Ночная школа

Джеймс Хоппер «Ночная школа» James Hopper «Night School» (1914)

Отринув последнюю надежду, я вернулся в деревню, где провел годы своей юности. Крохотное некогда поселение ныне превратилось в большой шумный город. И в первый же день я встретил Дормана. Мы столкнулись нос к носу на тротуаре под бледными лучами холодного солнца. Бог знает, как он узнал меня, ведь прошло столько времени, и поначалу я не мог угадать в стоявшем передо мной старике ни единой приметы того, с кем когда-то ходил в одну школу. Он остановился, внимательно посмотрел на меня, и вдруг его рука вцепилась мне в предплечье, будто клешня.

— Ты… Халтон, — сказал он. — Джек Халтон, мы сидели в классе за соседними партами.

— Всё так, — ответил я. — Я — Джек Халтон.

Он стоял напротив, и его выцветшие серые глаза всматривались в мое лицо из-под тяжелых бровей.

— Я — Дорман, — сказал он. — Нэт Дорман, я сидел в классе рядом с тобой.

С возрастом сознание будто окутывает студеная дымка, и я, как и всякий старик, хорошо помнил лишь давно ушедшие золотые деньки.

И поэтому вспомнил.

— Я помню, — сказал я.

Он все не отпускал меня, а его глаза изучали мои.

— У тебя есть жена, дети? — спросил он.

— Была у меня жена, да теперь нет, — ответил я. — Были и дети, но и их больше нет.

— У меня никогда не было ни жены, ни детей, — сказал он.

Мы стояли на тротуаре под тусклым солнцем.

— Ни жены, ни детей. — Тут он кивнул. — Ни жены, ни детей.

Он задумался о чем-то, а потом предложил:

— Пойдем ко мне, заодно и переночуешь.

Мне было абсолютно все равно, и я ответил:

— Отлично, пойдем к тебе, заодно и переночую.

Он поднял свою трость, и лениво катившаяся по улице карета, резко сменив направление, подъехала к тротуару. Мы забрались внутрь, извозчик захлопнул за нами дверцу, и я утонул в устилавших сиденья подушках. Пока мы ехали по незнакомым улицам, столь родным когда-то, я обратил внимание на то, что руки Дормана, сложенные под подбородком на верхушке упертой в пол трости, не переставая трясутся.

«Какой же он старый!» — подумал я.

Его дом был похож на дворец: каменный, с толстыми стенами, с изысканной, но мрачноватой обстановкой. Толстые ковры заглушали наши шаги. Мы отужинали у горящего камина в зале с дубовой мебелью. Глядя сквозь наполненные вином бокалы на огонь, мы видели пылающее золотом солнце и алую кровь нашей юности. Мы пили и это солнце, и эту кровь, но собственная наша кровь оставалась холодной.

После ужина Дорман показал мне спальню. У противоположных стен стояли две кровати под балдахинами.

— Тут две кровати, — сказал он. — Будешь спать здесь, в одной комнате со мной.

Мне было все равно, и я ответил:

— Отлично, буду спать здесь, в одной комнате с тобой.

Спал я плохо. Тяжелые одеяла давили, будто гробовая доска, и было холодно как в могиле. Мне приснился сон.

Где-то настойчиво звонил колокольчик. Потом, когда колокольчик смолк, начал бить барабан, и я услышал топот множества марширующих ног. Шагали легко и слегка вразброс. Сначала шли по гравию, потом — по дощатому полу; звуки эти сливались в приглушенный рокот, женские голоса выкрикивали команды — так слышатся крики чаек над рокотом прибоя. Затем — резкий, как удар хлыста, звук захлопнувшихся дверей. Бой барабана смолк. Повисло молчание. Но вот послышался хор. Юные голоса пели песню, которую я, седобородый и полный скептицизма, воспринял весьма критически, но в детстве она звучала для меня совсем по-иному. И хоть я полагал, что сплю, а глаза мои закрыты, я понимал, что мой хозяин стоит в белой пижаме у одного из окон и тяжко вздыхает. Казалось, он тоже слушает. Потом он, должно быть, вернулся в свою кровать. Песня угасла на долгой и светлой ноте. И спал я затем без сновидений, а сердце мое переполняла нежность.

Когда я, наконец, проснулся, в комнате еще царил полумрак, но, раздернув шторы, я убедился, что снаружи солнечно и тепло. Я выглянул в окно.

Большой, лишенный растительности двор. Во дворе играли дети. Множество детей: темно- и светловолосые, девочки и мальчики. Косые полосы солнечного света проходили сквозь плотный воздух, отчего он казался жидким, а дети — золотыми рыбками в аквариуме. Они носились туда-сюда, как ярко раскрашенные бабочки, а их крики и смех напоминали пение птиц.

Справа виднелось большое кирпичное здание со множеством окон.

— Узнаёшь это место? — спросил Дорман.

Я обернулся и увидел, что он стоит у соседнего окна. Было похоже, что он разговаривает со стеклом, а не со мной.

— Это ведь школа?

— Это наша школа.

Я заглянул в глубины памяти и понял, что да, это, должно быть, и есть та школа, в которую мы ходили в детстве. Правда, многое изменилось. Двор теперь упирался в ряды крыш и печных труб, а тогда дальше на юг тянулась зеленая лужайка, полого спускавшаяся к ручью. Да и сама школа отнюдь не походила на кирпичное чудовище в окне. Я закрыл глаза и увидел ее такой, какой она была когда-то: небольшое деревянное строение из сероватых досок, поросших плющом, островерхая крыша цвета зеленого мха и ведущая на веранду длинная лестница, по которой мы шагали в класс.

— Нашу школу перестроили! — возмутился я. Боюсь, это прозвучало довольно нелепо.

— Когда я вернулся в этот город, — сказал Дорман, — я построил дом здесь, рядом со школой. Не знаю, почему я построил дом здесь, рядом со школой.

Во дворе зазвенел колокольчик. Дети, прекратив игру, выстроились в колонны. Забил барабан, и малыши зашагали в школу. Их ряды яркими лентами исчезали в открытых дверях здания. Барабан бил, дети маршировали — по двору, по коридорам, по лестницам, здание дрожало от резонанса, вызванного легкими шагами, а над этим шумом разносились команды учительниц, будто крики чаек над морем.

Барабан перестал бить, двери захлопнулись, повисло молчание. А затем послышался хор детских голосов.

— Так вот что я слышал ночью! — воскликнул я.

Но Дорман ответил:

— Это были не они. Ты слышал других.

Я его не понял.

И на следующую ночь я остался у Дормана, ведь мне было все равно, а хозяин настаивал. И в этот раз я спал так же беспокойно. Я замерз, одеяла казались каменными. Снова настойчиво звонил колокольчик. Металлический перезвон разносился по двору, эхом отражаясь от стен; у меня заболела голова.

Я встал с кровати и во тьме на ощупь добрался до одного из окон. Но когда раздвинул тяжелые шторы, ничего не увидел, кроме непроницаемой тьмы. Впрочем, довольно скоро темнота отступила, и я стал различать смутные очертания. Увидел двор, школу… Это было небольшое деревянное строение с островерхой крышей. Одна из стен поросла плющом, а на веранду вела длинная лестница.

Двор внизу был будто расчерчен в линейку. Но линии эти двигались, словно живые. Через какое-то время я понял: во дворе рядами выстроились дети — множество серьезного вида малышей с учебниками под мышкой.

Я попытался сосчитать их, но их было слишком много. Тогда я принялся считать ряды, но и это оказалось непросто, ведь они двигались, словно волны. Они тянулись от школы до забора, а затем сворачивали куда-то вбок и терялись во тьме вместе с лужайкой из моего детства. Я не видел, где они заканчиваются, но чувствовал, что там, в темноте, их скрывается великое множество.

Колокольчик перестал наконец звенеть, ему на смену пришел барабан. Ряды детей затрепетали, словно под порывом ветра, маленькие фигурки чуть наклонились и двинулись вперед, их легкие шаги отдавались в ночи, словно биение огромного сердца. Всё новые ряды проходили под окном, выныривая из чернильной пустоты на юге. Они сворачивали во двор, маршировали по гравию, по ступенькам, затем исчезали в дверях. Там были сотни, нет, тысячи детей. Лестница и старое здание содрогались под их шагами. Барабан бил, малыши продолжали шагать, а я чувствовал, что ночная тьма все еще скрывает бессчетные ряды, идущие на смену. В воздухе разносились резкие приказы учителей.

— Сейчас пойдет наш класс, — произнес старческий голос. — Тот, в котором мы учились.

Я обернулся. Дорман сидел у соседнего окна в дорогом красном кресле. Он тоже смотрел во тьму, прижавшись лицом к стеклу.

— Как это «наш класс»… как это «наш класс»?! — пробормотал я.

— Наш класс. Ты ведь поймешь, если это будет другой класс.

А затем и вправду показался наш класс. Наши товарищи из детства. Они строем вышли из ночной тьмы на юге, свернули во двор, прохрустели по гравию и стали подниматься по лестнице на веранду.

Прижавшись к стеклу у соседних окон, два старика смотрели на них, слушая знакомый стук башмаков. Когда наши однокашники проходили мимо, Дорман называл их по именам и рассказывал о судьбе каждого. Я увидел Джека Беннета, сына мясника, и вспомнил, что все еще должен ему стеклянный шарик; увидел рыжеволосого Джека Стирнса, его вздернутый нос и стеклянный глаз, которому мы все дивились и которым восхищались; Роско Миллера, который стал банкиром; Старра, умершего в какой-то канаве; расшибшегося в лепешку Перри. По другой лестнице, скрытой от нас зданием школы, должно быть, поднимались девочки, и я знал, что среди них должна быть одна — хрупкая и голубоглазая — ах, как же хорошо я помнил ее!

— Но все, о ком ты рассказываешь, умерли, — сказал я.

Дорман, не отрывая взгляда от окна, ответил:

— Да, я заметил. Все, кто проходит мимо нас, умерли.

Спустя мгновение он добавил:

— Все, с кем мы учились, уже там. Класс почти в сборе.

А они всё шли и шли, и Дорман продолжал называть имена и рассказывать. Кто-то разбогател, кто-то обнищал, у кого-то жизнь сложилась трагически, у кого-то была сродни комедии, но все они уже умерли.

Я увидел Ральфа Дорна — в школе он был моим лучшим другом.

«Ральф! Ральф!» — Мои губы дрогнули, но я не издал ни звука, и, конечно же, он не услышал. Вдруг я осознал, что скучал по нему всю жизнь. По нему и по той хрупкой голубоглазой девочке.

— А вон Китинг, — сказал Дорман. — Он всегда такой смешной!..

По лестнице взбирался горбатый мальчик. Он шагал по ступеням с трудом, но вряд ли в полной мере осознавал это — глаза его были устремлены вдаль, к туманным грезам, ведомым ему одному. Из-под кепки выбивались пряди золотистых волос.

— Он писал стихи и умер от голода, — сказал Дорман. — У меня в библиотеке есть его книга. Забавная.

Мальчик-поэт продолжал неуверенно подниматься по лестнице. Над ним звенели учительские голоса: из-за него шеренга замедлилась. Но его взор блуждал в иных мирах.

Озорной мальчишка, что шел сзади, обтер об его гетры ноги, но Китинг этого и не заметил. Затем тот же сорванец залез к нему в карман и вытащил оттуда карандаш и перочинный ножик, но он не заметил и этого. Из-под мышки у Китинга выпал учебник, и идущий следом наступил на него. В конце концов маленький хулиган толкнул Китинга, тот повалился на ступеньку, его кепка слетела с головы, а учебники разлетелись во все стороны. Одна из учительниц подняла его на ноги, стала яростно трясти и отчитывать, а шедший сзади как ни в чем не бывало смотрел на все это с самой серьезной миной.

«Если бы я был там, я бы защитил его, — подумал я. — Если бы я был там, я бы понял его».

— Кто этот мальчик позади Китинга? — спросил я.

— Это Спайк Мартин, — ответил Дорман. — Он стал самым успешным из нас. Его сыновья мультимиллионеры.

Я заметил, что детей больше нет. Это был последний ряд. Они всё еще поднимались по ступенькам, но двор позади был пуст.

— Это конец, — сказал я.

— Да. Все прошли. Наш класс всегда идет последним.

— Нет, подожди! Мне кажется, там кто-то еще.

— Ты уверен? — спросил Дорман. — Я никого не мог пропустить.

— Да, да, уверен.

Из темной мути на юге возник маленький силуэт. Мальчик приближался очень быстро, одной рукой он прижимал к себе учебники, в другой была кепка.

— Но кто же это? Кто? — пробормотал Дорман.

Силуэт мальчика еще не обозначился четко, и я не мог разглядеть его лица. Мальчик тяжело дышал, словно боялся опоздать. И хотя он так торопился, прическа его была аккуратной, словно он только что вырвался из заботливых рук матери.

— Кто это? Кто это, а?

Он бежал во весь дух, и было что-то такое в его широких плечах, в его крепких ногах, в том, как он слегка раскачивался при беге, что память моя мучительно напряглась…

— Кто этот мальчик? Кто этот мальчик?! — кричал Дорман.

— Я, кажется, знаю, кажется, знаю… — ответил я, отчаянно роясь в воспоминаниях.

— Кто этот мальчик, Халтон? Кто он?

Наконец я узнал его.

— Это же ты, Дорман, ты!

— Нет, нет, Халтон, не говори так. Этот мальчик… кто?

— Это — ты! Ты! — крикнул я.

Мальчик стрелой пронесся через двор и взбежал по ступенькам. Подлетев к мальчику-поэту, оттолкнул его, заняв его место, а потом с поразительной быстротой стал проталкиваться вперед, пока не оказался у дверей первым.

Он проскользнул внутрь и исчез, а за ним и все прочие, один за другим, исчезли в дверях. Мальчик-поэт был последним. Двери захлопнулись.

Барабан смолк. Стало тихо. Я отошел от окна и опустил руку на плечо Дормана. Он сидел в своем дорогом красном кресле, все еще прижимаясь лицом к стеклу. Дорман был мертв.

Похоже, что я останусь здесь насовсем. Буду стоять по ночам у окна и ждать, пока, наконец, не увижу, как из ночных сумерек на юге покажется еще один мальчик — последний в классе, — отчаянно спешащий воссоединиться со своими товарищами.

Перевод — Иван Кочетов