Невидимый

7 СМЕХ ИЗ БЕЗДНЫ

Патер Хурих был низенький толстый человек с умными глазками, вокруг его тонзуры росли жесткие, короткие рыжеватые волосы, начесанные на лоб, как у детей. Когда я, после венчания, подписывал в ризнице протокол венчания, патер многозначительно посмотрел на меня снизу вверх и проговорил мягким, слащавым тоном:

— Поздравляю, пан фабрикант!

Впервые меня так величали. И было это так неожиданно, так сильно ударило меня по сердцу, что я в смятении оглянулся и, наверное, немного покраснел. Мне хотелось увидеть, как к этому отнесся тесть и как — Соня. Жена моя стояла, похожая на белого лебедя, в группке нарядных женщин, а Хайн меланхолически опирался на низенькую перегородку, отделявшую ризницу от церкви, и не отрывал взгляда от алтаря. Там покоилось прошлое. Будущее только что началось.

Сомнения нет, патер просто хотел ко мне подольститься. С редкой проницательностью он нашел самое чувствительное местечко в моей душе. Или это он случайно попал прямо в цель? Пан фабрикант! Я, конечно, им еще не был, но только что вступил на торную дорогу, ведущую к этому званию наверняка.

Теперь это слово утратило для меня все свое очарование, стало обычным понятием, как все прочие обыденные понятия, — но тогда это было открытие. Словно ненастным днем вдруг проглянуло солнышко. «Поздравляю, пан фабрикант!» Это означало: «Ты выиграл состязание и заслуженно получишь приз!» Всякий раз, когда за свадебным обедом меня охватывала скука или когда во мне начинал разгораться огонек злости — то ли от болтовни Донта, то ли от директорских тостов, — достаточно было вспомнить краткий эпизод в ризнице, и я разом веселел. На Хуриха я бросал за столом взгляды, полные симпатии.

Нас с Соней посадили во главе стола, у всех на виду, сделали нас центром внимания. Мы были живой копией нашего будущего свадебного портрета. Каждая улыбка сначала адресовалась нам, а потом уж облетала, от уст к устам, сидящих за столом; каждое слово отражалось от нас, как мяч. Мне стоило большого труда притворяться приветливым, воодушевленным, счастливым и изображать влюбленного для неумолимых гостей. Я должен был обращаться к Соне с безграничной нежностью и внимательностью, пожимать ей руку, дышать ей в волосы и такими приемами притягивать к себе идиотские замечания и остроты, как сургуч, натертый шерстяной тряпкой, притягивает клочки бумажки. И, несмотря на все это, мне было хорошо. Меня назвали паном фабрикантом. Патер Хурих был умница.

Соня же, которая любила шутку, любила посмеяться над торжественными речами и всякими условностями, любила показывать себя выше обыденного, — чувствовала себя во время свадебных церемоний как рыба в воде. Ей и в голову не приходило протестовать. Куда подевался наш союз, заключенный против смешного? Она даже, напротив, почитала чуть ли не кощунством те ехидные замечания, которые я шептал ей на ухо. Она торжественно плыла по стрежню течения. То была ее свадьба.

Фюрст-отец подарил Кати алую розу; та пришпилила цветок к своему белому фартучку, под самый вырез, довольно глубокий. Я внушал себе, что мне теперь не подобает пожирать глазами эту алую розу, что мне пора вымуштровать, сдавить дисциплиной мое расхлябанное подсознательное «я», — и все же всякий раз я поддавался чарам этого возбуждающего образа.

Оба «Икса» увивались вокруг одной девицы: Феликс усердно ухаживал за приятельницей брата. Они оба склонились над Хеленкой. Хермина, оставшись на бобах, бросала на окружающих страдальческие взгляды. Как радостно было мне читать признаки смятения на лице Феликса! То, что он столь невежливо изменил своей свадебной «паре», выдавало его сердечную рану: я, мол, до того расстроен и убит, что мне уже все безразлично. А может, он только для того так ревностно занимал свою миниатюрную соседку, чтоб не видеть нас с Соней. Неуспех же Хермины означал неуспех и церемониймейстера Кунца. Все его великолепие смазывала тревога, с какой он следил за прогрессирующим разладом на том, столь важном для него, конце стола, где сидела молодежь.

Я пересчитывал волоски, оставшиеся на унылой лысине Феликса, изумлялся зеркальным шарам огромных теткиных глаз, в которых отражались бокалы, цветы, яства, а главное — мы двое, роскошный образ жениха с невестой. Я наблюдал, как постепенно крушила и перемалывала Макса умная тоненькая Хеленка. Куда девался прежний хвастливый шут, насмешничавший, не закрывая рта? — Макс превратился в чинного юношу, он старался выглядеть солидно п вести благовоспитанную беседу. Маленькая Хеленка время от времени что-то шептала ему, и он моментально или убирал локти со стола, или замолкал на середине слишком громогласной фразы, когда он забывался и снова становился похож на прежнего, подлежащего укрощению Макса.

Донт, разумеется, сидел рядом с Тиной, Хурих возле тетушки, Фюрст подле Хайна. Фюрст уже не был похож на тощеногого туриста. Икры его прятались под безупречными черными брюками, серые бесстыжие глаза приобрели строгое выражение, по истасканному лицу разлилась благосклонная, поистине отеческая улыбка. Чаще всего слышалось слово «дети». Два старика, два старых друга растроганно беседовали о споем потомстве. Дети — это были мы четверо: Феликс, Макс, Соня и я. Я, правда, не очень-то подходил под этот разряд. Слишком уж могучим, слишком неудобным дитятей чувствовал я себя. Нет, я никак не подходил под это определение, хотя одним из четырех «детей» была моя жена. Сентиментальная опека папаши Хайна ничуть меня не радовала. Цыпленок вылупился из яйца. Научился сам отыскивать корм. Закукарекал, обнаружил, что он — петушок. И начал презирать старую квочку.

Поднялся Кунц, пошаркав под столом плоскостопыми ногами, многозначительно откашлялся.

— Многоуважаемые дамы и господа, — начал он, раскланиваясь во все стороны. — В этот весенний день, когда солнышко, пригревая, целует расцветающую природу, когда в рощах распевают пташки и легкий ветерок перебирает длинные косы ив, склонившихся над серебряными журчащими ручьями, в старом храме господнем обменялись обетом двое молодых людей, решивших, по миновании сладостного периода первой любви, посвятить друг другу всю жизнь, которую они готовы прожить в обоюдной, верной и самоотверженной заботе, в уважении и преданности друг другу. В этот день, столь прекрасный, столь возвышающий нас, я поднимаю этот бокал…

И он поднял бокал и продолжал молоть языком, причем бокал в его руке клонился то в одну, то в другую сторону, грозя облить своим содержимым то юбку Тины, то брюки Фюрста. А оратор декламировал трогательную речь об истлевшем сердце несчастной матери, не дождавшейся этого благословенного дня (слезы на глазах Тины и Хермины, которая всегда знала, что подобает случаю), затем — о нежной и ласковой заботе доброго, любящего отца, о прекрасном личике счастливой невестушки и о мужественной, твердой руке счастливого жениха. Конец речи ознаменовало громовое «ура» в честь новобрачных, и все бодро принялись за выпивку.

Хайн отвечал более трезво, но очень растроганно. Поддельное золото шафера воздействовало на него в точности так, как если бы было настоящим. Осмотрительный племянник не преминул вставить в свою речь и тетушку.

— Благословляя молодых, не забудем той, что способствовала их счастью. Задача матери легче, чем задача воспитательницы. Тем выше ее заслуга, если она выполняла эту задачу с любовью и самоотречением, равными материнским.

Разумеется, пили здоровье тетушки и кричали «браво» ее педагогическому искусству.

Хайн сел, гремя стулом и краснея от смущения, как всякий неопытный оратор. Соня прослезилась, по ее примеру пустила слезу и Хеленка, не желая отставать в этом общем припадке растроганности. После Хайна Донт прочитал шутливые стишки. Я хорошо их знал, он повторял их, вероятно, на всех свадьбах, на которых побывал, не исключая и собственной. После Донта папаша Фюрст повес что-то неясное, бессвязное и невразумительное — от имени всех скорбящих отцов мира.

В паузах между тостами Филип подливал пиво и вино, Кати носила из кухни блюдо за блюдом — после супа из куриных потрохов олений окорок, после оленины заливная форель, после форели компоты, после компотов куры, после кур пудинг из взбитых белков. Самым опытным из пирующих был, бесспорно, Фюрст — как истый гурман, он пробовал от всего понемножку; Донт уже рыгал, предоставляя Тине краснеть за него. Девицы шли дружно в ногу, ели как птички, подчеркивая свою воздушность; Макс, под строгим и ласковым взглядом своей маленькой воспитательницы, отказывался от вина, к которому вожделел, в то время как Феликс откровенно топил в алкоголе рыцарственную мировую скорбь — и до того уже дотопился, что под глазами у него набрякли фиолетовые мешки, а сами глаза, покрасневшие от неумеренного курения, лениво и тяжело ворочались под веками, выражая укор.

Разошедшийся Донт приволок граммофон, который нашел еще утром, но музыка успеха не имела. Феликс предложил было петь, но отец его после недолгого размышления, авторитетным тоном заявил, что пение следует отложить на вечер. В окно было видно, как у ворот толпятся зеваки, грязные лапки разных маленьких Швайцаров тянулись за подачкой. Чугунная решетка ворот была как бы переплетена целой выставкой лохмотьев.

В дверях столовой то и дело возникал Невидимый. Невидимый! Он один посреди всего этого праздничного антуража возвращал нашу мысль к будням. Невозможно было заставить его повязать специально приготовленный белый галстук или склонить к тому, чтобы он дал побрить себя и опрыскать одеколоном свою бледную плешь. На его животе остались следы сахарной пудры, осыпавшейся с украденных им булочек, брюки висели гармошкой. Только лицо его сияло торжеством. Невидимый был в восторге. Свадьба! Вот это развлечение! Речи, шум — сколько материала для будущих мечтаний! Собралось столько народу, и никто его не видит! Его изобретение! Его гениальность! И везде множество вкусной еды, ее можно хватать, и никто не видит!

Гостей, разумеется, проинструктировали. Все знали, как держаться с дядюшкой. Одна Хеленка умолкала, когда он входил, недоумевая — надо или не надо его бояться. Донт придумывал остроты насчет сумасшедшего и выдавал их, когда тот удалялся, однако остроты были неделикатны, они не нравились ни Хайну, ни Соне, ни тем более тетушке. По правде говоря, лучше всех вела себя в отношении Невидимого Хермина. Видно, дядя Кунц дал ей соответствующие указания, и она выполняла их просто виртуозно. Она попросту не видела сумасшедшего! Не видела, как он входил, как выходил… Кунц с удовлетворением наблюдал ее искусство. Вот ведь, девушка из провинции, а в светском самообладании показывает пример перепуганной пражской барышне!

Смеркалось. Наступил час, когда свет зажигать еще рано, а первые признаки надвигающегося вечера сообщают сидящим за столом некоторое уже утомление. Свадьба чем-то похожа на спектакль. Если утреннюю поездку в церковь и сцену венчания счесть первым актом, то можно сказать, что теперь только что окончилось второе действие. Третье начнется, когда щелкнут выключателем. Каждый уже придумывал про себя, какую программу он покажет при свете ламп.

Один Феликс не понял значения этого естественного антракта. Именно сейчас решил он произнести речь, с которой все медлил выступить. Он встал, и сначала было неясно, чего он, собственно, хочет. Хеленка даже отодвинулась со своим стулом, полагая, что Феликсу, с его переобремененным желудком, необходимо удалиться. Но он слабо махнул рукой и заговорил сдавленным тенорком, в академической, выспренней манере. Он бормотал что-то о супружестве как о понятии юридическом, о семье, краеугольном камне общества. Тут Кунцу пришла идея, что хотя бы одну торжественную речь должен послушать и старый Паржик, который предавался в кухне у Анны грубым радостям, обгладывая кости и осушая недопитые бутылки. Кати привела его, и Паржик скромно остановился у двери. Все время, пока Феликс, запинаясь, бормотал что-то, отыскивая на скатерти разрозненные слова и водя пальцем по незримой и путаной карте своей речи, лояльный сапожник довольствовался усердными кивками; но едва плешивый юнец кончил, Паржик дал выход своему восторгу. Он аплодировал, раскрыв беззубый рот, и моргал своими наивными глазками.

Паржику поднесли бокал, а он раскланивался, как резиновый, на все стороны, и полы пиджака его мотались, и он вытирал слезы красным носовым платком, и пожимал руки — и так добрался до нас с Соней; тут он сунул руку в глубокий задний карман своих брюк, стянутых ремнем, и вытащил чайную розу, выведенную им лично. То был первый распустившийся в этом году цветок, бесплодный и немножко помятый. Паржик дунул на розу, чтобы расправить лепестки, и подал новобрачной.

— Какой вы добрый, Паржик, большое спасибо! — воскликнула Соня, решившая радоваться сегодня всему, как оно и полагается в такой день. Отколов миртовую веточку с груди, она на то же место, той же булавкой пришпилила эту розу.

— Соня, этожелтая роза, — встревоженно шепнула тетка. — Не делай этого!

— Желтый цвет означает ревность, — вполголоса сообщила Хермина Хеленке в надежде завязать общение с ней.

А я подумал: нет, нет, не только ревность; желтое — цвет безумия! И вспомнилась мне некая алая роза… Алое — цвет любви.

— Давайте посумерничаем, — предложил Донт. — Я тут кое-что придумал, очень забавное, ну пожалуйста!

Он обращался к Хайну, который попросил Кати зажечь свет. Кати, улыбаясь, ждала у двери, что решит хозяин. Хайн медленно склонил голову — это означало согласие.

— Очень интересное, только будьте все внимательны. Это своего рода спиритизм, но вы не бойтесь, будет весело!

Донт проговорил это с чрезвычайно важным видом; опустив глаза, он вертел в руках вилку. Волосы его взмокли от пота, лицо было неестественно красным.

— Не верьте ему, ничего он не умеет! — пошутила Тина, однако это до того походило на правду, что все заранее усомнились в качестве обещанного развлечения. Я не знаю и уже никогда не узнаю, какую готовил Донт забаву, потому что он не успел и начать. Произошло нечто совершенно иное. В столовую явился Невидимый.

Его не было довольно долгое время. Прошло не меньше часа с тех пор, как он в последний раз пробегал тут на цыпочках из угла в угол. Я сказал — явился, желая подчеркнуть, что он не просто появился на сцене. Вошел он не тихо, не незримо, а с каким-то строптивым, даже угрожающим видом. Глаза его горели в сумеречном полусвете. Фиолетовые мешочки под ними казались почти черными. Я сразу сообразил: сумасшедший пьян.

Остановившись на пороге, он стал нюхать воздух. По одному его виду ясно было, что явился он с каким-то намерением. Заложив руки за спину, выпятив живот, он раскачивался, как зверь, готовящийся прыгнуть. Вдруг он запрокинул голову и громко завыл. Заржал, как лошадь, закричал ослом… Это ржанье, этот ослиный рев были его смехом.

И сразу — скок-скок! — в противоположный угол. И снова тот же ужасный смех. Соня вонзила ногти в мою ладонь. Хеленка прижала кулачки к глазам, по уши втянув голову в плечи. Она не хотела ничего видеть и слышать. Фюрст вынул изо рта сигару. Тетка бешено обмахивалась веером из черных перьев. Нет, нет, пугаться было нечего, и вовсе не нужно было отодвигать стул, чтоб открыть себе путь к бегству, как то сделал Макс: Невидимый просто шутил. Я мысленно смеялся над почтенной компанией. Что за страхи? В доме живет сумасшедший. После долгих лет тихого помешательства ему вздумалась дикая выходка. Он решил немножко попугать многоуважаемых гостей.

Вой раздался теперь из третьего угла, еще страшнее, чем прежде, если только его вообще можно было почитать страшным. Невидимый вообразил, что он и впрямь невидим, и ему тоже захотелось повеселиться на свадьбе. Что бы такое предпринять дядюшке Кириллу, если уж он так разошелся нынче? А вот возьмет да и явится к людям, которые его не видят, и немножко невинно позабавится. А как должно прозвучать в просторном помещении это ржанье и хрюканье, доносящееся неведомо откуда! Что там мечты Да писание недоконченных романов? Можно ведь и осуществить кое-что из богатых запасов фантазии. Да, именно дядюшка Кирилл демонстрировал сейчас свое спиритическое искусство, а не перепуганный, сжавшийся Донт.

Но папаша Хайн страшно рассвирепел. Я еще никогда не видел его таким энергичным. Он вскочил с места. Третий приступ безумного хохота был и последним. Хайн бросился к брату, п в один миг страшный невидимый гость превратился в глупого, невоспитанного озорника. Не годится пугать свадебных гостей столь мрачными шутками! Хайн схватил Невидимого за шиворот.

— Марш отсюда! — задыхаясь, крикнул он. — Убирайся со своим безобразным смехом!

И он потащил безумного к двери.

— Кто дал ему вина? — гремел Хайн. — Кто это был?!

Но надо было вытолкать помешанного за дверь, пока он не успел опомниться. Расследование можно было отложить на то время, когда виновный будет удален. То была тактическая ошибка Хайна. Он дал время сумасшедшему разозлиться в свою очередь. Его схватили за шиворот! Как любого видимого смертного! Какая безмерная дерзость, какое бесстыдство! Семейный договор нарушен, конец сладостной иллюзии — по крайней мере, на ближайшее время. Кирилл вырвался и схватил то, что было под рукой, — бокалы с недопитым вином. Хайн еле успел уклониться — фью! — полетел первый бокал, дзинь! — разбился о стену над головой перепуганного Кунца, дзинь! — полетел второй, его осколки осыпали Соню. Сумасшедший не стал медлить и скрылся за дверью. Из коридора донесся его победный рев.

— Ради бога, извините, извините!.. — бормотал Хайн, стряхивая с пиджака брызги вина.

В раскачивающейся люстре вспыхнул свет: Кати поспешила повернуть выключатель. За столом все сбилось. Даже патер Хурих утратил свое христианское хладнокровие. Он вцепился в тетку, воображая, что успокаивает ее. Тетка давилась слезами. Все заговорили разом, без ладу и складу. Из смеси голосов выделились дрожащие, но наиболее связные слова Хайна:

— Какая неосторожность… Конечно же, это слуги его напоили. Бедняжка не переносит алкоголя… Прошу прощения у дам — в особенности у дам! — Тут он обратился к тетке с вежливым, но тем не менее твердым, подчеркнутым упреком. — Разумнее было бы отстранить брата от участия в свадьбе. Не я распорядился допустить его!

— Петя, Петя! — судорожно цеплялась за меня Соня. — Это ужасно! Я несчастна… Что ты скажешь теперь? Как я испугалась! Видишь, я всегда говорила, что он злой. Теперь ты сам увидел, до чего он злой… Я испугалась за папу… Моя свадьба испорчена!

— Ну, ну, не будь таким ребенком, — успокаивал я ее по нраву супруга. — Говорят, посуду бьют к счастью!

Хайн продолжал почтительно спорить с теткой:

— Я велю запереть его наверху. Тогда он больше нас не обеспокоит.

— Нет, Хуго, ты не запрешь его. Ему надо успокоиться. Забыть о насилии, совершенном над ним. Хуго, ты поступил неправильно. Надо было дать ему отсмеяться. Тогда он сам ушел бы.

Энергия Хайна иссякала. По привычке он сдался перед теткиным авторитетом.

К Максу вернулось мужество. Хеленка перестала трястись. Из уважения к родственным чувствам Хайна все старались показать, будто ничуть не испугались, будто все это просто невинная шуточка, одним словом, ничего не случилось. Тон задавал шафер Кунц, и тетка благодарно поглядывала на него своими шарами. Люстра перестала качаться. Подали ананас в вине на стеклянном блюде. Но среди всех гостей не нашлось бы ни одного, кто не косился бы с опаской на дверь. Теткино желание — дать сумасшедшему успокоиться на свободе — всем очень не нравилось. Вернее было бы держать его под замком.

Мы с Соней снова заняли свои места во главе стола — живая картинка супружеской любви. Соня, нежно и доверчиво склонившись ко мне и опершись локотком на мое колено, вполголоса, все еще жалобным тоном, говорила о злополучной выходке дяди, а я тем временем внимательно прислушивался к тому, как в коридоре затихают отголоски бури. Там где-то Хайн отчитывал Филипа — зачем он был так неосторожен и позволил Кириллу пить, — и жестоко бранил Анну, которая нарочно подпоила помешанного.

— Вино! — смешно вздохнул патер Хурих, поднимая бокал на уровень глаз. — In vino Veritas[11]!

Он ударился в философию — а на самом деле просто хотел незаметным образом разглядеть, не попали ли осколки ему в бокал.

Прибежала Кати с совком и веником, хохоча, полезла под стол, словно кошечка, подмела осколки. С комическим выражением посмотрела на стену — пятно со стены смести было нельзя. Роза на ее груди уже завяла. А я решал вопрос — случайно или умышленно коснулась она щекой моей руки, когда была под столом?

— Надеюсь, вы не вымели счастье новобрачной? — озабоченно спросила Хермина.

То была ее вторая самостоятельная свадебная острота. Кунц разразился демонстративным смехом. Как же, надо было поддержать племянницу! Родня все-таки, а кровь — не водица!

В те времена было обычаем, чтобы новобрачные покидали свадебных гостей в полночь. Да нам и необходимо было хоть немного отдохнуть — мы уезжали рано утром. Я с нетерпением ждал этого часа, тем более что после выходки сумасшедшего вся свадьба как-то не могла прийти в себя. То и дело возникало что-то неискреннее, судорожное. Начнут старики тихую беседу о школе, о заводе, о коммерции — тотчас отзовется какая-нибудь фальшивая нотка. Кто-нибудь такое сказанет, чего не следовало бы, и все оглянутся на него, и разговор умолкнет. Никак нам было не избавиться от странных чар.

Между тем известия о сумасшедшем приходили вполне благоприятные. Он в саду. Ходит взад и вперед, потряхивая головой. Сам с собой разговаривает, но уже спокойно. Все в порядке. Для пущей безопасности на страже у двери поставили Филипа. Ему и Паржику приказали не впускать Кирилла, если он появится, и увести его. Но Кирилл не появлялся.

Донт послушался уговоров и начал довольно разумно рассказывать о какой-то выставке живописи, но, к сожалению, это никого не заинтересовало. Донт говорил об искусстве, с тоской поглядывая на лакомые куски, которые уносили, едва он к ним притронется — Тина запретила ему переедать. Все шло вполне гладко, как вдруг Хеленка опрокинула свою рюмку.

— Ай, ай! — бесстыдно захохотал Донт. — Вот у кого должна быть свадьба-то! Пролитое вино предвещает крестины!

Это было в высшей степени бестактно и ужасно не понравилось тетке. И опять никак не хотела завязываться нить разговора. Решили петь — но голоса звучали фальшиво. Феликс опьянел, отец сверлил его укоризненным взором. Я тайком посматривал на часы. Соня тоже — она становилась все молчаливее и молчаливее. А подняться с места было небезопасно: это значило развязать язык Донту.

Все-таки я наконец встал. Сначала никто не понял зачем. Потом Донт, не успевший приготовить остроту к случаю, от растерянности зааплодировал. Это вышло невероятно глупо. Мы шли к двери, все вставали, гремя стульями, и нелепо хлопали. Соня низко опустила голову — от стыда. Так началось четвертое действие — наша супружеская любовь.

Свадебный стол был накрыт на половине Хайна, на втором этаже. Брачное ложе нам было приготовлено внизу, у тетки. С одной стороны теткина спальня, с другой — комната, где поселили самоотверженного папашу Фюрста: любовь под надежной охраной стариков! Аплодисменты и шум, сопровождавшие наш уход, привлекли внимание кухарки Анны. Она выглянула было из кухонной двери, но тотчас снова закрыла ее. Все же мы успели уловить ее многозначительный взгляд, полный нечистого понимания.

Мы спустились вниз. В холле стоял наш багаж. Свет горел только на втором этаже, нижняя часть дома тонула в темноте. Темнота искажала очертания чемоданов, они казались чудовищной грудой хлама. Соня повисла у меня на руке с почти устрашающей покорностью. Я не мог говорить. У меня пересохло в горле. Соня была такая маленькая и хрупкая, губы у нее были такие красные и влажные, в глазах читалось испуганное ожидание того, что приближалось. Я сам себе казался более суровым и неумолимым, чем был на самом деле. Белая жертвенная голубица — компенсация за Кати! Сердце у меня глухо колотилось. Любить казалось мне до жестокости сладостно. Я улыбался через силу, сцепив челюсти.

Дверь маленькой комнаты, приготовленной для нас, была приоткрыта. Мы не придали этому никакого значения. До последней минуты тут что-то убирали, стелили белье, вносили цветы. Гардины были тщательно задернуты. В комнате стояла духота. Мы молча подошли к изголовью огромной старомодной кровати. Соня высвободила бессильную руку и зажгла ночник с абажуром в виде лилии. Не знаю, что именно заставило меня оглянуться. Там, где цветастая ширма загораживала большой умывальник, в напряженном ожидании стоял дядюшка Кирилл.

Я едва удержался от того, чтобы разразиться дьявольским, судорожным хохотом. А мы-то так благоговейно спускались по лестнице! И эта прельстительная темнота — специально для нас, — и цветы, которые должны были украсить нашу незабываемую первую ночь! Может, и сумасшедшего-то поставили здесь для более острого ощущения, может, его направили сюда на роль секунданта при брачном таинстве? Да, славно подшутила надо мной судьба! Мои стиснутые челюсти разжались. Предвкушение любовных утех мгновенно исчезло, уступив место злобной иронии.

— Соня, — прошептал я неприятно-веселым тоном, — нам приготовили сюрприз, о котором ты еще не знаешь. Ты сейчас не оглядывайся, этот сюрприз тебе не понравится. Вот уж верно, не везет тебе с этим отвратительным типом, который приводит тебя в такой ужас! Сюда забрался Невидимый и, сдается, не собирается в ближайшее время удалиться.

Рука ее, гладившая фарфоровую лилию, вздрогнула. Соня словно онемела.

— Его так основательно подготавливали к свадьбе, — продолжал я с нарастающей злобой, — что он понял наконец суть события. Вечером пошумел немного, его выгнали. Остудили на свежем воздухе, чтоб отвлечь его мысли и чтоб он простил нам свое изгнание. Теперь он сумел лучше применить свою невидимость. Мы его вроде не видим, а он желает насладиться зрелищем, которое мы, однако, вряд ли ему доставим. Здесь пташка надежно поймана. Я запер его собственной рукой.

— Петя! — в отчаянии взмолилась Соня. — Ради бога, сделай что-нибудь, я теряю сознание… Честное слово! Я хочу овладеть собой, но мне ужасно плохо, я не вынесу этого, поверь!..

— Я вышвырнул бы его с огромным удовольствием, — ответил я. — Я даже не прочь поколотить его как следует, но что-то мне мешает. Он может рассвирепеть и учинить скандал, как в столовой. Достаточно небольшого шума — и все сбегутся сюда, Феликс со своей отвергнутой любовью, Тина, жаждущая сплетен, а главное, Донт со своими идиотскими шуточками. У меня нет ни малейшей охоты оказаться в смешном положении. Я так и слышу, как Донт рассказывает свой новейший анекдот: «Не успели они возлечь на супружеское ложе…»

Соня прервала меня, зажала уши. Я говорю такие ужасные вещи, что она думает, я хочу еще сильнее ранить ее. Лучше бы я придумал какой-нибудь разумный выход! Я понял, — надо умерить свое бешенство.

— Золотая моя, не обращай внимания на мои слова — в них повинны только злополучные обстоятельства. Я вовсе не хочу тебя мучить. Что же касается выхода, то, кажется, выбора у нас нет. Лучше всего взять да уйти отсюда.

— Уйти… — трагическим шепотом повторила она; ее охватила безграничная апатия, она была удручена до крайности.

— Конечно! — сказал я. — И чем скорее мы уйдем, тем лучше для тебя, Соня! Не нужно расстраиваться. Выйдем погулять в сад. Когда он поймет, что стоит тут зря и ничего не дождется — уйдет так же, как и пришел.

Соня согласилась, только ни за что не желала видеть помешанного. Она закрыла глаза и попросила провести ее мимо него. Это было ребячество, но мне пришлось исполнить ее просьбу. Я чувствовал, как она всем телом дрожит от отвращения.

О том, чтобы посидеть на скамейке, нечего было и думать — ночь была слишком холодна. И мы ходили, ходили до изнеможения. На освещенном втором этаже орал граммофон, кто-то неумело подпевал. До нас доносился звон бокалов — пили в нашу честь.

Я хотел поцеловать Соню. Не из страсти — просто для того, чтобы придать нашей прогулке любовный характер. Соня отвернулась. Всхлипывая, заявила, что навеки осквернено все, что должно было начаться сегодня.

— Ты не можешь себе представить, Петя, как я несчастна!

От нервного возбуждения у нее стучали зубы. Ее слезы капали мне на руку.

Я предложил пойти посмотреть, свободна ли наша комната. Соня испугалась. Она ни на минуту не желала оставаться одна. Так и ходили мы по дорожкам, все по тем же дорожкам, кругами, кругами, сам не знаю, сколько времени; разговаривать было скучно, разговор наш бесконечно кружился вокруг одного и того же, и в конце концов все это происшествие стало мне казаться незначительным, а горе Сони — преувеличенным.

Наконец я все-таки уговорил ее вернуться со мной в дом; она дрожала от ужаса и ожидания. Нас, правда, заметил Филип — заслонив ладонью глаза от света, он удивленно перегнулся через перила лестницы, но я сказал ему, что мы выходили прогуляться при луне, и попросил его никому об этом не говорить.

Невидимого в самом деле уже не было в нашей комнате. Я в бешенстве запер дверь и сказал с притворной веселостью:

— Вот мы и одни!

Но Соня еще не была в этом уверена. Она вела себя как капризная девочка. Волей-неволей пришлось мне отодвинуть ширму перед умывальником, заглянуть в шкаф и даже слазить под кровать. Мне было стыдно делать все это, но Соня топала ногой, плакала:

— У меня голова болит! Ради бога, пожалуйста, прости меня! Сделай мне компресс! Это ужасно! Ты, конечно, понятия не имеешь, что это такое. У тебя никогда не болела голова!

С компрессом на лбу она, не раздеваясь, прилегла на кровать и повернулась лицом к стене, а я стоял над нею и не знал, что делать. Ну и ночка! К счастью, она будет недолгой. Рано утром мы уедем. Ох, скорей бы подальше отсюда!

А наверху то пели, то заводили граммофон. Звенели бокалы. Туда все еще носили из кухни какие-то блюда. За стеной закашляли. Это могла быть только тетка, тоже удалившаяся на покой.

Вдруг Соня села на кровати. Подняла ко мне мутные глаза. И спросила в какой-то прострации:

— Тебе никогда не приходило в голову, что дядина идея — быть невидимым — в сущности, взята из Библии? Бог вездесущ и всеведущ. Он все время рядом с человеком, все время следит за ним… Петя! Ведь если это так, я хочу прочь из этого мира!

Я подумал, что она бредит, озабоченно потрогал ее лоб. А она, не обращая на это внимания, продолжала:

— Ты только посуди: все время следит за тобой невидимый наблюдатель! В этом учении есть что-то чудовищное. Никогда по-настоящему не быть самим собой, одному, наедине с собой!

Нечто чудовищное было скорей в Сониной фантазии. Я подумал, что она, быть может, заснет в темноте.

— Хочешь, погашу свет? — спросил я.

— Нет, нет! — жалобно вскричала она. — Не гаси, мне будет страшно.

Я сел на стул около кровати. Хороша брачная ночь, ничего не скажешь! Чувствуя всю смехотворность положения, я мысленно проклинал все на свете. Но самое тягостное, самое идиотское было еще впереди. Вот уже несколько минут, как там, наверху, словно бы притаились. Потом скрипнула дверь. Они что-то придумали и теперь выполняли свое намерение. По лестнице зашуршали осторожные, неверные шаги. Что же это будет? Соня опять поднялась. Ее глаза лихорадочно расширились.

Ах, ничего особенного, совсем ничего особенного, просто наши друзья задумали сделать нам приятное. Они явились спеть для нас. Спеть серенаду!

Конечно, они не могли знать о незваном госте, посетившем нас, п о несколько поздней ночной прогулке. Не могли они знать, что мы вовсе не лежали в объятиях друг друга, утомленные любовью, улыбаясь виноватыми улыбками, что новобрачная съежилась от внутреннего холода и утопает в слезах, которые не в силах остановить новобрачный, и что этот счастливый супруг задерживает дыхание и старается не скрипеть своими лакированными ботинками, чтобы там, за дверью, не догадались об истинном положении вещей. Они не знали, что Петр Швайцар, торжествующий объект серенады, яростно теребит своп белые перчатки, чтоб не взорваться от возмущения идиотским фарсом, придуманным в его честь.

— «А наш Петя не зевал, в эту ночь он мужем стал! — тихонько затянул импровизатор Донт за дверью. — Сонечка его жена, очень счастлива она…»

И — приглушенный смех.

Но этой фривольной песенкой дело не кончилось. Слишком была она непристойна, следовало загладить впечатление чем-нибудь нежным. И девичьи голоса заглушили ее:

— «Сизая голубка, где ты побывала? Где ты сизы перышки порастеряла?..»

И всё это кончилось стихийным, нестройным:

«Доброй ночи!..»

Соня сжимала мне руку и платочком своим, мокрым, как губка, заглушала стоны. Концертанты, откашливаясь, довольные, вернулись к своим бутылкам.

— Ляг, Соня, ляг, — глухим голосом проговорил я. — Они не будут больше петь.

Она послушалась, но прошло еще много времени, пока она заснула, сломленная усталостью.

Остаток ночи я провел на стуле, боясь пошевелиться. Надо бы открыть окно, но я не решался встать, чтоб не разбудить Соню. Я не мог даже пройтись по комнате, чтоб расправить онемевшее тело. Все думалось мне о недавней бредовой фантазии Сони. Я смотрел во тьму, и мне чудилось, будто из угла за ширмой злорадно ухмыляется развеселившееся провидение.

А шум наверху не утихал. Я представлял себе, как Ханн, наверное, через силу держит открытыми усталые глаза, как он боится, что, если он даст векам опуститься, все сочтут это сигналом отправляться на покой. Я словно воочию видел Феликса — струйка вина течет у него по подбородку — и Макса, чья благовоспитанность закончилась тем, что он уснул, головой на коленях Хеленки. С каким удовольствием выкурил бы я хоть сигару — да нельзя: воздух в комнате и без того был тяжелым.

Наконец задребезжал будильник. Я не отрываясь следил за его стрелками, чтоб придушить его прежде, чем он заорет, — и не уследил. Соня вскинулась; глаза ее были мутны. Грустно посмотрела она на меня:

— Отвернись, Петя, пожалуйста, мне надо переодеться.

Я не возражал. На сегодня я был совершенно излечен от нежной страсти.

В доме царила тишина. Все спали первым сном. Но вот зазвенел другой будильник, он разбудил в кухне разоспавшуюся Анну.

— Только, ради бога, тише! — все твердила Соня. — Как бы кто не вздумал встать вместе с нами!

Она напрасно беспокоилась.

— А глаза? Какие у меня глаза?

Глаза у нее, естественно, выглядели не ахти как, но я с кривой улыбкой принялся уверять ее, что они как раз такие, как у человека, утомленного любовью.

— Мне уже лучше, — краснея, сказала она.

Подъехал автомобиль, шофер стал перетаскивать наш багаж.

Единственный, кто провожал нас, был Хайн. Бедняга, вид у него был изрядно помятый, изо рта несло кислятиной.

— Папочка! Папочка! — красноречиво вздыхала Соня.

Он был настолько деликатен и сдержан, что не спросил, хорошо ли мы выспались.