Невидимый

9 ВЗРЫВ

К числу недобрых причин, вызвавших катастрофу, следует причислить и ту, что у Сони в какой-то мере выветрился из головы страх, автоматически охранявший ее от Невидимого. Столь же полно, как перед тем неисповедимому ужасу перед ним, отдалась она теперь обманчивому чувству безопасности. Она по-детски радовалась поездке и воображала, что ничто уже не лежит между нею и счастьем. Она ослабила бдительность. Судьба, тасовавшая наши карты, была настолько жестока, что не послала ей больше никаких предостережений.

В начале своего повествования я упомянул, с каким недоверием смотрю я на цифру «3». Вот дата того дня: третье июля 1925 года, пятница.

Соня была очень ласкова, когда я утром уходил на работу. Она еще лежала в постели, как и обычно в это время.

— До свиданья! — крикнула она мне вслед. — Может быть, сегодня получим приглашение от Фюрстов… До свиданья, Петя!

И помахала рукой.

Кровать была — челн. Челн оттолкнулся от берега. Соня уплывала в неведомые, туманные дали. Порой я вижу — маленькая белая рука, скорее рука ребенка, чем женщины, мелькнула над вздувающимся прибоем подушек… Так начиналось Сонино плаванье по океану безумия.

Обычно я до девяти часов просматривал в своем заводском кабинете деловую переписку, переданную мне для заключений. И изучал предложения — я требовал, чтобы мне представляли их в письменном виде с надлежащим обоснованием. Я всегда любил порядок. По утрам я позволял себе этот час покоя и плодотворной игры воображения. За этими занятиями я выкуривал сигару, скорее из склонности к живописности, чем из потребности отравлять себя никотином. Я неторопливо затягивался, выпускал дым и, закинув нога на ногу, держал бумаги на колене, а не на столе. Тогда ко мне приходили мои лучшие мысли.

Стрелка часов не показывала еще и трех четвертей девятого, когда в кабинете тестя зазвонил телефон. Не знаю почему, но я вздрогнул от этого звонка за стеной. Он действительно как-то неприятно ударил меня по нервам — я не собираюсь обманывать ни себя, ни других. Помню, я настороженно прислушивался к голосу тестя, глухо доносившемуся из-за стены, и не отрывал невидящего взгляда от узора на обоях.

После этого события помчались наперегонки.

Сначала я услышал, как трубка с треском упала на стол вместо рычажков, потом торопливые шаги, — тревожные шаги! — но они еще на секунду пошли обратно: надо было положить телефонную трубку как следует. Затем дверь открылась, ко мне вошел Хайн. А я уже стоял у стола, в ожидании несчастья выпятив грудь — как солдат, как мужчина.

— Звонил Филип, — проговорил Хайн удивительно медленно и как бы небрежно, хотя и каким-то невыразимо сдавленным, испуганным голосом. — Что-то случилось дома, я хорошенько не понял, что именно… Пожалуйста, вызовите Иозефа с машиной. Немедленно!

— Что же все-таки случилось? — строго спросил я, поднимая трубку.

— Я действительно не знаю точно, но только тут — Соня и брат Кирилл… Будем надеяться, что не очень серьезное. Иозеф сам ответил? Можно ехать? Тогда пошли!

Он вышел, и тут я впервые заметил, что его шатает.

Я выправил манжеты, — тогда я еще носил рубашки с манжетами, как молодой человек, — и трость свою взял, и шляпу надел. Я не спешил. Торопливостью не разрядишь внутреннего напряжения, не успокоишь испуганную душу. Но говорю вам — я был испуган.

Хайн вышел без шляпы, хотя машина у нас открытая. Захлопывая дверцу, он защемил полу пальто. Выругался, что было ему несвойственно. Мы поехали; ветер теребил его сильно поседевшие волосы, а он ежился, руки в карманах, словно ему холодно; его профессорские брови хмурились, глаза глядели гневно, словно он приговаривал к вечной погибели весь город. Я молчал всю дорогу, застыв в деревянной позе. Нам обоим было не до разговоров.

Когда мы подъезжали к вилле и машина снизила скорость, взвывая на последних поворотах крутого подъема, Хайн открыл дверцу и одной ногой ступил на подножку. Я не одобрял такого неконтролируемого волнения, такой потери самообладания — ведь это ничего не могло ускорить. Поэтому я нарочно медлил выйти из машины — после того, как Филип поспешно открыл ворота, почему-то пристыженно опустив голову.

— Так что же случилось? — чуть не плача, спросил Филипа Хайн, со страхом заглядывая ему в лицо. Он семенил рядом с неуклюжим подростком, похожий на школьника, которого ведут наказывать.

— Милостивая пани лежала, — застенчиво ответил Филип, — а Невидимый пришел к ней — не знаю, как это вышло, только она потеряла сознание. Теперь-то очнулась. Я вызвал по телефону доктора Мильде. Должен приехать с минуты на минуту… Да вот и он!

В самом деле, быстро приближался рокот другого автомобиля. Филип, не сказав больше ни слова, побежал обратно к воротам отворять.

— Как могли они быть так неосторожны! — причитал Хайн. — Как они могли… Они были ужасно неосторожны, иначе ничего не случилось бы!

Он брал по две ступени сразу.

Перед дверью в нашу спальню, как ангел-хранитель, стояла Кати.

— Пожалуй, лучше вам не входить, — шепотом сказала она.

Кати была очень серьезна. Ее новое лицо поразило меня. Никогда еще я не видел у нее такого лица. Губы ее не изгибались, как у смеющегося сатира, она смотрела на нас снизу вверх, и от этого белки ее глаз казались очень большими — как у смиренного просителя или у богомольной девочки…

Под тяжестью ее слов Хайн остановился, будто оглушенный внезапным ударом.

— Она не хочет, — объяснила Кати. — Она сама сказала. Кати, говорит, устрой, пожалуйста, так, чтобы мне никого сейчас не надо было видеть.

— Но следом за нами идет доктор! — всполошился Хайн, удрученный и униженный. — Она и доктора не захочет видеть?

— Она… она говорила только насчет вас и пана инженера. По-моему, вы должны посчитаться с ее желанием, если можете.

— Как она несправедлива! — сокрушенно прошептал мне Хайн. — Теперь обвиняет нас… Наверняка считает нас виноватыми в такой неприятности…

Но мое внимание привлек уже другой звук. Он шел сверху: глухие, гневные стуки. Бух-бух-бух-бух, пауза и снова — бух-бух-бух-бух… Всякий раз четыре удара и пауза. Настойчивые и все же какие-то неуверенные удары. В ту знаменательную минуту мысль моя выразилась в словах: «Это барабанит сумасшедший. Он заперт наверху». И — спокойная, точная догадка: «Его запер Филип».

Как оно бывает в таких случаях, доктор очутился подле нас, хотя мы не слышали его шагов. Мое внимание отметило: маленькая круглая голова на тощем сутулом туловище, лицо в оспинках, пенсне, английские усики неопределенного цвета. За доктором тянулся запах йодоформа. Он дышал чаще, чем это вызывалось необходимостью, — хорошо показать богатым и влиятельным людям, что мы принимаем их дела близко к сердцу, что мы торопимся, ужасно торопимся, можно сказать, во вред собственному здоровью. Доктор шепотом поздоровался. По его умным глазам я понял, что он сразу сообразил положение дел при виде растерянного Хайна. Мягко отстранил он руку Хайна, все еще сжимавшую дверную ручку, сам взялся за нее, секунду поколебался, коротко произнес: «Пардон», — еще ниже склонил голову к тощему плечу и, с неожиданной быстротой и ловкостью открыв дверь, проскользнул в спальню. В этот короткий миг я успел увидеть кровать, тщательно застеленную, и Соню, лежавшую на ней навзничь. Раздвинув локти, она обе ладони прижимала к глазам.

Потом за закрытой дверью послышался глухой голос доктора. Он то умолкал, откашливался, отхаркивался и снова бубнил что-то, монотонно и невнятно, видно, пытался уговорить Соню верить ему. Соня не подавала голоса. Слышно было, как передвинули стул, и снова, только уже медленнее и внушительнее, потекли слова. Я не мог их разобрать, но догадывался: доктор втолковывает упрямой пациентке, что ему, врачу, нужно открыть все, врач — человек науки, врач — помощь, ниспосланная небом… Хайн тупо и неподвижно уставился на дверь. Вслушивался. Был тише воды, ниже травы.

— Кати, — отрывисто, строго сказал я, — можете вы нам рассказать, как было дело?

Голос мой прозвучал в тишине так резко, так неестественно! И словно в ответ сверху, из мансарды, донесся другой, ужасный голос, ржанье испуганной лошади, тот же протяжный хохот безумного, что и в нашу брачную ночь…

— Ох, — вполголоса ответила Кати, — я мало что знаю, только то, что сама видела — Соня мне ничего не рассказала… — Она говорила быстро и тревожно, эта новая Кати. — Соня…

Кати осеклась: снова раздался хохот сумасшедшего и громче, настойчивее, злобнее загрохотали удары. Наверху что-то треснуло. Наверное, безумный навалился на дверь всем телом.

Неожиданно распахнулась дверь спальни, и доктор, прежде такой смиренный, такой похожий на домашнего духовника, звонко и самоуверенно проговорил с порога:

— А вот это необходимо немедленно прекратить, — он показал наверх. — Или скажите, в какой части дома это будет не так слышно?

Хайн воспользовался моментом:

— Пан доктор — у меня! В самом деле, там лучше всего… Это на первом этаже… надеюсь… впрочем, вы можете сами сначала посмотреть!

Он уже готов был сбежать с лестницы, но доктор остановил его.

Доктор вернулся в спальню, дверь снова закрылась за ним, и снова он стал о чем-то спрашивать Соню. В ответ послышался голосок — несказанно жалобный и тоненький, как гульканье младенца. Доктор опять появился на пороге:

— Пациентка категорически не желает вниз. Она просит перенести ее в ее девичью комнату. Прошу вас, барышня! — обратился он к Кати. — А господа будут любезны подчиниться обстоятельствам и покинут коридор!

Хайн нерешительно постоял над лестницей и стал спускаться — словно в глубины бездны. Не найдя ничего лучшего в такой момент, я медленно двинулся за ним. Позади торопливо хлопали двери — Кати готовила переселение Сони. Внизу, стоя посреди своей гостиной и опираясь на безобразную клюку, нас ждала тетушка. Со смертельной ненавистью смотрела она на нас выпученными глазами, вздыхая:

— Ох, ох!..

Безумный снова завыл. Тетка озабоченно подняла к потолку желтое костлявое лицо. Кожистый мешок на ее шее вытянулся, готовый лопнуть.

— Почему вы его не выпускаете? Он утихнет, как только очутится на свободе. Хуго, поди скажи Филипу, пусть отопрет! Как это глупо, раздражать его еще больше!

— Кирилла не выпустят. Нет, нет и нет! — Хайн решительно качнул головой.

— Тебе хочется слушать его плач? Хочешь, чтоб он был на твоей совести? — Тетка вперила свои глазища в измученное лицо Хайна.

— Сейчас я не могу его выпустить. И вообще никогда больше не смогу выпустить его!

— Я бы не позволила, — не слушая его, хныкала тетка, — я не допустила бы этого, но я узнала об этом, только когда его уже заперли… Как Филип посмел!.. Он и Кати, все эта парочка… Я знаю, мальчишка спрятал ключ в карман. Я ходила наверх, а ключа в замке нет… Я по носу Филипа поняла, что ключ у него, хотя он и отрицал. Надо отнять у него ключ.

Тем временем Хайн сел, опершись локтем на столик, покрытый вязаной скатеркой.

— Ключ пока останется у Филипа, — проговорил он тихим, но твердым голосом.

— Та-ак? — В голосе старухи трепетало насмешливое удивление. — Стало быть, ты меня не слушаешься? Или не знаешь меня? — И пренебрежительным тоном, со зловещим спокойствием, она добавила: — Быть того не может, чтоб ты решился оставить его под замком. Знаешь ведь, это может ему повредить.

— А что, собственно, произошло? — задал Хайн тетке все тот же вопрос, на который до сих пор не получил ответа.

Не вмешиваясь в этот диалог, я стоял в углу, рассеянно перелистывая альбом с фотографиями. Мое внимание привлек групповой снимок: смешные дамы в крошечных, с крылышками, шляпах и с турнюрами пониже спины.

— Я не знаю, Хуго! Я не знаю! — с жестом, выражающим беспомощность, патетически воскликнула тетка. — Мне ничего не сказали! Думаю, просто комедия, не более того. Эти нынешние девицы — ох, нынешние девицы! Слишком уж они чувствительны, Хуго… Им бы следовало быть потверже, повыносливей… Сразу всего пугаются, вот и все. А страдает от этого несчастный, больной человек!

— Кирилл напал на Соню, — проговорил Хайн. — Что он с ней сделал?

— Да что он может, бедняжка, что может он с ней сделать, бог ты мой? — прокаркала тетка с нарочитым, противным смешком.

— Вот этого-то мы и не знаем! — в отчаянии воскликнул Хайн.

В наступившей паузе раздался новый взрыв беснования сумасшедшего.

— Так ты не хочешь сделать, как я прошу? — перешла в наступление тетка. — Стало быть, ты одобряешь поступок этих негодных слуг, Филипа и Кати?

Она перевела дух и возобновила свои монотонные, плаксивые обличения:

— И ты не замечал, что он уже давно встал поперек горла Соне и этому молодому человеку? Неужели не видишь? Боюсь, тут сговор… Ты только посмотри на него — разве он выглядит хоть сколько-нибудь огорченным? Он только и ждет твоего решения, ждет, как сатана, гибели Кирилла! Да, да, Хуго, он такой, я-то его раскусила! А Соня во всем походит на свою покойницу мать. Такая же взбалмошная. Теперь она сама себе госпожа, замужняя женщина, вот и задумала извести свою старую бабушку! Да, да, задумала! Не понимаю за что… Я ей ничего не сделала… Мы с Кириллом — ее жертвы… Она, поди, давно точит на нас зубы! Ее мать тоже меня не любила. Это чувство передалось Соне. Вот зачем нужна вся эта комедия! И ты попался на удочку!

Тут она внезапно повернулась ко мне, пылая яростью, которую до сих пор еще как-то сдерживала:

— А вам это, конечно, по душе, мужлан неотесанный! — Она помахала кулаком у самого моего лица. — Бойтесь, сударь, бойтесь божьего гнева!

Казалось, она лишилась разума, столь неожиданным и необоснованным был этот наглый выпад. Я сумел изобразить снисходительную улыбку.

— Разве это человечно, ввергать в несчастье бедняжку! — уже захлебывалась яростью старуха. — Какое бессердечие! Девчонка легла на кровать, чтоб получше разыграть комедию, а вы еще доктора зовете!

Хайн поднялся медленно и устало. Поискал шляпу, да вспомнил, что оставил ее на заводе. Склонив голову, пошел к двери.

— Куда ты? — чуть ли не льстиво осведомилась тетка, верно, подумала, что он отправился выполнять ее распоряжение.

— Есть еще одно дело, тетя Каролина. Дело печальное, но неизбежное. Не хочу вам лгать. Вы не заслуживаете, чтоб я вас обманывал. Кирилл должен покинуть дом. Нет, не говорите ничего, все будет напрасно. Я решил, тетя!

— Ах, боже, ах, боже! — заломила руки старуха. — Да что вы все, с ума сошли?!

Хайн взялся за ручку двери, но тетка удержала его.

— Слушай! Слушай! — Она вращала глазами, зоб на ее шее ходил вверх и вниз. — Помни, я старая женщина — забыл ты, как я тебя вытащила из беды? Забыл, неблагодарный? Что было бы с тобой без меня? Ты отлично знаешь, что я для тебя значила! Я была твоим прибежищем, твоей опорой! Без меня ты повесился бы где-нибудь на чердаке! У тебя так мало было мужества! И всегда ты был такой. Вспомни! Вспомни, пока не поздно! Я еще могу простить твою дерзость!

— Не могу, — печально ответил Хайн. — Не могу, даже если б хотел. На карту поставлено счастье моего единственного ребенка.

Он открыл дверь, несмотря на сопротивление длинных слабых клешней. У тетки набрякли жилы на лбу, глаза налились кровью. Она завизжала, стала рвать на себе волосы.

— Так помни же!.. Помни, ты!.. Ты, кому я принесла себя в жертву… Если посмеешь сделать это, то уж никогда!.. Слышишь, никогда в этой жизни… не хочу тебя знать!

Хайн, шатаясь, пошел к себе, я выскользнул в коридор следом за ним. Я не мог отказать себе в удовольствии — уходя, с торжеством заглянуть в глаза старухе.

Позже Кати, сидя передо мной в моей комнате и растерянно теребя уголок своего фартучка, рассказала мне следующее:

— Дело было так: Соня очень долго лежала в постели. Говорила: «Кати, как не хочется вставать! Знаешь, Кати, быть может, завтра меня уже тут не будет!» Потом начала говорить о том, как она радуется всему, что ждет ее в Праге. Я хотела уйти, у меня много дела, а она меня не отпускала. «Погоди, Кати, не спеши, времени еще достаточно! Мне так весело, как давно уже не было!»

Я смотрел в эти незнакомые, большие глаза Кати, похожие на пару влажных опалов, и снова грустное выражение этих глаз показалось мне чуть ли не молитвенным.

— Потом Соня вспомнила, что надо бы вынести на дождь пальму, что стоит у окна, — продолжала девушка. — Вы ведь помните, утром прошел небольшой дождь? А пальма вся пожелтела, видно, больна чем-то. С этого все и началось… Я еле подтащила тяжелую кадку к двери, поставила ее на пол, отперла дверь и по привычке выглянула в коридор. Невидимого нигде не было. «Соня! — крикнула я еще, обхватив кадку в обнимку и прикрывая дверь спиной, — встань, пожалуйста, и запри дверь!» И поволокла пальму вниз…

Трудно сказать, услышал ли сумасшедший эти слова Кати, или просто случайно попробовал открыть дверь как раз в те минуты, что она стояла незапертой; точно известно лишь, что Соня из лени, из-за переполнявшего ее счастливого чувства близкого освобождения забыла обычную осторожность. Она не послушалась Кати, ей не хотелось вставать. А Кати не так-то легко было стащить по лестнице тяжелую кадку с пальмой. Во дворе она еще остригла на ней засохшие листья. А тут и Паржик подвернулся, стал хвалиться своими садоводческими знаниями.

— Я слушала его одним ухом, как вдруг наверху раздался нечеловеческий вопль. Что произошло в спальне, я не знаю — боролась с ним Соня или совсем не защищалась… Может быть, она только успела крикнуть и сразу потеряла сознание. Когда я прибежала, она была уже в обмороке. Ужасно бледная… Нет, вы не беспокойтесь, ничего такого, о чем вы думаете, не случилось. Он только… он только навалился на нее, понимаете? У него и времени-то не было серьезно ее обидеть… Но он хотел — это точно. До чего гнусный вид, если б вы знали! Я сразу схватилась с ним, он жутко сопротивлялся, визжал, не давался никак, еле столкнула его с кровати. А Соня, бедняжка, была совсем не одета и раскрыта… К счастью, на помощь прибежал Филип, он тоже слышал крик. Мы с ним вытолкали Невидимого и заперли его. Долго он сидел тихо, только недавно начал шуметь. Слышите? Беснуется все сильней и сильней. Хорошо, что Соне теперь не так слышны эти стуки и вой. В спальне было гораздо слышнее, она ведь прямо в коридор выходит.

— Кати, как вы привели Соню в чувство?

— Обморок был недолгим. Она, собственно, сама очнулась. Верите ли, я чуть не заплакала, когда она в первый раз открыла глаза и посмотрела на меня так печально… А видели бы вы, как она потом ломала руки! Она была даже не бледная, а желтая какая-то, и только твердила: «Кати, ах, Кати!» Только это и больше ничего. И не плакала! Только дрожала всем телом, как листок… Эту дрожь ничем нельзя было унять. Она и сейчас еще дрожит, а ведь доктор с ней уже так долго!

Я кивнул, ответил односложно. Нет, какая невероятная случайность: Кати вышла минут на пять — десять, и как раз тут-то все и происходит… Но эта непостижимая беззащитность Сони! Виной тут, конечно, ее безотчетный ужас. Ей часто снилось это, без конца представлялось, как она теряет сознание в его руках — и вот сон сбылся…

— Пожалуйста, не думайте, что я тут как-то виновата, — заливаясь краской, вымолвила Кати.

— Об этом, Кати, и говорить нет нужды, — ответил я, — я уверен в полной вашей невиновности. Но почему Соня не позволила впустить к ней меня и отца?

— У нее просто такое тягостное чувство, — объяснила девушка. — Непреодолимый стыд… Видите ли, по-моему, Соня даже не знает, что, в сущности, ничего он с ней не сделал. Вас она не обвиняет, да и никого из нас, но думаю, ей просто не хочется, чтобы вы видели ее после всего этого.

— Но господи, Кати, почему же вы ей не объяснили? — встревожился я.

— Ох, да конечно же объясняла, это первое, что я ей сказала, когда она пришла в себя. Но она ничем не показала, что слушает… Так она была погружена в себя, так захвачена своим ужасным видением! По-моему, она твердо убеждена в обратном. Думала, наверное, что все это я ей говорю в утешение. Смотрела на меня пустым взглядом, будто хотела сказать: болтай себе что угодно, я все равно не верю, зря стараешься обмануть…

Скрипнула дверь, и мы замолчали.

— Барышня!

Это доктор звал Кати. Я вышел в коридор и пригласил его к себе. Он вошел со шляпой в руке.

— Мне хотелось бы задать барышне Кати несколько деликатных вопросов, — сказал он. — Очень прошу вас отвечать правду и по возможности кратко: не годится оставлять пациентку надолго без присмотра. Так вы думаете или, лучше сказать, вы видели…

— Я понимаю, о чем вы, — мужественно перебила его Кати. — Нет, того, о чем вы спрашиваете, не было.

— Хорошо, — но как вы можете знать? Ведь пациентка уверена в обратном. Она даже приводит в подтверждение кое-какие доводы, от которых нельзя отмахнуться… Может быть, вам желательно, чтоб наш разговор протекал без свидетелей?

— Нет, я все могу сказать и при пане инженере, — заступилась за меня Кати.

Она даже придержала меня за руку, чтоб я не уходил. Видно, сочувствовала мне. Думала, что я мог бы испытать чувство унижения оттого, что меня отовсюду изгоняют — из спальни, из коридора, а теперь и вовсе из собственной комнаты.

— Когда я вбежала в спальню, — начала Кати свои показания, — то сразу поняла, чего ему надо. Но он только пытался, понимаете? Он такой толстый и неуклюжий, да еще возбужден был до крайности… Ах, пан доктор, я была бы вам так благодарна, если б вас удовлетворило такое объяснение!

— Мне этого достаточно, — нахмурясь, произнес Мильде. — А теперь, пожалуйста, идите к больной и будьте с ней ласковы. Не обращайте внимания на возможные упреки и всеми средствами старайтесь разубедить ее… вы знаете в чем. И по возможности исполняйте все ее желания. Идите, барышня, до свиданья!

Кати была уже у двери, когда он вдруг окликнул ее:

— Еще одно слово, барышня! — Тут он строго посмотрел на нее, затем, с той же строгостью, на меня. — Надеюсь, я могу положиться на то, что от меня здесь ничего не скрывают… скажем, по причине того положения, какое занимает барышня в этом доме? Не примите мой вопрос за оскорбление я не подозреваю, я только спрашиваю.

Вопрос был не очень-то лестным для меня, тем паче что доктор, в несколько измененном виде, предложил его и мне после того, как Кати вышла. Не подучил ли я девушку отвечать так? Я возразил, что уже по ответам Кати он мог бы составить себе некоторое представление об отношениях в доме. Кати девушка честная и правдивая. Да ведь и отсутствовала-то она так недолго! Доктор пожал плечами. Мол, понятие о длительности времени — весьма относительно. Его очень огорчает явная апатия Сони. Тут он подробнее заговорил о своем диагнозе: жесточайшее нервное расстройство. Уже и температура повысилась, разумеется, исключительно на нервной почве — горячка, как это называют простые люди. Потрясение было слишком сильным. Нельзя нарушать ее покой и волновать ее. Пока что она не желает меня видеть. И я не должен принимать это слишком лично, слишком трагически. Просто она сейчас испытывает чувство какого-то осквернения, женское тонкое чувство, что-то навеки поругано и тому подобное. Чувство непоправимого несчастья. Но она уже согласилась принять отца, только поставила условие — не раньше, чем часа через два. Пускай пока с ней будет только эта Кати. А то, что отцу можно зайти к ней, — это хорошо, это очень полезно. В доме есть еще старая дама, двоюродная бабушка больной. Женщина женщину лучше поймет. Хорошо бы посоветовать ей поскорее навестить больную…

— Ну, — осклабился я, — пока что старую даму приглашать нельзя. Она тоже чересчур взволнована.

— Разумеется, пани должна оставаться в постели, — собираясь уходить, напомнил доктор. — И повторяю со всей настоятельностью: покой, покой и покой. А как предполагает пан фабрикант поступить с этим буйным помешанным? Удалить из дому? Что ж, правильно, это разумнее всего. Сумасшедшего в лечебницу — это наилучший шанс для выздоровления пациентки.

Я проводил Мильде до ворот. Где в это время обретался Хайн, бог весть. Наверно, плакал где-нибудь. И проворонил отъезд доктора. Он выбежал на крыльцо, только когда автомобиль Мильде просигналил уже у первого поворота.

Я вернулся в свою комнату. Наконец-то я был один. Только теперь можно хорошенько проанализировать это странное происшествие. Дел у меня никаких не было. О какой-то там работе сегодня и говорить нечего.

Чем больше я думал об этом несчастном случае, тем яснее выкристаллизовывалось мое окончательное мнение. Во мне укреплялось чувство отвращения ко всему.

Я не хочу этим сказать, что не испытывал сочувствия. Сочувствие к Соне было даже довольно сильным элементом моего душевного состояния. Выводы, к которым я пришел, касались по преимуществу собственной моей особы. Мне-то нет нужды обманывать самого себя, описывая свою истерзанную душу и кровоточащее сердце. Не одни Хайны — я тоже был отчасти актером па сцене. И я был адски одинок среди этого сборища истеричек, педантических старух, разнюнившихся отцов, вечно спотыкавшихся об отвратительного толстобрюхого идиота и играющих все вместе малопривлекательную комедию, напрочь лишенную логики.

Зачем затесалась в это болото моя добропорядочная жизнь? Как могло случиться, что женщина, которую я, по трезвом размышлении, избрал своей подругой и матерью моих детей, сама себя обвиняет в столь грязном и глупом падении? Нет, я не мучился неуверенностью, — а не случилось ли все же это, — нет, мне просто было противно, что возникла точно такая же ситуация, как если бы жалкое насилие совершилось.

Где я? — Среди людей, обеспеченных слишком хорошо, а потому разнообразящих себе жизнь всякими ужасами — для того лишь, чтобы тоже иметь хоть какие-то заботы. Для полноты ощущений, для того, чтоб не так приелась сладость счастья.

Я был каноником Свифтом, попавшим к лилипутам. Я очутился в стране Хайнов, да, в царстве детей с обликом взрослых. Им хочется разыграть какую-то драму в масштабах своего дома. Ну и пусть себе играют, не стану мешать им, только пусть уж меня-то не заставляют ронять заодно с ними стеариновые слезы, пусть мне-то не угрожают своими безвредными копьями, чьи уколы — как блошиный укус, не пугают меня чертями, намалеванными на стене!

Можно ли поверить, чтоб молодая, жизнерадостная девушка внушила себе такой ужас перед тихим помешанным, вызвала на свою голову канифольную молнию, позволила сбить себя с ног и стала взаправду пациенткой всамделишного врача, который отлично подошел к ансамблю?

Я видел, что впредь вынужден буду принимать с серьезным лицом многие подобные смешные и невероятные вещи, если не хочу, чтоб лилипуты хайны слишком скоро изгнали меня, как паршивую овцу из стада. Но я дал себе слово, что никогда не позволю себе почувствовать снова такой искренний, такой живой интерес, ибо он может закончиться только тягостным разочарованием — как то было в случае с Невидимым.

Вскоре после обеда, уснащенного слезами причитающей Анны, — которая не преминула воспользоваться столь редкостным случаем показать свою преданность семье, — Хайн поспешил наверх, не в силах дождаться аудиенции у Сони. Просидел он у нее больше часа. Чтобы как-то вознаградить меня за странное нежелание Сони меня видеть, он от нее пошел прямо ко мне.

Расстроенно сообщил он, что Соня горит в жару и совершенно не воспринимает его утешений и знаков любви.

— Петр, не печаль в ее глазах так раздирает душу, а совершенная пустота! Никогда еще не видел я такой пустоты в глазах человека! Кати утверждает — это и есть тот самый покой, в котором Соня, по уверению врача, так нуждается. Но это ужасно, видеть нечто подобное у родного ребенка!

Потом он обстоятельно и долго рассказывал мне про какую-то царевну Несмеяну. Мол, когда он ребенком впервые услышал эту сказку, то никакими силами не мог представить себе, что есть на свете девушка, которая не смеется, даже когда ее стараются рассмешить все шуты в государстве. А теперь вот он знает, как, наверное, выглядела царевна Несмеяна: точь-в-точь Соня. Истинная печаль — это когда человек не воспринимает ничего, кроме ужаса, случившегося с ним, когда он наполнен одной этой болью.

Заметив, что я не в настроении вести беседу, он объяснил это себе очень просто: наверное, я на него сержусь. Он чувствует себя виноватым передо мной. В жизни не простит он себе, что был глух к моим доводам, когда я жаловался на его брата. Я один во всем доме совершенно чист в этом деле.

— Но если есть бог на небе, — горячо воскликнул он, — то еще не поздно! Я изменился. Я уже не тот мягкий и уступчивый человек, каким был прежде. Несчастье изменило меня. Я уже позвонил насчет Кирилла и письма написал. Его немедленно увезут. Пока что — в здешнюю больницу. Он и ночевать здесь уже не будет. Согласитесь, по крайней мере, что потребовалось известное самоотречение с моей стороны, чтоб все это устроить! Все-таки ведь это мой единственный брат, а я прощаюсь с ним навсегда!

Я подумал, что со стороны Хайна очень мило взваливать на свои плечи всю ответственность, и не собирался ему препятствовать. Не повредит мне какое-то время ходить этаким непонятым, жестоко пострадавшим человеком.

В четыре часа снова приехал Мильде, побыл у больной и спустился к Хайну, не заглянув ко мне. Таковы уж врачи — предпочитают обходить сторонкой супругов. С отцом пошел потолковать… Была бы мать, он разговаривал бы с матерью. На сей раз уже Хайн провожал доктора до ворот, гам они довольно долго стояли. Нет, я не выказал любопытства к тому, о чем они там шушукались, не побежал навстречу тестю с нетерпеливым вопросом на устах. Разговариваете одни, без меня — ладно, я и знать ничего не хочу о вашем разговоре. Да ты все равно не выдержишь, думал я, осиротевший, горестный отче, сам придешь ко мне и не уйдешь, пока я не выслушаю все твои новости и охи. Однако, к моему удивлению, Хайн ко мне не пришел. Быть может, потому, что не успел улучить минутку: вскоре после ухода Мильде явились санитары за Невидимым.

Помешанный словно предугадывал свою судьбу. С самого обеда в мансарде царила тишина. Бешеный перестал беситься. Прикинулся паинькой. Не барабанил кулаками в дверь. Ни хохота, ни криков. Тишина! Поздно! Его раскаяние было напрасным. Часы его были сочтены. Только когда в двери его заскрипел ключ, когда вошли к нему чужие люди, чей облик напомнил дядюшке кое-что из давнего прошлого, из груди его вырвался протяжный, отчаянный стон, похожий на вой, и вой этот не прекращался, пока санитарная машина не скрылась из виду, увозя его.

Хайн, при котором сумасшедшего извлекали из его берлоги, рассказал мне потом подробно об этой безобразной сцене. Со слезами на глазах — разумеется, со слезами на глазах, ведь теперь на помешанного смотрели как на этакого домашнего мученика, принесенного в жертву детям, то есть Соне и мне.

Выманить Кирилла попытались сначала с помощью красивых лживых сказок. Напрасно Хайн тщился подействовать на него дурацкой выдумкой, будто где-то нашли для него великолепную, отлично оборудованную лабораторию с запасом самых дорогих химикалий. На такую прозрачную чепуху не клюнул бы, конечно, даже полный идиот. В тазу с водой в комнате Кирилла плавало несколько листков бумаги — тихая забава сумасшедшего после того, как он прекратил свой рев и беснование и забыл уже о прерванном любовном приключении. Сам Кирилл забился в угол, за стул с тазом, и страшно завыл. Санитарам, конечно, некогда было ждать, чем кончатся соловьиные трели, с помощью которых пан фабрикант выманивал помешанного. Толстяк не желал трогаться с места. Пришлось применить силу.

— Ох, Петр! — скорбно твердил мне потом неисправимый добряк, — с этой минуты я, собственно, ничего не видел! Я закрыл глаза, как ребенок, которому страшно смотреть, как режут курицу, клевавшую зернышки у него с руки!

Итак, Хайн не смотрел — зато смотрел я. Когда помешанного тащили вниз, я вышел на порог своей комнаты. Разумеется, я по возможности настроил физиономию на выражение сочувствия. Но вышел я не только из любопытства — я хотел собственными глазами увидеть, как поведет себя тетушка.

Четыре человека едва справлялись, спуская по лестнице тучное тело Кирилла. Кто-то из них зажал ему рот, но протяжный, блеющий звук плакал, просачиваясь сквозь пальцы. Меня все-таки пробрал мороз при виде малодушного ужаса, какой испытывал этот пожилой лысый человек в парадном черном костюме. Впрочем, то было всего лишь животное, влекомое на бойню.

Тетка не показывалась. На первом этаже все словно вымерло. Старый Паржик, в полном остолбенении, торчал в одном углу холла, Анна в другом. У сапожника вздрагивал от волнения ежик непокорных волос. Анна не могла отказать себе в удовольствии хоть дотронуться напоследок до Невидимого. Она причитала как на похоронах. Филип замыкал шествие с видом распорядителя церемонии. Только о тетке — ни слуху ни духу. Она заперлась, чтоб не поддаться искушению выйти. Да, она буквально заперла себя — когда она в конце концов все же не вытерпела, то прежде чем ей вырваться в коридор, растрепанной п страшной, ключ долго гремел в замке, не слушаясь дрожащей руки. Она появилась внезапно, с широко раскрытым, онемевшим ртом, обнажающим беззубые старческие десны, с выпученными глазами, со своей отвратительной клюкой, отлично подходящей к столь мрачному случаю.

— Кирилл! Кирилл! — взрыдала она наконец самым драматическим тремоло.

Стеная, как Джульетта над мертвым Ромео, она бросилась вперед, растопырив руки, готовая обвить венком своего горя выпуклое брюхо сумасшедшего. К счастью, подросток Филип был начеку, он заметил опасность и предотвратил грозившее осложнение.

— Что ты им сделал? Негодяи! Негодяи! Подлецы!

Вперемежку с бранью она причитала, норовя отпихнуть Филипа, который грудью преграждал ей доступ к Невидимому.

— Бессердечные! Вы убиваете несчастного! Ведь он уже успокоился! Мой маленький Кирилл, которого я вынянчила! Такова твоя благодарность, Хуго? Как можешь ты обременить свою совесть таким грехом? Но я знаю, кто подсказал тебе это злодеяние… Вон он! Вон! Видите его, люди?! — она подняла руку, указывая на меня, когда я перегнулся через перила. — Вот он, иуда, это он предал Кирилла! Неотесанный мужик, вор, сын пропойцы!

Я слушал ее ругань, как сладостную музыку. Ага! Наконец-то вражда между мной и теткой объявлена официально. Все слышали, как она меня оскорбляла. Все были тут — Хайн, Анна, Паржик, Филип, да еще четыре санитара. Что ж, теперь-то все станет ясным. Я, право, трепетал от внутреннего удовлетворения. Наконец-то не нужно больше напрягать лицевые мышцы в улыбке, наконец-то я выпрямлю спину, согбенную до сих пор в обязательной почтительности!

Но час расплаты еще не наступил. Враждебность следует взращивать как капусту, усердно поливая злобой, чтоб лучше росла. Тот, кто не хочет одним разом расточить свои запасы негодования, не должен увлекаться. Здесь, например, при публике, состоящей из домочадцев и посторонних, выгодно было показать свое превосходство я достоинство. Скрестив на груди руки, я медленно отошел от перил, спокойно отворил дверь в столовую и скрылся.

Я сел у окна, занавеска хорошо меня закрывала.

Процессия с воющим помешанным, за которой тащилась бессильная тетка, вышла из дому, и дверцы санитарной машины захлопнулись за пленником, как крышка гроба над мертвецом. Два санитара сели в кузов, двое встали на подножки — на страже. Машина медленно тронулась. Тогда Хайн круто повернулся и, уронив голову на грудь, вошел в дом.

Я слышал, как он поднимается по лестнице. Кажется, за ним шагал кто-то тихий — скорее всего Филип, — а может быть, Хайн шел один, разговаривая сам с собой, как то делают старые люди, когда они расстроены? Он поднялся к комнате Невидимого, все еще стоявшей настежь, и запер ее. Я слышал, как ключ от этой комнаты звякнул о другие ключи в кармане фабриканта.

— И так пусть останется, — проговорил старик голосом, полным слез. — Пусть никто больше сюда не входит. Никто!

Действительно, почти два месяца каморка помешанного стояла неубранной и запертой. Именно столько времени прошло, прежде чем сентиментальный Хайн решился сорвать повязку со своей болезненной раны.

Так, сказал я себе, так. Это дело сделано. Призрак изгнан из дома. Теперь уж, наверное, конец всем страхам, самонаблюдениям, диким фантазиям. Тень, лежавшая на нашем молодом супружестве, ушла. Одним страданием меньше. Одной надеждой больше.

Не шевелясь, прислушивался я к звукам дома. Часы над моей головой спешащим шепотом отсчитывали время. В Сониной комнате стояла абсолютная тишина. Спит, наверное, — или умерла от yntaca, когда выдворяли сумасшедшего? Внизу кто-то тихо, протяжно скулит — конечно, тетка. Где-то звякает посуда — Анна, невзирая на горе, не потеряла аппетита, готовит себе послеобеденный кофе. Паржик что-то яростно заколачивает в саду.

Я смотрел далеко, далеко в будущее. Там было, правда, не то простое семейное счастье, каким я представлял его себе во время честолюбивой холостяцкой жизни, счастье с женой, заинтересованной моей работой, сильной и веселой женой, с высокой грудью и звонким певучим голосом, окруженной здоровыми детьми, — но все же открывалась передо мной перспектива спокойной жизни. Пока что я — супруг больной женщины. Но сколько может тянуться жалкое отупение? В один прекрасный день Соня сбросит маску страдалицы и снова засмеется. После краткого, тягостного перерыва мы вернемся к прежней влюбленности, к прежней страсти и попытаемся начать лучшую жизнь в новых условиях.

Насладившись столь оптимистическими предвидениями, я, не в силах усидеть на месте, встал, заходил по комнате — от окна к двери, от двери к окну, — довольный теоретическим разрешением проблемы. Словно откуда-то блеснул мне солнечный лучик. Но это было обманчивое впечатление — небо оставалось серым. Паржик перестал заколачивать кол, тетка прекратила скулеж. Анна, по-видимому, притихла над новым романом в «Политике». Может быть, даже Хайн совсем зашел в тупик со своим трусливым горем и успокоился, увидев, что дальше пути нет. Только тишина в Сониной комнате казалась мне загадочной. Может быть, сейчас Кати меняет компрессы на ее горячем лбу? Или обе шепчутся, без конца споря о том, хорошо ли видела Кати или Соне привиделось?..

Мне вдруг стало тесно в душном, замкнутом помещении. Надоело шагать взад-вперед, натыкаясь на равнодушие стен, довольствоваться частичкой простора, какую предоставляло мне полузанавешенное окно. Я положил несколько сигар в нагрудный карман, взял свою трость с собачьей головой, нахлобучил шляпу и, выпрямившись, сунул руку в карман, готовый продолжать свои примирительные думы, вышел на предвечернюю прогулку.