Нирвана с привкусом яда. Игры с темным прошлым

Глава 1 Кемер, июль 2005 г

Нельзя сказать, что вдовство не шло ей. Она прекрасно смотрелась в облегающих фигуру черных платьях, кружевных черных шалях, а ее чуть рассеянный, с оттенком трагичности взгляд даже притягивал к себе вьющихся вокруг ее скромной личности и нескромного счета в банке мужчин. Изящная, с полной грудью, высокой шеей и тонкой талией, она представляла интерес для потенциальных мужей или просто любовников. Но Аллу Дворкину в ее молодом вдовстве сейчас устроило бы единственное — побыть немного одной, привыкнуть к мысли, что ее мужа, Натана Дворкина, нет, что он умер из-за огромного тромба, оторвавшегося от стенки сосуда и застрявшего где-то в области жаждущего крови сердца… Поэтому сразу после похорон Натана, всю ночь проговорив с родным братом покойного мужа Григорием и поручив ему вести все дела компании, которую прежде возглавлял Натан, и успокоившись, что все свои проблемы она чисто по-женски взвалила на покатые, но еще мощные плечи Гриши, Алла из Москвы вылетела в Кемер. Поселилась в небольшом отеле на берегу Средиземного моря и целых две недели плескалась в теплой голубой воде, валялась на оранжевых матрацах под яркими полотняными зонтами, пила красное вино и свежий апельсиновый сок, ела жареную рыбу и много спала, не подпуская к себе ни одного положившего на нее глаз классического, с тривиальным набором знаков внимания и желаний, туриста. Ей на самом деле хотелось покоя. Слишком уж неожиданно умер Натан, его смерть заставила ее оглянуться назад, чтобы понять, что брак с этим чудесным и добрым человеком оторвал ее от прежней жизни, как отрезал, вырвал ее с корнем из провинциальной саратовской скуки, от друзей, подруг, любовников, родственников… Пять лет райской жизни с мужчиной, заменившим, без преувеличения, целый мир, усыпив в ней природную осмотрительность, предприимчивость, деловитость, превратили ее в неисправимую лентяйку и успели привить цинизм. Она перестала бояться завтрашнего дня, поскольку знала, что Натан все оплатит, за все ответит, все устроит и все простит. И вдруг его не стало. Словно стена ее спальни, где она, голая, лежала все пять лет и предавалась мечтам и самым невообразимым фантазиям, вдруг исчезла и все увидели ее уязвимость, открытость, неподготовленность к самостоятельной жизни.

Кемер, с его расслабляющей, влажной, какой-то первобытной жарой, слепящим солнцем, буйно цветущими растениями, шатающимся по нарядным улицам туристическим людом, подействовал на нее успокаивающе, явился мощным контрастом московской похоронной кутерьме, черно-бордовым краскам последней строгой постели мертвого, с бледным лицом Натана. Она знала, что там, дома, в далекой и жестокой Москве, домработница Зоя со свойственным ей рвением здорового, не терпящего следов смерти человека приведет в порядок их большую квартиру, проветрит ее, сменит занавеси на окнах, отдаст в химчистку ковры и сложит аккуратно все вещи Натана в его кабинете. Поэтому, когда Алла вернется, в доме будет чисто и свежо, и лишь фотография ее покойного мужа на каминной полке станет напоминать ей о его смерти.

Нежась на солнышке и подставив его палящим лучам свои хрупкие, намазанные кремом от загара плечи, она спрашивала себя, как так могло случиться, что смерть горячо любимого супруга не вызвала в ней нервной реакции, что она не рыдала, не кричала по ночам от сознания невосполнимой утраты, не потеряла, словом, голову. И хотя окружение приписало это транквилизаторам, которые она якобы приняла перед самыми похоронами (хотя она с утра выпила лишь чашку кофе и съела бутерброд с сыром, который приготовила ей красная от слез Зоя), и природной выдержке, на самом деле она просто не осознала до конца, что произошло…

Время шло, но реакции так и не наступало. Не было ее и в душном Кемере, где она отдыхала с таким же упоительным чувством полного безделья, как и прежде.

В отеле ее уже знали — она приезжала сюда не раз — и улыбались ей шире, чем остальным, зная, что и горничным она оставит на постели щедрые чаевые, и в ювелирной лавке купит что подороже, и от безделья захочет покататься верхом и прогуляться на яхте. Но если раньше она позволяла себе флирт с каким-нибудь скучающим немцем или горячим турком, то в этот раз ей доставляло удовольствие, возвратясь после ужина в номер, растянуться на кровати перед телевизором и, потягивая ледяную воду, смотреть все подряд, размышляя о своей дальнейшей жизни.

Еще в Москве, собираясь в Кемер, она, разбирая документы, случайно наткнулась на одно письмо, которое ей хотелось бы забыть. Но в свое время выброшено оно не было, значит, судьбе так угодно, чтобы она снова увидела этот потрепанный конверт с красным крестом в углу. Почему красный крест? Не лучшее украшение для конверта, в котором могло быть вместо этого тяжелого письма какое-нибудь любовное послание, к примеру.

«Алла, у меня проблема, позвони мне, пожалуйста. Я тебе звонила, но, видимо, номер твоего телефона изменился. Это письмо будет идти в Москву из Саратова самое большее пять дней, это время я еще как-то продержусь, мне Ирина поможет, но что будет дальше — страшно даже подумать… Скажу сразу: я не виновата… Понимаю, что ты давно уже живешь своей жизнью, что ты, может быть, стараешься забыть нас, но все равно, если вдруг это письмо всколыхнет какие-то не самые плохие твои воспоминания, позвони мне, я буду ждать… Все-таки мы подруги: ты, я и Ирина. Целую, Ольга». Письмо датировано 5 июля 2002 года.

Жизнь любого человека, по мнению Аллы, изначально предопределена, и знаки, которые посылала судьба, нельзя было оставлять без внимания: этот конверт рано или поздно все равно попал бы ей в руки и напомнил бы саратовскую веселую жизнь, девчонок — Олю и Ирину, с которыми она неплохо проводила время, те жгучие по своей остроте встречи с парнями, пьяные вечеринки, смех до утра в синей мути прокуренной комнаты… Им было хорошо втроем, легко, они отлично понимали друг друга, и, если бы Натан случайно не оказался с Григорием на том берегу Волги с дурацкой удочкой и желанием подцепить какую-нибудь девчонку и не встретился бы взглядом с жарящейся на солнце Аллой, не было бы волшебной по своей неожиданности и сказочности свадьбы, ничего бы не было… Натан увез Аллу прямо из Чардыма, где она отдыхала с подружками в спортивном лагере, купаясь до одури в Волге и играя до боли в запястьях в волейбол с загорелыми студентами из политеха, в гостиницу, где она наспех переспала с ним и по дурости, еще не понимая, что лежит на плече одного из богатейших столичных молодых людей, стала снова проситься с ним в Чардым. Но вместо Чардыма он увез ее в Москву, где сделал своей женой и поселил в пятикомнатной квартире на Кутузовском проспекте. Так жизнь подарила ей Натана, любовь и счастье спокойной супружеской жизни. О каких подругах можно было думать тогда, когда она зажила совершенно другой, заполненной новыми, приятными волнениями жизнью и, главное, Натаном, ставшим для нее самым близким и дорогим человеком. Сейчас, когда его не стало, она думала о том, как хорошо и счастливо они жили все эти пять лет, ведь именно столько было отпущено им до его смерти; они будто торопились жить, не тратя время на ссоры, хотя, с другой стороны, она понимала, что своим счастьем все равно была обязана только ему и что ее роль в их благополучии была мизерной…

Она захватила письмо с собой. Просто бросила в сумку. Словно знала, что захочет достать, перечитать и понять, волнует оно ее или нет. Но вместо того, чтобы задуматься над тем, что же такого могло произойти с Ольгой три года тому назад и чем она, Алла, могла бы помочь подруге, ей вдруг стало трудно дышать… Она, сидя на постели у себя в номере, окруженная сбитыми простынями и рассыпанными на них мятными леденцами, которыми она заглушала неприятный привкус сигарет во рту, вдруг отчетливо увидела вместо стены комнаты белый выгоревший волжский пляж и Натана, сидящего на корточках перед ней и гладящего ее руку… Удочка, почти невидимая глазу, наполовину зарылась в песок, Натан в нелепой соломенной шляпе, из-под полей которой выбиваются его светлые и тоже похожие на солому волосы, смотрит на нее с таким обожанием, что ей и сейчас, когда она вспоминает эту сцену, становится не по себе, ее мороз пробирает… Лицо его розовое, по нему катится пот. Натан некрасив, но лицо его благородно, взгляд переполнен любовью к совершенно незнакомой ему девушке, растянувшейся на песке и грызущей молодое твердое зеленое яблоко. Алла смотрит на него глазами той, прежней Аллы и спрашивает себя, хочет ли она с ним переспать, нравится ли ей этот великан-альбинос, хотя нет, он не альбинос, ведь у него карие, подсвеченные солнцем глаза, веселые, умные, глядя в которые понимаешь, что с этим человеком можно отправиться куда угодно, не то что в саратовскую убогую гостиницу, куда он зовет, чтобы выпить холодного шампанского. Он действует наверняка, особенно не церемонится, говорит о шампанском, как о любви, которая должна случиться в гостинице, на непростиранных простынях и положить начало их новым отношениям.

Комната в кемерском отеле превращается в другую комнату, где она видит голого Натана, заботливо укрывающего ее, немного утомленную не столько его ласками, сколько кажущимся бесконечным днем, жарой, Волгой и пахнувшим рыбой и тиной речным воздухом… Она, та, прежняя Алла, еще не знает, что он станет укрывать ее так же заботливо и нежно целых пять лет, что будет предупреждать каждое ее желание, став частью ее жизни, что сердце ее разорвется, когда он навеки уйдет от нее…

Она вдруг вцепилась пальцами в наволочку и завыла. Сначала тихо, а потом все громче, уткнулась лицом в пухлую, податливую мягкость подушки, и тело ее дернулось в каком-то судорожном протесте, она стала извиваться на кровати, прижимая к себе злосчастную подушку, и выть, видя перед собой дорогое ей лицо, спокойные карие глаза, которые она больше никогда не увидит… Белая круглая голова никогда больше не будет лежать рядом на подушке. Никогда он уже не позвонит ей, она не услышит его голоса!

Она рыдала и стонала до тех пор, пока в дверь не постучали… Но какое ей было дело до стучащих? Что они знали об их отношениях? О том, каким нежным бывал Натан, когда, уставший, приходил домой и, даже не ужиная, проходил в спальню, целовал свою спящую жену, проводил своими большими ладонями по ее волосам и говорил ласковые слова. Его нет! Где он сейчас? На кладбище? Нет, это не он там был, в гробу, Натан не такой, чтобы лежать при всех с закрытыми глазами, он не мог так поступить с теми, кто пришел к нему, не мог поступить так с ней…

В дверь перестали стучать. Ее просто открыли, какой-то человек в белом костюме вошел в номер, остановился возле рыдающей женщины, задал ей вопрос по-русски. Но она не пожелала даже повернуть голову. Тогда он позвонил по телефону и вызвал врача. В ожидании его дежурный администратор присел на стул рядом с кроватью и принялся с жадностью рассматривать женщину, пытаясь угадать линии ее тела под тонкой материей и представляя себя, срывающего с нее простыню и набрасывающегося на нее, такую беззащитную, плачущую, нежную, соблазнительную… Уж он бы успокоил ее, уж он бы приласкал, зацеловал бы ее всю, начиная от этих блестящих густых каштановых волос, рассыпанных по подушке, и кончая пальцами белых стройных ног. Он уже давно наблюдал за ней, почти неделю, и ему нравилось, что она всех отвергает, что загорает не в пример другим, под зонтом, что мало ест (в ресторане он старался сесть близко к ней и не спускал с нее глаз) и мало разговаривает. В ней чувствовалась тайна, она приехала в Кемер не для того, чтобы развлекаться, а, скорее всего, для того, чтобы просто отдохнуть, прийти в себя. От чего?

Пришел доктор, хороший знакомый администратора. Тоже турок и тоже в белом.

— Мы сделаем вам успокоительный укол, — сказал администратор по имени Али. Доктор уже стоял со шприцем наготове.

Женщина не шевелилась. Тогда доктор, потянув за край простыни и оголив бедро женщины, почему-то вздохнул и, словно жалея свою неожиданную пациентку, сделал ей укол. Администратор, не отрываясь, смотрел на открывшуюся часть тела. На лбу его выступил пот…

Глава 2 Кемер, июль 2005 г

Она открыла глаза и увидела голубой потолок. Рядом кто-то дышал. Она повернула голову и увидела мужчину. Она вспомнила, что его звали Али, но вот как он оказался в ее номере, не помнила.

— Уходите. — Она натянула простыню до подбородка. — Уходите, слышите? Я включаю свет…

Но при свете он показался ей еще более привлекательным, чем в том ее сумасшедшем сне, в котором она отдавалась не только администратору Али, бравшему ее, не снимая белого костюма, но и доктору, сухому высокому и жилистому турку с глазами-виноградинами… Натана больше не было, теперь его место на подушке рядом с ее головой будут занимать другие мужчины, в тысячу, нет, в миллион раз хуже Натана, глупее, грубее… У нее начнется новая жизнь, и ей придется научиться обходиться без него…

Смуглое тело Али нравилось ей, несмотря на то, что сейчас его присутствие в ее постели было противоестественным, ведь она еще не оправилась от истерики, ее глаза щипало от слез, а голова прямо-таки раскалывалась. Его присутствие казалось противоестественным уже по той причине, что она только сегодня по-настоящему осознала, какую потерю понесла… Она горько оплакивала своего мужа, а негодяй Али воспользовался ее состоянием, решил успокоить ее, заласкать чуть ли не до обморока… Ну и пусть. Должен же ее хоть кто-то немного любить. Пусть даже одну ночь.

Она выключила свет, набросила на себя рубашку и, стараясь не тревожить сон своего нового любовника, вышла из спальни и устроилась в кресле в другой комнате. Там при свете лампы она перечитала письмо Ольги и поняла, что созрела для того, чтобы впустить ее в свою новую жизнь. А почему бы и нет? Может, еще не поздно ей помочь? Так, во всяком случае, ее жизнь будет чем-то, вернее кем-то, заполнена. Она взяла телефон и спокойно, нисколько не волнуясь, набрала саратовский номер своей подруги.

Глава 3 Кемер, июль 2005 г

Она звонила по этому телефону три дня. Но телефон не отвечал. Причин этому могло быть сколько угодно. Не отвечал и телефон Ирины. В Саратове жила тетка Аллы, Евгения Александровна, которую, правда, Алла звала просто Женей, в свои пятьдесят та выглядела очень молодо. Поэтому третий звонок был адресован ей. Вот в ее жизни в плане координат ничего не изменилось, и после второго длинного гудка Алла услышала ее приятный голос.

— Женя, это я, Алла Дворкина, — проговорила она и вдруг, произнеся фамилию Натана, захлебнулась в плаче, успокоилась на мгновение и выпалила: — Натан умер, представляешь? Я в Кемере, сижу вот в гостиничном номере и не знаю, кому позвонить, чтобы поделиться страшной новостью… Никого из московских знакомых ни видеть, ни слышать не хочу…

— Аллочка! — задохнулась в искреннем возгласе сожаления и выражения соболезнования вежливая и добрая Женя. — Какое несчастье!

Алла тотчас представила ее себе — высокая, худая, сложенная втрое в своем глубоком красном любимом кресле, свет от торшера освещает ее впалую напудренную щеку и уголок пунцового рта. Женя доигрывала в драмтеатре последние роли, но, еще полная сил, готова была играть все, что угодно, лишь бы подольше оставаться на сцене. Женя похоронила своего мужа, художника этого же театра, десять лет тому назад, поэтому лучше всех могла понять свою так рано овдовевшую племянницу. Женя Оськина была красива той яркой, оригинальной красотой, что не дает женщине права запускать себя, забывать о своем истинном предназначении. У нее были идеальная фигура, густые, коротко остриженные волосы, потрясающей красоты кисти рук, которыми она играла на сцене не меньше, чем своим лицом, и большой чувственный рот, который она безбожно, с восьми лет, красила ярко-красной помадой. Штат ее любовников постоянно обновлялся, как и ее кровь. Словом, она жила полной жизнью и давала жить тем, кто ее любил. К своей единственной племяннице она относилась с трепетом и ужасно тосковала, когда та перебралась в Москву. Первое время они перезванивались, поскольку разлука всегда подразумевает перемены, и Алла испытывала желание поделиться с теткой впечатлениями о своей новой семейной московской жизни, но потом звонков стало меньше, хотя обе, и тетя и племянница, продолжали любить и помнить друг друга. И вдруг этот звонок. Евгения на какое-то время замолчала, осмысливая услышанное.

— Приезжай ко мне! — вдруг услышала Алла то, что хотела услышать.

За этими словами стояли долгие вечера за чаем или кофе в уютной, украшенной веточками сухой рябины кухне Евгении, ее советы, рассказы… Алла вспомнила звучание хорошо поставленного голоса Жени и запах, неповторимый запах ее просторной комфортной квартиры, где много воздуха, цветов и где после каждой выкуренной сигареты на стол ставится чисто вымытая пепельница…

— Приеду. Я тебе не помешаю?

— Нет, что ты! Вот только говорю с тобой сейчас, и не верится, что то, что ты мне сказала, произошло на самом деле… Натан. Он же был так молод. Что случилось?

— Тромб, — всхлипнула Алла, посмотрев на дверь, в которую постучали.

Это пришел Али. Жизнь продолжалась. Она на цыпочках подошла к двери и впустила к себе любовника.

— Я хотела тебя спросить, ты не видела Ольгу или Ирину? Они не заходили к тебе? Не звонили? Они бывают в театре?

— Ирина? Ольга? — Евгения тихо свистнула. — Алла, ты что, ничего не знаешь?

— Нет… — Алла подняла руки, помогая нетерпеливому Али раздеть себя. — А что я должна была знать? Три года тому назад…

— Да, три года назад это и произошло… Значит, ты знаешь?

— Да нет же! — Она перешагнула через трусики и легла с телефоном на кровать. Закрыла глаза. Али склонился над ней…

— Они погибли. Автомобильная катастрофа. Говорят, они поехали на Ольгиной машине в лес, то ли на пикник, то ли за грибами… Это было летом… Вот такие дела.

— Женя… — но больше уже она говорить не смогла. Язык Али коснулся ее, и она, почувствовав мощный прилив желания, выгнулась дугой на постели и застонала от наслаждения. — Я тебе потом перезвоню…

— Приезжай, — мягко повторила свое приглашение Евгения. — Целую тебя, моя дорогая…

Глава 4 Саратов, июль 2005 г

Спустя неделю она уже стояла у саратовского аэровокзала и растерянно разглядывала подернутую сиреневой дымкой панораму города — аэропорт располагался на горе… Пассажиры, летевшие вместе с ней на самолете, все, как один, покидали аэропорт на своих, поджидавших их на стоянке машинах, Алле же пришлось останавливать попутку, чтобы доехать до центра города. Она уже сто раз пожалела, что не попросила свою тетку встретить ее. По телефону они договорились, где Евгения оставит ключи от своей квартиры — это был тайник, старый коричневый башмак, стоявший на обувной полке в общем коридоре, дверь в который не запиралась.

— Угол Радищева и Мичурина, — сказала она водителю, бросая легкий чемодан и дорожную сумку на заднее сиденье. — У вас здесь что, дождь был?

О том, что ее подруги Ирина и Ольга погибли три года тому назад и что она, разнеженная браком, не посчитала нужным помочь им, Алла думала постоянно. И не то чтобы ее мучили угрызения совести, нет, это было совершенно другое чувство. И чувство это было почему-то сродни обыкновенному любопытству. Так получалось, что все самое важное в своей жизни она воспринимала с опозданием. Взять хотя бы смерть Натана или свой роман с администратором Али, от которого она начала приходить в себя только в Москве, когда вошла в свою квартиру и Зоя, с нетерпением поджидавшая ее, бросилась ей на грудь…

Вот так и теперь. Погибли ее подружки, а она, вместо того чтобы горевать, чувствовать себя предательницей, пыталась понять, как же так могло случиться, что они разбились на машине приблизительно в то же время, в 2002 году, в июле, когда она получила письмо от Ольги. Что это, совпадение? Или же это был не несчастный случай и их смерть как-то связана с той проблемой, о которой упоминала в своем письме Ольга?

Ответ на этот вопрос она могла получить лишь в Саратове. И хотя девчонки не так уж долго были ей подругами, общалась она с ними с 1998-го по 2000 год, то есть не больше двух лет, все равно ей хотелось хотя бы сейчас, после их смерти, принять в них участие и понять, виновата ли она, Алла Дворкина, в том, что с ними случилось, — ведь она и пальцем не пошевелила, чтобы помочь им… Так она и расскажет Жене. Но на самом деле она приехала сюда не за этим — ей надо было вынырнуть из собственного кошмара, отвлечься, притронуться к чужой беде, ощутить горьковатый привкус чужой трагедии, чтобы ее собственная боль немного отпустила ее. Она понимала, что ею движет весьма эгоистическое чувство, но ничего не могла с собой поделать. К тому же она очень надеялась, что рядом с Женей она скорее придет в себя и поймет, как ей жить дальше. Женя. Она соскучилась по своей тетке и в машине вдруг испытала приятное чувство приближающейся встречи.

Жени дома не было. Зато ключ оказался в условленном месте. Он был выужен из пыльных пухлых недр старого башмака и вставлен в замочную скважину двери, за которой, Алла очень на это надеялась, для нее начнется новая жизнь.

В квартире было очень тихо, пахло испеченным недавно пирогом с яблоками, который она обнаружила на кухне. Прикрытый салфеткой, он благоухал горячим тестом и корицей. На столе лежала записка: «Я на репетиции, буду в четыре часа. До встречи. Люблю и целую, твоя Женя».

Алла распаковала чемодан и сумку, подарки разложила на столе в гостиной (она привезла Жене из Кемера красную узорчатую шаль и голубое эмалевое блюдо, коробку фруктового чая и белую воздушную арахисовую халву), свои же вещи убрала на свободную, приготовленную теткой полку в шкафу, развесила на плечиках. Затем приняла душ, густо намыливаясь зеленым, как недозрелое яблоко, мылом и думая о том, что ей сейчас сделать. Да ничего не делать, просто прилечь на диван и спокойно, не вдаваясь в панику, обзвонить всех своих знакомых, чтобы, во-первых, объявить о своем приезде и, конечно же, о смерти Натана, а уж потом расспросить, как погибли Ольга с Ириной.

Но после душа и чашки чая с пирогом она прилегла и сразу же уснула. Ей снился Натан, он стоял по пояс в голубом, сверкающем на солнце море и звал ее сплавать с ним до буйков…

Глава 5 Маркс, сентябрь 1997 г

Вика сидела в хорошо протопленной комнатке (шли холодные дожди, ветер срывал с деревьев еще почти зеленые листья), снятой ею еще в августе у рыжей веснушчатой дородной толстухи-хозяйки, совершенно небрезгливой особы, сквозь пальцы смотревшей на похождения квартирантки, и думала о Романе. Она думала о нем с самого утра, еще в постели, когда ей было лень разомкнуть веки и встретить новый день, думала за столом, когда пила дешевый кофе и ела бутерброд с жирной, но сытной грудинкой, думала на занятиях по анатомии, где откровенно зевала от недосыпания, думала в городской столовой, где на обед брала себе суп и картошку с мясом, и с мыслью о Романе засыпала. Он заполнил собой всю ее жизнь, и все мысли об этом двадцатипятилетнем блондине-художнике, время от времени захаживающем в медицинское училище, где училась Вика, чтобы пригласить девушек попозировать ему за умеренную плату, были о том, как сделать так, чтобы он обратил на нее внимание, как заставить его полюбить себя с такой же силой, с какой она его любила, чтобы в конечном счете он прекратил рисовать голых сокурсниц, а остановился лишь на ней, на самой красивой и достойной его карандаша, угля, мелка, кисти…

И тут вдруг случилось событие, словно разбудившее Романа, равнодушного внешне молодого человека, спокойного, слегка рассеянного, улыбчивого и немного странноватого на вид: он оказался замешанным в скандале, разразившемся в этом маленьком волжском городке и грозившем ему, Роману, как минимум, семью годами тюрьмы. Одну из учащихся марксовского музыкального училища, расположенного на одной улице с медицинским училищем, изнасиловали. В сентябре этого года. Девчонка была пьяная, сама напросилась в гости к двум вроде бы пианистам, и никто не знает, что случилось в квартире, где устроили попойку, но девчонка, ее звали Марина (это имя прогремело на весь город и всколыхнуло начавшую темнеть и стыть волжскую воду), пришла домой под утро с синяками на бедрах, с красными пятнами засосов на шее и груди и распухшими от слез глазами и сказала своим соседкам по квартире, которую они снимали у старика немца (однорукого, большого любителя домашней кровяной колбасы и красного вина), что ее изнасиловали. Следователь, к которому ранним утром ввалились три девицы-музыкантши с заявлением одной из них, Марины, об изнасиловании, посмотрел на них с подозрением. Он и раньше-то не уважал «пианисток», считая их потенциальными шлюхами или уж, во всяком случае, девушками доступными, веселыми и без комплексов. А тут — заявление об изнасиловании. Ну не смешно ли? Он спросил Марину, с потухшим взглядом стоящую перед ним в кабинете (воротник белого свитера закрывает половину лица, короткая юбка, плотные черные колготки, стройные ножки обуты в ботинки на высоких каблуках), кто ее изнасиловал, попросил назвать имена молодых людей, на что она ему ответила: один был пианист, зовут Саша, фамилия Воропаев, он лучше всех импровизирует на клавишных, другой — чужой, не из их училища, она видела его впервые, блондин, высокий, красивый, сказал, что ее тело надо показывать людям, как картины, а не прятать под свитером и юбкой. Порывался сорвать с нее одежду… Следователь подумал про себя, что срывать одежду — не насиловать. Пригласил двух свидетельниц, которые могли свидетельствовать лишь тот факт, что Марина вернулась домой под утро, что плакала, сказала, что ее изнасиловали, один или двое, она не помнит… Марина стояла перед ним, худенькая, невысокая, с растрепанными рыжими локонами и бледным узким лицом, глаза ее смотрели испуганно, даже затравленно, и он представил себе, как она сама напросилась в гости к этим парням, как согласилась, глупая, выпить с ними, кокетничала напропалую, сидела, положив свою стройную ножку на ножку, желая, чтобы ее оценили, захотели, а когда захотели, испугалась, попросилась домой… По-хорошему, девушку надо было срочно отправить на экспертизу, но что-то подсказывало следователю, что рановато заводить дело, что надо сначала разобраться, а вдруг девчонка передумает и заберет заявление обратно, таких случаев десятки… Он снова стал расспрашивать ее, что да как, она, краснея, рассказывала ему в подробностях, как пришла к молодым людям, о чем они говорили, что пили (оказалось, что домашнее вино и пиво), потом она целовалась с Сашей, а тот, другой, вроде говорил, что ждет девушку, что она опаздывает, он постоянно смотрел на часы и нервничал… На вопрос следователя, кто же изнасиловал ее, она так и не сумела ответить конкретно, предположила, что либо один из двоих, либо оба… Он не видел злости в ее глазах, когда она говорила о своих ночных дружках, как не видел и смысла для нее заявлять в милицию об изнасиловании, поскольку слишком уж все было смутно, непонятно, да и ославится на весь город девчонка, зачем ей это? Но Марина упорно твердила, что ее изнасиловали и что она не собирается молчать, что она не совершила ничего предосудительного, заглянув к Саше послушать музыку просто как к сокурснику, как к хорошему импровизатору и согласившись выпить с ним немного пива… Но и после ее слов следователь не счел нужным давать ход делу, умолчал о том, что девочке нужно срочно отправляться в Энгельс, на экспертизу… Троица ушла, следователь вздохнул с облегчением и закурил. Он был уверен, что через день-два Марина одумается и вернется, чтобы забрать заявление. Но она не явилась…

Через пару дней он вызвал ее к себе и сообщил, что Саша-пианист из города исчез, возможно, его уже успели предупредить о том, что его ищет милиция. Личность же второго парня устанавливается. По описаниям это Роман Гончаров, художник, проживающий в городе Марксе на улице Гегеля и часто навещающий Александра Воропаева в снимаемой им квартире на проспекте Строителей. Как ни странно, но Марина так и не смогла сама вспомнить имя этого блондина и даже предположила, скромница-пианисточка, что эти двое нарочно ей подмешали что-то в пиво, чтобы она отключилась. Видно было, что фантазии ей не занимать.

И вот пока Романа Гончарова искали по городу, что называется, с фонарями и собаками, Вика, услышав про это, решила спасти Романа, разыскала его на старой мельнице, на заливе, где он часто писал свои картины, и предупредила о том, что его ищут. А поскольку выяснилось, что Роман действительно в тот день, точнее в тот вечер, который указывался в заявлении Марины Шелестовой, находился в гостях у Саши Воропаева, пианиста (но что там произошло, Вике он рассказывать наотрез отказался), то Вика предложила обеспечить ему алиби.

— Скажешь, что со мной был, я за тем и пришла… Люблю тебя, жить без тебя не могу, поэтому и разыскала тебя, поняла, что только я могу тебе помочь… Вот и скажем им всем, что вместе были здесь, на мельнице, что ты рисовал меня и слыхом не слыхал о каком-то там пианисте, который изнасиловал Шелестову.

Роман смотрел на нее и читал в ее взгляде такое неприкрытое желание, такую сумасшедшую подростковую, замешенную на эгоизме любовь, что понял — да, эта девчонка действительно сможет ему помочь, она сделает все, чтобы только выгородить его, даст ложные показания, которые помогут ему спастись от наказания за преступление, которого он не совершал, но при котором присутствовал. Он был там в ту ночь, у Сашки-пианиста, куда заявилась и Марина. Сначала Сашка играл им джазовые импровизации на старом немецком пианино, черном, с бурыми продолговатыми пятнами в местах, где когда-то крепились подсвечники, а потом они просто пили вино, пиво, Марина наливалась, как осеннее яблоко, соком, кровью и бесстыдством, и Сашка воспользовался ее состоянием… Потом предложил Роману последовать его примеру, но Роман ушел. Взял свой этюдник, с которым не расставался, и ушел. Он тоже выпил много, но понял из слов перевозбужденного Сашки, что девчонка была девственна, что на постели кровь…

И вот сейчас перед ним стоит его поклонница, сумасшедшая девчонка теперь уже из медицинского училища, влюбленная в него по уши и мечтающая отдаться ему точно так же, как и ее сверстница, чтобы потом, вернувшись домой под утро и переодевшись в полудетскую, в розовых слониках или поросятах, фланелевую пижаму, сесть за круглый стол в маленькой, хорошо протопленной, как топят газом все времянки в Марксе, комнате и, положив перед собой гладкий чистый лист бумаги, дрожащей от слабости и счастья рукой написать заявление о мнимом изнасиловании, адресованное какому-нибудь сонному, прокуренному насквозь следователю прокуратуры… Он не понимал этих девчонок и презирал их за доступность и легкомысленность. Он был старше их, семнадцатилетних, Роману в тот год исполнилось двадцать пять лет.

Роман привлек ее к себе, сладко пахнущую первыми заморозками и влажной шерстью длинного пальто, в которое она куталась, стараясь выглядеть старше, таинственнее, романтичнее, загадочнее. Ее черные кудри над высоким белым лбом, темные глаза и темно-малиновый рот обещали Роману серию портретов и великое множество бесплатных часов позирования — он вспомнил вдруг эту девчонку, которую рисовал однажды, у нее было стройное белоснежное тело с полной грудью и тонкими ногами…

А почему бы и нет?

— Спасибо тебе. — Он поцеловал ее в мятный ротик и прижал крепко к себе. — Тогда пройди, посмотри, как внутри мельницы, чтобы знать, вдруг спросят…

…Они пили кофе за маленьким столиком на мельнице, когда возле гигантской косматой ивы, закрывавшей окна, затормозила милицейская машина.

Глава 6 Саратов, июль 2005 г

Женя сидела, утонув в кресле, напротив Аллы, задумчиво глядящей в окно, и профессионально, с трагическим выражением на лице, держала подобающую моменту паузу. Но недолго — ее жизнелюбие взяло верх, и она предложила:

— Выпьем?

— Выпьем, — вздохнула Алла, переводя взгляд с окна на ее вытянутое, как и сама Женя, бледное лицо с карминными губами. — Честно говоря, мне так хотелось с тобой напиться… ни с кем не хотелось, только с тобой. И вообще, тетка, если бы ты знала, как отвратительно я себя вела в Кемере, спуталась с администратором…

— Он хотя бы ничего был? — улыбнулась рекламными белыми зубками Евгения. — А, племянница?

— Очень даже ничего. Красивый, ласковый, как раз такой, какой мне и нужен был, чтобы немного подлечиться. И если бы не эта история с моими девчонками, я бы осталась там еще на месяц, чтобы окончательно прийти в себя. Представляешь, я вбила себе в голову, что мои любовные кемерские похождения не имеют никакого отношения к Натану, к его памяти, словно это вообще другая жизнь началась, вернее, старая продолжилась… Ты знаешь, я всегда к этому легко относилась: сегодня — один, завтра — другой… Никого не любила, жила спокойно, счастливо и чувствовала себя сильной, здоровой и любимой. Но это до моего замужества. Потом — как отрезало. Я мужу ни разу не изменила, мы с ним так хорошо жили… Даже и не знаю теперь, смогу ли я полюбить кого-нибудь так, как моего Натанчика. И как же случилось, что он рано умер? Предательски по отношению ко мне рано. Непростительно рано. В Москве мне очень тяжело, все о нем напоминает…

— Ты сюда приехала, чтобы предаться провинциальному мазохизму? В тишине, жаре, тяжелых беседах с теми, кто мог бы пролить свет на причину смерти твоих подруг? Мне кажется, я понимаю тебя. Но только это же не убийство, а обыкновенный несчастный случай. Девчонки поехали в лес за грибами на машине. Знаешь, я бы рада тебе помочь, но они же мне никто, я с твоими подругами не общалась, только видела несколько раз, когда ты с ними в театр приходила, кажется, у меня дома были однажды после спектакля, так?

— Так.

— Ты по телефону спрашивала меня, не были ли они в нашем театре, не заходили ли ко мне, о чем ты?! Они же продавщицы! Ты уехала, и их культурная жизнь свелась, я думаю, к полусонному просиживанию перед телевизором, и это в лучшем случае… Ты не обижайся, но у меня о продавщицах свое мнение — это ограниченные женщины, хотя и хорошо одетые, но встречающие тебя на пороге своего бутика оценивающе, понимаешь? И если ты не в состоянии купить у них какую-нибудь французскую, купленную, между прочим, на дешевой распродаже тряпку по их бешеной цене, то они тебя, не скрывая своих убогих чувств, откровенно презирают. Ведь они этим живут, понимаешь? Питаются моей несостоятельностью, делая вид, что блузка, которую я примеряю, действительно стоит как чугунный мост и что это ты виновата в том, что нацепила на себя вещь, которую не в состоянии купить, лучше бы сидела дома со своим пустым кошельком…

— Ба, да ты, я вижу, действительно имеешь зуб на продавщиц.

— Сидят, курицы, целыми днями на стуле, читают детективы, а когда ты заходишь к ним в магазин, бросаются к тебе со сладкой улыбочкой и говорят: вот, у нас свежий завоз, только вчера привезли из Европы коллекцию такого-то модельера, посмотрите, потрогайте, лизните, кусните… Противно…

— Женя, я тебя не узнаю! Мне все эти разговоры неприятны, потому что и я тоже работала вместе с Ириной и Олей в магазине. Мы же с ними там и познакомились. И если бы я не встретила Натана и не переехала бы в Москву, то до сих пор торчала бы в этой дыре и помогала жирным теткам примеривать юбки… Что это ты так обозлилась на них?

— Ее чуть не посадили, — вдруг произнесла Женя и, наслаждаясь тем, что своей неожиданной фразой шокировала племянницу, удивила, поразила, спокойно, со вкусом закурила длинную тонкую сигарету.

— Кого? — Алла смотрела на нее, совершенно сбитая с толку. — Кого чуть не посадили?

— Ольгу, кого же еще! Поэтому-то, я думаю, она тебе и написала, помощи просила, деньги ей были нужны на адвоката, чтобы вытащить ее…

— А что она натворила?

— Я точно не знаю, но Лариса Вундер, наша прима, одевается в дорогих магазинах, и в вашем «Черном бархате» тоже, у нее денег много, она не торгуется, и продавцы ее просто обожают. Вот ее младшую сестру-то там и обокрали, в вашем «Черном бархате»: пока она крутилась перед зеркалом в зале, из примерочной кабины выкрали ее норковую шубу, очень, говорят, дорогую, которую она купила в этот же день и таскала с собой в большом бумажном пакете, да сумочку с деньгами, там было около двух тысяч зелеными и еще тысяч семь в рублях. Никто не знает почему, но подозрение пало на Ольгу… Понимаешь, накануне, я знаю это тоже со слов Вундер, Ольга купила старый «Мерседес», залезла в долги, понимаешь?.. Может, поэтому на нее подумали, а может, та девчонка, сестра Вундер, у которой шубу украли, видела ее в примерочной… Словом, ее задержали, нервы потрепали капитально, но потом, кажется, за недоказанностью отпустили… А ты спрашиваешь, не ходят ли они в театр, смешно… До театра ли им, когда они всю энергию тратят на то, чтобы дотянуться до своих клиенток, а если не получается, то выплескивают на них весь свой яд…

— Что-то ты слишком разозлилась на них… Женя, остынь. Я приехала и теперь постараюсь все выяснить, понять, что же такого произошло, что она просила меня помочь, ведь письмо от пятого июля две тысячи второго года. Встречусь с твоей Вундершей, поговорю с ней, с ее сестрой…

— Но зачем это тебе?! — искренне возмутилась Женя, стряхивая пепел в хрустальную пепельницу. — Я понимаю еще, тебе хочется узнать, как они погибли, но эта история с шубой… Я рассказала тебе о ней, чтобы ты успокоилась и не винила себя в том, что не помогла тогда, три года тому назад, тем более что все закончилось благополучно, ее отпустили и обвинения с нее сняли. Кажется, даже сестра Вундерши просила у нее прощения…

— А настоящего вора нашли?

— Как же, найдут…

— А что с Ольгой было потом? Она осталась в «Черном бархате»?

— Нет, их с Ириной сразу уволили. Или же они сами ушли. Говорю же, эта история мимо меня прошла, я слышала о ней краем уха…

— Однако длинное у тебя ухо, — усмехнулась Алла.

— Если хочешь, я устрою тебе встречу с Вундершей прямо завтра. И с одним моим приятелем — следователем прокуратуры — могу познакомить. Он хороший человек, может тебе помочь собрать информацию о твоих подружках, о том, как они погибли… Но, уверяю тебя, это не очень интересная история. Отвлечешься, это да, хотя, собственно, ты же за этим и приехала…

— Стыдно так говорить, но это действительно так. Если они были живы и здоровы, я бы заехала, конечно, к тебе поплакаться в жилетку, но пробыла бы в Саратове недолго, вернулась в Кемер или отправилась бы еще куда-нибудь… Но это письмо всплыло именно после смерти Натана, и я подумала, что должна что-то сделать, хотя бы приехать сюда…

— Правильно сделала.

И вот в тот момент, когда Женя произнесла это, Алла вдруг испытала жгучий стыд за свой приезд и за свое эгоистичное желание расследовать дело, которого не было… Какое ей вообще дело до Ирины и Ольги? Они были в ее прошлой жизни, которая и в собственных-то глазах позорит ее, а что думает о ее легкомысленном прошлом Женя? Уж она-то знает, какой образ жизни вела племянница, предоставленная после смерти родителей сама себе. Ну и ладно… Она тоже была молодая, должна все понимать…

Глава 7 Энгельс, сентябрь 2002 г

Марина Шелестова ехала в старом разбитом автобусе по городу Энгельсу и спрашивала себя, как она могла вообще попасть в такую ситуацию и почему не нашлось никого на всем белом свете, кто бы отговорил ее подавать заявление в милицию. Девчонки, с которыми она жила на квартире, восприняли ее историю как возможность принять участие в бесплатном спектакле, получив выигрышные, нейтральные роли свидетелей чужой драмы, развлечься, посплетничать наконец. Тупые как пробки, они не догадались подсказать ей, пребывающей в состоянии душевной комы, в полной растерянности и испытывающей боль от сознания того, что ее изнасиловали — воспользовались тем, что она, голодная, быстро опьянела, — как можно выйти из этой непростой ситуации с наименьшими потерями, и вместо этого предложили самое радикальное — потащиться в милицию, предварительно сочинив повесть о том, как двое подвыпивших молодых людей изнасиловали невинную барышню. Им даже в голову не пришло, что если уж приняли решение идти всей компанией в милицию, то перед этим Марине нельзя было мыться — на теле должны оставаться истинные следы насилия… Напротив, девчонки согрели ей воды и заставили вымыться, привести себя в порядок, чтобы предстать перед представителями закона чистой и хрустящей. Ей даже дали электрические щипцы, чтобы она могла уложить свои непослушные рыжие волосы. Следователь… Отвратительный тип, который не верил ни единому ее слову и даже в душе, как ей показалось, посмеивался над ней. Вот почему, почему, спрашивается, он направил ее на экспертизу лишь спустя две недели?! Синяки, которые появились у нее в ту роковую ночь на внутренних сторонах бедер, почти сошли. Засосы на груди и шее — тоже. Оставалась одна надежда — что хотя бы внутренние изменения в ее теле (в памяти осталось мучительное воспоминание о том, как кто-то из этих двух парней совершал с ней какие-то болезненные и грубые действия) еще успеют послужить доказательствами того, что ее все-таки лишили невинности…

Она вышла из автобуса и пошла по скользкой от грязи дороге прочь от домов, в сторону какого-то пустыря, за которым виднелось серое двухэтажное строение — городской морг. Именно сюда ее направил следователь с коричневым конвертом, адресованным эксперту.

Возле дверей морга стоял грузовик, с которого сгружали, судя по очертаниям тела под грязной простыней, мертвеца. Какие-то парни в куртках и вязаных шапочках с деловым видом втащили носилки внутрь строения. Как если бы это была старая газовая плита или книжный шкаф.

Марину всю трясло, когда она переступила порог морга. Ей показалось, что электрический свет в коридоре излишне желт. И стены желтые, и даже какая-то пожилая женщина в кажущемся желтым халате тоже была желтая… Женщина спросила, где одежда для покойного. Предупредила, что если это будет костюм, то его разрежут сзади, говорила еще что-то обыденным, серым (а может, желтым?) голосом…

— Вы меня с кем-то спутали, мне к Геннадию Васильевичу, — проговорила осипшим от страха голосом Марина и попятилась, ударилась спиной о дверь, которая сразу стала будто опрокидываться назад. Марина, оступившись, чуть не упала, резко обернувшись, в серое прохладное помещение, присмотрелась, вдохнула в себя поглубже мерзкий запах гнили и вдруг вскрикнула — увидела лежащий на полке в отдалении синий труп…

— Вам кого?

Из голубой темноты показался пузан в бирюзовом халате, поверх которого был повязан оранжевый, побуревший от темных густых пятен, прорезиненный фартук.

— Мне Геннадия Васильевича, я из Маркса, от следователя… Он вам звонил, а у меня направление.

— Пойдемте. Я и есть Геннадий Васильевич.

У него было свежее розовое лицо, веселые карие глаза и сверкающая круглая молодая лысина.

Он привел ее в отдельный кабинет, включил свет, и Марина увидела гинекологическое кресло.

— Раздевайтесь, забирайтесь. — Он махнул рукой на кресло, сел за стол и принялся изучать содержание записки от следователя.

Она стояла, не в силах снять даже куртку. Тело не слушалось ее. Она в который уже раз пожалела о том, что заварила эту кашу. И вот теперь расхлебывает: Саша-пианист исчез, говорят, его видели в Красном Куте, он отсиживался там у своей любовницы, бывшей выпускницы музыкального училища Наташи Метлиной. Второй, который блондин, Роман Гончаров, отбоярился, предоставив следователю алиби — нашлась девушка, которая подтвердила его слова о том, что в ночь с 12 на 13 сентября он провел на мельнице с ней, и что они вообще собираются пожениться, а с пианистом на квартире был какой-то другой блондин. Марину приглашали, чтобы она опознала Романа, но она не могла ответить утвердительно, что это именно он. Либо он каким-то образом изменил свою внешность до неузнаваемости, либо она была настолько пьяна, что не запомнила его. Или же это был вообще не он. В любом случае, ей было ужасно стыдно перед этим парнем, ей сердце подсказывало, что он здесь ни при чем, что такой красивый, с благородной внешностью молодой человек ну никак не может быть насильником.

В училище она ходила, краснея перед однокурсниками, преподавателями, обмирала всякий раз, когда навстречу ей шел директор… Ее жизнь превратилась в сплошной стыд. Спрашивается, зачем она пришла тогда к Сашке на квартиру? Чтобы послушать, как он играет? Да кто этому теперь поверит? Но ведь это чистая правда. Сашка никогда не нравился ей, не привлекал ее как мужчина, она никогда не была в него влюблена, но зато ей нравилось, как он играет, с наслаждением смотрела, как он извлекает из старого пианино завораживающие джазовые аккорды, сердце ее сжималось всякий раз, когда она, проходя по коридору музыкального училища, слышала его импровизации. И вдруг он, Сашка, ее изнасиловал! Да, вот теперь, по прошествии двух недель, она уже точно могла сказать, что тот, второй, здесь действительно ни при чем. Но колесо завертелось, она не знала, как сказать следователю, чтобы он оставил Гончарова в покое, боялась, что ее привлекут за дачу ложных показаний, она была абсолютно безграмотна в этом плане. И паутина плелась вокруг двух насильников, в Маркс приехала мать Сашки и привезла Марине пачку денег: вот, дочка, все, что у нас есть, возьми, только забери свое заявление, прости нас… Этот утренний неожиданный визит Марине не забыть никогда. Она была в халате, заспанная, открыла дверь и увидела эту женщину. И когда та представилась, зажмурилась, не в силах смотреть ей в глаза. Ее сыну грозило семь лет за изнасилование. Все знают, что ожидает в тюрьме тех, кто попал по этой позорной статье…

Она не приняла деньги и сказала, что доведет дело до конца. Говорила, плохо соображая, что делает. Ей было непонятно, почему сам Сашка до сих пор не дал о себе знать, почему не нашел способ приехать, прийти к ней и хотя бы извиниться, и тогда не понадобилось бы никаких родителей, денег… Ее подружки все, как одна, твердили, что она дура, отказавшись от денег, что Сашкина мать отнесет теперь эти деньги следователю, что, собственно, и произошло, иначе и быть не могло, любая мать поступила бы таким же образом… И вот результат: Марину отправили на экспертизу спустя аж две недели!

…Она все-таки забралась на высокое кресло, села и сложила руки на коленях. Геннадий Васильевич подошел к ней и мягко так, сочувственно улыбнулся, мол, давай ложись как следует, на спинку, ноги раздвинь и устрой вот сюда…

Она вся зажалась, он просил расслабиться, но она так и не смогла. Чувствовала, как в нее хотят протолкнуть что-то холодное и металлическое, попыталась возмутиться, это было еще хуже, чем изнасилование.

— Все, вставайте…

Он даже не оглянулся, не посмотрел на нее, сел и с озабоченным видом принялся что-то строчить на обратной стороне записки. Марина поспешно оделась и, начиная с этого момента, ничего уже не помнила… Пришла в себя лишь в кабинете следователя, спустя три часа. Он взял из ее рук коричневый конверт, прочел записку и кивнул головой с видом человека, только что получившего подтверждение своей правоты.

— Дело закрыто, гражданка Шелестова, факт изнасилования не подтвержден. Экспертиза показала, что вас, как бы это помягче выразиться, не тронули… Возможно, применили в отношении вас развратные действия, но доказать это невозможно… Поэтому… — Он достал из ящика стола ее заявление и порвал прямо на ее глазах. — Вот, собственно, и все.

На следующий день, проходя по коридору музыкального училища, она вдруг остановилась, волосы на ее голове зашевелились: за стеной, в одном из классов звучала чудесная джазовая импровизация…

Глава 8 Саратов, июль 2005 г

Женя устроила встречу Аллы с Ларисой Вундер и ее сестрой Лизой в китайском ресторане «Мандарин». Лариса, прима драмтеатра, молодая ухоженная женщина, вся в красном, яркая роковая блондинка с голубыми глазами и бледным лицом, подбородок которого портили затертые жидкой пудрой прыщики, готовилась сыграть свою очередную роль — она вошла в ресторан царственной походкой, забыв, вероятно, что на этот раз главная роль все же отводилась ее родной сестре, Лизе — худенькой и еще более бледной блондинке в белых джинсах и синей спортивной майке.

— Примите наши соболезнования, — начала Лариса, усаживаясь за столик напротив одетой в темное платье Аллы и по-свойски улыбаясь своей коллеге Жене.

— Спасибо. — Алла даже привстала, чтобы за руку, почти по-мужски, поздороваться с примой. — Я не хочу занимать у вас много времени…

— А это Лиза, — несколько обиженно проговорила Лариса, представляя свою тень, свою копию — сестру.

— Спасибо, что пришли, я понимаю, что у вас плотный график… — Алла немного нервничала, потому что с каждым часом, с каждым днем пребывания в Саратове все больше и больше чувствовала бесполезность своего приезда. О чем она сейчас будет расспрашивать этих амбициозных, но, слава богу, провинциально отзывчивых сестер? О том, как одну из них вроде бы ограбили в магазине модной одежды? Наверняка, собираясь сюда, они спрашивали друг друга, зачем это понадобилось Жениной племяннице, к тому же только что овдовевшей, приезжать сюда и расспрашивать об украденной шубе, не бред ли это? И не заодно ли эта московская дамочка со своими подружками, которых, кажется, после той истории с ограблением выставили на улицу?

— Я хочу, чтобы вы поняли все правильно. Ирина Капустина и Ольга Воробьева — мои подруги. Я сама родом из Саратова, дружила с ними, пока не вышла замуж и не уехала с мужем в Москву. Это произошло в 2000 году. Мы первое время перезванивались, но потом, как это бывает, звонки стали реже… Словом, мы не виделись пять лет. Но три года тому назад случилось событие, ради которого я и приехала сейчас в Саратов. Вам оно покажется, может, и не стоящим внимания, тем более что моих подруг больше нет в живых…

Лариса и Лиза переглянулись, из чего Алла сделала вывод, что Женя не сочла нужным рассказывать сестрам об этом, решив, что это должна сделать она сама, Алла. Умная Женя, ничего не скажешь. Ей бы режиссером быть…

— Да, они трагически погибли… Так вот. Три года тому назад я совершенно неожиданно получила письмо, в котором Ольга просила меня о помощи. Просила меня позвонить ей. Писала, что у нее возникла проблема, но что она не виновата… Но обстоятельства сложились таким образом… Понимаете, я была полностью поглощена своей семьей, я не хотела оглядываться на свое прошлое, словом, я не среагировала на это письмо, не позвонила, не написала… Письмо было отправлено мне в начале июля, а точнее, пятого июля две тысячи второго года, а шестнадцатого июля, как сообщили мне в милиции сегодня утром, когда я позвонила, чтобы выяснить точную дату, они погибли в автомобильной катастрофе — у машины отказали тормоза, и она врезалась в столб… Обе девушки погибли на месте. Вот я и хочу спросить вас, когда именно произошло ограбление, чтобы понять, связано ли как-то письмо Ольги Воробьевой с тем, что произошло в магазине. Действительно ли она украла вашу шубу, Лиза, или же это недоразумение и моя подруга не виновата?

— Мою шубу украли третьего июля, — коротко ответила Лиза и достала сигарету, закурила. — Я это хорошо помню, потому что третьего июля у моего парня день рождения, я зашла в «Черный бархат», чтобы купить юбку, очень дорогую, со стразами и кружевом… А перед этим я купила шубу, норковую, понимаете, летом они намного дешевле. У меня и чек имеется… К тому же факт кражи был зафиксирован милиционером, которого мы вызвали прямо в магазин… Да, это было точно третьего июля.

— С чего вы решили, что вашу шубу украла Ольга?

— Понимаете, все мои вещи лежали в примерочной кабине, я вышла в юбке и та, другая продавщица, Ирина, подвела меня к зеркалу, мы с ней разговаривали, она говорила мне, что юбка сидит отлично и все такое… В магазине, кроме Ольги, была еще одна пара — мужчина и женщина. Но они очень быстро ушли, Ольга осталась, и вид у нее был какой-то затравленный, она как-то странно на меня смотрела… Я бы даже сказала, что в глазах ее был страх. Вот так.

— И что дальше? Где находилась Ольга и где примерочная?

— Да все рядом! Недалеко от выхода! Я вернулась в примерочную, чтобы снять юбку, и увидела, что нет ни пакета с шубой, ни сумки. Я была в шоке! Набросилась сначала на Ирину, а потом, когда повернулась и увидела лицо Ольги, стоявшей рядом с выходом и делающей вид, что она собирается обслужить меня на кассе, спросила ее, не видела ли она, кто вынес из примерочной мою шубу… Она широко раскрыла глаза и сказала, что ничего такого не видела, что она постоянно находилась в зале и никуда не отлучалась, а когда я спросила ее, не видела ли она, когда из магазина выходили мужчина с женщиной, она так и вовсе замолчала… У нее был очень растерянный вид.

— И все?

— Да, — вздохнула Лиза. — Я не видела, конечно, как она выносила шубу из примерочной, и милиция, которую я сразу же вызвала, вернее милиционер, осматривавший подсобные помещения, не нашел шубу в магазине… И сумку, разумеется, тоже. Но те двое могли быть сообщниками, понимаете? Как бы то ни было, но шуба пропала. Она исчезла. Вместе с сумкой.

— А вам не пришло в голову, что вы оскорбили, унизили ни в чем не повинного человека, обвинив в краже? — спросила Алла, понимая, что Лизой в тот момент, когда она обнаружила пропажу, руководили лишь эмоции. И это тоже можно понять — все-таки шубу украли, стоимостью, как сказала ей раньше Женя, около четырех тысяч долларов. И плюс еще сумку с деньгами. А вечером ей идти на день рождения к своему парню…

— Пришло, конечно. Ольгу задержали, я сгустила краски, сказала, что видела, как она метнулась резко к выходу, и что у нее в руках был большой пакет… Я тогда словно с ума сошла, так плакала, так расстроилась… Шубу мою, конечно, не нашли, никто ее не вернул, я-то теперь понимаю, что ее выкрала та парочка, но Ольгу отпустили. Хотя и продержали несколько дней. Она даже адвоката искала…

— А вы откуда знаете?

— Мне Ирина сказала. Понимаете, я же этих девушек часто видела, мне вообще нравился их магазин, я обращалась к ним по имени и разговаривала с ними как с приятельницами… Они мне и скидки делали…

— Тогда тем более непонятно, почему вы так набросились на нее…

— Ее лицо… Вы не понимаете… У нее был вид человека, совершившего преступление.

Алла не верила своим ушам. Эта девчонка утверждала, что у Ольги было лицо как у преступницы, но откуда ей знать, как выглядят преступники? Даже убийцы могут быть с ангельскими лицами…

— Вы понимаете, что это несерьезно, что это тоже преступно, наконец, обвинять человека в краже только за то, что у него было растерянное лицо…

— Вот поэтому я приходила и извинялась перед ней, принесла бутылку шампанского и даже деньги, пять тысяч рублей, чтобы только она простила меня и чтобы я могла спокойно приходить в этот магазин… Не знаю, как я могла так поступить…

— У нее был шок, это же понятно! — вмешалась в разговор молчавшая до этого и медленно поглощавшая ломтики маринованного мяса Лариса. — Любая бы на ее месте устроила шум… Я ей еще сказала тогда, что украсть мог кто угодно, и с чего она взяла, что это продавщица, но она мне толком так и не ответила…

Алла сидела, слушала и представляла себе уже, как садится в самолет и возвращается в Москву. Все, хватит с нее расследований. Глупости все это. Какая-то шуба, извинения… Хотя именно этот инцидент и заставил Ольгу, видимо, что-то предпринять, написать своей московской состоятельной подружке, чтобы попросить ее помочь ей. Видно, ни у нее, ни у Ирины на тот момент не было денег на адвоката. К тому же Ольга не так давно купила «Мерседес», заняла у кого-то денег, словом, у нее были долги… Но все же закончилось благополучно. Лиза у нее даже прощения попросила.

— А что хозяйка магазина? — Алла знала хозяйку, Галину Позднышеву, как знала и то, что Галина очень дорожила своими продавцами и не могла их вот так просто уволить за преступление, которого они не совершали. — Вы разговаривали с ней?

— Да, перед ней я тоже извинилась… Попросила, чтобы Ольгу не трогали, не увольняли, что я ошиблась… Неприятная история.

— Шубу, значит, так и не нашли, — кивнула головой Алла. — Скверная история, вы не находите?

А про себя подумала: «Сегодня же возьму билет на завтра…»

— Но они сами ушли… Думаю, у них с хозяйкой конфликт вышел, может, она тоже такая же эмоциональная, как и я, наговорила им, Ольга обиделась и ушла, а Ирина с ней… Но все равно — у Ольги было такое лицо, вы себе представить не можете… Я откуда-то точно знала, что это она, но рассудком понимала, что доказать не могу, поэтому и извинялась…

— Теперь вы без шубы? — зачем-то спросила Алла.

— Ну почему без шубы? С шубой. Я тогда же, летом, вышла замуж… У меня теперь аж две шубы. Но все равно история неприятная, и я вспоминаю ее с тяжелым чувством…

— Вы до сих пор думаете, что это Ольга ее украла?

— Я воздержусь…

— Алла, — подала голос Лариса и посмотрела на нее с подозрительностью. — Мы собрались здесь, четыре неглупые женщины, зачем? Затем, чтобы поговорить о шубе? Я не верю вам. Девушки погибли. Шестнадцатого июля. Уж не собираетесь ли вы связать их смерть с происшествием в магазине? Говорите прямо!

Такого не ожидала даже Женя, которая, услышав приму, аж присвистнула.

— Лара, ты что, спятила? Человек приехал, чтобы выяснить, нет ли ее доли вины в том, что они погибли, понимаешь? Другими словами, что было бы, если она тогда отозвалась или даже приехала сюда, чтобы помочь своей подружке… А ты что такое говоришь?

— Из-за такого не приезжают… — отмахнулась Лара, отказываясь верить Жене и тем более ее прибабахнутой племяннице. Она с самого начала чувствовала, что Лизу пригласили в ресторан вовсе не для того, чтобы говорить о пропавшей шубе, было что-то куда более серьезное, о чем им с Лизой еще только предстояло узнать. — Ситуация сложная, но все равно не такая серьезная, чтобы связывать ее со смертью. Это же был несчастный случай. Так что, Алла, возвращайтесь к себе в Москву спокойно, ни о чем не переживая… Мы все подвержены эмоциям. И Лиза, наломавшая дров, потому что такая невыдержанная. И я, когда прибежала в магазин и устроила разнос девчонкам, и Ольга, которая, испугавшись, написала вам письмо… А виноваты те, кто украл шубу. Бедные Ольга и Ирина. Я предлагаю выпить за упокой их душ, честное слово, так этих девушек жалко…

Когда сестры вышли из ресторана, Лариса еще какое-то время молчала, вспоминая разговор, Лиза же вообще находилась в сильно подавленном состоянии.

— Мне не хватало только еще, чтобы Алик связал смерть своей бывшей подружки с шубой, — проговорила наконец дрожащим голосом Лиза. — Откуда мне было знать, что они разобьются, что погибнут… Ну перегнула палку, не надо было мне все это устраивать и поднимать шум, но кража шубы — это первое, что тогда пришло мне в голову. Представь себе, прошло уже три года, все тихо-мирно было, и вдруг эта Алла. Ну скажи, чего ей нужно было от нас? Выслушать рассказ о шубе? Или она действительно думает, что это я подстроила аварию, чтобы отомстить ей за кражу?

— А если бы ты знала, как удивилась Женя, когда я — представляешь, я, я?!! — Лара подняла вверх указательный палец с немного кривоватым красным острым ногтем, — так легко согласилась встретиться с ее племянницей, да еще привести тебя с собой?! Мы же с ней вообще не разговариваем, только на репетициях, у нас с ней давний конфликт…

— Из-за Мики?

— Не только, — отмахнулась, не желая вспоминать общих с Женей любовников, Лариса. — А тут вдруг я согласилась, да еще, повторяю, с такой легкостью… Как ты думаешь, ее это не насторожило?

— Понятия не имею, — пожала плечами Лиза. Ее, по большому счету, не интересовали театральные интриги сестрицы, она вся была поглощена своими страхами, боялась, что эта дама, прибывшая из Москвы, собирается разоблачить ее и доказать всему миру, что шубу-то никто и не крал, что все это было подстроено с одной-единственной целью: посадить Ольгу, ее соперницу, в тюрьму, избавиться от нее любым способом. — Но у меня от всего этого голова идет кругом.

— Не бойся. Шубу все равно никто не найдет, и никто ничего не докажет. Насколько я помню, те люди, которые помогали тебе в этом грязном деле, живут на Украине. Ты мне только одно скажи: ты действительно после этого скандала приходила и извинялась перед Ольгой?

— Правда. Я испугалась, что Алик бросит меня, он не такой дурак… Я-то думала, что он ничего не узнает, они же перестали встречаться… Мне сон тогда дурной приснился. Словом, я испугалась…

— А что с ней было потом?

— Не знаю, но в магазине я их потом не видела, вместо них работали другие девчонки.

— Ты легкомысленная, Лиза, ничего не можешь довести до конца. Я бы вот, например, эту Ольгу посадила. А что? Сегодня не украла — завтра украдет.

Лара вдруг поняла, что сморозила глупость, остановилась прямо посреди улицы и посмотрела на Лизу. И вдруг ее осенило:

— Знаешь что, сестричка, ну-ка посмотри-ка мне в глаза! Они действительно разбились в машине случайно или же это твоих рук дело?

Глава 9 Маркс, ноябрь 1997 г

Роман Гончаров так увлекся Викой, что позволил ей поселиться у себя на старой мельнице, и теперь, после того, как история с изнасилованием какой-то там Марины улеглась и даже забылась, успокоился окончательно и понял, что влюблен. Он перевез из своей городской квартиры, где проживал с матерью, школьной учительницей, кое-какую мебель (диван, старый комод и книжный шкаф), постель, посуду и даже запасы домашних консервов и стал жить с Викой как с женой. Утром после завтрака он провожал ее в медицинское училище, потом возвращался и работал, писал свои картины. После двух часов Вика возвращалась, разогревала обед, и они трогательно, чуть ли не в обнимку, устроившись за маленьким круглым столом, обедали, затем спали часов до пяти-шести, и вечером, до полуночи, каждый занимался своим делом: Вика читала медицинские книги, готовила еду на завтра, а Роман продолжал работу над своими холстами. За две недели такой райской, романтической жизни, пропитанной, как густым сладким сиропом, любовью, родилось два отличных Викиных портрета и натюрморт с зимними яблоками. Натюрморт Роман весьма выгодно продал одному заезжему коммерсанту, а портреты решил оставить себе: не мог позволить, чтобы кто-то владел родным ему лицом, ее глазами, губами, черными кудрявыми волосами…

Его мать, тяжело переживающая увлечение Романа какой-то девчонкой, которую она даже видеть не желала, хотя Роман и звал ее к ним на мельницу, хотел познакомить с Викой, а заодно показать ей, трепетно относящейся к творчеству сына, на редкость удачные, по его мнению, портреты, с ужасом ждала известий о беременности своей бутафорской невестки. Роман же, чувствуя, что отношения его с матерью с каждым днем становятся все прохладнее, пытался убедить ее в том, что Вика хорошая, что они любят друг друга и что, возможно, именно она-то и станет его женой, вдруг начал понимать, что мать любит его какой-то болезненной, эгоистической любовью и что, будь его избранница даже святой, все равно не пожелает отдать ей сына, и что его личная семейная жизнь в любом случае обернется для него потерей матери. Он еще не знал, готов ли он к этому, но заходить к матери стал реже и даже, думая о ней, начал испытывать неприятное, щемящее чувство, как если бы не он, а мать предала его, бросила. Не так он представлял себе свою взрослую жизнь. Он всегда видел свою мать рядом с собой, рядом с самыми близкими ему и дорогими людьми — женой, детьми…

Природа щедро одарила Романа талантом рисовальщика, он рисовал с раннего возраста, причем на всем, что попадалось под руку: на бумаге, стенах, столешнице, оконных стеклах и даже на собственной коже. И мать, воспитывавшая его без мужа (отца своего Роман так никогда и не увидел, хотя знал, что он живет где-то рядом, в Марксе, и что у него своя семья и еще двое сыновей), никогда не ругала его за разрисованные стены и окна, она чувствовала, что Роман — прирожденный художник, и очень рано стала покупать ему краски, кисти и все, что могло бы понадобиться мальчику для рисования. После десятилетки он с легкостью поступил в художественное училище, отлично окончил его и теперь, превратив с помощью матери и ее хорошего друга, занимавшего не последнюю должность в администрации города, старую мельницу в комфортную, отапливаемую и просторную мастерскую, практически все время проводил там. Романа уважали в городе, многие, кто видел его работы на художественных выставках, здоровались с ним и улыбались ему, хотя и не могли позволить себе купить его картины, но настоящая известность к нему пришла только после того, как он выставился в Радищевском музее в Саратове; несколько его работ были куплены иностранцами, пару раз его фото (залитая солнцем белокурая голова с веселыми глазами на фоне яркого волжского пейзажа) появились на обложках журналов. Растиражированный буклет с фотографиями его женских портретов и обнаженных красавиц (натурщиц своих он выбирал среди студенток марксовского музыкального и медицинского училищ) за символическую плату был разобран и раскуплен на рекламные вкладыши в ресторанные меню и дисконтные карты магазинов женского белья.

Перебираться в Саратов он пока не собирался, считал, что еще рановато, что не дорос, но после каждой выставки или удачно проданной картины начинал чувствовать, что в Марксе ему становится тесно, что рано или поздно ему предстоит сделать выбор — оставаться ли вообще в России или же переезжать за границу, воспользовавшись покровительством какого-нибудь состоятельного иностранного поклонника.

Вика же, став жить с Романом, была просто оглушена своим неожиданно свалившимся на нее счастьем и молила бога о том, чтобы Роман только не разлюбил ее. Она понимала, что не чета ему, талантливому, красивому и подающему большие надежды художнику, и что он живет с ней лишь потому, что она вовремя подвернулась ему под руку, что ему было удобно с ней, спокойно и надежно. Но стоит ему встретить более интересную девушку, богатую духовно, какую-нибудь музыкантшу, к примеру, или филологиню, как он, присмотревшись к Вике, вдруг поймет, что чуть было не связал свою жизнь с девушкой не очень-то и красивой, во-первых, к тому же простой, лишенной творческой жилки, и что единственное, что она хорошо умеет делать, так это готовить тушеную кислую капусту с колбасой да еще прибираться в мастерской.

К тому же она отлично помнила, каким обманным способом вошла в его жизнь, словно совершила с ним сделку, пообещав алиби (которое, кстати, ему и не понадобилось — ту девчонку, оказывается, никто и не насиловал, просто она приняла желаемое за действительное, дура), и каждый раз вспоминая это, ей становилось не по себе — уж больно хотелось ей чистых, искренних отношений, которые строились бы на любви, а не на страхе или желании отблагодарить ее за то же самое алиби…

Старая мельница превратилась для Вики в золотую кофейную мельницу, куда упорный и сильный Роман щедро ссыпал горстями свою любовь и ласку, свои драгоценные картины и художнические надежды… Такой, во всяком случае, она увидела свою жизнь в одном из самых чудесных своих «мельничных» снов…

А в начале ноября она поняла, что беременна. События в ее личной жизни нанизывались на дни и часы с удивительной скоростью, аж дух захватывало… Уж теперь-то Роман ни за что ее не бросит, не сможет, не посмеет, даже если разлюбит, если появится в его жизни другая женщина. Он сам говорил, что у него будет много детей… И при мысли, что по устланному толстыми коврами плиточному полу на мельнице будет бегать босоногий толстенький малыш с белыми кудряшками, у нее замирало сердце. А в пронзенной солнечными лучами будущего сиреневой картинке возник силуэт незнакомого ей европейского города с башнями, готическими зданиями, узкими улочками и шпилем собора… Да, они уедут, несомненно уедут, бросят этот пропахший Волгой и рыбой городок, куда-нибудь в Австрию, туда, где живет тот толстяк, который в прошлом году купил у Романа (она сама видела фотографии с выставки) целых пять картин! Он звал его с собой, сказал, что купит ему дом, поможет с выставками, что он понимает, какое будущее ждет Романа, что верит в него…

Вика стояла в коридоре в двух шагах от кабинета гинеколога и предавалась своим мечтам, пока не заметила сидящую неподалеку от нее девушку с заплаканным лицом. Ей так захотелось помочь ей, пусть даже просто сказать доброе слово или дать денег (мало ли?!), что она подошла и спросила, в чем дело. Ярко-рыжая, худенькая, в накинутом на плечи теплом шарфе, девушка сказала с кривой усмешкой, что залетела. И что теперь вообще не знает, куда ей идти. И вдруг зло, сквозь зубы процедила, что она теперь знаменитость, ведь это она и есть та самая дура, которая, собираясь затеять судебный процесс над насильником, сама стала жертвой представителя закона.

— Представляешь, — всхлипнула она, доверительно склонившись к неприлично счастливому лицу Вики, — он, следователь, прямо на моих глазах порвал мое заявление, сказав, что меня никто не насиловал, что я сама все это придумала… А забеременела я от кого, спрашивается? От святого духа? Или от того, второго, художника, которого я вообще не знаю и смутно помню?.. Короче, мне надо уезжать отсюда. Делать аборт и уезжать. Мне нельзя больше оставаться в этом городе, где каждый будет указывать на меня пальцем. Вот так-то вот…

Девушка была явно не в себе и нуждалась в помощи. А Вика стояла, пораженная тем, что судьба свела ее с той девчонкой, кажется, ее звали Мариной, благодаря которой она и заполучила себе Романа! Бедолага! Если сначала Вика испытывала к ней, к неизвестной ей музыкантше, чувства отвратительные, злые и готова была сама отправиться к Марине и высказать ей в лицо все, что она думала о ней, не знающей меры в выпивке, распутнице, которая спровоцировала парней на насилие, ведь это по ее вине Роман был так напуган и переживал не лучшие свои дни, то теперь она видела перед собой существо до такой степени несчастное, что невозможно было ее оставить одну, не помочь ей.

— Ты подожди, не спеши… Надо все хорошенько обдумать, понимаешь? Пойдем ко мне, ты мне все расскажешь… Аборт ты всегда успеешь сделать…

— А почему ты мне все это предлагаешь? — Брови Марины взлетели, а в глазах вместе с проблеском разума появилась тень недоверия. — Ты кто вообще?

— Погоди… Думаю, что тебе надо нанять адвоката, он сможет доказать, что ты действительно была изнасилована, а с помощью анализа на ДНК будет установлено, что отец твоего ребенка — именно тот самый музыкант…

— Ты, случаем, не мать Тереза?

— Нет, я не мать Тереза. Меня зовут Вика.

Глава 10 Саратов, июль 2005 г

— Знаешь, я должна возвращаться в Москву. Ты права — нельзя вести себя таким образом, прятать голову в песок… Натан оставил мне в наследство такое поле для деятельности, что Грише одному не справиться… Думаю, что эта история с шубой забудется, как и мой визит. Если бы ты только знала, как ужасно я чувствовала себя в ресторане, когда задавала эти глупые вопросы, словно вела самый настоящий допрос!..

Алла ходила по комнате и говорила, говорила… Женя, сложившись в кресле длинной гуттаперчевой куклой, курила, сосредоточенно глядя в одну точку, пока вдруг не перебила ее:

— Кто о чем, а вшивый о бане… Я же — о Лариске… Возможно, ты не поймешь меня, потому что ты не знаешь ни Лару, ни то, насколько сильно мы одно время ненавидели друг друга. Короче… В нашем театре работал один актер, мы звали его Мики…

— Пожалуйста, Женечка, — Алла вдруг резко остановилась и состроила страдальческую мину. — Уволь меня от рассказов о своих любовниках, я уже и так поняла, что вы не могли поделить мужика, да? Извини, что я так цинично и просто, но у меня нет сил…

— Извиняю, — вздохнула Женя. Перед глазами ее промелькнул короткий, но бурный роман с Мики, молодым человеком с несколько экзотической внешностью (рысьи глаза, патологически маленький нос и пухлые губы), который, бросив Лару и Женю, увлекся одной молоденькой московской киноактрисой и уехал в столицу, даже не попрощавшись со своими провинциальными подружками. — Я только хотела сказать, что мы какое-то время были врагами, но потом, когда Мики уехал, бросив нас, мы как будто помирились, но все равно не настолько, понимаешь, не настолько, чтобы она вот так легко, по первому зову, безо всяких там ломаний и кривляний, согласилась встретиться с тобой, да еще и привести Лизу… Понимаешь, если бы шубу действительно украла Ольга, то есть если бы Лиза вышла из этой истории победительницей, то было бы понятно, что ей ничего не стоит рассказать тебе, как все это случилось, ну, как бы объяснить, что Ольга воровка и это доказано, что воры должны сидеть в тюрьме и все такое… Но прийти, чтобы признаться в том, что она, Лиза, ошиблась, что ею двигали эмоции и что Ольга ни при чем — зачем ей это? Она могла бы отказаться. Лиза же призналась даже в том, что она просила прощения… В какой-то мере унизилась… У Лизы была возможность не соглашаться на эту встречу… Так зачем же она, вернее, они пришли?

— Думаешь, рыльце в пуху? — удивилась Алла. — Думаешь, не было никакой шубы?

— Шуба, может, и была, но украсть ее могла сама Лиза… Хотя зачем ей это, когда у нее столько денег, что она может купить себе несколько таких шуб… Ничего не понимаю.

— Значит, она просто дура, что пришла, — снова остыла к этой теме Алла. — Или просто хорошо воспитана и не могла отказаться.

— Может, им просто было любопытно, кто приехал и зачем… Пришли и пришли… — пожала плечами Женя. — Плюнь и забудь.

— И забуду. И уеду. Не знаю, зачем я вообще приехала. Хотя, знаешь, я вот сейчас с тобой говорю и понимаю, что начинаю медленно возвращаться к нормальной жизни, что правильно реагирую на происходящее… Женя, я уеду, но попозже. Сначала отдохну все-таки у тебя, посмотрю все твои спектакли, познакомлюсь с твоими друзьями…

— Сегодня вечером, кстати, один парень должен прийти, я тебе о нем говорила… Диденко…

— Я вот ждала, ждала, что ты снова скажешь мне об этом, но пойми, сегодня я не готова ни с кем разговаривать… — Алла капризно, даже как-то брезгливо замахала руками. — Ой-ой, не надо следователя, а? Ведь это тот самый следователь, который сказал мне по телефону, что мои подружки разбились шестнадцатого числа…

— Да, это он. Но не могу же я сказать, что моя племянница передумала с ним встречаться, что у нее дурное настроение, что она хандрит…

— Неправда! — устало простонала Алла. — Ну что ты все выдумываешь?! Просто мои вопросы к нему покажутся несерьезными, получится, что мы отвлекли человека от важных дел. Я не хочу, чтобы люди думали, будто мне заняться нечем, будто я такая слабая и глупая, что не могу взять себя в руки, вот и езжу по родственникам, пытаюсь найти себе дело, чтобы отвлечься… Да, это так, но я не собираюсь… Натан! Вот если бы он был жив, я не попала бы в такое положение, не искала бы себе приключений… Женя, мне так плохо…

Вечером пришел Диденко, высокий, опрятно одетый молодой человек. Брюнет с бледным лицом и ярко-синими глазами, он был очень красив, и Алла, украдкой взглянув на свою молодящуюся, разодетую в пух и прах, накрашенную тетку, не смогла скрыть улыбки — понятное дело, Диденко ее любовник, иначе с чего бы это ей водить такие знакомства?

— Сережа, знакомься, это моя племянница, Алла. Алла, это Диденко, вернее, Сережа, Сергей… Вы с ним уже разговаривали по телефону…

Все трое замерли на какое-то время вокруг круглого накрытого стола: Женя с блаженным видом щурила свои глаза, глядя на Диденко, Алла уставилась в селедочницу, полную толстых розовых и жирных кусочков селедки, Диденко же остановил свой взгляд на хрустальном графине с домашним компотом.

— Я так понял, что вы приехали, чтобы навестить могилы свои подруг на кладбище… — неожиданно проговорил Сергей с каким-то очень странным выражением лица.

— Думаю, Аллочка не будет возражать, если вы станете обращаться друг к другу на «ты», — излишне весело прощебетала Женя, как будто даже не обратив внимание на слова Диденко про могилы и кладбище.

— Я не против, — согласилась Алла. — Понимаете…

— Так, все за стол. Сережа, садись вот сюда… Ты, Аллочка, рядышком…

Все расселись за круглым столом, и снова от Диденко повеяло холодком, а выражение его лица приняло еще большую загадочность.

— Сергей, — Алла решила для себя больше не молчать и не позволять Жене командовать за столом. В конечном счете, раз уж пришел этот Диденко, так пусть он все знает — и про их прежние с девчонками отношения, и про письмо, и про то, зачем она приехала сюда… Зачем ей ходить на могилки подружек, они ей ничего не расскажут. — Дело в том, что три года тому назад я получила от Оли письмо… вот, прочти его, пожалуйста…

Она достала из кармана джинсов приготовленное заранее письмо и протянула Диденко.

— Недавно от Жени я узнала, что Оля и Ирина погибли в том же месяце, в июле две тысячи второго года, шестнадцатого, как ты сказал мне по телефону, числа. Письмо же датировано пятым июля… Я подумала, что в их смерти могла быть и моя вина, поскольку я не откликнулась на просьбу о помощи… Но вместо истории о каких-то, к примеру, больших денежных долгах или криминальных разборках я вдруг узнала о нелепом случае в магазине…

И она в двух словах рассказала внимательно слушавшему ее Диденко про встречу с Ларисой и Лизой Вундер.

— Вот и представь себе мое разочарование, с одной стороны, а с другой — облегчение, когда я поняла, из-за чего разгорелся весь этот сыр-бор. Украденная неизвестными шуба, поклеп, угроза суда… Ольга просто испугалась, что у нее не хватит денег на адвоката, который мог бы ее защитить в суде, запаниковала и написала письмо мне… Она же так и пишет там, что не виновата… Получается, что эта история не имеет никакого отношения к их с Ириной смерти. И тот факт, что я никак не отреагировала на Олино письмо, слава богу, никак не отразился на всей этой истории… Оказалось, что Оля ничего не крала, Лиза попросила у нее прощения… Значит, я могу теперь возвращаться в Москву со спокойной совестью. Мои подружки погибли в результате несчастного случая, ведь так? Мне рассказали, что они ехали на Олиной машине, Оля была за рулем, у них отказали тормоза, и машина, которая катилась с горы…

— Алла, подожди ты со своими подружками… живые должны думать о живых, так ведь, Сережа? Давайте лучше выпьем и закусим, — несколько обиженным тоном произнесла Женя, которой было совершенно неинтересно слушать уже в который раз о шубе и об аварии. — Все же и так ясно. Вот холодная водочка, селедка, ребята, это же классика!

Диденко, все это время не проронивший ни слова, разлил по рюмкам водку и принялся ухаживать за дамами: положил каждой на тарелку и селедки, и салату…

— Скажи, Алла, какого года рождения были твои подружки? Кажется, они были ровесницами?

— Да, они были с 1980 года.

— Назови, пожалуйста, их имена и фамилии… Хорошо бы еще, конечно, отчества…

— Ирина Васильевна Капустина и Ольга Николаевна Воробьева, — удивилась его вопросу Алла. — А почему ты меня об этом спрашиваешь?

— Итак, — серьезно продолжал говорить Диденко, — Ирина Капустина и Ольга Воробьева погибли три года тому назад, шестнадцатого июля две тысячи второго года, так?

— Так… — Алла перестала есть и теперь смотрела на Диденко, чувствуя, что он собирается сказать ей что-то очень важное. — И что?

— А кто же тогда погиб восемь лет назад, двадцать восьмого ноября тысяча девятьсот девяносто седьмого года?

— Откуда мне знать? — У Аллы волосы на голове зашевелились. — Сережа, ты пугаешь меня…

— Сергей, в чем дело?! — возмутилась Женя, которой весь этот разговор начинал надоедать своей загадочностью и каким-то непонятным предчувствием страха. Она не узнавала Диденко. Или же он собирался разыграть Аллу, или он знает о девчонках что-то такое, о чем Алла и не догадывается. Может, их разыскивал Интерпол?

— Дело в том, что 28 ноября 1997 года на том же месте, между Алексеевкой и Базарным Карабулаком, на крутом спуске лесной дороги погибли Ольга Воробьева и Ирина Капустина, 1980 года рождения. Вот, пожалуйста, я даже принес распечатку…

— Но как же они могли разбиться в 1997 году, если я познакомилась с ними в 1998 году?! Мы два года дружили, работали вместе в «Черном бархате»… — Алла ничего не понимала. — Какая-то путаница.

— Я связался с коллегами из Базарного Карабулака, и они подтвердили, что действительно в 1997 году на этом опасном отрезке дороги погибли две девушки, Ирина Капустина и Ольга Воробьева, 1980 года рождения. И что Ольга Воробьева была за рулем старой «Волги», которую она взяла у брата… Девчонкам было по семнадцать лет, прав у Ольги Воробьевой не имелось, понятное дело. Оля ехала на машине с братом в Базарный Карабулак, но, проезжая через Алексеевку, он решил заехать к родне, а там как раз справляли день рождения какого-то родственника, брат, его звали, кажется, Андрей, выпил и за руль уже не сел. Ольга же, умевшая водить, но не имевшая прав, села за руль и предложила Ирине Капустиной прокатиться с ней вместе, и подружки вдвоем отправились в сторону Карабулака… А между Алексеевкой и Карабулаком существует очень опасный участок лесной дороги, крутой спуск, Воробьева не справилась с управлением, возможно, налетела на кочку, машину повело… Словом, они разбились, врезавшись в сосны… насмерть. Вот такая ужасная история.

— А как же… А кто же в 2002 году погиб?

— Снова Ольга Воробьева и Ирина Капустина, 1980 года рождения. Только на этот раз им было по 22 года, и дело было не в холодном ноябре, а в июле.

— И они разбились там же, между Алексеевкой и Базарным Карабулаком? — Женя и думать забыла, что пригласила Диденко не столько для серьезного разговора с племянницей, сколько для того, чтобы продемонстрировать Алле своего бывшего любовника, а заодно попытаться возобновить с ним отношения. История с погибшими девушками показалась ей необычной, странной. Она смотрела на выражение лица Аллы — оно бледнело с каждым услышанным ею словом.

— Да, но только на этот раз Ольга Воробьева была за рулем старого «Мерседеса» и у нее имелись права… Но девушки разбились. Это абсолютный факт.

— Дважды, получается? — Алла покачала головой. — Но как же так?

— Значит, шуба действительно ни при чем… — сказала Женя. — У твоих подружек были родственники в Саратове?

— Понятия не имею…

— Ну, кто-то же их хоронил…

— Думаю, ответы на эти вопросы нам может дать лишь один человек… Галина Позднышева — хозяйка «Черного бархата»…

— Слушай, Диденко, и черт тебя дернул связаться с этим делом… Выпили бы, потанцевали, я даже диск с «Авентурой» купила… — Женя попыталась вызвать улыбки на лицах своих гостей, но у нее ничего не получилось.

Алла сидела с задумчивым видом и меланхолично жевала кусочек ржаного хлеба, Диденко же закурил…

Глава 11 Маркс, ноябрь 1997 г

Все огромное пространство мельницы было разделено на комнаты: спальню, библиотеку, мастерскую, кухню, ванную и холл, на стенах которого висели картины Романа, полы же устилали шерстяные ковры. Мельница отапливалась газовым котлом, трубы вились по всем стенам и сходились в кухне, возле плиты, на которой Вика готовила еду. Марину поселили в библиотеке, поставили ей узкую кровать и небольшой платяной шкаф, который Роман нашел в сарае, а Вика вымыла и привела в порядок.

Встреча Романа с Мариной произошла на редкость спокойно. Роман, увидев ее, замер с кистью в руке и с удивлением посмотрел на Вику, та же, невозмутимая, по-детски не в меру решительная, в ответ произнесла заранее заготовленную фразу:

— Роман, это Марина, ей совсем худо, надо помочь… Пусть она поживет несколько дней у нас, а там видно будет…

— Пусть живет. — Он пожал плечами и вернулся к своей работе. На холсте пламенели теплым оранжевым светом цветы календулы… Он работал на заказ.

В ту ночь Марина отправилась спать рано, Роман же, обескураженный своевольным и абсурдным поступком своей подруги, допрашивал ее шепотом (свет лампы заливал Викино осунувшееся лицо, темные кудри и глубоко запавшие глаза), зачем она привела в дом девушку, из-за которой он чуть не сел в тюрьму. Ведь она понимала, кого встретила, чувствовала, что ему, Роману, это не понравится.

— Рома, она собиралась сделать аборт, она совсем беспомощна, хочет бросить училище, потому что ее все травят, издеваются над ней, мол, она все это придумала из-за денег, чтобы слупить их с Сашки, но ведь это же не так, она мне сама рассказала, что мать Сашкина к ней приходила, деньги предлагала, а она отказалась, сказала, что хочет все до конца довести, что он ее изнасиловал, она точно помнит…

— А что она сказала тебе, когда меня увидела?

— Сначала в шоке была, удивительно, что внешне спокойно отреагировала. Сказала, что чувствует свою вину перед тобой, что ты пришел к Сашке (хотя также она сказала, что это мог быть и не ты), а она уже там была… Еще говорит, что, скорее всего, Сашка дал ей вместо обезболивающего, у нее голова разболелась, фенобарбитал, чтобы она уснула, и что дело не в пиве, она никогда много пива не пила, а вино просто пригубила, попробовала… Она пришла к Сашке музыку послушать, а он ее напоил, усыпил… Конечно, она бросилась к выходу, сказала, что не может оставаться здесь, что вам вообще нельзя встречаться, что так нельзя…

— Вика, но она же права! И она, и я — мы как бы находимся в зависимости от той ситуации, в которую ты нас определила. Но зачем тебе все это? Объясни!

Она села на постели, тряхнула волосами и набрала в грудь побольше воздуха.

— Роман, я беременна…

— Беременна? Вот это да… — Роман приподнялся на локте и внимательно на нее посмотрел. — Но ты же сказала, что предохраняешься…

— Ни одно средство не дает стопроцентной гарантии… — покраснела она, удивившись такой его реакции. — Разве ты не рад?

— Послушай, если я сам просил тебя предохраняться, как ты думаешь, хотел я ребенка или нет?

— Мужчины всегда так говорят, но, когда женщина беременеет, они меняют свое мнение… Милый, это же наш ребенок… Ты же любишь детей, ты мне сам говорил…

Роман, в последнее время все чаще и чаще задумывавшийся о своем переезде в Австрию, разозлился на Вику за то, что она так резко решила спутать все его планы. Его поклонник все чаще и чаще звонил ему, присылал электронные письма, в которых описывал ему все преимущества его переезда. И если поначалу он собирался купить и подарить Роману дом, то потом, изучив независимый характер художника, написал, что деньги на покупку дома он дает ему в долг, произвел определенные расчеты, из которых выходило, что, если Роман будет упорно работать, то деньгами, вырученными от продажи своих работ, он сможет расплатиться с ним меньше, чем за год…

Ребенок. Дети, это, конечно, хорошо, но рано. Вика не такая глупая, чтобы не понимать, что он не готов еще заводить настоящую семью с кучей детей… Он слишком молод, да и средства у него появляются лишь время от времени, у него нет постоянного дохода… И вообще — они живут на мельнице! Пусть и благоустроенной, но все равно, это несерьезное жилье для семейного человека. Зимой невозможно будет пройти к мельнице, пока не вызовешь трактор для расчистки снега…

— Вика, мы с тобой еще поговорим о твоей беременности, но ты мне не ответила на вопрос: зачем ты привела ко мне эту девушку? Чего ты хотела добиться?

— Роман, как ты не понимаешь, следователь порвал ее заявление у нее на глазах, экспертиза показала, что Марину никто не насиловал, а она забеременела, понимаешь? Она стала посмешищем у себя в училище…

— А там-то откуда знают?

— Она живет на квартире вместе с однокурсницами… Город маленький, не только в училище знают, но и во всем Марксе!

— А при чем здесь я?

— Да ни при чем! Это просто случай, понимаешь, что я встретила ее там, возле кабинета гинеколога… Она плакала, и я подумала, что мы с тобой сможем ей помочь, дадим денег на адвоката, который докажет, что ее обманули, докажет, что следователь — взяточник… Сашке придется отвечать за то, что он натворил… Анализ на ДНК…

— Вика, да ты просто с ума сошла! Ты со мной посоветовалась? Какие еще анализы?! Мне не нужна эта девка!..

А через пару дней эта рыженькая хрупкая девушка, лежа на старом, задрапированном голубым бархатом диванчике, уже позировала ему, обнаженная, в библиотеке, а Вика, умирая от ревности, варила им кофе и пекла пирожки. Отвечая на вопросы Романа, зачем она привела на мельницу Марину, она лукавила — в первую очередь ей нужен был зритель, свидетель ее счастья, женщина, которая бы оценила всю полноту ее жизни и завидовала бы ей. Тогда каждый знак внимания Романа был бы для нее вдвое ценен, и жизнь Вики на мельнице, ее женский триумф еще больше возвысил бы ее, скромную «медичку», над высокомерной и развратной, замешанной в нашумевшем на весь город деле об изнасиловании скандалисткой-музыкантшей. К тому же она надеялась на то, что присутствие постороннего человека еще больше сблизит ее, Вику, с Романом и известие о ее беременности вызовет в нем еще больший всплеск любви. Она просчиталась, забыв, как всегда, что Роман — художник и что в Марине он увидит в первую очередь натуру.

Жизнь на мельнице сильно изменилась, теперь там жили две беременные молодые женщины и молодой мужчина, да к тому же еще и художник. Но если Вика каждое утро уходила в училище на занятия, то Марине идти было некуда — она (отверженная обществом — как смешно и нелепо!) оставалась на мельнице, с Романом. Разговор про адвоката, который смог бы доказать ее правоту, состоялся только один раз, решили, что такого адвоката надо искать в Саратове, но на том дело и остановилось. Вика наступила на собственные грабли и теперь не знала, что бы такое придумать, чтобы Марина оставила их с Романом в покое… Сколько раз она приходила из училища раньше обыкновенного с целью застать Романа со своей новой натурщицей врасплох, потому что и сама раньше позировала ему и знала, как легко он, отбросив в сторону кисти, принимался за саму натурщицу, но ей не везло (или везло!) — она заставала их либо за работой, либо Марина возилась на кухне, а Роман — в своей мастерской…

Сказать, чтобы Роман охладел к ней, было нельзя: они по-прежнему любили друг друга, она спала ночью на его плече и утром просыпалась от его поцелуев… Но рядом жила и дышала еще одна женщина, и Вика знала, что стоит ей сейчас уйти в училище, как они, эти двое, останутся одни, и кто может помешать им вместо того, чтобы расположиться в мастерской или библиотеке, перебраться в спальню?..

Марина же, напротив, чувствовала себя на мельнице прекрасно, она успокоилась, расслабилась, немного располнела и похорошела. И это за неделю! Однажды, вернувшись с занятий, Вика застала Марину в кухне — та готовила курицу и, стоя у плиты, даже напевала! Вика, потрясенная увиденным, спросила себя: может, ей было бы легче все-таки застать Марину в объятиях Романа, и тут же ответила себе — лучше в гробу…

Глава 12 Саратов, июль 2005 г

Галину Позднышеву она нашла в магазине — она помогала своим продавщицам развешивать новый товар. И несмотря на то, что на двери бутика висела табличка «Закрыто», Алла все равно решительно постучала. Наблюдая издали за Галиной, своей бывшей хозяйкой, у которой она в свое время проработала целых два года и с которой рассталась, сохранив добрые приятельские отношения, она отметила для себя, что за три года та нисколько не изменилась: стройная фигура, молодое лицо, энергичные движения…

— За-кры-то! — крикнула, не поднимая головы, одна из продавщиц, симпатичная девушка в джинсиках и майке. — Приходите к трем часам, мы откроемся…

— Галя! — позвала Позднышеву Алла.

Та обернулась и медленным, неуверенным шагом подошла к двери. Всмотрелась в лицо элегантной дамы в черном полупрозрачном платье и черных очках и покачала головой: не узнала.

Тогда Алла сняла очки, и Галина порывистым движением, словно увидела перед собой привидение, закрыла ладонью рот.

— Не может быть! — прошептала она. — Алла?!

— Привет, — Алла улыбнулась. — Рада тебя видеть…

— Заходи! — Галина открыла дверь и, схватив Аллу за руку, буквально втянула в прохладный, кондиционированный салон «Черного бархата». — Дай-ка я рассмотрю тебя… ну, просто столичная штучка… Хороша, очень хороша, а какое на тебе платье… Это сейчас модно в Москве — черные прозрачные платья?

— У меня муж умер, я в трауре, — ответила Алла тихо, чтобы ее не услышали две девушки, с любопытством разглядывающие «столичную штучку».

— Муж? Да он же у тебя совсем молодой… Какая беда… Ты к Жене приехала? Ну и правильно… Нельзя оставаться одной. Алла, я глазам своим не верю… А у нас тоже не все в порядке… Знаешь что, пойдем-ка отсюда, здесь поблизости кафе есть…

Она казалась какой-то возбужденной, нервничала, и одновременно на лице ее играла улыбка, как если бы она действительно была рада видеть свою старую знакомую.

Галина легко сбежала с крыльца, и Алла подумала, что и в сорок пять она выглядит прекрасно, ей удалось сохранить фигуру, и что она до сих пор носит обувь на высоком каблуке. Узкие светлые брюки обтягивали ее стройные бедра, глубокое декольте розовой блузки не скрывало пышной груди. Длинные прямые каштановые волосы смотрелись особенно аккуратно из-за строгой, прямо-таки геометрически выверенной челки.

— Тебе кофе? Может, закажем чего-нибудь покрепче?.. Ты ведь уже знаешь, наверное, про Олю и Ирину… Моих девочек… — Ее голос дрогнул, как показалось Алле, от волнения. — Помянем их.

— Помянем… Хотя, когда мне Женя сказала, я подумала, что мне снится дурной сон… Галя, что случилось? И расскажи мне, пожалуйста, что называется, из первых рук эту дурацкую историю с шубой… Но сначала вот, почитай это письмо…

Прочитав, Галина достала сигареты и, как-то устало вытянувшись на неудобном плетеном кресле уличного кафе, вздохнула:

— Знаешь, я очень хорошо понимаю тебя… Это сейчас, когда человека нет в живых, мы жалеем о некоторых своих поступках, мы сами себе кажемся нравственными уродами, просто чудовищами, а тогда, когда все это произошло, я думала, что поступаю правильно… Ты приехала, чтобы выяснить, что случилось с Ольгой в том июле?.. Значит, так. У меня была постоянная клиентка, сестра известной драматической актрисы Ларисы Вундер. Ее зовут Лиза…

— Я знаю, как ее зовут, я даже разговаривала с ней…

— Бог ты мой, зачем? — Галина состроила недовольную мину. — Пришла бы сразу ко мне, я бы все рассказала… Ну и что? Что ты от нее узнала? Что ее, бедняжку, ограбили? Чушь все это, не верю ей, молодой сучке…

— Галя, что произошло три года тому назад?

Галина отвернулась, презрительно сощурив глаза. Видно было, что ей не очень-то приятно вспоминать события того времени.

— Пришла эта Лиза к нам за юбкой. Юбка дорогая, как сейчас помню… Меня в тот день в магазине не было. Это уже потом мне позвонили домой, вызвали… Лиза эта и звонила, орала в трубку, мол, ее ограбили и все такое… Короче, пока Лиза примеряла юбку, ее норковую шубу, которую она купила в этот же день и которую носила с собой в большом пакете, вместе с сумкой из примерочной кабинки кто-то увел. Вот и вся история. Эта фурия чуть магазин не разнесла… Я понимаю ее, конечно, но почему она решила, что это дело рук Ольги, не ясно… Лиза постоянно твердила, что у Оли было очень странное выражение лица, как будто она украла шубу… Но разве можно только на этом строить свои подозрения? Ирина говорила, что в магазине пара была, мужчина и женщина…

— Да я слышала эту историю и даже то, что Лиза приходила в магазин прощения просить…

— Да, было и такое. Извинялась, но поезд уже ушел… И Ольга в магазине случайно оказалась — она пришла ко мне расчет получить, она уже не работала у меня, как и Ирина. Они обиделись на меня за то, что я им не поверила, что встала на сторону клиентки, и уволились…

— А как случилось, что ты встала на сторону клиентки?

— Это все из-за «Мерседеса», я же знала, что Ольга в долги влезла по самые уши, говорила, что эта машина ей не по зубам, что на ту зарплату, что она у меня получает, она не сможет расплатиться…

— А ты не знаешь, кому она задолжала?

— Одному своему знакомому.

— Кто он такой и сколько Ольга ему задолжала?

— Знаешь, не так уж и много, две тысячи долларов. Но где бы она их взяла, если я платила им от силы четыре-пять тысяч рублей, в зависимости от выручки?! Его зовут Вилли. Во всяком случае, она его так называла. И из разговора Оли с Ириной, я нечаянно подслушала, поняла, что он немолод…

— Он был ее любовником?

— Понятия не имею. Мне вообще казалось, что ни Ольга, ни Ирина не имели постоянных любовников, но я могу и ошибаться. Во всяком случае, от них самих я ничего не слышала, да и по телефону они практически ни с кем не разговаривали.

— Молодые женщины и без мужчин?.. Хотя не в этом дело. Вилли. Получается, что Ольга задолжала ему две тысячи долларов, и, когда у Лизы украли из магазина шубу, ты подумала, что это сделала Ольга, чтобы как-то выкрутиться? Чтобы расплатиться с этим Вилли? Разве ты раньше замечала такое за Ольгой?

— Нет, никогда. Она всегда была очень аккуратна с деньгами, ни с ней, ни с Ириной у меня никогда не возникало подобных проблем, я имею в виду недостачу…

— И все-таки ты ее уволила.

— Сгоряча. Говорю же, я не одобряла ее покупки, она могла бы купить машину и поскромнее…

— А что было потом?

— А потом и я просила у нее прощения. Мы все обидели ее. — Галина прикусила губу. — Нехорошо получилось. Ее же под стражу взяли, продержали в камере… Представляю, каково ей было… Хорошо, что с ней Ирина была… Она оказалась верной подругой.

— А дальше? Что с ними стало? Они оказались на улице?

— Нет. Я слышала, что они устроились в багетную мастерскую и что им нравится их новая работа. Я было успокоилась, что девчонки пристроены, и тут вдруг узнаю, что они разбились на том самом «Мерседесе»… У меня просто шок был. Обе, насмерть… За грибами поехали. — Галина смахнула слезу со щеки. — Словно этот «Мерседес» нарочно был куплен для того, чтобы их убить… Из-за него я на Ольгу окрысилась, из-за него она попала под подозрение… И он же их и убил…

— А кто их хоронил? Что-то я не помню, чтобы у них в Саратове кто-то был из родственников.

— Знаешь, а ведь я была на их похоронах. Мне одна наша общая знакомая, клиентка, позвонила и сказала, где и когда состоятся похороны. Их новая хозяйка хоронила. Обед поминальный в кафе заказала. Я видела ее, хорошая такая женщина, настоящая, понимаешь? Не помню ее имени… У нее салон на проспекте Кирова возле кафе-мороженого. Если хочешь, можешь у нее спросить про девочек, наверняка она знает подробности, а мне они ни к чему… А что касается письма, то успокойся, ты бы ей все равно не понадобилась — ее же отпустили…

— Скажи, Галя, они продолжали снимать ту же квартиру, там, на Чапаева?

— Да… Хотя не уверена, мне кто-то сказал, что они переехали в квартиру поскромнее, подешевле… И это тоже из-за той проклятой машины… Но ты же знаешь, где они жили, поезжай, может, соседи что и расскажут… Уф, ну и жути ты на меня нагнала. У меня сегодня и так тяжелый день, контейнер из Италии пришел… В три часа мы должны открываться…

— Извини, что оторвала тебя от дел… Несмотря ни на что, Галя, мне было так приятно тебя увидеть. Правда.

— Ты не думай, что я уж такая черствая, я венок дорогой для них заказала, — вдруг вспомнила она, гася сигарету в керамической пепельнице. Горячий сухой ветер трепал ее длинные волосы. Алла, глядя на нее, представила себе кладбище, кучку людей, в основном продавщиц из соседних с «Черным бархатом» магазинов — рыбного, посудного… И среди них закутанная во все черное эффектная, как актриса, Галя Позднышева.

— Их похоронили вместе, в одной могиле?

— Да, — рассеянно произнесла Галина, мысленно уже вернувшись в свой магазин. — Очень удачное место — первый ряд от часовни, третья могила…

Глава 13 Маркс, ноябрь 1997 г

Его звали Эрик Раттнер. Это был симпатичный толстенький и очень аккуратный австриец, неудавшийся художник и просто веселый человек, мизантроп, который, раз и навсегда влюбившись в полотна Романа Гончарова, решил переманить его в Вену, поселить в снятом для него доме поблизости от его собственного и создать для него все условия для творчества. И за все те блага, которыми он хотел окружить Романа, он попросил бы лишь одно — дать ему возможность иногда присутствовать в мастерской, когда тот будет работать. Он хотел стать другом Роману, прикоснуться к его жизни и понять, отчего этот русский умеет так мастерски работать кистью, а он, Эрик, не способен создать даже копию гончаровской работы. Эрик был богат, его семья владела двумя крупными фарфоровыми заводами, но деньги уже давно перестали доставлять ему удовольствие — ему хотелось владеть русским художником, несколько полотен которого уже украшали его венскую гостиную. Вялая переписка, которую они вели с Романом, могла бы ничем не закончиться, если бы Эрик не приехал в Россию, в Маркс, и не встретился с матерью Романа, понимающей женщиной, которую он планировал также забрать с собой в Вену, чтобы та прислуживала своему обожаемому сыну и не чувствовала себя брошенной, не рвала сердце сына душещипательными письмами с родины.

Это был самый настоящий сговор. Роман даже не знал о приезде Эрика. Мать встретила его в Саратове в аэропорту, где они взяли такси и помчались в Маркс, находящийся в семидесяти километрах от областного центра. Эрик говорил по-русски с сильным акцентом, но женщина отлично понимала его.

— Это очень хорошо, что вы приехали, мой сын попал под влияние женщин… Вы же видели его мастерскую на мельнице, так вот, он превратил ее уже в настоящий дом, права на который мы с вашей помощью выкупили, но все равно… зачем ему такой дом? Где дом, там и женщина. Сначала он жил с одной весьма странной особой, плутовкой, я это точно знаю, у нее просто-таки дьявольская внешность: черные кудрявые волосы, яркие черты лица, я видела ее портрет… Она как посмотрит — как сердце пронзит. Она влюбила его в себя, появилась в его жизни в самый неудачный для него момент, когда он оказался косвенным образом замешан в очень некрасивую историю… Думаю, он стал с ней жить из чувства благодарности…

Машина летела по новому мосту, под которым разливалась голубая Волга, в раскрытое окно врывался речной воздух; вокруг в утреннем тумане клубились пышные бледно-зеленые ивы, на разбросанных на огромном речном пространстве по обеим сторонам моста островках тонула в росе густая трава… Эрик был потрясен открывшимся ему видом, он и госпожу Гончарову-то слушал вполуха, ему виделась совершенно другая картина: Роман в черном элегантном костюме открывает свою выставку в Музее истории искусств в Вене, на стенах зала развешаны его свежие, лоснящиеся краской и лаком волжские пейзажи…

— …живет с двумя беременными девушками, хотя какие они девушки, женщины, телки молодые, и еще неизвестно, от кого они беременные. Ох, Эрик, если бы вы только видели его! Мне думается, что он уже тяготится этими особами, они опекают его обе, кормят как на убой, каждая старается приручить его, заставить признать ребенка, ему так трудно, так трудно… Это хорошо, что вы приехали именно сейчас, пока он еще не определился с выбором… А если он женится, то куда он с женой и ребенком за границу? Это так сложно и вообще преждевременно…

Она говорила монотонно, то и дело вздыхая, ее розовый тесный костюм, казалось, мешал ей дышать. Эрик отметил про себя, что Роман удивительным образом походит на свою мать — блондинка с задумчивыми глазами, худенькая, стройная. Кто знает, может, в Вене она встретит мужчину и выйдет за него замуж, это было бы вообще отлично, она бы устроила свою личную жизнь, и Россия осталась бы в прошлом… Хотя такая чудесная женщина пригодилась бы и ему самому…

— Он может мне ничего не говорить, но я же не слепая, вижу, как он страдает, он наверняка познакомился с ними, когда приглашал позировать, но разве это повод для женитьбы? Да у него таких девок еще сколько будет?! Ох, Эрик, как же хорошо, что вы приехали!

Мать сама устроила эту неожиданную для Романа встречу, позвонив сыну и попросив его приехать домой, в город, и сказав, что это очень важно. С одной стороны, она хотела, чтобы приезд Романа явился приятным сюрпризом для австрийца, с другой — она хотела, чтобы Эрик увидел Романа неподготовленного, еще не остывшего от объятий своих беременных сожительниц. Ей хотелось, чтобы Роман пережил шок, чтобы, увидев Эрика, вдруг все понял и решил для себя, что жить так, как он живет, — непростительная глупость, слабость, идиотизм, что впереди его ждет совершенно другая, наполненная искусством и почитанием жизнь…

Раздался звонок. Эрик, сидевший в гостиной за круглым столом и похрустывающий домашним печеньем, бросил взгляд на чрезмерно взволнованную Гончарову. Та встала со своего стула, на котором сидела неподвижно вот уже полчаса в ожидании прихода сына, и, одернув пиджачок теперь уже белого костюма, украшенного золотой старинной булавкой, доставшейся ей в наследство от матери (всю жизнь нигде не работавшей, поскольку ее муж до конца своих дней был директором маслозавода), не спеша, сдерживаясь, чтобы не броситься со всех ног в переднюю, пошла открывать.

— Сынок, — сказала она, увидев его и потянувшись к нему, чтобы обнять, прижать к своей груди. Но вдруг сердце ее похолодело. Она отпрянула от сына, словно увидела за его спиной взвившуюся до потолка змею.

— Мама, познакомься, это Наташа.

В переднюю вошла, покачиваясь на высоких каблуках, эффектная стриженая блондинка с непроницаемым, как у куклы, ярко раскрашенным лицом.

— Салют, — сказала девица, протягивая Гончаровой белую холодную руку. — Как дела?

Глава 14 Саратов, июль 2005 г

— Я думаю, она время от времени навещает их могилу, — говорила вечером Жене Алла, вспоминая свою встречу с Позднышевой. — Так запомнить расположение могилы… Чует, что зря обидела человека, что из-за какой-то там клиентки потеряла дружбу и доверие Ольги, а заодно и верной ее подруги — Ирины. Знаешь, вот говорю сейчас о них и до сих пор не верится, что их нет в живых.

Женя, молча жарившая котлеты у плиты, кивком согласилась с ней. У нее из головы не выходил Диденко, звонивший ей днем и обещавший и сегодня заглянуть к ним на ужин. Что это он так зачастил к ней — из-за Аллы, красивой молодой вдовушки, или же его всерьез заинтересовало дело двух ее подружек?

— Знаешь, Сергей сегодня звонил, обещал прийти, — сказала она равнодушным тоном, за которым скрывалась маленькая ликующая радость. Ей нравился этот молодой человек, но она знала, что он ходил или будет снова заходить к ней теперь уже исключительно по делу и что их любовная связь, разорванная еще полгода тому назад, вряд ли возобновится, и злилась на него, да и на себя из-за этого.

— Я знаю, он звонил мне, — удивила ее Алла. — Я ему рассказала про Вилли, того человека, который одолжил Ольге деньги на покупку машины, а он сказал мне, что выяснил адреса родителей тех, первых Воробьевой и Капустиной.

Вот как?! Они уже и перезваниваются!

— И ты пойдешь к ним?

— Конечно, пойду. Ты же сама теперь знаешь, что дело тут нечисто. Я просто уверена, что моих девчонок убили. Скорее всего, какой-нибудь маньяк…

— … убивающий всех Воробьевых и Капустиных, рожденных в восьмидесятом году?

— Женя, не понимаю, что тебя так веселит? Ты ревнуешь меня к Диденко? Напрасно. У меня и в мыслях нет…

— Понимаешь, племянница, видимо, у меня возраст такой — критический, все мне кажется, что я старше всех… Ничего с собой поделать не могу.

— Женя, но если твоя болезнь, именуемая ревностью, так сильно запущена, может, я тогда переберусь в гостиницу? Сама знаешь, мне это ничего не стоит… Но пойми, если Диденко будет навещать меня и там, то ты уже ничего поделать не сможешь. И дело не в Диденко, а в твоем отношении к нему, к нам… Успокойся. Помимо любовных отношений, поверь, существуют и просто деловые. У нас с ним общее дело. Тебе оно неинтересно, потому что погибли не твои, а мои подруги. Так что решай, уходить мне в гостиницу или нет…

— Алла, ну что ты такое говоришь… — Женя покраснела, со стыдом признаваясь себе в том, что в последнее время даже не старалась сдерживаться, постоянно демонстрируя племяннице свою незаинтересованность этим делом. — Извини меня… Кажется, я перегнула палку…

— Ты хотя бы понимаешь, что вообще произошло? Две пары подруг с одинаковыми именами и фамилиями, одного и того же года рождения погибли на машине в одном и том же месте, между Алексеевкой и Базарным Карабулаком. Что это — дичайшее совпадение или же чудовищная закономерность, придуманная нездоровой психикой какого-то убийцы?

— Может, у них в прокуратуре компьютер глючит, а ты панику устроила. Ты правильно решила — действительно, надо бы тебе встретиться с родителями тех, первых девчонок, расспросить, что да как, посмотреть их фотографии, может, это совсем другие люди…

— Вот! О фотографиях я и думаю. Постоянно. Представляешь, у меня нет с собой ни одной общей с ними фотографии. Не знаю, как так получилось. Когда я уезжала, то все свои вещи перебрала, многие выбросила, а бумаги ненужные сожгла… Но не помню, чтобы среди них были фотографии Оли и Ирины.

В квартире, где прежде жила Алла, уже пять лет как жили квартиранты, и Женя на правах единственной родственницы, которой Алла доверяла, как самой себе, брала с них каждый месяц плату и переводила на банковский счет племянницы. Сумма накопилась немалая, но богатенькая вдовушка, занятая своими, не стоившими и выеденного яйца, как считала Женя, проблемами, даже не поинтересовалась этим вопросом. И только теперь, когда всплыла тема фотографий, Алла вспомнила, что в квартире оставила запертым один ящик письменного стола, в котором, возможно, и сохранились какие-то фотографии и старые бумаги, такие, как библиотечный формуляр, давнишняя сберегательная книжка, телефонные счета…

— Надо позвонить, предупредить квартирантов о своем приходе и порыться в этом ящике, — проговорила Алла, с горечью замечая в своей тетке произошедшие с ней перемены: совсем она сбрендила, ревнует к следователю, и с какой это стати? — Женя, что-то не так?

Женя, накрыв блюдо с жареными котлетами тарелкой, села за стол, плеснула себе минеральной воды и достала сигареты:

— Черт, так стареть не хочется… Понимаю, что ты здесь ни при чем и что про Диденко я сама себе все придумываю, но смотрю на тебя и понимаю, что старею в то время, как ты наливаешься соками, что хорошеешь день ото дня, скоро и Натан забудется, а в твоей жизни появятся новые мужчины или же один мужчина, которого ты полюбишь, быть может, еще больше, чем своего покойного мужа, и он тоже будет тебя любить… Ты прости меня, Алла. У меня работа нервная, я в последнее время каких-то грымз играю или старых шлюх…

Пришел Диденко и положил на стол листок с адресами Капустиных и Воробьевых.

— Если хочешь, я пойду с тобой, — предложил он Алле. — Вот только котлетку съем.

— А можно я с вами? — попросилась Женя. — У меня сегодня свободный вечер, ни спектакля, ни репетиции…

— Можно-то можно, да только разговаривать с людьми все равно должен кто-то один. У людей дети погибли, это не шутки…

— Тогда положи котлетку на место, — обиделась она. — Это я вас познакомила, это я…

— А тебе тоже дело найдется. Было бы неплохо отправиться на встречу с неким Вилли, тем человеком, которому Ольга задолжала две тысячи долларов.

— Ты и его адрес узнал?

— Узнал. Совершенно случайно.

— Тогда пойду лучше к Вилли, я все-таки актриса, постараюсь обойтись без официальщины, может, мне повезет и я узнаю, что это за фрукт… Заодно и развлекусь немного…

Женя, хоть и старалась говорить убедительно, но у нее все равно ничего не получилось, видимо, не такая уж она и хорошая артистка. Но это ее жизнь, ее ревность, ее проблемы, и то, как она вела себя в последнее время, навело Аллу на мысль, что все эти годы Женя только играла роль душевной и искренней тетки, хотя на самом деле ее сжигала элементарная зависть стареющей и бедной актрисы к своей везучей, богатой и молодой племяннице. И даже смерть Натана не произвела на нее впечатления — подумаешь, одним евреем меньше… Надо съезжать, и поскорее… Лучше жить в гостинице, чем в этом мрачноватом театре, именуемом теткиной квартирой. Бог с ней…

Алла даже ужинать отказалась — обиделась. Сергей, ничего не подозревая, съел пару котлет, выпил безалкогольного пива, и они все втроем вышли из квартиры. Женя отправилась к Вилли. Алла с Диденко на его машине сначала поехали в Волжский район, проведать ее собственную квартиру, чтобы попытаться найти там фото Ольги и Ирины, а уж потом с фотографиями поехать к Воробьевым.

Женя была права, когда предполагала, что вопрос жильцов и арендной платы Аллу занимал постольку поскольку. Она реально задумалась об этом, лишь когда вошла в дом, поднялась на свой этаж и позвонила. Диденко стоял рядом.

— Эти люди даже не знают, кто я, потому что квартирными делами занималась Женя и имела за присмотр свои десять процентов каждый месяц. А остальные вносила на мой банковский счет… Знаешь, не так-то просто осознавать, что в твоей квартире кто-то живет… Ну да ладно.

Открылась дверь, и они увидели растрепанную женщину в халате и с недовольным лицом, в руке она держала сигарету.

— Вам кого? — спросила она, нахмурившись.

— Я — хозяйка этой квартиры, меня зовут Алла Дворкина, я поручала своей тете Евгении присматривать за квартирой и сдавать ее…

— А… понятно. Решили проверить, в каком состоянии находится квартира? Извольте! Но должна предупредить, что по вашей милости мы в прошлом месяце чуть не сгорели…

— В смысле?

— Загорелась электрическая проводка…

Она говорила еще что-то, но Алла слушала ее вполуха, ее интересовал письменный стол.

— Вы извините, но если вас не устраивает моя квартира, вы можете подыскать себе другую, тем более что и вы мне не очень-то нравитесь… Обои оторвались в углах, вы даже не подклеили, а туалет? Вы когда в последний раз чистили его? Я не говорю о ванне…

— Обычный естественный беспорядок, мы же здесь живем, а не в музей пришли…

Так, тихонько переругиваясь и осматривая квартиру, они вошли в спальню, где по некогда розовому, а теперь коричневому ковру было раскидано женское, не первой свежести белье. Постель вообще была разворочена, простыни свисали до полу, на подушке темнела вмятина от чьей-то не совсем чистой головы… На столике, на слое пыли, в синей вазе — букет высохших роз…

— А где же письменный стол?

— Какой письменный стол? — удивилась женщина.

— Здесь, возле окна, стоял мой письменный стол. Куда вы его дели? Кто вам позволил что-то переставлять тут? Это что, ваша квартира?

— Постойте… Так вы же мимо него прошли, он в коридоре стоит, на нем еще полка с книгами…

Алла снова вернулась в прихожую, нашла в углу старый письменный стол и, опустившись перед ним на колени, пошарила рукой по дну… Она нащупала маленький ключ, достала, вытерла с него пыль и открыла им ящик.

— Вы не трогали здесь ничего? — спросила Алла строгим голосом у квартирантки.

— Да нет вроде, нет…

Алла выдвинула ящик и увидела залитые чернилами бумаги. И дно ящика было тоже все в фиолетовых чернилах.

— Что это? — спросила она, с трудом сдерживая ярость, ей хотелось встать и залепить этой неприбранной, неприятной женщине оплеуху. За все — за наплевательское отношение к квартире, которую она превратила в помойку, за самовольство, за ложь и эти чернила, залившие ее документы и, конечно же, фотографии…

Вот они, слипшиеся снимки, на которых и она сама, Алла, еще до замужества, высокая худенькая девушка с фиолетовым лицом, и ее девчонки — Оля и Ира… Стоят на крыльце магазина «Черный бархат», улыбаются, не подозревая, какая страшная судьба уготована Оле с Ириной… Улыбаются, потому что им в этот день было хорошо всем вместе, они получили зарплату и хотели отправиться за город… Точно. Они собирались в Затон, чтобы оттуда на лодке доплыть до Зеленого острова, до пляжа… Снимков оказалось довольно много, но некоторые из них были испорчены безвозвратно.

— Это не я, это, наверное, мой муж или сын… Я не знала, что они открывали ящик, да и чернила… Откуда они, понятия не имею! Вы уж извините… Как жалко, и фотографии испортили, ну надо же?!

— Вот, — Алла показала Сергею несколько запачканных снимков. — Разглядеть все-таки можно, ведь так? Хотя, конечно, лучше бы их увеличить…

— Без проблем, — сказал серьезный Диденко, вглядываясь в фотографии погибших девушек. — Увеличим. Ну что, все? Уходим?

— Все, — Алла метнула на квартирантку, имени которой даже не хотела знать, испепеляющий взгляд. — Интересно, как вы бы вели себя, окажись на моем месте… Понимаю, что квартира не ваша, но вы же люди, не свиньи…

Она покинула свою квартиру в дурном расположении духа и долго, пока они с Диденко ехали в машине, молчала, стыдясь и квартиры, и неопрятной квартирантки, и своей реакции. Ей меньше всего хотелось, чтобы этот симпатичный следователь увидел ее в таком раздраженном состоянии.

Глава 15 Саратов, июль 2005 г

Им открыли совершенно незнакомые Алле люди — мужчина и женщина. Еще молодые, немного за сорок. Увидев удостоверение следователя прокуратуры, женщина побледнела.

— Коля, к нам пришли из прокуратуры… Проходите, пожалуйста…

Черноволосая красивая женщина в полосатом, красно-синем домашнем платье с озабоченным видом пригласила нежданных гостей войти. В комнате было чисто, уютно, работал телевизор, в кресле лежало вязанье. На столе стояли чайные чашки и вазочка с конфетами. Николай, судя по всему муж брюнетки, в широких домашних брюках и с голым смуглым торсом, предложил чаю. Люди были растеряны, но не настолько, чтобы испугаться.

— Моя фамилия Диденко, зовут меня Сергей Борисович, я следователь прокуратуры, — представился Сергей. — Объясню сразу. Это неофициальный визит. Но для начала я расскажу вам, по какой мы здесь причине. У вас была дочь, Ольга Воробьева, так?

— Так, — прошептала женщина.

— Вас зовут Тамара Григорьевна?

— Да, а моего мужа — Николай Александрович. И что же вы хотите у нас узнать?

— Вы можете назвать дату рождения вашей покойной дочери Ольги?

— Четырнадцатое февраля 1980 года, — прокашлявшись, подал голос Николай Воробьев. — Оля погибла восемь лет тому назад. Знаете, трудно себе представить, чем вызван ваш приход, честное слово… — Он заметно нервничал.

— Вы не можете рассказать, как, когда и при каких обстоятельствах погибла Оля, и, если возможно, расскажите и о ее подруге, Ирине Капустиной…

— 28 ноября 1997 года они с моим племянником Андреем поехали в Базарный Карабулак на машине. По дороге заехали к родственникам в Алексеевку, где справляли день рождения дяди Пети, одного нашего дальнего родственника… Андрей — любитель выпить… Словом, он выпил и за руль не сел, а девочки… Оля… Она умела водить машину, Андрей ее и научил… Так вот, она сказала Ирине, что они и сами доберутся до Базарного Карабулака…

— У вас и там родственники?

— Да, и в Хватовке тоже… Мы все родом с тех мест… Думаю, что Оля просто решила продемонстрировать подруге Ирине Капустиной, как она водит машину…

— Продемонстрировала? — сухо спросил Диденко.

— Да. Они сели, Оля, по словам тех, кто ее видел в последний раз, очень ловко выехала со двора, нигде ничего не задела, и машина поехала… А потом нам сказали, что они почти сразу же и разбились… Летели на большой скорости под гору, Оля не справилась с управлением, и машина слетела с дороги, врезалась в сосну… Вы пришли от имени Капустиных? Ведь получается, что это Оля убила Ирочку… Они снова хотят предъявить иск?

— Нет, мы не от Капустиных. А что было потом?

Тамара Григорьевна с недоумением взглянула на мужа.

— Я не поняла, что именно вас интересует?

— У вас забрали документы вашей дочери?

— Мы, знаете ли, законопослушные люди, Сергей…

— …Борисович, — подсказал Диденко. — Понимаете, в чем дело… Ваша дочь и ее подруга разбились восемь лет назад, ведь так? А три года тому назад на этом же месте разбились еще две девушки и тоже 1980 года рождения, и, что самое удивительное и непостижимое, их звали Ольга Николаевна Воробьева и Ирина Васильевна Капустина. Вот, взгляните на фотографии этих девушек… Вы никогда не встречали их?

Диденко положил на стол заляпанные чернилами фотографии погибших девушек.

Воробьевы долго и внимательно рассматривали снимки, передавая из рук в руки.

— Нет, мы не знаем этих девушек… Но неужели возможно такое совпадение? — всплеснула руками немного успокоенная тем, что к ним пришли не с иском от Капустиных, Тамара Григорьевна. — И на том же самом месте?

— Да, между Алексеевкой и Базарным Карабулаком. Только машина была «Мерседес», а не «Волга», как в вашем случае, но врезалась она тоже в сосну… девушки погибли на месте. Я рассказал вам это, чтобы объяснить причину нашего визита… А эта девушка, ее зовут Алла, подруга тех двоих, Воробьевой и Капустиной, что погибли три года тому назад. Она приехала в Саратов, чтобы разобраться в этом деле. Значит, говорите, на фотографиях не ваша дочь с Ириной, так?

— Безусловно, это не они, это совершенно другие девушки. Но то, что вы нам рассказали, — удивительно… — В тоне Тамары Григорьевны теперь уже звучала нотка сочувствия, как если бы она на миг забыла, что и ее дочь погибла восемь лет назад. — Вы спросили нас о паспорте, о документах… У нас нет паспорта Оленьки. Даже аттестата нет, потому что она не закончила школу… Она была слишком молода, чтобы умереть…

— Спасибо, что помогли нам, и извините, что побеспокоили вас…

— Если что, звоните, заходите, мы вам с удовольствием поможем, — неожиданно предложил Воробьев. — История и впрямь интересная. И знаете, что первое приходит в голову? Что кто-то, какой-нибудь сумасшедший, к примеру, специально свел вместе однофамилиц и посадил в машину, чтобы они погибли… Чтобы повторилась история, произошедшая с нашими детьми… уж не Капустины ли это? Понимаете, они никак не могут смириться со смертью своей дочери. Они считают, что это мы, вернее, наша дочь убила Ирину, и замучили нас уже своими исками… Но суд пока что на нашей стороне. Невозможно доказать, что было на самом деле там, между Алексеевкой и Базарным Карабулаком…

— У вас есть какие-то подозрения?

— Да уж слишком странно выглядела эта история… Ну подумайте сами, зачем было Оле садиться за руль машины и ехать в Базарный Карабулак. Какая спешка? Ну, подождали бы до утра, переночевали бы у родственников, а утром Андрей протрезвел бы и отвез их туда…

— А что за родственники у вас в Базарном?

— Моя сестра, она живет там с дочерью, и Оля с детства любила гостить у них… У Любы свое хозяйство, там простор, воля, девчонки были предоставлены себе, не то что в городе… Маша тоже к нам приезжала… Вы не представляете, как девочка пережила смерть Оли…

— Получается, что это несчастный случай, — подвел итог Диденко. — И никто бы не вспомнил его, за исключением, конечно, этих Капустиных с их исками (хотя какие иски, когда прошло столько лет?!), если бы не смерть других девушек…

Он повернулся вдруг к Алле, рассеянно глядящей в окно, словно до него только что дошло, что и ее подруг звали точно так же:

— Ты точно знаешь, что их звали именно так и что они были с восьмидесятого года?

— Им было по двадцать два года, и звали их Ольга Николаевна Воробьева и Ирина Васильевна Капустина… — повторила она, вслушиваясь в свой голос, словно он мог солгать.

— Если вы собираетесь навестить Капустиных только для того, чтобы убедиться в том, что они никогда не видели этих девушек, фотографии которых вы нам показали, — произнес трагическим голосом Воробьев, — то, конечно, идите, но вообще-то их лучше не беспокоить. Вы причините им лишь боль. И ваша история о погибших девушках-однофамилицах не произведет на них должного впечатления, их интересует исключительно месть, и направлена она против нас, против родителей той, кто погубил их дочь…

— И в чем выражается их месть? Что они предпринимали, помимо исков?

— Рита Капустина напивалась и звонила мне среди ночи, — оживилась Тамара Григорьевна, — называла мою дочь убийцей… Это было тяжелое время, можете мне поверить. Что касается Василия, то у него своих мозгов и чувств нет, он всецело принадлежит своей жене и повторяет все ее слова, он — бесхребетное существо, его даже жаль…

— Вы стали врагами? — прямо спросил Диденко.

— Это проходит, знаете ли, — отмахнулся Воробьев и отвернулся, как если бы слово «враги» жужжало у него перед носом.

— Мы вам оставим одну фотографию, вдруг вы что-нибудь вспомните. — Диденко собрал со стола фотографии, а одну поставил, прислонив к вазочке с конфетами. — Мало ли…

Воробьевы еще раз предложили выпить чаю, но Диденко с Аллой поблагодарили их и ушли: было поздно, но они все равно решили навестить Капустиных…

Глава 16 Маркс, ноябрь 1997 г

Без Романа мельница казалась пустой, холодной, безжизненной. И только один костер полыхал и разгорался все ярче и ярче — это была жгучая ревность, которую испытывали две сблизившиеся женщины к третьей, завладевшей с легкостью бабочки Романом и теперь собиравшейся с ним в Австрию. Длинноногая блондинка с хорошими манерами, талантливая пианистка, Наталья произвела, по всей видимости, на Эрика Раттнера благоприятное впечатление. Приблизительно с неделю они вчетвером — Роман, его мать, Наталья Метлина и Эрик Раттнер — обсуждали детали выезда за границу, звонили в немецкое посольство в Москве, задавали вопросы, консультировались у вице-консула, каким образом Роман и его невеста могут выехать в Австрию и что для этого нужно, а в это время на мельнице в гробовой тишине рушились планы и мечты двух беременных женщин — Вики и Марины.

— Эта сучка околдовала его, — говорила Вика, кутаясь в теплую шаль и прихлебывая кипяченое молоко. Марина сидела напротив нее за кухонным столом и катала по столу хлебные шарики. — Пока мы с тобой здесь пухнем, толстеем, мечтая приручить Романа и сделать его отцом наших детей, мы даже породнились с тобой, как жены мусульманина, вынужденные терпеть друг друга рядом, эта Метлина, эта шлюха, любовница Сашки, изнасиловавшего тебя и выставившего посмешищем перед твоими однокурсницами, покупает себе в дорогу гигиенические прокладки и в свободное время почитывает историю искусств… Вот сучка! Пудрит мозги этому австрияку, строит глазки… Вот увидишь, как только они приедут в Вену, она и с ним тоже ляжет в постель… Ненавижу…

Зима подвалила неожиданно, замела крыльцо, выстудила огромные комнаты, снег залепил окна, и только в кухне и маленькой спальне, где Вика с Мариной спали на одной широкой кровати, кутаясь в толстое, из овечьей шерсти, одеяло, было еще тепло. Роман исчез. Он не появлялся, не приносил денег. Он забыл о них, бросил на произвол судьбы, обрек на голодную смерть… Не вспоминал и про свою любимую некогда мельницу — теперь, если судить по его коротким телефонным звонкам, она доставляла ему только тяжелые воспоминания о несвободе, о том, какими лживыми и хитрыми могут быть женщины…

Девушки доедали последние мясные консервы, сухари, концентраты, макароны быстрого приготовления, бульонные кубики…

— Роман, у нас кончились деньги, — говорила в трубку Вика, захлебываясь от слез. — Как ты мог так поступить со мной, с нами? Я понимаю, ты художник, у тебя впереди интересная жизнь, ты уезжаешь за границу, но ты не можешь вот так просто бросить нас…

— Вика, я понимаю еще тебя, ты все-таки носишь под сердцем нашего ребенка, и я приду в среду, оставлю тебе немного денег, чтобы ты продержалась до лета, но при чем здесь Марина? Я никогда не был с ней в близких отношениях, она для меня — никто, просто натурщица, и я ей ничего не обещал. Привести ее на мельницу и разрешить ей жить там — это твоя идея, и это твои проблемы, что ты подружилась с ней.

— Ты только что признал, что ребенок твой, тогда почему же ты уезжаешь не со мной, со своей женой, а с какой-то проституткой, любовницей Сашки, этого скота, который изнасиловал Марину?

— Ты никогда не была моей женой. Да, я увлекся тобой, это так, какое-то время нам было хорошо вместе, но потом я понял, что совершил ошибку, поселив тебя на мельнице… Я не люблю тебя, у меня другая женщина, и она поедет со мной… Мне жаль, что ты не сделала аборт… Или, может, еще не поздно? Ты мне только скажи, я дам тебе денег… В конце концов, Вика, это пошло, все эти разговоры о ребенке, это так скучно… Значит, надо было предохраняться. Почему из-за твоей безалаберности, из-за твоего продуманного желания не пить противозачаточных таблеток я должен на тебе жениться и поставить на своем творчестве, на своем будущем крест? Мы так не договаривались. И если ты меня действительно любишь, как говоришь, то прошу тебя — оставь меня в покое и скажи этой своей подруге, этой юродивой, Марине, что мельница была ее временным пристанищем и что всему есть предел… А ты возвращайся к себе на квартиру, которую снимала… Деньгами я тебе помогу… Ладно, приду к тебе завтра. Но только пусть этой беременной шлюхи не будет, договорились? Не осложняй нашу встречу… И давай договоримся, я даю тебе деньги, и ты уезжаешь. Ты собирайся и жди меня, я приеду, дам тебе денег и провожу тебя до твоей квартиры, а сам вернусь, у меня дела на мельнице — мне надо проверить, в порядке ли отопление, газовая колонка, вода, слив, ванная комната, словом, привести все в порядок, потому что там после моего, вернее, нашего с Наташей отъезда, будет жить моя мама… Договорились?

…Тело, завернутое в белую, истлевшую простыню, нашли только весной на берегу Графского озера. По длинным светлым волосам и некоторым другим характерным и записанным в поисковых документах признакам, сообщенным местным органам милиции обезумевшей от горя матерью, было доказано, что это труп пропавшего в конце ноября 1997 года марксовского художника Романа Гончарова, 1972 года рождения. Экспертиза установила, что Гончарова отравили крысиным ядом и что перед тем, как погибнуть, он был связан: на его руках и ногах обнаружили остатки бельевой веревки. На грудь его была прилеплена скотчем художественная кисть с остатками зеленой масляной краски…

Глава 17 Саратов, июль 2005 г

Женя недолго думала о причине своего визита к Вилли — театру понадобились старинные канделябры, и человек, просивший не называть своего имени, посоветовал обратиться к Вилли. Байка, рассказанная поздним вечером, может даже и не остаться в памяти, зато у Жени будет возможность хотя бы просто побеседовать с этим Вилли.

Дверь он открыл не сразу, долго расспрашивал, кто она да от кого. Видимо, его квартира была набита старинными подсвечниками, фарфором и серебром, и вот так открывать двери неизвестному человеку он, осторожный и напуганный уже тем, что он по определению антиквар, просто не мог.

— Меня зовут Евгения, фамилия Оськина, — кривлялась она перед глазком, разве что язык не показывала этому антиквару. — Я пришла по рекомендации одного вашего знакомого, который и дал мне ваш адрес… Я по поводу подсвечников для театра… Я актриса, можете позвонить в театр и проверить. Хотя если вы бывали в нашем драмтеатре, то наверняка видели меня… Согласитесь, внешность у меня достаточно запоминающаяся…

Вилли, красивый, смуглый от природы мужчина пятидесяти пяти лет с сохранившимися черными блестящими волосами и роскошными ухоженными усами, стоял по другую сторону двери в купальном халате, чистый, только что принявший ванну, благоухающий одеколоном, и с усмешкой разглядывал в глазок Оськину. Женя Оськина, как же, он много раз видел ее в театре, на сцене, и, хотя она была не в его вкусе, все равно он видел в ней прежде всего интересную женщину, с которой можно было если не крутить любовь, то, по крайней мере, недурно провести вечер за рюмкой коньяку. Мысль о том, что за ее спиной стоят воры, собирающиеся ограбить его, ему в голову пришла, но так же скоро и ушла. Что у него красть? Все ценное он хранил в другой квартире, о которой никто не знал. Здесь же он держал фарфор, старинную мебель и всякие серебряные и медные украшения вроде тех же самых подсвечников, часов, фруктовых ваз… Наиболее дорогостоящие произведения искусства — картины, ювелирные изделия — были надежно спрятаны.

— Хорошо, Евгения, я открою, а то действительно как-то неудобно разговаривать с дамой, да еще и актрисой, через дверь… Надеюсь, вы пришли одна?

— Одна, конечно, Вилли… право, какое у вас американское имя…

Последние слова она произнесла, уже глядя ему в лицо. Красивый мужик, ничего не скажешь, и наверняка занят какой-нибудь молоденькой стервой, я и здесь опоздала, подумала она, зачем-то здороваясь с ним за руку.

— Вообще-то у меня другое имя, но все знают меня как Вилли. Так уж повелось. Проходите, Женя… Извините, что я в таком виде, только что из ванны…

— Да нет, это вы должны меня простить за то, что я вот так, без звонка, без предупреждения вломилась к вам…

Спустя пять минут Вилли, одетый в серые брюки и малиновый джемпер, сидел напротив Жени в кресле и ухаживал за ней, угощая коньяком и виноградом. Женя подумала о том, что он не мог оставить никого надолго в комнате, где каждый сантиметр был занят дорогой вещью. Что стоит нечистому на руку гостю положить в карман какую-нибудь серебряную безделушку, золоченую рюмку, портсигар…

— Так какие подсвечники вас интересуют? — спросил Вилли, и Жене стало плохо. Она как-то сразу растерялась. Уходить сейчас, с позором, не хотелось. Раз уж она проникла сюда, в квартиру, надо думать, как здесь подольше задержаться.

— Если честно, то меня интересуют не подсвечники, я обманула вас. Мне нужны деньги. Очень нужны. Мне должны пригнать машину, и мне не хватает три тысячи долларов. Эти деньги я могу вернуть осенью… — лгала она, прикидывая, что она будет делать, если Вилли с легкостью даст ей эти деньги.

— Три тысячи долларов? Это немалая сумма, — покачал головой красивый Вилли. — Знаете, я так и думал, что вы пришли ко мне за деньгами. Но вы не тушуйтесь, ко мне приходит много женщин за тем же…

— Приблизительно через три месяца я смогу вам вернуть эти деньги… Скажите, сколько я должна буду заплатить сверх этой суммы, я имею в виду проценты…

— Для вас, Женя, нисколько. Разве что вы со сцены будете посылать мне воздушные поцелуи, — рассмеялся Вилли.

— Вы шутите?

— Конечно, шучу! Вернете мне вместо трех шесть тысяч долларов, и деньги получите прямо сейчас, что называется, не отходя от кассы, — и снова расхохотался, но каким-то уже открытым, гортанным, веселым смехом.

…Женя в тот вечер напилась. Ей было так хорошо, так весело с этим Вилли, они так приятно поговорили, что она почти уже и забыла, зачем к нему приходила. Оказывается, он завзятый театрал, просмотрел все пьесы их театра, знаком со многими актерами, а главный режиссер так и вовсе был его другом. Им было о чем поговорить, посплетничать, посекретничать. Женя спьяну пожаловалась ему на то, что в последнее время ей не дают играть главные роли, что она для своих лет, как ей кажется, неплохо выглядит, но Лев Каннибалович (так душевно в театре звали главного режиссера драмтеатра Льва Константиновича Малкина) везде сует свою Вундершу…

— Если хочешь, я познакомлю тебя с одним московским режиссером, он посмотрит тебя и, может, пригласит сняться в своем фильме… Или же попробую перевести тебя в какой-нибудь московский театр?

Женя слушала и не верила своим ушам. А что, она уже давно переросла провинциальную сцену, у нее и талант, и опыт, да и в кино она всю жизнь мечтала сняться… От этих разговоров и выпитых коньяка, водки и ликера у нее так закружилась голова, что она не поняла, как оказалась в постели вместе с Вилли. И он был с ней так нежен, что она чуть не расплакалась.

— Женечка, ты не представляешь себе, какая ты роскошная женщина, — шептал ей Вилли на ухо, покусывая его и щекоча усами, — да я для тебя все сделаю… тебе не хватает на машину трех тысяч? Я куплю тебе эту машину… или другую… лежи смирно… Какое тело, бог ты мой! Ты, конечно, замужем…

— Нет, — задыхаясь, прошептала она. — Не замужем… Я вдова.

Она то закрывала глаза, то открывала, и каждый раз взгляд ее касался разных предметов: то старинной люстры над головой, то размытого, оранжево-розового пятна картины, изображавшей обнаженную женщину с гребнем в руке, то кружевной салфетки на ночном столике с мужскими золотыми часами на ней, то книжной полки с фотографией очень красивой молодой девушки в рамке из морских ракушек…

Утром Вилли напросился вместе с ней принять душ, они резвились там, в тесной пластиковой кабине, как молодые, смеялись, шутили… Потом Вилли закутал ее в свой махровый халат и усадил за стол, где уже стояли чашечки для кофе. Он ухаживал за ней не так, как ухаживают обычно мужчины, мечтающие поскорее избавиться от надоевшей за ночь случайной любовницы, и Жене хотелось разрыдаться от того, как сильно этот еще вчера незнакомый мужчина напомнил ей ее умершего мужа, как спокойно и удобно было ей с Вилли, какой счастливой она успела почувствовать себя всего за несколько последних часов. Однако нельзя было принимать всю эту нежную, скоропалительную любовь за чистую монету, она понимала это умом, и это отравляло ей утро… Да еще тот снимок на полочке в спальне… Где она уже видела эту девушку? Где?

— Вилли, давай так: честно, прямо, как взрослые люди, — ты мне приснился?

Ей не хотелось опошлять их отношения и спрашивать, всех ли своих потенциальных должниц он укладывает в койку, как вдруг услышала:

— Ты, наверное, думаешь, что я всех девушек, которые мне задолжали, пою коньяком и говорю им о любви? Я не хочу, чтобы ты так думала. Это только с тобой так. Я бы хотел, чтобы ты пришла ко мне сегодня вечером, а?

— Не могу, у меня спектакль, — прошептала она, не веря в то, что Вилли ее действительно хочет увидеть еще раз. — Но после спектакля…

— А после спектакля я сам могу за тобой заехать, у тебя же нет еще машины… Да, кстати, ты извини, совсем забыл, что тебе нужны деньги… Подожди минутку, я принесу…

Женя сидела, глядя на тарелку с растекшимся по ней желтком, и спрашивала себя, уж не за проститутку ли он ее принимает, раз заговорил о деньгах? Сколько он ей принесет за ночь? Двести рублей? Пятьсот? Или из уважения к ее основной профессии — сто долларов?

Вилли принес ей три тысячи долларов.

— Это тебе на машину в случае, если ты не захочешь меня больше видеть. Тебе же нужны деньги… Но если ты позволишь мне сегодня за тобой заехать, то это будет означать, что я тебе приятен и что ты хочешь встречаться со мной, а раз так, то я сам, прямо в эти выходные куплю тебе машину… Тебе необязательно ждать, когда тебе кто-то что-то пригонит… Я знаю человека, который торгует отличными иномарками… Женя, ну что ты на меня так смотришь? Думаешь, я не понимаю, что у тебя полно поклонников, что ты нарасхват…

Она и представить себе не могла, что он говорит это искренне. Да он и сам был изумлен своим поведением и тем обвалом чувств, что он испытывал. С этой женщиной (не сказать, чтобы очень красивой, но у нее была весьма оригинальная внешность: большой, но нисколько не портящий ее рот, огромные, слегка навыкате, глаза, худощавая, с длинными руками, пальцами) ему было удивительно легко, спокойно, хорошо, он почти любил ее и хотел видеть каждый день и каждую ночь… И если первое впечатление его ограничивалось лишь желанием провести с ней вечерок под джазовую музыку и коньячок, ну пусть даже интеллектуальную беседу и, в крайнем случае, подарить ей один-единственный романтически-вежливый поцелуй, то сегодня утром ему хотелось иметь эту женщину под рукой, как экзотическую и очень дорогую вещь, как теплую эбеновую африканскую статуэтку, которая радует глаз и поднимает настроение… Он, собственник по натуре, захотел иметь гарантии того, что Женя Оськина, начиная с этого дня, будет принадлежать только ему. Вилли, собиравшийся в ближайшие две недели выбрать себе тур в какую-нибудь южную волшебную страну, уже видел себя там, среди пальм, цветущих деревьев и розовых фламинго, только рядом с Женей. На ней будет оранжевый купальник, прозрачный черно-оранжевый платок, повязанный вокруг ее безупречно стройных бедер, и широкополая соломенная шляпа… Мужчины свернут себе шею, когда она будет проходить мимо них, неся ему (сидящему в шезлонге возле голубого бассейна) в тонкой изящной и уже успевшей загореть руке запотевший стакан с ледяной водкой…

Он ласково провел рукой по ее густым стриженым волосам, затем привстал, чтобы коснуться их губами, почувствовать их шелковистость и вдохнуть горьковатый запах ее духов…

— Вилли, не надо денег… как-то все нехорошо… — Она готова была уже рассказать ему о причине своего визита, потому что дальше лгать не могла, понимала, что из-за своего вранья она может потерять этого мужчину, как вдруг вспомнила, где она видела ту девушку на фотографии… — Вилли, я хотела спросить, кто та девушка с фотографии… в спальне…

И она отвернулась, чтобы на лице ее не отразилась растерянность. Ведь этой девушкой была Оля Воробьева!

— Девушка? А… Понял. Ты ведь спросила это из ревности, признайся? — спросил он с какой-то грустью в голосе.

— Ну… в общем, да…

— Можешь уже не ревновать. Она погибла. Несколько лет тому назад. Молодая красивая девушка, у меня с ней был роман, я даже хотел жениться на ней, но потом понял, что ее интересуют лишь мои деньги… Она встречалась со мной, я ей что-то дарил, привозил из-за границы, а иногда просто давал денег… Она была продавщицей в магазине, ей не составляло труда продавать мои подарки. Она накопила денег, потом попросила у меня еще пару тысяч и купила себе, дурочка, ни с кем не посоветовавшись (!), старый-престарый «Мерседес».

— И ты не смог ей этого простить?

— Дело не в этом… Этот «Мерседес» ее и убил. Она разбилась в нем. Не справилась с управлением, или тормоза отказали, я так и не понял… Да и о смерти девушки узнал, когда ее уже похоронили…

— У вас была любовь?

— Она меня не любила, говорю же…

— А ты?

— Я был влюблен… Так я приеду сегодня за тобой?

Она вздохнула с облегчением. Теперь она может считать свое задание выполненным, а Вилли совершенно необязательно знать истинную причину ее визита к нему… Подсвечники, деньги на машину… Нет, она постарается ему не лгать. Он слишком благороден для таких свинских отношений… А вдруг он влюбился? По-настоящему?

— Хорошо, приезжай… — Она повернулась к нему и с наслаждением поцеловала его в губы. — Вилли, мне пора…

Глава 18 Маркс, ноябрь 1997 г

Эрик, по привычке приняв снотворное, уже спал, когда она, весь вечер просидевшая на кухне возле окна в ожидании сына, услышала звонок. Значит, Роман шел с другой стороны дома, раз она не увидела его в окно, интересно, где же он был?

В квартире пахло пирожками с капустой, которые она напекла, чтобы хватило на всех — и на большого любителя поесть Эрика, и на Романа, и на эту чудесную девушку Наташу… Да уж, с такой девушкой не стыдно появиться хоть в Австрии, хоть в Швейцарии — красотка, умница, немецкий знает, в искусстве разбирается, к ней, к его матери, уважительно относится и, слава богу, не беременная…

Но это пришел не Роман, а Наташа. Она была бледная, почти зеленая… И зубы стучали.

— Мы с Романом поссорились… — всхлипнула она. — Я никуда с ним не поеду.

— Наташа, что случилось? Ты проходи, не стой на пороге…

И Наташа рассказала, рыдая, размазывая по своим нежным щекам тушь, икая и содрогаясь всем телом, что Роману нужно было пойти на мельницу, чтобы передать деньги этим своим беременным дурам, иначе они не уйдут. Он ушел, а она осталась ждать его на улице. Ждала долго, пока окончательно не замерзла. И решила войти в дом, узнать, в чем дело. И не доходя до кухни, услышала разговор: говорил Роман с одной из своих наложниц.

— Думаю, это была та, которая возомнила себя его женой… Умоляла его остаться, ведь у них будет ребенок… И так уговаривала, так уговаривала, что он вдруг такое сказал, что у меня волосы на голове встали дыбом! Он сказал, что не любит меня и берет с собой за границу только из-за Эрика, потому что я ему понравилась, Эрику… А на самом деле Роман любит только ее и ждет этого ребенка… Он просил у нее прощения, даже плакал, представляете?!

Мать не верила своим ушам. Получалось, что Роман не имеет своего мнения и живет мыслями и чувствами других людей: матери, Эрика и теперь вот этой Вики…

— Он называл ее Викой? — спросила она.

— Да, это была Вика, — ответила Наташа, высмаркиваясь. — Он сказал, что вроде как мы с вами его околдовали, что он и не собирался ни в какую Австрию, что он столько денег и сил потратил на обустройство мельницы не для того, чтобы все бросить… Потом у него началась истерика, он сказал, что его все хотят обмануть, что у него своя жизнь, что он любит свою жену и будущего ребенка…

Мать приготовила для нее успокоительный отвар, напоила ее и уложила спать. Решила сама отправиться на мельницу, все разузнать и положить конец этому бардаку, этому проживанию на мельнице двух нахалок. Оделась потеплее, взяла ключи и отправилась к сыну…

Но на мельнице не было ни души. Все было чисто прибрано, в спальнях в шкафах она не нашла ни одной чужой, женской вещи. И только в кухне пахло едой. Она нашла на плите кастрюльку с остатками супа. В холодильнике вообще было пусто, если не считать коробки с молоком. Ни кусочка хлеба, ни чая, ни сахара… Как же они здесь жили, эти несчастные девушки? И впервые у нее зародилось чувство, похожее на сострадание к той, которая чуть не стала ее снохой… Вика. Стало быть, Роман ушел с ней. Ну не с двумя же? Куда? По всей видимости, туда, где она раньше жила. Куда же еще? Но как узнать адрес? Это ей могут сказать лишь в медицинском училище, где девочка учится…

Она села посреди пустой холодной комнаты и представила себе весь ужас, который пришлось пережить Вике, когда она узнала о том, что Роман, которого она уже считала своим мужем, вдруг бросил ее, решив уехать за границу с Наташей…

Но что ему еще оставалось делать? Оставаться здесь, когда Эрик обещает ему другую, счастливую жизнь? Поехать с Викой, вот что он должен был сделать… Но еще не поздно, еще же ничего не решено, а Эрику не все ли равно, с кем Роман поедет? Он увидит Вику, Роман ему все объяснит, и они поедут с ней… А Наташа? Наташа… Пусть Роман сам с ней объясняется. Господи, как же все сложно в этой жизни… Она глубоко вздохнула, и ей показалось, что откуда-то потянуло запахом спирта, водки…

Она с тяжелым сердцем вернулась домой. Было уже почти три часа ночи. Она заглянула в спальню — Наташа крепко спала, и никто не знает, какие сны снились ей в эту ночь… А что Эрик? Тоже спит. Такой симпатичный, обаятельный мужчина… Как он хвалит ее стряпню… Кажется, он не женат…

Она покраснела, отбрасывая от себя ненужные мысли. Ей надо думать о сыне, о Романе, устраивать его жизнь, а не думать о себе, какой парой они могли бы стать с Эриком… Ничего, что он немного моложе ее…

Утром за завтраком Наташа с опухшим от слез лицом рассказала Эрику все то, что поведала ночью матери Романа. Эрик слушал ее с нахмуренными бровями, и по всему видно было, как он переживает и за нее, и за Романа.

— Наташа, по-моему, вы торопитесь принимать решения… — сказал он то, что и должен был сказать в этой ситуации. Он старался и сам не делать поспешных выводов. У него в запасе было еще целых двадцать дней до окончания визы, и ему нравилось жить в этом доме, рядом с этой милой женщиной, матерью Романа, которую он до встречи с Наташей планировал забрать с собой. Хорошо бы, чтобы так все и случилось…

После завтрака мать отправилась в медицинское училище, чтобы попытаться узнать адрес и фамилию этой Вики. Оказалось, что фамилия ее Ананьева и что проживает она на улице Карла Либкнехта у хозяйки во времянке. Одна девочка даже вызвалась ее проводить.

За синими железными воротами лаяла собака, девочка, сопровождавшая Гончарову, нашла на столбе звонок и с силой надавила на него. Тонкая, пронзительная трель раздалась за воротами. На звон вышла хозяйка, полная рыжеволосая женщина в летней пижаме, расписанной веселыми ромашками. Ее голубые глаза внимательно осмотрели Гончарову.

— Вы мать Вики? Очень кстати, она задолжала за два с половиной месяца.

— А где она?

— Понятия не имею. Сначала жила с каким-то парнем на мельнице, вроде с художником, но вчера вернулась с вещами-сумками, парень ее и проводил. А потом ушел.

— А она осталась?

— Я тоже думала, что осталась, но сегодня стучала-стучала к ней, так и не достучалась… Думала, что она в училище пошла, понедельник все-таки, оказывается, нет, сбежала ваша дочка, все вещички прихватила… Мы, родители, всегда все в последнюю очередь узнаем…

— А откуда вам известно, что она сбежала?

— Так у меня же ключ от времянки есть. Я утром открыла, зашла, смотрю — ни вещей, ни самой Вики… Вы бы, мамаша, получше за ней присматривали…

— Сколько она вам задолжала?

— Полторы тысячи, — невозмутимым голосом ответила хозяйка. — Как и договаривались.

— Значит, вы не знаете, куда она делась? Куда ушла?

— Нет, понятия не имею…

— А могу я взглянуть на комнату, в которой жила моя дочь?

Толстуха проводила ее в глубь сада, где в самой яблоневой гуще стоял небольшой, крашенный белой потускневшей от времени краской домик, пронзенный желтой газовой трубой и опутанный электрическими проводами, — времянка.

Хозяйка открыла дверь, Гончарова прошла внутрь (девочка по ее просьбе ушла) и поняла, что толстуха не врет: Вика ушла. В довольно просторной чистой комнате не было ни единой ее вещи, в раскрытом шкафу — опустевшие полки, на столе — только огарок свечи, в маленьком помещении, похожем на кухню, на плите сковородка с едва заметным налетом пыли, видно, что здесь давно никто не живет…

— Вот вам ваши полторы тысячи…

Она быстрым шагом покинула пределы сада и вышла за ворота. Вика исчезла. С Романом? Но куда они могли подеваться?

Она вернулась домой. Наташи уже не было. Эрик, с интересом смотревший телевизор, там шли соревнования по мотогонкам, сказал ей, что никто не приходил, не звонил…

— Похоже, что они сбежали, — расстроенным голосом сообщила Гончарова. Она рассказала ему о своем визите на квартиру, где прежде жила Вика, и расплакалась.

— Он вернется, — сказал ей Эрик, сел возле ее ног на ковер и неожиданно смелым движением положил ей голову на колени. — Не переживайте. Это не смертельно…

Но Роман не объявился ни на следующий день, ни через неделю… Он не звонил, в медицинском училище сказали, что и Вика пропала, давно не появлялась… Те же, кто знал, что с Викой на мельнице жила еще одна девушка, Марина, студентка музыкального училища, сказали, что и ее нет, она съехала со своей квартиры примерно две недели тому назад, как раз после скандала, связанного с ее изнасилованием… Личные дела пропавших девушек, что больше всего насторожило работников милиции, которые по просьбе матери начали розыск Романа Гончарова, также исчезли, что давало повод думать, что с этой троицей ничего криминального не случилось и что личные дела были выкрадены ими же с целью скрытия информации о домашних адресах и родителях.

Глава 19 Саратов, июль 2005 г

Визит к Капустиным ничего не дал. И отец, и мать погибшей Ирины весь разговор сводили к одному: Ольга Воробьева убила их дочь, значит, ее родители должны отвечать, но суды вместо того, чтобы восстановить справедливость, потрепали им нервы, а адвокаты и вовсе разорили… Тот факт, что три года назад погибли еще две девушки, носившие такие же имена и фамилии, их совершенно не заинтересовал, у них была единственная дочь, она погибла, остальное их не волнует.

Алла с Диденко вышли от Капустиных глубокой ночью.

— Моих девчонок они раньше не видели, — констатировала Алла, садясь в машину и закуривая. — Получается, что сегодня мы выяснили окончательно, что те две девушки, что погибли в 1997 году, не имеют никакого отношения к моим подругам. И родители первых девушек никогда их не видели. Я предчувствовала это, потому что ни разу не слышала ни от Оли, ни от Ирины про их родителей.

— Тебе не показалось это неестественным?

— Нисколько, если учесть характер наших отношений, — выдала она довольно-таки туманную фразу.

— И что же это за отношения такие? — поинтересовался Сергей. — Чем вы вообще занимались, когда встречались?

— Если честно, то ничем, просто валяли дурака…

— … или дураков?

— Понимай, как хочешь. Мы были молоды, работали в этом скучном магазине, а потом отдыхали. Ездили на природу, завидовали мужчинам, у которых имелись машины, потому что они были свободны и могли перемещаться в пространстве куда угодно… И это неудивительно, что Ольга все же купила себе машину, она давно мечтала об этом… Сергей, что будем делать дальше?

— Для начала я должен проводить тебя к Жене, — вздохнул он. — Хотя так не хочется с тобой расставаться…

— Сережа, я вдова, недавно схоронившая любимого мужа, — напомнила она, слегка улыбаясь, потому что не могла спокойно смотреть на красивого следователя, на лице которого читалось все что угодно, кроме желания расстаться с ней и проводить до дому.

— Жизнь продолжается, Аллочка. — Он сжал ее ладонь своей свободной рукой, другой не отпуская руля. — Может, заглянем ко мне?

— Нет, Женя будет страшно недовольна, если я не приду. Она, как мне кажется, ревнует тебя ко мне. Я даже стала подумывать о том, чтобы перебраться в гостиницу. Ведь у вас с ней был роман?

— Был, — признался он. — Женя — хороший человек, но…

— Не надо, Сережа, это ваши отношения. Но я не знала, что следователь прокуратуры, с которым она меня собирается познакомить с целью оказания помощи в расследовании, ее бывший любовник. Ситуация не очень-то простая. Я понимаю, что она обидится, если я перееду в гостиницу, и не простит мне этого, но если мы с тобой будем часто встречаться, то и в этом случае посчитает меня предательницей… Получается, что самое лучшее, что можно придумать в моем положении, это вернуться в Москву, но я не могу, я хочу понять, что же произошло с моими подругами там, в Алексеевке… А вдруг это убийство?

Он привез ее к Жене. Проводил до самой двери.

— Послушай, окна не светятся, за дверью — тишина… Она не могла вот так взять и уснуть, не дождавшись меня, она слишком любопытна… — сказала Алла. — Подожди, не уходи, что-то мне страшновато…

Она открыла дверь и сразу, с порога позвала тетку. Но квартира ответила ей какой-то жуткой тишиной.

— Ее нигде нет, — сказал Диденко, обойдя все комнаты и даже заглянув в ванную. — Странно. Неужели она до сих пор у этого Вилли?

— А может, он ее убил? — хохотнула нервно Алла. — Я позвоню ей сейчас…

Но телефон ответил неприятным женским голосом, что абонент либо отключен, либо находится вне зоны действия сети.

— Наверно, слишком занята и не хочет отвечать, потому и отключила его, или батарейка села, или…

— Или он и правда ее убил, — подмигнул ей Диденко. — Версий не так уж и много… Но одну ты не учла — после встречи с Вилли, если она вообще состоялась, она могла отправиться к кому-нибудь в гости. Это же Женя!

Алла накрыла на стол и пригласила Диденко, неотрывно смотрящего по телевизору футбольный матч, поужинать. Он сказал, что сейчас придет, но даже не пошевелился. Это не Натан, для которого каждая минута, проведенная с женой, была важнее всех футбольных матчей и гонок «Формулы-1»…

Алла принесла еду на подносе и поставила на журнальный столик рядом с креслом, на котором сидел Диденко.

— Вот тебе ужин, а я пошла спать, — лукаво сказала она и направилась к двери, но Сергей догнал ее, схватил за руку и усадил к себе на колени.

— Извини, я как зеленое поле увижу, так забываюсь… Люблю футбол, грешен… Ты прости меня и спасибо за ужин…

Послышался характерный звук — на телефон Аллы пришло сообщение. «Со мной все в порядке, не волнуйтесь. Буду утром. Целую».

— А вот и Женя объявилась, — успокоилась она. — Теперь можем с чистой совестью ложиться спать…

Сказала и вдруг поняла, что сморозила что-то не то, что Диденко, и без того неравнодушный к ней, может понять это со свойственным ему мужским эгоизмом и прямотой.

— Сережа, я не об этом… Ты сейчас поедешь к себе, тебе нельзя здесь оставаться… — Она соскользнула с его коленей и пересела на диван. — Ты ешь, а потом скажешь мне, что думаешь обо всех этих катастрофах и однофамилицах… Может, забыть все это и ограничиться тем, что я отвезу на кладбище цветы, помяну своих подружек и вернусь домой?

— Ты действуй так, как тебе подсказывает твое сердце, — неожиданно сентиментально проговорил Диденко, намазывая на хлеб домашний печеночный паштет, приготовленный Аллой.

— Сама не знаю… Надо бы, конечно, встретиться с хозяйкой этой багетной мастерской, узнать подробнее о последних днях жизни девчонок, тем более что она отнеслась к ним по-человечески, и на работу взяла, и схоронила их на собственные средства. Любопытно взглянуть на нее, а заодно узнать адрес их последней квартиры. Правда, что нового она может нам рассказать — не представляю. Вот увидим завтра Женю, расспросим про Вилли…

Своими разговорами о погибших подругах она, конечно, остудила пыл Сергея. Да и квартира, где он проводил время с Женей, не располагала к любви.

— Я понимаю твои чувства и уважаю их, — сказал Диденко Алле после ужина. — Но все равно прошу тебя оставить меня здесь ночевать. Во-первых, поздно уже, да и тебе спокойнее будет…

— Хорошо, тогда будешь спать на Жениной кровати, думаю, она, когда узнает, не будет возражать…

Так ночь, обещавшая быть приятной, превратилась в пресную и скучную. Алла, вспомнив свои турецкие похождения, испытала чувство, похожее на сожаление, что рядом с ней сейчас оказался не щедрый на ласки и решительный Али, а не в меру серьезный и совестливый Диденко.

Они пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по своим комнатам.

Глава 20 Саратов, декабрь 1997 г

Страх пригнал их в Саратов, большой запутанный город, где можно было затеряться хотя бы на время, исчезнуть и заставить окружающих забыть о них. Хотя кто о них мог помнить, кроме родителей да Гончаровой, поднявшей уже, наверное, на ноги всю милицию?.. Как же, пропал ее сыночек… Еще Наташа и Эрик… Теперь эти имена они постараются вообще не вспоминать, а увидев картины других художников, их будет колотить от жутких воспоминаний…

…Роман принес на мельницу почти двадцать тысяч рублей, которых должно было хватить на то, чтобы снять квартиру, оплатить аборты и просто на жизнь, пока они не устроятся на какую-нибудь работу.

Сроки беременности были маленькие, сначала аборт сделала Вика, затем — в другой клинике — Марина. И всякий раз они делали это в неофициальном порядке, чтобы ни на одном клочке бумаги не значились их фамилии. Гончарова не такая дура, она уже давно наведалась и в медицинское, и в музыкальное училище и поняла, что они скрылись… Но если первое время она еще будет думать, что Вика сбежала с Романом, потому что мысль об убийстве не может вот так сразу прийти на ум, то уже через неделю она начнет бить во все колокола…

Квартиру они сняли в Заводском районе, на самой окраине, в тихом панельном доме с булочной внизу и небольшим рынком поблизости. Почти все время сидели дома, смотрели хозяйский телевизор и приходили в себя после операций.

— Скоро Новый год, — говорила Вика, лежа на диване под теплым одеялом и с ужасом прислушиваясь к завыванию ветра за стенами дома. — Мне дурно становится от этих звуков, думаю, я так долго не выдержу, сойду с ума…

— Думаешь, мне легко? — прошептала ее подружка, прижимая к животу грелку, набитую льдом. Она лежала на кровати, стоящей в дальнем углу комнаты, и лицо ее было освещено мягким электрическим светом, льющимся из-под оранжевого шелкового колпака старого торшера.

— Вот стараюсь не думать об этом, отгоняю от себя мысли и те ужасные сцены, что словно прилипли к глазам, как переводные картинки, но они возвращаются. Знаешь что немного утешает?

— Что? — прошептала Марина, поглаживая себя по животу и чувствуя, как боль хоть и не так быстро, как хотелось бы, но все равно отпускает ее. Разорванные кровоточащие внутренности рисовали в ее мозгу больничную палату и каталку, с которой снимали и укладывали на соседнюю койку бесчувственную, находящуюся под действием наркоза соседку… Она была как кукла из ваты — белая, вялая, словно неживая…

— Меня утешает, что я все-таки не одна, что мы с тобой вдвоем, это не так страшно…

Сказала, но потом, вдумавшись, вдруг поняла, что, быть может, именно этот факт и делает ее душевную боль невыносимой… Если бы она одна оказалась в тот вечер на мельнице, то никто, ни одна душа не узнала бы о том, как она отравила Романа крысиным ядом. И никто бы не видел, как она на санках везет завернутое в простыни безжизненное тело в сторону Графского озера. А так с ней постоянно теперь будет, как сиамский близнец, ее соучастница, еще одна убийца, которая каждый день, каждую минуту станет напоминать ей об этом страшном дне, когда они обе вдруг вывернулись наизнанку и показали себя во всей своей беспощадности и жестокости. Но если Вика отыгрывалась лишь за себя и, глядя в глаза испуганного до смерти Романа, испытывала ни с чем не сравнимое удовлетворение, зная, какую боль она причиняет своему еще вчерашнему жениху, бросившему и предавшему ее, то Марина мстила через Романа всем мужчинам, но больше всего мерзкому джазисту Воропаеву, изнасиловавшему ее.

…Узнав о том, что Роман должен прийти и принести деньги, Марина поняла, что он таким образом откупается от Вики.

— Он условие поставил, сказал, что тебя здесь не должно быть, — сказала Вика, и лицо ее при этом приняло страдальческое выражение. Марина подумала, что та искренне сочувствует ей. А как же иначе, если у нее после того, как ее бросил Роман, не осталось ни одного близкого человека.

— Да куда ж я пойду, у меня и денег-то нет, сама знаешь. — Марина от такой новости совсем раскисла. — Может, спрячусь где-нибудь здесь, мельница большая, он и не заметит… Не станет же он проверять, заходить во все комнаты!

— Понимаешь, он сказал, чтобы я собрала вещи, что он даст мне деньги, и мы уходим сразу… Он обещал проводить меня до той квартиры… Между прочим, я не уверена, что эта времянка еще ждет меня, что хозяйка не сдала ее кому-нибудь другому, тем более что я за нее не платила…

— Вот и смотри: он, твой жених, теперь будет в Европе жить, на всем готовом, и эта сучка с ним, а ты останешься в этой вонючей времянке, беременная, обманутая…

— Все зло от мужчин, — процедила сквозь зубы Вика. — Мою мать знаешь сколько раз мужики обманывали? Сколько она слез пролила, а как здоровье подорвала?! Я уж не говорю о тебе, о том, как с тобой этот музыкант, сволочь, поступил…

Они какое-то время смотрели друг на друга, словно спрашивая, так ли они поняли друг друга, о том ли обе подумали… Марина показала взглядом на кухонную полку, где цвел розовыми цветами глиняный горшок для соли. Китайский ширпотреб. Соли там никогда не было.

Вика, удивленно вскинув брови, подошла и сняла горшок с полки, поставила на стол.

— Этой штукой крыс морят и мышей… — тихо произнесла Марина, ужасаясь при мысли, что она ошиблась, что Вика думала о другом, о своем будущем без Романа, о том, как ей дальше строить свою жизнь, куда устраиваться, оставлять ли ребенка…

Вика молча открыла буфет и достала другую банку — золотую с черным, жестяную, с остатками растворимого кофе. Подняла глаза и тоже с вопросом во взгляде посмотрела на Марину.

— Он может отказаться, — прошептала та, словно ее мог услышать кто-то посторонний.

— Он постоянно пьет кофе, банками, столько денег уходило на этот кофе, ему же подавай самый лучший… — сказала Вика тоном женщины, хорошо знающей привычки и слабости своего мужчины. Но сказала это с презрением, с ненавистью. Их чувства совпали, мысли наложились одна на другую и пустили друг в друга мощные, налитые ядом корни… Тем самым ядом, крысиным, что спал, дремал пока еще в глиняном горшке с обманчивой надписью «Соль».

— Приготовишь кофе, крепкий, с сахаром, — говорила Марина, оживляясь, пьянея от задуманного, как начинающий убийца.

— Давай выпьем для храбрости, у меня ноги дрожат… — призналась Вика. — У него есть хороший коньяк…

— А веревки у тебя есть? — неожиданно спросила Марина.

— Думаешь, откажется пить?

— Конечно, когда почувствует горечь… Вообще-то я не знаю, каков этот яд на вкус, но уж точно не сахар… — У нее от возбуждения затрепетали ноздри. — Я хочу выпить…

Они набрались так, что Марина едва успела спрятаться в спальне за шторой, когда раздался звонок, и Вика, пошатываясь, пошла открывать. За коньяком, когда были еще трезвые, они успели приготовить сухой коктейль в любимой кружке Романа, он пил кофе только из этой кружки, оставалось лишь растворить все это кипятком… Еще обсуждали, как поведут себя, если вдруг он придет с Наташей, но потом пришли к выводу, что он не такой дурак, чтобы передавать деньги при своей невесте, что он не станет ее травмировать подобной встречей.

— Ты одна? — спросил Роман, переступая порог и стараясь не смотреть Вике в лицо.

— Одна, — улыбнулась она. — Роман, мы совсем одни… Может, ты объяснишь мне, что происходит?

— Ты собралась? — Он, казалось, не слышал ее, прошел в кухню, не разуваясь, чего раньше с ним никогда не было, сел за стол и стянул с головы лисью шапку. Белые волосы рассыпались по плечам. Вика, покачиваясь, подошла к нему и хотела было обнять его, взять в свои руки его голову, как она это делала всякий раз, когда у нее возникало такое желание, но он отстранился, нахмурился: — Я спросил: ты собралась? Ты одна?

— Да, — прошептала она, глотая слезы. — Да. Да…

— Знаешь, я так плохо сплю, мне постоянно снится он… — сказала Вика, гася свет. — Я стала даже бояться спать…

— А мне, думаешь, кто снится? — отозвалась Марина, чувствуя, как волосы на голове шевелятся, как маленькие, тонкие ядовитые змеи. Она знала, что когда уснет, то сразу же наступит зима, выпадет снег и она с невидимой своей сообщницей, с темным пятном вместо лица, снова будет тянуть за собой санки, на которых лежит длинное, завернутое в испачканную рвотной массой простыню тело Романа.

— Мы тянули его до Графского озера целую вечность… — услышала она приглушенный одеялом голос Вики. — Не помню, как выкапывали яму… Хоть и песок там, под ивами, а все равно копалось тяжело…

— Нам повезло, что нас никто не видел… И хорошо придумали привязать лопату к телу… А ведь какие пьяные были…

— Трезвые не сумели бы…

— Это хорошо, что твоя хозяйка видела, как ты с Романом вернулась во времянку… Думаю, она не заметила, как ты сразу же за ним и вышла, пошла следом… Уверена, что Гончарова разговаривала с ней и решила, что вы с Романом сбежали…

— Все как во сне было, как в тумане…

— Выпили-то сколько…

Обе долго не могли уснуть, вздыхали и ворочались, но потом все же уснули. И снился им один сон на двоих…

Глава 21 Саратов, июль 2005 г

— У него фотография на полке, в спальне, я сначала не сразу поняла, кто эта девушка, уж слишком неожиданно было увидеть ее портрет там, у него, ведь я же и пришла только для того, чтобы попытаться выяснить характер их отношений и понять, способен ли он был убить ее таким вот странным образом… Но убийца не станет держать портрет своей жертвы в спальне, чтобы каждый день он напоминал ему о совершенном им преступлении, не так ли?

Женя пыталась придать своему голосу деловой тон, но у нее плохо получалось. Она говорила, но думала совсем о другом. Ее и раньше-то не занимала вся эта история с покойницами, а уж теперь, когда она встретила Вилли, тем более.

Алла, услышав про спальню, тоже не стала задавать глупых вопросов: «А как ты оказалась в спальне?», «Как тебе Вилли?»… Знала, что рано или поздно тетка сама все ей расскажет.

— Мы волновались, звонили тебе, — лишь пробормотала она, не уверенная, что надо говорить и это. Трещина в их отношениях увеличивалась, и надо было что-то предпринимать. Но говорить про гостиницу пока что не хотелось, должно было, она это чувствовала, произойти что-то из ряда вон выходящее, что спровоцировало бы ее уход из этой, казавшейся ей всегда гостеприимной квартиры.

Женя, в свою очередь, страдала от невозможности рассказать своей племяннице о том, что произошло с ней вчера вечером, ей страшно хотелось поделиться, расписать все подробности этой странной и бурной встречи, но она боялась расплескать свое счастье, боялась, что ее высмеют. Уж больно скоро разворачивались события, слишком все это казалось неестественным, пошлым, как в дешевом водевиле, все три действия которого герои проводят в постели, только на этот раз постель была не на сцене, а в роскошной спальне, пахнущей мужским одеколоном… Но она еще расскажет, обязательно расскажет, когда Вилли подарит ей машину. Только в этом случае этот скорый, как поезд, роман обретет статус любовного, настоящего, полнокровного, в другом случае она вынуждена будет выбросить его в корзину как тривиальную, грязненькую интрижку…

— Встреча с родителями тех, первых девушек тоже ничего не дала, — поделилась с ней информацией Алла. Женщины сидели на кухне, пили кофе и курили. Час назад Диденко забрался к Алле в постель и взял ее, сонную, и, ни слова не сказав, исчез, растворился, словно все, что произошло, было всего лишь утренним эротическим сном.

— И что же они вам рассказали?

— Их дочери и те Ольга и Ирина, которых я знала, — разные люди. Мы показывали им фотографии моих девчонок — они их никогда не встречали. Видимо, это просто чудовищное совпадение.

— Такого не бывает, — сказала Женя. — Это все равно что в соседнем городе живет Женя Оськина и играет точно такие же роли, как и я, и спит с мужчинами, носящими имена моих любовников, разве не так? Или что в Питере живет Алла Дворкина, у которой совсем недавно умер муж по имени Натан, и что у него тоже был тромб… И все, как один, ровесники. Здесь явно что-то не то. И я обещаю тебе, — вдруг смягчилась она, снова вспомнив антиквара Вилли, — помогать в твоем расследовании. А что касается твоего романа с Диденко — это твое личное дело, мне он не нужен, это уже перевернутая страница моей жизни.

Зазвонил телефон, Женя вздрогнула:

— Слушаю…

— Женечка, моя прелесть, это я, Вилли. Я уже так соскучился, что решил вот позвонить тебе…

Она почувствовала, как на ее темени зашевелились волосы.

— Хорошо сделал, — хрипловатым голосом проговорила она. — Я очень рада…

Она отвернулась от племянницы, боясь, что та увидит счастливое выражение ее лица. А потом и вовсе, повинуясь нежному голосу Вилли, вышла из кухни, даже не вышла, а вынеслась, едва касаясь босыми ногами пола, телепортировалась в спальню и замерла там, продолжая слушать воркование влюбленного в нее антиквара. Он спрашивал ее, какие цветы она предпочитает, каково ее настроение, соскучилась ли она по нему и что думает по поводу того, что произошло с ними…

Она, сбитая с толку его напором и теми словами, что он ей шептал, продолжала все еще спрашивать себя, можно ли доверять Вилли и не готовит ли он ей какую-нибудь ловушку, в которую заманивает всех своих любовниц, чтобы потом посадить в машину с подрезанными тормозными шлангами и толкнуть ее под гору в районе Алексеевки…

— Я люблю львиный зев, — сказала она, сама не своя от того, что с ней происходило.

— Это такие чудесные цветы бордового, розового, желтого и белого цвета?

— Да… — рассеянно отвечала она ему. И вдруг бухнула, чувствуя, что не может этому человеку лгать и что он, вероятно, поведет себя по-другому, если она встретится с ним и задаст ему пару прямых, в лоб, вопросов: — Вилли, у меня к тебе есть дело. Очень важное и срочное. Я должна тебя увидеть. Немедленно. — И, не дожидаясь его ответа, предложила, взяла инициативу в свои руки: — Дождись меня сейчас в своем магазине, это очень важно…

— Ты влипла в историю и тебе срочно нужны деньги? Приезжай, любовь моя, я жду тебя…

Она не стала разубеждать его, что причина ее визита не связана с деньгами и что ни в какую историю она не влипала, просто сказала, что едет.

— Алла, мне надо срочно в театр, — бросила она на ходу племяннице и выбежала из дома.

Вилли повесил бело-зеленую табличку «Закрыто», едва она переступила порог маленького, набитого антиквариатом и крепко пахнущего стариной магазинчика. Усадил свою драгоценную гостью в старое, обитое красным потертым бархатом кресло и, опустившись на колени перед ней, зарылся лицом в ее шелковую зеленую юбку.

— Слушаю тебя, любовь моя.

— Вилли, возможно, после того, что я тебе расскажу, ты откроешь эту дверь и спустишь меня с лестницы… — проговорила она и сама испугалась такого начала.

Вилли поднял голову, посмотрел на нее с удивлением.

— Ты что, замужем? Бог ты мой, подумаешь, какие мелочи?! И почему это я должен спускать тебя, мою любовь, с лестницы?

— Вилли, у меня есть племянница, ее зовут Алла, она недавно овдовела…

Вилли перебрался на стул, положил руки на колени и теперь внимательно слушал ее.

— Приехала ко мне зализывать раны, чтобы я успокоила ее… Ее не было здесь пять лет, а три года тому назад, в 2002 году, погибли ее близкие подруги, одна из них и есть та самая Ольга Воробьева, фотография которой стоит у тебя на полке в спальне… Алла и прислала меня к тебе, чтобы узнать что-нибудь об этой истории, понимаешь?

— Понимаю… — пожал плечами Вилли. — Ну и что?

— А то, что восемь лет назад между Алексеевкой и Базарным Карабулаком, то есть на том же самом месте, разбились на машине, только на «Волге», другие девушки, но которых также звали Ольга Воробьева и Ирина Капустина. Есть подозрение, что девушек убили, понимаешь? Что нарочно все подстроили, чтобы в прокуратуре сломали себе головы над этим делом… Ну не бывает таких совпадений, согласись!

— Женя, что такое ты говоришь? — Вилли обхватил пальцами лоб, задумался. — И что? Чем я могу помочь? Я-то никого не убивал, мне нравилась эта девушка, но она погибла… Не думаешь же ты, что это я ее убил. Зачем мне это?!

— Она должна была тебе две тысячи долларов, об этом рассказала Алле хозяйка магазина «Черный бархат», где работали девчонки, Позднышева. А так как уцепиться было не за что, вот и решили поговорить с тобой, узнать, на каких условиях ты давал ей эти деньги?

— Но я ей их подарил, как и другие деньги и вещи! — возмутился Вилли. — И это все, что ты хотела мне рассказать?

— Теперь все. Пойми, я не могла рассказать тебе об этом вчера, ну не могла и все… — В голосе ее послышались слезы.

— Господи, и всего-то? Успокойся, я никого не убивал. И ты боялась мне об этом рассказать? Бедняжка… Если хочешь, я сам поговорю с твоей племянницей…

— Ее зовут Алла. Но она занимается расследованием не одна, а вместе с Диденко, следователем прокуратуры…

— Я встречусь с ними обоими и отвечу на любые их вопросы, — заявил он чуть ли не торжественным тоном. — Мне нечего скрывать, пойми… Но история и впрямь любопытнейшая… Женечка, успокойся, хочешь кофе?

Так, вечером этого же дня, когда Женя играла на сцене единственную свою теперь уже главную роль, Жанетту в пьесе Кокто, Вилли встретился в летнем кафе городского парка с Диденко и Аллой, где они выпили пива и он рассказал им историю о своих романтических отношениях с погибшей Ольгой Воробьевой.

— По городу не ходило никаких слухов, как погибли девушки, может, это было убийство? — не выдержав, спросила Вилли заинтересованная его рассказом Алла, на что Диденко, удивленный бестактностью своей наивной спутницы, прижал ее ладонь к столу.

— Я знал только, что это был несчастный случай, — пожал плечами Вилли. — Не представляю, как вы будете дальше расследовать это странное дело. Хотя, может, там и дела-то никакого нет. Наверняка была произведена экспертиза автомобиля, да и трупы обследованы на предмет яда или чего другого, я же не эксперт, не криминалист, но кое-что на дилетантском уровне понимаю.

— Я просматривал материалы дела — это был несчастный случай, — буркнул Диденко, словно стыдясь за своих коллег, которые не выявили путем многочисленных экспертиз ни одной криминальной зацепки. Он и сам понимал, что они зашли в тупик. Ну кому понадобилось убивать девушек?

Антиквар Вилли куда-то очень спешил, и Диденко, поблагодарив его за беседу, крепко пожал ему на прощанье руку. Он и сам не мог себе объяснить, почему вдруг уже перед тем, как расстаться, он испытал к нему, немного насмешливому и в то же время чрезвычайно вежливому человеку, большую симпатию.

— Он очень обаятельный человек, — сказала Алла, глядя ему вслед.

— Думаю, что твоя Ольга морочила ему голову, изменяла ему и, конечно, использовала его как денежный мешок. Интересно, что знает Позднышева об их отношениях и почему она решила, что Ольга взяла эти две тысячи в долг?

— Галя сказала мне, что ни Ольга, ни Ирина вроде бы ни с кем не встречались и про отношения Вилли с Ольгой она ничего не знает… И сказала примерно такую фразу: мол, мне вообще показалось, что ни Ольга, ни Ирина не имеют постоянных любовников… Понимаешь, в женском, да еще таком маленьком коллективе очень сложно скрыть свою личную жизнь.

— Все это крохи. Подумаешь, твоя Ольга скрывала от всех свою интимную близость с антикваром, в нашем случае это ничего не значит, тем более что он производит впечатление очень щедрого человека… Что у нас остается?

— Их новая хозяйка из багетной мастерской. Ты ничего о ней не узнал?

— Ничего, кроме того… — намеренно серьезно доложил он, — что зовут ее Мария Петровна Фильчагина и что она является женой одного весьма состоятельного человека, владельца двух ресторанов и сети продуктовых магазинов Саратова — Михаила Леонидовича Фильчагина, с которым я хорошо знаком. Был даже у них в гостях, ел фаршированную щуку. Мой родной брат работает у него в ресторане директором, и они прекрасно ладят. Мне так у них понравилось… Очень приятные люди.

— И сколько же ей лет? — Алла вдруг вспомнила утреннюю сцену в спальне и покраснела. Немного ревности ей бы сейчас не помешало, чтобы прийти в себя и вновь почувствовать себя женщиной.

— Она гораздо старше тебя, раза в два… Но, прямо тебе скажу, она очень милая женщина… — И Диденко, воспользовавшись ее задумчивым видом, вдруг схватил ее за плечи и крепко поцеловал в губы. По большому счету, ему не было никакого дела до этих погибших молодых женщин — он занимался им исключительно ради Аллы, чтобы иметь возможность видеть ее как можно чаще… Когда-нибудь он скажет ей об этом, но не сейчас…

Глава 22 Маркс, ноябрь 1997 г

— Меня зовут Кондратьев Виктор Иванович, я следователь прокуратуры. Вы — Раиса Валентиновна Рассказова, так?

Маленькая аккуратная женщина в черном меховом пальто и с красной лакированной сумочкой в пухлых белых руках сидела на жестком стуле в кабинете следователя прокуратуры и, не помня себя от страха, отвечала на его вопросы. Сам же следователь, долговязый, черноволосый, с бледным сонным лицом молодой человек, вел допрос чуть ли не зевая.

— Вы давно знакомы с гражданкой Метлиной?

— Я знаю Наташу уже больше пяти лет, она снимала у меня квартиру еще студенткой, когда только поступила в музыкальное училище… Потом она окончила его и уехала работать в Красный Кут, она сама родом оттуда… Но совсем недавно приехала и попросилась снова на квартиру… И хотя я эту квартиру уже не сдавала, у меня умерла родственница, оставила мне по завещанию двухкомнатную квартиру, которую я сейчас сдаю двум молодым людям, один — дирижер, другой — трубач, так вот, ту квартиру, где прежде жила Наташа, я держала для своего сына, отремонтировала ее, купила новую мебель…

— Раиса Валентиновна…

— Понимаете, я знала Наташу, знала, что она девушка аккуратная, поэтому и пустила ее… — Рассказова всхлипнула, вспомнив, где и в каком виде она обнаружила свою постоялицу, вернее, то, что от нее осталось, в последний раз.

— Она не рассказывала вам, зачем она вернулась в Маркс? Насколько мне известно, она бросила там, в Красном Куте, работу, причем довольно-таки неожиданно, и приехала сюда. Ради кого? Ради чего? Что вы можете об этом сказать?

— Вообще-то у нее здесь учится жених, Сашка Воропаев, пианист… Красивый парень, ничего не скажешь, кажется, у него мать татарка, а отец русский, или наоборот. Все говорят, что он играет хорошо, я тоже однажды слышала, как он играет, как раз пришла к Наташе за деньгами, а он там, в квартире, я же сдавала ее с пианино, и вот, захожу я в комнату, а он сидит и играет… Он так вдохновенно играл, что даже не заметил, как я вошла… И хотя мы договаривались с Наташей еще в самом начале, чтобы она никого в дом не приводила, против этого парня у меня ничего не было. Все же они оба музыканты, интеллигентные люди, да и платила мне Наташа всегда вовремя, а ее родители присылали мне кроликов, свинину, топленое масло, соленые грибы… Наташа была очень хорошей, выгодной в этом смысле, квартиранткой, ничего не скажешь…

— Значит, Воропаев был ее женихом?

— Да, до тех пор, пока не произошла эта ужасная история с изнасилованием. Вы же слышали, наверное, что он изнасиловал девушку, кажется, тоже пианистку из музучилища. Ее Мариной звали. Напоил ее чем-то, она отключилась… С ним еще один парень был, художник, Роман Гончаров, но потом выяснилось, что он рано ушел и что не принимал участия в изнасиловании… А девушке этой потом пришлось уехать из города — от позора подальше… Думаю, что после этого Наташа и дала ему от ворот поворот. Да кому же охота выходить замуж за насильника?!

— Так зачем Наташа вернулась в Маркс?

— Она влюбилась. В художника. Он приезжал в Красный Кут по каким-то своим делам, вроде портрет женщины какой-то писал, не то татарки, не то казашки, это мне потом уже сама Наташа рассказала, там-то, в Красном Куте, они и познакомились… Роман не знал, что это та самая Наташа Метлина, которая Сашкина-то, пригласил ее в Маркс, сказал, что и ее портрет хочет написать, но на самом деле у него другие планы насчет нее были… К нему же иностранец приехал, немец, хотел его с собой забрать, хотя все говорят, что он на его мать глаз положил, Гончарова — красивая баба, ничего не скажешь, только совсем на своем сыне помешалась…

— Значит, Наташа приехала сюда из-за Гончарова?

— Он решил взять ее с собой в Германию… нет, постойте, в Австрию… Они как-то быстро все решили… И мать не против была, вроде даже приняла Наташу, она сразу понравилась ей, не то что та девица, которая с Романом на мельнице жила… Вот ведь девки что творят! Забеременела от него и решила, что дело в шляпе, что, мол, он ее с собой и возьмет… Ведь Роман Гончаров, сами знаете, художник номер один, его картины знаете сколько стоят?! Но та девица из простых, она училась в медицинском, ничего особенного собой не представляет, подумаешь, пожила с ним на мельнице, попозировала ему… Да мало ли кто ему позировал?!

Следователь вдруг вспомнил, что не ел с самого утра и что в холодильнике, в пластиковом контейнере, лежат бутерброды с сыром и колбасой, четыре штуки. Он представил себе, как достает эти бутерброды и делится ими с этой разговорчивой и симпатичной теткой, хозяйкой квартиры, где зверски убили вчера днем красавицу Метлину… Нет, нельзя. Не скоро он еще перекусит…

— Метлина не говорила вам, как отреагировал на это Воропаев?

— Нет. Я, когда заходила к ней, хотела напомнить, чтобы цветок мой поливала, у меня там, в квартире, пальма огромная растет, знаете, сколько такая пальма сейчас стоит в магазине?.. — склонила она набок свою маленькую головку в черной шапочке из стриженой норки с брошкой с цветными стразами, при этом хитро сощурив свои большие коровьи глаза, словно и впрямь надеялась, что следователь задумается о ценах на пальмы.

— Нет, не знаю, — вздохнул он и зевнул.

— Так вот, я зашла к ней и не могла не спросить, как там Сашка, а она мне ответила: пьет, мол, собака. Потом добавила, что ей нет никакого дела до него, что у нее теперь другая жизнь. Я спросила ее, сколько лет этому немцу или австрийцу, его звали, кажется, Эрик, и она сразу поняла мой вопрос, даже не вопрос, а намек, чего уж там, замахала руками… Знаете, она ведь такой красавицей была… Когда разговаривала со мной, волосы расчесывала, такие красивые, густые, будто у нее парик… На ней еще ночная сорочка была, прозрачная, и я, глядя на ее тело, подумала, что достанется же этому художнику такое сокровище… Кто бы мог подумать, что с ней такое сотворят?! Словом, я поняла из разговора, что немец этот ей безразличен и что она действительно влюблена в Романа…

Следователь закрыл глаза и вспомнил наполненную кровью ванну, а в ней изрезанное ножом и порубленное топором тело, бывшее не так давно Наташей Метлиной… Ее убил, конечно, мужчина. Причем сильный и находящийся явно не в себе… Воропаев? Способен ли музыкант на такое страшное убийство? А почему бы и нет? Ведь изнасиловал же он Марину Шелестову. Это было ясно с самого начала, и следователь, который вел это дело, просто не захотел возиться с ним и отправил девчонку к знакомому судмедэксперту, который написал в своем коротком заключении, что изнасилования не было… Обычный трюк… Следователь потом сам, когда напился, признался, что взял деньги у матери Воропаева…

— Кто-нибудь заходил к Наташе еще, не знаете?

— Знаю, знаю, к ней заходила Гончарова, думаю, они беседовали о будущем и ее потенциальная свекровь напутствовала Наташу, а как же иначе? Любая мать поступила бы так же…

— А откуда вы знаете, что Гончарова была у нее?

— Видела. Случайно проходила мимо дома, гляжу, Гончарова идет, как лебедь плывет… Она, знаете ли, женщина с характером… А вы видели ее после того, как Роман сбежал от них от всех?! Не видели?! Так я вам скажу: она поседела вся, извелась… никак не может поверить, что сынок ее плюнул на свою карьеру, на немца, что приехал за ним, и, конечно же, на мать… Та, другая девица, которая беременна, окрутила, видать, его, повязала будущим ребенком, призвала к совести… Я лично так думаю. И они вдвоем сбежали. Знаете, как Наташа плакала, когда узнала об этом!

Следователь смотрел на Рассказову и спрашивал себя: откуда эта милая женщина может знать такие подробности жизни своей квартирантки? Небось паслась у нее, то пальму полить ей вздумается, то холодильник разморозить, то книжку какую из шкафа взять или документ какой… Любопытная какая, надо же?!

— А как Наташа узнала об этом?

— Этого я не знаю, да это и не так важно, я потом сама с Гончаровой говорила, она сказала, что Наташа пришла к ней чуть ли не ночью, заплаканная, Эрик свидетель, призналась, что была на мельнице и подслушала разговор Романа со своей беременной девицей, бывшей невестой, мол, Роман хочет лишь использовать Наташу, чтобы поехать с ней в Европу, но жениться на ней не собирается, что любит только ее, Вику, кажется, так зовут ту девушку… Мало Наташе, бедняжке, такое пережить, а тут вдруг это… — Губы Раисы Валентиновны задрожали, и она, молниеносно достав из недр своей яркой сумочки вышитый платочек, уткнулась в него носом, всхлипнула.

— Значит, вы иногда общаетесь с Гончаровой?

— Редко, — она подняла голову и шумно вздохнула. — Но когда у человека такое горе, ей уже все равно, с кем говорить, главное — выговориться, спросить совета… Вы бы видели ее, она совсем растерялась… Но этот немец, Эрик, постоянно ходит вместе с ней… Конечно, он скоро уедет, у него виза заканчивается, и что с бабой будет — никто не знает… Хотя она и сама виновата — нельзя указывать сыну, как ему жить.

— Расскажите, где и когда вы обнаружили труп вашей квартирантки?

— Да вы же все сами знаете! Вчера, в три часа дня, я пришла, мне надо было взять с антресолей коробку с елочными игрушками…

— Так рано?

— Ничего не рано… — обиженно проговорила она, качая головой, словно говоря, не твое это дело, следователь, когда мне наряжать елку.

— И что дальше? Пришли…

— Пришла, позвонила в дверь, а мне никто не открыл. Тогда я достала свои ключи, отперла замок, вошла и на всякий случай позвала Наташу… Но никто мне не ответил. Тогда я прошла в квартиру и сразу же увидела открытую дверь ванной комнаты… Там горел свет. Я заглянула и увидела… все это… Закричала… Понимаете, там все, ну буквально все было в крови… Кафель забрызган… И она, бедняжка, лежала, разрубленная на части и словно сложенная в ванну… Жуткое зрелище… Я думала, что с ума сойду…

— Раиса Валентиновна, у вас есть какие-то подозрения? Кто мог вот так жестоко поступить с вашей квартиранткой?

— Может, конечно, Воропаев, но это не факт, слишком он хлипкий для этого, да и музыкант, натура, что ни говори, возвышенная, даже несмотря на изнасилование… Изнасиловать — это одно, но разрубить на куски — нет, он не мог… Ну, какие еще подозрения… Девушка эта, с которой Роман сбежал… Зачем ей убивать Наташу, ведь Роман сам сказал, что он любит Вику… Значит, Наташа уже не была соперницей…

— Может, это ограбление? Вы не знаете, у Наташи были ценные вещи, деньги?

— Откуда у скромной учительницы музыки деньги или ценные вещи? Они могли бы появиться, если бы она поехала с Романом за границу, а так… — Раиса Валентиновна развела руками.

— А вот Гончарова утверждает, что у Наташи были бриллианты, ей Роман покупал, когда они в Саратов ездили… И часы золотые, и браслеты…

— Значит, они где-то у нее и спрятаны, — пожала плечами Рассказова. — Но я у нее ничего подобного не видела. Понимаете, мы с Наташей были в хороших приятельских отношениях, она бы непременно показала мне драгоценности. Может, они хранились в доме Гончаровых, где Наташа в последнее время жила? Скорее всего, так оно и есть… не думаю, что она оставила бы бриллианты и золото без присмотра… Хоть она и доверяла мне, зная, что у меня есть ключи и что я могу прийти в свою квартиру в любое время, все равно… У Гончаровой двойные двери, к тому же там постоянно был Эрик…

Следователь отпустил ее и, оставшись один, отправился в соседнюю комнату, где стоял холодильник. Достал бутерброды, согрел кофе и расположился за столом, чтобы немного подкрепиться. Перед глазами стояла ванна, наполненная разбавленной водой кровью молодой женщины, которую какой-то нелюдь разрубил на куски…

Он съел всего лишь один бутерброд, с любовью и теплотой вспоминая свою жену, ее нежные руки, которые укладывали эти бутерброды в пластиковый контейнер, когда ему позвонил прокурор и сказал, что в Красном Куте арестовали некоего Валерия Третьякова, бывшего уголовника, отсидевшего в колонии строгого режима восемь лет за жестокое убийство своей жены, который последние полгода жил вместе с Метлиной и собирался на ней жениться…

— Как он убил свою жену? — спросил следователь.

— Зарезал, — коротко ответил прокурор.

Глава 23 Саратов, июль 2005 г

Вилли, несколько оскорбленный тем, что прокуратура заинтересовалась им в качестве возможного подозреваемого в отношении дела о смерти его бывшей любовницы и ее подруги, находился в самом дурном расположении духа, когда, миновав на машине город, остановился в прибрежном поселке, у своей хорошей знакомой, занимающейся разведением цветов. Он даже не поцеловал ей руку, как это делал всегда, спросил безо всякой надежды про львиный зев и, когда услышал, что эти цветы у нее есть, даже не поверил своим ушам.

— У тебя есть львиный зев? Понимаешь, Женя очень любит эти цветы, — сказал он так, как если бы она была знакома с актрисой. — В магазинах их нет… Ты просто-таки спасла меня…

Он возвращался в город с охапкой красивейших кудрявых бархатистых цветов — бордовых, нежно-розовых, кремовых, лимонных, бледно-зеленых, белых… Букет был завернут в хрустящий целлофан и перевязан белой лентой. Вилли представил себе лицо Жени в тот момент, когда он вручит ей эту красоту, и тут в голову ему пришла блестящая, на его взгляд, идея. Раз его могли заподозрить в предполагаемом убийстве Ольги, значит, ему надо срочно что-то предпринять, чтобы это подозрение с себя снять и, больше того, показать этому туповатому, хотя и милому следователю, как нужно работать и, главное, как нестандартно, оригинально мыслить…

До конца спектакля было еще два часа, и за это время он мог успеть кое-что сделать, кое-куда съездить. Ему было непонятно одно: как до этого не додумался Диденко? Или же он вообще не занимался этим делом, просто приехала из Москвы эта милая барышня, красотка, вдова, в Саратов, попросила своего знакомого помочь ей разобраться в гибели ее подруг, и Диденко, увидев вдовушку, потерял голову и теперь делал все возможное, чтобы только встречаться с ней… Влюбился, чего уж там.

Новенький «Мерседес» Вилли мчался теперь уже в противоположную сторону от Волги, по трассе, ведущей в леса, в самую глушь, в тишь, в Алексеевку…

Итак. В 1997 году на том отрезке пути, довольно-таки опасном (он хорошо помнил это место, поскольку не раз бывал там, когда ездил за маслятами и белыми грибами), разбились на старой «Волге» две девушки: Оля Воробьева и Ирина Капустина. Ну, разбились и разбились. И о них бы никто и не вспомнил, если бы спустя пять лет там же не разбились еще две девушки, их ровесницы и с такими же именами. О совпадении и речи быть не может. Значит, вторая авария была спланирована кем-то, кто хотел, чтобы это происшествие (убийство — он теперь не сомневался), несмотря на все признаки несчастного случая, заинтересовало прокуратуру. Зачем? Если убийца хотел убить Ольгу или Ирину, то зачем же убивать обеих? Можно было убить «нужную» девушку по-тихому, закопать и забыть.

Вилли почувствовал легкую дурноту. Он не мог вспомнить, чтобы когда-нибудь вообще думал об убийствах или преступлениях, разве что об ограблениях, разбойных нападениях…

Может, убийце понадобилось убить сразу двух девушек, предположим, оказавшихся свидетельницами преступления… Это вполне возможно. И для этого автокатастрофа — идеальный вариант. Но только в том случае, если все правильно рассчитать. А рассчитывать-то тут и нечего. Достаточно подрезать тормозные шланги… А поскольку авария произошла на крутом спуске между Алексеевкой и Базарным Карабулаком, следовательно, тот, кто хотел отправить девушек на тот свет, испортил тормоза именно в Алексеевке. Значит, надо было заставить этих девушек остановиться в Алексеевке, чтобы убийца мог сделать свое черное дело. А как девушек заставить остановиться в Алексеевке? Чем заинтересовать?

Вилли мыслил логически. Предположим, в магазине какой-нибудь продавщице, Даше или Маше, надо что-то передать или, наоборот, что-нибудь у нее взять. Но что? Грибы, елки-палки!!! Соленые! Грузди, к примеру! Почему магазин? Да потому что убийца подстраивался под сюжет восьмилетней давности, и маловероятно, что у него в Алексеевке были свои люди — родственники, друзья… Это в первом случае девчонки были родом оттуда…

Привет, мы из Саратова, от такого-то, он попросил нас захватить отсюда грибы, мы и деньги привезли…

Вилли остановился возле первого же магазина. Тихого, скучного, пыльного. Самым свежим и бойким товаром был хлеб.

Он нашел в углу, у полок с рыбными консервами и крупами, прикорнувшую толстую продавщицу с загорелым крестьянским лицом, затем, помахав перед ее носом фиолетовой пятисотенной, задал несколько удививших ее вопросов и, получив вполне удовлетворившие его ответы, вернулся в машину, включил музыку и не спеша покатил в сторону областного центра…

«Да, было такое, забыть трудно, ведь они потом разбились, совсем молоденькие девушки… Заехали ко мне сюда за грибами, которые один парень им оставлял… девушки две банки груздей взяли, деньги мне оставили, а парень потом приехал, забрал деньги, и мне немного перепало… Как выглядел? Нет, не местный… Я его раньше никогда не видела. Обыкновенная внешность. Высокий, просто одетый, кажется, пьющий…»

Понятно, что это не убийца, сразу же определил Вилли. Подставное лицо. Даже если его сейчас найти, он ничего уже не помнит, все мозги пропил… А убийце только того и надо!

…Он ворвался в театр за несколько минут до окончания спектакля, встал с огромным хрустящим букетом возле двери, в тени, чтобы его никто не смог увидеть, и когда спектакль закончился и актеры вышли на поклон, он бросился к ступеням, ведущим на сцену, не помня себя от радости, поднялся по ним и преподнес букет самой красивой и самой желанной женщине…

— Женечка, как ты играла! Я просто потрясен… Жду тебя у служебного входа, и, если ты не очень устала, поужинаем вместе в китайском ресторане…

Глава 24 Саратов, июль 2005 г

Алла была дома одна, когда раздался этот резкий ночной звонок в дверь. Чашка с зеленым чаем выскользнула из пальцев и упала на стол, оттуда молниеносно скатилась на плиточный пол и разбилась вдребезги. «К счастью», — успела прошептать она, зная, что это пришел Диденко. Женя после спектакля позвонила и предупредила, что не придет ночевать, и Сергей, узнав об этом, обрадовался и сказал, что сразу после того, как он закончит все свои дела, приедет к Алле.

Но, распахнув двери, увидела перед собой совершенно другого мужчину. Сердце ее бешено заколотилось, заклокотало в горле… Она никак не ожидала его здесь увидеть. Ну никак. Это было как пересечение разных миров — мира ее молодости, беспечной юности с миром ее благополучной и спокойной, как ровное теплое озеро, семейной жизни.

— Гриша?

Она сразу же попала в его сильные, захватывающие дух объятия. Гриша, большой, высокий, тяжело дышащий от волнения или, быть может, быстрой ходьбы, поцеловал ее в макушку.

— Привет, моя хорошая. — Он еще раз, но только уже в щеку, поцеловал ее, растерянную, смущенную его внезапным приездом, а потом неловко мазнул жадными губами по ее губам. Ему не верилось, что он наконец-то нашел ее. Знал, что она сначала отправилась в Кемер, затем к родственнице в Саратов, об этом ему рассказала домработница. Он с самого начала чувствовал, что ее нельзя отпускать одну, такую неожиданно свободную, красивую, с потерянным лицом и грустными, полными боли и безысходности глазами. И он не ошибся, когда представлял себе ее, отчаявшуюся, потерявшуюся среди чужих людей молодую вдову, уязвимую и рискующую угодить в лапы какого-нибудь хамовитого туриста или нахального провинциала с замашками нувориша… Да, именно такой он и нашел Аллу в незнакомой ему квартире ее тетки, нашел, увидел и поклялся себе, что никогда ее не бросит и что раз Натана больше нет, то, значит, он сам, его родной брат, будет заботиться о ней и любить так, как, быть может, не любил и Натан.

— Гриша. — Алла, признав в вошедшем мужчине шурина, сразу же расслабилась, как если бы увидела (конечно, будь он живой), самого Натана. Успокоилась и обвила его шею своими успевшими ослабеть от волнения и неожиданности руками. — Как ты здесь оказался? Почему не позвонил, не предупредил о своем приезде?

Он не мог ей сказать, что захотел сам узнать, что она делает в Саратове, нагрянуть неожиданно, застать врасплох и увидеть ее либо вот такую, одиноко пьющую чай за кухонным столом своей родственницы, либо в постели с каким-нибудь новоприобретенным любовником. Он, не имеющий права при жизни брата любить эту женщину, теперь, когда Натан умер, посчитал себя просто обязанным взять ее в жены, уберечь от посягательств на нее (как на бывшую собственность брата, которая теперь, кстати, как бы досталась ему в наследство) других мужчин. Алла, еще не зная об этом, обнимала его и вспоминала о Натане, о его смерти — Гриша пока что ассоциировался у нее с мертвым мужем…

Он примчался в Саратов из Москвы, устал с дороги, она приготовила ему ванну и в каком-то нервном возбуждении показывала ему, где стоит шампунь, где лежат полотенца… А когда он вышел в синем мужском махровом халате, укрывавшем в свое время плечи многих загостившихся здесь любовников Жени, от нее не ускользнул вопросительный взгляд Григория, спрашивающий ее: а кто тот мужчина, кому принадлежит этот халат? Она ответила молчанием, но, считая себя виноватой перед Натаном за свой непонятный, но волнующий ее до дрожи в коленях роман с Диденко, снова подошла к Грише и по-родственному, с примесью, быть может, материнского чувства, посчитала себя обязанной опять поцеловать его. Она была благодарна ему за заботу, но еще не поняла, рада ли она его приезду или же он теперь станет крупным (в прямом смысле этого слова) препятствием между нею и красивым следователем.

Григорий же, воспламененный еще первым ее поцелуем и уже представляющий Аллу в своей холостяцкой постели (непременно в черном белье, какой он увидел ее однажды в приоткрытую дверь в их с Натаном спальне, когда зашел к ним, чтобы пригласить на какую-то важную встречу), воспринял ее второй поцелуй почти как приглашение к новой жизни и, потеряв голову, ответил на ее поцелуй, при этом так стиснув эту, пока еще не принадлежащую ему женщину, что едва не расплющил ее…

— Натан, — прошептала Алла, спутав имена, до которой лишь сейчас дошло, зачем этот мужчина приехал сюда, не позвонив. — Ты что это?

Поняла, что назвала Гришу Натаном, и спросила себя, хороший это знак или дурной.

— Правильно, ты правильно оговорилась, я готов заменить тебе Натана, только скажи, только пожелай… Ты будешь со мной жить еще лучше, чем с ним, поверь мне… Я же знаю, какая ты, мне мой брат много рассказывал о вашей жизни, мне будет нетрудно заменить его… Ты же знаешь… — он продолжал страстно целовать ее шею, щеки, глаза, губы, — ты же знаешь, я никогда не был женат, у меня есть все, чтобы сделать тебя счастливой, — нет прошлого, а впереди будущее, и только с тобой… Ну же, соглашайся!

Звонок в дверь оглушил обоих. Григорий отпрянул от нее, высокий полноватый мужчина с мокрыми после душа черными волосами, с розовым лицом и испуганными от собственной решимости и напора глазами.

— Подожди, Гриша. — Она высвободилась из его рук и пошла открывать. Она знала, что это Диденко.

— Привет, солнышко! — Это была Женя, веселая и немножко сумасшедшая, не глядя на Аллу, она сразу же начала раздеваться. — Я ужасно спешу… Не хотела тебе говорить, но я перебираюсь к Вилли, я приехала, чтобы взять с собой немного вещей…

Взгляд ее наконец-то остановился на племяннице:

— Представляешь, он подарил мне букет львиного зева, он любит меня, а я люблю его. Мы будем теперь жить вместе. Только не осуждай меня, что я так скоро решилась, здесь нет никакого расчета, просто мне с ним так же спокойно и хорошо, как было с Мишей, моим покойным мужем, понимаешь? Нет, он, конечно, не такой, но зато мне с ним удивительно приятно, я нашла то, что мне нужно… Расслабилась совсем, превратилась в розовый душистый студень, понимаешь? И в то же время у меня появилось столько сил! И еще… — Алла понимала, что ее нельзя останавливать. — Господи, я вся дрожу… У меня будут роли! В кино! А может, мы переедем в Москву, я еще точно не знаю… планов много, вот бы только с катушек не слететь… Алла, как жалко, что умер твой Натан… Я знаю, с ним ты была счастлива… Ты прости меня за это мое счастье, которое я обрушиваю на твою бедную вдовью голову… Сейчас вот покидаю в сумку самое необходимое… кстати, ты не видела, куда я дела свой купальник? Мы с Вилли собираемся завтра на Волгу… Так вот, сейчас я соберу сумку и оставлю тебя…

Алла сделала страшные глаза и показала на дверь, ведущую в кухню, где находился Григорий, затем приложила палец к губам, мол, замолчи немедленно… Фраза, начатая Женей, должна была, по мнению Аллы, закончиться примерно так: «… соберу сумку и оставлю тебя с Диденко на всю ночь…» — или что-нибудь в этом духе.

Женя замолкла на полуслове и вопросительно взглянула на дверь. Видимо, оценив ситуацию, а может, наоборот, ничего не поняв, но вспомнив, что она актриса, она вдруг сказала:

— …соберу сумку и… поминай, как звали!

Алла улыбнулась и кивнула головой.

— Женя, у меня гости… Гриша!

Григорий, оглушенный монологом внезапно появившейся, по всей вероятности, хозяйки квартиры, то есть родственницы Аллы, вышел из кухни, где он приходил в себя после поцелуя, и представился:

— Я — Григорий, брат Натана…

— Евгения, очень приятно… и неожиданно…

— Приехал вот за Аллочкой. Думаю, она уже развеялась, немного пришла в себя… Нам с ней пора в Москву. Дела, знаете ли…

— Вы извините, — засуетилась Женя, кидаясь в спальню, как в речку с холодной водой, и продолжая оттуда бросать фразы: — Но я очень спешу, у меня тоже, знаете ли, дела… Это хорошо, — она вынырнула из спальни с ночной сорочкой в руках, — это хорошо, что вы приехали… Аллочке здесь скучновато, тем более что меня почти никогда не бывает дома… А то расследование, которое она ведет, все равно бессмысленно, девчонок-то не вернешь… Она вам сама все расскажет… Алла, ты должна была предупредить меня, что у нас гости, а то я с самого порога выложила тебе все новости своей личной жизни, — пробормотала она, пытаясь придать своему голосу смущение и растерянность, — неудобно как-то получилось…

— А что за расследование? — удивился Григорий. — Что-нибудь случилось?

Алла, привалившись к стене и не вмешиваясь в разговор Жени с Григорием, спрашивала себя, что будет, когда раздастся звонок в дверь (а это должно произойти с минуты на минуту) и на этот раз на пороге возникнет Диденко? Жене-то что, ей все равно, в ее жизни появился Вилли, а что она скажет Сергею, как представит Григория и наоборот — как она объяснит Григорию ночной визит молодого следователя? Срочным делом? И почему ей так не хочется, чтобы Григорий заподозрил ее в связи с этим человеком? Чего она стыдится? Натана-то уже нет! А жизнь продолжается…

Еще в одном чувстве, охватившем ее, она попыталась разобраться: почему, увидев Григория и успев побывать в его недвусмысленных объятиях, она испытала примерно такое же благостное умиротворение, как тогда, в гостиничном номере, куда умыкнул ее с Чардыма Натан? Неужели причиной тому — кровь братьев, Натана и Григория, которая действует на нее, как прохладная морская вода, успокаивает, баюкает и делает ее безмятежной и сильной? И если Диденко — это порыв страсти, фонтан плотских удовольствий и напоминание о бурной веселой молодости, то Григорий — вторая по счету мирная гавань, именуемая браком… Когда он, прижав ее к себе, поцеловал, она увидела себя подающей ему на завтрак (в их с Натаном огромной квартире, на кухне) омлет с брынзой (как любил Натан и непременно должен любить Григорий).

— Сейчас отпустим Женю, а я потом тебе все объясню, — сказала она, подталкивая его обратно в кухню. — Давай здесь посидим, подождем, пока Женя соберется, не будем ей мешать. Выпить хочешь?

— Если только чаю, — нежно, как-то по-семейному, согласился Гриша и, как показалось Алле, чуть ли не всхлипнул от умиления. — Я вижу у тебя тут зеленый чай…

Женя пронеслась по своей квартире ураганом, успев не только собрать вещи, но и, затащив на секунду в спальню свою племянницу, шепнуть ей, чтобы она не натворила глупостей и не спугнула шурина, что он, если, конечно, холостой, много лучше нищего и легкомысленного Диденко и что она будет круглая дура, если не оценит того, что Григорий приехал сюда только ради нее, что ей не стоит распыляться на провинциальных следователей, а поберечь себя для брата Натана, человека не с улицы, а почти родного, который заменит ей Натана лучше любого другого мужчины.

Жене хватило всего несколько минут, чтобы оценить ситуацию и распознать в ночном госте будущего мужа своей племянницы.

— Алла, не паникуй, возьми себя в руки и успокойся, а я задержу Диденко, ему здесь нечего теперь делать, он может только все испортить… — сказала она напоследок, сжимая ладонь Аллы, словно пытаясь таким образом передать ей свою уверенность и решительность. — Положись на меня…

Она знала, что говорила, потому как знала Диденко, его привычки и манеру тянуть время, не признаваясь женщине ни в любви, ни в ненависти, ни, что самое ужасное, в равнодушии. Он был влюбчив, но инертен, вял и неуверен в своих чувствах. Потому они и расстались: Жене нужен был либо муж, либо постоянный партнер. Сергей не тянул ни на того, ни на другого. Господи, спасибо, что у нее теперь появился Вилли…

Она выбежала на улицу, предвкушая встречу с ожидавшим ее в машине Вилли, и в подъезде, на лестнице, уже перед самым выходом, столкнулась с Диденко. Она не узнала его: светлый летний костюм, в руках букет гладиолусов.

— Сереженька? Привет! — Она не могла упустить случая, чтобы не поцеловать его хотя бы в щеку. Как не могла бы, пожалуй, пройти мимо благоухающего прекрасного цветка, чтобы его не понюхать, не потрогать…

— Женя? — Диденко опешил, когда увидел ее в подъезде. Она же не должна была появиться у себя по крайней мере до утра. — Ты куда?

— Да ты не переживай, я ухожу… Но и тебе там тоже делать нечего. К ней брат приехал, понимаешь, она и так задержалась здесь… Вот, приехал, чтобы забрать в Москву, чтобы она вернулась к своей обычной жизни… Тебе нельзя туда, послушайся моего совета…

Она намеренно не сказала, что приехал брат Натана. Пусть потом разбираются. Сейчас самое главное оставить Аллу на всю ночь с Гришей. Они родные люди…

— Ну и что, что приехал брат? Вот и познакомимся. И вообще, Женя, это не твое дело… Я не хочу быть с тобой грубым, но Алла теперь — моя.

— Вот только посмей подняться к ней, — неожиданно преисполнилась ненавистью к этому эгоисту, укравшему у нее несколько месяцев жизни, Евгения. — Ты и мне морочил голову сколько времени… Теперь принялся за мою племянницу? Конечно, я понимаю тебя, она моложе, красивее и все такое… Но я не такая дура, чтобы не понять, что ты положил на нее глаз еще и потому, что надеешься, вероятно, на то, что она увезет тебя в Москву, устроит на работу в прокуратуру… Все правильно, Сереженька, — истерически хихикнула она, — зачем тебе какая-то актриса из захудалого театра, когда ты можешь устроить свою жизнь в столице… Она богата, Сережа, и ты это понимаешь. Она очень богата… Но только вот ты не нужен ей. Она принадлежит другому обществу и там найдет себе мужа. А ты? Ну что ты можешь ей дать?

Они разговаривали на лестнице, и голос Жени становился все громче и громче. Она обличала его, бросала ему в лицо обвинения и подозревала в корысти. И все сказанное ею звучало так убедительно, что Диденко стало не по себе. И вдруг она пустила в ход тяжелую артиллерию:

— Думаешь, я не понимаю, что ты совершенно не занимаешься тем делом, которое она попросила тебя расследовать. Ты просто делаешь вид, что работаешь, с единственной целью — быть рядом с ней… Вы ходите с ней куда-то, навещаете каких-то свидетелей, ты ведешь себя просто по-свински по отношению к ней! А я ее тетя и не позволю, повторяю тебе, морочить девочке голову!

— Женя, остановись… Я все равно поднимусь к ней и познакомлюсь с ее братом… Мне все равно, кто там у нее, она ждет меня… А что касается моего расследования, то ты должна понять, что дело прошлое и свидетелей найти почти невозможно, да и дело очень странное…

Он поймал себя на том, что оправдывается перед Женей. Хотел было уже на нее разозлиться, но какое-то теплое чувство к ней, сильно смахивающее на любовь, шевельнулось в нем. Ему было стыдно признаться себе в том, что он на самом деле любил эту открытую, искреннюю и умеющую любить женщину, что хотел даже жениться на ней, и только мнение окружающих, видевших их вместе и осуждавших его за связь с женщиной намного старше его, да еще к тому же актрисой, удерживало Сергея от решительного шага. И Женя, все это отлично понимавшая и многое прощавшая своему любовнику, не раз высказывала ему все, что думала по этому поводу. Плакала, устраивала сцены, истерики, словом, вела себя, как самая настоящая влюбленная женщина. Но потом как-то поостыла к нему, заставила, вероятно, себя поверить в то, что Диденко не любит ее и что у него нет к ней серьезных намерений. Сергей стал приходить к ней все реже и реже и не потому, что не хотел ее видеть, а потому, что ему было стыдно за нерешительность, слабость и за неумение жить вместе, парой. Он не представлял себе семейной жизни, даже с Женей. Он привык после свиданий с женщиной возвращаться к себе домой, в холостяцкую, с грязными тарелками и переполненными пепельницами квартиру, где он мог отдохнуть, помолчать и не напрягаться ни по какому поводу. Где ему не приходилось заставлять себя разговаривать, заниматься любовью, когда не хочется, ужинать вдвоем, передавая друг другу горчицу, или смотреть приторную мелодраму вместо футбола… Когда же они вообще перестали с Женей видеться, в его жизни образовалась пустота. И хотя он изредка приводил к себе каких-то случайных женщин, он чувствовал, что до Жени им далеко, и что все они чужие, они не знают его, и понимал, что он совершил ошибку, расставшись с женщиной, с которой мог бы начать новую, более размеренную и упорядоченную жизнь, с женщиной, которая могла бы ему родить детей.

И тут вдруг ее звонок и просьба заняться делом… Нелепым и в то же время удивительным, странным делом с четырьмя погибшими девушками.

Алла действительно была хороша, настолько хороша, что, когда она находилась рядом с Сергеем, он постоянно хотел ее. О чем бы они ни говорили, где бы ни находились, у него было одно-единственное желание — спать с ней. Часами, ночами, сутками не вылезать из постели… Да и сейчас он шел к ней только ради того, чтобы после каких-то дежурных фраз или ничего не значащего разговора о Капустиных и Воробьевых уложить ее в кровать. Он знал и чувствовал, что и Алла не против этих отношений, тем более что она недавно потеряла мужа и ей просто необходим сейчас переполненный жизненными соками мужчина.

— Если тебя действительно заинтересовало это дело, — вдруг заговорила туманно Женя, теребя его за воротник рубашки, нервно, жестом близкого человека, — то позвони Вилли… Думаю, он тебе расскажет много интересного о том, что он узнал, когда ездил сегодня в Алексеевку… И еще он сказал: не понимаю, как это твой Диденко до сих пор не додумался съездить туда и навести справки…

— И что же это он такого узнал?

— Вот встретишься с ним, поговоришь, тогда и узнаешь. А сейчас, Сережа, я тебя очень прошу — оставь в покое мою племянницу. Вы не должны больше встречаться…

— Но ты же говоришь, что к ней приехал всего лишь ее брат…

— Глупый ты, Диденко, — Женя постучала ему пальцем по лбу, — это его, слышишь, его, Натана, ее покойного мужа, брат. И он хочет увезти ее в Москву… Теперь понятно?

— Но она же ждет меня, — сказал он, чувствуя, как постепенно до него доходит смысл сказанных Женей слов. — Или?..

— Или, — утвердительно кивнула она. — Думаю, что он приехал, чтобы сделать ей предложение, и твое присутствие может ей только навредить. Григорий — хороший человек и, как мне думается, любит ее. Переживает за нее… Ну отдохнула девочка, и хватит. Пора возвращаться к нормальной жизни. Ты не знаешь мою племянницу, она не сможет постоянно питаться одним лишь сексом, ей понадобится, как минимум, любовь, на которую ты не способен, а к ней Москва и весь мир, словом, все то, что ей прежде давал Натан. А что можешь ей дать ты?

Женя вдруг спохватилась, что и так много времени потеряла, объясняя Диденко, какой он осел. Ее же ждал Вилли!

— Короче, позвони ей на сотовый, и ты сам все услышишь… Но только при мне и сейчас. Я спешу…

Сергей достал телефон и послушно набрал номер Аллы.

— Это я, — проговорил он, сглотнув. У него в горле пересохло от волнения. Вот уж меньше всего он хотел быть кому-то в тягость.

— Сергей? Привет… Я помню, что вы должны были мне позвонить… Так вот, давайте встретимся завтра ближе к обеду, примерно в двенадцать, вас устроит? — Она говорила тонким, нервным голосом, и Сергей понял, что Женя ему не соврала. — У вас есть какие-нибудь новости?

— Будут, — сухо ответил он, и тут Женя выхватила из его рук трубку:

— Вилли обещал рассказать Сереже кое-что интересное, это, возможно, прольет свет на все дело… Так что мы с Диденко желаем тебе спокойной ночи… Целую… Пойдем. — Она сунула ему телефон в карман. — И не кисни… Ты не дурак, в конце-то концов, и должен был с самого начала понять, что ты ей не пара… Вот только если ты откажешься помочь ей с этим дурацким делом, то будешь подлецом…

— Где твой Вилли? — зарычал он. — Заговорила меня… Ты не человек, а танк, раздавишь, кого хочешь…

— Тсс, он ждет меня в машине. Сейчас нам некогда, а вот завтра встретитесь и поговорите…

Она чмокнула его в щеку и бросилась вон из подъезда. Диденко швырнул букет под лестницу и вышел следом за ней.

— Это был следователь… Я сейчас, Гриша, тебе все расскажу… Что это ты пьешь один чай? Хочешь, я разогрею тебе суп?

Алла хотела пошевелиться, но руки Григория крепко держали ее. Она сидела у него на коленях, и он дышал ей в затылок.

— Натан… Ты слышишь меня? — И вдруг, поняв свою ошибку, покраснела: — Извини… Гриша…

— Ничего. — Он привлек ее к себе и поцеловал. — Я был готов к этому… Все-таки у меня был хороший брат…

Глава 25 Саратов, ноябрь 1997 г

На оставшиеся деньги купили старенькое разбитое пианино и пригласили настройщика. Холеный розовый еврей не соглашался уступать ни рубля. Марина отдала ему последнюю сотню и, проводив его, со слезами на глазах вернулась в комнату. Она знала, что Вика расстроится, когда узнает, что все деньги вышли. Но уже сегодня вечером должна была прийти первая ученица, девочка шести лет, живущая в их подъезде, и принести деньги за урок.

Марина варила пустой борщ из капусты и свеклы и понимала, что если эта девочка, ее потенциальная ученица, сегодня не придет, то у них не будет денег даже на хлеб. Вика, которая подрабатывала в медицинском университете не то лаборанткой, не то уборщицей (Марина так и не поняла, а переспрашивать не стала), тоже не знала, когда ей заплатят. В холодильнике оставалось еще полкурицы, под столом в ведре — несколько картофелин. Это все.

Она пообедала, так и не дождавшись Вику, и, устроившись перед телевизором в ожидании ученицы, уснула. Проснулась от звонка в дверь и на цыпочках, стараясь, чтобы за дверью ее не услышали (они с Викой постоянно думали об аресте, суде и тюрьме и вздрагивали всякий раз, когда в дверь звонили или стучали), подошла и заглянула в глазок. Увидела верх черно-белой, из цигейки, с замшевым цветком сбоку шапочки Кати.

— Проходи…

Она впустила робкую девочку, помогла ей раздеться, провела в комнату и посадила за инструмент. От Кати пахло чужим домом, чужим теплом и чужой едой. Абсолютно домашний маленький человечек.

— Вот, посиди спокойно, посмотри на клавиши, погладь их… А потом я сыграю тебе что-нибудь, а ты послушаешь и поймешь, какие волшебные звуки можно извлечь из этого инструмента…

Сказала и чуть не разрыдалась, вспомнив, как мечтала стать преподавателем музыки и работать в музыкальной школе. Но разве могла она когда-нибудь предположить, что, проучившись в музыкальном училище всего ничего, она примет участие в убийстве, отравит молодого красивого парня, талантливого художника, а потом и закопает его в мерзлом песке на берегу озера… Что теперь делать с этой никому не нужной и страшной жизнью убийцы? Выпить самой крысиного яду? Это она всегда успеет сделать. Надо бы еще пожить, протянуть время, хотя бы несколько лет, чтобы эта история с Романом забылась. Но кем забылась? Его матерью? Она никогда не забудет своего сына и станет искать его всю жизнь, а когда найдет… Об этом не хотелось думать.

Марина немного поиграла Кате. Девочка слушала, приоткрыв рот, сидела как завороженная и смотрела на бегающие по клавишам пальцы Марины.

— Ну как, будем заниматься? — Марина встала и ласково погладила девочку по голове.

— Будем, — кивнула Катя. — Я нотную тетрадь принесла…

Она подняла с пола пластиковый пакет, достала нотную тетрадь, из которой выпали деньги.

— А это деньги, вам мама передала… — сказала она равнодушным тоном и положила несколько смятых бумажек на стол. — Еще я ручку и карандаш принесла.

— Вот и хорошо, — с облегчением вздохнула Марина, понимая, что ученица состоялась. — Передай маме спасибо.

— Таня, моя подружка, тоже хочет учиться музыке, — услышала она еще одну благостную весть.

— Вот и отлично. Давай садись, я покажу тебе, как следует держать руку, как извлекать звуки… Держи спинку прямо…

Вечером позвонила Вика и сказала, что не придет ночевать. Голос у нее был тихий, грустный. Видимо, ночное дежурство. Марина рассказала ей об ученице, о деньгах. Сказала, что ждет ее, что соскучилась и волнуется.

— Я тебе потом все расскажу, — услышала она и почувствовала боль, как если бы Вике было больно, и эта боль передалась ей на расстоянии.

Бальзамировали двух девчонок, их с Мариной ровесниц. Они лежали, напитываясь бальзамирующей жидкостью, голые, неподвижные, освещенные яркими, подвешенными к потолку лампами, и их влажные волосы поблескивали, как смазанные жиром… Студент-медик Валентин, у которого Вика была на подхвате, закончив работу, перекусывал в подсобке бутербродами с колбасой. Пригласил и Вику.

— Чего кислая такая? Никогда трупов не видела? — спросил он, усмехаясь. Это был некрасивый белобрысый парень, довольно разговорчивый, даже болтливый, травил анекдоты и рассказывал о своей беременной жене, которая постоянно звонила ему и мешала работать.

— Нет, почему же, видела… У меня бабушка умерла… — Вика ела, давясь, преодолевая тошноту. — А что с ними случилось?

— Автокатастрофа. Дурочки, сели в машину, не умея водить… Врезались в сосну, так говорили родители… на полной скорости… Мало того что дорога идет под гору, это как раз между Алексеевкой и Базарным, так еще и подморозило… Завтра будут их гримировать.

— Гримировать?

— А ты как думала? Чтобы в гробу смотрелись как куклы. Распишут их под Хохлому… — И он как-то нехорошо хихикнул.

— Ты так спокойно об этом говоришь… — Вика сделала несколько глотков сладкого кофе. — Привык уже?

— Человек ко всему привыкает, — заметил Валентин, пожимая своими худыми острыми плечами. — Хочешь, телевизор посмотрим…

Он включил маленький черно-белый телевизор. На экране появился портрет мужчины, голос за кадром рассказывал о том, как в Москве по одному и тому же адресу было прописано почти сорок человек, мертвых душ…

— Поняла? Гоголь отдыхает…

— А как же паспорта, документы этих умерших? — осторожно спросила Вика.

— Да сейчас за деньги можно купить хоть черта лысого! — хохотнул Валентин. — Курить хочешь?

— Да, можно…

Она курила и думала о своем. О том, что им с Мариной еще долго нельзя будет жить и работать по своим паспортам, что их, скорее всего, ищут. И что паспорта этих двух несчастных девчонок, которым они уже никогда не понадобятся, могли бы выручить их, помочь им устроиться на приличную работу и вообще изменить свою жизнь.

— Проблемы? — вдруг спросил Валентин, заставив ее вздрогнуть.

— С чего это ты взял? — Она испугалась, что он прочел ее мысли.

— Не дурак. — Он снял очки и внимательно посмотрел на нее. — Думаешь, не вижу, что ходишь как в воду опущенная? Что работаешь без документов и готова выполнять любую работу за смешные деньги, а ведь не дура, да и внешность у тебя, как у Мэрилин Монро.

— Проблемы не только у меня, но и у моей подруги. Нам паспорта нужны, — выдохнула она, понимая, что рано или поздно ей все равно пришлось бы обращаться к кому-нибудь за помощью. — Но только денег нет…

— Они, — Валентин кивнул в сторону столов, на которых лежали тела покойниц, — с восьмидесятого года.

— Самое то, — не дыша, проговорила Вика. — Ровесницы наши…

— Одну зовут Ольга, другую Ирина. Я могу поговорить с одним человечком насчет их паспортов… Но он задаром ничего не делает.

— У нас денег нет… Мы бы могли постепенно отдавать деньги. С паспортами легче устроиться на работу.

Говоря это, она представила себе паспорт в человеческий рост, который распахивается, как дверь, и они туда вместе с Мариной, держась за руки, входят, а выходят уже нарядно одетыми, с улыбками на лицах…

— Я поговорю с ним…

А на следующий день она уже пила водку с маленьким толстым и дурно пахнувшим мужичонкой в его доме в Затоне, стоявшем прямо на берегу замерзшей, белой ото льда и снега Волги, и выполняла все его желания под шум проезжающих машин да визг детей, катающихся с горы на санках… Уткнувшись лицом в серые простыни и чувствуя, как жизнь ее тонкой песчаной струйкой уходит из измученного оскверненного тела, она видела перед собой лишь два еще вполне новеньких красных паспорта…

Она не знала ни его имени, ни фамилии, про себя звала его Паспортистом и ненавидела, как могут ненавидеть своего убийцу. Когда он пожелал увидеть «вторую девочку», Вике пришлось сказать, что у нее тяжелая форма венерического заболевания — так она спасла подружку, зарабатывающую для них деньги уроками музыки, от насилия.

Документы Ирины Капустиной и Ольги Воробьевой были уже давно у них, но Вика все еще продолжала приезжать на автобусе в Затон и проводить несколько часов, а то и всю ночь в лапах Паспортиста. Она боялась его и не представляла, сколько еще времени ей придется отрабатывать паспорта.

Марина, понимавшая, что происходит, и порывающаяся поехать в Затон вместе с подругой, ловила себя на мысли, что готова лишить жизни и этого мерзавца, и в который уже раз приходила к выводу, что все зло — от мужчин.

План созрел за один вечер. Вика, с отекшим от слез лицом, вышла из ванны и заявила, что не может больше встречаться с Паспортистом, что она уже вся больная, что такие люди, как он, не имеют права жить. Марина принесла и положила на стол большой кухонный нож и тонкие перчатки из латекса.

Вечером того же дня в заснеженном, покосившемся домике на берегу Волги долго горел свет… Две девушки и перезрелый сладострастник пили водку, пиво и закусывали все это розовым салатом из крабов. Паспортист пил больше всех, был весел и смеялся, радуясь тому, что его окружают такие юные и доступные красотки. А потом вдруг рухнул на кровать и захрипел, в горле у него забулькало, кровь хлынула из горла и залила постель… Девушки по очереди всаживали ему в бока и шею нож, забыв про перчатки…

Нож, рюмки, стаканы, словом, все то, где могли бы остаться отпечатки пальцев, было уложено в большой пластиковый пакет и утоплено в проруби, в трех километрах от Затона, на другом конце Саратова. Этой же ночью воскресли из мертвых Ольга Воробьева (она же Вика Ананьева) и Ирина Капустина (Марина Шелестова).

Деньги, обнаруженные в банке из-под чая в домике Паспортиста, около пятидесяти тысяч рублей, помогли подругам снять другую, более приличную квартиру неподалеку от цирка на улице Чапаева, сменить гардероб и устроиться продавщицами в недавно открывшийся магазин дамской одежды с претенциозным названием «Черный бархат».

Глава 26 Маркс, март 1998 г

Следователь по фамилии Кондратьев был поражен внешним видом женщины, неделю тому назад узнавшей, что на Графском озере обнаружили тело ее сына. Госпожа Раттнер, нарядная, в изящной леопардовой шубке и черных замшевых перчатках, сидела перед ним спокойная, уравновешенная и следила за ним удивленным взглядом, мол, и так же понятно, что моего сына не поднять, чего вам еще от меня нужно? Короткая стрижка делала ее моложе на целое поколение, кожа хоть и была бледной, но все равно источала здоровье, розовые губы были плотно сжаты. Кондратьев знал, что Гончарова после исчезновения своего сына уехала с Эриком Раттнером в Австрию, где и вышла за него замуж. Время от времени она звонила следователю, спрашивала о результатах поисков, а после Нового года перестала ему звонить. Может, уже поняла, что сын погиб, или же откуда-то ей стало известно, где он. И вдруг эта страшная находка на берегу Графского озера. Кондратьев сразу позвонил в Вену.

— Вы нашли его? — услышал он сдержанный женский голос. — Где?

Он ответил и сказал, что ей необходимо приехать для опознания.

— Я приеду, — сказала она почти шепотом.

И вот теперь она перед ним. Вырванная из другой, чуждой для него, Кондратьева, жизни, неестественно умиротворенная и спокойная. Даже холодноватая. Он знал, что за дверью, в коридоре, ее ждет муж, Эрик Раттнер, очень богатый человек, любитель живописи и несостоявшийся меценат Романа Гончарова. Ему не удалось взять с собой в Вену Романа, зато он нашел свою любовь… Кондратьев отметил про себя, что австриец понимает толк в красоте, раз сумел разглядеть в этой тихой, скромной, озабоченной лишь судьбой своего талантливого сына русской женщине такую красавицу.

— Итак, гражданка Раттнер… Или Гончарова?

— Мне все равно.

— Вы опознали тело своего сына, Романа Гончарова. Экспертиза показала, что его убили в ноябре прошлого года, как раз тогда, когда он пропал… Вы, насколько мне помнится, не дождавшись сына, пришли к выводу, что он сбежал из города вместе со своей сожительницей, учащейся марксовского медицинского училища, Викторией Ананьевой. Я правильно излагаю?

— Да. — Она слабо кивнула головой. — Вы позволите мне закурить?

Прежде она не курила, отметил про себя Кондратьев. Значит, за границей научилась. Или просто жизнь заставила? Он знал, что и его жена, которую он просто обожал, потихоньку от него покуривает, а потому не мог осуждать за это других женщин.

— Давайте вспомним с вами события того злосчастного ноября…

— Виктор Иванович, да что там вспоминать? — Гончарова лишь отмахнулась и пожала плечами: — И так все ясно. Роман пошел на мельницу, встретился там с Викой…

— Постойте, ведь на мельнице жила не одна Ананьева, так?

— Да, они, эти блаженные, приютили у себя еще одну особу, небезызвестную в то время Марину Шелестову, девушку, которую изнасиловал Воропаев, приятель моего сына, известный в городе пианист…

— Как вы отреагировали на это?

— Я тогда не поняла Рому. Но, с другой стороны, он сам принял это решение, пожалел ее. Не могла же Вика без спроса привести девушку на мельницу, зачем ей это? Да и вообще, Виктор Иванович, ну какое сейчас значение имеют эти факты? Ведь Роман отправился на мельницу, чтобы дать Вике деньги и объясниться с ней, сказать, что они с Наташей уезжают, а сам, со слов Наташи, так и не смог порвать с Викой, проявил слабость… Наташа, случайно подслушав этот разговор, вспылила и ушла с мельницы, прибежала ко мне, плакала… А потом…

— … а потом ее нашли мертвой на квартире…

— Да, это было ужасно…

— Как вы думаете, кто мог убить Романа?

— Если сначала, — сдержанно и медленно сказала Гончарова, — я думала, что Роман уехал с Викой, а Шелестова — сама по себе… То теперь, когда мы знаем, что моего сына убили, а девушки исчезли — и Вика, и Марина, то можно предположить, что либо они замешаны в убийстве, либо их тоже убили, поскольку они оказались свидетельницами этого убийства… А Романа могли убить лишь по одной причине — ограбление… С ним были деньги, у него всегда при себе были деньги… Возможно, что кто-то пришел на мельницу и убил всех троих, или же убили Романа, а девушки, испугавшись, убежали…

— Значит, ни Вику, ни Марину Шелестову вы не подозреваете в убийстве вашего сына.

— Конечно, нет. Вика любила Романа, она ждала от него ребенка, а что касается Шелестовой, то она должна была испытывать к моему сыну чувство благодарности за то, что он приютил ее на мельнице… Нет, как бы плохо я ни относилась к этим особам, уверена, что они не способны на убийство… К тому же, повторюсь, Роман пошел к ним, чтобы передать им деньги… уж, во всяком случае, Вике это точно… А Шелестова ему кто? Да никто…

— Вас несколько месяцев не было здесь, и вы, может, еще ничего не слышали о Наталье Метлиной…

— Я знаю, что ее зверски убили… Это было еще при мне. — Она глубоко затянулась сигаретой.

— Вы приехали вчера, думаю, еще не успели встретиться ни с вашими соседками, ни с подругами… Словом, вы еще не знаете, кто убил Метлину?

— Конечно, нет…

Кондратьев вспомнил, как здесь же в кабинете в ноябре он беседовал с квартирной хозяйкой Метлиной — Рассказовой и какими словами та характеризовала Гончарову, мол, поседела, постарела… Увидела бы Рассказова ее сейчас — глазам бы своим не поверила. Но она уже не увидит ее. Никогда.

— Ее убила квартирная хозяйка, Раиса Валентиновна Рассказова, точнее, ее родной брат, а Рассказова находилась в это время на кухне и ждала, когда все будет кончено…

Гончарова выронила сигарету, и Кондратьев кинулся ее поднимать.

— Рая? Да вы шутите?!

— Вообще-то мне не до шуток…

— Но за что? За что она могла убить Наташу?

— Роман, видимо, был очень щедр по отношению к своей невесте, дарил ей драгоценности, у Наташи имелись и деньги… И кто, как не квартирная хозяйка, знал об этом…

— Но если Наташу убили из-за денег, то, может, эти же люди убили и моего Рому? — предположила, разволновавшись настолько, что у нее задрожали руки, Гончарова.

— У нас нет доказательств, — уклончиво ответил Кондратьев. — Хотя, может, это и они…

— Знаете, у меня сильно разболелась голова… Слишком уж неожиданное известие… Бедная Наташа… Сначала ее убили морально, а потом и физически… Какая страшная смерть… Не знаю, за что бог так прогневался на моих детей… Ведь Наташа мне была как дочь. Я так быстро привязалась к ней… Значит, не судьба была им быть вместе и поехать в Австрию… А как красиво все начиналось, еще этот неожиданный приезд Эрика… Я была уверена, что у нас все получится…

И тут она всхлипнула, достала платок и закусила его зубами.

— Вы не пытались найти Вику? — спросил следователь.

— Пыталась. Я ездила к родителям девушки по адресу, который дала мне ее однокурсница из медицинского училища, разговаривала с матерью. Та сказала, что не видела дочь, но что Вика звонила ей и сообщила, что с ней все в порядке… Это все. И я поверила ей.

— А Марину искали? Ведь она могла что-то знать…

— Виктор Иванович, вы же прекрасно знаете, что я была и у ее матери, мы же действовали с вами параллельно… Девушки не хотели, чтобы их нашли, даже личные дела выкрали, но адреса-то мы выяснили, и вы, и я…

— А почему вы бросили поиски и уехали?

— Решила, что Рома сбежал от меня. Я оставила ему дома письмо, на тот случай, если он все-таки объявится…

— Вы разозлились на него? Обиделись?

— Да. И то, и другое. Мне было тогда очень плохо, и если бы не Эрик, не представляю, что стало бы со мной… Поэтому я приняла его приглашение и уехала. Мы с ним подумали, что если Роман изменит свое решение, вернется домой и захочет поехать в Австрию, то, прочтя мое письмо, будет знать, как ему действовать, кому звонить… Мы ждали его там… Я постоянно звонила домой… Но он так и не объявился…

Кондратьев подумал о том, что Гончарова — волевой человек, раз сумела найти в себе силы в такой тяжелый для нее период, когда пропал сын, все бросить и уехать, окунуться с головой в новую жизнь. Может, кто-то мог бы предположить, что она — эгоистка, но Кондратьев думал по-другому. Жгучая обида на сына за то, что он пренебрег ее любовью и заботой, толкнула ее в объятия Раттнера. Следователь никогда не поверил бы, что там, в Австрии, она не думала о сыне, не плакала и не переживала, но любовь Раттнера спасла ее, вытянула из депрессии и сделала ее другим человеком. Здоровый эгоизм — что ж, пусть, но это лучше, чем психушка или кладбище…

Когда она покидала Россию, то была уверена в том, что Роман живет с Ананьевой, дожидается рождения ребенка. Если бы Романа нашли тогда же, в ноябре, интересно, как бы она себя повела? Теперь, когда он видел ее перед собой, мог предположить, что, похоронив сына, она тем более приняла бы приглашение Раттнера и уехала бы с ним. Она была на редкость жизнеспособна…

Гончарова же, загасив сигарету и размотав тонкий черный шарф, задумалась. Она бы могла рассказать этому симпатичному следователю о своих сомнениях относительно Наташи, поведение которой было нелогично, уж слишком решительно она отказалась от Романа, как-то неестественно, с ее слов, выглядело поведение Романа на мельнице, когда он объяснялся с Викой и говорил ей, что любит только ее… Наташа с порога заявила, что не поедет с Романом, как если бы точно знала, что его нет в живых… Что она услышала на мельнице? Или увидела?..

— Вы уверены, что Наташу убила Рая Рассказова… со своим братом? — Ей не верилось, что эта женщина, хоть и жадная до денег, об этом знали все, кто был с ней знаком, оказалась способна на убийство.

— Уверен. Сначала мы нашли у нее драгоценности Метлиной, а потом Рассказова и сама во всем призналась… К тому же в ее квартире, где она жила, нашлось много улик, среди них — забрызганная кровью одежда Рассказовой и, как ни странно, нож, которым была зарезана Метлина… А в кухне на диване спал ее мертвецки пьяный брат, под ногтями которого также была обнаружена засохшая кровь жертвы… Рассказова, когда мы задержали ее, сразу свалила все на брата, что, мол, он — бывший уголовник, убийца… Когда же мы устроили им очную ставку, он бросился на нее и чуть не задушил, мы еле-еле его оторвали… Он к тому времени уже был трезвый и сказал, что Рассказова придумала все это после того, как узнала от Метлиной, что у той в Красном Куте в любовниках ходил Валерий Третьяков, отсидевший восемь лет за убийство своей жены… Рассказова была уверена, что убийство повесят на него…

— Да, тяжелая у вас работа, — произнесла Гончарова, вспоминая Наташу Метлину, красивую и на редкость умную и способную девушку, которую она так хотела видеть своей снохой. Представить себе ее изрезанной ножом и зарубленной топором она не могла, зато перед глазами стоял залитый солнцем Роман, красивый, улыбающийся, молодой и полный сил…

Глава 27 Саратов, июль 2005 г

Вилли отвез Женю в театр, после чего встретился в кафе на Набережной с Диденко. Рассказал ему о своей поездке в Алексеевку.

— Выходит, их убили. — Сергей почесал затылок.

Затмение его прошло еще вчера ночью, когда Женя привела его в чувство, рассказав о приезде в Саратов Григория Дворкина. Алла отдалилась от него сразу же, словно это не к ней приехали, а она сама уехала в Москву, к Дворкину, забыв даже попрощаться с Диденко. Женя и на этот раз оказалась права — ну не мог он представить себе Аллу, стоящую возле плиты в его захламленной старой квартирке или встречающую его в дверях с улыбкой. Это летом она могла бы еще носить легкие недорогие платья, а зимой потребует шубу, машину… Он имел самое смутное представление о том образе жизни, который она вела до смерти мужа.

— Нет, определенно, их убили, — повторил он, удивляясь тому, как просто Вилли смог доказать это. — Выходит, девчонки заехали в алексеевский магазин, чтобы взять грибы, а тот, кто задумал их убить, воспользовался этой паузой, вышел из укрытия и, предположительно, перекусил тормозной шланг… Гениально.

— Гениально-то гениально, но меня интересует другое: зачем потребовалось убивать их точно так же, как и тех, первых Воробьеву и Капустину? — хмыкнул Вилли. — Пусть даже убийца собирался убить сразу двух этих девчонок, предположим, они оказались свидетельницами какого-то преступления, так? Но ведь убили их именно на том самом месте, где погибла и первая парочка… Вот это-то мне и непонятно. Вместо того чтобы это убийство выглядело как несчастный случай, преступник, словно намеренно, сделал все возможное, чтобы привлечь к себе внимание… Странно… Вот, к примеру, разбились бы они где-нибудь в другом месте, никто бы и не обратил внимания на это… несчастный случай… А здесь — две катастрофы… в одном и том же месте…

— А у меня из головы не выходит «несчастный случай». Я просматривал материалы дела, там черным по белому написано — несчастный случай…

— Выходит, эксперт получил взяточку, это же и коту понятно, — улыбнулся Вилли и отхлебнул из высокого бокала пиво. — Вот и найди этого эксперта, побеседуй с ним хорошенько или же, если деньги есть, дай ему на лапу, и он тебе все-все расскажет… А если денег нет, то я подключусь… Откуда у тебя, у следователя, деньги?

— Вилли, а зачем это вам? Заело, что я вас заподозрил в убийстве Воробьевой?

— Не скрою, заело. Тем более что я по отношению к этой девочке был щедр, ничего для нее не жалел. И вдруг меня, Вилли, обвиняют в таком жутком преступлении, да еще из-за двух тысяч баксов!

— У меня работа такая…

— Работа тяжелая, поэтому-то я и решил помочь… — Вилли и впрямь увлекся этим расследованием и ужасно гордился тем, что сумел так быстро догадаться, каким образом были убиты девчонки. — Я тут подумал на досуге и решил, что тебе самому не следует встречаться с этим экспертом, а вот мне ничего не стоит провести частную беседу и выяснить, кто заплатил ему, чтобы он «не заметил» испорченных тормозов, если, конечно, это действительно так… Даешь добро?

Вилли вызывал у Диденко улыбку, он подумал, что антиквар поначалу, быть может, и правда обиделся на него за подозрение в убийстве, но теперь занимался этим делом просто из-за азарта, ну еще, наверное, чтобы произвести впечатление на Женю. Сергей спрашивал себя, ревнует ли он свою бывшую возлюбленную к Вилли, и понимал, что ревнует, как ревнует и Аллу к так неожиданно приехавшему и спутавшему все его планы Дворкину. Две женщины бросили его, оставив один на один с запутанным делом, которое он должен вести теперь уже из принципа, хотя ему никто этого не поручал, да и вообще официально этого дела нет! Он спросил себя, стоит ли доложить начальству о том, что в деле открылись новые факты, но решил пока что подождать: а вдруг эксперт действительно подтасовал результаты экспертизы? Такое случалось иногда…

— Ладно, действуйте… Но только осторожно. И еще, Вилли, что бы вы ни узнали, держите это в тайне.

— Могила. — И Вилли хлопнул Диденко по ладони. — Об этом можешь не беспокоиться. Ты мне, следователь, только фамилию этого взяточника назови, дай мне его телефон и домашний адрес.

— Я позвоню вам и все сообщу, хорошо?

Вилли сел в свой «Мерседес» и укатил, Диденко, допив кофе, позвонил в прокуратуру и попросил своего помощника сообщить ему данные эксперта, который занимался делом Капустиной и Воробьевой. Через полчаса он уже звонил Вилли и диктовал ему необходимую информацию. Сам же отправился в багетную мастерскую, где перед смертью работали девушки.

Ему повезло, в мастерской он встретился с хозяйкой, Марией Петровной Фильчагиной.

— Сережа? — Увидев Диденко, Фильчагина, моложавая женщина лет пятидесяти, в зеленом брючном костюме, с красиво уложенными каштановыми волосами, отложила в сторону картину, изображавшую подсолнухи, подошла и протянула Диденко руку. — Рада тебя видеть… Хочешь заказать раму?

— Хочу. Красивую золотую раму для карты мира. Всю жизнь мечтаю куда-нибудь поехать, да все как-то не получается, так пусть хотя бы весь мир висит у меня над кухонным столом…

— Заказывай, я тебе сделаю хорошую скидку…

Она улыбнулась ему, и он вспомнил, как был у них в гостях, как ему понравилось в их доме и что именно там он впервые ощутил себя совершенно нищим, почти убогим… Он сидел за красиво сервированным столом, ел потрясающе вкусные салаты и понимал, что, даже если он будет работать с утра до ночи, у него никогда не будет ни такой квартиры, ни такого стола, ни такой жены…

— Выбирай. — Он услышал ее голос и очнулся, вспомнил, зачем пришел.

Маша, как она сама просила себя называть, подвела его к крутящемуся стенду с багетами.

В мастерской, кроме них, никого не было, и Сергей спросил:

— А где же твои помощницы?

— Я отпустила их обедать.

— Это правда, что три года назад погибли работающие у тебя девушки — Капустина и Воробьева?

— Да, правда, — грустно проговорила Фильчагина. — Оля и Ирина. Вот уж не повезло девочкам, так не повезло. Сначала у Оли была крупная неприятность в «Черном бархате», в магазине женского платья, где девочки работали вместе, ее обвинили в воровстве и уволили… А потом вот эта нелепая смерть… Сережа, ты спрашиваешь об этом как следователь?

— Честно говоря, да. Открылись некоторые факты, и мне хотелось бы проверить…

— Садись… Я сейчас закрою мастерскую и приготовлю нам кофе. Знаешь, мне всегда хотелось поговорить с кем-нибудь о том случае, но так получилось, что не с кем… Муж сильно занят, да и не такой он человек, чтобы разговаривать с ним на подобные темы… Подружек у меня нет…

— Почему?

— Я очень ревнивая… — Она улыбнулась, и он не поверил ей. Скорее всего, дело в ее характере, в ее самодостаточности. Такие женщины, как Маша, любят окружать себя мужчинами, а не женщинами.

Через несколько минут они сидели за круглым старинным столиком и пили кофе.

— Почему тебе хотелось поговорить о них? — спросил Диденко.

— Да потому что слишком уж нелепая смерть…

— Ты кого-то подозреваешь?

— Честно говоря, да. Не могу сказать, что подозреваю именно Ларису Вундер или ее сестру Лизу, но ведь девочки погибли спустя короткое время после этой истории с шубой…

— Я в курсе той истории… Но ведь Лиза же просила у Ольги прощения.

— Просила, да лучше бы она этого не делала. Она словно заранее извинялась за то, что потом с Олей случится…

— А почему вместе с Ольгой уволилась и Ирина?

— Они были подругами «не разлей вода», понимаешь? И Ирина никогда бы не осталась у Гали после того, как та смогла заподозрить Ольгу в воровстве. Они сказали, что Галя приняла сторону клиентки, очень выгодной клиентки, даже двух клиенток, и очень обидела свою продавщицу, Ольгу. Хотя, я подозреваю, что за этим стоит что-то другое…

— Что именно?

— Вот об этом-то я и хотела с кем-нибудь поговорить. Дело в том, что Лиза встречалась с одним парнем, Аликом, который до этого гулял с Ольгой, вот так-то вот.

— Час от часу не легче… И что Лиза хотела доказать, предположим, сама выкрав эту шубу или представив все таким образом, будто ее выкрала Ольга?

— Не доказать, а просто-напросто избавиться от соперницы.

— Она была реальная соперница?

— Всех подробностей я не знаю. Просто я видела Алика с Ольгой, они часто приходили в наш ресторан, очень красивый, яркий парень, как артист… А потом он стал появляться там с Лизой, и вскоре они поженились. Вот и все, на чем я строю свои предположения и подозрения…

— Ты думаешь, Ольгу могли посадить?

— Легко. Сам знаешь, как ведется наше судопроизводство. К тому же у Ольги, насколько я понимаю, не было денег на адвоката, и она по-настоящему испугалась.

— Откуда тебе это известно?

— Мы с ней о многом беседовали, когда она работала у меня. Однажды я спросила ее про Алика, и она сказала, что они с Аликом расстались и что она никогда не была ничьей соперницей, она не представляла для Лизы никакой угрозы… Думаю, что именно по этой причине Лиза и приходила к ней извиняться…

— Не понял.

— По-моему, здесь все ясно. Алик каким-то образом узнал про всю эту историю с шубой и устроил Лизе скандал, быть может, пригрозил, что бросит ее, если она не извинится перед Ольгой… Только так он мог заставить эту стерву Лизу просить прощения…

— А Лиза решила ей отомстить за это якобы унижение и подстроила убийство? — сказал Диденко.

— Я об убийстве ничего не говорила… не хочу быть похожей на Лизу. Хотя предположить можно… Ну что ей стоило нанять человека, который подстроил все это?

— И ты молчала?

— А что я могла сделать? Пойти в милицию и рассказать про взаимоотношения Оли, Лизы и Алика? Да, мне было безумно жалко девочек, я привязалась к ним и вообще приняла участие в их судьбе… Ведь после того, как они оказались на улице, я приняла их на работу и даже позволила жить в одной из своих квартир! А какие похороны я им устроила! К тому же, Сережа, разве могла я предположить, что Лиза окажется столь мстительной, что подстроит им аварию?! Это же, согласись, полный абсурд… Мало ли кто кого ревнует, но это не означает, что за этим непременно последует убийство…

— Но после того, как они погибли, ты могла бы обратиться в прокуратуру и рассказать там все, что знаешь, хотя бы меня нашла…

— Я думала об этом, но, как видишь, так и не решилась… Поэтому, когда ты пришел ко мне и заговорил об этом деле, я поняла, что это судьба, что ты просто должен был прийти и сам заговорить о моих девочках… Хотя, может, я ошибаюсь?

— Да нет, ты не ошибаешься, похоже, их действительно убили, кто-то подстроил им аварию…

— Каким образом?

— Пока неизвестно, но скоро мы это выясним…

— А как всплыла эта история с моими девочками?

— Из Москвы приехала их знакомая, она хотела сходить к ним на могилу, помянуть их… У нее у самой недавно умер муж… И тут вдруг выясняется, что…

Диденко посмотрел на Марию и вдруг понял, что не рассказал ей самого главного.

— Маша, дело в том, что восемь лет назад в том же самом месте погибли две девушки, и их, представь себе, тоже звали Ирина Капустина и Ольга Воробьева…

— Ты что, следователь, шутишь? — Она широко раскрыла глаза, и на лице ее было написано такое недоверие, что Сергей и сам едва не подумал о том, что он что-то напутал. Если бы не визиты к родственникам погибших в 1997 году, это можно было бы принять за ошибку в компьютере.

— Нет, поэтому-то мы с их подругой и заинтересовались этим делом…

— Мистика какая-то, — прошептала Мария. — Сережа, вам молоко за вредность не дают?

— Нет, Машенька, не дают…

— Тогда я предложу тебе хорошего коньячку, ты не против?

— Не откажусь…

Маша принесла коньяк, конфеты. Сергей в это время разглядывал картины, развешанные на стенах.

— Я вижу, тут, кроме багета, можно купить картины?

— Да, это работы местных художников.

— И сколько же они стоят?

— По-разному. В зависимости от таланта художника, размера полотна…

— И кто же их оценивает?

— Я, кто же еще. Вернее, нет. Они назначают свою цену, а я прибавляю свой процент. Но, если чувствую, что цена чрезмерно высокая, то сбавляю, объясняю, что картину никто не купит…

— А случается, что приносят настоящий шедевр?

— Да, случается, но крайне редко.

— Например…

— Пойдем покажу…

Она привела его в небольшой, тускло освещенный зал и щелкнула выключателем:

— Эти работы я показываю не всем… Здесь находятся картины, стоимость которых настолько высока, что далеко не каждый может позволить себе купить их…

— Но их все же покупают?

— Да, покупают.

Сергей прошел в глубину зала и остановился перед небольшим женским портретом, на котором была изображена красивая, с черными кудрявыми волосами девушка, с высоким бледным лбом, ярко-малиновым ртом и выразительными темными глазами.

— Какой красивый портрет, — присвистнул Диденко.

— Да, на него уже нашелся покупатель… Он должен приехать на будущей неделе… Иностранец.

— И кто же написал его?

— Один молодой художник, Роман Гончаров, не слышал?

— Нет, не слышал… Он из местных?

— Он жил в Марксе.

— А… Понятно. Вот не знал, что у нас здесь водятся такие художники…

Он повернулся и направился было к выходу, как вдруг внимание его привлек еще один портрет, и тоже женский. Только на этот раз это была очаровательная рыжеволосая девушка с веселыми глазами и нежно-розовым ртом.

— Вот это работа… — У него аж дух захватило. — Какой портрет… нежный… Должно быть, девушка красивая. Это тоже он нарисовал?

— Да, это написал Роман Гончаров.

— И за ним тоже приедет иностранец? — пошутил он.

— Да, представь себе.

— Богатый, наверное, художник, — не зная, что сказать, произнес Диденко, теряя интерес к разговору. — Вообще-то мне пора…

— Он не богатый художник… Его уже нет в живых…

— Как это?

Маша вздохнула и развела руками:

— Его убили. Несколько лет тому назад. Убили и ограбили.

Сергей повернулся к портретам — теперь уже они не казались ему столь жизнеутверждающими, даже на лице рыжеволосой девушки появилась тень смерти…

— Вот, значит, как… Надо умереть, чтобы твои картины так выросли в цене… Чертовщина какая-то!

— Согласна. — Мария выключила свет и проводила Диденко до выхода.

— Ты рассказала мне столько интересного… Надо будет встретиться с этим… Аликом и расспросить, в каких отношениях он был с Ольгой Воробьевой…

— И ты мне рассказал необычную историю об однофамилицах. — Маша стояла уже на крыльце и прощалась за руку с Сергеем. — Заходи, если что…

— Да, чуть не забыл! А Вилли! Это правда, что Ольга задолжала ему деньги?

— Антиквар? Да, правда, Ольга мне сама об этом рассказала. Но у нее с ним был роман, поэтому это нельзя назвать долгом, понимаешь? Он подарил ей эти деньги. Помог купить машину, на которой она и погибла… Такие дела…

Глава 28 Саратов, июль 2002 г

— Оля, ну не молчи ты, ради бога, ведь все позади, и Лиза извинилась… А Галю тоже понять можно, она за клиентов удавится, у нее вся жизнь в этом магазине, и если она испортит отношения с Вундершами, то кто станет у нее покупать это уцененное французское тряпье? Сама знаешь, сколько она накручивает…

Ирина отрезала ей еще кусок орехового пирога и подлила кофе. Она так искренне переживала за подругу, что впору было самой бросать работу в магазине и из солидарности подыскивать себе другое место.

В комнате, несмотря на жару за окном, было прохладно: работал новенький кондиционер.

Ольга сидела, уставившись в одну точку, и курила. Комната была погружена в темно-желтый уютный полумрак — плотные шелковые шторы защищали ее от жаркого июльского солнца.

— Вот черт, — продолжала хныкать Ирина, потрясывая, словно стряхивая с пальцев невидимую воду, руками, — мы так спокойно и счастливо жили все эти годы, никто нас не трогал, мы никого не трогали… Знаешь, я уже настолько срослась со своим новым именем Ирина, что начала забывать свое старое — Марина… Я даже по матери перестала скучать, знаешь, мы с ней никогда не ладили…

— О чем ты! — простонала Ольга. — При чем здесь твоя мать?! Меня продержали в камере, как преступницу, как ты думаешь, о чем я там думала? Об украденной шубе, которую я в глаза не видела?! Да плевать я хотела на это обвинение… Я ждала, что вот сейчас меня вызовут к прокурору и покажут снимки… фотографии мертвого Романа… — Она прошептала имя человека, который должен был быть ее мужем. — Или же этого скота, которого мы с тобой превратили в рагу там, в Затоне… Знаешь, иногда мне кажется, что все это было не со мной…

— Не хандри, все же позади, ну сколько можно повторять?! Возьми себя в руки и успокойся.

— И Алла не ответила. Я понимаю, она могла не ответить по многим причинам, но мне в голову лезли самые ужасные предположения — будто она каким-то образом узнала все и решила для себя забыть о нас… А ведь как мы дружили, как нам хорошо было вместе!

— Ей повезло, она вышла замуж за Натана… И не осуждай, что она тебе не ответила. Во-первых, у нее мог поменяться адрес, во-вторых, она могла просто не получить этого письма… А еще знаешь, как бывает? Ну не хочет она вспоминать о своем прошлом, о своих романах, приключениях… Может, у нее муж жутко ревнивый и она не хочет его травмировать напоминанием о той жизни, что она вела до него…

— А жаль… Я бы хотела с ней встретиться, расспросить о ее теперешней жизни. Думаю, что у нее все хорошо, что у них уже есть дети…

— У нас тоже могли бы быть дети… — отозвалась тихо Ирина. — Мне до сих пор снится этот абортарий…

— И мне снится. Но это не самый страшный сон…

И они обе подумали об одном и том же — о том чудовищном по своей разрушающей силе сне, который изводил их вот уже в течение восьми лет: холод, пронизывающий ветер, и они, уже успевшие отрезветь беременные девчонки, тянущие на санках завернутое в простыню тело убитого ими Романа Гончарова…

— Паспортист мне не снится, — пожала плечами Ирина. — Я даже не вспоминаю о нем… И никогда не думала, что нас могут найти. А вот о Романе думаю постоянно…

— Мы перешли тогда с тобой одну грань… Очень важную грань, ты понимаешь?

— Понимаю. Но сыпать яд в чашку с кофе куда проще, чем, скажем, выстрелить в человека или всадить в него нож… Мы же тогда не чувствовали себя преступницами, наоборот, я считала себя жертвой… И даже жалела, что тогда на мельнице не оказалось Воропаева. Я бы и ему подсыпала. А так получилось, что Роман ответил за всех подонков… Ладно, подружка, не переживай… Просто ты перепугалась, когда увидела людей в форме…

— Я так перепугалась, что мне и в голову не пришло, зачем это понадобилось Лизе устраивать этот спектакль с кражей шубы… Нет, ты только подумай, она даже шубу сподобилась купить в тот день, лишь бы подставить меня… И все из-за Алика… Думала, что я ей соперница. Пришла бы ко мне, мы бы поговорили с ней по душам, и я бы рассказала ей про Алика, о том, какой он эгоист, и что ему, сволочи, верить нельзя, что он время от времени встречается с одним парнем из театра, танцовщиком, что у них старая и очень крепкая связь… Ты же помнишь, какая у меня была истерика, когда я узнала о том, что он бисексуал… Да и вообще, что он собой представлял бы без отцовских денег?

— Она так любила его, так боялась, что он вернется к тебе… И как можно вот так из-за мужика потерять голову… А как она вообще узнала о том, что он до нее встречался с тобой?

— Могла увидеть фотографии… Этот идиот любил фотографироваться, у него дома целая полка с альбомами…

— Думаю, она так нервничала не только из-за фотографий, — осторожно предположила Ирина. — Я просто уверена, что сам Алик рассказывал ей о тебе, быть может, вспоминал как-то хорошо, с любовью, сравнивал ее с тобой, в любом случае, это он виноват в том, что в ней разгорелась ревность…

— А ты не знаешь, почему он так хорошо ко мне относился? Не догадываешься? — Ольга усмехнулась.

— Да знаю я все… Потому что ты не собиралась выходить за него замуж и постоянно говорила ему об этом…

— С мужчинами только так и следует обращаться…

Она сказала это жестко, но Ирина, уже изучившая свою подругу, не поверила ей, она знала, что все это бравада и что за внешней холодностью и неприступностью Ольги скрывается нормальная, отзывчивая на ласку женщина. И только страх боли, потери и ревности удерживает ее от настоящих, сильных чувств. Мужчин, с которыми Ольга встречалась все эти годы, что подруги жили вместе, она бросала в самый кульминационный момент, когда ей надо было либо принять их предложение, либо отказать им. Так она бросила завидного жениха, правда, намного старше ее, но богатого, ласкового, заботливого и благородного — Вилли…

— Думаю, что убийство Романа свалили на ту парочку, что зарезала Метлину, — в который уже раз сказала Ирина, чтобы, услышав, как звучит эта фраза, поверить в нее самой. — Ее ограбили, и его — тоже…

— Да, только ее зарезали и зарубили топором, а Романа отравили крысиным ядом, совсем не одно и то же… — чуть слышно отозвалась Ольга. — Марина, вся моя жизнь — сплошной кошмар… Я снова перестала по ночам спать, мне снится один и тот же сон: мы везем Романа по снегу на санках… Когда я встречаю на улице блондина с длинными волосами, мне кажется, что это он, и меня начинает колотить… Мы с тобой никогда, слышишь! — Она поднялась из-за стола и подошла к подруге, заглянула ей в глаза. — Никогда не сможем избавиться от него, от его картин, которые меня преследуют повсюду, где бы я ни находилась… Я хожу по городу и вижу на стенах домов его работы, те самые работы, которые он писал при мне… Видимо, они запечатлелись в моем мозгу намертво, понимаешь? Еще мне мерещится Метлина. Она ходит по улицам и заглядывает в глаза прохожим — ищет меня… И хотя я ее не убивала, все равно чувствую вину и за ее смерть… Если бы Роман тогда не пришел на мельницу и не выпил наш кофе, она бы продолжала оставаться в квартире Гончаровой и готовилась к отъезду, она бы перевезла вещи с квартиры той самой хозяйки-убийцы и не искушала бы ее, осталась бы жива… Она была красивая, умная, именно такая, какая и нужна была моему Роману. Да я и сама понимала, что не пара ему…

— Это я во всем виновата. — В глазах Марины появились слезы. — Вика, ты прости меня… Это Воропаев сделал меня такой… И вся эта история с изнасилованием. Они все — и Воропаев, и его мать, и следователь, и тот мужик в морге, эксперт, — все они посмеялись надо мной. И я всю свою ненависть к ним выплеснула в ту самую чашку с кофе… Ну, хочешь, я пойду и признаюсь во всем? Скажу, что там, на мельнице, была только я?

Она уже в который раз предлагала Вике пойти и признаться, но Вика закрывала ей рот рукой.

— Глупая. Зачем тебе садиться в тюрьму? Чего ради? Ты еще молода, у тебя еще вся жизнь впереди… — говорила и плакала. — И благодари бога за то, что Гончарова вышла замуж за Раттнера и уехала в Австрию… Если бы не это обстоятельство, уверена, нас бы искали…

Спокойная, доходная работа в дорогом бутике месяц за месяцем залечивала их душевные раны, нервы, усмиряла бессонницу. «Черный бархат» был магазин для избранных, для очень состоятельных женщин города. Иногда случалось и такое, что туда в течение дня не заходил ни один покупатель. Тщательно одетые, подкрашенные, вышколенные своей хозяйкой и предупредительные сверх всякой меры, подруги за месяцы скучной и однообразной работы выучились раскручивать богатых покупательниц сразу на несколько покупок: в ход шли заранее обдуманные и выверенные психологически точно фразы, заставляющие женские сердца трепетать при виде шифонового шарфика или яркой итальянской бижутерии и приобретать к выбранному ими платью или блузке целый ворох аксессуаров. Помимо фиксированной заработной платы, хозяйка бутика Галина Позднышева платила им еще и процент от выручки. Таким образом, им хватало денег не только на оплату жилья и еду, но и на развлечения, небольшие путешествия… Подруги никогда не расставались, продолжали снимать одну квартиру на двоих, словно не желая терять друг друга из виду. Романы, которые возникали не так часто и заканчивались, как правило, ничем, лишь на время разлучали подруг, при этом они испытывали постоянную потребность находиться вместе. Одно преступление на двоих, один страх на двоих продолжали их держать друг подле друга. Иногда, особенно в тоскливые ноябрьские вечера, они даже спать ложились вместе, прижимались друг к дружке и молча, дрожа от страха и невозможности сбросить с себя груз убийства, просматривали, закрыв глаза, все то, что произошло в тот роковой вечер на мельнице… А на следующий день, побледневшие от бессонной ночи, возвращались в реальную жизнь, открывали магазин и с улыбкой встречали покупательниц.

Появление Аллочки Гузановой внесло какое-то оживление в их жизнь. Галина Позднышева приняла ее на работу и поставила в отдел кожгалантереи. Выручка сразу поднялась: сумочки, портмоне, ремни и перчатки благодаря ослепительной улыбке и обаянию этой стройной молодой шатенки просто улетали с прилавков… Вика с Мариной, встретившие ее поначалу с недоверием и даже неприязнью, поскольку она обещала стать для их маленького, сросшегося коллектива хрестоматийной третьей лишней, очень скоро привыкли к ее присутствию и ненавязчивому, спокойному характеру и в те дни, когда она по болезни не выходила на работу, скучали без нее. А потом распознали в этой милой девушке бескорыстного, веселого и склонного к авантюрам человека. Проводить выходные вместе с Аллочкой Гузановой стало просто праздником. Она оказалась легка на подъем, умела пить не напиваясь, никогда не старалась выделиться, чтобы на нее обратили внимание мужчины, и всегда точно знала, как себя вести, чтобы не отбить парня у подруги. Мужчин у нее и так всегда хватало. Иногда даже она уступала своих бойфрендов подружкам просто так, ради потехи, и никогда потом об этом не жалела… Она бы и Натана отдала, если бы тот не оказался настолько напористым, настойчивым и не был бы в нее влюблен до беспамятства…

Алла высветлила тот сумрачный мирок, в котором жили подруги, населила его уютными женскими посиделками, вечеринками, жаждущими развлечься красивыми мужчинами, разбавила в меру вином, заставляя таким образом девушек иногда забывать о своем прошлом и просто получать удовольствие от жизни. Ее неожиданный брак с Натаном и отъезд в Москву подруги восприняли как предательство и даже не сразу пришли в себя. И лишь потом стали откликаться на ее веселые письма и звонки… Алла уехала, но некоторые традиции и порядки, заведенные ею, остались и помогали подругам выживать, не погружаясь на самое дно депрессий.

— Мне должна позвонить одна девчонка из багетной мастерской, — вдруг вспомнила Марина, — она уходит в декретный отпуск, говорит, что может устроить нас с тобой и что она вроде бы даже разговаривала с хозяйкой… Я спросила ее, сколько они получают, — раза в два меньше, чем мы у Галки… Но это только первое время. Мастерская будет расширяться, соседнее помещение они хотят превратить в художественный салон, где станут выставлять картины на продажу…

— Что? Картины? — Вика не поверила своим ушам. — И ты сможешь весь день находиться среди картин и дышать запахом масляных красок? Ты готова вдохнуть в себя запах… мельницы?

— Жить-то как-то надо… Может, именно так и нужно поступить… клин клином вышибают, слышала когда-нибудь? Мы уже и так задолжали за квартиру, сама знаешь… Купили машину, это хорошо, я понимаю, но квартира в центре города нам сейчас не по карману…

— Это ты к чему?

— А к тому, что хозяйка этой мастерской готова сдавать нам одну из своих квартир, очень дешево…

— Да ты, я вижу, основательно подготовилась к уходу от Галины…

— Случайный разговор, две случайные вакансии, случайная квартира… В нашей жизни все зависит от случая, разве не так? Когда-то ты мне помогла, привела на мельницу, теперь моя очередь устроить тебя на работу…

— Багетная мастерская… надо же!

А спустя пару дней после этого разговора они уже работали в багетной мастерской и жили в более скромной, но очень уютной квартире в старинном доме на Вольской, в самом сердце города, и были очарованы своей новой хозяйкой — Марией Фильчагиной.

— Какие же мы дуры, — говорила Вика, впервые за годы, что прошли после смерти Романа Гончарова, испытавшая чувство, похожее на покой. — Надо было давно переехать из той квартиры, где нам снились кошмары, да и вообще почаще переезжать… Смена обстановки… новая работа… И на запах краски я уже не реагирую… Ты видела натюрморт с яблоками, который приносила вчера та художница, у которой все лицо в веснушках? Разве это натюрморт… Ты бы видела «Зимние яблоки» Романа…

Они стали выздоравливать.

Глава 29 Саратов, июль 2005 г

Григорий был тенью Натана. И его приезд Алла восприняла как знак, что пора возвращаться в семью. И хотя ночь они провели в разных комнатах, Алла все же понимала, что рано или поздно они будут вместе, что это вопрос времени, и была готова к этому. Конечно, с Гришей ей никогда не будет так хорошо, как с Натаном, но душевный покой она обретет, и жизнь ее очень скоро наполнится новым смыслом. Гриша очень хорошо на нее действовал. Всегда. Даже когда она жила с Натаном. Она радовалась каждый раз, когда он появлялся в их доме. Знала, что нравится ему, но старалась не кокетничать, не дразнить его, хотя могла бы это себе легко позволить хотя бы ради развлечения. Гриша был такой же серьезный и основательный, как и его брат. А еще очень надежный, что также привлекало Аллу. Что же касалось любви, то сердце ее уже было открыто новому чувству, и здесь проявились дремавшие до этого времени практицизм, рационализм, страх одиночества и неистребимое жизнелюбие. Она была уверена, что полюбит Гришу, потому что не любить его невозможно.

Почти до утра они разговаривали обо всем, что было связано со смертью Натана, о московских делах, бизнесе, доме и планах на будущее. Гриша предложил ей пожить у него, чтобы немного прийти в себя, сказал, что любит ее, и, как ей показалось, был сильно разочарован, когда понял, что это признание не произвело на нее должного впечатления.

— Я знаю. — Она сжала его большую ладонь в знак признательности за его любовь и желая показать ему, что и у нее к нему есть определенные, схожие с любовью чувства.

Они долго просидели на диване обнявшись, как близкие люди, но ни у Аллы, ни у Григория не возникло сексуального желания, что объяснялось для обоих новизной чувств и невидимым присутствием Натана, о котором говорилось постоянно.

Когда же Гриша начал расспрашивать о расследовании, о котором упомянула перед своим уходом Женя, Алла со свойственной ей эмоциональностью рассказала ему об открывшихся совершенно случайно фактах, связанных с гибелью ее подруг. На Гришу две пары погибших в автокатастрофе девушек-однофамилиц произвели большое впечатление. Он, уставший с дороги и утомленный своими же фантазиями, связанными с его будущей жизнью с Аллой, словно проснулся, взбодрился. А еще — успокоился, что Алла задержалась здесь не из-за мужчины, которого Гриша придумал и которого боялся… Григорий сразу же заинтересовался этим делом! Как могли на одном и том же месте погибнуть девушки, ровесницы, с одинаковыми именами и фамилиями? Он тут же предположил убийство второй пары девушек, о чем и сказал Алле.

— Мы тоже это поняли, но вот дальше не продвинулись ни на шаг…

— Что ж, давай порассуждаем вместе. — Он поудобнее устроился на подушках, обнял рукой Аллу и задумался: — То, что твои подруги жили под чужими именами, — это, я думаю, тебе понятно?

— Нет, не понятно.

— Хорошо, давай зайдем с другого бока. Если бы не смерть твоих подруг, всплыло бы дело о смерти тех, первых девчонок?

— Нет, наверно.

— А я просто уверен! Потому что тогда, в 1997 году, произошел несчастный случай. Бедные девочки разбились из-за того, что одна из них, что была за рулем, не справилась с управлением, возможно, уворачиваясь от встречной машины, резко свернула и влетела в дерево… Скорее всего, так и было. А вот спустя пять лет погибли совершенно другие девчонки, присвоившие себе по каким-то нам неизвестным причинам фамилии Воробьевой и Капустиной.

— И на этом же месте?

— Именно!

— Натан…

Он сжал ее плечо до боли. Она снова допустила промашку. Опять назвала его Натаном. Щеки ее горели огнем. Она сидела в объятиях Гриши, видела свое отражение в синем стекле окна и спрашивала себя, как могло такое случиться, что она так скоро допустила его к себе, что восприняла его приезд как нечто само собой разумеющееся. Плавно перешла из хозяйских рук Натана в хозяйские руки его родного брата. Гришу-то понять можно, он всегда испытывал к ней чувства, которые трудно назвать просто родственными. Он любил ее как женщину, и она это чувствовала, а если и Натан замечал это, то, быть может, даже радовался тому, что его жена нравится его родному брату, что он желает ее, что приходит к ним, чтобы полюбоваться ею… Натан был уверен в том, что дальше флирта у них дело не зайдет. Он верил ей… Натан…

— Ты хочешь объяснить мне что-то важное, но я не понимаю тебя… Пусть мои подруги жили под чужими именами. Что дальше?

— А то, что они вместе с чужими именами надели на себя броню, защиту, понимаешь?

— Нет.

— Алла, пойми, люди не станут присваивать себе чужие имена, жить по чужим паспортам, если у них совесть чиста. Значит, твои подруги натворили в молодости дел, вот и скрывались под чужими масками.

— В это трудно поверить, но если даже и предположить такое, то каким образом они могли присвоить себе чужие паспорта? К тому же паспорта девочек, которые погибли?.. Кажется, после смерти паспорта отдают в милицию или в загс…

— Да кому нужны паспорта умерших девочек? Знаешь, сколько мертвых душ работает и получает зарплату, а то и селятся пачками на квартирах, которые потом продаются… Существует хорошо отлаженный механизм, позволяющий пользоваться паспортами умерших людей, где задействованы работники загсов, паспортных столов милиции… Так что твои подруги могли эти паспорта просто-напросто купить.

— Хорошо, пускай они эти паспорта купили и жили с ними несколько лет. Уж больше пяти, это точно, потому что я знаю их пять лет — два года до замужества и три после. Что дальше?

— А то, что настал час расплаты. Или же, что более всего вероятно, они просто кому-то помешали, и их смерть, их убийство никак не связано с тем делом, из-за которого им пришлось менять фамилии… Девочки оказались не в то время и не в том месте, другими словами, стали свидетелями какого-то преступления… И их решили убрать… Но вот тут-то и загвоздка…

— В смысле? — Алла с трудом улавливала нить его рассуждений.

— Понимаешь, милая… — Григорий на миг потерялся в своих мыслях и чувствах и знал только одно — что он здесь, в Саратове, и сидит сейчас рядом с Аллой, и держит ее в своих объятиях. «Господи, сделай так, чтобы это не было сном…» — Я хотел сказать, что убийца обычно старается замести свои следы и, замышляя преступление, прежде всего думает о своей безопасности, чтобы труп жертвы, к примеру, долго не нашли, а если бы нашли, то лучше бы эту смерть сочли несчастным случаем, так?

— Так. — Он говорил очевидные вещи.

— Здесь же все выглядит иначе: убийца сделал все возможное, чтобы на это преступление обратили внимание… Понимаешь, все нарочно подстроили, чтобы в прокуратуре или где там… схватились за головы и ахнули: ну ничего себе?!

— Но почему-то не ахнули… И Диденко случайно наткнулся на эти фамилии… Только потому, что я приехала и начала интересоваться этой катастрофой…

— Но все же наткнулся на след Капустиной и Воробьевой в архиве… А если бы не нашел их, ты бы уже давно отнесла цветочки на могилку подружкам, да и вернулась бы домой, в Москву, ко мне… — Он поцеловал ее в макушку.

— Да, именно так все оно и было бы. Но зачем убийце обращать внимание органов на это преступление?

— Говорю же — загадка! — развел руками Григорий. — Арбуз хочешь?

Глава 30 Саратов, июль 2005 г

Никогда еще Вилли не чувствовал себя таким разочарованным. После беседы с экспертом он плевался, как если бы вместо того, чтобы поговорить по душам с лауреатом Нобелевской премии, ему пришлось провести битый час в обществе дауна. Склонный к алкоголю эксперт, за хорошие деньги позволивший уговорить себя порыться в своем личном архиве и откопавший дело Капустиной и Воробьевой, за пузатой бутылкой «Смирновки» признался антиквару, что машину осмотрел поверхностно, он уверен был, что девчонки разбились потому, что на крутом спуске с горы не справились с управлением и, как следствие, врезались в сосну… Вилли, надеявшийся услышать дорогостоящее признание о том, что эксперта подкупили или что его заставили написать соответствующее несчастному случаю заключение под давлением или угрозами, готов был завыть с досады… Какая пошлость!

— Ты бы мог, друг, заработать на этом деле такие бабки… А ты поленился даже проверить тормоза! Да тебя убить за это мало.

Эксперт, потрепанный мужичонка, лысоватый, с испитым лицом, в потертых джинсах и выгоревшей черной рубашке, смотрел на него с удивлением.

— Неужели шланг перекусили?

— Это ты у меня, идиот, спрашиваешь! — воскликнул в сердцах Вилли. — Был у тебя единственный шанс в жизни заработать приличные деньги, да ты и его упустил… Так и жизнь пройдет мимо…

Они сидели в пивном баре неподалеку от дома, где жил эксперт, и Вилли зачем-то поил его дорогущей водкой. В тарелке поблескивала жирком пересоленная селедка.

— Ты машину-то вообще осматривал, может, заметил что интересное? Багаж какой…

— Какой багаж? Сумки с женскими тряпками, сиденье все залито кровью, повсюду битое стекло, ветки хвойные…

— Детали, детали, я тебе говорю… Что-нибудь необычное, ну?!

— Разве что грузди соленые… Такие крупные, и осколки банки… трехлитровой…

Вилли, услышав это, вдруг встал, достал стодолларовую купюру и торжественно вручил ее ошалевшему эксперту.

— Пообещай, сукин сын, что, когда тебя вызовут и спросят про багаж, ты расскажешь о грибах…

— Грибы как грибы… — Мужичонка не сводил глаз с зеленой банкноты. — Грузди, если кто спросит…

Вилли позвонил Диденко, и они встретились возле консерватории, в летнем кафе. Вилли предложил Сергею пиво, но тот отказался, объяснив, что у него много работы. Антиквар поведал ему об эксперте и обнаруженных в разбитой машине соленых груздях.

— Вы уверены, что антиквариат — ваше призвание? — улыбнулся Диденко, пораженный тем, как быстро Вилли догадался о том, где именно и каким образом была выведена из строя машина Воробьевой. — Вы, несомненно, очень способный человек, и мне бы хотелось работать с вами, — признался он искренне. — К тому же еще вы легкий на подъем… И кто бы мог подумать, глядя на вас, такого холеного и изнеженного, что вы — прирожденный сыскарь?!

— Не перехвали, Сережа. Лучше скажи мне, что ты теперь намерен делать? Заводить дело?

— Похоже на то… Но прежде хотелось бы покопаться в архиве и попытаться найти следы, ведущие в загсы, паспортные столы, понимаете? Алла знала подруг в течение пяти лет, значит, искать следует в 1998 году и раньше… Тем, настоящим Воробьевой и Капустиной, было всего семнадцать лет, когда они погибли, это случилось в 1997 году. Вот и получается, что люди, которые помогли этой парочке обзавестись паспортами умерших девчонок, могли наследить в отрезке между 1997 и 1999 годом. Я постараюсь что-нибудь выяснить…

— Думаешь, эти ангелоподобные девушки могли избавиться от того, кто им продал паспорта? — Вилли не хотелось верить, что его юная любовница Ольга Воробьева была преступницей и уж тем более убийцей какой-нибудь паспортистки или работницы загса.

— Понятия не имею. Но мне эта история все больше не нравится… Она затягивает меня и отнимает много времени…

Вилли промолчал, что эта история отнимает время у него, у Вилли, но никак не у Диденко, который палец о палец не ударил, чтобы что-то предпринять.

— А чем закончился твой визит к Фильчагиной? — полюбопытствовал он. — Узнал что-нибудь новенького?

— Ничего, помимо того, что она приняла в них участие, помогла и с работой, и с жильем…

— …и похоронила их, так?

— Да, именно так.

— Тебе понравилась ее багетная мастерская?

— Никакая это не мастерская. Я бы назвал это заведение скорее художественным салоном, чем багетной мастерской, и оборот там приличный, картины местных художников продаются по бешеным ценам, она даже не озвучила их… Сказала, что ждет какого-то иностранного покупателя.

— И что стоящего ты там увидел? Или она тебе даже картины не показала?

— Показала. Я хоть и не знаток, но мне там кое-что понравилось, особенно два женских портрета… Художника уже нет в живых, его, кажется, убили… Роман Гончаров… Вы не слышали это имя? Да, чуть не забыл… Она рассказала мне про Вундершу…

И Диденко охотно поделился с Вилли рассказом Фильчагиной о предполагаемом соперничестве Лизы и Ольги.

— А что, интересно было бы проверить эту информацию, встретиться с Аликом… — произнес Вилли нерешительно, как человек, и сам не верящий в сказанное. — Ну да я пойду?

Он скомкал разговор и быстро попрощался с Диденко. Позвонил Жене и пригласил ее прогуляться по городу, походить по магазинам. Женя, не веря своим ушам, согласилась. Она не помнила, чтобы кто-нибудь из ее бывших мужчин приглашал ее пройтись по магазинам. До этого момента она была уверена, что мужчины терпеть не могут подобного и испытывают массу негативных чувств, оказавшись в каком-нибудь супермаркете…

Она, не мешкая, собралась, и уже через полчаса они встретились возле магазина «Каштан» и нырнули под его прохладные своды… Вилли сказал, чтобы она спокойно выбрала себе что-нибудь, потому что они никуда не торопятся, и что ему даже приятно будет, если она подольше проведет время в примерочных кабинах.

— Ты женщина и должна получать удовольствие от покупок… — Он поцеловал ее руку, и Женя, еще не успевшая привыкнуть к такому галантному обращению и щедрости своего нового возлюбленного, приняла его предложение и начала обход магазина с первого этажа.

Они ходили по магазинам почти два часа, Вилли терпеливо ждал ее, разглядывая витрины с женскими украшениями, сумками, пока Женя примеряла платья, джинсы, блузки, туфли…

В бутике «Черный бархат» они пробыли недолго. Женя, по известным причинам испытывавшая неприязненное чувство к хозяйке этого магазина, пересмотрев все наряды, заявила продавщицам, двум симпатичным созданиям с раскрашенными мордочками, что весь их товар — барахло, купленное в Париже на дешевой распродаже и к тому же еще устаревшее года на два… Плюнула, и они с Вилли вышли на улицу.

— Извини, не было сил сдержаться… Мне так и кажется, что если бы не эта Позднышева, если бы девчонки остались работать у нее, ничего бы не случилось…

— Почему ты так думаешь?

— Интуиция, — она пожала плечами. — Скажи, Вилли, за что ты так любишь меня?

— За все, — коротко ответил он и поцеловал ее прямо на улице, на глазах многочисленных прохожих.

Они вернулись в машину, уложили в нее все покупки, и Вилли предложил Жене зайти в багетную мастерскую Фильчагиной.

— Это та самая, что приютила Олю с Ирой? Ну что ж, пойдем… — согласилась Женя.

По дороге она рассказала о том, что Алла уже собирается домой, что они с Гришей днем ушли на рынок, чтобы купить что-нибудь к прощальному, как выразилась ее племянница, ужину и что у них все, кажется, на мази.

— Ты хочешь сказать, что брат ее мужа вот так запросто приехал, чтобы увезти Аллу уже в качестве чуть ли не жены? — хмыкнул Вилли.

— И что здесь такого? — возмутилась Женя. — Это я ей посоветовала. И правильно сделает, если выйдет за него. А за кого ей еще выходить? За какого-нибудь альфонса, который убьет ее и заграбастает все денежки? У нее же детей нет, она совсем одна… А Гриша — человек свой, родной, надежный. Я дело говорю… И она тоже умница, что слушается меня.

— Наивная ты, Женя, думаешь, что она тебя послушала, а вдруг у них с Гришей был роман? Еще при живом муже?

— Я знаю Аллу. Она любила Натана…

Они поднялись на мраморное крыльцо багетной мастерской с вычурным названием «Византия».

— Как у вас хорошо, прохладненько. — Женя приветливо улыбнулась встретившей их девушке в джинсах и открытой майке. — Ну, и где же ваши багеты? Хочу вот выбрать… Мне картину подарили, но без рамки…

— У вас, помимо багета, я слышал, можно купить работы местных художников? — поинтересовался Вилли, оглядывая стены, по которым были развешаны недурно выполненные натюрморты и волжские пейзажи.

Девушка оживилась и спросила Вилли:

— Что вам показать?

Женя тоже заинтересовалась картинами, задрала голову и сразу же увидела написанный маслом огромный букет подсолнухов. Мысленно она уже поместила эту чудесную, на ее взгляд, работу в золоченую раму и повесила у себя в кухне над разделочным столом.

— Вилли, — простонала она, — посмотри, какая прелесть…

Они переходили от одной картины к другой, пока Вилли не остановился на пороге смежной комнаты, из которой струился желтоватый тусклый свет…

— А что у вас там? — спросил он.

Девушка стушевалась:

— Там у нас висят дорогие картины… — Личико ее порозовело.

— Мы бы посмотрели и дорогие картины. — Вилли улыбнулся улыбкой людоеда. — Давайте показывайте, что тут у вас? Вас как зовут?

— Наташа, — еще больше засмущалась девушка. — Но, понимаете, они очень дорогие… По несколько тысяч евро каждая…

— Включите свет, — приказал Вилли, и Женя быстро оглянулась, чтобы понять, шутит он или говорит правду. Неужели его настолько интересует искусство, что он готов выложить за работы местных художников такие бешеные деньги, и это вместо того, чтобы купить ей машину?! Но он не шутил. Вспыхнул свет и высветил небольшой зальчик с развешанными по стенам картинами.

Вилли медленным нерешительным шагом приблизился к одной из них и замер. Волосы на его голове зашевелились, а рука невольно принялась поглаживать усы. Он всегда так делал, когда сильно нервничал.

— Смотри, какая красивая девушка… Ну прямо итальяночка, черные блестящие локоны, глаза влажные… сверкают… А я и не знала, что у нас есть такие талантливые художники… — щебетала Женя, разглядывая понравившуюся ей картину.

— Ты посмотри на ее рот, — тихо проговорил Вилли, не в силах оторвать взгляда от этих малиновых, словно размазанных по матовому лицу, сладких губ… Он-то узнал эти губы и их вкус, как услышал и голос этой прекрасной «итальяночки»… Чудесное лицо, темные бархатные глаза, нежный румянец… Внутри его шевельнулось желание… Он любил эту молодую женщину, любил, понимая, что сам не любим.

— Написано просто «Женский портрет». Автор Р. Гончаров, — проговорила Женя, тоже задерживая взгляд на портрете и не понимая, почему ей так трудно оторваться от этого кажущегося ей знакомым лица.

Вилли перешел к другой работе, тоже женскому портрету. Теперь он понял, о каких портретах говорил ему Диденко. Мастерски сделанные работы.

— А это… вот… Рыжеволосая красавица… Лукавый взгляд, приоткрытый розовый ротик… хрупкая, нежная, дивная…

Портреты затуманились, и лицо прозревшего Вилли омрачилось. Ему показалось, что с холстов на него взглянули покойницы. Они словно просили его о чем-то… Но о чем? О новых паспортах?.. Ему стало не по себе.

— Я бы приобрел вот эти два портрета… Чьи это работы?

— Романа Гончарова, — бойко, не без гордости ответила девушка Наташа.

— Сколько стоит вот этот портрет брюнеточки? — Вилли вернулся к первому портрету и, забывшись, провел ласково ладонью по холсту.

— Я не знаю… Это надо спросить у Марии Петровны…

— Так спросите, — развел руками Вилли. — Ну же, звоните! К вам пришел покупатель, а вы стоите с таким растерянным видом…

— Хорошо, минутку…

Наташа, зардевшись, взяла в руку висевший у нее на груди мобильный телефон и набрала номер своей хозяйки:

— Мария Петровна, тут вот покупатель пришел. Ему понравился портрет работы Гончарова, девушки с черными волосами который… Сколько он стоит? Не поняла… Не продается? — Она бросила на Вилли извиняющийся взгляд: — Говорит, что не продается…

— Скажите, что куплю за тысячу евро…

— Мария Петровна, за тысячу евро… А за сколько?

— Скажите, что за пять тысяч евро. — Вилли сощурил глаза, уже понимая, что происходит. Даже если он предложит сейчас за эти портреты по сто тысяч евро, ответ все равно будет один. Он был счастлив, что зашел в эту багетную мастерскую.

— Двадцать тысяч евро, — чеканил он, забыв про Женю, которая стояла рядом с ним с вытаращенными глазами и качала головой, как если бы внезапно обнаружилось, что ее возлюбленный сошел с ума.

Наташа уже отключила телефон, а Вилли все не унимался:

— Пятьдесят тысяч евро… Наташенька, я только что предложил вашей хозяйке пятьдесят тысяч евро… Это очень большие деньги. Она что, намеревается продать эти портреты за миллион каждый?

— Я не знаю. Она сказала мне, что картины не продаются, и повесила трубку.

— Наташа, вы, я вижу, умная девушка. Скажите, в нашей стране действительно нужно умереть, чтобы твои картины ценились? Ведь, насколько мне известно, этот художник умер?

— Он умер не своей смертью. Его убили, — вздохнула Наташа. — Такая страшная история… Отравили и закопали на берегу Графского озера, под Марксом… Он же марксовский…

— И кто же его убил?

— Грабители. Картины Гончарова и тогда уже, при его жизни, стоили немало.

— Когда его убили, не знаете?

— Нет, точно не знаю… Несколько лет тому назад…

Глава 31 Саратов, июль 2005 г

В Москву возвращались на поезде, в СВ, тихом, чистом, в купе их было двое, и никто им не мог помешать проверить себя в роли мужа и жены. Она закрыла глаза и чувствовала, как в ней бьется совершенно чужой, нервный, страстный и чрезмерно предупредительный мужчина. Он стонал от наслаждения, волнения и ощущения того, что он наконец-то обладает женщиной, которую любит давно и которая, если бы не тромб, убивший ее мужа, никогда бы не лежала здесь, на этих белых проштампованных простынях, покорная, просто созданная для него и ни для кого другого. Он не мог оторваться от нее и готов был рычать и грызть, рвать в клочья остатки ее белья или даже впиться зубами в ее нежное белое тело, лишь бы поверить, что это не один из его хронических болезненных снов, а реальность… Он так увлекся физической стороной происходящего, что не заметил, что женщина, которую он так долго терзает, плачет… Что она, уже открыто закрыв ладонями лицо и пряча в них слезы, вспоминает нежные, ласковые руки и смуглое тело турка Али… Не Натана, не Диденко, а именно Али…

…Спустя какое-то время они, уже одетые, чинно пили горячий сладкий чай и Алла, делая вид, что ей хорошо, притворно-озабоченным тоном капризной жены жаловалась:

— Как-то нехорошо получилось… Уехали, даже с Женей не попрощались… И Диденко не позвонили… Так ничего и не узнали о моих девчонках… И на кладбище не съездили…

— Мы с тобой стол накрыли, ждали твою тетку, ты звонила ей каждые пять минут… Она сама во всем виновата. Ничего, вернется со своим Вилли, увидит накрытый стол, нашу записку и все поймет и простит. А может, даже обрадуется, что мы уехали и оставили ее в покое. У нее своя свадьба, у нас — своя… Я все обдумал, зарегистрируемся, понятное дело, в Москве, а свадьбу, маленькую, где будем только мы вдвоем, отметим на Кипре… И платье будет белое, и все-все… Ты чего загрустила, милая? Ты хотя бы немного любишь меня?

Легкая тошнота подкатила к горлу. Такого с ней после близости с мужчиной еще ни разу не бывало, и она подумала о том, что, возможно, от нелюбимого, но славного Гриши у нее родится ребенок…

— Люблю, Гриша… Только дай мне время…

— А что касается твоих подружек… Понимаешь, живым нужно думать о живых…

Где-то она уже это слышала…

Он усадил ее к себе на колени, распахнул на ней халат и стянул его с ее плеч. Она закрыла глаза и стиснула зубы…

Глава 32 Саратов, август 2005 г

По дороге в мастерскую Женя купила у художника на улице акварельный рисунок, взошла на крыльцо, перекрестилась на вывеску и толкнула дверь…

Как они и договаривались, Фильчагина в мастерской была одна. Встретив Женю, она молча указала ей на небольшой уютный красный диванчик, а сама заперла дверь.

— Кофе? Коньяк? — спросила она дрожащим голосом.

— И то, и другое, — вздохнула Женя. — Вот, купила зачем-то рисунок, хотела сначала заказать рамку… Так глупо…

— Вы хотели со мной поговорить, — через плечо бросила Мария Петровна, грациозно передвигаясь по мастерской и накрывая на стол. Бутылка коньяку, кофе в прозрачных чашках, коробка конфет, блюдце с нарезанным лимоном, пачка легких сигарет…

— Знаете, я не могла не прийти…

— Но кто вы? — неожиданно усталым голосом проговорила Мария Петровна.

— Моя фамилия Оськина, зовут Женя, Евгения. Так случилось, что моя племянница овдовела и приехала ко мне сюда зализывать раны… Она дружила с Ольгой Воробьевой и Ириной Капустиной, понимаете?

— Конечно, понимаю.

— Это с нее все началось. Случайно…

— Зачем вы пришли? Чтобы купить эти картины?

— Да.

— Не знаете, с чего начать?

— Не знаю… — призналась Женя.

— Тогда я вам помогу. Это началось с ненормальной, просто-таки патологической любви матери к сыну…

— Ваша настоящая фамилия Раттнер?

— Да, я все еще являюсь женой Эрика Раттнера, но вот уже несколько лет живу с Мишей, и все знают меня как Фильчагину…

— Но официально вы все же Раттнер?

— Да, — тяжело вздохнула она. — Я не смогла жить там, да и у нас с Эриком стали возникать проблемы… Точнее, у меня с ним. Он очень хороший человек, щедрый, любит меня, но как-то по-своему, часто уезжает, путешествует без меня… С Мишей мне проще, легче… Хотя иногда меня тянет в Вену…

— Как вы нашли Вику и Марину?

— Вы не поверите, я уже отчаялась их искать… Человек, которого я наняла искать убийц моего сына, так и не нашел их, только деньги тратил… Но кто мог подумать, что они живут по чужим документам?

— А как вы поняли, что это именно они убили Романа?

— В квартире Наташи Метлиной после ее трагической смерти были найдены билеты: железнодорожный — до Москвы и оттуда — авиабилет до Минусинска… Вы можете себе представить причину, заставившую эту девушку лететь на край земли? Так далеко?! Я узнавала — у нее там ни родственников, ни знакомых…

— Да мало ли…

— А я вот сразу поняла, в чем дело… В тот вечер, когда она пришла ко мне и со слезами на глазах сказала, что они с Романом поссорились, что она якобы подслушала разговор моего сына с Викой, с девушкой, которая ждала от него ребенка, она солгала мне… Она не подслушала, а случайно подсмотрела там, на мельнице, что-то такое, чего не должна была видеть… Находясь на улице, она ничего не смогла бы услышать, а войти вслед за Романом внутрь не решилась бы, я знаю… Но она категорически сказала, что никуда с Романом не поедет… Потому что Романа тогда уже не было в живых… К сожалению, на такие вещи обращаешь внимание, когда уже поздно что-либо изменить…

— Так что она увидела на мельнице?

— Мертвого Романа. Либо она увидела, как он умирал, либо он был уже мертв и эти гадины укладывали его тело на санки… Больше того, они могли заметить Наташу и пригрозить. Вот почему, когда ее зарезали, я думала, что это дело рук этих же мерзавок… Но кто бы мог подумать, что Наташу убьет ее же квартирная хозяйка, Рая? Вы поймите, у Наташи с Романом складывалось все на редкость удачно. Она была просто идеальной спутницей для такого талантливого человека, каким был мой сын. Умна, талантлива, красива, влюблена… Я хоть и не видела Вику, так только, на портрете, которым он, кстати, очень дорожил, но понимала, что она ему не пара… Медицинское училище, девочка из провинции, нахалка… Она же окрутила моего сына…

— Значит, вы ее никогда не видели?

— Нет. Ни ее, ни вторую, Марину. А уж как эта музыкантша Марина там на мельнице оказалась — до сих пор ума не приложу… Роман, конечно, был парень с причудами, но не до такой же степени, чтобы селить у себя сразу двух беременных девчонок?! Но ведь жила же Марина с ними. Может, Вика ее пригласила. Это я тоже допускаю. Вероятно, из жалости они взяли ее к себе, а может, у Романа было рыльце в пуху после той истории с изнасилованием… Вы же, наверное, знаете, о чем я говорю?

— Да, я все знаю…

— Если не секрет, откуда? — Мария Петровна подняла хрустальную рюмку и выпила залпом темно-золотистый коньяк.

— Нет, не секрет… Мне все это на пляже в Марксе рассказали… Какая-то женщина с внуком сидела на песке рядом с нами, очень разговорчивая, она и вас знает, и всю вашу историю с Романом… И знаете, что говорят в городе про смерть вашего сына?

— Что его ограбили и убили. Но я, повторяю, никогда не верила в это. Знала, что убийц все равно не найдут, да и искать не станут.

— Но ведь Вика с Мариной исчезли одновременно с Романом…

— В том-то и дело, что одновременно. И квартирная хозяйка Вики подтвердила, что видела их вдвоем… Это теперь я понимаю, что Вика вернулась на мельницу за ним следом, где ее поджидала Марина… У них был сговор, они подготовились… Поймите, мой сын, в каких бы мы с ним отношениях ни были, поссорились ли, наговорили друг другу резкостей, никогда не позволил бы мне так долго переживать, искать его… Даже если предположить, что он принял решение бросить Наташу Метлину и убежать с Викой, он все равно бы позвонил, сказал, где он… Мы были с ним очень близки, мы слишком хорошо знали и любили друг друга, понимаете? Уже это обстоятельство подсказало мне, что Романа нет в живых. И еще… После того, как сын пропал, я пришла на мельницу и провела там какое-то время и вдруг со всей ясностью поняла, какие чувства должна была испытывать Вика, девушка, которая любила его и которую, как ей казалось, любил Роман, когда узнала, что он так запросто бросил ее и переметнулся к Наташе… Мне тогда показалось, что я испытала будто физическую боль, как если бы бросили меня — беременную, без денег, с разбитым сердцем. Мне тогда не было дела до той, другой, и я недооценила ту степень женской ненависти, которая двигала ими, этими двумя девчонками, когда они приняли решение лишить его жизни. На мельнице было полно мышей… Я предполагала, что его отравили. Но все это было недоказуемо.

— Значит, вы думаете, что Наташа Метлина рассказала вам про якобы подслушанный ею на мельнице разговор, чтобы усыпить вашу бдительность и, не дай бог, не выдать то, что она узнала о Вике и Марине?

— Безусловно… Я же поверила ей! Во всяком случае, первое время я так и думала… Тем более что, когда я отправилась на квартиру, которую снимала Вика до того, как перейти жить на мельницу, хозяйка сказала, что Вика приходила с парнем, он помог ей нести сумки… Я так и думала, что они вместе — мой Рома и Вика. Теперь-то я понимаю, что он, проводив ее на квартиру, вернулся на мельницу, а она пришла следом… Та, другая девчонка, Марина, ждала их… Но Эрик говорил мне обратное. Он сказал, что Роман не мог так поступить, да и сама Наташа вела себя неестественно: перед ней открывалось блестящее будущее с красивым и талантливым мужем, и она не такая дура, чтобы отказываться от него. Она могла бы найти способ переубедить Романа, приложила бы все силы, уговорила бы его всеми мыслимыми и немыслимыми способами. А тут пришла и сказала, что никуда с ним не поедет. Правильно, она-то знала, что он уж точно никуда не поедет, ведь он же был мертв…

— Почему вы так быстро уехали за границу?

— Понимала, что если не приму приглашение Эрика и останусь в Марксе, то сойду с ума.

— Я так и думала… Вы позволите?

Женя закурила. Она сидела на мягком диванчике, пила хороший коньяк и спрашивала себя: как могло случиться, что ей выпала роль слушателя, адвоката, прокурора и судьи одновременно? Вилли, докопавшись до сути и потеряв интерес к этому делу, сказал ей, что самоустраняется и что поручает ей, Жене, во всем разобраться до конца и принять решение: выдавать ли Фильчагину (она же Раттнер, она же Гончарова) в руки правосудия или нет.

Узнав на портрете девушку, Ольгу Воробьеву, Вилли понял, что ответ на все вопросы следует искать в Марксе. Приехав туда, Женя и Вилли уже через час общения со случайными людьми на пляже (Женя не солгала Фильчагиной) знали историю жизни и смерти художника Романа Гончарова и собрали за короткий срок целый ворох сплетен, смысл которых сводился к следующему: Роман Гончаров, одаренный художник, был крайне неразборчив в своих связях с женщинами, перед его смертью, в 1997 году, на мельнице, где он жил последнее время, проживали вместе с ним две девушки — Вика и Марина. Обе были беременны от него. Работы Романа довольно высоко были оценены одним иностранцем, приехавшим, чтобы забрать художника вместе с его матерью в Австрию. Но Роман внезапно влюбляется в девушку по имени Наташа и собирается ехать за границу уже с ней, без матери. Но потом вдруг Роман и две его беременные приживалки исчезают. А спустя некоторое время зверски убивают Наталью Метлину… Поначалу это убийство связывают с исчезновением художника, но следствие устанавливает, что Наташу убила квартирная хозяйка, вернее ее брат… Цель убийства — ограбление. Поиски сына для Гончаровой превращаются в настоящую пытку, женщина — в депрессии, и австриец, поклонник ее сына, увозит ее на лечение в Вену, где и женится на ней. Весной тело Романа Гончарова находят на берегу Графского озера, выясняется, что он был отравлен… Известие о страшной находке Гончарова переносит мужественно, приезжает в Маркс и хоронит тело сына… Вика Ананьева и Марина Шелестова считаются без вести пропавшими… «Кстати, Марина Шелестова — это та самая девушка, которую изнасиловал пианист Воропаев, вы, наверное, слышали об этом, — сказала добрая женщина на прощанье, — тоже очень талантливый парень, говорят, потрясающе играет джаз…»

После пляжа, потрясенные рассказом совершенно случайной женщины, они зашли в кафе поужинать. Уже смеркалось, Женя с Вилли сидели на террасе и ели жареную рыбу.

— Да, я предложил тебе проехаться до Маркса, благо здесь километров семьдесят, не больше, чтобы навести справки о смерти Гончарова, но кто бы мог подумать, что какая-то тетка на пляже расскажет нам эту дух захватывающую историю с двумя беременными девушками с мельницы, отравлением, изнасилованием и зверским убийством с применением ножа и топора…

— Может, она склонна фантазировать? Может, это какая-нибудь ненормальная, а мы ее слушали… — предположила Женя, все еще находясь под впечатлением рассказа.

— А ты позови официантку, давай у нее расспросим…

Женя подозвала девушку в голубой юбочке и белой блузке и, предложив ей присесть за их столик, спросила:

— А это правда, что вашего художника, Романа Гончарова, отравили его же любовницы?

— Ой, что вы! — оживилась миниатюрная официанточка. — Его отравили крысиным ядом, это так, да только те девушки, которые с ним жили на мельнице, и сами пропали… Кто говорит, что их убили, как свидетельниц, а кто… Но я не верю в это. Вика не способна на такое…

— А вы что, были знакомы с этой девушкой?

— Я училась вместе с ней в медицинском… По своей профессии не пошла, знаете, как мало платят медсестрам… Я вышла замуж, родила ребенка, и одна моя знакомая помогла мне устроиться в это кафе… Платят, конечно, немного, но работа интерес…

— Вы знали Вику Ананьеву? — перебила ее Женя.

— Да, она была хорошая и добрая. И я не верю, что они с той, Шелестовой, отравили Романа. Они его любили. Его нельзя было не любить. Он же был гений! А вы кто? Из газеты?

— Нет, — с напускной важностью ответила Женя. — Я романы пишу. Детективные… Хотела вот написать о Романе…

— Тогда сами и придумывайте финал… Никто не знает, где Вика, где Марина…

— А что стало с его матерью? Это правда, что она уехала за границу и вышла там замуж?

— Да, правда, как правда и то, что она уже давно вернулась оттуда. Вроде бы она не разошлась с австрийцем, но живет с евреем, в Саратове. Одна моя знакомая видела ее, говорит, что Гончарова очень изменилась, перекрасилась, стала шатенкой, но выглядит отлично… У нее художественный салон в самом центре города, где она продает картины своего сына…

— Тогда нам шампанского, только очень холодного, — сказал Вилли и многозначительно посмотрел на Женю.

— А где можно купить ваши книги? Назовите свою фамилию, — попросила официантка.

— Оськина. Евгения Оськина, — отчеканила Женя. — Не слыхали?

— Как же. Слыхала и даже читала, я, знаете ли, люблю читать, да только времени маловато…

— А ты говоришь. — Вилли поцеловал ее в машине. — Может, нам с тобой на самом деле написать книгу? История-то необычная, правда, жутковатая…

— Мне словно снится сон… — прошептала она. — Вилли, ты такой умный… Надо же, догадался, откуда ветер дует…

— С Волги, Женечка, с Волги… Городок маленький, и эту историю знает каждый ребенок…

— Значит, Фильчагина… И наши девчонки…

— Ты не хочешь встретиться с ней? Поговорить по душам?

— Но зачем?

— Уговоришь ее продать нам портреты кисти Романа Гончарова.

— А что, если она и меня… того… укокошит? Как их?

— Нет. Неужели ты не поняла самого главного в этой истории?

— Не знаю…

— Женя, она хочет, чтобы ее вычислили, понимаешь? Она играет с судьбой… Поэтому-то она и подстроила все это между Алексеевкой и Базарным… Чтобы обратили внимание и пришли к ней… Она не только преступница, она и жертва, ведь это ее сына убили… А она отомстила…

— Тогда, может, оставить ее в покое?

— Можно было бы, если бы не портреты… Она должна заплатить за свое преступление обществу…

— То есть тебе?

— Пока мне… Но портреты потрясающие, им цены нет, понимаешь? К тому же пусть уж лучше они будут у меня, то есть у нас, так их хотя бы не узнают…

— Но ты же узнал?

Вилли умирал от желания купить гончаровские работы, и Женя сдалась.

— Позвони ей и назначь время. Я уверен, что в мастерской, кроме нее, никого не будет.

— А что мне ей сказать?

— Передай привет от Ананьевой и Шелестовой… И скажи, что хочешь купить портреты. Она поймет. Она ждет подобного визита уже три года…

— Мария Петровна, так как же вы нашли их?

— Бог, наверное, помог… или дьявол… — Она отпила коньяку и закусила лимоном. — Я просто зашла в магазин купить чулки, вот и все. Зашла и увидела их. Не могу сказать, что сразу поняла, кого вижу перед собой. Ведь, как я уже говорила, я их не видела никогда. Только их портреты. Эти работы я всегда возила с собой. Они были у меня и в Вене, и в Саратове. Когда постоянно видишь лица этих девушек, привыкаешь к ним и воспринимаешь их не как живых людей, а именно как портреты. К тому же тогда они были молоды, очень молоды, им было по семнадцать лет всего-то, и лица их были юными, свежими… Я вот спрашиваю себя: ну откуда столько ненависти в людях, столько зла?.. Ведь совсем девочки были. А когда я вошла в магазин и заговорила с Ольгой Воробьевой, то разве я могла подумать, что говорю с той самой Викой, которая дала выпить моему сыну крысиного яду. Конечно, она изменилась, и вместо длинных кудрявых волос у нее была стильная короткая стрижка… Что же касается Ирины, то она больше походила на свой портрет…

— Ваша реакция, когда вы поняли, что нашли их?

— Сначала испугалась. Я пришла туда еще раз и уже более внимательно стала разглядывать их, спросила, помнится, Ольгу, какой пудрой она пользуется, потому что кожа ее просто потрясла меня своей нежностью, матовостью… Мне же надо было как-то объяснить свое поведение, я разве что в рот им не смотрела… Они спокойно отнеслись ко мне, к моему неуемному любопытству, в их глазах я не заметила страха, да и откуда ему было взяться, если и они меня никогда не видели? Они меня не боялись!

— И что было потом?

— А потом я стала придумывать способ, как их переманить к себе, как заполучить этих красавиц к себе домой, чтобы убедиться в том, что я не ошибаюсь…

— Вы уже тогда задумали убийство?

— Конечно. Я только об этом и думала. Их следовало наказать за преступление, которое отняло у меня сына, а у всего мира — настоящего художника!

Гончарова встала и прошлась по мастерской. Она была худенькая, стройная и спину держала прямо, как балерина. На редкость ухоженная и красивая женщина. Черный легкий костюм оттенял белую, сливочного оттенка кожу. Густые каштановые волосы блестели при свете желтых электрических ламп. Маленький, с опущенными уголками рот выдавал в ней сильно обиженного, униженного человека.

— И тут, представьте себе, какое стечение обстоятельств! Этот скандал в «Черном бархате»! Как же он мне оказался на руку! Эти девочки остались на улице…

— Вы уже точно знали, что это они?

— Я забыла… Забыла рассказать об одной важной детали… Понимаете… 1997 год. Гибель Капустиной и Воробьевой. Один мой приятель, работающий в органах, сильно помог мне. Во-первых, это он рассказал мне о катастрофе, в результате которой в Алексеевке погибли Капустина и Воробьева. Во-вторых, мне было совсем нетрудно выяснить, в каком морге находились их тела… Ведь я понимала, что Вика с Мариной после того, что натворили с Романом, сбежали именно в Саратов, куда же еще! Спрашивается, откуда у этих девчонок появилась мысль о том, чтобы присвоить себе паспорта погибших ровесниц? И я поняла. Вика. Она же училась в медицинском училище. Ей надо было куда-то устроиться без паспорта, на какую-нибудь низкооплачиваемую работу… Словом, я навела справки и выяснила, что в конце ноября 1997 года в университетском городке, в морге работал один парень, тоже студент-медик, он занимался бальзамированием трупов…

— Неужели вы нашли его?

— Легко. Я навела о нем справки, выяснила, что он не совсем чист на руку, что в свое время он был уличен в продаже трупов… Да-да. Не удивляйтесь… Словом, я наняла человека, он припугнул его, и этот бывший студент, а ныне терапевт в одной из наших клиник, признался, что был знаком с девушкой по имени Вика, которой понадобились новые документы. Ей и ее подруге… И назвал фамилию человека, который в то время мог помочь им за деньги купить паспорта двух девочек, которых этот студент и бальзамировал, а Вика была у него на подхвате…

— Неужели вы нашли и его?

— С помощью денег, моя милая, можно найти кого угодно… Да, я нашла, но оказалось, что зимой того же года этого человека, жившего махинациями с документами так называемых мертвых душ, убили… Прямо в его доме. Я не думаю, что это сделали эти мерзавки, хотя убийц так и не нашли, но в любом случае этот человек был знаком с Викой, и можно смело предположить, что он помог им обзавестись чужими паспортами…

— Значит, скандал у Позднышевой оказался вам на руку.

— Да, не то слово!

— Вы, случаем, не приложили руку к этой шубке?

— Нет, там все дело в ревности… Думаю, вам и это известно, раз вы здесь, у меня… — В голосе ее появился металл.

— Да, я в курсе. Словом, вы приютили их у себя, дали работу… Но с какой стати они поменяли квартиру? Это тоже ваш ход?

— Разумеется. Я никогда бы не смогла что-либо предпринять, если бы не была уверена в том, что это действительно они. Я должна была услышать из их уст о моем сыне, о Романе. Но как это сделать? Мне надо было заполучить их в свою квартиру, нафаршированную подслушивающими устройствами. И я это сделала. Я поселила их в одной из квартир Миши, назначила просто смешную квартирную плату, и девчонки клюнули. Они так радовались… А я целыми вечерами проводила за прослушкой, слушала их разговоры, поражалась тому, насколько это симпатичные и добрые существа. Это были вполне благоразумные, аккуратные и очень умные девушки. И что больше всего поразило меня — как они держались друг за друга. Они были настоящими подругами.

— Вы услышали о Романе?

— Да, буквально через день. Я сама подкинула им тему для разговора. Вечером, перед тем, как им уйти из мастерской домой, я разыграла сцену и сказала, что сегодня годовщина смерти моей сестры, что ее отравил муж и что он откупился… Что-то в этом роде. Я рисковала, конечно. Но моя фраза сыграла. Они пришли домой и… помянули Романа. Вы не представляете, что со мной тогда было… Они говорили о нем, сожалели о том, что им пришлось… связывать Романа, что он, выпив несколько глотков кофе, вдруг почувствовал что-то неладное, и они, пьяные, набросились на него, связали и заставили допить кофе до конца. Вика плакала, Марина успокаивала ее и просила прощения… Я не верила своим ушам… Я скажу вам… как вас?..

— Женя.

— Я скажу вам, Женя. Я не хотела, чтобы это были они. Я больше всего на свете хотела ошибиться. Ведь, когда я поняла, что это Вика с Мариной, я должна была им отомстить за Романа.

— Как вы это сделали?

— Очень просто. Заговорила о грибах, пригласила к себе в гости, угостила потрясающе вкусными солеными груздями, а потом предложила им прокатиться в лес, в Алексеевку, там якобы всегда оставляют мне грибы… Я все знала о том опасном участке дороги, все… Но мне надо было всего несколько минут, чтобы перерезать тормозной шланг…

— Дальше можете не рассказывать, — остановила ее Женя. — В алексеевском магазине вы оставили для них банку с грибами… Действовали через посредника.

— Да, все правильно.

— Но зачем вам понадобилось привлекать к этому происшествию внимание? Неужели нельзя было найти другой, еще более опасный участок дороги?..

— Понимаете, ведь я становилась убийцей. Чем я была лучше их? А мне хотелось быть лучше. Я так настрадалась… Я — не убийца!!!

— А они, думаете, не страдали все эти восемь лет?

— Вы хотели бы, чтобы я их простила? Я тоже думала об этом. Но потом решила сделать так, как задумала. Если в милиции не дураки, то они найдут и перерезанный шланг, и обратят внимание на то, что девушек зовут так же, как и тех, погибших в 1997 году… Если мне судьба быть наказанной, меня вычислят и привлекут…

— Вы играли своей судьбой?

— Можно сказать и так… И мне повезло — автокатастрофа, понимаете, несчастный случай, эксперты не дали себе труда проверить тормоза… Нервы мои были на пределе… Мне стало страшно…

— Вы поэтому показали Сергею Диденко портреты? Играли судьбой? — усмехнулась, не скрывая своего презрения, Женя.

— Да. Я повсюду расставила подсказки. Но не знала, чем все это закончится. А мне хотелось, чтобы все закончилось. Мне надо было кому-нибудь рассказать о том, как у меня отняли сына, но не смогла признаться даже Мише…

Она вдруг посмотрела Жене в глаза:

— Вот только Эрику позвонила, сказала, что подстроила автомобильную катастрофу и что Вики и Марины больше нет в живых… Выпила много и позвонила…

— И как он отреагировал на ваше сообщение?

— Сказал, что мне пора возвращаться в Вену, что он скучает и что мне нельзя много пить… Конечно же, он не поверил мне. Женя, почему именно вы пришли ко мне?

— Я выхожу замуж за Вилли… Он когда-то встречался с… Ольгой, то есть с Викой… Это он узнал ее на портрете, написанном вашим сыном… Он хочет иметь этот портрет. Хотя бы этот, один, если нельзя купить два.

— Неправда. Дело не в портретах. Ведь не в портретах, Женя? — На глазах ее выступили слезы. — Диденко знает?

— Не знаю… Но он сделает так, как скажу ему я. У нас с ним свои дела…

— Что вы хотите? Деньги? Сколько? — Гончарова разрумянилась, глаза ее заблестели.

— Понимаете, я… Поначалу мне эта история была неинтересна, а потом я увлеклась, дошла до конца и захотела встретиться с вами, поговорить… понять…

— Жестоко говорить мне такие слова. Так чего вы хотите, бессердечный вы человек?

— Ничего. Я хочу к Вилли… Я устала от вашего рассказа, от вашего гениального сына, который покалечил судьбу Вики, ждавшей от него ребенка, он грубо обошелся с двумя своими беременными подругами… Мне непонятно поведение Наташи, отбившей Романа и пожелавшей поехать вместо Вики в Вену… Меня тошнит от вас, от вашей трусости и ваших пошлых подсказок, от вашей дурацкой игры в кошки-мышки с самой собой, а уж никак не с судьбой. Мне стыдно, что я вообще была знакома с этими девчонками-оборотнями… Я не увидела в этой истории ни одного светлого человека, за исключением, быть может, Эрика Раттнера. Но вы и его бросили. Что вы за люди такие? Да, Вика и Марина совершили страшное убийство, но сгоряча, от отчаяния… Они озверели, и им нет прощения, но вы-то! Почему не сдали их милиции? Почему не занялись поисками доказательств их вины? Хотя стоп. Какое право я имею вообще судить кого-либо. Я ухожу, у-хо-жу. Мне здесь душно…

— Вы заберете с собой картины? — равнодушным голосом спросила Гончарова. — Можете забирать все…

— Нет, мой жених Вилли придет к вам и купит их у вас за ту цену, какую вы сами назначите…

— Вы все расскажете Диденко? — спросила Гончарова упавшим голосом. Она испугалась, доигралась, дошла до точки.

— Вы хотите узнать час, когда за вами придут? А я не скажу вам… Вы же до сих пор играли с судьбой, вот и играйте дальше…

Женя выбежала из мастерской и попала в объятия Вилли.

— Ну, как? Договорилась?

— А ты? Ты договорился с Диденко? — нервно спросила она.

— Я просто рассказал ему все, а что будет дальше, зависит только от него… пусть вся эта история останется на его совести. Ну же, Евгения, что с картинами? Я умираю, как хочу эти портреты…

— Они не продаются, — сказала она и, круто повернувшись на каблуках, пошла к машине.