Об Ахматовой

1

«Дав пощечину Алексею Толстому, О.М. немедленно вернулся в Москву…» – этот зачин к «Воспоминаниям» Надежды Яковлевны Мандельштам вошел в число самых известнейших в русской прозе XX века, узнаваемых с первого взгляда.

Впервые Н.Я. села писать воспоминания летом 1958 года в Тарусе, вскоре после того, как прекратила преподавать в Чебоксарах и вышла на пенсию. Работа над кандидатской диссертацией потребовала у Н.Я. немало сил и лет, но, определенно, дала ей навык систематической работы над темой. И хотя пенсия по возрасту, которая ей полагалась, была настолько мизерной, что со временем она снова стала искать себе новый вуз, – тем не менее за три с лишним года, что Н.Я. провела в Тарусе, она если и не завершила «Воспоминания», то написала большую их часть; отдельные главы она давала читать самым верным и проверенным знакомым.

Наиболее ранней «внутренней рецензией» оказался тридцатипятистраничный отзыв Александра Александровича Любищева, знакомившегося даже не с «Воспоминаниями», а с отдельными их главами («Капитуляция», «Труд», «Майская ночь» и «Дата смерти»). Читал он их внимательно, отвечал основательно, так что дата его замечаний – июнь-июль 1961 года – указывает на то, что машинопись от Н.Я. он получил, скорее всего, весной – в апреле или мае¹.

М.К. Поливанов датирует завершение работы над первой книгой мемуаров Н.Я. о Мандельштаме началом 1962 года², но он, вероятно, зафиксировал лишь один из моментов ее промежуточного завершения, поскольку работа продолжалась и в 1962–1964 годах – во Пскове, во время учебных семестров, и, особенно, в Тарусе, во время летних каникул.

Пожалуй, детальней и достоверней всего заключительная фаза работы Н.Я. над «Воспоминаниями» запротоколирована в дневнике драматурга Александра Константиновича Гладкова, с которым Н.Я. познакомилась в январе 1960 года в Тарусе и долгое время поддерживала самые дружеские и доверительные отношения. Она не только давала ему читать свои воспоминания в рукописи, но и выслушивала, не морщась, его замечания. Впервые Гладков читал еще незаконченную рукопись в августе 1961 года, а 4 февраля 1962 года он отмечает в дневнике: «Н.Я. начала писать едва ли не самую важную главу в своей работе»³.

Согласно дневнику Гладкова, Н.Я. еще как минимум дважды «кончала» свои «Воспоминания» – осенью 1963 и осенью 1964 года. Запись от 1 мая 1963 года: «Н.Я. дает мне читать еще 120 стр. своей рукописи, уже доведенной до лета 1937 года, с отступлениями разного рода (напр., „М[андельшта]м и книги“ и пр.). Хорошо и точно»⁴. Это явное свидетельство того, что работа Н.Я. над воспоминаниями – в самом разгаре: и началась много раньше, и от завершения далека.

Двадцать девятого сентября 1963 года Гладков записывает в дневник:

Книга, однако, всё еще не была завершена, работа над ней продолжалась еще около года. Известно, что в начале сентября

1964 года Н.Я. давала ее читать Ариадне Эфрон:

А 31 октября 1964 года Гладков записал: «[Н.Я.] кончила книгу и кладет ее „в бест“⁷. Я уговаривал ее сдать экземпляр в ЦГАЛИ. Она плохо выглядит, лежала дома час с грелкой, но весела. Сегодня ей 65 лет»⁸.

Вот тут-то, судя по всему, и следует поставить датирующую точку. В начале 1966 года, на православное Рождество, машинопись «Воспоминаний» была переправлена Н.Я. на Запад.

Ю. Фрейдин относит завершение этой работы к концу 1965 или даже к 1966 году. Конечно, авторское совершенствование и доводка текста не останавливаются, как правило, никогда. Но Фрейдин имеет в виду другое: в его машинописи «Воспоминаний» книга завершается отсутствующей в западных изданиях главкой «Мое завещание». Это эссе было написано в декабре

1966 года, – то есть в самый разгар работы над следующей – публикуемой нами только теперь – книгой. В то же время ни на одном книжном экземпляре «Воспоминаний», вышедших в «тамиздате» (без этого эссе), Н.Я. ни разу не попыталась восстановить или обозначить указываемую Фрейдиным композицию⁹. Думается, что тут мы имеем дело именно с композиционным ходом Н.Я., мысленно включившей «Мое завещание» в некие будущие издания в качестве своего рода приложения или постскриптума.

Н.Я. давала читать свою книгу только близким друзьям и лишь с большими предосторожностями, и, конечно же, естественно было бы ожидать, что одним из первых ее читателей была Ахматова. Однако фраза из «Листков из дневника» – «Не моя очередь вспоминать об этом. Если Надя хочет, пусть вспоминает»¹⁰ – документирует лишь то, что А.А. определенно знала о том, что Н.Я. пишет воспоминания. Да и сама Н.Я. держала ее в курсе дела, когда писала ей в начале января 1964 года из Пскова: «Работать легко, но я уже не могу. Скоро кончу».

Но, как ни странно, в число их читателей А. А. вообще не входила. Нет ни одного свидетельства о том, что А.А. ее читала, как и о том, что Н.Я. давала ее читать. Сообщение Ю. Фрейдина о том, что в конце 1965 года А.А., с начала ноября лежавшая в больнице, «успела получить один из немногих машинописных экземпляров», ¹¹ – не более чем предположение. А предположения, что, первое, неразысканная надпись А.А. на «Беге времени» – «Другу Наде, чтобы она еще раз вспомнила, что с нами было» – не что иное как напутствие и чуть ли не призыв А.А. к Н.Я. написать новую книгу воспоминаний, и, второе, что некий отзыв А. А. о «Воспоминаниях», заглазный и неодобрительный, дошел до Н.Я.¹² (и, продолжим мысль, стал одной из причин «отказа» Н.Я. от ее книги об Ахматовой), – всего лишь догадки.

В то же время есть прямые свидетельства об обратном. Ане Каминской, прочитавшей «Воспоминания» в самиздате и сказавшей: «Акума, там есть много о тебе», – А.А. недоуменно заметила: «Казалось бы, надо было Наде показать мне, прежде чем распространять свою книгу»¹³. А Анатолию Найману, своему фактическому литературному секретарю, она так сказала о рукописи Н.Я.: «Я ее не читала. <.. > Она, к счастью, не предлагала – я не просила»¹⁴.

В ахматовских репликах явно сквозит отчетливое стремление – уклониться от чтения воспоминаний Н.Я. Тут можно, конечно, припомнить и общую для обеих – и А.А., и Н.Я. – «аллергию» на мемуары типа «жоржиковых» (Г. Иванова), но главное всё же в другом – в желании А.А. избежать неизбежного в таком случае выяснения и ревизии отношений с Н.Я.

Примерно такими же соображениями руководствовалась и Н.Я., не показывая А.А. свою первую книгу или ее фрагмент. Чисто физических возможностей сделать это было предостаточно – они виделись по нескольку раз в год, в Москве или Ленинграде¹⁵, и отношения, как показывает их переписка, были в 1960-е годы вполне безоблачными¹⁶.

Однако «новая» Н.Я., с написанием мемуаров окончательно порвавшая с тою прежней, почти бессловесной – вблизи и в тени О.М. и А.А. – «Наденькой», прекрасно понимала, чем это им обеим грозит. Крахом, полным разрывом отношений – причем почти независимо от того, что именно об А.А. она написала! Идти на этот риск Н.Я. решительно не хотела, но и не писать она уже тоже не могла.

Никого, кроме А.А., такие меры предосторожности, конечно, уже не касались, и у «Воспоминаний» Н.Я. вскоре появились первые желанные и благодарные читатели¹⁷. Так, в 1964 году «Воспоминания» прочел высоко чтимый Н.Я. художник – Владимир Вейсберг. Он называл их «великой книгой»¹⁸. А в июне

1965 года – с рукописью знакомился такой дорогой для Н.Я. читатель, как Варлам Шаламов. О своих впечатлениях он написал подробно и дважды – 29 июня самой Н.Я., а незадолго до этого – Н.И. Столяровой, где так сформулировал свои впечатления от прочитанного:

В письме к Н.Я. он подхватил ее тезис об особой роли акмеизма в русской поэзии и культуре:

Кстати, в начале 1968 года, покуда «Воспоминания» еще не вышли на Западе, Н.Я. предприняла дерзкую попытку предложить их не куда-нибудь, а в «Новый мир». Вот что ответил ей А.Т. Твардовский 9 февраля 1968 года на официальном бланке журнала:

Твардовский даже не подозревал, что сроки эти не так уж и далеки. Он, конечно же, имел в виду книгоиздание в Союзе, где выход книги Н.Я. на самом деле был решительно невозможен. А вот на Западе бикфордов шнур издания «искрился» уже вовсю. В начале 1966 года, на православное Рождество, ее увез к себе в Принстон Кларенс Браун: с ним оказалась вплотную связана издательская судьба обеих мемуарных книг Н.Я. – «Воспоминаний» и «Второй книги» – на Западе.

В 1970 году, почти одновременно, в нью-йоркском издательстве им. Чехова и в лондонском издательстве «Atheneum» вышли массовые русское и английское издания²². Английское вышло под названием, обыгрывавшим то состояние, в котором Н.Я. тогда пребывала: «Норе against hope», что-то вроде «Надежде вопреки»). За ним и за рецензиями в лучших журналах и таблоидах последовал целый вал переводов едва ли не на все европейские языки – известность и слава Н.Я. быстро превзошла известность стихов О.М., также интенсивно, но понемногу переводившихся во второй половине 1960-х годов (благодаря успеху американского издания О.М. по-русски).

Конечно, эти издания, особенно переводные, были не свободны от разного рода дефектов: в силу понятных причин автор была не в состоянии ни держать корректуры, ни визировать наборные рукописи. До выхода в СССР оставалось подождать еще два десятилетия – в 1989 году в издательстве «Книга» вышли «Воспоминания» с послесловием Николая Панченко, а в 1990 году в издательстве «Московский рабочий» – «Вторая книга» с предисловием Михаила Поливанова. Этому предшествовали первые советские публикации в периодике – в журнале «Юность» (1988, № 8; 1989, № 7–9), подготовленные Ю. Фрейдиным и С. Василенко, а также в двухнедельнике «Смена» (1989, № 2).

Выходили они уже без Н.Я.: она умерла 29 декабря 1980 года. Через два с половиной года – 2 июля 1983 года – ее личный архив, хранившийся у одного из ближайших ее друзей и наследников – Юрия Фрейдина, был конфискован КГБ после обыска у него²³. Сам Юрий Львович так охарактеризовал ситуацию: «Летом 1983 г. имевшиеся у меня мандельштамовские материалы, включая книги, фотокопии рукописей, личный архив и воспоминания Надежды Яковлевны, копию ее завещания, издания собрания сочинений О.Э. Мандельштама, а также многое из моего личного архива, – было без каких-либо законных оснований изъято у меня сотрудниками московской прокуратуры и КГБ. Полная история этой грабительской акции выходит за рамки данной статьи. Скажу только, что мои протесты, поданные вплоть до самых высоких инстанций, остались без ответа. Может быть, теперь, к 100-летию поэта, грабители или те, кто хранит награбленное, усовестятся и вернут всё законному владельцу?..»²⁴ Ссылаясь на вырванное у Фрейдина под давлением «согласие», КГБ передал архив Н.Я. в ЦГАЛИ (ныне РГАЛИ), который, в свою очередь, отказался возвратить его владельцу. Бумаги Н.Я. пролежали в ЦГАЛИ-РГАЛИ безо всякого движения более двадцати лет, и вплоть до 2006 года не предпринималось ничего для их научного описания и обработки.

В эдиционном плане серьезнейший шаг вперед был сделан в 1999 году – в год столетнего юбилея со дня рождения Н.Я., – когда московское издательство «Согласие» любовно выпустило оба тома мемуаров – в новой текстологии, с новыми предисловиями, примечаниями и указателями и в едином и превосходном полиграфическом исполнении²⁵. Ю. Фрейдин и С. Василенко, составители и текстологи, соответственно, первой и второй книг, опирались на чудом уцелевшие авторские машинописи обеих книг и на их первые зарубежные издания с авторской правкой и пометами Н.Я. Предисловия написали Н. Панченко и А. Морозов, последний выступил и комментатором обеих книг.

2

Смерть Ахматовой 5 марта 1966 года потрясла всех сколько-нибудь причастных к поэзии, равно писателей и читателей. Сходное ощущение уже возникало в этом столетии, но всего несколько раз – после смерти Блока, после смерти Маяковского и после смерти Пастернака²⁶.

С уходом Ахматовой «трон», по выражению Семена Липкина, опустел: не стало последнего поэта из тех, кто определял облик Серебряного века русской поэзии. Отсюда и та внутренняя потребность записать впечатления от общения с Ахматовой, воспроизвести беседы, зафиксировать, пока не растворились бесследно в памяти, ее высказывания о литературе, о современниках, о себе самой, наконец. Эта тяга овладела десятками, если не сотнями людей, вблизи или издали, многие годы или всего по нескольким встречам знавших Ахматову.

Лучше всего это выразил Корней Чуковский в телеграмме, отправленной в Ленинградское отделение Союза писателей СССР:

Нечто подобное, несомненно, ощущала и Н.Я.

Лев Озеров рассказал мне однажды, что на импровизированном митинге перед моргом клиники им. Склифосовского Н.Я. вдруг сказала ему: «Всё это нужно запомнить и описать!»

Не прошло и года-полутора с того момента, когда Н.Я. закончила свои «Воспоминания» – книгу об Осипе Мандельштаме, как смерть Анны Андреевны снова толкнула ее – и весьма властно – в объятия жанра.

Итак, весной 1966 года Н.Я. начала новую книгу воспоминаний, в центре которой находилась Ахматова.

Первое впечатление – предлагаемая читательскому вниманию книга была написана сразу же после смерти и похорон А.А. и чуть ли не на одном дыхании. Это, однако, если и справедливо, то лишь для сравнительно небольшой части текста.

Непосредственное отношение к этому этапу имеет, по-видимому, следующий – рукописный еще – фрагмент:

Этот набросок – своего рода конспект, а точнее, зародыш всей книги Н.Я. об Ахматовой. В нем узнаваемы такие детали, как «шапочка-ушаночка» из самого ее начала (это, кстати, еще и парафраз из первой книги воспоминаний Н.Я.) или разговор на Дмитровке из середины, а также посещение Н.Я. и А.А. в 1938 году умирающей сестры Н.Я. – из самого конца.

Судя по уважительному тону, с которым здесь еще говорится о Харджиеве, страничка эта относится к самому началу работы Н.Я. над книгой об Ахматовой – возможно, к первым же дням после того, как она вернулась из Ленинграда с ахматовских похорон.

Вернулась же она 11 марта 1966 года, а уже к 16 марта работа разгорелась вовсю! «Я целыми днями пишу и сейчас [не] писать не могу (об А.А.). Кажется, выходит», – пишет она Наташе Штемпель в этот день. То же и 26 марта: «Наташенька! Спасибо за книги. Я сейчас не могу ни писать (имеются в виду письма. – П.Н.), ни жить». И уже в конце марта – а всё это время Н.Я. настойчиво зазывает ее к себе! – она как бы переводит дух и сообщает: «Мне есть что вам показать».

И Наталья Евгеньевна приехала, – судя по всему, в самом начале апреля 1966 года. Но в середине апреля – назавтра или на послезавтра после ее отъезда – Н.Я. написала ей вдогонку в Воронеж: «Наташенька! Я ночью после отъезда в первый раз перечитала всё. Никому не показывайте вторую главу. Она вся глупо сделана. Ее нужно переделать».

Так что и в конце апреля продолжалась интенсивная работа: «Сонечка! Я сейчас влипла во всякую работу и приехать не смогу. .»²⁹ То же самое – ив мае: «После смерти Анны Андреевны не могу найти равновесия. Пока почти не выхожу из дому, кроме как в магазин. Для меня кончилась эпоха и человек, с которым я прожила всю жизнь»³⁰. Работа продолжалась, по-видимому, и летом 1966 года, в Верее, а возможно, и осенью, в Москве.

Летом Наталья Евгеньевна, похоже, еще раз приезжала к Н.Я.³¹ А 16 января 1967 года Н.Я. перечеркнула свой летний труд: «Наташенька! <… > Очень много работаю над второй книгой. Она идет не хуже первой. Ту – летнюю – надо в печку. <.. > Привет Шуре. Он очень милый, а застал меня в диком виде – в работе…»

В январе 1967 года в Москве была вдова Бенедикта Лившица, именно тогда Н.Я. прочитала ей посвященный ей зачин. Из нескольких писем Н.Я. к ней, датированных январем-мартом 1967 года, можно заключить, что именно тогда работа над мемуарами об Ахматовой завершилась (во всяком случае, так полагала тогда сама Н.Я.).

Однако гладковский дневник поправляет и тут. Двадцатого марта, проведав вечером Н.Я., Гладков записывает:«.. Застаю ее в плохом настроении. Она пишет воспоминания об Ахматовой, очень волнуясь и нервничая, и говорит: „Старуха забрала ее когтями и когда она кончит, то утащит за собой…“ У нее неважно с сердцем, и она плохо выглядит»³². А двадцать второго апреля

1967 года он делает следующую запись в дневнике:

И так – до середины мая: «Наташенька! <…> Я работаю, и это очень растет». Так что самое раннее, когда книга Н.Я. об Ахматовой была завершена, – конец мая 1967 года.

3

После окончательного разрыва с Н.Х., произошедшего тогда же – в мае 1967 года, Н.Я. «приняла меры». Тридцатого июня, в последний день перед отъездом на дачу, она зарегистрировала у нотариуса следующий документ:

В этом документе упоминаются «обе книги» самой Н.Я., и второй из них, бесспорно, является книга об Ахматовой.

Однако осенью 1967 года Н.Я., по свидетельству В. Борисова, уничтожила ее рукопись. О том, как и почему это произошло, еще будет сказано ниже, здесь же проследим за хронологией событий, приведших к отказу от одной книги и написанию вместо нее другой, названной впоследствии вполне акмеистически – «Вторая книга», как бы в перекличку со «Второй книгой» О.М.

Окончательное решение поступить именно так, и не иначе, пришло Н.Я., вероятнее всего, в середине июля в Ленинграде, где она выступала свидетельницей на процессе о судьбе ахматовского наследства. К этому времени, собственно говоря, работа над «Второй книгой» шла хотя и исподволь, но вовсю: вырвав в мае у Н.Х. мандельштамовский архив, Н.Я. всё лето его разбирала и, по мере разбора, всё более и более гневалась на Н.Х. Тогда-то она и написала очерки «Архив» и «Конец Харджиева», посвященные печальной истории мандельштамовских рукописей. Они не вошли во «Вторую книгу», но были основательно в ней использованы, а главное – многое определили в направленности и тональности книги.

Конец 1967 года и начало 1968 года прошли, видимо, под знаком продолжения разбора архива и писания комментария к стихам 1930-х годов. Не забудем, что примерно в это же время – вероятнее всего, в 1968 году, когда работа над архивом как таковая была уже позади, – Н.Я. взялась и еще за одно произведение – эссе «Моцарт и Сальери». В нем почти нет историко-мемуарно-го импульса – биографических деталей и исторического контекста, – это продолжение размышлений Н.Я. о природе поэтического творчества, ее вклад в ars poetica Мандельштама, своего рода перекличка с «Разговором о Данте».

Эпистолярно-биографических вех, документирующих работу Н.Я. над «Второй книгой», еще меньше, чем в первых двух случаях. Почти все они, собственно, восходят к переписке Н.Я. с Натальей Евгеньевной Штемпель и начинаются, самое раннее, только с 31 июля 1968 года: «Немножко работаю, но очень мало». Следующая полушутливая вешка датируется сентябрем того же года:

Лейтмотив всех последующих весточек Н.Я. один и тот же – ее усталость, «урывочность» и вялость ее работы над книгой: «Жить очень трудно. Я всё же пробую работать. Идет вяло. Как-то руки опускаются от всей сложности жизни» (10 октября

1968 года); «Я работаю урывками, но всё же что-то делаю. Господи, хоть бы доделать» (11 апреля 1969 года); «Я смертно усталая вхожу в эту зиму. Болею. Скучаю. Работаю (очень медленно), тоскую. Очень хочу вас видеть. <.. > Думаю, что у меня еще год работы, а там я всё кончу» (30 сентября 1969 года). Работала Н.Я., как правило, лежа, печатала на старенькой машинке, один экземпляр – порциями – забирала на хранение Леля Мурина³⁶.

И наконец весной 1970 года – краткое и сухое сообщение: «Работу кончила. Летом устраню мелочь». Тогда, по всей видимости, Н.Я. показывала Штемпель свою машинопись и получила от нее одобрение. Отсюда – благодарный и несколько более бодрый тон последнего упоминания работы над «Второй книгой»: «Спасибо за доброе слово… Но я думаю, это еще сырье. Работы много впереди. До конца жизни хватит – лишь бы успеть. Я усталая и грустная» (1 июня 1970 года).

Собрав несколько таких же суждений, как Наташино, Н.Я., возможно, кое-что и поправила в книге, а может быть, и нет. Во всяком случае в октябре 1970 года рукопись (точнее, машинопись) уже пересекла границу СССР – на Запад ее вывез Пьетро Сормани, московский корреспондент итальянской газеты «Corriere Della Sera». В декабре 1970 года, выполняя распоряжение Н.Я., он передал ее Никите Струве, которому Н.Я. делегировала все права по изданию «Второй книги» на Западе (кроме Италии), в том числе право на редактирование ее манускрипта³⁷.

Пытаясь перенести на Запад опыт советских Комиссий по литературному наследию (а точнее – неиспробованный опыт той «Комиссии одиннадцати», о которой она писала в декабре

1966 года в «Моем завещании»³⁸), Н.Я. создала своеобразный «Комитет четырех» – орган, призванный координировать все действия по изданию и переводу ее книг на Западе, в том числе правовые и финансовые³⁹. В состав «четверки» входили Ольга Андреева-Карлайль (с правом замещения Натальей Резниковой), Никита Струве, Кларенс Браун и Пьетро Сормани. Каждый делал, что мог и как мог, и, хотя старшего среди них не было, реальные усилия по изданию и координирующая роль по переводам концентрировалась в Париже, у Струве. И если между членами «четверки» и возникали разногласия, то одно их соучастие в этом необычном коллективном органе чисто психологически удерживало каждого от каких-либо резких или несогласованных движений.

Сама Н.Я. больше всего была заинтересована в скорейшем и полном издании прежде всего русского оригинала своей книги. И вот в середине 1972 года «Вторая книга» вышла в парижском издательстве YMCA-Press, руководимом Н. Струве. Как и первая книга, она выдержала на Западе несколько изданий и была переведена на многие языки.

1

Органическим началом книги Н.Я. об А.А. послужила новелла

о Екатерине Константиновне Лившиц, или, как ее звали все подруги, Тате, или Таточке. О том, сколь близко были знакомы Н.Я. и Екатерина Константиновна, говорит уже то, как к ней обращалась Н.Я., – на «ты». Единственный (кроме родственников), к кому она обращалась так же, – был Илья Эренбург (тоже, кстати, киевлянин).

Весной 1919-го, когда О.М. и Н.Я. познакомились и «бездумно», как она вспоминала, сошлись в Киеве, Наде Хазиной было неполных двадцать, а Кате Скачковой (или Скачковой-Гуриновской), ее подруге, – и того меньше, семнадцать лет. Надя, как и другие ее подружки – Люба Козинцева и Соня Вишневецкая, – занималась живописью у Александры Экстер, а Тата была начинающей балериной, ученицей балетной студии Брониславы Нижинской, актрисы Мариинского театра, а затем дягилевской труппы, сестры знаменитого танцовщика.

Всех, кто лично знал Екатерину Константиновну Лившиц, поражала ее удивительная цельность, открытость и не зависящая от возраста грациозность. Общение с ней, вне зависимости от ее физического состояния, всегда было по-особому насыщенным и праздничным, в ее безукоризненных речи, способе мыслить и осанке вживе являла себя непредставимая уже эпоха.

Она родилась 25 сентября 1902 года в Киеве, в интеллигентной офицерской семье (свою неожиданную для нее самой стойкость к бесчисленным жизненным невзгодам и испытаниям она, улыбаясь, не раз объясняла для простоты именно этим – «офицерская косточка»).

С Бенедиктом Лившицем она познакомилась зимой 1920 года, когда он увидел ее на репетициях у Брониславы Нижинской… Затем – прогулки по городу, по Днепру, разговоры о любимых поэтах… В июне 1921 года Бенедикт Константинович Лившиц и Екатерина Константиновна Скачкова-Гуриновская обвенчались (на этом настаивал жених, только что – и с невероятным трудом! – расторгший узы своего гражданского и церковного брака с Верой Александровной Вертер-Жуковой). Лившиц венчался в визитном костюме и чужой сорочке с пластроном, а невесте родители в каждую туфельку – чтобы богато жилось – зашили по империалу.

Но это не очень-то помогло: «Видели бы мои предусмотрительные родители, – писала Е.К. Лившиц в своих незаконченных «Воспоминаниях», – как я вернулась с Урала, не имея права жить в Ленинграде, без паспорта, с соответствующей справочкой, в бушлатике, перешитом из старой шинели, верно служившей неизвестному мне русскому солдату все военные годы, и с 17 рублями в кармане, заработанными мною за 5 лет!»⁴⁸

В ночь с 25 на 26 октября 1937 года Бенедикта Константиновича забрали как участника заговора писателей против Сталина во главе с Н. Тихоновым и А. Толстым⁴⁹. Приговор – «десять лет без права переписки» – сегодня уже не нуждается в разъяснениях. В 1938 году арестовали и Тату как члена семьи врага народа. В промежутке между мужниным и собственным арестами ей суждено было пережить еще и такой удар, как отказ киевских и проскуровских родственников мужа взять к себе «зачумленного» племянника: насильно осиротевшего Кирилла приютили и спасли совершенно чужие люди!

Родился Кирилл – или, как все его называли, Кика – 25 декабря 1925 года. Его крестными отцом и матерью были Михаил Кузмин и Надежда Мандельштам. Мальчик был крупным, в отца, рос здоровым и сильным, был помешан на моряках и презирал всё женское и штатское. Своим умом дошел до истины, что «капиталисты» – это такие люди, которые копят деньги, а напульсники называются так потому, что они защищают пульс человека, в том числе и пульс бойца, что примиряло его гордый дух с печальной необходимостью надевать эти самые напульсники. В 1941 году десятиклассник Кирилл Лившиц записался добровольцем на фронт, но был демобилизован по малолетству и вскоре, вполне вкусив блокады, был эвакуирован в Свердловск. Оттуда, подделав документы (накинув себе пару лет), он снова попадает в армию и едет на фронт – матросом Волжской флотилии. И уже 18 октября 1942 года он погибает под Сталинградом, попав под бомбежку. Похоронили его на Мамаевом кургане…

К этому времени Таточка – его мать – уже почти отсидела свои пять лет в Севураллаге (в Сосьве). В 1943 году она вышла из лагеря, но лишь в 1955 году вернулась из ссылки и поселилась в Ленинграде. Здесь она долгое время жила, зарабатывая пишущей машинкой, и еще на гроши от переизданий многочисленных переводов, сделанных в свое время ее заботливым и любящим мужем.

2

Живя в разных городах, вдовы Мандельштама и Лившица не переписывались. Та дружба, то теснейшее общение, что при живых Бене и Осипе были самоочевидностью, – после их гибели уже не восстановились. Видимо, слишком много и тяжко досталось каждой из них, чтобы дружба мужей перешла во вдовью. Центр тяжести их привязанности был да так и остался в прошлом.

У Н.Я., когда она всё же собиралась писать, даже адреса Таты не оказывалось. В таких случаях ей дважды пришлось прибегнуть к услугам А.А. Первый раз – 3 марта 1957 года, когда Н.Я. хватилась и не нашла утерянное свидетельство о браке с О.М.:

Второй раз – спустя десять лет, в связи с историей вокруг мемуаров Ольги Ваксель.

Впрочем, у этой дистанции между двумя вдовами были свои преимущества и немалые. Во-первых, это право на «внепартийность»: Тата, конечно же, всегда была в курсе всех актуальных ссор и конфликтов Н.Я., но никогда не бывала в них вовлечена. Во-вторых, отношения сами по себе складывались ровные – из такого далёка уже никакая кошка не перебежит дорожку.

Письма Н.Я. к Тате Лившиц без труда уместились в пределах одного года – того самого 1967-го, весною которого Н.Я. закончила свои воспоминания об Ахматовой. В марте – взволнованность, страстное желание видеть, показать, дать почитать рукопись. А осенью – почти полная отрешенность от всего этого, погруженность в быт и будни, пускай и скрашенные выходом «Разговора о Данте». О событиях, заставивших Н.Я. отказаться от самого замысла книги об Ахматовой и стать на другие рельсы, в ее письмах к Таточке Лившиц нет ни единого слова. С Наташей Штемпель она этим делилась, с Татой – нет.

Впрочем, «лейтмотив» у этих писем Н.Я. всё же был, но совершенно иной – Лютик, прелестная Ольга Ваксель, едва не разлучившая в свое время ее с О.М., Лютик – на жизнь и на смерть которой Мандельштам отозвался гениальными стихами.

В самом начале 1967 года Н.Я. посетил Евгений Эмильевич Мандельштам и показал ей воспоминания Лютика, вернее, их фрагмент о Мандельштамах, любезно перепечатанный для него на машинке сыном Лютика. Эти страницы взволновали Н.Я. до чрезвычайности, – ей всё мерещилось (и это впоследствии подтвердилось), что фрагмент этот не полный, что есть в этих воспоминаниях что-то еще! Это «что-то еще» потому так и взволновало Н.Я., что было не вымыслом, а правдой, и то, как оно преломилось или могло преломиться в чужих воспоминаниях, волновало и задевало ее. Убедиться в том или ином, но так, чтобы миновать при этом Евгения Эмильевича, – стало для Н.Я. глубокой потребностью и чуть ли не идеей-фикс. Так что общительная и доброжелательная Таточка, знавшая среди прочих и Арсения Арсеньевича Смольевского, сына Ольги Ваксель, могла бы оказаться Н.Я. в этом деликатном деле весьма полезной!..

И все-таки дистанция между Ольгой Ваксель и Татой Лившиц оказалась или показалась Н.Я. слишком короткой, опасно короткой, – ведь многое тогда, в середине двадцатых, Таточка видела своими глазами и слышала своими ушами. Поэтому Н.Я. передумала и решила действовать через другого «своего» человека – надежного и доверенного, но все-таки из другой эпохи.

Этим человеком был Александр Константинович Гладков, «литературовед и бабник», как она сама его однажды охарактеризовала. Восьмого февраля 1967 года Н.Я. отправила ему нижеследующее письмо, поражающее двумя моментами – длиной и откровенностью. Но иначе, правда, было не объяснить ту самую настоящую панику, что в письме Н.Я. названа «легким испугом», и тот случившийся с ней припадок «ужаса публичной жизни» – мол, «всё выходит наружу, да еще в диком виде»:

Двенадцатого февраля 1967 года Гладков записал в дневнике:

Но перед Гладковым Н.Я. почти и не скрывалась, зачем. Одна правда в воспоминаниях Лютика пугала ее больше любой напраслины – возможные намеки на ее, Н.Я., склонность к лесбиянству и на склонность О.М. к «мормонству»⁵³. Скандал такого рода мог быть запросто использован недоброжелателями и против О.М., и против ее самой: под этим предлогом могла бы серьезно осложниться и ситуация с книгой в «Библиотеке поэта».

Одновременно Н.Я. просила Гладкова поискать надежного свидетеля смерти О.М. – академика Е.М. Крепса (или Гревса, как она его называла). Видимо, Гладков проявил оперативность, так как 17 февраля Н.Я. снова писала ему:

Интересно, что сама Тата не просто поддерживала отношения с младшим братом Мандельштама, но и была его конфиденткой. Она относилась к нему вполне критически, но всё же жалела и даже пускала к себе ночевать, когда тот приезжал из Москвы в Ленинград по делам или выяснять отношения со своей брошенной ленинградской семьей. В одном из писем он даже обратился к ней в следующих выражениях: «Но это же Вам я пишу – моему альтер-эго, милому и доброму, всё понимающему другу»⁵⁵.

А 5 марта 1967 года Н.Я. послала Гладкову как бы «постскриптум» к этому письму:

Но чего, собственно, так сильно испугалась Н.Я., прочитав записки Лютика и почуяв, что это еще «не всё»? Каких таких «реалистических вещей», какой правды?

Вот полный текст фрагмента воспоминаний Ольги Ваксель, в котором говорится о чете Мандельштамов:

Надо ли говорить, сколь многое в этих записках, начиная с «прозаической художницы» и «ног как у таксы», было для Н.Я. просто непереносимо!

Поглядевшись в зеркало чужих мемуаров, Н.Я. ощутила себя остро уязвленной и униженной. Мертвая Ольга, снисходительно смотрящая с этих страниц на Н.Я. сверху вниз, и из могилы нанесла ей сокрушительной силы удар и как бы отомстила сопернице сполна за всё «свинство» мандельштамовского разрыва. Нелепое предположение о том, что воспоминания Лютика не то надиктованы, не то записаны ее матерью, только подчеркивают ту растерянность и то замешательство, в которые вдруг впала Н.Я.

Возможно, что именно тогда она и ощутила настоятельную потребность написать свою версию событий и тем самым «ответить» Лютику – то ли защищаясь от ее несказанных слов, то ли атакуя их. Ей вдруг открылись и убойная сила мемуаров, и преимущества печатного и первого слова перед устными оправданиями: вон сколько громов и молний переметали они с А.А. и в Жоржика Иванова, и в Шацкого-Страховского с Маковским, и в Миндлина с Коваленковым, а чувство победы или торжества справедливости в их устном против печатного споре всё равно не возникало. А еще, кажется, она поняла – и как бы усвоила! – одну нехорошую истину: не так уж и важно, правдив мемуар или лжив.

Ни Гладков, ни Тата с добыванием воспоминаний О. Ваксель для Н.Я. не преуспели. Н.Я. ознакомилась с ними именно по той копии, которой располагал Евгений Эмильевич. Прочитав ее, она вздохнула с некоторым облегчением, но интуитивное чувство неполноты фрагмента всё же не отпускало ее, и, как мы теперь видим, не зря.

Надо, однако, сказать, что сексуальная тематика отнюдь не была табу в разговорном обиходе Н.Я. Ей уделено немало места даже в единственном видеоинтервью, данном ею для голландского телевидения в середине 1970-хгодов⁶¹. Некоторые же мемуаристки, преодолев неловкость, специально написали о проявлениях сексуальной раскрепощенности у Н.Я. в 1920-1930-е (Э. Герштейн)⁶² и даже в 1940-е годы (Л. Глазунова)⁶³.

Но годы богемной юности не прошли для Н.Я. бесследно. Да и Лютик едва ли уступала ей по степени раскрепощенности⁶⁴. А по какому-то внутреннему счету, особенно если мерилом считать любовные стихи, Н.Я. тогда Лютику все-таки «проиграла»! «Дура была Ольга – такие стихи получила!..»

3

Но вернемся к Тате.

И тут, пожалуй, стоит упомянуть еще одно стоящее рядом письмо Н.Я. – письмо А.К. Гладкову от 12 декабря 1966 года, где она писала:

Возможно, именно это письмо стало для Н.Я. сигналом к тому, чтобы в книгу об Ахматовой включить и новеллу о вдовьей судьбе Таточки. Но само по себе это нисколько не удивительно. Когда арестовали саму Тату, следователь сначала дал ей понять, что Лившица уже нет в живых, а потом, видимо, очарованный ее скорбной красотой, предложил ей – без обиняков и сентиментальностей – выходить замуж за него.

Задумайтесь!.. Мало было той власти, «отвратительной, как руки брадобрея», отобрать у нее всё, что ей было дорого, – разорить семейный очаг, расстрелять мужа и осиротить сына! Нет, палачам хотелось еще оприходовать и ее саму – с пользой для общества и к собственному удовольствию!

Так подивимся мужеству этой хрупкой и беззащитной женщины, отказавшейся от столь лестного предложения.

Так почему же во «Второй книге» Надежды Мандельштам места для этой странички-судьбы уже не нашлось?

Ответ на этот вопрос прост: концепция книги радикально переменилась. И тому весьма поспособствовали три события

1967 года – история с Лютиком и ее воспоминаниями, тяжба между Львом Гумилевым и Ириной Пуниной по поводу ахматовского архива и история с Харджиевым и архивом самого О.М.

1

Александровский переулок, дом 43, квартира 4 – этот марьино-рощинский адрес когда-то принадлежал Виктору Шкловскому и его семье. Когда в 1933 году Шкловские переехали сначала в писательский кооператив на ул. Фурманова, а в 1937 году – в другой дом, в Лаврушинском переулке, одну комнату в этой квартире получила сестра Василисы – Таля (Наталья Георгиевна) с дочерью Васей. Именно у нее, а не у Василисы ночевали Мандельштамы в свои нелегальные приезды в Москву – и эти полуконспиративные ночлеги, так же как и тайную ночевку в доме Сани Бернштейна, красочно живописала Н.Я.⁶⁷ Еще одну комнату в той же квартире занимал Николай Иванович Харджиев⁶⁸ и еще одну – Борис Арнольдович Вакс, драматург, озабоченный ремонтом свой трущобы (это про него как-то пошутил О.М.: «Вакс – ремонтнодышащий…»).

Этот полуразрушенный деревянный дом, эта заземленная квартира на первом этаже служили Мандельштамам их ночною крепостью в столице, а девятиметровая харджиевская комната-пенал, или, иначе, шкатулка, с низким окном во двор исполняла роль форума-салона или «Башни»: за разговорами О.М. и Н.Х. засиживались далеко за полночь. Студеную эту комнату Ахматова с полным правом называла «убежищем поэтов»: кроме нее и Мандельштама, здесь побывали и Пастернак, и Цветаева, и Хармс, и Олейников, и Зенкевич, и Нарбут и многие другие. Именно здесь состоялась в 1941 году ее вторая и последняя встреча с Мариной Цветаевой⁶⁹.

Харджиев и Ахматова познакомились в Ленинграде где-то на стыке 1929 и 1930 годов. Знакомством этим они, по всей вероятности, были обязаны кругу интересов и друзей Н.Н. Пунина, основательно пересекавшемуся с аналогичным харджиевским «кругом»⁷⁰. Знакомство перешло в дружбу, которая не прерывалась – и, кажется, даже не омрачалась⁷¹ – до конца жизни. А.А. Ахматова чрезвычайно ценила его как специалиста, знатока русской поэзии и живописи: «Он так же хорошо слышит стихи, как видит картины»⁷². Не случайно именно его она попросила «откомментировать» модильяниевский набросок (что Н.Х. блестяще выполнил⁷³) и именно с ним она обсуждала свои «публикации отчаяния» в «Огоньке» в 1950 году⁷⁴.

Но, помимо знаний и памяти, еще больше она любила в нем чисто его, харджиевское, сочетание живой мысли, острого языка, веселой непосредственности и вместе с тем – галантной деликатности в обращении и общении⁷⁵.

Е.К. Гальперина-Осьмеркина вспоминала следующий эпизод. В один из своих приездов в Москву А.А. остановилась у них:

Ну разве можно было не оценить и не полюбить такого человека? Отсюда и те поистине «царские подарки», которые Н.Х. и А. А. время от времени подносили друг другу: в 1934 году А. А. получила старинный, 1838 года, альбом, принадлежавший одному из князей Долгоруких, – в него она позднее записывала окончательные редакции своих стихов, а сама она в 1939 году подарила Н.Х. – к десятилетию их знакомства – хлебниковский рисунок⁷⁷.

Переписка А. А. и Н.Х. завязалась в 1932 году⁷⁸. И с самого начала ее явными или неявными персонажами становятся Осип и Надежда Мандельштам. Уже во втором письме А.А. справляется о них у Н.Х. Летом 1934 года она пишет ему:

Адресату было понятно, что за майские события имеются в виду – арест Мандельштама.

В свою очередь и Ахматова прочно «прописалась» в той переписке, что за четверть с лишним века разыгралась между Н.Я. и Харджиевым. Из Ташкента приходили и письма от А.А. с припиской Н.Я. (аналогичные письма писались тогда и Эмме Герштейн), и сепаратные письма от них обеих, но написанные и отправленные – по почте или с оказией – одновременно и даже в одном конверте (эпистолярный «прием», который чета Мандельштамов практиковала и в переписке с Б. Кузиным, и с отцом О.М.).

С Мандельштамом Харджиев познакомился осенью 1928 года в другом «пристанище поэтов» – у Эдуарда Багрицкого в Кунцеве, где Н.Х., которого Л. Гинзбург и Э. Багрицкий незадолго до этого «вытащили» из Одессы, в это время попросту жил. «М[андельштам] приехал в Кунцево с Зенкевичем. Беседа была многочасовая, пили вино, сочиняли шуточные экспромты на мотив „Гаврилы“. Тогда же М[андельштам] предложил Багрицкому и Х[арджиеву] встретиться в Москве, у Адуева. Встреча состоялась..»⁸⁰

В 1932 году – в самый разгар работы над собранием сочинений Маяковского – Н.Х. признавался Василисе Шкловской: «Могу читать только Мандельштама. Если получу новые его стихи, пришлю вам»⁸¹.

Но своей кульминации дружба с О.М. достигла в 1937 году.

С кем первыми встретились О.Э. и Н.Я. в Москве по возвращении из Воронежа? – С Анной Андреевной, специально подгадавшей свой приезд из Ленинграда к этому дню, и с Николаем Ивановичем⁸².

Самые первые дни после ареста мужа Н.Я. провела у Николая Ивановича.

После известия о смерти Мандельштама она «лежала пластом и не видела света Божьего, а Николай Иванович варил сосиски и заставлял меня есть: „Ешьте, Надя, это горячее“ или „Ешьте, Надя, это дорогое“… Нищий Николай Иванович пытался пробудить меня к жизни милыми шутками, горячими сосисками и дорогими леденцами. Он единственный оставался верен и мне и Анне Андреевне в самые тяжелые периоды нашей жизни»⁸³.

А вот как тот же эпизод описан Н.Я. в другом – и, казалось бы, неподходящем – месте: одном из «дуэльных» ее писем к Н.Х.: