Новый мир. Книга 3: Пробуждение

Глава 7

§ 77

Никогда бы не подумал в молодости, что буду иметь что-либо общее с йогой. Будучи сторонником активных видов спорта, которые занимали у меня едва ли не четверть времени бодрствования каждый день, я от души считал выкручивание ног и уж тем более разговоры о каком-то там духовном равновесии скучной старперской темой. Помню, когда-то я так и брякнул сержанту-детективу Филипсу. Сержант в ответ только усмехнулся. Он не был обидчив, особенно в отношении юнцов, которые искренне считают себя самыми умными. Пожалуй, это был одним из атрибутов мудрости.

Оказавшись в роли инвалида со множеством кое-как сросшихся переломов и парой имплантатов в теле, которому марафоны, регби и бокс больше не светят, да и простые пешие прогулки поначалу давались с большим трудом, я волей-неволей пересмотрел свои взгляды на физкультуру.

Первое время недостижимость прежней физической формы, или хотя бы близкой к ней, вызывала во мне глубокую депрессию и апатию — наверное, гораздо в больше степени, чем могло бы быть у человека, который никогда не уделял особого внимания своей форме. В спорте я не привык довольствоваться малым. Так что осознание того, что полное восстановление невозможно, и что я обречен остаться калекой и слабаком, не способным постоять за себя, отбивало всяческую охоту начинать хоть что-нибудь. Но я быстро осознал, что такая логика действует на меня разрушительно. И тогда я дал себе зарок провести под своей жизнью до травмы жирную черту.

Надо было начинать все с нуля. Сравнивать себя не с тем, каким я был десять лет назад, а с тем, каким я был неделю или месяц назад. Радоваться даже крохотному успеху, вроде того, чтобы научиться подтираться без посторонней помощи, так же, как я прежде радовался победе на Олимпиаде. Работать над собой упорно и неутомимо, всё время стремясь стать ещё хоть чуточку здоровее и крепче, — ровно настолько, насколько смогу, хотя бы на десятые доли процента. И с такой логикой я начал двигаться вперед.

Моим первым учителем на этом пути стал Джо Слэш — человек, которого я считаю в значительной степени ответственным за то, что я вообще могу ходить. Он научил меня сотне упражнений и хитростей, о которых я даже не думал, будучи на пике силы и здоровья. Научил заниматься осторожно, но упорно, чтобы не повредить свое теперь уже не столь прочное тело, но и не лениться и не жалеть себя больше, чем требуется. Следующим этапом моего просветления стали субботние занятия в «Тихих соснах», главным образом йога, к которой я пристрастился настолько, что очень скоро стал практиковать некоторые асаны самостоятельно. И, наконец, путем проб и ошибок, порой довольно болезненных, я сумел выработать тот формат физической культуры, который был для моего подорванного травмами организма в самый раз.

Выйдя из госпиталя, я поставил себе за цель непременно окрепнуть настолько, насколько это возможно. Я работал над собой изо дня в день, каждый раз выжимая из себя немножко больше, чем вчера, не взирая на боль и усталость. Тренировки порой занимали у меня даже больше времени, чем в молодости, ведь восстановить утраченное здоровье гораздо труднее, нежели развить и без того неплохую форму. И уж точно они давались мне намного тяжелее, чем прежде, а результаты были значительно скромнее. Главное тут было не отчаиваться и не унывать из-за отсутствия быстрого прогресса. Так я и делал. И каждый раз убеждался, что упорство вознаграждается, а граница, еще вчера казавшаяся непреодолимой, останется позади если не завтра, то послезавтра — главное стараться преодолеть ее снова и снова.

Меня все еще сложно было назвать здоровым человеком в полном смысле этого слова, главным образом из-за болей и из-за тех травм, которые не подлежали полному восстановлению. Но, сравнив меня в июне 95-го с тем, каким я выходил из госпиталя в мае 94-го, вы увидели бы феноменальную разницу.

Мои ноги больше не были приспособлены к быстрым спринтам и марафонских забегам, но вполне годились для пеших прогулок, в том числе и под горку, а после пары месяцев тренировок — с горем пополам, и для неспешного бега трусцой. Врачи предупреждали, что большие нагрузки могут способствовать быстрейшему износу имплантата, но я решил, что пойду на этот риск. И пока еще он оправдывался. Я увеличивал дистанции осторожно, но упорно и непрерывно. Так что за этот год сумел развить свою выносливость до такой степени, что Джо Слэш, с которым я до сих пор переписывался, с трудом мне верил.

Полноценная тяжелая атлетика мне была также противопоказана — спина и ноги не выдержали бы этого. Но я сумел определить целый ряд подходящих для меня упражнений, главным образом с собственным весом, не нагружающих слишком сильно эти части тела. Мышцы рук и груди быстро вспоминали свою прежнюю форму, а плечи начали раздаваться вширь. Со ста шестидесяти фунтов, с которыми я выходил из госпиталя, я достиг вполне нормальных для своего роста двухсот, заново нарастив значительную часть утраченной мышечной массы.

Йога была полезна мне как минимум по двум причинам. Во-первых, при разумном обращении это был прекрасный способ улучшить общий тонус своего организма без риска для здоровья. Во-вторых, это был путь к концентрации воли и контролю над собой, который был крайне необходим тем, кто испытывал такие боли, как я. Ну и, возможно, в-третьих — этот мой интерес разделял кое-кто из старых знакомых.

— Хм. Не ожидал, — хмыкнул Дерек Филипс, завидев меня.

В свои 58 мой учитель выглядел не старше 50. Седины в его бороде и волосах было лишь чуть-чуть, в то время как мои отливали таким ярким серебром, какое редко встретишь даже у дряхлых старцев. По-молодецки яркая спортивная одежда и румянец на щеках позволяли ему выглядеть здоровее и бодрее меня на целый порядок. Если бы я не знал, что больше тридцати лет жизни этот человек посвятил расследованию насильственных преступлений, работая порой по шестьдесят и более часов в неделю, то предположил бы, что он прожил счастливую безбедную жизнь, лишенную стрессов.

— А почему, собственно, нет? — улыбнулся я, приветствовав старого полицейского рукопожатием.

Наша площадка для занятий йогой располагалась на крыше одного из 50-этажных жилых зданий в районе Сиднея, где в 83-м я участвовал в своей первой полицейской операции, связанной с освобождением заложника — той самой, которая спровоцировала легендарные беспорядки, получившие в истории название «Бури в фавелах». В отличие от пафосной крыши, на которой я в свое время высаживался с вертолета, эта была скромной, унылой бетонной площадкой с парой технических надстроек, вовсе не приспособленной для проведения досуга. Даже не знаю, договаривался ли кто-то об аренде этого места, или занятия начались с того, что этому «кому-то» удалось раздобыть ключ от крыши.

Людей здесь собиралось много — когда двадцать, а когда и тридцать. Я видел много знакомых лиц среди тех, кто расстилал свои коврики, и обменивался кивками с теми из них, кто не чурался страшного седого мужика в шрамах. Приходили сюда лишь завсегдатаи или те, кого они притащили с собой — никакой рекламы, кроме сарафанного радио, этот самозваный кружок не имел. Публика была самой разной в отношении возраста, пола, профессий и социального статуса. Чаще — конечно, победнее. Ведь здесь никто ни за что не платил. Обязанности тренера выполняли по очереди наиболее опытные члены группы, которые приходили сюда позаниматься, как и все.

— Короткий день? — осведомился Филипс.

— Вынужденно короткий.

Из-за графика работы в «Джарлинго» мне редко удавалось попасть сюда на 18:00. Филипс же бывал тут не меньше трех раз в неделю и успел стать своим в доску парнем, которого все без исключения знали по имени. Сейчас даже сложно было поверить, что в свое время это я посоветовал ему это место, а не наоборот.

Даже не знаю, зачем Филипс, который практиковал йогу уже больше пятнадцати лет без перерывов, посещает эти занятия. Он давно уже перерос базовый уровень, на который был рассчитан этот любительский кружок. Сам он, правда, божился, что никогда не стремился ни к каким достижениям, а делал лишь то, что у него получалось при приложении разумных усилий без риска для здоровья. Даже откровенно называл себя «ленивым и совсем неталантливым». Но Филипс, конечно, прибеднялся. Я подозревал, что любительские занятия, проходящие в дружелюбной и приподнятой атмосфере, были для Дерека в большей степени социальными мероприятиями, нежели собственно тренировками. Надо ведь как-то развлекаться!

Став пару лет назад лейтенантом в качестве подарка к приближающейся пенсии, Филипс продолжил работать в полиции, перейдя на спокойную бумажную работу, несмотря на то, что уже заработал право уйти на покой. Бывший детектив занимался теперь обобщением статистической информации и подготовкой аналитики о криминогенной ситуации в городе. «Описываю человеческими словами пакеты данных, которые формирует компьютер, и разъясняю их журналистам. Машины в сто раз умнее меня. Но они так и не научились объяснять вещи доходчиво для тех, кто ничего в них не смыслит», — объяснял он свои функции с характерной для него добродушной самоиронией. Он открыто признавал, что не уходит на пенсию лишь из-за того, что просто не представляет, что вообще делать с таким количеством освободившегося времени. Ведь на свой нынешней должности он и так имел нормированный рабочий день и больше 50 дней отпуска в году, которых ему было больше чем достаточно.

— Хорошо. Расскажешь потом, если захочешь. Пора настраиваться на занятие.

— Да, — кивнул я.

Мы расстелили свои карематы и присели на них, уйдя в себя. Следующий час пролетел незаметно.

— Как дела на работе? — поинтересовался Филипс, когда занятие закончилось.

— Не очень хорошо, — признался я. — Отправили на медицинское обследование.

— Мне тоже не показалось хорошей идеей посадить тебя возле грохочущего озоногенератора. Ты уж извини меня за откровенность. Тебе гораздо больше подошла бы спокойная офисная работа вроде той, которой занимаюсь я, например.

Я многозначительно хмыкнул. Мы оба прекрасно знали, что никто никогда не позволил бы мне вернуться в полицию с моим послужным списком.

— Что там, кстати, у тебя?

— Вчера взял на горячем серийного маньяка. Сильно сопротивлялся, — с иронией усмехнулась риторическому вопросу старая ищейка. — А если серьезно, то посадил свою помощницу писать какой-то очередной никому не нужный отчет, а сам попивал какао и сплетничал в нашем кафетерии. Еще подыскивал кое-что для своего сада в Интернет-магазине.

— Что ж, приятно знать, что налоги, которые я плачу, идут на хорошее дело.

Мы обменялись еще парой ни к чему не обязывающих вопросов и легких подколок. Как всегда, потребовалось время, прежде чем Филипс заговорил о деле.

— Твоим «клубом» снова заинтересовались.

Я тяжело вздохнул.

— Так я и думал.

— Но ты же не ожидал, что может быть иначе? — рассудительно переспросил лейтенант. — Очередной парень, проявивший себя, как ты знаешь, не в самом лучшем свете, как выяснилось, посещал ваши собрания. Даже компьютер, которому приказали бы проанализировать эти данные, пришел бы к выводу, что на это сборище стоит обратить внимание.

— Какое счастье, что решения принимает все-таки не компьютер, а живые люди, которые способны мыслить и отличать добро от зла, — с едва заметным нажимом ответил я.

Тут уж настала очередь Филлпса вздохнуть.

— Димитрис, — откровенно молвил он. — У тебя по-прежнему есть друзья в полиции. И один из них — перед тобой. Но их слово значит не так много, как ты, возможно, думаешь.

— Даже слово старины Матадора?

Мой бывший командир, Джимми Гонсалес, с 90-го по 93-ий пробыл миротворцем в составе 22-ой ударно-штурмовой дивизии «Торнадо», сформированной из числа офицеров сиднейской полиции в первый год войны. Вернувшись с фронта с парой орденов, он получил свою первую комиссарскую звездочку и был назначен новым командующим одной из бригад быстрого реагирования.

— Что ж, когда ты напомнил ему о себе и объяснил, что означала та странная история с твоим исчезновением в 89-ом, это, конечно, помогло развеять первоначальный холодок. Но Джимми — не тот, кто занимается подобными делами. И я тоже. А в полиции каждый занимается своим делом и не сует свой нос в чужие. Во всяком случае назойливо.

— Знаю.

— После войны 90 % состава сменилось, Димитрис. Среди детективов сидят в основном люди, которые знают о тебе ровно то, что написано в твоем деле, и что они нарыли сами. А новые данные накапливаются, мягко говоря, не самого лучшего характера. И их, с определенного момента, никто уже не оставит без внимания. Так работает система. И не нам вносить в нее коррективы.

— Об этом никто и не просит. Участковый из муниципальной полиции постоянно заглядывает к нам. Я знаю, что в баре ошиваются временами и ребята в штатском, когда меня нет на месте. Миро ведь тоже не слепой, отличит шпика от простого алкаша. Разве кто-то против? Пусть себе вынюхивают. Я прекрасно понимаю, что каждый должен делать свою работу. Я только хочу, чтобы цели клуба были правильно поняты. Ведь ты-то понимаешь, что он не несет никакой угрозы для общества! Напротив, он уменьшает эту угрозу!

— Я верю в то, что ты в это веришь. И я допускаю, что ты можешь быть прав, — уклончиво ответил Филипс. — Но ты не можешь ожидать, что твои утверждения будут встречены всеобщим доверием. У тебя ведь не официальное учреждение. Есть много очень уважаемых организаций, которые специализируются на том же самом, у которых есть дипломированные медики, психологи, инфраструктура, пиар, репутация, и все остальное.

Я открыл рот, намереваясь возразить.

— Не перебивай. Я хорошо помню, что они не подходят тебе. И помню по каким соображениям. Но ты же понимаешь, как это выглядит со стороны. Всем кажется, что лучше бы вы занимались этими своими делами в одном из этих специальных мест, под наблюдением специалистов. Многие уверены, что лучше бы вам принимать те препараты, которые вам прописывают. Без обид. Это не мое мнение, но мнение многих. И, естественно, многие подозревают, что у вас там все не так гладко, как кажется, учитывая место, где это происходит и персоналии тех, кто там собирается. В том числе и их лидера.

— Во-первых, я не являюсь ничьим лидером. Я уже сто раз это объяснял. Идея первому пришла в голову мне, я от нее не открещиваюсь. Но административные обязанности у нас распределены между многими людьми, на общественных началах. И никто никому не начальник. Во-вторых — в чем проблема с моей персоной? Я ни разу не привлекался ни к какой ответственности. Никто так и не в состоянии объяснить внятно, почему компьютер вдруг рассчитал мне такую низкую оценку по шкале Накамуры. И все ведь прекрасно понимают, что на самом деле за этим стоит, правда?

— Я говорю не о шкале. А о твоих подозрительных знакомствах. Хорошо, что сегодня здесь не было живого примера того, о чем я толкую.

Я поморщился, вспомнив о том, кто впервые привел меня в это место. Этот человек уже долгое время не бывал здесь больше. Как и вообще не показывался в людных местах. И на то были свои причины.

— Я не виделся и не связывался с Клаудией уже очень давно, — соврал я, не моргнув глазом.

— Это может быть правдой, а может нет, — ответил Филипс, взглядом дав понять, что мне его не провести. — Но, я надеюсь, ты не обидишься, если запись об этом знакомстве не будут удалять из твоего досье из-за того, что вы с ней пару недель не созванивались? На нее есть серьезный файл. Очень серьезный. Это не тот «экстремизм», который шьют, когда какой-то малолетний идиот делает глупый пост в социальной сети. Это совсем другой калибр. Ты ведь и сам прекрасно это знаешь.

— Знаю, — нехотя кивнул я.

— Ты не должен приближаться к ней и на пушечный выстрел, если дорожишь своей репутацией и если не хочешь, чтобы круг вокруг тебя смыкался все теснее. В жизни иногда надо принимать непростые решения. Человек может быть тебе в какой-то степени близок. Но ты не можешь не замечать того, что он преступник. Если же ты закрываешь на это глаза, то, не обессудь, и не жди, что полиция будет воспринимать тебя как законопослушного гражданина.

— Спасибо за нотацию, — кисло кивнул я.

Филипс устало, но доброжелательно мне улыбнулся.

— Я — не тот человек, которому адресована твоя злость, Димитрис.

— Я и не говорю, что тот. Я очень благодарен тебе, Дерек. Хотя бы за то, что ты сам не применяешь со мной тот подход, который советуешь мне включать в отношении других.

— Я слишком стар для этого. И слишком хорошо тебя знаю, Димитрис. Но я всегда остаюсь здравомыслящим человеком. Не считаю себя мещанином, но многим в этом мире дорожу. Так что, если будешь неосторожен, может наступить момент, когда ты не сможешь больше на меня рассчитывать.

Я понимающе кивнул. Филипс всегда был очень сдержан в обещаниях. И всегда делал больше, чем обещал. Он мог готовить меня к тому, что от меня отвернется, но на самом деле он вряд ли сделает это. Если же он вынужден будет — что ж, я все равно останусь его должником за ту поддержку, которую он уже мне оказал. Я давно усвоил, что не стоит рассчитывать на то, что люди станут губить ради тебя карьеру или идти под суд лишь потому, что они как-то раз или два назвали тебя своим другом. Будь благодарен даже за малую помощь, не жди от людей многого — и никогда не будешь предан или разочарован.

— Спасибо тебе еще раз.

— Бывай, Димитрис. Береги себя.

— Счастливо, Дерек.

§ 78

И снова мой путь лежал в метро. В прежние времена я недоумевал, зачем люди устраиваются на работу за тридевять земель у себя от дома. Но теперь осознал, что служба занятости не платит пособий и не помогает найти работу неженкам, которые отказываются от вакансий из-за того, что туда, видите-ли, не очень удобно добираться. Так что, с тех пор, как я распрощался с машиной, езда на общественном транспорте занимала у меня теперь пару часов ежедневно.

Из метро — в общественный троллейбус, который отправлялся с восточных окраин Сиднея через Пустырь в сторону Кузницы. Троллейбусный маршрут № 44 — не самый популярный, особенно в это время дня, когда трудяги возвращаются с работы, а не едут на нее. Но мне он был хорошо известен. На нем была остановка по требованию под невзрачным названием «Коллекторы», о которой многие даже не подозревали. Остановка была чем-то неуловимо похожа на ту, где я не так давно выходил, чтобы проведать Рину в автомастерской. Здесь выходили немногие. Как правило, это были мужчины невзрачного вида, в лучшем случае похожие на усталых трудяг, в худшем — на пропащих пьянчуг.

Когда я, как обычно, вывалился из троллейбуса, над Пустырем уже темнело. Прохладный ветер доносил издалека лай множества собак. Вопреки усилиям городских служб, Пустырь постоянно бороздили стаи уличных шавок, которые порой вели себя весьма агрессивно. Прогуливаясь здесь поздними вечерами, я порой радовался, что имею при себе трость, и дело было вовсе не в больном колене.

Поправив сумку на плече, я решительно ринулся в узкий темный переулок между двумя бетонными заборами, исписанными граффити. Незнакомый с местностью прохожий поостерегся бы ходить в месте, так и намекающем всем своим видом, что кто-то может выпрыгнуть на тебя из темноты с ножом в руке. Я не слишком опасался этого, так как был, мягко говоря, не самым привлекательным объектом для ограбления или изнасилования. Надеялся только, что какой-нибудь наркоман не проломит мне голову кирпичом, чтобы порыться в карманах, даже не став проверять, не соглашусь ли я отдать все добровольно.

Где-то над ухом раздалось назойливое жужжание дрона, принадлежащего городским службам. Опередив меня, крохотный дрон, похожий на диск для метания, спроецировал под собой светящуюся голограмму мужчины в отутюженном смокинге, одарившего меня блаженной улыбкой.

— Уважаемый гражданин! — проникновенно обратилась ко мне голограмма. — Предупреждаем вас, что вы находитесь в небезопасной зоне. Городские власти настоятельно не рекомендуют вам находиться здесь без крайней необходимости, особенно в темное время суток. Пожалуйста, проследуйте за мной, если хотите попасть к ближайшей остановке общественного транспорта…

— Я отказываюсь от помощи, — пробубнил я, даже не остановившись.

— Уважаемый гражданин, ваша безопасность не может быть гарантирована городскими властями, — продолжил с укором вещать мне вслед робот. — Пожалуйста, соблюдайте осторожность, и воспользуйтесь возможность вызова экстренных служб в случае…

Быть может, эти штуки действительно могли быть полезны для того, чтобы вызволить из беды заблудившихся старушек. Меня же их появление каждый день начало уже изрядно раздражать. Жителям благополучных районов города и в голову не пришло бы здесь ошиваться. Иные добропорядочные горожане из года в год видели Пустырь сквозь окна троллейбусов или электричек, несущих их в Кузницу и обратно, каждый рабочий день, но желания побродить здесь не испытывали совершенно. Те же, кто оказался здесь не случайно, точно не нуждались в помощи безмозглого жестяного ведра с моторчиком.

Преодолев пустынный переулок, в котором под ногами временами хрустели пластиковые бутылки и осколки битого стекла, а на одной из стен было нарисовано пресловутое ®, я вышел к задней части четырехэтажного здания дешевой ночлежки. К зданию ночлежки примыкало еще более невзрачное двухэтажное здание. У двери размещалась невзрачная вывеска, чье красное неоновое свечение предупреждало прохожих, что перед ними бар.

У входа, как всегда, вертелось несколько людей, из числа обитателей ночлежки, чьи пьяные объяснения гулко разносились по переулку. Один из них махнул мне рукой и радостно крикнул:

— Здоров, хозяин!

После такого приветствия впору было ощутить себя рабовладельцем. Жаль только, что «рабы» не впахивали на плантациях, а бухали, причем очень часто в долг, в моем собственном баре, откуда их иногда приходилось выносить под руки, да еще и убирать за ними блевотину. Какое счастье, что этой стороной «бизнеса» занимался не я, а мой компаньон.

— Привет, мужики, — сдержанно махнул я рукой в ответ.

Обшарпанная, но тщательно убранная лестничка вела к двери. За ней звучала приглушенная музыка вперемешку с голосами, каждый день все теми же, или во всяком случае одинаковыми. Когда я зашел, на меня перевел взгляд смуглый чернявый круглолицый мужик с черной щетиной на щеках, хорошо за сорок, протирающий бокалы за барной стойкой. С этого ракурса не было видно, что он инвалид даже в большей степени, чем я. Да и своей добродушной улыбочкой он этого не показывал.

Завидев меня, бармен, по обыкновению, приветливо махнул рукой.

— Как выдался денек, братишка? — осведомился Миро, когда я добрался до стойки, успев по пути пожать по меньшей мере полдюжины рук и обменяться теплым приветствием с молоденькой приятной азиаткой-официанткой, которая встретила меня искренней доброжелательной улыбкой.

Передо мной уже стоял стакан, наполненный ряженкой. Я взял себе в привычку выпивать в день несколько видов молочки. Каждый вечер, когда я приходил, Миро встречал меня то йогуртом, то закваской, то кефиром, то моим любимым топленым молоком. Поначалу это много кого в баре удивляло, ведь самым подходящим напитком после рабочего дня здешние клиенты всей душой считали, как минимум, пиво. Моя приверженность трезвости была для них столь же странной, как и мое имя. Но со временем они привыкли. По-прежнему называли меня то Дмитрием, то Дмитричем, то и вовсе Денни или Дэймоном, но спиртного уже не предлагали.

— По пятибалльной шкале дерьмовости где-то на четверку, — осушив стакан и вытерев затем бороду, оценил я прошедший день. — Похоже, меня собираются попереть по медицинскому заключению. Вопрос недели, максимум двух.

— Вот ублюдки, — посочувствовал Миро. — Будешь судиться?

— Посмотрим.

У меня и так уже руки не доходили до всех судебных дел, которые я открыл. Начинать еще одно, честно говоря, не хотелось. Но я знал, что сделаю это непременно из одного лишь упрямства. Еще ни один работодатель за этот год не избавился от меня без головной боли. И вряд ли «Джарлинго» заслужили чем-то послабление.

— Как Шаи и Элли? — поинтересовался я.

Миро подавил тяжелый вздох.

— Давай не буду утомлять тебя подробностями. Как всегда, есть моменты. Но все будет хорошо.

Я кивнул, не став вдаваться в расспросы. Его дочь, Алисия, была не здорова, и Миро с Шаи тратили почти все свои деньги на ее лечение. Эта тема и так была слишком болезненной для семьи Молдовану, так что я не заострял на ней внимание, если Миро не начинал разговор первым.

— Как идут дела в баре? — перевел я разговор на другое.

— Не могу сказать, что прекрасно.

Окинув взглядом неказистый интерьер заведения, я вспомнил, как увидел его впервые, в мае 94-го.

§ 79

Миро был первым, кому я позвонил, вернувшись в Сидней. Помнится, телефонный разговор тогда получился очень натянутым, а на назначенную встречу подозрительный Миро явился с пистолетом и с твердой решительностью вправить мозги наглому самозванцу и мошеннику. Он был глубоко убежден, что Димитрис Войцеховский погиб в фавелах в мае 89-го, и убедить его в обратном стоило огромных трудов. Когда же он поверил, то на глазах мужика невольно выступили слезы. И я убедился, что в этом мире есть как минимум один человек, которому я действительно не безразличен.

— Братишка! Да это правда ты, что ли?! — вскричал он тогда как громом поражённый.

Я и моргнуть не успел, как оказался в его объятиях.

— Господи, какой же ты худой! Ребрами меня колешь! — ужаснулся он. — Ничего, ничего, это поправимо. Мы с Шаи тебя откормим.

Напрасно я отнекивался. И в тот, и во многие последующие вечера я ужинал у них в комнатушке в Новом Бомбее. Отказывался ночевать там лишь потому, что семья Молдовану теснилась втроем на площади в десять метров квадратных, деля кухню и санузел с еще тремя семьями.

— Ничего страшного. В тесноте, да не в обиде, — не унывал Миро. — Мы с Шаи никогда не были буржуями. Главное, что мы вместе. Все остальное — образуется.

Их жизнь сделала крутой поворот после рождения дочери. Они наотрез отказались от прерывания беременности, что стоило им социального жилья в «зеленой зоне», которое я для них с таким трудом выбил, а также работы, которую имел Миро. Вдобавок, маленькая Алисия родилась с очень слабыми легкими, так что нуждалась в дорогостоящих медицинских процедурах и особом уходе, чтобы иметь шансы дожить до сознательного возраста. Миро признался, что с началом войны охотно подписал бы контракт с ЧВК, чтобы поправить свое положение, но с инвалидностью это было невозможно. Как следствие, он мотался по различным подработкам, не брезгуя ничем, что могло принести хоть пенни, а Шаи пыталась заработать в Интернете, сидя дома, ведь их дочь нуждалась в круглосуточном присмотре.

Бар, который на тот момент назывался просто «Рюмочной», занял свое место в семье Молдовану в конце 91-го. Тогдашней его владелице, вздорной старухе по имени Элеонора Граймс, по странной прихоти приглянулась эта семейка — возможно потому, как полагал Миро, что спятившая Элеонора вбила себе в голову, будто имеет цыганскую кровь. Она предложила Миро место здешнего бармена и администратора, а Шаи — возможность готовить закуски. Речь шла о стабильной работе, которая приносила какой-никакой доход, так что они восприняли этот как настоящий подарок судьбы.

К середине 94-го, когда мы встретились, Миро с Шаи уже очень крепко приросли к этому злачному месту. Но судьба его была под угрозой. 89-летняя Элеонора впала в окончательный маразм и угодила в дом престарелых. Она была вдовой и не имела живых детей, но, как назло, где-то сыскался цепкий двоюродный племянник, который добился через суд права распоряжаться ее имуществом. Под предлогом необходимости оплачивать содержание тетки в доме престарелых он вознамерился продать бар, который по официальным документам числился убыточным. Потенциальный покупатель был намерен построить на его месте склады, и не нуждался в услугах Миро с Шаи. Так что их судьба висела на волоске.

Когда я обмолвился при Миро, что намереваюсь выкачать из «Грей Айленд» деньги, полагающиеся мне по контракту, в рамках программы по открытию бизнеса, он тут же ухватился за это как за последнюю соломинку. С горящими глазами он расписывал мне радужные перспективы того, какое классное дельце мы с ним могли бы состряпать, если бы я выкупил бар у племянника старухи Элеоноры.

— Тебе даже ничего не придется делать, братишка! Только один раз вложиться — и просто подбивать барыши. Поверь мне! Я знаю свое дело, знаю этот бизнес. У нас с Шаи тут все давно налажено. Не верь бумагам! Есть ведь еще и черная бухгалтерия! Старуха очень нехило на всем этом зарабатывает, не сомневайся! И это при том, что я неплохо мучусь на алкоголе и продуктах, а при тебе, ясное дело, этого не будет! Предлагаю абсолютно честную сделку, по-братски: с тебя — капитал, с меня — вся работа, весь геморрой с баром, абсолютно. Мне будет достаточно 25 % от прибыли, остальное — твое по праву!

По правде сказать, предложение Миро не вызвало во мне ни капли энтузиазма. И дело было не только в том, что я слабо верил в финансовый успех предприятия. Один лишь вид полутемной «Рюмочной», в которой пропащие люди пропивали последние гроши, а нередко еще и обдалбывались, вызывал во мне инстинктивное отторжение. Вдобавок, родители еще в детстве учили меня, что работу или бизнес лучше не смешивать с личными или родственными отношениями, чтобы ни потерять и первое, и второе.

Однако я не был в состоянии отказать в столь слезной просьбе едва ли ни единственному человеку в этом мире, который принял меня с распростертыми объятиями. Отбросив в сторону меркантильные соображения, я сделал то, что он просил. Больше того — я рассудил, что предложенная Миро формула по распределению прибыли была несправедлива в первую очередь для него же.

— Я буду собственником здания, а ты — собственником бизнеса. Будешь платить мне только за аренду, а вся прибыль от бара — твоя. Я в дела бара вмешиваться не буду. Одна только просьба — я хотел бы, чтобы все было законно. В смысле, никакой наркоты и тому подобного. Я вижу, что сейчас эта тема здесь процветает. Но мне не нужны проблемы с полицией. И я сам отношусь к этому очень негативно. Сам знаешь.

— Как скажешь, брат, — не подумав ни секунды, согласился Миро.

Позже я понял, что он, не раздумывая, согласился бы на все что угодно.

— И, может, сменишь название? У бара должно быть нормальное название.

— Я так и собирался сделать. Будет что-нибудь позитивненькое, вот увидишь.

— Чудно.

Так и начался наш с ним бизнес. Я выкупил здание, немало поторговавшись с жадным племянником Элеоноры, и отдал первый этаж, который занимал бар, в полное распоряжение Миро, установив умеренную арендную плату, и решил подумать над тем, как распорядиться пустующим вторым. Как раз в тот момент ко мне впервые пришла идея клуба, и я решил, что помещение как раз сгодится.

Первое время Миро был не на шутку воодушевлен своим новым статусом хозяина и открывшимися перспективами. Он сменил вывеску заведения на «Добрая Надежда», сделал в нем косметический ремонт и даже беспрекословно выполнил мое требование насчет перевода деятельности заведения в законную плоскость — начал платить налог с оборота и запретил на территории заведения азартные игры и продажу наркотиков, лицензию на которые получить было слишком сложно и дорого. Он понимал, что это может несколько повредить бизнесу, но полагал, что его прибыль как владельца бизнеса все равно будет большей, чем был заработок в качестве бармена.

Но вскоре оказалось, что затеянные по моей прихоти пертурбации нарушили хрупкий баланс, который гарантировал этому гадюшнику место в здешней экосистеме. Новый формат не понравился членам местной банды, которые часто собирались тут в былые времена, о чем они не замедлили в весьма прямой форме объявить Миро. Драг-дилер тоже сделал вид, что не заметил предупреждения, и продолжил толкать свой товар, как и прежде, заявив, что пусть только кто-нибудь попробует выпроводить его.

Миро был бы, пожалуй, и рад смириться с таким положением вещей. Однако я был на этот счет иного мнения. Местные ребята не слишком испугались худощавого седого инвалида, будь он хоть сто раз ветераном какой угодно войны. Даже прямым текстом пригрозили, что проломят мне башку, или, на худой конец, сожгут бар к чертям. Я бы, пожалуй, поостерегся связываться с ними вдвоем с Миро, который был всерьез обеспокоен своей судьбой и вовсе не горел желанием участвовать в этом конфликте. Но как раз в те дни я занимался созданием клуба и общался с парой ребят, которые помогали мне в этом. Узнав о моих проблемах, ребята бескорыстно вызвались помочь.

Лето 94-го оказалось непростым периодом для нашего с Миро «бизнеса». После того как бандюг и наркодилера вышвырнули из заведения пара крепких парней, которые тоже оказались ветеранами войны и не любили шутить, в нем несколько раз били стекла, а однажды ночью и правда попытались поджечь. Но стекла восстановили, а поджигатель остался ни с чем, если не считать простреленной ноги. После того как я попросил помощи у Джимми Гонсалеса, и здесь стала по несколько раз за ночь проезжать патрульная машина муниципальной полиции, отморозки наконец признали свое поражение и начали обходить бар десятой дорогой.

Но оказалось, что имидж легального заведения не является большим преимуществом для подобного места. Присутствие полиции отпугнуло тех немногих, кого не отпугнуло отсутствие наркотиков, так что бар, прежде набитый битком, стал полупустым. Миро с тревогой стал замечать, что прибыли едва хватает, чтобы свести концы с концами, а после уплаты налогов остается даже меньше, чем он прежде имел, будучи администратором у Элеоноры и имея барыши с махинаций с товаром. Глядя на несчастного хмурого брата, я понимал, какие мысли гложат его.

Придя в бар однажды, я мельком услышал его разговор с Шаи и сразу понял, что не на шутку раздраженная супруга Миро жалуется на безденежье, в котором винит мои «странные прихоти» и предрекает, что вскоре им не за что будет лечить дочь.

— Ему плевать на нашу дочь, разве ты не понимаешь?! Он же уговаривал тебя избавиться тогда от Элли, разве не помнишь?! — шипела она ядовитым голосом, совсем непохожим на тот фальшиво-сердечный тон, которым она общалась в моем присутствии.

— Прекрати, Шаи, — возразил Миро, но в его голосе не было той убедительности, что могла бы пресечь эти разговоры.

— А он хорошо устроился, твой «братишка». Живет себе припеваючи на денежки, которые заработал, убивая женщин и детей. Да, да, слышала я в новостях, чем эти наемники занимаются! Это только простаки вроде тебя за идеи дают себя калечат. А они — за большие деньги. Жилье вон купил себе такое, что там семь человек бы могло жить! Но ему все мало. Еще и дерет с нас арендную плату. У него ни жены, ни детей. Просаживает деньги на баловство с этим своим дурацким «клубом» вместе с другими такими же отморозками. И плевать ему, что он своими дурацкими прихотями разорил бар, который годами кормил нашу семью. Да лучше бы он и не появлялся, этот твой Димитрис!

Тут уж я наконец услышал стук кулака о барную стойку.

— А-ну прекрати немедленно, Шаи! Ты что такое несешь?! Это мой брат! — вспыхнул Миро.

— Да какой он тебе брат?! Брат — этот тот, в ком течет твоя кровь. А его родители не были никогда твоими! Относились к тебе как к домашнему любимцу, безродному цыганскому выкормышу…

— А-ну замолчи немедленно. Если бы ты не была матерью моего ребенка, клянусь, я бы как дал тебе за такие слова! Никому не позволю марать здесь память этих людей, ясно?!

С каждым следующим словом я чувствовал, как морщины на моем лбу сжимались сильнее. Мы с Шаи никогда особо не любили друг друга, скорее терпели. Я никогда не понимал, что Миро нашел в этой недалекой индуске, похожей на курицу-наседку, которая годилась лишь на то, чтобы готовить и убираться в квартире. Но я не подозревал, что ее нелюбовь настолько превосходит мою.

Я поборол соблазн неожиданно войти в бар, чтобы навсегда сбросить с нее маску. Впоследствии я так и не признался, что слышал те слова, так как не представлял себе, как мне после этого сохранить с Миро такие же добрые и доверительные отношения, как у меня были.

Несколько дней спустя я как бы невзначай предложил Миро, ввиду отсутствия клиентуры из-за моих нововведений, вдвое снизить арендную плату. На лице брата я сразу увидел тень смущения, но он не возразил ни словом, а лишь благодарно кивнул.

«Никогда не делай бизнес с родственниками». Очередная общепризнанная истина, которую я проигнорировал, подтвердив тем самым другую — «Дураки учатся лишь на своих ошибках». Не думаю, что из меня вообще мог бы получиться успешный бизнесмен. Не исключено, что своими непродуманными решениями, каждое из которых было продиктовано благими намерениями, я действительно разрушил дело, которое кормило семью Молдовану все эти годы, и что в этой части претензии ко мне Шаи были вполне обоснованы.

Если я и заслуживал в этой истории слова похвалы хоть за что-нибудь, то, пожалуй, за то, что нашел в себе достаточно мудрости, чтобы не опуститься до склок и не позволить деньгам испортить отношения с одним из немногих людей, которые все еще напоминали мне о мире, которым я дорожил, и который по-прежнему жил в моем сердце. Ведь порой не так уж важно, кто прав и на чьей стороне справедливость. Важно, дорожат ли люди друг другом и готовы ли на жертвы и уступки, чтобы друг друга сохранить.

§ 80

— Димитрис! — вывел меня Миро из раздумий. — Все в порядке?

— Ничего, извини. Задумался снова о работе, — не моргнув глазом, соврал я. — Так что ты говорил о баре?

— Да что тут говорить? Сам знаешь, еще с тех пор, как мы запретили азартные игры и выпроводили драг-дилера, клиентуры поубавилось. В округе есть пару мест, где народу проще как следует расслабиться.

— Мы должны соблюдать закон. Копы и так вечно крутятся вокруг. Им ничего не стоит закрыть нас как подпольное нелицензированное казино или наркопритон.

— Ну да. Святая правда. Раньше вот, правда, копам не было дела до этого места.

Я прекрасно понимал, что он имел в виду под «раньше» — до того, как здесь начал собираться наш клуб. И он, безусловно, был прав. Я вздохнул. Миро обычно не затрагивал эту тему, если только сильно не припечет. Видимо, снова пришлось выложить кучу денег за лечение дочери, и Шаи опять компостировала ему мозги. Что ж, кто знает, как поступал бы на ее месте я сам.

— Я вроде смотрю тут не так мало народу, — попробовал подбодрить брата я, хотя слукавил — бар вовсе не был набит битком.

— Перестань, брателло. Заходят в основном из ночлежки пропустить по чарке. Наливаю в долг каждому второму. Несколько кадров вообще уже не показываются, столько задолжали. Но они вернутся, если только деньги появятся. Все они возвращаются.

Я поморщился. Алкоголики были очень похожи по своей натуре на наркоманов. И мне была крайне неприятна мысль о том, что я владею заведением, задача которого — потакать их пагубному пристрастию. Я бы с гораздо большим удовольствием открыл в этом здании фреш-бар или фитнесс-центр. Вот только ни то, ни другое здесь никому не было нужно. Я пытался успокаивать себя тем, что «Добрая надежда» отличается от многих подобных, да и от себя самого годом ранее — Миро закупал лишь качественное, хоть и недорогое спиртное, а закуски, которые готовила Шаи из собственноручно приобретенных продуктов, и вовсе всегда были свежайшими. И все-таки я поклялся прикрыть это злачное место так скоро, как скоро удастся найти любой сопоставимый по размерам альтернативный источник дохода для Миро и его семьи.

— Слушай, Димитрис, — робко заговорил Миро. — Насчет арендной платы…

— Миро, можешь не продолжать, — остановил его я.

— Да нет, я говорю всего о месяце рассрочки. Знаешь, месяц и впрямь выдался непростым, а у меня еще и куча незапланированных расходов из-за Элли, и…

— Миро, заметано. Выплатишь когда дела пойдут вгору. А нет — так никогда. Скажи лучше, не нужно ли тебе еще что-нибудь сверху для Элли? Говори как есть.

— И думать забудь, братишка! Я разве не понимаю, что ты сам по уши в проблемах? Я и так не сплю по ночам из-за того, что два месяца не плачу тебе за аренду! Я все выплачу, не сомневайся — только вот немного разгребусь со всем, что накопилось.

— Прекрати. Пусть это не нарушает твой сон. У меня все путем.

— Ага, ну конечно, — вздохнул он с иронией, и тут, понизив голос до шепота, чтобы не слышала стоящая невдалеке официантка, предложил: — Слушай, может ты начнешь наконец собирать с ребят хоть небольшие взносы, ну, за аренду второго этажа? Я все понимаю, что это все не ради денег, и очень одобряю. Но елки-палки, тебе же жить с чего-то надо!

Я усмехнулся, подумав про себя, что эта идея наверняка тоже принадлежит Шаи.

— У нас есть добровольные взносы, Миро. Каждый дает столько, сколько может. Есть ребята, которые не могут дать ни пенса, и я не собираюсь лишать их права бывать здесь, — решительно возразил я.

— Да, конечно, понимаю, — пожал плечами он, ощутив мой непреклонный настрой.

— Как, кстати, дела у Рэя и Ким?

Я говорил о еще одном аспекте работы бара, который появился вскоре после создания клуба. Это была, пожалуй, единственная моя идея, которая принесла однозначную пользу нашему бизнесу. Идея пришла мне в голову в июле 89-го, когда я в очередной раз раздумывал над поиском работы и жилья для членов клуба, ведь у многих из ребят были с этим серьезные трудности.

Ещё на самой заре существования клуба мы переоборудовали одну из неиспользуемых захламленных комнат на втором этаже в некое подобие маленькой общаги с парой койко-мест, чтобы здесь могли с относительным комфортом перекантоваться неделю-другую те, кому по каким-то причинам не было больше куда податься. Раньше такое тоже практиковалось, но по пару дней, и использовались для этого спальные мешки, которые расстилали просто на полу. А затем, когда Миро рассказал мне, откуда многие постояльцы бара постоянно берут деньги на пропой, не имея работы, мне вдруг пришла в голову мысль о создании рабочего места.

Мысль пришлась всем по душе. Не прошло и пары недель, как на заднем дворе бара был открыт пункт приема стеклотары и металлолома. Мы договорились, что кто-то из парней, кто больше всего нуждается в работе, будет жить здесь и заниматься приемом вторсырья, по совместительству подрабатывая сторожем и вышибалой в баре в тех случаях, когда у Миро будет возникать такая нужда. Выручка от приема вторсырья, за вычетом прямых расходов, составляла зарплату приемщика. Но для бара это все равно было выгодным. Забулдыги, сдавшие тару или металл, с большой долей вероятностью пропивали заработанное здесь же, за углом. Кроме того, бар получил услуги охранника, за которые не приходилось ничего платить.

Конечно же, идея войти в такой специфический бизнес, как прием вторсырья, встретила некоторое сопротивление со стороны тех, кто «держал» этот рынок в округе. Но к тому времени мы уже заработали репутацию людей, с которыми лучше не связываться понапрасну. А я, вдобавок, слезно заверил тех, кто пришел наводить справки, что мы не собираемся расширять свою «сеть» за пределы этой единственной точки. В итоге от нас отстали, даже не потребовав процент.

Вот уже два месяца роль приёмщика выполнял Рэй Гао, ветеран 1-ой добровольческой бригады «Возмездие», сформированной во время войны из освобожденных узников евразийских концентрационных лагерей. Рэй вместе со своей 17-летней сестрой Ким переехал в Сидней после войны, получив гражданство Содружества, но не сумел найти нормальную работу, учитывая свое сомнительное прошлое и крайне скудный запас слов на английском. Они с сестрой очень нуждались и в жилье, и в работе, поэтому с большой благодарностью восприняли наше предложение устроить Рэя приемщиком, а Ким — официанткой, позволив им жить здесь.

— Все путем. Ким — вообще золото, умница, очень ею доволен, — посмотрев на официантку, сказал Миро. — Вежливая, аккуратная, симпатяга. Посетителям очень нравится.

— Ты предупредил всех, чтобы не вздумали к ней подкатывать? Не хотелось бы, чтобы с Рэем были какие-то проблемы. Он таких шуток не понимает.

— Конечно. Не беспокойся, все под контролем.

— Как он сам?

— Да в целом нормально. В сортире сейчас, наверное. Он, как обычно, ходит угрюмее угрюмого, и сидит часами в нужнике. Бедняга. Я сам бы наверняка был мрачнее тучи, будь у меня, не дай Бог, такая же хрень с простатой, как у него. Но зато всем ясно, когда видят такого парня, как он, что в нашем баре лучше вести себя прилично. Здорово ты все-таки с этим придумал.

— Раз в сто лет и такому горе-предпринимателю как я должна прийти в голову хорошая идея.

— Да брось, братишка. Мы оба с тобой старые солдаты, никакие нахрен не бизнесмены. Не для такого нас готовили. Но жизнь, сука, любого заставит крутиться. И мы еще неплохо крутимся.

— Как бы там ни было, мне больше нравится быть плохим бизнесменом, чем хорошим солдатом.

— Точняк, — согласился ветеран отряда «Рысь». — Хотя бы не отстрелят то немногое, что осталось целым.

Миро улыбнулся, но на его лице все так же пролегала тень беспокойства. Я понял, что он выложил еще не все, о чем мне стоило знать. Посмотрев на него, я вопросительно поднял брови. Вздохнув, он выдал:

— Кое-какие подозрительные личности ошиваются здесь, брателло. Думаю, тебе стоит знать.

— Копы? — уточнил я.

— Они тоже. Сам понимаешь, после случая с Джеком. Но не они одни.

— Поконкретнее? — поморщившись от неприятного предчувствия, уточнил я.

— Большой Пит со своим дружком опять заходили. Я ему напомнил, что ты не хочешь их тут видеть. Но он, сам знаешь, наглый и здоровый сукин сын. Еще и язык хорошо подвешен. Его так просто не прогонишь. Сказал, что, мол, в клуб может прийти тот, кому вздумается, и что они обязательно скоро придут, и им твое разрешение не нужно, ты им не босс. Так и сказал.

Я помрачнел.

— По ним не было похоже, что они и впрямь хотят вернуться?

— Не будь идиотом, Димон. Конечно, нет. Ты же прекрасно знаешь, что за хер этот Пит.

— Знаю, — кивнул я угрюмо. — Но вот тот парень, что ходит с ним, Донни — знаешь, он нормальный. Он был в Легионе, как и я. Если бы не угодил в дурную компанию, мог бы быть сейчас одним из нас.

— Ты веришь в людей, брат, я это знаю. Но я бы особо на это не надеялся. Он таскается за этим Питом как послушная шавка, ни слова не произносит. И взгляд у него такой… знаешь, стремный. По глазам сразу видно, что готов убить. Он явно сидит на этой их теме крепче, чем сам Пит.

Я ощутил, как внутри меня медленно поднимается волна гнева. Лишь усилием воли сдержал ее.

— Такие, как Пит, умеют затянуть человека в яму. При первой встрече я не рассмотрел всю суть его натуры, сам знаешь. Повелся в какой-то момент на его дешевое обаяние. Но теперь я уже не испытываю насчет его иллюзий. Мне не о чем с ним говорить, если он не осознает, какой он говнюк. А в это мне слабо верится. Но Донни мне искренне жаль.

Миро, протирая барную стойку, вздохнул и пожал плечами.

— Что-нибудь еще? — уточнил я, устало потерев лоб.

— Ну, если уж ты спросил — сегодня здесь снова была ищейка, о которой мы недавно говорили, — нехотя начал рассказывать Миро. — Все вынюхивала, расспрашивала о клубе. Я-то ей, конечно, ни о чем говорить не стал, после нашей-то с тобой беседы. Предупрежден — значит вооружен. Ким тоже предупредил, чтобы не велась на ее попытки с ней закорефаниться. Но здешние треплются понемногу, у них язык — что помело. Сам понимаешь — девка бойкая, на язык остра, и собой недурна.

— Это уж смотря на чей вкус, — не согласился я.

Вот и еще один незваный привет из прошлого, без которого я бы с удовольствием обошелся. Фи Гунвей, та самая скандалистка, что в свое время едва не подвела меня под монастырь на «Высоте 4012», повадилась ходить в бар несколько недель назад, как-то пронюхав о клубе. Вела себя очень подозрительно: говорила, что готовит какие-то материалы о ветеранах ЧВК, задавала провокационные вопросы, все пыталась выйти на членов клуба и вызвать кого-то из них на откровенность.

Во Всемирной паутине я проверил ее профиль, и убедился, что эта экстравагантная личность весьма известна в определенных кругах. Под псевдонимом «Ха Дзи» она вела видеоблог и подрабатывала внештатным корреспондентом нескольких веб-изданий, позиционирующих себя как независимые СМИ. Гунвей получила сомнительную известность как автор серии скандально-разоблачительных публикаций о сановниках и о высших чинах корпорации «Смарт Тек». Китаянка несколько раз привлекалась к административным штрафам за нарушение общественного порядка, а однажды стала фигуранткой уголовного дела по обвинению в вымогательстве. Уголовное дело, однако, закрыли, так как потерпевший, некий вице-президент одной корпорации, первоначально засвидетельствовавший было, что Гунвей требовала от него крупную сумму денег, угрожая, что в ином случае она разместит в публичном доступе несколько незаконном добытых ею частных видеофайлов, отозвал свое заявление. О реальных причинах закрытия дела, как всегда, писали разное. Одни предполагали, что Гунвей припугнули, а затем оставили в покое, удовлетворившись обещанием быть «пай-девочкой». Другие считали, что чиновник пошел на попятную, опасаясь, что в процессе разбирательства выплывет слишком много подробностей о тех самых «видеофайлах», где, по слухам, этот толстый индюк был запечатлен голым, в собачьем ошейнике, скулящим под ударами хлыста какой-то проститутки.

Смотрелась Фи очень по-диссидентски. Но я прекрасно знал, что в спецслужбах работают не идиоты. Каждая третья из таких пташек была «подсадной уткой», нужной лишь для того, чтобы выманивать на свет Божий латентных недоброжелателей правительства, а затем расправляться с ними. А даже если Фи была не из таких — это ничем не лучше. Пожалуй, даже хуже.

— Хочешь скажу Рэю, чтобы прогнал ее в следующий раз?

— Не надо. Она имеет право находиться здесь. У нас ведь общественное заведение. Не хочу, чтобы на нас опять пожаловались. Я просто скажу ребятам, чтобы были с ней поосторожней.

— Как знаешь.

В этот момент дверь бара с шумом распахнулась. Я не спеша обернулся, подумав, не явилась ли легкая на помине журналистка. Но стоящих на пороге визитеров было двое. И один из них был даже менее мне приятен, чем Гунвей.

§ 81

Этот человек был высоким и крепким чернокожим с высокой стрижкой, одетым в пижонские солнцезащитные очки, модные остроносые туфли, фиолетовые брюки, кричащий ярко-красный пиджак и лимонно-желтую рубаху, под которой, у накачанной волосатой груди, болталась внушительная золотая цепочка. Так мог бы выглядеть скорее сутенер, чем наркодилер. Но я прекрасно знал, кто передо мной. Если бы даже не протез на месте левой руки, я легко узнал бы его по самодовольной ухмылке.

— Ну здоров! — громогласно, развязно провозгласил Большой Пит, ступая вперед.

Донни двигался за ним, неслышно, как тень, в невзрачных черных джинсах и темной футболке. Он был на голову его ниже, бледный, слегка сутулый, с короткой стрижкой почти под ноль, которая делала его даже младшего своего реального возраста, похожим на новобранца или на подростка, покинувшего недавно колонию для несовершеннолетних. Он выглядел бы вполне обычно, если бы не характерный холодный взгляд убийцы, который вызывал оторопь у каждого, на ком останавливался. Этот взгляд был мне слишком хорошо знаком.

— Тебе не стоит быть здесь, — спокойно произнес я, не двигаясь с места, посмотрев в глаза Питу.

— Это с какого, интересно, перепугу, кэп? — презрительно скривился тот.

— С такого, что тебе сюда не нужно. Ты присоединился к клубу лишь для того, чтобы исподтишка толкать свою наркоту. То, что ты делаешь — несовместимо с нашими целями и принципами. И до тех пор, пока ты не изменишь свое отношение к этому, и свою профессию — для тебя эти двери будут закрыты.

— А я их вроде открыл, и ничего, — прыснул тот, скосив под дурачка и оглянувшись на дверь.

Подойдя к стойке и по-свойски присаживаясь на один из стульев, он бросил небрежно:

— Плесни-ка мне сотку бурбона. Да приличного, Миро. Если тут такой есть.

Донни стал у спинки его стула, словно телохранитель, глядя куда-то в одну точку. Я попробовал поймать взгляд парня. Но глаза того были остекленевшими. Он находился в состоянии, близком к трансу. Сейчас было бы крайне сложно до него достучаться.

— Таким, как ты, здесь не наливают, — насупившись, ответил Миро, не пошевелившись.

— Это каким еще — «таким»? — перестав улыбаться и поглядев на него исподлобья, переспросил Пит. — Следи за языком, трактирщик хренов! Твое дело — наливать, а не трындеть! А то ведь все знают, где ты живешь.

На моем лице не дрогнул ни один мускул, и я даже не поменял позу, но произнес:

— Никто не будет угрожать моему брату в моем баре, Пит.

— Правда? — усмехнулся тот, поворачиваясь ко мне. — Это, значит, тоже типа «несовместимо с целями и принципами», да? А кто их установил, эти хреновы принципы? Ты, большой босс?

— У нас нет боссов. Эти принципы — то, что объединяет нас. Если они чужды тебе, то тебе здесь не место.

— Ну уж нет. Чего-то я тут не пойму, парень. Если мы вместе их установили — то вместе можем и изменить. И я имею полное право тут находиться и говорить то, что я думаю. Так ведь работает демократия? Чего это ты не уважаешь мое мнение, тиран хренов?

— Твое так называемое «мнение» построено лишь на твоей беспринципности и жадности. Ты толкаешь вещества всем, кто их покупает, не задумываясь над тем, как это их калечит. Твоим дешевым оправданиям, что ты якобы желаешь этим людям добра, никто уже давно не верит.

— Так уж прям и «никто»! — засомневался Пит, сверкнув своей золотой коронкой. — А давай проверим?! Я вот почему-то уверен, что здесь собирается немало парней, которые страдают от боли из-за того, что ты задурил им башку своей пургой, с которой не согласен ни один здравомыслящий врач. Я хотел бы вытащить их из этой секты, сказав свое мнение. Силой я их уводить не собираюсь, просто скажу им что думаю. Что, не хочешь? Ну конечно. Боишься, что потеряешь их из-под своей власти! Типичное поведение главаря секты!

— Ты пытаешься соблазнить наркотиками людей, которым с трудом удается побороть свою зависимость, хотя они и желают этого всей душой. Такой фокус действительно может с кем-то сработать. Человеческая воля не безгранична. Но я не позволю тебе его проделать.

— «Не позволишь», говоришь? Ох, какой ты крутой, — усмехнулся Пит.

Повертев головой, он подметил Ким, которая вертелась в это время возле столиков, но то и дело опасливо поглядывала на действие у стойки, от которого так и веяло напряжением.

— Эй, цыпа, иди-ка сюда! — похлопав себя по колену, позвал ее наркодилер. — Такой юной красотке нечего делать в этом гадюшнике и работать на этого седого урода! Иди-ка лучше сюда. Большой Пит покажет тебе, за что его прозвали «большим». А заодно покажет что такое настоящая роскошная жизнь, достойная такой шикарной леди! Иди к папочке, пташечка, не бойся!

Я заметил, что во взгляде Ким проскользнуло краткое сомнение, какое может подкрасться к любой девушке, привыкшей к беспросветной нищете и лишениям, при виде такого вот харизматичного мерзавца, обещающего ей золотые горы. Но затем верх взяли отвращение и испуг, и она отшатнулась подальше.

— Донни, разве ты не видишь, что это за человек? — посмотрев на молчаливого напарника Пит, переспросил я. — Он просто использует людей для собственной наживы. Он не друг тебе.

Большой Пит громко засмеялся, вновь обращая свое внимание на меня.

— Что, навострил свои сектантские клешни в сторону старины Донни? Напрасно тратишь время. Донни — свой парень. Он хорошо понимает что к чему. Ты его этой фигней не проймёшь. И знаешь что? Других тоже. Хватит, ясно? Довольно ты дурил им голову. Я открою им глаза! И хрен ты меня остановишь! Я имею право здесь находиться ничуть не в меньшей степени, чем мой брат, которого я же, кстати, сюда и привел!

Я устало закатил глаза. От волнения, которое я с трудом сдерживал, снова разболелся глаз, а за ним и голова. Меньше всего на свете мне хотелось сейчас, в этот хренов день, именно того, что происходило. Но выбора у меня, очевидно, не было.

— Этого не будет, — прошептал я наконец устало, посмотрев на Пита. — Вам придется уйти.

— Да ну? — опасно усмехнулся Пит, барабаня пальцами по стойке. — Ты уверен?

— Мне позвать Рэя?! — нарочито громко спросил Миро.

— Не надо, — спокойно покачал головой я. — Ребята уже уходят.

Я понял, что он нападет, уже пару секунд назад. Видел, как напряглись его мышцы и изменилось дыхание. Большой Пит никогда не умел хорошо контролировать себя. 20-ый ударно-штурмовой эскадрон «Чи милитари», где он служил, был классическим подразделением гренадеров, от которых требовалась в основном физическая сила и крепкий кишечник. Они умели драться на уровне, на котором это умеют уличные громилы. А против такого стиля легко подобрать контрмеры.

Я соскользнул со стула и отклонился, почувствовав, как его кулак разрезал воздух невдалеке от моего лица. Пит вложил в этот удар так много сил, что едва не потерял равновесие, когда энергия ушла в никуда.

— Вот сука! — прошептал он в сердцах.

Посетители бара переполошились, учуяв потасовку. Ким громко закричала, призывая брата. Я же не обращал на это внимания — я был на все 100 % сосредоточен на том, что происходило вокруг. Еще пару лет назад я был непревзойденным бойцом, который с легкостью справился бы с парой противников среднего уровня подготовки, без труда приняв на себя несколько ударов, если придется, и отряхнувшись от них, как мокрая собака. Но это было уже не так. Травмированное колено лишало меня значительной части подвижности, боли мешали концентрироваться, а на теле появился целый ряд уязвимых мест, один лишь хороший удар по которым был чреват моим полным выведением из строя. Малейшая ошибка могла стоить мне слишком дорого.

Донни напал на меня в ту же секунду. Я опасался его в гораздо большей степени, чем Пита. Бывший боец Легиона владел непредсказуемым, жестким и быстрым стилем боя, которому обучали рекрутов на Грей-Айленде. Вдобавок, его рефлексы были ускорены препаратом, приближенным по свойствам к концентрату «Валькирии». Несмотря на вполне обычное сложение, он был крайне опасным противником. Моим единственным преимуществом перед ним была моя собранность — легионеру, вошедшему в боевой раж, сложно контролировать себя, если только он не обладает вдобавок колоссальным опытом.

Я пропустил мимо себя несколько ударов буквально за доли секунды до того, как они достигли бы цели, отступая вглубь зала. Сбил ногой один из стульев, чтобы создать Донни препятствие и замедлить его. Едва он нанес яростный ненаправленный удар, потеряв контроль над боем, я поставил ему здоровой ногой подножку и сделал быстрый бросок, опрокинув его на один из столиков. Техника айкидо, которую я применил, позволяла совершать броски, используя инерцию тела самого противника, практически не прилагая собственных сил. Для меня это означало, в частности, что мой коленный имплант не выйдет вдруг из строя из-за непривычной для него нагрузки.

Под весом Донни столешница треснула и парень рухнул на пол, без серьезных травм, но на пару секунд дезориентированный. Мне было этого достаточно. Мгновенно переведя свое внимание на второго противника, я качнулся, увернувшись от мощного удара, которым Пит, подобравшись сбоку, собирался прихлопнуть меня.

— Ну все, урод, держись! — сцепив зубы, прокричал он, разворачиваясь вновь ко мне.

Его удары были очень предсказуемы, так что я был сравнительно спокоен, хотя и ни на миг не утрачивал бдительности. Только правая рука Пита была здорова. Так что он махал только ею, используя левую, у локтя которой начинался протез, разве что для блока, да и то лишь в крайних случаях. При таких данных крайне неразумно было ввязываться в драку с человеком, у которого здоровы обе руки. Но Большой Пит никогда не отличался большой осмотрительностью.

Я сделал несколько шагов назад, определив по интерьеру бара, что в этот самый момент у меня за спиной должна была находиться одна из опорных колонн. Я предсказал, что мое отступление, да еще и к стенке, воодушевит Пита и станет для него сигналом к действию.

— Слушай, может, давай поговорим? — предложил я, прекрасно зная, что это не сработает.

— Да пошел ты!

Он очередной раз налетел на меня, метя правой с размаху мне в лицо. Мне оставалось лишь резко извернуться, убедившись, что кулак, в разгон которого было вложено намного больше энергии, чем следует, врезался в бетон. Это можно была считать иллюстрацией айкидо. Вопль Пита был столь же пронзителен, как и хруст костей. Я поморщился. Впрочем, если честно, мне не было так уж его жаль.

— Пит, я не хотел этого, — отходя на несколько шагов от мужика, схватившегося за покалеченную руку, молвил я спокойно. — Но ты не оставил мне выбора.

— Сука! Тварь! Урод! Донни! Убей эту суку, слышишь?!

Боковым зрением я внимательно следил за движениями Донни, который уже поднимался на ноги, хрустя обломками стола. От меня не укрылось движение его руки и я услышал резкий щелчок, с которым он выдвинул лезвие из карманного ножа. В том состоянии, в котором он сейчас находился, не приходилось сомневаться, что он будет кромсать своего противника ножом до тех пор, пока его кто-то не оттащит.

Я был убежден, что ответственность за это несет Пит, который довел его до такого состояния и дал команду «фас». Будь я в прежней форме, возможно, рискнул бы разоружить его и скрутить голыми руками, чтобы никак не навредить бедняге. Но сейчас это было слишком опасно. Поэтому, вместо того, чтобы сближаться с Донни, я сделал пару шагов прочь от него — к барной стойке.

Моя ладонь легла на трость, которую я там оставил, в тот самый момент, как до ушей донесся быстрый топот ног, приближающихся ко мне сзади. В этот момент я был максимально сконцентрирован, как на занятии по йоге. Потребовался разворот, один хлесткий удар — и трость, под которой притаился тяжелый свинцовый сердечник, с оглушительным треском расшибла руку Донни, сжимающую нож, в районе запястья. Парень громко заорал от боли, выронил нож и, потеряв координацию, врезался головой в барную стойку. В тот же миг я подобрал ножик, задвинул лезвие внутрь и положил его себе в карман.

— А-а-а… дерьмо… — сжимая покалеченную руку, процедил сквозь зубы Донни.

— У тебя только что случился приступ неконтролируемой ярости, Донни, — обратился я к нему спокойно. — Прости, но по другому я не мог остановить тебя, не рискуя ничьей жизнью.

Взревев, парень бросился на меня, но я увернулся и сделал подножку, повалив его на землю. Еще один стол и пара стульев перевернулись при его падении, а перепуганные пьянчужки отскочили прочь.

— Я знаю тебя, Донни, — как ни в чем ни бывало продолжил я. — Ты стоишь намного большего, чем быть цепным псом у этого негодяя. Ты должен завязать с наркотой и вернуться в клуб. Эта дорога всегда открыта. Парни будут тебе рады. И я тоже.

— Сука, — раздался гневное и болезненное причитание со стороны Большого Пита, который, потеряв весь свой боевой настрой, все еще баюкал сломанную о стену руку. — Ты сука, вот ты кто, Димитрис! Не думай, что это так просто закончится! За мной стоят серьезные люди, ты понял?!

— Проваливай отсюда, ублюдок, — протянув по направлению к нему трость, словно шпагу, без тени улыбки приказал я. — Если ты еще раз сунешься сюда, чтобы угрожать мне, моим друзьям или ребятам из клуба, то не отделаешься сломанной рукой. Я не всегда был добреньким. И могу снова перестать, если придется.

Этого оказалось достаточно. Они ретировались молча, словно побитые собаки, время от времени огрызаясь на посетителей, которые забились по своим столиком, с жадным интересом следя за дракой. Я следил за движениями Донни с жалостью, но понимал, что бессилен сейчас что-либо для него сделать.

— Они вернутся, — провожая их взглядом, мрачно предрек Миро.

В этот момент в комнатушке за его спиной раздался звук слива. Уже через пару секунд оттуда показался дюжий азиат с бледным, измученным лицом. При виде разрушений в баре его глаза расширились.

— Я что-то пропустить?! — на ломаном английском спросил он.

Туалетный страдалец выглядел в этот момент так смешно и растерянно, что мы с Миро, вопреки накаленной обстановке, оба не удержались и дружно прыснули. Это несколько разрядило атмосферу.

— Нет, бляха, Рэй, ничего интересного! — сквозь смех произнес Миро.

Ким тут же начал громко причитать на китайском, видимо, во всех красках пересказывая брату детали только что произошедшего, и тот сделался еще более огорошенным. Я, тем временем, взглянул на часы и убедился, что до собрания осталось всего несколько минут. Народ в этом время обычно уже начинал подтягиваться.

— Пора идти, — как ни в чем ни бывало сказал я.

§ 82

У меня часто спрашивали, как и когда ко мне впервые пришла идея клуба. Но я не мог назвать ни точного момента, ни конкретных обстоятельств, при которых это случилось. Идея зрела у меня в голове постепенно. Первое время — незаметно для меня самого. Должно быть, ее зачатки зародились еще во времена лечения в госпитале имени Святого Луки, при посещении «Тихих сосен». Если не считать занятий по йоге и общения, реабилитационный центр стал для меня примером того, как не следует заниматься реабилитацией.

После выписки из госпиталя я смог убедиться, что стокгольмские «Тихие сосны» — это вовсе не частный случай, а иллюстрация единой практики, которая существовала в пределах всего Содружества и, вне всяких сомнений, была одобрена на самом высшем уровне. И ее масштабы ошеломляли. Каждая ЧВК, работавшая на правительство, а таких насчитывалось не менее трех десятков, после войны уволила сотни, а подчас и тысячи человек персонала. Что касается тройки гигантов — «Глобал Секьюрити», «Чи милитари» и «Бразилиа трупс» — то там счет шел на десятки тысяч.

Правительство обязывало каждую из этих компаний выделять часть средств на профсоюз, который, среди прочего, будет ответственен за социальную адаптацию сокращенного персонала. Профсоюзы были объединены в ассоциацию с громоздким названием АППОС (Ассоциация профсоюзов подрядчиков оборонного сектора), которая и координировала все проекты в этой сфере. Под эгидой АППОС были открыты «Тихие сосны» и подобные им реабилитационные центры, работали кабинеты психологов, и функционировала сеть бесплатных клиник «Опора». На первый взгляд все выглядело радужно, особенно если судить по картинке в средствах массовой информации. Но при более близком знакомстве с этими проектами, какое «посчастливилось» иметь и мне, это впечатление рассеивалось.

Щедрые дозы тринозодола и прочей дряни, которые выписывали врачи из «Опоры», не задавая много вопросов, и бессмысленные лекции, которые посещали лишь для того, чтобы формально отметиться и не лишиться льгот от профсоюза, никак не помогали снова сделать людей, искалеченных войной и наркотиками, полноценными членами общества. Проекты АППОС были направлены лишь на то, чтобы утихомирить, скрыть подальше от глаз и крепко держать в узде бывших питомцев ЧВК, которых их собственные бывшие работодатели считали опасными и непригодными для мирной жизни. Целью этих проектов была не интеграция в общество, а изоляция от него. Можно было спорить о том, не было ли так лучше и безопаснее для окружающего мира. Но это точно не было хорошо и справедливо по отношению к людям, которых фактически хоронили еще при жизни.

Миротворцы, которых после войны уволилось со службы даже больше, чем наемников — не менее миллиона трехсот тысяч, тоже сталкивались с проблемами. С ними сталкивались любые ветераны любых войн, какие только велись в последние несколько сот лет. Но их ситуация не была и близко не так плачевна, как наша. Начать стоило с того, что в Объединенных миротворческих силах прием стимуляторов был строго ограничен. В войска поставлялись лишь наиболее безопасные и хорошо протестированные препараты. Они все равно несли организму вред, но несравнимо меньший, чем более жесткие и эффективные аналоги. Лишь в нескольких воинских частях программа биостимуляции была настолько же сильна, как в ЧВК. И ни в одной из них она не доходила до таких крайностей, как это было в «Железном Легионе».

Что не менее важно, в обществе культивировались почтительное и трепетное отношение к ветеранам-миротворцам. Всегда есть те, кому плевать. Но немало находилось и тех, кто прилагал усилия, чтобы фронтовики не забывали, как многое они сделали. Когда каждый день видишь взгляды и слышишь слова, полные благодарности, со стороны женщин, стариков, детей и даже других парней, кто пробыл всю войну на гражданке — это на самом деле помогает.

Наконец, в-третьих, ветеранское движение среди миротворцев было на очень высоком уровне. На просторах всего Содружества наций и вне его развернуло деятельность Общество ветеранов — крупнейшая общественная организация, членами которой числились свыше двух с половиной миллионов человек, когда-либо служивших в Объединенных миротворческих силах. Годовой бюджет общества, наполняемый за счет помощи от правительства и благотворительных взносов от частных доноров, превышал 4,5 миллиарда фунтов. У общества были филиалы в 79 крупнейших городах Содружества и более 700 ячеек в мелких населенных пунктах и при различных организациях. Их активность во всех сферах общественной жизни и присутствие в информационном пространстве были так сильны, что сложно было найти человека, даже из числа махровых обывателей, который бы не слышал об обществе и его деятельности.

Конечно, и тут действительность была менее радужной, чем рекламные ролики. На просторах Всемирной паутины можно было прочитать немало эмоциональных откровений ветеранов-миротворцев, которые были поначалу воодушевлены деятельностью общества, но быстро в ней разочаровались и теперь называли общество раздутой бюрократической машиной, пропитанной духом наигранного патриотизма, которая способна была по-настоящему эффективно выполнять лишь две вещи — осваивать бюджетные средства и демонстрировать видимость своей полезности. И все-таки это было несравненно лучше, чем альтернатива, которая была предоставлена ветеранам ЧВК.

Даже в большей степени, чем миротворцы, мы инстинктивно держались себе подобных. В отличие от последних, мы не купались в любви общества. Люди относились к нам с недоверием и опаской. Так что пропасть между нами и всеми остальными была особенно глубока. Лишь те, кто сам прошел сквозь то же, что и мы, способны были без слов прочувствовать горечь, скопившуюся у нас в душе, и разделить страхи, от которых мы просыпались ночью в холодном поту. Но проекты АППОС не вполне удовлетворяли этот спрос. Мне (и я, к счастью, был в этом не одинок) противно было переступать порог заповедников для планктона и смотреть, как живых людей превращают в овощи.

В июне 94-го я впервые всерьез заинтересовался тем, существуют ли альтернативы. Но после пары часов странствий по Всемирной сети, прочтения нескольких статей и пары форумов я пришел к выводу, что подобные инициативы предпринимались неоднократно, но никогда не доводились до конца. Это показалось мне странным. К счастью, Большой Пит Хендрикс, с которым я был в те времена еще во вполне нормальных отношениях, познакомил меня с Чако Гомезом — парнем с юридическим образованием, а также бывшим офицером ЧВК, который, как выразился Пит, «тоже страдает фигней с этими обществами». Часа разговора с Чако по видеосвязи мне оказалось достаточно, чтобы понять, что происходит.

Гомез был в числе сотни участников учредительного собрания Независимого союза отставников — контрактников (НСОК), которое состоялось в Сиднее еще в ноябре 93-го. Но с того самого пресловутый союз не смог собраться больше ни разу. Виной всему были иски, которыми забросали его юристы АППОС якобы из-за того, что «носок», как ласково прозвали организацию, незаконно выдает себя за профсоюз, которым на самом деле не является. В начале 94-го группа активистов из Киншасы попытались зарегистрировать так называемую Ассоциацию частных военнослужащих (АЧВ), но ей было отказано в государственной регистрации по формальным причинам. Ее учредители до сих пор силились преодолеть бюрократические препоны. Движение «Фенникс», которое основала пара выходцев из «Глобал Секьюрити», и вовсе было запрещено судом по иску каких-то небезразличных граждан. Суд усмотрел в ее деятельности «признаки скрытой политической партии» и «пропаганды идей, которые противоречат общественным устоям». Можно было отыскать и иные примеры.

— Вот каков расклад, — объяснил мне Чако, когда мы с ним наконец встретились за чашкой кофе в одну субботу после нескольких плодотворных дискуссий по видеосвязи. — Невозможно создать никакое движение ветеранов ЧВК в масштабах Содружества. Любые поползновения встречаются с нападками АППОСа. Они хотят сохранить свою монополию, держать нас под контролем. А чего хотят корпорации, тому способствует и государство. Так что вдобавок к террору со стороны их юристов мы получаем молчаливый саботаж со стороны бюрократической машины, все эти глупые отказы в регистрации, проверки, судебные запреты. «Не высовывайтесь, болваны», — красноречиво намекает система.

В голосе Гомеза звучали неприкрытые усталость и разочарование.

— Но ты ведь не опустишь руки? Ты потратил на это много сил и времени.

— Это бесполезно, Димитрис. Бороться с системой юридическими методами — все равно что сражаться с ветряной мельницей. Я — юрист, и знаю, о чем говорю. А выйти на улицу с протесом — верная дорога за решетку. Среднестатистический гражданин не поддержит наемников, которые выступают за какие-то там свои права. Он еще порадуется, когда этих подозрительных типов уберут с площадей и закроют. А что еще мы можем сделать? Третьего пути я не вижу.

— Почему же? — задумчиво протянул я.

Слушая откровения Гомеза, я чувствовал, как какая-то мысль постепенно оформляется в голове.

— Можно не высовываться, раз это так проблематично, — произнес я.

Чако криво усмехнулся, печально махнув рукой.

— Я уже и сам к этом прихожу понемногу.

— Нет, ты не понял. Можно действовать втихую. Не афишировать особо того, что делать.

— Тайные собрания? О, нет, это не сработает, поверь мне. Закон предписывает регистрировать все объединения граждан. Деятельность незарегистрированного объединения может быть запрещена через суд, а его организаторов могут серьезно оштрафовать.

— Подожди. Но ведь мы с тобой сейчас сидим здесь, общаемся о том, о сем. Какое мы нахрен объединение?

— Мы — нет.

— А если бы рядом с нами сидел еще один парень? Или парочка парней? Где вообще грань между группой приятелей, которые встретились пообщаться, и «объединением»?

— Может быть, в таких миниатюрных масштабах она и впрямь размытая, — нехотя согласился Чако. — Но поверь, когда мы с тобой соберем несколько тысяч таких вот, как ты говоришь, «приятелей» по всему Содружеству, то это будет совсем не похоже на дружескую посиделку!

— А может и не нужен такой большой размах? Здорово, конечно, изменить весь мир. Но можно ведь начать и с меньшего масштаба.

— Поверь, даже в масштабах Сиднея…

— Намного меньшего.

Тут уж настал черед Гомеза задуматься.

— Чако, я в свое время работал в полиции. Имею представление о том, как работает система. Я уверен, что власти не обратят внимание на небольшой кружок людей, которые будут собираться вместе. Ну а если даже обратят, то не станут тратить свои ресурсы на юридическую волокиту, которая нужна, чтобы прикрыть такое заведение. Конечно, если проявлять разумную осторожность и ни в коем случае не лезть в политику.

— Даже не знаю, Димитрис. Я думал о чем-то большем.

— Я и не призываю тебя поставить крест на твоих планах. Но ведь можно с чего-то начать.

Некоторое время он раздумывал.

— Знаешь, если у тебя есть видение того, как это сделать — давай попробуем, — наконец изрек он. — Я пока не готов ставить крест на «носке». Там по-прежнему идут суды, люди рассчитывают на меня. Но это не мешает мне параллельно помочь тебе с твоей идеей, если ты и вправду соберешься ее реализовать. Можешь на меня рассчитывать.

— Спасибо. Я очень ценю это, Чако.

§ 83

Едва ли Гомез верил, что я пойду дальше болтовни. Но он недооценил моей решительности. В тот период я испытывал экзистенциальный кризис. Так что цель, появившаяся на горизонте, пробудила во мне нешуточную жажду действий. Осмыслив истории, услышанные от Чако, я сделал урок из ошибок, совершенных своими предшественниками, и нащупал путь, который, как мне показалось, был более удачен. Я не чувствовал в себе задатков лидера, который способен сдвинуть этот мир с места. Но я мог сделать что-то менее впечатляющее, и все же полезное. Так стоило ли сидеть, сложа руки, и предаваться мечтам?

К своей идее я подошел обстоятельно, понимая, что ничего точно не выгорит без хорошей подготовки. На протяжении пары недель я переписывался и встречался с очень многими людьми, среди которых отыскалась пара таких, кого, как и Чако, заинтересовала моя идея. У этих людей были их знакомые, которых она также могла заинтересовать. Таким вот сарафанным радио это понемногу и распространялось.

До самого последнего момента не было ясно, увенчается ли эта подготовка реальным результатом. Была пара моментов, когда я, на фоне своих проблем со здоровьем, с финансами и с работой, готов был уже сложить руки. Но вот наконец, 1-го июля 2094-го года, мы собрались. Встреча была назначена на втором этаже здания «Доброй Надежды», который мы с Миро, немало потрудившись, за неделю до этого освободили от хлама, который копился там, кажется, несколько десятков лет. В тот же день мы потравили здесь мышей, из-за чего, несмотря на проветривание, в помещении до сих пор оставался небольшой запах химии.

Нас была всего дюжина, и большинство были между собой до этого даже не знакомы. Хорошо помню, как поначалу повисла неловкая тишина. Казалось, что каждый думал про себя, какого хрена он сюда приперся и когда можно будет свалить. В какой-то момент я подумал, не дурацкая ли эта идея — собираться вот такой вот толпой, состоящей в основном из замкнутых, недоверчивых людей с непростыми характерами и судьбами, никто из которых не был душой компании. Такой толпе обычно нужен был профессиональный пастух, который повел бы ее за собой — психотерапевт, проповедник или какой-нибудь шоумен с языком без костей. Но моя идея, которую я обдумывал много ночей перед этим, категорически исключала такой путь. Эти люди должны были сами взять в руки свою судьбу.

— Что ж, — наконец нарушил молчание я. — Это местечко — может быть, и дыра, но летом здесь хотя бы тепло. Вон там в углу стоит пара чайников, с чаем и кофе, и чашки, какие нашлись в загашнике у моего брата в баре. Чувствуйте себя как дома. А я тогда потихоньку начну и расскажу, почему я вас сюда пригласил.

Я говорил минут десять. Не знаю, как это смотрелось со стороны, но в моем сознании это не было речью, призванной произвести на людей впечатление или внушить им какую-то мысль — просто спокойный рассказ, какой мог иметь место между приятелями в кофейне, в котором я от души и без утаек выложил все, что думал. Я не произнес ни одного громкого слова и обещания, вообще даже не повышал голоса, и, как только выпала возможность, с удовольствием отошел с первого плана, позволив другим включиться в обсуждение.

Я ожидал, что многие покинут собрание в самом начале, не поскупившись на презрительные комментарии. Но не ушел никто. То было самое долгое собрание изо всех. Обсуждение затянулось до часа ночи, и в нем участвовали все без исключения.

Концепция того, что мы создали, была изложена в небольшом коммюнике, которое было написано и единодушно согласовано в ту самую ночь. Чако Гомез, который выполнял неформальную роль секретаря, прочел готовый вариант в половину первого, после чего последовали бурные и искренние аплодисменты. Это был единственный момент во всем собрании, не лишенный некоторого пафоса. И в дальнейшем именно такая непринужденная, искренняя и дружеская атмосфера царила в этом помещении всегда.

То самое коммюнике позже было распечатано на листе бумаги, заламинировано, помещено в рамку и прибито к стене в помещении, где мы собирались. С тех пор в нем не было изменено ни слова.

«Открылся клуб для ветеранов ЧВК!

Приглашаем присоединиться всех желающих ветеранов, кто нуждается в общении и поддержке, и сам готов оказать поддержку тем, кто борется с физическими и душевными травмами, а также с последствиями наркотической зависимости, вызванной приемом боевых стимуляторов. Нашим участником может быть любой, кто участвовал в военных действиях в составе паравоенных формирований, не принадлежащих к миротворческим силам.

Мы собираемся дважды в неделю, в 20:00 (время может изменяться, уточняйте заранее), на втором этаже здания бара «Добрая Надежда», который расположен на Пустыре к востоку от города (троллейбусы № 43, № 44 до остановки «Коллекторы»).

Участие в наших встречах является бесплатным.

По всем вопросам обращайтесь к Димитрису Войцеховскому [контакты].

Правила клуба:

1. У нас есть главный принцип. Каждый из нас твердо решил, что стремится к жизни без наркотиков и хочет найти достойное место в этом обществе, избавившись от призраков войны, через которую нам всем пришлось пройти. Если ты разделяешь этот принцип — мы тебе рады.

2. Все мы — разные. Мы уважаем индивидуальность, и с радостью примем того, кто отличается от нас. Каждый из нас волен дискутировать, но лишь вежливо и с уважением к собеседникам. Обещаем, что тебе будет тут комфортно с теми жизненными установками, которые ты имеешь, если ты согласен с нашим главным принципом.

3. Все мы — равны. Никто не имеет здесь привилегий и преимуществ независимо от того, когда он к нам присоединился, где и сколько он служил и в каком был звании, каков его возраст, пол и занимаемое положение. Каждый из нас одинаково важен. Каждый имеет равную возможность высказаться. Голос каждого имеет одинаковый вес во всех вопросах.

4. Мы не только говорим, но и слышим. Другим нужна твоя поддержка так же, как тебе нужна их поддержка. Ты должен быть всегда готов протянуть руку помощи своему товарищу.

5. Мы никого не судим и ни к чему не принуждаем. Каждый из нас приходит сюда за помощью, а не за нотациями. Нужно помочь товарищу, который оступился. Но ты должен уважать его свободу и личное пространство. Мы никогда не применяем ни к кому силу или любых мер принуждения. Каждый из нас волен уйти, когда пожелает.

6. Мы — не коммерческое предприятие и не благотворительный фонд. Мы не берем ни с кого денег за участие в наших встречах и не продаем никаких услуг. Ты можешь сделать добровольный взнос на наши общие нужды и цели, который будет использован прозрачно и по назначению. Ты можешь не делать этого, и отношение к тебе из-за этого не ухудшится.

7. Мы — не секта. Мы уважаем веру и воззрения каждого, но не насаживаем их друг другу. Религия и идеология — не то, ради чего создан клуб.

8. Мы — не политическая партия и не общественное движение. Любой из нас волен в своих политических предпочтениях вне стен клуба. Но он не будет заниматься здесь политической пропагандой, вербовать других в какие-либо партии или движения.

9. Мы — не больница. Многие из нас имеют трудности со здоровьем. И мы рады помочь друг другу советом. Но мы не заменим тебе врача, если ты действительно нуждаешься в лечении.

10. Мы — не спортивный клуб. Каждый сам определяет свое отношение к спорту и физкультуре. Ты не обязан участвовать в каких-либо спортивных соревнованиях или занятиях, если не хочешь.

11. Мы — не общество трезвости. Каждый из нас сам определяет свое отношение к алкоголю вне стен клуба. И мы не станем вмешиваться в твое, если ты не совершаешь на наших глазах очевидное самоубийство».

Удивительно, но в тот знаменательный вечер мы не стали придумывать нашему сборищу названия. Все слишком устали и лишь обрадовались, когда Чако предположил, что за этот вопрос будет правильнее проголосовать позже, после того, как состав клуба более или менее устаканится. Впоследствии, однако, этот вопрос несколько раз откладывали на потом, хотя сама деятельность бурно развивалась. Во всех наших разговорах мы называли наш кружок просто «клубом». И это слово удивительным образом прижилось — до такой степени, что в конце концов мы решили не придумывать никакого другого названия вообще.

В самого начала участие в создании клуба не казалось мне знаменательным событием в моей жизни. Я отнесся к этой затее добросовестно, но легко, решив, что не стану расстраиваться, даже если ничего и не выгорит. Однако сложно описать, как я был воодушевлен, когда увидел, что же в итоге получилось. Я вдруг осознал, что впервые в жизни я дал начало чему-то действительно хорошему — тому, что призвано помогать людям и уменьшать их страдания, а не наоборот.

Я все еще хорошо помнил сновидения, которые посещали меня во время комы. Доктор Перельман говорил, что я пережил тогда несколько клинических смертей, и даже пробыл однажды пять минут «на той стороне». Я не мог назвать себя верующим человеком. И не был вполне уверен насчет жизни после смерти. Но тогдашние свои переживания забыть не мог. И все чаще меня посещала мысль, что те кошмары не были простыми кошмарами. Конечно, их можно было объяснить природными процессами, которые происходили в травмированном мозге. Но даже если это и так, даже если в них не было какого-либо сверхъестественного смысла — они все равно были квинтэссенцией всей моей жизни, самой сутью моего существа, снимком моей души, который мозг сделал на прощание, перед тем как его неожиданно выдернули из состояния забытья. Мысль, возможно, и не была настолько материальной, как полагали фанатичные спиритуалисты. Но даже убежденные материалисты не отрицали влияния, которое оказывают мыслительные процессы на физическое состояние человеческого организма.

Я не всегда признавался себе в этом, но я чувствовал, что никогда не вернулся бы в этот мир, если бы не откровения, которые я пережил во время того долгого сна, и не договор, который я заключил тогда со своей собственной совестью. Не важно, по велению ли высших сил или по своей собственной воле, но я вернулся в этот мир для того, чтобы измениться и искупить то зло, которое успел причинить. И эта мысль все время довлела надо мной, заставляя критически оценивать свои мысли и поступки.

Создание клуба было маленьким шагом на этом пути. Сделав его, я ощутил крохотный теплый огонек где-то внутри себя, и впервые почувствовал, как давление чудовищного груза вины немного ослабло. Лишь делая добро я мог простить себя. Лишь простив себя, я мог унять боль, обрести покой и научиться вновь смотреть себе в глаза без отвращения. И ничего не было для меня важнее этого.

§ 84

Почти год спустя место собраний клуба мало изменилось с момента, когда здесь прошла учредительная встреча. Наше помещение на втором этаже чуть превышало площадью триста квадратных футов. Сюда можно было подняться из бара по лестнице, спрятанной от посетителей за барной стойкой, или по пожарной лестнице с заднего двора, со стороны пункта приема вторсырья — если у тебя есть ключ от калитки и ты не испугаешься злобного на вид пса по прозвищу Боб, которого прикормили Рэй и Ким. Как правило, ребята пользовались именно задним ходом, чтобы никто в баре на них не глазел.

Язык не повернулся бы назвать это «залом для собраний». Да мы и не стремились воспринимать его так. Скорее это было нечто вроде большой гостиной. Интерьер был скромен. Побелка стен не первой свежести, линолеум грязноват, окно — треснуто во время какого-то из устроенных в былые времена дебошей. В углу были беспорядочно составлены несхожие меж собой стулья, кресла и пуфики — все, на чем можно было сидеть. Часть удалось собрать в баре, остальное притащили ребята. Сидений в клубе было больше, чем постояльцев. Мы всегда надеялись на пополнение.

Когда мы с Рэем поднялись, пятеро были на месте. Я поздоровался с каждым за руку, обменявшись веселой приветственной репликой, адресованной ему лично, и обратив внимание на состояние каждого.

Гэри Горджес выглядел грустным. Вообще-то 29-летний Гэри, отставной сержант 98-го легкого пехотного батальона «Глобал Секьюрити», воевавший в Африке и Европе, держался молодцом. Он был ответственным и рассудительным малым, вдобавок окончил бухгалтерские курсы, так что мы доверяли ему заниматься финансами клуба, справедливо полагая, что в этом он разбирается получше любого из нас. Но на этой недели был его черед посещать наших ребят «на зоне». А это занятие не из воодушевляющих. Помню, я сам едва не впал в депрессию после того, как побывал там в последний раз несколько недель назад.

— Ребята держатся, Гэри? — хлопнув его по плечу, спросил я.

— Кто как, Димитрис, — грустно отвел глаза он. — Есть несколько проблем, которые надо обсудить.

— Обсудим, конечно. Не унывай.

35-летний Стефан Дукович, некогда снайпер из легендарной специальной группы «С-1», созданной под эгидой «Чи милитари», проведший всю войну в Европе, был еще угрюмее. Его проблемы в интимной жизни были всем известны (секретов у нас почти нет — для того и собирались), и многим знакомы по личному опыту. Как бы мы не старились поддержать его, бедняга был на грани разрыва с женой, который грозил доконать его окончательно.

— Стефан, ты как, дружище?

— Дерьмо, — только и ответил он. — Все то же дерьмо, Димитрис.

Джеронимо Боулз деланно улыбался и нервно чесал грязную бороду. Было сразу заметно, что он «под мухой», и наверняка пробыл под ней всю неделю. 36-летний Боулз был водителем бронетранспортера в 40-ой транспортной роте «Глобал Секьюрити», пока в 92-ом его машина не подорвалась на мине во время малозначительной военной кампании на Ближнем Востоке. Та мина стоила ему всей правой ноги.

— Плохи дела, дружище, — укоризненно произнес я. — Выглядишь паршиво.

— Виноват, Димитрис, виноват, — бессильно развел руками ветеран. — Знаю, это не оправдание, но проклятая нога так болит, будто она у меня есть. Нет никаких сил терпеть! Без ста грамм только и остается, что выть, как дворовой пес. Но что касается всего остального — я в крепкой завязке.

— Что ж, молодец, если так.

Пока я обошел всех кругом, дверь с пожарной лестницы отворилась, и в помещение вошли еще трое ребят, принявшись здороваться с присутствующими. Последним зашел Питер. Мой бывший подчиненный, некогда носивший псевдоним Орфен, улыбнулся, подмигнув мне единственным глазом — место второго занимал аккуратный протез, издали почти не отличимый от глаза. Я, как всегда, обрадовался, что хоть кто-то из нас выглядит прилично.

22-летний Коллинз, самый младший в нашей группе, по сравнению с предыдущей неделей заметно посвежел и подрумянился. Перемены были заметны уже несколько недель подряд, и я уже не в первый раз подумал, что у Питера, возможно, кто-то появился. Если это действительно так — я от души надеялся, что эти отношения окажутся крепкими. Любовь была способна творить с людьми чудеса. Но предательство или разочарование в любимом человеке могли подкосить даже сильнее, чем раны.

Всего, включая Рэя, нас собралось десятеро — столько же, сколько и в прошлый раз, и на одного меньше, чем в предыдущие пару встреч. Джека, конечно, не было. И больше не будет. Это нам всем было более чем хорошо понятно.

— Ну что, вроде все в сборе. Гостей и новичков у нас сегодня нет, только свои, старая гвардия. Так что предлагаю начинать без долгих предисловий! — с улыбкой произнес я, когда мужчины закончили с приветствиями и расселись. — Вижу по вам, что неделька выдалась той еще.

— Не то слово, кэп!

— Что ж, с тех пор, как Рина тут не показывается, у нас тут чисто мужская компания. А считается, что мужикам негоже жаловаться на жизнь. Но я, так и быть, нарушу эту традицию первым.

Мужики одобрительно засмеялись.

— Сегодня меня целый день мучили боли — такие, что я едва мог с собой совладать. В конце концов меня выдернули прямо со смены и направили на принудительное обследование в офтальмологию. Наша «добрая докторша» прозрачно намекнула, что собирается уволить меня по медицинским показаниям. И можно не сомневаться, что она это сделает.

Народ, как всегда, возмущенно загалдел. Но не дав им перейти к обсуждению работодателей (а это тема наболела у всех), я рассказал о своей неожиданной встрече с Дженет, а затем поведал вкратце и об истории наших с ней отношений, о которых раньше упоминал лишь вскользь. С самого начала догадывался, что история произведет фурор. И не ошибся — мужики заулыбались и засвистели, будто их любимая команда забила гол.

— Эй, кэп, да это же клево! — засмеялся чернокожий здоровяк с широким добрым лицом. — Было бы, по-моему, просто здорово, если бы ты снова сошелся со своей малышкой.

37-летнего здоровяка звали Илай Хендрикс. И хотя своими внешними повадками он больше напоминал большую мягкую игрушку, на самом деле он был одним из самых сильных и опытных бойцов среди присутствующих, экс-сержантом в легендарном корпусе «Крестоносцы». Илай прошел почти через всю войну, перед тем как получить серьёзные ранения в конце 92-го, как раз перед передислокацией корпуса в Гималаи. Шрам на щеке Илая напоминал о пуле снайпера, которая пробила его голову насквозь, лишь чудом не задев мозг. Впрочем, физической боли Илай, в отличие от всех нас, не чувствовал. Как и у многих ветеранов «Крестоносцев», у него так и не получилось восстановить нормальную чувствительность тела — операция, делавшая бойцов невосприимчивыми к боли, почти в трети случаев оказывалась необратимой. И это был далеко не предел проблем — каждый десятый в итоге оказывался и вовсе парализованным.

О Хендриксе-старшем можно было сказать многое. Но самых интересных фактов его биографии было два. Во-первых, он был действующим баптистским священником, который служил в протестантской церквушке в фавелах Малой Африки и там же читал богословие в начальной школе. Во-вторых, он был старшим братом Большого Пита Хендрикса, которому я совсем недавно надрал задницу. И об этом нам с ним, думаю, еще предстоит поговорить.

— Она вовсе не «моя малышка», Илай, — отмахнулся я. — Дженет — замужняя женщина, счастливая в браке. И если даже я смутно помышлял о чем-то таком, пока находился с ней в одной комнате, то теперь я в этом раскаиваюсь.

— Да ладно, не будь таким ханжой! — вступился за супружескую измену повеса Джеронимо. — Если ваши чувства через столько лет не остыли — значит, это судьба. Как вышла замуж — так и разведется!

— Не думаю, что это хорошая идея, — решительно покачал головой я. — Всему свое время. И, в конце концов, не в твоих интересах, чтобы я составил тебе конкуренцию на поприще охоты на замужних дам. А то ты, чего доброго, останешься без дичи.

— Эх, да их на нас всех хватит, кэп! Лишь бы Боженька дал сил, чтобы со всеми управиться.

— Не богохульствуй, Джеронимо, — доброжелательно укорил его Илай.

— Ага. А то за эти слова Бог тебя поразит простатитом, и геморроем в заднице в придачу! — от души рассмеялся Питер, который пребывал сегодня в необыкновенно приподнятом настроении.

— Простатит — не есть смешная тема, — зардевшись, пробубнил Рэй.

— Вот именно, — еще мрачнее подтвердил Стефан.

— Слушайте, может, вернемся к капитану? — предложил Гэри. — Мне интересно дослушать.

— Довольно уже на сегодня моих любовных историй. Я предлагаю перейти к рассказу Гэри. Тема важная.

Мужики согласно закивали. Вздохнув, Гэри начал свой рассказ. И здесь уж оказалось не до смеха. Из четверых наших парней, которые находились в местах лишения свободы, поговорить удалось лишь с двумя. И впечатление о беседах было не самым лучшим.

— На зоне полно этого дерьма, — не стал скрывать своей горечи Гэри. — Слишком много, чтобы держать себя в руках. Едва я завидел Перкинса через стекло — понял, что он сорвался. Совсем плох. Я пытался что-то втолковать ему, но бесполезно — он меня едва узнал, и плевать хотел на все.

— Говорил с кем-то из начальства?

— В 32-ой колонии ни до кого не достучаться. Сам знаешь, Димитрис. Нашими письмами они подтираются, не вынимая из конвертов, — печально объяснил Гэри. — Какой-то тупица, к которому меня направили, сделал пару записей и промямлил какую-то чушь о том, что мое заявление рассмотрят.

— Фамилию записал?

— Конечно, записал. Да какая разница? Эти гориллы все равно все на одно лицо.

Пенитенциарная система действительно составляла для нас большую проблему. Были зоны, где заключенные старались держаться, и даже создавали клубы, наподобие нашего, чтобы помогать друг другу. Были образцовые тюрьмы, где тюремное начальство строго поддерживало порядок — там было очень сложно раздобыть что-то нелегальное даже за большие деньги. Но 32-ая была одной из проблемных. В этой тюрьме наркоты было столько, сколько не ходило ни в одном районе города. Достать там «чернуху» было проще и дешевле, чем пачку обыкновенных сигарет. Если кто-то из наших туда попадал — шансов продержаться до окончания срока у него практически не было.

28-летний Вилли Перкинс, ветеран отряда карателей «черных беретов» компании «Бразилиа Трупс», проведший трудные полтора года войны в Центральной Америке, где евразы пытались закрепиться, подкармливая местные социалистические движения, был с нами еще с августа 94-го. Перкинс был отличным малым, и держался молодцом. Только вот любил выпить, как Джеронимо. Однажды вечером он не слишком вежливо поговорил с офицером полиции, и словесная перепалка закончилась тем, что полицейский очутился в реанимации. На суде Перкинс до последнего клялся, что его спровоцировали, и нанятый нами адвокат отработал свой гонорар сполна — но Перкинс все равно получил пять лет.

От Гэри слово перешло к его соседу, а затем далее и далее, пока не дошло до Чако Гомеза. Один из основателей клуба, грузный 33-летний латиноамериканец, еще один ветеран «Бразилиа Трупс», который был лейтенантом в одном из подразделений, воевавших в Америке, единственный из нас имел юридическое образование. По общему согласию он занимался правовыми вопросами, связанными с работой клуба, и с неприятностями, в которые попадали его члены. В этот раз Чако был краток.

— Мужики! Адвокат, как всегда, работает в поте лица. К нему никаких претензий. Но он вряд ли пойдет на суд в следующую среду, если мы не оплатим задолженность за ведение предыдущего дела. Адвокаты бесплатно не работают.

— Как Джек? — спросил я.

— Увидиться с ним нереально. Адвокат говорит, что совсем плох. Отказывается идти на контакт, бормочет что-то себе под нос, — Чако потупился. — Вы все знаете, как это бывает. Нет никаких сомнений, что он действительно сделал то, в чем его обвиняют.

36-летний Джек Сорен, прежде один из образцовых членов клуба, сдал после того, как от него ушла жена с ребенком. Мы поддерживали его как могли, но все-таки не уберегли. Когда в прошлый вторник мне позвонил Чако и рассказал, что Джек находится в следственном изоляторе по обвинению в убийстве, я едва не расплакался от отчаяния.

Обстоятельства дела являли собой печальные строки эпитафии по жизни бывшего капитана 112-ого батальона морской пехоты (единственного из нас, кто не служил в ЧВК), человека, который участвовал в освобождении Киншасы, воевал в Гималаях, заслужил кучу боевых орденов и медалей. По общему правилу мы не принимали в клуб миротворцев, полагая, что их положение не так тяжело, как наше. Но Джека привел в конце 94-го один из старых членов клуба, рассказав, что его мучают те же проблемы, что и нас. И мы не могли не принять его. Сорен очень хорошо влился в наш коллектив, мы успели привязаться к нему.

И вот теперь это закончилось. В каком-то дешевом отеле он до смерти забил своим металлическим костылем шлюху в приступе безумия, характерного для дешевого суррогата, изготавливаемого на улицах, по рецепту, схожему с боевыми стимуляторами. После совершённого Джек спокойно скурил несколько сигарет, улёгся рядом и уснул мёртвым сном. Там его и застала полиция, вызванная администратором отеля.

— Его жена знает?

— Она не захотела со мной разговаривать, — печально вздохнул Чако. — Вы ведь знаете, как она относилась к Джеку в последние месяцы.

— Эта сучка виновата в том, что случилось! — вскричал Джеронимо гневно. — Лучше бы он ее костылем забил, а не какую-то уличную шмару!

— Не говори так, — возразил Илай осуждающе. — Она — мать его сына. И все мы знаем, что Джек любил ее больше всего на свете. То, что случилось — случилось не из-за нее.

— Чушь! — разозлился Джеронимо, вскакивая с места. — Она проклятая шлюха!

Минуты три мужики горячо собачились, затем успокоились и еще минут пять мирились. Делая вид, что прислушиваюсь к их перепалке, я старался побороть нахлынувшую на меня безысходную тоску.

Сколько людей побывало здесь с того момента, как клуб первый раз собрался? Я знал точное число. Тридцать два человека, если не считать случайных гостей, захаживающих на один-два раза. И где они сейчас? Трое мертвы. Четверо находятся в местах лишения свободы. Еще один вскоре очутится там же, и мы не сможем этому помешать. Пять человек проходят добровольное или принудительное лечение в наркологических центрах. Четверо вынуждены были переехать в другие города, но продолжают поддерживать связь. Девять ребят сейчас здесь со мной. Где находятся остальные шестеро — не имею ни малейшего понятия.

Порой я спрашивал себя: «Действительно ли есть хоть какой-то смысл в том, что мы делаем? Действительно ли хоть кто-то получил реальное облегчение от того, что мы здесь собираемся?» В этих молчаливых откровениях я непременно убеждал себя, что клуб важен. Но не лгал ли я себе — лишь для того, чтобы поддерживать в душе питающий мою силу воли огонек надежды? Как мы не старались подставлять один-другому плечо, сколько не скидывались последними грошами для того, чтобы помочь собратьям — все больше из нас доходили до критической точки. Может, настанет и мой черед?

— Что до меня, — по традиции взяв слово последним, произнес Илай. — То я, по обыкновению, прочту вам несколько строк из Библии, которые заставили меня по-иному взглянуть на мир…

Как всегда, мы выслушали строки, которые на этот раз выбрал Илай, с почтительным вниманием. Стефан время от времени крестился и шепотом повторял за Илаем. Остальные молчали. Большинство из нас не были глубоко верующими, как и почти все современные люди, а кое-кто был и открытым атеистом, высмеивающим суеверия. Но глубоко в душе почти каждый хранил нечто наподобие веры, или, во всяком случае, втайне мечтал ее обрести.

Я не разделял баптистских воззрений Илая, но никогда и не оппонировал ему. Хотя у меня в сознании, после матери Марии и пастора Ричардса, надежно поселилось настороженное и презрительное отношение к церковникам, и я привык воспринимать религию как атавизм, после войны мое противление ей ощутимо ослабло. Иисус Христос, пророк Мохаммед, Сиддхартха Гаутама — все они были одинаково хороши, и достойны того, чтобы занимать место в человеческих мечтаниях. Во всяком случае, они были куда достойнее, нежели те, кто ныне вершил человеческими судьбами — даже если они и не были наделены никакой божественной природой, либо вовсе не существовали.

Если вера способна помочь кому-то из нас обрести то, что он ищет, — я не склонен был отговаривать этого человека от такого пути. В какой-то момент я и сам начал задумываться об этом, позволив сознанию отрешиться от тех клише, которые вырабатывались в нем годами, и отпустив его в свободное плавание. Я дважды бывал в церкви, где читал проповеди Илай, и имел с ним несколько долгих бесед. Я также общался с Клаудией о буддизме. Читал несколько книг, которые мне посоветовали другие или которые я сам для себя выбрал. Бывали моменты, когда я почти чувствовал нечто такое, что мне очень хотелось почувствовать. Но я так и не пришел к этому до конца. Честно заглядывая себе в душу, спрашивая себя, не обманываю ли я себя, не стремлюсь ли к желаемому ответу на свои вопросы вместо честного, к созданию искусственного смысла — я не был уверен в ответе. Поэтому я так и оставался в состоянии пассивного поиска.

В завершение встречи я собирался сказать несколько слов о журналистке, шастающей в баре. Но, захваченный вихрем неприятных новостей, позабыл об этом. Прощаясь по очереди с мужиками, с которыми нам предстояло вновь встретиться через три дня, я думал о Джеке Сорене и других, кого не было с нами сегодня по разным причинам — до тех пор, пока не услышал обращенный ко мне добродушный голос Илая:

— Приятно видеть, когда после чтения Евангелие на лице человека видна такая глубокая задумчивость.

Я в ответ улыбнулся. Выйдя из раздумий, заметил, что мы с ним остались в помещении вдвоем. Так часто случалось, когда Хендрикс-старший хотел поговорить со мной. И я всегда с удовольствием принимал эти беседы.

— Ты всегда был хорошим оратором, Илай, — признал я, жестом предлагаю ему присесть в кресле напротив моего — эти два глубоких кресла с дранной красной обивкой, стоящие ближе всего к окну, мы обычно занимали, когда беседовали.

— Вовсе нет, — присев, возразил он. — Я косноязычен и не слишком умен. Я лишь цитирую слова из книги. Слова настолько верные, что их не стоит ни дополнять, ни толковать — только понять и принять своим сердцем. Я всего лишь рупор. Никогда не был лидером, таким, как ты, Димитрис. Умение вести за собой людей, вдохновляя собственным примером всегда, восхищает меня в тебе.

— Я вовсе не лидер. Ты ведь знаешь, у нас все равны. И я никогда не ставил себя выше кого-то.

— А разве лидерство обязательно должно заключаться в тирании? — улыбнулся Илай. — Лидер — тот, за кем идут, к кому прислушиваются, кто вдохновляет. Лидерство не зависит от должностей и титулов. Оно не зависит даже от желания быть лидером.

Я промолчал, неопределенно кивнув. Не любил, когда меня называли «лидером». Слишком хорошо я чувствовал смятение и неопределенность в собственной душе, чтобы меня не беспокоила мысль, что кто-то может полагаться на мое мнение и верить, что я знаю, что делать. Я не мог не замечать, что у ребят я пользовался определенным авторитетом, а некоторые даже считали меня для себя примером. Но на самом деле я черпал в них силы и вдохновение не в меньшей степени, чем они во мне.

Меньше всего на свете мне бы хотелось, чтобы наш клуб превратился в нечто вроде авторитарной секты. С самого начала я попытался построить наше общество так, чтобы поощрять всех высказывать свое мнение и проявлять инициативу, чтобы в равной степени выслушивать каждого, в том числе и тех, кто не особо лез в первые ряды. И хоть я подчас видел, что люди, привыкшие к субординации и четким ориентирам, хотят видеть перед собой лидера, что часто проявлялось в их обращении «кэп», я старался не давать им желанного. Лишь собственная голова могла позволить им прийти к нормальной жизни. И им предстояло это понять.

— Знаешь, давай-ка мы вернемся к этому в другой раз, — словно почувствовав мои размышления, заговорил, тем временем, Илай. — Вижу, что у тебя другое сейчас на уме.

— Правда?

— Рэй рассказал мне о том, что произошло.

Я тяжело вздохнул и несколько растерянно покачал головой.

— Илай, я сам хотел поговорить с тобой об этом. Но, честно сказать, не нашел подходящих слов. Мне крайне неудобно, что так случилось. Я понимаю, что речь идет о твоем родном брате. И я…

— Димитрис, — с ласковой улыбкой перебил меня пастор. — Прошу, позволь мне сказать несколько слов, перед тем как ты начнешь оправдываться. Я абсолютно одобряю то, что ты сделал. Правда.

Устремленный на меня твердый и бесхитростный взгляд гарантировал, что Илай не лукавит.

— По ряду своих причин я категорически отверг для себя насилие в любой форме и по любому поводу. Это радикальное решение, которого, хоть и считаю его для себя правильным, я не требую от всех.

— Ты ведь знаешь, я тоже не сторонник насилия. В моей жизни его было более чем достаточно.

— Я прекрасно знаю тебя, Димитрис. Лучше, чем ты сам думаешь. И прекрасно знаю своего младшего брата. Взбучка, которую ты ему устроил — дело абсолютно благое и справедливое. И я бы охотно преподал ему этот урок сам, если бы мог это себе позволить.

— Я не начинал этой драки, Илай. Поверь мне.

— Я нисколечко в этом не сомневаюсь.

— Ты, вероятно, считаешь, что было бы правильнее пустить его в клуб и позволить ему говорить. Но…

— Еще чего?! Чтобы он начал совращать ребят своей ложью и обещаниями?! Ну уж нет! Противостояние соблазнам закаляют дух и веру. Но чрезмерные соблазны могут погубить душу. А многих из наших парней, мы оба это понимаем, не так крепки духом, как хотелось бы. Еще раз говорю: ты поступил абсолютно правильно.

Какое-то время мы задумчиво молчали.

— Пит всегда был таким, — начал говорить Илай, и в его тоне появилась светлая грусть. — С детства я был угрюмым и молчаливым, а он — весельчаком и болтуном. Сорвиголова, хулиган, невероятный эгоист. Но очень обаятельный. Знаешь, он младше меня на четыре года, но девчонка появилась у него раньше, чем у меня. Котелок у него варил пошустрее, чем мой, он всегда умел крутиться, всегда мог раздобыть какие-то карманные деньги, хотя мы жили в страшной нищете. И так было во всем. Хоть я и был старше, я легко поддавался его влиянию. Переспорить меня, заболтав — это было для него раз плюнуть. Я сам не замечал, как шел у него на поводу. Я и в ЧВК пошел вслед за ним. Для меня стало большим сюрпризом, когда меня отобрали в «Крестоносцы», а ему — отказали. Помню, Пит злился не на шутку. Не столько из-за того, что мы расстались, столько из-за того, что он привык всегда быть впереди меня. А я вовсе не радовался, что удалось обскакать его. Наоборот, очень расстроился. Теперь я понимаю, как ему повезло, что он не попал туда. Те трудности, с которыми столкнулся я, ему, боюсь, было бы пережить намного, намного сложнее. Для него очень важны телесные ощущения. Он постоянно гонится за ними. Живет ими. Их утрата могла бы, конечно, способствовать его перерождению, помочь ему переосмыслить свои ценности. Но могла и совсем сломать. Так что я благодарю Бога за то, что он избавил брата от такого испытания.

Илай улыбнулся, вспомнив что-то из давних времен.

— Знаешь, мы любили друг друга. По-своему. И до сих пор любим. Но моя любовь к брату не ослепляет меня и не мешает трезво смотреть на его пороки. И на тот вред, который он может причинить другим людям. Мой брат — не пропащий человек. Но раскаяние придет к нему лишь тогда, когда наступит время. Боюсь, пока еще оно не наступило. Так что держи его подальше от наших парней, кэп. Если для этого придется вломить ему еще раз — не стесняйся.

— Надеюсь, до этого не дойдет.

— На все воля Божья.

Закончив с этим, Илай кивнул и наконец поднялся. Я проводил его до лестницы, снизу которой доносился шум бара. По обыкновению, мы с ним на прощание обнялись.

— Я всегда жду тебя в церкви, Димитрис, — заглянув мне в глаза, проронил он.

— Прости, дел сейчас по горло.

— Я и не настаиваю. Приходи, когда сердце позовет. Ты почувствуешь это сам.

— Так и сделаю. Бывай, Илай.

— Благослови тебя Бог, Димитрис.

Илай своей грузной медвежьей походкой отправился по лестнице вниз, а я остался стоять на месте, устало положив ладонь себе на лоб. В присутствии других членов клуба я старался физически не показывать своих страданий, хотя и говорил о них открыто. Вид товарища, сильно мучающегося от боли, действует деморализующе, поэтому при ребятах, у которых и своих проблем хватает, я старался держаться бодрячком. Но, если честно, то проклятый глаз где-то со второй половины собрания так и не давал мне покоя.

§ 85

— С вами все в порядке, кэп?

Услышав звук знакомого голоса, я внутренне вздрогнул от неожиданности. На часах было уже 21:40. Я был уверен, что мы с Илаем, как это часто бывало, засиделись последними. Повернувшись, я увидел, как из-за колонны вышел притаившийся там Питер Коллинз. Он явно ждал, пока Илай уйдет и я останусь в одиночестве. Это было немного необычно. Но я не придал этой странности большого значения.

— Эй, ты напугал меня, дружище, — улыбнувшись, с шутливым укором произнес я.

— Простите. Не думал, что это вообще возможно.

Я с симпатией посмотрел на Питера и в очередной раз подумал, каким все-таки он был молодцом. А ведь еще совсем недавно я всерьез за него беспокоился. Я смог отыскать его в октябре 94-го посредством Терри Майклсона, раньше известного мне как «Руд», бойца из моей роты. Майклсон, с которым я регулярно переписывался, сообщил, что один его знакомый, недавно вышедший из закрытого наркологического центра в окрестностях Киншасы, лечился там вместе с кем-то, кто по описанию «очень похож на Орфена». Мне стоило немалых усилий навести справки, ведь наркологические центры не распространяли сведений о своих пациентах никому, кроме родственников. Но в конце концов информация подтвердилась.

Я смог забрать Питера на поруки из диспансера, где он провел в общей сложности пять месяцев, в первых числах декабря. Парень выплыл из ворот центра как привидение, не испытывая никаких эмоций по поводу нашей встречи и вообще всего, что он видел вокруг. Препараты, которыми его напичкали врачи, все еще действовали, и я сомневался, сможет ли он вообще когда-ниюудь оправиться от этого «лечения». Он весил сто двадцать пять фунтов при росте шесть футов, и напоминал обтянутый кожей скелет, с выпяченными зеницами, косматыми засаленными патлами и вздутыми венами на лице. Смотреть на него без боли было невозможно.

Я сразу же перевез беднягу в Сидней, поселил временно в нашей общажке на втором этаже «Доброй Надежды» и привел на встречу клуба. С того дня мы все дружно взялись за то, чтобы вернуть несчастного к нормальной жизни. И, кажется, здорово с тех пор преуспели. Сейчас Питер смотрелся как вполне здоровый 22-летний молодой человек, хотя и все еще худощавый. На нем были чистые джинсы, свежевыстиранная рубашка, светлые волосы чистые и аккуратно зачесаны. Но самая разительная перемена была видна во взгляде — чистом и осмысленном.

— Со мной все в порядке. Так, может, глаз слегка дергает, но я давно привык, — отмахнулся я. — А ты отлично смотришься. Честное слово, на тебя просто любо-дорого взглянуть.

— Спасибо. Если бы не ваш пример, сэр, я бы сейчас валялся где-нибудь в сточной канаве, или сидел бы, как Джек, в каталажке, недоумевая, почему меня судят за то, что мне приснилось в наркотическом бреду, — ответил парень с искренней признательностью. — Честное слово, хоть я и не верю во всю эту религиозную ерунду, иногда мне так и хочется пойти вместе с Илаем в церковь и вознести молитву Всевышнему в благодарность за то, что он свел мой путь с вашим.

— Я же просил не называть меня «сэром», Питер, — устало улыбнулся я, и потрепал парня по плечу. — И не говори ерунды. Все мы поддерживаем друг друга. В этом и есть суть клуба.

— Вы создали его. Вы — это и есть клуб, сэр… в смысле, Димитрис, — возразил парень. — Но извини. Я знаю, что тебя смущает благодарность. Если честно, то я задержался, чтобы потолковать с тобой кое о чем с глазу на глаз… как… с другом.

— Я уже это понял. Конечно, я всегда рад помочь. Что стряслось, Пит? Поссорился со своей пассией?

— Нет-нет, ничего такого, — смущенно улыбнулся парень. — А как ты вообще догадался, что…?

— А что еще может заставить глаза двадцатилетнего парня так ярко сиять? — хитро улыбнулся я. — Или ты думаешь, что я никогда не был молодым и не влюблялся?

— Ты и сейчас еще не стар. А мне, между прочим — двадцать два. И глаз у меня всего один.

— Я очень рад, что у тебя кто-то появился, Питер. Правда. Уверен, что это необыкновенная девушка.

— Да, это так. Я тоже очень этому рад. Спасибо, Димитрис.

— Ты мог бы рассказать об этом и при всех. Ребята искренне порадовались бы за тебя, а многих воодушевил бы твой пример. Ты же знаешь, не у всех нас в этом плане все в порядке.

— Я обязательно расскажу как-нибудь. Если честно, я хотел поговорить с тобой… не совсем об этом.

Я вопросительно поднял брови.

— Хм. О чем же?

— Я не захотел говорить на собрании, потому мы не должны обсуждать там… ну… ничего такого. Ведь наше собрание… как бы… это… не политическое, верно? Правило № 8.

— Верно, — слегка насторожившись, согласился я.

Под ложечкой засосало в ознаменование нехорошего предчувствия.

— Но ведь когда мы остаемся вдвоем — нам ведь не запрещается говорить о чем угодно, так ведь? — продолжил допытываться Питер. — Это ведь просто наша частная беседа, ничего общего с клубом.

— Ну, вроде того, — осторожно согласился я. — Хотя есть вещи, с которыми, э-э-э, знаешь ли, всегда стоит быть осторожным, Питер. Даже наедине. В наше время, если честно, понятие «наедине» вообще стало очень относительным.

— Знаю! — недовольно буркнул парень. — Но, честно говоря, я устал бояться каждого шороха, Димитрис. При всем уважении к правилам клуба, у меня иногда вызывает недоумение, что мы прячем голову в песок от реальных проблем, которые, если разобраться, всех нас сюда и привели.

Я тяжело вздохнул. Эта тема поднималась уже не впервые.

— Питер, ты ведь знаешь, что закон запрещает устраивать политические сборища, не зарегистрировавшись. К нам уже и так не раз захаживали копы. А теперь еще и случилась беда с Джеком. Один мой знакомый из полиции намекнул, что на нас начинают там обращать больше внимания, чем мне бы хотелось. Если из-за какого-то неосторожного словца найдут повод, чтобы закрыть клуб под видом незаконной политической партии — это будет большим ударом для меня и для всех нас.

— Все это чушь собачья, прости за откровенность! Они не имеют права закрыть клуб. И затыкать нам рот тоже не имеют права!

— Питер, — проникновенно произнес я. — Не будь ребенком. Ты ведь уже взрослый парень.

— Прости. Может быть, я просто не успел повзрослеть. Ведь значительную часть жизни, которую люди моего возраста проводят на парах и на студенческих вечеринках, я был вначале мясом в Легионе, а затем овощем в наркодиспансере. Меня отучили мыслить даже раньше, чем я толком этому научился. Но ведь ты постоянно говоришь, что мы должны мыслить самостоятельно. Не так ли?

— Не буду отрекаться от своих собственных слов. Да, я говорил это, и продолжаю говорить.

— Ну так вот, я и пытаюсь мыслить. Но мои мысли постоянно возвращаются к тому, что было на войне.

— Не у одного тебя, Питер. Готов поспорить, что среди нас нет никого, кто бы не вспоминал о ней каждый Божий день. Но в наших силах — бороться с этим.

— Я готов бороться, Димитрис. Но с тем ли мы пытаемся бороться, с чем следует?

— Поясни.

— Мы видели и делали там ужасные вещи, Димитрис. Вовсе не то, что рассказывают в этих глупых передачах про войну. Люди вокруг понятия не имеют о том, что там на самом деле происходило. Их ведь просто обманывают! Знаю, что вы хотите сказать: военная тайна, безопасность, всеобщее благо, и так далее. Я все это слышал. Когда меня увольняли из Легиона, то, как и всех, запугали и велели молчать, сославшись на какие-то строки в контракте. Но мне недавно… в смысле, я недавно прочитал, что в одном законе есть такая статья… м-м-м… дайте вспомнить… «никто не обязан исполнять заведомо преступный приказ». И еще много всего, о чем эти люди забыли нам сказать. И знаешь, что? Я всерьез задумался о том, действительно ли я должен молчать.

— Питер, кто-то говорил с тобой? Промыл тебе мозги? — подозрительно прищурился я, сурово поглядев на младшего товарища. — Может, это та журналистка, что крутится здесь, вынюхивая разные истории…? О, нет. Я знаю это выражение лица! Можешь не отвечать.

— Капитан… — зардевшись, смущенно пробубнил Питер.

И в моей голове вдруг созрела страшная догадка.

— Только не говори мне, Бога ради, что Гунвей — и есть твоя «девушка»! Нет, молчи. Я вижу, что это так. И я с трудом борюсь с желанием надрать тебе задницу. Ты что, совсем остолоп?!

— Димитрис, ты не совсем правильно все понимаешь…

— Давно это длится? Ваши с ней… делишки? Колись!

— Нет, совсем недавно. Не прошло еще и месяца, как мы впервые…

— Месяц? О, Господи! — мученически закатил я глаза. — Как же я был слеп, что не замечал этого. Думал, что она просто ошивается вокруг. А эта бестия, оказывается, уже запустила свои щупальца так глубоко к нам!

— Не говори о ней так, — молвил Питер твердо. — Прошу.

Хоть последнее слово и смягчило его тон, я с досадой и бессилием осознал, что простодушный парень крепко запутался в сетях ловкой интриганки, и теперь готов самозабвенно защищать свою возлюбленную даже и от собственных друзей. Женщинам были ведомы особые пути к мужскому сердцу. В последнее время я общался с ними так редко, что начал уже забывать об их уникальных способностях.

— Вот это дела, — протянул я себе под нос. — Питер, извини за откровенный вопрос, но она у тебя хоть не первая? У тебя был кто-то еще перед Легионом?

Смущенное молчание было красноречивее слов. Я с возрастающим расстройством покачал головой. Никто из мужчин, даже те, кто считают себя тертыми калачами, не огражден от влияния женских чар. Что же касается стеснительных и романтичных юношей с муравьями в штанах, которые до того лишь грезили о близости с девушкой — ловкой и беспринципной особе, умеющей проделывать пару трюков в постели, и вовсе ничего не стоило превратить их в послушных марионеток. «Лучше бы ты сходил с Джеронимо в бордель. Гонорея не так опасна, как эта сука», — подумал я про себя. Но я воздержался от новых нападок в адрес одиозной пассии Питера, рассудив, что тогда доверительной беседе может прийти конец.

— Мы с ней познакомились ближе, Димитрис, и она оказалась совсем не такой, как казалось раньше. Я помню, как ты ругался с ней тогда, на «Высоте 4012». И я знаю, что ты не доверяешь журналистам. Но я уверен, что она бы понравилась тебе, если бы вы с ней хотя бы раз нормально поговорили…

— Ну уж нет, от этого меня избавь. Я вижу ее насквозь. Все, что ей нужно от тебя — выкачать информацию! — нервно забарабанив пальцами по дверному косяку, горячо возразил я. — Просто поверь моему опыту, парень. Не ведись на ее любезность. Не вздумай распускать при ней язык. Черт, да вообще, держись подальше от таких, как она! Ты и представить себе не можешь, какие проблемы ты можешь нажить на свою голову!

— Она познакомила меня кое с кем, — пропустив мои увещевания мимо ушей, продолжил парень. — И знаешь, что я тогда понял? Кое-что, чего я не осознавал, участвуя в наших собраниях.

— Что же?

— То, что мы изолируем себя от окружающих не только потому, что они чураются их. Мы и сами их боимся. Не доверяем им. Но на самом деле, кроме нас, есть и другие хорошие люди, которым не все равно. Люди, которые хотят помочь.

— Дай догадаюсь: ты говоришь о Гунвей.

— Да, Фи — как раз такая. И среди ее знакомых много таких. И Лаура, и другие, с кем она меня знакомила…

— Господи. А Лаура — это еще кто такая?! — устало прикрыв рукой лоб, обреченно спросил я.

— Лаура Фламини — известная правозащитница! — воодушевился Питер. — Она — настоящий боец. Не то что тот унылый крючкотворец, которого нанимает Чако, чтобы он защищал наших в судах. Не слыхал, как она выбила компенсацию мужчине, который стал инвалидом из-за пищевых добавок, производимых одной из корпораций? Или как она добилась приговора, которая издевалась над пятнадцатилетней девчонкой — заключенной, пока та не залезла в петлю? Об этом не услышишь в вечерних новостях. Но в Интернете есть информация. Почитай, если интересно. Лаура — молодец, каких мало…

— Питер, — я предупреждающе поводил из стороны в сторону указательным пальцем. — Ты нашел себе плохую компанию. Если хочешь мой совет — не связывайся с этими людьми. Все эти скандальные разоблачения и расследования, о которых они тебе рассказали — не более чем политический пиар и кулуарные интриги, устраиваемые в интересах политиков и олигархов. Эти люди — вовсе не такие хорошие и благородные, как пытаются показать.

— Я всегда так считал, Димитрис. Ты много раз говорил это. А я привык принимать твои слова на веру, не задумываясь. Но пообщавшись с ними, понял, почувствовал сердцем — это не так, не все они такие, — покачал головой Пит. — Во всяком случае, со многим, что они говорят, я в душе полностью согласен. В том числе и насчет войны.

— Это с чем же именно?

— С тем, что не все, кто воевал на нашей стороне — герои. И не все, что они делали, оправдывает победа. На наших глазах, а иногда и нашими руками, совершались самые настоящие преступления. Мы с тобой не виноваты в этом. Мы были всего лишь орудиями в руках других. Но мы же помним о том, что сделано! Это не дает нам спокойно спать по ночам. Но мы все же молчим. А преступники, виновные во всем этом, не просто свободны — они пользуются почетом, живут во дворцах!

— Питер…

— Как ты думаешь, где сейчас генерал Чхон, а?! — в сердцах выкрикнул парень. — Я тоже был в Новой Москве. Мне известно, что за ужас он там сотворил. А ты видел больше. В разы больше! И ты прекрасно знаешь, что этот человек — монстр, заслуживающий трибунала и позорной казни на площади!

— Замолчи, Питер! — рявкнул я, не совладав с собой.

Парень умолк, пораженный несвойственной мне реакцией. Я сделал глубокий вдох, чтобы побороть раздражение и продолжил говорить немного спокойнее:

— Ты ведь прекрасно знаешь, что не имеешь права говорить об этом. Ты, как и я, подписывал чертов контракт. Если не помнишь, что там написано — поройся в своем комме и перечитай еще раз. Хочешь, чтобы тебя обвинили в государственной измене из-за того, чтобы ты не в состоянии прикусить язык?

— Все эти оговорки в контрактах — чушь собачья, придуманная, чтобы запудрить нам мозги. Они просто запугали нас, вот и все, — к моему удивлению, упрямо возразил парень, для которого я обычно был в таких вопросах непререкаемым авторитетом.

«До чего же эта сука плотно поработала над ним!» — поразился я мысленно и ощутил, как мои зубы невольно сжимаются, едва я представил себе наглое острое личико этой стервищи-Гунвей.

— Никто из нас не обязан хранить грязные секреты этих подонков, которые неоднократно совершали преступления на наших глазах! — тем временем, продолжал распаляться Питер. — Что ты хочешь сказать?! Что спецслужбы с ними заодно? Конечно же, за одно. Ведь там сидят такие же, как Чхон, у них и самих рыльце в пушку. Но поверь — они запоют иначе, когда я вывалю их грязное белье пред всем белым светом!

Все это время я ждал, когда в речи Питера прогремит что-то страшное. И вот наконец я дождался. Похолодев, я спросил у него тихим голосом:

— Что ты намереваешься сделать?

— Я сказал, что я сделаю, Димитрис, — решительно посмотрев на меня, заявил бывший легионер. — Я выйду из тени и расскажу людям в прямом эфире обо всем, о чем другие молчат, засунув свой язык в задницу. В присутствии миллиона свидетелей попрошу Протектора, чтобы он разобрался, кто приказал отравить двадцать тысяч детей в Новой Москве «Зексом», по чьему приказу наших ребят заставляли принимать наркотики, и в других подобных делишках!

С каждым следующим словом парня кровь в моих жилах леденела. Больше, чем само заявление Питера, меня пугала решительность, которая читалась в его взгляде. Никогда еще я не видел этого робкого и тихого малого таким заряженным, как в тот момент.

— Питер, — тяжело вздохнув, молвил я. — Я хочу, чтобы ты успокоился и заново все обдумал. Серьёзные решения нельзя принимать, будучи взвинченным, как ты сейчас. Мы не должны говорить об этом. Но я все же нарушу это правило, и скажу тебе кое-что. Чувства, которые ты высказал, мне более чем знакомы. Когда я вышел из комы и вспомнил обо всем, что видел, я и сам был преисполнен гнева, и полон решимости восстановить справедливость. Но со временем я понял, что все сложнее, чем кажется.

— Для меня все просто, сэр, — вызывающе бросил Коллинз.

— Лишь для тебя. Но не для других людей. Думаешь, кому-то из обывателей нужна твоя правда? У них есть другая версия правды, с которой им комфортнее. Для того чтобы в обществе царили мир и спокойствие, из истории удаляют все лишнее, ее приукрашают, ретушируют, прикрывают постыдные места веселыми или героическими декорациями. Так было испокон веков. В конце концов, ты неглупый парень, Питер. И ты должен понимать, что понятие «истина» вообще очень относительно.

— Я не так образован, как ты, Димитрис, — признался парень, поерзав на месте. — Но я знаю, что хорошо, а что плохо. И у меня еще остался один глаз, которым я смотрю на окружающий мир. Этим глазом, и вторым, который остался в Гималаях, я видел очень много плохого. Я точно знаю, кто в этом виноват. Так зачем придумывать лишние сущности?

— Мы с тобой — граждане огромного государства, Питер. Это государство — сложный социальный организм. Сотни миллионов людей живут в совместном информационном пространстве. Любые информационные сигналы, появляющиеся в этом пространстве, влекут далеко идущие и порой непредсказуемые последствия. Это — не игрушки.

— А как насчет свободы слова и демократии?

— В Содружестве никогда не было абсолютной свободы слова. Власти имеют легальные рычаги влияния на все, что происходит в информационном пространстве. Люди, которые были умнее нас, посчитали, что лишь контроль может помочь направить общество на правильный путь развития и избежать повторения ситуации, которая повергла нашу планету в пучину войны. Я не пытаюсь анализировать это решение, или тем более оспаривать его. В этом нет никакого смысла. Я — всего лишь маленькая клеточка в общественном организме. Я могу жить по законам этого организма. Или он просто отторгнет меня. Мне в свое время тоже нелегко было принять эту истину. Но я свыкся с ней. С возрастом это станет проще.

— При чем здесь вообще государство, сэр? Несколько мерзавцев, устроивших по своей прихоти холокост — это не государство. Я ведь не осуждаю саму войну с евразами! Мы воевали за правое дело, без сомнений. Но способы, которые использовались, вся эта наркота… это, черт возьми, неправильно!

Я почувствовал, как снова начинаю выходить из себя.

— Да, черт возьми, это было неправильно, Питер! Я это прекрасно знаю! И что теперь?! Пойми ты, дело тут вовсе не в «нескольких мерзавцах», и не в их «прихоти»! Такие решения принимаются на очень высоком уровне. Самом высоком! Власти посчитали, что память обо всем этом кошмаре должна быть похоронена навсегда. Страницы, способные посеять смуту, вырезали из истории. Ты не можешь собирать эти страницы из обрывков!

— Почему же? — с истинно подростковым упрямством вскричал Питер.

— Потому, что если ты вознамеришься совершить какую-нибудь глупость, спецслужбы мгновенно сотрут тебя с лица земли, — прямо ответил ему я, посмотрев в глаза.

Не выдержав моего взгляда, парень опустил глаза. А я продолжил:

— Быть может, даже этот наш разговор кто-то слышит. И уж точно кто-то слышал те, что ты вел со своей возлюбленной «диссиденткой». Если она подставная — ее, конечно же, прослушивают. Если не подставная — тем более прослушивают. Ты что, совсем ничего не понимаешь?! Если эти люди не поймут, что ты просто пошутил, и решат, что ты представляешь угрозу — они расправятся с тобой в мгновение ока.

— Значит, ты считаешь, что это правильно — бояться и молчать? — с болью и негодованием спросил у меня Питер. — Я ведь не противник власти. Я поддерживаю Содружество. Уважаю Протектора. Я лишь хочу, чтобы преступники были заслуженно наказаны. Джека приговорят к пожизненному заключению за то, что он совершил убийство под наркотой. А офицер, который сделал из него наркомана, настоящий виновник этого убийства, просто продолжит служить, с незапятнанной репутацией. Как можно жить в мире, в котором происходят такие вещи, и молчать о них?

Я не нашелся что ответить.

— Знаешь, я думал и о других вариантах. Думал о том, чтобы написать в военную прокуратуру. Министру. Даже Протектору. Но неужели никто до сих пор не писал?! Я уверен, что писали, и не раз. Но я не слышал, чтобы кого-то из подонков отстранили с должностей или тем более отдали под суд. Фи говорит, что за все эти годы наказали лишь пару «шестерок», на которых решили повесить всех собак. А что самое худшее — наше-то доброе имя никто не восстановил! Люди смотрят на нас, как на чокнутых и опасных торчков. Разве мы принесли недостаточно жертв, пройдя через войну? Разве не заслужили хоть капли уважения?!

— Наши жертвы велики, Питер. Попробуй просто гордиться этим. Ты знаешь, как многое ты сделал. Я это знаю. Гэри знает. Илай знает. Джеронимо знает. Все наши ребята это знают. Попробуй довольствоваться этим. Смотри в будущее, а на прошлом поставь крест. Знаю, это тяжело. Но иного не дано. Все, что нам остается — это победить себя, и помочь другим победить себя, чтобы мы смогли жить в мире, сохраненном такими жертвами, наравне с другими. Тебя возмущает дискриминация? С ней бороться никто не запрещает. Я каждый раз подаю иски и пишу жалобы, когда какой-нибудь педераст незаконно увольняет меня с работы. Уверяю тебя, Питер — если бы побольше наших слезли с иглы и отдались бы упорному труду, то совместными усилиями мы бы быстро продавили стену отторжения, и заставили бы считаться с нашими правами.

— Ты правда так думаешь, Димитрис? Или говоришь это просто для того, чтобы отговорить меня от более решительных действий? — засомневался парень. — Мне вот кажется, что эти методы себя изжили. Нужно прибегнуть к чему-нибудь более действенному.

— Тебе там кажется, или так кажется Фи и ее друзьям, которые втянули тебя в это?

— Фи говорит мне лишь то, что думает. Как и ты. Просто в этом случае я согласен с ней, а не с тобой.

— Это точно не из-за того, что ты с ней спишь?

— Напрасно ты иронизируешь, Димитрис. Это здесь не при чем. Даже если у меня и есть к ней чувства, это не отменяет того, что она права. Нужно быть решительным, не бояться бороться!

— Питер, ты смотришь новости? На дворе июнь 95-го! Все только и делают, что борются с кем-то или с чем-то. Консорциум борется с Патриджем. Элмор борется с Патриджем. Бедняки борются с богатыми. Молодчики, которые разукрашивают стены этими дурацкими символами, борются со всеми. Я сегодня проходил мимо очередной демонстрации на площади Возрождения и видел там множество горячих голов, которым не хватает только подстрекателя, чтобы они пошли громить что-нибудь. Каждый месяц какой-нибудь дебил, искренне верящий, что борется против угнетения и несправедливости, или за истинную веру, подрывает себя вместе с десятком ни в чем не виноватых прохожих, чтобы побольше людей услышали его призыв. Глядя на все это, тебе, случайно, не кажется, что бороться с несправедливостью нужно лишь в пределах правового поля?

— Это подмена понятий! — раздраженно ответил парень. — Фи объяснила мне этот трюк, и я не клюну больше на эту удочку. Конечно же, властям выгодно, чтобы каждый, кто с ними в чем-то не согласен, считался преступником, и они пытаются подвести их всех под одну гребенку! Но терроризм — это одно, а рассказать людям правду — совсем другое. Может быть, ты думаешь иначе из-за того, что ты бывший полицейский?

— Что тут скажешь? За этот месяц ты здорово поднаторел в софистике, Коллинз, — вздохнув, произнес я.

— Я не знаю что значит это слово, капитан. Я не пытаюсь строить из себя умника. Но некоторые вещи так очевидны, что не нужно иметь докторскую степень, чтобы увидеть их.

— Иногда они лишь кажутся очевидными.

— А может, иногда они лишь кажутся неочевидными?

— Это начинает превращаться в бессмысленный спор, Питер.

— Вижу, — признал он, неловко ерзая на месте.

Некоторое время он, после колебания выдал:

— Знаешь, Димитрис, прости, но я разочарован тем, что услышал от тебя.

— Жаль, что я тебя разочаровал, — спокойно пожал плечами я.

— Нет, дело не в тебе! — поспешно исправился Питер, и его взгляд сделался виноватым. — Ты спас мне жизнь. Дважды! Я всегда был и всегда буду благодарен тебе за то, что ты для меня сделал. Я никогда о тебе и слова кривого не скажу, а если услышу от кого-то — разобью хлебало. Прости, если я был с тобой груб.

— Забудь об этом. Всех нас иногда захлестывают эмоции.

— Фи настаивала на том, чтобы я ни с кем не делился своими планами. Но я был уверен, что такой смелый человек, как ты, поддержит меня. Надеялся даже, что ты, может быть, пойдешь вместе со мной. Вместе с тобой это было бы намного легче. У тебя намного лучше это получилось бы, и… Проклятье. Забудь. Теперь я понимаю, что Фи была права, а я идиот. Не следовало затевать этот разговор.

— Нет. Ты поступил правильно, что пришел ко мне.

— Ты говоришь так лишь потому, что получил шанс отговорить меня. Но я пришел не для этого.

— А я все-таки попробую. Ты говорил о смелости, Питер. Но смелость — не единственная и не главная добродетель человека. Радикальные решения всегда привлекательнее, чем компромиссы. Но если вдуматься, если всмотреться в историю, то ты поймешь, что радикальные решения почти никогда не приводят к созиданию — только к разрушению. Я прекрасно понимаю все, о чем ты говоришь. Все чувства, которые тебя одолевают, знакомы и мне. Но прошу тебя — измени свое решение. Не гробь свою жизнь.

— Нет. Нет, Димитрис, — покачал головой парень. — Быть может, ты и прав, что считаешь меня дураком и безумцем. Может, ты поступил более мудро, пойдя на компромисс со своей совестью. Но я так не хочу.

Эти слова парня неожиданно кольнули меня больнее, чем все, что было сказано ранее. Внезапно я осознал, что так увлекся внушением ему своей точки зрения и разубеждением в его заблуждениях, что утратил способность к внутренней самокритике. Но что, если это Питер, а не я, глаголет истину? Что, если я пытаюсь обмануть самого себя?

— Что бы там ни было, по крайней мере, не делай глупостей сгоряча, — прошептал я в смешанных чувствах. — Мне будет тяжело, если ты погубишь себя на моих глазах.

— Даже если я погублю себя, Димитрис — я сделаю это не зря, — ответил парень, не согласившись поставить в разговоре многоточие.

Некоторое время мы стояли молча. Мой глаз и голова от переживаний разболелись так, что силуэт Коллинза перед глазами начал расплываться, а мозг отказывался подбрасывать на язык подходящие реплики. Парень смущенно переступал с ноги на ногу, кажется, желая сказать еще что-то, но не решаясь.

— Пожалуй, я пойду, — наконец выдавил он из себя.

И, не дождавшись ответа, быстро начал спускаться по лестнице вниз.

— Береги себя, — проговорил я ему вслед.

Расставание с Питером на этой странной ноте посеяло во мне смятение. Беседа оставила на душе неприятный осадок. И я не мог понять, что расстроило меня сильнее — неудача в попытке отговорить товарища от сумасбродного поступка, или его слова о моем компромиссе с совестью.

Спустившись в бар и отмахнувшись от засидевшихся за стойкой пьяного Джеронимо и трезвого Илая, по обыкновению ломающих копья в дискуссии на тему христианства, я попросил у Миро стакан воды, и угрюмо произнес:

— Я беру свои слова обратно. Когда сюда снова заявится эта писака — пусть Рэй вышвырнет ее вон.

— Как скажешь, Димитрис, — не стал спорить Миро, хмыкнув при виде моей раздраженной физиономии.

— Забудь, что я сказал это, — произнес я меньше чем через минуту, осушив стакан воды. — Это надо было сделать раньше. Теперь уже слишком поздно.

— Она что-то натворила?

— Долго рассказывать. Может быть, все еще обойдется.

— Что ж, смотри сам. Я, конечно, не слишком сильно хотел бы связываться с журналистами. Помнишь, как в марте кто-то натравил на нас инспекцию по правам потребителей? Если такое произойдет еще раз, мы с тобой отдадим последние штаны, чтобы заведение не закрыли, братец. Но если она доставляет тебе неприятности — клянусь, я не стану с ней церемониться, и будь что будет.

— Нет, нет, не стоит, — махнул рукой я, тяжко вздохнув. — Проклятье! Ну и денек сегодня.

— Не говори, — согласился Миро, бросив взгляд на пару поломанных столов, которые Рэй уже успел оттащить в сторону.

— Пожалуй, пойду на боковую, — зевнув, решил я.

— Может, заночуешь на этот раз здесь? Твое хозяйство за одну ночь не пропадет.

— Ну уж нет. Мне не так далеко ехать. И не для того я заплатил прорву денег за это чертово жилье, чтобы оно теперь стояло пустым. Кроме того, от работы меня отстранили. Так что могу проваляться завтра хоть до полудня.

— Не унывай, братишка. Когда снова наведаешься? У вас следующее собрание в субботу?

— Да, как и планировали. Привет Шаи и Элли.

— Тебе от них тоже. Береги себя.

— Бывай.

§ 86

Троллейбусы ходили по маршрутам № 43 и № 44 до двух часов ночи, но интервалы между ними к позднему времени увеличивались. Я простоял на остановке минут десять, слушая лай собак в темноте, постукивая тростью о бровку и глядя на затянутое смогом ночное небо. После того как я пропустил 44-ый, который был теперь мне не нужен, наконец прибыл троллейбус № 43. Я с трудом втиснулся в салон, переполненный работягами, которые возвращались из Кузни, и за пятнадцать минут добрался до станции вакуумного поезда «Олимпия-ист».

Олимпия — один из районов с бюджетным жильем, выросших на Социальной линии, на границе между благополучным Анклавом и гетто Малая Африка, во второй половине 80-ых, когда власти Сиднея задекларировали изменение своей политики в отношении социальной сегрегации. Это был своего рода гибрид между «зеленой» и «желтой» зонами. Он был все же недостаточно благоустроен, чтобы здесь селились «коренные» сиднейцы, как называли себя ранние переселенцы 60-ых, которые к середине 90-ых искренне уже считали себя хозяевами и возмущались засилью «понаехавших». Однако этот район не шёл ни в какое сравнение с гетто, хотя бы даже из-за полноценной озоногенерации, бесперебойного водоснабжения и нормальной плотности населения.

Район населяли порядка 200 тысяч человек, 40 тысяч из которых обитали в микрорайоне «Олимпия-ист», прилегающем к Малой Африке, который славился своими многоярусными таунхаусами. Здешнее население являло собой сборную солянку: тут селились и поздние иммигранты, которые накопили средств, чтобы выбраться из трущоб, и «коренные», жизнь которых пошла под откос, так что жизнь в полноценной «зеленой» зоне была им больше не по карману.

Я вышел из автобуса на оживленной даже в это время остановке, расположенной на вершине транспортной развязки, где автобусы тормозили один за другим каждые несколько секунд. Выбравшись из салона, я откололся от потока пассажиров, который несся на остановку вакуумного поезда. Вместе с менее плотным потоком людей я преодолел несколько надземных и подземных переходов и лестниц, прежде чем оказался внизу, на твердой земле, а точнее, асфальте. «Ваш собственный кусок земли!» — жизнерадостно гласил слоган на голографическом биллборде, на котором улыбающийся мужчина сажал в саду дерево, а вокруг него носился, виляя хвостом, лабрадор. Минут пять ходьбы — и объект этой самой рекламы предстал прямо перед глазами.

— Дом, милый дом, — вздохнув, прошептал я.

«Олимпия-ист» состояла из сорока жилых комплексов, похожих, как близнецы, к которым вскоре предстояло добавиться еще десяти, находящимся в активной стадии строительства. Каждый комплекс представлял собой огромный п-образный металлический каркас в десять ярусов общей высотой триста пятьдесят футов. На каждый ярус были плотно нанизаны одноэтажные жилые домики, плоские крыши которых венчали солнечные батареи. В комплекте с домиком шел крошечный двор: по полтора ярда до соседского забора; ярда три сзади — до заднего забора, за которым комплекс заканчивался; четыре ярда перед фасадом — до фронтального забора. Передний дворик был разделен на две половинки: одна была асфальтирована и могла служить парковкой для электрокара; вторая являла собой клочок привозной земли глубиной в пять футов, закопавшись в которую можно было звякнуть лопатой о металлический остов яруса. Такой же клочок земли находился на крошечном заднем дворе. В пятнадцати футах над крышами домиков нависал верхний ярус. По краю яруса проходила автомобильная подъездная дорога и пешеходный тротуар. Пешеходы могли перемещаться между ярусами на лифтах или по металлическим лестничкам, автомобили имели возможность ездить по крутой серпантиновой дороге.

Отдел продаж «Олимпии-ист» не скупился на лозунги, чтобы заставить покупателей выложить огромные деньги за таунхаусы. Помимо «собственной земли», многие рекламные слоганы обещали жильцам «солнечные ванны каждый день». И авторы этой рекламы определенно проконсультировались с юристами, чтобы никто не смог засудить их за обман потребителей. Конструкция действительно была спроектирована так, что каждый домик получал хотя бы крошечную суточную порцию света. Однако порция была тем меньше, чем ниже расположен ярус. Лишь счастливые жители самого верхнего яруса купались в солнечном свете — из-за этой роскоши застройщик разместил там вдвое меньше домов вдвое большего размера, каждый из которых стоил впятеро дороже обыкновенного. По странному стечению обстоятельств, практически во всех рекламных материалах использовал именно виды десятого яруса.

Изначальной задумкой архитекторов «Олимпии-ист» было придать своим уродливым громоздким конструкциям вид уютных коттеджных городков, в которых люди так любили жить в Старом мире. Однако в их распоряжении было так мало пространства, что эта амбициозная затея оказалась трудновыполнимой. Кирпичные коробки, стоящие на металлических подставках высоко над землей, даже несмотря на свежую краску веселых цветов, не были похожи на полноценные дома, а насыпанная перед ними грудка земли могла называться земельным участок лишь очень условно. Однако никто в Сиднее не имел собственного дома, стоящего особняком на собственном земельном участке, не считая богачей и сильных мира сего, живущих в нескольких закрытых кварталах для элиты. Поэтому таунхаусы были для современных сиднейцев примерно тем же, чем для их предков были большие виллы. Что же касается выходцев из фавел, таких как Малая Африка, Новый Бомбей или Узкоглазое гетто, то для них «Олимпия-ист» вообще казалась пределом мечтаний.

Мой домик находился на седьмом ярусе комплекса. Он был третьим с конца одной из длинных сторон буквы «П», которую образовывал комплекс. Я взобрался по лестнице на седьмой ярус (лифтом не пользовался принципиально), успев немного вспотеть, прежде чем оказаться перед калиткой своего двора. Оттуда в мою сторону донесся громкий осуждающий гав.

— Виноват, — признал я, покорно склонив голову, и отпер калитку с помощью сканера отпечатков пальцев.

Не успел я войти внутрь, как по крошечному газону, который, благодаря горе удобрений, оставался даже в жаркое время года зеленым, затопали большие и мягкие лапы. Улыбнувшись, я отбросил в сторону трость и раскрыл руки, словно для объятий. Я сгруппировался, чтобы не оступиться, когда мягкие лапы весело хлопнули меня в грудь. Затем, не сдержав хохота, я крепко схватил нечто веселое, большое, мягкое и пушистое, похожее на огромного плюшевого медведя, и повалился с ним на газон. Как и всегда в таких случаях, я ощутил, как груз этого длинного и паскудного дня перестает давить на меня и на душе вдруг растекается нечто теплое.

— Что, скучал по мне, а? — от души хохотал я, взлохмачивая густую длинную шерсть приятного рыжего оттенка. — Знаю, что скучал, Мишка!

Обладатель шерсти счастливо скулил, по-дружески тыкаясь в меня носом и радостно облизывая мне щеки шершавым языком. В выражении его огромной добродушной морды, которая всегда выглядела так, будто он улыбался, радость от встречи смешивалась с укором.

— Ну, будет тебе, хватит уже, — притворно ворчал я, любя подергивая Мишку с обеих сторон за загривок, похожий на львиный, обрамляющий плосковатую морду. — Я, может быть, тоже охотнее провалялся бы тут весь день и развлекал тебя вместо того дерьма, которым мне пришлось заниматься. Но ведь кто-то же должен зарабатывать деньги нам на еду, верно?

Как это часто бывает, при виде веселой морды Мишки я вспомнил тот самый день, когда судьба по странной прихоти свела наши пути вместе. Мы были странной парочкой. И наша встреча, как водится, была столь же необычной.

§ 87

Это произошло в августе 2094-го. В те дни, как и когда-либо раньше в своей жизни, я и не помышлял о том, чтобы завести собаку. Хоть я и был в душе одинок, я не признавался себе, что это одиночество меня тяготит. Мой образ жизни и особенности моего характера были так специфичны, что я не представлял себе, как какое-либо домашнее животное, кроме аквариумных рыбок, могло бы в них вписаться. И я, должно быть, никогда бы не задумался об этом, если бы не странный каприз судьбы.

Растратив к тому времени все свои сбережения на приобретение таунхауса и бара, я начал ощущать потребность в стабильном доходе и впервые со времен выписки из госпиталя зарегистрировался на бирже труда. Спустя несколько недель работа наконец нашлась. Компании «Фьючер Петс», крупнейшему во всем Содружестве производителю домашних питомцев, а также кормов и аксессуаров для них, входящему в состав биотехнологического гиганта «Андромеда», требовались несколько охранников для нового научно-производственного комплекса в Коринфусе. Опыт работы в ЧВК был преимуществом.

С первых же дней эта работа почему-то вызвала во мне инстинктивное отторжение. Однако объективных причин для этого не было. На протяжении всей смены я сидел в будке на одном из постов охраны, разбросанных по периметру громадного комплекса, состоящего из промышленных и складских корпусов и административных зданий. Один раз в два часа — прогуливался вдоль четырехметрового забора с колючей проволокой под высоким напряжением. Вот, пожалуй, и все. В современном сторожевом деле люди выполняли роль резервных механизмов, которые дублировали функции автоматических охранных систем. Если бы людей убрали совсем, то это снизило бы эффективность охраны лишь на ничтожные доли процента.

Безопасности «Фьючер Петс» угрожали инциденты четырех видов. Первой опасностью были попытки проникновения со стороны людей. Это могли быть голодающие бедняки, готовые спереть корм для животных или самих животных просто для того, чтобы поесть, либо чокнутые активисты «партии зеленых», которые норовили отпустить зверюшек на свободу или просто саботировать работу комплекса. Вторым риском было проникновение бродячих животных, которых привлекало обилие корма — они могли быть источником заразы. Третьей угрозой было бегство подопытных или разводимых в комплексе животных. И, наконец, четвертая опасность — это воровство со стороны работников. Со всеми этими опасностями на 99 % справлялись автоматические системы охраны, управляемые виртуальным интеллектом. Камеры фиксировали любое движение или тепло в тех секторах, где его не должно было быть, а охранные дроны, патрулирующие периметр — мгновенно реагировали на такие данные, используя звуковые сигналы, прожектора, электрический ток и сети, чтобы предотвратить или пресечь угрозу.

В штате комплекса работали порядка полусотни охранников. Однако друзей у меня здесь не было. Во-первых, еще задолго до моего прихода весь персонал охраны разделился на две касты: те, кто работали внутри комплекса (а их было большинство) мнили себя высшим сословием и демонстрировали высокомерие по отношению к сторожам внешнего периметра. Во-вторых, даже среди своих собратьев по низшей касте я натолкнулся на настороженное отношение: вид у меня и так был страшен, а один из сторожей, догадавшись о моей биографии по характерной седине, еще и наплел другим с три короба страшных баек, которые он слышал на войне о «Железном Легионе». В результате во время обеда, который происходил в большой общей столовой, я, как правило, сидел за столом один.

Одним из немногих, кто не чурался моей компании, был сумасшедший пожилой чернокожий, который постоянно улыбался, ощерившись множество золотых коронок на месте передних зубов. Его звали «Гробовщиком» Джаспером, и обходили десятой дорогой даже в большей степени, чем меня, несмотря на худощавую, совсем неугрожающую комплекцию. Мне Джаспер не показался опасным. Он, безусловно, был слегка двинутым, о чем можно было судить хотя бы лишь по его привычке говорить о самом себе и своих собеседниках в третьему лице. Однако удивляться этому не стоило — больше пятнадцати лет он проработал в секторе утилизации брака, одном из самых неблаговидных мест во всем комплексе.

Уже на второй день знакомства, когда мы с ним, по обыкновению, уплетали крайне неаппетитные макароны с кусочками саранчового мяса, которые здешний повар, не иначе как издеваясь, называл «пастой болоньезе», Джаспер, усмехаясь, поведал мне:

— Димитрис же знает, почему Джаспера прозвали Гробовщиком, да?

— Понятия не имею, — покачал головой я, дав понять, что я вполне переживу, если и не буду этого знать.

— Димитрис же сегодня на ночной смене, верно? Пусть приходит к Джасперу в сектор утилизации после двенадцати. Джаспер ему все покажет.

— Без обид, Джаспер, но это прозвучало так, будто ты маньяк, который собирается разделать меня на фарш и заправить им собачьи консервы, либо подсунуть повару, чтобы он заправил им свое «болоньезе».

— О, нет, нет, пусть Димитрис не боится. Джаспер за всю жизнь ни одного человечка не обидел. Димитрис в этом своем страшном Легионе обидел человечков намного, намного больше. Это Димитриса человечкам надо бояться, не Джаспера.

Я поморщился. Идея переться посреди смены в отсек утилизации, куда, во-первых, мне заходить не разрешалось, и который, во-вторых, среди персонала принято было обходить стороной, должно быть из-за царящей там вони, мне вовсе не улыбалось. Так что я ответил Джасперу невнятно и уклончиво, не собираясь следовать его гостеприимству. Однако ближе к полуночи скука и любопытство одолели меня.

Джаспер впустил меня через задние ворота сектора утилизации, заверив меня, что никто не узнает о моем визите. Я ожидал увидеть здесь отсек погрузки со множеством мусоровозов, на которых из комплекса вывозят отходы. Но ничего подобного здесь не было. Я вдруг подумал, что объем отходов здесь может быть так велик, что их могут выкачивать из комплекса по трубопроводу.

— А как избавляются от отходов? Как их вывозят из комплекса? — поинтересовался я, идя за Джаспером.

— О, ничего отсюда не вывозят. Безотходное производство. Все перерабатывается, — хитро улыбнулся он.

Я следовал за ним по нескольким длинным коридорам со множеством герметичных металлических дверей, за которыми раздавался грохот работы мощного промышленного оборудования: конвейеров, прессов, миксеров и печей. Оглядываясь на меня время от времени, Джаспер с хитрой ухмылочкой заверял, что это вовсе не интересно, и призывал следовать за ним. Отперев сканером отпечатков пальцев и кодовым словом очередную дверь, он поманил меня за собой.

— Сейчас Димитрис все увидит, — пообещал он.

— Что ты мне хочешь показать?

— Димитрис знает, что «Фьючер Петс» продает людям миленьких домашних зверюшек?

— Конечно, я знаю это. Я здесь работаю. И что с того?

— А Димитрис знает, что «Фьючер Петс» продает только идеальных зверюшек — хорошеньких, здоровеньких и миленьких? Ученые проводят здесь эксперименты и создают их такими. Джаспер это знает. Джаспер и сам был ученым. Очень-очень башковитым.

— Да ну? Извини, но что-то с трудом верится.

— Сейчас Димитрис в этом убедится. Но вначале Джаспер спросит, знает ли Димитрис, что происходит со зверюшками, которые не получились идеальными?

Я нахмурился. Мне и прежде доводилось слышать подобные слухи, в особенности из уст чокнутых защитников природы. Но я очень сомневался в том, правдивы ли они.

— Что ты хочешь сказать? Что они их просто убивают?

Джаспер продолжал ухмыляться.

— В этом нет никакого смысла. Разве не проще продать котенка, у которого окрас получился не таким, как планировалось, скажем, с уценкой? Или подарить его в какой-нибудь детский дом, показав заодно свою социальную ответственность? Зачем подставляться перед журналистами и защитниками природами?

— Димитрис не понимает. Репутация компании — самое главное. Покупатели платят большие денежки за питомцев, которые будут соответствовать их ожиданиям. Никому не нужны непредсказуемые последствия. Никто не хочет, чтобы котеночек оказался злым и поцарапал их доченьку. Или чтобы щенок рано заболел и умер, расстроив их сыночка. Если такое случится, то все будут говорить — не так уж хорошо покупать животных у «Фьючер Петс».

— Ты наверняка преувеличиваешь, Джаспер. Я как-то читал об этом статью. Действительно, случается так, что генетически модифицированные животные рождаются нежизнеспособными. И тогда их усыпляют. Но, как я слышал, это случается реже чем в одном проценте случаев. Только тогда, когда животные все равно не смогли бы выжить. Я не сторонник насилия по отношению к любым живым существам. Но я не фанатик, вроде тех психов, которые постоянно пытаются перелезть к нам через забор.

— Сейчас Джаспер покажет кое-что Димитрису. И вот тогда пусть Димитрис говорит.

Мы с ним зашли в огромное полутемное заводское помещение. Мимо нас ползла широкая лента конвейера, на которой, через каждый несколько футов, ехали ящики-клетки для животных. Изнутри доносилось такое обилие и разнообразие всевозможных животных звуков, какого мне никогда не доводилось слышать в одном месте — гавканье, мяуканье, хрюканье, блеяние, кряканье, пищание, рычание, шипение, топот лапок, скрежет когтей, хлопанье крыльев и неизвестно, что ещё.

Конвейерная лента казалась бесконечной и двигалась куда-то вдаль.

— О, господи! Их так много?! — поразился я.

— Конвейер никогда не перестает работать. Сутками напролет, — объяснил Джаспер.

Он подозвал меня поближе к конвейерной ленте и, воспользовавшись интерфейсом управления, включил несколько ярких ламп рядом с нами. Я увидел, как в одной из клеток, зажмурившись и зашипев от яркого света, отступает вглубь клетки пятнистый представитель семейства кошачьих. В соседней клетке хлопает крыльями и начинает громко верещать цветастый павлин.

— Они выглядят, в общем, вполне нормальными, — заметил я.

— Критерии отбора очень строгие. Джаспер знает. Джаспер тоже был ученым.

Перед моими глазами проплывали все новые и новые «неудавшиеся» питомцы — щенок ротвейлера, маленькая шиншилла, птенец попугая-ара, и еще, и еще, и еще. Я не был специалистом, но ни в одном из зверей не увидел заметных изъянов.

— Они что, все забракованы?

— Иначе они бы не были здесь.

— Почему они не попали сюда, когда они были еще зародышами?

— Иногда брак проявляется не сразу, а когда они родятся и чуть подрастут.

— Что с ними не так?

— Разные причины. Разные недостатки. Критерии строгие. Джаспер знает. Джаспер тоже был ученым.

Уже в третий или четвертый раз услышав это, я не удержался и спросил:

— Как же ты оказался здесь, Джаспер? Почему ты не работаешь в лаборатории?

— Джаспер не хочет говорить об этом, — понурился он.

Я лишь пожал плечами. За этими словами вполне могла действительно крыться какая-то неприятная история, с той же вероятностью, с какой старик мог вешать лапшу мне на уши. Я знал его не настолько хорошо, чтобы допытываться.

— Куда ведёт этот конвейер? — спросил я, следя глазами за клетками.

— В газовую камеру, — охотно объяснил он, обрадовавшись, что этот вопрос заинтересовал меня. — Бесцветный газ заставляет зверушек тихо уснуть. Навсегда уснуть. Дальше их тельца пойдут на другой конвейер. На переработку. Биологический материал всегда нужен в этом комплексе. А если не в этом, то в другом. У «Андромеды» много комплексов. Очень много.

С каждой секундой я хмурился все сильнее и сильнее. Моё внимание привлекла клетка, в которой жалобно скулил, поставив лапу на решетку, крупный, лохматый щенок, похожий на маленького медведя. Его мордочка выглядела до того добродушной и милой, что любой ребенок, не сомневаюсь, был бы вне себя от счастья, если бы получил такой подарок на день рождения.

— Что не так с этим? — спросил я. — Выглядит совсем здоровым и нормальным.

— О, он и есть вполне здоровый трехмесячный щеночек! Прекрасный экземпляр. Джаспер в этом очень хорошо разбирается. Джаспер был специалистом по собачкам, — хвастливо заверил тот.

Заметив, что я заинтересовался, Джаспер взял большую палку с крючком, которая стояла невдалеке, ловко подцепил клетку за верхнюю ручку и снял с конвейера. Минуту спустя клетка уже стояла рядом с нами. Присев рядом с ней на корточки, я поближе присмотрелся к ее обитателю. Тот продолжал жалобно тявкать, царапая маленькими лапками о крепкую металлическую решетку. Много чего в жизни повидав, я не принадлежал к тонким и ранимым натурам. Но это зрелище почему-то заставило мое сердце сжаться.

— Он боится, — заметил я.

— Конечно, боится. Это очень умный щеночек. Он все понимает.

Разглядывая щенка с умилением, Джаспер объяснил:

— Это кобелек китайской породы чау-чау. У них у всех такая густая шелковистая шерстка и милая мордашка. Еще ему добавили ген тибетского мастифа. Это чтобы сделать крупнее и сильнее. Так нужно для тех, кому нужна не только мягкая игрушка для детей, но и крупный песик, чтобы охранять дом и хозяина. Изменили гены, отвечающие за долгожительство. Собачка проживет лет двадцать пять. Так что детишкам не придется рыдать — вырастут быстрее, чем их любимчик издохнет. Стерильненький от рождения, само собой, чтобы не было хлопот со случкой или кастрацией. А еще ему добавили экспериментальный генный коктейльчик, который влияет на верность, ум и послушание, повышает обучаемость и смекалку. Чау-чау от природы довольно упряменькие. А человечки не любят тратить долгие часы на дрессировку питомцев. Их это начинает раздражать и утомлять.

— Звучит так, что это просто супер-пес, — заметил я, осторожно прикладывая ладонь к решетке.

Я вздрогнул от неожиданности, почувствовав, как щенок лизнул мою ладонь.

— Увы, — грустно вздохнул Джаспер. — Отбракован он. Как и все, у кого есть этот генный набор.

— В чем же брак?

— Слишком смышленый.

— Ты серьезно? Что за бред? Это же хорошо! — изумился я.

— Для бедолажечки от его умишки будет лишь горе. Есть максимальный IQ, который разрешено развивать у зверюшек в результате генных экспериментов. Стандарт «Андромеды». В этом случае они перестарались. Так что… — Джаспер, кивнув на щенка, а затем на конвейер, сделал картинное движение, положив голову на ладошки, будто засыпает, и неприятно ухмыльнулся, сверкнув коронками.

Его смешливое отношение к тому, что здесь происходит, начинало уже меня раздражать.

— Никак не пойму. Что плохого в том, что он умный? — еще сильнее нахмурился я.

— Джаспер объяснит. Зверюшечка — это зверюшечка. Хорошо, когда она поддается дрессировке и выполняет команды. Но она не должно быть слишком умной. Человек ведь не хочет, чтобы собачонка, которая живет у него во дворе, оценивала его поступки и слова? Начнет еще рассуждать, любит ли он ее на самом деле, или завел ее только затем, чтобы бороться со скукой. Или, например, задумается, зачем ей поводок на шее и намордник, почему ничего такого нет у человечков вокруг. Того и глядишь, решит, что людской род поработил собачий, и развяжет мятеж. Хи-хи!

Я не поддержал его веселья, лишь продолжал с сочувствием разглядывать бедного щенка.

— Глупости все это. Я бы взял такого себе.

— С этим были бы одни лишь проблемы. Димитрису не выдали бы разрешение на бракованную собачонку. А без разрешения его бы сразу же забрала служба отлова животных.

— Наверняка это можно как-то уладить, — предположил я.

— Джаспер не понимает. Димитрису охота создавать себе проблемки и тратить много денежек на поддельное разрешение, если можно заплатить намного меньше — и получить нормальную собачонку с сертификатом?

Я вздохнул. Щенок снова заскулил, поцарапавшись мохнатой лапкой о решеточку. Его испуганные глазки посмотрели на меня, казалось, с надеждой, будто он и впрямь понимал, что от меня зависит его жизнь. «Бедняга», — подумал я. — «Ты такой же мутант, плод генных экспериментов, как и я сам. Как и меня, тебя создали для определенной цели. Как и меня, списали из-за того, что он ее не выполнил».

— Так уж и быть, я заберу его, Джаспер, — произнес я наконец.

— Нет-нет, пусть Димитрис и не думает. Джаспер не имеет права отдавать никого Димитрису. Здесь ведется учет. Джасперу могут сделать строгий выговор, а Джаспер этого не хочет. Для чего, спрашивается, Джасперу рисковать? Так что пусть Димитрис извинит… — он развел руками, и красноречиво взялся за клетку, намереваясь водрузить ее назад на конвейер, но при этом продолжал хитро коситься на меня.

Намек был более чем понятен.

— А что, если Джаспер с Димитрисом договорятся? — вздохнув, наконец предложил я, вспоминая, много ли осталось на моем финансовом счёте.

В конце смены, около четырех утра, я отходил от комплекса необычным для себя настороженным, вороватым шагом, время от времени оглядываясь через плечо, будто ожидая, что меня кто-то догонит. Наконец я расстегнул молнию на своей спортивной сумке и наощупь приоткрыл крышку термобокса для ланча, обитого внутри фольгой, который не просвечивался рентгеном на посту охраны. Уже через секунду из сумки показалась мохнатая голова щенка, и он громко, испуганно тявкнул. Я порадовался, что он не задохнулся.

— А-ну тихо! — шикнул на него я.

Щенок тут же замолк и уставился на меня своими умными глазами.

— Ох и проблему же я заполучил на свою голову. Ты хоть знаешь, что из-за тебя я только что совершил подкуп и кражу? Если об этом узнают, меня не только уволят с работы, но и в тюрьму могут посадить.

Щенок втянул ноздрями воздух, с любопытством оглядываясь на незнакомые контуры улицы, выплывающие из рассветного сумрака. Я вдруг подумал, что он впервые в своей жизни покинул стены комплекса и только сейчас осознал, насколько же этот мир огромен. Затем он вновь повернул мордочку ко мне — так, словно внимательно меня слушал.

— Ну что ты смотришь? Что мне, по-твоему, с тобой теперь делать? Снова тратить кучу денег и совершать еще одно преступление, раздобывая на тебя поддельные документы?! Чтобы потом меня с тобой все равно поймали?! Ну уж нет. Это плохая идея. Сейчас выпущу тебя где-нибудь в темной подворотне, и дело с концом. Дальше уж разбирайся, как знаешь. Прибейся к какой-то стае, выпрашивай у прохожих еду, убегай от службы отлова животных, и так далее. Что поделаешь, малыш? Миллионы бродячих собак так и живут. Джаспер сказал, что ты должен вырасти большим и сильным. Так что, если повезет, то как-нибудь выкарабкаешься.

Щенок, словно поняв все мои слова до единого, жалобно заскулил, потянулся ко мне и лизнул меня в щеку, не сводя с меня умных глаз. Я пытался держать на своем лице каменное выражение, но невольно залюбовался на этот мохнатый комочек шерсти, похожий на плюшевого мишку, и ощутил, как лед вокруг моего сердца начал таять.

— Вылитый мишка, честное слово, — прошептал я.

Мишка радостно тявкнул и лизнул меня снова.

— Не думай, что тебе удастся меня разжалобить, — решительно возразил я. — Так уж и быть, один раз я покормлю тебя. Но потом, запомни — мы с тобой распрощаемся!

§ 88

Само собой, что мы с ним так и не расстались. Через своих знакомых я раздобыл документы, по которым я якобы легально приобрел Мишку в питомнике в Новом Бомбее, и поставил на него цифровые печати о прохождении ветеринарного осмотра. Это обошлось мне в две с половиной тысячи фунтов. Но об этих своих затратах я никогда в жизни не жалел. Я всегда относился к домашним животным без излишнего пиетета, считая их чем-то вроде подвижных атрибутов домашнего интерьера. Я крайне презирал тех, кто обращается с беззащитными живыми существами жестоко, вымещая на них свои комплексы. Но я так же посмеивался и над фанатичными животнофилами, которые носились со своими питомцами как с писаной торбой. Однако мое знакомство с Мишкой сделало в моем сознании настоящий переворот. И я вдруг понял, что люди, которые называли животных членами своей семьи, вовсе не преувеличивали.

Мишка был теперь крупным годовалым псом, который, благодаря крови тибетского мастифа, весил уже шестьдесят шесть фунтов и достигал ростом два фута. Никогда еще я не видел собаки добродушнее и жизнерадостнее. Своей обаятельной внешностью он располагал к себе с первого взгляда. Даже те, кто поначалу опасались его из-за крупного размера, мгновенно таяли, познакомившись с его покладистым характером.

За годы своей жизни я научился с опаской и недоверием относиться к окружающим, привык видеть подвох и скрытый подтекст за любыми их словами и поступками. Поэтому для меня стало настоящим откровением, когда рядом со мной вдруг оказалось живое существо, преисполненное ко мне несомненно искренней, безграничной любви и преданности. Радость Мишки при виде меня была такой чистой и бурной, а грусть из-за расставания и одиночества такой красноречивой и глубокой, что в первые же дни нашей с ним совместной жизни я и думать забыл о том, чтобы относиться к нему как к аквариумным рыбкам или растениям. Каждая минута, проведенная мною в компании этого пушистого комка счастья, наполняла меня доброй и позитивной энергией. Каждый день я все сильнее привязывался к нему и ощущал за него все бóльшую ответственность.

Я быстро осознал, что Джаспер не соврал, когда говорил об экспериментальном генном наборе. Я не представлял себе, чтобы обыкновенная собака могла быть настолько умна. Научить его самым простым командам, таким как «Апорт», «Лежать» или «Дай лапу», оказалось настолько просто, что мне в какой-то момент стало даже стыдно из-за своей тупой методики дрессировки, почерпнутой из Интернета. «Ты что, правда считаешь меня настолько глупым, что я этого не понимаю, дружище?» — говорил устремленный на меня смеющийся взгляд. С тех пор он не переставал удивлять меня своей смышленостью.

— Ну все, хватит уже, дружок, — поднимаясь с газона, сказал я. — Пойдём.

Воспользовавшись еще одним сканером отпечатков пальцев и магнитным ключом, я вместе с Мишкой зашёл в дом. Детектор движения зафиксировал моё появление, и неподалеку от входной двери сразу же появился воздушный интерфейс управления «домовым». Мишка недовольно зарычал на него — он не любил виртуальный интеллект.

— Тише, тише, приятель.

С годами домашний ВИ становился все совершеннее, позволяя обленившимся домовладельцам почти полностью забыть о домашних хлопотах и даже частично компенсируя современным людям стремительно растущее одиночество. Недавно я слышал, что психиатры зафиксировали резкий рост клинических случаев специфического расстройства психики, связанного с пользованием ВИ, когда владельцы компьютера переставали видеть различие между ним и живым человеком. Приверженцы традиционных ценностей тревожно били в набат, выступая за ограничение использования синтетического интеллекта на законодательном уровне. Но пока еще они были в меньшинстве. Обыватели давно воспринимали как данность, что они могут, не вставая с дивана, управлять любой домашней техникой и коммуникациями, и имеют невидимого ассистента, который безошибочно распознает голос или жестикуляцию владельца, готов снабдить его полезной информацией, запланировать мероприятие и напомнить о нем, сделать покупки, предупредить об опасности или просто сымитировать беседу, не требуя ничего, кроме электроэнергии и периодического обновления драйверов.

— Ну вот я и дома, — прошептал я.

Я отключил своему «домовому» функцию поддержания беседы, так что система не ответила. Я не принадлежал к ортодоксальным традиционалистам, но был все еще верен своей привычке и предпочитал не говорить с компьютерами. Воспользовавшись панелью управления, я отрегулировал освещение, погрузив квартиру в приличествующий позднему времени полумрак. Из мрака выплыли контуры хорошо знакомого помещения площадью четыреста тридцать квадратных футов. Современная кухня невысокой барной стойкой была отделена от комнаты, которая казалась даже более просторной, чем была на самом деле, за светлой обивки стен, светлого ламината, минималистического интерьера и целого ряда эргономичных решений. Шесть больших окон с жалюзи-ролетами на всех стенах дома и еще два окна со внешними бронированными ролетами на крыше позволяли проникнуть внутрь всему солнечному свету, который вообще достигал таунхауса.

Сразу после покупки я время от времени делил дом с кем-то из мужиков из клуба, переживающих непростые времена, которые заодно помогали мне с ремонтом. Однажды, помню, тут ночевали сразу шесть человек. Но после того, как для этой цели была оборудована комнатка на втором этаже «Доброй Надежды», мы с Мишкой были предоставлены сами себе. Мои старые аквариумные рыбки и комнатные растения были утеряны в неизвестном направлении, из-за чего я написал несколько жалоб муниципальным властям. Но я пережил эту потерю и обзавелся новыми. Нескольких задушевных бесед с Мишкой, чья любознательность была порой опасна для домашней флоры, оказалось достаточно, чтобы убедить его соблюдать неприкосновенность вазонов. Так что теперь, помимо мощной системы очистки воздуха, здесь создавали микроклимат множество японских спатифиллумов, фикусов, сансевиерий, хлорофитумов и каланхоэ.

Убедившись, что вазоны политы, а кормушка для рыбок полна, мы с Мишкой несколько минут понаблюдали за рыбками. Затем я стянул с тела и закинул в стиральную машину вспотевшую за целый день одежду и расстелил посреди комнаты свой каремат. Мишка улегся невдалеке, положив морду на пол, зная, что мешать мне не стоит, и молча следил за моими движениями. Я включил плейлист со звуками природы и около двадцати минут посвятил йоге, которая позволила освободить тело и сознание от скопившегося напряжения. Закончив упражнения, я с удовлетворением почувствовал, что донимающие меня боли несколько уменьшились, и отправился в душ.

Из-за высоких экологических сборов вода в Сиднее была дорогой, так что обычно я принимал душ быстро, чтобы сэкономить. Но в тот раз я пробыл в душе дольше обычного. Виной тому была задумчивость, которая нахлынула на меня несмотря на вечернюю йогу.

Наслаждаясь потоками освещающей прохладной воды, смывающей с тела скопившуюся за день грязь и усталость, но неспособной смыть тяжкие мысли и сомнения, я смотрел на свое отражение в зеркале. Оттуда на меня глядел немолодой на вид мужик, по мокрым седым волосам и бороде которого стекали струи воды. Мои мускулы уже не выглядели так внушительно, как в лучшие мои времена, но рельефное и жилистое тело все еще излучало силу и выносливость. Однако же и лицо, и тело покрывали бесчисленные глубокие шрамы и рубцы, каждый из которых был вечным напоминанием о событиях, которые я бы предпочел забыть навсегда. Шрамы на теле были отражением шрамов в моей душе.

Разговор с Питером не выходили у меня из головы. Заново прокручиваю в голове нашу беседу, я с неприятным удивлением понял, что во время беседы я несколько раз практически цитировал не то Роберта Ленца, не то полковника Штагера. От одной только мысли, что я мог сделаться распространителем идей и жизненной философии этих людей, я стал себе так неприятен, что мне захотелось отвернуться от зеркала.

«Вам пришлось пройти через ад. Но теперь все позади. Я прошу вас, просто по-человечески прошу — не портите себе жизнь», — вновь отзвучал в моей голове совет Штагера. Все это время я убеждал себя, что им не удалось запугать меня, что я остался себе верен. Но действительно ли это так? Я отверг предложение Чхона. Но сделал ли я хоть что-нибудь, чтобы воплотить в жизнь угрозу, брошенную ему напоследок? Нет. Я был лишь рад, что он позволил мне уйти, и до сих пор оглядывался через плечо, опасаясь, что он передумает, и за мной придут. Выходит, что я смирился с такой жизнью? Но не значит ли это, что я слабак и трус?

«Смирение — главное, чему учат все религиозные и философские учения. Много тысяч лет назад мудрецы осознали, что бесконтрольный гнев и жажда мести деструктивны и бессмысленны. И не правы те, кто равняет смирение с трусостью — для смирения порой требуется большее мужество, чем для ярости», — попробовал я пресечь эти сомнения.

«Но ведь религии и философии учат не одному лишь смирению», — возразил я сам себе. — «Они приветствовали смирение перед судьбой и волей Всевышнего, что вовсе не означает смирение перед несправедливостью, творимой людьми. Напротив, в ранг святых возводили мучеников, самоотверженно восставших против несправедливости, и не испугавшихся страданий во имя истины».

— Истина, — хмыкнул я вслух, вытираясь после душа, и продолжил объяснение с самим собой по пути на кухню. — Что это вообще такое?

— Истина — гносеологическая характеристика мышления в его отношении к своему предмету, — заботливо подсказал голос из динамиков. — Определение из Всемирной энциклопедии.

В микроволновой печи уже разогрелся мой ужин — тушеная капуста, спаржевая фасоль и кусок индюшачьей грудки, приготовленные из органических продуктов, купленных в магазине здорового питания. Не могло быть ничего здорового в том, чтобы есть перед сном в районе полуночи, но порой у меня просто не получалось построить свой график иначе.

Присев за стол и взявшись за ужин, время от времени протягивая кусочки грудки Мишке, который смиренно присел у моего стула и заглядывал мне в рот, высунув язык, я вспомнил выражение, некогда выкопанное Илаем в Ветхом завете. «Нет ничего превыше истины, и она восторжествует». Как и все библейские цитаты, это красивый набор двусмысленных слов — пустой сосуд, который можно наполнить любым содержимым, в зависимости от того, в каком контексте употребляет слова толкователь. В моей ситуации этот афоризм никак не помогал принять правильное решение.

«Да что здесь рассуждать?!» — вдруг разозлился я на себя. — «Паренек с таким трудом стал на ноги, а теперь он собирается сделать глупость, которая поставит крест на его жизни. И почему?! Потому что какие-то обманщики, преследуя свои собственные цели, удачно воспользовались его чувствами, чтобы превратить в свое слепое орудие. Они дали ему ложь, которую тот мечтал услышать — и взамен он готов отдать им свою жизнь!»

— Что за информация есть о Лауре Фламини? — спросил я недовольно, укладываясь своей многострадальной спиной, пережившей падение с тридцати футов на брусчатку, на жесткий ортопедический матрас.

Мишка по обыкновению завалился рядом и я начал почесывать его за ухом.

— Пора уже расчесать тебя как следует, приятель, — проворчал я.

На воздушном дисплее надо мной появился экран с несколькими вкладками — профайл в социальной сети, блог, личный сайт, статьи из нескольких других баз данных, которые коллекционировали сведения об известных людях. Жестом я развернул последнюю вкладку. И увидел фото.

Я давно перестал быть большим ценителем женской красоты. И все-таки я готов был всерьез спорить о вкусах с Миро, который обмолвился сегодня, что похожая на бурундука Гунвей «собой недурна». Но вот Лаура Фламини оказалась действительно красивой женщиной. Даже не помню, когда еще мне приходилось вот так вот залюбоваться на чье-либо фото. Я привык считать эталоном женской красоты Дженет Мэтьюз, которая тщательно следила за собой и внешность которой всегда была безупречна по всем канонам. Но в этой Фламини была какая-то особенная изюминка, которой не было даже в Дженет.

На вид она была не старше тридцати. Это была брюнетка с каре и косой челкой, с яркими голубыми глазами (не иначе цветные линзы) и волевым, запоминающимся выражением лица, в котором признаки итальянской вспыльчивость гармонично сглаживались не то германской, не то английской сдержанностью. Хотя во внешности не было ничего общего, выражение ее лица почему-то напомнило мне о моей матери. В чертах Катерины Войцеховской была похожая сдержанная решительность, которая говорила о несгибаемой внутренней воле. Фламини была похожа на человека, которого сложно испугать, подкупить или обмануть. С первого же взгляда на ее фото ей хотелось верить.

К счастью, я давно вышел из того нежного возраста, в котором до сих пор пребывал Питер, когда подобные харизматичные личности могли затуманить мне разум. Жизнь научила меня, что харизма вовсе не означает добрых намерений. Роберт Ленц был тому живым примером. И не приходилось сомневаться, что эта дамочка была из того же теста.

— Посмотрим, что ты за птица, — пробормотал я.

И сам не заметил, как чтиво поглотило меня с головой.

§ 89

Статья о Фламини достигала приличных размеров. Пробежавшись глазами по общей информации, я узнал, что ей двадцать девять лет, и родилась она здесь же, в «зеленой зоне» Сиднея, получив резидентский статус по праву рождения. Что было любопытно, так это ее семейные связи.

Отцом девушки был Робер Фламини, дипломированный инженер, доктор философии, профессор Института строительства и архитектуры. 56-летний Фламини сделал блестящую карьеру в «Нагано констракшн», став старшим вице-президентом корпорации, а затем перешел на государственную службу. Три года назад он был избран сенатором, а до этого шесть лет занимал кресло министра-координатора Содружества по строительству и инфраструктуре. Политические обозреватели называли Фламини «хитрым лисом». Его считали одним из самых чутких и осторожных политиков, которые всегда держаться умеренной линии и не ввязываются в политические авантюры. Даже в нынешние неспокойные времена он умудрялся лавировать между лагерями Патриджа и Элмора, не занимая ничьей стороны. Со своей первой женой мэтр развелся много лет назад, и ныне состоял во втором браке с молодой супругой. Фламини был так известен, что я удивился, как не вспомнил эту фамилию раньше. Черт, да ведь у него была квартира в одном доме с Робертом Ленцом!

Мать Лауры была еще более известна. Эта слегка престарелая матрона была оперной дивой, обладательницей незаурядного голоса и бюста внушительного размера, который требовался, вероятно, для того, чтобы наполнить легкие необходимым для оперного пения объемом воздуха. Ее концерты собирали все сливки столичного общества, включая самого Протектора, известного почитателя оперы. Помимо этого, Жозефина Фламини славилась как светская львица, дама с безупречным вкусом и законодательница мод, которая не пропускала ни одного светского раута и проводила жизни перед объективами телекамер. О Жозефине также говорили как об особе, помешанной на своей внешности, которая тратит миллионы фунтов на процедуры со стволовыми клетками и другие инновационные методики омоложения. Процедуры явно давали свои результаты. В сорок пять лет она заработала десять миллионов фунтов, согласившись сняться в рекламе элитного женского белья. Впрочем, ходили слухи, что она пошла на это не ради денег. Все, кто видел ту рекламу, могли убедиться, что ее фигуре и коже могли бы позавидовать многие двадцатилетние девицы. А в пятьдесят она стала лицом линейки дорогих бриллиантовых украшений компании «Редстоун», крупнейшего производителя ювелирных изделий. Как и ее бывший муж, Жозефина после развода не теряла времени даром. По последним данным, в свои пятьдесят три она завела бурный роман с известным поп-исполнителем, афроамериканцем, младшим ее на двадцать шесть лет. Желтая пресса смаковала подробности ее интимной жизни с невероятным удовольствием.

Будучи единственным ребенком столь известных людей, Лаура привлекала внимание журналистов в первую очередь именно в этом амплуа. Я подозревал, что ее деятельность на правозащитном поприще мало кого заинтересовала бы, если бы она родилась и выросла в бедной семьей из трущоб. Так или иначе, но о ней было написано достаточно много. Фламини за всю свою жизнь не дала ни одного интервью, если не считать кратких комментариев по судебным делам, которые она вела. Так что сведения о ней пресса черпала из других источников.

По своему первоначальному образованию она не была юристом. Жозефина мечтала сделать свою дочь актрисой, и еще в детском возрасте способствовала тому, чтобы маленькая Лаура снималась в рекламе, участвовала в детских шоу талантов и даже играла детские роли второго плана в кино. Следуя уготованной ею судьбе, в 2082-ом она поступила на театральный факультет Академии искусств в Палермо. Однако два года спустя 18-летняя девушка неожиданно взбунтовалась и бросила обучение в сфере искусств, решив, что хочет заняться чем-то другим. Один источник приводил слова ее бывшей преподавательницы: «Я с самого начала понимала, что из этого ничего не выйдет. Дело не в том, что у нее не было таланта. Вовсе нет. У нее был прекрасно поставленный голос, и она хорошо держалась на сцене. Неудивительно, с такими-то генами. Но Лаура никогда не любила всего того, что так обожала ее мать — сцены, телекамер, внимания публики. Большинство девочек на ее месте жутко гордились бы своей родословной и наслаждались бы лучами славы, доставшейся им с самого рождения. Но Лаура наоборот, стеснялась этого. Не любила говорить о том, кто ее родители. Помню, однажды даже разрыдалась из-за того, что ее навязчиво преследовали и снимали какие-то блоггеры. Говорила, что не хочет к себе столько внимания. Что хочет сама найти свое место в жизни».

Родители не одобрили ее выбора. Жозефина настояла на том, чтобы не оплачивать ее обучение в другом вузе, решив, что это вынудит бунтарку одуматься и вернуться в Палермо. Но упрямая дочь сумела поступить в Свободную юридическую академию в Сент-Этьене, выиграв грант за лучшее написанное эссе. Этот вуз не числился в числе престижных, но его дипломы признавались на территории Содружества. В 2090-ом Лаура с отличием закончила академию, а уже в 2093-м получила право заниматься адвокатской деятельностью на территории Австралийского Союза. К тому времени она уже больше пяти лет занималась практической правозащитной деятельностью, вначале в качестве помощницы одиозного адвоката Луи Пьера Жирара, который к своим 70-ти годам сопроводил более трехсот сложных уголовных дел политической направленности, а затем и самостоятельно.

Среди престижных сиднейских адвокатов Фламини, как и ее учитель, имели репутацию дилетантов, которые создавали много шума и пиарились на громких делах, но не показывали ощутимого результата. «Если вас защищает Жирар или Фламини — пакуйте чемоданы и сушите сухари», — на условиях анонимности делился с журналистами партнер одной из сиднейских юридических фирм. — «Они устроят эффектное шоу, будут блистать перед камерами. А потом, проиграв дело, обвинят судью в предвзятости и коррумпированности. Но это не поможет их клиентам, которые окажутся за решеткой. Исходя из нашей практики, более чем в семидесяти пяти процентах уголовных дел сделка со стороной обвинения является оптимальной стратегией для клиента. А в их практике нет ни одной сделки. Можете сами судить, чьи интересы стоят у них на первом месте». Его коллега, другой известный адвокат, был еще откровеннее: «Этой «маленькой принцессе» было самое место на театральном. Но нет, она, видите ли, захотела применять свои актерские таланты в зале суда! Глупая идея, если вы меня спросите. Недостаток профессионализма и опыта она восполняет импульсивностью. Это может произвести впечатление на того, кто ничего не смыслит в юриспруденции. Но на самом деле — профанация».

Как и говорил Питер, в Интернете можно было найти информацию о нескольких громких и резонансных делах, которые вела Фламини. Однако в ее оценке журналисты расходились. Один известный судебный репортер в своем очерке о резонансном процессе, итогом которого стала выплата корпорацией «Taberu» многомилионной компенсации за вред, нанесенный продукцией, охарактеризовал девушку как «напористую итальянскую ищейку, чье обаяние и экспрессия в сочетании с острым умом делают ее по-настоящему харизматичной личностью». Другой журналист из либеральной судебной газеты презрительно отозвался о ней как о «выскочке из семьи столичных миллионеров, сшибающей нехилые адвокатские гонорары под дурно пахнущим соусом самоотверженной правозащитной деятельности». Один обозреватель из оппозиционного издания предполагал, что «Фламини одна из немногих, кто не боится проливать свет на грязные истории, в которых замешаны власть имущие», однако другое издание не соглашалось с ним, заявляя: «Эта избалованная барышня вместе со всей ее игрушечной правозащитной кухней — не более чем лук, из которого один правящий клан пускает стрелы в представителей другого, чтобы меткими выстрелами сбивать конкурентов с тепленьких чиновничьих местечек». Практически все соглашались, что Лаура наделена ораторским искусством и в целом не глупа. Но в оценке ее моральных качеств единства не было.

Кое-кто из патриотически настроенных журналистов был возмущен тем, как Фламини проявила себя во время войны. А точнее — тем, что за все три года она вообще никак себя не проявила. «Это касалось всех нас. Каждый из нас должен был внести свой вклад. Поэтому, честно говоря, мне не совсем понятна позиция некоторых представителей нашей «золотой молодежи», — рассуждал на эту тему в одном из своих более чем многочисленных интервью-мемуаров небезызвестный мне Берни Андерсон. — «Взять, к примеру, хотя бы дочь Робера и Жозефины Фламини. Робер — государственный деятель, о нем вообще говорить нечего. Жозефиночка — исполнительница мирового уровня, примадонна вокала, человек калибра самой Ирены Милано, я считаю. Но все-таки она не считала для себя зазорным добровольно помогать раненым. Все мы видели те репортажи из госпиталя. Человек с золотым сердцем, ничего не скажешь. А что же их дочь? Я вообще считаю, что человек из такой семьи должен был бы стать для своих сверстников примером. Здоровая, молодая девушка, она могла бы пойти в «Красный Крест». Я знаю много таких примеров. Там были девчонки из самых состоятельных семей, и ничего — терпели лишения и приносили пользу наравне со всеми. Но куда там! Вы слышали, чтобы эта барышня хотя бы раз сдала кровь для раненых, или сделала пожертвование на армию, или вообще хоть что-нибудь? Я однажды заговорил об этом с Робером, и сразу почувствовал, что тема для него неприятная. Он мне нехотя сказал, избегая смотреть в глаза, что его дочь, мол, пацифистка, не приемлет войны ни в какой форме. Ха! Хороша позиция! Да если бы все так рассуждали, то евразы были бы уже в Канберре. Среди них пацифистов не было! Так мало того, что она не сделала ничего полезного для общества, так она еще и повелась с этим Жираром, принеприятнейшим типом, если хотите знать мое мнение, который не раз подавал против меня какие-то абсурдные и нелепые иски… Так вот, он же публично защищал в суде людей, которых обвиняли в государственной измене, шпионаже, диверсиях, терроризме. А она была его помощницей. В разгар войны! Разве такое можно себе представить?!»

О личной жизни правозащитницы репортеры также писали, и, как водится в современном Интернете, не скупились на слухи. Фламини не была замужем и, несмотря на прикованное к ней внимание, долгое время ни разу не была замечена ни с кем на публике. Представители бульварных СМИ едко делали из этого выводы, что «девчонка, похоже, не унаследовала любви матери к смазливым мальчишкам с поп-сцены, и, очевидно, демонстрирует менее традиционную сексуальную ориентацию». Еще один источник ехидно отмечал, что «главной любовью адвокатессы, безусловно, являются склоки и гонорары, а уж никак не мужчины, и, быть может, даже не женщины». Одна желтая газетенка пошла еще дальше и раскопала сомнительные сведения некоей особы, которая якобы когда-то работала няней в доме Фламини. Не раскрыв ни своего имени, ни лица, женщина не разоткровенничалась на эту тему мерзким, жеманным голосочком: «Ой, да. Знаете ли, мисс Лаура была девочка очень страстная, пылкая. Настоящая итальянка. Вроде бы скромная и стеснительная, но в глазах полыхает такой, знаете ли, огонек. Однажды, когда ей было всего тринадцать, я зашла к ней в комнату, то увидела, что она там, хи-хи, извините, такие вещи делала, ой-ой. А самое интересное, что на экране ее коммуникатора в это время была ее подружка. Да, да, у них с ней настоящая любовь была. Лаура всерьез собиралась сбежать с ней из семьи. Родители едва сумели скрыть это от своих знакомых. А то вот был бы скандал! Мэтр Робер же в то время как раз целился на пост министра».

Подливала масла в огонь и одна из якобы сокурсниц Лауры по академии в Палермо, ныне никому не известная театральная актриска. «Ой, да, мы с Лори были хорошими подругами», — поведала она елейным тоном, который заставлял всерьез сомневаться в сказанном. — «Что вы хотите знать? Да, ей нравились девушки. А что такое, милочка? Мне тоже они нравятся. На дворе ведь скоро XXII век, или как? Нет-нет, если вы об этом, то у нас с ней ничего не было. Может быть, разве что легкий петтинг однажды, когда мы наклюкались на вечеринке. Хи-хи. А что такого? Кто в универе не тусил, не пил и не покуривал травку? Помню, Лори была без ума от нашей преподавательницы по танцам, мисс Блашкович. И то, это была просто роскошная женщина! Я ни до, ни после, не видела таких длинных и стройных ножек…»

Лесбийская тема в отношении Фламини муссировалась часто, до тех пор, пока в 94-ом некоторые журналисты не отметили, что она начала появляться на публике с неким видным собой высоким шатеном. Как быстро выяснилось, это был 37-летний Эдвард Кристофер Грант-младший, импозантный миллионер и топ-менеджер корпорации «Дженераль энерджи», которому многие прочили либо восхождение на самые вершины бизнеса, либо политическую карьеру. Грант был давно и хорошо знаком с Робером Фламини и, по слухам, был вхож в его дом ещё когда Лаура была девочкой. Некоторые журналисты считали, что этих двоих может связывать трогательная давняя дружба, а вовсе не романтические отношения. А кое-кто даже предполагал, что они, появляясь вместе, пытаются развеять вокруг себя неприятные слухи, ведь о Гранте многие говорили как о бабнике, который перетрахал половину секретарш в «Дженераль», а о Фламини — как о лесбиянке. Однако в середине 95-го дрон какого-то папарацци запечатлел на камеру шикарное кольцо на пальце у Фламини. И тогда все пришли к выводу, что эта парочка помолвлена…

— Тьфу! — внезапно одернул себя я на этом месте. — И какая мне, спрашивается, разница?!

Не найдя ответа на этот вопрос, я вопросительно посмотрел на Мишку.

— Что ты думаешь, дружище?

Мишка с приязнью посмотрел на фотографию женщины, которая все еще светилась на воздушном дисплее, и сделал ленивое движение языком, как будто пытался лизнуть ее.

— Да, приятная. Внешне. Но кто знает, что у нее на уме?

Пес зевнул. Пожав плечами, я жестом убрал воздушный дисплей и, откинув голову назад, прикрыл глаза. Мысли какое-то время все еще бродили по инерции вокруг Фламини, на чтение о которой, я по непонятной прихоти, потратил добрый час времени. Ни к какому выводу насчет нее я так и не пришел. У этой Лауры было симпатичное личико. Но что скрывается за ее харизмой, можно было лишь гадать. Сложно было поверить, что дочь министра, мать которой бывает на ужине у самого Патриджа, стала на путь ярой диссидентки. С другой стороны, почти так же сложно было поверить, что бывший офицер полиции, с отличными отметками окончивший «Вознесение», работает слесарем на озоногенераторе.

«Все это не имеет значения», — в конце концов решил я. — «Какие бы цели не преследовала эта Лаура, ее вряд ли кто-то тронет благодаря семейным узам и публичности. Да и нужны такие люди властям, чтобы демонстрировать видимость свободы слова и правосудия. Что же до никому не известного сироты по имени Питер Коллинз, не так давно вышедшего из наркодиспансера — его спецслужбы размозжат, как таракана. Неужели ради этого мы с мужиками буквально вытащили парня с того света?!»

— Нет, — проскрежетал я сквозь зубы.

Той ночью я не мог нормально спать — мешали боль и мысли, и неизвестно что больше. Морфей смилостивился надо мной лишь незадолго до рассвета, и, кажется, уже через миг зазвенел будильник. Я так и не отключил его ввиду того, что мне больше не нужно было на работу. На часах было всего 06:30. Я чувствовал себя не выспавшимся, но сна не было ни в одном глазу. Пора было вставать.