Никола Тесла. Портрет среди масок

1. Отец

Что есть этот мир?

Что есть причина бытия?

Подобные мысли, словно котята, резвились в голове Милутина Теслы. Неизбежно он приходил к последнему, страшному вопросу — что есть что? Тут мысль угасала, и у священника начинала кружиться голова.

— Мысль человеческая есть практический инструмент, — заключил Милутин Тесла. — Мысль как пила, созданная для того, чтобы пилить деревья. На пиле можно играть с помощью смычка, но не в том цель ее создания.

Ученикам он советовал выбирать подходящий момент, чтобы перестать умствовать и принять решение.

— Я, например, — объяснял он, — готов был поступить в военную академию, но вовремя отказался и ушел в священники.

Сначала Милутин был назначен в Сень, город на семи ветрах, воспетый в народных песнях. В Сени он повторял прихожанам:

«И я прошу вас и советую ради вашей пользы, не будьте такими простыми людьми, коим же несть довольно разума, но воспримите тот народный дух прогресса, созидайте свое поведение на свободе, единстве и братстве…»

Жители Сени не слушали попа-просветителя. Они доносили на него. Обвиняли его в безумии и болезнях. Полагали, что таков он из-за своей болезни, и хотели уволить его. Поп отвечал им, что в окружении таких людей, как они, человек не может быть здоровым.

— Думаете, меня здесь какая-то корысть держит? — язвительно спрашивал Милутин Тесла жителей Сени. — Да если мне отсюда в Бессарабию придется уехать, я ничего не потеряю.

Вместо Бессарабии попа Милутина направили в село Смилян в Лике. За все время службы в этом селе Милутин Тесла никогда не отказывался оседлать коня и отправиться исповедовать больного, даже если зимняя ночь отсвечивала волчьими глазами. После долгого пути поп спешивался, стряхивал снег с куньей шубы и входил в дом страждущего. Подходил к кровати, склонялся над умирающим и ласково шептал: «Теперь открой свое сердце и скажи все, что у тебя на душе, шепотом, потому как Господу слышнее слова, произнесенные шепотом». И грубые люди открывали сердце и рассказывали о своей жизни так, как никто и никогда о ней не слышал. Много чего из сказанного на исповеди поп безуспешно пытался забыть.

В занесенном снегом доме Милутин Тесла много читал. Читал о железной дороге, о Крымской войне и о новом стеклянном дворце, выстроенном в Лондоне. Для местной смилянской газеты поп написал текст о холере, которая, просочившись из Далмации, растеклась по Лике, как постное масло по столу. Он писал о «бесчисленных препонах», которые чинят радетелям народных школ в самых захолустных епархиях Карловацкой митрополии. В «Сербском глашатае» он описал «чудный феномен» атмосферного свечения, которое случилось как раз на Петров день. Феномен, писал изумленный Милутин Тесла, был похож на водопад из искр, одновременно далекий и близкий настолько, что его, казалось, можно было коснуться рукой. Оставив после себя в небе голубые полосы, водопад света исчез за холмом. При этом загромыхало так, будто рухнула какая-то огромная башня, и эхо долго блуждало по южному склону Велебита. После этого малого Божьего феномена звезды долго оставались «побледневшими». В то время как это явление вызвало в простом народе разные толкования, более умному наблюдателю (очевидно, самому Милутину Тесле) было жаль, что он не смог вдоволь насмотреться, «поскольку это явление Божьей природы длилось ровно столько, сколько хватило бы человеку времени, чтобы, так сказать, хлопнуть в ладоши».

Явлению предшествовала тяжкая духота, затем пошел дождь, но к вечеру небо прояснилось: «И был воздух прохладен, небо смеялось, а звезды были ясными, как никогда; вдруг сверкнуло с восточной стороны — и словно триста лучей протянулись на запад, звезды померкли и природа словно замерла…»

Детям всегда становилось страшно, когда отец преображался. Готовясь к воскресной проповеди, Милутин запрещал домашним открывать двери в свою комнату. Из-за отцовских закрытых дверей вдруг доносился гневный бас. Потом слышался успокаивающий женский голос, сменявшийся истерическими криками. Слышавший это мог поклясться, что в комнате полно народу. Проповедь становилась театром. Джука Тесла и сыновья испуганно наблюдали, как Милутин взаперти ссорится сам с собой, меняя голоса. Дочери тоже никогда не отваживались открыть двери, потому что боялись увидеть преображенного отца с незнакомым лицом. За обычными дверями, неожиданно ставшими таинственными, поп шептал на немецком и кричал на сербском. Шипел на венгерском и препирался на латыни. На фоне всех этих голосов некто бубнил на церковнославянском.

Был ли это еще один «чудный феномен», который следовало объяснить? Неужели это смилянский святой Антоний беседовал со своими соблазнами? Был ли он одинок? Неужели этот изолированный полиглот воображал, что он стал — парламентом мира? Или он заучивал проповедь как драму, в которой он сам был и трагиком, и комиком, и хором?

2. Мать

Сыновья Никола и Данила слушали, и глаза их светились. Мама, пока тощая куриная голова билась в ее руках, загадывала загадки:

— По лесу идет — не шуршит, по воде идет — не баламутит. Что это такое?

— Тень! — отвечал Данила, как всегда опережая Николу.

— Кто воду не любит? — продолжала мама.

— Кошки и часы!

У младшего сына самыми любимыми были сказки «Правда и кривда», «Что черт творит, когда притворяется добрым» и «Ученик чародея». В последней дьявол спрашивает ученика, научился ли он чему-нибудь, и тот отвечает: «Нет, даже то, что раньше знал, — позабыл». Никола любил сказки, потому что в них дурачок младший брат всегда был главным. Джука воспитывала его и Марицу на сказках:

— Путешествуя по миру переодевшись нищим, святой Савва пришел ко двору богатого Гавана, у которого было добра много…

Глаза у Николы слипались. Он парил на границе сна.

…И тогда святой Савва перекрестил его посохом, и двор Гаванов превратился в озеро…

Живя со слепой матерью, Джука Мандич рано научилась всему по хозяйству. У нее не было детства, если не считать материнских сказок. Сама ткала полотно для одежды, заботилась о младшеньких. А холера, усугубляя страдания, растекалась по Лике, «как постное масло по столу». Пока отец Джуки причащал кого-то в окрестностях, у них поумирали ближайшие соседи. Девочка сама обмыла и одела пятерых.

Выйдя замуж, Джука взвалила на свои плечи еще один дом. Следуя греческим философам и многим другим здравомыслящим мудрецам, Милутин Тесла приговаривал:

— Там, где поп хватается за мотыгу, о прогрессе нечего и думать.

Церковные земли обрабатывала Джука с косоглазым слугой Мане.

— Не смотри куда глядится, а целься куда надо! — говорила она Мане, когда тот колол дрова.

Мама рассказывала Николе, что трутень оплодотворяет матку высоко в небе и тогда появляются новые пчелы, если, конечно, матку не съест ласточка.

— Ласточки и ежи — первые враги пчелам!

Однажды Никола упал и ударился лбом о стул. Мама поцеловала его, «чтобы не болело», погладила по шишковатой голове и, не переставая улыбаться, воскликнула:

— Удар искру из камня высекает, а без нее мне жизнь не в радость!

Если у него болел живот, она клала руку на его пупок и начинала тихо и ритмично:

Боль утихала, и мальчик чувствовал себя в полной безопасности.

Весь день Джука ходила в платочке. Утром просыпалась за два часа до своих. Садилась на кухне и открывала топку плиты. Никола, проснувшись, тайком смотрел, как она причесывается. Огонь сверкал в открытой топке и в щелях плиты. А Никола тайком… В свете живого огня мама становилась бронзовой. Мама превращалась в нечто иное. Никола тайком следил за ней.

Мамина жизнь была глубока.

Мамина жизнь была тиха, как падение дерева на горе, где нет никого, кто бы мог услышать этот гул.

Она повернулась в сторону поросшей лесом горы Богданич:

— Слышите?

— Что?

— Как на Богданиче деревья разговаривают?

— О чем?

— Весной березы вздыхают: «Когда мы сбросим ледяные оковы?» — «Потерпите, — поучают их глубоким голосом сосны. — Через три месяца мы сбросим ледяные панцири, а вы, березы, развернете первые молодые листочки».

— А что еще говорят? — спросил Никола.

— Утренняя звезда откроет солнечные врата, — попискивают березы. — Из врат выедет бог Ярило и скажет матери-земле: «Земля сырая, возлюби меня, бога Солнца, стань моей драгоценной, и я покрою тебя смарагдовыми озерами и златыми песками, зелеными травами и быстрыми ручьями. И птицами, и плодами, и красными и голубыми цветами. О! И родишь ты мне детей без числа!» Лучи весеннего солнца и журчание воды приветствуют его первыми листьями.

Никола внимательно выслушал, но потом рассмеялся:

— Нет, не так! Ты обманываешь меня.

Вместо басен о животных мама часто рассказывала им о растениях. Она хорошо знала травы и утверждала, что редко какая былинка стоит сама по себе, обычно с ней чья-то душа связана. В вязах, елях и ясенях, например, обитают вилы.

— А откуда берутся вилы?

— Вилы возникают из травки безвременник осенний, — с готовностью отвечала мама. — Потому парни и опасаются топтать эту траву. Я расскажу тебе, как выглядит безвременник, чтобы ты ненароком не растоптал его.

— А где живут вилы?

— Я же тебе сказала, на каких деревьях. Еще тис — дерево вилы. Он растет только на чистом месте, — ответила Джука.

— А сколько вилы живут? — не унимался Никола.

Мама пожала плечами:

— Вилы питаются семенами чеснока и живут, пока им жизнь не наскучит. И тогда они эти семена бросают и безболезненно умирают.

Никола гордился тем, что его мама знает так много, словно сама когда-то была вилой. Он так и не понял, почему отец злится, когда слышит эти рассказы о мире, полном светящихся душ, где растения так похожи на людей. Тогда он еще не понимал, что эти волшебные рассказы не просто о вилах и растениях, но о богах, которые старше самого Бога.

— Если поблизости нет церкви, можно молиться под елью или липой, — советовала мама Даниле и Николе.

Мама создала мир, а потом явился отец, чтобы описать его в книгах. Слушая ее рассказы, он морщил нос. Он не мог понять, почему эти предания сохранились в роду, в котором было так много попов.

— Да брось ты это, — бормотал Милутин. — Оставь зло — возьми добро. Откажись от болестей и печалей и прими здравие.

3. Снежные комья

На второй день православного Рождества трое мальчиков сбежали из-под присмотра родителей и углубились в лес над Смиляном.

— Какой снег красивый! — улыбнулся первый мальчик.

— Точно! Так глаз и ласкает, — отозвался второй.

Третий мальчик, словно молодой пес, ловил ртом снежинки.

Они внимательно смотрели себе под ноги. Трудно было понять, кто сильнее всех запыхался при восхождении, Никола или его старшие родичи — Винко и Ненад.

Обросшие льдом скалы походили на чудовища. Глубокая тишина царила в соснах. Ветер временами взвывал в вершинах деревьев, и белый груз падал с их веток. И становилось слышно, как дышит лес.

Мальчики проваливались в глубокий снег, ноги у них промокли. Они упирались ладонями в колени, чтобы было легче подниматься в гору. Так они забрались на каменный бугор, возникший посреди промоины, вдоль которой ветер гнал снежную пыль.

— Надо заканчивать, если хотим к ночи домой вернуться, — заявил Никола.

Ребята, глубоко дыша, держались за бока. На склоне посреди промоины двое непохожих родственников обняли Николу за плечи. Винко был молчаливым и брезгливым мальчиком с опухшими веками. Однажды он исчез, и его искали целый день. В конце концов нашли его в церкви, он сидел на корточках. В Николином роду мужчины всегда выбирали между церковной и воинской службой. Было похоже, что Винко, тихий мальчик с опухшими веками, уже нашел свое призвание.

Брат Винко, Ненад, похоже, не годился ни в священники, ни в офицеры. Однажды он поднял над головой большой камень и что было сил обрушил его на черепаху. Когда кошка в семье Теслы окотилась, он утопил всех котят в ведре. Когда Никола летом соорудил мотор, который вращали летящие майские жуки, Ненад похватал их и съел.

Лесная тишина становилась все глубже. Трое мальчиков дышали в унисон. Морозный воздух обжигал их ноздри.

Винко тихонько снял руку с плеча задумавшегося Николы и заглянул в промоину. Никола посмотрел, как пульсирует жилка на виске Винко, и сказал ему:

— Где-то в этом лесу спит сейчас медведь. Волчки и барсуки спят в норах. Жуки спят под замерзшими корнями. А под всем этим беспробудно спит сила.

Тут и Ненад снял руку с плеча Николы и поперхнулся:

— Я бы хотел… Я бы сам хотел быть в этом лесу волком. — Он запрокинул голову, обратил гортань к небу и взвыл: — Уау-у-у-у!

Как только братья убрали руки, Никола ощутил плечами мороз и ему стало зябко.

— Давайте пускать вниз по склону снежные комья, — поспешно предложил он, — и посмотрим, чей улетит дальше всех.

Снег заскрипел в ладонях. Братья были в рукавицах. У Николы их не было. Пока он лепил ком и катил его, пальцы его свело от холода. Несясь по склону, комья собирали на себя мокрый снег и вырастали на глазах. Почти все они отяжелели настолько, что вскоре останавливались неподалеку от места, где зародились.

— Смотрите на мой… — пищал Ненад. — Он дальше всех!

— Не говори ерунды! — орал Винко. — Посмотри на мой!

— Да и твой остановился.

— Конечно, в пенек же врезался.

У Николы от холода заболели ладони. Ему казалось, что на пальцах вообще не осталось мяса, а кости окаменели, сгребая снег в комок. Мальчик попробовал отыскать тепло, сунув руки за пазуху. В конце концов он запустил их в штаны, ухватившись за мошонку.

— Смотри на мой ком! — скулил Ненад.

— Нет, на мой! — орал Винко.

Никола не смотрел. Он освободил замерзшие ладони, которые грел меж ног. Молча слепил снежок. Бросил его, словно играя в кости. Снежок бойко покатился по склону, облипая по дороге снегом. Снежный ком быстро рос. В мгновение ока он превратился в огромный снежный шар, шипевший при вращении. Потом шипение превратилось в грохот, несущийся вдоль промоины.

Ребята поняли, что это уже не на шутку, когда чудовищный шар начал наматывать на себя не только снег, но и верхний слой почвы.

— Мамочка моя, мамочка милая, — тонко пришепетывал Винко. — Это ведь уже лавина!

Снежный ком превратился в стихию. Он оставлял позади себя изрытый, изуродованный пейзаж. В отдаленном дне промоины ком с легкостью снес несколько берез и сосен. Грохоча и круша перед собой все, он исчез в направлении села. Гора содрогнулась от мощного удара.

— И-и-и! — верещал Ненад-уничтожитель, словно страх доставлял ему физическое удовольствие.

Пока земля вздрагивала под их ногами, брат Винко расплакался и попросил:

— Не дай боже, сдвинет лавину на нас… Не дай боже, чтобы это снесло село…

Никола замер как под гипнозом. Его самого восхитил вид разрушений. Его опьянило мгновение, высвободившее стихию природы.

Маленький снежок, брошенный легким движением руки, на его глазах вырос, он валил скалы и ломал сосны как спички. Он сдвинул материю и освободил ее исконную силу. Ничто не могло остановить снежный ком, пущенный под единственно правильным углом. Никола ежился, стоя между перепуганным Винко и воодушевленным Ненадом.

— Судьба… — прошептал он с ужасом.

4. Зимы

В Смиляне Божье созидание все еще продолжалось. Крестьяне были такими высокими, что скорее походили на великанов. Слова людские были живыми, а не мертвыми. Природа была исконной. Запах мороза был приветом от Господа.

Да, те зимы были намного холоднее, чем последовавшие за ними. Такие зимы были скорее характерны для России или Финляндии, чем для Балкан. Николе казалось, что крестьяне, пробираясь по снегу, оставляли за собой мерцающий след. Снежок, брошенный в дерево, рассыпался блестящими искрами. Однажды вечером кот, которого Никола любил дразнить и тискать, удивил его. Собираясь зажечь свечу, мальчик прошел мимо него, решив попутно погладить любимца, и под его ладонью засверкали искры. Он проводил взглядом руку, погладившую кота. И между своей рукой и кошачьей шерстью увидел сияющую полосу. Видимо, это тоже был «чудный феномен» Божьей природы.

— Нет, ты только посмотри! В самом деле! — восклицала Джука.

Милутин понял, что это электрическое явление, — в том не было никакого сомнения. Он объяснил сыну это явление как умел.

Никола запомнил, что именно тогда ему пришла мысль о том, что природа — это большая кошка.

В голове мелькнуло: но кто ее гладит?

— Мы живем в иллюминированном мире, — шепнул Милутин сыну и жене.

— Что значит — иллюминированный? — тоже шепотом спросила мать Николы.

— Освещенный изнутри.

5. Забрало

— Это появляется из ниоткуда, — жаловался маленький Никола родителям.

Он закрывал глаза, и свет заливал его череп изнутри. Весь мир растворялся в жидком огне.

— Я исчезаю, я тону, — шептал мальчик.

Никола старался вернуться в привычный драгоценный мир.

— Это случается против моей воли! — вздыхал он.

— Скажи, это похоже на то, будто ты с закрытыми глазами поворачиваешь голову к солнцу? — спрашивала мама.

— Похоже. Золотое забрало закрывает лицо, а глаза открыты. Сверкнет перед глазами, и я парю в свете.

— Неужели падучая? — испугался Милутин.

Это более походило на прозябание жизни в Восточной церкви. На глаза Николы падал свет, который самим своим явлением перечеркивал все правила мира. Если смотреть изнутри, то лицо Николы превращалось в золотое полушарие. Попа Милутина сильно пугало это озарение, нарушавшее стабильность жизни и уничтожавшее окружающий мир.

И тут Данила впервые в жизни встал на сторону брата, который был на восемь лет моложе:

— Нет. То, о чем говорит Никола, случалось и со мной.

Родители вздохнули. Что бы ни происходило с их принцем, это не могло быть страшным.

— А кроме вспышек, перед глазами встают картины? — спросил брата Данила.

Никола кивнул.

— Не пугайся их, — спокойно сказал Данила. — Отдайся им.

Никола со слезами на глазах уставился на брата и пожаловался:

— Но ведь это страшнее всего!

6. Брат

— Кем вам приходится этот прекрасный ребенок? — спрашивали пришедшие гости, тепло улыбаясь Даниле Тесле. После чего оборачивались к младшему Николе и спрашивали: — А это кто у вас?

Братья были похожи, но никто этого не замечал. Тетка Дева, у которой изо рта торчал зуб совсем как у вепря, больше любила Данилу. Любил его и Лука Богич, красномордый охотник, который вечно наставлял на детей ружье и грозился всех перебить. Любил его и сивобородый поп Алагич, который всегда хрюкал, смеясь.

Милутин никогда не упускал случая похвастаться перед посетителями умом Данилы.

— Сколько священнических риз висит на родовом дереве твоей мамы? — нетерпеливо спрашивал Милутин.

— Тридцать шесть.

— Кто был первым?

— Тома Мандич.

— Ах ты, мой золотой!

В школе Данила никогда не читал страничку более одного раза. Все, что он произносил, было умно и правильно.

— Принц! — восхищались родственники.

— Наверное, патриархом станет! — говорил лукавый Лука Богич.

— Пусть станет кем хочет, — трезво отвечал Милан Тесла. — Главное, пусть хорошим человеком будет.

И в отроческом возрасте не было заметно признаков того, что Даниле надоели представления, которые отец устраивал для гостей. Когда отца посещали благородный Данила Трбоевич, великолепный Данила Попович или ревностный Дамиан Чучкович, Данила декламировал на немецком стихи Шиллера, «Unter den Linden», «Ideale» или «Glocke».

— Заметно, что каждую строчку понимает, — хвалил его Чучкович.

— Понимает и чувствует, — добавлял Попович, который сам был поэтом.

К настоящим духовным упражнениям Милутин приступал, когда они с сыном оставались наедине. Он заставлял Николу учить наизусть тексты, тренироваться в ораторском искусстве и угадывать чужие мысли. Тесла наблюдал, как отец иезуитски заглядывает в лицо ученика и приказывает:

— А ну-ка, ударь по Аристотелю!

Он постоянно повторял с Данилой эту игру. Голосом несостоявшегося офицера приказывал:

— А ну-ка, ударь по Декарту!

Пощипывая пушок на верхней губе, Данила обращал взор к окну и начинал:

— Декарт подвергал сомнению собственное существование, подозревая, что видимые вещи — всего лишь декорации, что расставил вокруг него злонравный демон. — Юноша раздумчиво помолчал. После чего возвысил голос: — Мучимый универсальными сомнениями, философ стремился к ясности. В возбуждении или, может быть, из упрямства он произнес знаменитую фразу: «Я мыслю, следовательно, существую!» — Тут Данила улыбнулся и заметил: — Вопрос, мучивший Декарта, в общем-то, не был новым. В четырнадцатом веке Джон из Мирекорта заявил: «Если я говорю, что отрицаю или, по крайней мере, сомневаюсь в собственном существовании, то противоречу сам себе. Могу ли я сомневаться в собственном существовании и не иметь возможности подтвердить это?» Святой Августин, предвидя Декартову дилемму, воскликнул: «Если я обманываюсь, я уже существую!» — Данила Тесла воздел руку и закончил, как тореадор, наносящий быку последний удар: — Наконец, Декарт являлся мыслителем, и ничего странного не было в том, что мышление давало ему возможность достичь ясности. Если бы он был садовником, то подтверждение своему существованию он нашел бы в своем саду. Если бы был музыкантом, то воскликнул бы: «Играю, следовательно, существую!»

— Неплохо, — бормотал Милутин.

А лицо его говорило: «Великолепно, сынок! Ты лучший в мире!»

А что за мальчик с большими ушами и шишковатой головой поглядывает из-за дверей на отца и великолепного брата?

Никола не любил, когда его звали Нико, потому что по-сербски это значит «никто, тот, кого нет». Сквозь приоткрытые двери мальчик смотрел на брата-юношу. Данила был прекрасен, как юный Иосиф. Откуда столько всего в одном существе? Где он всего этого набрался? Данила был мистической загадкой молодости. Он чувствовал ток крови в своих жилах. Удивляясь самому себе, он вслушивался в собственное дыхание. Когда Данила вслушивался, Никола по три раза переспрашивал его, не получая ответа. И тогда он просто пожимал плечами и выходил из комнаты.

— Ты куда? — останавливал его вопросом Данила.

— Иду есть.

— А когда опять проголодаешься?

Никола улыбался в ответ. Брат оставался серьезным. И когда сквозь эту серьезность наконец проступала улыбка Данилы, Никола забывал о себе и своей зависти. Никогда больше не встречал он столь обезоруживающего обаяния.

«Если бы его не было, каким был бы тогда мир? Солнце продолжало бы светить?» — миллион раз спрашивал себя Никола.

Может, Никола никому не нужен в этом восхитительном мире? Может, Никола стал бы умнее в этом страшном мире без Данилы?

7. Страшно

Данила перегнулся через перила крутой лестницы и окликнул слугу Мане, который в подвале разливал ракию. Никола, подбегая к брату, протянул руки. Глухой звук, будто что-то сломалось, слился со звуком падения. Лежа навзничь на дне подвала, Данила указал пальцем на Николу.

Каждый раз, рассказывая об этом, Никола разводил руками и возбужденно шептал:

— Не так это было!

Материнские каблуки стучали, когда она бежала по лестнице. Она медленно отняла губы от виска Данилы и только тогда глянула на отца.

Протестующие глаза зияли вокруг Николы.

Что-то шептало на ухо: страшно!

Что-то ревело из мрака: страшно!

Что-то верещало в сознании: страшно!

Весть разнеслась по окрестным домам. Люди начали стучаться в двери. Юному Иосифу, недосягаемому Даниле Тесле, было пятнадцать лет, когда он умер. Люди наполнили комнаты шепотом соучастия.

— Принц! — рыдали они над гробом.

Богу нельзя было сказать: «Не смотри куда глядится, а целься куда надо». Мане разносил ракию родне с покрасневшими глазами.

Выпускной костюм Данилы превратился в похоронный. Соседка Анджа Алагич встала рядом с Джукой, которая обмывала мертвого сына, и спросила:

— Как ты можешь?

Джука сумрачно глянула на Анджу и сказала:

— Тот, кто не может, лучше бы на свет не народился.

8. Оставь меня!

В часовню превратилась комната Николы. У самой кровати стоял открытый гроб. В гробу лежал брат. Его лицо было цвета церковных свечей. Брат был настоящим, и семилетний Никола попытался погладить его по голове. Рука прошлась по исчезающему лицу. Никола заплакал.

— Оставь меня! — прошептал он на ухо Даниле, который отказывался исчезнуть. — Прошу, оставь меня!

Разве мама не говорила ему, что клин вышибается клином? И раньше случалось, что произнесенное кем-нибудь слово вызывало в его воображении образ обозначенного предмета. Никола старался оборониться от этого воображением.

Вместо лица мертвого брата он представил себе лицо матери. И когда мама — душа дорогая! — оказалась в его комнате, мальчик почувствовал большое облегчение. Мама некоторое время была рядом с ним, после чего ее образ растаял, и на его месте опять явилось ужасное лицо из гроба. Мальчик непрерывно повторял: «Мама!» — и она появлялась вновь и вновь, но все бледнее и бледнее.

Никола произнес: «Отец!» — и высокий мужчина в очках на лбу послушно вошел в его комнату. Потом он исчез, и мальчик вновь позвал его. Когда отец растаял, на его месте появился тот, кого Никола боялся.

Ему было плохо. А когда тебе плохо, ты слушаешь только свою внутреннюю музыку. Ему было так страшно, что он боялся испугаться. Охвативший его маниакальный страх хотел выдавить его из жизни. Он же пытался выдавить его. Страх был упорным. Николе следовало быть упрямее.

Поверх ужасов он рисовал свои страхи. Он призывал на помощь всех людей, которых знал, включая отвратительную тетку Деву и безумного Луку Богича, который был не настолько страшен, как мертвый Данила. И вот уже в его небольшом мире почти не оставалось ничего, что он мог противопоставить брату.

А картина похорон постоянно возвращалась к нему. Возвращался поп Алагич, и семья покорно шла за катафалком. Возвращалась грязная лужа, в которой застряли черные кони. Каждую ночь Николино головокружение отворяло гроб. Каждый вечер гроб падал с катафалка. В открытом гробу брат лежал с открытыми глазами.

— Оставь меня! — каждый раз начинал плакать Никола. — Прошу тебя, оставь!

9. Маленький монолог о полетах

Если я вдыхаю воздух особым образом, то начинаю отрываться от земли. Пролетаю сквозь дымоход, покидаю комнату и страшного брата в ней. Поднимаюсь к одинокой звезде и не спрашиваю, навсегда ли я оставил тело или нет.

Я произношу: «Индия» — и вижу священных обезьян Бенареса и Ганг. В следующий раз вижу лодочников, гребущих ногами на озерах Бирмы. В третий раз — теплые источники Японии и седых обезьян, сидящих в них. В четвертый — я скачу на газелях среди птиц и сирени в китайском Туркменистане.

Мир пронизан молниями и испещрен картинами. Я лечу над лесами, ограниченными ужасами и желтым светом, над горными вершинами и фиолетовыми морями. Подо мной мерцают города. В них я вижу мелких людей. Если присмотреться, я вижу их отчетливо. Слетаю к ним как птица, завязываю знакомства и долго разговариваю с ними.

Иногда взлетаю к звездам, где всегда утро и где живут серебряные люди. Иногда падаю в голубизну между космическими светилами. Иногда погружаюсь в морские глубины к мерцающим рыбам. В полночь хочу видеть день. Иногда с левой руки вижу день, с правой — ночь.

Я — Александр, победитель призраков. Я научился собирать свои мысли и нестись на них как Гелиос на своей колеснице. Я могу видеть свои мысли и удерживать их перед собой.

10. Первый город

Не в состоянии жить в доме, где умер Данила, Милутин, обняв священника Миле Илича, передал ему Смилянский приход, сам же с семьей перебрался в Госпич. Держась за отцовскую руку, Никола разглядывал толстобрюхие дома и шептал:

— Сколько окон!

На улицах толклись национальные наряды, городские костюмы, мундиры. В воскресенье на площади играл духовой оркестр. Головную боль вызывал грохот колес экипажей по мостовой. Отставные солдаты рассуждали в парикмахерских о войне с Италией. Хлопали двери трактиров. В одном из заведений молодежь толпилась вокруг бильярда. В другом заседали пожилые доминошники. Они перемешивали костяшки, стучавшие, как фаянсовые тарелки, поминая недобрым словом «кровавое воскресенье»[1].

Николе казалось, что река Лика очень зеленая, а Госпич весьма велик. В новом храме Милутина бесчисленные свечи горели за живых и за мертвых. По праздникам отец захаживал в католическую церковь.

После службы он и священник католического прихода Костренчич стояли в церковном дворе, держась за руки.

— Сколько окон! — шептал мальчик.

После переезда Никола прислушивался к голосам улиц, пульсировавшим то отчетливо, то приглушенно:

— Могу переговорить с Томой, если он вернет мне инструмент…

— Он учился в школе с моим покойным братом…

— Вчера весь день плохо себя чувствовал. Отвык я от этого. Говорю: Мила, свари мне супчик…

— Эй, кум, присаживайся, нам одного игрока не хватает…

— …а тот все доливает. Знаешь, как эта музыка гремит…

— …и я приговорил четыре тарелки супчика…

— А я хочу, чтоб ты о детях своих заботился, а не по кабакам шлялся!

Николе казалось, что люди разговаривают не друг с другом, а мимо друг друга.

— Люди слепы, — говорила Джука сыну. — Ничего не видят. Ничего не понимают. Почти все.

Никола размышлял о жизни в Смиляне.

В своем селе он не был первым мальчиком, заметившим, что карманные часы легче открыть, чем закрыть, не был он и последним из тех, кто пробовал прыгать с крыши с зонтиком в руках. Вечно он чем-то был занят. Рассыпал на чердаке орехи для просушки. Катался верхом на овце и пытался оседлать гусака. Гусак с холодными крокодильими глазами ущипнул его в пупок. Воодушевившись лекцией «О вреде, наносимом воронами посевам», пробовал перебить их, но они его заклевали.

В Смиляне Джука поливала умывающемуся Милутину над клумбой, чтобы заодно напоить и цветы. Весной распускающиеся деревья были похожи на облака. Ночью — на привидения. Летом пели пчелы. Вечерами люди рассаживались перед домами и разбивали кулаком арбузы. Пахло пылью. Майские жуки во мраке ударялись Николе в лоб.

В этом гомеровском мире мама пела о Предраге и Ненаде[2]. Отцовские друзья выглядели как Менелай и Гектор. Но не все.

— Дай руку! — кричал поп Алагич Луке Богичу.

— Только верни мне ее, — ставил условие ужасный охотник.

Лицо Луки Богича, совсем как у фавна, таращилось на Николу. Мальчик попытался выдержать этот зеленый взгляд, но испугался и опустил глаза. Богич топтал утренний, по колено туман и наверняка знал, откуда вспорхнут перепелки. Он мог разглядеть силуэт тетерева на полной луне. Этот наводивший ужас охотник на глазах у детей ловил мух и поедал их. Дети визжали:

— Кошмар!

Они не замечали, что Богич хватал мух одной рукой, а в рот отправлял пальцы другой руки.

Вереница единорогов вышагивала под кроватью. Светлячки загорались в летних сумерках. Иногда кто-то из дедов засматривался на молодой месяц. Ухватившись за мочку уха, принимался подпрыгивать на одной ноге, выкрикивая:

— Ты — старый, а я — молодой!

А в Госпиче в ранний полдень тени от домов походили на рогатых улиток. Улицы были длинными. Бульвары заполняло воркование горлиц: гули-гули-гули!

По мостовой вышагивали молодые люди с бакенбардами, в длинных удобных сюртуках и светлых полуцилиндрах. Подражавшие им ребята умели на ходу кривить губы особым образом. Николе не хотелось выходить лишний раз из дому, чтобы не сталкиваться с кривляками. В новом окружении он все чаще искал уединения и потому стал много читать.

— Нельзя! — запрещал ему отец.

— Почему?

— Потому что испортишь глаза.

Ночью Никола затыкал паклей замочную скважину и щель под дверью. Читал при свечах, которые делал сам. Иногда пламя было спокойным и неподвижным, и тогда он грозил ему пальцем. Иногда огонек пытался сорваться с фитилька. Мальчик с восторгом глотал предложения до тех пор, пока на стене росла его тень. Книга в руках была порой больше самого читателя. С замирающим сердцем он задувал свечу каждый раз, когда ему чудились отцовские шаги.

Устав от тайной науки, Никола поспешил записаться в городскую библиотеку. С разрешения пьяного библиотекаря он начал расставлять по полкам книги, ранее скучавшие в пыли. Он вытирал кожаные переплеты, пахнущие сушеными фруктами. Он был благодарен людям, писавшим книги, очень благодарен. Они стали его друзьями в городе, где у него не было друзей.

— Нет, ты только посмотри, как этот пацан присосался к библиотеке! — жаловался бездельник-библиотекарь жене.

Жена постукивала пальцем по своему прыщавому лбу, шепча:

— Дурачок, наверное…

Прочие тоже так думали.

Никола вечно таскался с книгами по школьному коридору. Однажды дорогу ему с угрожающим видом преградил толстячок по имени Моя Медич.

— Ты, лопоухий! Ты, кроме книг, хоть что-нибудь знаешь? — спросил он.

Никола ответил, что в Смиляне его детство было посерьезнее, чем Моино в Госпиче.

— Не скажи!

— Я столько раз мог умереть, — тихо сказал Никола.

— Не скажи!

— Первый раз ребенком. Мама кипятила белье в большом чане на плите. Я ползал по столу. Потом выпрямился, пошатнулся и упал в молоко.

Никола продолжил, и было похоже, что рассказ удивляет его самого:

— Однажды брат запер меня на горе в часовне, которую открывают только раз в году. Несколько раз я тонул.

Моя от удивления поднял брови.

— Похоже, судьбе нравится подводить меня на самую грань смерти, чтобы в последний момент спасти.

— Как ты здорово врешь! — восхитился Моя.

— Я никогда не лгу! — возмутился Никола.

Моины глазки утонули в смехе и толстых щеках.

— Я и не думаю, что ты умеешь врать!

11. Полубезумие

Кто мог подумать, что Никола и Моя Медич, который все больше толстел, сядут за одну парту и смешают кровь в обряде побратимства? Моя и Никола вместе играли летними днями, становившимися безбрежными океанами, бескрайними вплоть до момента, пока мама не звала ужинать:

— Нико-о-ола-а!

И чуть позже:

— Мо-о-оя-а-а!

— Еще минуточку! — откликались друзья.

В жизни девятилетнего мальчугана серьезную роль играла пуговица. Большая пуговица стоила четыре маленьких до тех пор, пока не вмешались неумолимые законы Адама Смита. Невидимая рука рынка повысила стоимость большой пуговицы до пяти маленьких. Дядя Пая подарил Николе крейцер. Цифру «1», букву «А» и дату «1859» обвивал толстый венок. На оборотной стороне раскорячился двуглавый орел.

В их мире крейцер стоил четыре большие пуговицы.

Посещая чужие дома, Никола понимал, что это по сути своей иные планеты, окутанные другой атмосферой. Даже родственники принадлежали к иной расе. Их запахи и ткани тела отличались от Николиных.

Внутреннее дыхание вещей убеждало его в том, что все вокруг — живое. Он был частью внешнего мира, который, в свою очередь, был частицей его самого. Мало того, Никола сам сотворял из себя целый мир. Колени под одеялом превращались в горы. По этим горам он расставлял оловянных солдатиков. Горные колени становились его сценой. В плесени и трещинах потолка он искал лики людей, глаза, нос, губы и всегда находил их. Он терял зрение, всматриваясь в восточные краски ковра. В них открывался вход, похожий на двери в стене.

Собственная душа призывала его из глубин мира. Его вдохновляли живость и быстрота текущей воды, холодом омывающей его руки и ноги. Он смотрел в качающиеся деревья и слышал нежное пение. Его зачаровывали кроны, которые, словно водовороты, заманивали внутрь себя.

Он и Моя Медич сдружились с Винко, Ненадом и братьями Цукич. Не хотели дружить с неким Белобабой, который сидел перед домом и ложкой ел землю.

— Что за кретин! — говорил Моя. — Он, видно, и не понимает, что живет.

Моя и Никола пожимали друг другу руки, черные от ежевики. Они приплясывали тихонько, но Ненад Алагич все равно время от времени наступал им на ноги. Они делали мечи с гардами, иначе ушибленный ноготь месяцами оставался черным. Они стреляли из луков в небо и внимательно следили, как возвращаются стрелы. Зимой их санки превращались в индейских коней. Николиного коня звали Нататитла.

— На языке апачей это означает «молния»!

Они героически завоевывали мир. Они дрались с отрядом некоего Опачи. Камни свистели над их головами. Однажды Никола увидел, как увеличивается в размерах камень, бьет его в лоб, отскакивает и падает на землю. Весной игра в чижика уводила их далеко от дому. Ловкими руками они бросали свои камешки, подбирая с земли чужие. Однажды Никола убил камнем форель, выпрыгнувшую над водой. Они исследовали чердак какой-то развалины, заросшей сумахом. Влезали на деревья, преследуя облака. Придумывали собственный язык.

Летними вечерами, когда появлялись летучие мыши, начинали играть в жмурки. Они считались:

— Эники-беники ели вареники…

Потом каждый из них исчезал из мира, прячась и превращаясь в окуклившуюся бабочку.

Игрок с завязанными глазами искал их.

Моя и Никола мистически делились полубезумием детства.

Оно было обрядом.

Оно было тайным и святым.

Камнями они разбивали абрикосовые косточки, пахнущие миндалем. Таскали из дому картошку, пекли и поедали ее без соли. Потому что приготовление ее было мистикой. Сидя в ожидании у костра, беседовали о мире вне окружающего их бытия — о животном и сверхъестественном. Медведь задрал осла на Верхнем кладбище. Англичане в Индии расправились с тагами. Кто такие таги? Тайная секта заклятых убийц. В Арктике существует оазис, и в нем тайный мир. Мумии могут ожить, но только при соблюдении определенных условий.

У Мане Цукича была бородатая тетка, и ее навещал дракон. Бабке Винко Алагича явилась женщина в белом и сказала, что Госпич утонет в подземном море, раскинувшемся в тысяче метров под городом.

12. Теологи

Однажды летом Милутин Тесла согласился позаниматься с двумя семинаристами, которые готовились к экзаменам. Неуклюжий Оклобджия был родственником попа Томы Латника, который когда-то крестил Николу. Милутин, усевшись с молодыми людьми, сообщил им, что в свое время он сдавал епископу Иовановичу догматику, полемику и пастырское богослужение, историю, славянскую грамматику и риторику и — что там еще было? — да, типикон с церковным пением и методику преподавания. Он спросил молодых людей, изучают ли и теперь эти предметы. Милутин, удовлетворенно кивнув, заметил, что полезно комбинировать дисциплины из практического и догматического богословия. Он добродушно улыбнулся и пояснил:

— Чтобы вы стали всесторонне образованными людьми.

Милутин для начала кратко рассказал о борьбе иконоборцев с иконопочитателями в Восточной церкви. Пока Милутин вдохновенно рассказывал о существе запрета на изображение или явление человеческого лика во всех трех монотеистических религиях, Латник, не раскрывая рта, оттягивал нижнюю челюсть, чтобы не зевнуть ненароком. Корица зевал открыто.

Только следующая встреча со студентами помогла Милутину понять истинный смысл выражения «ангельское терпение». Но и ангельского терпения не хватало на то, чтобы объяснить этой парочке смысл дискуссии средневековых номиналистов и реалистов в Западной церкви. Начиная эту лекцию, Милутин скромно признал, что философская дискуссия, о которой он им сейчас расскажет, похожа на извечный спор: что было раньше — яйцо или курица? В двенадцатом веке теолог Росцелин верил, что всякое абстрактное понятие есть не что иное, как голое имя (flatus vocis).

Милутин выдержал драматическую паузу, а затем принялся излагать позицию реалистов. Реалистами, которых часто называют наивными, были средневековые мыслители, которые полагали, что универсальные понятия объективно существуют в нашем мире.

— Понятно? — осторожно спросил Милутин.

Молодой Латник вместо ответа уставился в потолок. Заметив, что его приятель заинтересовался потолком, Корица засмотрелся на пол. Не получив ответа, Милутин собрался с силами и заключил, что проблему можно свести к трем основным вопросам: универсальны ли слова как понятия, не есть ли они логические понятия, или же они существуют в мире вне нашего сознания?

Студенты пялились на него глазами жареных ягнят.

— Ученый Абеляр в одном месте утверждает, — продолжил неутомимый Милутин Тесла, — что универсальная концепция человека в моем мозгу есть не что иное, как путаная идея, составленная из представления о многих людях, которых я видел в жизни. — В другом месте, — элегантно продолжил Милутин, — Абеляр признает, что универсальная концепция существует — как логическое содержание. — На этом интереснейшем месте Милутин остановился и посмотрел на студентов. — Но, спрашиваю я вас, существует ли в мире человек как таковой, вне моего и вашего сознания?

Столкнувшись с этой тонкой дилеммой, Корица принялся весьма систематически чесаться. Оклобджия уставился на стену как на своего спасителя.

«Nomenestomen[3], — подумал Милутин Тесла. — Никогда в жизни не встречал такого твердокаменного тупицу, как этот Корица, а ум этого Латника навсегда прикрыт латами от всякого знания».

— То, что означают эти общие слова, существует, — неожиданно встряла Джука Тесла.

Никто и не заметил, что Джука, скрестив на груди запачканные тестом руки и прислонившись к косяку, вслушивалась в их разговор.

Муж посмотрел на нее:

— Как это?

Джуке трудно было изъясняться словами, к которым она не привыкла.

— Ну, когда ты думаешь о плохих людях, ты их обзываешь одним словом, собираешь их в единую кучу. А ведь они существуют каждый сам по себе.

— Браво! — искренне обрадовался Милутин Тесла. — Точно так говорит и Абеляр. Только характерные особенности существуют сами по себе. Единство принадлежит идеям, а не вещам! — Милутин захлопал в ладоши и повернулся к пристыженным Латнику и Корице. — Да, милые школяры, да, мои мудрецы! Моя неграмотная жена обоих вас заткнула за пояс! — Он весело глянул на жену. — Никола! Посмотри на свою мать. Вот человек! Вот голова!

Тут у Джуки перехватило горло. Она, слезинки не проронившая на похоронах сына, расплакалась из-за того, что так и не училась в школе.

13. Начинающие жизнь

Кто бы мог подумать!

Кто бы подумал, что несколько лет спустя Никола и Моя будут сидеть в скором поезде, касаясь друг друга локтями!

На Николе были ботинки, купленные для Данилы, когда тот готовился к гимназии. Вскинутая отцовская рука исчезла в дыму перрона.

— Мой Нико! — шептал отец сыну, который его не слышал. — Только ты выучился на ребенка и вот превращаешься в юношу. Выучишься на юношу и станешь зрелым мужчиной. И поймешь, что мы всю жизнь только и делаем, что начинаем…

— Поехали! — печально воскликнул Моя.

В их купе вошло основательное стриженое дитя, подталкиваемое отцом и матерью. Вошедшие закрыли вагонное окно, чтобы не залетали искры и сажа. Никола расправил плечи. Теперь они с Моей уже большие. Им следовало разговаривать на серьезные темы. Эти серьезные темы были такими, что язык у Николы прилипал к нёбу. Но надо было быть взрослыми. Он вспомнил, как жители Лики в 1866 году возвращались с войны в Далмации, и спросил Мою, правда ли, что австрийский император победил в той войне?

— Да, — ответил отличник Моя. — Победил на Висе и при Кустоцце.

— А почему тогда император потерял земли в Италии?

Пар в котле паровоза превращался в неумолимый стук колес: та-дам! та-дам! та-дам!

Они ехали в Карловац, чтобы начать учебу в гимназии. Сердце Николы стучало в ритме стальных колес. Он почувствовал рост пространства. Он ощутил, что мир расширяется и в этом расширяющемся мире можно дышать полной грудью. Поезд рычал, как дракон, и вилял хвостом, врываясь в огромный мир. Рельсов не было, они просто вырастали перед паровозом.

В купе серьезный малец положил голову на материнское плечо и живо произнес:

— Рассказать вам, что мне приснилось? Мы пошли погулять, а из земли стали вырастать змеи… А кто такой барсук?

— Животное, — объяснила мать. — Вот с такими зубами.

— Крупнее курицы?

— Ну, куда курице до него!

Стараясь приручить пейзаж, Никола и Моя прильнули к окну:

— Смотри, маленький домик!

— Там живет обходчик, — сообщил Моя.

Домик обходчика, лошадь, привязанная к забору, и куры во дворе пролетели быстро, их сменила другая картина.

— Туманные здесь края.

— А вон смотри — дворец!

На станциях выходили люди.

— Места есть. Помогать надо друг другу. Надо, — бормотала женщина в коридоре.

Кроны деревьев качались перед зданиями вокзалов. Осмотрщик звонким молотком пересчитывал колеса. Железнодорожники в униформах подавали сигналы к отправлению. Свисток распарывал мышиный послеполуденный цвет. Вход в туннель и выход из него напоминали детскую игру в «Закрой глаза — открой».

Паровоз гугукал, как огромный вяхирь. Искристый хвост мотался за ним в первых сумерках.

Вглядываясь в неразгаданное будущее, похожее на ничто, Никола почувствовал себя бессильным.

— Закончились горы, — грустно произнес он.

Они впервые увидели равнину и роскошные здания, совсем непохожие на те, к которым привыкли в Лике.

— Чем больше земля на говно похожа, тем богаче люди, — заключил Моя.

14. Преображение

В Карловаце Николу встретил дядя Бранкович и отвел его в двухэтажный дом в стиле барокко, номер 17. Тетка заставила его продекламировать перед дядей: «Помимо знаменитых Трбоевичей в Медаке, Милоевичей в Могориче, Богдановичей во Вребаце и Дошенов в Почителе, Мандичи из Грачаца — один из самых именитых поповских родов в Лике!»

Потом тетка наложила палец на губы мальчика и произнесла:

— Запомни, все болезни — от перегруженного желудка.

Стоило только дядюшке добродушно подложить Николе в тарелку куриную ножку, как тетка взвизгнула:

— Ники! — И шустрая рука заставила ножку исчезнуть.

Загадочный теткин ум пришел к выводу, что духовная пища может заменить физическую. После ужина Никола тянул кухарку Мару за рукав:

— Намажь мне на хлеб маслица!

— Госпожа не разрешает, — сердилась грудастая Мара.

Несмотря на неважную кормежку, мальчик менялся. Пока другие дети играли, он забирался в кладовку и тайком рос. У него появилась склонность к сутулости. У дяди Бранковича появилась привычка неожиданно шлепать его по спине, восклицая при этом:

— Выпрямись!

Этот приятельский жест был призван взбодрить Николу. Дядя любил, когда ему задавали вопросы. И Никола спрашивал:

— Карловац — континентальный город, почему в его гербе две сирены и два якоря?

— Карловац — настоящий город на воде, — поднимал брови майор Бранкович. — Он расположен не на двух реках, Купе и Коране, а фактически на четырех, потому как тут присутствуют и Добра, и ближняя Мрежница. Наше богатство основывается на судах, которые доставляют дерево и жито из бассейна Савы. Отсюда мы их отправляем в порты на Адриатике. — Бранкович откашлялся и добавил: — И будем отправлять, пока не построят дорогу от Риеки до Загреба.

Да, Карловац был городом на воде. Из теткиного окна Никола любовался затяжными дождями.

— Может, кончится скоро? — надеялся он.

— Негде ему остановиться, — отвечала тетка.

После паводка в подвал набивались крысы.

— Все сожрали! — прибегала, стуча пятками, кухарка Мара. — Даже связку горького перца!

Волчонок из Лики называл равнину «крысиной землей». Он научился убивать озлившихся крыс из рогатки. Крысолов печальным взглядом следил за нескончаемым дождем и скучал по Лике. Там вместо варева из капусты с вяленой бараниной весной была ягнятина с крупно порезанной картошкой. Не хватало ему лепешки, испеченной на углях. Не хватало круглого хлеба и круглого сыра. Не хватало ему упрямого ветра, местной шапки и маков в садах.

Не хватало ему и сестер, Марицы, Милки и Ангелины.

— Разве тебе плохо в Карловаце? — спрашивали его в письмах сестры.

— Да нет, хорошо, — отвечал Никола.

В Карловаце он штудировал языки, а в разговорах с Бранковичем постигал историю.

— На-ка, посмотри это. — Дядя протягивал Николе книги о Бенвенуто Челлини, Лоренцо Великолепном, принцах, папах, кондотьерах, Сикстинской капелле и несовершенной ноге Давидовой.

Тонкие дядюшкины рекомендации результатов не принесли. После трехлетнего поста в его доме искусство у Николы стало ассоциироваться с голодом.

В свое время майор подружился в Вене с антикваром Иегудой Альтарком. В результате торгов с ним у Бранковича появилась небольшая коллекция произведений искусства. Майор демонстрировал Николе чешский хрусталь и немецкие броши с нарисованными на них глазами. Картины в коллекции Бранковича метафорически изображали суетность, тщету. На полотнах так называемая двойная особа (за недостатком фантазии) улыбалась левой половиной лица с персиковой кожей, в то время как правая представляла собой голый череп. Эти картины лишний раз подтверждали мысль Николы о том, что искусство — всего лишь маска, скрывающая голод, ведущий к смерти.

— Ну и змея! — поминал старый товарищ Моя Медич Николину тетку.

Тетка выгнала грудастую Мару без рекомендательного письма и наняла старую Ружицу.

— Рыба готова, как только у нее в духовке глаз лопнет, — инструктировала ее тетка.

Однажды при Николе она влепила старой кухарке пощечину.

— Намажь мне на хлеб маслица! — просил Ружицу Никола.

— Госпожа не разрешает, — отвечала Ружица в нос.

Кая Бранкович любила говорить «бог с тобой» и «в общем-то». Под маской кротости скрывалась особа, с которой ни о чем нельзя было договориться. Да, в общении с племянником она сознательно выдерживала строгую дистанцию, но все-таки заботилась о нем. В салоне Каи Бранкович в Карловаце царил белоснежный рояль. Здесь бывал местный аптекарь с трогательно глупой женой. Приходил и Якоб Шашель, всемирный путешественник… Заглядывал православный поп Анастасиевич с двумя прелестными дочками. Служанка в нос объявляла ужин. А за ужином дядя подавлял гостей рассказами о том, как в битве при Сольферино под ним убили коня и как вовремя он ушел в отставку, чтобы «не позориться в войне с пруссаками». Над столом шипела газовая люстра. Гости позвякивали столовыми приборами. Аптекарша нашептывала Шашелю, что герой битвы при Сольферино боится своей жены.

Потом все падали в обитые гобеленом кресла, и госпожа Анастасиевич начинала тревожить клавиатуру.

Во время гастролей немецкой оперной труппы в Карловаце вся компания отправилась на «Волшебную флейту». Дядя убедил тетку взять с собой Николу. В этой опере Зарастро ненастной ночью, в сполохах молний, вырезает волшебную флейту. Папагено спрашивали, не ищет ли он истину.

— Нет! — отвечал Папагено. — Мне достаточно еды, питья и крепкого сна.

Голодному Николе тоже хватило бы для счастья еды и питья в нормальных количествах. Фотографии того времени изображают угловатого юношу с прической, которую позже прославил Тарзан. Тетка постоянно контролировала его.

— Почему у тебя тройка по рисованию? — спрашивала она.

— Не нравится мне оно.

— С кем ты дружишь?

Никола признался, что ребята в гимназии каркают, как вороны: «Да что говорить с этим крокодилом!»; «Эй, ты, мрачный тип!»; «Да ты псих!» После каждой фразы — восклицательный знак. Они дождаться не могли выпускных экзаменов, чтобы побросать в воздух фуражки и перестать думать.

С кем же тут дружить?

Поразмыслив, племянник ответил:

— С Николой Прицой и Моей Медичем.

— А, с этим толстяком! — припомнила тетка.

Никола мог разговаривать с Прицой и Моей обо всем. Точнее, почти обо всем. Если он затрагивал какую-нибудь философскую тему, их лица вытягивались.

— Что ты опять тупишь? — возмущались они.

Все, что Никола считал важным, было как падение дерева на горе, где некому услышать этот звук. А он задыхался от предчувствия силы, которое постепенно становилось самой силой. Он ощущал себя как шар, надуваемый горячим воздухом. Иной раз его возбуждение походило на свободное парение, и с каждым вздохом он бросался в объятия света. Как описать контраст между его внутренним вдохновением и волной внешнего холодного неверия? Никола чувствовал себя как лосось, стремящийся против течения к привычному месту нереста. И он с улыбкой утешатся только одной мыслью: «Они свое забудут, я же — никогда!»

Образованный мальчик припомнил Овидия: есть в нас бог! «И возжелал, но в себе подавил неугодное Богу пламя».

Он понял, что на этом свете позволено быть, но не разрешено существовать, потому что это всегда беспокоит окружающих.

А Никола менялся…

Внешние перемены были заметны. Никола приехал в Карловац угрюмым провинциалом, а стал господинчиком. Приехал сутулым, а теперь, благодаря внезапным хлопкам дяди Бранковича, выпрямился. Кроме немецкого, начал пользоваться английским и французским. Голос, которым он упражнялся в спряжении «avoir» и «etre», стал мужским. Но важнее внешних перемен стали изменения в душе юноши. Однажды он почувствовал, что жизнь открывается. Как некогда Данила, он был поражен собою и стал вслушиваться в собственное дыхание. Его охватывало неосознанное возбуждение. Небо свербело в его голове. Свет расширялся и становился его второй душой.

— Будешь долго смотреться в зеркало — увидишь дьявола, — укоряла его Кая Бранкович.

Каждый день он начинал с созерцания зеркала. При этом в душе его разливалось нечто, как постное масло по столу. По ту сторону зеркала кто-то плыл навстречу ему. Этот незнакомец был… медленно, пианиссимо… был ужасен. Когда кукла в зеркале становилась страшнее мертвого брата, Никола отшатывался от нее с тихим криком.

15. Король вальса

Моя Медич и Никола прогуливались по двору крепости в центре Карловаца. Дым рвался из труб в небо. Друзья держались ближе к домам, где не было льда.

— Не стоило выходить в такую гололедицу, — благоразумно заметил Тесла.

Вместо ответа Моя стиснул его локоть и заглянул другу в лицо.

— Я вижу тебя только в школе и церкви, — начал он глухим голосом. — Что с тобой происходит?

Лицо Николы приняло полувдохновенное-полумученическое выражение. Он много раз влюблялся: в волосы матери, в библиотеку отца, в славу брата, в свои ночные полеты и в расширение мира, которое он так отчетливо чувствовал. Теперь Никола опять влюбился, но не в одну из кареглазых карловчанок. «Умный парень у каждой девчонки недостаток большой найдет» — так пелось в народной песне. Любовь к электричеству заставила Николу забыть все прочие увлечения юношества.

Молодой Тесла вспомнил, как однажды Блаженный Августин воскликнул: «Где оно? Где кроется сердце загадки?» Что же касается его, то сердце загадки он увидел в шарике, бесшумно пляшущем в лаборатории профессора Мартина Секулича.

Экспериментальный шарик, придуманный самим Секуличем, был обмотан несколькими слоями станиоля. Подсоединенный к электростатической машине, он исполнял быстрый немой танец. Эта пляска привлекала Николу, как лампа — мошкару, и он молча кричал ему: «Я здесь!» Он хотел служить силе, которую шарик сделал ощутимой. Если эта забавная игрушка была плодом эксперимента, то Тесла хотел стать экспериментатором. Если это называлось наукой, то Тесла желал стать ученым. Он страстно хотел стать частью этого неописуемого восторга. Чем ближе были выпускные экзамены, тем сильнее ему хотелось слиться, летать и расти вместе с этим шариком. Ничуть не сомневаясь, он поведал другу о том, кем хочет стать.

— Изобретателем? — поднял брови Моя.

— Да! — с гордостью подтвердил Никола. — Чтобы снять с глаз человечества повязку слепца!

— И как ты эту повязку снимешь? — насмешливо спросил Теслу друг.

— Ну, представь себе, что мы сделали кольцо, свободно вращающееся вокруг экватора, которое тормозят только сила инерции и сопротивление воздуха. Пользуясь этим кольцевым экваториальным путем, люди могли бы преодолевать за день расстояние в тысячу километров!

— А кто бы нам дал денег? — пробормотал Моя. — Слушай, Никола, проснись, пожалуйста!

Никола никогда в жизни не был в таком бодром состоянии духа. В тот год он стал ассистентом Секулича.

— У Николы очень быстрый ум. Прямо-таки гончий Господа Бога! — расхваливал его Секулич.

Впервые слово «блистательный» применили к нему, а не к покойному брату Даниле. Новое знание Николы отличалось от прежнего, школьного знания. Собственно, это было вовсе и не знание. Вечерами вместо панорам далеких городов, которые он рассматривал в постели, перед глазами вертелся шарик Секулича. Мысли Николы плясали вместе с ним.

После окончания гимназии он отказался продолжить учебу в семинарии.

— Отец хочет. Я не хочу.

Моя ухватил Николу за руку:

— Ты подумай!

Это было уместное предупреждение.

В тот день люди на тротуарах падали совсем как в водевилях. Приятели скорее скользили, чем ступали по карловацкой мостовой. Перед корчмой Миллера Паво Петрович, красноносый жандарм, упал и поднялся. С силой отряхиваясь, оторвал пуговицу с мундира:

— Лови!

— Хорошая вещица! — смеялись городские бездельники.

— Мать вашу… — продолжил Паво.

Сняв кепки, ребята приветствовали стрелка и художника Якоба Шашеля. Дядюшкин приятель был карловацкой знаменитостью. Шашель побывал в Египте, Нубии и Судане. Об этих путешествиях охотник написал книгу, которую хвалили на Загребской ярмарке. В ответ на приветствие мальчишек всемирный путешественник любезно прикоснулся к полям шляпы. Ничтожного движения хватило, чтобы потерять равновесие. Упав, Шашель разбил бутылочку, полученную в аптеке, и невольно выругался. Отказавшись от помощи, предложенной Николой и Моей, охотник исчез в арке дома.

— Продолжим?

— А нечего бояться, — ответил Моя. — Только колени согни немного. И вытащи руки из карманов. Если упадешь, то ничего не сломаешь.

Шагая по Житной площади, Моя ощутил, как ореол чудачества и одиночества окутывает приятеля, и он пожалел его. И потому ему удалось свернуть разговор с изобретений на более интересную тему. Ослепительно улыбаясь, он бросил Николе прямо в лицо существительное во множественном числе, о котором приятель и слышать не хотел: женщины! Женщины с молочно-белой кожей. Женщины с душистыми волосами. Женщины с этими их глазами! Женщины! Вальсирующие женщины были для Николы во сто крат менее привлекательны, чем собственные проповеди о науке и человечестве.

И не мог Моя Медич объяснить этому печальному Николе, что у него мурашки по коже начинают бежать от одного только девичьего взгляда! Никола не хотел вслушиваться в щекотливый шепот жизни, в то время как в ушах Мои расцветали миллионы роз. Вот и сейчас Моя вдохновенно рассказывал, а Николе казалось, что его друг ослеп или не желает замечать настоящие тайны жизни.

Моя, задыхаясь, рассказывал Тесле о том, что он, Йован Белич, Никола Прица, Юлиан Бартакович и даже Джуро Амшел ходят учиться танцам к Пьетро Синьорелли. Те, кто помнил Мою Медича по Госпичу, подивились бы проснувшемуся в нем таланту танцора. Ребятишки Госпича помнили насупленного толстячка, который отличался странной походкой: за левой ногой тут же следовало левое плечо, за правой — правое. В средней школе в Раковаце Моя «исправился» и перестал шататься на ходу. Начал следить за одеждой, а теперь читал своему скучающему товарищу, Николе Тесле, лекцию о — вальсе!

Моя доверительно сообщил Николе, что в школе танцев они заучивают не только старые вальсы типа «Утренние листки» и «На прекрасном голубом Дунае», но и свежие мелодии, а господин Синьорелли обещал, что скоро поступят ноты самой последней оперетты, сочиненной Иоганном Штраусом в этом году, — «Венская кровь». Моя хихикал, рассказывая, как он поспорил с Йованом Беличем по поводу того, носит ли Иоганн Штраус только усы или бакенбарды тоже, как император Франц-Иосиф. Моя пытался заставить незаинтересованного Николу подивиться вместе с ним тому странному факту, что король вальса, под дирижерской палочкой которого кружится вся Европа, не умеет, по его же собственному признанию, танцевать!

— Он не умеет, а я умею! — воскликнул великолепный Моя. — А вальс танцевать очень просто. Раз-два, встать на цыпочки!

— А не слишком ли это глупо? — спросил посерьезневший Никола.

— Может быть, самую чуточку, — отозвался Моя, — но зато как интересно! Раз-два, встали на цыпочки!

Никола поразился, глядя, как вчерашний увалень Моя кружится по карловацкой мостовой. Танцевало не только тело выпускника Мои Медича, но и его мысли. Большой мир гудел от шепотов и обещаний, а над ним кружился романтический любовник Моя Медич, этот Пушкин и Байрон нашего времени.

— Раз-два, встали на цыпочки!

Кружась, неустрашимый Моя потерял равновесие и поскользнулся. К счастью, он успел втянуть голову и потому не ударился затылком об лед.

— Моя! — перепугался Никола Тесла, который только что осуждающе смотрел на друга.

Он бросился поднимать его, но тут поскользнулся и сам. Удар костлявого тела об лед просто парализовал его. Он медленно растер поясницу, и боль потихоньку отступила.

Но тут новый приступ боли вынудил Теслу закашляться. Он поморщился. Моя глянул на него и надул щеки. Тесла ответил ему сердитым взглядом, но тут же расхохотался.

Николин смех заразил Мою. Король вальса завалился на спину и захохотал громогласным смехом молодости.

16. Погоня за ветром

И хотя ум человеческий не в состоянии ответить на все вопросы, Милутин Тесла был уверен: можно запомнить, что на Пасху следует красить яйца. Можно запомнить, что в день именин положено святить пирог и что молодожены с коронами над головой должны три раза обойти вокруг аналоя. Он верил, что истина состоит не в попытке полностью разобраться в дилемме, а в решимости раз и навсегда решить дилемму, выбрав тот или другой вариант.

— Отец! Выслушай меня! — напрасно умолял Никола.

Милутину не нравилось вдохновенное лицо сына.

— Прошу тебя, пойми. — Сын возвысил голос. — Мысль о том, что я стану попом, ужасает меня. Вы швыряете меня как котенка в воду, а я не могу. Не могу потому, что я — это я!

Отец посмотрел на него так, будто впервые услышал это слово:

— Что значит это я? Нам нужны священники. Мы едва сводим концы с концами в этом нищем краю. Нам нужны люди, чтобы открывать в Лике истину умам и сердцам народным! — Милутин сбросил очки со лба на нос. — Наука, по которой ты страдаешь, — суета сует, — продолжил он убеждать сына, который и не собирался его слушать. — Суета и погоня за ветром. Нелепо бежать от ладана ради эгоизма.

У Николы кровь в жилах застыла. У него едва хватило сил, чтобы возразить:

— Я, отец, говорю тебе, а ты меня не слышишь.

— И не обязан! — победоносно воскликнул Милутин. — Нет такого закона, что все обязаны слушать говорящего!

Дамы и господа, уважаемые друзья!

Когда Никола Тесла отказался быть священником, отец употребил все средства, чтобы принудить его к этому. По причине его давления и в связи с утратой желания жить Никола заболел холерой. Человек может умереть от этой болезни уже в первый день. Николу мучили понос и рвота. Ногти его посинели. Провалившиеся глаза смотрели из черных кругов. Судороги сотрясали его тело и рвали внутренности. Силы покидали его. Его бросало то в жар, то в холод. Голос охрип. Пульс едва прощупывался.

И лихорадка превратила комнату в водоворот.

Николы не было в этом мире. Он оказался в узком коридоре, по сторонам которого висели портреты членов его семьи. Слева — проклятые попы. Справа — проклятые офицеры! Обе стороны глядели на больного одинаковым взглядом.

В ногах у него сидел отец.

В головах — дьявол.

— Я убью его, вот увидишь, — шептал дьявол попу.

— Это не в твоих силах, — глубоким голосом отвечал Милутин. — В нашем роду все были священниками.

Зеленые глаза дьявола сверлили насквозь мозг Милутина.

— Ты меня не слушаешь, — сказал он. — Этот не доживет до утра!

— Все мои надежды… — вырвался стон из глубин Милутиновой души.

— Поп, приди в себя или он умрет!

— Это мой единственный сын, — раскачивался Милутин, словно баба, взад-вперед. — Данила мой погиб. Остались только дочки. Только он может продолжить традиции нашего рода.

— Я убью его, — повторил дьявол.

Крупные капли пота катились по челу молодого Николы Теслы.

— Оставь его, — слезливо просил поп.

— Убью!

Никола дернул потной головой, и ноздри его истончились. «Оставь его, Бога ради!» — хотел сказать поп, но произнес только:

— Оставь…

— Убью!

— Никола, сынок! — произнес Милутин с такой силой, что призрак демона на другом краю кровати побледнел. — Сынок, поправляйся! Ты только поправься и отправляйся в свою политехническую школу. Поезжай в Грац. Штудируй что хочешь. Только поправляйся!

— Правда, отец? — приоткрылись потрескавшиеся губы.

— Не оставляй ты меня, — промолвил поп Милутин, уставившись в сыновний лоб. — Иди куда хочешь. Штудируй что хочешь.

И тогда Никола открыл глаза.

И рулетка лихорадки замерла.

И неспешно…

Все вещи в комнате вернулись на свои места.

17. В городе штирийских маркграфов

Когда Никола вбежал в здание факультета, голоса снаружи смолкли. Аудитория была гулкой, как раковина.

Студенты с разбегу скользили по мраморным полам. Говорили в основном по-немецки, хотя можно было услышать сербский, венгерский, польский…

— Теперь я в другом мире. Я теперь в замке! — радовался юноша из Лики.

Короче говоря, в городе штирийских маркграфов Никола вздохнул полной грудью. Впервые в жизни он выбирал для изучения предметы, которые ему нравились. Ему нравилась даже холодная студенческая комнатенка на Атемсштрассе. Правда, тут была маленькая незадача. Никола купил замечательные яблоки и предвкушал встречу с ними после занятий. Он вошел в комнату и…

— Почему ты ешь мои яблоки? — крикнул он с порога.

— Потому что я их увидел, — ответил с набитым ртом его сосед по комнате Коста Кулишич.

Никола полоскал воспаленное горло теплой водой с солью.

— Ты похож на птицу, которая глотает змею, — сказал ему Кулишич.

Утром он пошел умываться и вновь изумился:

— Зачем ты взял мое полотенце?

— Потому что оно чистое, — серьезно ответил ему Кулишич.

Рассмеяться было легче, чем начинать ссору. У Кулишича были медвежьи глаза и корявый нос. Он очень страдал из-за кровопролитий в окрестностях своего родного Требине[4]. И чем больше он крепился, тем сильнее казалось Николе, что из глаз его хлынут слезы. По воскресеньям Грац был так тих, словно здесь жили только камердинеры. И тогда студенты позволяли себе понежиться в кроватях. На фоне разукрашенного морозом окна они могли видеть свое дыхание. Ветер раскачивал комнату, а Никола рассказывал Косте о своей машине для полетов.

— Как ты думаешь, где находится ад? — неожиданно спросил он.

— Не знаю, — ответил Коста, — но, должно быть, он ближе, чем мы полагаем.

В таких разговорах Коста мало что понимал. Не понимал он и того, почему его сосед в самые холодные дни просыпается задолго до рассвета.

— И как тебе только не противно… — бормотал он, — подниматься в такую тьму, до того как Бог свет сотворил…

Никола считал, что самым изумительным преподавателем на факультете был специалист по интегральным и дифференциальным уравнениям доктор Алле. Алле считал человеческую глупость недопустимым безобразием. После лекций он разыскивал Николу и спрашивал:

— Будешь?

И целый час задавал ему специальные задачи.

— Браво! — восклицал Алле.

По окончании математических сеансов они вместе покидали здание политехнической школы. Студент удивил профессора вопросом:

— Видите экипажи на улицах Граца?

— Вижу, — заморгали глаза Алле, увеличенные стеклами пенсне.

— Многие из них катятся на эластичных рессорах и обиты кожей по моде девятнадцатого века.

— Ну и?..

— Но ведь они принципиально не отличаются от колесниц, описанных у Гомера и в Ветхом Завете.

— И?..

Никола раскрыл портфель и показал профессору эскиз машины для полетов с электрическим двигателем.

— Не пришла ли пора летать? — взволнованно спросил он.

В первый год обучения Николу мало интересовал мир вне библиотеки и аудиторий политехнической школы. Его не вдохновлял ни здешний приятный климат, ни термальные источники в Тобельбаде. Ни часовая башня шестнадцатого века. Ни Мура. Ни мосты на ней. Ни пивные. В этом городе добрых шляпников и оптиков его интересовали книги и электротехника.

Его не трогала жизнь Граца, он даже не стремился познакомиться с ней. Дамы носили кружевные головные уборы. Господа щеголяли в сюртуках, застегнутых на одну пуговицу под горлом, отчего полы расходились как крылья шатра. В домах играли «Вальсы Граца» Шуберта. Под люстрами кружились господа в черном и дамы в кружевах. Похоже, в этом кружении они опять сливались в единое существо, Платоновы «animus» и «anima». Офицеры расцвечивали поклоны почтительными улыбками. Публика разговаривала о восстании в Герцеговине, о недавнем экономическом кризисе, о чешской кухне, о преимуществах академической живописи перед французскими экспериментами.

А Никола?

Никола был свободен. Ему казалось, что до сих пор он был вымышленным человеком и только теперь становится настоящей личностью. Ежедневно он гулял по холму, откуда неприступная крепость некогда угрожала туркам и Наполеону. Он говорил, что ему нравится «электрический воздух» Шлоссберга. Портной Мурк сшил ему в кредит, но с процентами костюм и пару сорочек. До этого молодого человека звали просто Никола. Теперь к нему обращались «Тесла, господин Тесла».

Господин Тесла проводил каждый вечер в библиотеке. Со стены на него смотрел крокодиловыми глазками Гегель. Под сводом парили барочные ангелы, источавшие аромат семнадцатого века. В голове Николы продолжал не переставая бубнить отец, сомневающийся в его решении.

«Гляжу, теперь Прогресс стал твоим богом, — не умолкал Милутин в Теслиной голове. — Если твой Прогресс и существует, то он не глядя увеличивает любую вещь. Выращивает ее до размеров зла. И зло увеличивает. Увеличивает homo homini lupus».

Расстроенный, Никола отгонял подобные мысли. Он начал систематически читать Вольтера, чтобы вооружиться против отца. Вольтер убедил его в том, что лучшее — враг хорошего. Поэтому господин Тесла начал работать по восемнадцать часов в день.

На первом курсе он сдал девять экзаменов — на два больше положенного. «Ваш сын — звезда первой величины», — писал декан приходскому священнику в Госпич. Успехи Николы не вызывали у Милутина особого энтузиазма, потому что его беспокоило здоровье сына. А Никола отцовское беспокойство воспринимал как банальное здравомыслие.

— Знание, если оно настоящее, захватывает дух, — говорил Никола, — к тому же оно намного волнительнее практической жизни.

В нем теплая любовь боролась с любовью холодной. Теплая любовь распространялась на людей. Холодная любовь была любовью к тому, что отец Теслы называл Богом (и он любил Его теплой любовью).

Холодная любовь была направлена на сладкую и — как огонь — жестокую мощь открытий. Теплая любовь была беспомощной перед холодной. Ничтожной. Тенью. Библиотека была для Николы священным местом, таким, какого у попа Милутина, может, никогда и не было. Прочие студенты заучивали «науку» как стишки, знание которых будет кормить их в течение всей жизни. Тесла же совершенно искренне интересовался самой сутью вещей. Помимо физики, он проглатывал том за томом классическую и философскую литературу.

Он читал, и мир расширялся. В конце концов, он хотел стать изобретателем, а изобретательство и есть расширение мира. Перед самым закрытием библиотеки он выходил на улицу и вглядывался в звездное небо Канта. Он чувствовал, как растет под взрывами звезд. Он чувствовал, что скоро его острые уши поднимутся выше городских башен. А потом? А потом созвездия будут вращаться в его волосах.

А потом?

18. О носах

«Сербиада», 3 декабря 1875 года

Дорогие коллеги, что бы мы знали о мире, не имея носа?

Уверяю вас, мы бы ничего не знали!

Носы связывают нас с невидимым миром. Они оповещают нас о присутствии здоровых и нездоровых веществ. Определяют, чиста ли постель и вскипел ли суп. Они дарят нам запахи утра и приближающейся грозы. Они сближают нас с природой.

Кстати, носы часто сравнивают с овощами: нос картошкой, огурцом, бананом.

Человеческие носы, как мосты, объединяют нас с миром животных. Вы наверняка слышали про орлиный и крысиный нос, про нос хоботом.

Многих несчастных молодых людей обзывают туканами, единорогами, носорогами.

Нос прочно связывает нас с временами года. Он приносит нам запахи февральского мороза и июньской липы. Запах печеного сладкого перца стал геральдическим запахом августа.

Нос — своеобразный инструмент. Люди порой задумываются: наверное, таким носом можно открывать консервы… Часто его сравнивают с лопатой, топором, колуном.

Это и музыкальный инструмент наподобие трубы, фагота, тромбона. При храпе он служит прекрасным резонатором, за что его ненавидят соседи по комнате.

От носа зависит тембр голоса, он радость певцов и проклятие гнусавых.

Люди ощущают и аромат настроений в обществе. Известен запах денег и дух нищеты.

Он дополняет облик матери-земли, напоминая о гордых вершинах и бездонных пещерах.

Нос — лабиринт, в котором свет и воздух встречаются с мраком жерла. Он поддерживает жизнь. Не забывайте: прежде чем преподнести аромат, он дарит нам дыхание. Нос всегда вдохновлял мудрецов. Паскаль был уверен, что лицо мира было бы иным, будь нос у Клеопатры несколько короче. «Сколько ни плачь, в конце обязательно высморкаешься», — шутил Гейне. Вольтер сказал, что все люди рождаются с десятью пальцами и носом, но никто — со знаниями о Боге.

Ковыряние в носу выдает вечную человеческую незрелость и разоблачает претензии на воспитанность.

У Тихо де Браге был золотой нос.

Нос, как и ухо, можно украсить серьгой.

Дорогие коллеги, все вы видели, как хозяин на прогулке безуспешно тащит собаку, а собака не двигается с места, пока не дочитает рассказ, который был написан запахом на придорожном столбе.

Нос рассказывает истории.

Этот верховный пробуждающий орган помнит запахи чердака и подпола родительского дома.

Нос — престол для пенсне.

Парфюмеры Парижа и Кёльна — лучшие друзья человеческой души.

Нос дарит нам запахи базилика, кофе и лимонной корочки.

Греки, евреи и другие древние народы верили, что боги, как и мы, любят запах барбекю. Эти боги именно носами, вне всякого сомнения великолепными, принимали сожженные жертвы.

Нищие перед ресторанами пытаются насытиться, страстно вдыхая запахи супов, гуляша, жаркого.

Эскимосы целуются носами.

Он хрупок и чувствителен, а дети так любят разбивать этот чудный орган.

— Дай ему в нос, — кричат, — чтобы глаза кровью налились! А то потом не получится!

Легенда гласит, что наполеоновский артиллерист отбил нос у сфинкса потому, что тот был чересчур совершенным.

Многие недовольны собственными носами. Фантазеры мечтают об их обмене. Или даже о бирже носов, работу которой контролировала бы Восточно-Индийская компания с центрами в Лондоне и Амстердаме.

— Любое лицо с носом красиво, — говаривал мой дед.

О носах можно говорить как о лошадях: у хорошего носа тысяча недостатков. У плохого — один: никуда не годится!

Дорогие коллеги, вдохновенные коллеги, — следите за своим носом!

Произнеся эти серьезные слова, Никола Тесла вздернул подбородок и продемонстрировал публике собственный профиль.

Носатый Кулишич, сидевший в первом ряду, словно попугай, ворочал головой по сторонам, чтобы лучше видеть.

19. Поцелуи и Вольтер

В тени барочной подворотни юноша с девушкой прижались друг к другу. Ее мрак наполнился шорохом и поцелуями. Пальцы девушки освобождались только для того, чтобы переплестись с пальцами юноши. Ее щека терлась о его щеку, и это было так интересно! Они соприкасались грудью, и это так возбуждало! Они бы не целовались по-другому, даже если бы завтра ему пришлось уйти на войну или если бы утром наступил конец света. Его губы приникли к ее губам, потом щекам и глазам. Потом девушка прикоснулась пальцами к его губам:

— Мне пора.

— Подожди, — мечтательно прошептал юноша. — Еще немного.

Она попыталась оттолкнуть его.

— Еще раз.

Когда намагниченные губы расстались, девушка коснулась рукой лба и прошептала:

— Правда пора…

В это мгновение на этаже хлопнуло окно и раздался недовольный голос:

— Ульрика! Несчастная! Давай домой!

Разгоряченное лицо девушки окаменело.

— Ни стыда у тебя нет, ни совести! — раздалось из окна.

Девушка посмотрела на юношу испуганными глазами. Оторвалась от него. Выпрямилась. Быстро чмокнула его. А потом исчезла в дверях. Юноша поправил одежду. Поднял взгляд и увидел, что крыши и водосточные трубы искривились. И только луна прямо висела над ними. Он заметил, что шаги у него после объятий стали неуверенными. Он улыбнулся и кокетливо прошептал:

— Не могу понять, где я теперь?

Тихо напевая, молодой человек перевел взгляд со звезд и увидел припозднившегося прохожего. Это был долговязый парень. Долговязый решительно вышагивал, не обращая внимания на воркование парочек в подворотнях. Не было никакого сомнения в том, что он знает, в каком городе находится, который час и кто он такой. Если бы вы его спросили, он бы вам моментально ответил, что город этот — Грац, год — 1876-й, а его зовут… В этот момент юноша из подворотни узнал его и воскликнул:

— Эй, Тесла!

Спешивший дылда обернулся, и его лицо осветила улыбка.

— Сигети!

— Где вы были? — спросил Теслу полуночный любовник.

Сигети обратил внимание, что профиль у Теслы резкий, но правильный. Нос его был как указатель, следивший за торопливым шагом. Лоб наморщен. Он ответил тихим хриплым голосом:

— Я долго работал, даже в глазах помутилось. Вышел прогулять себя, как собаку.

Под мышкой у Теслы был «Философский словарь» Вольтера, один из ста томов, которые, как говорили, он поклялся прочитать от корки до корки.

— А я только что проводил свою милую, — произнес Сигети, безуспешно пытаясь принизить триумфальное звучание своего голоса. — А, осмелюсь спросить, как у вас… обстоит с этими делами?

— С чем?

— Как это «с чем»? Есть у вас девушка?

Казалось, что Сигети заговорил на незнакомом языке. Брови Теслы поднялись, а лицо приняло болезненное выражение. Он ничего не ответил. Молчание неприлично затянулось, Сигети поднял руки:

— О, простите, простите! Я ничего такого не хотел.

— Ну что вы, все в порядке, — любезно ответил Тесла.

Николе нечего было сказать по этому поводу. Еще в Карловаце Моя Медич корил его за то, что он «бежит от девушек как от огня». В Граце он этих «явлений Божьей природы» избегал еще старательнее. Сигети был поражен такой реакцией коллеги-студента на упоминание об интереснейшей мировой проблеме. Он решил на следующем перекрестке свернуть налево, оставив Теслу наедине с его Вольтером. Он немедленно продемонстрировал в улыбке свои прекрасные зубы и сообщил, что ему пора. Чтобы смягчить внезапность своего поступка, он пробормотал:

— Может, как-нибудь позавтракаем вместе «У Александра»?

— Отлично! — согласился Тесла и предложил: — Завтра в девять?

Сигети был уверен, что его вечно занятой товарищ по курсу не примет приглашение, и потому у него вырвалось восклицание:

— Да нет, подождите!..

— Почему? — спросил чудак.

Сигети вытащил из кармана часы. Стрелки остановились на римской цифре I.

— Уже наступил понедельник, — сообщил он коллеге. — Сколько вы вообще спите?

Глаза Теслы цветом напоминали дикий каштан, который только что выскользнул из колючей скорлупы. Необыкновенные глаза заискрились, и он ответил:

— Из двадцати четырех часов я отвожу на сон четыре.

Соня Сигети мысленно выругался.

— Хорошо, — вздохнул он. — Встретимся в девять «У Александра».

Они разошлись по домам. Сигети еще некоторое время парил в мечтах об объятиях Ульрики, после чего крепко заснул. Тесла еще работал часть ночи. Наконец и он погасил свет. Ночь все тянулась, люди храпели под высокими кровлями. Небо цвета индиго побледнело. Пальцы розовой зари коснулись крыш. Солнце принялось будить мир. Проснулась Австро-Венгерская империя, а с ней и город Грац. В Граце проснулись двое студентов, Антал Сигети и Никола Тесла, оделись и, в соответствии с договоренностью, направились на встречу в кафе «У Александра».

— О, прошу вас! Прошу! — обратился владелец заведения к первым утренним клиентам.

Большая Эльза и маленькая Эльза несли улыбки над одинаковыми воротничками и передничками. Сорокалетняя большая Эльза была симпатичнее дочери. Ее глаза задержались на лице Сигети на мгновение дольше обычного. Антал Сигети и Никола Тесла выбрали столик у окна, залитый солнцем и застланный клетчатой скатертью. Маленькая Эльза, растопыренная, как летучая мышь, была улыбчивой и ловкой. На столике в мгновение ока появились чашки кофе в кружевных гнездышках. На серебряной тарелке свились клубками шарики масла. Булочки в корзинке, дабы не остывали, были покрыты салфеткой. Лучи солнца грели щеку Сигети и падали на стеклянные блюдечки с абрикосовым джемом. Атмосфера с самого начала вызывала приятные ощущения. Разговор тек без напряжения, и уже через полчаса молодые люди перешли на «ты», называя друг друга «Антал» и «Никола». Заспанный Антал с удивлением смотрел на безупречного Николу. Его волосы были гладко зачесаны к затылку, а костлявые пальцы опускали чашку кофе со сливками точно на блюдечко.

«Как свежо он выглядит!» — не мог надивиться Антал.

В ходе беседы выяснилось, что Никола вовсе не грубиян и не воображала, как прежде подозревал Антал. Во всяком случае, против ожидания, он не выделывался. Антал решился предложить новому товарищу расчесывать волосы на прямой пробор, вместо того чтобы зачесывать назад. Да, Никола подумает над этим.

Собеседник вызвал у Теслы симпатию еще тогда, когда в аудитории он впервые улыбнулся ему пшеничными усиками, протянул руку и представился: Антал Сигети. Ему очень нравилось, что этот молодой человек, совсем как их профессор Пешл, мог с совершенно серьезным видом отпускать замечательные шутки. Они то и дело касались ладонями плеч друг друга, словно желая что-то подчеркнуть или, как это нередко бывает у молодых людей, прервать собеседника. Оказалось, что Сигети тоже читал Вольтера. Молодые люди спешили поделиться мыслями великого француза. Им нравились цитаты противоположного толка.

— Врачу ведомы все слабости человечества, юристу — его испорченность, а теологу — его глупость, — сказал Никола Тесла.

— Если бы Бога не было, следовало бы Его выдумать. Но вся природа вопиет о Его существовании, — процитировал Сигети того же Вольтера.

Не переставая улыбаться, Тесла сказал Сигети, что не припоминает такого заявления Вольтера. Он разломил булочку и, глядя, как от нее поднимается пар, признался:

— Наверное, я не помню этого, потому что у Вольтера искал аргументы против отца, который, желая спасти мою душу, пытался ее растоптать. Если бы я не был при смерти, он отправил бы меня в семинарию.

На это Антал посерьезнел и сказал, что он, напротив, чувствовал «призвание» и по собственной воле хотел стать священником.

— Почему? — удивился Никола.

— Я мечтал о чистоте, — поднял на него голубые глаза Антал. — Я не только читал книги по теологии, но и ощущал мистическое единство со всем сущим. Я хотел обратиться к миру со словами любви, как святой Франциск Ассизский в знаменитом гимне, где он восславил Господа за братьев солнце и месяц и сестер звезд. И сестру смерть.

20. Свет

В минуты вдохновения Николе казалось, что в него ударяет молния. Крону его нервов заливал свет. Сверкающее забрало опускалось на глаза. Сверкание распространялось сверху вниз. В этом свете или сразу после его исчезновения он видел решения, над которыми прежде долго и тщетно размышлял.

— Это ведь та же энергия! — воскликнул Сигети.

— Та же энергия, как что? — спросил Никола.

— Та же энергия, что связывает мужчину и женщину, которая в итоге реализуется в потомстве, — сиял Сигети. — Всемирная энергия, если хочешь — величайшая из энергий, данная людям.

— Неужели? — поднял брови Никола.

— …И начал ладонью ощупывать это место, — продолжил, нисколько не смущаясь, Сигети. — Ласковым трением! Знаешь, нам в школе говорили, что онанизм — это самокастрация, пустая трата нервной энергии и все такое. Ну, я, конечно, побаивался и не решался идти до конца. Но однажды я решил переступить эту грань.

— О-о-о! — Брови Николы пытались сбежать в волосы, но им не удалось преодолеть исключительно высокий лоб.

— Не беспокойся! — сказал ему Сигети. — Не важно, о чем говорить, важно — как говорить. Итак, однажды я оказался дома в одиночестве. Разделся и встал перед зеркалом. Потом лег на кровать сестры и крепко сжал рукой древо жизни.

Тесла смотрел на приятеля с вежливым недоумением.

— Я начал эти движения, — для пущей концентрации Сигети наморщил лоб. — И вдруг свет стал подниматься от кончиков пальцев ног. Свет, Никола, охватил мои голени, поднялся к коленям. Половодье внутреннего света охватило бедра. Я перепугался и выпустил древо жизни. В тот первый раз я не дошел до конца, и свет вернулся туда, откуда излился. Вот это она и есть. Понимаешь? Та же энергия.

— Нет, — отрезал Тесла. — Открытие — величайшее возможное наслаждение. Оно — поцелуй Бога. По сравнению с ним все прочее — просто ничто. Ничто!

21. Невозможно

Увидев впервые профессора теоретической и экспериментальной физики Якова Пешла, Никола сначала не понял, человек перед ним или медведь. Если медведь, то где его отловили? Как удалось побрить его? Кто затянул его в серый костюм? Стопы Пешла повергали в ужас сапожников. Ладони напоминали лопаты. Первокурсник никак не мог сообразить, как профессор с такими лапами проводит тонкие эксперименты.

Еще кое-что Тесла никак не мог понять. Почему этот, безусловно талантливый, человек хвастается трехэтажным домом в центре города, который он получил в приданое вместе с женой? Почему он говорит о письменных столах из доминиканского махаона, купленных дочкам, поскольку без таких письменных столов «невозможен интеллектуальный труд»? К чему эти глупости? Студенту казалось, что его профессор стремится к обладанию вещами, не имеющими никакой ценности, и гордится теми бесполезными предметами, что уже приобрел. Ему казалось, что Пешл более полагается на свое посредственное лукавство, нежели на свой первоклассный ум. И казалось ему, что этот человек, сам того не ведая, утратил таинственное превосходство в жизни, то самое, которое сам Никола только-только осознал.

Революционный 1848 год застал Якова Пешла в центре столичных демонстраций либералов. В марте того же года он выглядел как настоящий герой Шиллера и Байрона. С развевающимися локонами и песней на устах он кричал: «Свобода!» и «Конституция!» Вступив в Академический легион, он выступал против шпионов Меттерниха, а эрцгерцога Людвига прилюдно называл бараном. Ему казалось, что ни одна башня в городе не может сравняться с ним высотой, а История послушно следует взмахам его дирижерской палочки. Когда один из старших родственников заметил, что его требования права голоса для всех, введения гражданского брака и отмены цензуры неисполнимы, юноша самоуверенно ответил:

— Возможно или невозможно — решаем мы!

Пешл так и не простил себе, что страшно перепугался в тот самый день семнадцатого октября, когда Альфред Кандид фон Виндишгрец получил приказ подавить восстание в городе. Пешл бежал из Вены перед войсками Елагича, в рядах которых скромно маршировал Бранкович, дядя Николы, и скрылся в родном Граце. Он больше не был законодателем, громившим с трибуны всех монархов этого мира. Теперь Пешла заботило не то, что возможно, а то, что желательно. Он видел, как душат завоевания революции и как некоторые из них возвращаются к жизни десятилетия спустя, и потому подчинился естественному течению общественной жизни.

Тем не менее Пешл не простил себе отказа от прежних своих убеждений и не утратил бунтарских черт характера образца 1848 года. Вместо того чтобы приезжать в коляске, иной раз он являлся в университет верхом. Иногда из его уст, словно голуби из шляпы волшебника, выпархивало нечто настолько неожиданное, что студенты валились на пол от смеха. Конечно, кто-то его любил, а кто-то — нет. Жена говорила ему:

— Похоже, те, кто тебя не любит, понимают тебя лучше.

Люди, вхожие в дом Пешла, утверждали, что его богатая жена своим юмором смягчает его скверный характер.

— У каждого есть свои предрассудки, — говорил Пешл коллеге Рогнеру. — Кто-то ненавидит евреев. Кто-то — французов. Я ненавижу студентов.

Коллеге Рогнеру ничего не стоило понимающе кивнуть в ответ. Рогнер знал, что его коллега — отличный преподаватель и способен работать с неожиданным энтузиазмом. На первом занятии Николы Пешл суровым взглядом утихомирил расшумевшуюся аудиторию и пообещал:

— На следующем курсе будем ставить опыты с динамо-машиной Грамма. Честное слово! Мы как раз заказали ее в Париже.

И в самом деле, на следующий год ручищи профессора торжественно распаковали динамо Грамма.

— Якобинцы отсчитывали календарь от Великой французской революции, — произнес Пешл. — Я предлагаю начать свой отсчет — с этого момента!

И он включил динамо.

К пущей радости студентов, машина лихо затрещала.

— Эти молнии можно уменьшить, но нейтрализовать их нельзя. — Голос профессора перекрыл треск электрических искр. — Динамо Грамма будет производить молнии до тех пор, пока ток будет идти в одном направлении и пока у магнита будут два полюса…

— А почему ток должен идти в одном направлении? — шепнул Никола Тесла соседу по лавке Сигети.

Пешл смерил презрительным взглядом сначала Теслу, а потом Сигети. После чего громогласно продолжил:

— …пока у магнита будут два полюса, каждый из которых с противоположной силой действует на ток, мы будем вынуждены использовать коллектор, который в настоящее время изменяет направление тока!

— Пока у машины будут два полюса, а не, скажем, пять! — шепнул Сигети Тесле.

Юзеф Плинецки из Кракова поднял руку и доложил:

— Это значит, что и машина, и мы, управляющие ею, ограничены в своих действиях постоянным током, идущим в одном направлении.

Комментарий был обстоятелен ровно настолько, насколько и излишен.

Пешл с отвращением кивнул. В это мгновение зрачки Теслы расширились от ужаса. Его охватило нечто. Походило, что он собирается чихнуть. Он ощутил приближение чего-то неведомого, которому для взрыва не хватало только спускового крючка. Человек старше Теслы сравнил бы это состояние с приближающимся эпилептическим припадком или с оргазмом. На мгновение Тесла перестал понимать, где он находится. Сияние опять озарило его мозг. Но после страшного интуитивного стресса он пришел в себя, поднял руку и спросил:

— А почему… Почему бы нам не отказаться от коллектора?

Пешл беспомощно развел руками, как человек, столкнувшийся с вопиющей глупостью.

— Как это? — поднял он брови.

— Почему бы нам не отказаться от коллектора? — повторил Сигети архиерейским басом.

Пешл проигнорировал Сигети и взглядом отыскал карие глаза Николы Теслы. Огромные зрачки Пешла плавали в линзах очков. Мгновение профессор и студент смотрели друг на друга, как Давид и Голиаф.

— Почему? Сейчас я вам скажу почему!.. — мстительно воскликнул Пешл.

Пешл продемонстрировал незаменимость коллектора, сконструированного Ампером, первый образец которого собрал специалист по инструментам Ипполит Пикси. С убедительной легкостью он говорил об опасности переменного тока и незаменимости постоянного. Еще за несколько мгновений до этого Никола был убежден, что без коллектора можно обойтись. Красноречие Пешла поколебало его. Вместе с тем он понимал, что профессор ошибается, как ошибался Милутин, когда хотел сделать его священником. Милутин ошибался потому, что был всего лишь священником. Пешл был всего лишь профессором.

«Это неправда, — думал он. — Это всего лишь слова».

Тесла не смел так думать. Он был слаб. Был молод. Не имел права. Его ужасали собственные мысли, исходившие из глубины души. Пешл ухмыльнулся со злобным сожалением и нанес ему завершающий удар:

— Может быть, господину Тесле и предстоят великие дела, но у него никогда ничего не получится. Это все равно что константную силу типа гравитации превратить в ротационную.

У Теслы едва не сорвалось с языка: «А разве не благодаря гравитации Луна вращается вокруг Земли, а Земля — вокруг Солнца?» Но он прикусил язык.

Пешл взмахнул гигантскими ладонями и победоносно заключил:

— Это — не трудно. Это — невозможно!

— Возможно или невозможно — решаем мы! — воскликнул Тесла.

Пешл ничего не сказал, но взгляд его потеплел. Человек, ненавидящий студентов, вдруг смутился. С жалостливой улыбкой он окинул взглядом Николу Теслу, Сигети, Плинецкого и всю огромную аудиторию, переполненную юностью.

22. И месяц — твой сосед

Окончив за год два курса и получив оценки более чем отличные, Никола отправился домой. Он оправдал стипендию, выданную ему Военной Краиной[5], и свое решение изучать электротехнику. Когда он вернулся в Госпич, сосед Белобаба спросил:

— Это тот самый, что уехал?

В мамином доме царила волшебная чистота. На каждом окне, на каждом столе, комоде, даже на сундуке были вышивки, сделанные ее собственными пальцами, гибкими, как огонь. В детстве мама целовала его в теплые от солнца волосы, приговаривая: «Дом этот — твой дом, и месяц — твой сосед». Когда он вернулся из Граца, она положила руки ему на плечи и удивила словами:

— Мой Нико! Ты не должен заниматься мелочами, ты должен творить великие дела!

Но все же что-то было не так. Отец морщился, менял тему разговора, избегал смотреть в глаза.

— Да здоров я! — взволнованно отвечал Никола на вопросы отца.

Оставшись в одиночестве, Никола складывал губы, будто собирался заиграть на трубе, и плакал.

Он не может переболеть Данилой. Никогда не согласится с его смертью. Нет ему замены!

После долгих месяцев нервного напряжения студент в Госпиче превратился в сонную муху. Он ворочался в кровати и натягивал одеяло до самого носа. Глаза закрывались, а сладкий сироп заставлял мысли слипаться. Звезды в небе Лики гудели, как шершни, но это не мешало Николе спать. Старый ветер стенал в лесах, забытых Богом от Сотворения мира. Говор снов был настоящим говором, а здешняя жизнь была призрачным обманом.

— Эй, Никола! Никола! — кричала мама. — Никола!

— Кто? — Никола хватал рукой пустоту.

Невидимость растаяла, он увидел темные глаза матери и прочитал в них мольбу.

— Никола, прошу тебя, проснись, — говорила она. — Пришли родственники посмотреть на тебя!

Никола оделся и спустился в гостиную, в которой две керосиновые лампы освещали трапезу. За столом сидели сыновья двух теток Николы. Он еще не до конца проснулся, и потому они выглядели как во сне.

Поведение первого родственника, офицера, отличалось естественной гордостью. Во время церемониальных объятий Никола подумал, что у его родственника нет никаких оснований, чтобы так гордиться собой. Основанием было только самодовольное молчание высокого усатого мужика. Его тело просто излучало естественную гордость, которую любой мог пощупать.

Второй родственник сверкал из глубоких глазниц зелеными очами. Он был сельским учителем. Улыбался только одной стороной лица, выкуривал сигарету до самых губ и то и дело пускал петуха. Хвастливый от неуверенности, он не упускал возможности прервать собеседника:

— Ничего ты в этом не понимаешь. Сейчас я тебе объясню.

Третьим родственником был удивленный толстячок. Улыбался он свободно, обеими сторонами лица. Большую часть жизни он провел, покрикивая на отару, а в 1875 году удивил всю семью, добровольно вступив в герцеговинское повстанческое войско. Он оторопело рассказывал Николе и его родителям об отрезанных сербских и турецких головах, надетых на колья, которые он видел в Боснии. Рассказывал о черногорских добровольцах, которые презрительно говорили про тех, кто умер естественной смертью: «Сдох над очагом!»

Свет ламп играл на лицах.

Перекрестившись, родственники навалились на баранину. Гордый усач помалкивал, двое других начали злиться, когда в беседе упомянули имена каких-то людей.

— Митар! — кривился толстый доброволец. — Боже, что за идиот! Такого нигде не найдешь. Не так ли, ученый? — серьезно спросил он Николу.

— Идиот, идиот! — поддакивал сельский учитель.

Родственники пили красное вино, от которого чернели зубы, а когда вечер стал поздним, затянули песню. Толстый доброволец оказался неплохим исполнителем боснийских песен. Он долго тянул одну ноту, потом его мелодия облегченно ломалась, чтобы остановиться на другой, такой же болезненной ноте.

«Боже, это сама зубная боль поет! — думал Никола Тесла.— Сколько боли во всем этом, и в хвастовстве, и в веселье!»

Каждого родившегося в Военной Крайне ребенка мужского пола тут же записывали в полк. Никола Тесла по факту своего рождения попал в Первый регимент — полк Лики, в Медакскую кумпанию — роту номер 9. Новорожденного записали в воинское подразделение по месту рождения его отца. Как известно, Никола сразу был включен в длинный список попов и офицеров их семьи. Предки Николы должны были стеречь границу с Турцией. Не такая уж и приятная это вещь — быть «профессиональным защитником христианства». Веками у этих офицеров позвякивали пуговицы на груди и трепетали перья на шлемах. Офицеры убивали и погибали в бесконечных войнах Австрийской империи, а попы славили их, но… Но разве в неустойчивом мире роль человеческой доброты не важнее, чем в мире хороших законов? Разве кто-то не должен был пожалеть о крови, пролитой мужчинами? Разве никто не должен собирать воедино расколотый мир? Разве никто не смел пожалеть самих героев? Разве никто не должен знать, какой печалью оплачен этот героизм? Разве никто не должен был смягчить жизнь, протекающую под знаменем военного императива? Разве никто не мог уронить слезу, пускать которую мужчинам запрещено? Для этого были женщины.

Женщины знали, чего стоит жизнь в мире отрезанных голов. Они знали, как это больно. Больно! Они были призваны смягчать действительность, рассказывая сказки. Женщины забинтовывали своими рассказами раненую, истекающую кровью жизнь. Их слова отстирывали мир, точно так же как их руки отстирывали окровавленные рубахи.

Об этом думал Никола, глядя на потемневшие от времени мамины глаза цвета лещины.

После ухода гостей на столе оставалось достаточно еды, чтобы устроить еще один ужин.

После ухода гостей в семье Николы обычно произносили одну из двух фраз. Первая была такой: «Хороший человек!» — а вторая: «Боже, ну и дурак!» Отец Николы пришел к компромиссу. Заперев за родственниками дверь, он вздохнул:

— Хорошие люди, но дураки!

Родственники растворились во мраке, словно три демона, которые должны были рассказать вернувшемуся в родные края о том, как обстоят дела на родине. Когда они удалились, Никола ощутил тоску по аудиториям политехнической школы. Через двадцать четыре часа даже голубизна Плитвицких озер стала терять очарование. Ему показалось, что жизнь в провинции завязана мертвым узлом. Пальцы в кровь обдираешь, а узел этот не поддается.

Снаружи всю ночь не утихал рыдающий, металлический собачий лай. Наконец розоватый отблеск света замерцал на стене. Студент сел на кровати и засмотрелся на румяную зарю.

— Материнский свет, — пробормотал он. — Материнский свет!

Вопреки идеальному покою, царившему под материнской крышей, молодой человек с расколотым сердцем желал немедленно рвануть в Грац.

23. Дуэль

Рассказали, что в аудитории политехнической школы в Граце путь Николе преградил красномордый студент.

— Вали домой, — сказал он. — И учись. Чтобы профессора тебя еще больше полюбили.

Молодой человек был членом студенческого братства, на лице у него был шрам от удара рапирой. И еще он был завистлив. Молодого человека звали Вернер Лундгрен. За сходство с героем Вагнера, который вопиет в аду наслаждений, его прозвали Тангейзером.

— Ты умеешь зубрить, это известно, — сказал Тесле Вернер Лундгрен. — Но готов ли ты к жизни, к песне? К веселью? — подчеркнул он, насмешливо глядя ему прямо в глаза.

Лицо Теслы приняло выражение предков, которые знали, как следует отвечать на вызов.

— Значит, сегодня вечером, — произнес Никола. — В «Ботаническом саду».

Тангейзер кивнул.

На этом месте я должен слегка придержать читателя за локоток, потому что сейчас мы вступаем на территорию легенды.

Вопрос не закрыт.

Действительно ли Никола Тесла и Вернер Лундгрен, по прозвищу Тангейзер, сошлись в тот вечер в «Ботаническом саду»? Состоялась ли легендарная дуэль на напитках? Правда ли, что опустошенные стаканы заняли весь стол? На самом ли деле с двух сторон с воплями болели сербские и австрийские студенты? Неужели зал стал меняться в размерах, а заботливая официантка погладила Теслу по мокрой голове? Действительно ли соперник и подельник Теслы зашатался и растворился в желтом свете? Воистину ли Тангейзер рухнул вместе со стулом и его молодая голова треснулась об пол? Действительно ли Никола, не вслушиваясь в крики болельщиков, выбежал в преобразившуюся ночь?

Изменила ли дуэль жизнь Теслы?

Стала ли дуэль спусковым крючком?

24. Другой грац

С похмелья Никола увидел другой Грац. Люди скалили морды, напоминая лисиц и диких котов. По мостовой гремели фиакры и телеги, груженные пивными бочками. В пивных трещали бильярдные шары, а студенты восклицали здравицы:

— Выпьем, друзья!

И Никола привязался к веселым студентам.

В дневнике он записал:

Город жил, и он в нем тоже. И в другом Граце он стал другим человеком. Прежде чем выйти в город, он облизывал палец и подкручивал им усы и поправлял брови. Щеголял в сюртуке, ломая голову над тем, из каких денег за него заплатить. Он задолжал портному Мурку, глядя на которого невозможно было понять, то ли у него муха в ноздре, то ли он пытается галантно улыбнуться. Никола забросил занятия и сдружился с Тангейзером. Они познакомились с каким-то медиком по кличке Доктор и каждый раз, заказывая выпивку, кричали: «То, что Доктор прописал!» Тангейзер хлопал его по плечу:

— Нико, ты человечище!

На зеленом сукне Тесла мысленно выстраивал геометрические фигуры. Вокруг стола он двигался гибко, а перед глазами у него возникали траектории бильярдных шаров. Спина его выгибалась, как спина у кошки. Он не позволял себе ни единого лишнего жеста.

Играя на бильярде, он не прекращал думать о моторе без щеток и коллектора. Ему казалось, что решение находится по другую сторону некоего прозрачного занавеса. В любую минуту он мог пожать руку успеху. На его несчастной родине успешный человек выглядел предателем. Это пахло январским ветром и оглушительным одиночеством. Тесла боялся успеха, присутствие которого он ощущал всеми своими чувствами. Он опасался успеха как катастрофы. Похоже, из этого страха он и кричал: «То, что Доктор прописал!» — из-за него гонял бесчисленные партии на бильярде.

— Каждому из нас нравится, когда ему что-нибудь прощают, — защищал его Сигети.

Николу пробуждал радостный треск: он разбивал треугольник шаров и удачно начинал новую партию.

Он больше не играл на пуговицы, как некогда с Моей Медичем.

Он играл на деньги.

Антал Сигети пришел посмотреть на него в кафе «Ботанический сад».

Стройный юноша с прядью волос на лбу отбросил сигару и двинулся ему навстречу. Сигети расхохотался:

— Ты похож на жиголо!

Вскоре подошел Коста Кулишич, как всегда без излишней скромности.

— Не бойтесь! Они не кусаются! — объяснил Тесла официантке. — Они тихие.

Три товарища сыграли партию.

— Ты должен знать свой последний удар, едва разбив пирамидку! — объяснял Тесла Сигети, отбрасывая прядь со лба.

— Он не опасен, — объяснил венгр Кулишичу, когда они вышли. — Он просто смотрит на тебя так.

— Он страшен, — ответил герцеговинец. — Он страшный человек.

В один прекрасный безбрежный субботний полдень Никола отложил кий и подошел к столу, за которым играли в очко. Его пригласили присесть.

— Хочешь сыграть?

— С удовольствием.

Он отдался игре со страстью математика. Его ангельский ум старался выжать из игры все возможное. Он следил за всплесками счастья, которые царили над клетчатой скатертью. Из карт истекало невидимое счастье, и его надо было прочувствовать. Тесла был на подъеме, он получал необъяснимо головокружительное удовольствие, даже когда проигрывал. Он стал типичным картежником с прилизанными волосами, усиками и длинными пальцами. Он познакомился с миром людей, отличавшихся от тех, к которым он привык. Он смотрел, как пьяницы покидают трактир шагом прирезанной курицы. Он видел людей, руки у которых тряслись так, что официант сам вливал им в рот первую утреннюю порцию спиртного. Один из этих несчастных перехватил его взгляд.

— Никому не пожелал бы подобного, — глухо произнес он.

На улице стоял туман. Внутри — табачный дым. Никола играл. Иногда он возвращал выигрыш хмурым побежденным. Ему же никто не возвращал. Несмотря на его быстрый студенческий ум, завсегдатаи играли лучше. У толстого Франца полголовы занимал двойной подбородок. Он обыгрывал Теслу в очко и приговаривал:

— Ты хороший парень, зачем ты здесь с дерьмом возжаешься?

Страсти накалялись, и Тангейзер, покраснев, завопил:

— Ну-ка, тормозни!

— Не ори, — с отвращением заговорил Никола, — я могу громче тебя рявкать.

— Нет, я его не понимаю, — шептал Сигети Кулишичу.

— Разве ты можешь его понять, когда он сам себя не понимает? — отозвался Кулишич.

— И почему умные люди творят глупости? — не мог успокоиться Сигети.

— Не знаю, — мрачно ответил Кулишич. — Я — не умный. И потому никогда не буду творить глупости.

25. Исчезнувший

Тесла не перестал.

Он исчез.

Все спрашивали, где он. Друзья и родственники были озабочены. Озаботился дядя Бранкович в Карловаце. Озаботились профессора Рогнер, Алле и Пешл. Озаботился носатый Кулишич. Озаботились еще три дяди, три Мандича. Озаботился портной Мурк, которому он задолжал. Некоторые студенты предположили, что он с отчаяния бросился в Муру.

— И это при таком отце! — вздыхали родственники.

— При такой матери! — сокрушались женщины.

Куда исчез Никола Тесла?

Его неожиданно обнаружил Коста Кулишич, отреагировавший на объявление о вакантной должности учителя географии в Мариборе. Целых четыре часа владелец частной школы Оскар Реш задавал вопросы Кулишичу. Потом он показал ему Марибор и расстался с соискателем в кафе Тагета, напротив железнодорожного вокзала:

— Я дам вам знать.

Молодой герцеговинец огляделся в кафе и увидел Теслу, который играл с какими-то типами в пикет. Сначала Кулишич подумал, что его сосед по комнате, не отважившийся броситься в Муру в Граце, решил повторить попытку в Мариборе.

— Тесла, бог ты мой! — воскликнул Кулишич.

— Коста! — расцвел Никола, увидев знакомый импозантный нос.

— А мы-то уж всерьез думали, что ты утонул в Муре.

Тесла, улыбаясь, объяснил, что он работает на одного инженера и получает шестьдесят форинтов в месяц.

— Вернуться? — удивился он. — Да мне и здесь хорошо!

Кулишич мысленно принялся писать письмо отцу Николы. Беспокойным взглядом он обводил усы то одного, то другого игрока. Тем не менее Никола показался ему совершенно нормальным.

— Я с чистой совестью отправился домой, — вспоминал впоследствии бывший сосед Николы по комнате.

Но вскоре после его отъезда, 8 марта 1879 года, чиновник марбургской городской управы[6] Олдржих Таубе подписал документ за регистрационным номером 2160. В соответствии с этим документом, составленным на основании полицейского протокола, Никола Тесла, как лицо, не располагающее средствами для проживания, выдворяется из Марибора в Госпич, по месту проживания его отца, «с целью трудоустройства». Уже 17 марта судья Госпича подтвердил, что Никола Тесла прибыл в указанное место.

Таким образом, глупый младший брат был возвращен из большого мира в маленький городок. Теперь Никола мог повторить вслед за учеником дьявола: «Я не только ничему не научился, но забыл и то, что знал прежде».

— Что значит «не надо»? — кричал отец на мать. — Эта несчастная баба Анка каждого встречного спрашивает, есть ли у того девушка. Баба совсем рехнулась и даже своего родного зятя спросила, есть ли у него девушка. Стоит Николе только появиться, она и его спрашивает, нет ли у него девушки, а он только голову отворачивает.

— Не надо так, — шептала Джука.

— Не захотел стать попом, и почему? Чтобы в монахи постричься?

— Успокойся, Милутин!

Поп отмахнулся от жены. Этой же рукой, многажды целованной прихожанами, он указал Николе на стул:

— Садись!

Мать вышла, чтобы оставить их наедине. На кухне она подняла крышку с горшка, где тушилась золотистая капуста. Потом украдкой вернулась к дверям подслушивать, о чем это они там говорят.

— Боже, как ты живешь! — с отвращением вымолвил поп, как только его жена вышла. — Я ведь говорил ей: пусть пьет, пусть играет, но пусть только будет как все другие парни. И тут же мне пишут: он пьет. И в карты играет!

«На мои отличные оценки ты внимания не обращал, — мстительно подумал Никола. — А вот это тебя задевает!»

На их семейной иконе святой Георгий равнодушно убивал змия, не обращая внимания на совершаемое им деяние.

— Ты потерял стипендию! Тебя выгнали с факультета! Домой тебя препроводила полиция! — кричал отец.

— Ой, несчастье ты мое! — шептала под дверью Джука.

— И ничего больше тебя не волнует! Виктор Гюго писал о сербах: «Убивают целый народ. И где? В сердце Европы!» А ты? Сколько раз ты вспоминал своего Бога и свой народ, братаясь там, в Граце, с игроками?

— Может, не так часто, но наверняка чаще, чем Виктор Гюго, — не смолчал Тесла.

Здесь, в Госпиче, каждый его шаг сопровождали отцовские упреки. Все его проповеди сводились к одному: пусть он обещает бросить карты!

Никола улыбался таинственной, порочной улыбкой.

Милутин Тесла считал, что уважение есть универсальный вариант решения любой проблемы. Шагая днем в трактир, Никола время от времени бросал взгляд на плывущее в небе облако и задумывался над тем, как на него влияют справедливые или несправедливые речи попа Милутина.

«Смягчи праведность свою, и отдохнешь в немногие оставшиеся дни живота своего», — подсмеивался он над отцом словами отца Пимена.

Днем Никола был ленив и чувствовал себя больным. Ночью его охватывал мрак. Сердце то рвалось из груди, то замирало в ней. Ел он мало. Кормился, словно мотылек, огнями трактира. Картежники считали его дурачком и безвольным человеком. Презрительными улыбками они встречали того, без которого не могла пройти ни одна ночь. А он знал, что может бросить карты в любой момент. Разве он не обладал волей, давшей ему возможность прочитать сто томов Вольтера и решать любые математические задачи, с которыми он сталкивался? Иногда он действительно говорил:

— Сегодня не играю.

И тогда дьявол фальцетом напевал ему: «Иди в корчму! Сегодня точно выиграешь!»

В душе начиналось томление. Нетерпение разливалось по телу, как постное масло по столу. «А может быть, все-таки?..» — страстно нашептывал внутренний голос. Мир становился тесным. Он чувствовал себя как человек, спешащий в нужник, на бегу расстегивающий пуговицы. Слабый. Страстный. Дрожащий. Бог превратил его в сущую алчность. Бог отстегнул его с ремешка разума.

Никола скрежетал зубами.

В голове ритмично стучало: «Хочу! Хочу! Хочу!»

Страсть приводила его туда, где пальцы тасуют и мечут карты. Он падал за стол. Залпом опрокидывал рюмку. Ракия вбивала в его сердце клин, обжигала и согревала желудок. Он чувствовал тепло в груди. Плечи опускались, мысли смягчались. Забытая сигарета прожигала краешек столешницы. Он вздыхал, и постыдная капитуляция превращалась в сладостное облегчение.

Однажды самоубийственно скучной зимой в трактире «Ягненок» он проиграл Распопу и Ненаду Алагичу все до копейки. Он вернулся домой и попросил мать:

— Дай денег отыграться!

Мать верила, что людей нельзя исправить, их надо только любить. Открыла шкатулку и отдала ему все семейные сбережения.

— Вот тебе. Проиграй всё. И выгони эту страсть из себя! — торжественно произнесла она.

Никола вышел из дому и направился в трактир «Ягненок», где с нетерпением ожидали его Алагич и Распоп. И опять он превратился в камень, катящийся с горы. Он едва не падал на каждом шагу. Рука сжимала холодную пачку банкнот. И ноги сами несли его. И попытался он остановиться, как кучер пытается удержать экипаж, несущийся в пропасть. Его несла инерция. Заскрежетал металл. И Никола остановился.

Какое-то время он глотал слюну. Какое-то время освобождался от чего-то с помощью вздохов.

— Что делать?

Его скрутила судорога. И ноги сами повели его в противоположную сторону. Его шаги до зари звенели на булыжных мостовых Госпича. Вернувшись домой, он обнаружил, что мама еще не ложилась.

— Все, больше никогда! — поклялся он ей.

Но Джука оборвала его:

— У отца удар!

— Что с ним случилось? — встревожился излечившийся картежник.

Джука приложила палец к губам и убедила его лечь в постель. Потом поднялась в комнату отца Николы и тихо запричитала:

— Бедный мой Милутин!

— Я не бедный, — сжал он руку жены. — Умирать стану, но бедным себя не признаю.

26. Вся природа замерла

— Мой отец был уважаемым человеком, но он не был добрым, — рассказывал Никола Тесла в Праге Франтишеку Журеку.

Последняя встреча сына с отцом нанесла им обоим ледяную рану. Казалось, комната взорвется от холодного молчания. Никола сидел на кровати больного, совсем как когда-то Милутин во время холеры сидел на его койке. Щеки и глаза провалились. Милутин едва смог произнести то, что хотел:

— Я обещал отправить тебя на учебу в Грац. Обещай, что продолжишь учебу в Праге.

Николы не было дома, когда старца хоронили. Рассказывали, что день был пасмурный, а когда гроб опускали в могилу, засияло солнце. Ему рассказывали, как по доброму обычаю три дня мужчины и женщины толклись в доме, настолько утомив родственников, что те не в силах были ни о чем думать.

Вал посетителей затопил Джуку, Милку, Ангелину и Марицу печальными разговорами, которые следовало поддерживать ракией, произнесением народных мудростей, чашками кофе, мытьем посуды и выслушиванием советов. Все говорили о покойнике. Алагич припомнил, как однажды рассказал ему о человеке, который всю ночь следил за волком, а к утру поседел. Тогда Милутин отмахнулся от него:

— Да не было всамделе ни волка, ни мужика!

Припомнили, как он ругался сам с собой на разные голоса и какая у него была память. Богословскую академию он закончил «превосходно первым». Возвышенный Милутин! Декламировал Шиллера. Всегда забывал про очки, воздетые на лоб. Летом не прятался в тень, а вышагивал посреди улицы. Умный человек. Хороший человек — все сходились на этом.

— А ведь только разменял седьмой десяток.

— Какая жалость!

И всю бы эту толкотню в доме можно было бы вынести… Все, что угодно, только не пустоту, не это одиночество. Страшно им стало, когда они остались в доме одни.

— Как он умер? — спросил Никола, когда примчался в Госпич.

Мама положила ему руку на плечо:

— Он лежал в моих объятиях, тяжело дышал. Мучился. Потом я его выпустила. «Милутин! — сказала я. — Милутин! Можешь уходить». Он посмотрел на меня. Зажмурился. И испустил дух.

Только на третий день Никола открыл ящик письменного стола.

В нем хранились отцовские святыни.

Что было в свертке, перевязанном красно-голубой ленточкой?

Письмо: «Ваш сын — звезда первой величины». Отлично!

А это?

Письмо профессора Рогнера, в котором тот советовал попу Тесле отозвать сына с учебы, чтобы тот не убил себя работой.

Он нашел папку и развязал фиолетовую тесемку. Из папки выпали старые письма. Поп Милутин писал жителям Сени совсем как апостол Павел коринфянам. Он объяснял им:

От своего странного отца Никола унаследовал способности к математике, языкам, а также удивительную память.

Он всегда жил против его воли. Вопреки ему читал Вольтера. Никола хотел выплакаться, но не знал, как это делается. Руки его дрожали. Из папки выпали газетные вырезки. По комнате разнесся запах газетной бумаги «Сербского глашатая» четвертьвековой давности, в котором отец описал чудный феномен в небе Лики. На этот раз сыну показалось, что это не заметка астронома-любителя в провинциальной газете, а чистая поэзия:

27. Не желаете ли осмотреть злату Прагу?

Он много гулял после возвращения в Прагу. Замирал у перил Карлова моста и смотрел в черную воду. Некогда в этом городе рабби Леви создал Голема и вдохнул жизнь в глиняного великана. Мало кто из преподавателей Николы мог подобным образом оживить свои дисциплины. Напротив. В аудиториях факультета монотонные голоса убивали смысл, а знания оставались мертвой глиной, не тронутой духом жизни. Никола научился не говорить об этом с коллегами. Он бормотал:

— Нет ничего хуже, когда в разговоре с людьми касаешься предрассудков, которых, как они полагают, у них нет.

Пражская университетская бюрократия была сложнее иерархии ангелов в ассирийской мифологии. Какие-то жуки сидели за конторками. Жуки объяснили Николе, что поскольку он не знает греческого, то не может стать студентом Каролинума. В качестве экстраординарного студента он дважды в неделю ходил на занятия к знаменитому Карелу Домалипу.

Кроме этого, он посещал лекции Адальберта фон Вальдховена по физике на немецком техническом факультете.

Письма от Сигети приходили регулярно, но они были удивительно однообразными, с той лишь разницей, что в одном предмет обожания звался Эрикой, во втором — Марией и так далее. Тесла писал ему, что отделил коллектор от машины и укрепил его на отдельном основании. Мотор на переменном токе должен быть мощным, неизменно повторял он в письмах, которые отправлял в Пешт.

По утрам он пил кофе в заведении на Водниковой улице. Куда бы он ни направлялся, рядом с ним всегда шагал тот, другой, который постепенно становился все страшнее. Тесле казалось, что над ним постоянно нависает силуэт Градчан. Его поражали кукольные домики Золотой улочки. Старое еврейское кладбище со слоями могил наполняло его ужасом. Вечерами он возвращался в «Националь» выпить пива.

В этом кафе он познакомился с приятным, богемного вида завсегдатаем. Это был Франтишек Журек, воспитанник Каролинума. Журек водил Теслу на концерты. Музыка, словно луна, вызывала приливы и отливы, вздымая в душе Николы огромные волны. В «Национале» Журек показал ему за соседним столиком композитора Бедржиха Сметану. Композитор выглядел очень плохо.

— Говорят, он сошел с ума, — шепнул ему Франтишек.

Славянофил, у которого была любовница-немка, Журек заинтересовался Теслой после случая в Императорской публичной библиотеке Клементинума. Рыжеволосый студент философского факультета сравнивал немецкий перевод Байрона с английским оригиналом, когда к нему подошел Тесла и костлявой рукой ухватил книгу. Тесла предложил:

— Прочитайте начальные строки любого стихотворения Байрона, и я продолжу его по памяти.

Молодой чех прочитал первое, что пришло ему на ум. Тесла продолжил декламировать. Журек выбрал стихотворение в конце книги. Глядя ему прямо в глаза, Тесла продолжил. Он знал наизусть всего Байрона. Из-за этого Журек прозвал его Манфредом. Манфред говорил обо всем с манерами «светскими и нешокирующими». Что бы он ни произносил, это произносилось красиво. Злые языки утверждали, что он живет игрой в бильярд. Иногда он брался за кий в «Национале». И тогда люди в кафе умолкали.

— Принц! — восхищенно шептали они.

Манфред и его новый друг гуляли по Праге, беседуя так, как беседуют поэты.

— Все в мире взаимосвязано именно так, как считают сумасшедшие, — задумчиво говорил Тесла.

— Можно ли потерять то, чего не существует? — хотел знать Журек.

Он поставил перед собой задачу показать гостю каждый уголок таинственного города.

Знает ли Тесла, что здесь, в Праге, каждый камень может поведать занимательную историю? Прекрасно. Известно ли ему, что в Тридцатилетней войне погибла четверть чехов? А знает ли он, что тюльпаны задолго до Голландии появились здесь, в Королевском саду, рядом с Поющим фонтаном?

— А здесь… ха-ха! — здесь у нас кое-что поинтереснее, — продолжил чичероне Журек, — здесь, в доме сорок на Карловой площади, — сейчас я тебе покажу, — жил доктор Фауст. Дьявол вынес его вон в ту трубу.

Тесла уставился на дымоход.

Его душа мучилась в Праге. Его одолевала печаль. Он не мог позволить себе успокоиться, потому что это означало бы, что мир не горит. Во сне его навещал покойный отец. Ног у него не было. И только ряса под ним колыхалась, как щупальца спрута. Николе снился человек с двумя затылками, голос которого исходил из пробора и был как шум воды многия.

— Кто ты?

— Я тебе брат.

— Почему я никогда прежде тебя не видел?

Никола умывался, одевался и выходил гулять еще до зари. Он расхаживал перед домом доктора Фауста взад-вперед.

Кто-то шептал в ухо: страшно!

Кто-то верещал в подсознании: страшно!

Больным, горящим взором он следил за падающими снежинками и их тенями. Он возвращался через десять минут — и его следы заметало. Он трижды проходил улицу в обоих направлениях, и каждый раз следы заметало. Он не замечал рассвета. Мимо него старушки спешили на утреннюю мессу. Органисты в храмах начинали исполнять мысли Бога.

— А тебе известна трагическая история мастера Гануша, который сделал куранты на Староместской площади? — продолжил просвещать его Журек. — Знаешь ли ты, что Вацлав Четвертый в Праге отрезал язык святому Яну Непомуцкому, но отрезанный язык продолжал пророчествовать? Когда святого сбросили с Карлова моста, мост начал разрушаться, и никто не мог остановить разрушение, пока архитектор не заключил договор с дьяволом и…

— Похоже, в Праге заключено немало договоров с дьяволом, — оборвал его Тесла.

— Немало, немало, — гордо подтвердил Журек.

28. «Мыслящая капуста»

В Прагу из Будапешта приехал дядя Николы, Пая Мандич. Своими бараньими глазами он всмотрелся в племянника, после чего сообщил, что шефа бюро Эдисона в Праге зовут Тивадор Пушкаш.

— И что? — удивился Никола.

Полковник Мандич допил бехеровку. Искоса глянул на племянника, роман которого с картами он хорошо помнил.

— Эй! Все права на развитие телефонной сети в Венгрии он передал своему брату Ференцу. А это мой друг. Ему нужны электротехники. Если ты не против — это место твое.

Первым, кто обнял Николу на Будапештском вокзале, был Антал Сигети.

«Прекрасный человек», — с завистью подумал Тесла. Насмешливые глаза Сигети напоминали Тесле Плитвицкие озера. По его фигуре было заметно, что он плавает и делает гимнастику с гантелями. Антал обнял Теслу и приподнял. Не опуская его на землю, он подпрыгнул, воскликнув:

— Ну и худоба! Пора поправиться!

В Пеште молодых людей в одну из суббот принял богатый дядя Теслы — Пая Мандич. В следующую субботу — Фаркаш Сигети. Старший Сигети был архитектором и часто ездил по разбитым дорогам, зарисовывая образцы венгерских сельских орнаментов. Фаркаш Сигети подыскал для Николы квартиру у знакомой домовладелицы.

— Она что, вдова? — спросил Никола.

— Вдова собственного ума, — оскалился Антал.

Гостиную новой квартиры Теслы украшала кафельная печь в форме пагоды. На стенах висели две картины. Краски сверкали на портрете хозяйки в молодости. Нынешнее лицо зеленоглазой блондинки покрылось морщинами. На второй картине кого-то короновали — то ли святого Иштвана, то ли Матию Корвина. Тесла так и не смог определить, кого именно. Потолки были так высоки, что даже всадник не смог бы коснуться их рукой. Вся мебель страдала элефантизмом.

Как только он переехал, Сигети поставил на стол пузатую бутылку. А на улыбку Теслы он с гордостью отозвался:

— Это настоящий токай!

Позвали хозяйку.

Хозяйку звали Марта Варнаи, она написала две детские книги: «Мыслящая капуста» и «Ежовы поучения». Из-под ее мглистого венгерского проглядывал природный немецкий акцент. Необычайно разумным голосом она рассуждала о произведениях Миклоша Йошики, венгерского романтика, которого Моя и Никола полюбили еще в Госпиче. Ее сын, военный врач, начинал службу в Сараеве, так сказать в родных краях Николы. Госпожа Варнаи разумным голосом поведала, что второй столице империи нужны умные люди.

— Нам нужны такие инженеры, как вы, господин Тесла, — и продолжила: — Нам необходимо новое здание оперы. Нужны новые мосты, новые улицы.

Марта развела руками, словно открывая новые пространства для строительства.

Разумный голос госпожи Варнаи говорил об одном, а ее обаяние — совсем о другом. Порой это отражалось в блеске глаз, порой — в щекочущем смехе. Блеск этот иногда охватывал Теслу, и какое-то амебоподобное тепло всего ее существа задевало хвостом и его, и Сигети, заглянувшего к нему в гости.

— Уф! — вздохнул однажды Сигети, когда она покинула их. — Ты видел?

— Что? — спросил Тесла.

— Ничего удивительного, что она похоронила двоих мужей, — прошептал Сигети. — Она не пережила их, а просто стерла в порошок.

Сердце у него болело по той причине, что он не познакомился с госпожой Варнаи тридцать лет тому назад.

— Мыслящая капуста, задница ты моя! Книжки для детей, ха! Да я готов быть мухой на потолке ее спальни!

Здесь, в Пеште, Антал Сигети впервые заговорил о том, что ему на самом деле нравится. А нравилось ему, когда женщина раздевается и демонстрирует ему все святые места своего тела. Когда она голая ходила по комнате, ему нравилось наблюдать за мощной силой ее бедер, движущей звезды и планеты. Антал любил ходить по борделям, где улыбки излучают хитрость и эротический огонь. Он рассказывал Тесле о внутренней женской слизи и предлагал отвести его в бордель, но Тесла предполагал, что это заведение — круг Дантова «Ада». Антал оставил в комнате друга «Мемуары» Казановы. Никола не продвинулся далее названий глав типа «Восхитительная ночь», «Я влюбился в двух сестер и забыл про Анжелу» или «Капитан оставил нас в Реджо, где я провел ночь с Анриеттой».

— Казанова! — буркнул Тесла и зевнул во весь рот.

Как некогда в Тобельбаде, они с Анталом плавали в термальных источниках. Его водили слушать необычно выглядящих музыкантов. Певица была в два раза выше щурящегося скрипача. Цимбалист ударял по струнам палочками, на концах которых горела пакля. Первые скрипки ломали ногти о струны. Вращались женские юбки, украшенные бисером. Мужчины танцевали со стаканами вина на шляпах. Душа Теслы отзывалась на веселье, но еще больше — на меланхолические песни. «Вторая столица» нравилась ему, особенно потому, что впервые в жизни у него появились деньги. Он не только стал хорошо одеваться, но и одолел немой язык моды. Госпожа Марта помогала ему ненавязчивыми советами. Тесла отблагодарил ее букетом роз; оставшись в одиночестве, она погрузила в цветы лицо.

В Будапеште строили много, одна островерхая башня спешила перерасти другую. А как прекрасны были закаты над Будой! Какие пространства! Розово-фиолетовое небо разламывалось над крышами. Тесла был одним из инженеров, которые строили шестую телефонную станцию в Европе. В воздухе веяли великие времена.

Светлая конкистадорская бородка всегда была в центре событий. Ференц Пушкаш! Пушкаш хлопал Теслу по плечу, как некогда дядя Бранкович. Однако он оказался проще и потому начал звать его сынком.

— Быстрей, сынок, быстрей!

Если бы Теслу попросили найти синоним для слова «гений», он бы точно сказал: «нетерпение». Он жаловался на замедленный мир и наслаждался, заполняя свой день огромным количеством заданий. День был у него по правую руку, но левую — ночь. Он с нетерпением дожидался рассвета, чтобы приступить к делам. Это было так интересно, так БОЛЕЗНЕННО интересно. В работе Тесла растворялся и превращался в слепую силу, напоминающую пожар. Забрало опускалось на его глаза. В заливавшем мозг свете он разглядел еще более светлое окно, а в нем — нечто ранее не существовавшее. Так он сделал свое первое изобретение.

— Что ты сделал? — поинтересовался Сигети.

— Телефонный громкоговоритель! Я увеличил количество магнитов в приемнике телефонного аппарата, — ответил Тесла, — и поменял их местами по отношению к мембране.

— А Пушкашу это понравилось?

Молодой человек просиял:

— Мое изобретение будет использовано в февральской трансляции оперы по телефону!

В Масленицу в Национальном театре давали оперу Эркеля «Янош Гунияди». Весь Будапешт слушал трансляцию из концертного зала «Видаго». Качество трансляции было лучше парижского. В электрическом свете приличные люди выглядели слегка ненормальными.

— Но где же Тесла? — недовольным шепотом спросил Пушкаш Сигети.

Еще вчера Никола с огромным энтузиазмом готовился к трансляции, подгоняя Сигети и повторяя:

— Говорят, труд сделал человека. Так пусть он его и уничтожит!

Никола так ускорял жизнь, что самая тонкая ниточка в его голове лопнула. Похоже, на этой ниточке висела его душа. После этого молодой человек превратился в комок пылающих нервов. Он лежал в квартире госпожи Варнаи, укрывшись за тяжелыми занавесями. Когда ему сообщили об успехе трансляции, у него не хватило сил даже на улыбку.

29. Декадент

Ошибался тот, кто судил об образовании госпожи Варнаи по ее детским книгам. Квартирная хозяйка Теслы могла в оригинале декламировать Верлена. Она спрашивала своего жильца, читал ли он Бодлера, и обнаружила, что он запомнил только одну строку: «О дьявол, сжалься над моей бедой!»

«Цветы зла» появились в один год с Теслой. Уже выросло поколение поэтов, вдохновленное этой книгой. Поэты и художники увлеклись болезненной чувствительностью, культом городов, жизнью с темными кругами под глазами. Европейское искусство превратилось в принцессу на горошине. Госпожа Варнаи знала, что никто из этих людей искусства, поклонявшихся гашишу и зеленому духу абсента, не больший декадент, чем Никола Тесла.

До трансляции оперы Тесла отдыхал по пять часов в день, после же спал всего по два часа. Он просыпался до рассвета и спешил в канцелярию. Он не знал, кого винить в ухудшении здоровья — Будапешт или судьбу. «Этот город раздражает меня», — записал он в дневнике.

— Давай! Быстрей, сынок! — подстегивал Ференц Пушкаш.

Тесла тоже принялся подгонять Пушкаша, сам же ускорялся до невозможности.

А потом что-то лопнуло.

Мир содрогался, и Никола дрожал, но частота их вибраций, вместо того чтобы мирно совпасть, пошла вразнос. На фоне этих колебаний, даже в полной тишине, продолжался разговор, слышный только больному. Никола разлагал эту галлюцинацию на составные части. И далекое, и близкое бормотание мира походило на неотчетливую речь. На фоне звуков текли медленные, ра-а-а-стя-а-а-нутые слова. Была то речь Бога или же какого-то чудовища, спрятавшегося среди вещей?

Свисток паровоза загородной линии расшатал стул, на котором он сидел. В третьей комнате часы стучали, как молот по наковальне. Тесла слышал топот муравьев по полу. Когда на стол садилась муха, у него под сводом черепа вспыхивала молния. Благодаря щекотке во лбу он в темноте различал предметы на расстоянии в несколько метров.

— Ты — летучая мышь, — уверенно заявил Сигети.

Вибрация будапештского городского транспорта, прошедшая сквозь скелет здания, сквозь кровать и стул, сотрясала все тело «летучей мыши». Солнечные лучи пробились сквозь листья комнатных растений и ослепили его. Он был благодарен тяжелым занавесям квартиры госпожи Варнаи. Он подложил резиновые коврики под ножки кровати. Ему хотелось лечь где-нибудь восьмью этажами ниже. Настолько он устал.

— Что со мной происходит? — содрогался молодой инженер.

В комнаты с рододендронами и дымчатыми зеркалами начали приходить доктора. Сигети сопровождал самоуверенные пенсне и козлиные бородки. Но и через две недели постоянных визитов докторов Тесле не стало лучше. Пальцы тряслись так сильно, что казалось, они вот-вот сорвутся с рук. Руки тряслись так сильно, что готовы были напрочь оторваться.

— Как ты? — спрашивал его Сигети, стоя в дверях комнаты.

— Как святой Себастьян, — жаловался Тесла шепотом.

В святого Себастьяна вонзались стрелы, а на теле Николы открывались глаза: на темени, на плече, на животе. Озверевшие чувства сдирали с него кожу. Он весь превратился в глаза и губы.

— Нам нужна ваша помощь, — сказал Сигети госпоже Варнаи.

Хозяйка в знак понимания и соучастия закрыла глаза. Теперь она ежедневно входила в затемненную комнату и слушала бред больного: «Данила, отпусти меня! Прошу тебя, отпусти!»

Она приносила ромашковый чай, подслащенный медом, пирожки и шептала:

— Поешь!

Никола, пытаясь улыбнуться, скалил зубы.

Сплетенные пальцы госпожи Варнаи побелели, она молилась за него. Ей страстно хотелось погладить это измученное существо. Однажды, когда он спал, она запечатлела поцелуй на его лбу. Молодой человек сделал вид, что не заметил этого. Он украдкой посмотрел на нее и тут же раскаялся. В ее взгляде отразилась вся душа женщины.

Лайош Варнаи, приехавший к матери из Сараева, прощупал спотыкающийся пульс Теслы и прописал ему бромид калия.

«Он на пороге смерти», — подумал он и решил проконсультироваться.

Прибывший уважаемый специалист доктор Розенцвейг мстительно закрыл саквояж и заключил:

— Медицинская наука ничего не может сделать для него.

— Да е…ть эту науку! — взбеленился Сигети.

Затащить Теслу в бордель ему так и не удалось, и он решил прибегнуть к другому своему увлечению. Он заставил Теслу делать гимнастические упражнения.

— Поверь мне, — говорил он, поднимая Теслу с кровати, стоящей на резиновом коврике.

Разве не говорил Иоанн Златоуст, что люди всего лишь тени лопающихся мыльных пузырей? Николина окоченелость усилилась глухотой и тошнотой. Амебоподобная душа пульсировала в такт страху. Он шагал по улице как по льду. В гудящем мире каждое движение казалось последним.

Сигети подбадривал его:

— Вставай! Болезнь приходит на телеге, а уходит ползком.

Только Сигети верил, что его друг переборет болезнь. Обозлившись на доктора, он бормотал:

— Люди слепы. Ничего не видят. Ничего не понимают. По крайней мере, большинство.

Он буквально заставлял Николу жить. Ежедневно вытаскивал его на прогулки. Ветер гонял по крышам снежную пыль. Запах мороза был Божественным приветом. Никола тихо ругал надоедливый колокольный звон. Оказавшись под мостом, он чувствовал, как на его череп наваливается огромная тяжесть. Поэтому они гуляли только на открытых пространствах. Сигети уговорил его во время прогулок слегка заняться гимнастикой. Сжимая гантели, Тесла отрывал руки от бедер и поднимал их над головой. Ему было плохо, а когда тебе плохо, начинаешь слышать музыку внутри себя. Прислушавшись к ней, он впервые подумал, что выживет, и ощутил себя как матрос, потерпевший кораблекрушение, который вдруг почувствовал близость суши. В следующий раз это было не предчувствие, но уже уверенность в том, что она близко. Более того, он поверил, что болезненное изнеможение закончилось. Что-то стучало по ту сторону занавеса. Приближалось решение загадки.

30. Парк

Солнце, опускавшееся за холм Буды, осветило замерзшую реку, большой город и двух элегантных молодых людей, прогуливавшихся по усыпанным гравием дорожкам парка. Февраль 1882 года был бесснежным, но морозным. Первый молодой человек был в черном сюртуке, застегнутом до горла, второй кутался в желтое пальто из верблюжьей шерсти. Волосы человека в черном сюртуке были гладко зачесаны назад. Его приятель был полноватым блондином со светлыми усиками, и каждую минуту он непроизвольно морщился.

Тесла был в хорошем настроении и насвистывал мотив из «Зимы» Вивальди. На губах Сигети играла улыбка расшалившегося Эроса.

— В этом парке разыгралась сцена из романа Вильгельмины Шрёдер-Девриент «Записки немецкой певицы», — сообщил он равнодушному Тесле.

Мимо проплыли две женские шляпы с огромными перьями. Шляпы говорили о знаменитом скрипаче.

Тесла и Сигети узнали, что:

— …выглядит он не особенно, но его манера исполнения пьянит…

За ними следовали две няньки. Брюнетка с прямыми волосами и угловатым лицом ухватила под руку блондинку, напоминавшую пончик.

— У меня плохие зубы. Стоит только откусить сладкого, как начинаю плакать, — жаловалась она почему-то со смехом. — А ведь люблю…

Мальчик в девчоночьем платье шлепнулся, и служанка с больными зубами подняла его:

— Встань, Эрви! Не капризничай, прошу тебя.

Наглый воробей скакал по дорожке. Ручные утки трещали клювами, подбирая с травы рассыпанные для них зерна.

— Я почти забыл, что все это существует, — вздохнул Тесла.

Сигети тоже забыл, что мир существует.

Он вспоминал поцелуи Риты.

Он представил, как коленом он раздвигает ее бедра и как — тут у него мурашки пробежали по спине — шуршат ее чулки. Ее лицо танцевало. О муза, помоги мне описать танец этого лица! Гримаса отвращения? Или она тает? Или впала в бешенство, но не может противостоять уносящей их силе…

— Смотри! — встряхнул его Тесла. — Да посмотри же ты на этот закат!

Молодой венгр поднял глаза и увидел чернильно-фиолетовые облака, за которыми золотой диск утопал в пурпуре.

Тесла проводил солнце строками из «Фауста» Гёте:

Сигети огляделся и пробормотал:

— Смотри! Парк покраснел от солнца. И лица у всех стали как у индейцев.

Тесла промолчал.

— Смотри, самшитовые кусты постригли под шахматные фигуры! Смотри, какие кричащие краски!

Тесла опять не откликнулся. Золотой луч отразился во всех окнах Будапешта. Горизонт был приперчен птицами, и солнце тонуло за ними. Когда стая пролетела над парком, Сигети осознал, что его друг все еще стоит как вкопанный, уставившись на солнце.

— Что с тобой? — испугался Сигети.

Никола неподвижным взглядом вперился в огненный шар.

— Посмотри на меня, — звал его Сигети.

— Посмотри на меня, — повторил Тесла. А потом, не отрывая взгляда от солнца, сказал: — Смотри, как я его вращаю.

Сигети оглянулся в поисках ближайшей скамейки.

— Включаю — щелк! — и он поворачивается. Потом — щелк! — он движется в другом направлении.

«Только этого еще не хватало!» — в отчаянии подумал Сигети. Он осторожно взял Теслу под локоть и предложил:

— Давай отдохнем!

Тесла уперся:

— Выключаю. Стоит! И… — Тут он, задыхаясь, болезненно улыбнулся. — Видишь, совсем не искрит.

— Кто?

— Да мотор!

Сигети совсем растерялся.

— Стой! — крикнул он. — Где этот мотор?

— Вот здесь. — Тесла указал на пространство между ними. — Включаю — щелк! И проблема решена.

— Ты решил проблему — чего?

— Моего мотора на переменном токе! Смотри, как он бесшумно работает.

«Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит», — сказал Иисус фарисею Никодиму. Сигети вдруг охватило необъяснимое возбуждение. Он сразу поверил в то, что это, все еще похожее на бред, вовсе никакой не бред. Он вспомнил рисунок, представляющий систему Птолемея с Землей, окруженной небесными сферами. На этом рисунке какой-то большой озорник просунул голову между сферами и смотрит наружу, в космос. Сигети почувствовал себя совсем как тот озорник. Ему стало холодно.

Заходящее солнце сделало лицо Теслы бронзовым. Оно приняло то страдальческое выражение, которое так не нравилось отцу.

— Я решил ее. Теперь могу умереть счастливым!

— Пожалуйста, объясни!

Тесла собрался с духом и принялся тростью чертить диаграммы прямо на усыпанной гравием дорожке.

— Смотри, — начал он объяснять, — раньше все пытавшиеся решить эту проблему использовали постоянный ток. Я же предпочитаю применять как минимум текущий в двух направлениях. Почему? Потому что, когда направление тока в этом генераторе меняется чаще, магнитное поле может возникнуть в большем количестве катушек статора. Все катушки настроены на одну и ту же частоту, но их колебания совершаются не в резонанс.

Сигети представил себе танцующую пару, которая никак не может попасть в такт.

— Они проявляют себя поочередно, — продолжил Тесла. — Эффект примерно такой, как если бы ты добавил в двигатель внутреннего сгорания дополнительный цилиндр. Два перпендикулярных магнитных поля концентрируются по вектору, и их составляющая вращает поле…

Из губ Теслы вырывался космический ветер, неся с собой абстрактные концепции, превращающиеся в бестелесные машины. Он чертил тростью по гравию. Он говорил, выдыхая пар:

— …Вращается в направлении изменения тока. Так создается переменный магнитный вихрь, который держит ротор в крепких объятиях. Таким образом, полностью отпадает потребность в коллекторе. — Широко открыв глаза, он посмотрел на Сигети. — Разве не прекрасно? Разве не просто?

— Да, просто, — подтвердил электротехник Сигети.

— Ток можно передавать на расстояние! — воскликнул Тесла. — Мотор, который я придумал, — волшебная лампа! В этой лампе заперт дух, который, освободившись однажды, окажет человечеству огромные услуги!

Глаза Николы слезились; казалось, он вот-вот чихнет. Судорога дикой радости прокатилась по его телу. Сигети следил за его словами, за лицом, облитым заходящим солнцем. Когда он понял, тело его похолодело. Проснулось раненое животное, зашитое в его кожу. Ощутив ревность, он больше не хотел слушать.

«Твой мотор… Мир… — думал Сигети. — Прекрасная космическая декламация. Мир Аладдина. А что будет со мной?»

Запад кровоточил потрясающим закатом. Два молодых человека смотрели на дорожку, исчерченную схемой мотора.

В загадочных карих глазах Теслы сиял теплый туман. Мороз благоухал цветами. Сигети засмотрелся на чертеж ротора. Потом он поднял глаза на заходящее солнце и победил собственный эгоизм, как Иаков поборол ангела. Впервые до него дошло значение того, о чем ему так долго рассказывал его друг. Глаза Антала Сигети сверкнули точно так же, как глаза Теслы, и он триумфально воскликнул:

— Не может быть!

31. Без любви

Весной в Будапеште заработала телефонная станция. Работы больше не было, и молодой инженер упаковал чемоданы. И тогда Ференц Пушкаш погладил свой симпатичный животик и спросил:

— А почему бы тебе не перейти в наш парижский центр?

— Серьезно? — недоверчиво спросил Тесла.

— Да! — подтвердил Пушкаш.

Через две недели Тесла вышел из поезда и вздохнул: «Я здесь!» Первый месяц он купался в огнях Парижа, как воробей в пыли. Казалось, весь город охвачен любовной лихорадкой. Давление любви было способно раздавить человека в непрочном панцире. В аллеях терлись и обнимались парочки. Губы, намазанные медом, с трудом разлеплялись. Юноши и девушки ворковали в подворотнях. Дрожащие пальцы сплетались, а испуганные глаза спрашивали: «Ты меня любишь?» Любовь дулась и задиристо шепталась в каждой темной аллее, в каждом закоулке. Трудно было не услышать ее упоительный шепот! Но Никола был глух к щебетанию в парках. Он спешил по парижским улицам, следуя за своим носом. В борделях судьи и банкиры жевали сало толстых женских бедер. На тротуарах уличные девки надували золотые губки. Сквозь смех они кричали:

— Эй, месье, вы заняты? Вы что, собираетесь провести вечер в одиночестве?

У Теслы было свое определение любви. Париж был центром мира, а Национальная библиотека была центром центра. Там он с любовью читал ранние рассказы Мопассана. С любовью разглядывал здания на бульваре Османа. Таращился на мансарды, гадая, кто там живет, и знакомился с демонологическим бестиарием на крыше кафедрального собора. С любовью посещал оперу и — хотите верьте, хотите нет — выставки. Еще с дней, проведенных в Карловаце, живопись для Николы ассоциировалась с голодом. Стоило ему войти в галерею, как он вспоминал жареного цыпленка. Тем не менее он дисциплинированно кивал перед цветными пятнами в рамах на стенах «Дюран-Рюэля»[7].

С любовью Никола относился к своей скромной комнате в квартале Сен-Марсо, «предместье мучеников», которое еще помнило Парижскую коммуну. Вдова Жубер, у которой он квартировал, каждого первого числа вырывала у него из рук деньги за жилье. Хотя Тесла платил ей и за мыло, она вечно старалась спрятать его, дожидаясь, пока Никола сам не купит новый кусок. Рядом с квартирой вдовы проживала парочка с неопределенным семейным статусом. Вечерами там раздавался трагический мужской голос: «Ты уже не любишь меня так, как прежде!» Напротив обосновалась старушка с серым лицом и парализованным мужем, которого она выводила на улиточные прогулки.

— Добрый день, месье Тесла, — всегда первой здоровалась старушка.

— Добрый день, мадам Маскар.

Спустя некоторое время Тесла познакомился с соседом, который кричал: «Ты уже не любишь меня так, как прежде!» Его фамилия была Лабас, звали его Гастон, по профессии он был биолог. Однажды, когда они разговорились на лестнице, биолог предложил Тесле:

— А почему бы вам не зайти ко мне в институт и не заглянуть в микроскоп?

Тесла пришел. Тесла заглянул. И пропасть разверзлась под Парижем. В освещенном кружке он увидел гоббсовский мир невидимых существ. Эти создания были волосатыми. Эти создания рвали на куски других таких же.

— Они пожирают друг друга! — с ужасом воскликнул Тесла.

После взгляда в окуляр микроскопа он купил пять кусков мыла и, едва вернувшись из города, тщательно вымыл руки. Он бы после этого и носа из дому не высунул, если бы снаружи не было так интересно! На бульваре Сен-Марсель играла гармоника — сиротский орган. Ему казалось, что соседская гармоника — сестра-близнец той, что звучала в Граце. Чуть дальше дежурил другой уличный музыкант, с печальной шарманкой и веселой обезьянкой. Рядом с ним глотатель огня выглядел как дракон. Еще дальше фокусник переливал воду из рукава в карман. Сорвавшийся с дерева лист, танцуя в воздухе, упал в шляпу нищего. Тот отбросил его и улыбнулся щербатым ртом.

Тесла изголодался по этим бульварам, знаменитым сопрано, книгам. Он хотел как можно больше узнать о достижениях французских электротехников. А получив жалованье, он превращался в Людовика XIV. С пачкой банкнот в кармане он отправлялся в кафе «Ongle», где метрдотель был похож на премьер-министра. После восьми закусок он достигал вершины пира — зайца в лимонном соусе. На закуску он съедал ложечкой замороженное шампанское, которое облегчает пищеварение. Остаток месяца Никола питался в таверне «Два брата», где столовались угольщики. Все посетители сидели за одним большим столом и ели единственное блюдо — гуляш «бургиньон», запивая его бочковым вином.

— Как дела? — кричал Тесла в парижское утро.

В теплые месяцы он каждое утро плавал в Сене. Потом пешком отправлялся в контору «Компани континенталь Эдисон де Пари» в предместье Иври-сюр-Сен. Ему хватало часа, чтобы добраться до рабочего места. По воскресеньям он отдыхал, занимаясь греблей. Синие и черные пятна растекались по поверхности воды. Когда гребля утомляла его, он ложился на дно лодки. Мосты над Сеной закрывали вид на небо. Над рекой пенились облака.

В сентябре начинались дожди. Город приспосабливался к сизой масти городских голубей. В ноябре Тесла начинал пользоваться конкой. Человеческая общность, теснившаяся в этом средстве передвижения, воняла бульоном. Кратковременное сближение с толпой импонировало одиночеству чужака. В первую осень он выжил благодаря переписке. Он не забыл старых друзей и регулярно отвечал на письма Медича и Кулишича. Сигети сообщал ему, что разорвал очередную помолвку. Тесла вздохнул: талантливый инженер, а тратит время на ерунду!

Каждое утро в половине восьмого он завтракал в Иври с французскими и американскими инженерами. Друг Эдисона, Чарльз Бэтчелор, говорил с сильным британским акцентом, и Тесла с трудом понимал, чего он от него добивается. У Бэтчелора была такая красивая борода, что человека так и тянуло дотронуться до нее.

— Я так много работаю, что даже не успеваю спланировать завтрашний рабочий день, — жаловался Бэтчелор Тесле.

Тесла смущенно поведал ему о своем моторе на переменном токе. Бэтчелор погладил холеную бороду и пробормотал, что Эдисон и Вернер фон Сименс — противники переменного тока. Изобретатель выслушал это с терпеливой улыбкой. Он нисколько не сомневался, что это заблуждение вскорости будет развеяно. Едва закрепившись в «Компани континенталь Эдисон де Пари», он уговорил Тивадора Пушкаша написать письмо Сигети в Пешт и предложить ему работу в Париже.

Однажды месье Пьер Ро влетел в кабинет Теслы и прошипел:

— Ужас!

— Что случилось?

Во время открытия вокзала в Страсбурге произошло короткое замыкание. Часть стены обрушилась в присутствии императора Вильгельма I.

Фирма не хотела скандала.

Короче говоря, Теслу посылали в Страсбург.

— Если сумеете все это закончить, — задыхаясь, обещал директор компании, — то не пожалеете.

И он назвал головокружительную сумму.

Никола взял с собой в Эльзас Сигети, который только что приехал из Пешта. Носильщик едва поспевал за ними, поскольку атлет Сигети взял с собой гантели. Друзья оказались в Страсбурге, городе, окруженном водой. В Страсбурге Тесла впервые вкусил от сладкого плода зрелости. Он общался с действительно богатыми людьми на равных.

Было ли это обыкновенной жизнью?

Нет, наш герой никогда не жил обыкновенной жизнью. Он всегда был заложником безответственного чуда. Вспышки света невозможно было контролировать. Когда золотое забрало падало на его глаза, решения вместо него принимал космос. И в Страсбурге, как и в Пеште, ему ничего не стоило оказаться вне общества. Спать он ложился рано, потому что под веками у него разыгрывалось нестерпимое сияние. Разветвленная крона нервов светом отвечала на колебания и сигналы звездного неба.

А что еще? Да, да, он организовал работы, платил инженерам и отсылал в Париж сообщения. По окончании рабочего дня закрывал кабинет и отправлялся выпить по стаканчику с Ипполитом Бозеном. Француз Бозен когда-то был мэром Страсбурга. Он жестом призвал Теслу полюбоваться дворцом Рогана. Город пострадал во время Франко-прусской войны, но не в такой степени, как в XVIII веке во время Религиозных войн.

— Два века тому назад люди пожирали друг друга, — мрачно произнес Бозен. — Ну и что? Пошли в ресторан!

Хозяин спросил гостя, что тот читает. Тесла ответил, что «Жизнь» Мопассана. Бозен обрадовался. Он уже прочел рассказ Мопассана о проститутке и прусском офицере, напечатанный в каком-то сборнике.

— Мне очень приятно, что вы не из тех инженеров. — И Бозен поднял руки к уголкам глаз, имитируя шоры.

Тесла таким же движением прикрыл глаза:

— Нет, я не из тех инженеров.

— Что значит имя Никола? — спросил Бозен. — Вы серб?

Бозен знал, что Гюго выступил в защиту сербов во время сербско-турецкой войны. Тесла напомнил ему о стихах Ламартина про Сербию и о подражании сербским народным песням Мериме. Бозен ценил Бальзака выше Стендаля. Особенно ему нравились «Шагреневая кожа» и «Неведомый шедевр». Он был холоден к Флоберу. «Холоден, хоть убейте!» Он не мог поверить, что Тесле Расин нравится больше Мольера. Зато оба они обожали Вольтера.

Бозен женился поздно и, в силу возраста, пылко обожал своих детей. Он тщательно разрезал мясо на тарелке четырехлетнего Пьера, а когда восьмимесячная дочка хваталась пальчиками за его губы, в мире не было никого счастливее его.

— Нет, ты посмотри на нее! — восхищенно поворачивался он к Тесле.

Непоследовательный Бозен в присутствии собственной жены напоминал гостю о том, что Робеспьер предлагал забирать детей у родителей в возрасте семи-восьми лет и воспитывать их в обществе, чтобы привить им способность воспринимать новые идеи. С улыбкой он говорил о тезисе Сен-Симона о «праве на сексуальный минимум».

Они ели эльзасское фондю, и ангелы, проникая в вино «Гевюрцтраминер», щекотали их языки. Мадам Бозен заявила, что в мире нет такого вкуса, который не нашел бы воплощения в сыре.

— Прекрасные слова, — отозвался Тесла.

Мадам Бозен ответила другой максимой Ларошфуко:

— Если вам во время еды хочется закрыть глаза, когда вы восторгаетесь и вздыхаете, — это великая кухня. Все остальное — ничто.

Мадам Жанна Бозен блистала красотой и женственностью. Ей понравился мягкий взгляд Теслы.

— Вы не женаты, месье? — обратилась она к нему с материнским кокетством. — Чем вы занимаетесь?

— Работаю, — добродушно ответил Тесла. — Потом он весело развел руками: — Стараюсь не терять времени!

Жанна отмахнулась от него:

— Время без любви всегда потерянное.

Однажды Бозен, отозвав Теслу в сторону, сообщил ему, что в 1870 году, когда немцы оккупировали Страсбург, он на всякий случай закопал бутылочку «Сент-эстеф» урожая того года, когда дедушка Теслы служил в армии Наполеона.

— Недавно я откопал ее, — сказал Бозен. — И мне очень хотелось бы распить вино с вами.

Никола попросил у него разрешения пригласить Сигети.

— Пожалуйста, — согласился Бозен.

Для начала Тесла взял с Сигети слово держаться подальше от мадам Бозен. В строгой, почти церковной, атмосфере все собрались у стола. Хозяин внес бутылку, держа ее осторожно, как ребенка. Потом открыл ее и разлил вино в полной тишине. Они поднесли бокалы к губам. Тесла пришел в себя первым и трогательно заявил:

— Я такого… Никогда…

После этого веселого вечера пришло время им с Сигети возвращаться в Париж. Бозен, обещавший заботиться о совершенствовании сердечных склонностей Теслы, рекомендовал ему своих портных, одного в Страсбурге, другого в Париже. Вернувшись в Париж, молодой инженер уселся в своем кабинете, поправил галстук и написал письмо в Лику неграмотной матери. Потом он вошел в кабинет месье Ро и весело спросил:

— Работа выполнена. Как насчет моей премии?

И тут Тесла познакомился с французской учтивостью, что была почище немецкой педантичности. Он обнаружил, что с месье Ро произошла полная и загадочная метаморфоза. Ро был сдержан, цедил слова, объясняя Тесле, что это не его обязанность и что тому следует поговорить с месье Леблом. Месье Лебл объяснил, что это не входит в его обязанности и вопрос следует решать с месье Стоном. Усатый месье Стон замкнул круг, отправив его к месье Ро. Они были тремя мифологическими обезьянками: «Ничего не вижу. Ничего не слышу. Ничего не скажу».

— Если бы только Эдисон знал, какие скряги работают в его конторе! — пожаловался Тесла Бэтчелору.

— А почему бы тебе не перевестись в Нью-Йорк? — предложил Бэтчелор.

— Да? — с усмешкой спросил Тесла.

— Да! — кивнул Бэтчелор.

32. Перевод

Над Теслой угрожающе нависло оскаленное лицо. Он отбросил его кулаком. Болезненный удар палкой парализовал плечо. Тесла развернулся, нанеся удар ногой в сторону, и снес моряка. Рукой, длиннее дубинки, хватил второго матроса в нос. Кто-то толкнул его. Тесла ударился затылком о перегородку. Люди вокруг него превратились в мятущиеся пятна света и тени.

— Отставить! — крикнул капитан.

Он вытащил пистолет и — бабах!

Драчуны на палубе замерли в вакууме, образовавшемся после выстрела.

Капитан крикнул:

— Кто начал?

— Меня один в толпе прижал, а второй принялся обшаривать карманы, — объяснял Тесла. — Все вытащили. И билет, и деньги.

— А как же ты прошел на пароход?

— Место было зарезервировано на мое имя. Его никто не занял. Вот меня и пустили.

Два огромных земляка сочувственно слушали его. Они представились ему по фамилии:

— Бачич.

— Цвркотич.

Потом обнялись и добавили:

— Двое воевод из Лики.

Третий, худощавый шестнадцатилетний парень, протянул изобретателю руку и прошептал:

— Стеван Простран.

Закричал пароходный гудок. Порт удалился, превратившись в голубой макет. Пассажиров окутал водяной пар. Они бросали чайкам кусочки фруктов.

— Ты откуда? — спросил Тесла Стевана, утирая лицо.

— Из Растичева.

Выражение лица Теслы не изменилось.

— Под Великой Полиной, — уточнил парень.

— Не знаю, — сказал Тесла. — А вот мой отец точно знал бы.

Он спросил земляков, что они намерены делать в Америке.

— Что и другие, — ответили Бачич и Цвркотич.

И только Стеван был погружен в печальные раздумья. Он рассказал об одном их земляке, который высадился в нью-йоркском порту. Как высадился, так и загрустил.

— Где присел, там и остался, — с удивлением рассказывал юноша. — Какое-то время наши ему пытались помочь, а потом отправились по своим делам. А тот, что на пристани сидел, там и помер. Может, и я так… — меланхолично закончил Простран.

— Ну что ты, Стеван! — обняли его друзья.

Стеван недоверчиво покачал головой.

В уши ему нашептывали страх и надежда. Кому поверить? С одной стороны, мрачные рудники и ревущие мартены угрожали поглотить его жизнь. С другой стороны, сияла золотая возможность разбогатеть. Некоторое время спустя светлоглазый тощий паренек приободрился и принялся рассказывать Бачичу, Цвркотичу и Тесле о своих великих планах. В Америке он останется на пять-семь лет. Потом купит землю в Лике.

— Землю пусть обрабатывают братья, — на лице Пространа расцвела детская улыбка, — а я открою трактир.

— И как назовешь?

— «У американца»! Весь день буду сидеть перед своим трактиром и читать газеты. — Простран перелистал воображаемую газету. — Народ будет проходить мимо и здороваться: «День добрый, хозяин Стеван!» Кому-то я отвечу, а кому-то — нет.

— А вы зачем отправились в Америку? — спросил Тесла Бачича и Цвркотича.

— У нас на все село один гребешок, — глухо рассмеялся Цвркотич.

В рассказах крестьян слово «нет» появлялось в самых различных комбинациях. Нет детей. Стариков нет. На налог денег нет.

— А ты чего уехал? — спросили они.

Целый день Тесла привыкал к своей каюте. Всю ночь он вслушивался в работу корабельных машин.

Когда пароход со зловещим именем «Сатурния» вышел в открытое море, пассажиров на палубе охватило возбуждение. Старушка-француженка молилась за души утопленников. Матери сушили белье на леерах. Пароход начало качать. Чей-то ребенок зашелся в безутешном плаче, и капитан предложил в качестве самого быстрого решения проблемы выкинуть его за борт.

Утро началось с атаки облаков. В грохоте волн тонул шум дождя. В тот день Тесла не появлялся на палубе. Он беседовал в салоне с капитаном по имени Клод Руа. Руа пригласил молодого инженера на обед. Он пил так, как обычно пьют усталые люди, и расспрашивал о возможности применения телефона на пароходах. За ужином шотландский инженер убеждал их в том, что в прежние времена путешествовать на парусниках было куда интереснее. Брюзгливая супруга банкира из Лиона шепотом инструктировала некрасивую, похожую на страуса, дочку. С ними ужинал чешский скрипач, надеявшийся устроиться в нью-йоркской опере. Чех стал развивать тему, нисколько не интересовавшую Теслу, — спиритизм.

— На границе нашего и того света существует водопад, — объяснял чех девушке, похожей на страуса.

За завтраком он вновь разглагольствовал о фотографиях привидений и сновидений, об оттисках ладоней на воске.

— А вы слышали о песнях привидений, которые собрал месье Жобер, председатель суда в Каркассоне?

— Нет! — отрезал Тесла и вышел.

Он решил сторониться представителей «образованного класса» и больше проводить времени с «опасным классом», а конкретно — со Стеваном Пространом и другими земляками из Лики.

— Я первый раз увидел море и сразу узнал его, — доверился ему Простран, стоя на продуваемой ветрами палубе.

На пароходе Тесла мерз, потому что не взял с собой теплой одежды. Но зато прихватил томик стихов и эскиз своего летательного аппарата. В трюме было много французов из Эльзаса. Две светлоглазые женщины смотрели вдаль. Они плыли к незнакомым женихам. Бачич, едва их завидев, начал крутить ус. Простран смотрел на все испуганными глазами, то воодушевляясь американским будущим, то пугаясь его. Пассажиры молились богам вчерашнего дня, надеясь на их помощь в Америке. Группа басков несла дежурство у своих пожитков. Были здесь какие-то итальянцы из Ниццы и даже несколько семей польских евреев. «Путники, что бросают свои жизни как кости» — примерно так называл Полифем Одиссея и его друзей.

На третий день дождь прекратился, но зато ветер просто взбесился. Корабль вздымался на волну и падал с нее. Многих пассажиров тошнило. Запах в трюме стоял убийственный. Матросы гоняли крестьян на палубу, где ветер резал уши. Но все же кто-то вытащил гармонику величиной с ладонь. Ему аккомпанировали на расческе. Тесла думал, что музыканты начнут с печальной песни, повествующей о том, что все потеряно раз и навсегда. А они заиграли веселую. Пятки танцоров застучали по доскам. Некоторые женщины закрякали по-утиному. Пассажиры танцевали на ветру. Бачич и Цвркотич не танцевали, но лихо крутили усы рядом с эльзасскими девушками, плывущими к незнакомым женихам. Те опускали глаза. Матросы скалили зубы и крутились рядом с женщинами. Одичавшие матросы женихались с каждой Пенелопой в платочке. Один из них ухватил эльзасскую невесту за талию. Бачич оттолкнул его. С диким хохотом подбежали еще несколько матросов. Непередаваемое удовольствие — молотить беззащитную бедноту. На этот раз ничего у них не вышло.

— Бей!

— Двинь!

На палубе началась всеобщая драка. Было сломано несколько носов. После драки капитан Руа больше не приглашал Теслу на обед.

Толпа равнодушно смотрела в головокружительные дали, где в направлении Америки зияла белая дыра. На палубе теснились кепки и платки. Откашлявшись, хромой баск рассказал историю, бытующую у всех народов, — старую сказку об истине:

За день до прибытия появилась стайка морских ласточек.

— И чайки вернулись! — воскликнул кто-то.

Потом они увидели порт. Перед ними дымили тысячи труб. Тысячи крыш. На заход солнца откликнулись внутренние огни. Лучше всего были освещены здания из красного кирпича. При взгляде на пристань смолкли вавилонские языки и детский плач — древнее эсперанто.

Кепки и платки на палубе приподнялись на цыпочки, чтобы увидеть все это. Каждый крестьянин был героем эпоса, каждый был Энеем. Американский ветер лизнул их лица. Ветер нес чаек над их головами.

Гранитные лики Бачича и Цвркотича и испуганное лицо Стевана синхронно повернулись к контурам Манхэттена. Народы мира уставились на Америку. Уставились те, кого ждут, и те, кого никто не ждет, те, кто надеется вернуться, и те, кто не вернется никогда.

— Иисус и Мария, где это мы? — шепнула какая-то женщина.

Вшивый народ смердел деревней. Народ был испуган и отважен. Народ жаждал того, чего боялся.

Манхэттен!

Там дядюшка Жюль спит на матрасе и каждый день ест мясо и белый хлеб — совсем как миллионер. Там все не так, мамочка. Там все не так, папаша. Там кости трещат от тяжкой работы. Там и у горничных есть горничные.

Печальные глаза смотрели на Манхэттен, и в них светились страх и ужас. И беспомощность: слишком это было огромно. Это судьба.

33. Свет смертных

Во время плавания не спавший Никола Тесла много раз видел, как утренняя звезда отворяет ворота ночи, как розовоперстая заря касается океана, а потом Гелиос, свет смертных, проделывает на колеснице свой ежедневный путь.

Он все время думал о предстоящей встрече с божественным Томасом Эдисоном, единственным человеком в мире, который сможет понять его. Эдисон, словно паук на золотой паутинке, спускался с неба, и они вели долгие разговоры.

— Доброе утро! — кричал Тесла в пустоту над водами.

Море и все в нем шумело. Под Теслой и «Сатурнией» извивались «некаталогизированные глубоководные животные».

Наш путешественник в первый день ласкал океан:

— Белые гребешки, горькая вода!

На другой день говорил:

— Море, которое навсегда оставляешь за собой. «О рыбоносное хладное море, море нечеловеков», — взывал к нему стихами Гомера.

В пустом пространстве между двумя мирами Тесла озирался вокруг. Вцепившись в фальшборт, он вглядывался в линию, где море встречается с небом. При этом он порой терял самого себя, чувствуя, как бескрайняя голубизна превращается в его душу.

Он рассматривал в бинокль бесконечные воды, сквозь которые они шли. Наверное, ему это привиделось… Что? В бесконечных волнах мелькала голова одинокого пловца. Иногда пловец пропадал среди валов, иногда взмахи его рук возносились над головой.

Кто это?

Кто плыл за пароходом? Слившиеся полусферы бинокля поймали лицо. И Тесла узнал его. Это был Данила, брат, давно утонувший в океане времени.

Никола привык общаться с чудом смерти. Он начал шептать, потому что Бог лучше слышит слова, произнесенные шепотом.

— Оставь меня, — безнадежно и тихо попросил он. — Прошу, оставь меня!

А призрак в слившихся сферах бинокля неумолимо приближался. Голова и упрямые взмахи рук пловца говорили: «Я никогда не оставлю тебя, брат!»