Ночь под обстрелом

— Спагетти готовы, я уже иду, — раздался из кухни веселый голос Мэригольд.

Внезапно за окном взвыла и стихла сирена воздушной тревоги, и ее тут же подхватили другие, с той стороны реки.

Мэригольд вошла в гостиную с подносом в руках.

— Если будет слишком шумно — спустимся вниз. А пока давай спокойно пообедаем, — с улыбкой сказала она, развязывая розовый в цветочек передник. Мэригольд была одета в свое любимое желтое ситцевое платье, которое так ему нравилось.

Через открытые окна на скатерть падали оранжевые лучи заката. Их квартира находилась на седьмом этаже в большом старом доме на набережной. Внизу серебрилась Темза, подернутая легкой осенней дымкой.

— Садись, дорогой, — сказала она. — И посмотри, что я приготовила. Правда, я становлюсь настоящей хозяйкой?

Но он не смотрел на дымящееся блюдо, которое она держала в руках. Он разглядывал волосы Мэригольд, такие мягкие и золотистые, и ее глаза, полные счастья и любви.

Ей было двадцать лет, и шел уже пятый месяц их супружества.

— Ну сядь, пожалуйста. И чего ты так уставился? Я что, перепачкала себе нос помадой?

— Нет, — ответил он, пододвигаясь ближе к столу. — Просто я люблю тебя, и мне нравится на тебя смотреть.

Неожиданно где-то рядом раздался оглушительный взрыв, и вслед за ним что-то с тяжелым грохотом рухнуло.

— Боже мой! — воскликнула Мэригольд, вскакивая со стула. — Это совсем уже близко!

И прежде чем он успел ответить, тишина снова разорвалась пронзительным визгом бомб, дом опять затрясло, и стекла зазвенели от удара волны.

— Быстрее вниз! — крикнул он.

Мэригольд послушно взяла сумочку. С тех пор, как начались бомбежки, она всегда была наготове. В сумочке лежали деньги, его письма к ней, фотографии, крем для лица, губная помада и обручальное кольцо.

Он взял свое пальто, фонарик, стащил с кроватей одеяла и вместе с женой заспешил вниз.

Спуск с седьмого этажа был для них делом довольно сложным — его больные ноги слушались плохо и не позволяли передвигаться с достаточной скоростью. Зато это избавило его от мобилизации и позволило наслаждаться семейным счастьем, когда все сверстники давно уже были на фронте.

С каждым новым взрывом стекла отчаянно дребезжали, и из всех дверей выскакивали перепуганные жильцы с одеялами и перинами в руках.

Убежище находилось в подвале. Это была большая комната с низким сводчатым потолком. Несколько крохотных окошек были заложены мешками с песком. Повсюду стояли шезлонги и раскладушки.

Упрямая пожилая леди, которая заявила, что никакой немецкий налет не заставит ее покинуть Лондон, была уже внизу, закутанная в просторный сиреневый халат. Вокруг нее лежали многочисленные свертки. В дальнем углу разместилась парочка стариков, любивших порассуждать о разных взрывах. Две известные певицы читали, лежа на своих раскладушках. В другом углу грузный штабной капитан раздраженно сражался с заевшей молнией спального мешка.

Свет от единственной лампочки под потолком был притушен чьим-то темным носовым платком.

Налет ожидался долгий и сильный. Мешки с песком приглушали звук взрывов, но стены здания продолжали угрожающе содрогаться. Никто не разговаривал. Прошли то времена, когда в убежище еще слышались шутки и смех. Две ночи назад разбомбили дом напротив, и команда саперов до сих пор вытаскивала из-под обломков погибших.

Наконец постель для Мэригольд была готова. Улыбаясь, он повернулся к ней, и она рассмеялась. Ее счастливый смех разнесся по убежищу, и сердитый штабной капитан с недовольным видом окинул их осуждающим взглядом. Он с тревогой прислушивался к шуму вновь приближающихся самолетов.

— Ты посмотри, какая я идиотка, — сказала она. — Я до сих пор держу в руках одеяло.

Мэригольд кинула его на раскладушку, и одеяло ярким пятном загорелось на сером фоне брезента. Наконец она улеглась, он заботливо накрыл ее сверху, а под голову вместо подушки положил свое свернутое пальто.

Никто не хотел спать, но все лежали тихо. Многие читали, либо делали вид, что читают. Где-то наверху надсадно рычали тяжелые самолеты, выли бомбы и зловеще ухали отдаленные взрывы. В убежище было сыро и холодно.

И вдруг в тишине подвала из коридора раздался громкий женский голос с сильным иностранным акцентом. Это было настолько же необычно, как если бы кто-то громко заговорил, например, в церкви.

— Спасибо вам. Я побуду здесь, пока все это не прекратится.

Дверь открылась, и в комнату вошла женщина. Ей указали на пустую раскладушку рядом с Мэригольд.

— Это кровать миссис Фостер, мисс.

Девушка сразу смутилась, поняв, что в помещении все молчат, и тихо присела на краешек раскладушки.

— Там нет одеяла, — шепнула Мэригольд.

Он поднялся и предложил незнакомке сложенный коврик, который лежал у изголовья его постели.

— А то вы замерзнете, — сказал он.

— Вы очень добры, — ответила она, улыбаясь. — Я пришла к подруге — она живет наверху, — но неожиданно начался налет. И я решила побыть пока здесь.

Девушка опять улыбнулась и развернула предложенный коврик. На секунду их руки соприкоснулись, когда он помогал ей постелить его на раскладушку. Девушка легла и закрыла глаза. Вокруг головы у нее был обмотан вязаный красный шарф, который почти полностью скрывал ее волосы. Девушка лежала не шевелясь. В тусклом свете он все же разглядел ее милые черты и пожалел, что не взял с собой альбом для набросков.

Раздался сильный взрыв, потом еще три подряд — все ближе и ближе. Темные фигуры людей встревоженно зашевелились. Мэригольд тоже заворочалась под одеялом, потом повернулась и отыскала его руку. Она крепко сжала ее в своей холодной ладони. Но пальцы у нее не дрожали.

— Милый… Милый… — шептала она.

— Все в порядке, дорогая.

— Нет, я не боюсь, — быстро ответила она. — Просто я понимаю, что в любой момент могу умереть, а мы так еще мало прожили вместе и так сильно любим друг друга. — Она придвинулась к нему ближе и положила свою голову на плечо мужа. Ее волосы пахли папоротником. Он поцеловал ее, и Мэригольд, улыбнувшись, закрыла глаза.

— Любимый… Здесь мы в безопасности. Ты же знаешь, любовь моя, что мы можем умереть только вместе, правда же? Поэтому бомбы нам не страшны, да? Я так люблю тебя, дорогой мой. Никто на свете так еще не любил. Для меня никого нет лучше тебя, и ничто не сможет разлучить нас. Ты ведь никогда не бросишь меня, правда? Я каждый день благодарю бога за то, что у тебя не такие кости на ногах, как у всех, потому что теперь они не смогут отнять тебя у меня. Да, я знаю, что тебе не нравится, когда я так говорю, но ты подумай обо мне, дорогой. Что бы я без тебя делала?

Он крепко обнял ее, прижал к себе, поцеловал в веко и нежно погладил волосы, чтобы она успокоилась.

— А ты бы очень переживал, если б со мной что-нибудь случилось? — вдруг взволнованно спросила она, не обращая внимания на близкие взрывы, которые после короткого перерыва снова начали сотрясать подвал.

— Я не смог бы жить без тебя, — пристально глядя на нее, серьезно ответил он, — Ведь ты — вся моя жизнь.

Она облегченно вздохнула, закрыла глаза и замолчала. И так они тихо лежали рядом, спокойные и счастливые, а налет продолжался, и бомбы с воем рассекали небо, загорались фабрики, рушились церкви и мосты, как невесомые карточные домики на осеннем ветру.

И тут Мэригольд заговорила опять:

— Как ты думаешь, какой национальности эта девушка?

Он заворочался и никак не мог сообразить, о чем она спрашивает; ведь все его мысли были о ней…

— Наверное, чешка. Она красивая, — добавил он. — Прямая твоя противоположность — белокожая, темноволосая и худая. А ты у меня такая пышка, светленькая и румяная… Хорошо бы написать ее портрет в этом красном шарфе.

Он говорил так тихо, что девушка не могла услышать его, но она почему-то открыла глаза, посмотрела на него и улыбнулась.

Тем временем гул бомбардировщиков прекратился, и неожиданно наступила полная тишина.

— Улетели, — с облегчением вздохнул кто-то, и отовсюду послышались шутки по этому поводу. В убежище началось оживление. Прозвучала сирена отбоя.

Мэригольд спала. Она была так безмятежна под этим цветастым розовым одеялом, что ему не хотелось будить ее.

Он заметил, что штабной капитан поднялся и направляется к выходу, и бесшумно двинулся вслед за ним. После спертого подвального воздуха в коридоре было свежо и прохладно.

— Хочу посмотреть, как там наверху, — сказал капитан, — Да и пора бы уже перекурить.

Они поднялись по крутым каменным ступенькам, миновали еще один коридор и оказались перед входной дверью.

Ночной туман прорезали блуждающие лучи прожекторов. Высоко в небе зловеще горел маленький красный огонек, медленно уплывающий по направлению к Ламбету. Они пересекли набережную, подошли к широкому каменному парапету и, облокотившись на него, закурили, задумчиво глядя на блестящую гладь воды и темные силуэты неподвижных буксиров. Мелкие волны ритмично бились о борта пришвартованных катеров, а легкий ночной ветерок гнал над Темзой приторный запах гари.

Все случилось будто бы одновременно: адский скрежет и рев наверху, тяжелый удар об асфальт, когда их с капитаном швырнуло лицом на землю, и обвальный грохот падающих обломков, с диким лязгом исчезающих в облаке пыли.

Эти доли секунды показались ему целой вечностью. За них он успел почувствовать, как смыкается вокруг него липкий круг нестерпимого, смертельного ужаса и вместе с ним растет мучительное желание скорее узнать обо всем. Они вскочили и бросились ко входу в подвал. Перед ними стоял уродливый остов дома без перекрытий и дверей, без звонков и без лестниц. Тяжелое семиэтажное здание за какие-то мгновения стало грудой жутких дымящихся развалин и теперь чернело в тумане как огромный потухший погребальный костер.

Внезапно весь мир причудливо исказился и нелепо сместился куда-то. Он ничего не мог понять: незнакомые лица казались знакомыми, а привратник, с которым он часто беседовал, возвращаясь вечерами домой, был теперь неузнаваемо чужим и далеким. Ничто больше не имело значения, только слишком уж медленно работала бригада спасателей. Разве они не знают, что каждая минута сейчас на счету? Ведь там, под обломками, осталась Мэригольд, и они просто обязаны спасти ее. Но минуты тянулись, словно часы, какие-то люди задавали ему вопросы, а из белых букв на их шлемах складывались не имеющие смысла слова. Приехали машины скорой помощи, и на мостовую опустили носилки с подушками и одеялами. Опять зазвучал отбой. Будто теперь это имело хоть какое-то значение.

Он говорил о чем-то с незнакомыми людьми, потом кто-то предложил ему бренди, и он молился, как не молился еще никогда, призывая на помощь Провидение, предлагая Богу все, чем он обладал, в обмен на живую Мэригольд.

Наконец толпа подалась в сторону, и вынесли первые носилки. Доктор склонился над ними, а две молоденькие медсестры стали тихо перешептываться о чем-то друг с другом. Он подошел и почувствовал, что ноги его безвольно подкашиваются.

На носилках лежала Мэригольд. Мертвая. Ни на лице, ни на одежде крови не было видно. А рука все еще судорожно сжимала одеяло. Он наклонился, поцеловал ее волосы и тихо позвал по имени.

— Убита ударной волной, — сказал врач.

«Скорая помощь» подъехала ближе, и носилки поставили внутрь. Потом он увидел, как врач подходит к следующей жертве. Безразлично проводив его взглядом, он узнал в лежавшей девушку с красным шарфом. Ему показалось, что вся краска с ее шарфа перешла на лицо, вспыхнувшее алым огнем, когда его осветили фонариком.

Девушка открыла глаза и закричала от боли. Он нагнулся, взял ее за руку, и тонкие бледные пальцы крепко сжали его запястье. Она кричала, как ребенок, которому очень больно.

— Она одна осталась в живых, — услышал он чей-то голос.

Потом подождал, пока носилки внесли в машину. Но когда он увидел, что их уже укрепили и задернули занавески, то зачем-то вскочил в салон. Сопровождающие сочувственно улыбнулись ему.

— Все будет в порядке, — сказала медсестра, приняв его, очевидно, за мужа. Все остальное уже не имело для него никакого значения. Он долго ждал в холодном вестибюле больницы, и наконец ему сказали, что она будет жить. Тогда он узнал ее имя и адрес. Из больницы он ушел уже утром. В сером свете зарождающегося дня он заметил необычайно яркую машину молочника. Пора идти домой и ложиться спать. Ему еще надо закончить картину, а день обещает быть солнечным, и света будет достаточно.

Он подошел к набережной и тут только вспомнил, что его дома больше нет, а Мэригольд умерла. У него никого не осталось. И жить теперь больше незачем.

Человек находит себе меблированную комнату, человек покупает необходимые мелочи, сигареты, идет в универмаг и выбирает себе халат и рубашки, потом запасается масляными красками, кистями и холстом. Он делает это с помощью той части разума, которая никогда не страдает ни от каких несчастий. Потому что гораздо легче жить с разбитым сердцем, чем без любимых привычек. И лишь потом, когда он возвращается в свою комнату и разводит в камине огонь, хотя на улице еще очень жарко, когда он остается наедине с собой, — только тогда он как искалеченный и больной зверь начинает зализывать свои раны и прислушивается к голосу опустошенной души.

Друзья не знали, где он поселился. Он переписывался с родителями Мэригольд, но не встречался с ними. Ее похоронили в фамильном склепе на старом лондонском кладбище, где вокруг могил вечно прыгают веселые раскормленные воробьи.

Он много раз пытался нарисовать ее по памяти, но не мог.

Примерно через три месяца после смерти Мэригольд он случайно встретил ту самую чешку на Кингс-роуд. Она по-прежнему носила свой красный шарфик, повязав его на голову. Когда он заговорил с ней, она его не узнала.

Потом они встретились еще раз. Он попросил ее позировать для него, и она согласилась. У нее было очень мало друзей в Англии.

Она снова и снова внимательно слушала его рассказы о том, как погибла Мэригольд. И вскоре стала единственным человеком, которому он мог все рассказать. И она не сердилась на него за то, что он подолгу и так подробно говорил об одном и том же.

Он нарисовал ее в красном шарфе, который контрастно оттенял бледность кожи и удачно гармонировал с ее алыми губами. Время от времени он оставлял кисть и начинал рассказывать о Мэригольд, а потом вновь обращался к холсту и с увлечением трудился.

Работа над портретом заняла целый месяц. На одном из последних сеансов она сказала, что очень устала и ей холодно. Окно было открыто, а огонь в камине совсем погас.

— У меня уже руки, как лед, — сказала она.

Он взял ее руки в свои — совсем как тогда, когда ее вынесли на носилках из-под обломков разрушенного дома. И она обхватила тонкими пальцами его запястья. Он поцеловал ее, и она осталась у него ночевать. Раньше она никого не любила. А теперь стала принадлежать ему и оказалась неожиданно страстной. Больше она к себе не вернулась. Ему нравились ее молчаливость и способность испытывать сильные эмоции. Они жили теперь друг для друга, и через два месяца она объявила, что скоро у них будет ребенок. Ему было приятно и одновременно почему-то немного боязно. Они сразу же поженились, и она перенесла к нему свои вещи: столовое серебро, книги, украшения — все, что успела накопить за время своей эмиграции.

Он не мог ни минуты вынести ее отсутствия и поэтому ходил вместе с ней за покупками, а вечерами брал ее с собой в парк, когда ему хотелось отдохнуть после работы. Когда он рисовал, она сидела на полу у огня, тихая и серьезная. А по ночам, во время бомбежек, он крепко сжимал ее в своих объятиях.

Как-то раз, уже после свадьбы, он опять завел разговор о Мэригольд и показал новой жене ее портреты, которые во время трагедии были как раз в багетной мастерской и поэтому уцелели.

Она посмотрела на них прищуренными глазами и долго еще молчала. Когда же она заговорила опять, ее голос стал неожиданно твердым и резким, хотя и негромким.

— Нельзя жертвовать живыми во имя мертвых, — сказала она. — Теперь у тебя есть я, и скоро будет ребенок. Давай больше не говорить о ней. Она — прошлое. Те, кто умирает, — либо счастливчики, либо глупцы. Но в любом случае им не следует вмешиваться в нашу жизнь. Поэтому все это надо сжечь.

Она осторожно положила рисунки в огонь, и он долго смотрел, как они обугливаются, скручиваются и превращаются в прах.

Для него теперь важно было только одно: чтобы она не умерла во время родов, но об этом он ей никогда не говорил.

Она не умерла, и он много часов провел рядом с ней и видел, как она мучилась и стонала, а он ничем не мог ей помочь, выглядывая из-за спин врача и акушерки.

Но все обошлось, и родилась девочка. Словно гора свалилась с его плеч, и счастье переполнило сердце. Он нежно обнял жену и горячо поблагодарил бога. А она, бледная и изможденная, даже не пыталась ничего сказать, а только улыбнулась, прижалась к нему и обхватила пальцами его запястье.

Они купили малышке старинную дубовую люльку, розовую подушку и крошечное розовое одеяльце — не больше носового платка. И теперь, отрываясь от холста, он часто поглядывал на маленькое милое личико, улыбающееся во сне. Когда он заканчивал работу, то садился рядом с женой и, обхватив ее за плечи, вместе с ней наблюдал за их крошкой с чувством радости и гордости за себя.

— Я сегодня слышала ужасную вещь, — сказала она как-то вечером, когда они по своему обыкновению сидели вместе на полу у камина. — Вчера разбомбили одно старое кладбище. Бомбы попали прямо в могилы и большинство мертвецов взлетело в воздух. После налета повсюду были сплошные скелеты: на земле, на деревьях, на телеграфных столбах. Наверное, такого кошмара даже сам Данте не смог бы вообразить.

Внутри у него что-то сразу же сжалось, и он почувствовал, как невидимая ледяная рука вцепилась ему в горло.

— Какое кладбище? — еле слышно выговорил он.

Она подняла брови и безразлично пожала плечами.

— Не знаю. Где-то на севере Лондона.

На какую-то долю секунды перед его глазами предстала четкая картина этого ужаса. Он увидел тело Мэригольд, висящее на голых ветвях дерева. Ее некогда такое родное тело, а теперь изуродованное, полусгнившее, чудовищное, но все же еще узнаваемое…

Он содрогнулся и постарался выкинуть из головы это жуткое зрелище.

Это случилось недели через две.

Ему надо было срочно заказать в мастерской раму, а она в это время как раз побежала за покупками, чтобы побыстрее все сделать и не оставлять надолго малышку одну.

Он вернулся первым и, распахнув дверь, увидел у детской кроватки девушку в желтом ситцевом платье. Она молча смотрела на ребенка. Когда он вошел, девушка оглянулась.

— Мэригольд! — в ужасе вскрикнул он.

Шляпки на ней не было. Золотистые волосы мягко спадали на плечи, а лицо было бледным и изможденным.

— Что… что произошло? — Он почти не услышал свой голос.

— Пару недель назад, — мрачно произнесла она, — наше кладбище попало под прямой обстрел. Трупы, скелеты — все было выброшено на поверхность, — Тут она запнулась, — Но я к счастью еще не была мертва… На самом-то деле люди вообще не умирают по-настоящему. — Она снова замолчала и ее всю передернуло. — Потом я долго искала тебя. Вот узнала твой адрес и пришла… — Она отчаянным жестом обвела рукой вокруг себя — комнату, малышку в кроватке, цветы в вазе, незаконченный портрет новой жены. — И все это произошло меньше чем через год! — с болью в голосе закончила Мэригольд. Она снова огляделась, в глазах ее светилось отчаяние, и он понял, что она пытается отыскать что-то знакомое, что-нибудь такое, что раньше принадлежало им, ей…

— Ты любишь ее? — наконец спросила Мэригольд.

Он с опаской взглянул на дверь. Она может вернуться в любую минуту. Он представил себе, как она входит сюда с покупками и бутылочкой молока. Нет, она ничего не скажет, но она посмотрит на него своими горящими, полными любви глазами и улыбнется, не раскрывая губ.

— Да, — честно сказал он. — Я люблю ее.

Он с болью и страхом смотрел на эту несчастную девушку в желтом платье. Он видел ее одиночество, ее ужас и молил Всевышнего, чтобы тот послал ему смерть и избавил от этого кошмара.

Его дочь улыбалась, играя ручками. Локон светлых волос упал ей на лоб. И эти волосы пахли папоротником…

И тут вдруг послышались шаги в коридоре… С отчаянием и непонятной легкостью он рванулся к двери и широко распахнул ее.

Его жена вошла в комнату, нагруженная свертками и пакетами. В руке она держала бутылочку с молоком.

— Милый, — сказала она, — у меня было так много покупок, что я не успела взять тебе сигарет. А что тут произошло? — вдруг спросила она и вся задрожала. — Здесь так холодно! Как зимой.

Потом с тревогой посмотрела на него.

— В чем дело, дорогой? С девочкой все в порядке? — Крошка довольно закряхтела, как только мать склонилась над кроваткой. — Сходи, пожалуйста, за сигаретами сам, а я пока приготовлю поесть.

Ему очень нужен был сейчас свежий воздух, люди, шум, улицы. Торопливо выйдя за дверь, он чуть не сбил с ног уборщицу, которая мыла лестницу.

— Вы не видели здесь молодую леди — белокурую, в желтом платье? Она не спускалась вниз? — спросил он.

Пожилая женщина выжала тряпку, повесила ее на край ведра и только потом ответила:

— Леди в желтом платье поднялась наверх несколько минут назад. Я ее видела здесь и раньше, два или три раза. Я думала, она ходит к вам, ведь соседи уехали, и их квартира все время заперта.

— А вы не видели, как она спускается вниз?

— Нет, сэр.

— Она разговаривала с вами?

— Нет. Просто прошла наверх и даже не ответила мне, когда я сказала ей, что неожиданно сильно похолодало, — она вытерла рукой взмокший лоб. — А теперь опять стало жарко. Смешно! В такой день то вдруг холодно становится, то опять жара… Что-то странное происходит…

— Странное? — переспросил он, и чувство страха вновь накрыло его липкой удушливой волной. Уборщица взяла тряпку, окунула ее в грязную воду и неторопливо отжала.

— Даже очень странное, я бы сказала. Говорят, это из-за какого-то нового оружия Гитлера.

Когда он вышел на улицу, воздух был сухой и горячий. Старичок-газетчик улыбнулся, завидев его. Девушка в табачной лавке, давая ему сдачу, спросила, как себя чувствует их малышка. Все было таким простым и естественным…

Все, кроме того жуткого и необъяснимого, что, как он с ужасом осознал, и являлось в этом мире настоящей реальностью…