Ноль эмоций

– Ну что? – спросил Куликов.

– Ноль эмоций. Ничего и никого…

Старший матрос Вася Плехоткин равнодушно смотрит, как по зеленому экрану локатора бегает тонкий луч. Он ударяется о скалистые берега Кольского полуострова, о высокие волны, о стаи бакланов, взлетающих над ночным океаном. Ни одного судна не отмечает луч, ни одной лодки… «Ноль эмоций», как говорит в таких случаях Вася. Пограничный корабль с бортовым номером 93 на средних ходах идет вдоль невидимой черты – государственной границы СССР, которая вечно качается здесь на студеных северных волнах.

Вообще-то «ноль эмоций» выдумал не Плехоткин, как это почему-то считалось на корабле, а капитан-лейтенант Дроздов. Однажды во время беседы он сказал: «Пограничную ситуацию предугадать невозможно. Поэтому каждый пограничник в любой обстановке, в любых обстоятельствах должен быть до предела собран, а главное – спокоен. Не давайте во время боевых операций разыгрываться вашим чувствам, эмоциям. Все провокации, которые устраивают наши враги, рассчитаны только на наши нервы. Во всех обстоятельствах вы должны помнить – ноль эмоций!»

Вот так говорил однажды капитан-лейтенант Дроздов, беседуя с личным составом корабля…

В три часа ночи Дроздов поднялся из своей каюты на верхний мостик.

– Товарищ капитан-лейтенант!… – начал было доклад вахтенный.

– Вольно, вольно…

Дроздов закурил, ладонями прикрыв огонь от ветра, посмотрел вверх – как погода. Звезды, начищенные словно солдаты на параде, висят над океаном. Между звездами проворачивается антенна локатора.

«Надо идти спать, – подумал Дроздов. – В такую погоду происшествий не жди – все видно…» Дроздов уже повернулся, чтобы спускаться вниз, как вдруг на мостике загудел переговорник.

– Что такое? – спросил Дроздов.

– Товарищ командир, локатор дает цель! – доложил Плехоткин. – Пеленг 273, дистанция 12 кабельтов.

Дроздов бросился вниз по трапу.

В штурманском посту в том же дыму сидели те же Куликов и Плехоткин, но что-то явно изменилось здесь. Неуловимое крыло тревоги повисло над ярко освещенной штурманской картой, где на пеленге 273 уже скрестились две тонкие карандашные линии. Вдруг Куликов улыбнулся.

– Отбой, – весело сказал он Плехоткину. – Здесь же камень!

– Камень камнем, – сказал матрос, – а на камне что-то есть. Всплеск на локаторе измененный… Что-то есть, точно!

– Не будем гадать. Лево на борт! – крикнул в переговорник Дроздов. – Вахтенный! Включить прожектор!

Корабль, резко наклонившись на повороте, пошел к не видимому еще камню.

Дроздов отлично знал этот камень. Он стоит в полумиле от берега, маленький, метров двадцать в длину, ничем не примечательный.

В штиль его еще можно увидеть, в шторм – только белый бурун на этом месте. Даже названия этот камень не имеет.

Луч прожектора скользнул по ночному морю и в самом конце своего пути уткнулся в неясные очертания скал. Камень…

Дроздов поднес к глазам бинокль, и, как ни далеки еще были скалы, он успел заметить, что по самому гребню камня мелькнула какая-то тень – словно кто-то убегал от света прожектора.

– Человек на камне! – крикнул вахтенный, смотревший в стетеотрубу.

– Боевая тревога! Боевая тревога! – крикнул в переговорник Дроздов. – Корабль к бою и задержанию! Шлюпку на воду! Первой осмотровой группе приготовиться к высадке!

Корабль, казавшийся таким безлюдным, вдруг ожил, и через несколько минут Куликов – командир первой осмотровой группы – уже докладывал Дроздову о готовности.

Сзади него стояли семь моряков в спасжилетах, с автоматами на груди. Завизжали блоки. Шлюпка – на воде.

В луче прожектора камень сверкал, словно вырезанный из белой бумаги. Когда в полосе света показалась шлюпка, Дроздов снова поднес бинокль к глазам. Вот пограничники прыгают в воду, идут по пояс в прибое, с автоматами наперевес… сходят на берег… рассыпаются цепью… ползут по скалам… переваливают через гребень камня… скрываются. Дроздов все смотрит в бинокль, но теперь его слух до предела напряжен. Он теперь ждет выстрелов. Враг пограничника – самый страшный враг. Ему нечего терять. Он готов на все.

Дроздов опустил бинокль, полез за сигаретой. Начал разминать ее – порвалась. Что за сигареты выпускают!

Над морем тишина. Корабль покачивается на спокойной зыби. Через луч прожектора пролетел баклан – как будто поджег его кто-то – так вспыхнуло во тьме его белое брюшко… На камне – никаких изменений. Только качается на короткой волне шлюпка, около которой стоит с автоматом в руках спиной к свету пограничник.

Вдруг на гребне камня появился Куликов. Меховая куртка расстегнута, пистолет – за поясом, дышит тяжело. Щурясь от прожектора, что-то крикнул пограничнику, стоявшему у шлюпки, и тот сорвался с места и убежал с Куликовым за гребень.

– Вторую шлюпку приготовить к спуску! Второй осмотровой группе приготовиться к высадке! – крикнул в переговорник Дроздов. Странное происходит на этом камне. Неужели там целая группа нарушителей?

– Товарищ командир, шлюпка готова к спуску на воду!

– Товарищ командир, вторая осмотровая группа построена!

– Вольно! – вдруг сказал Дроздов, не отрываясь от бинокля. – Всем на вахтах – заступить, свободным – продолжать ночной отдых! Разойдись!

То, что увидел в бинокль Дроздов, несколько удивило его, но он понял, что там, на камне, все закончено. Из-за гребня вышли пограничники. Дроздов машинально их пересчитал – живы и здоровы. Только все шли просто так, а четверо что-то несли. Иногда всю группу вдруг бросало то в одну сторону, то в другую, но до шлюпки они добрались благополучно и сразу же навалились на весла.

– Везут субчика, товарищ командир! – весело сказал вахтенный. – А дрыгается-то как! Уж очень не хотелось, видно, ему попадаться.

Дроздов молча выслушал все это, потом сказал:

– Уберите прожектор со шлюпки.

– Есть! – крикнул вахтенный. Прожекторный луч дернулся и застыл рядом со шлюпкой так, чтобы гребцам было светло и не слепило глаза.

…Первым на борту очутился Куликов.

– Товарищ капитан-лейтенант! – вытянулся он перед Дроздовым.

– Отставить, – коротко сказал Дроздов. – Раненые?

– Раненых нет, – Куликов улыбнулся. – Есть поцарапанные, – и показал на куртку. – Но все это ерунда! Плехоткин – вот молодец кто у нас! Кусок старой обшивки корабельной давал всплеск. А на камне мог быть и человек!

– Человек? – переспросил Дроздов.

Он глянул за борт и ахнул: на дне шлюпки лежал связанный белой веревкой медведь!

– …Так это ж не медведь, товарищ боцман, – сказал молчавший до этого матрос Черных. – Это ж медвежонок.

– Я прекрасно понимаю, товарищ Черных, все это очень здорово! Я сам люблю природу и в детстве строил скворешники. Но ведь у нас военный корабль, а не «Полосатый рейс»! Медведя вашего кормить нужно? Нужно! Где я возьму на него продовольствие? Он хоть вы и утверждаете, что медвежонок, но, наверно, ест не хуже быка. Это и по глазам его видать!

Ребята засмеялись. Боцман оглядел весь кубрик, снял с головы пилотку, вытер лысину.

– Ничего смешного здесь нет, – сказал он. – Конечно, если товарищ капитан разрешит, я протестовать не буду. Пожалуйста. Держите у себя зверя. Только непонятно мне, как он попал на камень. Рыбу ловить туда, что ли, приплыл? Или пейзаж рисовал – «Шторм на севере?»

– Шторм был недавно, – сказал Дроздов. – Я думаю, что смыло мишку с берега. Может, одного, может, со здоровым бревном… Трудно сказать. По аппетиту видно, что давно не ел.

Боцман тяжело вздохнул.

– Убирать за ним… – проворчал он. – Чего вы его привезли, товарищ старший лейтенант?

Куликов улыбнулся.

– Я же ведь шел на него врукопашную. Кричу: «Стой, стрелять буду!» – а он за камень спрятался и сидит там. У меня какая мысль? Ну, не иначе, думаю, как высадился аквалангист. Сейчас сиганет в море – упускать его, конечно, нельзя, будет из автомата сыпать! Ребята заходят с фланга, он их учуял – да как зарычит! Меня в пот бросило! Что за ерунда! Прыгаю за камень – а он там, голубь, прижался к скале, мокрый, грязный, худой… Ребята подбежали – со смеху стоять никто не может. Ну а потом жалко стало мишку – погибнет ведь в первый же шторм. Так ведь, Николаич?

Боцман недовольно посмотрел на Куликова, потом на медведя, который в самом центре этого ночного собрания возился с костью корейки.

– Так-то так… – неопределенно сказал боцман… – Все это, конечно, верно… Только непорядок это – зверь на корабле.

Он медленно повернулся и вышел из кубрика.

За ним плотно закрылась стальная водонепроницаемая дверь.

– Медведь, конечно, останется на борту, – сказал Дроздов. – Кличку, во-первых, дать надо… и ответственного, что ли, назначить.

– Я буду ходить за ним, товарищ капитан-лейтенант, – сказал Черных. – Мне это дело знакомо.

– В зверинце, что ли, работал? – спросил Плехоткин.

– Сибиряк я. Понял?

– Значит, Черных, – сказал Дроздов. – За все грехи буду спрашивать с тебя. Пусть живет у нас пока… Потом подумаем, что с ним делать. Пионерам отдадим… Только есть одна просьба, товарищи: с боцманом по этому вопросу прошу поосторожнее. Не обижайте старика. Ясно?

«Пират» – вот как назвали медвежонка. Название ему придумал, сам того не желая, боцман. Перед этим предлагалась масса вариантов: Михаил, Компас, Шнурок, Океан и даже Семен. «Семен» понравилось всем. Но вдруг кто-то сообразил, что Куликова тоже зовут Семен, и во избежание каких-либо намеков и неясностей решили кличку Семен отставить. Так вот медвежонок томился без имени.

Но на второй день в кубрик, где свободным от вахты показывали кино, пришел боцман. Он подозрительно посмотрел по углам – медвежонка не было.

– А где это самый… пират? – спросил он.

В кубрике все замолчали.

– А что? – сказал Плехоткин. – Пират? А? Киномеханик, он же радист, только что собравшийся выключать свет, вдруг крикнул:

– Конечно, Пират! Мы ему такую тельняшку сошьем!

В кубрике поднялся гвалт, Черных выволок медвежонка к свету и громко сказал:

– Внимание! Сегодня мы принимаем в наш комсомольско-молодежный экипаж пограничного корабля нового матроса! Звать его с этой минуты Пират! Поскольку это имя предложено и утверждено начальством… – Все посмотрели на боцмана – тот неопределенно ухмыльнулся -…так тому и быть! Я думаю, что коллектив поддержит! С этой минуты – ты Пират! Ни на какие Шарики, Океаны и Мишки ты не должен откликаться! Понял? Ну – рявкни!

Пират не рявкал. Он озирался по сторонам, смотрел на ребят, поворачивал все время голову к киноаппарату – оттуда пахло пленкой.

– Ну ладно, – сказал Черных, – рявкать мы его научим. Я думаю, куда бы его зачислить. Может быть, на кухню – посуду мыть? Только мне кажется, что он там будет злоупотреблять служебным положением. В машину его, конечно, тоже нельзя – выпивать он будет в машине.

– Чего там выпивать? – возмутился дизелист Сомов.

– Машинное масло! – сказал Черных. – В штурманский пост – делать ему там тоже нечего. К радистам – все клеммы у них позамыкает…

– К нам давай его – в орудийный расчет. Снаряды пусть подносит! У него на это силенок хватит!

– Нет, товарищи, а думаю, что орудийный расчет – место непостоянное, а нам надо его на постоянную работу определить – к вахтенным.

– Холодно там у вас, – сказал Плехоткин.

– Зато работа медвежья! – засмеялся Черных. Так Пират стал вахтенным матросом.

Он очень скоро понял, что его зовут Пират, что его хозяин – Черных. Он скоро привык к кораблю. На носу обычно пахло мокрым железом, на корме – орудийной смазкой и влажными канатами, в штурманском посту – сигаретами Куликова, в радиорубке – электролитом, из люков машины – горячим маслом, из камбуза – корейкой и чаем. А на мостике, где он бывал чаще всего, пахло морем. Это было знакомо Пирату. Только там – в детстве – к нему всегда примешивался запах гнилых бревен, птичьего помета, плавника, выброшенной на берег рыбы – словом, всего того, что лежит, живет, умирает и рождается на скалистом побережье северного моря.

Боялся Пират качки и боцмана. Ну, о качке – особый разговор. А вот боцман… Однажды, когда Пират нашкодил в неположенном месте, боцман застал его чуть ли не на месте преступления. Поднялся крик.

Прибежал Черных.

– Полюбуйся! – сказал боцман.

– Понятно, – грустно сказал Черных и убежал за тряпкой и лопатой. Когда он вернулся, боцман уже кончал длинную речь, обращенную к Пирату.

– …а чтобы больше неповадно было, надо учить тебя – Боцман приподнял Пирата за загривок и два раза стукнул его по морде большой твердой ладонью. Пират зарычал и попятился.

– Зря вы так, – сказал Черных. – Он же маленький… как дитя.

Пират сидел в ногах у Черныха злой, обиженный, ощетинившийся. От ботинок боцмана пахло гуталином.

В это время открылась дверь и просунулась голова Плехоткина.

– 3й! – крикнул он. – Вахтенные Черных и Пират – на прием пищи!

Никто не обернулся.

– Что здесь происходит? – спросил Плехоткин.

– Ничего не происходит, – мрачно сказал боцман. Он неловко кашлянул и с тяжелым сердцем вышел.

– Что случилось? – еще раз спросил Плехоткин.

– Ничего, – твердо сказал Черных. – Сейчас мы придем. После этого случая Пират как привязанный стал ходить за хозяином. А когда в кубрике появлялся боцман, Пират, что бы он ни делал – то ли смешил народ, кувыркаясь через голову, то ли просто сидел без дела, – неизменно залезал под койку Черныха, и оттуда торчали только черная пуговица носа да два круглых колючих глаза.

Был у Пирата и другой враг – качка. От боцмана можно было спрятаться или убежать, от качки – никуда не деться. Особенно прихватила она Пирата как-то ночью, когда он вместе с Черныхом «стоял» на вахте. Вахтенный матрос Затирка, сдавая дежурство, сказал:

– Достанется тебе, Черных. Циклон идет. Может, взять Пирата вниз?

– Пусть привыкает.

– Ну, смотри.

Затирка еще раз взглянул на вечернее море, на низкие тучи, прижавшие к самым волнам длинную полосу желтого заката. По горизонту в нейтральных водах густо дымило судно – видно, получило предупреждение о шторме и спешило укрыться в порту.

– Достанется тебе, – еще раз сокрушенно сказал Затирка и стал спускаться по трапу вниз. Если Затирка так сказал, то и быть этому. Затирка был опытный сигнальщик…

Через десять минут на корабле задраили все двери и переборки. На мостик поднялся Дроздов.

– Кто на мостике?

– Матрос Черных!

– Матрос Черных и матрос Пират! – сказал Дроздов.

– Так точно! – улыбнулся Черных. – И матрос Пират.

– Ну, как дела, вахтенные? Надвигается?

– Надвигается! – сказал Черных.

– Спасжилет есть?

– Так точно.

– А на Пирата?

– Пират, товарищ командир, непотопляемый.

– Это верно, – сказал задумчиво Дроздов, внимательно оглядывая море.

Он взял пеленг на судно, дымившее по горизонту, и крикнул в переговорник:

– Курс сорок три! Танкер тысячи на четыре с половиной.

– Есть! – ответил переговорник голосом Куликова.

– Так ты говоришь – непотопляемый?

– Так точно, товарищ командир.

– А может, ему все же лучше вниз? А?

– Пусть привыкает.

– Это верно, – сказал Дроздов. – Наступит ночь – смотри в оба.

– Есть смотреть!

Дроздов ушел вниз. Тучи уже так прижали полосу заката, что его можно было, как письмо, просунуть под дверь. Стало быстро темнеть.

– Вот такие наши дела, Пират, – сказал Черных и вытащил из футляра бинокль. Ночь обещала быть тревожной…

Пират тоже чувствовал, что приближается что-то нехорошее. Палуба мостика поплыла из-под ног, Пирату стало тоскливо… Он вздохнул и положил голову на сапог Черныха.

– Плохо, да? – спросил Черных. – А ты привыкай, привыкай. Засвистел переговорник.

– Кто на мостике?

– Матрос Черных.

– Это я, Плехоткин. Что там у тебя?

– Два судна тут что-то толкутся около наших вод. По пеленгу 47 и 190. Смотри.

– Хорошо.

– Пират с тобой?

– Здесь.

– Ну как?

– Худо. Но, я думаю, пусть привыкает.

– Смотри, чтоб за борт не смыло. Тут такая метеосводка пришла – ахнешь.

– Не смоет, – сказал Черных. Через минуту позвонили из машины.

– Пират с тобой?

– А где ж ему быть?

– Смотри там за ним.

– Все будет в порядке.

– Заботятся все о тебе, – сказал Черных Пирату. – Волнуются, как бы с тобой чего не стряслось. А ты нос повесил.

Пират поднял голову и грустно поглядел на Черныха. Корабль изрядно качало. По палубе уже гуляла волна. До мостика долетали брызги. Море начинало грохотать…

Появился боцман. Некоторое время стоял, вглядываясь в черноту ночи.

– Все задраено?! – крикнул он.

– Все!

– Опять ты на вахте с этим… Пиратом!

– А что!

– А то, что не положено.

Черных промолчал. Включил прожектор, сиреневый луч запрыгал по дымящимся брызгами волнам.

– Балаган, а не корабль. Веранда танцев!

«При чем здесь веранда танцев?» – хотел было подумать Черных, но не успел: крутая волна резко завалив ла корабль на левый борт, прожекторный луч метнулся сначала кс мокрым небесам, а потом, ударив по вершинам волн, на секунду осветил в черном ущелье между двумя валами небольшой мотобот. Как ни мгновенно было это, Черных успел заметить, что мотобот идет без огней и без флага…

– Судно слева по борту, дистанция восемь кабельтов! – крикнул он в переговорник.

Корабль валился на другой борт. Пират, скрежеща по стальной обшивке палубы когтями, ездил по мостику от одной стороны до другой.

На мостик выскочил Дроздов.

– Пеленг! – закричал он на ухо Черныха.

– Примерно 18 – 20!

– Боевая тревога! Боевая тревога! Корабль к бою и задержанию!! – заорал Дроздов в переговорник.

Через минуту на мостике показался Затирка.

– Пирата возьми! – закричал Черных.

Затирка отодрал Пирата от куска паруем ны, на которой медведь почти висел, вцепившись четырьмя лагами, и потащил его вниз. По трапу грохотали сапоги. Нудно завыла сирена. Корабль качало, и кренометр в штурманском посту, сам удивляясь такому, показывал солидную цифру. Затирка донес Пирата до кубрика, кинул его на пол и убежал.

В кубрике никого не было. Две книги и стакан с присохшими чаинками катались по полу. Пират, уцепившись за коврик, ездил вместе с ними. В кубрике было тепло и горел свет. За железными стенами ревело море. Пират перебрался под койку Черныха. Там можно было упереться лапами в стену и в две железные наглухо прикрепленные к полу ножки. Пусть стакан и две книги катаются по полу. На это даже интересно смотреть… _ Корабль стал резко менять ход, поворачивать вправо, влево, и н ад кубриком то шипя перекатывались волны, то грохали чьи-то сапоги… Все это не нравилось Пирату. Он очень устал сегодня. Он положил голову на лапу и заснул. Но приходилось часто просыпаться – и оттого, что во сне он расслаблялся и тогда его начинало катать под кроватью, и оттого, что опять выла сирена, и это было крайне неприятно. Пират просыпался злой, готовый отомстить всем своим обидчикам, но никаких обидчиков не было, только стакан с прилипшими чаинками закатился уже в паз между чьим-то рундуком и стеной и там жалобно позвякивал.

«Ду-ду-ду!» – вдруг застучала над головой автоматическая пушка. Запрыгал стакан. Пират испугался. «Ду-ду-ду» – опять над, кубриком. «Таф-таф!» – что-то. ударило по обшивке, заглушая грохот. Жалобно взвыли турбины корабля, переключенные на предельный ход. Какая-то волна ударила в стенку так, что весь корабль заскрипел, как ломающаяся сосна. Снова над кубриком, шипя, как тысяча змей, прокатилась волна. Пират обхватил лапами железную ножку кровати, от которой пахло старой масляной краской и немножко хозяином. Заскулил. Все это было страшно и непонятно…

Утром, когда Черных повел на палубу Пирата – мыть (страшный тот был после пережитой ночи: грязный, шерсть свалялась, глаза затекли), ему встретился Затирка, который вел по палубе высокого человека со связанными сзади руками. От него пахло рыбой. Человек остановился и сказал:

– О! Медведь на русском корабле! Это так традиционно!

– Иди, иди! – сказал Затирка.

Почти вся команда работала на палубе – убиралась после ночного шторма.

– Ну как дела, Пират?! – крикнул Плехоткин.

Пират поднял голову. По океану еще ходили солидные валы, но из разорванных белесых туч выглядывал веселый кусочек солнца. С близкого берега доносился едва уловимый запах мокрых скал и рыбы. Пират потянул ноздрями воздух и вдруг неожиданно для самого себя рявкнул – рряв!

– Значит, хороши дела? – еще раз переспросил Плехоткин. – И у нас неплохо. А за ночную вахту тебе причитается!

Он вытащил из кармана кусок сахару и кинул Пирату. Пират поймал сахар и захрустел. Солнце совсем вылезло из-за облаков и приятно грело нос. Хорошо!

…А больше всего Пират любил, когда матросы играли в домино. Вот интересно было на них смотреть! Они собирались в кубрике, усаживались за стол и со всего маху били по нему черными костяшками. А потом все разом кричали, словно совершенно неожиданно ко всем им пришла большая радость, а двое со скучными лицами лезли под стол. Сначала Пирату было очень неудобно, когда большой и сильный Черных лез под стол. Пират тут же семенил за ним следом: может, кто обижает хозяина и надо заступиться? Под столом множество ботинок и сапог стучали об пол. Пират вылезал вслед за хозяином и смотрел на матросов, которые громко смеялись. А Черных, вместо того, чтобы сказать «молодец, Пират!» и дать сахару, вместо этого недовольно говорил:

– Ну ладно, ладно… веранда танцев.

Но потом Пират понял, что никого здесь не обижают, а это просто игра. Особенно ему нравилось, когда кто-нибудь громко кричал: «Рыба!» – и сильно ударял костяшкой. И Пират тогда со всего маху бил лапой по столу. Что здесь поднималось! Матросы со смеху падали с табуреток, а Пират, поощряемый всеобщим вниманием, тут же перекатывался через голову. Что и говорить, веселая это была игра!

Любил еще Пират смотреть, как борются матросы. Он даже порявкивал от удовольствия, глядя, как здоровенные парни пытались повалить друг друга. Они казались Пирату двумя медведями. Так и подмывало встать на задние лапы и побороться!

Боролся иногда и Черных. Правда, мало было на него охотников, разве что дизелист Сомов. И каждый раз, когда борьба вступала в решающую фазу, Пират не выдерживал и лез на Сомова. Но от этого вмешательства ничего хорошего не получалось. Сомов кричал на Пирата, что тот ему чуть не порвал робу, кричал и на Черныха, что тот его поборол только с помощью медведя, а Черных зло говорил Пирату: «Не лезь!» Пират обижался и уползал под кровать. Он мог привыкнуть ко всему, но когда валили на пол хозяина – сидеть на месте было выше его сил…

А один раз в домино пришел играть боцман. Пират хотел было, как всегда, залезть под койку, как боцман вдруг поглядел на него необычно добрым взглядом.

– А подрос Пират-то на пограничных харчах, – сказал он. – Свыкся?

– Свыкся, товарищ боцман, – сказал Черных.

И они сели играть. Пират никуда не полез. Он стоял на задних лапах перед ними, держась за стол, и смотрел, как стучат костяшками. Боцман играл солидно, не спеша, обдумывая каждый ход. Смотреть собралось много матросов. Игра шла без обычных подсказок и выкриков. Перед каждым ходом боцмана в кубрике наступала тишина. Пират внимательно следил за игрой, будучи немало удивлен необычно тихой обстановкой. Вдруг Плехоткин, игравший против боцмана, закричал дурным голосом:

– Эээх, была не была – ррыба!

И ахнул по столу здоровенным кулачищем с костяшкой.

Пират, стоявший рядом с боцманом, понял, что настала пора действовать, поднял лапу и ударил… по плечу боцмана! Раздался треск отрываемого погона, весь кубрик взорвался от смеха. Боцман, красный от неожиданного удара, вскочил.

– Ты что… ты что?! – закричал он.

Пират прыгнул на пол и мигом забрался под кровать.

– Распустил свою скотину!! – заорал на Черныха боцман. – Завтра же списать на берег! Чтобы духу его здесь не было!

Боцман вышел из кубрика и так хлопнул дверью, что костяшки домино на столе жалобно подпрыгнули.

В кубрике наступила тишина. Кто-то чиркнул спичкой. Кто-то тяжело вздохнул. За стеной хлюпнула волна.

– Нехорошо вышло, – сказал Плехоткин. – Пирата, конечно, никуда не отдадим, но… нехорошо…

– Может, пойти объясниться с боцманом? Ведь Пират же не нарочно…

– Сейчас лучше не ходить… в гневе он. Завтра делегацию выделим и пойдем с утра, – сказал дизелист Сомов.

И матросы стали расходиться из-за стола – кто полез с книжкой на койку, кто сел писать письмо, а Плехоткин вынул гитару. Одну хорошую песню знал радиометрист Плехоткин.

Пелось в этой песне про северных летчиков, но ребятам всегда казалось, что эта песня сочинена про них – про моряков пограничных войск, которые в любую погоду, днем и ночью, летом и зимой сторожат границу нашей страны.

А ночь над океаном наступала действительно нелетная: начинал накрапывать мелкий дождик, короткие холодные волны стучались о камуфляжные скулы пограничного корабля, вахтенный матрос натянул на голову капюшон. По зеленому экрану локатора бегал тонкий луч, ударяясь о прибрежные скалы, о стаи бакланов, взлетающих над водой, о близкие и далекие корабли. Песни песнями, а служба службой.

– Пойдем-ка, я свожу тебя на палубу – перед сном подышать, – сказал Черных Пирату. – Вылезай-ка. Все равно из рядового тебя разжалуют.

Черных вылез на палубу, Пират – за ним. Они стояли в полной темноте и смотрели в одну сторону – на берег. Корабль по приказу командира отряда шел в порт – сдать нарушителя, которого они захватили тревожной штормовой ночью, и его мотобот. Огни порта были уже совсем близко.

Оттуда, от этих огней, легкий ветер сквозь дождь доносил запах земли.

– Да-а-а… – вздохнул Черных. – А ведь мне в этом году, друг, демобилизовываться. Так-то.

Пират тоже вздохнул.

В эту минуту кто-то выпрыгнул из люка. Пират повернул голову. От неясной тени человека пахло не машинным маслом и не мокрой робой, как от всех остальных матросов. От него пахло рыбой! Пират потянул ноздрями этот хорошо знакомый запах, как вдруг человек кинулся к хозяину и одним ударом сшиб его с ног. Хозяин был большой и сильный, но он стоял боком и не мог, конечно, видеть нападающего. Они покатились по мокрой палубе.

– А-а!… – захрипел хозяин. И тогда Пират кинулся к большой потной спине, от которой шел сильный запах рыбы. Он обнял этот рыбий запах, и в эту минуту куда-то пропали все правила приличного поведения, которому его так долго учил хозяин. Горячая волна охоты охватила Пирата, и он с наслаждением запустил зубы в твердое теплое плечо.

Человек закричал. Он выпустил из своих объятий Черныха, изогнулся и ударил медведя. Удар был холодный-холодный, а потом – горячий-горячий… Пират нашел в себе силы еще раз хлестануть человека, пахнущего рыбой, лапой по голове и откатился в сторону. Он катался по мокрой палубе и уже не видел, как Черных поднялся на ноги, как из люка выскочили моряки и унесли вниз человека, пахнущего рыбой, как прибежал фельдшер и тут же, на мокрой палубе, сделал укол Пирату, а моряки держали его за лапы, чтобы он не катался. Ножевая рана в груди у медведя была глубокая… Человек, от которого пахло рыбой, был опытным бандитом: он вонзил нож и повернул его внутри раны…

Умер Пират в кубрике, в том самом кубрике, где он любил смотреть, как играют в домино, где Плехоткин пел свою грустную песню про северных летчиков, а боцман делал строгие внушения за беспорядок. Вокруг Пирата хлопотали фельдшер и Затирка. Черных с перевязанной головой стоял около стола и молча смотрел на медведя. Возле стола стоял и Дроздов. В кубрике было тихо, и только Куликов, работавший в штурманском посту, все время спрашивал в переговорник:

– Ну, как там дела?

– Плохо, – отвечал боцман.

Он мрачно вешал трубку переговорника на место и вытирал платком с красного лица пот.

Он не мог никак простить себе оплошности с нарушителем: как так случилось, что при обыске преступник сумел спрятать небольшой нож? Ведь этим ножом он разрезал веревку, связывавшую его, открыл замок в чулане и, если бы не Черных, случайно стоявший на палубе, прыгнул бы с борта, а берег был совсем близко. Этим ножом он и убил Пирата…

Хоронили медведя утром. Боцман, Черных и Куликов высадились из шлюпки, вырыли в мокром песке могилу, завернули Пирата в кусок старой парусины. В могилу еще положил боцман один старый погон с нашивкой старшины третьей статьи. Никто у него не спросил, почему это он сделал, – ни Черных, ни Куликов. Потом могилу засыпали. Боцман и Куликов достали свои пистолеты. Черных дослал патрон в патронник автомата.

«Ду-ду, ду-ду!» – Из стволов вылетели короткие огоньки, эхо прыгнуло к туманным скалам.

В шлюпке боцман сказал:

– В корабельную книгу надо было бы его записать, что ли… Сказал он это ни к кому не обращаясь, поэтому ему никто не

ответил. Черных, налегавший с боцманом на весла, отвернулся в сторону, а Куликов достал сигарету и все пытался прикурить на ветру. Только что-то спички не зажигались – отсырели, видно.

С севера шли тяжелые коричневые тучи, поворачивало на непогоду. В тот же день выпал первый снег…

Много раз после этого пограничный корабль с бортовым номером 93 проходил мимо безымянного камня. В шторм или при солнце, в метель или в туман. Погода на границе всякая бывает.

Каждый раз Вася Плехоткин внимательно смотрит на зеленый экран, на белые всплески, каждый раз вахтенный матрос Черных спрашивает в переговорник:

– Ну, как там?

– Ноль эмоций, – отвечает Плехоткин. – Ничего и никого. Они разом вздыхают, вспоминая Пирата, – один у себя в прокуренном штурманском посту, другой – на верхнем мостике, где ветер да дождь. Но уже через секунду Плехоткин привычно крутит ручки настройки, а Черных то и дело включает прожектор, вглядываясь в черноту ночи, потому что граница не знает ни праздников, ни будней, а знает только лишь одно – службу. Спокойно, ребята. Ноль эмоций.

1965