Невидимый

8 ФИТИЛЬ ПОДОЖЖЕН

Дрезден сделал нас любовниками. В Лейпциге мы стали супругами.

Столько уже наговорено и написано о блаженстве свадебных путешествий, о счастье медовых месяцев, что всякий сколько-нибудь разумный человек, отправляющийся в путь за фата-морганой, готовится к разочарованиям. Что же сказать обо мне! Я и не мечтал о счастье, ибо не был очарован. И не мог разочароваться, потому что ничего не ждал. У меня даже не было больше причин разыгрывать какую-то комедию. Своей цели я достиг. И мог теперь спокойно отдохнуть от трудов самоотречения. Раздосадованный свадебным фарсом, я был склонен скорее к суровой прямолинейности, чем к снисходительным улыбкам. К вздыхающей, заплаканной девице, сидевшей рядом со мной в купе, я испытывал больше отвращения, чем сострадания. И все же время, проведенное нами в чужой стране, словно чудом, оказалось приятным.

Я выражаюсь осторожно, стесняясь употреблять напыщенные слова. Но если бы я захотел, то мог бы рассказать куда затейливее. Я, кажется, уже упоминал о том, что никогда не знал никаких наслаждений. Быть может, именно поэтому я поддался чувству новизны, обнаружив, что обладаю приятной, готовой к любовным утехам, женщиной. Нежное, покорное девичье тело, которое я познавал, которым овладевал, привкус блаженства, чей источник где-то вне человека, неистовая страстность крови — произнесем наконец слово любовь — ибо разве важно, что кроется под этой маской? Другие, до меня, рассказали об этом в сто pas лучше. Было бы смешно, если б именно я стал вдруг придумывать новые выражения и воспевать это состояние. Оставим это. Надеюсь, меня и так поняли. Кати была далеко. Невидимый был далеко. Все ходульное, мещанское, смешное, что так угнетало нас в доме Хайна, мы оставили позади. Мы были одни. Мы могли позволить себе роскошь бездумной влюбленности. Нужно ли стыдиться простого человеческого признания? Счастлив? — Что ж, пусть так: Петр Швайцар — быть может — был счастлив любовью своей жены.

В туристском костюме, который я надел впервые в жизни, я казался себе безмерно могучим и сильным. Удивительное дело, как преобразует человека хорошая одежда. В парках благоухали кусты, мраморные статуи светились среди зелени. Мы гуляли по зоологическому саду. Бродили в живом лабиринте подстриженных деревьев в японском саду саксонских королей, сидели на ступеньках причала, глядя на мирно колышущуюся гладь Эльбы. Из птичьего заповедника к нам долетал щебет и пенье птиц, сливающиеся в неописуемо звенящий сумбур. По канатной дороге мы поднялись высоко над городом и, перегибаясь через перила, любовались панорамой крыш, утопавших в зелени у наших ног.

Я не так восторгался картинной галереей, как Соня, но готов был разделять ее радость. Далекий от того, чтобы заинтересоваться фарфоровыми шедеврами, я все же с удовольствием сопровождал ее по выставкам и не жаловался на скуку. Весеннее солнце сняло чуть ли не сиянием любви — я был пронизан его лучами. Вечером, в гостинице, за мирным, интимным ужином мы читали в глазах друг у друга волнующее предвкушение ночи. Мы ласкали друг друга взглядами, словно бесплотными руками. Ночь переходила в день, день переливался в ночь. Сильный мужчина — в сущности, богатырь. Я гордился своей богатырской любовью. Я наслаждался душевным равновесием. Внутренняя удовлетворенность рождала добрые намерения.

Я говорил себе: все серое, все невыразительное — позади. Небо прояснилось. Я не вернусь более к своей угрюмой замкнутости. Соня хорошенькая, и она любит меня. Она сделала меня тем, кем я никогда не стал бы без нее. Нужно выказать ей хоть простую человеческую благодарность. Это вовсе не трудно — я справлялся с задачами и потруднее. Непростительной глупостью с моей стороны было бы снова опьянять себя голодными мечтами о Кати. Я ведь не из тех, кто пьет из всех источников. Разум свой, который до сих пор вооружал меня против Сони, я обращу против этого искушения. Вот в чем будет заключаться моя борьба на будущее. И дело моего самолюбия — не потерпеть поражения в этой борьбе. Хайн хороший человек. С ним легко поддерживать добрые отношения. И не такая уж у меня мятежная натура, чтоб без конца воевать против посредственности. Посредственность — не более чем середина, а мне ничего иного и не требуется, как именно такая спокойная середина. Всякий раз, как во мне взыграет язвительная насмешка над мещанством — я ее заглушу. Хороший укротитель властвует над своими хищниками. Чего я когда-то мечтал добиться? Богатства. Власти, которую дает богатство. Все это теперь я могу иметь. Отчасти уже и имею. Чего же еще? — Спокойного, добродетельного супружества, детей, которым я мог бы передать все, чего добьюсь своим усердием…

Невидимый, это смешное, жалкое создание, не стоит даже того, чтобы брать его в расчет.

— Чему ты улыбаешься? — спрашивала Соня.

— Нашему будущему, — совершенно серьезно отвечал я.

И она верила, потому что я доверял ей. Я понял, как часто ей до сих пор не хватало моего доверия.

Мы прожили в Дрездене дольше, чем предполагали. Нам не хотелось уезжать. Словно наш душевный покой зависел от определенного места. Но в один прекрасный день пошел дождь. И тогда мы решились отправиться в Лейпциг.

Инженер Якоб Крассль-младший, главный директор химического комбината «Мюльде, Крассль и Кº», оказался весьма приятным евреем с английскими усиками и сросшимися бровями. Он охотно согласился ответить на все мои вопросы, показать мне все, что я хотел видеть, и был галантен с Соней. Он проводил с нами все вечера в гостинице. За Соней он ухаживал, скорее просто чтоб доставить ей удовольствие, чем чтобы соблазнить ее. А она при нем демонстративно выказывала свою любовь ко мне. Она гордилась мной и слагала к моим ногам дар своей радостной верности.

Соня той спокойной, зрелой недели в Лейпциге! Как сейчас вижу ее в мокром непромокаемом плаще, с букетиком фиалок — я не забывал преподносить их ей каждое утро, — с букетиком фиалок, пришпиленным к тому месту, где билось ее сердце… Тоненькая, маленькая, трогательно-степенная… В глазах, окруженных синеватыми кругами, — познание… Вечерами она надевала легкие платья с глубоким вырезом, серьезно и с сознанием ответственности обдумывала меню. Перед нами играет в бокалах вино. Мы с Красслем, развалившись в креслах, курим сигары, улыбаемся друг другу, рассеянно прислушиваясь к музыке, доносящейся из ресторана. С ударом десятого часа Крассль откланивается. Мы с Соней еще беседуем некоторое время — мирно, негромко. Я встаю первый — с красноречивым приглашением во взоре. Соня торопливо собирает с плюшевого кресла свою вязаную шаль, книгу, цветы…

Я описываю все это только для того, чтобы показать, как было тогда — и как, вероятно, могло быть и дальше.

На север мы не поехали, пренебрегли Хельголандом и всем прочим, что еще думали посмотреть. Это было не нужно. Нам хватало и того, чего мы достигли.

Отпуск подходил к концу, и Соня уже, как маленькая, радовалась скорому возвращению домой.

Снова сидим мы в поезде, Соня сжимает мою руку и выкрикивает названия станций, как школьница, возвращающаяся домой на каникулы. Под вечер вдали вырисовались очертания чешских гор.

Мы пересели на местный поезд. Еще немного — и вот уже на станции ликующей фанфарой встречает нас клаксон шофера Иозефа. На Соню стоило посмотреть. Я добродушно улыбался. Меня захватила ее непосредственность.

Старый Хайн прятался в машине, желая преподнести нам этакий рождественский сюрприз. Соня, еще на перроне, разочарованно протянула:

— А папа не приехал?

И почти печально побрела к автомобилю. Тут-то он и выскочил ей навстречу.

— Папа! Папочка! Вот мы и приехали!

На мою долю тоже достались два неблаговонных щетинистых поцелуя.

— Скорей! Скорей! — подгоняла Соня шофера.

Мы промчались мимо завода, Соня вскрикивала от радости, разглядев в свете фар кого-нибудь знакомого. Она едва не выпрыгнула на ходу, увидев Филипа, который, заложив руки за спину, топтался у ворот, поджидая нас. На лестнице блеснула лысина Невидимого. Я думал, Соня и ему бросится на шею.

Хочешь — не хочешь, а первым долгом пришлось показаться тетке, но Соня даже не присела в ее комнате, да и сам Хайн проявлял значительное нетерпение: он не мог дождаться того момента, когда покажет дочери ее новую квартиру. Старуха будто не понимала этого. Она, пожалуй, нарочно затягивала аудиенцию, задавая бесчисленные ненужные вопросы. Она вращала глазами, говорила патетически дрожащим голосом, постукивала своей клюкой. Лампа в ее комнате, как всегда, горела тускло. Словно мы на пути к солнцу сделали привал в каком-то угрюмом, гнетущем краю. Бант на клюке висел мертвой бабочкой.

Наконец нас отпустили.

— Ступай теперь, девонька, погляди на свое гнездышко, — благосклонно изрекла старуха.

Поднимаясь по лестнице, Хайн признался, что и он уже начал терять терпение.

— Раз она видела, — а ведь видела же! — как девочке хочется поскорей в новое жилище, зачем было задерживать вас? — И добавил с философской усмешкой: — Видно, старею я. Слишком поддаюсь впечатлениям. Даже питаю какое-то пристрастие к волнующим сценам… Да что ж, хочется видеть вокруг себя побольше радости!

Я думал, что в нашу заново отделанную квартиру Соня влетит стрелой — ничуть не бывало, она остановилась перед дверью, заколебалась. Ей хотелось испытать радость постепенных открытий. И она не знала, с какого помещения эти открытия начать. Наконец решила — с кухни. Самое же прекрасное оставила под конец.

Должен признать, — за время нашего отсутствия здесь сделали, что могли. Отец, видимо, только и думал в эти недели, чем бы пополнить хозяйство дочери. Все так и сверкало, все было на своем месте. Соня переходила от предмета к предмету, и глаза ее наполнялись слезами.

— Но где же Кати? — удивилась она, не видя девушки.

Ей не ответили.

Оказалось, что Кати — разумеется, против ее воли — заставили сыграть глупую комедию. Когда Соня открыла дверь в гостиную, мы увидели Кати — густо покраснев, она стояла посреди комнаты, в белом накрахмаленном фартучке, в белоснежной наколке, с метелкой для сметания пыли в руке.

Я смущенно покашлял, чтоб подавить гнев, поднимающийся к горлу. С меня разом соскочило все то добродушное и снисходительное, переполнявшее меня до этого момента. Обыватели! Я мысленно просил прощения у девушки, которую как бы дарили нам вместе с мебелью и одели в униформу горничной для встречи повелительницы… Напрасно Соня радостно кинулась обнимать ее — неприятное впечатление ничем нельзя было изгладить. Тут-то я и почувствовал, что я снова дома.

Словно кто-то холодными, равнодушными руками стащил с меня праздничные одежды. Рассеялось волшебство доверия, волшебство влюбленности. Я стоял голый, и мне было стыдно.

Генеральный смотр Соня завершила в своей девичьей комнате. Торопливо стала сбрасывать с себя дорожный костюм. Хайн, словно забыв, что мы с Соней уже муж и жена, деликатно вывел меня в коридор.

— Когда Соня отдохнет, когда она переварит радость новизны, пройдется еще разок по квартире и все оценит — приходите, прошу вас, ко мне, ведь у меня, как вы знаете, тоже новоселье.

Бедняга, он был растроган. Голос у него дрожал. Старый человек вроде кошки — не любит расставаться с местом, где прожил большую часть жизни, все равно, счастливо или нет.

Хотя было уже довольно поздно, в нижней кухне шипел пар и булькало что-то в кастрюльках. Готовился торжественный ужин в честь нашего возвращения. Анна поднялась к нам, чтобы пожать руку молодой госпоже. Начала она с поздравлений, а кончила, разумеется, слезами. Соня вышла к ней в коридор еще полуодетой. Зажав зубами какую-то шпильку, она протянула кухарке обнаженную до плеча руку. Я снова ощутил вожделение к этой нежной руке, к высокой, полуоткрытой груди…

— Сегодня вы еще ужинаете у нас, из моей кухни! — гордо сказала Анна. — Это уж напоследок… — И опять прослезилась.

Мимо пробежала Кати, напевая какую-то задорную песенку. Я заметил — она уже сняла маскарадный костюм, и ее рыжие кудри, ничем не обуздываемые, рассыпались по плечам. Грудь вызывающе подрагивала под легкой блузкой… А фартучек свой она держала в руке. Да что же это! — сказал я себе, чувствуя, как забилось мое сердце, радостными ударами заглушая помыслы о нежных ручках жены. От моих благоразумных намерений не осталось и следа. Я проглотил горячую слюну. Оглянулся. Для того только, чтобы проводить жадным взглядом эту насмешницу, с песенкой сбегавшую но лестнице.

В конце июня, дней через десять после возвращения из свадебного путешествия, мне удалось составить образец нового, с отдушкой, мыла. Хайн пригласил для обсуждения Хольцкнехта и Чермака. Хольцкнехт давил обломки застывшей массы в своих мужицких пальцах с грязными ногтями и одобрительно что-то бурчал. Хайн, подняв на лоб очки, сосредоточенно следил за ним. Чермак нюхал состав, растерев его в ладонях.

— Пахнет хорошо, — заметил он, отдавая мне должное; с лица его не сходила приятная, светская улыбка.

Все согласились, что масса имеет хорошую вязкость.

— Какой дадим цвет? — спросил Хайн.

Хольцкнехт высказался за белый, но в конце концов мы остановились на терракотовом. Тогда терракотовый был в моде. А форма?

— Какая угодно, только без острых граней, — настаивал Чермак.

Потом они с Хольцкнехтом ушли, а Хайн все еще перебирал обломки массы в стеклянной миске. Он прямо по-детски радовался тому, что я впервые предложил нечто новое и что оно было всеми одобрено. Едва мы с ним остались одни, с его лица исчезло строгое выражение беспристрастного шефа и он начал откровенно льстить мне.

Не скажу, чтобы эта лесть оставляла меня равнодушным. То было мое первое более или менее серьезное испытание, и оно завершилось победой. Я хоть и притворялся, будто слова Хайна мне безразличны, но в душе был безмерно счастлив. Я был до того счастлив, что просто жаждал сделать счастливыми и других.

Я, собственно, задумал преподнести сюрприз Хайну, и мне это удалось. Я долго готовил его и долго хранил в тайне. Мне уже не терпелось добиться подобного триумфа. Получить в свои руки завод и деньги с помощью женитьбы, чтоб затем так и торчать на протекционной высоте, — это не для такого человека, как я. Людям, воображавшим себя морально выше меня, я хотел показать, что они ошиблись, я не тот, за кого они меня принимают, я тоже на кое- что способен и имею право руководить ими не только благодаря моему положению будущего владельца предприятия.

— Что вы будете делать теперь? — спросил Хайн, когда я двинулся к двери, оставив драгоценный состав в его распоряжении.

— Теперь, — напыщенно ответил я с весьма благосклонной улыбкой, — теперь я примусь за новую работу.

Конечно, это была чистая ложь, мне и в голову не приходило заниматься в тот день чем-либо еще. Я слишком был полон блаженного чувства торжества. Когда я доволен, то имею привычку насвистывать, хотя, в общем, не люблю свист. И вот я ходил по своему кабинету и насвистывал, поминутно поглядывая на часы. Мне ужасно хотелось разделить с кем-нибудь радость, переливавшуюся через край. Но с кем? — С Соней! Под конец я не выдержал. Уже в половине шестого позвонил насчет машины, взял свою трость с набалдашником в виде собачьей головы, и величественно спустился вниз.

Машину я остановил, не доезжая до виллы, и, велев шоферу вернуться на завод, прошел пешком остаток пути. Мне хотелось шалить. Хотелось сыграть маленькую милую супружескую шуточку. Я ведь был так счастлив! Осторожно отпер я калитку своим ключом, прокрался к подъезду, минуя дорожку, за кустами. То-то удивится Соня! Когда это я еще так рано возвращался с работы? Войдя в холл, я услышал мерные глухие удары — Кати в нашей кухне наверху готовила к ужину отбивные. Она отбивала их весьма энергично и при этом напевала. Тем лучше, подумал я, Соня не услышит, как скрипнет дверь!

Я приложил ухо к двери в Сонину комнату. Там было тихо. Зато из спальни доносился шорох какой-то ткани. Я осторожно отворил дверь в гостиную, смежную со спальней, — тихо, совсем тихо, — но закрыть ее за собой не решился, боясь произвести шум. И пошел на цыпочках к приоткрытой двери спальни. В щелку я разглядел, как на фоне окна промелькнула тень.

Медленно, одним пальцем стал я нажимать на дверь, и она раскрывалась все шире и шире. Соня, в одной комбинации и трусиках, стояла перед зеркалом. Наклонив голову, зашивала что-то на платье, переброшенном через левый локоть. Пятки вместе, носки врозь, стояла она там, как маленький милый солдатик. Шелковые чулки обтягивали красивую линию икр. Выше чулок сверкала белая, гладкая кожа. Сомнения нет, высокие каблуки придают женской фигуре невероятную привлекательность. Я нацелился прямо на ложбинку под затылком, где под шапкой взбитых почти черных волос курчавился легкий пушок.

Шаг — еще шаг — скрипнула половица, Соня быстро обернулась, наши взгляды встретились. Мгновенно платье брошено на пол вместе с иголкой и ниткой, губы растянулись в улыбке, и Соня произвела акробатический номер: гибким прутиком прогнулась назад, вскинула руки, повернулась всем телом — и вот я уже в плену, ее руки обвиваются вокруг моей шеи.

Соня была не особенно изобретательной, не слишком оригинальной. Она любила повторять любовные сцены, когда-то понравившиеся ей. Так, например, она не забывала того урока, который я преподал ей в моем холостяцком жилище. По неизвестным причинам она раз и навсегда решила, что те ласки были особенно пикантны и возбуждающи. И старалась создавать такие ситуации, при которых повторялась бы та, давняя сцена, — с небольшими вариациями, скажем, отвечающими супружеским отношениям.

Я был так доволен в тот день! Просто пьян от радости. Ни за что на свете не стал бы я портить игру, тем более что игра-то была к тому же очень приятной. Соня вперила глаза мне в глаза, и взгляд ее говорил, прямо молил: занимайся мной! Одной только мной занимайся, сколько захочешь! Соня даже не спросила, почему я сегодня так рано. Ей в голову не приходили никакие вопросы, а собственно их-то я и предвкушал с особенной радостью.

Я несколько раз поцеловал ее в губы; лицо ее вспыхнуло, губы вздрагивали и жглись, на виске ее лихорадочно забилась маленькая предательская жилка. Помню — на лбу ее горел отблеск закатного солнца. Старый Паржик колдовал над чем-то в своем парнике, бросая в глаза нам слепящие зайчики. Кати в кухне упорно отбивала котлеты. В этих ударах было что-то первобытное, что пробуждало вожделение. Инстинкт еды, женщина в объятиях — все тут было, даже душный сумрак спальни. Я отстегнул пуговички на обеих бретельках — в точности как тогда, год назад (Соня томным взглядом следила за моими движениями), медленно стянул тонкую ткань с напруженных грудей, стал поглаживать ей бока, начиная от влажных завитков волос под мышками. Жестокими поцелуями покрыл хрупкие, жаждущие ласки, плечики.

И вдруг почувствовал, что объятие Сони слабеет, остывает, руки ее замерли. Неприятное, совершенно неожиданное ощущение. Соня издала полувздох-полустон. Я поднял голову, как человек, проснувшийся от крепкого сна. На один миг, на какую-нибудь долго секунды, до того, как Соня с силой, чуть ли не с яростью вырвалась из моих рук, подобрала с полу платье и накинула его на себя, спасаясь за шкаф в углу, который мог скрыть ее только частично, — на один миг увидел я в зеркале, рядом с отражением наших разгоряченных лиц, еще третье — отвратительное, с разинутым ртом, липкое лицо сумасшедшего дядюшки Кирилла.

Он проник к нам через дверь, которую я оставил открытой. Было слишком очевидно, как подействовало на него отражение в зеркале полуобнаженной Сони, с какими ощущениями наблюдал он за нашими ласками. Первым долгом я сделал то, чего не решился сделать в брачную ночь, не желая привлекать внимание гостей: я схватил отупевшего от возбуждения и любострастия толстяка, буквально вынес его через обе комнаты в коридор и захлопнул дверь перед его носом. После этого довольно долго оттуда доносилось его недовольное, обиженное поскуливание, похожее на то, какое издает оскорбленный пес. Совершив сей героический акт, от которого я несколько запыхался, я вернулся к Соне.

Она торопливо одевалась, но пальцы ее тряслись, ткань платья цеплялась за всякие крючки и пуговки, с треском рвался шелк. Соня была словно в лихорадке. Скорей, скорей одеться! И она немилосердно рвала то, что ей сопротивлялось, и яростно шипела на задержки.

— Что ты, Соня? — добродушно заговорил я. — Вовсе не надо так спешить!

Устроив на своем лице очаровательные ямочки, я подошел к ней, чтоб помешать ей одеваться, что казалось мне сейчас совершенно неподходящим делом.

— Нет, нет, оставь меня! — отозвалась она дрожащим голосом и чуть не плача.

Тут только я понял, что мой приятный, счастливый, знаменательный день испорчен, а сам я нахожусь в обществе нервной, расстроенной особы, у которой, по-видимому, не замедлит адски разболеться голова.

— Ай-ай, — хмуро выговорил я, — ты опять плачешь?

Она еще не плакала, но словно ждала только моей команды: слезы хлынули градом.

— Все, все мне отравляют! — горестно воскликнула она. — Видел ты его гнусные выпученные глаза? Никогда я теперь не смогу поглядеться в зеркало, чтоб не увидеть рядом с собой эти идиотские, восхищенные глаза! Меня мутит, как представлю себе… Петя! Я больше никогда не стану раздеваться при тебе! Раньше это не казалось мне дурным и я не стыдилась, а теперь стыжусь!

Я попытался внушить ей компромиссную точку зрения: да, это неприятно, но не так уж все страшно, как она представляет. Во всяком случае, нам урок: впредь будем запираться. Однако эти слова послужили ей прекрасной новой темой: запираются-де только люди, которые делают что-то дурное! Она размазала слезы по лицу, лицо ее скривилось и покраснело, как личико ревущего ребенка.

Успокоить ее не было никакой возможности. О том, чтобы уговорить ее выйти погулять, и думать было нечего.

— Не выйду ни за что! Он подстерегает меня за дверью! А я не могу его сейчас видеть, лучше мне умереть! Петя, я вообще не хочу его видеть. Устрой так, чтоб я никогда его не видела! Стоит ему меня увидеть, как он сразу вспомнит, какая я была в зеркале!

Мне все это начало надоедать. Вот комедия из пустяков! Сумасшедший прокрался к нам, его вышвырнули — и все дело. Откуда вдруг такая безмерная стыдливость? Н-да, мой «сюрприз» удался на славу…

— Знаешь что, Соня, — холодно проговорил я, — если ты думаешь, что тебе тяжело будет встречаться с дядей, придется сказать об этом отцу. Он один может тут что-нибудь сделать.

Соня, разумеется, тотчас возразила, что папе нельзя ничего говорить. Точно так же заклинала она меня не рассказывать о приятной брачной ночи. Не надо, мол, волновать папу такими отвратительными инцидентами.

Вскипев, я заявил, что если сочту нужным открыть все Хайну, то и спрашивать не стану, нравится ей это или нет.

— Этого ты не сделаешь! Нет, этого ты не сделаешь! — воскликнула Соня, лицо ее вспыхнуло. — Я никогда тебе не прощу, если ты посмеешь!

Так началась наша первая семейная ссора. Меня поразила злоба в ее глазах, ее непривычные жесты и особый, режущий оттенок голоса. Она накинулась на меня без всяких оснований, без логики. Я чувствовал, как опускаются уголки моих губ и каменеет лицо.

— Ты не должен был так грубо обращаться с ним, он папин брат!

Конечно, это было смешно, но меня это возмутило.

— Ты сам во всем виноват, зачем не закрыл дверь? Прекрасное зрелище не только для него — и Филип мог нас видеть, и Анна или Паржик!

Мне противна была сама мысль о том, что теперь надо утешать ее, объясняться, влезть в медвежью шкуру этакого удрученного и перепуганного добряка мужа. Мне было стыдно. Кати в кухне, вероятно, все отлично слышала.

— И я все платье порвала! Я похожа на огородное пугало! И что тебе в голову взбрело прокрадываться, как вор?!

Я взял шляпу, покачал на руке свою трость с собачьей головой и с достоинством пошел к двери.

— И ты уходишь? — ужаснулась Соня, захлебываясь слезами. — Ты теперь уходишь?..

Я не стал далее слушать. Вышел на обычную вечернюю прогулку. Я шагал легко и улыбался. У меня было такое чувство, словно я что-то сбросил с себя — что-то, что мне тяжело было нести. Я сбросил притворство. Отныне мне не надо больше являть Соне стереотипно приветливое лицо. Мой торжественный день испорчен — и все-таки в этом происшествии есть нечто хорошее!

Вот как — стало быть, и мы в нашем счастливом хайновском семействе можем ссориться! А я-то, дурак, воображал, что в этом доме мне придется скрывать свою хищную швайцаровскую натуру, как волка в плохо зашитой овечьей шкуре! Слава богу, значит, можно время от времени снимать эту шкуру и расправлять члены. Я быстро шагал, сшибая тростью головки одуванчиков и осоки. Солнце стояло уже низко, оно покачивалось в туманных пеленах, красное и пузатое. В пруду у дороги квакали лягушки.

Я не спешил возвращаться. Знал — дома ждет меня ужин в одиночестве, а в постели жена с обвязанной головой, упреки, усталость, снова слезы, снова разбор ссоры, раскаяние и клятвы на будущее — а под конец безрадостные, как труд каторжника, супружеские ласки.

Приехав к обеду на другой день, я нашел Соню в спальне; очень бледная, очень спокойная, она сидела на оттоманке, покусывая мизинец. Была у нее такая некрасивая привычка — кусать мизинец, когда она о чем-нибудь напряженно думает.

— Петя, — тихо заговорила она (на сей раз без сцен и упреков), когда я подошел к ней с немым вопросом во взоре, — Петя, я не знаю, что мне делать. Понимаешь, куда я ни двинусь, всюду тенью тащится за мной дядя. Вот я выходила ненадолго в сад, так мне пришлось держаться возле самого дома, я боялась удалиться из поля зрения Паржика — дядя не спускал с меня глаз. По лестнице я бежала чуть ли не бегом, а он за мной, на цыпочках, огромными скачками, такой страшный, неотступный, он взмахивал руками, как ластами, и сопел… Потом забился в угол за дверью спальни — подстерегал меня… Я спустилась к папе, еще тетя удивилась, — что мне там понадобилось в такое неурочное время. А я просто хотела спрятаться от него. Но он все равно ждал… Повторилось то же, что и наверху. Такая мерзость! Я просто несчастна. И не знаю, что делать.

Голос ее был глухой, усталый.

— Ну, ходит, и пускай себе! — совершенно равнодушно отозвался я. Мне не хотелось разогревать вчерашнюю историю.

— Послушай, — сказала Соня, ничуть не обидевшись на мое безразличие. — Ты видишь, я благоразумна. Не плачу, не злюсь. Будь ко мне добрее. Ты ведь еще не знаешь, в чем суть. Быть может, я плохо объяснила, но по меньшей мере ужасно противно уже одно то, когда за тобой ходит по пятам человек, которого ты не выносишь, но не можешь прогнать. Видел бы ты, какими глазами он на меня смотрит! Как голодный пес. Я этот взгляд прекрасно понимаю. И ты не разубедишь меня! Он не забыл того, что видел вчера. Когда я в третий раз убегала от него по лестнице, у меня закружилась голова, я почти потеряла сознание. Как подумаю, что я и в самом деле могла лишиться чувств! Что бы он со мной сделал, если б я упала? Со мной такого еще никогда не бывало, но теперь я боюсь, что это, того и гляди, случится… Ведь опасность предчувствуешь, правда? А мне было как перед настоящей опасностью. Не смейся надо мной. Тебе легко улыбаться, ты мужчина, и ты сильный. И не думай, что я преувеличиваю. Впрочем, не веришь — спроси Кати, ей тоже не до шуток.

Я задумался. Старался разобраться в бессмысленном хаосе Сониных страхов и выдумок, которыми она опутывала меня. Невидимый прилип к ней. Ничего, отлепится…

— Ну что ж, — отозвался я с неопределенным выражением, — устройся так, чтоб тебе какое-то время не выходить. Это можно сделать. День-другой… Он и забудет.

— Да, я понимаю тебя и хочу послушаться, — порывисто перебила меня Соня, — но подумай, как это угнетает… Сегодня он битых два часа проторчал за дверью. Я словно в осаде… И мне так ужасно было слышать, как он топчется за порогом… Я совсем извелась. Все у меня валилось из рук и было как-то странно не по себе, я не могла удержаться от слез. Ему так хочется проникнуть сюда! Когда мы с Кати открываем дверь, мы сначала хорошенько осматриваемся, но нельзя же без конца ходить по дому с оглядкой! Потом Кати ушла, ей надо было за покупками и в кухню, и я осталась совсем одна. Если бы ты только знал, сердце у меня бешено колотилось, когда я слышала, как он бурчит что-то за дверью, а ведь, кроме этого, в доме не было ни звука! Я боялась дышать… Дверь казалась мне такой тонкой и прозрачной… И будто где- то есть какое-то отверстие, которое я забыла заткнуть. Ты говоришь, он забудет — а если нет? Я не хотела, чтоб ты рассказывал папе. Заупрямилась… Но теперь я согласна на все, что ты решишь. Мне уже совсем все равно, можешь рассказать ему хоть во всех подробностях!

— Что вы на это скажете, Кати? — спросил я, входя в кухню. Я все еще был в шляпе и с тростью.

Кати повернула ко мне свое лицо — лицо фавна.

— Тссс! Тссс! — она приложила палец к губам, усмехнулась, как дьяволенок. — Мы должны быть серьезны! Не смейтесь! Я вот посмеялась, и мне влетело. Теперь делаю вид, будто ужасно близко принимаю к сердцу… Иначе нельзя. Бедненькая Соня, перепугана вконец! Вы бы постарались развлечь ее!

— Кати, — возразил я, — о том, чтобы ее развлечь, должны позаботиться вы, меня ведь целый день нет дома. Да я и не умею так развлекать, как вы.

— Ох, — вздохнула она, — у меня тоже не очень-то получается. Пыталась я внушить Соне, что Невидимый вовсе не стоит того, чтоб его хоть капельку бояться, а она заткнула уши, едва я назвала его имя. Начну говорить о другом — не слушает, сама включает в программу дядюшку… Все время одно и то же: «Кати, слышишь? Он все еще там… Ах, Кати, он будет стоять там до второго пришествия!»

— Соня, — начал я за обедом недовольным тоном, — не сердись, пожалуйста, но с тобой трудно договориться. Сама себе выдумываешь мучения и настраиваешься против всякого, кто хочет избавить тебя от них. Ведь вот если я сейчас скажу, что во всем, о чем ты мне недавно рассказала, нет ничего существенного, что все это по большей части плод твоей фантазии — ты, вероятно, начнешь плакать, будто я развенчиваю какую-то прекрасную твою мечту. Что же мне делать? Поддакивать тебе, вместе с тобой пугаться каждого шороха за дверью? Господи, ну п пусть себе торчит там, если ему это нравится, что тут такого? Даже если он проберется к тебе — он ведь старый, толстый, неуклюжий, Кати всегда с ним справится! Знаешь что? Садись-ка ты после обеда в гостиной с книгой. Читай и не думай ни о каких глупостях. Я договорился с Кати, она не отойдет от тебя ни на шаг. До вечера тебе охрана обеспечена, а там и я приду. Постараюсь вернуться пораньше. Ну, ты довольна?

Она посмотрела на меня с отчаянием во взгляде и не сказала ни слова. Она была вконец разочарована тем, что я не воспользовался ее милостивым разрешением, не созвал семейный совет, не принял бог весть какие торжественные — и ненужные — меры и, следовательно, не выставил себя с ней вместе в смешном виде.

Но вечером, возвращаясь домой, я столкнулся на лестнице с дядюшкой Кириллом. Он сверкнул на меня злым взглядом — видно, вспомнил свое вчерашнее изгнание. Ах ты шельма, — подумал я, — ты у меня хочешь путаться под ногами? Я разозлился. Наверняка опять торчал у наших дверей… В сущности, он — единственная причина моих неприятностей. Он нарушает мой домашний покой. До сих пор я относился к нему довольно терпимо, но теперь терпение мое начало иссякать.

Он тащился за мной по пятам. Я, конечно, не побежал от него, как Соня. Отпирая дверь на нашу половину, я слышал за спиной его неровное дыхание. Так и есть! Он вообразил, что сможет проскользнуть внутрь вместе со мной… Меня охватило веселое злорадство. Ах ты чучело, хочешь и себе кусочек урвать? Я медленно поворачивал ключ, а отперев, отступил в сторону и резко распахнул дверь. Дверь довольно сильно стукнула дядюшку по лбу — он даже зашатался! Схватился за голову обеими руками, а я, торжествуя, вошел к себе, не оглянувшись. Хо-хо, оказывается, есть своп недостатки и у невидимости!

— Он опять там! — встретила меня Соня, поднимая голову от книги, которую послушно держала на коленях. Под глазами у нее были темные круги. — Я знаю. Он все время там.

Рядом с ней сидела Кати, похожая на добрую бабушку, которая читает деточке сказочку, чтоб деточке не было страшно.

Вечером, укладываясь в постель, мы услышали в коридоре тихое шарканье. Чье-то ухо прижалось к двери, чьи-то пальцы отодвинули язычок на замочной скважине.

— О господи! — в ужасе прошептала Соня. — Гаси скорей!

Приложив ладони к пылающим щекам, она, не отрываясь, широко раскрытыми глазами, смотрела на дверь.

— Да не обращай ты внимания, прошу тебя, уйдет он! — ответил я почти грубо.

Он правда ушел, но сначала долго топтался за дверью. Соня не могла заснуть. То и дело садилась в кровати, смотрела на дверь. Часы тикали, ночь проходила. Соня твердила, что он там, когда его давно уже не было.

— Слышишь?..

Конечно, это была слуховая галлюцинация. Напрасно накрывалась Соня одеялом с головой. Напрасно старалась заглушить свою тревогу, разговаривая со мной.

Я рассердился. Так рассердился, как не сердился еще никогда в этом сентиментальном доме.

— Ты что, не знаешь, что я целый день работаю как вол, не совестно тебе будить меня ночью из-за пустых фантазий? Эгоистка ты, и трусливая притом! А трусы достойны презрения…

Теперь она зарыдала от оскорблений, которыми я ее осыпал. Я стал просить ее не принимать мои слова так близко к сердцу, они сорвались у меня в приливе гнева… Рыдания усилились.

— Петя, я не плачу, это просто какая-то судорога, ты не сердись!

Руки ее сжимались и разжимались, это было отвратительно. Уснул я уже под утро. Когда уснула она, не могу сказать. Я-то убаюкал себя проклятиями. Мысленно поносил архитектора, построившего этот дом. Изрядной долей своих неприятностей я был обязан только его идиотской идее вывести все комнаты в общий холл…

Первыми моими словами, с которыми я на другое утро обратился к Хайну, были:

— Сударь, у нас с Соней неприятности.

И я рассказал ему о сцене перед зеркалом, о дне, полном вздохов, и о веселенькой ночи. У меня перекипело через край. Я не имел в виду жаловаться или спрашивать совета у старика, я думал так: прими-ка и ты в этом немножко участия! С какой стати мне одному отдуваться? Поди утешь свою плаксу доченьку! Ведь это твой родной брат отравляет нам самое начало семейной жизни!

Меня поразило, с каким раздражением Хайн выслушал меня, и то, как он на меня же накинулся:

— Вот как? Таково-то ваше «доброе утро»! Ну, разодолжили! Неужели нельзя поделикатнее? Или вы малые дети, что вам все время нужно напоминать, что в доме живет больной человек, к которому надо отнестись снисходительно? И что, собственно, вы от меня хотите? Что я тут могу поделать?

Я чопорно ответил, что вполне сознаю свою ошибку. Однако нельзя держать под колпаком двух человек. Любовь нуждается в известном просторе. И под конец я выложил ему, как мы провели нашу первую брачную ночь.

— Вот это новости! — пробормотал Хайн, уныло покачивая головой; он уже совсем присмирел.

Я описал ему Сонин ужас и сказал, что посоветовал ей не показываться несколько дней из комнат. Хайн с облегчением одобрил такое распоряжение. Вот и все, на что он оказался способен. Ладно! По крайней мере, я отплатил ему за дерзость, заставил призадуматься. Не скоро забудет!

И действительно, до самого обеда он шагал по своему кабинету из угла в угол. К делам он, несомненно, не притронулся. А когда мы вместе с ним приехали домой обедать, то встретили у входа сумасшедшего — с огромной фиолетовой шишкой на лбу. Хайн покосился на меня, но расспрашивать не посмел. Едва мы с Соней кончили обедать, он поднялся к нам.

— Ну, как? — еще с порога улыбнулся он дочери. — Что наша история с поцелуями? Не собираетесь ли вскоре дать новое представление? Ничего, урок был на славу, могу себе представить! А как сегодня? Лучше, правда? Это у него скоро пройдет. Ведь он просто несчастное создание, Соня, надо ему прощать!

— Да, папочка, он ведет себя уже лучше, — вспыхнув от стыда, солгала Соня.

Однако, расспросив о подробностях, Хайн убедился, что, в сущности, со вчерашнего дня ничего не изменилось. Соня, как мы и задумали, совсем не выходила, Кати по возможности сидела с ней. Невидимый стойко торчал за дверью. Даже пробовал подергать ручку двери — заперто ли.

— К счастью, мы были к этому готовы, — заявила Соня с каким-то торжествующим оттенком в голосе.

— Вот как? — упавшим голосом заметил Хайн. — Раньше он никогда не трогал дверные ручки, если думал, что там кто-то есть… Обычно он входил только в открытые двери!

— Это бы еще ничего. — У Сони, мужественно старавшейся побороть свое отчаяние, даже веки стали влажными. — Хуже всего ночью. Я ужасно боюсь ночи!

— Какой ты ребенок, — неуверенно улыбнулся Хайн. — Ведь с тобой Петр!

— Да, конечно, — согласилась она, — только я опять не смогу заснуть…

На это Хайн не нашелся что ответить. Тогда Соня отважилась спросить:

— А нельзя устроить так, чтоб дядя несколько дней не выходил из своей комнатки? — Она еще попыталась улыбнуться. — Странно все-таки, что взаперти должна сидеть я, когда я ничего плохого не сделала…

Хайн вскипел.

— Боже мой, Соня, ты ведь это не серьезно?! Неужели ты не понимаешь, к чему это приведет, если мы его запрем?

И он перечислил все вероятные беды. Дядюшка выйдет из себя. Придет в ярость. Здоровому человеку легче сносить заключение, чем больному. И потом — что скажет тетя Каролина?

Я усмехнулся свысока. Ну, как же — тетя Каролина! Хайн боится милой тетушки. А Соня, в сущности, права. Держат под замком нормальных, чтоб ненормальные могли колобродить на свободе…

— Папочка слабый человек, — решительно высказалась Соня, когда Хайн ушел.

Я был вполне с ней согласен, хотя и возразил довольно равнодушным тоном, что удивляться его замешательству не следует. Надо признать, что никаких конкретных опасностей, в общем-то, нет. Одна лишь впечатлительность да предположения, неосновательные страхи… А это не убедит никого из разумных людей.

— Ты прав, — с горечью согласилась Соня. — Только я-то — не разумный человек…

Она просидела взаперти больше недели. В общем, нужно сознаться — ее домашний арест себя не оправдал. Удачная мысль, которой так охотно аплодировал Хайн, оказалась ошибочной. Всякий раз, вернувшись с завода, я слышал одно и то же:

— Он опять был здесь. Он здесь все время. Боже мой, сколько же это будет тянуться? Петя, можно я пожалуюсь, до чего я несчастна?

Я иронически улыбался, переводил разговор на другое… А потом расспрашивал Кати. Та утверждала, что помешанный является уже не так часто, но Соня изнервничалась и воображает, будто тот стоит за дверью все время. Соня отсыпалась днем. Поэтому вечером, естественно, не могла заснуть. Только погасим свет — начиналось: «Петя, Петя, слышишь?..» Я очень резко реагировал на ее: «Опять он там! Он там!» — Слова эти действовали на меня, как удары ножом. Я уже тоже был взвинчен — не по милости сумасшедшего, по милости Сони.

У нее появилась новая привычка — просыпаться с криком. Говорить во сне. Будто он хочет ее схватить. Тянется к ней руками. А она бессильна, она не может двинуться, не может защититься… Потом еще новость: ей стало казаться, будто дверь не заперта. Порой мне приходилось вставать среди ночи, чтоб доказать ей обратное. В сущности, я вел себя как очень добрый человек. Исполнял все ее прихоти. Сделалось еженощной церемонией — осматривать квартиру, не спрятался ли где Невидимый. «Посмотри еще в гостиной… в столовой…» И я в ночном белье бродил по комнатам, а она сидела на постели и, обхватив руками поднятые колени и упершись в них подбородком, задумчиво следила за мной.

Чем далее, тем равнодушнее относился я к ее тревоге. Меня уже ничто не трогало. Только докучало и вызывало чувство неприязни. Тяжелое, как на похоронах, настроение всего лишь месяц спустя после свадьбы — это, по- моему, никому бы не понравилось. Я ломал себе голову, стараясь что-то придумать в помощь Соне. Не изменить ли ее режим? Что, если ей начать выходить? Быть может, Невидимый потому только и подстерегает ее непрестанно, что нигде с ней не встречается? Но для осуществления такого эксперимента требовалось мужество, которого у Сони не было.

Каждый вечер, вернувшись домой, я выводил Соню на прогулку. Не в сад, конечно, — там помешанный ходил бы за нами по пятам. По мере того как мы удалялись от виллы, Соня несколько приходила в себя. Измученная, запуганная, она, по крайней мере, обретала способность говорить и о другом, кроме Невидимого. Но как только мы приближались к дому — начинались слезы, вздохи, жалобы… О каких-либо любовных утехах все это время и думать было нечего.

Наступило воскресенье. Перед нами лежала новая неделя. Что же будет дальше? Я много думал, но выхода найти не мог. Ко всему прочему с утра зарядил дождь. Такой сильный, что невозможно было выйти. С низкого неба на нас валилась усталость. Я был раздражен. Соня твердила, что Невидимый за дверью, я старался разубедить ее. Открыл дверь — а он и правда там!

— Вот видишь! — торжествующе, хотя и чуть ли не плача, воскликнула Соня. — Я знала… А ты мне не веришь…

После обеда она на целый час скрылась в своей комнате. Потом позвала меня. Я вошел. Соня держала в руках Библию.

— Пойди-ка — вот удивишься!

И она показала мне следующее место: «Безопаснее человеку встретить медведицу, чем безумца, уповающего на безумие свое!»

— Ах, это, — холодно проговорил я. — Нет никакой необходимости вычитывать это из Библии. Это я слышу от тебя каждый день в различных вариациях.

— Погоди, — не обидевшись, остановила она меня. — Я тебе еще что покажу!

Она держала книгу, заложив пальцами сразу несколько мест, видно, программу подготовила обширную. Что ж, я прочитал вместе с ней еще один отрывок: «И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья и сделали себе опоясания. И услышали голос Господа Бога, ходящего в раю во время прохлады дня: и скрылся Адам и жена его от лица Господа Бога между деревьями рая».

— Это-то при чем? — сердито спросил я. — Что здесь общего с нашим фамильным привидением?

— Не понимаешь… — смиренно сказала Соня. — А ведь это вполне применимо к нашему случаю. Помнишь, как мне вдруг стало стыдно, когда он увидел нас перед зеркалом? Ты забыл, как в ту ночь после свадьбы я тебе говорила, что не хотела бы жить в мире, где я чувствовала бы, что за мной все время следят?

Так, сказал я себе, вот мы и дошли до ручки. Она уже какой-то мистицизм возводит на своих страхах! Спохватившись, я наморщил лоб. Наверное, вид у меня был в тот момент весьма странный. Соня, вероятно, испугалась, что я сейчас устрою какую-нибудь дикую сцену — и она инстинктивно, чтоб смягчить меня, обхватила меня за шею.

Я грубо высвободился, посадил ее на стул и выбежал, хлопнув дверью. Помчался прямиком в комнатушку Невидимого.

Нет, я не собирался ни бить, ни убивать дядюшку. Библейские пассажи, которыми угостила меня Соня, навели меня на мысль получше. Я хотел вызнать, что толкает сумасшедшего на это неотступное преследование Сони. Она приписывает ему самые дурные намерения. Хорошо — если эти подозрения хоть сколько-нибудь оправданы, то дурные намерения сумасшедшего должны как-то проявляться в его писаниях! Как это не пришло мне в голову раньше? Зря только спорил с Соней, когда с помощью записок обвиняемого можно было так легко доказать ей всю беспочвенность ее опасений!

Можно сказать, мне повезло. Я прислушался за дверью — в каморке безумного стояла тишина. Я осторожно вошел — комната была пуста. Но, конечно, надо было спешить. Я сунул руку в ящик стола и выгреб оттуда столько бумажек, сколько влезло в мой карман.

Добычу свою я разложил у себя на письменном столе, убежденный, что ничего дурного тут не найду и явлюсь к Соне с вещественным доказательством того, что мы ошибались. И я был жестоко разочарован — если только мое чувство можно назвать разочарованием.

Теперешние писания Невидимого оказались куда логичнее и пространнее, чем прежние его «богатырские былины», они выдавали гораздо большую сосредоточенность и упорство, чем те. Здесь четко выражалась цель, единственный смысл, вокруг которого фантазия автора кружила, как бабочка вокруг огня: женщина. Женщиной этой, бесспорно, была Соня. Сэр Хэкерли уже не отдавал с холма приказы войскам броситься на врага, не выигрывал битвы гениальным решением — нет, теперь он заставал врасплох юных раздевающихся дев, он пожирал их наготу любострастными взглядами, насиловал их, не ожидающих нападения и отчаянно сопротивляющихся. «О, как билось белое тело, раздираемое страстью Невидимого, и лоно принимало наслаждение, слетевшее из неведомого!» Прекрасно, прямо- таки поэтично! Сказался бывший студент, читатель «Запретного плода». «Она бежала, но не могла уйти, ибо не в силах была разгадать его хитрость. Он позволил ей вообразить, будто отказывается от борьбы, — но это он всего лишь любовался ее телом. Когда она остановилась перевести дух, он внезапно повалил ее и осчастливил своею любовью. Она сначала отбивалась, потом рыдала от счастья». Оказывается, этот благородный Невидимый дарил наслаждение. Под конец жертва его всякий раз испытывала благодарность и рыдала от счастья в его мужественных, но непостижимых объятиях. «Она испытала сладость, неведомую дочерям человеческим». Некоторые отрывки обнаруживали явный садизм: «Кровь брызнула из ее лона». И еще — он рисовал. Изображенные неумелой рукой, громоздились на бумаге женские груди, нагие тела и те символы, какие мальчишки любят рисовать в общественных писсуарах.

Леденящий холод поднимался к моей голове. Наверное, я был бледен как смерть — от ярости. Моей первой мыслью было отыскать милого дядюшку и избить его до потери сознания. Потом я сообразил, что это неразумно и бессмысленно, — не поможет ведь ни Соне, ни мне. Нет, тут нужно было сделать более серьезные выводы, чем кулачная расправа с грешником. И вдруг явилась мысль: опасному помешанному место в сумасшедшем доме!

Мысль-то была хороша, осуществить ее было труднее. Я не хозяин в доме. Во-первых, есть тут Хайн, а потом — тетушка Каролина. Но я уже снова улыбался. Затруднения — что это для Петра Швайцара? Он должен добиться своего! И наверняка добьется. Подумал я и о Соне. Бедняжка — и кто бы поверил, что инстинкт правильно ее предостерегал? Ну, теперь конец насмешкам п пренебрежению…

А пока что не стоило пугать ее еще больше. Успеет узнать о размерах опасности, когда она минует. Колебаться тоже было не к месту. Я собрал бумажки и отправился к тестю.

Я не в состоянии описать ужас, какой отразился на его лице, когда он прочитал несколько этих непристойностей. Он так смешался, что даже сначала заподозрил, будто я все это подделал. Конечно, это было смешно. Ни одним движением глаз не выдал я своего возмущения и хранил ледяное бесстрастие.

— Тут уж не советоваться надо, — сказал я. — Все ясно как день: несчастного необходимо удалить из дому. Вопрос лишь в том, как это сделать.

Хайн так и ахнул. Наступила его очередь бледнеть. Заикаясь, он предложил вызвать машину и съездить к Кунцу.

— Я не могу в таком деле обойти старого, испытанного друга. Он так благоразумен, всегда давал хорошие советы — посоветует и теперь… Будьте уверены — на его здравый, спокойный рассудок вполне можно положиться…

Я ответил, что в деле, касающемся непосредственно меня, я вовсе не намерен руководиться советами господина директора.

— Речь идет о моей жене и вашей дочери. Не будем отступать перед страшной ответственностью. Будем мужественны и решительны, а последствия понесем сами… Что касается меня, то я не буду испытывать ни малейших угрызений совести, если, спасая Соню, причиню вред вашему брату.

Он раскричался:

— Да как вы, господи, себе это представляете?! Могу ли я предпринять что-либо подобное без согласия тети?!

Тогда я предложил пойти к ней.

То была настоящая церемония. Угрюмо прошли мы с нашими бумажками через три двери, в каждую вежливо постучав — прямо парочка призраков, явившихся приглашать на бал скелетов… Ее величество приняла нас в гостиной — гордая, неприступная, подготовленная. Хайн уже осведомил ее о неприятностях в доме. Это я понял по тому, с каким видом она выслушала меня. Она вовсе не была застигнута врасплох.

Я с надлежащим выражением прочитал ей некоторые творения сумасшедшего. С чувством говорил затем о доброй, измученной девочке, преследуемой опасениями, увы, слишком оправданными. У тетушки только губы скривились в иронической усмешке.

— Что вы этим, собственно, хотите сказать? — резким тоном вопросила она, когда я кончил.

Тогда я твердо изложил ей, каким я себе мыслю решение.

— Благополучие женщины, только начинающей жить, важнее удобств стареющего сумасшедшего.

— Как вы смеете так говорить?! — накинулась на меня старуха.

Я ответил, что и представить себе не могу, чтоб она не согласилась со мной.

— Вот как? — насмешливо протянула она. — А ты что скажешь, Хуго?

— Я?.. Да, тетя, уж теперь-то… хоть мне и очень больно, должен признать — другого выхода я не вижу… — пролепетал Хайн.

Вот теперь-то старуха и взвилась.

— Ах, вот оно что! Так, стало быть, обстоит дело!

И пошла: опасный сумасшедший мигом превратился у нее в несчастного, которого мы преследуем. Она упомянула библейское слово: благодать. Тихое, безобидное создание… Все, что он написал, — просто детский лепет. Пустая болтовня…

Хайн притих. Вести спор он трусливо предоставил мне. Его только на то и хватило, что он вообще позволил мне, на свой страх и риск, выдерживать борьбу с разъяренной старухой.

— Ах, так Кирилл вам поперек дороги стал? Но вы, любезный пан, ничего здесь не решаете, коли сами не уважаете семейные узы! Станем ли мы бить ребенка, совершившего зло по неведению? Так поступают только подонки общества, лишенные всяких чувств. А мы, слава богу, не подонки. Мы их излечим от искушения! — Клюкой своей с чудовищным бантом она стучала в пол, с бешенством подчеркивая дрожащий звук своего голоса. — От многих я его спасла, спасу и от вас!

Тут я заявил, что мы с Хайном решили увезти сумасшедшего завтра же.

— То есть… — промямлил Хайн, — мы не говорили, что уже завтра…

Он не мог выдержать взгляда ее сатанинских глаз.

Тетушка как-то разом успокоилась и почти мирным тоном спросила, неужели мы действительно не нашли другого решения. Мне показалось — она уже выкинула полотенце на ринг, и я с трудом совладал с желанием победоносно усмехнуться.

— Да, это единственный выход, — вырвалось у меня.

Увы, я не ожидал от старухи такой изворотливости, такой страшной сообразительности! Она жеманно заявила, что попробует хотя бы еще немножко отсрочить наш приговор — ей, мол, пришла в голову старая, возможно, глупая мысль, но — кто знает? Быть может, мы окажем ей милость и согласимся… Что, если Соне уехать из Есенице хотя бы на месяц? Девочка всегда так любила ездить в Прагу… Пан Фюрст такой славный, такой любезный господин! Что ты на это скажешь, Хуго? К тому времени, когда Соня вернется, Кирилл уже обо всем забудет и комедия кончится. И что скажу на это я? Если я действительно озабочен только благополучием Сони, то она не предвидит с моей стороны каких-либо возражений…

Тут я понял, что проиграл. Проиграл унизительно и страшно. Как просветлело лицо Хайна! Какое он почувствовал облегчение! А тетка кокетливо погрозила ему пальцем:

— Ах, Хуго, Хуго! Видали — явился ко мне заговорщиком!

Хайн залепетал:

— Какая вы, тетушка, умная, мудрая! В самом деле, мы с Петром и не подумали о такой возможности…

Замысел был утонченный, просто дьявольский — отправить Соню к двум отвергнутым моим соперникам, прямо в пасть искушению. И я не мог сознаться в глупой своей, необоснованной ревности!

— А вы, — тетка ткнула в меня клюкой, — вы слишком уж смелы для недавнего члена семьи. — Это была шутка, и от меня ждали улыбки. — Так нельзя разговаривать с дамой, на сорок лет старше вас!

Хайн благодушно кивал.

Мне доводилось и не такое проглатывать — проглотил я и это. Перед тем как выйти, мне пришлось еще смиренно приложиться к холодной жилистой руке. Хайн похлопал меня по плечу:

— А мы-то с вами как осрамились! Вот ведь, оказывается, даже пожилые люди способны еще поступать опрометчиво… Это я, конечно, о себе, только о себе, дружочек!

«Дружочек» старался изобразить как можно более приятный вид, чтоб скрыть всю тягостность бесславного поражения. Пан тесть не отпускал меня. Еще бы! Он хотел сам сообщить Соне радостную весть. (А весть была для нее и в самом деле радостной.) Хайн желал быть ангелом-благовестптелем, этакой голубицей с оливковой веточкой в клюве.

— А мысль эту подал нам Петр! — бесшабашно солгал он.

Соня расцеловала сначала отца, потом меня — и заплакала: от счастья.

В общем-то, если подумать, мне нечего было так уж расстраиваться. Я ведь хотел только одного: удалить сумасшедшего от Сони. Удалить Соню от него, в сущности, то же самое. Все-таки была моя заслуга в том, что сделаны какие-то шаги. То есть это было бы моей заслугой, если б отъезд Сони осуществился так, как, естественно, и предполагалось, — сразу. Но тут начались злополучные проволочки… Проволочки? Ну да! Вдруг оказалось, что невозможно Соне просто так взять, уложить вещички и явиться к Фюрстам без предупреждения. Прежде чем ехать в гости, надо получить приглашение. Этой светской условностью не в силах были пренебречь в доме Хайна. Какие были у меня особые причины быть недовольным тем, что Соня уедет только после этого? Ответ на письмо Хайна мог прийти лишь на третий день.

Этих трех дней оказалось достаточно, чтоб Соня проиграла всю свою жизнь. Когда она получила ответное письмо, полное расплывчатых слов старого жуира и телеграфических восклицаний Феликса, — было уже поздно.