Ничего не случилось…

1

Под тяжелым осенним дождем, в плащ-палатках с низко надвинутыми жесткими капюшонами, они быстро шли к самолету. Холодная ночь пахла прелой травой и бензином. Сергей Слободкин на ходу жадно ловил эти запахи, полные для него особого значения. Кончалась, вернее, кончилась его временная цивильная жизнь, и теперь, уже по «второму заходу», начиналась снова боевая, к которой так рвался после ранения. Рвался сперва из госпиталя, потом с авиационного завода, потом с комсомольской работы в Москве. В результате долгих мытарств просьба его удовлетворена, он включен в состав группы для выполнения задания в тылу противника.

Конечно, группа — не родная десантная рота, с которой пройдено столько дорог. Теперь «рога» будет поменьше, всего из трех человек составилась, но подразделение боеспособное вполне. Взять хотя бы старшого, Плужникова. Успел тоже на фронте побывать. Ранен, прыгал с парашютом, и даже не один раз. Некоторыми навыками десантника овладел в парашютном кружке второй участник группы — Николай Евдокушин. В боях, правда, не участвовал, но зато «зажигалки» на крышах Москвы тушил, а это школа, и еще какая! Кроме того, успел стать хорошим радистом, что и сыграло решающую роль при назначении Николая в группу.

О нем, Слободкине, и говорить нечего. Отведал свинца и огня в самые первые дни войны, фронтового опыта накопил — на всех троих хватит в случае чего. Словом, с заданием они справятся, чего бы это ни стоило, хотя собирались спешно, не успев толком продумать всех деталей операции и даже поближе познакомиться друг с другом. Многого не успели. Обмозговать бы спокойно втроем еще раз все предстоящее, да где там! Второпях с друзьями из главного комсомольского штаба на Маросейке не успели попрощаться как следует. Но его, Слободкина, вины в том не было, как не было вообще ничьей вины. Война есть война. Крутит-вертит любым человеком, как хочет…

Обо всем этом думал Слободкин, то натыкаясь на идущего впереди Плужникова, то чувствуя, как наступает ему самому на пятки шагавший след в след Евдокушин. Мысли эти не оставили Сергея и тогда, когда он со всем своим скарбом опустился на указанное ему кем-то место в темном чреве самолета. Освобождаясь от навьюченных грузов, Слободкин больно ударился обо что-то твердое. Вытянутые вперед руки наткнулись на ребристую металлическую стойку. Нащупав в ней знакомые овальные вырезы, обрадовался — группе «подан» не какой-нибудь устаревший драндулет, а самолет, напоминавший тот, с которого приходилось прыгать в воздушно-десантной бригаде. Впрочем, радость была короткой. Скоро Сергей помрачнел. Как только оторвались от земли, чутким ухом уловил зловещее погромыхиванье дюраля. Все таки драндулет! Огонь, воду и все прочее прошел. Изрешечен небось вдоль и поперек. И не небось, а точно. Вон как в правой плоскости завывает, да и в левой, кажись. И в хвосте, где турель, пожалуй, не меньше дыр. И клана на стучат. Так вот, значит, какую технику «выколотил» для группы Гаврусев, вот на какой посудине суждено добираться…

Чтобы разбавить мрачные думы более оптимистичными, Слободкин настойчиво старался вернуться к главному, к тому, что все-таки осуществилась, черт возьми, заветная его мечта — руки снова сжимают автомат, плечи облегают лямки парашюта. Теперь важно не подкачать, не ударить лицом в грязь, хотя бросать их будут чуть ли не в трясину какую-то. И с тяжелой поклажей в ранцах и в грузовом парашюте. А там радиопричиндалы, боеприпасы, медикаменты, тушенка…

Рассуждая так, Сергей казался самому себе вдруг похожим на летчика, который медленно, но верно укрощал тяжелый, видавший виды корабль, сперва дребезжавший всем корпусом, потом помаленьку приумолкший, словно понявший, что задача его не греметь дюралем и двигателем, а терпеливо и тихо, как можно более тихо нести свою ношу туда, где ее ждут нынешней, специально выбранной ненастной ночью.

Сергей постепенно совладал с собой, унял нервишки, в последнее время все чаще пошаливавшие. Его даже начало клонить ко сну. Так иногда бывает перед сложным делом. Сложным, опасным и ответственным. Он ощутил это сейчас с особой отчетливостью. Там, на инструктаже, все куда проще выглядело. Острый карандашик Гаврусева уверенно прочертил на сине-зелено-желтой расстеленной на столе карте длинную, неправдоподобно ровную прямую.

— Вам надо, — сказал, — попасть вот сюда. Здесь партизанский отряд. Ждут вас, предупреждены. Огни должны быть выложены в самый последний момент. Осторожность нужна — и даже сверхосторожность. В ней успех всей операции.

Гаврусев помолчал, повертел карандашиком в квадрате, обозначенном как сильно пересеченная, заболоченная местность, спокойно, подчеркнуто спокойно добавил:

— Или провал…

Теперь, когда самолет, несший на борту группу, глубоко ввинтился в беспросветно темное месиво неба. Сергей, впадая в полудрему, все возвращался и возвращался к напутственным словам Гаврусева — полным уверенности и тревоги одновременно.

…Враг стремится выловить и разгромить партизан, у которых на исходе боеприпасы — раз, медикаменты — два, харчишки — три, неисправна радиоаппаратура — четыре. На связь выходят с большим трудом, точнее, почти не выходят: батареи сели, к тому же что то случилось с радистом. Есть среди партизан больные и раненые. Но отряд пока держится, совершает налеты на немецкие обозы, часто по лесам и болотам переходит с места на место, чтобы запутать врага. Но пятачок у партизан, в общем то не велик, особо не наманеврируешься.

Карандашик Гаврусева снова и снова нацеливался в уже знакомый квадрат карты.

— Вот и все, собственно. Вся ситуация…

Беспокойно было на душе у Слободкина от той «ситуации». Какая-то неопределенность: «где-то здесь», «огни должны быть выложены», «на связь почти не выходят». Тут действительно недалеко от провала. Прямее надо было Гаврусеву обо всем ребятам сказать, честнее. Разве не поняли бы?

Та же мысль волновала, конечно, и остальных. Старшого в первую очередь. Не случайно у него даже завязалась перепалка с Гаврусевым во время одного из инструктажей.

— Сколько партизан в отряде? — спросил Плужников.

Гаврусев ответил, что последними точными данными не располагает, а врать не хочет.

— А неточными? Сто? Двести? — не унимался старшой.

В вопросах его была настойчивость человека, понимавшего, что на него возлагается особая ответственность за судьбу людей, к которым они летят на выручку.

Гаврусев от прямого ответа опять уклонился:

— Леса, болота, потери… Одно известно совершенно определенно — отряд сформирован в основном из комсомольцев, а комсомол — народ живучий, будут, значит, держаться до последнего.

— Что верно, то верно! — вырвалось у Плужникова. — Но не мешало бы иметь более подробные сведения.

— Не спорю, не мешало бы, — согласился Гаврусев. — Но связь в последнее время длится не минуты — секунды. Вы меня понимаете? Се-кун-ды! Успевают передать только самое важное…

Плужников продолжал наседать на Гаврусева:

— Разве не важно, сколько человек в отряде? Второстепенный вопрос? — черные, разлатые брови старшого насупились.

Гаврусев постарался погасить эту вспышку:

— Молодец, Плужников! Так нам и надо, замороченным.

Он помолчал, потом добавил не без раздражения:

— Только у нас таких отрядов знаешь сколько?

— Сколько? — не унимался Плужников.

В этом вопросе звучал явный укор. Не знаете, мол, вы и этого, Гаврусев, я же вижу, не знаете. Так и сказали бы. А то «леса, болота, потери»…

Гаврусев намек понял, вынужден был согласиться с Плужниковым:

— В точности неизвестно. Думаю, и на самом верху того не ведают.

— На самом верху могут и не ведать, а тем, кто пониже, «ведать» не мешало бы, — рубанул Плужников и, кажется, сам испугался своей резкости.

Слободкин же был в восторге от выпаленного старшим. С хорошим человеком свела его судьба. С прямым и открытым. С таким можно куда хочешь двинуть. Ничего плохого не думал он и о Гаврусеве. Просто задавлен грузом свалившихся на него забот. Только успевай поворачиваться. Но работяга из работяг. В столице на Маросейке, в главном комсомольском штабе страны, все видят, как он вкалывает, не зная покоя ни днем, ни ночью. Слободкин сам тому свидетель.

Евдокушин, во время всей этой сцены помалкивавший, был, как показалось Сергею, на стороне Плужникова.

Пройдя через фронт, через ранения, навалявшись в госпитале, намерзшись за токарным станком в стылом цехе эвакуированного завода, наголодавшись после потери хлебных карточек, Сергей научился мерить людей своей особой меркой. Человек, по его разумению, должен обладать двумя основными качествами: быть честным по отношению к себе и к другим, иметь запас прочности. Глаз у него был наметан, умел за короткий срок определить, с кем можно пойти в разведку, с кем нет. С Плужниковым можно, без всяких оговорок. Без каких-либо скидок годен и Евдокушин, еще не испытавший на себе столько, сколько они с Плужниковым хлебнули, но, судя по всему, парень что надо, хотя и не проявивший еще характера. Да и где было проявить? На крыше горящего дома? Под зажигалками? В парашютном кружке? Плужников не любил рассказывать о себе, но мог бы рассказать о том, как прыгал с парашютом в боевых условиях. Евдокушин же сам над собою подшучивал: «Два прыжка у меня. И то — с вышки. Страшное это дело, откровенно скажу. Только в случае крайней необходимости и сиганешь». За короткое их знакомство Слободкин установил — и Евдокушин из тех парней, которые не любят высовываться, стараются держаться в тени. Это Сергею тоже было по нраву. Бывают такие люди, думал он о Николае, — тихие, незаметные. Но придет пора, грянет час…

В набравшем нужную высоту самолете Слободкин сквозь дремоту пробовал всмотреться в своих спутников и не мог ничего разглядеть. Темнота за бортом была непроницаемой, небо, значит, набито тучами до краев. Это и хорошо и плохо, думал он. Хорошо потому, что линию фронта легче таким образом пройти незамеченными. Плохо потому, что никаких костров в такую мракобесину, конечно, не разглядишь, если даже точно выйдешь на цель и перейдешь на бреющий. Он подумал про автопилоты, про то, какая умная это штука, ежели ладно скроена и попала в надежные руки. Он сам немного работал на заводе, выпускающем авиационные приборы, и знает, как сложно довести автопилот до ума, как долго он иной раз капризничает, прежде чем «научится» помогать летчикам вести машину в кромешной тьме, в тумане, при полном отсутствии видимости. Конструкторы и инженеры завода бились над созданием надежных навигационных систем для слепого полета. Бились, пытаясь всем «Фомам неверующим» доказать, что летчику возможно будет без «внешней информации», без ориентировки на небесные светила или на земные ориентиры получать в воздухе необходимые ему данные о горизонте, азимуте, скорости, высоте, положении самолета в пространстве. Учились создавать чудо-приборы, совершенствовали их в самую трудную годину войны.

«Интересно, — думал Слободкин, — какими приборами оснащена доставшаяся им развалюха? Скорей всего устаревшими. Кому придет в голову ставить новую навигационную технику на самолет, отслуживший срок? Не в бой ведь идем, на рядовое задание. — И сам себе возражал. — Пусть их всего трое, но какое ответственное дело им выпало! Если точно сбросят, они сделают все как положено. Надежная получилась группа. Страшновато немного за Евдокушина. Николай никакой военной «академии» не кончал, про фронтовое образование должен писать «незаконченное низшее». Так, наверно, и написал бы, если б лег сейчас перед ним анкетный лист. Но и про вышку парашютную не забыл бы, и про дежурство на крыше под бомбой, и про морзянку. Главные козыри были у него, когда в группу просился, — вышка, крыша и радиодело. И своего достиг. Дрогнуло сердце у начальства. У Гаврусева и у того, кто над ним. Если б не дрогнуло, не попасть бы Николаю в их троицу. А он через все заслоны прошел. Молодец!»

С этими мыслями Слободкин оторвал жесткие щеки от жестких ладоней, на ощупь перебрался через лежавший на полу грузовой парашют, подсел поближе к Евдокушину, тронул его угловатые, чуть подрагивавшие в такт моторам плечи. Не громко, но и не тихо спросил:

— Дрожим?

В ответ услышал хриплое, не злое, но и не слишком приветливое:

— Отстань!…

Сергей, честно говоря, рассердился. И даже очень. Но не на Евдокушина — на себя. Ясно ведь, не только в такт моторам вздрагивали худые, почти детские плечи Николая. «У меня у самого ведь зуб не попадает на зуб. Не попадает? Точно, дробит. Так чего же я вяжусь к пацану?»

Сергей попробовал оправдаться перед пареньком:

— Я имел в виду — от холода.

Евдокушин ничего не ответил, только отодвинулся от Слободкина — может, для того, чтобы тот не чувствовал, какая его действительно бьет лихорадка. А может, затем, чтоб не ощущать нервного озноба, охватившего Сергея, стремившегося быть как можно более спокойным, но не умевшего до конца совладать с собой.

Так прошло несколько томительных и потому бесконечных минут, в течение которых и тот, и другой пытались скрыть друг от друга свое подлинное состояние. Слободкин, как ему и подобало, первым справился с собой, сказал спокойно-примирительно:

— Давай старшого будить, выяснять обстановку. Давай?

Почти совсем спокойным был и ответ Евдокушина:

— А чего его будить, он не заснул ни на минуту. Протоптал дорожку в кабину летчиков и всю дорогу туда-сюда шастает.

— Шастает? Всю дорогу?… — недоверчиво переспросил Слободкин. — Выходит, я храпанул, что ли?

— Выходит. Мы не стали будить, знали, не спал больше суток. Кому ты нужен умученный? Знаешь хоть, что фронт позади?

Со Слободкина слетели остатки сна:

— Фронт? Позади?… Как позади? Я ни одной зенитки не слышал. Ты что-то путаешь. Сам дрых без ног, в этом все дело. Признавайся, в этом?

— Не было никаких зениток, Слободкин, понял? Прошмыгнули, повезло нам, считает старшой. Сейчас явится, все объяснит.

Слободкин верил и не верил услышанному. А старшой что-то медлил и медлил. Не отворялась кабина летчиков. Гудел дюраль, выли моторы, сотрясалась вся машина, но громче дюраля и винтомоторной системы колотилось сердце Сергея. Ему казалось, что так же стучало и сердце Евдокушина. Он даже спросил напарника:

— Стучит? Колотится? А?…

Николай вопроса не понял. И совсем впопад ответил:

— Что-то застрял старшой у пилотов. И машина идет чудно… Чувствуешь? Я не летал и то понимаю — все время заваливается. На бок воротит и воротит. Вот-вот гробанемся, а?…

Слободкин насторожился. Ясно зафиксировал один глубокий вираж, другой, третий… Объяснил Николаю:

— Костры ищем. Сложная это штука. И давно крутим так?

— Минут тридцать, по-моему, уже. Или даже сорок…

Слободкин вздрогнул.

— Что ж ты молчал? «Сейчас старшой явится»! — сердито передразнил Евдокушина. — Мог бы сообразить, в чем дело.

— Я сообразил, не хотел беспокоить прежде времени.

— Чего? — не расслышал Слободкин.

— Не хотел, говорю, зря беспокоить! — прокричал Николай в самое ухо Сергея.

— Вы что, сговорились?… — Сергей поднялся во весь рост, расправил лямки своего парашюта, решительно шагнул в сторону кабины пилотов. Николай так же решительно задержал его.

— Не велено.

— Чего? — опять не расслышал Сергей.

— Просили, говорю, оставаться на своих местах.

Слободкин попробовал вырваться, но маленькая рука Евдокушина оказалась крепкой, как дюраль.

Сергей вынужден был опуститься на место. Они помолчали, не зная, что сказать друг другу. Впереди них тускло маячила скважина в двери пилотской кабины. Свет из нее прорывался короткими импульсами, словно точку-тире выстукивал.

Самолет ложился то на одно, то на другое крыло, словно хотел разгрести тяжелые облака. Разгребал и никак не мог разгрести. Слободкин потянулся к иллюминатору, лицом прижался к его холодному овалу и ничего увидеть не мог. Черное небо вплотную прижалось к черной земле, и не было между ними никакого просвета. «Покуда пересекали линию фронта, это в пользу группы было. Но не может же все время везти? Не может. Вот и не повезло. Потом опять повезет. Через раз приходит к парашютистам удача. — Это он знал по испытанному. — В общем-то, никакого ЧП пока не произошло — они где-то в заданном квадрате. Партизаны их, может быть, уже слышат, костры выложили, смолят на полную мощность. Горючим баки заправлены, конечно, хоть и с небольшим, но запасом, есть, стало быть, возможность еще повертеться, поискать».

Так рассуждал Слободкин. Примерно так же думал, судя по всему, и Евдокушин. Во всяком случае он сидел на своем месте спокойно, всем своим видом давая донять Слободкину, что нервы у него в порядке, не подведут, что готов к любым испытаниям в воздухе и на земле. Почувствовав это, поизучав свои слабо светящиеся часики, Слободкин сказал:

— У нас, по-моему, есть еще время.

— Чего? — переспросил Николай.

— Время, хоть и небольшое, говорю, у нас имеется. А потом…

— А потом? — не дал ему договорить Николай.

— А потом куда-нибудь плюхнемся и косточки свои собирать станем. Хорошо бы недалеко разбросало.

Так они еще какое-то время переговаривались, поглядывая в сторону пилотской кабины, дверь которой была все еще плотно закрыта, а через ее замочную скважину по-прежнему долетали до них тусклые, узкие и оттого еще более тревожные всполохи желто-голубого огня.