Ночь. Рассказы

Картонная пыль

Туман рассеялся. Я рад, что до завода недалеко. Дохожу пешком. Перед работой в затхлом цеху среди бумажной пыли хорошо прогуляться на свежем воздухе. Осенью дорога размыта и в грязи, так что обходи – не обходи, по приходу обувь по-деревенски вымазана.

Деревней наше поселение не назовешь, но до города еще далеко. Единственное, что напоминает городскую топь, – проезжающие автомобили по шоссе. Порой разгоряченный водитель несется, наезжает на придорожную лужу и заливает меня. Только и остается что проводить ненавистным взглядом уходящие огни авто. Но я радуюсь, что на работе переоденусь в сухую робу. А когда смена закончится – одежда просохнет.

В холодные дни я быстрее иду на работу. Цех плохо отапливается, но все не на улице мерзнуть. Работа нетяжелая, хоть и физическая. В самый раз: устаешь ровно настолько, чтобы дойти до дома, поужинать и лечь спать. Нет, это не та работа, на которой я останусь навсегда. Но пока приходиться терпеть. Так что утренняя мерзлота заставляет прийти скорее. Неурядицы погоды сокращают путь: никогда я так быстро не добирался, как во время ливня. И неважно, что желание работать сразу пропадает. Главное – контроль проходишь вовремя, а то и слишком заблаговременно.

На проходной стоят вольеры с собаками. А без толку. Секции метр на метр с решетчатым небом, из которого просачивается жалобное скуление. Только сельских котов отпугивать! Хоть тайком выпускай обездоленных животных. Но боюсь, покусают.

Издали от завода тишина. Но только зайдешь за ограду – механический скрежет оглушает. Работа кипит. Посреди величаво вздымается троица флагштоков, а на верхушках парадно развеваются гербы предприятия.

Рабочий день на заводе начинается с будки курильщиков. Закоптелое место веселых разговоров и чахоточного кашля, где дым тлеющих сигарет вырывается сквозь щели и развеивается в мутном воздухе. Так и манит этот радостный коллективный смех спозаранку. Но задымленность до боли режет глаза. Почему не сделать такие же будки для некурящих? Все так же сидят и задорно рассказывают о вечерних попойках, о пропущенном автобусе или какую чепуху наплели начальнику.

В раздевалке. Никто не зайдет в цех, пока не поделится муками, как опротивело здесь работать. Надоела это коробочная жизнь! А ведь правда, шкафчиков на всех не хватает, и складываешь вещи в коробку. А вот и моя коробка из-под телевизора. Небольшая, но верхняя одежда помещается. Заканчиваются душевные излияния решением жаловаться начальству. Ведь здесь работают люди, и условия хочется человеческие. Или найдут работу почище этой! Ведь трудятся работяги, которых с руками оторвут на подобные заводы. Но никто жалобы не выносит за пределы раздевалки, и никто отсюда не уходит.

Я здесь новичок. Мне трудно общаться с бывалыми, но незнакомыми коллегами. Только появляется новенький в устоявшемся коллективе, так на него пристально поглядывают. А я робею. И с корнем вырываю зачатки отношений. Хорошо, на работе можно не разговаривать, а может и плохо, не знаю. Сделал работу и отдыхай. Если знаешь, что делать. Это частая проблема, каждый новоприбывший с ней сталкивается.

В первый день я истуканом стоял посреди цеха. А мой поверенный надрывался, оттого что я бездельничаю. Но разве я виноват, что не знаю, чем заняться? Он же меня потом и утешал, мол, по первой со всеми так. Да я и сам это знаю, просто хотелось ободрения. Мой поверенный такой высокий, что нагибается в проемах дверей. Руки его жилисты, кисти загрубевшие, а лицо изрезано мелкими шрамами. Рядом с ним я казался белоручкой.

«Э, на камерах не стой, – говорил Сева, мой поверенный. – Увидят, что не работаешь, тебе втык вставят и мастеру по шапке надают».

И я избегал объектива камер наблюдения, но несильно. Сева работал на крупном станке для резки и рилевания, а я приставлен к нему помощником. Он вкратце объяснил мне дело, но на расспросы: «Для чего эта продукция?» или «Что с этим делают дальше?», он отвечал: «Хрен его знает! Да не насрать ли?» – только в грубой форме. В подобных местах не обойтись без грубостей. Хотя никто не отличался зверством или бесчеловечием. Напротив, многие проявляли задатки хорошего воспитания, однако здесь этого стыдились.

Рабочий день только начался, а все уже нервно поглядывали на часы и постукивали зубами. Все ждут первого перерыва, и я тоже жду. Он как бы знаменует первый шаг к концу смены. Останется еще два таких же и все: мети пол и сматывайся. Полтора часа монотонной работы затмевает пятнадцать минут блаженства безделья. Толкуют, что двумя годами ранее наоборот работали минут пятнадцать, а прохлаждались часами. Старые рабочие рассказывали об этом с мечтательной дымкой на лице. И после минуты молчания, как бы поминая утраченные времена, все хором вздыхали и разбредались по углам.

Сева брал длинные листы гофрированного картона и распускал под лезвиями станка. Я стоял с другой стороны, выгребал нарезанную продукцию и отделял брак и обрезки. Шелуху картона складывал в коробку и отвозил на пресс. Нарезанные листы бережно складывал стопками по пятьдесят штук на гнилой поддон. Между этажами стопок прокладывал тонкий лист. Когда продукция перерастала меня, я брал тележку и отвозил поддон к другому станку. А там другие рабочие нарезали картон на мелкие изделия. Так продолжается и со следующим станком. А что в итоге получается – неизвестно. Не знаю и для чего все это. Оглянешься на такое производство, и это что-то очень напоминает… связанное с огромным камнем, который вечно скатывается с горы. Тут негласное правило – видимость работы важнее ее результата. Прямо как в армии.

Когда продукция вылетает из станка, а я формую ее в стопки, пересчитываю и выставляю на поддон – время пробегает незаметно. Заглядываешь в узкое окно на улицу – рассвело. Лучи солнца просачиваются в цех и озаряют мириады пылинок, которые причудливо развеиваются золотистым отливом.

Станки заглохли. Поднимаю голову – работники вприпрыжку идут на выход. Перекур. Я миную вонючую будку курильщиков и иду в пропахшую потом раздевалку. Сидеть и слушать байки, которые обычно начинаются так: «Помню, как-то мы бухали…»

На перерыв убегают за пять минут до начала, но и тогда мало. Посидишь, и руки зачешутся: глянуть сколько времени. Но хочется посидеть еще. А когда кто-нибудь глянет, в напряженной тишине провозглашает вердикт: «Все, пора идти». С душевной тоской рабочие возвращаются в затхлый цех, чтобы войти в однообразный ритм бессмысленного труда.

С завистью мы косимся на тех, у кого перекур только начался. Среди них и она. Эта девушка тоже новенькая. Стройная с волнистыми волосами и острым носиком. Она любопытно посматривает на меня и улыбается, а я… Я всегда отворачиваюсь, убегаю от взгляда. Ах, если бы она подошла и сказала: «Привет!» Я бы столько сделал для нее. Она бы подошла и сказала: «Привет!» А я бы рассказал интересную историю и проводил до дома. И каждый день бы провожал! Если бы она только подошла.

И хотя работа только началась, все вновь поглядывают на часы в ожидании обеда. На тридцать минут забудешь об угнетающей последовательности: сформовал, посчитал, сложил, прокладку постелил, сформовал, посчитал, отвез резать дальше, сформовал…

Иногда картон заканчивается – распускать нечего. Остаешься без работы, но бездельничать нельзя. Сева вместе с остальными где-нибудь кучковался. В скрытом от глаз закутке. Мне неловко к ним подходить. Ребята разговаривали о делах, а я там не к месту. Поэтому оставался у станка с надеждой, что скоро подвезут листы, которые надо срочно распустить. И тогда вновь примемся за дело.

«Нам надо еще одного человека, – сказал Сева. – Э, видишь, когда нам работу подвозят, мы долго распускаем. А остальные болты пинают!»

Я поддерживал его слова. Отвечал, что да-да, именно так и надо. Но мне безразлично.

До обеда успеваешь проголодаться. Когда под ложечкой посасывает, время близится к получасовому перерыву. И мысль о еде возникает вместе с мыслью, что половина пути на отрезке работы пройдена. Во втором действии работа пойдет развязнее. Остается четыре часа, они проходят легко. Головой ушли за пределы цеха и одной ногой тоже.

На обеде. Полчище небритых мужиков в нечищеной робе бегут в столовую скорее к микроволновке, чтобы первым разогреть обед. Это напоминает школьные коридоры, где мелкотня со звонком бежит на перемену. Перед едой мою руки только я, и некоторые от этого морщатся. А я с отвращением наблюдаю, как кто-нибудь ест засаленными руками куриные ножки и облизывает пальцы.

После еды задорные ребята разговаривают о том, кто как испражнялся. Даже не разговаривают, а закатывают философские тирады в духе Гаргантюа. И гогочут, надрывая живот. И сдерживаются, чтобы еда не полезла наружу.

Как только я начал есть банан, голоса утихли. За столом переглядывались. Я оставался невозмутимым. Детский сад! Подсмеиваются над тем, как я ем банан.

– Э, ты так не ешь, – сказал Сева. – Надо отламывать вот так, и есть, – он показал жест руками.

– Какая разница? – сказал я. – Что от того, что я так ем?

– Просто… – сказало он, еле сдерживая смех. – Меня это возбуждает.

Шквал грудного смеха обрушился на меня. Кто закрывал лицо, кто хлопал себя рукой по колену, кто крутил головой, но все смеялись. А я сердился на Севу. Теперь думаю, как бы ему нагадить.

Кто быстро уплетал обед, умудрялся еще и вздремнуть. В раздевалке мало свободного места. Сидели на узкой лавочке, а кто спал, упирался плечом в плечо товарища, чтобы не упасть на обхарканный пол. Я не торопился, из столовой уходил последний. Дремота нападала уже в цеху. Оставалось только включиться в работу и выветрить сонливость. После трапезы я собирал приборы в целлофановый пакет и убирал в коробку. Потом ходил в зассанный туалет, где по унитазу размазаны фекалии, и с рвотными позывами возвращался в цех.

Цех построили отдельно от центрального корпуса. Приходилось идти метров сто на свежем воздухе. Мне нравится этот переход. Каждый раз я замедляю шаг и вдыхаю прохладу улицы. Рядом с заводом обслуживали катера и яхты. Перед работой я стоял и разглядывал ряды новеньких судов, выставленных на обозрение. Стоял и мечтал, что когда-нибудь я куплю одну из этих красавиц, укротительниц морских стихий, и отправлюсь в путешествие вдоль берегов Северной Европы. Я и, быть может, она. Та девушка.

Снова этот монотонный труд.

Переполненную коробку с браком и отходами я закидывал на тележку и вез к прессу. Отбросы высыпали в прессовую машину и через минуту вынимали здоровый прямоугольный куб из картона. Я бы не удивился, если бы мы и его распускали. Нарезанные изделия отправляют на пресс, а спрессованный куб привозят обратно к нам, снова нарезать. Бесконечный круговорот. Весь рабочий день мы носим воду в решете. От такой бессмысленной рутины хочется самому залезть в пресс, чтобы потом разрезали на мелкую продукцию и снова спрессовали. Я часть этой замкнутой петли.

Сформовал, посчитал, сложил, прокладку постелил. Сформовал, посчитал, двадцать, тридцать, пятьдесят, увез к другому станку…

Время идет, время бежит, время мчится, время…

Листы закончились…

Не стой на камерах…

Нам нужен еще один…

Сформовал, посчитал, время…

Время до перерыва пятнадцать минут.

Перед тем как выйти на финишную прямую рабочего дня, остается последний перекур. Появляется оживление. Все уже разговаривают, как после смены зайдут в придорожный магазин и купят по баночке. Некоторые занимают до зарплаты. Деньги они отдают женам и раскошеливаются только раз в месяц. В остальное время они занимают у холостяков, а их немного.

Пойди я вместе с ребятами распивать брагу на холоде, то наверняка сдружился бы. Но нет, мне нравится больше приходить домой и наедаться жирной пищей. А после лежать на диване и выискивать причины, чтобы утром подняться и пойти на работу.

В раздевалке я заметил беспокойного рабочего. Он стоял спиной к выходу и суетливо озирался. Смотрел то на входящих, то вниз перед собой. Я прошел к лавкам. Другой рабочий с цеха бережливо распределял пластиковой карточкой на мобильнике четыре дорожки белого порошка. «Есть пятихатка?» – обратился он к рядом стоящему. Тот полез в шкафчик, порылся и вынул бумажку. Ребята свернули купюру в трубочку и поочередно всосали носом снежные крупицы. Пошмыгивая, они вскидывали брови и скалились желтыми зубами. «Будешь?» – спросил меня рабочий и указал на оставшуюся линию. Я отказался. Кто-то из поддатых ребят крикнул: «Тихон, иди сюда! Будешь?» Подошел щуплый парень, взял трубочку и вдохнул остатки порошка. Я видел его прежде, но только сейчас рассмотрел лицо. Круглое с глубокими залысинами, а глаза так косились, что непонятно на кого он смотрит. Ему нет и двадцати.

Сложно назвать работой то, что мы делали в последний час смены. Сева убегал болтать с невесткой, которая тоже здесь работает. А я праздно шатался из угла в угол и притворялся, что занят. За полчаса до свистка рабочие прибирали места: сгоняли пыль и высыпали в помойку. Инвентаря не хватало, а вот отдельных частей от него навалом. И кто-нибудь психанет, что в цеху нет ни одной метлы, возьмет это барахло и вылепит нечто уродливое, но способное подмести. Не описать воображение рабочих при конструировании подобного инструмента. Сломанные части черенка сматывали скотчем, щетину приколачивали гвоздями к узкой рейке, черенок с колодкой скрепляли изолентой…

Отыскав сносную швабру, я мел половину пола возле станка, остальную часть мел Сева. Когда скапливалась кучка песочной пыли, Сева завывал: «И этим мы дышим! А начальство жлобится, не покупает нам вытяжку!» Я несерьезно поддакивал. Рабочие сметали пыль в коробку и нервно постукивали ногами, крутили руками, перекачивались на месте и всё ждали. Ну когда же! Наконец стрелка часов вымучено подкатила к шести. Работяги с чистой совестью отправились в раздевалку. Они потрудились на славу.

Стемнело. На небе тускло мерцали звезды.

Почему-то я всегда торопился переодеться и уйти. Коллеги по цеху спокойно и даже вяло ополаскивались в душевой и приводили себя в порядок. А я трясущимися руками скидывал робу, кое-как сворачивал и запихивал в коробку. Сменную одежду так быстро надевал, что сидела на мне вкривь да вкось. Иногда и шиворот-навыворот или задом-наперед. Но мне все рано.

Я редко с кем прощался. Тянул руку, если кто рядом стоит, а так проскакивал мимо мужиков в трусах. Выбегал из раздевалки, миновал будку курильщиков, где смолили работники на сверхурочном. И под скуление заточенных в метровую клетку собак покидал предприятие. Никакая погода не сравнится в ускорении с желанием добраться домой. Скорее расслабиться на диване и уткнуться в телевизор. После физического труда самое то.

Вдоль дороги торчали редкие столбы с уличным освещением. Возле фонаря светло, а через двадцать метров глухая темнота. Когда проедет машина – осветит часть пути. Но только скроется – оставит во мраке. В темных переходах между освещенными островками любуюсь серебряным свечением луны. Если небо не затянуто. Но если небо ясное, что за величественная картина: полная луна, загадочно сияющая в кромешной тьме.

Сворачиваю на проселочную дорогу и достаю карманный фонарь. Уличное освещение закончилось. Передвигаюсь от кювета к кювету, обхожу разбросанные по дороге лужи. Наконец добрался до дома через непролазную грязь и скинул затоптанные ботинки. Завтра снова на работу, поэтому набиваю брюхо и готовлюсь ко сну. Дома о работе я не думаю. Голова забита чем угодно, только не работой. Признаюсь, мне до боли хочется уйти оттуда. Трудно представить, как некоторые проводят там по пять, по десять лет жизни. Я проработал там месяц и уже лезу на стенку! Тоскливо. Всё-всё, я не думаю о работе.

Звонит будильник. Я встаю, отключаю и возвращаюсь в постель. Лежу и думаю, как бы заставить себя пойти на работу. Нигде я так попусту не тратил время, как там. С этой мыслью невыносимо тяжело бороться. Потому что это правда. Я прихожу на работу и занимаюсь непонятно чем, а какой прок? Никто в цеху этого не знает. А сколько бы я сделал выдающегося! Сколько дел на благо людей и на благо собственной жизни! Но я словно в каторге. Обречен на вечный труд по принуждению. Я в этой каторге и заключенный, и тюремщик.

С опущенным настроением я иду на работу. Иду быстро: холод пробирает до костей. Мимо пропускного пункта и будки курильщиков я пробираюсь в теплое центральное помещение. Там раздевалка и столовая. Пока я переодевался, рядом стоял рабочий, доставал из шкафчика банку пива и отхлебывал. Такое нередко случается. На работу приходят, изрядно нализавшись, а кто не успел поддать на выходных, догоняется на смене. Никто не может этого не делать и в то же время каждый способен отказаться. Противоречиво, но я отказываюсь. Мнение, что люди должны выпивать, укрепилось в головах и не терпит сомнений. Поэтому я чудак, который не делает то, что делают все.

Каждое утро начальники в цеху проводят пятиминутку. Каждый раз нам говорят одно и то же: «Соблюдайте технику безопасности и носите специальную обувь!» Но кто ее не носил раньше, не носит до сих пор. «Если нет никакой работы, то не бездельничать!» Но никто и никогда не говорит, чем конкретно заниматься. То есть занимайтесь чем угодно, но занимайтесь.

По заготовленной цепочке действий цех пришел в инертное движение. Только спустя час обороты нарастут, но уже замаячит блаженный перерыв.

Сформовал, посчитал, сложил, прокладку постелил…

Кто-то говорил, что мы живем в мире технологий. Брехня те слова. Мы живем в мире, где время людей – низкопробный ресурс. Поэтому, где работу выполнит одна сконструированная машина, там ее выполняют десять человек. Десять человек, где девятый – Сева, а десятый – я.

Сформовал, посчитал, сложил, прокладку постелил…

Благо, когда занимаешься подобной рутиной, мысли беспрерывно скользят в голове. Не успеваешь понять важность одних, как их затмевают другие. Сочинил себе будущее и решился сбежать с работы, а как принялся за новую стопку, успел забыть о построенных планах и данных обещаниях. Начинаешь думать, что скоро перекур.

Перекур. Утро выдалось морозным. Вечерние облака развеялись – оставили чистую гладь небесной синевы. Как приятно вдыхать свежий воздух, когда наглотался пыли в цеху. Даже в раздевалку идти не хочется. Иногда сыплю в кружку сахар, заливаю кипятком и пью горячую подслащенную воду. Без чая и без кофе. Терпеть не могу чай в пакетиках и растворимый кофе. А другого здесь нет. Заварочный чайник, турку стащат или разобьют, только отвернешься. А эти современные удобства в виде чайной или кофейной шелухи отвратительны не столько вкусом, сколько фальшью.

Время надо как-то убить – иду в раздевалку.

«Вари одну, а на обеде еще дунем», – сказал Сева одному рабочему, снял с мобильника крышку, вытащил оттуда маленький кусочек и отдал. Подобное не считается здесь чем-то плохим или противозаконным. Скорее чем-то разбавляющим повседневную тоску. И вправду, как еще заглушить настырный голос в голове, который без умолку вскрикивает, что жизнь идет как-то не так!

Я замедлил шаг и любуюсь катерами. Представляю, как стою на одном из них и рассекаю волны финского залива. Стою за штурвалом и восхищаюсь живописью прибрежных красот. Наш перерыв закончился – начинается у других. Вот и она идет мне навстречу. Если она скажет: «Привет!» – то я украду лодку и отправлюсь с ней в бесконечное путешествие. И жили бы мы лишь для себя. И в нашем мире все только для нас – ни для кого другого! Если только она скажет.

Но она лишь поглядела на меня, встретилась взглядом и улыбнулась. Я улыбнулся ей в ответ, но вышло натянуто, через силу. Она отвела глаза и посмеялась. Надо мной. Взялся за работу и избавился от самобичевания. Оно одолевает всякий раз, когда я упаду лицом в грязь или когда так кажется.

В цех пришел Тихон, тот щуплый парень с косыми глазами. Он постоял минут пять, глядя на мою работу, и принялся помогать. Нам часто помогали со стороны, когда у нас работы завались, а у остальных нет. И скорее это не помощь, а видимость помощи. Ведь надо же чем-то заниматься. Если работник стоит и переливает воду из одного стакана в другой, то пускай, лишь бы что-то делал. Но Тихон действительно помогал. Так же формовал, считал и складывал, как и я. Позже мы распределили работу иначе: он только формует, а я считаю и складываю. Работа стала монотонней, зато быстрее распускали партию.

Тихон рассказал немного о себе. Живет один, приходит домой и готовит ужин в темноте. Говорит, за долги по коммунальным услугам отключили свет. Я и раньше слышал о его неразборчивых тратах. Он залезал в бесконечные долги и скрывался от коллекторов. Сам он сирота и все детство провел в интернате. Когда узнаешь подробности его жизни, чувствуешь себя несказанно счастливым.

Когда дело отлажено – работа спорится. Не успеваешь следить за стрелками часов. Пока Сева настраивал станок, я болтал с Тихоном о всякой всячине. Бывает, он спрашивал мое мнение о жизни. Видимо, разница моих убеждений с убеждениями работников цеха служила неким авторитетом. Я назидательно растолковывал ему: занимайся образованием и не злоупотребляй алкоголем. А он недоумевал от подобных советов. Как отказаться от выпивки, ведь и так живется неладно? А без этого вовсе жить-то зачем! Сколько я ему не доказывал, что все беды от злоупотребления, он никак не мог вразумить. Достучаться до подобного извращенного мировосприятия мне не по силам.

Мы так разгорячились беседой, что не заметили, как все улизнули на обед. В цеху остались мы вдвоем. В столовой ребята ели впопыхах. Давились не жуя. Верно, чего задумали. Без меня, ведь я не от сей компании. Сева пошептался и убежал в раздевалку. Следом вышла еще тройка ребят. Столовая опустела. Я неторопливо ел и прислушивался к разговорам. Сам редко вставлял слово.

Из душевой вышло двое рабочих. Один кашлял и закрывал рот, а другой – Сева. Глаза его покраснели, рот растянулся в улыбке. В руке дымилась полулитровая бутыль. Сева забросил ее в коробку на шкафчике. Все сидели на скамейке, переглядывались и отвлеченно делились ощущениями. Тихон сел рядом и с грустью опустил косые глаза. Расстроился: ему ничего не перепало в этой сумятице. Мне откровенно жаль его, но я запрещал себе жалеть. Это не поможет. А вообще, мне безразлично. Он хороший парень – только неудачник.

«Все, пора идти», – глядя на часы, сказал рабочий. Все со злобой посмотрели на дверь, будто за ней крылось несчастье. Рабочие удрученно выдохнули и вразвалочку побрели в цех выполнять половинный остаток трудового дня.

Холостяков на заводе почти нет. Больше половины рабочих – семьянины. Иначе все производство бы встало. Это единственное побуждение работать дальше в этих задушенных цехах. Такое побуждение превыше неудобств и лишений. Благополучие жены и детей – наполняет смыслом самую нелепую и угнетающую работу. Даже низменная жизнь становится значимой, если можно пожертвовать этой жизнью ради близких.

Но я один. Поэтому каждый день я нахожу причины прийти на чертов завод и вытерпеть рабочий день, рабочую неделю, месяц, год, жизнь. Однажды причины иссякнут, и я просто не приду на это нещадно крадущее мечты предприятие. Или у меня появится то побуждение, которое не позволит роптать на участь или забываться в грезах. Побуждение вынудит глотать горечь утраты взамен на счастье и благополучие семьи.

В минуты отчаяния я искал повод уйти отсюда. Вернее, я сразу его находил, как только приступал к работе. Смешно получается: дома я уговариваю себя пойти на работу, а по приходу уговариваю все бросить и уволиться.

Мне нравится отвозить обрезки на пресс, потому что я увижу ее. Она работает в другой части цеха. Я пройду мимо и улыбнусь ей. Пока Сева распускает партию картона, а Тихон формует, я отвезу коробку с браком.

Пока вез тележку, на пол вывалилось немного обреза. Он оставил за мной подобие шлейфа. Потом подниму. Как только я подвожу доверху набитую коробку отходов, работник пресса презрительно косится. Я подкидываю ему работу, но он понимает, что я в этом не виноват. Он даже понимает: если нет обрезков – нет и работы. Просто удобнее злиться на меня, чем на себя.

На обратном пути я смотрю на нее. И вот она взглянула на меня и улыбнулась. Так потеплело на душе, что губы приветливо растянулись. Я так на нее засмотрелся, что не заметил под ногами чертово обреза. Споткнулся и упал вместе с тележкой. Краем глаза видел ее озабоченное и в то же время милое лицо. Как же я грохнулся на этот холодный залитый бетоном пол. И тележка чуть не наехала. Слышу, как легкие шажки приближаются, и озорной смех так щекотно режет слух.

– Привет! – сказала она и участливо помогла мне подняться.

– Я прямо как этот… – сказал я волнуясь. – Как прапорщик армейский у Куприна. Ты читала?

– Конечно читала! Это мой любимый писатель.

– Правда? – я глупо вытаращил на нее глаза.

– Правда.

Хотелось взять ее за плечи и примкнуть к себе. Сказать, что я так мечтал, чтобы она подошла и поздоровалась со мной. И вот случилось, а я умолк и побрел к станку.

Мысли путались. Тихон забрасывал меня сформованными пачками, а я копошился: неровно складывал или сбивался со счету. Произошло нечто необыкновенное, а я… все испортил. Почему я не сделал того, чего хотел? А сделал то, что делать вовсе не хотел! Столько раз я представлял, как стоит ей только сказать: «Привет», – так я обернусь в интересного человека. Но я упал лицом в грязь. Да! Нет, не просто упал, а с разбегу нырнул всем телом. Да прапорщик армейский и рядом не стоит с таким ничтожеством. Все, за работу!

Пропущу перекур, поработаю. Скопилось много продукции, которую надо отправить дальше, на другой станок. Я складывал, вслушивался в тишину и вспоминал ее последнее слово. Правда. Кажется, что это ответ на все вопросы, которые я мысленно задавал. Правда ведь, что моя симпатия взаимна? Что она позволит провожать ее до дома? Что она убежит со мной хоть на край света? Правда.

Сам не свой я закончил эту смену. Галопом переоделся, пожал руку Тихону и ушел. Как никогда хотелось прийти домой и забыться сном. Холодный воздух взбодрил. Я даже не против прогуляться в одиночестве. Выскочив с пропускного пункта, среди мрака я увидел девушку под светом уличного фонаря. «Она!» – промчалось в голове. Я подходил ближе и чувствовал, как сердце тяжелеет. Его биение отдавалось в ушах. Сказать что-нибудь или пройти мимо? Скажу, но не сегодня. Пройду мимо.

– Привет! – сказала она. – А я тебя жду!

– Привет, ну, вот и я.

Одолевало жгучее желание схватить ее руку и поцеловать.

– Ты проводишь меня?

Она повернула голову в сторону и испытующе поглядывала.

– Я? Конечно… провожу.

Какой же я кретин! Простые слова из меня надо клещами вытягивать.

Она взяла меня под руку и повела в противоположную сторону моего дома. Так и думал, что она живет именно там, ведь мы не пересекались вне работы. Мы шли по аллее высоких берез и молчали. Я тревожно вслушивался в шарканье ног по сырому асфальту. Что же рассказать? Ничего в голову не лезет. Тишина казалась утомительной. Завтра она на меня даже не посмотрит, после такого неуютного вечера. Она заговорила сама:

– Я давно хотела с тобой познакомиться и все не решалась подойти.

– Правда?

– Правда. Мне казалось, ты тоже хочешь познакомиться, но стесняешься. Ах, как красива ночь! Сегодня такой чудесный день.

В минуты, когда свет фонарей касался нас, я разглядывал ее лицо. С острым подбородком и таким же острым носиком, светло-серыми глазами, плавными линиями скул. На ее щеках пестрели веснушки, которые так неестественны в это хмурое время года. Ее длинные до бедер волосы свисали крупными волнами и тихо развевались на ветру. Когда мы покидали свет, я всматривался в гущу темноты. Изредка поглядывал на серебристую луну и вслушивался в нежный, певучий голос девушки.

– Мне так хочется уйти с этой работы, – сказала она. – Такая там бестолковщина!

– Правда?

– Правда. Мы живем лишь раз. Стоит ли так ничтожно растрачивать время? Нет.

– А что, если нам… – я не договорил.

Мы остановились перед домом. Бревенчатая одноэтажка с чердаком. В окнах тускло горел свет.

Она стояла напротив и смотрела мне в глаза. Какая она красивая! И рядом со мной.

– Ты что-то говорил, – сказала она.

Я замешкался и закусил губу.

– Нет, ничего.

Она прильнула ко мне и украдкой чмокнула, оставив теплый и влажный след на губах. «Пока!» – сказала она, взбежала по ступеням и скрылась за дверью.

Я стоял не в силах шагнуть, точно захмелел. Приложил руку к губам, вытер. Посмотрел на ладонь, поднес к носу и вдохнул сладкий запах. Взаправду ли это? Опьяненный я поволочил ноги в сторону дома. В голове вертелись последние пятнадцать минут жизни. Пятнадцать минут, которые стоят дороже прожитых лет. Все пыль. Девушка сдула теплым дыханием с моих плеч годами оседавшую пыль.

Я проходил мимо завода со странным желанием скорее дождаться завтрашнего дня. Скорее прийти на работу, где она. Так хочется верить, что она будет ждать. Она будет. Я торопился домой набить желудок и впасть в сон, чтобы скорее наступило завтра. За оградой работники второй смены и те, кто остался на подработку, выходят из курилки и неторопливо бредут в цех. Она права. Она видит суть этой мирской суеты, на которую не стоит тратить жизнь, ведь другой нет. Жизни после смерти нет, лишь бесконечные мгновения утраченного времени. Они на повторе крутятся перед смертью, во время смерти и после.

Завтра, когда вновь ее провожу, откроюсь ей. Скажу все то, что так хотел сказать! Если она согласится быть со мной, то я сверну горы ради нашей жизни. И заживем мы словно в сказке, но наяву. Я ей откроюсь… Вот мой дом и мой очаг. Не помнится, когда в последний раз я засыпал с приятными мыслями о завтра.

Утром. За окном мерно плыл сизый туман и обволакивал призрачной дымкой окружение. И почему сон съедает воодушевление? Еще вчера как одурманенный я стремился к подвигам и безрассудствам. А сегодня голова распухла словно от похмелья. И внутри жжет раскаяние, что надавал себе обещаний, которых не выполню. Может, провести с ней еще пару вечеров, а там уж и открыться?

Я надел куртку, пристально всмотрелся в отражение зеркала и вышел на улицу. С каждым вдохом грудь наполнялась свежестью, очищалась от застоявшейся духоты. Если решил – выполняй. Я же знаю себя: помедлю и все испорчу.

Окрыленный я перескакивал слегка обледенелые лужи, которые оттают с первыми лучами солнца. Сегодня на работе все будет иначе. Наконец я чувствую, что живу не зря. Что вся эта чепуха, которая наполняет рабочее время, оправдала себя. Рядом будет она.

У пропускного пункта мерзнет кучка людей. Как и у меня, у них случились проблемы, и они пришли просить место. Только проблемы заставят прийти на этот завод в поисках работы. Девушка из стоящих показалась знакомой. Это она! Неужто меня поджидает?

– Привет! – сказала она, – а я вот тебя жду.

– Привет, – сказал я неуверенно, – что-то случилось?

– Случилось. Давай не пойдем на работу?

Я опешил.

Я грезил о подобном и в мыслях согласился бы не раздумывая. Но когда это произошло в действительности, то погряз в сомнениях. Испугался чего-то непонятного. В любую минуту я сорвался бы и убежал с работы, но в то же время не хотелось терять место. Работа несложная, платят вовремя, добираться недалеко. Если я не выйду на смену, то придется искать новую работу и… черт, мне же хочется согласиться!

– Я говорю, давай не пойдем на работу? – сказала она и заулыбалась.

– Хм… как это… ну давай не пойдем.

Она радостно вскрикнула, схватила меня за руку и потащила прочь от ворот завода. Я не спросил, куда мы идем. Пускай ведет куда хочет. Пускай этот день пройдет безрассудно, пускай вся судьба будет в руках у этой девушки.

Мы торопились, отчасти из-за промерзлого воздуха, а отчасти из-за чего-то еще. Мы шли к ее дому. Она звонко что-то говорила, но я не вслушивался в смысл слов, я пьянел от самого звука ее голоса. Я не понимал ничего из сказанного, внутри теплилось приятное чувство безразличия, лишь бы все оставалось так же. Чтобы мы шли вдвоем и неважно куда. И неважно, что во время работы, важно, что вдвоем.

Она остановилась у дома, прищурила глаза и испытующе посмотрела. Я растерялся и даже на полшага отстранился. Что она задумала? «Пойдем!» – сказала она и потащила меня за руку. Зайдя внутрь, она скинула куртку и стащила обувь. Я невольно стал подражать, но не понятно, почему мы спешим. Сбросив верхнюю одежду, она замедлилась и начала плавно расстегивать пуговицы на рубашке, лукаво поглядывая. Я замер. Она скинула рубашку и обнажила изящную грудь с розовыми сосками, прижалась ко мне и потащила вглубь комнаты. Я не успел осмотреться, как она повалила меня на диван и поцеловала.

Голые мы лежали на твердом диване с клетчатым пледом и разговаривали.

– А хочешь уехать отсюда? – сказала она.

– Хочу уехать в Северную Европу, чтобы плыть вдоль берегов Балтийского моря.

– Как это здорово! Ты отпустишь бороду и будешь курить трубку, как настоящий капитан. А я буду готовить завтрак из морской рыбы. Мы будем есть и наслаждаться видами бескрайнего моря.

Как она хорошо представила. Она согласилась на негласное приглашение. Вернее, она говорила так, будто это само собой разумеющее.

– А ты хочешь куда-нибудь? – спросил я.

– А я отправлюсь куда угодно, – сказала она, – лишь бы с тобой.

Я растянулся на диване. Правду ли она сказала? Сложно поверить, но так хочется. Неужели и вправду в жизни не только монотонный и бессмысленный труд, но еще и блаженная мечта наяву?

– Правда? – спросил я.

– Правда, – сказала она, нежно обняла меня и укусила мочку уха.

Я не задавался вопросами, что будет дальше. Не планировал будущее. Есть только настоящее. Я, она – мы в этом настоящем. Место на заводе больше не заботило. Да разве так важно: найду ли работу по душе или нет! На хлеб заработаю. Главное, что мы вместе.

– А катер мы украдем с работы! – сказала она и звонко засмеялась.

– Ах, ты какая!

Я подхватил смех и защекотал ее, а она отбивалась руками.

Не знаю, сколько мы лежали, но казалось долго. И мне хотелось продолжать. Хотелось весь день проваляться с ней на диване. Лежать и разговаривать о пустяках, мечтать о совместной жизни, о том, куда отправимся и чем займемся.

На стене висели часы, показывали половину второго. Она посмотрела на них и опустила глаза. Цокающий звук шага секундной стрелки наполнил комнату. И я начал думать, что…

– Своди меня куда-нибудь, – сказала она. – Давай проведем этот день весело!

– Хорошо, – сказал я, – а куда ты хочешь?

– Неважно куда, важно с тобой.

Мы лениво поднялись и оделись. Неподалеку отсюда шоссе, которое ведет к столице. В поселке не повеселишься – едем в город.

Мы вышли на улицу. Обдало прохладным дуновением. Небо затянуто серыми облаками, а в воздухе витали крупицы снега. Это первый снег после лета. Я смотрел, как она загадочно вглядывается в снежную дымку и счастливо улыбается. Кажется, что в беспорядочных движениях снежинок она видела будущее, и оно ей нравится.

На остановке. Она ни о чем не спрашивала, она доверилась мне. Мы стояли напротив друг друга. Она обнимала меня и в упор смотрела в глаза, а я невольно отводил взгляд. Становилось не по себе. Чувствовалась женская власть в ее взгляде. Когда я отворачивался в сторону, она подсмеивалась надо мной.

Подошел автобус. Мы сидели рядом и всю дорогу молчали. Мы не разговаривали, но тишина не смущала. Напротив, мы прижимались плечами и будто слушали биение наших сердец в унисон. Она сидела у окна, но смотрела не туда. Она не отводила глаз от моего лица. А когда я замечал ее пристальный взгляд, она мне улыбалась, и я улыбался в ответ.

Когда мы вышли на центральную площадь города, облака развеялись, а ярко-оранжевое солнце медленно спускалось к горизонту. Мы пошли по проспекту, утонув в гуще людей. Чем нам заняться? Ничего в голову не приходило. Для меня гулять с ней вдвоем уже хорошо. Больше ничего не хотелось. Но что-то внутри съедало: ведь она просила сводить ее куда-нибудь.

– Смотри, вон милая кафешка, – сказала она. – Зайдем, а то я так проголодалась?

Мы сели за уединенный столик на двоих в конце зала. Она сидела напротив и украдкой поглядывала на меня из-за края меню, кокетливо хихикала и пряталась обратно. Как же давно я не ходил в подобные заведения, да еще и с девушкой. Не ляпнуть бы лишнего и не сделать. Веди себя естественно и непринужденно. Я поднял руку и защелкал пальцами, чтобы подозвать официанта. Она нахмурилась и с укоризной глянула на меня. Я опустил руку и хотел провалиться сквозь землю.

Она заказала кусочек ягодного пирога и кружку кофе с молоком. А я заказал черный кофе и все.

– Я так люблю кофе, – сказала она. – Только не растворимый, обязательно свежемолотый.

– Правда?

– Правда.

Захотелось ласково назвать ее. Тут меня осенило: я не знаю ее имени. Мы столько раз виделись до знакомства, а после столько разговаривали, но даже не спросили имени друг у друга.

– А я ведь до сих пор не знаю, как тебя зовут, – сказал я.

Она держала кружку обеими руками и медленно вдыхала запах напитка. Она глотнула и хитро улыбнулась.

– Меня зовут Виолетта, – сказала она.

– А меня…

– А тебя зовут Женя, – оборвала она, – я знаю.

– Хм, откуда?

– Как-то раз я шла на перерыв, а ты стоял у входа в цех и любовался катерами, – она певуче рассказывала и накручивала прядь волос на палец. Глаза ее блуждали у висящих ламп на потолке. – Тебя окликнули. Твой перерыв закончился, а мой только начался. Вот так и узнала. И почему-то так врезалось в голову твое имя, даже не знаю почему… наверно, это…

– Что это? – спросил я и пристально всмотрелся.

– А тебе все скажи!

Она отломила кусочек пирога и так шустро пихнула его мне в рот, что я не успел и слово сказать. Рот набился приторной сладостью.

– Я сейчас, – сказала она и встала из-за столика.

В кафе никого кроме нас. Я задумался о завтра. Она отошла, и настоящее уплыло вместе с ней, а я остался наедине с туманным будущим. Что же делать? Искать новую работу или соврать на заводе, что у меня снова умер родственник? Вряд ли мне поверят. Хотя я хорошо работал, не бездельничал, почему бы им разик и не закрыть глаза на мой прогул?

Она вернулась обеспокоенная. Я тут же очнулся от трясинных размышлений.

– Пойдем, погуляем, – сказала она. – Пока не стемнело.

Я так подорвался, что сшиб край стола, – звякнула посуда. Я бросился к вешалке, взял ее длинное пальто, расправил и заботливо надел ей на плечи. Затем обнял и нежно поцеловал в щеку. Она улыбнулась, беспокойство улетучилось. Я расплатился и собрался выходить, как внутри засвербило. Я оставил чаевые, будто у меня праздник и я делюсь им со всеми. Хотя этот день для меня и вправду праздник, но делиться с ним я не хотел.

На проспекте задул холодный ветер, а люди всё толпились. Виолетта взяла меня за руку и потащила в переулок. Как только мы спрятались, ветер стих, а городская суета осталась позади. Мы шли по узкому тротуару. Когда нам шли навстречу, мы прижимались друг к другу, пропуская пешеходов. Мы вышли на открытый дворик и остановились возле бюста видного человека. Хлопья снега медленно падали и шапкой ложились на бронзовую голову скульптуры. Мы молча обнимались и смотрели друг другу в глаза. Я дул на ее волосы, а они развевались и застилали ей лицо. Виолетта поправляла их и каждый раз после этого чмокала меня в губы.

– Молодые люди! – обратился к нам тучный бродяга, – а можете помочь мне?

– Вам денежку дать? – спросила Виолетта.

Незнакомец потупил взгляд и с согласием промычал.

Виолетта достала из кармана купюру и протянула. Бродяга взял деньги и сразу посветлел в лице. Он начал задорно поглядывать на нас.

– Господа, а хотите, я вам авторский анекдот расскажу? – сказал он.

– Ну давайте – робко сказал я.

– Значит так, – начал он, – заходит девушка в общественный транспорт и говорит молодому человеку: «Пропустите меня», – а он ей отвечает: «А сколько раз?»

На последнем слове он шумно засмеялся – тело громоздко затряслось. Смех этот оказался веселее, нежели сам похабный анекдот.

– А хотите еще один? – спросил он и, не дожидаясь ответа, начал, – значит лежит в постели любовница с любовником, а тут заходит муж…

– Ой, нет, спасибо! – прервала Виолетта и замахала рукой.

– Как знаете, барышня. Всего наилучшего, тьфу на вас.

Он побрел вразвалочку дальше по улице, а мы провожали его взглядом, пока он окончательно не скрылся.

– Ты такая добрая, – сказал я.

– Я так отношусь к деньгам. Зачем копить? Расставаться с ними надо легко. Если они задерживаются, то становятся мертвыми. А когда с деньгами расстаешься – они оживают и в конце концов возвращаются обратно.

Какая она умная и хорошая. Я прильнул к ней и нежно поцеловал в губы.

Стемнело. Мы шагали вдоль переулка. Дорогу освещал желтый свет фонарей, висевших на вороненых столбах. Небо застилала сизая дымка облаков, а под ногами таяли белые крапины снега. Хоть на улице и прохладно, внутри меня тепло. Грели чувства к Виолетте.

Ноги сами вели обратно к автобусной остановке. Надо возвращаться в поселок, а то ненароком останемся в столице без ночлега. Но мне все равно. Если Виолетта рядом – неважно, где я нахожусь и чем занимаюсь.

Ничего не замечал вокруг: ни проходящих мимо людей, ни городской шум транспорта, ни вечернюю прохладу – только теплоту ее руки в своей. Мы шли и мечтательно смотрели то друг на друга, то по сторонам. И только мы встречались взглядом, в голове проскальзывала мысль, что думаем об одном. Я подумал, как мне с ней хорошо, и она подумала, что ей со мной хорошо. Я подумал, хочется, чтобы этот день не кончался, и она подумала об этом. Я подумал, что никогда не был так счастлив, и она подумала так же.

Мы пропускали через себя поток пешеходов. Смотрели, как нас обволакивают по сторонам и уходят дальше убегающие женские и мужские спины.

Дошли до остановки и забежали в уже отъезжающую маршрутку. Повалились на сиденья и громко засмеялись. Я не знаю почему, но стало так радостно. Смех так безудержно вырывался изо рта, что на нас оглядывались. Но я не мог остановиться. И Виолетта смеялась вместе со мной. Я схватился за живот от боли, так мне смешно, а у Виолетты побежали слезы. Это рассмешило пуще. Я успокоился, стало стыдно за этот переполох. Но теплый взгляд Виолетты растопил во мне муки.

– Ты такой забавный, – сказала она, – а над чем мы смеялись?

– Я не знаю. Я смеялся оттого, что ты смеешься.

Виолетта снова захохотала, а я зажал рот рукой, надрывался и издавал хлюпающие звуки. Завидев мои конвульсии, она захлопала меня по плечу и еще громче разрывалась смехом.

– Черт, что нам подсыпали в кофе? – сказал я.

– Счастья! – воскликнула она, схватила мою голову и припала губами к моим.

Маршрутка доехала до нашего поселения. Мы вышли и поплелись вдоль шоссе к ее дому. Не хотелось расставаться – я нарочно растягивал шаг. Виолетта не сопротивлялась. Она взяла мою руку и обняла. Она не хотела отпускать меня. И хотя мы оба понимали, что расстаемся ненадолго, это нисколько не обнадеживало. Завтра новый день, и мы снова увидимся, но отчего-то грустно.

Издали видно, как в окнах ее дома тускло светило.

«Ко мне сейчас нельзя», – сказала Виолетта.

Я не ответил.

Мы дошли. Я поднял голову. Фонарь у дома не горел – видно весь небесный купол, усеянный миллионами сверкающих звезд. Как красива ночь. Виолетта тоже подняла голову и всмотрелась в чарующую картину млечного пути. Нет завтра, только день сегодняшний. Завтра не наступит, а вчера и вовсе не существовало. Только сегодня. И сегодня я провел день с ней. И сейчас я заплачу любую цену, чтобы не расстаться с ней. Ведь завтра не наступит.

Ее глаза увлажнились. Она отвернулась и всхлипнула. Я крепко прижал ее к себе и зашептал на ушко: «Это ничего, ничего…»

Стало невыносимо тоскливо. Не знаю толком отчего. Ведь и вправду не в последний раз видимся!

– А ты знаешь, – повернулась и сказала Виолетта, – я целый день хочу тебе сказать.

Всего сжало после этих слов. Не то чтобы я ждал чего-то страшного или обидного, скорее наоборот, чего-то нежного и откровенного. Но все же ноги слабо стояли, а руки крепче стягивали ее в объятиях.

– Что? – прошептал я и приблизил ухо к ее рту.

Теплое и прерывистое дыхание обдавало мне щеку.

– Хотела сказать, что…

– Э, на камерах не стой! – ехидно сказал Сева.

Я очнулся.

Огляделся, сдул с плеч пыль и повез обрезки на пресс.

Я не упал. Она не подошла ко мне и не сказала: «Привет».

Когда смена закончилась, я поднялся в кадровый отдел, уволился одним днем, собрал вещи и ушел.