О собственном достоинстве литературы

Сэр! В одной из Ваших редакционных статей, в номере от четверга 3-го числа сего месяца, речь идет о пенсиях писателям и о положении литераторов в нашей стране, причем доводы автора статьи подкрепляются выдержками из «Истории Пенденниса», в настоящее время выходящей в свет. До сих пор Вы оказывали моим сочинениям столь благосклонный прием, что, если теперь Вы увидели основания неодобрительно отозваться о них или обо мне как их авторе, я не могу отказать Вам в праве порицать меня и не ставлю под сомнение честность и дружелюбие моего критика; и каким бы несправедливым ни показался мне Ваш приговор, я не собирался возразить против него ни единым словом, поскольку касательно предъявленных мне обвинений совесть моя совершенно спокойна.

Однако другая газета, столь же добросовестная и почтенная, воспользовалась случаем поставить под сомнение принципы, утверждаемые в Вашем номере от четверга, и высказывается в пользу пенсий для литераторов не менее решительно, чем Вы высказались против таких пенсий; и единственный пункт, в котором «Экзаминер» и «Кроникл» как будто сходятся, к несчастью, касается меня, ибо два автора в двух редакционных статьях выставляют меня на всеобщее осуждение: последний — за то что я «поддерживаю злостное предубеждение против литераторов», первый — за то, что я «не гнушаюсь поощрять» это предубеждение публики и «снисхожу (как это мне свойственно) до карикатур на своих собратьев по перу, чтобы польстить людям; не причастным к литературе».

Обвинения «Экзаминера» против человека, который, сколько ему помнится, никогда не стыдился своей профессии, ни хотя бы одной строчки, написанной им (разве что она получилась скучной), — эти обвинения, серьезные сами по себе, надо надеяться, недоказуемы. Что я «не гнушаюсь поощрять» какие бы то ни было предубеждения — это нечто новое в критике моих писаний; а что до моего желания «польстить людям, не причастным к литературе», изничтожая моих литературных собратьев, то такой умысел свидетельствовал бы не только о вопиющей низости, но и о крайнем безрассудстве, на которые я, право же, не способен. Возможно, что порой редактор «Экзаминера», как и другие авторы, работает в спешке и не задумывается над тем, какие выводы напрашиваются из некоторых его высказываний. Если я не гнушаюсь поощрять чьи-то предубеждения по личным, корыстным мотивам, значит, я не более и не менее как подлец и обманщик; но до опровержения таких выводов из предпосылок «Экзампнера» я не унижусь, потому что самые-то предпосылки просто бессмысленны.

Я отрицаю, что огромное большинство моих соотечественников, которых «Экзаминер» называет «людьми, не причастными к литературе», испытывают хотя бы малейшее удовольствие от поругания и изничтожения литераторов. Зачем обвинять «людей, не причастных к литературе», в такой неблагодарности? Если сочинения какого-нибудь автора служат на радость и на пользу читателю, этот последний, конечно же, составит себе о нем благоприятное мнение. Какой разумный человек, независимо от его политических убеждений, не окажет радушный и уважительный прием тому сотруднику «Экзаминера», о котором Ваша газета однажды сказала, что он «заставил всю Англию смеяться и думать»?[1] Кто откажет этому блестящему острослову, этому изящному сатирику в заслуженном им почете и восхищении? Разве поэт, историк, романист, ученый, — словом, любой человек, написавший хорошую книгу, — заслужив известность своим талантом или ученостью, тем самым лишается своего доброго имени? Разве, напротив того, не достаются ему в удел друзья, симпатии, похвалы, — может быть, деньги? — а все это само по себе хорошо и приятно, и к тому же уделяется ему столь же великодушно, сколь честно было им заработано. Эта великодушная вера в писателей, этот благожелательный почет, с каким относится к ним вся читающая нация, каждодневно проявляются у нас так явственно, что усумниться в них было бы смешно и — да будет мне позволено так выразиться — неблагодарно. Почему помещения школ для рабочих в наших крупных провинциальных городах бывают переполнены, когда на их праздничные сборища приглашают писателей? Разве каждый сколько-нибудь значительный писатель не имеет своих друзей и своего кружка, многих сотен, а то и десятков тысяч своих читателей? Разве но видит постоянных и трогательных свидетельств их уважения? Разумеется, один писатель, в силу предмета, о коем он пишет, и меры своего таланта, завоевывает сердца и пробуждает любознательность гораздо большего числа читателей, нежели другой; но, право же, свои читатели есть у каждого. Никто не смотрит на литературную профессию свысока; никто не собирается охаивать ее; ни один человек, избрав ее, не теряет своего положения в обществе, каково бы это положение ни было. Напротив, писательство открывает двери в свет людям, прежде туда не вхожие, и благодаря своим талантам они занимают там такое же видное место, какое другим достается за другие заслуги. В наше время у литераторов, на мой взгляд, уже нет оснований роптать на свое положение, и ни в чьей жалости они не нуждаются. Правда, денежное вознаграждение, которое достается даже виднейшим из них, не так велико, как то, что получают люди других профессий — епископы или судьи, оперные певицы или актеры; и пока еще их не награждают звездами и подвязками и не дают им звание пэра или пост губернатора какого-нибудь острова, чего удостаиваются у нас военные. Награды нашей профессии вообще не измеряются деньгами, — ведь один будет работать и учиться всю жизнь, чтобы создать книгу, которая не окупит и расходов на ее печатание, тогда как другой составит себе капиталец двумя-тремя легковесными томиками. Но если оставить в стороне деньги, то, на мой взгляд, литератор занимает в нашем обществе то место, которого он заслуживает, и ценят ею не меньше, чем представителей любой другой профессии.

Что касается до Вашего спора с «Экзаминером» о том, пристало ли литераторам получать от правительства награды и почести, то я, по правде сказать, не вижу, почему бы им, в полном согласии с мнением «Экзаминера», не принимать с великой радостью все почести, должности и деньги, какие им только посчастливится получить. Можно быть уверенным, что при том малом их числе, какое всего этого удостоится, государство наше не слишком обеднеет, и если у правительства в обычае награждать деньгами или почетными титулами, или всяческими звездами и подвязками людей, так или иначе послуживших родине, и если таким людям приятно, чтобы к их имени прибавилось «Сэр» или «Милорд», чтобы на жилеты и сюртуки им нацепляли звезды и ленты, — а это, безусловно, приятно, и не только им, но также их женам, братьям и прочим родственникам, — то почему не предоставить им такие же возможности, как судьям или военным? И если почести и деньги уместны для одной профессии, почему они неуместны для другой? Ни один представитель какой-либо другой профессии не сочтет для себя унизительным получить правительственную награду; и у литератора не больше оснований брезговать пенсиями, орденами и титулами, чем у посланника, или у генерала, или у судьи. Все европейские государства, кроме нашего, награждают своих литераторов; американское правительство тоже уделяет им заслуженную долю из своих скромных средств; почему же американцам можно, а англичанам нельзя? Питт Кроули огорчен, что не получил ордена за свою дипломатическую службу в Пумперникеле; генерала О'Дауда радует,[2] что он может именоваться сэр Гектор О'Дауд, К. О. Б., а его жену — что она стала леди О'Дауд; так неужели же одним только литераторам не свойственно тщеславие, и должно ли расценивать их мечты о почестях как великий грех?

А теперь касательно того, что я будто бы поддерживаю злостное предубеждение против нашей профессии (а я заявляю, что не признаю себя в этом виновным, как, вероятно, не признал бы себя виновным Фильдинг, если бы его обвинили в намерении, изобразив пастора Траллибера,[3] выказать неуважение к Церкви), — то позвольте мне сказать. что, прежде, нежели выносить приговор, не мешало бы подождать и выслушать все доводы «за» и «против». Как знать, что Вам предстоит прочесть в еще не опубликованных главах романа, навлекшего Ваше и «Экзаминера» неудовольствие? А что, если Вы несколько поторопились, обвинив меня в предубежденности, а «Экзаминер» — увы! — в том, что я льщу публике и обманываю ее? Только время разрешит этот вопрос, за ответом на который мы отсылаем нелицеприятного читателя к «нашему следующему выпуску».

Что я предубежден против шарлатанства и лжи, против тех моих собратьев по перу, которые залезают в долги, пьянствуют и распутничают, — это я готов признать; как и то, что я не прочь посмеяться над жуликами, сочиняющими «последние новости» о модах и о политических событиях на потребу всеядным невеждам-провинциалам. Однако я описываю эти слабости и разоблачаю эти пороки без всякого злого умысла и не считаю, что поступаю дурно. Разве литераторы в них вовсе не повинны? Разве не пытаются иные оправдать их мотовство талантливостью и более того — самые их пороки приводить в доказательство их таланта? Единственная мораль, которую я, как писатель, имел в виду, когда создавал эпизоды, вызвавшие Ваше негодование, состоит в том, что долг литератора, как и всякого другого человека, вести упорядоченную и грозную жизнь, любить жену и детей и платить по счетам поставщиков. И картины, мною описанные, вовсе не «карикатура, до которой я снизошел», как не подсказаны они и коварным умыслом «польстить людям, не причастным к литературе». Если же это все-таки карикатура, то лишь как следствие врожденного порока зрения, а по желания искусно ввести в заблуждение публику; но я-то хотел только сказать правду, и притом сказать ее вполне беззлобно. Я сам видел того книгопродавца, у которого Блодьер украл книги; я сам относил в тюрьму деньги (от одного великодушного собрата по перу) некоему человеку, весьма похожему на Шендона,[4] и имел случай наблюдать трогательную преданность его жены, проводившей с ним в тюрьме целые дни. Почему же не описывать такие вещи, если они, как мне представляется, свидетельствуют о той диковинной и жестокой борьбе добра и зла, что происходит в наших душах и в окружающем нас мире? Возможно, я не сумел довести мою мысль до читателя; возможно и то, что критику из «Экзаминера» недостало понятливости. Он как цензор вправо, разумеется, судить обо мне как о художнике; но когда мистер «Экзаминер» говорит о джентльмене, что тот «не гнушается поощрять предубеждение публики», при том, что предубеждения такого не существует, я утверждаю, что обвинение его столь же несправедливо, сколь и смехотворно, и рад, что оно само себя опровергает.

И думается мне, что нам, литераторам, вместо того чтобы обвинять публику, которая якобы всех нас скопом изничтожает и травит, лучше было бы успокоиться на мысли, что мы — не хуже других; и не затевать недостойных перепалок по вопросу, который каждый разумный человек должен полагать бесспорным. Если я сижу за Вашим столом, то для меня это значит, что я ровня моему соседу, а он — ровня мне. Если я с места с карьер возмущенно обращаюсь к нему со словами: «Сэр, я литератор, но имейте в виду, я не хуже вас!» — кто тогда ставит под, сомнение достоинство литературной профессии: мой сосед, которому хочется одного — без помехи поесть супу, или же литератор, который сам лезет в драку? И я убежден, что автор-сатирик, изобразивший одного писателя расточителем, а другого захребетником, может быть, не только не повинен в желании охаять свою профессию, но, напротив, печется о ее достоинстве и чести. Если среди нас нет мотов и захребетников, тогда его сатира несправедлива; если же таковые есть или были, тогда они заслуживают осмеяния, как и представители других профессий. Я что-то не слышал, чтобы вся корпорация юристов сочла себя оскорбленной, когда «Панч» высказался по поводу нашумевшего дела о неплатежеспособности Дампа; или чтобы фигура Стиггинса в «Пиквике» была воспринята как пощечина всем диссентерам;[5] или чтобы все адвокаты нашей империи вознегодовали, прочитав известную историю юридической конторы «Каверз, Обманг и Цап».[6] Почему же именно о нас нужно молчать — потому ли, что мы безупречны, или потому, что страшимся насмешек? И если каждое действующее лицо в повести должно представлять собою не отдельного человека, а целую общественную группу, если для соблюдения равновесия между пороком и добродетелью каждому отрицательному герою непременно должен быть противопоставлен положительный, — тогда, мне кажется, роман просто не может более существовать, до того он станет глупым и ненатуральным: и как авторы, так и читатели подобных сочинении очень быстро переведутся,

Остаюсь, сэр, Ваш покорный слуга

У. М. Теккерей.

Реформ-клуб, янв. 8-го.