Говард Филлипс Лавкрафт, Р. Х. Барлоу Ночной океан[1]

В Эллстон-Бич я приехал не столько ради прелестей жаркого летнего солнца и океанского прибоя, сколько затем, чтобы дать отдых своему изрядно утомленному рассудку. Ни один человек в этом маленьком городке — типичном курортном поселении, жизнь которого являет собой весьма оживленную картину в летний сезон и почти полностью замирает в остальные месяцы года, — не был мне знаком, и это позволяло надеяться, что мой отдых не будет испорчен чьим-нибудь не в меру докучливым обществом; ибо все, что мне тогда было нужно, — это побыть наедине с собой и не видеть никого и ничего, кроме раскинувшегося перед моим временным жилищем песчаного пляжа и омывавших его океанских волн.

Незадолго до своего появления в Эллстон-Бич я завершил и представил на конкурс проект большой настенной росписи. Я приступил к нему почти год тому назад и все это время трудился как проклятый, не зная ни сна ни отдыха. Но едва лишь высохли заключительные мазки и были смыты краски с последней кисти, как мой измученный организм принялся настойчиво напоминать о том, что ему нужна хотя бы краткая передышка. Мне ничего не оставалось, как уступить его призывам и уехать из шумного города, чтобы обрести покой и уединение на песчаных пляжах Эллстон-Бич. Океан, солнце и песок благотворно подействовали на мое состояние, и уже по истечении первой недели пребывания в Эллстоне я начисто забыл о своем проекте, который еще совсем недавно представлялся мне самым важным делом на свете, — что ни говори, а ведь без малого год я был занят единственно тем, что мучительно ломал голову над сотнями комбинаций цветов и оттенков, впадая в отчаяние от мысли о полной своей неспособности воплотить в красках образы, рождаемые неукротимой фантазией, или, призвав на помощь все свое мастерство, предпринимал бесчисленные попытки обратить неясные тени дерзновенных замыслов в точные формы эскиза, из коего должна была родиться будущая композиция. И все же, несмотря на то что все эти мучительные раздумья, приступы отчаянья и опустошающие душу игры с туманными фантастическими образами, казалось бы, стали уже достоянием пусть недалекого, но все же прошлого, именно они и явились в конце концов первопричиной загадочной истории, что произошла со мною на этих пустынных берегах, — ибо мечты и искания, которые в той или иной мере живут в душе каждого из нас, для меня всегда были чем-то особым: я настолько сливался с ними всем своим существом, что в конце концов они вырастали в моем сознании в нечто гораздо большее, нежели обычная игра воображения. Кто станет отрицать, что подобная природа ума более всего способствует открытию неведомых доселе миров и измерений бытия?

Когда я пытаюсь рассказать обо всем, что мне довелось увидеть, на моем пути возникают тысячи самых неожиданных преград: ведь то, что открывается внутреннему зрению, обычно приобретает в глубинах нашего сознания фантастические формы, но попробуйте слить их воедино с реальностью — и они вмиг утратят свою значимость и органичность. В этом смысле они похожи на проблески видений, что сменяются с быстротою молнии, когда мы мягко проваливаемся в черноту сна. О, эти сновидения!.. Возьмите в руки кисть и попытайтесь запечатлеть их на куске холста — и с него ручьями потекут разноцветные краски. Обычная же наша жизнь написана чернилами, которые слишком уж разбавлены тем, что именуется действительностью, и не годятся для того, чтобы очертить ими образы наших уходящих за пределы реального мира воспоминаний, — ибо стоит лишь освободить наше внутреннее «я» от пут скучной повседневности, как оно тут же дает волю надежно сокрытым внутри нас эмоциям, настолько неистовым и не поддающимся никакому описанию, что, будучи переложенными на обычный язык, они, как правило, лишаются самой своей сути. Величайшие творения человеческого духа берут свое начало в мечтах и видениях, для которых не существует таких понятий, как «линия» или «оттенок». Забытые пейзажи и мрачные земли, так непохожие на сияющий мир детства, вторгаются в наш дремлющий рассудок, чтобы повелевать им до тех пор, пока пробуждение не изгонит их прочь. В иных ночных видениях мы добиваемся для себя вожделенной славы и довольства; в других нам являются неземной красоты образы, что время от времени посещают нас и наяву, — последние приходят лишь на мгновение, а затем улетучиваются как дым, очаровывая нас подобно тому, как средневековых рыцарей очаровывал святой Грааль. Нужно обладать немалыми способностями и очень цепкой памятью, чтобы переложить явления такого порядка на язык искусства, перенеся тем самым выцветшие трофеи неосязаемого мира теней в лоно реальной жизни, — ибо, хотя видения посещают каждого из нас, лишь очень немногие могут касаться их, не повреждая хрупкие крылья, что возносят их над земной обыденностью.

Таким даром ваш покорный слуга, увы, не обладает. Если бы я только мог, я обязательно поведал бы вам о таинственных смутных видениях, которые открывались иногда моему взору подобно тому, как формы людей и предметов, неясные в своем непрестанном движении, открываются порой наблюдателю, пристально всматривающемуся в темноту ночи. Создавая свою настенную роспись (в то время ее проект, наряду с множеством других, дожидался своей участи в здании, для которого был предназначен), я стремился прежде всего уловить следы этого постоянно ускользающего от нас мира теней и запечатлеть их на полотне, и, по-моему, это удалось мне как нельзя лучше. В ожидании решения жюри я то и дело мысленно возвращался к своей работе и — даже находя в ней всевозможные изъяны, что свойственно критически настроенному художнику, — вновь и вновь убеждался, что в некоторых фрагментах, выхваченных моим сознанием из беспредельного мира фантазии, мне удалось почти идеально подобрать сочетание линии и цвета. Однако это стоило мне огромных трудов: работа серьезно подорвала мое здоровье, которое я и надеялся поправить здесь, на океанском берегу. Как уже было сказано, я стремился к полному одиночеству — и именно поэтому для своего временного проживания выбрал (к неописуемой радости домовладельца) маленький домик на довольно-таки почтительном расстоянии от собственно Эллстона. Курортный сезон близился к концу, число туристов в поселке убывало с каждым днем, да и те, кто оставался, не обращали на меня ни малейшего внимания. Некрашеный, потемневший от соленых морских ветров дом, в котором мне предстояло жить, одиноко стоял на песчаном, заросшем бурьяном холме, но, несмотря на значительную свою удаленность от поселка, был все же прочно с ним связан, подобно тому как связан с часами мерно раскачивающийся под ними маятник. Как зверь, нежащийся на солнце, припал он к морскому берегу, а его покрытые толстым слоем пыли окна бесстрастно взирали на пустынную землю, голубое небо и бесконечный океан. Наверное, не пристало рассказчику, стремящемуся донести до сознания своих слушателей суть случившейся с ним истории, так часто прибегать к образным выражениям, излагая относящиеся к ней факты, которые, даже если и не пытаться уложить их в причудливую мозаику фантазий, уже сами по себе будут довольно странны; и все же скажу, что едва лишь я увидел это одинокое строение, как у меня возникла мысль, что его одиночество сродни моему и что дом этот, как и я, должен отчетливо сознавать свою ничтожность перед великим океанским простором.

Я приехал сюда в начале августа, за день до объявленной мною даты. Подойдя к дому, я увидел стоявший рядом с ним грузовик, вокруг которого суетились двое рабочих — они выгружали из машины мебель и таскали ее в помещение. Насчет обстановки я договорился с хозяином дома заблаговременно, а вот чего мы с ним не обсудили, так это срока моего пребывания здесь, который в то время и для меня самого был загадкой. Признаюсь, в моей душе даже шевельнулось нечто похожее на тщеславие — ведь после многомесячного проживания в маленькой тесной комнатушке я становился обитателем целого дома! Дождавшись, когда уедет машина с грузчиками, я оставил свои скромные пожитки в доме, запер его на ключ и спустился по заросшему бурьяном склону холма на пляж. Перетаскивая вещи в дом, я успел лишь мельком осмотреть свое новое жилище, которое состояло всего-навсего из одной квадратной комнаты. Через два окна в противоположных стенах внутрь проникало много света; дверь же выходила прямо на море. Дом был построен где-то лет десять тому назад, но, похоже, все эти годы нечасто бывал заселенным: из-за удаленности от Эллстона его даже в разгар сезона снимали довольно редко, а уж с октября и до самой поздней весны он попросту стоял заброшенным, поскольку в нем не было камина. Справедливости ради следует отметить, что расстояние, отделявшее мое жилище от Эллстона, не было таким уж значительным — полмили, не больше, — но из-за того, что как раз в этом месте океанский берег выгибался дугой, поселок был отсюда совершенно не виден: поросшие травою дюны полностью скрывали его от взора.

Первый день, наполовину уже прошедший к моменту моего обустройства на новом месте, я занимался исключительно тем, что нежился под лучами солнца и любовался не знавшими устали океанскими волнами. Их спокойное величие сразу же отодвинуло на задний план надоедливые мысли о настенной росписи и мучительных усилиях по ее созданию, которые надолго сделали меня фанатиком, слепо подчиненным одной-единственной цели. Но сейчас все это осталось позади, а впереди был прекрасный отдых — здешняя обстановка, резко контрастировавшая с той, что окружала меня еще недавно, вселяла в меня твердую уверенность в этом. Яркое солнце весело играло на гребнях нескончаемых волн, которые, причудливо изгибаясь, с разгону налетали на берег и разбивались на тысячи блестящих, похожих на осколки горного хрусталя брызг. Свет полуденного солнца был настолько ярок, что казалось, вся его громада обрушивалась на столь же громадную массу воды, чтобы придать ей совершенно непередаваемый цвет — лишь немногие из бесчисленных причудливых оттенков океана были в состоянии пробиться сквозь это ослепительное сияние. Рядом со мной не было ни единой живой души, и я в полнейшем одиночестве наслаждался этим величественным зрелищем, которое по-своему остро воспринималось каждым из моих пяти чувств. Море света и громада воды были совершенно неотделимы друг от друга в моем сознании, и порою мне казалось, что стоявший у меня в ушах нескончаемый рокот исходил от палящих солнечных лучей, а неистовое белое сияние — от неутомимо набегавших на берег волн. Уже в самый день приезда я отметил про себя одно любопытное обстоятельство — вблизи моего крошечного домика не было видно ни единого пловца, и это показалось мне странным, ибо океанский берег изгибался здесь плавной дугой, образуя широкий пляж, гораздо более удобный для отдыха, нежели песчаная полоска, что тянулась в полумиле отсюда вдоль Эллстона. И тем не менее на поверхности пенных волн, омывавших тот пляж, виднелись многочисленные точки человеческих фигур, а здесь, напротив моего дома, не было ни души. Может быть, это объяснялось тем, что жилище мое было отделено от поселка обширным незастроенным пространством, но вот почему оно оставалось незастроенным, честно говоря, являлось для меня загадкой — ведь другая часть побережья, уходившая от Эллстона на север, изобиловала рассеянными вдоль океанского берега коттеджами.

Боже, каким наслаждением показалось мне в тот день купание в ласковых океанских волнах! Вдоволь наплававшись и выбравшись из воды, когда день уже клонился к закату, я вернулся в дом, немного отдохнул и отправился в поселок, куда прибыл уже затемно. И здесь, в тусклом свете уличных фонарей, я с неприятным для себя удивлением обнаружил признаки скучной и убогой жизни, которая никак не вязалась с близостью сокрытого сейчас во мраке ночи великого порождения Творца… Меня окружали женщины в безвкусных, усыпанных блестками нарядах, немолодые мужчины с изможденными лицами — одним словом, то было сборище жалких марионеток, живущих на краю бездны, но неспособных понять ее божественную сущность и восхититься красотой ночного неба с мириадами ярких звезд и беспредельным величием ночного океана. Не помню, сколько времени занял у меня в тот вечер обратный путь. В кромешной темноте я брел вдоль океанского берега, освещая фонариком петлявшую среди голой, неприветливой пустоши тропинку и вслушиваясь в размеренный шум воды. Время от времени луч фонарика соскальзывал на почти отвесные стены неутомимого прибоя, и, глядя на эту могучую стихию, которая поражала уже одними своими размерами, я как никогда остро ощущал свое ничтожество. Бездонный океан раскинул предо мною свои тысячемильные просторы, а я был всего-навсего маленькой темной точкой, притулившейся на земной поверхности, меж тем как величественный рокот океанских волн напоминал мне раздражающе монотонный гомон толпы, и ощущение это не покидало меня до самого конца прогулки.

На протяжении всего пути туда и обратно (а это была миля, не меньше) мне не встретилось ни одной живой души, но я чувствовал, как дух великого океана неотрывно следовал за мною по пятам: обретя форму, недоступную моему физическому восприятию, он невидимо и неслышимо витал надо мною. Точно так же стоящий в темноте за кулисами актер до поры до времени остается невидимым для зрителя; публика может даже не подозревать о его существовании — и вдруг он появляется на сцене, бросает в лицо залу страстный монолог, и сокрытая за кулисами тайна внезапно обрушивается на зрителя в ослепительном свете рамп… Мне так и не удалось до конца избавиться от этого ощущения преследования, и потому, лишь оказавшись в стенах своего дома, я почувствовал себя в относительной безопасности.

В Эллстоне я появлялся каждый вечер. Выходил из дому, когда уже начинало смеркаться, приходил в поселок затемно, ужинал в каком-нибудь ресторане и, побродив немного по улицам, возвращался в свой уединенный домик, который, как мне казалось, тоже был некогда частью Эллстона, но потом каким-то непостижимым образом забрел сюда да так и остался стоять на веки вечные, чтобы не слышать гомона праздной толпы… Гуляя по улицам Эллстона, я не уставал удивляться обилию антикварных лавок и театров с безвкусными пышными фронтонами. Впрочем, внутрь этих зданий я никогда не заходил, предпочитая посещать исключительно рестораны и осуждая в душе род людской за его склонность к созданию совершенно бесполезных предметов и сооружений.

Первые дни моего пребывания здесь выдались на славу — теплые и солнечные как на подбор. Каждое утро я вставал спозаранку и подолгу смотрел на серое небо, сначала угадывая в нем проблески зари, а затем наблюдая ее во всей красоте и мощи. Огромный огненный диск испускал холодное красное свечение — слишком слабое, впрочем, в сравнении с неистовым сиянием дневного светила, под лучами которого пляж и море к полудню накалялись до белизны. Ближе к вечеру безумное дневное сияние сменялось бронзовым заревом, после чего прошедший день мягко растворялся в накатывавшей с востока ночи, чтобы назавтра стать всего-навсего пожелтелой страничкой великой книги Времени.

Я заметил, что большинству отдыхающих было явно не по вкусу это необычайно жаркое солнце, и они старались избегать его. Что до меня, то я, напротив, стремился как можно больше времени проводить под его обжигающими лучами. Нестерпимый зной в сочетании с ослепительным сиянием повергал меня в состояние, близкое к летаргическому сну, и мне казалось невероятным, что после месяцев тяжкого серого существования я наконец-то очутился во власти первобытных стихий — ветра, воды и света. И я покорно отдавался им, веря, что они защитят меня перед темным, хищным ликом грядущей ночи, которая ассоциировалась в моем сознании не иначе как со смертью, подобно тому как свет означал для меня жизнь. Миллионы лет назад существа, от коих произошел в конечном итоге род человеческий и для коих вода была изначально материнской средой, проводили большую часть своей жизни, нежась на мелководье под ласковыми лучами солнца; так и мы, дети современной цивилизации, устав и измучившись от своих земных дел, ищем этих первобытных радостей, устремляясь летом к теплому морю и с наслаждением погружаясь в его убаюкивающие волны — совсем как те земноводные, что еще не отваживались надолго покидать родную водную стихию, боясь оказаться на непривычной им вязкой илистой почве.

Монотонно бьющие о берег волны действовали на меня усыпляюще, и, чтобы стряхнуть с себя оцепенение, я принимался сосредоточенно наблюдать за мириадами оттенков океана. Картина воды менялась каждую секунду — цвета и межцветия набегали друг на друга и мгновенно преображали облик неторопливо вздымавшейся поверхности, вызывая в моей душе каскад неведомых доселе чувств. Кто знает, может быть, и сам океан испытывал их одновременно со мною? Ведь он волнуется, воспоминая о старинных кораблях, что закончили свой путь в его пучине, — и при виде его волнения в наших сердцах просыпается тоска по необъятным морским просторам, скрывающимся за далеким горизонтом. Но едва океан оставляет свои печальные думы, как глубины нашей памяти тут же успокаиваются. И, проживи мы рядом с ним хоть всю свою жизнь без остатка, все равно в его величественном облике мы будем всегда ощущать недосказанность, как будто нечто огромное и недоступное нашему восприятию затаилось где-то во Вселенной, дверью в которую служит исполненный великих тайн океан. Поблескивая отраженной дымкой бело-голубых облаков и щедро разбрасывая алмазную пену, он каждое утро широко раскрывает глаза, удивляясь многообразию населяющих его тварей, а хитроумно сплетенная паутина его рифов и водорослей, пронзенная мириадами причудливо раскрашенных рыб, как будто намекает на присутствие какого-то огромного неведомого существа, которое, кажется, вот-вот восстанет из древних седых пучин и неспешно двинется на берег.

С каждым днем мне все больше и больше нравилось мое уединенное жилище, так уютно угнездившееся на округлых песчаных холмах. Здесь, в Эллстоне, у меня было не так уж много развлечений, и вскоре прогулки у моря стали моим любимым занятием. Мне нравилось бродить вдоль берега, глядя на очерчиваемый набегавшими волнами неровный контур мокрого песка в окаймлении эфемерной полоски пены. Во время этих прогулок мне иногда попадались на глаза фрагменты каких-то странных раковин, валявшиеся среди самого обыкновенного мусора, выносимого морем на берег; слегка вдающийся в сушу участок побережья, на который открывался вид из окон моего дома, был буквально завален разнообразными обломками, из чего я заключил, что морские течения, огибая поселок, достигали в этом месте моего уединенного уголка. Во всяком случае, после прогулок вдоль берега мои карманы бывали постоянно набиты различного рода находками, хотя большинство их я выбрасывал через час-другой после того, как они оказывались у меня. Но однажды на глаза мне попалась небольшая кость, природу которой я так и не смог разгадать, придя тем не менее к твердой убежденности, что принадлежала она не рыбе. Находка очень заинтересовала меня, и я не стал ее выбрасывать. Другой вещицей, которую я тоже решил сохранить, была металлическая бусина; на поверхности ее был выгравирован совершенно необычный, поражавший своим изяществом узор, изображавший некое рыбоподобное существо на фоне морских водорослей (вместо более привычных цветов и геометрических фигур). Неутомимый прибой сделал свое дело — узор несколько потерял четкость, но все еще хорошо просматривался. Я никогда не видел ничего подобного раньше и потому пришел к заключению, что, скорее всего, такого рода бусы несколько лет тому назад были в моде среди курортниц Эллстона.

Приближение осени стало чувствоваться уже на исходе первой недели моего пребывания в Эллстоне. Дни становились заметно короче, минуту за минутой уступая темным, тягучим вечерам. Теперь солнце бывало подолгу затянуто облаками — густая серая дымка низко нависала над океаном, в чьи таинственные глубины еще совсем недавно проникали его живительные лучи. Порою пляж на несколько часов становился как бы частью угрюмого, лишенного красок и оттенков подвала, в который превращалось ограниченное серым небосводом пространство. Казалось, ночь простирает темную длань над днем, чтобы увлечь его в свое мрачное лоно. Дувшие с океана ветры заметно усилились. Их неустанные порывы образовывали на поверхности воды пенистые водовороты и лишали ее былого тепла; я уже не мог часами купаться в океане, а потому почти весь световой день проводил в прогулках по побережью, которые стали гораздо более далекими и продолжительными. Пляж протянулся на многие мили, и порою, остановившись, чтобы оглядеться и перевести дух, я обнаруживал, что полностью отрезан от мира людей и нахожусь один-одинешенек среди бесконечной песчаной пустыни, граничащей с таким же бескрайним океаном. Чаще всего это случалось в час надвигающихся сумерек, и тогда я быстро устремлялся назад к своему уютному дому. Трогательно маленький и беззащитный перед лицом ветра и океана, он выглядел всего лишь темной точкой на фоне мрачных красок солнечного заката, когда огромный огненный диск, словно немой вопрошающий лик, обращенный ко мне в ожидании защиты и сострадания, медленно погружался в океан.

Я уже говорил об уединенности выбранного мною места жительства и о том, что поначалу это нравилось мне; однако в быстротекущие минуты сумерек, когда кроваво-красное сияние заходящего солнца сменялось темнотой, надвигающейся на океанские просторы и на берег подобно гигантскому бесформенному пятну, над местностью вставал дух чьего-то чужеродного присутствия, исходивший от громады ночного неба и обрушивавшихся на берег черных волн; и под воздействием этого неведомого духа мой дом, к которому я уже успел привыкнуть, внезапно делался чужим и неуютным. В такие минуты мне становилось не по себе. Это было странно — ведь моя одинокая душа давно уже находила наслаждение в величественном древнем молчании Природы и в ее столь же величественных и столь же древних голосах… Эти зловещие предчувствия, для которых я не могу подыскать подходящего названия, обычно недолго донимали меня, и все же сознание того, что раскинувший предо мной свои просторы океан является такой же живой субстанцией, что и я, и что, подобно мне, он ощущает свое одиночество в этом мире, медленно вползало в мой мозг, заставляя содрогаться от одного лишь предположения о том, какая жуткая тайна может за всем этим скрываться. Всего каких-нибудь полмили отделяло мой дом от Эллстона, и тем не менее я остро сознавал свою оторванность от шумных, озаренных тусклым желтым светом улиц поселка, куда я ходил каждый вечер, чтобы поужинать в одном из ресторанов (ибо не слишком-то доверял своим кулинарным способностям).

Как-то раз я поймал себя на мысли, что в последнее время стараюсь как можно раньше очутиться в своих четырех стенах. Прежде я обычно приходил к себе уже затемно, часов в десять или что-то около того, но теперь темнота начала вызывать в моей душе смутное, с каждым разом все возраставшее беспокойство. Вы можете сказать, что такая реакция была совершенно нелогичной, что, если уж я так по-детски боялся темноты, я бы избегал ее совсем и что, будучи угнетен уединенностью моего жилища, я мог бы давным-давно оставить его. Это, разумеется, справедливо, но, с другой стороны, все те неясные страхи, что охватывали меня при виде быстро угасавшего солнца и темного беспокойного океана, возникали всего лишь на какие-то мгновения, не оказывая на меня сколько-нибудь длительного воздействия. И когда время от времени солнце брало верх над хмуростью последних дней уходящего лета и на причудливые гребни сапфировых волн обрушивалось алмазное сияние, сама мысль о том, что вечером меня ждут совсем иные переживания, казалась мне почти невероятной, хотя уже час-другой спустя я мог снова находиться во власти тьмы, доходя порою до грани отчаяния.

Иногда я думал о том, что все эти переживания и эмоции не принадлежат изначально мне, но являются лишь отражением настроений океана. Вещи и предметы, которые мы видим и ощущаем наяву, осознаются нами наполовину ассоциативно, в то время как многие из наших чувств формируются при восприятии внешних, физических признаков предметов и явлений. Так и море — оно ослепляет нас тысячью своих настроений, навевая радость лазурным сиянием волн или повергая в траур своей угрюмой чернотой. Оно постоянно напоминает нам о древности этого мира, и мы невольно проникаемся сознанием этой древности и ощущаем в душе благоговение от того, что являемся малой ее частицей… Даже не знаю, отчего я был так восприимчив к настроениям океана — может быть, оттого, что не был тогда занят работой или общением с окружающими, — но, во всяком случае, загадочные эмоциональные оттенки океана, недоступные менее искушенному наблюдателю, открывались мне во всем своем величии. Океан повелевал моей жизнью, требуя от меня повиновения в награду за исцеление, что он даровал мне тем поздним летом.

В тот год несколько человек из числа отдыхающих утонули. И хотя нас очень редко по-настоящему волнует смерть, которая не касается нас лично и которую мы не видим своими глазами, все же некоторые обстоятельства происшедших несчастных случаев показались мне подозрительно зловещими. Утонувших — а большинство из них были хорошими пловцами — находили по истечении многих дней со времени их исчезновения с распухшими до неузнаваемости телами: такова была страшная месть морской пучины людям, решившим бросить ей вызов. Море увлекало их в свои глубины и там, в кромешной тьме, высасывало из них жизненные соки, а потом равнодушно выбрасывало изуродованные тела обратно на берег. Кажется, никто так и не смог объяснить толком причину этих несчастий. Регулярность, с которой они случались, наводила страх на отдыхающих, тем более что отлив в Эллстоне не очень сильный, да и акулы у здешних берегов как будто не водились. Не знаю, находили ли на телах погибших следы нападений морских тварей, — но кому из обитателей затерянных прибрежных поселений не ведом страх перед смертью, что бродит где-то среди волн и может в любую минуту снизойти на кого угодно? Страх этот ненавистен людям, ставшим его жертвой. В любом случае они находят более или менее правдоподобное объяснение таким несчастным случаям, даже если рядом нет явных источников опасности — например, тех же акул, наличие которых только подозревалось, ибо не было ровным счетом никаких доказательств того, что они обитают в прибрежных водах Эллстона. Все же были приняты кое-какие меры, и за пловцами стали наблюдать отряды спасателей, оберегая их скорее от предательских отливов, нежели от нападений морских животных. Осень была уже не за горами, и под этим предлогом многие стали покидать курорт, уезжая подальше от негостеприимных океанских берегов.

Август сменился сентябрем, и уже на четвертый его день я почувствовал приближение бури. Шестого сентября, в сырое, промозглое утро, я вышел из дому и по своему обыкновению отправился перекусить в поселок. Небо, сплошь затянутое скоплением бесформенных, низко нависших над рябью свинцового моря облаков, производило гнетущее впечатление. Беспорядочные порывы ветра свидетельствовали о приближавшемся шторме — он, казалось, оживал в них, напоминая о своей одушевленной природе. Дойдя до Эллстона, я не торопясь позавтракал в кафе и двинулся обратно, однако домой заходить не стал, а решил продолжить прогулку, несмотря на то что небо с каждой минутой все больше и больше походило на медленно опускавшуюся крышку огромного гроба. Домик мой уже совершенно скрылся из виду, когда на монотонно-сером небесном фоне стали понемногу проступать мертвенные пурпурные пятна, необычно яркие и потому выглядевшие особенно зловеще. Вот-вот должен был разразиться проливной дождь, а от ближайшего укрытия меня отделяла по меньшей мере миля. Но насколько я помню, тогда это обстоятельство не очень встревожило меня; темное небо с его неестественно-багровыми вкраплениями вызвало во мне неожиданный прилив вдохновения, и смутные доселе контуры пейзажа с их тайным смыслом вдруг открылись моему внутреннему взору. Мне пришла на ум одна старая сказка, которую взрослые рассказывали в пору, когда я был еще ребенком, и которую я не вспоминал уже много лет. В ней говорилось о темнобородом властелине подводного царства, где среди морских скал и рифов обитали его рыбоподобные подданные. Этот всемогущий, похожий на коронованную митрой первосвященника обезьяну правитель влюбился в прекрасную девушку, похитил ее у златовласого юноши, с которым она была обручена, и увлек в свои владения. В тайниках моей памяти осталась картина мрачных подводных скал, возвышавшихся посреди холодного, неуютного пространства, где нет и не может быть неба и солнца. Хотя я совершенно не помнил финала этой истории, завязка ее сразу же всплыла в моем сознании, едва я увидел громоздившиеся под угрюмым небосводом безликие серые утесы. Трудно сказать, почему я вспомнил тогда эту легенду. Наверное, в памяти моей оставались какие-то смутные ассоциации, связанные с нею и ожившие под впечатлением того, что открылось в тот момент моему взору. Порою мимолетные, не представляющие для нас абсолютно никакой ценности картины вызывают в нашей душе воспоминания о чем-то светлом и дорогом нашему сердцу. Бывают моменты, когда при виде какого-нибудь совершенно заурядного зрелища — например, женской фигуры, маячащей в полдень на обочине дороги, или одинокого кряжистого дерева на фоне бледного утреннего неба (при этом сама обстановка, в которой мы наблюдаем эти картины, является гораздо более значимым фактором, нежели ее содержание) — нас охватывает чувство соприкосновения с чем-то бесконечно дорогим и нам до безумия хочется обладать этим сокровищем. Но стоит нам увидеть его еще раз — в другое время, с другого расстояния, — как мы с разочарованием убеждаемся, что поразившая наше воображение сцена удручающе банальна и не может представлять в наших глазах какой-либо ценности. Наверное, это происходит потому, что сцена или картина, завладевшая на время нашим воображением, на деле зачастую не обладает теми неуловимыми качествами, которые могли бы придавать ей особую значимость, — она лишь вызывает из тайников нашей памяти проблески воспоминаний о других предметах и явлениях, не имеющих никакого отношения к увиденному нами. И наш озадаченный рассудок, будучи не в силах уловить причину этой вспышки необъяснимых ассоциаций, сосредоточивается на породившем их предмете, чтобы спустя некоторое время с удивлением обнаружить его полнейшую никчемность. Примерно то же самое происходило в моем мозгу, когда я наблюдал за исполненными таинственности и величия пурпурными облаками, напоминавшими мне сумрачные башни старого монастыря; и конечно, было в них что-то и от тех угрюмых скал, среди которых обитали подданные подводного царя из сказки моего детства. Оторвав взгляд от облаков и переведя его на грязную пену прибоя, я вдруг отчетливо, будто наяву, представил себе, как возникает из воды отвратительная фигура увенчанного позеленевшей митрой обезьяноподобного существа и как, рассекая волны, движется она в направлении какой-нибудь затерянной бухты, чтобы отдохнуть там от своих монарших забот.

Конечно, это была всего-навсего игра воображения. Никакого сказочного чудовища не было и в помине — вдали на поверхности моря болтался совершенно прозаический предмет неопределенно-серого цвета. Разделявшее нас расстояние не позволяло сказать со всей уверенностью, что он представлял собою, — с одинаковым успехом он мог быть дельфином или просто бревном. Но он так приковал мое внимание, что, уставившись на него и предаваясь своим необузданным фантазиям, я совершенно позабыл о грядущей буре, и только ледяной поток внезапно хлынувшего дождя вывел меня из состояния задумчивости. Я попытался было спастись от ливня бегством, но очень скоро вымок до нитки, после чего решил не тратить силы понапрасну и до самого дома шел неторопливой размеренной походкой, будто прогуливался не под проливным дождем, а под ясным безоблачным небом. Холодная мокрая одежда липла к телу, и я не смог сдержать дрожи под порывами налетавшего с океана ветра, да и резко сгустившаяся темнота отнюдь не действовала успокаивающе на мои нервы. И все же, несмотря на это, душа моя ликовала и пела при виде величественных туч, тоскливая свинцовая мертвенность которых была уже полностью вытеснена ярчайшим пурпурным окрасом. Тело стало легким, почти невесомым, оно как будто находило удовольствие в сопротивлении бешеному ливню, и даже холодная вода, стекавшая мне за шиворот и в башмаки, уже не могла вывести меня из этого удивительного состояния. Я медленно шел вдоль берега и как завороженный смотрел на нескончаемое багровое небо над волнующимся океаном… Мой дом на берегу неожиданно быстро показался в густой сетке косого дождя; травы, что росли на приютившем его песчаном холме, беспорядочно спутались под напором неистового ветра, словно собирались оторваться от своих корней и взвиться высоко в небо. Взбежав по ступеням крыльца, я в следующую секунду очутился в своей уютной комнате. С моего тела и одежды ручьями стекала вода, но теперь я уже был недосягаем для дождя и ветра. Переодевшись в сухую одежду, я припал к оконному стеклу и принялся неотрывно взирать на темные океанские волны, наполовину скрытые от моих глаз плотной завесой дождя и надвигавшихся сумерек. Я вдруг почувствовал себя пленником темноты — мягко опускаясь на землю под покровом бушевавшего снаружи шторма, она плотно охватывала дом со всех четырех сторон. Тогда я даже приблизительно не представлял себе времени суток, и, лишь обнаружив свои часы, которые, к счастью, не взял с собой на прогулку (благодаря чему они продолжали исправно функционировать), я увидел, что они показывают без четверти семь.

В продолжение всей прогулки я не встретил ни души, да и странно было бы увидеть здесь кого-нибудь в такую непогоду, когда и в прекрасные солнечные дни люди избегали этих мест. Тем большим было мое удивление, когда, выглянув в окно, я увидел в сырой вечерней мгле несколько силуэтов, которые, несомненно, принадлежали людям. Я насчитал четыре беспорядочно движущиеся фигуры — три из них были достаточно далеко от дома, а четвертая несколько ближе. Впрочем, присмотревшись как следует, я решил, что с таким же успехом это могло быть и подбрасываемое прибоем бревно, — шторм к тому времени разыгрался не на шутку. Изрядно напуганный неожиданным появлением незнакомцев, я лихорадочно соображал, какая сила могла заставить этих смельчаков торчать в такую бурю под открытым небом. Наверное, решил я, шторм захватил их врасплох — как, впрочем, и меня — и им ничего не оставалось, как брести вдоль берега в поисках укрытия. Придя к такому выводу, я двинулся к двери и, выйдя на крыльцо, принялся отчаянно жестикулировать обеими руками, делая пришельцам знаки подойти к моему дому. Гостеприимство не очень-то свойственно мне, но, рассудив, что сейчас эти люди нуждаются в моей помощи, я решил на время позабыть о своей любви к одиночеству. Странники, однако, никак не отреагировали на мои призывы — то ли они не поняли меня, то ли просто не заметили, — и все же от меня не ускользнуло то обстоятельство, что все четыре точки внезапно прекратили свое движение, будто ожидая с моей стороны дальнейших действий. Что-то непередаваемо зловещее таилось за этими неподвижными силуэтами, и, войдя обратно в дом, я захлопнул за собою дверь с раздражением, которое, однако, не могло заглушить страха, поднявшегося из самых глубин моего сознания. Мгновением позже, когда, шагнув к оконному проему, я припал к холодному стеклу, мне уже не удалось ничего разглядеть — за окном была одна лишь безлунная ночь. Я был озадачен и даже слегка напуган, как человек, не видящий источника опасности, но ощущающий ее. Меня охватило примерно такое же чувство, какое заставляет идущего по темной улице прохожего без всяких видимых причин перейти на другую ее сторону. В конце концов я решил, что все это мне просто почудилось — атмосфера грозовых сумерек нередко бывает обманчивой и коварной.

В ту ночь я особенно остро ощутил витавший над моим домом дух одиночества — ощутил, несмотря на то что в полумиле к северу от меня сотни домов сияли пробивавшимися сквозь пелену дождя огнями. Да, Эллстон был рядом, но я не мог даже видеть его, не говоря уже о том, чтобы добраться туда в такую непогоду, — ведь у меня не было ни машины, ни иного средства, которое гарантировало бы мне безопасность в этой кромешной тьме, скрывавшей таинственные фигуры, увиденные мною из окна дома. Я остался один на один с безжалостной морской стихией, и ни одна живая душа не знала сейчас о моем существовании. Голос моря постепенно перерастал в леденящий душу стон, похожий на стенания раненого великана, который, истекая кровью, пытается все же подняться на ноги, чтобы поразить своего противника.

Тем временем в доме стало совсем темно, и мне начало чудиться, будто во всех его углах затаились готовые напасть на меня неведомые твари. Это наваждение донимало меня до тех пор, пока я не зажег видавшую виды лампу, чтобы приготовить в ее свете ужин, — нечего было и думать о том, чтобы идти в поселок в такую ночь. Когда я отправился спать, не было еще и девяти часов, но мне казалось, что уже наступили новые сутки, ибо темнота давным-давно — мягко и незаметно — прокралась ко мне в дом. Эта ночь дала жизнь чему-то неопределенному и неименуемому, повергнув меня в то состояние, которое, должно быть, испытывает беззащитная лань, вслушиваясь в тишину и пытаясь уловить в ней мягкую поступь крадущегося хищника.

Ветер не стихал в течение нескольких часов; нескончаемые ливневые потоки обрушивались на хлипкие стены моего убежища. Потом наступило затишье. До меня донесся размеренный рокот моря, и я будто воочию увидел лавину бесформенных волн. Накатываясь одна на другую, они стеной падали на берег и разбрасывали во все стороны соленые брызги. Неустанное однообразие звуков, издаваемых дождем, волнами и ветром, постепенно повергло меня в состояние бесцветной, как сама ночь, дремы. Море и ветер продолжали свой безумный диалог, но он уже не доходил до моего понемногу отключавшегося мозга, и некоторое время спустя картина ночного океана мягко угасла в моем сознании.

Взошедшее утром следующего дня солнце привычно озарило окрестности Эллстона, но на этот раз оно выглядело каким-то ослабевшим — наверное, такое светило увидят люди, доведись им дожить до того времени, когда состарится населяемая ими планета. И солнце, и затянутое саваном облаков небо производили впечатление некоей, если так можно выразиться, изнуренности. Светлоликий Феб, выглядевший слабым подобием своего былого образа, время от времени пронзал лучами скопления причудливых клочковатых облаков, отбрасывая дрожащие бледно-золотистые блики на северо-западный угол моего дома, но тут же затухал и превращался в тусклый светящийся шар, похожий на гигантскую игрушку, забытую кем-то на небесной лужайке. Затем очередной дождь смыл с неба остатки пурпурных облаков, так напоминавших мне подводные утесы из старой сказки. Схожесть заката и восхода навеяла на меня обманчивое чувство нескончаемости вчерашних суток: они влились в сегодняшний день, как если бы ворвавшийся в них накануне шторм поглотил длинную черноту ночи, превратив два дня в одни неделимые сутки. Слабеющее солнце из последних сил старалось рассеять нависшую над океаном дымку, которая понемногу уступала место бледной голубизне неба. Вместе с рассеивающимся туманом угасало чувство одиночества, однако я хорошо знал, что оно не покинуло меня навсегда, а просто затаилось где-нибудь в недоступных уголках моей души, чтобы при первом же удобном случае опять напомнить о себе.

Поднявшись выше, дневное светило вновь обрело свой прежний блеск. При виде ярких солнечных лучей, ласкающих морские волны, я окончательно успокоился — хотя такие эфемерные свидетельства милости Природы бывают порой не менее обманчивы, чем дружелюбные улыбки на лицах наших врагов, — и решился покинуть пределы моего убежища. Распахнув двери настежь, я увидел полоску пляжа, на поверхности которого не было ни единого следа, как будто ничья нога не ступала по этому гладкому песку вот уже целое столетие. Все страхи и подозрения мигом улетучились из моей души — точно так же грязь, что скапливается на пенном стыке воды и суши, за одну минуту смывается высоким приливом. Мои ноздри уловили терпкий запах водорослей, смешанный со сладковатым ароматом, какой рождается полуденным жаром где-нибудь в альпийских лугах. Все это подействовало на меня подобно какому-то бодрящему напитку, что проникает в каждую клеточку тела, а вездесущий бриз вызвал у меня легкое приятное головокружение. Словно вступив в заговор с прочими силами природы, солнце обрушило на меня поток света, по силе не уступавший вчерашнему ливню. Казалось, оно хотело скрыть от меня присутствие неведомых мне субстанций, которые перемещались за пределами моего зрения и выдавали себя лишь некими неуловимо легкими импульсами на границах моего сознания либо призраками фантастических белых фигур, выглядывающих из океанских глубин. Лучи солнца, этого одиноко светящегося в водовороте бесконечности шара, устремлялись мне в лицо, словно стая мотыльков. Ярчайшее светило, подобно огромной, полной божественного белого огня чаше, озаряло мириады путей, уходящих в неведомые мне чудесно-безмятежные царства. С каким восторгом отправился бы я туда, представься мне такая возможность!.. Внезапно мне открылось происхождение этих миражей — они возникают внутри нас, подымаясь из глубин нашего сознания, ибо жизнь никогда не раскрывает всех своих секретов в одночасье, и истолковывать посетившие нас загадочные образы приходится чаще всего нам самим, приводя себя — в зависимости от настроения наших умов — либо в состояние апатии, либо в бешеный экстаз. Раз за разом мы становимся доверчивыми жертвами обмана, поддаваясь на приманки, расставляемые для нас жизнью, и постоянно надеясь на обретение радостей, так долго ускользавших из наших рук. Сладкая свежесть утреннего ветра, сменившая зловещую ночную тьму (последняя, будучи вместилищем сил зла, внушала мне гораздо больший страх, нежели любая материальная угроза моему существованию), нашептывала мне сказания о древних тайнах, не связанных напрямую с жизнью этой планеты. Солнце, ветер и сама атмосфера того утра как будто намекали на близость богов, устроивших свой праздник где-то неподалеку; богов, способных испытывать чувства блаженства и радости в миллион раз острее, утонченнее и продолжительнее неразвитых человеческих ощущений. Эти чувства, вкрадчиво шептал мне внутренний голос, могут быть ниспосланы и тебе: нужно лишь безоговорочно отдаться коварной лучезарной власти солнца и союзных ему стихий. Могущественное, излучающее свет, несущее жизнь солнце заставляет все живое трепетно преклоняться пред своим золотым ликом — и все же когда-нибудь оно навсегда исчезнет в далеких владениях вечности, и тогда Земля погибнет и станет просто черным шаром в бесконечном космическом пространстве… Утро, в продолжение которого я наслаждался ощущением неземного блаженства — ощущением, способным стать надежной защитой от бесконечной череды мрачных лет, — вызвало у меня в памяти ассоциации с некими вещами и явлениями, названия которых никогда не обретут окончательного словесного выражения.

По пути в поселок я размышлял о том, во что же превратил его вчерашний ливень, разразившийся после столь долгого отсутствия осадков. Поглощенный этими мыслями, я не сразу заметил небольшой, похожий на кисть человеческой руки предмет, лежавший в полосе пены футах в двадцати от меня. Это действительно могла быть человеческая рука — и при этой мысли меня охватило инстинктивное отвращение. Ни рыба, ни другое живое существо не могли иметь таких форм — это и в самом деле была человеческая рука с распухшими, полуразложившимися пальцами… Приблизившись к ужасному предмету, я перевернул его концом ботинка, не желая прикасаться руками к этой гадости; но она прилипла к подошве, будто стремясь намертво присосаться ко мне и заразить меня мерзостью разложения. Движением ноги я поспешил отшвырнуть зловещую находку в воду, где она и исчезла в набегавших на берег волнах.

Пожалуй, учитывая несомненное сходство моей находки с человеческой рукой, мне следовало бы сообщить о ней властям. С другой стороны, принимая во внимание ее довольно-таки двусмысленную природу, этого как раз и не следовало делать. Обнаруженная мною кисть являлась уцелевшей частью чьей-то руки, которая, в свою очередь, была явно съедена неким обитающим в море чудовищем; но все же не думаю, что мою находку можно было бы с полной уверенностью идентифицировать как свидетельство возможной трагедии. Разумеется, я вспомнил и о многочисленных утонувших в этом сезоне, и о некоторых других загадочных и необъяснимых явлениях — и тем не менее решил хранить молчание об увиденном мною зловещем предмете. Самый факт его присутствия посреди чарующего, девственно чистого после штормового дождя пляжа подействовал на меня не лучшим образом. Я еще раз убедился в том, что смерть совершенно безразлична к красоте и зачастую не отличает ее от мерзости разложившейся плоти, а иногда так и просто предпочитает последнюю. Впрочем, добравшись наконец до Эллстона, я не услышал никаких разговоров о новых несчастных случаях на море; не было ничего такого и в местной газете — к слову сказать, единственной, которую я здесь изредка почитывал.

Не берусь описать то умственное состояние, в котором я пребывал в продолжение нескольких последующих дней. Всегда чересчур восприимчивый к воздействию мрачных эмоций, источником которых могло быть как мое собственное душевное состояние, так и какие-нибудь внешние факторы, я был охвачен чувством, которое ничем не напоминало страх или отчаяние; нет, скорее это было осознание ужаса и даже какой-то изначальной мерзости жизни — чувство, отчасти отражавшее особенности моей психики, отчасти являвшееся результатом неустанных размышлений о том полуразложившемся предмете, что мог быть человеческой рукой. В те дни меня постоянно посещали видения, в которых фигурировали угрюмые утесы и движущиеся на их фоне темные силуэты из сказки моего детства. В иные минуты я ощущал всем своим существом гигантскую черноту, владычествующую в равнодушной к человеческим страстям Вселенной… Приподнятое настроение последних дней сменилось ленью и апатией — я чувствовал, что жизнь утомляет меня и что лучше бы ей вообще прервать свой бег. Безотчетный страх сковывал мое сознание. Непонятно, чего я так боялся — то ли ненависти взиравших на меня сверху вниз звезд, то ли огромных черных волн, что стремились поглотить меня и увлечь в свои пучины, преподав мне урок мести равнодушного и ужасного в своем непревзойденном величии ночного океана.

Нечто такое, что скрывалось во тьме за неустанным движением морской стихии, вызывало в моей душе сначала едва ощутимую, а затем все более острую боль, и вскоре у меня перед глазами возникла фантасмагорическая картина, где причудливо перемешались пурпурные облака, застывшая морская пена, одиноко стоящий на пустынном берегу дом и шутовские, гротескные фигуры на грязных улицах Эллстона, куда с некоторых пор я совсем перестал ходить, не желая больше сталкиваться с этой жалкой пародией на курортную жизнь. Подобно моей одинокой душе, поселок возвышался над окружавшим его со всех сторон темным морем, к которому у меня постепенно нарастала глухая ненависть. Неоднократно за это время я вспоминал найденный мною на пляже предмет, и у меня уже почти не оставалось сомнений в том, что некогда он был частью человеческой руки.

Эти написанные второпях строки не в силах передать то ужасное одиночество, пленником которого я стал здесь, на пустынном океанском берегу. Это было не сумасшествие — скорее, тут имело место донельзя обнаженное восприятие того, что скрывала в себе темнота, или дарованное очень немногим понимание непрочности нашего бытия; это была попытка постижения Вселенной, которая не желала ни на дюйм приподнять завесу, скрывавшую ее тайны. Обремененный страхом — как перед жизнью, так и перед ее антиподом, — я все же не хотел покинуть сцену, где разыгрывалась эта драма, и ожидал дальнейшего развития событий, а сгустившийся ужас смещался тем временем за пределы моего сознания.

Так встретил я осень, и все то, что я получил от моря летом, теперь безвозвратно кануло в его пучину. Осенняя пора на морском берегу — скучнейшее время, не отмеченное ни буйным разноцветьем листьев, ни какими-либо другими характерными признаками этого времени года. Море совсем не изменилось — разве что его волны стали настолько холодными, что я уже не мог в них окунаться. Небо становилось все более мрачным — казалось, еще немного, и на эти ледяные волны опустятся вечные снега, которые будут падать до тех пор, пока ослепительная белизна солнца не перейдет в скучное желтое, а затем и кроваво-красное свечение, которое, в свою очередь, сменится тусклым рубиновым отблеском во тьме грядущей вечной ночи… В бормотании некогда ласковых волн мне чудилось подтверждение собственным мрачным мыслям. Пляж накрыла тень, похожая на тень птицы, что тихо скользит у нас над головами, в то время как мы и не подозреваем о ее присутствии — до тех пор, пока не увидим на земле ее образ, который заставит нас поднять глаза и уставиться на не замеченную до сих пор летунью.

Дело шло уже к концу сентября, и легкомысленный курортный дух стал быстро улетучиваться из Эллстона вместе с покидавшими его гостями. Поселок, такой многолюдный еще каких-нибудь два-три десятка дней тому назад, теперь насчитывал не более сотни обитателей; и чем меньше времени оставалось до того самого дня, о коем пойдет речь ниже, тем больше меня охватывало предчувствие приближавшегося чуда, что должно было свершиться у меня на глазах.

Это произошло, как я уже говорил, ближе к концу сентября — числа 22-го или 23-го. Со времени случившегося в начале месяца шторма прошло уже немало дней, и я наконец-то принял решение покинуть Эллстон, тем более что холода были уже не за горами, а мой дом не отапливался. С датой отъезда я определился, получив телеграмму, извещавшую меня о том, что мой проект занял первое место на конкурсе. Впрочем, это известие меня совершенно не обрадовало — узнав о своем успехе, я не почувствовал ничего, кроме какой-то странной апатии. Мне казалось, что выигравший на конкурсе проект не имеет никакого отношения ни ко мне, ни к окружавшей меня полуфантастической действительности, и я никак не мог отделаться от чувства, что телеграмма предназначалась для совершенно другого человека, а я получил ее просто по ошибке. Тем не менее она побудила меня к отъезду из этого богом забытого места.

Мне оставалось жить на побережье всего четыре дня, как вдруг произошло то самое загадочное событие, подробности которого накрепко запечатлелись в моем сознании, поразив меня скорее своей зловещей таинственностью, нежели какой бы то ни было реальной угрозой. Над морем и поселком сгустилась ночь; я сидел в своей холодной хибарке, задумчиво взирая на груду немытых тарелок, свидетельствовавших о недавней трапезе и в равной степени о моей нелюбви к домашней работе. Затем, закурив сигарету, я уставился в окно, из которого были видны океан и взошедшая над ним полная луна. Раскинувшаяся предо мною водная гладь и поблескивающий в лунном свете песок навевали на меня ощущение полного одиночества — вокруг не было ни единой живой души, ни даже деревца, — и только звезды, такие маленькие в сравнении с внушительным лунным диском и плещущейся громадой океана, холодно мерцали в ночном небе.

Не решаясь выйти за пределы своего убежища, я внимал тихому говору ночного океана, открывавшего мне неведомые доселе тайны. Какой-то странный ветер — ветер ниоткуда — донес до меня трепетное дыхание неизвестной, ни на что не похожей жизни, в которой сосредоточились все мои прежние предчувствия и прозрения и течение которой происходило где-то в заоблачных далях или в толще океанских вод. Я не могу сказать, в каком месте посетившего меня кошмара открылась эта тайна, — помню только, как в каком-то полузабытьи я стоял у окна и, сжимая в пальцах сигарету, смотрел на восходящую луну.

Постепенно недвижимый ландшафт окрасился серебристым сиянием, которое наполнило меня предчувствием близости чего-то совершенно необычного. По пляжу растекались причудливые тени, созерцание которых могло бы отвлечь мои мысли в случае встречи с чем-то воистину непознаваемым. Бугристая поверхность Луны — абсолютно неживая и холодная, как захоронения ее обитателей, что жили там еще задолго до появления морей и живых организмов на Земле, — наводила на меня ужас своим неумолимо-зловещим свечением, и я нервно захлопнул окно, чтобы не видеть ее совсем. Это движение было чисто импульсивным, хотя в основном оно было направлено на то, чтобы унять пронесшийся у меня в голове поток тревожных мыслей. В доме воцарилась гробовая тишина, и я совершенно утратил чувство времени — быстротекущие минуты казались мне бесконечно долгими. С замиранием сердца я ждал появления свидетельств неведомой мне жизни. В углу дома, что был обращен на запад, я установил зажженную лампу, но свет от луны был гораздо ярче, и ее голубоватые лучи перебивали слабое мерцание лампы. Вечное, как сама Вселенная, сияние безмолвного ночного светила разлилось над окрестностями, и я, снедаемый нетерпением, ждал свершения чуда.

За пределами моего жалкого убежища, в серебристом сиянии лунного диска, я разглядел смутные силуэты, чьи нелепые фантасмагорические кривляния, казалось, были призваны высмеять мою слепоту. В ушах у меня отдавались эхом потусторонние издевательские голоса. Наверное, целую вечность я оставался недвижим, внимая постепенно замолкавшему звону великих колоколов Времени. Я не видел и не слышал ничего, что могло бы внушать тревогу, однако высеченные лунными лучами тени выглядели неестественно бесформенными — непонятно, что могло их отбрасывать. Ночь была безмолвна — я прямо-таки ощущал ее беззвучие, несмотря на плотно закрытые оконные проемы, — и рассыпавшиеся по небосводу звезды печально взирали вниз с внимающих этой тишине величественных ночных небес. Я тоже оставался безмолвен и недвижим, боясь нарушить то неповторимое состояние, в котором пребывала сейчас моя душа; мой мозг словно оцепенел и не решался отдать приказ нарушить эту тишину, невзирая на все те муки, что она причиняла моей плоти. Словно ожидая смерти и будучи совершенно уверен, что ничто не в силах предотвратить мою гибель, я сжался в комок, смяв в кулаке потухшую сигарету. За грязными оконцами моей хибарки простирался во всем своем мрачном великолепии мир безмолвия. Тусклый свет лампы, коптящей в углу, окрашивал стены в жуткие трупные тона. Я оцепенело наблюдал, как проходят сквозь слой керосина быстрые пузырьки воздуха; затем, протянув руку к фитилю, с удивлением обнаружил, что он совсем не дает тепла — и тут же соотнес это с тем, что и сама ночь не была ни теплой, ни холодной, но странно нейтральной, словно все известные нам физические законы на время утратили силу, уступив место неведомым законам мирового покоя.

Неожиданно раздался всплеск воды. Наверное, будет даже не совсем точно сказать «раздался», ибо я не слышал его, а лишь увидел, как по серебристой глади воды пошли ровные круги, заставив мое сердце сжаться от страха, — и вслед за этим на поверхности показалось некое существо. Оно быстро заскользило по воде, оставляя позади себя белую полосу бурунов. Я глядел на это существо во все глаза, но идентифицировать его мне так и не удалось — оно могло быть и собакой, и человеком, а то и вообще каким-нибудь неведомым творением Бога или дьявола. Судя по всему, появившееся из морских глубин создание не подозревало, что я наблюдаю за ним, или же просто не придавало этому значения. То скрываясь на короткое время под водой, то вновь выныривая на поверхность, оно быстро приближалось к берегу. Когда между нами осталось совсем уже небольшое расстояние, я увидел, что на плечах его покоится какая-то ноша, и это вселило в меня уверенность, что существо, явившееся мне из темных океанских вод, было человеком или по меньшей мере человекообразным — хотя та легкость, с какой оно передвигалось в воде, и заставляла в этом усомниться.

Застыв в прежней позе и уставившись на плывущую фигуру тем взглядом, каким, осознавая собственное бессилие, наблюдает за чужой смертью невольный свидетель, я видел, как объект моего наблюдения приблизился к самому берегу — однако слишком далеко от моего дома, чтобы я мог разглядеть его достаточно отчетливо. Когда он выходил из воды, пена вокруг его ног отбрасывала быстрые блики отраженного лунного света. Еще несколько мгновений — и загадочная фигура растаяла в черных тенях бесчисленных дюн. И едва я потерял ее из виду, как ко мне вернулся отступивший было прежний страх. Я покрылся холодным потом, хотя в комнате было довольно-таки душно — открыть окно я так и не решился, опасаясь, что кто-нибудь проникнет внутрь дома. Теперь, когда жуткий морской гость исчез из поля моего зрения, я не мог отделаться от чувства, что он смотрит на меня своим леденящим взглядом — взирает сквозь стены и окна моего хлипкого убежища. В каком-то диком исступлении я метался от окна к окну в надежде разглядеть лик неведомого пришельца и обмирая от страха при одной только мысли, что вот-вот увижу его глаза… Но тщетно — пляж так и остался пустым.

Ночь прошла, унеся с собой дух той необъяснимой чужеродности, который, подобно некоему дьявольскому снадобью, кипел в ее адском котле, а затем дошел до его краев и, на некоторое время задержавшись на этом уровне, успокоился и постепенно улетучился в никуда, так и не раскрыв секрета, носителем коего являлся. Ужасающе ничтожный отрезок отделял меня от древней как мир тайны, что витала над самой гранью человеческого познания, — и все же в конце концов она ускользнула от меня: я увидел только ее проблеск, затуманенный дымкой моего неведения. Не берусь даже гадать, что открылось бы моему взору, окажись я рядом с таинственной фигурой, вышедшей на берег из океанских вод. Что могло бы произойти, если бы дьявольское снадобье перекинулось через край котла и излило на меня поток откровений? Однако этого не случилось: ночной океан не выдал мне тайну своего детища.

Я никак не соображу, отчего именно мне ночной океан послал это видение. Впрочем, этому и нельзя найти объяснение — такие явления существуют независимо от наших логических оценок. Но как объяснить то, что многие умудренные жизнью люди не любят море с его пенным прибоем, что обрушивается на прибрежные желтые пески, а нас, влюбленных в древние тайны океанских глубин, они просто отказываются понять? И все равно я всегда восторгаюсь непостижимым величием океана во всех его настроениях. Иногда он впадает в меланхолию — и тогда зыбкая его поверхность серебрится под светом воскового лунного диска. Иногда он бывает грозен — и вздымается, обрушивая мощь своих волн на беззащитные берега, и все живое в его водах замирает, боясь оказаться на пути страшных неведомых тварей, рассекающих толщу мрачных морских глубин. При виде бесконечной череды громадных, исполненных величественной мощи волн меня охватывает экстаз, граничащий с суеверным страхом, и в такие минуты я ощущаю свое полное ничтожество перед этой всемогущей стихией. И тогда я думаю о том, что наступит время, когда океан, эта громадная водная пустыня, праматерь всего живого, захватит все ипостаси существующей на суше жизни в свои пучины. И в невидимых хранилищах Времени вы не найдете ничего, что могло бы в полной мере властвовать над этим миром, — ничего, кроме ниспосланных вечностью океанских вод. Разбрасывая белоснежную пену, они обрушиваются на сумрачные берега, и мне становится неуютно при мысли о том, что наступит время, когда некому будет любоваться этим непреходящим великолепием бескрайних просторов, бурлящих под желтым ликом холодной луны. И только осколки раковин да останки населявших некогда морские глубины живых организмов послужат недолгим напоминанием об ушедшей жизни. А затем, когда навеки угаснет луна, над морем воцарится полный мрак, и на планете не останется ничего, кроме сумрачной водной пустыни, которая в течение отпущенных ей бесчисленных тысячелетий будет наполнять ревом и рокотом темноту вечной ночи.

Загрузка...