Ноктюрн душе

СОБРАНИЕ СТИХОВ 1923–1928. СЕМИГЛАВЫЙ СБОРНИК (Белград, 1929)

СТИХИ О ПОГОДЕ. Пиесы 1930–1940 гг. (Белград, 1940)

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИКИ

ПЕРЕВОДЫ С СЕРБСКОГО

Алексей Арсеньев. «НАРОДЫ И МЕРИДИАНЫ ПЕРЕМЕСТИЛИСЬ НА ЗЕМЛЕ…». Послесловие

Перед внимательным читателем стихи поэта приподнимут темную завесу, прикрывающую его личность и думы, однако скрытым останется жизненный путь русского беженца-эмигранта. Очень мало уцелело пестрых камушков, чтобы восстановить мозаику — жизнь этого поэта и чудака. Поэтому" нам остается показать лишь то, что сохранилось в документах и в памяти современников, — схематично, хронологически разложить «камушки». И да не осудит нас читатель за кажущуюся их незначительность. Всё это собиралось на протяжении нескольких десятков лет, просеивать и отбрасывать было жалко…

Евгений Михайлович Кискевич родился в 1888 году (в некоторых источниках указан 1891 г.[2]). Окончил гимназию в Смоленске. По всей вероятности, получил неполное юридическое образование. Служил чиновником в провинциальном департаменте. С юношеских лет писал стихи. В Добровольческой армии состоял агентом отдела пропаганды. Временно судьба забрасывала его в Царицын, в Ростов-на-Дону. В феврале 1920 г. Кискевич выехал из Новороссийска в Королевство сербов, хорватов и словенцев. Первые месяцы находился в «русской колонии» в городке Сурдулица на юге Сербии («по железной дороге Ниш-Вранье ехать до станции Владичин-Хан, а до Сурдулицы добираться на телеге»). Там Кискевич избирается членом комитета по ежемесячному размену рублей на динары — своеобразному виду государственной помощи прибывшим из России беженцам. Русские постепенно покидают это глухое место но продолжают переписываться с Евгением Михайловичем, обращаются к нему с просьбами. Несколько таких писем сохранилось и в 1926 г. попало в Русский заграничный исторический архив в Прагу[3]. Они наглядно иллюстрируют быт и заботы беженцев.

В письме от 9 ноября 1920 г. полковник Николай Павлович Стасенко из Земуна (пригород Белграда) пишет Кискевичу в Сурдулицу: «Ваша симпатия платит 150 динар за комнату. Она хорошо зарабатывает, шьет <…> Часы Ваши я скоро починю, вероятно привезу их сам, ибо там будет одно дело»[4].

С начала апреля 1921 г. Кискевич уже постоянно проживает в Белграде, один. В своем письме от июля 1921 г. полковник Стасенко в шуточном тоне отмечает: «Вы пишете, что столуетесь у попадьи, великолепно! Это на Вас похоже. Теперь развращаете духовенство. Воображаю, что сталось с попадьей».

Екатерина Семенова, знакомая Кискевича по Сурдудице, проживавшая в городке Турски-Бечей, в своем письме от апреля 1921 г. просит его содействовать в посмертной публикации в Белграде «Борюшкиных записок» — воспоминаний своего первого мужа. Во втором, недатированном письме она выражает огорчение, что Кискевич хворает, находится в больнице и даже собирается в санаторию.

Корреспондент из Сурдулицы Алексей Семенович Булатов убедительно просит Кискевича продать в Белграде медвежий мех («мех представляет собой соединение спин двух сибирских бурых медведей и является, говоря объективно, очень пышным и ценным. Длина его 2 метра с лишним, ширина 1 метр, длина шерсти от 8 до 10 сантиметров. Весь мех на черном плюше»).

Белградский художник Василий Резников просит Кискевича написать для сербских газет заметку о его персональной выставке картин.

В ноябре 1924 г. выдающийся белградский профессор-математик Николай Николаевич Салтыков, ссылаясь на сотрудничество Кискевича в берлинской газете «Дни» и посещение поэтом библиотеки эсеровской организации «Земгор». в своих двух письмах просит Евгения Михайловича написать заметку в газете о выходе из печати своего учебника «Аналитическая геометрия» и содействовать распространению «Земгором» экземпляров этой книги.

В 1921 г. Кискевич — студент Белградского университета (нам не удалось установить, какого факультета). Курса он не окончил и поступил чиновником на службу в Управление государственными монополиями («Управа Државних Монопола»), наместо, обеспечивавшее вечному холостяку прожиточный минимум вплоть до немецкой оккупации Белграда (с апреля 1941 г.).

Тяготеющий к русской культуре, Евгений Михайлович в Белграде вращается в среде русских литераторов и артистов. Он становится одним из инициаторов «Книжного кружка молодых русских поэтов, прозаиков и друзей литературы», возникшего 6 декабря 1926 г. На регулярных «литературных средах», устраивавшихся этим кружком, преимущественно читались стихи. В январе 1927 г. был утвержден Устав общества и избрано правление: Е. М. Кискевич, А. А. Штром и Н. Шагаев. Членов Книжного кружка было более двадцати. Чаще всех свои стихи по средам читали Е. М. Кискевич, Е. Л. Таубер, Ю. Л. Сопоцько, Г. Г. Сахновский, А. А. Костюков, в. А. Эккерсдорф, И. И. Побегайло, Е. А. Елачич, Л. И. Машковский. В 1928 г. Кискевич принял в кружок 17-летного гимназиста Кирилла Федоровича Тарановского, годом ранее опубликовавшего сборник своих переводов русской лирики на сербский язык.

В начале 1950-х гг. поэтесса Екатерина Таубер в своем «самиздате» — «Перекличка» (послания друзьям) — вспоминала Кискевича, увлекавшегося В. Брюсовым: «Не нахожу лучшего слова, которое характеризовало бы поэта и человека. Достоинство. Оно выражалось во всем: и в черном, до последней застегнутой пуговицы поношенного пальто, и в подаче руки, и в толковом чтении стихов, которых он по-старинному именовал “пиесами”»[5].

В августе 1927 г. «Книжный кружок», проведя уже около 70-ти встреч — «литературных сред», выпустил сборник «Зодчий». В нем были представлены десять белградских поэтов подборками от двух до одиннадцати стихотворении. Е. Кискевич — десятью, написанными в 1924–1927 гг[6]. Он же был автором неподписанного вступления к сборнику («От редакционной коллегии»), своеобразного манифеста поэтов. Текст гласит:

Выступающие здесь перед русским обществом молодые поэты объединились на страницах «ЗОДЧЕГО» не случайно.

Их сближает как пребывание в одной литературной группе, так и болеем общие взгляды па искусство, в особенности — на поэзию русскую.

Взгляды эти отправной точкой имеют признание исключительного значения искусства в русской жизни и истории. Учитывая катастрофичность многих сдвигов минувшего двадцатилетия и стремясь к художественному претворению своего времени, участники «ЗОДЧЕГО» убеждены, что задача эта выполнима лишь при условии продолжения русской культурной традиции.

Период разрушения кончается. Жизненному обновлению и красоте послужит свободное искусство, очистившееся как от эксцессов формализма, так и крайностей эстетизма, и освобожденное от услужения «тенденции».

Творчество — долг прежде всего перед самим собою.

Миссия искусства — в невольном и самодовлеющем раскрытии ценностей непереходящих… Грядущее искусство ответит на героический ритм эпохи и будет мужественным.

Художество может быть полезно лишь тогда, когда не стремится ни к какой наивно-эмпирической пользе.

С этой верою вступает в жизнь «ЗОДЧИМ».

Октябрь 1927 года, в Белграде

В ежедневной берлинской газете «Руль» В. Сирин (В. В. Набоков) писал об этом сборнике, отмечая достоинства и промахи каждого из поэтов:

Среди стихов Евг. Кискевича есть одно очень занятное, безвкусное, но не лишенное какой-то грубой оригинальности. Действие происходит в церкви:

Угрюмый блондин колонн прислонил ослабевшие плечи…

Оглушительная строка! Кроме того, принужден отметить, что первое стихотворение Кискевича начинается так: «Работай, работай, работай» (взято целиком у Блока), а последнее так: «Я говорю о нежности, о славе» (тоже вроде Блока)[7].

В. В. Набоков не упоминает патриотическое стихотворение Кискевича «Кто полюбил на миг, тот разлюбить не может…», так стройно вписавшееся в сонетную форму.

Лирическое стихотворение «Летний дождь» посвящено «г-же Л.М.И.» — Лидии Михайловне Ираклиди (урожд Соловьева; 1893, Кишинев — 1995, Апатии, Сербия), образованной даме, оказывавшей материальную поддержку нуждающимся литераторам, включая Игоря-Северянина. На одном из поэтических сборников поэтов «белградского круга», попавшем в Национальную библиотеку Сербии, нами обнаружено посвящение Е. М. Кискевича: «Милой Лидии Михайловне Ираклиди, неизменному другу русской зарубежной поэзии. Евг. Кискевич. 14—X—1936 г. Б(елград)».

В своих преклонных годах, проживая в окрестностях Дубровника, Лидия Михайловна писала нам: «С Кискевичем я довольно часто встречалась, говорили о том, о сем, о поэзии. Как-то, во время большого ужина, он опрокинул на скатерть стакан красного вина…»[8]

21 июля 1928 г. белградский литературный кружок был переименован в «Кружок поэтов им. М. Ю. Лермонтова». Ежедневная русская газета М. А. Суворина «Новое время», продолжавшая свое существование в Белграде на протяжении 1921–1930 гг., извещала о проведении «литературных сред». Приведем сведения из газетных заметок, касающихся участия Евг. Кискевича (помимо заметок о его регулярных чтениях собственных стихов):

27 августа 1928 г., на 99-м собрании, Кискевич прочитал свое новое произведение «Крушение» (не сохранилось — А.А.); 6 сентября, на годичном собрании, объединение русских поэтов постановило именовать себя «Союз поэтов — Книжный кружок в Белграде»; на своем 103-м собрании, проведенном 12 сентября, кружок окончательно стал именоваться «Союзом поэтов» и на нем была избрана делегация на Первый съезд русских писателей и журналистов за рубежом (состоялся в Белграде 25–30 сентября 1928 г.): Е. Л. Таубер, Е.М. Кискевич, Г.Г. Сахновский и А.А. Шторм. На этом съезде Кискевич принял участие в обсуждении доклада «К характеристике современной печати — большие газеты». В ноябре 1928 г. на очередной «среде», посвященной 125– летию со дня рождения Ф. И. Тютчева, с речами выступили А. А. Бурнакин, Е. М. Кискевич и Г. Г. Сахновский (председатель кружка-союза в 1928–1929 гг.). С весны 1929 г. председателем Союза поэтов избирается Е. М. Кискевич. 12 июня он читает свой доклад «О русской культуре». На 140-м собрании, состоявшемся 19 июня, П. Ф. Евграфов прочел этюд, в котором был выведен персонаж из пьесы А. Н. Урванцева «Вера Мирцева». В обмене мнениями участвовали А. А. Бурнакин и Е. М. Кискевич.

В 1929 г. поэтесса Екатерина Леонидовна Таубер (1903–1987), окончившая в те годы французское отделение Философского факультета Белградского университета, участник «Книжного кружка» и друг Евг. Кискевича, — Ha пишущей машинке с сербским кириллическим шрифтом перепечатала с рукописи стихотворения поэта и нитками прошила-переплела листы сборника: «Евг. Кискевич. Собрание стихов, 1923–1928 гг. Семиглавый сборник» (58 стр., 45 стихотворений), вероятный тираж — 5–6 экз. Последним в этом сборнике помещено стихотворение «Эпитафия себе»: «<…> Здесь погребен редактор “Зодчего”, / При жизни звавшийся: “Евгений”. <…> Молись над ранним прахом Скифа!

/ Но вместо кондаков зачитанных / Твори: “Молчанье” и “Сизифа”…». Очевидно, этим своим стихотворениям поэт в те годы придавал особое значение.

1929 год в литературной биографии Кискевича значителен и фактом публикации перевода его стихотворения на сербский язык. В известном ежемесячном литературно-общественном журнале «Мисао» («Мысль») было опубликовано его стихотворение «Утверждение» (из сборника «Зодчий»), в переводе на сербский озаглавленное «Моя вера»[9]. Переводчик Трифун Джакич (1889–1966), поэт и литературовед, подписан инициалами «Т.Дж.». Публикации содействовала Е. Л. Таубер, сотрудница журнала. Стихотворению Кискевича в публикации предшествовал перевод стихотворения «Тени» К. Бальмонта.

В мартовской тетради того же журнала за 1932 г. опубликован короткий рассказ Кискевича, написанный на сербском языке, «Гаврило»[10], повествующий о двух эпизодах из жизни поэта — встречах с техником-строителем Ельцовым, другом Кискевича по смоленской гимназии. Первая состоялась в Медвеженской слободе Ставропольской губернии (там Кискевич «на отдыхе от уймы бумаг своего департамента, наслаждается наблюдением за подлинным материальным трудом крестьян»), вторая — в эмигрантские годы, на стройке жилых домов в Белграде.

В том же году в журнале «Мысль» было опубликовано еще одно стихотворение Кискевича — восьмистишье «Я знаю, что на родину приду…» в переводе на сербский Т. Джукича[11], вместе со стихотворениями Екатерины Таубер и Игната Побегайло, русских поэтов белградского круга. Публикации предпослана короткая заметка редактора журнала: «Господин Евгений Кискевич прибыл из России в 1920 г. Служит чиновником в Управлении монополиями. С юных лет занимается поэзией и публикуется в разных русских изданиях. Помимо стихов пишет и рассказы (один из них — «Гаврило» опубликовал наш журнал в одной из своих предыдущих тетрадей). Все эти (русские. 4 А.А.) поэты занимаются и переводами югославских поэтов на русский язык»[12].

Нам известна лишь одна такая публикация Евг. Кискевича — переводы сонетов Милоша Видаковича[13] «Скадр» и «Плач Маргиты» (из цикла «Царские сонеты», посм, изд.: Сараево, 1918)[14]. Маловероятно, что Кискевич был знаком с литературно-критическими статьями сербского поэта, жизнь которого прервалась на 24-м году. Однако, если сравнить текст «манифеста» из сборника «Зодчий» со статьями М. Видаковича (сербского переводчика «Синей птицы» М. Метерлинка), обнаруживаются схожие позиции на «задачи» искусства[15]. Сам цикл «Царские сонеты», возникший в годы освободительных войн на Балканах, проникнутый искренним патриотическим, свободолюбивым чувством к величественному (идеализированному) средневековому сербскому прошлому и поданный в тщательно отделанной поэтической форме, — не мог не привлечь Кискевича, вопреки тому, что рано скончавшийся в провинции поэт был уже всеми забыт.

В начале 1930-х годов белградский «Союз поэтов» переживал кризис, преимущественно из-за различных политических позиций его членов, вызывавших трения и личные обиды. Это привело к размежеванию «Союза» на группы единомышленников и к окончательному его распаду.

Кискевич примкнул к кружку «Литературная среда», который в октябре 1984 г. основал в Белграде Илья Николаевич Голенищев-Кутузов (1904–1969) вскоре после своего возвращения из Парижа, где он защитил докторскую диссертацию и уже приобрел имя русского поэта. Вместе с Кискевичем в этот кружок вступили Е. Таубер и К. Тарановский, бывшие члены «Союза поэтов».

Членами нового кружка состояли молодые поэты Владимир Гальской, Лидия Девель (после 1944 г. — псевд.: Лидия Алексеева), Алексей Дураков, Александр Неймирок, Михаил Погодин, Игорь Гребенщиков, Нина Гриневич, Ростислав Плетнев, Михаил Смагин, прозаик Михаил Иванников, из старших — поэт и журналист Юрий Офросимов (Г. Росимов), театральный режиссер Юрий Ракитин, проф. Евгении Аничков, писатель Василий Шульгин, драматург и актер Всеволод Хомицкий, поэтесса София Топор-Рапчинская и др.

В этом кружке, объединявшем людей разного возраста и политических позиций, встречи протекали в снисходительной и демократической обстановке. И. Н. Голенищев— Кутузов, имевший опыт общения с парижскими поэтами и литераторами, стремился к тому, чтобы в белградском кружке царил дух свободы, именовал членов «свободными гражданами». Однако возможности избежать политических разногласий не было; преимущественно они касались различных позиций членов по отношению к вопросу возвращения на родину.

Основная литературно-историческая заслуга кружка в том, что, благодаря организаторским и редакторским способностям И. н. Голенищева-Кутузова, уже в 1935 г. вышел в свет их первый (и единственный) поэтический сборник — «Литературная среда»[16], в котором представлено творчество одиннадцати поэтов, среди которых и Евгений Кискевич (4 стихотворения)[17]. Русскому зарубежью это издание дало возможность познакомиться с поэтическими достижениями «Русского Белграда». Из поэтов белградской «Литературной среды», помимо И. Н. Голенищева-Кутузова, позднее приобрели известность Е. Таубер, Л. Алексеева, А. Неймирок, В. Гальской, А. Дураков.

Экземпляр сборника «Литературная среда» И. Н. Голенищев-Кутузов отправил в Париж своему другу Владиславу Ходасевичу, который ответил ему письмом от 25 марта 1936 г.:

<…> «Лит. Среду» (лучше бы — множественное число) получил, спасибо. Не очень скоро, но напишу о ней сам, чтобы Мандельштам[18] не вздумал свирепствовать. Я постараюсь быть снисходительнее, хотя сборник не кажется мне удачным. <…> У Кискевича очень хороши два заключительных стиха о Тютчеве[19] — и все тут. «Эфемерида» — эфемерида[20].

Следующий этап в литературной и культурно-общественной жизни Е. М. Кискевича — членство в Союзе писателей и журналистов в Югославии (основан 1 октября 1925 г.), организации, в которую он вступил не позднее 1935 г. На одном из регулярно проводимых «Интимных собраний» Союза, 18 марта 1935 г., Кискевич читал свои стихи[21].

В 1938 г. в парижских «Современных записках» (Кн. LXV1I. С. 154–155), вслед за стихотворением Вяч. Иванова, было опубликовано стихотворение Кискевича «Городской пейзаж». Приводим текст полностью, поскольку позднее он подвергся правке:

Основным событием творческой биографии Кискевича является выход в свет сборника его стихотворений «Стихи о погоде. Пиесы 1930–1940 гг. Белград, 1940, 46 стр.» На это издание появилось две рецензии — А. Никольского и Е. Таубер.

Приводим полностью текст А. Никольского[22]:

Автор принадлежит к числу т. н. «молодых», т. е. современных русских поэтов нового времени и его стихи естественно носят отпечаток сей эпохи не только в содержании, но и в стихосложении и даже в употреблении слов, непринятых в прежних литературных писаниях, как напр., последнее слово во втором куплете стихотворения «Пахарь».

В сборнике он представил на суд публики 34 стихотворения за 10 л. период времени. Книжка его стихов изящно издана и снабжена интересными, хотя и не всегда понятными, рисунками худ. Э. Степанчина.

Данное автором заглавие сборнику: «Стихи о погоде» не соответствует его содержанию, что и сам подтверждает словами И. А. Бунина в эпиграфе: «Что ж всё погоду описывать!». Погода, как известно, дама капризная. Описывать ее не легко, а в наше время немодно. «Нам надо другого», как говорит г. Кискевич в своем стихотворении: «О хорошей погоде», единственном на эту тему. Но и в этом, стихотворении собственно о погоде ничего не говорится и смысл его неясен. Как неясны для нас и некоторые другие его выражения и фразы, напр. в стих. «Дифирамб»: «вслед тебе цвели снега зеленой муравою» (Sic!); в стих. «Хорал»: «Укрывайтесь светоносной тьмою, расточайте бранныя сердца» и др.

Таких неясных для нас, «сынов другого поколения», выражений в сборнике г. Кискевича немного, остальные его стихотворения, хотя и с задержками на некоторых местах, читаются легко. Лучшими из них, с точки зрения «старого поколения», я считаю «Элегию», «Nature morte» и последнее на стр. 46, без заглавия («И в этот мир приходят новоселы. — А.А.)[23].

Е. Таубер в своей рецензии (на сербском языке) отмечает:

<… > На первых парах название приводит в недоумение: почему именно «Стихи о погоде»? Ведь лишь тогда, когда людям не о чем говорить между собой, возникает спасательная тема о хорошей и плохой погоде. Разгадка дана в прекрасных стихах «Элегии»:

Нам кажется, будто бы поэт мечтает «о счастии быть, как все». Однако, это только кажется так. С жестокой иронией он говорит:

(Мы) просто отмыкаем всякий ларчик:

Шкаф несгораемый, и спальню, и киот,

И предлагает нам

Пошлость, поглощающая всё, нивелирующая всё, страх перед ней и сознание, что лишь она нужна людям, — является основной темой этих стихотворений: стать пищим, погрузиться в безличные ряды маленьких людей.

Печален путь поэта. И сама Муза иногда просит его:

Он сознается: «Ведь, я полюбил несвободу», свою «золотую примирился со своей комнаткой, где

Однако, предать свое «я» он не в силах. И снова, вдохновленным дифирамбом, звучат его стихи к Музе:

В 1987 г., с Лазурного берега Франции, из Мужена, Екатерина Леонидовна писала нам: «Стихов Кискевича, которые я когда-то переписала на сербской машинке, у меня вообще нет. Но “Стихи о погоде” есть с надписью. Их выход мы праздновали у Лидии Ираклиди с Игорем-Северяниным. Я ей непременно напишу. Спасибо за адрес. Это она дала деньги на издание — благородная женщина! Иначе бы стихи Кискевича никогда не увидели света…»[25]

В преклонном возрасте, за пять недель до кончины, Екатерина Леонидовна ошиблась: Северянин в 1940 г. уже не приезжал в Югославию (впервые приехал в Белград 21 октября 1930 г., пробыв в Югославии до конца февраля 1931 г.), а у Лидии Михайловны Ираклиди в 1930 г. все они вчетвером могли отмечать выпуск первого, машинописного сборника Кискевича.

В военные годы Кискевич подарил экземпляр своего сборника «Стихи о погоде» сербскому литератору и журналисту Милораду Павловичу (1865–1957), с дарственной надписью: «Дорогому Милораду Фомичу Павловичу от автора. Апрель 1943 г. Б(елград)»[26]. Этот экземпляр попал в фонды Национальной библиотеки Сербии. В нем, на стр. 44, черными чернилами поэт вписал свое стихотворение 1942 г. «Малодушие», вероятно, последнее сохранившееся.

Мы не можем быть уверены в том, отлучался ли Кискевич из Белграда, путешествовал ли в 1920–1930 гг. за границу. Трудно доверять Нине Николаевне Берберовой, которая писала нам: «Хорошо помню Кискевича, который приезжал в Париж. Боже мой, каким он был… Маленький, худенький, на веки чем-то испуганный. Говорил тихо, всего боялся»[27]. Поэтесса Лидия Алексеева в своем письме так прокомментировала высказывание Н. Н. Берберовой: «Кискевич ей показался маленьким, потому что у него был большой горб, и на груди и на спине, но вообще запутанным он не был, только, конечно, горб его не веселил»[28].

Военные 1941–1945 годы в оккупированном немцами Белграде для русской эмиграции были полны моральных и материальных испытаний. Разразившаяся в Сербии гражданская война, диверсии и скверное отношение партизан-коммунистов к русским «белогвардейцам», увольнение русских с государственной службы — многих принуждали покинуть свои насиженные места и бежать в Белград, где при «Русском доме им. Императора Николая II» существовала какая-никакая защита, действовала русская столовая. Белград был изолирован от хлебородных районов и жители столицы жили впроголодь.

Лишившись государственной службы, Евгений Михайлович жил на средства от продажи чего-то — знавшие его люди не дают однозначных ответов.

Л. Алексеева припоминала: «Он бывал изредка и у нас в доме (в семье полковника Алексея Викторовича Девель. — А.А.) — занимался продажей чего-то, чуть ли не галстуков, уже в военное время. Чем-то надо было поэту подрабатывать»[29].

У русского поэта белградского круга Владимира Львовича Гальского (1908–1961) есть стихотворение, вероятно, написанное в военные годы:

ЕВГЕНИЮ КИСКЕВИЧУ[30]

А вот каким странный жилец на мансарде запомнился пяти-шестилетнему мальчику. Житель Голландии, Иоанн Николаевич Качаки, доктор медицинских наук на пенсии, вспоминает:

Я его помню как невзрачного, застенчивого человека, всегда в черном пальто с шляпой. Был ли он горбатым или нет — не уверен, но почему-то мы, немилосердные дети, его дразнили: «Горбун, горбун…». Он всегда старался незаметно войти в длинный коридор дома и пробежать к лифту, который вез его на мансарду (6-й этаж, считая по-русски), где он снимал крошечную кухоньку у русской семьи, чью фамилию я забыл.

После сентября 1944 г., когда наш дом почти опустел (большинство жителей, 25-ти квартир дома, владельцем которого был профессор Александр Белич, были русские беженцы), и хозяева его квартиры эвакуировались в «немецкой эвакуации» в Германию, — он почему-то остался.

По взятии Белграда красными, Кискевич исчез. Белич сдал ту квартиру одной моей дальней родственнице, но кухня оказалась запечатанной сургучными печатями «ОЗНЫ»[31]. Некоторое время спустя, родственнице удалось получить разрешение новых властей (через хозяина дома и его делопроизводителя, русского адвоката Владимира Чернышевского, который тоже почему-то не убежал), открыть кухню и вселиться в нее, так как «Кискевич больше не вернется». Я присутствовал этому и помню эту комнатку (т. е. бывшую кухню). Она была вероятно 3,5 м на 2,5 м. В ней была маленькая кровать, столик с книгами и полка над ним, тоже завалена книгам и бумагами, которые были все разбросаны по полу и кровати, вешалка на стене, с какой-то одеждой, и открытый шкафчик. То, что меня поразило, был бюст Гитлера и «Mein Kampf» на столе!

Что со всем этим произошло затем, не знаю, т. к. меня сразу выпихнули оттуда и отправили домой. Я вообще не соображал, кем был этот «горбун» и куда он делся. В конце 1944 — начале 1945 г. наш жилой дом, опустевший на 80 %, наполнился новыми жильцами и никто о Кискевиче не говорил, а большинство и не знало ничего о нем.

Только когда я, почти пол века спустя, начал работать над библиографией русских беженцев[32], я смутно вспомнил, что фамилия «Кискевич» мне откуда-то известна и начал соображать, что он был тем самым «горбуном». Это подтвердилось, когда я в Историческом архиве Белграда увидел регистрационную карточку Кискевича с его именем, отчеством и адресом: Франкопанова, № 30[33]. <…> Кискевич всё-таки не мог быть таким идиотом, чтобы при приходе красных сохранить бюст Гитлера и его книгу! Может быть, они и не принадлежали ему, а хозяевам опустевшей квартиры, и он их забрал себе? Но беречь их он никак не мог. Предполагаю, что их Кискевичу кто-то подбросил и доложил ОЗНЕ о нем. Кто? <…> Самый вероятный кандидат: Федор Лепехин, первый сосед квартиры, в которой жил Кискевич. У Лепехина с супругой были большой книжный магазин с издательством и библиотека («Книжный мир», Франкопанова, 32), в доме возле нашего. Дедушка и бабушка мне говорили, что Лепехин был эсером. Всё время германской оккупации его никто не трогал, магазин и библиотека работали; и во время красной оккупации магазин работал, до 1949 г. Его даже не отняли во время национализации 1947 г. Но, в 1949 г. Лепехина арестовали, судили за шпионаж в пользу СССР. Он отсидел несколько лет и его с супругой выслали из Югославии. За что ему было пакостить Кискевичу? Вероятно, из-за политики. Бог знает, у них может были какие-то счеты, еще с времен Гражданской войны. <…> Кискевич не был аполитичным и вполне возможно, что между ним и четой Лепехиных владела ненависть и вражда.

Мне хотелось снова просмотреть регистрационную карточку Кискевича — в целях узнать фамилию его хозяев. Также, хотелось взглянуть и на карточку четы Лепехиных. Ни одной из них в Историческом архиве Белграда не оказалось! Я знаю, что карточка Кискевича там была — она была у меня в руках, несколько лот тому назад. Возможно, ее сунули по ошибке куда-то?[34]

После ознакомления со стихотворением Гальского Качаки продолжил свои воспоминания детства:

Как мне не помнить эти мансардные ступеньки?! Я почти каждый день проходил ими, до 1971 г. — до своего отъезда в Голландию. «Деревянные» — это licentia poetica Гальского. Они были каменными. Лифт шел до 5-го этажа, а оттуда каменные ступеньки вели на мансарду. Наверху, на мансарде, был в самом деле деревянный пол, это была большая передняя (6 на 6 м), куда выходило пять дверей: одни в квартирку сербки (госпожи Мишин, которая внизу, в нашем доме держала приемный магазин для химической чистки одежды, и ее никто не трогал), другие две ~ в квартиру хозяев Кискевича. Первая из них вела в его комнатку (кухоньку с черно-белым полом из керамических плиток, расположенных в форме ромбов, из которой еще одна дверь вела в остальную часть квартиры хозяев), третья ~ в «парадный» вход квартиры хозяев Кискевича, четвертая — в квартиру пресловутой четы Лепехиных, и пятая — на огромный чердак для сушки белья всего жилого дома.

Помню, после депортации четы Лепехиных, на этом чердаке долго валялась куча их книг, выброшенных из их квартиры новопоселившимися жильцами <…>

Бюст — вот это интересно! Неужели это тот самый?! Тогда ему его никто не подсунул! Но, всё-таки, все кандидаты, упомянутые мною, остаются таинственными личностями[35].

А что сталось с поэтом Кискевичем?

Комментаторы собрания стихотворений В. Гальского пишут: «Его (Кискевича. — А.А.) жизнь окончилась трагично. После освобождения Белграда в октябре 1944 г. поэта арестовало советское НКВД, заподозрив в сотрудничестве с немцами, а потом передало в руки югославских органов. По высказыванию многих современников и свидетелей тех дней, поэт был расстрелян по недоразумению»[36].

Поэтесса Л. Алексеева в опубликованном фрагменте своих воспоминаний о Белграде писала: «Был в Союзе (русских писателей и журналистов в Югославии. — А.А.) и Евгений Михайлович Кискевич, горбатый поэт, всей душой преданный литературе. Держался он немного торжественно, очень был увлечен союзными делами, и во время выборов нового правления переживал их, как важнейшее событие. Он не выехал из Белграда, когда пришли советские войска, и был расстрелян за то, что держал себя открыто враждебно к новой власти, геройски не тая своих чувств»[37]. Позднее, через 5 лет, она писала: «О причине гибели Кискевича мне говорили, что он пострадал, потому что печатался в русской газете, которая издавалась на немецкие деньги. Я уверена, что писал он там вещи вполне невинные, — трудно литератору устоять от возможности где-то печататься, но время было жестокое и никто не стал разбираться»[38].

Известный славист Кирилл Федорович Тарановский (1911–1993), знакомый Кискевича по «Кружку поэтов», писал О. Джуричу в Белград из США: «Я встречался с Кискевичем в дни оккупации. Он занимался перепродажей подметок для обуви. Пересказывал новости передававшиеся по лондонскому радио и был на стороне союзников. Ничего прогитлеровского у него не было. Я встретил его на улице перед самим освобождением, у “Лондона” (ресторана. — А.А.). Он был совершенно спокоен, не намеревался бежать, так как не сотрудничал с оккупантами»[39].

Кискевича вместе с группой русских «солидаристов» арестовали органы СМЕРШа 2-го Украинского фронта Красной армии. Вскоре «советы» выдали его югославским органам безопасности и он попал в лагерь Баница на окраине Белграда, в котором были заключены видные сербы, коллаборационисты или лояльно относящиеся к оккупантам.

Л. М. Ираклиди писала нам: «Кискевич взывал ко мне во время ареста, молил о спасении, но ведь и мы с мужем недавно выбрались из затвора (тюрьмы. — А.А.) Гестапо! Я никогда не могла понять, почему его арестовали и расстреляли. Очень была удручена»[40].

В 1980-е гг. д-р Остоя Джурич пытался разыскать в белградских архивах списки расстрелянных узников Баницы. Официально ему был дан ответ, что в этих списках имени Кискевича нет. Однако проф. К. Ф. Тарановский сообщил О. Джуричу факт, известный ему от И. Н. Голенищева— Кутузова: весной 1945 г. над дверями одной из лагерных камер Баницы была обнаружена нацарапанная на сербском языке запись: «По-видимому, нас ведут на расстрел — Кискевич»[41].

Неведомыми путями в Национальную библиотеку Сербии в Белграде попало несколько книг из комнатки на мансарде. На них экслибрис в виде печати — текст в прямоугольной рамке:

Архивъ Е. М.

Кискевича, Бhлградъ №

С этим экслибрисом нами обнаружены в библиотеке следующие книги (скромные по оформлению и объему):

№ 37: Евг. Вадимов. К единому (Пять стихотворений). Белград, 1929.

С дарственной надписью: «Евгению Михайловичу Кискевичу вместе с искренним поэтическим приветом посылаемым серьезному коллеге. Автор. Белград, 1928, 12 авг.»

№ 67: Тавва. Зеркала вездесущности. (Стихи). Белград, (б.г.)

№ 77: Павел Поляков. Поэмы. Прага, 1939.

На странице «Оглавления» рукой Кискевича, карандашом:

14. XII 1939 г.

№ 78: К. Р. Кочаровский. Россия на очереди: Письма к новой интеллигенции. I. Закономерность современной фантастики. II. «Научный апокалипсис» и зарубежники. III. Что такое прогресс. Белград, 1940.

Первая посмертная публикация стихотворений Е. М. Кискевича состоялась в Загребе, в 1987 г.: в тематическом выпуске журнала мировой литературы «Литературный смотр» («Knjizevna smotra») литературовед, славист д-р Ирэна Лукшич опубликовала на русском языке подборку стихотворений шести русских поэтов «белградского круга», включив стихотворения Кискевича «Молчание» и «Поцелуй»[42].

О русских литераторах в Сербии между двумя мировыми войнами — поэзии, прозе, публицистике, кружках и изданиях — писал белградский литературовед д-р Остоя Джурич[43]. Им подготовлена и «Антология поэзии русского Белграда», в которой стихотворения опубликованы в оригинале и в его переводе на сербский[44]. Кискевич представлен там девятью стихотворениями[45].

В России опубликовано стихотворение «Элегия» («Я полюбил беседы о погоде…»)[46].

Еще один поэт «белградского круга» возвращается на родину — стихами[47] («Так возвращусь я в оскуделый дом / К неизменяющим пенатам». Своей нелегкой жизнью и трагическим концом Евгений Кискевич окупил себе «прописку» в России.

Алексей Арсеньев, Сербия