Новая история московских улиц

Разгуляй

Сосед по лестничной клетке подарил Забавину кобуру. На день рождения. Жили они на площади Разгуляй. В общем-то, сосед угадал тайную мечту своего приятеля — тому всегда хотелось заявиться в аудиторию (он преподавал в вузе), скинуть небрежно пиджак, а под ним — наплечная кобура. То-то зашушукаются, да и уважения прибавится, загадочности в прекрасных глазах студенток. Хотя предмет, который он вёл, имел вполне мирную направленность: языкознание. А впрочем, слово — тоже оружие, это всем известно. Надо добавить, что сосед кобуру эту специально не покупал, просто нашёл в рейсовом автобусе, вот и пригодилась. Будучи шофёром, он много чего находил в своём салоне на конечной остановке, как-то раз обнаружил даже небольшое мраморное надгробие — правда, неизвестно, подарил ли его кому-нибудь или нет? Возможно, оставил для себя.

Забавин любовался кобурой несколько дней. Была она чуть потёртая, но тем лучше — сразу видно, что ею пользовались, носили «на дело», держали в ней не огурец какой-нибудь, не банан эквадорский. Сам Забавин, честно говоря, в армии не служил, по состоянию здоровья. Зрение у него было плюс десять, очки с этакими пуленепробиваемыми стёклами, но, как всякий настоящий мужчина, питал к оружию особую страсть. И в тире, между прочим, стрелял очень хорошо, тут зрение не помеха. Зоркость прежде всего в мозгу, а не в глазах. Стреляют, короче, головой. Ею чаще всего и убивают.

Но вскоре перед Забавиным встал важный вопрос. Кобура есть, теперь нужен пистолет, а где его взять? Глупо же носить одну лишь наплечную кобуру, тем более что четвертинка водки в неё не умещалась. Забавин обратился к соседу, но тот сказал, что пистолетов в автобусе не находил давно, с середины девяностых, однако есть, правда, у него на антресолях пустая туба от гранатомёта, может дать. От тубы Забавин, подумав, отказался. Футляр нужен другой, да и под пиджак не спрячешь. Ещё и студенток всех распугаешь. Пистолет — одно, а гранатомёт — это уж чересчур.

Разумеется, речь о настоящем боевом оружии не шла, Забавин дураком не был, знал, чем это грозит. Он хотел что-то газовое. Воздушное, как поцелуи любимой. Пошёл в магазин «Кольчуга», что на Варварке. Стал примериваться к газовым и пневматическим пистолетам, примерять их в своей кобуре. Но все они почему-то оказались для неё велики. К тому же, дорогие, да ещё регистрация нужна. Хлопотно. Продавец посоветовал взять «осу», ударно-травматическую. Она-то как раз в кобуру входила, словно сверло бормашины в дупло зуба, но тут Забавин ощутил почти физическую боль, когда представил, что стреляет из этой «осы» и наносит своему геополитическому противнику ужасную травму. А ещё хуже, если тот успеет отобрать у него «осу» и сам ужалит. Пришлось отказаться.

Забавин возвратился домой, но вот тут-то ему наконец и повезло. В почтовом ящике он обнаружил рекламный проспектик с ассортиментом различных бытовых товаров. Среди них, между люстрой Чижевского и титановой лопатой, значился пистолет для самообороны, стреляющий красным перцем. Если по-научному, по-химически, то «олеорезин капсикум». Так называлась смесь в баллончике, формой напоминающем пузатенький пистолет. Забавин прямо влюбился в него с первого взгляда. Как в жену, двадцать лет назад. А главное — наш, отечественный, тульского производства. И цена подходящая. И никакой регистрации. И враг обездвиживается минут на десять, нужно только попасть в слизистую, не промахнуться. Потому что в противном случае, из всех видов спорта самым важным станет бег с препятствиями. А ещё «олеорезин капсикум» действует на отвязанных наркоманов, а также на собак и бешеных кошек и, наверное, на агрессивных черепах тоже. Словом, чудо-оружие, не иначе, как пятого поколения, его бы на корабли Тихоокеанского флота для защиты Курил. Наш красный перец всем им поперёк горла встанет!

Не теряя зря времени, Забавин начал звонить по указанному телефону, товары ведь приносили на дом. Часа через два появилась девушка-курьер. С титановой люстрой и лопатой Чижевского — наверное, развозила всё разом.

— А не страшно одной-то да по чужим квартирам? — полюбопытствовал Забавин, поскольку девушка показалась очень хрупкой.

— У меня же с собой пистолеты, — ответила она, выставляя из рюкзака целый арсенал, разный по объёму и цвету: для дам — розовые, для мужчин — чёрные. На пятнадцать и на двадцать пять выстрелов.

Забавин выбрал себе чёрный пистолет с максимальным количеством зарядов, заплатил положенную сумму.

— Надо бы проверить боеспособность, — произнёс он. — А как?

— Вот и я не знаю. Только на самом себе, — отозвалась девушка, поспешно удаляясь из квартиры. Очевидно, ей уже приходилось сталкиваться с подобными экспериментаторами. Сервис требует жертв.

Оставшись один, Забавин начал размышлять. Можно, конечно, и на себе, но это выглядело бы как пародия на самоубийство, как дурной «аншлаг» из телевизора. Оставалось два варианта: жена и такса. Но ту и другую всё-таки жалко, сроднились за много лет. И могут неправильно воспринять. Но самое скверное то, что пистолет никак не помещался в кобуру, оказался великоват. Надо было брать размерчиком поменьше. Жаба задушила, захотелось скорострельности, словно он уж начал готовиться к войне с НАТО. «Ну и ладно! — подумал Забавин, махнув на это дело рукой. — Главное, что теперь я вооружён и очень опасен».

Он действительно стал ощущать себя увереннее, даже природная сутулость куда-то пропала, зато появилась жёсткая складка над переносицей. Одним словом, вылитый Аль Пачино в «Крёстном отце». Забавин решил тотчас же, пока не возвратилась с работы жена, пригласить в гости того самого соседа-шофёра, а заодно и ещё двоих, с нижнего этажа.

Расположились на кухне, где хозяин выставил на стол приличествующее угощение. О своём приобретении он до поры помалкивал, желая сделать гостям приятный сюрприз.

— А знаете, — издалека начал Забавин, пока разливали по рюмкам, — Разгуляй как площадь юридически не существует, хотя фактически широко известен аж с середины семнадцатого века. Это была царёва житница, между Земляным валом и Немецкой слободой, где находилось много хлебных складов для солдат и несколько кабаков. Польский посланник Таннер писал об одной здешней корчме так: общедоступное кружало, славящееся попойками и бражничаньем. Надо думать, потому площадь и получила своё название — «Разгуляй». А где пьянство, там непременно и разбой.

— К чему ты клонишь? — настороженно спросил сосед-шофёр, знавший, что Забавин слова в простоте не скажет.

— А к тому, что велики традиции русской топонимики, — ответил хозяин, отзывая с кухни свою любимую таксу. Затем он пару раз выстрелил в потолок и прикрыл за собою дверь.

Некоторое время Забавин стоял в коридоре и прислушивался к громким чиханиям на кухне. Рекламный проспект и девушка-курьер не обманули: «олеорезин капсикум» оказался сильной штукой, посильнее «Фауста» Гёте. По крайней мере, так же способный вызвать на глазах слёзы. Если не умиления, то раздражения.

— Друзья мои! — заявил Забавин, возвращаясь на кухню. — Юридически мы, может, уже и не существуем, но фактически все ещё живы, несмотря на реформу ЖКХ. За это надо непременно налить по второй.

— Сволочь ты! — почти хором откликнулись приятели-соседи. — Больше мы никогда не придём к тебе в гости!

— Да стоит ли так огорчаться из-за пустяков? — виновато проворчал хозяин, добавив себе в оправдание: — Это же Разгуляй. Тут в одна тысяча восемьсот двенадцатом году дом Мусина-Пушкина сгорел с древнейшим списком «Слова о полку Игореве», а вы… Из-за красного перца расстроились. Некоторые им вообще закусывают и не морщатся.

Но гости, отплёвываясь и чертыхаясь, всё-таки ушли.

Минуло полторы недели. Забавину вновь представился случай испробовать свой чудесный пистолет, причём совершенно неожиданно. Он, уже примирившись с соседом-шофёром, сидел у того в квартире. Говорили о разном. Затем Забавин опять перекинулся на родную площадь, где прошло его детство, юность и все зрелые годы. Разгуляй видел и помнил гораздо больше, чем жизнь Забавина. Например, каменные палаты обер-гофмейстера Шепелева, огромный сад за ними, тянущийся до речки Чечоры, до «протока Ольховецкого», видел вторую мужскую гимназию и Медицинскую контору с аптекой, небольшой уютный дворик Евлашева, монументальный дом с портиком в классическом стиле архитектора Казакова. Много чего, что исчезло или изменилось, как лицо мертвого человека на фотографии.

— На том доме, — рассказывал Забавин, — аббат Сюрюг, настоятель французской церкви в Москве, устроил солнечные часы. Их сняли с фасада лишь в 1920-х годах…

— Постой, — насторожился сосед. — Мне не нравится, что ты снова заговорил о Разгуляе. Это плохо кончается. Где твой чёрный пистолет?

— Здесь, — похлопал по карману Забавин. Пустую кобуру он также продолжал носить под левым локтем, словно пятидесятилетний ребёнок. — Но я сейчас не о Разгуляе. Я о времени, которое мы прогуляли. О песочных и солнечных часах, которые остановились. Песок кончился, Солнце скрылось.

— Тогда надо… идти ещё за одной, — предложил сосед, следуя своей логике.

И они спустились вниз, на улицу, где находился ночной магазин. Вот тут-то и произошла эта почти драматическая история. На соседа, шедшего впереди, вдруг неожиданно набросились какие-то двое, и, ни слова не говоря, принялись избивать, словно так было и положено, так велит время. Забавин с некоторым опозданием вспомнил о своём перечном пистолете. Но зато уж заряды «олеорезина капсикума» стал посылать от всей души, не экономя. Стрелял он по-голливудски, развернув ладонь с пистолетом параллельно земле. Досталось всем троим: и отмороженным незнакомцам, и соседу-шофёру. В темноте трудно было разобрать цель. Так все трое и полегли на древней площади Разгуляй.

Соседа Забавин притащил на себе домой, а минут через десять тот пришёл в чувство. Потом «меткий стрелок» вспоминал, что порция красного перца досталась ещё и случайно пробегавшей мимо собаке, и даже пролетавшей вороне, и те, якобы, тоже попадали на землю; но это-то уж он, кажется, присочинил.

В третий и в последний раз Забавин применил оружие через полгода. В позднее время шла какая-то очередная подловатая телевизионная передача. Супруга с таксой сажали на даче картошку. Забавин же сидел у голубого экрана, пестуя свою ненависть к мордатому телеведущему. Когда же тот в очередной раз вызвал «к барьеру» записных пустомель, ярость Забавина достигла предела.

— Дуэль? — громко сказал он. — Извольте!

И начал разряжать остатки «олеорезина капсикума» в телеящик и мелькающие там фигурки. Пострадал ли кто конкретно от красного перца с площади Разгуляй, трудно сказать. Но сам Забавин не испытал ничего, кроме усталой радости. Очевидно, за эти полгода смесь в баллончике потеряла свою убойную силу, выветрилась. Правда, к концу передачи ведущий как-то нехорошо дергал головой. А на телевизионном экране ещё несколько дней держались ржавые пятна в разводах. Тоже ведь символ времени. Времени Разгуляй.

Терем-теремок или Преображенский вал

Эта история начиналась во времена дикого капитализма, а закончилась в наши дни, хотя какая формация сейчас — сказать трудно, должно быть, рублёво-успенская: успеть побольше рублей спилить, а там трава не гори. С огнём всё это и было связано. На Преображенском валу стоял дом, в котором случился пожар. Вообще-то, там были и другие дома, и даже более древние, в которых тоже периодически что-то возгоралось с более существенными последствиями: в 1812 году, например, языки пламени уничтожили почти 70 % всех московских зданий. Когда-то, ещё в тридцатых годах XVIII века, купцы-компанейщики, взявшие на откуп продажу водки (как и теперь), подняли на неё цену, а чтобы спиртное не провозилось в город вне застав, устроили вокруг всей Москвы деревянную стену. Но жители столицы значительную её часть мигом растащили на дрова. Тогда Москву обнесли земляным валом со рвом, вдоль которого постоянно ездила конная стража. Каждый участок вала имел местное название: Бутырский, Преображенский и так далее. Но таможенную функцию вал и заставы выполняли недолго, поскольку бороться с палёной водкой бессмысленно — это всё равно что дуть на Луну. Поэтому, с 1754 года внутренние таможни были отменены по всей России, а на московских заставах отставные солдаты проверяли лишь «подорожные». Если документы на право следования были в порядке — поднимали шлагбаум, пропуская экипаж или подводу. По проезжать под шлагбаумом было небезопасно, он частенько обрушивался вниз, даже если не везли никакой водки. Ещё Пушкин в «Дорожных жалобах», раздумывая над тем, откуда придёт к нему смерть, шутливо писал:

С водкой наша история также сопряжена, а ещё и со шлагбаумом, потому что такова была фамилия-кличка главного персонажа. Захотелось ему побольше «зелени» срубить, а как — не знал. Это уже потом он стал палёное пойло гнать, а покуда промышлял мелочью, так, в райкоме комсомола отсиживался. Но тут школьный приятель Петя подвернулся, тоже какой-то инструктор.

— Шура! — говорит. — У меня есть дальняя родственница из Одессы. Бабла — немеряно. Хочет в Москву перебраться. Ты заключи с ней фиктивный брак и пропиши, а она тебе и отвалит, сколько запросишь. Пока она будет квартиру себе подыскивать, вы и разведётесь, не пройдёт и полгода. Жить-то она всё равно покуда у меня будет.

Шура ещё не был акулой капитализма, клюнул. Ударили по рукам, а через неделю появляется этакая лягушонка в очках. Не слишком-то она понравилась, но с лица воду не пить. Показала она Шуре деньги, правда, издалека, и говорит, что как только — так сразу. В смысле, после регистрации брака и прописки. Первые подозрения в его сердце закрались после оформления всех документов, когда она осталась ночевать в его квартире. Причём в самой лучшей из трех комнат.

— Чего это она, а? — спросил он у своего школьного приятеля. — Где деньги, Петя?

— Жди, Шура, — ответил тот. — Полгода пролетят быстро. За эти полгода уже Советский Союз развалился, а лягушка-квакушка никуда съезжать не собирается. Развестись, впрочем, развелись. Но легче ли от этого? Соседкой она оказалась скверной, с бранливым характером, всю квартиру какими-то ее тюками заставила да ещё что-то подливала ему в суп.

Шура, не выдержав, пошёл плакаться к своей старой подружке, с которой вместе ещё в детский сад ходили, и совершенно неожиданно признался ей в любви.

— Не печалься так! — говорит ему эта подружка, смахивающая профилем на полевую мышь. — Дело поправимое. Мы её из твоей квартиры вместе выжимать будем. Ты только женись на мне и пропиши.

А почему бы и нет? Сказано — сделано. Так в доме на Преображенском валу поселилась ещё и мышка-норушка. Однако и у неё характер оказался не сахар, даже похуже, чем у первой жены в очках. В детском саду вела себя гораздо скромнее. Но ведь сколько воды утекло! А тут — уже совершенно другая эпоха, где всё бесовское наружу и полезло. Каждый стал зубами щёлкать.

Шура затужил ещё крепче. Что ж дальше делать? Развёлся он и с этой женой. А две бывшие супружницы подружились, вместе какие-то тёмные дела с тюками обделывали, да и жили в самых лучших комнатах, а у Шуры из всех щелей дуло. Дальше — больше. Лягушка вдруг вышла замуж за Петю, школьного приятеля, а детсадовская подруга привела в дом какого-то братка, похожего фигурой на ёжика, и такого же злого и колючего. Шеи не было, одни плечи. Петя стал постоянно занимать у Шуры-Шлагбаума деньги — под будущий окончательный расчёт, а ёжик даже и не занимал вовсе, а просто брал всё подряд, да ещё и поколачивал хозяина, если спьяну под руку попадался. Совсем тяжёлые времена настали.

Жили они таким образом, как в тереме-теремке: лягушка-квакушка, мышка-норушка, петя-петушок, ёжик — ни головы ни ножек и бывший комсомольский инструктор Шура. Жаловаться некому, но обидно. Иные уже нефтяными вышками владели, а он всё никак свою жилищную проблему не решит. И понял однажды, что жить так больше нельзя. Надо идти по стопам партии. Пока ещё какая-нибудь лиса или медведь в его квартиру не завалились. Пошёл он ночью на злодеяние: облил стены теремка керосином, запалил спичку, но сам же потом и пожарных вызвал, помогал всю эту живность вытаскивать.

И очень уж ему с тех пор жечь понравилось. Следите за движением мысли? Затеял он бизнес на палёной водке, совместно с Петей, ёжика взяли в охранники, мышку с лягушкой — в топ-менеджеры. Быстро поднялись на ноги, потому что Шура всех конкурентов пожёг. Потом, правда, и этих своих представителей животного мира — тоже, чтобы лишнего не трепали. Прочим, кто мешал или под ногами путался, также опустил на голову шлагбаум. А вскоре его и самого сожгли, из огнемёта. Но это уже совершенно другая история, неинтересная. И к Преображенскому валу никакого отношения не имеет.

Занимательная футурология

Накануне очередных выборов, примерно за месяц до их официального старта, в Москве начали происходить странные вещи. Прежде всего, и это надо отметить особенно, в некоторых храмах и даже у отдельных прихожан в квартирах стали мироточить иконы. Сейчас уже трудно сказать, где это произошло впервые, существуют разные версии, но факт остаётся фактом. Знающие люди, вспоминая прошлое, говорили, что грядут какие-то грозные события. В истории России такое случалось не раз, примеры приводить излишне. Но каких бед из этой нескончаемой чаши следует ожидать теперь? Народ, а в его числе был и отставной полковник Корольков, терялся в догадках…

Сам Корольков жил на Цветном бульваре, рядом с Трубной площадью. Именно в этом месте, почти сразу же после мироточения икон, стала проседать земля. Будто устала от постоянного давления колес и ног, шастающих туда-сюда. Образовалась весьма впечатлительная яма, достигающая пяти метров глубины, наполненная на четверть ржавой водой. Вот что показательно: когда-то, вплоть до XX века, здесь находился знаменитый бандитский трактир, два отделения которого носили названия «Ад» и «Преисподняя». Тут собирались воры, грабители и шулера, а картёжная игра, перемежающаяся дикими оргиями, шла целые сутки. Во время полицейских облав посетители трактира скрывались в многочисленных подвалах. А на верхнем этаже, между прочим, проходили совещания Ишутинского кружка, в который входил и Каракозов, стрелявший в Александра II. Словом, нехорошее место, скверное. Суть его не изменилась даже тогда, когда на месте «Ада» с «Преисподней» модный повар Оливье открыл ресторан «Эрмитаж», сверкающий огнями и ливреями лакеев у входа: именно тут у Чехова случилось сильное кровотечение из горла, едва не вызвавшее смерть, после чего он вынужден был переехать в Ялту. С тех пор минуло более ста десяти лет, кровь, правда не из горла, а из носа, пошла уже у полковника Королькова, когда он смотрел из окна на провалившуюся площадь.

Он ещё не представлял, за кого будет голосовать. Как человек военный, обязательный, решил непременно пойти, но бюллетень сунуть в несколько иную урну. А теперь, думалось ему, возможно, и идти никуда не придётся, поскольку, как передали утром по телевизору, провалы образовались не только на Трубной, но и ещё в шести округах столицы. Если так пойдёт и дальше — до избирательных участков просто не добраться. Но, может быть, власти как-нибудь выкрутятся, проведут выборы, скажем, по телефону. Или привлекут экстрасенсов-телепатов, да и один Грабовой справится.

Уняв кровь из носа, в тревожном состоянии Корольков вышел из дома. Служба в армии приучила его всегда проводить рекогносцировку на местности, прежде чем приступать к каким-либо действиям или оперативно-тактическим планам. Бродил он по Садово-бульварному кольцу долго, вплоть до позднего вечера, делал какие-то пометки в блокнот, даже что-то фотографировал. Прислушивался к разговорам, сам вступал в беседы со старушками, которые, как и положено, осведомлены больше всех. Вернувшись в квартиру, полковник начал анализировать ситуацию. Сделанные им выводы пока мало о чём говорили, но заставляли задуматься. На листе бумаги Корольков написал:

«Первое. Мироточение икон. Сам видел в церкви Животворящей Троицы на Сретенке. Второе. Провалы в земле: на Трубной, в Столешниковом, на Пушкинской улице, в Охотном ряду и т. д. Третье. Бродячие собаки ведут себя странно. Сбиваются в стаи и покидают город. Их большое скопление видели в районе Лосиного Острова, несколько сотен голов. Уходят в леса? Также странно ведут себя домашние кошки: непрестанно мяучат из всех окон. Что касается голубей, то те как были дурами, так и остались — продолжают клевать крошки. А тараканы активизировались, для этого не надо даже выходить на улицу — вон, бегут три сволочи прямо по стене. Четвёртое. Выступление Президента. Ничего существенного не сказал, но в глазах какое-то беспокойство. Пятое. Зарядил дождь, что совершенно не свойственно для этого времени года. Кажется, намечается гроза. Громы уже слышны. Шестое…» Шестого пока не было, и Корольков отложил лист бумаги. А громыхание за окном походило на артиллерийскую стрельбу.

Шестое, а также седьмое, восьмое и так далее, стало проявляться в последующие дни. Странные, загадочные события наращивались как снежный ком. В череде их можно отметить такие: прорвало канализацию на Дербенёвской набережной. Ладно бы только там. Но слив испортился и на других улицах, близких к Москве-реке. То же самое случилось и на Кропоткинской, Карамышевской, Нагатинской, Лужнецкой, Бережковской и некоторых других набережных. Нечистоты потекли в воду. Это уже стало вызывать серьезную озабоченность городских коммунальных служб. В это время неожиданно повели себя дворники. Кучкуясь возле домов, тарабаня что-то на своём языке, побросав совки и мётлы, они вдруг все разом поспешно двинулись в сторону казахстанской границы. Столица моментально стала наполняться мусором и пищевыми отходами. Ещё один сигнал тревоги подали биологи и животноводы. Они первыми обратили внимание на то, что в город из подмосковных лесов ползут змеи. А вскоре нашествие ужей и гадюк приобрело массовый характер, что грозило настоящей паникой среди населения. Корольков сам в собственной квартире обнаружил свернувшегося под диваном какого-то полосатого гада. Заметя его в мусорное ведро, он выбросил хладнокровного на лестничную клетку.

«Почему-то и крыс стало чрезвычайно много, — отмечал в своём блокноте полковник. — Они уже не стесняются нагло заходить в подъезды, царапаться у дверей квартир, заглядывать в окна первых этажей. Интересно, что одни животные уступают место другим. К чему бы это? Если искать ответа в Библии, можно сделать следующий вывод. Все животные, как и люди, делятся на горячих, холодных и тёплых. Последние — самая ненадёжная дрянь, они легко становятся и холодными, и горячими, в зависимости от ситуации. А когда их количество достигает критической массы, то следует природный или глобально-политический катаклизм, вроде гибели Атлантиды, Помпеи и Вавилона. Может быть, причина именно в этом? Над Москвой сейчас стоит какое-то марево, где-то горят торфяники, хотя продолжает лить дождь. Погода и природа словно сошли с ума. А электричества нет вторые сутки…»

Но не было в кранах и воды, она кончилась вслед за электроэнергией. А горели не торфяники — дым поднимался над Рублёвским шоссе и Николиной горой. Туда сейчас ринулась вся московская милиция, искать злоумышленников-поджигателей, а заодно и охранять частные владения. Столица осиротела, поскольку никто не решался выйти на улицу, все сидели по своим домам и квартирам. Жилища покидали только самые отчаянные, чтобы урвать что-либо из продуктов из разорённых магазинов. Если повезёт, то ещё можно было найти какой-нибудь мятый «сникерс» или жевательную резинку. Но власть продолжала упорно готовиться к выборам. Об этом объявлялось через громкоговорители, которые были установлены на бронетранспортёрах. Вещание почему-то шло на разных языках, только не на русском. Наверное, он был уже запрещён каким-то специальным указом.

У Королькова коченели руки, но он продолжал писать: «Теперь я понимаю, что семь смертных грехов — гордость, сребролюбие, блуд гнев, чревоугодие, зависть, уныние — если они сольются воедино, способны одолеть три главных добродетели — веру, надежду, любовь. Да если ещё сотворишь себе кумира… Иоанн Богослов с своем „Откровении“ упоминал о двух последних Ассийских Церквах — филадельфийской и лаодикийской. Они как бы заключают во времени христианскую историю человечества. Но если перевести в греческого, то „филадельфия“ означает „братолюбие“, а „лаодикия“: — „народоправчество“, то есть, говоря современным языком, демократию. Мы наблюдаем сейчас её лицо по всему миру, особенно, в Ираке. Да и в России тоже. Она, „лаодикийская эпоха“, самая страшная, эсхатологическая, в „Откровении“ об этой церкви нет ни одного одобрительного слова, поскольку „ни холодна, ни горяча“ и „извергнута из уст“ Господа… Трудно писать, колотится сердце, холодеют пальцы. Но продолжу. Филадельфийским же временем можно назвать годины нынешних испытаний и искушений, а филадельфийцами — держателей единственного богатства, того, что имеет непреходящее значение: заповеди Христа, Истину. Кто же ты сам сегодня, ответь: филадельфиец или лаодикиец? С кем ты, по какому пути идёшь и куда? Где твой выбор? Хочешь рассеяться по всей земле, исчезнуть, или собраться вновь, преображённый Фаворским светом? Не могу больше, холодно…»

Корольков отодвинул блокнот, достал из шкафа свой старый мундир и начал переодеваться, тщательно и неторопливо.

Квартиру вскрыли в день выборов — слесарь, участковый, начальник ДЭЗа и член местной избирательной комиссии. Если бы не этот «праздник», то Корольков, может, пролежал бы ещё полгода. Тело, облачённое в форму полковника Советской Армии, было словно мумифицировано. Руки сложены на груди.

— Сколько он уже не выходил из дома? — спросил участковый милиционер.

— Да с того дня, как Трубная площадь провалилась, — отозвался слесарь. — А так часто на скамейке сидел. С головой у него было не всё в порядке.

— А лет-то ему, поди, уж под девяносто, — заметил начальник ДЭЗа.

— Судя по орденам — да, — сказал участковый, нагнувшись к усопшему. — «За взятие Будапешта», «За Берлин»… Ветеран. И чего ему не жилось-то? Сейчас только самое главное и начинается: порадовался бы, как всё вокруг славно. Такая жизнь прёт!

— А как же мне теперь быть с его голосом? — нетерпеливо спросил член местной избирательной комиссии.

— Ну, это вы сами разберётесь, — бросил начальник ДЭЗа. — Не мне вас учить. За кого надо, за того и проголосует.

Слесарь взял в руки блокнот, лежащий на столе.

— Каракули какие-то, — произнёс он, листая. — Ничего не разобрать.

— А и не надо, — ответили ему.

Любовь сильнее арматуры

В улице Первомайской ничего особо мистического нет. Она сравнительно молода и ещё не успела обрасти историей, хотя когда-то, в семнадцатом веке, тут находился «Измайловский городок» — летняя резиденция царя Алексея Михайловича. А в тридцатых годах прошлого века на месте Первомайской были ещё только поля да кое-где разбросанные избы. Сейчас к улице примыкают шестнадцать Парковых, но в нумерологии этой также нет какого-то тайного смысла. Однако вот какая почти мистическая история произошла здесь уже в наши дни.

Мешков вернулся домой из командировки и обнаружил на кухонном столе записку. Там было следующее: «Где ты ходишь? Я тебя ждала-ждала. Позвони немедленно. Галя». Мешков как прочитал, так прямо на месте, не отходя от газовой плиты, едва и не сошёл с ума. Дело в том, что его жена Галя умерла три года назад. Он сам же её и похоронил на Пятницком кладбище. И никакого мобильника, как делают «новые русские», в гроб не клал. Куда звонить-то? И вообще, что это за Хичкок такой? Ему стало действительно страшно, он быстро пробежался по квартире, отдергивая шторы и заглядывая в шкафы. Даже в холодильник сунулся. Гали, разумеется, нигде не было, следов её тоже.

Ещё раз перечитав записку, Мешков просто-таки рухнул за стол. В голове его закрутились самые невероятные предположения. Одно другого нелепее и ужаснее. Вообще-то, он был человеком спокойным, рассудительным, трезвомыслящим, к тому же, алкоголь употреблял редко, с белой горячкой не дружил. С психикой также всегда всё было в порядке. Он работал прорабом, а на стройке идиотов не держат, кругом ведь арматура, кирпичи — это очень опасные предметы для шизофреников. Если не себе, так кому-то другому могут поранить голову. Но как быть с запиской?

Галина умерла от онкологии. Сначала в больнице лежала, потом её выписали, поскольку там тоже не любят, когда показатели плохие. И две недели, до самой кончины, она промучилась дома. Может, это и хорошо. Не то, что мучилась, а что дома была. Всё-таки не с чужими людьми, а с родным мужем. Мешков тогда даже все свои командировки отменил, а звали его на строительство в Иран. Большие деньги из-за этого потерял, ну да хрен с ними. К жене он был очень привязан, никогда ей за время брака не изменял. Да и когда? Вся жизнь — на стройках, с утра до вечера, то в котловане, то на недостроенных этажах, придёшь домой — хватает сил только поужинать. Да и во сне мысли лишь о бетоне, сварке и арматуре.

От жены он не отходил до самой смерти, особенно в последние три дня. У неё уже все волосы выпали. Мешков ей парик принёс, как просила. За руку держал, успокаивал, потому что часто плакала. От боли, съедал её рак заживо. Когда Мешков уходил на кухню, чтобы заварить там чай или какую-нибудь яичницу состряпать, Галина призывала его так: позвякивала ложечкой в стакане. Говорить громко уже не могла, а шёпот не услышишь. И Мешков на эти звуки спешил обратно. Как-то раз, дня за два до кончины, она попросила его ещё об одном, последнем. Дать ей такую дозу снотворного, чтобы уже не проснуться. Мешков знал, что этого делать нельзя. Чай, не в Голландии, где эвтаназия — древний национальный обычай. Но витамины в аптеке он купил, вечером дал жене. Она поблагодарила, сказала, чтобы он поцеловал её напоследок, если ему не страшно, не противно. Чего уж тут такого… Конечно, он поцеловал в губы. А ночью она умерла. Только ещё раз ложечкой звякнула, словно прощаясь.

Мешков сидел за столом и медленно погружался в безумие. Ему мерещилось, что Галя стоит где-то рядом, за спиной, только невидима. Он вспомнил, что уже полтора года не ездил на кладбище, не поправлял могилку жены. А есть ли она там, в могиле-то? Ему вдруг представилось, что произошла чудовищная ошибка: Галину похоронили живой. Каким-то образом она выбралась из гроба, выскреблась из земли, вышла снова на белый свет. Бывали же такие случаи. Может быть, она от этого пережитого ужаса помешалась, потеряла память, скиталась где-нибудь. А потом — вспомнила, явилась домой, когда он был в командировке. Ждала его. А теперь снова ушла. Но скоро вернётся обратно.

Боязливо оглянувшись, Мешков в который раз перечитал записку. Главное: «позвони немедленно». Знать бы, куда? Он понюхал листок бумаги. Пахло землицей. Уж ему-то этот запах был хорошо знаком, сколько котлованов под фундаменты освоил! Тут ещё одна мысль шарахнула в голову Мешкова: а если ему тогда в аптеке продали по ошибке не витамины, а именно снотворное? И Галя теперь является к нему потому, что он фактически стал её убийцей? Но ведь она так или иначе умерла бы. Хоть со снотворным, хоть без. Да и витамины это были, он сам пробовал. Правда, также уснул в ту ночь крепко. От звуков ложечки только и проснулся.

Хлопнула балконная дверь, а Мешков вздрогнул, словно его кольнули в спину какой-то острой спицей. Сквозняк, надо закрыть форточку. Он пошёл в комнату, ещё раз заглядывая за шторы, где могла прятаться Галина. И тут услышал, как из кухни доносится — он не мог ошибиться! — знакомое позвякивание… Она будто снова звала его к себе. Мешков двинулся на ватных ногах, вытирая ладонью мигом вспотевшее лицо. На кухне никого не было.

Мешков, совсем развинтившись, сунул себе под мышку градусник, затем снял телефонную трубку и начал звонить другу.

— Приезжай! — сказал он глухим, трагическим голосом. — Только возьми водки, у меня до магазина сил нет…

Спустя час они оба были уже достаточно пьяны.

— Понимаешь, — говорил Мешков, которого тянуло на слезы. — Я перед ней сильно виноват. Не замечал как-то. Ну есть жена и есть. Вроде, положено так. Словно ещё одна рука или нога. У всех жёны, а я чем хуже?

— А то! — кивал друг. — Законное дело.

— Но не баловал я её, не холил. Нет, ссор между нами не было, а чтобы уж руку когда-нибудь поднять… Но вот в театр только пару раз сходили, в гости — редко. Я не любитель этого.

— Знамо.

— Я больше домосед, а потом — у меня же работа. Вкалываю без передыха, как папа Карлы дель Понте.

— Ну!

— Я за свой труд ордена имею. Премии. Меня рабочие уважают. Я столько объектов сдал, что ещё одну Первомайскую улицу протянуть можно.

— Скажешь!

— А жену упустил из виду. Приходил домой и талдычил только о своих стройках. Будто ничего другого в жизни и нет.

Тут Мешков не выдержал, скривился лицом и заплакал. Друг не стал утешать, просто деликатно ждал, глядя в сторону. За стенкой изредка жужжала дрель. Мешков, выплакав горечь, продолжил:

— Знаешь, какие два известных выражения вызывают у меня самую большую ненависть?

— Ну?

— Это фразы: «любовь всё стерпит» и «лишь бы не было войны». Их придумали подонки и трусы, как заклинание. Чтобы оправдать себя. Я это недавно понял. Да, может быть, только что! Ну, насчёт последнего выражения догадывался. Ты погляди, что происходит: Россию разворовывают подчистую, прямо нашествие тараканов какое-то, всё тлеет и падает, а нам из телевизора вещают: это ничего, временно, это издержки, главное — чтобы не было войны, чтобы была свобода и демократия, Да война идёт уже второе десятилетие, самая беспощадная из всех войн, на полное уничтожение. Не понимает этого только подлец в квадрате. Ему лучше жить с ярмом на шее, чем на бои выйти и умереть. Пацифисты хреновы, экологи. Я вот дома строю, а для кого? Для людей, что ли? Для колонизаторов. Для компрадоров всяких. Люди в таких хоромах жить никогда не будут, не по карману. Только сволочи. Для которых — лишь бы не было войны.

Мешков смачно плюнул на пол и махнул водки. Осоловело поглядел на друга, будто припоминая что-то.

— Ты закусывай, — посоветовал тот.

— А «любовь всё стерпит» — это про нас с Галей, — сказал Мешков, икнув. — Вернее, про неё. Зря она со мной жила, так я теперь думаю. Ушла бы, может быть, была бы по-настоящему счастлива.

— От таких справных мужиков не уходят, — ответил друг, тоже икнув за компанию.

— А она… ушла разве? — спросил Мешков, беря со стола записку, уже залитую соусом. — Вот, вернулась. Ты-то что думаешь по этому поводу?

— С того света не возвращаются, — сказал друг. — Тебе бы в церковь сходить, свечку там поставить. На кладбище съезди, помолись. Может, и успокоится.

— Это уж непременно, — кивнул Мешков. — Сделаю. А с запиской-то что? Мне так и кажется, что Галя где-то здесь, с нами. Я же тронусь скоро.

Друг развёл руками, ещё и плечами пожал. Потом спросил:

— Слушай, а ты ключ свой от квартиры никому не давал?

Мешков стал думать, напрягая лоб. Затем хлопнул по нему кулаком.

— Есть дубликат, у соседки, — сказал он. — Ещё когда Галя была жива, она ей отдала, на всякий случай. Подруги, всё-таки. Я и забыл!

— А зовут-то соседку как? — продолжил допытываться друг.

— Тоже Галина, — прошептал Мешков, неловко задев рукой рюмку. Та опрокинулась на стол, к соусу на записке прибавилась ещё и водка.

И тут в дверном замке начал проворачиваться ключ. Друзья невольно встали, словно в квартиру должен был прибыть генерал. Но вошла соседка с нижнего этажа, с порога заголосила:

— Ну наконец-то, дождалась! А у меня дело к тебе срочное: мы с мужем хотим баньку на даче поставить, подвал углубить, рабочие уже сидят, ждут, стройматериалы нужны, листы железные, арматура, ты поможешь?

Мешков молчал, глядя на соседку, как на привидение.

— Ну так чего? — спросила она. — Достанешь арматуру-то? Я заплачу, ты не думай.

Мешков опустился на стул, прикрыл ладонью глаза и тихо заплакал.

Исчезновение луны

Мастерская у Наташи была в Армянском переулке, а сама она жила на Малой Грузинской улице. Такая вот получалась кавказская диспозиция, хотя эта топонимика и совершенно случайна: квартира ей досталась от родителей, а мастерская — от Союза художников, и ни один грузин или армянин не приложил к этому свою руку. Впрочем, у неё было много приятелей самых разнообразных национальностей, не считая мужа-татарина, второго мужа. Первый был эстонцем. А дети — мальчик с девочкой — ещё от гражданского, пробного, так сказать, брака. Кто был их отцом — об этом Наташа не распространялась, но злые языки утверждали, что она и сама конкретно не знает. Да это, собственно, и не столь важно. Главное, что по пути с Малой Грузинской к Армянскому переулку Наташа исчезла. Идти от дома до мастерской, если не спешить, минут тридцать-сорок. А по дороге Наташа любила ещё заглянуть в ЦДЛ, где у неё также была масса друзей среди писательской братии. Машиной она пользовалась редко, только для дальних расстояний. В тот апрельский день «фиат» так и остался в гараже. К слову, он простоял там всю зиму, безвыездно. До мастерской Наташа, судя по всему, так и не дошла. Иначе об этом знала бы вахтёрша трёхэтажного каменного корпуса с бельэтажем, ныне сдававшемся под художественные мастерские. Любопытно, что когда-то тут жил и умер живописец Коленда, запечатлевший древние архитектурные памятники Москвы, а в середине XIX века в доме помещалось правление Либаво-Роменской железной дороги во главе с Фон-Мекком. Да в Армянском переулке в какое здание ни ткни пальцем — попадёшь в застывшую страницу истории. Об этом очень любил рассказывать скульптор-монументалист Меркулов, друг Наташи. Он-то и был последним, кто видел её живой. Так, по крайней мере, выходило по материалам следствия. Позже Меркулов беседовал на эту тему с литератором Иволгиным, своим старым приятелем. И очень возмущался.

— Представляешь, этот идиот из прокуратуры начал меня подозревать! Только потому, что я встретил её возле зоопарка. Ты же знаешь, я там белых лебедей ваяю. Символ любви и верности. А у Наташи просто одолжил немного денег, мы заранее договорились. И всё. Она пошла своей дорогой, а я — к лебедям.

Иволгин почесал нос, что являлось признаком глубокого раздумья.

— Я знаю только то, — отозвался он, — что лебедь — очень коварная и злобная птица, заклюёт любого чужака. Там, где он обитает, не будет никаких других гнёзд, ни гусей, ни уток, а про лебединую верность — это всё байки. Самец никогда не станет рисковать своей жизнью, защищая самку. Другое дело — северный таймырский гусь, его верность и любовь к подруге намного крепче лебединой, я же охотник, сам видел.

— …А он принялся меня пытать: какую сумму я взял у Наташи в долг, — не слушая приятеля, продолжал Меркулов. — Зря я ему вообще сказал про деньги. И про то, что встретился с Наташей. Просто у него нет никакой другой зацепки. Лейтенант Коломбо хренов.

— Зацепок тут может быть много, — вдумчиво произнёс Иволгин.

Они шли как раз по Армянскому переулку. Меркулов не смог удержаться, чтобы не сказать:

— Вот здесь, на месте дома номер одиннадцать, находился большой двор боярина Милославского. Уже после его смерти выявилось, что он был участником подготовки стрелецкого бунта. Тело его вырыли из могилы при церкви Николы в Столпах и на упряжке свиней отвезли в Преображенское, где посмертно предали казни посредством отрубания головы. Не хило, правда? А тут, где дом номер девять, был двор именитого боярина Матвеева, здесь вдовый царь Алексей Михайлович впервые встретился с Нарышкиной, влюбился в неё, женился, а от этого брака и родился Пётр Первый. Матвеева также убили, в Кремле, — добавил он несколько уныло. — Подняли на пики.

— Жуткие истории ты рассказываешь, — вздохнул Иволгин. — Но вернёмся к Наташе. Все ведь знают, что вы любовники.

Меркулов остановился.

— Думаешь… и следователь тоже?

— А почему нет? Наверняка нашлись доброжелатели, доложили. Вот он к тебе и прицепился. А ты, балбес, ещё и деньги занял. Тут и повод. Чтобы не отдавать. Много хоть?

— Тысячу евро, — скрипнул зубами скульптор. Он посмотрел на очередной дом и почти машинально произнёс: — Тут вот жили декабристы, члены Северного общества Завалишин и Шереметев, а на их квартире был арестован и прятавшийся Якушкин, который, если помнишь, «молча обнажал цареубийственный кинжал».

— Помню, — кивнул Иволгин. — Но хватит о памятниках. Дело твоё очень серьёзное. Уж коли взяли подписку о невыезде — будут раскручивать до конца. Грозит тебе, парень, судьба Матвеева и Милославского.

Некоторое время они шли молча. Неожиданно Меркулов произнёс:

— Я знаю, кто убил Наташу.

— И кто же?

— Её муж, Ринат.

Иволгин не стал торопить: пусть разовьёт тему. Меркулов продолжил:

— Он страшно, бешено ревнив. И это тоже известно всем. Мы даже как-то подрались. Полгода назад. Поэтому я у неё в доме больше и не появлялся. Встречались или в моей мастерской, или в её.

— И кто кого? — заинтересовался Иволгин. Меркулов не понял, вернее, воспринял по-своему:

— Ну, знаешь, — возмущённо сказал он, — есть вопросы, которые в приличном обществе не задают!

— Это у нас-то с тобой «приличное общество»? — усмехнулся Иволгин. — Подозреваемый в убийстве и полунищий писака, готовый продать своё перо кому угодно. Неизвестно, что хуже. Но я имею в виду другое: кто кому больше дал в морду, ты Ринату или он — тебе?

Меркулов, поначалу обидевшийся, передумал. Всё-таки, в словах Иволгина было много правды.

— Вышла ничья, — коротко отозвался он. — По два зуба и по фонарю у каждого.

На том они и расстались, дойдя до Кривоколенного переулка.

Иволгин, имевший тайную зависть к авторам детективных романов и сам пробовавший писать нечто подобное, решил, не теряя времени, отправиться к Ринату, порасспросить и его тоже. Они были шапочно знакомы через Наташу. Даже выпивали вместе. А у Иволгина в голове уже закручивался сюжет повести.

Мужа-вдовца он встретил возле его же дома на Малой Грузинской улице, где когда-то размещался революционный чугунолитейный завод Морица Пальма. Там ещё в 1905-м году произошло нападение шмитовцев на 3-й Пресненский полицейский участок, с кровавыми жертвами. Куда ни кинь взгляд — всюду убийства. Немудрено, что судьба эта не миновала и Наташу. Но такова, наверное, история всех населённых пунктов: люди оставляют за собой следы, либо совсем скверные, либо загадочные, но редко какое место на земле обходится без боли и печали.

Ринат прогуливался с доберманом, который Иволгина обнюхал, узнал и завилял обрубком хвоста. Мужчины обменялись рукопожатием.

— Не надо соболезнований, — сразу предупредил Ринат. — Я не верю, что Наташа умерла или убита.

— А что же тогда? — спросил Иволгин. — Ведь прошло уже почти четыре недели. Не могла же она просто так взять и провалиться под землю? Хотя в Москве сейчас часто случаются провалы, вон, вчера на Трубной площади… Ты-то сам что думаешь?

— Не знаю, — честно признался Ринат. — Возле неё постоянно крутилась всякая гнусная публика, все эти концептуалисты, арт-менеджеры, кураторы, поклонники Малевича, Зверева… Сволота, одним словом. А я её предупреждал.

— Считаешь, что её затянуло в «чёрный квадрат»?

Вместо Рината отозвался доберман, разразившись бранливым лаем.

— Молодец! — похвалил его муж-вдовец. — Тоже их терпеть не может. Однажды даже цапнул за ногу этого подлеца, человека-собаку, забыл, как его зовут, Дятел, что ли.

— Так куда же она исчезла? — продолжил расспросы Иволгин, поглаживая добермана. — Следователь грешит на Меркулова.

— В этом я тоже сильно сомневаюсь, — ответил Ринат. — Он у меня в своё время получил по роже, я ему челюсть в двух местах сломал, да оба глаза подбил, с тех пор он возле Наташи не крутился. Трус поганый, на преступление не пойдёт. Нет, тут что-то другое. Не понимаю.

— Может, вы в последнее время сильно ссорились? — с надеждой спросил Иволгин, заодно обдумывая будущую повесть.

— Жили душа в душу, как никогда прежде, — искренне произнёс Ринат. — Всё было хорошо. Не могла она никуда уехать, не предупредив. Да и никогда раньше так не поступала. Дети всё-таки в доме. Ладно меня, но их-то она не бросит.

— А где они сейчас?

— Я их пока к своей родне отправил, в Казань. Чтобы не переживали.

— Так, может, её в Чечню увезли, ковры плести или чем там они в зиндане занимаются? — предположил Иволгин, теряя нить следствия.

Ринат молча развёл руками. Доберман радостно залаял. Наверное, уж он-то точно знал, где Наташа, только дураки-люди не понимали.

— Тёмная история, — вздохнул Иволгин, почёсывая свой нос.

Дома, в порыве вдохновения, он сел за компьютер, даже не испив чая, и за три дня сочинил повесть под названием «Убийство в Полнолуние на армяно-грузинском перешейке». Почему «в Полнолуние», отчего именно «убийство» и на каком таком «армяно-грузинском перешейке» — этого он бы и сам не смог объяснить. Так легла творческая карта. Но речь в повести шла о Наташе, Меркулове, Ринате и многих других из окружения пропавшей художницы. Все персонажи были легко узнаваемы, со слегка изменёнными фамилиями. И самое любопытное, что произведение Иволгина было тотчас же напечатано в одном толстом литературном журнале, а затем, по горячим следам, вышло отдельной книжкой, правда, в мягком переплёте. Шуму оно, тем не менее, наделало.

Однако публикация повести имела и иные последствия. Совершенно неожиданные для Иволгина. Как-то раз в его квартире зазвонил телефон и некто вежливо, но твердо пригласил литератора явиться в прокуратуру Центрального округа. Иволгин поначалу воспринял это как шутку, но звонок повторился через пару дней, а голос звучал сурово. Делать нечего — автор детективного бестселлера отправился на свидание с законом.

Следователь, тот самый «хренов лейтенант Коломбо», о котором в своё время рассказывал Меркулов, ждал его с нескрываемым интересом. На столе у него лежали журнал и книга Иволгина. Автор почему-то впервые испытал не заслуженную гордость, а некоторую брезгливость, будто не убрал за кошкой.

— А я и не знал, что наши прокурорские работники следят за новинками художественной литературы, — сказал он.

— Читаем-читаем, — подтвердил следователь. — И черпаем много нового. Вот, пришлось опять открыть дело. А я-то уж хотел его в архив, на полку, подальше от глаз.

— Ну и напрасно, — сумрачно отозвался Иволгин. — Я не понимаю, чем вам могут помочь метафоры, образы — плоды, так сказать, больного творческого воображения?

— Могут-могут, — хитро усмехнулся следователь. — И не такое уж оно больное, воображение это. Да и метафоры, образы чего стоят! Нет, литература — великая сила, не спорьте.

— Я и не спорю, — устало согласился Иволгин, понимая, что разговор предстоит долгий. Кроме того, последнее утверждение следователя ему пришлось по душе.

— Итак, — начал тот, потирая руки и едва ли не подмигивая Иволгину, — в вашей замечательной повести вы уверяете, что Наталью Зиненко убили, войдя в сговор, её муж Ринат и скульптор Меркулов.

— Но это же всего лишь сюжетная коллизия, — слабо запротестовал Иволгин. — Для остроты темы.

— Может быть, может быть, — кивнул следователь. — Однако давайте поконкретнее, ближе к реальности. Что вы можете сказать об обоих? Без литературы. Без этих розовых, знаете ли, соплей. У нас убийство женщины. Так что я советую вам всю правду.

Разговор продолжался очень долго, часа четыре. Иволгин покинул кабинет следователя красный и потный, как после хорошей деревенской бани. Пару дней он потом вообще не выходил из квартиры, пил. Успокаивал себя и глушил муки совести. Конечно, Иволгин в прокуратуре наговорил много лишнего, Рината и Меркулова ещё несколько недель, в поисках доказательной базы, таскали к следователю, пока всё, в конце концов, не разрешилось благополучно. Как в старом итальянском фильме «Следствие закончено — забудьте». А что же Наташа? Нашли ли её? Нашли. Примерно через год Иволгину пришло письмо из Италии. Наташа писала: «Милый! С Марио я уже рассталась и теперь вновь свободна. В Россию возвращаться не хочу. Приезжай. Мой адрес в Венеции…» Письмо Иволгин никому не показывал. И в Венецию не поехал.