж на покраску такое добро потратить и вовсе немыслимо! У нас на селе модница есть одна, Гадула по имени. Все хотела блузку яркую, прям барскую. Так она прошлый год по осени, как на рынок торговать ездила, денег утаила от мужа и уксуса себе прикупила. А только ведь он пахнет сильно, госпожа Клэр! Вот дождалась она, пока муж-то ейный в соседнюю деревню на подмогу родне ушел. Почала она кофту красить, а тут раз – и мужик-то вернулся – струмент, сказывают, забыл дома. Как он унюхал это дело, да как огневался на неё! Ой, что было! Он со злости-то ее за косу схватил и в тую миску мордой тыкать начал! Да не один раз и не два, госпожа Клэр, – Нина беззлобно улыбалась, вспоминая историю. – Оно и в самом деле, цвет оченно красивый получается. Только вот почему-то все лицо у нее пятнами розовыми пошло. Наши-то смеялись все и сказывали, что, видать, ей вытираться не нужно было, тогда бы и цвет ровненько лег. Гадула потом неделю дома сидела, выйти боялась. Но разве от суседей что спрячешь? Её по деревне до сих пор Красной Гадулой кличут.

Благодаря советам Нины, первые опытные образцы, многократно прокрашенные и закрепленные уксусом и солью, дали мне прекрасные цвета: яркая фуксия, густой фиолетовый, сочно-синий и различные оттенки красного. Самое удивительное, что весной Нина обещала покрасить нитки в ярко-желтый цвет с помощью обычных листьев березы. Про такое я, признаться, даже не слышала.

— Желтый-то несложно получить, госпожа. Ежли, например, кору крушины взять, только всенепременно -- свежую, молодую или, скажем, с лесного барбариса кору и корни, то самый желтый цвет и получите.

— Нина, почему же вы не красите одежду в такой цвет?

— Ежли когда на праздник, то можно и такую рубаху сделать. А только чтобы цвет богатый был, много дней нужно возиться -- красить и сушить, красить и сушить... Оно, госпожа Клэр, коричневый-то и ярко, и надежно. Да и возни такой нету. Опять же, чтобы желтый хоть сколько-то стирок выдержал, уксусом закреплять надобно, – тут она засмеялась и добавила:

— С желтыми-то лицами у нас еще никто не хаживал.

Глава 38

Зима подходила к середине, когда я вместе с Ниной в первый раз вышла на рынок с целой партией товара. Куча разноцветных сережек с декоративными узлами разной степени сложности, с кисточками или бахромой крепились к обыкновенным медным крючочкам. Как баронетта, я не могла позволить себе стоять за прилавком, но внимательно отследила, как именно Нина раскладывает и развешивает небольшие комплекты украшений. Среди товара было даже несколько весьма симпатичных плетеных браслетов.

Сама я встала в сторонке, поплотнее закутавшись в тяжелое сукно накидки, и ревниво наблюдала, как мимо прилавка Нины проходят люди. Слева и справа от нее торговали тканями и яркими атласными лентами. Сравнительно небольшой кусок холста, на котором были выложены украшения, не слишком цеплял равнодушный взгляд покупателей. Однако вот тормознула одна из горожанок и, подхватив с прилавка сережку за медную швензу, покрутила в пальцах…

«Зеркало бы сюда! Обыкновенное зеркало, чтобы девица могла примерить и увидеть, как это смотрится на ней.».

Я бы и сама не отказалась от зеркала. До сих пор я не знала точно, как выгляжу. Имела представление о том, что я молодая и темноволосая. Впрочем, внешний вид был наименьшей из моих проблем, и я, отбросив дурные мысли, продолжила своим наблюдения.

Нельзя сказать, что мы произвели на рынке фурор. Однако десять пар сережек и один браслет все же были проданы. Поняв, что Нину от мороза уже изрядно потряхивает, я велела свернуть торговлю. Домой, однако, я не принесла ни копейки: на все деньги тут же на рынке накупила ниток. Брала только некрашеные. Они дешевле, а покрасить я и сама смогу. Так у меня появилось пара хороших мотушек шелка и вязка достаточно ровной хлопковой нити. Товар привозной, не самый дешевый, но и не безумно дорогой.

По моим прикидкам, из этих ниток я смогу сделать еще пять-шесть таких же партий товара. А медной проволоки у меня еще довольно много. Кузнец за несколько монет протянул мне метров по пять-шесть проволоки разной толщины. Часть пойдет на крючки, часть -- на колечки, за которые цепляются нитки.Плохо, что нет инструментов для сгибания и резки, но пока я обходилась подручными средствами.

Вот теперь, придя домой и отогревшись у печки, я уселась, чтобы подсчитать, насколько выгодным может оказаться мое предприятие. Скажу прямо: на миллионы я и не рассчитывала. Но “выхлоп” от сегодняшнего дня оказался достаточно грустным: примерно половина буханки черного хлеба.

Впрочем, сильно расстраиваться я тоже не стала. Просто со следующего торгового дня цена на сережки будет выше. Надо бы подумать, какие товары я могу брать в обмен. Все же здесь натуральный обмен цветет во всю. Сколько я ни крутила эту мысль, но получалось, что мне годится или целая курица, или сырые овощи. А, ну еще можно брать крупы, но ни в коем случае не муку. Весь вопрос в том, куда потом девать эту самую еду?

Бумаги у меня было очень мало. Судя по всему, муж мой этим делом брезговал, и несколько листов вместе со склянкой пересохших чернил завалялись у него в комнате еще со времен получения доверенности на земли.

Листы я разрезала на шесть частей каждый, чернила развела водой. Писать старалась мелко, но, бесконечно подсчитывая и прикидывая, что к чему, я пришла к выводу: нужно продать солонину. Использовать ее в пищу я не хотела – грубая и не слишком вкусная. К весне она начнет портиться. Так что сейчас самое время.

Единственный человек, с кем я могла обсудить такую бытовую проблему, как отсутствие транспорта, была Нина:

— Так вы, госпожа, Ханса пошлите до деревни. Этот месяц еще конями и не пользовались. А ведь сколько-то раз староста должен поставить и коня, и возчика.

— Должен?

— Так и есть, госпожа, должен. Я не больно-то знаю, сколько раз. А только муж-то ваш раньше пользовался.

Волей-неволей пришлось обратиться к барону. Он, как обычно, плел сеть, но встретил меня с улыбкой.

— Проходи, Клэр, присаживайся. Что ты хотела узнать, девочка?

— Господин барон, если мне понадобится доставить груз на рынок, могу ли я попросить телегу и коня у крестьян?

Барон тяжело вздохнул, покачав головой, как бы в растерянности:

— Думаю, что можешь, Клэр. По старым договорам крестьяне обязаны раз в неделю предоставлять повозку.

Раньше, когда я сам занимался хозяйством, я вел записи и точно знал: что, кому и сколько, а сейчас… -- он развел руками, – никаких записей не ведется. Но если ты не брала телегу на этой неделе, то селяне тебе должны.

Был еще один тонкий момент, который я решила прояснить сразу:

— Господин барон, а кто сейчас управляющий поместьем? Я знаю, что главный – мой муж. Но раз он отсутствует, то владелец вы или баронесса?

— Сложно сказать, милая, – усмехнулся старик. – По идее, раз Рудольф уехал, то хозяином остался я.

— А на самом деле как? – я с любопытством глянула на свекра.

— А на самом деле баронет даже не удосужился передать власть хоть кому-то. Но, думаю, он рассчитывал, что всем управлять будет Розалинда. Я, признаться, с ним давно уже не разговариваю. А ему вряд ли пришло в голову, что ты справишься со своей свекровью, – усмехнулся барон.

— То есть никаких бумаг, подтверждающих право баронессы распоряжаться землями и крестьянами, не существует?

— Не существует, – подтвердил барон и пояснил: – Для такого документа необходим стряпчий. Проще говоря, законник от герцога или королевский. Ну, от столицы мы далековато, а герцогский точно не приезжал. Скорее всего, ни баронет, ни моя жена даже не задумались о необходимости такой бумаги.

— Отлично! – это было почти то, что я хотела услышать. – Вы, господин барон, даете мне разрешение пользоваться услугами селян?

— Даю, - улыбнулся он. – Кроме того, Клэр, селяне обязаны присылать на работу по три человека с села.

— На какую работу? – заинтересовалась я.

— На любую, какая потребуется в хозяйстве.

— Зимой тоже обязаны?

— И зимой обязаны. Только учти, милая, что далеко не всю работу они смогут выполнять. В моих деревнях только один кузнец, и его нельзя брать на работу. Там нет плотников или каменщиков. Летом, как правило, присылают женщин, чтобы они пололи огород. А зимой по-разному. Иногда приходит мужик наколоть дров. Осенью и весной обычно устраивали стирки. Тогда из деревни снова брали женщин. А больше: что здесь делать крестьянкам? Это вот Нина побывала в господском доме и хоть что-то понимает: как услужить да как убрать. А от остальных толку нет.

Спорить с бароном я не стала. Но вот о том, что у меня есть шесть пар рабочих рук каждую неделю, хорошо задумалась. Эти бы руки пустить в дело. Только вот куда?

На следующий день я отправила Ханса в деревню. И к концу недели Нина повезла на рынок бочку солонины. Я же, печально оглядев не слишком уютную комнату, разложила перед собой небольшой лист бумаги, заостренную палочку для письма и села думать.

«Села думать» звучит, конечно, забавно. Но мне просто необходимо было привести мысли в порядок. Я умею и знаю очень много. Весь вопрос в том, чем именно из моих знаний можно воспользоваться. Казалось бы, очевидно то, что проще всего открыть пекарню. При наличии шести работниц в неделю я смогу печь хлеб и батоны гораздо лучше того, чем торгует монастырь. Однако при таком варианте я, во-первых, наживу себе серьезного врага в лице того самого монастыря, а во-вторых, могу перетравить кучу людей.

Есть местный хлеб, особенно ржаной, я опасалась именно потому, что прекрасно знала: зерно проходит минимальную обработку, сто процентов заражено спорыньей. И рано или поздно кто-нибудь отравится этим хлебом. Конечно, вряд ли местные медики смогут определить, чем именно отравился человек. Но я-то буду знать точно! А брать такой грех на душу мне совершенно не хотелось.

Так что мне нужно очень хорошо подумать о том, на чем я смогу зарабатывать. Например, когда мы были с Ниной на базаре, я видела, как мерзли торговцы. Почти у каждого из них есть деньги. Пожалуй, никто из них не отказался бы выпить стаканчик горячего чая или даже грога. Чайная трава, мед, возможно, немного вина – расходы небольшие. Вложиться придется только в кучу стаканов, которые необходимо будет таскать с собой. Из минусов было то, что этот бизнес сезонный. Но для начала и такой будет совсем неплохо. Можно выбрать себе одну ученицу и посадить ее вязать макраме рядом с собой. Тут сложность в том, чтобы не стоять с парой сережек на базаре, а найти перекупщика.

Вряд ли я смогу выращивать летом овощи или ягоды в достаточном количестве, чтобы хорошо заработать. А вот об огородике с пряными травами стоит подумать. Продавать пряности проще. У них долгий срок хранения, они всегда ценятся. Да и перевозка товара не обременительна. Можно даже не тратить “лошадиный” день, а унести пару кило сухой травы в сумке.

Я встала и возбужденно прошлась по комнате…

Мыслей было много. Я умею вязать, могу, например, печь роскошные пшеничные булочки, умею даже украсить торт, неплохо готовлю, быстро собираю алмазную мозаику, знаю, как поклеить обои и побелить потолок…

Я действительно знаю и умею довольно много. Конечно, часть этих знаний абсолютно бесполезна: например, алмазная мозаика вряд ли мне понадобится в этом мире. Я даже рассмеялась, представляя, сколько сотен лет пройдет до появления первой такой мозаики. Но, в отличие от многих местных, я твердо знала одно: женщина вполне может зарабатывать себе на жизнь сама. Так что буду думать и пробовать.

Гораздо сложнее решить вопрос с безопасностью. Я помнила о судьбе юной воспитанницы барона, а также о том, что муж мой не понес наказания за свое преступление. Пока его нет рядом, а я ношу титул баронетты, я защищена. Но вот как будет дальше? Побег, даже если я заработаю, лишит меня защиты титула и превратит в крестьянку, над жизнью и смертью которой властен любой ублюдок.

День за окном плавно переходил в сумерки. Я стояла у окна и смотрела на разгружающего телегу Ханца, на спешащую в тепло Нину, и слезы невольно набегали на глаза. Я почти завидовала им: с рождения живущим в привычном для них мире, где все устроено так, как и должно быть, где все узнаваемо и обыкновенно.

Резким движением вытерла лицо. Надо жить дальше…

Знакомиться с местными реалиями, узнавать законы, искать способ получить независимость. Ждать своего шанса.

Глава 39

Стук в дверь раздался достаточно поздно: я уже готовилась ко сну в своей комнате, когда вошла Нина и сообщила:

— Госпожа, там монах странствующий прибыл, на ночь просится. Говорит, что устал и до города не дойдет. А еще говорит, что письмо привез.

С сожалением глянув на разобранную кровать, я накинула на плечи платок, так как камин внизу уже давно остыл, и спустилась к трапезную. Через приоткрытое дверное окошечко с гостем беседовал Ханс. Я вопросительно глянула на него, и слуга, чуть пожав плечами, ответил:

— Вроде бы и правда монах, госпожа. Да и двор пустой. Луна нынче яркая, видно хорошо: по снегу только его следы. А еще он сказывает, что письмо принес от барона фон Шонберга.

Конечно, это не было гарантией безопасности, но и оставить уставшего человека на морозе в ночное время – слишком жестокое решение. Еще мгновение поколебавшись, я приказала:

— Впусти его.

Ханс ловко сунул дубинку, которую держал в руке, подмышку и отодвинул тяжелый засов. Странник был невысок ростом и далеко не молод. Посиневшими от холода губами он так долго бормотал благодарности и призывал благословение на наш дом, что я потеряла терпение:

— Как вас зовут?

-- Брат Амбросио, прекрасная госпожа, – он снова торопливо перекрестился, а потом потер друг о друга сухонькие ручки и скинул капюшон.

При свете лампы, которую держала в руках Нина, он выглядел пожилым, уставшим и замерзшим. На длинном темном одеянии было несколько не слишком умело заштопанных прорех. И внизу, у самого подола, большая заплата из сукна другого цвета. На боку у гостя висела плотно набитая сумка из обычной мешковины. Он торопливо и неуклюже развязал узел и, порывшись там, протянул мне изрядно помятый лист бумаги, сложенный в несколько раз и запечатанный сургучом.

— Вот, прекрасная госпожа, две седмицы назад я останавливался на ночь в замке барона фон Шонберга. Это просили передать баронету Рудольфу.

— Мой муж отбыл в войска герцога и вернется только через год, — протянула руку за письмом и пояснила: – Я передам это письмо господину барону.

Несколько мгновений монах колебался, но потом все же отдал мне сообщение и снова зябко потер руки.

— Нина, собери что осталось от ужина и покорми святого брата. Ханс, пойдем со мной, – говорить при монахе я постеснялась.

Остановились мы со слугой на площадке между первым и вторым этажом. Ханс, подхвативший на кухне огарок свечи, поднял руку повыше, освещая площадку, и, внимательно глянув на меня, сказал:

— Да вы не бойтесь, госпожа баронетта. Оно, конечно, времена сейчас не больно спокойные, а только ведь и я не вчера родился. Сейчас Нина его покормит, и я гостя ночевать отправлю в комнату для слуг, в ту, что крайняя: на ней снаружи отличный засов. Так что и гостю нашему отдохнуть будет где, и нам можно спать спокойно: никому он дверь не отопрет, никого в дом впустить не сможет. А уж по утреннему времени и вовсе никто не сунется: завтрева воскресный день, и с утра по дороге селяне на базар будут ехать, так что даже если гость из лихих людей, худого сделать не рискнет.

Я все равно дождалась, пока гостя накормят и все улягутся, а затем лично проверила, закрыта ли входная дверь на засов, и убедилась, что гость надежно заперт в одной из комнат для прислуги.

Решив, что вряд ли письмо содержит какие-то срочные известия, барона и вовсе не стала беспокоить. Утром брат Амбросио, получив от Нины сытный завтрак, заторопился в город, сказав, что у него какие-то дела в храме, так что я его даже не видела.

Вместе с завтраком я понесла свекру «почту». Барон несколько недоуменно повертел в руках плотный сверток бумаги, а затем, решительно сломав сургучную печать, вернул письмо мне:

— Придется тебе прочитать самой, Клэр. Я даже не смог разглядеть, что за герб был на печати. Так что читай вслух, детка.

Надо сказать, что снаружи на листе, кроме печати не было никаких надписей, но внутри текст начинался с приветствия и пожелания благополучия «дорогой моей сестре Розалинде и баронетту Рудольфу».

Письмо меня порадовало. Сестра баронессы писала, что муж ее упал и сломал ногу, и в этот год, к ее глубочайшему сожалению, приехать на Рождество они не смогут. Она расписывала некоторые новости, которые случились в их семье за год, рассказывала об урожае, жаловалась на недоимки с крестьян и спрашивала, не захочет ли баронесса Розалинда вместе с сыном сама нанести им визит. Подпись стояла не барона, а баронессы Марилды фон Шонберг.

Дочитав, я испытывала некоторое чувство смущения: все же письмо было чужое, а главное, мне было неловко смотреть на барона. Во всем письме свекра не упомянули ни разу. Никого не интересовало ни его здоровье, ни его дела, ни его существование. Создавалось впечатление, что баронесса Розалинда – вдова, потерявшая мужа очень давно.

Барон сухо скомандовал:

— Прочитай письмо моей жене, Клэр.

— Она не рассердится, что письмо вскрыто?

— Скажи, что вскрывал я.

— Может быть, я просто отдам ей письмо, и она прочитает сама?

— Ее не обучали читать, – барон придвинул к себе поднос с завтраком и принялся за еду.

Для меня его ответ стал некоторым шоком. Вот вроде бы привыкаю постепенно к миру и окружению, но иногда какая-то деталь словно взрывает мозг: баронесса – уже пожилая женщина, но за всю жизнь так и не обучилась читать. Для меня это было удивительно и дико.

Пока я беседовала с бароном, свекровь успела завершить завтрак и уйти к себе в комнату. Так что я поела в одиночестве и, собравшись с духом, постучала к ней в дверь.

До сих пор я была в ее комнате буквально пару раз на несколько минут. И сейчас, усевшись на стул у окна и зачитывая свекрови письмо, с любопытством стреляла глазами по обстановке.

Мне как-то не приходило в голову поинтересоваться: а чем, собственно, эта противная тетка занимается целыми днями?! Раньше, думаю, развлечением ей служила невестка, с которой она разговаривала и которую третировала с утра до вечера. Раньше ее катали в кресле и рядом был ее сын. Получается, я лишила ее привычного времяпрепровождения и при этом ничего не предложила взамен. Меня даже слегка царапнула совесть. Ведь это было похоже на то, как если бы у любительницы сериалов отобрали телевизор. Пока же, разглядывая обстановку комнаты и с интересом косясь на составленные вдоль стены сундуки и богатый резной буфетный шкаф со стеклянными дверцами, я поняла, что большую часть времени моя свекровь раскладывает пасьянсы. Именно за этим странноватым и скучным занятием я её и застала, когда пришла с письмом. Сейчас карты лежали сбоку от меня на столе, и мне очень хотелось рассмотреть их. Слишком уж необычно они выглядели.

Сама я никогда картежницей не была, разве что могла от скуки разобрать в обеденный перерыв какой-нибудь простенький пасьянс: просто, чтобы скоротать время. А вот историю игральных карт чуть-чуть знала. Разумеется, никаких подробностей и деталей я не помнила, но в интернете читала, что короли, королевы и валеты изображали реально существовавших исторических персонажей. Помнила, что карточные игры пришли к нам то ли из Китая, то ли из Японии, что карточных игр существовало великое множество и сами карты бывают разных форм, даже и круглые. В общем-то, на этом мои сведения и заканчивались.

Карты свекрови были изрядно засалены так, что на некоторых масть различалась с трудом. Но в целом, если не считать непривычных рисунков, это были те же самые трефы, черви и прочее. “Кажется, этот мир похож на мой прежний даже больше, чем я думала раньше.”.

Свекровь охала и ахала, слушая “свежие” новости от своей сестры. Некоторые куски письма заставила прочитать по три-четыре раза и хотя была очень расстроена тем, что гостей не будет, все равно сильно оживилась. Настолько сильно, что даже принялась мне рассказывать о сложных взаимоотношениях с сестрой:

— Она ведь мне не родная! И отец-то у нее толковый купец был, один из самых богатых в городе. Конечно, когда ее за барона сосватали, папенька-то мошну сильно опустошил. Ну так ведь из-за приданого и взяли ее замуж. Уж как она передо мной нос драла! Да как требовала, чтобы я к ней обращалась не иначе как баронетта! Ну а потом, когда я и сама замуж вышла… – свекровь мелко рассмеялась, вспоминая эти прекрасные мгновения, – …вот тогда-то она злилась да возмущалась! Так мне и заявила, что, мол, счастья у меня не будет, потому как родители мужа благословения-то не дали. А только меня-то замуж не за приданое взяли, вот она и лютовала! А она сама старше меня, а дети-то у нее появились только через три года после Рудольфа моего. Конечно, всю жизнь она мне завидовала! – с гордостью добавила госпожа Розалинда.

Я с сомнением покосилась на свекровь, не находя особых причин для зависти. Мне вообще казалось странным, что при таких «соревновательных» отношениях баронесса жалеет, что сестра не приедет в гости. Насколько я поняла из взволнованной и несколько бестолковой речи баронессы, семья сестры была состоятельнее, и они даже брали с собой в поездку двух слуг и личную горничную баронессы. А также имели пять солдат охраны.

Все же письмо произвело на свекровь удивительное впечатление, она настолько оживилась, что встала со стула и начала медленно вышагивать по комнате, приговаривая вслух:

— У меня слепой муж, а твой-то теперь и вовсе без ноги останется! Точно так и будет! Может быть, даже и помрет раньше времени!

«Высокие, высокие отношения!»,* – невольно вспомнилось мне.

Глава 40

Как ни странно, со дня получения письма наши отношения со свекровью слегка изменились. Похоже, раньше она дожидалась приезда в гости сестры с мужем, детьми и слугами, чтобы подмять меня под себя. Когда же надежда на визит была потеряна, госпожа Розалинда вдруг осознала, что ей предстоит провести практически в полном одиночестве еще почти целый год.

Более того, даже если вдруг она соберется в гости к соседям-баронам, то просить о доставке ей придется именно меня: прислуга в дом нанята мной и подчиняется только мне. Кроме того, начало нашему нормальному разговору уже было положено в момент сильного волнения, когда под впечатлением от письма она начала рассказывать историю своей семьи.

На следующий день она была достаточно приветлива за завтраком и даже, пусть и несколько надменно, поинтересовалась хозяйственными делами. Нельзя сказать, что это «потепление» в наших отношениях меня порадовало, но, немного поразмыслив, я решила не отталкивать свекровь краткими ответами, а, напротив, наладить с ней отношения. Не то чтобы я рассчитывала на ее снисхождение, когда вернется баронет. Скорее я понимала, что из ее слов мне проще будет узнать какие-то вещи о местных реалиях. Все же в чем-то она разбирается лучше, чем крестьянка Нина.

Так что еще через день я принесла ей с базара хлеб к обеду и даже любезно пообещала вывезти ее в храм в праздники. Это заметно приободрило баронессу, и она, не столько нуждаясь в моем мнении, сколько, очевидно желая похвастаться, попросила меня помочь с выбором туалета. Так мне был открыт вход в ее комнату и дана возможность заглянуть в сундуки.

Надо сказать, что если бы не ее чудовищные размеры, то баронесса по местным меркам была весьма богатая женщина. Проблема была в том, что все наряды госпоже Розалинде малы.

В сундуках находилось почти полтора десятка платьев из привозных тканей. Часть из них слежалась, часть была поношена, но в целом это были весьма дорогие вещи. Два платья даже расшиты золотом. Не сверху до низу, разумеется, но довольно богато украшены вышивкой по воротнику и манжетам.

Я с интересом рассматривала ровные плотные стежки шелковой нитью, на которую была навита тончайшая золотая лента. Стежки шли в прикреп: то есть золотая нить ложилась только на верхнюю часть одежды. И каждый такой штрих прикреплялся по краю стежка тонкой шелковой ниточкой. Работа была не только титаническая по масштабам, но еще и довольно аккуратная.

Все вещи в сундуках госпожи Розалинды были переложены от моли льняными мешочками с травами, и запах стоял настолько плотный и насыщенный, что она даже несколько раз чихнула, доставая свое добро.

— Конечно, я уже не такая стройная, как в молодости… Но перед соседями не хотелось бы ударить в грязь лицом!

По платьям свекрови можно было четко отследить, как она с годами набирала вес.

— Это вот муж мне за рождение Рудольфа подарил! – она любовно погладила тяжелое шелковое платье с золотой вышивкой. – А вот это уже я сама себе покупала, когда Рудольфу лет шесть, наверное, исполнилось… – этот туалет был чуть больше размером и отделан по винному бархату ярко-желтым шелковым шнуром, пришитым как растительный орнамент.

Свекровь суетилась у сундуков не слишком долго. Запыхавшись, она села в кресло, повернутое к кровати, на которой сейчас и были разложены платья. Коротко глянув на меня, госпожа Розалинда отвела глаза в сторону и сообщила:

— Надо бы мне перед праздниками платье обновить. Я давно никуда не выезжала…

Я прекрасно понимала, о чем она переживает. Самое большое по размеру платье из густо-фиолетового бархата с черной отделкой явно было ей маловато. Все одежки имели по бокам или на спине довольно грубую шнуровку и могли становиться то больше, то меньше. Однако было совершенно очевидно, что с тех пор, как фиолетовой платье надевали, прошло пару лет, и его хозяйка за это время приобрела не меньше десяти килограммов лишнего веса.

— В прошлом году я надевала его в Рождество. Увы, оно уже было мне тесновато, – она все еще отводила глаза в сторону, давая мне возможность предложить помощь.

Я молчала…

В общем-то, я даже догадывалась, о чем свекровь хочет просить меня, но у меня были свои заботы, и подписываться на такую работу бесплатно я точно не собиралась. Потому просто стояла у кровати, раскладывая одежду поаккуратнее. Баронесса какое-то время еще вздыхала, но потом все же не выдержала повисшего в комнате молчания:

— Если бы ты помогла мне… Я могла бы отдать тебе синее шелковое платье. Оно дорогое! На нем даже вышивка золотом!

— Разве вы не умеете шить сами, госпожа баронесса?

— Уметь-то я умею, – недовольно поджала она губы. – Но ведь сперва нужно раскроить. Да и не управлюсь я одна с такой работой, – с сожалением признала она.

Я все еще продолжала перебирать одежду, разглаживая складки и любуясь вышивкой, когда свекровь, так и не дождавшись ответа, добавила:

— Еще я подарю тебе…

Я резко повернулась к ней и ответила:

— За работу мне достаточно будет платья. Дарить больше ничего не нужно, а просто верните то, что гости презентовали на свадьбу. Этого будет вполне достаточно.

Сундук с подарками тоже стоял в ее комнате, и скандалить мне совершенно не хотелось. Однако забрать подарки было весьма желательно: я помнила, что дарили отрезы тканей. Их можно продать, а на эти деньги купить что-то более необходимое мне. Или даже просто прибрать деньги, чтобы было с чем бежать, когда вернется муж.

Баронесса недовольно хмурилась, поджимала губы, кряхтела, но согласиться ей все-таки пришлось: очень уж ей хотелось выехать из дома хоть ненадолго. Все же недостаток общения ее доломал.

Платье на ее тушу было безнадежно мало. Это было понятно с самого начал. Требовалась ткань-компаньон, которую можно будет вшить полосами, чтобы платье стало шире. Признаться, никаких особых портновских талантов у меня не было. Однако вся местная одежда была создана в единственном экземпляре и только руками, поэтому я уже насмотрелась и на кривые швы, и на достаточно смешные способы украшения. Тем более что баронесса обещала основную часть шитья взять на себя.

— Ты мне только сметай на живую нитку, чтобы я понимала, что куда пришить, а уж там я и сама справлюсь.

Сейчас, когда ей понадобилась моя помощь, она вела себя вполне по-человечески, и я решила честно отработать это задание.

Госпожа Розалинда предлагала взять на вставки для туалета какое-нибудь платье из тех, что стали ей малы.

Однако, прикладывая ткани к фиолетовому бархату, я понимала, что сочетания выходят не самые удачные.

Единственное, что мне понравилось — добавление нежного розового атласа. Но, во-первых, этот кусок лежал как раз в том самом сундуке, где были мои свадебные подарки, и был именно тканью, новой тканью, из которой я могла потом что-то сшить для себя или даже продать. А во-вторых, у госпожи Розалинды было довольно красное лицо, которое прямо-таки багровело, когда она злилась. Так что розовый оттенок совершенно ей не шел. Даже фиолетовый цвет платья был для нее не самым удачным. А уж в сочетании с розовым атласом…

Я представила себе готовое изделие и поняла, что выглядеть в нем она будет весьма по-идиотски. Этакий стопудовый младенец-геркулес. Пусть я не питала к ней особой любви, но и пакостить ей не хотела. И вдруг меня осенило! Я поняла, что будет необходимо для шикарного результата!

Глава 41

Ткань фиолетового платья была чуть выцветшей, как бы слегка «припудренной» от времени. Я быстро метнулась в свою комнату и вернулась с тем самым бархатным одеянием, в котором когда-то выходила замуж свекровь, а потом и я.

Во-первых, не тонкий атлас, который подчеркнет все складки свекрови, а плотный бархат. Во-вторых, густо зеленый цвет ткани также был слегка растушеван временем. Сложив два бархата, я показала результат свекрови.

Сочетание было на редкость удачным, но баронесса заволновалась:

— Хватит ли ткани? Я ж тогда тонюсенькая была как тростинка.

— Это лучшее сочетание, которое мы можем придумать. Придется смотреть, где обязательно вставлять цельные куски, а где можно незаметно подшить несколько обрезков.

Какой бы разжиревшей лентяйкой не была моя свекровь, однако женское начало было в ней неистребимо. Она с нежностью погладила зеленый бархат.

— Почти тридцать лет прошло… А я, как сейчас, помню свадебный пир!

Все же пара, барон и госпожа Розалинда, казалась мне довольно странной. Меня мучило любопытство: как они вообще сошлись? Поэтому, взяв ножницы и устроившись у окна распарывать зеленый бархат на детали, я тихонько спросила у свекрови, перебирающей свои тряпичные богатства:

— Вы, наверное, тогда очень счастливы были?

— Счастлива? Ну еще бы! Марилда так злилась, что даже улыбаться на свадебном пиру не могла! – баронесса заулыбалась, вспоминая приятные вещи. – А как свекровь моя злилась, так до сих пор вспоминать приятно!

— Мне кто-то говорил, что родители господина барона не хотели этой свадьбы? – тихонько уточнила я.

— Приданого за мной почти не было – у меня же брат старший был, наследник, папенька – хоть и крепкий старик был, а дом и лавку ему обещал после себя оставить. Так что родители Конрада сильно против были, а только слушать он их не стал. Мы даже и венчались не здесь, а в соседний город – сбежали. Ну, а уж потом, как вернулись… Тут-то его родителям и пришлось раскошелиться на добрый пир свадебный, а иначе все бы соседи осудили и опозорили!

— Какая удивительная любовь была у вас с господином бароном, – вставила я, отметив про себя имя барона – Конрад. А я и не знала, как зовут свекра.

Госпожа Розалинда снисходительно глянула на меня, очевидно поражаясь моей глупости, и фыркнула:

— Какая еще любовь?! Просто я от роду умной была, да Господь мне красоты щедро отмерил. Да и папенька у меня не промах был! А Конрад… – она снова фыркнула еще более презрительно и замолчала.

Любопытство грызло меня, как маленькая назойливая мышь в углу за печкой: скрипит, шуршит, покою не дает, а удалить нет никакой возможности. Я шустро работала пальцами, выдергивая из надрезанного шва кусочки ниток и как бы между делом задала очередной вопрос:

— А господин барон, наверное, тогда завидным женихом был?

— Еще бы не завидным! Это же после войны было, мужиков и вовсе повыбило. Родители ему аж двух невест на выбор присмотрели. Из тех, что и с титулом, и с приданым. Да он и сам по молодости-то не беден был. С войны вернулся, аж четыре телеги добра привез! Там и ткани были дорогущие, и всякое по хозяйству, да и денег. Мать-то его в церкви похвалялась, что Господь сынка сберег и наградил щедро. Я тогда-то на него внимание и обратила.

— А он на вас?

Свекровь захихикала и веселилась так долго, что аж слезы на глазах навернулись. Задыхаясь, толстуха вытирала глаза пальцами и, слегка отдышавшись, пояснила:

— Да ведь мужики-то все на один манер сделаны. Если ты глазки перед ним опускаешь, да трепещешь, да лучшим боком к нему повернешься, вроде как ты вся нежная и боязливая, и никакой у тебя защиты – так на это они и клюют. О-то мне то колечко принесет, то сережки, а то и на платье отрез, чтобы я, значит, ручку дала поцеловать.

Стихи мне еще читал, недотепа! А я-то только подарки беру, а сама ему отвечаю: «Никак нет, господин Конрад, только все после свадьбы можно…». А сама этак жалобно вздохну, чтоб грудь ходуном ходила… Подарки-то дорогущие, что бы и не поводить богатея за нос?! Отец-то мой и заприметил, что больно часто он мимо нашего окна бегает да со мной любезничает.

Она задумчиво повздыхала, вспоминая те времена, и машинально продолжила:

— Конрад с родителями поговорил… Ну, конечно, ругались они сильно. Он бы, может, и не пошел против их воли, а только папенька-то мой, упокой Господи его душу, сам меня и надоумил. Конрад-то от роду малахольный был и ко мне в окошко вечером в жизнь бы не полез. Все ему нужно было, чтобы по закону да по правилам.

Только и стоял под окном и вздыхал, а меня глядючи. А я то вглубь комнаты отошла, чтоб ему не видно было, да вскрикнула, да вроде как упала… – свекровь снова захихикала. – А он-то, герой этакий, сразу спасать кинулся.

Там и лесенка недалеко стояла садовая, к стене прислоненная, вот он лесенку-то тащит и приговаривает: «Сейчас-сейчас, любовь моя!», а я лежу на полу в уголке и вроде как постанываю, чтобы, значит, не расхолодить его. Как он ко мне в комнату забрался, да на колени возле меня встал, тут-то папенька с соседями свидетелями и зашел в комнату.

— А дальше?

— А что дальше? Пристыдили его, да и на повозку нас усадили. Благо, все готово уже было, даже и кони запряжены. И папенька нас самолично до соседнего города отвез. Там нас и повенчали быстренько. В том храме-то отца моего родич прислуживал. Ну, конечно, папеньке приплатить пришлось, святому-то отцу, не без того…

Свекровь взялась отпарывать атласную ленту с какой-то старой блузы, продолжая свой рассказ:

— Оно конечно, свекровушка-то недовольна была и лютовать пробовала. Только Конрад меня в обиду никогда не давал.

— А ваш свекор — отец господина барона?

— Так ему уже за шестьдесят было, он только в кресле у камина и мог сидеть: раны старые болели, так для него даже летом камин жгли. Ну а потом я Рудольфа родила, свекровь и вовсе притихла. А как сыночку год стукнул, так они оба в одно лето и убрались. Волна была тогда, народу много перемерло. Вот и стала я баронессой, а Марилда-то еще баронеттой лет шесть ходила! Мужья-то наши еще по войне малость знакомы были. Ну а как через нас породнились, так и повелось, что год они к нам в гости, а год мы к ним. Последние лет пять, правда, все больше они приезжали. Больно уж мне дорогу тяжко выносить. А это Рождество, стало быть, никаких гостей и не будет.

История, которую я выслушала, в целом была довольно мерзкая. Как я понимаю, никакой любви у свекрови к мужу отродясь не было. Как ни странно, я вдруг обнаружила в глубине души, что испытываю к этой тетке некое подобие жалости. Получается, в ее жизни не было никаких радостей, кроме рождения сына, новых платьев и обильной еды. А то, что она вынудила барона жениться на себе…

Ну так и в моем мире подобных историй было достаточно. И женщины загоняли в ЗАГс мужчин пузом, и мужчины-абьюзеры, прикидываясь до свадьбы восхитительными джентльменами, доводили своих невест до штампа в паспорте и только потом сбрасывали маску.

На меня нахлынуло странное ощущение грусти: от веку к веку и даже от мира к миру люди остаются одинаковыми.

Занимаясь тряпьем свекрови и кроя лоскуты так, чтобы получилась наиболее удачная модель, я не забывала про свой крошечный бизнес. Каждый вечер я делала две-три пары сережек или же пару браслетов, а в воскресенье, отдав Нине для тепла свою суконную накидку, отправляла ее на рынок. Сарафанное радио работало весьма успешно, и каждая следующая выручка была процентов на двадцать-тридцать выше предыдущей.

На то, чтобы дошить платье, у меня ушел почти месяц, и к Рождеству я уже понимала, что не справляюсь с количеством товара. Надо было решать: брать ученицу или же думать о чем-то другом.

Глава 42

До Рождества оставалось восемь дней, и госпожа Розалинда, предвкушающая поездку по гостям и даже, может быть, небольшой прием в нашем доме, собирая подарки, изрядно суетилась и беспокоилась.

Надо сказать, что за это время наши отношения не то чтобы потеплели, но стали вполне комфортными: свекровь больше не пыталась прогнуть меня, нахамить или оскорбить. Срывалась иногда, конечно, из-за собственного характера, но тут же отступала. Так что я даже не удивилась, когда за завтраком баронесса завела разговор о подарках:

— Надо бы соседям что-то придумать. Что-то такое небольшое: что и в руках не видно будет, но и не совсем ерунду. А то, допустим, Дорджина такая: мы ей что-то добренькое подарим, а она пустяком отделается! А ежели подарок маленький, а она ерунду сунет, можно и вовсе его не доставать.

Надо сказать, что подобные рассуждения просто вымораживали мне душу. Это ведь не одна свекровь такая. Если послушать ее рассуждения, получается, здесь вообще все люди друг к другу вот так относятся: заполучить себе побольше, а отделаться пустяком. Успокаивало только то, что и барон, и Нина, и даже Ханс производили впечатление нормальных, вменяемых людей.

Между тем баронесса продолжала смотреть на меня, ожидая ответа. Я легко пожала плечами, как бы показывая, что советчик из меня так себе. Однако из вежливости спросила:

— Скажите, госпожа Розалинда, а что обычно дарят друг другу на Рождество?

— Ну, Рождество все же не свадьба. Тут подарки попроще будут. Можно мешочек пряной травы, можно свечу, ежели, например, она белого воска. Ткань или там, допустим, кружево – это сильно уж дорого. А вот ленточку атласную для косы девице подарить – самое оно.

— Госпожа Розалинда, а подарки дарятся от человека человеку или же от семьи семье?

— Конечно, от семьи семье, – с недоумением глянула на меня баронесса. – Это ежли семья большая, да никуда в гости не едут, да и у себя не принимают… ну, тогда дарят от человека человеку. Тебе же сестры что-то дарили? – с некоторой подковыркой спросила она.

Помня о том, что родная семья настоящей Клэр была довольно нищей, подначку я уловила, но отвечать ей не стала. Посмотрела пристально в глаза и, дождавшись, когда она почувствовала себя под моим взглядом не слишком уютно, задумчиво произнесла:

— Госпожа Розалинда, а как вы думаете, о чем говорит пословица: «Не плюй в колодец, пригодится воды напиться.»?

Вспомнив, что со мной придется контактировать еще месяцев восемь, а то и девять, баронесса слегка смутилась и торопливо заговорила, желая замять ситуацию:

— Так вот, что бы такое придумать, чтобы и не дорого, и хорошо? Я тут на Нине сережки видела, красивые. Она сказала, что такие только ты умеешь делать, – и свекровь замолчала, внимательно глядя на меня.

Торопиться с ответом я не стала, потому что мне пришла в голову не слишком приятная вещь: «Последний раз я нормально разговаривала с бароном, когда пришло письмо… Это получается, почти месяц он в одиночестве. И даже сейчас никаких разговоров о празднике не ведет. Кроме того, он слепой, но не глухой. Наверняка иногда слышит, сколько я стала общаться с баронессой. Нехорошо получается…». Так что свекрови я ответила просто:

— Я подумаю, – в конце концов, я всего лишь невестка. И подарки от семьи вообще не моя забота. Еще раз глянула на ее оплывшее лицо и решила: даже если возьмусь сплести подарки, то сделаю это не бесплатно: наверняка у свекрови есть вещи, которые могут мне пригодиться.

Поэтому, торопливо закончив завтрак, я поспешила в комнату барона за грязной посудой. Но уходить сразу не стала, а спросила его:

— Господин барон, до Рождества осталось всего ничего. Может быть, что-то из вашей одежды нужно привести в порядок? Нам придется ехать в храм на праздничную службу, а потом будут визиты к соседям… Так что подумайте, что из одежды вам понадобится, – и через небольшую паузу добавила: – О таких вещах, знаете ли, лучше побеспокоиться заранее.

Барон никогда не выглядел слишком эмоциональным человеком. Поэтому заслезившиеся глаза напугали меня.

Некоторое время он молчал, а потом сипловатым, каким-то сдавленным голосом спросил:

— Ты хочешь вывезти меня в город, Клэр?

Вспомнив, как относились к нему собственные жена и сын, я поняла, почему он так спрашивает. Однако прикинулась бестолковкой и с удивлением в голосе спросила:

— Ну а как же иначе? Мой муж в отъезде, и сейчас вы хозяин этих земель.

Барон отложил свою вечную сеть и тихо сказал:

— Розалинде это не понравится. Она будет ругаться и может устроить скандал прямо в гостях.

От этих спокойных слов у меня в душе поднялась целая буря. Наладив контакты с баронессой, я как будто запретила себе думать о том, какой конченной мразью эта тетка может быть. Как она способна унизить и оскорбить человека просто потому, что может себе это позволить. От злости даже кровь бросилась мне в лицо, когда я смотрела на поникшую фигуру свекра. Понятно было, что сидение в четырех стенах способно утомить даже закоренелого интроверта. Также понятно было, что выезд в этот вшивый городишко для барона почти недостижимая мечта. Я глубоко вздохнула и ответила:

— Если вы скажете «да», господин барон, я позабочусь о том, чтобы ваша жена вела себя пристойно.

Давая это обещание барону, я еще сама не знала, как именно прижму госпожу Розалинду, но собиралась сделать это обязательно. От своего свекра я не слышала ни одного худого слова и получала только уважительное отношение и помощь. Так что уж для него-то я точно постараюсь!

Разговор со свекровью был долгий. Я давила, угрожала и шантажировала без малейшего зазрения совести, даже испытывая какой-то странный азарт. Ведь не была же эта баба истеричной хамкой, когда была жива ее свекровь. Даже первые годы семейной жизни умела себя как-то сдерживать. Она стала такой не только от собственной распущенности, но и от безнаказанности. А вот как раз наказать ее я могла в любой момент. Для наказания мне вовсе не нужен был кнут. Я могла просто отказаться готовить и даже пригрозила уволить слуг. Разумеется, делать этого я не собиралась, но мои слова о том, что свекрови придется самой ходить за дровами и даже колоть их, произвели неизгладимое впечатление. Конечно, сперва она возмущалась и даже кричала, что я сопливая девчонка и не смею поучать ее, баронессу, как ей с собственным мужем разговаривать. Однако вместе с кнутом я пустила в дело и пряники: говорила о том, что Рождество – Божий праздник и ругаться в этот день – грех. Твердила, что соседям ее скандалы – бальзам на душу и повод для сплетен и обсуждения. Несколько раз повторила, что если она не поклянется вести себя как положено жене, я палец о палец не ударю, чтобы вывезти ее в город…

Вся эта торговля началась после моей беседы с бароном и продолжалась почти до самого вечера. И я даже не уверена, что именно подвергло баронессу согласиться на клятву: мои уговоры или вечерний визит купцов к ее мужу.

***

В ранних сумерках за низким каменным заборчиком, окружающим двор, остановился целый обоз из груженых телег. Я, почти отвыкшая от такого количества людей, даже слегка растерялась, когда в дом застучали. К дверному окошечку подошла сама и, побеседовав с прибывшими, побежала на третий этаж башни.

— Господин барон, там двое мужчин требуют встречи с вами. Один из них представился мэтром Феронтом, а вот имя второго я, к сожалению, не расслышала.

Барон несколько суетливо поднялся и, встав на колени возле постели, начал выгребать оттуда закрепленные в плотные жгуты сети, торопливо приговаривая:

— Будь добра, впусти их в дом, Клэр.

— Нужно ли их пригласить за стол, господин барон?

— Нет-нет, девочка, они только заберут сети и сразу же уедут.

Мужчины прошли к барону, даже не снимая свои огромные тяжеленные тулупы. Только слегка потопали ногами, чтобы стряхнуть снег с сапог. Они и в самом деле пробыли наверху недолго и вышли буквально минут через двадцать, унося с собой в мешках все, что барон успел навязать за год.

Госпожа Розалинда не могла не слышать этот шум. С любопытством выглянув из комнаты и проводив гостей взглядом, она вдруг со вздохом сказала:

— Клянусь вести себя тихо и мужу не перечить! Так что там ты с подарками решила? Надо бы у Конрада денег потребовать на подарки. Со мной он говорить не будет, а вот ты сходи-ка к нему…

Думаю, понимание того, что барон сейчас получил довольно большую сумму деньгами, сделало ее податливее.

Глава 43

Совершенно потрясающая новость обрушилась на нас с бароном как раз во время утреннего разговора: после завтрака мы с ним обсуждали, как нужно организовать поездку, что приготовить на сувениры для соседей-дворян и его костюм. Выяснилось, что одежда хоть и не новая, но вполне пригодная для визита, у него есть: тот самый костюм, в котором он был на моей свадьбе. Признаться, я особо не запомнила, во что был одет свекор.

— Мне кажется, Клэр, там требуется немного штопки. На нижней рубахе есть кружевная отделка, и когда я ее трогал, мне показалось, что рисунок нарушен. И хорошо бы почистить колет – бархат вечно цепляет на себя всякий мусор.

— Давайте достанем все прямо сейчас, господин барон. И посмотрим, можно ли аккуратно отремонтировать.

Почистить я смогу сама. Кроме того…

Нас прервал торопливый стук в дверь. На пороге появилась Нина, которая чуть растерянно сообщила:

— Там мужик пришел. Говорит, с посланием от барона фон Штольгера. Говорит, срочные какие-то новости.

К гонцу от барона свекор решил спуститься сам. Думаю, ему просто не хотелось пускать чужого человека в свою убогую комнату – он опасался возможных сплетен и обсуждений. Я шла по лестнице сразу следом за ним, и потому новость мы узнали все вместе: разумеется, госпожа Розалинда уже высунулась из своей комнаты и сейчас неловко переминалась у дверей, делая вид, что оказалась тут случайно.

Посланник, совершенно обычный слуга, коренастый и плотный, был достаточно немногословен:

— Так что, ихняя светлость, господин барон Штольгер, послал важную известию сообщить! Приехал гость ажно из самой столицы, граф Варвар. По энтому случаю на другой день опосля Рождества будет большая бала в ратуше. Барон спрашивать изволит: будет ли тамочки семья ваша?

Я неуверенно глянула на барона: меня смутило имя приезжего графа. Уж больно странно звучало: граф Варвар.

Тем временем посыльный продолжал:

— Господин барон повелел передать, чтобы вы всенепременно положенную долю на этой неделе отправили.

— Ты ничего не путаешь? В ратуше балов уже лет десять как не было. Там же огромный зал… – вмешалась взволнованная свекровь.

— Так ить, госпожа баронесса, новость-то везде разослали. Утречком сегодня гонцов отправили и в Бронхен, и в

Превер, и еще кудысь.

Свекровь ахнула и приложила руку к пышному бюсту:

— Клэр, ты слыхала?! Это же какой бал будет роскошный! Прибудут даже гости из Превера! А ведь это почти целый день пути! Конрад! А ты чего молчишь?!

Барон действительно молча выслушал все новости, а потом повернулся ко мне, стоящей у него за спиной, и спросил:

— Хочешь поехать на этот бал, милая?

Свекровь тут же начала возмущаться и повышать голос, но я оборвала ее одним словом:

— Потише…

Она действительно захлопнулась, но новость так взволновала ее, и ей так хотелось принять участие в многолюдном празднике, что она умоляюще посмотрела на меня и почти прошептала:

— Доченька, ну пожалуйста, пожалуйста!

“Доченька” – это было весьма неожиданно и даже забавно! Я задумалась: «Большой бал – это новые люди.

Возможно, какие-то новые знания о мире и законах. Плохо то, что я не знаю местных танцев и обычаев. С другой стороны, со мной будет барон. И за ним придется присматривать». Я немного колебалась и опасалась, что выдам себя на глазах у толпы людей незнанием какой-нибудь совершенно обыденной детали. Однако прекрасно понимала, что любые новые люди и знакомства – шанс узнать что-то важное.

— Я бы хотела поехать, господин барон. Я еще никогда не была на настоящих балах.

Барон повернулся к топчущемуся у дверей слуге и произнес:

— Передай барону Штольгеру благодарность за новость и сообщи, что мы будем всей семьей. А сейчас ступай на кухню.

Затем отдал приказ Нине:

— Покорми его и пусть согреется.

На госпожу Розалинду новость произвела совершенно потрясающее впечатление. На столько потрясающее, что она «рванула» на кухню вслед за гонцом, чтобы узнать еще хоть какие-то детали. А барон, отправляясь к себе, приказал мне:

— Пойдем со мной.

***

В комнате свекор порылся в мешке, достал оттуда рубаху и выложил ее на кровать. Полотно было тонким и качественным. Но оттого, что ее давно не использовали, ткань слегка пожелтела. Кроме того, кружевная отделка воротника действительно нуждалась в ремонте: ничего сложного, просто кружево отпоролось. Я с трудом вспомнила, что на моей свадьбе барон был одет в застегнутый доверху темный колет, и рубашку просто не было видно.

Следом барон выложил изрядно измятый колет, и я, покрутив тяжелую куртку в руках, решила, что стоит повесить ее над паром, очистить от прилипших пушинок и постараться разгладить. А еще нужно поменять шнурки и завязки: старые совсем истерлись и выглядели как грязные нитки.

Уже хотела забрать одежду и уйти, но барон, пробормотав: «Подожди-подожди…», – принялся что-то искать под матрасом. Затем, встав с колен, он подошел к столу и высыпал десяток довольно крупных серебристых монет.

— Времени, конечно, осталось очень мало. Но тебе непременно нужно достойный туалет на бал и хоть какие-то украшения, – он секунду помолчал и добавил: – Спроси у Нины, кто из селянок умеет хорошо шить, и пригласи пару женщин на несколько дней. Поняла?

— Спасибо большое, но мне как-то неловко…

— Хозяин земель должен обеспечивать своих домочадцев не только крышей над головой, но и приличной одеждой. В данном случае приличным будет именно красивое платье, – ласково улыбнулся свёкор. – Ступай, Клэр, и не теряй зря времени.

— Господин барон, а что это за гость с таким странным именем Варвар? Раз уж в честь него устраивают большой бал, наверное, это очень влиятельный человек?

Барон так искренне рассмеялся, что я невольно улыбнулась ему в ответ.

— Не думаю, что наш высокородный гость действительно носит фамилию Варвар. Скорее всего, слуга просто что-то напутал. Для простолюдинов фамилии знати всегда были сложными. Я помню, как в одном из отрядов солдаты молодого дворянина звали «Бабушка». На самом деле юноша принадлежал к старинной семье фон Баушко. Так что настоящее имя гостя мы узнаем значительно позже.

— Слуга говорил, что мы должны прислать положенную долю. За бал придется еще платить?

— Немного придется. Нужно будет собрать корзину продуктов. Не забудь добавить туда парочку кур, яблоки и яйца. А за вино и свечи я расплачусь деньгами. Думаю, дня за два до Рождества поручим Хансу отнести все это в город. Но ты, милая, не затягивай с шитьем платья. Наверняка сейчас быстро раскупают все самые хорошие и дорогие ткани. Так что завтра же с утра ступай на рынок.

— Мне нужно зеркало, а то не смогу понять, идет ли мне платье, – задумчиво пробормотала я.

— Так в чем дело? – искренне удивился барон. – У Розалинды есть большое зеркало, я сам ей дарил по совету матушки на первое семейное Рождество.

— Да? – удивилась я. – Но я его ни разу не видела. Даже когда баронесса примеряла платье, в зеркало она не смотрелась.

Барон вздохнул и чуть нахмурился:

— Попробуй с ней договориться, Клэр. Тут я ничем не смогу тебе помочь. С тех пор, как Розалинда стала такой... -

— он запнулся и поискал нужное слово -- ...такой дородной, она прячет зеркало и не любит в него смотреться. Это раньше ее было не оторвать…

Глава 44

Торговля с госпожой Розалиндой за зеркало была эпичной! Поняв, что у нее есть нечто важное для меня, она мгновенно сообразила, что может поиметь с этого выгоду. Мне пришлось платить собственной свекрови за право пользования куском стекла!

— …и ты будешь приносить мне монетку в один рё каждый раз, как захочешь посмотреться! – свекровь хоть и назвала самую мелкую монету из тех, что здесь были, но смотрела на меня победно.

– Хорошо, буду... Но за один рё я буду смотреться в него не один раз, а весь день, за который заплачу! – выдохнула я и, успокаивая себя, подумала, что такой договор вполне может работать и в обратную сторону: я смогу требовать с нее деньги за разную помощь. Но сейчас мне просто было слишком любопытно увидеть наконец-то, на кого я похожа. Так что я даже не сильно торговалась.

Необычным было только то, что сама баронесса зеркалом не пользовалась. Оно находилось в одном из сундуков, обернутое плотной дерюгой и спрятаное между отрезами разных льняных тканей. Размером чуть больше, чем стандартный альбомный лист: толстое, чуть желтоватое стекло и массивная деревянная рама-обложка, покрытая резьбой. Я таких изделий даже никогда не видела: зеркало скрывалось внутри складывающихся досок, как иллюстрация в книге. Мне некогда было даже полюбоваться на обильную резьбу рамки — я подскочила к окну и впилась взглядом в собственное отражение.

Темные, чуть взлохмаченные волосы и широкие, несколько неряшливые брови – первое, что бросилось в глаза.

На лбу, по линии роста волос -- темный пушок, этакий "подшерсток", как у северных пород собак. Карие глаза, яркие и выразительные, с густыми пушистыми ресницами, чуть смугловатая кожа и заметные усики над верхней губой! Ой, мамочки! Вообще-то я симпатичная, но вот эти волоски под носом… Фу! А у меня даже нет пинцета…

Наверно, в глазах свекрови я выглядела смешно: у зеркала я провела как бы не целый час, внимательно изучая каждую линию, аккуратно трогая кожу и рассматривая каждую родинку и волосинку. Пожалуй, если взглянуть объективно, внешность мне досталась очень даже симпатичная, уж точно я выглядела интереснее, чем в первой жизни. Там у меня были довольно тонкие волосы сероватого скучного цвета, да и во всей внешности не было ничего, привлекающего внимание. Не, уродиной я не была, но и не выглядела такой красоткой. Вот только эти противные усы...

Порывшись в памяти, вспомнила про сахарную пасту. Но сахар здесь очень дорогое удовольствие. Что еще можно придумать?! Заказать пинцет у кузнеца? Так вряд ли он справится с такой тонкой работой. Это, скорее, к ювелиру нужно идти. Но тогда и стоить такое изделие будет соответственно.

И тут меня осенило! Нитки! Обычными скрученными нитками вполне можно удалить лишние волоски. Сама я такого не делала, но научиться вполне смогу: нет в этой технике ничего сложного. Главное знать, что это возможно, а уж остальное – просто дело времени. Такую технику удаления волос я видела в каком-то ролике на ютубе. Кто бы мог подумать, что мне это понадобиться?! Знала бы — посмотрелы бы сто таких роликов. Ну, ничего... Справлюсь!

Забросив на сегодня все дела, я сидела в комнате госпожи Розалинды и, под ее внимательным взглядом, неуклюжими движениями приводила себя в порядок. Выщипала брови, удалила пушок на губе, сделала медовую маску. Она поможет скорейшему заживлению микроранок, а то вон, аж покраснения образовались.

Свекровь смотрела без интереса, но не забывала развлекать меня разговорами о предстоящем бале:

— Я достану свое золотое ожерелье, оно, кстати, стоит дороже, чем все твое приданое! Оно сразу даст понять всем этим... — думаю, Розалинда имела в виду соседей-дворян — что я не какая-нибудь там простушка! Жаль, что сестрица в этом году не приедет. -- ехидно добавила свекровь и тут же сообщила: — Ничего, я пошлю ей письмо, где все подробно опишу! Пусть завидует!

***

Следующим утром я со служанкой отправилась на рынок.

На местном базаре всегда больше всего народу было в воскресенье. Это такой традиционный день посещения храма и возможности встретить соседей. Но приезд высокопоставленного чужака взбудоражил сонный городишко. Людей, несмотря на будний день, было больше, чем даже в день отдыха. Самым приятным оказалось то, что к сопровождавшей меня Нине без конца подходили горожанки и спрашивали, когда будет новая партия украшений.

— Нина, я думала, что на бал в ратуше соберутся только дворяне. Зачем вдруг всем женщинам понадобились обновки?

— Ну как же, госпожа? Ежли важный гость прибыл, так при нем же и слуги, и лакеи, и повара, конюшие и всякая другая охрана. Оно точно, что в ратушу только самых богатеев пустят. А только ведь и простым девкам на чужаков поглядеть любопытственно. Оно, глядишь, ктось и замуж сбежит с ними. Эвон сколь про них разговоров то ходит! И холостяков там хватает, вот барышни и суетятся.

— Откуда только все знают, кто из гостей холост, а кто женат? — мне действительно было любопытно.

— Ой, госпожа баронетта, неужли невидно, у кого рубахи да белье худо чинены? Сразу и понятно, что глазу женского за ним нету.

В лавках, где продавали ткани и прочие ленты-нитки, было практически не протолкнуться. Благо, что на весь город их было только две. Всякие льняные холсты и грубый войлок можно было приобрести и на рынке.

Взмыленный хозяин-продавец, толстенький и подвижный, с довольным лицом без конца сворачивал и разворачивал отрезы тканей, приговаривая:

— Уж будьте уверены, госпожи прекрасные, нигде вы лучше по цене не найдете! Разве ж у Мартигов товар с моим сравнить можно?! Никак нельзя! И цена! Вы только погляньте, какая цена! Считай, в убыток себе торгую!

Признаться, я не понимала такого ажиотажа: выбор товара был на порядок меньше, чем в мое время в любом, даже самом крошечном магазинчике. То есть буквально: на верхнем стеллаже размещались три вида бархата, два атласа, два шелка и большой кусок парчи с серебром. Все!

Все остальные полки заняты шерстяными и льняными тканями спокойных и даже скучных расцветок. Чуть получше выглядела круглая стойка, на которой были развешаны атласные ленты. Все они были привозные: в городе такого не делали. Стоили довольно дорого и, надо сказать, особой популярностью не пользовались.

Селянки и бедные горожанки перевязывали волосы обычными полосками льняной ткани, окрашенной в разные эко-цвета. Пару раз я видела атласные банты или рюши на платьях, но в целом это был не самый востребованный товар.

Сумма, которую выдал мне на платье барон, по местным меркам была очень большая. По моим прикидкам, должно было хватить не только на ткани, но и еще и на какие-нибудь сережки-бусики.

Рассматривая суетящегося продавца, я поняла, что испытываю растерянность. За эти долгие месяцы в новом мире у меня первый раз были свободные средства, и я не представляла, как их лучше потратить. Еще немного потоптавшись, я сказала Нине:

— Знаешь что, пойдем сперва посмотрим, что можно найти из украшений. А уж потом я решу, какую ткань покупать.

Выходя из лавки, мы столкнулись с баронессой Штольгер и ее дочерью и вежливо поздоровались. Баронесса окинула мою старую накидку несколько презрительным взглядом, потом гораздо более ласково взглянула на дочь, как бы сравнивая нас, и, вполне довольная увиденным, иронично проскрипела:

— Неужели вы тоже собираетесь на бал, баронетта? Странно, что ваша добропорядочная матушка, госпожа Розалинда, согласилась отпустить вас: ведь ее сын сейчас отсутствует.

Я не стала ничего пояснять или рассказывать ехидной тетке, а просто смиренно потупилась и почти прошептала:

— Госпоже баронессе так нравится меня баловать! Вы же и сами знаете, госпожа Штольгер, какое у нее мягкое и любящее сердце.

Дни перед праздниками замелькали, как пейзаж за окном скорого поезда…

Глава 45

Здание ратуши было довольно большим для такого крошечного городка, как наш, мрачным и давно не ремонтированным. Дом выглядел заброшенным и, почему-то, располагался не в центре Альмейна, а в довольно скромном ремесленном квартале. На фоне невысоких домиков горожан оно смотрелось массивной серой глыбой с двумя неуклюжими колоннами на входе. Конечно, его изо всех сил постарались привести в порядок: протопили, отмыли окна, смели паутинку и даже кое-где обновили побелку. Я, по требованию барона, отправляла сюда на помощь несколько человек из нашей деревни: для мытья зала и другой работы.

Однако, честно говоря, все эти попытки украсить зал и сделать уютнее не достигли цели. Длинная и относительно узкая, довольно мрачная комната с запотевшими от тепла окнами и ветхими шторами. Вдоль стен — разномастные стулья и даже несколько вполне обычных деревянных лавок. В дальней части от входа, поперек комнаты стоял накрытый белоснежной скатертью стол, уставленный всевозможными праздничыми блюдами.

Гости, особенно мужчины, с умилением посматривали на суетящуюся у стола прислугу и принюхивались к запаху жареного мяса.

Гостей в холле встречали не слишком расторопные лакеи, по случаю большого праздника одетые в слежавшиеся ливреи в цветах своих хозяев.

Когда очередная семья входила в зал, раздавался громогласный голос, называющий фамилию посетителя и перечисляющий не только титулы пришедшего, но и всех сопровождающих: жену, сыновей и дочерей. Громкий отчктливый голос принадлежал сухонькому и кривоногому старичку-мажордому и никак не вязался с его внешностью. Но фамилии гостей он произносил достаточно внятно и правильно.

Высокородного гостя Освальда фон Ваермана я уже видела дважды, но, увы, оба раза со спины. Первый раз на рождественской службе в храме, где теснота была такая, что яблоку негде было упасть. А второй раз имела честь наблюдать высокого гостя, окруженного собравшимися из соседних городков дворянами на богато убранных конях. Гость сидел в роскошных санях, закутанный в огромную шубу. Только эту шубу я и успела разглядеть.

Это случилось, когда мы с бароном и свекровью наносили визит вежливости баронессе Штольгер. Мадам Розалинда встала прямо у нашей повозки, откуда мы только что сошли, и отказалась двигаться, пока кортеж не исчез в переулке.

В этот раз во время визита хозяйка дома вела себя гораздо вежливее и почти не пыталась зацепить меня или госпожу Розалинду, так как к гостям вышел сам барон. К моему удивлению, я поняла, что хозяин дома рад видеть моего свекра. Они вполне душевно и тепло беседовали за столом, неторопливо попивая гипокрас.

Обе баронессы тихо и мирно обсуждали хозяйственные проблемы и немножко сплетничали о приезжем графе.

Дочь баронессы откровенно скучала, старательно не замечая меня. Баронесса Штольгер, как уже имевшая честь видеть и самого гостя, и его сопровождающих, восторженно рассказывала:

— Ах, дорогая госпожа Розалинда, какой удивительно милый и деликатный мужчина, этот самый граф. И он так смотрел на мою девочку… Конечно, я понимаю, что он избалован вниманием столичных дам, но кто знает, кто знает… Кроме того, в его свите есть еще и секретарь, пусть не такой и молоденький, зато очень солидный. Слуги говорили, что он вдовец и весьма состоятельный. Ну и личная охрана графа – весьма достойные молодые люди.

Один из них, тот, который самый главный капитан Лейниц – ХОЛОСТЯК!

— Да, милая баронесса Штольгер, – понимающе кивала моя свекровь, – иметь незамужнюю дочь в наше время – большая обуза. Бог даст, на балу ваша девочка найдет себе достойного жениха, – сказано это было с некоторой долей ехидства.

Я слегка откашлялась, привлекая внимание госпожи Розалинды, и она, спохватившись, любезно добавила:

— Дело молодое, а вашей Риане пора уже собственное гнездо вить. Эвон, какая красавица выросла, дай Бог ей здоровья.

С этим утверждением баронесса Штольгер спорить не стала, пробормотав ответную любезность о том, какой замечательный сын вырос у моей свекрови.

В общем и целом визиты прошли достаточно спокойно. Свекор тихо радовался, что я не позволила завязывать ему оба глаза. Хотя изначально госпожа Розалинда пыталась поскандалить на эту тему, утверждая, что муж ее выглядит слишком уродливо и позорит своим видом семью. Пришлось напомнить ей о том, что она поклялась вести себя достойно.

Свекра вела я сама, лично, вежливо поддерживая под локоть, поэтому все визиты обошлись без эксцессов. Он ни разу не упал и даже не споткнулся. Постепенно баронесса успокоилась, а домой вернулась в прекрасном расположении духа.

И вот теперь — бал в ратуше!

***

Большую часть людей, собирающихся в зале, я никогда не видела прежде. Зато, к моему удивлению, свекра не только многие знали и спешили поздороваться, но и вели себя чужаки так, что я понимала: барона уважают. Тем более странным мне казалось, что такая хабалистая баба, как Розалинда, сумела полностью подмять его под себя.

Меня представляли целой толпе народа, и минут через пятнадцать я уже сдалась, понимая, что не запомню большую часть имен и титулов. Очень многие соседи привезли с собой детей. Разумеется, не младших, а тех, кого уже можно выводить в общество: девушек старше шестнадцати-семнадцати лет. Парней их возраста было вполовину меньше. То ли родители не сочли нужным вывозить сыновей, то ли парни уже были женаты – непонятно. Высокий гость запаздывал, но девицы, сбившиеся в несколько стаек, хихикали и обсуждали высокого седоусого мужчину, одетого просто и без лишней роскоши. Насколько я поняла, это и был тот самый капитан личной охраны. Его скромная одежда разительно отличалась от излишне пышных туалетов присутствующий. А уж количество драгоценностей на местных мужчинах и женщинах просто зашкаливало. У некоторых не просто на каждой руке сидело по нескольку перстней, но и на каждом пальце могло быть по два сразу. Никто, похоже, не понимал, как нелепо выглядят громоздкие сочетания разностильных драгоценностей, когда массивный золотой кулон с рубинами обрамляют еще и три-четыре цепочки из серебра или золота, каждая со своим, вычурным плетением; когда вычурный серебряный перстень с алым камнем "подперт" тонким гладким колечком и просто "задавлен" золотым перстнем на следующем пальце. Было очень заметно, что присутствующие "носят все лучшее сразу...".

Гул в зале все усиливался вместе с жарой: горели два камина и штук сорок белых восковых свечей, на которые отдельно собирали деньги с дворян. Свечи были расположены в двух массивных чугунных люстрах под потолком и в плохо начищенных медных бра по стенам.

В комнате становилось душно. Все отчетливее пахло потом, пыльными тканями и различными видами трав, спасающих от моли: дворянки вынули из сундуков лучшие свои одеяния и теперь пыжились друг перед другом, бросая ревнивые взгляды на отделку и драгоценности. В одном из углов комнаты скромно возились музыканты.

Оттуда доносилось позвякивание незнакомых мне инструментов.

Я тихо стояла на полшага позади свекра, прекрасно понимая, как сильно я привлекаю к себе внимание. С праздничными визитами я ездила по гостям в приличном шерстяном платье, к которому сшила вполне симпатичный воротник-пелеринку из жесткого розоватого атласа. Выглядела я элегантно и весьма скромно, как молодая робкая учительница. Платье же для бала, где я собиралась увидеть не привычных соседей-баронов, а новых людей, с которыми придется знакомиться и, может быть, даже общаться, было совсем другим. Тогда в лавке я долго колебалась, выбирая ткань, и все же остановилась не на блестящей парче, а на роскошном шелковом бархате молочно-серого цвета. Ткань была прекрасной выделки, с ровным глянцевым ворсом и богатым атласным отливом, но главное – на такой цвет ляжет любая отделка. А поскольку я не была хорошей швеей и сделать достойную вышивку за неделю точно не успела бы, то я вспомнила одну милую штучку, которой несколько раз любовалась в прежней жизни: объемные цветы, вышитые атласными лентами.

Так что сейчас, старательно прячась за спиной барона, глядя в пол и скромно улыбаясь, я знала совершенно точно: на меня смотрит весь зал! не зря баронесса Штольгер сразу после приветствия недовольно поджала губы и увела одетую в парчовое платье Риану подальше от нас. За это я была удостоена улыбки госпожи Розалинды. Онато как раз была в восторге от того, что мы привлекаем столько внимания.

Бальный туалет мой был обычного покроя, напоминающего сарафан на шнуровке. От местных изделий его отличало то, что рукава были сшиты из этой же ткани, это было не принято. Ну и, конечно, отделка.Очень умелой рукодельницей я не была, да и каких-то секретов этой техники не ведала, но если знаешь, как должно выглядеть конечное изделие, при желании можно разобраться, что к чему. А желание у меня было. И очень большое.

Поэтому сейчас у меня с левого плеча спадал маленький водопад из мелких роз бордового, белого и кремового оттенков. Он сходил на нет к талии и, рассыпав несколько крупных цветков по широкой юбке, исчезал совсем. Ничего похожего местные дамы никогда не видели.

Даже моя свекровь, хотя и радовалась своему новому платью, как ребенок, недовольно поджала губы, когда я перед балом зашла к ней посмотреться в зеркало. Придраться госпоже Розалинде было не к чему: платье закрывало меня от горла до кончиков туфель, но смотрелось оно столь необычно и роскошно, что дома свекровь сходу попыталась наговорить мне гадостей. Она критиковала и цвет платья, и мою прическу, и даже заявила, что мой муж будет недовольно таким расточительством. Я уже настолько привыкла к ее характеру, что просто приложила палец к губам, показывая, что ей нужно заткнуться. И она заткнулась.

А приехав на бал, она и вовсе приободрилась: мы привлекали внимание. И в этом самом внимании отчетливо прослеживалась зависть.

Сейчас свекровь гордо стояла рядом с мужем и пренебрежительно поглядывала на “соперниц”, разговаривая с ними снисходительно и преувеличенно любезно. Мы с ней явно были одеты если не лучше, то значительно интереснее остальных женщин в зале. Впрочем, закапризничала она довольно быстро и мы с бароном проводили ее на одно из свободных мест у стены. Стоять долго Розалинда не могла -- уставала от собственного веса. Зато, с удобством расположившись на стуле, она гордо взглянула на сидящую рядом соседку и тут же заявила:

— О, госпожа Вельтор, я вижу, на вас то же самое платье, что вы носили шесть лед назад, когда мы с вами виделись последний раз? Прекрасная у ткань, конечно, и такая прочная! Но вот лично мне в этом году захотелось освежить наряд. — свекровь любовно огладила на себе вертикальную вставку из зеленого бархата и снисходительно посмотрела на порозовевшую от расстройства собеседницу.

Пристроив на стуле у стены госпожу Розалинду, мы с бароном решили еще погулять среди гостей. Вспоминая домашнюю сценку недовольства баронессы, я мысленно улыбалась: это недовольство лучше любых слов говорило о том, как я хорошо выгляжу. Пусть мне и не перед кем красоваться, но иногда так хочется чувствовать себя не просто молодой, но и красивой. От этих мыслей меня оторвал громкий голос мажордома, возвестившего:

— Его сиятельство граф Освальд фон Ваерман!

Глава 46

Как-то само собой получилось так, что гости, разбредающиеся по залу, подались в стороны, освобождая центральный проход к столу. Я аккуратно придерживала свекра за локоть, слегка направляя его движение, потому на появившуюся в дверях фигуру посмотрела одной из последних.

Первое впечатление: он высок ростом. Почти на полголовы выше всех своих сопровождающих.

Вслед за именем графа мажордом торопливо выговаривал имена остальных гостей, пришедших с ним как свита.

Но все взгляды были прикованы к “главному герою”. Темноволосый, с довольно крупными чертами лица и хорошим крепким подбородком. Тщательно выбрит и на удивление достаточно скромно одет. В какой-то момент у меня даже мелькнула мысль: «Чем-то он похож на моего свекра… Если бы не бархатная повязка, закрывающая левый глаз барона, то и вообще смахивали бы на отца и сына. Правда, они схожи не так лицом, как манерой одеваться: скромно, удобно и без излишеств.». На графе был темный бархатный колет без всякой отделки. Верхние пуговицы расстегнуты и видно белоснежную рубашку, обшитую по вороту тонкой кружевной каймой. Брюки, как здесь и принято, заправлены в высокие сапоги. В общем-то, ничего особо интересного, кроме, пожалуй, выбора украшений.

Надо сказать, что местная ювелирка отличалась грубостью и примитивностью. Почти ни у кого не было граненых камней, и все ожерелья, перстни и серьги украшали довольно массивные кабошоны. А вот у графа в левом ухе искристо поблескивала маленькая розовая граненая бусина, да на правой руке ярким пятном выделялся единственный перстень с огромным красным камнем. Это, пожалуй, было немного необычно.

Женщины, как и положено, блистали: у многих на пальцах было даже не по одному перстню, а по два-три небольших. Разумеется, мужчины не отставали от дам: массивные перстни, толстые золотые и серебряные цепи, выпущенные поверх одежды, и даже чеканные серебряные браслеты такой ширины, что скорее напоминали наручи. На фоне этого великолепия граф выглядел весьма скромно.

Отдавать команды в зале принялся розовощекий толстяк, любезный и приторный. Именно он провозгласил:

— Дамы и господа, прошу всех к столу! Ваше сиятельство, позвольте вас сопроводить!

Пока все рассаживались за столом, мы с бароном вернулись за госпожой Розалиндой. Толстяк в это время довольно уверенно распоряжался прислугой, а баронесса, вздохнув тяжело оттого, что снова нужно вставать и идти, ворчливо сказала:

— Этот проныра Бостер опять ухитрился занять лучшее место!

— А кто он, этот господин Бостер? – мне просто было любопытно.

Почему-то ответил мне свекор, а не госпожа Розалинда.

— Господин Бостер уже лет десять является бессменным бургомистром сразу двух городов. Он умеет найти некую точку равновесия между интересами баронов Бронхена и Превера.

— А кто наш бургомистр? – на всякий случай уточнила я.

Гости еще рассаживались, а мы с медленно переваливающейся Розалиндой едва-едва прошли половину зала.

Барон спокойно сообщил:

— До начала последней войны все эти земли были под рукой старого графа Булона. Он умер года за три до войны, не оставив прямого наследника. Несколько лет шли конфликты между троюродными братьями из боковой линии Булонов. А потом наш король передал все земли под управление герцога. Именно поэтому в Бронхене и Превере нет ратуши, а у нас нет бургомистра. Мы находимся ближе к герцогскому городу и сами отправляем туда налог. – А в этом году мы разве отправляли? – Твой муж занимался этим сам, Клэр, – сухо ответил барон. Свекровь только недовольно глянула на него и промолчала.

Не знаю, пригодится ли мне эта информация в дальнейшем, но слушать барона мне было интересно. Однако мы уже дошли до стола, и надо сказать, что наши места изрядно расстроили баронессу. Розалинда, севшая по левую сторону от мужа, тут же недовольно начала шипеть:

— Если бы ты не был столь глуп, мы бы могли сидеть гораздо ближе к графу! А сюда, в конец стола, попадут только остатки пира!

Я заметила, что сидящая чуть ближе к центру баронесса Штольгер прислушивается к словам свекрови и, протянув руку за спиной барона, незаметно ткнула Розалинду кулачком в бок. Толстуха ойкнула и замолчала.

Через некоторое время я поняла, почему она была так расстроена нашим местом: лакеи начали разносить первую перемену блюд от центра стола, от места, где сидел граф. Тушки зажаренных в травах ягнят, которую несли на огромных подносах трое из лакеев, быстро таяла под большим ножом еще одного слуги. К торцевому месту стола, где сидели мы, на блюде осталась только голова и довольно невзрачные голяшки. Одна из этих голеней перекочевала в тарелку Розалинды, и та наконец-то замолчала. Это было не слишком приятно, но совсем не смертельно: на столе красовалось множество блюд, и я, чуть потянувшись, начала наполнять тарелку свекра. Холодная куриная лапа, щедро посыпанная перцем, вареное яйцо, которое я сама ему и очистила, брикет плотной рисовой каши, который тут же полил густым мясным соусом шустро подскочивший лакей.

Первые минут тридцать пира все дружно насыщались. Затем подали вторую перемену блюд, в этот раз четыре огромных фаршированных рыбины. Такие большие, что хватило на всех гостей. И даже после этого на тарелке у разносчика осталась солидного размера хвостовая часть.

Из напитков на столе был довольно вкусный яблочный сидр и какое-то вино, которое подливали только мужчинам. Женщинам же, желающим выпить вина, его на две трети разбавлял водой специальный лакей с кувшином, зорко следящий за наполнением кубков.

Кстати, у центра стола возле графа стояли аж два слуги, следящие за тарелками и кубками самых важных гостей.

Бургомистр восторженно начал произносить тосты в честь высокородного гостя. И даже сам граф, подняв кубок, проговорил что-то о том, как он счастлив оказаться в этих краях.

Третья перемена блюд вызвала восторженные аплодисменты всех присутствующих. Четверо слуг на специальных носилках с трудом выволокли еще шипящую горячим жиром баранью тушу. Как громогласно объяснил бургомистр, блюдо изготовлено в честь нашего высокородного гостя. Баран фарширован голубиными тушками, в каждой из которых таится своя начинка.

К этому времени бесконечный жор мне достаточно наскучил, да и особого голода я не испытывала изначально.

Потому, проследив, чтобы на тарелку свекра попал тот самый голубь, я слегка отодвинулась от стола. С этого места мне стало видно, каким скучающим взглядом обводит лица сидящих напротив людей высокородный гость.

На мгновение мы столкнулись с ним взглядами, и я снова сдвинулась на своем табурете – так ему будет хуже меня видно.

Пиршество длилось часа два, не меньше. Мы уже давно разговаривали со свекром, который тихонечко рассказывал мне о прежней довоенной жизни. Госпожа Розалинда о чем-то сплетничала с баронессой Штольгер, которая всю дорогу отвлекалась на свою чем-то недовольную дочь. Заметив, что бургомистр снова поднимается со своего стула, я уже обрадовалась, решив, что сейчас пир окончится. Однако господин Бостер похлопал в ладоши, желая привлечь к себе внимание, и громогласно объявил:

— Господа дворяне! У меня есть для вас еще одна совершенно замечательная новость! Два месяца назад его королевское величество Альбертус Девятый, милостью Всевышнего король Заксонии подписал ордонанс о даровании городов Бронхена, Превера, Брандена, Наамарии и Альмейна со всеми прилегающими деревнями, лесами и прочими землями под руку высокородного графа Освальда фон Ваермана. Приветствуйте своего господина!

На какое-то мгновение в зале воцарилась тишина, которую прервали бурные аплодисменты и даже кое-какие восторженные выкрики. Больше всех, как мне показалось, радовались женщины.

Владыка наших земель, граф Освальд фон Ваерман встал со своего места, поблагодарил присутствующих за теплый прием, пообещал править справедливо, но строго. И, несколько натужно улыбнувшись, сообщил, что намерен возродить старую резиденцию графов Булонов, а посему проживать постоянно собирается в городе Альмейне.

Тут уже веселье и аплодисменты были значительно менее бурными: похоже, большая часть присутствующих были разочарованы решением нового господина. Зато искренне отбивали ладоши и Розалинда, и баронесса Штольгер, и даже заулыбавшаяся Риана: Альмейном назывался тот самый городок, в котором мы сейчас находись.

Глава 47

После знакомства с новым хозяином земель объявили танцы. Надо сказать, что хотя музыканты в углу зала усердно пиликали что-то медленное и торжественное, выходить в центр никто не спешил. Женские языки работали с какой-то невообразимой скоростью, и в комнате стоял отчетливый гул, сквозь который прорывались отдельные слова: «… молодой граф …его королевское величество благоволит …графский замок …не женат!!!».

Мужчины не отставали от своих жен, но с их стороны звучали немного другие речи: «…ремонт ратуши …доволен бургомистром …задолженности по налогам.».

Сам граф стоял в окружении дворян и вежливо отвечал на вопросы. Наконец ему это надоело, и он, склонившись к уху бургомистра, что-то скомандовал. Толстяк Бостер часто закивал, показывая, что он все понял, и кинулся к музыкантам. Сам же граф, очевидно, опасаясь открытия “охотничьего сезона” на собственную персону, вывел в центр зала пышнотелую даму лет сорока, разодетую в парчу и атлас несколько попугайских расцветок. В ее туалете сочетались голубые, желтые и зеленые цвета, и даже прическа была украшена султаном из трех перьев тех же оттенков.

— Я смотрю, господин Бостер опять приобрел супруге новое платье? – Розалинда по-прежнему сидела у стола, просто теперь повернулась к нему спиной.

Ответить ей было совершенно некому: большая часть женщин покинула стол, и теперь они кучковались группами вдоль стен, обсуждая новости. Соседка Розалинды, баронесса Штольгер, тоже сбежала туда, прихватив свою дочь.

Особенно активно обсуждение шло там, где за спинами маменек стояли девицы на выданье.

Этих девиц в зале было около двух десятков, и сейчас все они собрались вокруг самого большого женского кружка. Некоторые даже привставали на цыпочки, пытаясь заглянуть за широкие спины мамаш. Участвовать в разговоре им не позволял статус, но они явно не хотели пропустить ни слова.

Бургомистр громко захлопал в ладоши, стараясь привлечь к себе внимание, и скомандовал:

— Танцы! Кавалеры, приглашайте ваших дам!

Вдоль стен зала началось броуновское движение. Насколько я поняла, на первый танец молодежь не допускалась.

С десяток молодых парней и все девушки скучливо топтались у опустевших стульев и скамеек. Мужчины же постарше находили своих жен и вставали в центре зала, рядом с графом и его дамой. На эту пару с умилением во взоре глядел бургомистр господин Бостер. Впрочем, не он один. Высокую фигуру графа девицы оглядывали с таким акульим интересом, что я даже усмехнулась про себя.

Сам танец оказался весьма несложным, медленным и в какие-то мгновения даже забавным. Например, когда мужчины и женщины выстроились в две шеренги лицом друг к другу и, несколько раз хлопнув ладоши, начали играть в ладушки со стоящим напротив партнером. Впрочем, это была всего лишь одна из фигур, а в основном танец сводился к тому, что после каждого неторопливого па партнеры сдвигались относительно друг друга, и кавалер получал в напарницы жену соседа.

Слуги шустро убирали со стола блюда, и, чтобы не мешать им, мы с бароном сопроводили госпожу Розалинду к одному из свободных мест у стены. Танец в это время уже закончился, и хотя я слегка направляла свекра, поддерживая его под локоть, граф, что-то любезно говоривший своей толстухе-партнерше и провожающий ее к мужу, ухитрился изрядно толкнуть барона плечом. Жена бургомистра испуганно ахнула, прижав пухлую руку к груди.

Свекра я подхватила и упасть ему не дала, но невольно буркнула в сторону на мгновение застывшего графа:

— Поаккуратнее!

Толстуха ахнула еще раз и прижала к груди вторую руку, колыхнув ярко-желтым атласным бюстом. Граф несколько картинно изогнул домиком левую бровь и посмотрел на меня с высоты своего роста.

Ляпнув: «поаккуратнее», я почти сразу поняла, сколь неуместно было мое замечание. Свекор тут же счел нужным вмешаться:

-- Прошу прощения, господин граф, – он слегка склонил голову, коротко поклонившись. – Моя невестка не привыкла к светским развлечениям.

Слова барона показались мне весьма забавными, и я невольно скептически улыбнулась: «По мне так это больше напоминает сельскую дискотеку, чем светское общество…». Ответ графа меня изрядно удивил. Я совершенно точно видела, что это он толкнул барона, однако ответил граф так:

— Я прощаю вас, господин…

— Конрад фон Брандт – представился свекор.

— Я прощаю вас, Конрад фон Брандт, – спокойно повторил граф, продолжая разглядывать меня.

Надо сказать, что под его взглядом я чувствовала себя весьма неловко, однако пыхтящая рядом Розалинда довольно незаметно толкнула меня в бок и тихо прошипела:

— Поклонись…

Скосив глаза на свекровь, я заметила, что она кланяется так же, как барон, слегка согнувшись в поясе, и молча повторила ее движение. «Слава Богу, что здесь хоть реверансов не делают! А то бы я точно опозорилась.».

Решив, что инцидент исчерпан, я тронула барона за локоть, желая, наконец, довести его и Розалинду до свободного места. Я даже успела сделать шаг, когда меня остановил голос графа фон Ваермана:

— Я не отпускал вас, юная госпожа.

От удивления я застыла на месте, совершенно не представляя, что нужно делать дальше. Поскольку граф был центральной фигурой этой вечеринки, и с него весь вечер не сводили глаз гости, то уже сейчас в нашу сторону было обращено множество любопытствующих взглядов. Даже гул голосов в зале стих. Только жалобно взвизгнул в углу какой-то музыкальный инструмент: похоже, его просто уронили.

В воздухе отчетливо повисло напряжение, и я слегка напряглась: «Зачем он пытается раздуть из этой мелочи целую историю?! Неужели мой ответ слишком уж оскорбителен?! Черт, я же ляпнула совершенно машинально…». Граф же между тем продолжал:

— Я требую виру, барон фон Брандт!

Теперь уже ахнула Розалинда, точно так же, как и жена бургомистра, прижав ладонь к груди. Свекор стоял перед этим верзилой, гордо вздернув голову и молча ожидая его решения. Я окончательно перетрусила: «Неужели он действительно оштрафует баронство?! У нас и так запасов не слишком много. Он что, серьезно потребует сейчас отдать ему поросенка или половину картошки?!»

— Я требую в качестве штрафа танец с юной баронеттой, – оповестил людей граф.

Госпожа Розалинда ощутимо выдохнула, да и свекор стал менее напряженным, а все вокруг любезно улыбались и кто-то за спиной графа произнес:

— Какая восхитительная шутка, господа! Какой тонкий юмор! Пожалуй, и в королевском дворце эта история имела бы успех!

Не знаю, кто первым стал аплодировать, но это точно был мужчина. Женщины смотрели на меня не слишком одобрительно, а многие и улыбались явно через силу. Юные же девицы и вовсе не сочли нужным аплодировать: им явно не понравилось то, что граф выбрал себе партнершу сам, а не предложил следующий танец, второй по статусу после жены бургомистра даме в этом зале.

Граф смотрел на меня абсолютно серьезно, без намека на улыбку. И поскольку я молчала, все взгляды обратились ко мне. “Вот же… Зараза какой! Нафига он это делает? Что ему от меня нужно-то?”. Молчание затягивалось, и я чувствовала, что мой свекор снова напрягся. Его можно понять: по сравнению с графом он человек маленький. А этот верзила вполне способен доставить кучу неприятностей.

Госпожа Розалинда, прижавшись к моему боку, шипела на ухо: “Кланяйся и соглашайся! Немедленно!”. Я бы и согласилась, только танцевать-то я не умела. Потому я уставилась графу в глаза и выдала:

— Господин граф, мой муж сейчас находится на службе у герцога. Эта разлука так печалит меня, что я дала обет не танцевать до его возвращения. Прошу простить меня, но обет нарушить я никак не могу.

Глава 48

Всю дорогу недовольная Розалинда шипела, возмущаясь моей глупостью и опрометчивостью:

— Ишь ты! Мужа она ждет! Обет она дала! Да из-за тебя теперь ни на один бал больше не попадем! А ведь граф-то будет жить здесь, у нас. И балы будут: не чета этому!

Свекор, уже привыкший к ее бесконечному брюзжанию, просто молчал. Он вообще очень мало разговаривал с (женой на моей памяти. Только тогда, когда это было неизбежно. Однако, когда мы уже вошли в дом, он, сбрасывая меховую накидку на руки Нине, задумчиво произнес:

— Может быть, мудрее было уступить один раз, Клэр. Граф быстро потерял бы к тебе интерес. А сейчас…

Из здания ратуши мы уезжали одними из первых. Но за то время, что длились танцы, не только я заметила несколько заинтересованных взглядом местного владыки, а и многие другие. Поскольку госпожа Розалинда вслух отмечала каждый брошенный на меня взгляд, свекор тоже был извещен об этом. Сейчас, немного успокоившись, я понимала, что он во многом прав. Ну, вышла бы я потанцевать…

Пять минут позора и разочарование графа были бы мне обеспечены. Соседи посплетничали бы и успокоились.

Тем более, что не так часто я их и вижу. А вот мой отказ, пожалуй, изрядно подогрел интерес у мужика.

Насколько сильно, я поняла уже утром, когда один из вояк, сопровождавших графа, привез барону письмо.

Свекру пришлось спуститься вниз, где он под внимательными взглядами капрала и двух сопровождавших солдат сломал печать и протянул лист мне, коротко скомандовав:

— Читай вслух, Клэр.

Письмо было вежливым и официальным, но новости в нем содержащиеся, из разряда: не было печали. Граф фон Ваерман сообщал, что собирается нанести барону Конраду фон Брандту визит, дабы побеседовать о бедственном положении баронства и о долгах по налогам. Более того, в письме была указана дата и час этого визита.

Свекор выслушал меня, не дрогнув, а потом спокойно ответил капралу:

— Передай его сиятельству, что мы будем счастливы принять его в нашем скромном доме.

Госпожа баронесса, успевшая уже усесться за стол с завтраком, была необычайно взволнована. Первое, что она сказала, когда за гонцами захлопнулась дверь, было:

— Какая честь! Клэр, ты должна постараться и не ударить в грязь лицом. Я лично пронаблюдаю за тем, как ты готовишь стол для высокого гостя.

Вспоминать три дня подготовки и бесконечные истерики Розалинды на тему: «Ты все делаешь не так!» было крайне неприятно. Барон отнесся к новости несколько отстраненно, и единственное изменение, которое он внес в обычный распорядок, было следующим:

— Клэр, будь добра, во время визита накрой стол внизу для четверых. Мне не хотелось бы приглашать графа в свою комнату.

Что визит графа может быть связан со мной, я понимала достаточно отчетливо. И мне сильно не нравилось то, как он демонстрирует свой интерес ко мне. По местным меркам я для него чужая жена, запретная территория.

Такими действиями он уничтожает мою репутацию и вообще ведет себя непозволительно нагло. Именно поэтому к встрече я оделась ровно так, как одевалась дома всегда: простая белая блуза и потускневший от стирок шерстяной сине-серый сарафан. Правда, над меню мне все же пришлось поколдовать, уступая истерикам свекрови. Да и то сказать: не есть он сюда едет, поэтому пусть стол будет накрыт богато, раз уж Розалинде так хочется пофорсить.

Сегодняшний костюм графа один в один напоминал тот, в котором он был на балу. Обычная белая рубашка с тонкой кружевной полоской, практичный и теплый шерстяной колет, только в этот раз темно-серого цвета и теплые грубоватые брюки, заправленные в сапоги. Правда, плащ, который принял у графа Ханс, отличался не столько роскошью, сколько очень богатым меховым подбоем. Ну, так это не покрасоваться, а для тепла.

Когда приветствия и поклоны закончились, свекров заворковала:

— Господин граф, принимать вас в нашем скромном замке — это такая честь! Прошу вас, не побрезгуйте отобедать с нами.

Граф не побрезговал. Он даже, как будто назло Розлинде, высоко оценил жареный картофель, который я поставила на стол в качестве дополнительного гарнира. Надо сказать, что разговор за столом не слишком-то и клеился. Барон не то чтобы отмалчивался, но на все вопросы гостя отвечал по-военному кратко. Зато соловьем разливалась баронесса, жалуясь на тяжелую жизнь и бессовестных крестьян, неохотно платящих налоги.

Прислуживала за столом Нина. И я видела, как она нервничает, боясь не угодить высокому гостю и нарушить какое-то из правил. Но, похоже, свекровь не зря ела ей мозг три дня. Сейчас служанка подавала блюда по правилам: сперва графу, затем барону и только потом Розалинде и мне.

Наконец утомительный обед закончился, и граф обратился к моему свекру:

— Господин барон, я привез с собой кое-какие бумаги и хотел бы обсудить это с вами наедине.

Свекор кивнул, соглашаясь, и приказал:

— Розалинда, ступай к себе в комнату.

Мне показалось, что слова барона немного смутили его сиятельство. Граф вынужденно кашлянул, глядя в спину удаляющейся баронессы, и спросил:

— Разве вы не отошлете вашу невестку, барон?

— Нет, ваше сиятельство. Возможно, вы не заметили, но я наполовину слеп и не могу сам читать. Клэр заменяет мне мои глаза.

— Вы хотите сказать, что баронета обучена грамоте? – кажется, граф удивился.

— Она обучена и грамоте, и счету.

Возникла несколько неловкая пауза, а потом граф еще раз кашлянул и начал говорить.

Речь его сиятельства не была слишком уж длинной. Он пояснил, что все долги этих земель переведены на него. А также добавил, что из всех баронств наше самое разоренное. И хотя последние несколько лет урожаи в этих землях были вполне достойные, баронство ни на один медяк не уменьшило сумму задолженности в казну.

— Возможно, вас не известили, ваше сиятельство, но волей герцога я лишен прав управлять этими землями, и они переданы в пользование моему сыну Рудольфу, который сейчас находится в герцогском войске.

— Я, господин Брандт, прежде чем приехать к вам с претензией, выяснил все, что мог, у бургомистра. Я не знаю только, кому доверил управлять землями в свое отсутствие ваш сын. К сожалению, никаких документов на этот счет просто не существует. Поэтому я могу взять баронство под свою руку до возвращения баронета Рудольфа с войны. Или же могу передать права вам прямо здесь и сейчас.

-- Не думаю, господин граф, что это хорошая идея. Вы предлагаете мне девять месяцев отвечать за чужую бестолковость, успеть наладить к осени хоть что-то в деревнях, а потом снова вернуть земли баронету. Прошу прощения, но мне это не интересно, – очень сухо и даже надменно ответил мой свекор.

Я сидела, стараясь не отсвечивать, и почти не дышала: боязно было, что граф вспомнит о моем присутствии и настоит на том, чтобы удалить меня. И не факт, что свекор потом сочтет нужным рассказать, какие бедствия обрушатся на наш дом в ближайшее время. Поэтому я смотрела в стол, разглядывая волокна нитей на скатерти и стараясь, не дай Бог, не встретиться с мужчинами взглядом. Тем более, что для графа фон Ваермана ответ барона, похоже, был весьма неожиданным.

Граф раздраженно побарабанил пальцами по столу, что-то обдумывая в это время. Пауза была такой напряженной, что я невольно оторвала взгляд от скатерти и взглянула на упрямо поджавшего губы барона, а потом машинально перевела взгляд на графа. Во время этой паузы он просто рассматривал меня. Столкнувшись со мной взглядом, его светлость усмехнулся и гораздо более мягким тоном сказал:

— Знаете, господин барон, пожалуй, я могу предложить вам еще один возможный вариант. Я полностью аннулирую доверенность, выданную вашему сыну герцогом, и вы останетесь владельцем земель до самой вашей смерти. Но при одном условии…

Похоже, такой вариант заинтересовал свекра.

— И что же это за условие, господин граф?

— Как вы знаете, замок, в котором я собираюсь обосноваться, заброшен уже давно. Его придется долго приводить в порядок, чтобы там можно было жить с комфортом. Я привез с собой охрану, солдат, но взял очень мало слуг.

Раз уж баронетта грамотна, она могла бы занять должность моей экономки.

За моей спиной находилась дверь в комнату госпожи Розалинды, и все присутствующие за столом услышали, как она ахнула от неожиданности. А вот мне, как ни странно, стало немного легче. За эти три дня я изрядно вымотала себе нервы размышлениями на тему, какой вред мне может нанести интерес графа. Признаться, мысли были одна хуже другой. А сейчас, когда все стало кристально ясно, страх понемногу стал испаряться. Он таял, как лужица пролитого на пол спирта, оставляя после себя странное, чуть пьянящее ощущение.

Барон встал со стула и, опираясь сухой ладонью на стол, холодно ответил:

— Господин граф, мне кажется, вы забываетесь… Думаю, вам лучше покинуть мой дом, пока он еще мой. Если у вас есть желание, вы можете забрать баронство под свою руку: мне все равно. Клэр, ступай в свою комнату, – с этими словами барон повернулся и достаточно уверенно подошел к лестнице.

Некоторое время мы с графом еще слышали его шуршащие шаги, а потом его сиятельство резко встал, приблизился к двери, ведущей в комнату баронессы, и плотно захлопнул ее. Он вернулся за стол, сел сбоку от меня и, ухватив теплыми крепкими пальцами мой подбородок, заставил поднять лицо и взглянуть ему в глаза:

— А что скажешь ты, Клэр?

Глава 49

— Что я скажу? Я скажу, ваше сиятельство, что я должна подумать, – с этими словами я взяла руку графа за запястье и с силой отбросила от своего лица, затем развернулась и ушла в свою комнату. Он фыркнул мне вслед совершенно по-кошачьи и, кажется, даже засмеялся. Мне было совершенно все равно, кто проводит графа из дома.

От его предложения меня изрядно потряхивало. Было оно по местным меркам совершенно неприличным, даже оскорбительным. Но вот крутилась у меня в голове мыслишка о том, что далеко не все куртизанки и дамы полусвета заканчивали свою жизнь в нищете. Выбрать такой путь – это одновременно обрести некое подобие свободы и самостоятельности, а с другой стороны, вечно зависеть от прихоти хозяина. Да-да, не стоит обольщаться и обманывать себя: моим хозяином станет граф.

Только вот проблема в том, что муж уже сейчас является точно таким же хозяином. И поменять его нельзя.

Сменить любовника, пожалуй, будет несколько проще.

Мне никогда не приходилось торговать собой или ложиться в койку к мужчине ради каких-то материальных выгод. Однако сейчас я на полном серьезе обдумывала: что именно для меня будет лучше. Возвращения Рудольфа я откровенно боялась. Тот ублюдок способен забить меня до смерти. Достаточно вспомнить, что он сделал с воспитанницей отца.

Так что предложение графа, хоть и хамское по своей сути, заставило меня задуматься: никаких других шансов избавиться от мужа у меня не было. По местным обычаям жена – практически вещь. То, что я обрела некое весьма шаткое равновесие в отношениях со свекровью, это скорее минус. Когда сын вернется, Розалинда припомнит мне каждое ограничение и каждую обиду, пусть даже и мнимую. Я оценивала ее здраво и прекрасно видела, что ни душевным благородством, ни избытками жалости свекруха не страдает.

Барон… Барон – единственный человек в этом гадюшнике, кого мне жалко было бы оставить. Если я решусь уйти к графу, свекор, скорее всего, воспримет это как оскорбление. Пусть мы и не стали с ним слишком уж родными и близкими, но в нем было то, что напрочь отсутствовало в других: порядочность и сострадание к людям. Барон умел любить. И расстаться с ним мне будет тяжело. Слишком мало вокруг живых человеческих душ. Для меня Нина и Ханс гораздо более близкие люди, чем соседи бароны или, например, мать настоятельница.

В какой-то момент я вдруг поняла, что обдумываю предложение графа вполне серьезно. Сейчас меня даже не слишком беспокоило, насколько аморально будет выглядеть мой поступок в глазах окружающих. Им всю дорогу было плевать на меня, и точно так же мне плевать на их мнение. Если я буду под защитой графа, никто не посмеет оскорбить меня. А уж ухмылки за спиной я как-нибудь переживу: соседи и сейчас ухмыляются.

***

Ночь я спала просто отвратительно: мне было страшно. И я не знала, чего больше боюсь: того, что последует за моим «да», или того, что граф передумает. Я уже жалела, что даже не попыталась поговорить с ним, когда мы были вдвоем. Я не знала об этом мужчине ничего: ни хорошего, ни плохого. По сути, он мог оказаться таким же скотиной, как и мой муж. Только у него было еще больше власти.

Вспоминала, как он сидел за столом вполоборота к окну, и зимний холодный свет четко очерчивал профиль. По крайней мере, он моется: волосы чистые, пусть и собраны в небрежный хвостик. И еще… от него не воняет. Тут я вспомнила запах мужа и невольно передернула плечами от омерзения.

Если смотреть со стороны, он симпатичнее, чем Рудольф, моложе и не кажется злобным. Но ведь… От секса, как известно, бывают дети. Не думаю, что здесь судьба незаконнорожденных детей будет слишком радужной. Так что, если я надумаю стать содержанкой, нужно будет торговаться до последнего и обсудить каждую мелочь.

И потом: если я надумаю согласиться, как я дам ему знать? Я даже не знаю, в каком районе находится тот самый заброшенный дом, где он решил поселиться. Мне что, нужно самой идти туда? Или что?!

***

Следующее утро началось с сюрприза. А точнее: с очень странного разговора с бароном. Я, как обычно, принесла ему завтрак, но он, равнодушно отодвинув тарелку, попросил:

— Сядь, Клэр. Нужно кое-что обсудить.

Я послушно уселась напротив и замерла в ожидании. Мне было важно услышать, что он скажет. Молчал свекор долго, а когда, наконец, заговорил, то почти в точности повторил все мои ночные мысли:

— Ты еще молода, девочка… Но, думаю, ты понимаешь, что я не смогу защитить тебя от Рудольфа. Вчера я ответил графу так, как должен был ответить… Да, как должен… – он помолчал, вздохнул и продолжил: – Жить без брака – большой грех… Но, по крайней мере, ты будешь жить. Подумай об этом, Клэр. А я слишком стар и беспомощен, чтобы суметь защитить тебя. Помни об этом… Ступай. Ступай и хорошенько подумай.

Свекровь ждала меня за накрытым столом. Разговор с госпожой Розалиндой был продолжением вчерашних ее бесед. Она явно слышала через щель непристойное предложение графа и, боясь лишиться хозяйки в доме, вслух рассуждала о том, что: “...неисповедимы пути Господни”, что если “...Бог кого сочетал волей своей, человек да не разлучит”, что сын ее, по сути, хоть и вспыльчивый, но отходчивый и добрый.

— Конечно, если супруга молодая не подчиняется, тут любой муж огневается. А если к нему с любовью и лаской, то и он ласков будет. А что наказал он тебя… Ну так сама и виновата – перечила мужу!

Меня раздражало ее бессмысленное бормотание, и, не доев завтрак, я поднялась к себе: слушать этот зудеж было просто невыносимо. В самой атмосфере дома повисло такое напряжение, что, казалось, воздух можно ножом резать. Поэтому, когда перед обедом в дверь сильно застучали, я испытала странное облегчение: по крайней мере, сейчас все разрешиться.

Это действительно был граф, который торопливо скинул свой тяжелый плащ прямо на пол, даже не дождавшись, пока его подхватит Нина. И, оглядев обеденный стол, накрытый для меня и свекрови, обошелся даже без

приветствий, коротко спросив:

— Где комната барона?

— По лестнице на третий этаж, – коротко ответила я.

Госпожа Розалинда еще неуклюже выбиралась со своего места, чтобы поприветствовать графа, когда он стремительно прошел мимо нас и торопливо зашагал по лестнице.

Притихшая свекровь молча плюхнулась на место и принялась нервно и растерянно отщипывать кусочки от лепёшки, складывая их на еще пустую тарелку. В глаза мне она смотреть не хотела или боялась. Ее можно было

понять: владелец графства, обласканный королем, не чета нищей баронессе. Её мнение никто учитывать не будет.

Я даже испытала слабое злорадство: пусть почувствует, каково это, когда ты ничего не можешь решить в собственной жизни.

Я слабо представляла, о чем разговаривают мужчины. Есть тоже не могла, потому суп медленно остывал на столе. А госпожа Розалинда, сложив руки и прикрыв глаза, тихонько бормотала молитву. Время тянулось невыносимо медленно. Мне казалось, что прошло уже несколько часов, когда сверху башни неожиданно раздался крик:

— Клэр! Клэр, поднимись сюда! – отразившись от стен лестницы, голос звучал искаженно, но все ж я понимала, что это зовет граф.

Розалинда нервно вздохнула, перекрестилась и, испуганно глядя на меня, прошипела:

— Ну, чего застыла? Слышишь же: тебя зовут! Ступай уже!

Глава 50

Бегом поднимаясь по лестнице в комнату барона, я совершенно не представляла, чего ожидать. Они поссорились, подрались, и граф в гневе убил старика?! Или предложил больше денег, и свёкор согласился? Или есть еще какие-то варианты? Сердце прыгало, как заячий хвост, и я изрядно запыхалась.

В комнате барона все было как обычно: тихо и пусто. Только на кровати удобно сидел граф Освальд фон Ваерман и внимательно рассматривал собственную руку. Точнее, единственный массивный перстень-печатку. Он даже потер его большим пальцем другой руки и дунул, убирая невидимую пылинку. Его светлость старательно делал вид, что он тут ни при чем.

— Клэр, тебе стоит пойти и собрать вещи, – голос свекра был сух и сипловат. Он повернул лицо в сторону и даже прикрыл глаза, как будто не желая видеть меня.

— Вы думаете, господин барон, что это разумное решение? Может быть, стоит сказать баронете?.. – неожиданно вмешался граф.

— Избавьте меня от повторения этой гадости, ваше сиятельство! – резко ответил барон. – Я не так молод, чтобы…

Я вообще перестала понимать, о чем идет речь. Что произошло между этими двумя?! Что за история, из которой барон сделал вывод, что я должна покинуть его дом?! В чем я провинилась-то? Между тем граф только равнодушно пожал плечами и обратился ко мне:

— Баронетта, позовите служанку и уложите с ней все свои вещи. Я сам отвезу вас. Кстати, если хотите, служанку можете забрать с собой.

— Как: с собой? А кто будет готовить господину барону? Кто будет… -- поразилась я. В мыслях у меня был полный ералаш. Конечно, они не умрут с голоду: возможно, Розалинда даже сварит кашу сама, но… Они оба довольно беспомощны в быту. Свекор не сможет мыться и стирать, он не сможет сам наколоть дров. Хотя с ними останется Ханс, но все же…

— Не беспокойтесь, – перебил меня граф. -- Я сегодня же пришлю людей, которые присмотрят за господином фон Брандтом, – он смотрел на меня внимательно, как бы пытаясь что-то выяснить для себя.

— Людей? Сюда, в дом? – тупо переспросила я. – Крестьян? Но ведь они не будут знать, где и что лежит, как готовить и…

— Клэр, -- поморщился граф, – не говори глупостей. Я пришлю управляющего и расторопную служанку, которые наладят быт. Займись своими делами и не волнуйся.

Я растерялась и разозлилась одновременно. Это было так похоже на мою свадьбу. Никого не интересовало, что я думаю и чего хочу сама. Я посмотрела на барона, как на последнюю надежду. Но он все так же сидел, повернувшись ко мне в профиль: он даже не видел меня. Точнее, не хотел видеть. Выходя, я от души хлопнула дверью. Увы, это была единственная возможность хоть как-то выразить свое возмущение.

***

Нина суетливо паковала сундук, без конца задавая вопросы:

— Ой, беда-то экая! Так и как же теперя, госпожа?

— Не знаю, Нина.

— А кто, например, ужин нынче готовить будет? Я-то, может, и сварю похлебку, но станут ли господа кушать этакое?

— Не знаю… Кто-нибудь…

— А с украшениями теперя как же? Остатние-то раскупят, конечно, а ведь и заказов уже много. А ежли вы уедете, то кто делать станет? Ой, горе-беда…

— Хватит! Замолчи! – рявкнула я, бросая на пол стопку рубашек.

У меня тряслись руки, слезы невольно набегали на глаза. Даже то тихое и хрупкое благополучие, что я выстроила, пусть и на время, в доме барона, рушилось с неимоверной скоростью. Я тонула в этом мире, как в грязном болоте, и не видела перед собой даже ветки, за которую могла бы зацепиться. Кинулась лицом в подушку и зарыдала, больше не сдерживая себя…

Нина топталась рядом, поглаживая плечо и растерянно бормоча с сочувствием:

— Ай, госпожа… Миленькая-родненькая, да не убивайтесь вы этак-то! Да чтоб энтим мужикам пропасть пропадом! Не рвите душу-то себе, госпожа! Не рвите! Может, оно еще и ничего… Может, еще и сложится у вас с энтим графом-то… Он и собой вон видный какой! – Отстань!

Отревелась, села, свесив ноги с кровати. Вытерла слезы прямо рукавом и спросила:

— Ты поедешь со мной? Мне нужна горничная, да и просто… -- добавлять, что вдвоем не так страшно, я не стала.

Нина испуганно вытаращила глаза и отдернула руку, которой поддерживала меня за плечо.

— Так ить, госпожа, я же подневольная. Конечно, как прикажете, так и оно сбудется. Как господин барон прикажет, – тут же уточнила она. – Ежли велите, я схожу да и спрошу у них…

Я смотрела на её бегающий взгляд и понимала: не помощница. Она боится что-то менять, переезд страшит ее.

Заставить, конечно, можно… Только зачем? Неприятно, но осуждать селянку я не возьмусь.

— Бог с тобой, Нина. Не нужно ходить к барону. Останешься здесь.

— Ой, спасибочки, госпожа! Ой, дай вам господь счастья-благополучия всяческого! – горничная заметно оживилась и, повинуясь моему жесту, вернулась к укладке сундука.

Уже некоторое время я слышала на лестнице какие-то странные шуршащие звуки, но, занятая собой, не обратила на них внимания. А зря. Дверь без стука распахнулась и на пороге появилась запыхавшаяся госпожа Розалинда. С ума сойти! Это же она сама, без помощи на второй этаж забралась! Баронесса доковыляла до стула, уселась и, тяжело дыша, скомандовала Нине:

— Ступай отсюда!

Служанка покосилась на меня, но спорить не осмелилась и тихонько скользнула за дверь, торопливо застучав башмаками по лестнице.

— Вещички собираешь?

— Собираю, – спорить с очевидным было глупо.

— Граф-то поиграет, натешится да и выкинет тебя. А ведь Рудольф по осени вернется, назад не примет!

Я молча пожала плечами, сворачивая чулки в клубок и укладывая в угол сундука. К мужу я не вернусь при любом раскладе. Странно, что Розалинда этого не понимает. И вообще, зачем она заявилась? Мое молчание ей не понравилось. Она даже с каким-то изумлением заговорила:

— Другая бы на твоем месте помощи у меня просила, в ногах бы валялась! Это ведь только мать может сыну своему сердце смягчить и уговорить, чтобы впустил блудницу в дом. Другая бы на твоем месте у графа что выпросит, все бы потихоньку свекрови отправляла. Мол, для семьи стараюсь, не просто так по чужим койкам паскудничаю! Потом и оправдаться перед мужем легче будет. Неужто у тебя совсем ума-то нет?! Пришла бы ко мне да покаялась. Да посоветовалась бы, как лучше с графом-то поладить, да что говорить, да что просить… А эта… Не невестка, а позорище!

Я молчала. И баронесса начала действительно заводится от своих собственных мыслей и речей:

— Как теперь соседям в глаза смотреть?! Это ведь смеяться станут, да за спиной всякое говорить. А от тебя ни почтения, ни прибытку… Тьфу! – она действительно сплюнула на пол. — Экое позорище! Сын женился на шлюхе!

-- Баронесса, мне бы не хотелось, чтобы мою экономку оскорбляли, – голос графа был совершенно спокоен. А вот мы со свекровью вздрогнули от неожиданности. Он вошел в комнату так тихо, что ни она, ни я не заметили.

Свекровь побагровела то ли от злости, то ли от испуга и, неуклюже встав, двинулась к выходу. Однако граф даже не подумал посторониться и уступить дорогу. Глядя на нее сверху вниз, он отчетливо произнес:

— Если я услышу хоть что-то подобное еще раз, я найду, как сделать вашу жизнь немного сложнее.

Ответом ему была тишина, прерывающаяся пыхтением госпожи баронессы. Она явно не знала, что нужно говорить или делать, и только согласно кивала головой, держась пухлой рукой за сердце и не имея сил отвести взгляд от графа.

«Не померла бы она от волнения… -- равнодушно подумала я. – А этот… зря старается. Он что, серьезно думает, что я сейчас преисполнюсь благодарности за “защиту” и паду ему на грудь со слезами умиления и страсти? Дурак и скотина… Если бы не он, у меня бы еще было время до осени. А теперь каждый в этом городе будет тыкать в меня пальцем… Скотина и есть!».

Я с ненавистью глянула на него, все еще не выпускающего баронессу из комнаты.

Граф, поймав мой взгляд, вздохнул и спросил:

— Ты уже собралась, Клэр?

Я пожала плечами и молча захлопнула крышку сундука.

— Отлично, сейчас я пришлю людей за вещами. Одевайся. Покажешь, что вынести и спускайся вниз. Я жду. Поняла?

— Да поняла я, поняла. Будет немедленно исполнено, ваше светлейшее сиятельство! – не сдержала я раздражения.

Он кивнул и вышел. А я со злостью плюхнулась на стул, ожидая, пока свалит Розалинда. Она, однако, не торопилась, а напротив, развернувшись ко мне всей тушей, подозрительно спросила:

— Это по-каковски вы сейчас говорили? Что за тарабарский язык такой?! Ты-то его откуда знаешь?

И только тут до меня дошло: «Русский… Мы говорили с ним на русском языке!».