Новое дело Шерлока Холмса

Было девять часов вечера 2-го августа — самого грозного к страшного из всех августов в истории мира. Казалось, Божье проклятие тяготело над грешной землей: какая-то жуткая тишина стояла в безветренном и душном воздухе — какое-то смутное ожидание. Солнце давно уже зашло, но кровавая полоса, как открытая свежая рана, тянулась над западной стороной горизонта. На небе ярко сияли звезды; внизу мерцали огоньки судов, стоявших в бухте. Два прославленных германца стояли у каменного парапета террасы, нависшей над бухтой, прилегавшей к длинному, низкому, с тяжелой крышей дому, и смотрели вниз на море. И, близко пригнувшись друг к другу, так что головы их почти соприкасались, вели тихую беседу. Снизу два горевших во тьме кончика их сигар можно было принять за горящие во мраке глаза притаившегося врага, или хищного зверя.

Один из них был фон Борк — человек, которому не было равного среди верноподданных кайзера. Не даром его прикомандировали к германскому посольству в Англии, самому важному из всех, — с тех пор, как он жил в Лондоне, его таланты с каждым днем все больше восхищали и дивили тех немногих, кто знал о нем всю правду и имел возможность оценить его. Один из этих немногих был его теперешний собеседник, барон фон Герлинг, старший секретарь посольства, чей огромный, в сто лошадиных сил, автомобиль системы Бенца ждал за оградой сада, чтобы доставить своего хозяина обратно в Лондон.

— Ну-с, теперь дело пошло быстро, и все разыгрывается, как по нотам, — говорил секретарь. — Насколько я могу судить, не пройдет и недели, как вы уж будете в Берлине. И там, мой дорогой фон Борг, вас ждет такой прием, какого вы даже не ожидаете. Я случайно знаю, как смотрят в высших сферах на вашу деятельность здесь.

Секретарь был высокий, плотный мужчина, широкоплечий и увесистый, с медлительной и веской речью — его главным козырем в политической карьере.

Фон Борк засмеялся, как бы оправдываясь.

— Их не трудно дурачить, этих англичан. Простой народ, податливый — надо бы лучше, да нельзя.

— Ну, насчет этого не знаю, — задумчиво возразил секретарь. — Они умеют иной раз поразить вас неожиданностью, и с этим надобно считаться. И простодушны они только с виду, а иностранцы легко ловятся на эту удочку. На первый взгляд они страшно уступчивы. А вдруг, глядишь, наткнулся на предел, которого уже не переступишь. У них, например, свои правила приличия, которые прямо-таки необходимо соблюдать.

— Вы это насчет «добросовестности в игре» и пр.? — Фон Борк вздохнул, как будто сам он много натерпелся от требовательности в этом отношении англичан.

— Я говорю о странностях британцев, о свойственных им предрассудках и условностях. Со мной, например, раз какой случай вышел — я могу говорить о своих промахах, так как вы знаете мою работу, знаете и мои удачи. Это было еще в первый мой приезд. Меня пригласили провести воскресенье на даче у одного из министров. Разговоры там велись удивительно нескромные.

Фон Борк кивнул головой.

— Я знаю. Я, ведь, тоже был там.

— Да, да, конечно. Ну-с, я, понятно, послал «краткое изложение» в Берлин. К несчастию, наш добрый канцлер на этот счет немножко неуклюж; он обмолвился замечанием, из которого стало ясно. что он все знает. Понятно, заподозрили меня. Вы не можете себе представить, как мне это повредило. Смею вас уверить, на этот раз наши британские хозяева выказали себя далеко не покладистыми. Мне два года пришлось расхлебывать эту кашу. Вот вы, так кстати выдумавший прикинуться спортсменом…

— Я вовсе не прикидываюсь. Поза — это всегда искусственно. А я рожден спортсменом. Мне это доставляет удовольствие.

— Тем лучше — оттого это и выходит у вас естественно. Вы вместе с ними ездите на яхте, охотитесь, играете в лото и в гольф и во всех играх не уступите любому здешнему. Ваша четверка взяла приз на Олимпийских играх — мне даже говорили, будто вы боксируете с молодыми офицерами. А в результате, никто не принимает вас всерьез. Находят, что вы «славный товарищ», «для немца, право, добрый малый», мастер и поволочиться, и покутить, словом, молодец на все руки. А, между тем, из вашего тихого загородного домика идет в Англию всяческая смута, и славный малый, беспечный спортсмен — в действительности, самый ловкий тайный агент в Европе. Вы гений, дорогой фон БорК, — вы прямо гений.

— Вы льстите мне, барон. Но, разумеется, я вправе сказать, что четыре года моей работы здесь не прошли бесследно. Я вам никогда не показывал моего маленького музея. Хотите войти в комнаты?

^{Зажал ему рот губкой…}

Дверь кабинета открывалась прямо на террассу. Фон Борк толкнул ее, прошел вперед, пропустил грозную фигуру гостя, затворил за ним дверь и тщательно задернул тяжелую занавесь на венецианском окне. И, только приняв все эти меры предосторожности, повернул к гостю свое загорелое лицо с орлиным профилем.

— Часть бумаг я отправил с женою в Флюшинг. Остальные придется, разумеется, отдать под защиту посольства.

— Все это мы уже устроили. Вы уже числитесь в списках личного состава посольства. Так что вашего багажа смотреть не станут. Но, может быть, нам и не придется уезжать. Англия может, ведь и предоставить Францию ее судьбе. Нам известно наверное, что формального договора между ними нет.

— А Бельгия?

— И Бельгию тоже.

Фон Борк покачал головой.

— Не представляю себе, как могла бы это сделать Англия. Во-первых, тут есть договор. А во-вторых — это был бы такой позор, от которого бы Англия вовеки не оправилась.

— Зато избегла бы войны.

— А честь?

— Ну, дорогой мой, мы живем в утилитарный век. А честь — понятие, заимствованное у средневековья. При том же, Англия не готова к войне. Это непостижимо, — но даже когда мы установили специальный военный налог в 50 миллионов — казалось бы, это так ясно говорило о наших намерениях, как если б мы публиковали о них на первой странице «Таймса»— но даже и это не смутило англичан. не пробудило их от спячки. Правда, иной раз кто-нибудь задаст вопрос. Мое дело найти ответ. Кой-где подметишь раздражение. Мое дело — ослабить его и смягчить. Но, смею вас уверить, — никаких существенных приготовлений не сделано — не запасено ни снарядов, ни мер охраны от подводных лодок, ни станков для изготовления снарядов — ну, словом, ничего. Как же может при таких условиях Англия начать войну. особенно теперь, когда мы заварили такую чертову кашу в Ирландии, подняли суффражисток, которые, как фурии, бьют стекла — вообще, когда у нее и дома полны руки хлопот?

— Она должна думать о своем будущем.

— Это другое дело. Насчет будущего у нас планы вполне определенные, и ваша информация, милейший фон Борк, очень и очень пригодится нам. Джон Булль пусть выбирает сам: — сегодня, или завтра. Если он предпочтет сегодня, мы готовы. Если — завтра, мы еще лучше подготовимся. Мне думается, что для него выгоднее было бы драться вместе с союзниками. чем без них, но это — его дело. Эта неделя решит его судьбу. Однако, оставим отвлеченные соображения и перейдем к реальной политике. Вы хотели показать мне бумаги.

Он уселся в кресло, так, что свет падал прямо на его лысину, и, попыхивая сигарой, следил за каждым движением своего собеседника.

Комната была большая, с дубовыми панелями; дальний угол был отгорожен от остальной комнаты тяжелой занавесью. Когда фон Борк отдернул занавесь, обнаружился большой железный шкаф, окованный медью.

Фон Борк снял с цепочки у часов маленький ключик и, проделав какие-то сложные манипуляции, отпер тяжелую железную дверцу.

— Смотрите! — сказал он, отстраняясь и указывая рукой внутрь шкафа.

Свет лампы ярко освещал внутренность шкафа, и секретарь посольства с захватывающим интересом разглядывал туго набитые бумагами отделения. На каждой клетке была наклеена этикетка; одно за другим читал заглавия: «Переправы», «Береговая защита», «Аэропланы», «Ирландия», «Египет», «Ламанш» и пр. и пр.

— Великолепно, — сказал секретарь. И, отложив сигару, мягко зааплодировал пухлыми ладонями.

— Все это за четыре года, барон. Не так уж плохо для кутилы и спортсмена. Но лучшей жемчужины здесь еще нет — только оправа для нее готова. Он указал на клетку, над которой значилось: «Сигнализация во Флоте».

— Но, ведь, тут у вас уж собрано порядочно бумаг.

— Это все старый хлам. Адмиралтейство, должно быть, пронюхало что-нибудь, и все шифры изменены. Это был для меня большой удар, барон — единственный раз за все время мне так не повезло. Но, благодаря моей чековой книжке и милейшему Ольтамонту, сегодня вечером моя коллекция будет пополнена.

Барон посмотрел на часы и недовольно проворчал:

— Жалко, но больше я здесь оставаться не могу. Время горячее — каждый из нас должен быть на посту. А я надеялся принести от вас добрую весточку. Ольтамонт не назначил вам часа?

Фон Борк показал ему телеграмму:

«Буду вечером непременно, привезу новые аккумуляторы».

— Аккумуляторы? — что это значит?

— Видите ли, Ольтамонт фигурирует в качестве эксперта по части двигателей, а у меня полный гараж автомобилей. Мы условились называть каждую вещь по имени ее отдельной части. Радиатор — это у него значит броненосец, маслянка — крейсер и т. д. Аккумуляторы — значит морские сигналы.

— Из Портсмута, полдень, — говорил секретарь, приглядываясь к телеграмме. — Кстати, сколько вы ему платите?

— За это дело единовременно пятьсот фунтов, — конечно, он получает и жалование.

— Жадный какой, мерзавец! Без таких предателей, нам разумеется, не обойтись, но, все-таки, мне жалко тратить на них столько денег.

— А мне для Ольтамонта ничего не жалко. Он удивительный работник.

Ему только хорошо надо платить, а уж товар он поставляет добросовестно — по его собственному выражению. И, притом же, он не предатель.

— Уверяю вас, самый завзятый юнкер германец меньше ненавидит Англию, чем этот ирландец из Америки.

— Ах, он ирландец из Америки?

— Стоит с ним поговорить две минуты, чтобы не сомневаться в этом. Я иной раз с трудом разбираю его слова. Он, как будто, объявил беспощадную войну не только английскому королю, но и английскому языку… Да что вы так торопитесь? Он может быть здесь каждую минуту.

— Нет, к сожалению, я и так чересчур уж засиделся. Ну-с, так мы ждем вас завтра, пожалуйста, пораньше. Когда сигнальная книжка будет у вас в руках, вы можете поставить: «Finis» и подвести итог своей работе в Англии. Что это? Токайское? — Он указал на пузатую, пылью покрытую бутылку, стоявшую на подносе, рядом с двумя стаканами.

— Может быть, выпьете стаканчик на дорогу?

— Нет, спасибо. Однако, тут у вас пиры.

— Ольтамонт знаток в винах и ему очень полюбилось мое токайское.

— Он, вообще, малый с причудами и в мелочах приходится к нему подлаживаться. Для моих замыслов он безусловно мне необходим — волей-неволей. я должен считаться с ним. — Гость и хозяин снова вышли на террассу, под которой пыхтел большой мотор. — Это, должно быть, Гарвич виден? — спросил барон, натягивая свой дорожный плащ. — Как тихо, мирно все кругом! Через неделю здесь будет уже не так тихо, и огни будут поярче. Да ж на небесах будет не так уж мирно, если наш добрый Цеппелин сдержит свои обещания. Кстати, кто это?

Внизу, под ними, только одно окно было освещено. На подоконнике стояла лампа, а у окна сидела в кресле старушка в деревенском чепце, с морщинистым, добрым лицом. На коленях у нее лежало вязанье. По временам она отрывалась от работы и гладила кошку, сидевшую на скамеечке возле.

— Это Марта — единственная служанка, которую я себе оставил.

Секретарь усмехнулся.

— Настоящее воплощеиие Британии! поглощена самой собой, уселась поуютнее и дремлет. Итак, au revoir, фон Борк. — Он послал прощальный привет рукой, прыгнул на мотор, и, минуту спустя, во мраке задрожали удалявшиеся огоньки фонарей. Секретарь лежал на мягких подушках своего роскошного лимузина, думал о готовившейся европейской трагедии и даже не заметил, что, огибая угол, его автомобиль едва не наехал на маленький двухместный форд, ехавший навстречу.

Когда свет фонарей погас вдали, фон Борк, не торопясь, вернулся в свою комнату. Проходя мимо террассы, он заметил, что старуха экономка убрала с окна лампу и, очевидно, пошла спать. Для него новы были эта тишина и тьма в огромном доме, откуда вчера только уехала его семья — а семья у фон Борка была большая. Но это лучше, что близкие его уж в безопасности, а он один здесь, и никто ему не помешает. Ведь, у него еще много работы… Он начал убирать свой стол и жечь бумаги, пока красивое лицо его не раскраснелось от огня в камине. Затем вытащил из под стола кожаный чемодан и аккуратно, тщательно принялся укладывать в него драгоценное содержимое шкафа. Но, едва он приступил к этой работе, как чуткий слух его уловил звук приближающегося автомобиля. Фон Борк радостно свистнул, спрятал чемодан, запер шкаф, и вышел снова на террассу — как раз вовремя, чтоб увидать, как у ворот остановился небольшой автомобиль. Из него выпрыгнул пассажир и быстрыми шагами направился к нему; шоффер же, плотный, пожилой мужчина с седыми усами, уселся внутрь, как человек, знающий, что ему придется долго ждать.

— Ну? — нетерпеливо спрашивал фон Борк, спеша навстречу гостю.

Вместо ответа тот замахал над головой коричневым пакетиком.

— Сегодня вам есть за что поблагодарить меня, мистер. Я вам привез хорошенький подарочек.

— Сигналы?

— Как обещал. Все до единого — для фонарей, для семафоров, для беспроволочного телеграфа — конечно, копию, а не оригинал. Дурачок, который мне продал ее, продал бы и оригинал. Но я не взял. Слишком опасно. Но товар не фальшивый — можете быть спокойны.

Он похлопал германца по плечу с грубой фамильярностью, от которой тот внутренно поморщился.

— Входите. Я один во всем доме. Я только вас и ждал. Конечно, копия лучше оригинала. Если б оригинал пропал, они опять все изменили бы. А копия, вы думаете, точная.

Ирландец из Америки вошел в кабинет и уселся в кресло, вытянув длинные журавлиные ноги. То был высокий, худощавый мужчина лет шестидесяти, с резкими чертами и небольшой козлиною бородкой, придававшей ему сходство с карикатурами на американцев. Изо рта у него торчал окурок сигары. Он чиркнул спичкой и зажег его.

— Что, собираетесь в дорогу? — спросил он, оглядевшись. И, когда взгляд его упал на шкаф, теперь видимый, так как фон Борк не задернул занавеси, вдруг ахнул: — Мистер, да неужто же вы держите ваши секретные бумаги в этом шкафу?

— А почему же нет?

— Этак-то на виду? А еще шпионом называется! Да любой янки-вор без труда вскрыл бы этот шкаф простой отмечкой[1]. Знай, что мои письма будут валяться в этом шкафу, я бы ни одной строчки вам не написал.

— Ну, вряд ли ваши взломщики сумели бы отпереть этот шкаф, — усмехнулся фон Борк. — Этот металл и топор не возьмет.

— А замок?

— Замок, ведь, с двойной комбинацией. Вы знаете, что это значит?

— Откуда же мне знать?

— Замок откроется только, когда вы сопоставите известное слово и определенную комбинацию чисел. — Он встал и показал двойной кружок вокруг замочной скажины. — Этот снаружи для букв, а внутренний для цифр.

— Хитро придумано.

— Да, не так просто, как вам кажется. Этот шкаф я заказывал еще четыре года тому назад и — как бы вы думали — какое слово и число я выбрал?

— Где же мне угадать.

— Август 1914.

Лицо американца выразило восторг и изумление.

— Вот это здорово! Однако, вы мастер предсказывать.

— Да, немногие из нас могли бы угадать так верно срок. А я вот угадал и завтра утром закрываю лавочку.

— Ну, так вы и меня с собой возьмите, или устройте где-нибудь. Не останусь я здесь один. Через неделю, может, даже меньше. Джон Булль встанет на задние ноги и заревет так, что я предпочитаю слушать этот рев из-за моря.

— Но, ведь, вы же американский гражданин.

— Что ж из того? Джек Джонсон тоже был американский гражданин — однако, он сидит в тюрьме в Портланде. Британцы с этим не считаются. У вас там, говорят, одни порядки, а у нас другие… Кстати, мистер, насчет Джек Джемсона, сдается мне, не очень-то вы покрываете тех, кто работает для вас.

— Что вы хотите сказать этим? — резко спросил фон Брок.

— Да, ведь, вы же работодатель. Значит, ваше дело оберегать своих работников. А вы, как их оберегаете? Если провалятся, вы в стороне — и не подумаете вступиться за них. Взять, хотя бы Джемсона…

— Джемсон сам виноват. Вы это знаете. Он был чересчур своеволен.

— Упрямый, что и говорить. А Холлис?

— Сумасшедший.

— Да, под конец, он правда чуточку свихнулся. И то сказать — не шутка человеку изо дня в день и с утра до ночи изображать из себя не то, что он есть на самом деле, зная, что за ним следят сотни глаз, и сотни рук готовы заковать его в кандалы. А вот о Штейнере что вы мне скажете?

Фон Брок вздрогнул, и раскрасневшееся лицо его слегка побледнело.

— А что такое с Штейнером?

— Как что? Поймали его только! Вчерашний вечер у него был обыск и он теперь вместе с бумагами уже в Портсмутской тюрьме. Вы вот уедете, а он, бедняга, здорово засел — хорошо еще, если отделается только каторгой. Вот почему я предпочитаю убраться из Англии вместе с вами.

Фон Брок был выдержанный человек, но видно было, что эта новость потрясла его.

— Как они добрались до Штейнера? Нехорошо! Очень нехорошо!

— И еще хуже может быть. Сдается мне, они и ко мне подбираются.

^{Пленник с трудом приподнялся на локте…}

— Что вы такое говорите!

— Верно вам говорю. Мою хозяйку в Фреттоне уже выпытывали, кто я такой и чем живу, и, когда она мне про это рассказала, я решил, что мне пора уезжать. Мне только хотелось бы знать, мистер, как полиция узнает про это. Штейнер уже пятый человек, который проваливается на моих глазах, и, если я не успею навострить лыжи вовремя, то шестым буду я. Как вы мне это объясните? И не стыдно ли вам, что ваши работники гниют в тюрьме.

Фон Борк побагровел.

— Как вы смеете говорить со мной таким тоном.

— Если б я не был смелым, мистер, я не был бы у вас на службе. Но я, ведь, человек прямой — у меня что на уме, то и на языке. Я слыхал, что у вас, у немецких политиков, ежели агент сделал свое дело, вы не прочь упрятать его в такое место, где особенно не заговоришь.

Фон Брок вскочил со стула.

— Вы осмеливаетесь мне намекать, что я сам выдаю своих агентов?..

— Я этого не говорю, но, несомненно, мистер, кто-то их выдает, и ваше дело узнать, кто. Как бы то ни было, я лично рисковать не имею желания. Вы меня отправьте в Голландию, и чем скорее, тем лучше.

Фон Брок уже овладел собой.

— Мы слишком долго работали вместе, чтобы в последний момент поссориться, и притом в тот момент, когда мы можем торжествовать победу. Вы хорошо поработали и рисковали многим; я не забуду этого. Отлично: поезжайте в Голландию, а оттуда в Берлин, или же морем, через Роттердам в Нью-Норк. По другой линии через неделю будет уже не безопасно, когда фон Трипиц примется за работу. Однако, кончим этот разговор. Давайте сюда книжечку. Я уложу ее вместе с другими.

Американец держал в руке пакетик, но не сделал движения, чтобы вручить его Броку.

— А как же фарт-то?

— Что такое?

— Ну, жир. Ну, деньги, значит. Пятьсот фунтов? Пушкарь-то мой в последнюю минуту закапризничал — едва я его уломал лишнею сотней долларов. А то бы мы с вами ни с чем отъехали. «Не желаю, говорит, ни за какие деньги». Однако, когда я накинул сотню, — взял. Это мне стоило двести фунтов, как один пенни, так что книжечки я вам не намерен отдавать, пока вы мне не отдадите денег. Из рук в руки, значит.

Фон Брок усмехнулся, не без горечи.

— Не высокого жн вы мнения о моей честности. Без денег даже книжки не хотите дать?

— Что же, мистер, в делах надо быть аккуратным.

— Ну, будь по вашему. — Он сел за стол и, оторвав от чековой книжки листок, написал на нем свое имя и проставил цифру, но чека все-таки не отдал. — Позвольте, раз уже мы так с вами разговариваем, м-р Ольтамонт, я не вижу, почему бы мне следовало доверять вам больше, чим вы доверяете мне. Вы понялн? — Он оглянулся через плечо на американца. — Чек на столе, но я хочу сперва посмотреть книжку, а затем уже дать вам деньги.

Американец молча подал ему книжку, перевязанную шнурком. Фон Брок развязал шнурок, снял двойную бумажную обложку. И с минуту в безмолвном изумлении глядел на голубую книжечку, лежавшую перед ним. На обложке поперек, золотыми буквами было напечатано: «Практическое руководство к разведенію пчелъ»… Но не успел заведующий шпионажем задуматься над этой странной надписью, как человек, стоящий сзади, железною рукой схватил его за шиворот, а другою рукой зажал ему рот губкой, пропитанной хлороформом.

— Еще стаканчик, Ватсон? — сказал Шерлок Холмс, придвигая к своему верному другу запыленную бутылку токайского. — Выпьем за радостную встречу.

Толстый шоффер, сидевший за столом, торопливо подставил свой стакан.

— Доброе винцо, Холмс, — сказал он, выпив.

— Замечательное вино, Ватсон. Говорят, из императорского погреба в Шенбрунне. Я попросил бы вас открыть окно — запах хлороформа, мне думается, портит букет вина.

Шкаф стоял раскрытый настежь, и теперь уже Холмс торопливо вынимал из него пачку за пачкой аккуратно уложенных бумаг и, рассмотрев их, также аккуратно складывал их в чемодан фон Брока. Немец, лежавший на софе, громко храпел, связанный по рукам и по ногам.

— Нам торопиться некуда, Ватсон. Здесь нам никто не помешает. Будьте любезны, позвоните. В доме никого нет, кроме старухи Марты, которая отлично разыграла свою роль. Она с самого начала была моей помощницей. — А, Марта! очень рад. И вы будете рады, когда я сообщу вам, что все идет отлично.

Старушка, с приветливым, добрым лицом, стоявшая в дверях, улыбаясь, присела к Холмсу, но в то же время покосилась не без тревоги на лежавшего на диване немца.

— Не бойтесь, Марта. Выспится — встанет, как встрепанный.

— Это хорошо, мистер Холмс. Я рада. По-своему, ведь он был добрый господин. Как он давеча уговаривал меня ехать с его женой в Германию! Но это, пожалуй, помешало бы осуществлению ваших планов — так ведь?

— Конечно, Марта. Пока вы были здесь, я мог быть вполне спокоен. Сегодня мы таки долгонько ждали вашего сигнала.

— Тут был тот толстый господин из Лондона — кажется, секретарь посольства.

— Я знаю. Мы с ним встретились. Если бы вы не умели так чудесно управлять автомобилем, Ватсон, мы изобразили бы собой Европу, гибнущую под колесницею Яггернаута. Еще что, Марточка?

— Я думала, он так и не уедет. Я знала, сэр, вы не очень-то обрадуетесь, застав его здесь.

— Он и так заставил нас прождать напрасно больше получаса. Только, когда вы погасили лампу, в знак того, что путь свободен, мы двинулись сюда. Зайдите ко мне завтра, Марта, в Отель Кларидж.

— Слушаю, сэр.

— Надеюсь, у вас все готово?

— Да, сэр. Вчерашний день он отправил семь писем. Адреса я, по обыкновению, записала. И девять писем пришли на его имя. Эти я спрятала.

^{Он упирался изо всех сил…}

— Отлично, Марточка. Я посмотрю их завтра. Спокойной ночи. — Эти бумаги, — продолжал он, обращаясь к Ватсону, когда старушка скрылась за дверьми, — теперь уже не имеют значения. Информация, которую они заключают в себе, давно уже отослана в Германию. А это все — оригиналы, которые не безопасно было увозить из Англии.

— Значит, теперь они уже не нужны?

— На вашем месте я бы не сказал этого, Ватсон. По крайней мере, теперь мы можем знать, что там известно, что нет. Изрядная часть этих документов добыта мною, и — вы понимаете — большою достоверностью они не отличаются. Поглядел бы, как это немецкий крейсер пройдет чрез минные заграждения в проливе по карте, составленной мною. Но погодите, Ватсон, — он взял старого друга за плечи, — дайте же посмотреть на вас при свете. Постарели вы? — Да нет, все тот же славный малый. И румяный…

— Я сегодня помолодел на двадцать лет, Холмс, когда получил вашу телеграмму с просьбой выехать вам навстречу в Гарвич, на автомобиле. Да и вы, Холмс, почти не изменились, — только эта козлиная бородка — она совсем вам не идет.

— Это одна из жертв, которые я принес новой родине, Ватсон, — сказал с улыбкой Холмс, дернув себя за козлиную бороденку. — Завтра от нее не останется и следа. Я сниму бороду, несколько изменю костюм — и снова сделаюсь таким, каким я был до этого американского превращения.

— Но, Холмс, ведь вы удалились на покой. Мы слышали здесь, что вы живете, как отшельник, посвятив себя всецело пчелам и своим книгам где-то в глуши, на юге.

— Так оно и было. И вот вам плод моих досугов, magnus opus моих последних лет. — Он взял со стола голубую книжечку и вслух прочел заглавие: «Практическое руководство к разведенію пчелъ и нѣкоторые наблюденiя надъ отсаживанiемъ матки». Это я сам и сочинил. Это — результат моих трудовых дней и ночей раздумья. Ведь, я изучал пчел, как прежде изучал преступников, следил за ними с таким же неослабным вниманием и могу сказать: — хорошо их знаю.

— Но как же это вышло, что вы снова взялись за работу?

— Я сам этому удивляюсь. От министра иностранных дел я бы еще как-нибудь отговорился, но когда под моим скромным кровом появился сам премьер. — Дело в том, Ватсон, что с этим вот, который лежит на диване, нашим справиться было не под силу. Он ловкий человек. Все видели, что тут кто-то мутит, а кто — нельзя было дознаться. Заподазривали одного, другого агента, арестовывали их, но видно было, что тут суть не в них — что за ними стоит кто-то другой, посерьезней. И его надо было вывести на свежую воду. Ну, и пришлось мне самому взяться за дело… На это у меня, Ватсон, ушло почти два года. Пришлось ехать в Чикаго, оттуда в Буффало, примкнуть к ирландскому тайному обществу, там выдвинуться, устроить беспорядки в Скибберине, обратить на себя внимание полиции — и вместе с тем одного из агентов фон Брока, который отрекомендовал меня, как самого подходящего человека… Вы понимаете, какое это было сложное дело… Ну, потом я сумел вкраться к нему в доверие, — что не мешало мне очень ловко проваливать его затеи и сплавить в каторгу уже пятерых его агентов. Я все время следил за ними, Ватсон, и сажал их в тюрьму в последнюю минуту, когда у них уже все было готово. — Что, сэр, надеюсь, вы не очень плохо себя чувствуете?

Последние слова были обращены к фон Броку, который уже успел очнуться и, растерянно озираясь, слушал рассказ Холмса. В ответ он разразился потоком площадной немецкой ругани и весь побагровел от гнева. Но Холмс, нимало не смущаясь, продолжал просматривать бумаги, длинными нервными пальцами развертывая документы, собранные его клиентом.

— А знаете, Ватеон, немецкий язык хоть и не музыкален, а очень выразителен, — заметил он, когда фон Брок умолк, окончательно, выбившись из сил. — Эге! — продолжал он, присматриваясь к одному из чертежей. — Это поможет мне засадить в клетку еще одну вредную птицу. Я и не знал, что милый мой работодатель такой, в сущности, жулик, хоть и давно следил за ним. Ох, мистер фон Брок, серьезный вам придется держать ответ.

Пленник его с трудом приподнялся на локте и глядел на своего врага со смесью изумления и ненависти.

— Мы еще сведем счеты, Ольтамонт, — медленно прошипел он, — я вам этого до конца дней не забуду. Мы еще сведем счеты.

— Старая песня, — усмехнулся Холмс.

Фон Брок с отчаянием заметался на диване.

— И еще есть кой-какие неверные сведения, которые, конечно, в свое время будут проверены на практике. Но, все-таки, мистер фон Брок, у вас есть одно качество, для немца очень ценное и редкое. Вы — спортсмен, и вы не обидитесь на меня за то, что я перехитрил вас после того, как вы одурачили многих. В конечном счете, оба мы добросовестно работали, каждый на благо своей родины. Что может быть естественнее? Притом же, — добавил он почти ласково, коснувшись рукой плеча поверженного немца, — лучше быть побежденным мною, чем какой-нибудь мелкой сошкой. Ну, Ватсон, бумаги я все уложил. Если вы мне поможете перетащить нашего пленника, я думаю, мы можем ехать обратно в Лондон.

Не легкое дело было перетащить фон Брока; он был силен и упирался изо всех сил. Но, в конце концов, два друга все-таки довели его через сад до автомобиля и втиснули в каретку. А рядом поставили его чемодан с драгоценными документами.

— Надеюсь, вам сидеть удобно, насколько это возможно, когда связаны руки и ноги? — спросил Холмс. — Может быть, вы позволите мне вложить вам в рот сигару?

Но немец лишь сердито буркнул:

— Я полагаю, вам известно, мистер Шерлок Холмс, что, если ваше правительство не покарает вас за этот акт насилия, это может быть поводом к войне.

— А что скажет ваше правительство насчет вот этого? — Холмс постучал пальцем по чемодану.

— Вы частный человек. Вы не можете предъявить приказа об моем аресте. Все это совершенно незаконно и в высшей мере оскорбительно.

— Безусловно.

— Арестовать без всякого приказа германского подданного!..

— И сделать выемку его бумаг…

— Словом, вы сами понимаете — и вы, и ваш сообщник — что, стоит мне позвать на помощь, когда мы будем проезжать через деревню…

— Не советую вам этого делать. Англичане — мирный народ и терпеливый, но в данный момент они несколько возбуждены и испытывать их долготерпение не рекомендуется. Нет, мистер фон Брок, мы с вами тихо, мирно и без всяких скандалов поедем в Скотланд-Ярд, а оттуда вы можете дать знать обо всем случившемся вашему другу, барону фон Герлингу — может быть, он, все-таки, сумеет так устроить, что вы уедете вместе с вашим посольством. А вам, Ватсон, все равно, нужно в Лондон — ведь вы возвращаетесь на военную службу. Выйдемте на минутку на террассу — может быть, больше нам с вами и не придется уже беседовать так, по душе…

Два друга несколько минут ходили по террассе, беседуя о прошлых временах, в то время, как их пленник вертелся в узенькой каретке, напрасно силясь развязать веревки. Когда они вернулись, Холмс указал на залитое лунным светом море и задумчиво покачал головой.

— Ветер дует с востока, Ватсон.

— Едва ли, Холмс. По-моему, очень тепло.

— Ах вы! все тот же добрый старый Ватсон. Все меняется, только он один неизменен. А я вам говорю, скоро задует восточный ветер — и такой сильный, какого еще не бывало в Англии. Холодный ветер, Ватсон, и жестокий, и многих из нас он сметет с лица земли. И, все же, это Божий ветер, Ватсон, и, когда пройдет буря, засветит снова солнышко и озарит очищенную обновленную страну, сильней и лучше прежнего. — Ну, а теперь, беритесь за руль, Ватсон, — пора нам в путь. У меня тут есть чек в пятьсот фунтов, по которому надо бы получить пораньше, ибо выдавший его весьма способен дать знать в свой банк, чтобы по нем не выдавали, если только он успеет это сделать.