Об одном фильме

OБ ОДНОМ ФИЛЬМЕ

Всю жизнь я предвидел наступление этого дня, о котором мне говорили, еще когда я изучал медицину: вот оттянешь кожу на руке, и она не разгладится так эластично, как в юности. Это будет означать, что я стал стариком. Вот и сейчас я пробую оттянуть ее, как обычно. Такие же признаки, указывающие на старость, есть, наверно, и в человеческом сознании. На прошлой неделе Франсуа Мориак сказал мне, что с некоторых пор ни один поэт уже не восхищает его так, как те, которых он любил в юности, и добавил, что, должно быть, это старость. А я в этой области, видно, еще сохранил молодость. Мне уже минуло шестьдесят, и все же стоит мне открыть наугад книгу, как это было на днях, и я вижу стих теми же глазами, что когда-то,— ну, скажем, строчку из «Тира и Сидона» Жана Шеландра:

И вдруг захватывает дух, как в шестнадцать лет, когда я впервые открыл Рембо:

или как это было в двадцать четыре года, когда я открыл Жермена Нуво:

Ощущение, вызываемое стихами, подобно ключу, открывающему врата в заповедный сад мечты. От нескольких слов,— но слов несказанной силы,— по телу пробегает дрожь, и ты поднимаешь глаза от книги и следишь за полетом неизвестной птицы в неведомых просторах. В тот день, когда ключ не повернется в замке и птица не улетит вдаль, ты будешь знать, что под кожей твоей не течет больше кровь. Даже если кожа на руке по-прежнему эластична. И вот недавно в «Берлине», когда для приглашенных, в день, свободный от сеансов для публики, показывали простой документальный фильм, я неожиданно вновь познал эту чудесную способность вторгаться в сад мечты — способность, которой я дорожу никак не меньше, чем эластичностью кожи.

Фильм «Поездка Н. С. Хрущева в Соединенные Штаты» шел после хроники и короткометражки об охоте на соболя. Нас сдавили со всех сторон: сзади нас подпирали коленки Жюля Мока, а сами мы сидели чуть не на голове у Поля-Анри Спаака. Вначале, должен признаться, я думал о чем-то другом, потому что ведь у меня тоже есть свои заботы, и обычно если мне не рассказывают какую-нибудь любовную историю, которая способна прогнать сон, то… Словом, только когда на экране появились собаки-астронавты, я вспомнил, что нахожусь в кино. И до чего же милы эти зверушки! Взлетев в снаряде в стратосферу, они опустились на парашютах и, не успев коснуться земли, тотчас же помчались на звон колокольчика, которым сзывала их девушка, протягивая им сахар. А соболя! Эльза утверждает, что у них три глаза, если считать за третий нос — точно такой же формы и размера, как глаз, и такой же подвижный; говорят, что охота на соболя потому и трудна, что надо непременно попасть в глаз — ввести смерть через зрачок,— иначе можно попортить шкурку. Но в данном случае не было этих ужасов: речь шла о том, чтобы взять зверьков живьем и населить ими ближние леса, где на воле выращивают будущие шубки.

Все, казалось, способствовало тому, чтобы ожидавшийся после этого фильм о поездке не слишком увлек меня. Я не принадлежу к числу лицемеров. Сколь бы ни было значительно в политическом отношении то или иное зрелище,— это еще не значит, что оно непременно должно меня заинтересовать. К тому же, обжегшись на молоке, дуешь на воду: я с не меньшей предвзятостью отношусь к «пропаганде», чем любой читатель «Орор», знаете, один из тех, кто «не читает «Эвр». Быть может, лучше было бы не говорить этого. Но пусть тот, кто никогда не засыпал на собрании, первый бросит в меня камень!

Так вот, на этот раз я был захвачен, «каптирован», как говорят про воду, которую успели вовремя остановить, не дав ей разлиться по полям и уйти под землю. Не знаю, покажут ли вам этот фильм, вот почему я и решил рассказать о нем, иначе довольно было бы посоветовать: сходите и посмотрите! Фильм этот нельзя пересказать, словно какую-нибудь ленту о ковбоях или историю о чернорубашечниках. Я не кинокритик и не силен в технике. Но здесь надо говорить не о том, в каких ракурсах снят фильм, и не о том, как используется в нем крупный план, хотя замечу попутно, что в этом советском фильме с удивительным искусством показана красота Америки. Главное — объяснить то волнение, которое очень скоро охватило меня и не отпускало на протяжении всего фильма до самого конца. Об этом нельзя написать «рецензию». Я вскоре понял, что фильм выходит за рамки просто познавательного, ибо, глядя на пребывание Хрущева в США, чувствуешь, что у тебя на глазах решается вопрос о мире во всем мире (или о войне), и должно быть поэтому волнение клубком подкатывает к горлу, и с трепетом ждешь, что же будет дальше, хотя совершенно очевидно — ничего страшного нам не покажут, сюжет, как говорят об игровом фильме, известен заранее, не будет ни театральных трюков, ни нападений,— словом, никаких захватывающих дух событий, которые увлекают зрителя в боевиках.

Нечего и пытаться пересказать шаг за шагом ход событий в фильме, или, вернее, событий этой поездки, и воскресить все этапы того, что нельзя передать словами, что надо видеть, чтобы образы вошли в вас через глаза, как входит свинец в глаз соболя. Мне хотелось бы только остановиться на трех моментах, на трех аспектах фильма, которые ощущаются на всем его протяжении, хотя временами проявляются с особой силой и особенно впечатляют.

Во-первых, невероятность происходящего. Вы прекрасно видите, что именно происходит, больше того: прежде, чем увидеть, вы уже знаете, что так оно и было, и тем не менее вы не можете удержаться от вопроса, что же все-таки произошло, благодаря чему это осуществилось, стало возможным? Стало свершившимся фактом? С особенной силой это ощущение охватило меня, когда я увидел, как путешественники, вылетевшие накануне утром из Москвы, на другой день, почти в тот же час, приземлились в Америке, как их с военными почестями встретил президент Эйзенхауэр, увидел рядом колышущиеся в воздухе звездно-полосатое и красное знамена, оркестры, исполняющие оба государственных гимна… В этом, конечно, нет ничего необычного, да и могло ли быть иначе? К тому же я, надо сказать, не очень чувствителен к подобного рода церемониям, но на сей раз… Ведь это не инсценировка, мы действительно в Америке, и здесь действительно принимают Хрущева с супругой и сопровождающими лицами, и это действительно стоит президент Соединенных Штатов Эйзенхауэр,— на лице его даже видны красноватые пятна,— стоит, как хозяин дома, наблюдающий за тем, чтобы все было в порядке и чтобы гости остались довольны.

Конечно, мне скажут, что уж коль скоро он их пригласил, то… Люди умные приведут различные доводы: одни объяснят это так, другие иначе, в зависимости от того, каких взглядов они придерживаются. Разум удовольствуется политическими объяснениями. Но вот чувства мои, каюсь, не могут удовольствоваться ими. Для чувств такое мерило не годится, у них своя логика. Сколько бы мне ни говорили, например, что если американцы ведут себя так, если так ведет себя Эйзенхауэр, значит иначе они поступать не могут,— меня, извините, это не устраивает; я считаю, что такое объяснение равносильно старому мольеровскому изречению: «Вот почему ваша дочка немая!»

Речь идет о мире во всем мире. Попытаемся прежде всего понять, что происходит, а не показывать, какие мы умные, как мы все предвидели, как лишний раз подтвердилась правота нашего мировоззрения,— да и вообще не будем считать себя выше тех, с кем нам неожиданно пришлось разговаривать не так, как разговаривали друг с другом, стоя на башнях, вооруженные рыцари в шекспировских пьесах.

Из путешествия, которое, сидя в кинозале, я проделал вместе с Никитой Хрущевым по Соединенным Штатам Америки, я вынес прежде всего вот что (и это второй из упомянутых мною моментов). Возможно, это для меня и не совсем неожиданно, ибо у меня всю жизнь были друзья по ту сторону океана, я знаю историю и литературу их страны, знаю ее язык и побывал там в 1939 году перед самой войной; итак, я прежде всего вынес из фильма представление об американском народе. Точнее, об американцах. Потому что речь в этом фильме идет не только о докерах или металлургах Детройта. Этот фильм, показавшийся мне таким коротким (кстати, как долго он идет?), неожиданно поставил меня лицом к лицу с американцами. С людьми. Не с противниками той или иной политики, не с солдатами, которым писали на стенах мелом «Go home!»[1], не с существами, вскормленными фруктовыми соками и препарированным чтивом, пьющими кока-кола и отплясывающими рок-н-ролл, не с образами, возникающими перед вашим мысленным взором при чтении газет, не с персонажами, вылепленными сообразно с представлением о том, какими следует видеть американцев. Нет, мы увидели самых разных людей: выпускников Вест-Пойнта, которые приходят приветствовать во время приема госпожу Хрущеву и ее супруга; лица людей, собравшихся на железнодорожной станции где-то в глубине огромного континента, чтобы, пусть мимолетно, но все же взглянуть на гостей,— на тех, кто еще совсем недавно был для них олицетворением зла; мы увидели людей, только что оторвавшихся от работы или вышедших из дому, чтобы через несколько минут вернуться к своим более или менее уютным очагам; этих рослых парней баз галстуков; чиновников, на миг покинувших свои канцелярии; негров; мужчин, поднявших нос от газеты, чтобы взглянуть на приезжих; дам, не очень молодых, не очень красивых, но все же принарядившихся, чтобы выглядеть получше; детей,— словом, целый народ, вплоть до этой высокой женщины, которая принимает советских гостей в доме, где жил ее муж, президент Франклин Рузвельт… А вот статуя Линкольна. Словом, мы видим людей, богатых и бедных, с их буднями, с противоречиями их жизни, с их проблемами, которые, впрочем, не нам решать. И вдруг отчетливо начинаешь понимать и тревогу этих людей и рождающуюся в них надежду, новую надежду… Мне кажется, после этого фильма нельзя уйти, не поняв, что эти люди хотят мира. Вот, должно быть, отчего у меня так перехватило дыхание. А разве прежде я думал иначе? Нет, конечно. Но только я не задумывался над этим, подобно тому как говорят: «Послушайте, да разве можно хотеть войны?» И все-таки войны происходят. А вот глядя на действующих лиц этого фильма, чувствуешь, как в душе растет, становится неопровержимой уверенность: они не хотят войны, они до ужаса не хотят войны. Станут ли они воевать? Это другой вопрос. Но они не хотят войны. Быть может, если мы — мы сами — достаточно проникнемся этой мыслью, ни им, ни нам не придется больше стоять перед дилеммой, будем мы воевать или нет…

Пафос фильма заключается не только в том приеме, который был оказан Хрущеву Америкой, но и в открытии Америки, в той человеческой симпатии, какую рождает этот фильм к людям Америки, в том, как раскрыта в нем великая проблема народа, стоящего на распутье.

Естественно, дело тут не только в путешествии, но и в путешественнике, Никите Хрущеве. Мне не очень хочется об этом говорить, потому что трудно избежать повторений. Но ведь не моя вина, что именно он предложил в Организации Объединенных Наций провести всеобщее разоружение, а не г-н Кув де Мюрвиль. То, что Хрущев — человек совсем особенный, со своей манерой держаться, не похожий ни на кого другого,— это бесспорно. Бесспорно и то, что многое изменилось с тех пор, как эти перемены стали зависеть и от него. И что многому трудно поверить, например, понять, как у него хватает на все времени. И что нельзя не удивляться его энергии. Понятно, почему на последней пресс-конференции американские журналисты спросили его, как он себя чувствует: они думали, очевидно, что он просто старается не показывать виду, что очень устал…

Перед нами один из самых убедительных моментов фильма: этот коренастый, несколько полный человек вдруг поворачивается к спрашивающим и, как-то удивительно по-молодому, естественно и просто взмахнув рукой, произносит не менее простые и естественные слова: «Я чувствую себя очень хорошо, дай бог, чтобы у вас было такое здоровье!» В этих словах, даже в этом «дай бог» нет ничего от официального языка, а главное, для всего мира, для журналистов, для Америки, которой журналисты рассказали об этих словах, для нас, которые их слышат, они означают не только то, что бывший рабочий, ставший премьер-министром, чувствует себя отлично,— они означают, естественно, и то, что его страна, его народ, его социализм, его идеи хорошо себя чувствуют и он желает всем нам такого же здоровья. Быть может, это и не совсем логично, но это так. Уж если задался вопросом, не надо бояться на него ответить. Я не видел ничего более убедительного, чем этот момент фильма, чем этот жест человека, заявляющего о своем здоровье.

Некоторые были удивлены, когда Комитет по Международным Ленинским премиям за укрепление мира, членом которого я состою, в прошлом году присвоил одну из этих премий Никите Хрущеву. Мне кажется, что сейчас, после этой поездки, понятно, сколь правильно была присуждена Ленинская премия этому человеку, внесшему в отношения между народами совершенно новые формы общения, порой приводящие в замешательство, я должен был бы сказать — «разоружающие», ибо их целью как раз и является разоружение. И фильм, показывающий этого человека лицом к лицу с народом, которому в течение стольких лет внушали предубеждение против него, против всего, что он представляет, против тех, от чьего имени он говорит, лицом к лицу и в непосредственном общении с этим народом,— такой фильм затрагивает жизненный нерв истории, фиксирует поворотный момент нашего века, когда все еще может измениться — времена изменяются, и сам человек тоже.

Да, чуть не забыл: вот Хрущев вернулся на родину, и мы видим его автомобиль, окруженный толпою родных советских людей, которые остановили машину, трогают, словно гладят ее стекло… Эта картина заслоняет передо мной другую,— воспоминания недавнего прошлого. Да, мы находимся по ту сторону нашего века. Позади нас тот, что смотрит в прошлое, впереди — тот, что смотрит в будущее.