Нино, одинокий бегун

Владимир Орешкин

Нино, одинокий бегун

Дверь за мной захлопнулась с такой силой. Что я понял, открыть её вновь не удастся никогда.

В кармане по прежнему был паспорт, где в графе "профессиональная предрасположенность" не было ни единой цифры. Я улыбнулся и как последний дурачок почесал затылок - вот это дела! Интересно, что скажут родители.

На перекрёстке сидел нищий в рваном на плече пиджаке и засаленных серых брюках.

Перед ним стоял потёртый патефон - я видел такой в музее. Бедняга за двадцать монет ставил одну и туже заезженную пластинку.

С любопытством посмотрел на него. Не верилось, что не придётся зарабатывать на хлеб даже подобным образом. Если уж ухитриться не высказать предрасположенности и к самой простой из существующих профессий, то этот путь для меня закрыт.

Как я ждал, какие надежды возлагал на проклятые испытания!

Я ничем не уступал парням нашей группы. Более того, по многим предметам был впереди. По географии, например, - мог не задумываясь перечислить несколько десятков городов, начинающихся на "а", или межпланетных станций, названия которых оканчивались на "й". По физике в группе я был лидером, а по "выживаемости в критических условиях" твёрдо держался в первой пятёрке. А это непросто, "выживаемость" - традиционно самый интересный предмет.

Родители, бедные папа и мама, не добившиеся в жизни больших вершин, возлагали надежды на меня. Жаль, что я так разочаровал их...

Сейчас, когда всё кончилось, надежд не осталось, я шёл в недоумении по улицам и глупо улыбался - смешно было вспомнить недавние сумасшедшие мечты.

Что делать, виновата наша идеальная система образования и профессиональной ориентации, которая, как пишут в рекламных проспектах отрабатывалась и совершенствовалась столетиями.

До семнадцати лет мы не имеем ни малейшего понятия, что из нас может получиться.

Занятия в школе, спортивные классы, экскурсии в музеи, близлежащие заповедники, кружки по интересам - каждый волен посвящать себя чему угодно, в рамках, конечно, программы, набираясь разнообразных знаний и интеллекта. До семнадцати лет - никакого разделения на умных и глупых, ленивых и трудолюбивых, бездарных и талантливых - все равны.

Потом: последний звонок, торжественное собрание, бал, к которому положено иметь строгие причудливые одежды прошлых веков - таков обычай, и трехмесячные испытания.

Вот они-то решают все. Профессии вселенной, по значимости и престижу, разделены на двести категорий. В самую верхнюю, двухсотую, входят администраторы планет и прочие неимоверно высокие начальники, потом тянутся другие высокопоставленности:

директора компаний, руководители научных конгломератов, отраслей промышленности, начальники административных единиц первого и второго деления. Далее по шкале идут остальные профессии, начиная от координаторов процессов, редакторов мировых программ информации и кончая уборщиками общественных помещений...

Предрасположенность определяют в "центрах ориентации". В каждом мало-мальски крупном городе есть такой центр. Выпускники школ к первому марта съезжаются к своему центру и сначала проходят испытания по категориям от "двухсот" до "ста пятидесяти". Среди двадцати семи парней нашей группы в неё не попал никто... Для меня это было разочарованием. Я был уверен, моя предрасположенность выявится в первой же проверке. Когда двое мужчин в белых халатах - с коэффициентами "семьдесят" - провели меня в комнату испытаний, о которой я так много знал из книг, фильмов, по рассказам отца, посадили в кресло, обтекшее меня так, что я погрузился в него, я был уверен: матовое табло через положенные три минуты загорится буквами - "предрасположенность положительная, дальнейшее уточнение".

Невероятной сложности машина, секрет которой до сих пор не могут понять ученые, доставшаяся в подарок от одной из редких космических встреч с братьями по разуму, - за двести сорок секунд разберется во мне, откроет мою исключительность, отличность от громадного большинства выпускников и узаконит ее.

Я много раз видел в фильмах как это бывает. Когда вроде бы ничем не примечательный школяр, никогда не выделявшийся ни знаниями, ни общительностью, вдруг получал в Центре бешеный балл. Подумать только, одно мгновенье способно изменить жизнь не только его, но и всех его близких! Ведь если балл выпускника больше "ста пятидесяти", он объявляется персоной, "ценной для цивилизации", для него открывается неограниченный счет в банке, он получает право свободного передвижения по всем заселенным землям, к его услугам информационная служба человечества, а его родственники до конца дней могут купаться в удовольствиях и обеспеченности.

Когда-то, во времена первопроходцев, мир был устроен иначе, гораздо несправедливее. До знаменательной встречи с инопланетянами, вошедшей в историю человечества под названием Контакт, мир раздирался противоречиями. Большинство людей занималось не своим делом, они мотались по жизни, не в силах найти достойного места... Вспыхивали войны, по самым пустяковым поводам переселенцы других миров сражались друг с другом, а уж с их прародительницей Землей стычки шли постоянно.

Мир погряз в сумасшедших желаниях все хотели несбыточного, авантюристы на тихоходных кораблях кидались в незнакомые области, пытаясь освоить все больше планет, пригодных для жизни... Устилали своими могилами чужие ландшафты.

В цивилизации царила анархия. Отсутствие надлежащего порядка тяжелым бременем легло на судьбы людей, поставив под вопрос дальнейшее их существование. И неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не Контакт...

С тех пор наша жизнь изменилась неузнаваемо Каждый гражданин, вступая в жизнь, получал достойный себя коэффициент. Его положение становилось определенным.

Прекратились распри и конфликты, народы планет зажили дружно и безмятежно.

Отчаянные авантюристы исчезли, каждый выполнял посильное дело и получал по заслугам... Оставались, конечно, и негативные моменты, но их можно не принимать в расчет, настолько они мизерны. Например, некоторые скептики жаловались, что продвижение цивилизации по пути прогресса резко замедлилось, в частности, прекратилось освоение новых земель... Это ложь, тысячи разведывательных кораблей по заданиям центральных администраций непрерывно исследуют неизвестные космические тела, вторгаясь в неведомое. В школьных учебниках которые нас заставляли учить почти наизусть, убедительно доказывалась несостоятельность утверждений скептиков.

Я считал - мне уготовлена самая лучшая доля. Родственники благодаря мне после испытаний заживут обеспеченной жизнью.

Родителей я люблю. Бедным папе и маме не везло - добрые, они растерялись в водовороте жизни. В наш век, когда самой модной чертой является практичность, они оказались изгоями, беззащитными перед напором деловитости. Жили мы небогато, многое, что было доступно остальным ребятам группы, я не мог себе позволить.

Вечно у нас дома не хватало денег. Отец, раньше времени постаревший от старания раздобыть лишние кредитки, подработать, запечатлелся в моих глазах седым стариком с добрыми тоскующими глазами. Мама, вечно что-то делающая по хозяйству, экономящая каждую монету, под стать отцу выглядела старше своих лет. Я был их единственной надеждой, на меня они тратили скудные деньги, которые им удавалось сберечь... Во всем был виноват проклятый коэффициент, выведенный когда-то отцу безжалостной машиной "тридцать три". "Тридцать три" - порог бедности.

Хранителям книг никогда не платили много. Кому нужны в наше время пожелтевшие архаизмы, доставшиеся в наследство от бесконечно далеких веков.

Поэтому я считал справедливым выдержать первое же испытание, - что получу в результате уточнения, волновало меньше, главное - от "ста пятидесяти" до "двухсот".

Но табло осталось чистым. В моем личном деле поставили штамп запрета на многие великолепные профессии. Утешало, что никто из ребят не получил такого балла и что по статистике нашего центра лишь один выпускник за четырнадцать лет удосуживался его.

Дальше потянулись недели разочарования. Ким Жове, мой приятель, получил коэффициент "сто восемь", он был первый, кто закончил борьбу за место под солнцем. Все поздравляли его, я тоже. Когда тряс его руку, мелкая зависть терзала душу. Почему на "ста восьми" остановился именно он? Чем хуже я? Его отец имел "сто десять" - Ким все одиннадцать лет, пока мы учились в школе, гордился этим. Иногда к концу занятий тот прилетал за ним на аэролёте последней модели, бесшумной красивой машине, предмете восхищения всей школы. Они на выходные дни отправлялись в заповедники Африки или смотреть Северное Сияние на полюсе не с экскурсией, как мы, а просто так, сами по себе, семьей, а это удовольствие стоило страшно дорого.

Выше "ста" из группы не получил никто. Следующий парень, Ов Линь, остановился на "восьмидесяти девяти", за ним был Джорж Бенуа, которому табло показало "восемьдесят два".

Директор школы на собрании, посвященном первой троице, долго распинался о том, что мраморная доска, на которой увековечены фамилии учеников, окончивших прекрасную нашу школу и получивших коэффициент больше "ста", пополнится еще одной достойной фамилией. Говорил, что последние годы он с большим вниманием приглядывался к трем парням нашей группы: Жове, Линю и Бенуа, - и готов был дать голову на отсечение, что именно они получат самые высокие баллы. О Жове он вообще не мог говорить без священной дрожи в голосе, раза три повторил, что тот - достойный сын своих родителей и что он никогда не сомневался в великом его будущем. Киме, надо отдать должное, воспринимал происходящее с юмором, должно быть, еще не пришел в себя от счастья.

Центр тем временем преподносил сюрпризы. Коэффициенты ребят посыпались как из ведра, уложившись в промежутке между "семьюдесятью" и "тридцатью". Что поделать, гениев среди нас, - за исключением, конечно, Кима Жове, - не оказалось.

Наконец, осталось только двое, Макс Питере и я. Никому бы не пожелал оказаться в одной компании с ним. Я чуть ли не сгорел со стыда, когда мы оказались вместе и он, с серьезным лицом мыслящего дегенерата, пыхтя не прожеванным за завтраком луком, стал уверять, что всегда знал, что я стоящий парень, не чета остальным выскочкам из нашей группы, которые только и думали с первого года обучения, как бы поставить себя выше остальных, задавались, вели всякие заумные разговоры, а на деле тоже не прыгнули слишком высоко - в элиту не попал никто.

Пять дней мы ходили с Максом Питерсом на испытания. Это были ужасные дни...

Боясь незнакомых людей, он держался рядом. А в очереди сидели слабоумные из других школ: кто заикался, кто пускал слюни, кто тряс головой, словно в припадке. Макс хватал меня за рукав, наклонялся близко и, касаясь мокрыми губами, шепелявил:

- Давай держаться вместе, они запросто могут нам накостылять. У него была идея фикс: незнакомые люди только и думают, как бы надавать ему по шее.

На пятый день Макс Питере получил балл "три", а вместе с ним право работать проверяющим пропуска в любом учреждении города.

- Ну что ж, Макс, - похлопал я его по плечу, - тебе повезло больше.

Он брезгливо отдернул плечо и высокомерно взглянул на меня маленькими голубыми глазками без ресниц.

На следующее утро я пришёл в Центр ориентации один, плюхнулся в кресло и затих.

Очереди почти не было, сидело впереди два парня, по внешнему виду напоминающих экспонаты из зоосада. Особенно поразили не их безмятежно-тупые лица, а затылки - жирные, поросшие короткой щетиной, словно бы не человеческие.

Проходящие мимо служащие в белых халатах с жалостью посматривали на нас. Нужно сказать, что мне, отыскивая внешние изъяны, они уделяли более долгие взгляды.

Должно быть, не находили, потому что в их глазах читалось недоумение. Сам я удивляться устал... Машина, решающая судьбу, ошибаться не могла. Ошибка исключена. За многие века работы она ни разу не допустила промаха, попытки усомниться в её решениях кончались крахом - в человеческих способностях она разбиралась превосходно. Значит, во мне скрыт не внешний, а внутренний порок такое тоже случалось, мне приходилось читать и слышать об этом."

Родители не знали, куда деться от горя. По мере того, как испытания продолжались и возможность получить высокий коэффициент исчезала, вид их становился все печальнее. Когда же стало ясно, что профессия моя будет хуже отцовской, они совсем потеряли голову. Дело не в деньгах, даже не в престиже, хотя в последние дни соседи со смешками в глазах посматривали на меня и перестали спрашивать о том, как проходят испытания. Дело заключалось в том, что папа и мама хотели для меня лучшей, чем их, участи.

Профессия из самых низких означала, что жить мне предстоит в комнате общежития, питаться бесплатными скудными обедами, работать по десять и больше часов в сутки, а получать гроши. Начиная с коэффициента "десять" профессии такие, что их с успехом мог выполнять любой не очень сложный автомат, людей же на них сохраняли из сострадания, из когда-то узаконенной благотворительности.

Отец не разговаривал со мной, словно бы я провинился, мама, которая вся светилась, когда испытания начинались, постарела, перестала обращать на себя внимание и целые дни проводила в нашей маленькой кухоньке - сидела печально за столом, подперев голову руками, время от времени принимаясь плакать.

События так навалились на меня, что происходившее воспринималось словно кошмарный сон - стоит только проснуться, открыть глаза, и все станет на свои места.

Каждый день приносил разочарования не только в Центре ориентации. Слухи о моих "успехах" распространялись с невероятной быстротой. Не получив высокого коэффициента, я попал в толпу середнячков, таких же, как и большинство. По мере того как мой вероятный балл опускался все ниже, я снова стал привлекать внимание - исключительностью... Знакомые ребята со двора и из школы уже не разговаривали со мной, а сторонились. Смеялись за спиной, показывая пальцами. Я кожей чувствовал, как впиваются в меня их ехидные реплики, как смотрят они вслед и в их взглядах нет сочувствия, только интерес к экзотике.

Меня перестали приглашать на вечеринки даже ребята из собственной группы. А ведь каждый, с кем я провел одиннадцать лет, кого считал если не друзьями, то хорошими знакомыми, - так много нас связывало, - получив профессиональный коэффициент, устраивал вечер.

Попробовал обижаться, но быстро рассудил: в начинающейся моей новой жизни детские обиды уже ничего не значат...

Больше всего думал о Помеле. Она жила двумя этажами выше, я - на тридцать четвертом, она - на тридцать шестом. Мы дружили полтора года, а перед испытанием впервые поцеловались. Никогда не забуду серебристого тополя в сквере, у которого-это произошло. Мы долго, почти всю ночь, целовались и разговаривали.

Она мечтала, что мой балл окажется самым высоким в школе. Ты умный, говорила она, - и добрый, тебе хочется подчиняться, от тебя исходит таинственная сила.

Мне приятно слушаться тебя", По её словам выходило, что я - скопище редчайших человеческих качеств. Машина наверняка должна их оценить, наградив меня если не элитарным, то по крайней мере баллом не ниже "ста".

Уже две недели я не мог застать Помелу дома, ее мама - всегда такая ласковая - хлопала перед моим носом дверью, бросив грубое: "Её нет'" Дня четыре назад я случайно встретился с Помелой в подъезде, мы столкнулись нос к носу. Я взял ее за руку, но она испуганно её отдернула. В её взгляде читались испуг и сожаление, что между нами что-то было.

- Слышала, у тебя неприятности, - произнесла она холодно, тоном светской дамы.

- Да, - ответил я понуро.

- Жаль, - продолжила она в том же духе, - что так вышло. Постарайся забыть обо мне. Сам понимаешь, почему, ты же ум... Не приходи больше ко мне домой!

Последнюю фразу она выпалила, обежала меня, словно бы я столб, и исчезла.

История с Помелой огорчила больше, чем злополучный балл, который никак для меня не могли подобрать.

Девчонки хотят выйти замуж за парня с высоким коэффициентом. Если бы у меня было "сто пятьдесят" или выше, я мог быть горбатым карликом в очках и с волочащейся ногой, все равно отыскал бы мгновенно тысячу красивых претенденток на право называться спутницей жизни. Но я не карлик, нога не волочится, очков нет, горба тоже... Нормальный парень: сто восемьдесят три сантиметра рост, физически развит, недурен собой, умный и добрый, как сказала однажды Помела. Но у меня нет "ста пятидесяти". Даже "пяти" нет поэтому-то я сидел в кресле перед камерой, в которую предстояло войти, чтобы получить хоть что-нибудь.

Оба дегенерата, соседство которых навевало оторопь, уже вышли, потрясая в воздухе паспортами со штампами "два". Они возбужденно смеялись, и понятно отчего, ведь был на свете кто-то, имевший в графе "предрасположенность" печатку с гордой цифрой "один".

За мной вышел лысый мужчина. На белом халате у воротника приклеилась случайная бумажка.

- Простите, - сказал я, протянул руку и снял ее. Лицо мужчины, словно от оскорбления, побледнело, он отстранился и сухо бросил:

- Пройдемте.

Началась обычная процедура. Меня усадили в кресло - оно обхватило, утопило в себе. Свет в камере погас, лишь смутно белела матовая поверхность табло. Я знал, сначала они проверят коэффициент "три", потом "два", а затем, если мне никакой не достанется, то и "один".

Шло время - табло оставалось бесстрастным.

Казалось, прошло минут пятнадцать - двадцать, обычно машина справляется гораздо быстрей. Должно быть, сейчас попался особенно сложный случай и она никак не могла решить, определять ли меня в уборщики мусора на городской свалке или отправить землекопом в лагерь для умственно ограниченных.

На табло так ничего и не появилось, свет вспыхнул, пришел довольно озадаченный лысый мужчина, нажал кнопку, кресло выпихнуло меня, и я оказался рядом с ним.

- Вы лишены коэффициента, - сказал он недоуменно, словно сам не мог в это поверить. - Уходите.

Вот так я и оказался на улице.

Все-таки я принадлежу к числу изрядных редкостей. Таких, должно быть, крайне мало, не больше, чем тех, кто набирает баллы от "ста пятидесяти" до "двухсот".

Я вспомнил, что знал о "счастливцах", получавших в Центре самый низкий коэффициент - "один"... Ни одно из благ цивилизации с этого момента не коснется их. Родители обязаны отречься от таких детей, как от непотребных чудовищ, никто не предложит им крова и не накормит. Все, что они могут, добывать пропитание нищенством. За малейшее нарушение общественного порядка, что другим стоит штрафа, их ждет одно наказание - газовая камера, после которой тело их сожгут и прах развеют по ветру.

Одиннадцать лет нам прививали презрение к тем, ниже которых я оказался... Ещё недавно я вместе с большинством наших ребят недоумевал, зачем обществу такие люди, не приспособленные ни к чему, - выродки человечества. Каждый из них - это же отрицательная мутация. Нужно, в целях гуманности, как только выяснится их неприспособленность ни к чему, как слепых котят, незаметно их усыплять. А родителям таких запрещать иметь детей, а если дети уже есть, запрещать тем жениться или выходить замуж. Я искренне возмущался мягкости, бесхребетности существующих порядков, не вытравляющих это зло решительно и с корнем.

За семнадцать лет я ни разу не подал нищему из соображений принципиальных...

Большинство моих приятелей поступали так же. Мы попросту не замечали их... Но нас возмущало, находились такие, кто кидал им монетки, на них нищие покупали хлеб и, должно быть, кое-что кроме него, питались, катались, в общем, как сыр в масле.

Первую монетку я бросил нищему сегодня... Пришла в голову мысль: он-то в чем виноват?.. В чем виноват я - разве кого-нибудь обидел, сделал плохо, разве нарушил закон или был худшим учеником в классе?.. Почему какая-то глупая машина вольна решать мою судьбу? Ведь я - живой, а она обыкновенная железка? Почему в конце концов мы слепо доверяем и подчиняемся ей, набору ящиков, раскинувшему щупальца по цивилизованному миру?

Никогда не слышал о тех, кого машина лишила коэффициента. Но можно представить, что уготовила она им, если участь тех, кто все-таки получил "единицу", настолько печальна.

До дома оставалось недалеко, когда прямо передо мной, нарушая правила движения, приземлился небольшой аэролёт. Из него выпрыгнули двое мужчин и с озабоченными лицами кинулись ко мне. Один встал сзади, другой цепко схватил меня за руку.

- Вы Нино Мискевич?

- Да, - ответил я и дернуя руку, пытаясь освободиться.

- Предъявите документ.

- Отпустите, кто вы такие?

Тот, что стоял сзади, залез во внутренний карман пиджака и вытащил мой паспорт.

- Он, - услышал я довольный голос.

- Пройдёмте, - потянул меня первый.

- Куда, что вам нужно?

Они втолкнули меня в аэролёт, тут же захлопнулись дверцы, и он взмыл вверх.

Я не мог прийти в себя от неожиданности.

Один незнакомец занял место пилота. Другой сел рядом, полуобняв меня, не выпуская моих рук. Так поступали с преступниками. Что я мог натворить, раз со мной так обращались?

Аэролёт поднялся над городом так, что тот стал теряться в серебристой дымке, и, прижав меня к сиденью, ринулся куда-то вперед. Высота неимоверная, так высоко запрещалось летать частным машинам - я стал догадываться, в чьи руки. попал.

Неужели мной заинтересовалась Служба Преследования?

- Джо, большая удача, мы вовремя перехватили парня, если бы он успел смыться, нам бы здорово нагорело.

- Да, - ответил другой, - вечно в центрах не читают инструкций.

- Куда вы меня везете? - не выдержал я. - Что вам нужно?

- С тобой не разговаривают, парень... Ты и так причинил нам массу хлопот, вздумай ты смыться, мы бы все равно должны были тебя разыскать... Приказ начальства. Лысый из Центра получит своё - в инструкции ясно написано: о каждом, не получившем квалификационного балла, нужно незамедлительно сообщить куда следует, а самого выпускника задержать до особого распоряжения.

- Сколько таких, как я?

- Много будешь знать, рано состаришься. Лучше сиди смирно и не рыпайся. Говорят, от таких, как ты, всего можно ожидать.

Я замолчал, откинул голову на прохладную спинку кресла. Я лихорадочно соображал, куда меня везут и чем это может кончиться.

По всему выходило, ничего хорошего получиться не могло.

Вспомним еще раз о тех, у кого "единица", - их можно ударить, избить никого не накажут. Наоборот, окружающие будут взирать на бившего с сочувствием - раз он так поступил, значит, так нужно.

Я где-то слышал, что нищих иногда отлавливают, чтобы проводить на них особо опасные эксперименты, связанные с риском для жизни. Может быть, и я предназначен для подобного?

В таком случае, дела плохи...

Как затравленный заяц, я вжался в кресло - изо всех сил стараясь успокоиться.

Главное - не запаниковать, паника - безумство, тогда перестаешь соображать и творишь глупости. Позволить себе роскошь делать глупости в моем положении я не имел права.

Аэролёт стремительно несся вперед. Я попытался прикинуть его скорость, но этого не потребовалось, стоило взглянуть за спину пилота - индикатор показывал полторы тысячи километров в час. Солнце сияло слева под прямым углом, значит, мы двигаемся на юг. Прикрыл глаза, пытаясь представить географическую карту. Это удалось. Подсчитать на глазок время полета просто. Выходило, минут через десять - пятнадцать мы должны пролетать над самым большим заповедником на Земле - "Терра Фе".

В заповеднике, среди дикой природы, разыскать беглеца невозможно. В тот момент я не думал, что идея, пришедшая от отчаяния в голову, безрассудна. Она казалась единственно возможным выходом. Не хотелось становиться кроликом в каком-то эксперименте.

- Парень, ты не заснул? - толкнул меня сидевший рядом.

- Нет, - ответил я сквозь зубы.

- Злючка, - рассмеялся он, - мне такие по душе. Люблю парней с характером. В наше время мужики стали похожи на баб... Том, мы скоро?

- Да, - ответил, не оборачиваясь, пилот, - минут через пять будем на месте.

Впереди показалась огромная сиреневого цвета туча, застилавшая горизонт. Она заволакивала землю, аэролёт приближался к ней сверху - от этого казалось, что мы подлетаем к неведомой страшной стране... Яркая молния перерезала ее край.

- Опять не слава богу, - сказал разговорчивый мужчина рядом со мной. Том, мы не грохнемся? Пилот рассмеялся.

- Ты не видел космических бурь. Такие, как ты, вечно принимают насморк за серьезную болезнь.

- Куда уж нам...

Между тем мы очутились над черной пугающей страной. Пилот сбавил скорость и начал снижаться.

Аэролёт нёсся, едва касаясь налетающих вершин. Впереди сверкнуло, тонкий луч молнии, потерявшись в блеске холодного солнца, пропал вверху.

- Ну что, ребята, - бросил пилот, - никогда не были в аду?

С этими словами он повел машину вниз - нас окутала непроницаемая тьма.

Мои мучители, судя по их профессии, не раз бывали в аду - мне же не приходилось.

По прозрачному колпаку машины хлестала вода, аэролёт затрясло, повалило набок, так что я опрокинулся на разговорчивого. Тот, при следующем вираже, насел на меня, я стал бояться, что может открыться дверь. Тогда мы дружно вывалимся и весело проследуем вниз.

Признаться, я радовался. Подобный конец представлялся естественным. В некотором роде справедливость бы восторжествовала, и порок несовершенство мироустройства, которое я так отчетливо ощущал, - был бы наказан.

Но дверь не открылась. Пилот сгорбился у рулевого колеса и, как показалось, стал тихонько напевать. Вероятно, это был старый космический волк, списанный за грехи на Землю. Вид разбушевавшейся стихии доставлял ему наслаждение.

- С ветерком! - закричал он, оглянувшись.

Я успел подумать, что он сумасшедший, - выражение его глаз было совершенно ненормальным.

В это время совсем близко ударила молния. Я дёрнулся, выдернул руку и прикрыл лицо. В кабине запахло палёным, аэролёт стремительно проваливался вниз, плотный ком подкатил к горлу, и стало трудно дышать.

- Идиот! - рычал на пилота мой спутник. - Что ты наделал? Но тот не отвечал.

Голова неестественно клонилась набок, вывернулась, из рассеченной губы побежала вниз струйка крови.

- Включай аварийную! Но тому было уже все равно.

Сквозь треснувшее лобовое стекло врывались холодные брызги. Сосед мой перегнулся через кресло и начал щелкать тумблерами. Что-то протяжно загудело, прозрачная треснувшая кабина шевельнулась и стала уходить в сторону.

Охранник повернулся ко мне и закричал:

- Запомни код: три ноля, двенадцать, двенадцать. Повтори! Я повторил.

- Через пять секунд покидаем кабину, прижмись к креслу.

Я ничего не понимал, но послушно выполнил приказание.

Кабина исчезла, на меня обрушились холод и вода. Я сделал движение, чтобы отвернуться, но в этот момент что-то случилось, резко рвануло, перед глазами поплыло, я почувствовал, что лечу. Сзади что-то прицепилось ко мне и больно давило на спину. Я попытался оглянуться, но рядом ослепительно сверкнуло, тяжкий звук обрушился на меня...

Сначала я понял, что жив. Было спокойно и тепло, не хотелось шевелиться.

Какие-то непонятные, но спокойные, размеренные звуки стали долетать до меня.

Затем я почувствовал запах - пахло хвойной ванной.

Я любил хвойные ванны и знал, как их приготовлять. Нужно налить воды, бросить в нее брикет, он тут же растворится, вода станет светло-зеленой...

Открыл глаза - и ничего не понял. Ласковейшее солнце заливало всё вокруг. Я лежал на траве, влажной, зелёной. Между травинками плотно пристроились сосновые иголки. Не хотелось шевелиться, но я приподнялся - и тут понял, что в самом деле жив. Рядом стояло высокое, так что крона терялась далеко вверху, дерево. Это была сосна.

Что-то мешало двигаться... Ах, вот оно что - оказывается, меня плотно обхватил, точнее, обнял сзади, спасательный блок. Мы изучали в школе, как они действуют.

По аварийной команде такой блок выпускает щупальца, они обнимают пассажира, и тогда блок покидает терпящий бедствие аэролёт. Он включает в себя всё необходимое: оружие, на случай непредвиденных обстоятельств, неприкосновенный запас питания, кое-какие необходимые предметы и, главное, кодовый передатчик, при помощи которого можно связаться с любым местом на Земле. Можно подать аварийный сигнал - вернее, он уже должен быть подан. Блок должен сделать это сам. Значит, ко мне скоро прибудет помощь и заберет отсюда.

Я освободился от щупалец - это просто; достаточно руками развести их и встал.

Вокруг был настоящий лес! Я не в парке, пересеченном аккуратными аллеями, благоустроенном, подстриженном, - в самом обыкновенном лесу, про которые столько читал в книгах.

Это было чудесно! От неистовой грозы не осталось следа, хотя видно было, что она добралась и сюда. Высокая трава - высокая на самом деле, мне по пояс - помята, воздух насыщен влагой, недалеко виднелась большая лужа. Но эта вода несла с собой жизнь, потому лес радовался, нежился в ее испарении, был проникнут довольством и походил на большое добродушное существо. С ближайшей ветки вспорхнула птица, до этого равномерно издававшая негромкие скрипучие звуки.

Догадаться, что я попал в заповедник, не составляло труда. Надо же так случиться: выискивал способы сбежать сюда, где найти меня невозможно, как без всяких трудностей здесь и очутился. Если, конечно, авиационную катастрофу за трудности не считать.

Снова развалился на траве и стал смотреть в небо. Вокруг так просторно и свободно!

Должно быть, меня ищут - но вряд ли смогут найти... А сигнал передатчика?! Эта мысль заставила меня вздрогнуть. Я перевернулся, подтянул тяжелый блок и откинул крышку. Индикатор не горел! Этого не могло быть?! Я точно помнил, ещё со школьных уроков, передатчик автоматически посылает сигналы бедствия. На случай, если его хозяин потеряет сознание или по другой причине не сможет воспользоваться им. Индикаторная лампочка должна информировать, что сигнал подан, и показывать его частоту". На передатчике индикатор не светился. Может быть, он не работает?

Я потрогал пальцем кнопки, при помощи которых набирался код, потом решился, нажал знакомое с детства сочетание: раздались негромкие звуки, подтверждающие соединение. Долго никто не подходил, потом раздался голос мамы.

- Слушаю, - сказала она тихо.

- Это я, - произнёс я шёпотом, - Нино. Ты узнаёшь меня?

- Нино?! - встрепенулась мама. Теперь в её голосе слышались и радость, и недоверие, и даже испуг. - Откуда ты? Что ты там делаешь?

- Далеко, - рассмеялся я.

Мама не дала досмеяться. Торопясь, начала рассказывать:

- Утром пришли незнакомые люди. Спросили, не возвращался ли ты с испытаний.

Показали документ - они были из Службы Преследования. Почему ты им нужен?

Сказали о результате - ты не получил квалификации, совершенно невозможно, такого не бывает. За последние месяцы мы с отцом много переживали, разговаривали. Ты не знаешь. Произошла чудовищная ошибка. Я пыталась доказать это тем людям, которые пришли за тобой, но они не пожелали слушать. Вели себя словно бы не в чужой квартире, а дома. Потом ушли, заставили расписаться на ужасной бумаге, сказали, что ты никогда не вернешься, потому что у тебя нет никаких прав и тебя может обидеть каждый. Сказали, что для таких, как ты, существует специальный пансион, где вы живёте и приносите пользу. Сказали, что мы долго тебя не увидим, возможно никогда, что мы больше не имеем на тебя прав, потому что ты человек без квалификации... Где ты, с тобой ничего не случилось?

- Нет, - ответил я, - со мной всё хорошо.

- Нино, не звони нам. Ты же знаешь, нельзя идти против закона. Отец тоже подписал эту ужасную бумагу... Мы решили записаться на Прием к администратору города, подать жалобу...

- Меня больше никто не разыскивал?

Задал я этот вопрос непринужденным тоном. Втайне надеясь, что заходила Помела, хотя, конечно, я понимал, это невозможно.

- Нет. Никто из твоих друзей не появлялся. Утром встретила во дворе Кима Жове, он сделал вид, что не заметил меня. Так обидно!

- Ничего, - стал утешать я маму, - всё перемелется.

Мы еще немного поговорили, я убеждал её, что со мной ничего не случится, и тут услышал вдалеке раскатистый человеческий голос.

Быстро попрощался и выключил передатчик.

Голос приближался, я догадался - говорят с медленно подлетающего аэролёта.

Метрах в пятнадцати росли кусты, я подхватил блок за щупальца и поволок к ним.

Крупные капли окатили с головы до ног. Аэролёт показался над верхушками сосен.

Сквозь листья было видно лицо пилота и ещё одного человека, который, открыв дверь, сидел на полу, свесив ноги вниз.

- Нино Мискевич, - говорил он, - мы знаем, ты здесь! Голос, усиленный мегафоном, разливался по лесу, и показалось, что они увидели меня, скрываться бесполезно и нужно выходить, чтобы не продолжать глупую игру в прятки. Но я плотнее прижался к кустам, не решаясь раздвигать ветви и смотреть сквозь них.

- Нино Мискевич, тебе не сделают ничего плохого, - уговаривал человечек с аэролёта. - Ты зря испугался. Не получавшие квалификационного балла попадают в школу.

Там им подбирают занятие, которое их устроит. После этого они проходят квалификацию ещё. И обязательно получают профессию! Не бойся, выходи!.. Мы не сделаем тебе ничего плохого. Подумай, набери на передатчике код, мы вышлем за тобой машину.

Человечек передохнул и завел снова:

- Нино Мискевич, мы знаем, ты здесь! Нино, тебе не сделают ничего плохого...

Аэролёт удалялся, и скоро голос затерялся вдали. Я долго не рисковал выглядывать из кустов, опасаясь какой-нибудь хитрости... Единственное, что я понял из их уверений, - они во что бы то ни стало хотели заполучить меня.

В небольшом складе аварийного блока я нашел массу полезных вещей. Набор их поверг меня в недоумение, школьная информация во многом оказалась неправильной.

Оставалось предположить, что аэролёт принадлежал Службе Преследования, а они оснащают аварийные блоки по-другому... В продуктах, слава богу, разобрался и с удовольствием пообедал. Сухарики, помазанные джемом, были вкусны. Я умудрился сделать крепкий кофе, набрав воды из лужи и растворив в ней порошок...

Предназначения большинства предметов я не знал. Здесь был бластер чтобы владеть им, требовалось специальное разрешение. Я видел такие в кино, где гремели фантастические космические войны - так что, как им пользоваться, знал.

Были непонятные приборчики с кнопками и без, была трубка с рычажком, еще какие-то штуки, которые видел впервые. Все, с чем не был знаком, аккуратно сложил под кустом, не решаясь экспериментировать: вдруг нажму какую-нибудь кнопку - и сюда со всех сторон ринутся аэролёты. Такого мне не хотелось.

Между тем день кончился, солнце скрылось за деревьями, и наступил вечер.

Это был тихий, удивительно приятный вечер. В другое время я с удовольствием бы погулял по экзотическому месту, но сейчас оно казалось враждебным. Сумерки положили на мир таинственные тени, и я подумал, что здесь, должно быть, есть агрессивные животные, хищники, от которых нужно обороняться, потому что они любят нападать на людей. В фильмах, а их я пересмотрел много, храбрые первопроходцы с бластерами в руках смело покоряли неизведанные миры чужих планет. Там всё кончалось благополучно... Здесь не кино, я отчетливо понял это, когда тьма сгустилась окончательно и невдалеке прошмыгнула какая-то тень.

Внезапно из темноты сверкнули два ярких зеленых глаза. Они буквально припечатали меня к месту, смертельно испугав. Я даже забыл, что со мной бластер, палочка выручалочка во всех опасных ситуациях.

Приготовился не спать, долго сидел под кустами, прилепившись спиной к их гибким стволам, но незаметно погрузился в сон...

Проснулся утром от непонятного сопения. Кто-то большой и тяжелый шумно дышал рядом. Я осторожно открыл глаза.

Совсем близко стояло огромное животное и, вытянув голову, спокойно общипывало листья с моих кустов. Я наблюдал, как оно тянется к ветке, открывает розовую пасть и толстыми губами берет листья. Каждый раз после такого движения животное довольно вздыхало и переступало массивными ногами. - Кыш, - сказал я.

Оно наклонило голову, уставившись на меня большими круглыми глазами.

- Кыш отсюда.

Животное тяжело вздохнуло и, с явным сожалением повернувшись, поплелось в лес.

Тонкий хвост его добродушно похлопывал по крутым бокам.

На секунду охватило раскаянье - зачем прогнал его? Толстяк не собирался меня жевать. Но его уже не вернуть.

Я страшно проголодался. Голод раздирал внутренности - хорошо, что была еда. Я устроил царский завтрак. Съел все, что досталось от аварийного блока. В заключение выпил кофе, оно придало массу энергии. Жаль только, за ночь лужа солидно поуменьшилась, так что я еле насобирал воды в большой стакан, который нашел в предусмотрительном складике.

Ночные страхи исчезли. Утро замечательное! Сосны под легким ветром тихонько раскачивались - нужно было идти вперед. Раз жизнь преподносит неожиданности, то, значит, что-то обязательно ждет впереди. Я напоминал себе первобытного человека, попавшего на незнакомый континент.

Положил в карман три оставшихся пакетика" с порошком кофе, засунул за пояс бластер и нож. Передатчик на длинном ремешке перекинул через плечо. Остальное оставил под кустом. Вперед, только вперед!

Компас обнял запястье руки. Я двинулся по мягкой траве, держа направление на юг... Долго тянулся разрежённый сосновый бор. Шёл не спеша, оглядываясь по сторонам: встреча с. дикими животными не страшна. Боялся одного - повстречаться с людьми. Я знал, в заповедниках работают учёные, бывают лесники, которые следят за лесом, подкармливают животных и птиц, по тропам проезжают экскурсии. Мне ни разу не пришлось побывать здесь. Зато мой приятель, вернее бывший приятель Киме Жове, однажды ездил в "Терра Фе" с родителями. Целый месяц описывал потом он поездку. Я шёл и вспоминал его рассказы.

В заповедниках автобусы катаются по специальным дорожкам. Путешественникам запрещается выходить. Для того чтобы размяться, существуют оборудованные стоянки... Встречи с экскурсантами не следует опасаться, сделано все, чтобы они не шлялись по лесу.

Оставались ученые и лесники - они наверняка предупреждены. И потом люди с аэролётов могут послать кого-нибудь прочесывать лес. Ведь трудно предположить, что беглец будет двигаться ночью, а значит, достаточно прочесать небольшой пятачок в радиусе десяти - пятнадцати километров, и меня можно обнаружить.

Должно быть, я оказался прав - минут через тридцать над деревьями показался бесшумный аэролёт, я еле успел нырнуть в высокую траву. Как и вчера, дверцы аэролёта были открыты, и на полу, свесив ноги, сидел человек. На этот раз он не пытался уговаривать меня, а внимательно вглядывался вниз.

Я ощутил в душе мгновенный ужас - меня нашли! Но аэролёт пролетел, скрывшись за деревьями. Какое счастье, что он не оснащен. Со школы я знал, найти человека с воздуха легко. Существуют приборы, которые показывают на экране объекты, излучающие тепло. Можно настроить такой прибор на температуру от тридцати шести до тридцати восьми градусов, и готово дело они извлекают меня из леса, как миленького.

Но если на аэролёте не было такого прибора, где гарантия, что его не будет на следующем?! Нужно торопиться. Я ускорил шаг.

Минут через десять сосновый лес сменился лиственным и пошел под уклон. Я сбежал по склону, легко переставляя ноги. Мне нравилось быстро идти, иногда переходя на бег.

Впереди мелькнула голубая полоска воды.

Это оказалась река. Я вышел на берег и остановился. Вниз по течению лес кончался, и начиналось огромное поле. Километрах в двух стояло несколько домов, отсюда - маленьких, два двухэтажных и несколько одноэтажных. Рядом с ними сверкали на солнце точки аэролётов. Пока я разглядывал, приложив ладонь к глазам, дома, три аэролёта вспорхнули с поля и, не набирая высоты, над самой землей помчались к лесу.

Слева лес стоял стеной, быстрая речка вырывалась из него и бодро бежала вниз.

Первой мыслью было ринуться в чащу, бежать, бежать, бежать, пока хватит сил...

Но я вовремя остановил себя. Тогда же меня найдут сразу.

В это время на волнах речки показалась здоровенная коряга. Она плыла из леса ко мне, растопырив короткие, причудливые корни. Решение пришло мгновенно. Я оглянулся и, не заметил ничего подозрительного, спустился к воде.

В школьном бассейне я был одним из первых. Так что утонуть не боялся как только коряга поравнялась со мной, несколькими гребками догнал ее, уцепился и, выбрав местечко, спрятал голову так, чтобы с берега разглядеть меня было невозможно.

Вода оказалась не холодной. Оказывается, путешествовать на корягах приятно.

Течение быстрое, мы с корягой передвигались со скоростью торопящегося пешехода.

Я успокоился и занялся подсчетами. Выходило, что плыву со скоростью шесть-семь километров в час. То есть вполне приемлемо. И что самое главное, в совершенной безопасности. Кому придет в голову искать перепуганного насмерть мальчишку в плывущей по речке коряге?!

Между тем мы оказались близко от домов. На берегу сидело с удочками несколько человек. Все они были в болотного цвета форме служителей природы. Наступал ответственный момент. Речка в этом месте была не широка, метров двенадцать - четырнадцать...

Меня, как и надеялся, не заметили. С глупой гордостью, что перехитрил их, я прислушивался к негромкому разговору. Жаль, не услышал его полностью - маленький отрывок. Разговаривали обо мне.

- ...К вечеру обязательно поймают. Говорят, опасный преступник?

- Разве нормальному и честному человеку взбредет в голову тягаться в лесу? Как ты думаешь?

- Он, наверное, кого-нибудь убил?

- Конечно, убил. Иначе стало бы его ловить столько народу...

Если у меня и были сомнения, то теперь пропали. А я, бестолковый, колебался, не набрать ли злополучный код три ноля, двенадцать, двенадцать, который, казалось, запомнил на всю жизнь, не сказать им: послушайте, мне страшно, прилетайте, заберите меня отсюда... Наивнячок. Что, если пилот и оба охранника погибли?

Запросто могут решить, что это дело моих рук. Может, так и решили?!

Мне удалось обмануть преследователей, но отчаянье овладело мной. Теперь-то уж точно не миновать газовой камеры...

Я плыл целый день, пребывая в горестном оцепенении. Не замечал ни лесов, ни полей, тянущийся вдоль берега. Иногда на берегу попадались дома, один раз я проплыл под мостом, по которому шли люди. Они вызывали только страх, отныне мне суждено бояться их, потому что первый же, заметивший меня, тут же сообщит куда следует, в ближайшую же администрацию, и будет тысячу раз прав, потому что преступникам не место на свободе. Разве я сумею оправдаться, человек без квалификации?

Лишь когда стемнело, когда я смертельно продрог и понял, что больше не могу удерживаться на коряге, ставшей за невыносимо долгий день самым родным на свете существом, я с огромным сожалением покинул ее. Речка заметно разлилась, течение стало тише. Я, как холодное и скользкое водяное животное, выполз на берег и, из последних сил поднявшись по пологому склону, упал на землю. Было зябко, меня колотила дрожь. Я чувствовал себя самым несчастным человеком во всей цивилизации. Должно быть, в этот момент так оно и было.

Когда немного обсох и согрелся, понял, что хочу есть. Пребывание в воде разыграло аппетит. Лежал в траве под каким-то деревом - горести отходили на задний план, я хотел одного - есть. И ничего больше!

Старался не думать о еде, занять себя чем-нибудь иным, но мысли возвращались к ней.

Вспомнил школьные обеды, подробно, как на большой перемене мы приходили и рассаживались за столами, подносы с тарелками уже стояли - невероятно вкусный бывал в школе бульон! Какие прекрасные пироги готовила мама, невозможно оторваться! Она близко, можно набрать код и поговорить с ней.

Никогда! Пусть родители живут спокойно - только мне уготовлена такая участь:

пусть уж я понесу крест один: никакая сила не заставит набрать знакомые цифры...

Когда приходил поздно вечером, родители уже спали, я заходил на кухню, открывал холодильник и мог из наличных запасов сотворить что угодно, любой сандвич, который только хотел. Невероятно счастливое время!

Стащил с плеча передатчик, положил под голову. Что-то еще должно быть? Что?.. Я потерял бластер и нож... Вскинулся в темноте, вскочил на ноги, шаря по себе руками. Ни бластера, ни ножа. Я забыл о них, а они утонули в реке, вывалились из-за пояса и утонули.

Я не совсем представлял, зачем могут понадобиться эти опасные предметы, но их потеря расстроила окончательно. Сел, прислонился к невидимому стволу и заплакал.

Тихие слезы бессилия и обиды на несправедливость, царящую в мире, вымывали остатки детства и надежд, которые еще жили во мне. Было холодно, хотелось есть, никому на свете я не был нужен, ни один человек не мог просто так, обыкновенно, поговорить со мной, кругом была враждебная ночь, из темноты неслись полные опасностей звуки и шорохи, я не мог за себя постоять, жалкие попытки спастись ни к чему не приведут. Еще день-два, и я сойду с ума - я не знаю, что делать, чем питаться, куда идти!

Утро, вырвавшее из зябкого состояния, лишь издалека похожего на сон, не принесло успокоения. Над рекой клубился белый, похожий на облако туман. Я свернулся калачиком, обхватил себя руками, пытаясь согреться, - ничего не получалось.

Пришлось встать и бегать по берегу - минут через пять стало тепло, но усталость сковывала движения. Вдобавок голод с новой силой накинулся на меня, я стал оглядываться, надеясь, что где-то рядом некто оставил на земле что-нибудь вкусное, корочку хлеба или термос с горячим супом, но не нашел ничего.

Я был в отчаянье. Между тем солнце забиралось выше, туман исчез и стало видно далеко-далеко. Кругом поднимались поросшие лесом горы. Сколько я ни всматривался, нигде не заметил ни единого следа человека. На берегу отпечатались многочисленные следы каких-то животных. Любое из них, если столкнусь с глазу на глаз, может напасть на меня и устроить себе отличный обед. Нечем обороняться. Да и зачем? Я - чужой, законы, по которым жил, не играли среди равнодушных лугов и деревьев никакой роли. Я не царь природы, как целые годы внушали в школе, не венец творения, а несчастный, жалкий, страдающий от голода человечишко, которому считанные дни осталось жить на свете.

Мне снова стало жалко себя. Я вытащил чудом уцелевшие в кармане пакетики с кофе и долго смотрел на них. Даже кофе не могу себе сделать, мне не в чем развести его. Я не найду ни стакана, ни маленькой кофейной чашки наподобие тех, какие были у нас дома, ни вообще какой-нибудь посуды, куда я смог бы налить воду.

Красивенькие пакетики с кофе доконали меня окончательно. Я кинулся к дереву, под которым оставил передатчик, схватил его и с интересом посмотрел на белую колонку кнопок... Там, перед смертью, меня накормят, позволят выспаться, дадут теплое одеяло и оставят на несколько часов в покое. Потом уж будь что будет!

Не торопясь, словно гурман перед любимым блюдом, я разглядывал передатчик - да, я слаб, признаюсь в этом, я не создан для борьбы, - и правильно, что не получил коэффициент. Такие, как я, недостойны его... Сдаюсь!

Код я запомнил. Три нуля, двенадцать, двенадцать. Без промедления включился голос. Он был сух и деловит:

- Слушаю вас.

- Говорит Нино Мискевич...

- Как вы себя чувствуете? - спросил, не дослушав, голос.

- Замечательно. Заберите меня отсюда.

- В левом углу панели кнопка с буквой "п", видите?

- Да.

- Нажмите и пальцем поверните по часовой стрелке, она вращается... Сделали?

- Да.

- У вас имеются просьбы?

- Да, я хочу есть.

- Хорошо. Не отходите далеко от передатчика.

Ждать пришлось недолго. Минут пять. Неожиданно совсем рядом, над рекой, показался аэролёт, уверенно обогнул невысокую скалу и приземлился метрах в десяти от меня.

Дверцы распахнулись, с двух сторон на землю спрыгнули мужчины. Они подбежали ко мне, я сжался, ожидая, что начнут меня бить, но первый молча обнял меня за талию и сильной рукой подтолкнул к аэролёту. Другой оглядел поляну, подобрал передатчик и вернулся.

- У вас ещё были какие-нибудь предметы?

- Были, - ответил я, - но они утонули. Бластер и нож.

- Далеко отсюда?

- Не знаю. Я плыл целый день.

Больше меня ни о чем не спрашивали. Дверцы захлопнулись, аэролёт с места ринулся вверх.

Я откинул голову на сиденье и закрыл глаза. Было тепло и дремотно.

Сознание погружалось в усталую лень. Было всё равно, что случится дальше, - я устал. И в то же время какая-то новая, неизвестная доселе часть сознания приглядывалась ко мне, оценивая. Я понимал: во мне родилась печаль. Я словно бы стал взрослей уверенных в себе людей, сидящих рядом. Взрослее и мудрей их.

Последние недели я молчал. У меня была комната, маленькая, но уютная. Не хотелось выходить из неё. Три раза в день, утром, в два тридцать, и вечером в семь часов, нужно спускаться на первый этаж в столовую.

Меня особенно не беспокоили - я пользовался этим, чтобы оставаться одному.

Единственное, что интересовало, когда попал сюда, не считают ли меня убийцей. Но спутники, летевшие вместе со мной по грозовому фронту, оказались живы... Так мне сказали в ответ на вопрос.

Здесь еще шесть моих сверстников. Никто из них не понравился мне.

Через два дня - мне выделили комнату и, казалось, забыли, что я существую, - нас собрали в зале на первом этаже - в доме множество зальчиков, кабинетов, мастерских, лабораторий - и прочитали лекцию. Нам объяснили, кто мы такие, что из себя представляем и для чего здесь находимся.

Оказалось, что каждый год во время испытаний, проходящих на планетах Заселенного мира, появляется несколько человек, не получивших квалификационного балла. В принципе такого быть не должно, поскольку каждый человек, даже самый глупый, самый ленивый, может выполнять какую-нибудь работу. Ошибка машины исключена.

Таким образом, появление людей, лишенных квалификации, стало одной из нерешённых загадок, над которой несколько веков бьются ученые. По этому поводу существуют несколько гипотез, ни одна из которых не была достаточно убедительно доказана.

Каждая из них имеет право на существование. Центр подготовки, где мы находимся, создан как раз для того, чтобы выяснить, что же мы из себя представляем.

Среди тысяч миллиардов выпускников этого года семи не был проставлен балл. Все мы здесь, в этом Центре. Для нас главной администрацией Заселённых земель делается исключение. После полугода занятий и экспериментов, призванных приблизить разрешение неизвестного, мы возвращаемся к обычной жизни. За это время мы должны определить профессию, к которой почувствуем склонность и которой решим посвятить себя. В нескольких километрах от Центра есть поселок, где живут и успешно работают люда, не получившие квалификационного балла. У нас будет туда несколько экскурсий, мы сами увидим, чем они занимаются. К сожалению, отныне и навсегда мы будем лишены связи с внешним миром. Некоторым образом нам до конца дней своих предстоит жить в узком кругу себе подобных, нам запрещено также заводить семьи... Это обусловлено тем, что никто не знает, к каким последствиям может привести появление кого-нибудь из нас в обычном мире, где живут обычные люди... Мы должны научиться чему-нибудь, потому что в противном случае рискуем не пройти испытаний комиссии - оказывается, есть еще какая-то комиссия, - и она откажет нам в праве на жизнь.

Лекция звучала ультимативно, она походила на холодный приказ, облечённый в форму информации. Я оглядывался на ребят, с которыми отныне предстояло жить, их глаза горели желанием приносить пользу обществу и хоть как-нибудь исправить досадную нелепость, допущенную машиной.

Самым любопытным в новой школе являлось то, что здесь не было ничего обязательного. Каждый волен заниматься, чем хочет.

Ребята не понравились мне - они были до приторности старательны, рвались что-то делать: кто пропадал в химических лабораториях, часами переливая из склянки какую-то гадость, кто не вылезал из небольшой обсерватории, обследуя давно изученные звёздные миры над головой, кто непрерывно пел, подыгрывая себе на синтезаторе звуков. Один занялся кулинарией, ежедневно на обед мы имели возможность пробовать необыкновенные блюда, которые то были пересолены, то горчили, то были невозможно кислы... Каждый нашёл занятие по вкусу... Кроме меня.

Коллективчик подобрался разношерстный, только двое были с Земли, я и Джим Рентой. Остальные пятеро насобирались из разных мест. Худенький коротышка Лерекс прилетел с планеты со странным названием Репозагон - я никогда и не слышал о такой, несмотря на познания в географии. Остальные жили ближе, так что могли разыскать свои звездочки в довольно мощный телескоп Центра. Они были усердные ребята, энтузиазм в них так и кипел. Они сначала сторонились друг друга, потом подружились, приняли в компанию и меня - товарища по несчастью.

Но уж очень активно старались они найти себе ремесло по вкусу, это раздражало...

Я сидел в комнате, ничего не хотелось делать.

Правда, однажды я усовершенствовал её, пришел в кабинет к администратору школы и попросил оборудовать в комнате камин.

- Что это такое? - спросил он.

Я объяснил, что читал как-то, что в старинных домах были приспособления, где можно было сжигать сухие дрова и уголь. Тепло от них шло в комнату, а дым улетучивался через трубу.

Камин под моим руководством соорудили за один день. В правила экспериментов входило выполнение наших капризов, в разумных, конечно, пределах.

До камина часто казалось, что в комнате холодно, хотя я мог заказывать любую температуру. Теперь я сидел в кресле и грелся. Заглядывали ребята, смотрели с интересом, как, потрескивая, горят дрова, и, пожав плечами, уходили к своим занятиям. Заходили посмотреть на камин и ученые. Они входили, умные и пожилые, усаживались невдалеке, поглядывали исподлобья то на небольшой огонь, то на меня.

Один как-то спросил:

- Вы не испытываете желания жить в прежних веках?

Я покачал головой.

Впрочем, они тоже долго не задерживались.

Я и сам не понимал, зачем мне понадобилось это причудливое сооружение... С ним спокойнее. И еще больше не хотелось выбирать профессию.

После того, как побывал в лесу, как сдался, происходившее со мной казалось странным... Казалось странным, что каждому человеку нужно заниматься определенным делом, выбранным в один момент, почти не по его воле, что все на свете устроено по раз и навсегда заведенному порядку и ничто не в силах его изменить.

Конечно, я мог бы побегать по лабораториям и найти не слишком тяготящее занятие.

Мог попытаться исправить приговор машины, засунув себя в жесткие рамки какой-нибудь профессии... Зачем? Чтобы влачить в ней долгие годы жизни? Чем не заключение? Общество давным-давно определило сравнительную ценность того или иного занятия, рассортировало по полочкам все, чем может заниматься человек, каждому из дел присвоив балл... Дело в балле? Баллом измеряется ценность людей?

Я вот оказался в лесу - будь у меня самая высокая квалификация, все равно не смог бы существовать в нем... Значит, есть другая справедливость?

Я несколько раз заходил в библиотеку и смотрел ролики по истории цивилизации.

Всегда ли было так, как сейчас? Интересно, что было раньше... В школе я историей не увлекался, но программу знал достаточно хорошо. По учебникам выходило, что развитие цивилизации шло к тому, чтобы из первобытных кровавых времен, полных войн и раздоров, достичь современного гармоничного состояния, где слово "вражда"

представляется архаизмом. В Центре же интерес к истории пробудился, тем более что под боком отличная библиотека... Но воспользоваться ею я не смог. Стоило явиться и во второй раз попросить копии на историческую тему, как набежали ученые и стали приставать, не хочу ли я стать историком?

Не могу что-то делать и чувствовать, как за мной наблюдают, подсматривают. Все валится из рук, любое желание пропадает.

В общем-то случилось худшее - я оказался жертвой эксперимента. Может быть, не слишком жестокого - меня не пытались нультранспортировать, не засовывали в банки с кислотой, чтобы потом попытаться вновь воссоздать из раствора, не пытались заменять мои естественные органы искусственными, дабы посмотреть, к каким отдаленным последствиям это может привести - не жестокого, зато уж до предела циничного.

Я постоянно чувствовал пристальное и бесцеремонное внимание исследователей...

Психологи любили задавать совершенно идиотские вопросы: в чем вы видите смысл жизни, какой из цветов спектра вы подарили бы добру, какой злу? Иногда по ночам дверь открывалась и ввозили анализатор, чтобы снимать мои параметры в режиме покоя. Хорошо, что анализатор всё делал быстро и экспериментаторы скоро уходили.

Я кожей чувствовал, что меня ни на минуту не оставляют одного - днем и ночью за мной наблюдали, должно быть, записывали каждое движение и каждое слово...

Естественно, данные они анализируют. Каждому хочется разрешить великую загадку природы - смысл появления на свет людей, не подверженных квалификации.

Товарищи по несчастью изо всех сил старались походить на нормальных, не обделенных машиной людей. Они с завидной энергией посвящали себя избранным занятиям, а я - безделью.

Нас выпускали из корпуса и разрешали гулять по большому парку. Днем я часто проводил там время, облюбовав небольшой бугорок, на котором росли три березы.

Там-то я расслаблялся и погружался в невеселые мысли о себе и о будущем, мрачном, как та туча, в которой мне пришлось не так давно побывать.

Не давала покоя кощунственная, невероятная в своей несуразности мысль так ли уж гармоничен и совершенен наш миропорядок? И почему совершенен, где доказательства того, что все должно оставаться, как есть, а не быть иным?

Машинка, сортирующая людей, не казалась непогрешимой, за ней, такой ирреальной, виднелась тайна, которую я чувствовал чуть ли не кожей, так явно она витала в воздухе... Хотелось узнать, как был устроен мир до машины, был ли он так плох, как писали в школьных учебниках... Я вспоминал старинные книги, которые приносил домой отец, свое, казавшееся никчемным, влечение к ним. Сколько их я перечитал ночами, закрывшись в своей комнате! Они отличались от написанного в наше время, в них был незнакомый поддразнивающий дух... Что было в них особенного? Я чувствовал себя на пороге важного открытия, но никак не мог его совершить...

Первые дни к персоналу, окружавшему меня, я относился настороженно. Потом перестал замечать, а в последнее время ученые стали вызывать раздражение... В общем-то мы находились хотя и в благоустроенной, но в тюрьме. Вглядываясь иногда во взрослых серьёзных людей, с большой сноровкой выполняющих исследования, я поражался, как бесчувственны они и похожи на механизмы. В отношениях с подопытными они безукоризненно вежливы, никогда ни на чем не настаивают, и если на вопрос: "Что из двух, самое большое или самое маленькое, я бы выбрал?" - я говорил: "А пошли вы к чёрту", - мучители не обижались, даже, может быть, радовались пунктуально регистрировали ответ.

Они с усердием ищеек искали в нас необычное и, натыкаясь на неординарное, безмерно радовались.

Безразличием, прежде всего к своей судьбе, я возбуждал особый их интерес. Меня несколько раз тактично предупреждали, что время идёт, заканчивается третий месяц пребывания в Центре, а я еще не выбрал занятия. Намекали и на заседание таинственной комиссии, которая должна решить нашу судьбу, а меня отправить в мир иной, как не поддающегося исправлению. Предупреждали не из сострадания, не из желания помочь - из профессионального любопытства.

Сначала я не помышлял о побеге, помня о беспомощности в лесу. Если уж суждено погибнуть от решения, пусть так и будет". Потом же, по мере того, как дни бежали, больше и больше хотелось жить".

Волей-неволей мысли постоянно обращались к свободе, за высокую коричневую стену, которой был огорожен наш мир.

Еще я размышлял о странном в нас, что позволило машине лишить нас права на профессию, о том, что изо всех сил стараются, но никак не могут обнаружить наши исследователи. Да разве смогут они определить, что позволило машине ударом несуществующей ноги выбросить нас из человеческого общества?

И я не мог - хотя этот вопрос занимал меня... И еще - я хотел жить, не желал зависеть от решений какой-то комиссии. Почему незнакомые, неизвестные люди, которым я ничего не должен, имеют право, посовещавшись, подарить или отнять у меня жизнь? Почему я не могу уйти, почему не волен, как большая птица с длинными серыми крыльями, парить над заборами, окнами и дверьми, никому не подчиняясь, кроме собственного хотения?

Рассматривая тлеющие угли, где огонь, спрятавшись, раскалённо мерцал в сгоревшем дереве, я пытался разобраться в себе и никак не мог понять то смутное, что бередило душу, не позволяя кинуться к дверям лабораторий, выискивая дело по вкусу, чтобы за оставшиеся недели выбрать подобие профессии.

Я твердо решил бежать, - но на этот раз не в лес, не в дикую законсервированную природу, а в самую гущу людей, в какой-нибудь крупный город, где так же трудно обнаружить человека, как и в лесу.

Я снисходительно посматривал на медиков, регулярно обследовавших мой организм, изучавших меня, наверное, до молекул, на психологов, упрямо корпевших, пытаясь добраться до только одним им ведомых истин.

- Когда вы остались в лесу один, в незнакомой обстановке, испытывали ли чувство страха? "Смогли бы вы убить человека?" Какую профессию считаете достойной себя?..

Однажды я сам спросил одного из них, такого же, как остальные, - они казались на одно лицо:

- Я вам нравлюсь?

Вопрос привел его в восторг, он принялся строчить в записную книжку, потом, не ответив, вскочил и, забыв прикрыть за собой дверь, убежал.

Минут через пятнадцать ко мне явилась целая делегация во главе с какой-то знаменитостью, седеньким морщинистым старичком. Они окружили меня, пошептались, старичок выступил вперед и прогнусавил:

- Как вы ощущаете понятие интереса? Оно абстрактно или связано с определенными представлениями?

Я не захотел разговаривать, проявив крайнюю нетактичность, - отвернулся от старичка и уставился на поленья...

Товарищи по Центру - с ними я встречался в столовой - разговаривали только об испытаниях, которые должна устроить им комиссия, и о профессии, которую избрали.

Пит Бар не переставая мурлыкал под нос гимны. Рентой несколько раз пытался рассказать, как увлекателен мир атомного ядра, где скопления мельчайших частиц образуют подобия галактик и понятие величин превращается в абсурд. Раус рисовал на салфетке химические формулы и закатывал глаза кверху, запоминая их. Я удивлялся, как он в подобной сосредоточенности ухитряется попадать вилкой в рот.

Даже засмотрелся однажды, как он это ловко делает, словно артист. Я бы так не смог.

Пользуясь тем, что нас за столом было только двое, я спросил:

- Послушай, Раус, зачем ты выбрал химию? Есть же другие, не менее интересные науки?

Он отвлекся от салфетки и снисходительно посмотрел на меня.

- Во-первых, нравится, - загнул он палец. - Во-вторых, область, которой я занимаюсь, по моим подсчетам, может дать коэффициент не ниже "семидесяти двух".

- Так это же липа, - рассмеялся я. - Будешь жить в монастыре и делать вид, что что-то из себя представляешь?

- Я буду в монастыре, - обиделся он, - а вот где будешь ты?..

Да, на самом деле, где буду?.. Я поражался собственной легкомысленности. Вместо того чтобы всерьез задуматься о будущем, попытаться использовать шанс, мне предоставленный, я печалюсь, полюбил совершенно бесполезное занятие, пытаюсь понять что-то смутное, может быть, и не столь важное, что брезжит на краю сознания и изо дня в день все больше не дает покоя.

Между тем план побега отчетливее возникал в голове... Сначала дело казалось невероятным, - я обошел стену, которой огорожена территория Центра, и не обнаружил ни единой щели. Чуткие датчики реагировали на мое появление - едва касался стены, как на ней загоралась предупреждающая надпись: "Стой!" Позже я кое-что придумал. Идея, посетившая меня, была проста и неожиданна. Я чуть было не подпрыгнул на месте: как не допер до этого раньше! Оставалось как следует подготовиться, предусмотреть некоторые частности, и можно рискнуть.

Провел несколько осторожных экспериментов, они увенчались успехом.

Как-то я спросил психолога, на какой коэффициент могу рассчитывать и почему, несмотря на то что коэффициент будет, мне и моим товарищам жизнь предстоит провести в затворничестве.

Он принялся объяснять, что комиссия имеет право присуждать коэффициенты от "одного" до "ста", но коэффициенты эти искусственны - этим и объясняется, что те, кто получил их, должны находиться в изоляции, в собственном мирке. А чтобы община не разрослась, она предназначена к вымиранию, поскольку членам ее запрещено заводить семьи.

- Какой же коэффициент у вас? - спросил я.

- Девяносто шесть, - ответил психолог довольно буднично.

Тут я изобразил на своем лице восхищение, сказал, что никто из нашей школы не получил столь высокого балла.

Лесть воодушевила психолога, он снисходительно улыбнулся и заметил, что в своей школе тоже был единственным выпускником, получившим столь высокий балл. Он светился от счастья, что я позавидовал ему, даже на время забыл свои идиотские вопросы.

После нашего разговора он стал выделять меня из остальных, улыбался при встрече и иногда, словно старший товарищ, похлопывал по плечу.

Я стал приглядываться к окружающим, ко всем, кого мог встретить на небольшой территории Центра, и заметил, что по их отношению друг к другу нетрудно определить, у кого коэффициент больше. Хотели они или нет, разница баллов давала себя знать тут же, она отражалась на их поведении, на лицах, на манере смотреть на собеседника. Обращение к младшим по коэффициенту было нарочито вежливым, отношение к старшим отличалось почтительностью, почти заискиванием. Если разница в баллах была большая, то старший просто не замечал младшего.

В своем городе я встречал такое, но тогда подобные отношения казались естественными. Наш дом заселен коэффициентами от "тридцати" до "сорока", соседний - от "пятидесяти" до "пятидесяти пяти". Несмотря на то что дома рядом, отношение между жильцами, с одной стороны, снисходительное, с другой - выжидательно улыбчивое.

Я грелся у камина, размышляя... Обдумывая побег, я не мог решить одну проблему - вернее, решил, но осмелиться осуществить задуманное не мог. Чтобы жить среди людей, нужны деньги, у меня их не было. Можно было бы, конечно, добраться до дома и попросить денег у родителей, но то немногое, что они дадут, ничего не изменит, вдобавок меня у них-то и станут ждать.

Необходимо добыть много денег, и сразу. Это можно сделать одним способом - ограбить кассу... Когда эта мысль впервые пришла в голову, я покрылся холодным потом. Мыслимо ли - покуситься на чужое! Предположение подобного чудовищно! Я читал в старых книгах, что когда-то люди могли воровать и грабить, - их наказывали: вешали, сажали в тюрьмы. Когда-то было много тюрем. С тех отвратительных пор утекло немало времени. С появлением машины, определявшей судьбу, отводившей каждому человеку его долю, поползновения на чужое добро быстро исчезли. Да и какой в них был смысл?

Каждый сразу же получал свое - желания переделывать, отнимать у других ни у кого не возникало. Считалось, что на свете царит абсолютная справедливость. Должно быть, так оно для остальных и было, но только не для меня.

Разве справедливо, что сначала меня лишили всех прав, которыми может пользоваться человек в цивилизации, потом взяли подопытным кроликом, а затем, когда отпадет во мне надобность, отправят в веселящую газовую камеру, где я тихо, навечно засну со счастливой улыбкой на устах. Я хочу жить, жить не как-нибудь, не в клетке, - свободным. Я чувствую в себе столько жизни, что, наверное, ее хватит на десятерых.

И все-таки не легко было решиться на кражу и на побег. Если бы к исходу полугодия нас не собрались переводить куда-то, в более удобное место для прохождения испытаний - я подслушал новость через окно административного помещения, я так низко пал, что стал уже и подслушивать, - то неизвестно, как скоро я смог осуществить свой план.

Бежать нужно было следующим утром, не позже - после обеда за нами прилетал аэролёт, опять мы приковывали к себе всеобщее внимание, тогда предпринять что-либо становилось трудно.

Вечером, как всегда, я сидел у камина, не отрывая глаз от гибких языков пламени, прокручивая детали предстоящего дела. Неприятный холодок, словно бы я стоял на краю пропасти, забирался внутрь. Я был готов преступить незыблемое, что немного раньше, всего несколько месяцев назад, представить бы не смог - и тем самым ставил себя вне общества!

В половине двенадцатого разобрал постель и потушил свет в комнате. Из одежды, висевшей в шкафу, сделал на кровати подобие спящей человеческой фигуры. Об этом приеме я прочитал в одной из старинных книг, которые приносил отец.

Дальше я осторожно выскользнул в пустой коридор и пошел к лестнице, ведущей на первый этаж. Никого не было. Все спали. Я не торопясь приблизился к двери кассы и повернул ручку, - та открылась. Щелкнул выключателем, свет вспыхнул, осветив цель моего визита - большой металлический шкаф, стоявший в углу. Я рассчитывал, что ключ от него хранится где-то в комнате, вот хотя бы в ящике стола. Открывал ящики, не спеша просматривая, что лежит в каждом из них. В третьем, самом верхнем, я и нашел ключ.. Остальное было делом нескольких минут.

Я смотрел на ровные пачки денег, наполнявшие полки шкафа, и удивлялся, почему, кроме меня, никому не приходила мысль взять их, это же так просто!

Небольшая сумка, которую прихватил с собой, быстро наполнялась. Я старался брать пачки, чтобы со стороны их убыль была незаметнее. Потом аккуратно закрыл дверцы, а ключ вернул на прежнее место. Выключил свет, приоткрыл дверь и выглянул в коридор - он был пуст.

Ночь я не спал, снова и снова переживая свое преступление. Постепенно за окнами стало светать, я все лежал с открытыми глазами. Несколько раз решался вернуться в кассу и выложить деньги, в конце концов можно обойтись и без них, но в следующий момент решение слабело, я находил массу отговорок и убеждал себя, что все сделал правильно. Как только убеждался в этом, совесть снова просыпалась, сумка на стуле жгла и я осознавал, что поступком своим окончательно перешел невидимую грань, отделявшую меня от человечества. Покушение на общественное добро немыслимо! Даже мысль об этом казалась кощунственной - и вот я, я, не кто-нибудь другой, совершил это!

Мелодичный звон будильника застал меня не поборовшим сомнения, по-прежнему колеблющимся. Но настало время говорить "б". Пути назад не было!

Я торопясь оделся и посмотрел в окно. У дальнего крыла здания стояла машина, каждое утро вывозившая баки с мусором. Маленький сгорбленный человечек, с дистанционным пультом управления в руках, спускал с машины пустые баки - моё время настало.

Было десять минут в запасе, я не спеша оделся, посмотрел на себя в зеркало. Лицо было бледно, с мешками под глазами, я не узнал его. Попытался отличить в нем следы порока, овладевшего мной, но не смог, лицо мое было лицом усталого молодого человека - ничем не примечательное.

В коридоре навстречу попался обожающий меня психолог.

Он быстро шёл, с папкой под мышкой.

- Как дела? - весело спросил он. - Куда в такую рань? Он был сама приветливость и любезность, а между тем знал, что сегодня видит меня и моих товарищей, своих подопытных, в последний раз. Ведь нас после обеда увозят.

- Почему вы не спите? - ответил я вопросом на вопрос.

- Дела, мой мальчик, дела, - весело пропел он и поспешил дальше. У него были причины быть довольным, еще один этап его исследований приближался к концу.

Я тоже заторопился в сторону.

Сгорбленный человечек сгрузил уже пустые баки и поднимал на машину полные. Когда я неторопливо подошел к нему, осталось всего три. Он умело справлялся с ними, должно быть, провел за этой работой не один десяток лет. Баки, послушные командам с пульта, коробочку которого он держал в руках, выкатывались из полуподвала, их подхватывал манипулятор, аккуратно ставя на машину.

Я постоял, наблюдая за работой, а затем, когда процесс был завершен и он собрался садиться в кабину, надменно и резко сказал:

- Послушайте же, вас зовут.

Я специально, забравшись в парк, тренировал повёлительные интонации в голосе.

Вероятно, они удались, раз человечек замер у кабины, вскинул робкий взгляд синих старческих глаз и послушно спросил:

- Кто?

- Там. - показал я на раскрытую дверь полуподвала. - Вы не заметили.

Он недоверчиво посмотрел, но шагнул в освещённый холодным электричеством коридор.

Я захлопнул за ним дверь, накинул большой крючок, которым она запиралась, и перевёл дух. Дело было сделано, отступать поздно.

Водить машины я умел, школьная любознательность не прошла для меня бесследно...

Расчет строился на том, что охранники, несмотря на бдительность, имеют коэффициент немного больше, чем мусорщик. Следовательно, он со своей машиной для них пустое место, Послушная руке мусоровозка неслышно тронулась и покатилась по дорожке к выходу.

Перед воротами я притормозил.. Охранник в стеклянной будке несколько минут делал вид, что не замечает замершей на месте машины. Потом вышел, лениво обошел её - вероятно, так предписывала инструкция - и с достоинством нажал кнопку.

Створки ворот стали раздвигаться. Я терпеливо выжидал, пока ворота не откроются полностью, затем не спеша выехал с территории Центра. Был спокоен, и тени волнения не коснулось меня. Словно бы я нашел ключ ко всем замкам мира и успел привыкнуть к этому. Выехал, свернул влево и двинулся по дороге.

Все-таки к побегу я подготовился основательно - маршрут стоял перед глазами. В сорока километрах от Центра расположен небольшой городок Ольметвиль, оттуда самолетом можно было долететь до Клевтона, а оттуда до Вамопы, главной столицы планеты. Население городского конгломерата приближалось к ста двадцати миллионам, затеряться среди такой массы людей было не сложно.

Необходимо только поменять транспорт - во-первых, чтобы сменить тяжело груженную машину на более быстроходную, а во-вторых, мусорщик мог уже поднять тревогу или должен был сделать это с минуты на минуту. По обочинам стояли загородные дома сильных мира сего. У некоторых припаркованы красивые удобные машины, но я уже передумал, - мне нужен аэролёт. Я ни разу не пробовал управлять им, хотя, как это делается, знал. Самоуверенность распирала, мне нравилось преступать закон - должно быть, в этом состоял главный порок, который Целых шесть месяцев выискивали во мне экспериментаторы.

Я выбрал небольшой спортивный аэролёт небесно-голубого цвета. Он стоял метрах в пятидесяти от дороги и выглядел заманчиво... Без сожалений я расстался с машиной мусорщика и сел в удобное кресло. Как и предполагал, управлять оказалось просто...

В аэропорту Вамопы мы приземлились в половине первого. Никто не обращал на меня внимания, ни соседи по креслу, ни вежливая стюардесса, ни проверяющие билеты в Клевтоне - в фирменных синих костюмах, с выражением серьезности от выполняемой работы на лице.

Я отвык от людей, от разговоров, от шума и суеты больших городов. В Центре ученые, роящиеся вокруг, ребята, усиленно пытавшиеся кое-как исправить ошибку судьбы, вызывали раздражение, здесь же я, окунувшись во множество других людей, почувствовал к ним любопытство, словно очень долго пробыл где-нибудь на задворках вселенной.

У меня не было паспорта. Конечно же не трудно раздобыть его - благо нравственных барьеров для меня отныне не существовало.

Я позаимствовал его у чудака, чем-то похожего на меня: возрастом, худобой несколько вытянутого лица. Он стоял у информатора, интересуясь, каким транспортом лучше всего добраться до университета.

- Простите, - сказал я, - ваш паспорт?

- Зачем? - полюбопытствовал он, доставая его.

- Служба регистрации движения, - выдал я первую пришедшую на ум фразу. - Подождите здесь пять минут...

Так он меня и видел.

Мое имя отныне Джим Мортон, студент технологического института Бирзена, столицы планеты Люп. На матушку Землю я, должно быть, прилетел с экскурсией, поклониться местам, откуда выпорхнули предки и пустились в дальний путь по полным чарующих приключений просторам космоса. Мой балл оказался "сто четыре" - я приятно удивился этому, пряча паспорт в карман. Что и говорить, теперь я полноправный гражданин лучшего из миров. Меня обуяла тщеславная гордость от столь высокого коэффициента.

Такси, которым воспользовался впервые, за полчаса доставило меня в самый лучший отель города "Карл XI". Молодого провинциала встретили с распростертыми объятиями, содрали кучу денег, но поместили в поистине царский номер. Я не имел представления, что на свете бывают такие квартиры. Если уж совсем откровенно, я даже не запомнил количества комнат. Непременно бы заблудился, вздумай обойти их все. Заказать завтрак, - я изрядно проголодался, - принять душ, а затем устроить подлинное пиршество было делом не столь уж долгим...

Потом решил отдохнуть, но сон не шел, в голову почему-то лезли тревожные мысли.

Несмотря на то что я перехитрил всех, казалось, что чего-то недодумал, упустил какую-то мелочь, важную, из тех, которые упускать нельзя.

Вряд ли научная братия сможет разыскать меня. Ну, кинется в погоню, найдет покинутый грузовик, узнает, что пропал со стоянки аэролёт. Что дальше? Планета большая. Ищи теперь меня, свищи, как ветра в. поле. На этот счет я спокоен...

Так что же волнует? То, что украл деньги? Вреда мне причинили на гораздо большую сумму. То, что запер мусорщика, похитил аэролёт, позаимствовал чужой паспорт?

Мусорщику полезны маленькие приключения, его жизнь однообразна, аэролёт вернут владельцу, потерянный паспорт заменят новым. С этой стороны тоже можно быть спокойным. Что же тогда не дает мне покоя?

В дверь постучали.

Хотя опасность не могла угрожать, я напрягся. Кому я понадобился?.. Но вошёл всего-навсего коридорный, он учтиво поклонился и подал с серебряного подноса красивый, с рисунком и текстом бланк.

На твердой белой бумаге было написано: "Уважаемый гость! Как известно, отель "Карл XI", в котором вы остановились, пользуется репутацией одного из лучших отелей Вселенной. Право быть нашим постояльцем имеют граждане, профессиональный коэффициент которых не опускается ниже "ста". Из вашей анкеты, уважаемый Джим Мортон, стало известно, что ваш балл - "сто четыре". Филиал "Клуба - сто четыре"

проводит свои дружеские встречи по вторникам. Место встреч - бар "Галактика" в восемнадцать часов. Входным пропуском служит настоящее приглашение".

Сегодня как раз вторник. Меня, как самого настоящего члена, приглашали в клуб, и отказываться я не хотел.

Меня уже охватила самая настоящая гордость, что я, как личность, уважаем...

В магазине готового платья я приобрел довольно приличный костюм, так что на собрание филиала "Клуба - ста четырех" пришел во всеоружии молодого, вступающего в жизнь человека, с весьма приличным баллом.

Бар оказался небольшим, оформленным в виде кусочка астероида, окруженного причудливым звездным небом. Он был уютно обставлен. Всего собралось человек десять, некоторые из них знали друг друга. Председатель филиала, высокий полнеющий мужчина с выхоленным лицом и приятными манерами дипломата, попросил у собравшихся разрешения открыть вечер.

- Друзья, - сказал он, - мы занимаем в обществе довольно высокое положение. В "Клубе - ста четырех" Вамопы состоит на учете тридцать тысяч сто пятнадцать человек, мы в полной мере можем отнести себя к элите цивилизации... Мы собрались здесь, чтобы еще раз посмотреть друг на друга, ощутить родство душ, которое дает общий коэффициент. Общение необходимо, оно обогащает нас, объединяет, позволяет найти островок отдыха среда шумного мира суеты... Среди нас новый член, наш гость, прилетевший с далекой планеты Люп. Он еще юн, надеюсь, мы окажем ему гостеприимство на старушке Земле, в нашем родном городе, самом древнем городе Заселенных Земель. Его имя Джим Мортон, прошу любить и жаловать. Он захлопал в ладоши, не отрывая от меня гостеприимного взгляда. Пришлось встать и раскланяться. Среди присутствующих было несколько девушек. Пока официанты обносили нас подносами с шампанским, одна из них, стоявшая неподалеку, подошла ко мне.

- Позвольте представиться, - сказала она. - Я дочь Холмса Синклера, председателя Клуба. Вы давно прилетели? Меня зовут Джин.

- Сегодня.

- У нас немного консервативно. Вы, наверное, обратили на это внимание.

Расскажите что-нибудь о местах, где вы живете.

- Это не интересно, - промямлил я.

- Должно быть, в тех местах, откуда вы, полно всякой экзотики? В лесах встречаются кадавры и вампиры, вы не расстаетесь с бластерами?

Она, конечно, смотрела те же фильмы про дальние миры, что и я, - а в них полным-полно всяких чудовищ.

- Не совсем так, - ответил я после паузы. - Хотя вы, без сомнений, во многом правы... Я здесь новый человек, ни разу не был на Земле. Не согласились бы вы стать моим гидом?

- С удовольствием. В меру возможностей... Молодежь в наше время так разобщена...

Рядом остановился с почтительным поклоном официант. Мы взяли по фужеру с шампанским и продолжили разговор, вооруженные напитком.

- Последнее время я стала очень серьезной, - сказала Джин. - Знаете, в голову приходят забавные мысли. Я часто бываю в Клубе, он у нас за городом, в дивном месте, в субботу я вас туда отвезу, не возражаете?.. Ведь вы, Джим, не будете возражать?

- Никогда, - сказал я как можно признательней. Начало новой жизни нравилось мне.

Вдобавок мое имя и имя девушки были похожи. Можег быть, между нами есть и внутренняя схожесть?

- В Клубе такие умные люди, - сказала Джин, - на прошлой неделе отмечали открытие в области физики, его сделал наш хороший знакомый, Густав Кейвуд, я вас познакомлю... Я подумала тогда, зачем живут остальные люди, ну те, кто ничего не может? У кого квалификационный балл ниже "ста". Можно как-то оправдать существование девяностых или восьмидесятых, но что делают на Земле пятидесятые или там сороковые? Неужели у них не развивается чувство собственной неполноценности?.. Не могу понять.

- Не всем же делать открытия в физике, - решил возразить я. - Наверное, остальные создают им условия. Кто-то должен растить хлеб, печь из него булки или разносить шампанское, накрывать на стол, дежурить на станциях, которые дают свет и тепло.

- Правильно, - обрадованно всплеснула руками Джин, - как я сама не додумалась.

Но они такие безликие, словно роботы. Посмотрите, - кивнула она в сторону официанта, - на его лице следы вырождения... Все-таки разница между людьми с разной квалификацией бросается в глаза. Сравните официантов и членов Клуба. У вас, например, - простите, что я про присутствующих, читается мысль в глазах, видно, вы умный человек.

- А если бы вы не знали мой балл, сколько бы дали?

- Сто четыре, - рассмеялась Джин.

- Как вы относитесь к тем, у кого "двадцать" или "тридцать"?

- Не знаю, как на вашей планете, мы их не замечаем. Они - пустое место. Вы совершенно правильно сказали, их дело выполнять необходимую черновую работу. Для этого они созданы. Каждому свое - как когда-то заметили древние.

- Есть ведь такие, кто получает совсем низкий балл, скажем, "два" или "три".

Джин рассмеялась, у нее была очаровательная улыбка. Наверное, она об этом знала, потому что смеялась часто.

- Не могу представить. Ни разу не сталкивалась. По-моему, их место в больнице, это не люди даже.

- Пришлось как-то слышать, - продолжал я, - что бывают отдельные экземпляры, которые на квалификационных испытаниях вообще не получают балл.

- Не верю, - изумилась Джин. Глаза ее стали большими и изумленными, как будто, я рассказал полную чудес историю из жизни собственной планеты.

- Тем не менее это правда. У моего приятеля по университету был в классе парень, он не получил никакого балла.

- Как забавно... Папа, папа, иди сюда!

К нам, снисходительно улыбаясь, подошел председатель Клуба. Он наклонил голову, еще раз здороваясь со мной, и вопросительно посмотрел на дочь.

- Папа, Джим рассказывает интереснейшие вещи. Я буквально отказываюсь верить.

Представляешь, он утверждает, что существуют молодые люди, вообще не получившие на квалификационных испытаниях никакого балла. Не может быть! Джим утверждает, что такой мальчик учился в классе у его приятеля. Машина не поставила ничего.

Вот бы взглянуть на него в тот момент, представляю, какое забавное было зрелище.

Холмс Синклер с любопытством посмотрел на меня.

- Это правда?

- Совершеннейшая. Гарри, - это мой приятель, - утверждает, что это был нормальный парень. Более того, по многим предметам он был первым учеником в классе.

- Что с ним стало потом?

- Исчез. Гарри говорил, никто ничего не знает, он несколько раз интересовался у родителей, но те не говорят. Или не хотят, или тоже не знают.

- Я вроде бы слышал о подобных случаях, Джин. Мистер Мортон говорит правду. Это одна из загадок цивилизации. Говорят, каждый год появляются один или два человека, которые не получают квалификационного балла.

- Что с ними бывает? - заинтересовалась девушка.

- Трудно сказать. Сведений мало. Этим занимаются там, - сказал Холмс Синклер и ткнул пальцем в потолок. - Если я не нужен больше, отпустите меня к моим обязанностям.

Он ушел, а Джин произнесла:

- Надо же, какие чудеса! Я об этом нигде не читала. И было начала думать, что на свете нет ничего удивительного.

- Так как бы вы отнеслись к такому человеку?

- Не знаю... - рассмеялась она. - Их нужно сажать в клетки, как в зоопарке, и показывать за деньги, как невероятную диковинку.

До субботы Джин показывала мне город. Деньги таяли, но я о них не жалел. Мне нравилось изображать любопытного, несколько неотёсанного, но облагороженного высоким баллом провинциала.

Где мы только не побывали: на выставке космической экзотики, на экспозиции объемных фильмов - последнего новшества, где, подключившись к аппарату, можно было как наяву совершать сказочные подвиги, летать в космолетах, сражаться с армадами коварных инопланетян, - побывали в городке развлечений, от которого весь следующий день кружилась голова, ездили в парк, куда пускали членов Клубов от "ста" и выше. Там в прудах плавали настоящие лебеди, белые и черные, и в одном месте ходили по мелкой воде розовые фламинго. В парке было безлюдно, мы бродили с Джин по аллеям, от одного любопытного места к другому, она брала меня под руку, и я с непонятным чувством, в котором были и нежность и откровенная растерянность, ощущал тепло ее ладони у себя на руке.

Вечера мы тоже проводили вместе, Джин добросовестно осуществляла обязанности экскурсовода. Сидели в тихих изысканных ресторанчиках, подобных я и представить не мог. Оформленные в стиле "ретро", они казались вдвойне приятными, потому что в свое время я прочитал много книг о тех временах, когда люди предпочитали аэролётам запряженных лошадей и не считали зазорным, вернувшись из космического полета, надевать кирзовые сапоги и пахать землю при помощи сохи.

Джин переодевалась в вечернее платье, каждый раз новое, мы часто с ней танцевали, она пахла чем-то манящим, от чего кружилась голова, и была нежна со мной.

Меня не тревожило будущее, казалось, что отныне оно устроится. Что мне стоило сказать, что решил остаться на Земле?! Знаний наверняка хватит, чтобы поступить в университет, - а Джин такая красивая девушка.

В пятницу мы поцеловались. Это произошло само собой, когда мы спускались из ресторана к стоянке такси. Было поздно, огромная Луна серебрила ступени, Джин поскользнулась, пришлось подхватить ее, мы прижались друг к другу и поцеловались.

Она попросила проводить ее, и у дверей дома мы поцеловались еще.

Спать ни капли не хотелось, и я решил посидеть в баре. Я уже знал несколько неплохих заведений и попросил водителя везти меня в "Фиалку", на улицу Разрушенной цитадели... По видео передавали последние известия, и я, отпивая холодный, с мороженым, коктейль, стал их смотреть. Ничего особенного в этот день в цивилизации не произошло. Потом диктор сказал, что сейчас покажут фильм молодого режиссера под названием "Побег".

Перед глазами стояла Джин, ее блестящие, притягивающие глаза, улыбка, делающая ее лицо живым и неотразимым.

Внезапно я вернулся на Землю!.. На экране возник Центр и бедный мусорщик, испуганно барабанящий в дверь!

Кровь прилила к лицу! Что это! Что это значит?!

Между тем появился покинутый грузовик, примятая под ногами трава вела на площадку, с которой я улетел на аэролёте. Мой путь повторился в точности: и касса аэропорта, где брал билет, и салон самолета, и даже лицо соседа, с которым сидел. Потом я увидел растерянного парня с Люпы и отель "Карла XI", в котором остановился. Камера обплывала номер. Затем возникла уютная обстановка ресторана, оформленного в стиле "ретро", и танцующая пара, издалека напоминающая меня и Джин... Фильм проходил под негромкую музыку. В финале возникло незнакомое лицо с поэтической непричесанной шевелюрой и принялось речитативом читать строки, из которых следовало, что беглец должен вернуться сам, индекс он знает, небесное око следит за каждым его шагом, но важен принцип добровольности, пропавший должен обнаружиться самостоятельно.

- Какую муть стали показывать по ящику, - проронил сосед по столику, заспанного вида мужчина в помятой рубашке.

Я подозрительно посмотрел на него. Не мог ничего понять. Хотелось сорваться и бежать, бежать без оглядки неизвестно куда...

В гостиницу я не вернулся. Ночь бродил по улицам, внимательно следя, не идет ли за мной кто-нибудь. Освещенные яркими фонарями улицы оставались безлюдными. Я нырял в подворотни, бежал до изнеможения по узким переулкам, останавливался, снова оглядывался - меня никто не пытался преследовать.

На востоке светало, когда я зашел в автомат и позвонил Джин. Кроме нее, у меня никого не было.

- Джин, - сказал я, - как ты относишься к тому, что я открою тебе маленький секрет?

- Мортон, - сказала она, - я очень рада, что ты позвонил, но тебе не кажется, что еще слишком рано?

- Пока мы не виделись, со мной кое-что произошло. Ты можешь вы слушать меня?

- Могу, - ответила она, - сейчас зажгу свет. Подожди минутку. В трубке зашуршало, потом ее голос гораздо приветливей сказал:

- Слушаю, - Джин, - начал я, - я не тот, за кого себя выдаю.

Произнеся главную фразу, я оглядел улицу - она по-прежнему была пустынна.

- Во-первых, меня зовут не Джим, а Нино, фамилия - Мискевич, родился и вырос здесь, на Земле, в Пепате, это маленький городок трёх часах лета отсюда. Я не учусь ни в каком университете, только в прошлом году, шесть месяцев назад, закончил школу и прошел испытания.

- Разыгрываешь - я не верю тебе.

- Это не всё, Джин. Помнишь, в первый вечер мы говорили о тех, кто не получает на испытаниях балла. Так вот, я один из них. Я сбежал из места, где содержатся такие, как я. Теперь ты все знаешь, можешь по мочь мне?

Джин в трубке молчала, я подождал, потом снова повторил вопрос.

- Не думала, что тебе понадобится разыгрывать меня под самое утро я так хорошо спала. - ответила она нерешительно.

- Всё, что сказал, сущая правда. Им удалось выследить меня, не знаю как, они зачем-то предупредили меня об этом. Мне нужно скрыться на время, чтобы меня не нашли. Это вопрос жизни, пойми.

- Ты неумно шутишь, - наконец сказала Джин, но сердито, тоном которым никогда не разговаривала со мной. - Я скажу прямо, если ты не тот, за кого себя выдаешь, это чудовищно, это хуже самого гнусного предательства, хуже самого плохого. Если ты не шутишь и сказал правду, я не хочу тебя видеть. Скажи спасибо, что не сообщу куда следует. Если же ты появишься еще, то я это сделаю непременно...

Если же это шутка, то она не умна, ты наверняка пьян, советую тебе пойти домой и как следует выспаться. Я на тебя обижена, ты, наверное, принимаешь меня за кого-то другого.

- Спасибо, Джин, - поблагодарил я ее и отключился.

В кабине стало тихо - вдалеке из-за угла показался мужчина с собакой. Я вышел и быстрым шагом свернул в переулок.

Скоро утро, долго я так не выдержу. Я почти бежал по темному, окруженному высокими зданиями пространству. Рассвет высоко в небе заголубел холодной кляксой. Мужчины с собакой сзади не было - должно быть, он обыкновенный ранний прохожий.

Впереди оранжевым засветились окна ночной забегаловки. Я перевел дух, оглянулся и только после этого открыл дверь.

Небольшой бар пуст, положив голову на стойку, дремал хозяин, его розовая лысина блестела от жары. Он не поднял голову на звук дверного колокольчика, я остро позавидовал его безмятежному спокойствию.

Как бы мне хотелось беззаботно улечься где-нибудь, где могу чувствовать себя спокойно и ни о чем не думать. Закрыть глаза и спать. Я присел на высокий табурет и постучал по стойке, рядом с ухом хозяина, монетой.

Он поднял голову, еще не разглядев меня как следует, схватил полотенце и начал протирать и без того чистый пластик.

- Кофе, - сказал я.

- Может быть, мальчик закажет выпить? - услышал я сзади женский голос.

Рядом села женщина - она была изрядно напудрена, ресницы излишне черны, губы вызывающе красные. Я без труда догадался, что она делает здесь, в баре, и зачем подошла ко мне, но не испугался. Мне ли бояться таких мелочей.

- Что Вы пьете? - спросил я.

Она подняла на мое "Вы" удивленные глаза, но ответила:

- Какую-нибудь бурду получше, например виски.

Я кивнул хозяину, он зевнул и сказал: "Деньги". Пришлось вынимать бумажник.

Когда он увидел пачку сотенных купюр, от волнения уронил полотенце.

Женщина присмирела и сидела молча... Я допил кофе и спросил:

- Где вы живете?

- Рядом, - ответила она и посмотрела на меня вопросительно. Мы вышли из бара, я схватил ее под руку и попросил идти быстрей.

- Зачем вам я? - сказала она хриплым грубоватым голосом. - За те деньги, которые у вас есть, вы проведете время с хорошенькой маленькой девочкой. Ваш коэффициент, наверное, где-нибудь за шестьдесят?

- Сто четыре, - сказал я автоматически.

Она остолбенела, замерла на месте и посмотрела на меня так раболепно, что сразу показалась старой и жалкой. От ее нетрезвой уверенности не осталось следа.

- Мне нужно выспаться, - сказал я. Она кивнула и зашагала как могла быстро. Это меня устраивало. И, несмотря ни на что, я долго не мог заснуть. Восстанавливал в памяти подробно, до мельчайших деталей, небольшой фильм, который показывали после известий по видео. Без всяких сомнений, фильм предназначался для меня. Я ничего не мог понять. Значит, мой побег с самого начала снимали? Нет - ведь ни разу на экране не промелькнул я. Лишь перед финалом в сцене из ресторана кто-то отдаленно похожий на меня и Джин танцевал вместе... В темноте чужой комнаты, расположившись на старом, от этого мягком и удобном диванчике, стало казаться, что меня преследуют сверхъестественные силы - от них нет спасения... Спасение лишь в покое, в тишине вокруг. Сон пришел сам по себе, я упал куда-то в темноту и усталость. Провалился спиной в небытие, а когда открыл глаза, то услышал, как за стеной негромко играет музыка...

За стеной негромко играла музыка, я оглядел незнакомую комнату вспомнил, как попал сюда.

Уснул, ощущая вокруг присутствие сверхъестественного существа. окружившего меня и забавлявшегося мной, словно марионеткой. Сейчас же, в свете дня, под оркестр из-за стены, вчерашние загадочные события не казались столь необъяснимыми.

Должно быть, за время, что спал, в голове не прекращалась прежня работа, раз открыл глаза, готовый к рассуждению.

Кто я? Один из немногих, которым не повезло. Последние месяцы ушел в свои проблемы, меня интересовал лишь я сам и то, каким способом сохранить жизнь и свободу. В глазах исследователей я представлял собой жалкого подопытного кролика, запас которых пополняется каждый год. Они проведут надо мной и мне подобными серию экспериментов, выяснят, что необычного содержится в нас, определят патологию заставившую машину поставить нас вне квалификации, - и потеряют к нам интерес. У них все рассчитано. Процесс опытов продолжался полгода. За это время они набирали достаточно данных, чтобы еще полгода, до новой свежей партии, ломать копья в научных диспутах. Мы же становились лишними и, вероятно, опасными - для нас существовала резервация... Я предполагал, что по окончании экспериментов, затерявшись в большом городе, останусь незамеченным.

Станут ли меня особенно искать? Нет, конечно. Ведь для этого нужно затратить большие средства, привлекать огромное количество людей, техники и энергии.

Районном; отделению Службы Преследования, куда передадут сообщение о побеге, наверняка это не под силу. Понимал, что, когда меня искали в заповеднике, я был нужен, представляя из себя загадочную, необследованную единицу. Теперь же другое дело.

Освободив мусорщика, обнаружив брошенную машину и отсутствие аэролёта, мои преследователи сбились бы со следа, потому что я пропадал в огромном мире, где кишели миллиарды людей. Через некоторое время они бы потеряли надежду обнаружить меня и забыли бы обо мне.

Так казалось... На деле произошло другое. С момента побега до момента, когда мне показали фильм, прошло четыре дня. В фильме не было меня, значит, можно предположить, что сбежал я удачно, - просто они не менее удачно шли по моим стопам. Найти машину и брошенный неподалеку от аэропорта аэролёт несложно. Но обнаружить, на каком самолете я вылетел и куда, - гораздо трудней. Еще тяжелей проследить мой путь в Вамопу и сделать это так быстро. Для этого нужны усилия Центральной Службы, а она не занималась пустяками. Об этом я знал точно. Истории удачно раскрытых преступлений постоянно расписывались по видео, мы с ребятами из школы подробно интересовались работой Службы. Мы считали себя знатоками, многие из нас мечтали попасть служить туда и прекрасно знали ее возможности.

Обнаружив, они могли без особого труда схватить меня. Почему этого не сделали?

Более того, предупредили меня, что им все известно. Зачем? Какой в этом смысл?

Чтобы посмотреть, что буду делать дальше? Возможно. Они использовали этот прием, когда нужно, чтобы разыскиваемый привел их куда-то, к цели, которую знал только он. Что хотят они от меня - у меня нет цели... Только одного, чтобы я снова набрал злополучный код? Им зачем-то нужно это.

Но если так, то, значит, они уверены, что не выпустят меня из виду. Это, в свою очередь, означает, что я представляю для них большой интерес, гораздо больший, чем я предполагал.

Должно быть, еще эксперимент. Пусть так, постараюсь, чтобы он обошелся им как можно дороже. Я влечу им в копеечку!

В дверь постучали, потом она приоткрылась, и в комнату вошла вчерашняя женщина.

Она была в домашнем халате, но лицо ее было ярко накрашено.

- Уже проснулись? - спросила она. - Шесть часов вечера.

- Я, наверное, причинил вам массу хлопот?

- Что вы, - ответила она, гостеприимно улыбаясь, - отдыхайте, пожалуйста. Я приготовила завтрак.

С этими словами она вышла, а через минуту распахнула дверь и вкатила в комнату небольшой столик на колесиках, уставленный тарелками.

- Вы, конечно, привыкли, чтобы вам подавали завтрак в постель. Во всех фильмах таким, как вы, подают завтрак в постель. У меня нет подноса, зато есть столик. К сожалению, не знаю, какое ваше любимое блюдо, поэтому приготовила то, что нравится мне... Знаете, моя мама была мастерицей по кулинарной части. У отца был коэффициент "сорок один", он неплохо зарабатывал, и она имела возможность разнообразно готовить.

Я растерялся от ее предупредительности и от обилия слов, которые лились из нее, словно ручеек. И все злополучные - "сто четыре".

- Вы, конечно, захотите принять душ, - он в конце коридора. Вода в наше время стоит дорого. Завидую, вы имеете возможность принимать душ каждый день, даже несколько раз в день, стоит захотеть... если бы была замужем за мужчиной с вашим коэффициентом, не выходила бы из ванной, я Так люблю воду! Завидую вам, вы умный, у вас, конечно, интересная работа, вы получаете дай Бог каждому. Кушайте, пожалуйста. Возьмите пирожок, я пекла сама, попробуйте. Когда была маленькой, мама говорила, что мне удаются пирожки.

Пирожок вкусный, но я не мог есть, потому что женщина заглядывала в рот, пытаясь угадать малейшее желание.

Минут через пять стал чувствовать, что она переполняет меня, что еще немного и, несмотря на ее почтительное ко мне отношение, начну Дергаться и закачу настоящую истерику.

А она между тем продолжала:

- Вы знаете, жизнь - лотерея. Кому как повезет. Особенно это касается нас, женщин... С тех пор как помню себя, мне твердили: как выйдешь замуж, так и будешь жить дальше. На всех знакомых мальчиков мы смотрели с одной стороны - сколько же они наберут баллов на испытаниях. Они были для нас таинственны, полны надежд, потому что их балл, которого у них еще не было, мог принести кому-то счастье, обеспеченность, возможность не думать о мелочах. Особенно это ощущали девочки, родители которых имели коэффициент невысокий, - мы видели, как небогато живем, имели возможность сравнивать, прекрасно зная по фильмам, какой должна быть настоящая жизнь. Каждая из нас ждала такой жизни - ее все не было.

Некоторые вытаскивали счастливый билетик, мы во дворе, замирая от восторга, рассказывали, как это случилось, как наша Нелли познакомилась с парнем, гуляла, потом он предложил выйти за него, и тут оказалось, что у него высокий балл.

Завидовали... Она иногда, редко, показывалась в нашем дворе, в красивом модном платье, в золоте, с прической, которая стоила безумно дорого. На стоянке ее ждал прекрасный азролёт, Нелли разговаривала с нами как с равными, мы вспоминали общих знакомых, но так ощущалось, что мы для нее не жизнь, а воспоминания... Как ни хотела она казаться ровней, все равно чувствовалось ее превосходство. Мы поневоле подыгрывали, смотрели на нее снизу вверх. Ничего нельзя было с собой поделать - ей повезло... Я тоже когда-то решила, что мой муж будет с баллом не меньше "ста", но время шло, даже в мечтах уже не осмеливалась подняться до столь высокой, цифры. Потом мечталось о "восьмидесяти", потом о "семидесяти". А когда не стало папы, я уже не мечтала ни о чем, нужно было зарабатывать деньги.

Как-то. Кому нужно брать меня замуж, когда можно просто купить... Сначала я стоила очень дорого и была нарасхват. У меня появились деньги, мне и маме их хватало, я не думала о будущем. Потом стала стоить дешевле... Нас много. Да вы это знаете лучше меня. Кушайте, возьмите еще пирожок. Вы молоды, и вы мужчина, вы должны много кушать... Какой вы счастливый, вы не представляете своего счастья... Я буду гордиться, что у меня такой гость, как вы.

Она смотрела на меня во все глаза, и на глазах у нее блестели слезы. Я вытащил бумажник и дал ей много денег. Она взяла их с поклоном, молитвенно сложив руки на груди. Было противно чувствовать себя богом - я не хотел быть им.

Я провел у бедной женщины три дня. За это время отдохнул и продумал план действий. Но, самое главное, на второй вечер я раскусил наконец твердый орешек, который вот уже полгода никак не давался мне.

По моей просьбе Элизабет - так звали хозяйку - принесла из квартальной библиотеки ролики всемирной истории. Она осторожно, с выражением тревоги на лице, словно они могли взорваться, выложила их на стол и посмотрела на меня с еще большим трепетом, чем раньше.

- Их еще никто не брал, я первая расписалась на карточке, - сказала она с гордостью за меня.

Ролики выпустили больше ста лет назад, и если Элизабет говорит правду а какой ей смысл врать, - то в их квартале органически не переваривают историю...

Истина лежала на поверхности. Когда я догадался, открытие не показалось особенным, настолько оно было примитивно. Его не нужно было открывать оно бросалось в глаза, мне стало казаться, что пройти мимо него вообще невозможно.

В последние времена перед Эпохой Машины цивилизация развивалась невиданными темпами. Да, были войны, различные распри, кончавшиеся кровопролитиями, множество людей гибло в попытках освоить неизвестные миры - все это было. Но, просматривая ролики, я прямо кожей ощущал, как неудержимо росло величие цивилизации во вселенной.

До той эпохальной встречи с братьями по разуму. В истории этой встрече посвящена целая глава. Красочно описывалось, как в черноте пространства на границе исследованной области маленький разведочный корабль - члены экипажа Энн Ботвин и Кларк ? Мишель - обнаружил странной формы небесное тело, шедшее параллельным курсом. Разведчик туг же стал преследовать его и, несмотря на попытки тела избавиться от такого соседства, взял его на абордаж... Так, собственно, и произошла знаменитая встреча. Братья по разуму во время последующих контактов расписали свои успехи, во много раз превосходящие земные, и заявили, что все они - заслуга нехитрой системы, экземпляр которой они с удовольствием нам дарят. У машины, расставляющей людей по местам, масса достоинств: она не ломается, связана при помощи невидимых нитей в единый узел, сама производит свои филиалы, так что ее хватит для всех. Земляне отныне и навеки избавлены от войн, от всего худшего, что сопровождало развитие человечества с начальных веков. Способности человека определяются сразу и окончательно...

Так и случилось.

Только, сколько я ни просматривал историю дальше, не мог обнаружить названий новых миров, освоенных нами.

Братья по разуму с довольной усмешкой улетели, каждый человек получил свое, а движение цивилизации вперед резко замедлилось. Более того, оно остановилось. И не только географическое движение. Замерли на месте науки, не развивалось производство, мы пользуемся вещами такими же, что выпускались еще на заре Эпохи Машины.

Не в этом ли коварная суть подарка космических гостей?!

Но почему машина сумела так повлиять на нас, что изменилось в людях с тех пор?..

Элизабет все эти дни ухаживала за мной, только что не сдувала пылинки.

Мне не хватало камина, я привык к спокойному его огню, к живому теплу, которым он щедро делился.

Новое появление в мире я обставил с надлежащей осторожностью. Мне стало ясно, что любая моя акция, будь то воровство денег или документов, тут же становится известна тем, кто так пристально и неторопливо следит за мной. Таким образом, на карте появляется точка и время, я сам показываюсь на глаза преследователям.

Каждый вечер я подолгу смотрел видео, ожидая, что экспериментаторы дадут весточку, напомнят о своем присутствии, как сделали это однажды. Но про меня забыли, ни одна передача не напоминала обо мне.

Элиза выполняла мои просьбы с завидной пунктуальностью. Прежде всего она приобрела в магазине рабочей одежды дешевый костюм, в каких вкалывают работяги, коэффициент которых колеблется от "двадцати" до "сорока". С ее помощью я перекрасил волосы и стал жгучим брюнетом. Усы, умело приклеенные, также порядочно изменили внешность. Я повзрослел.

Элиза смеялась и спрашивала, зачем мне нужен этот маскарад. Пришлось придумать легенду: что мы с приятелями играем в сыщиков-разбойников, моя очередь скрываться, неделю они не должны меня найти потом я должен буду попасть к одному из них домой, естественно незамеченным, и объявить о победе.

Она выслушала рассказ с огромным вниманием - ее восхищало любое проявление высшей жизни. Так что мою легенду она приняла безоговорочно.

Особенно понравились - не знаю чем - грубые ботинки мастерового. Словно бы в них, крепких и нерушимых, я увереннее стоял на земле.

- Ничего вам не поможет, - смеялась Элизабет. - Вас все равно выдают глаза.

- Почему? - недоумевал я.

- У вас умные глаза. Никогда ни у кого не видела таких внимательных глаз. Иногда мне не по себе - они пронзают насквозь. Я делал страшные глаза и смотрел на Элизабет.

- Вы все шутите, - смеялась она.

Наконец, перед вечером, когда кончается работа и людей на улицах становится больше, я попрощался с ней - она улыбалась и плакала одновременно, - засунул ей в карман пачку кредиток и, спустившись по темной и длинной лестнице, оказался на улице.

Первые шаги были самыми трудными. Казалось, я сделал что-то не так, то ли неправильно застегнул пиджак, или усы, которые так шли мне, начали отклеиваться, или краска с волос начала осыпаться. Но никто не окидывал меня подозрительно, не поворачивал, замерев на месте, головы, никто не обращал на меня внимания. Я двигался в толпе, точно такой же, как и остальные.

Мне удалось выведать у Элизабет, что существуют дешевые кабачки, где собираются люди опустившиеся, с которыми жизнь в свое время обошлась неласково.

Они ищут успокоения в вине. Именно в такой кабачок я и направился.

Долго, бодрым шагом мастерового, топал по городу. Несколько раз по мере возможности пытался проверить, не вдет ли кто за мной. По наблюдениям получалось, что никого нет.

Я перехитрил преследователей... Несколько дней размышлял, что позволяло им быть столь самоуверенными, давало возможность играть со мной как с мышкой и совершенно не бояться, что я могу убежать от их изучающего ока. В один из счастливых моментов размышления я решил внимательно осмотреть одежду. Когда в плече пиджака, в том месте, где пришивается рукав, обнаружил маленький черный квадратик, тускло отсвечивающий в лучах настольной лампы, я удивился не особенно. Что-то подобное и должен был обнаружить. Первой мыслью было разбить его, я побежал на кухню, схватил молоток и, положив пищалку на подоконник, замахнулся... Но в последний миг раздумал.

Пищалка сейчас исправно работала в квартире у Элизабет, я ее бросил под диван, а сам, улизнув, приближался к одному из кабачков, где пили горькую опустившиеся люди. Они мне нужны, и, кроме этого, я чувствовал к ним интерес - между нами могло существовать родство.

К кабачку с невзрачной вывеской "Альбатрос" я подошел, когда стало темнеть. По выщербленным ступенькам спустился вниз, словно в холодный каземат, и открыл дверь.

В душном маленьком зале было полутемно, напротив стойки стояло с десяток небольших низких столов со стульями. За одним сидела шумная компания, они оглянулись на открывшуюся дверь, должно быть, кого-то ждали, но их интереса я не вызвал. Несколько человек сидели по одному. Я подошел к стойке и, встав вполоборота, стал присматриваться к ним.

Кудрявый, маленького роста мужичонка-бармен взглянул неодобрительно и сказал:

- Чего тебе?

- Чего всем, - ответил я.

Чужой облик изменил меня. Я чувствовал себя старше и увереннее. Вежливость юности облетела, словно пух с одуванчика.

- Больно молодой, - сказал недовольно бармен, - для таких, как ты, существуют другие места, с танцульками и девочками. Шёл бы туда.

- Мне нравится у тебя.

- Что здесь может нравиться? - вздохнул бармен и пододвинул стакан. Тридцать.