Оберег

Легкая полупрозрачная занавеска едва колышется в золоченых лучах заката. Я всматриваюсь во всех, кто появляется на дворе.

Он больше не приходит. Я не видел его уже два дня. Наверное, это хороший признак.

Уже целый год прошел, как мы с Палычем заселились в эту квартиру в доме с вонючим мусоропроводом и травлеными тараканами-зомби в подъезде. Приличная кухня, санузел, большая комната, — короче, хата как хата, дом, как дом.

С Палычем мы познакомились в курилке 21-ого корпуса Первого меда. Курение на территории образовательных учреждений, конечно, запрещено, все всё равно курят. Куда студент-медик без никотина? Изучая медицинские науки, мы лучше других знаем, как в организме все устроено, всякие там механизмы и процессы, и как легко все разрушается. От этих знаний очень страшно жить, мы курим, чтобы заглушить страх. Ну, типа, травишь себя осознано, понемногу, добровольно отдаешь дань судьбе, и она тебя не трогает, минует болезнями и несчастьями.

Так вот, я, совершенно убитый, спустился с этажа кафедры физики и математики и нервно курил, пытаясь придумать, как получить зачет. На первом курсе мне почему-то казалось, что врачу высшая математика на хрен не нужна, и я весь семестр оптимизировал расход интеллектуальных ресурсов, прогуливая занятия.

Препод, гад, заартачился и зачет ставить отказался. А без зачета не допустят к сессии, и «давай дасвидания». Я сам не заметил, как выкурил три подряд, зато это заметил парень, стоявший рядом.

— Проблемы? — спросил он, щурясь от дыма. Он был явно старше меня, хотя учился в параллельной группе. Вьющиеся патлы нависали на успевшее оплыть жирком лицо, прозрачные глаза с участием смотрели через очки. Но было в его взгляде что-то цепкое, острое, отчего я сразу понял — это не простое сочувствие.

Это и был Палыч. Так его все звали, наверное, из-за солидного возраста. Палыч оказался решалой. Он знал нужных людей, а они знали, как получить зачет. Он ушел с моей зачеткой и вложенной в нее купюрой, а вернулся с вожделенным словом «зачет».

С этого дня я как-то проникся к нему, мы стали общаться, хотя наши жизненные пути и интересы сильно различались. Я, счастливый баловень судьбы, поступил в Первый мед сразу после престижной медицинской школы-лицея, а он сначала окончил медуху, а потом три года поступал в универ, только с третьего раза сдал экзамены. Вот это целеустремленность! Он учился и работал по ночам медбратом, я жил на деньги родителей. Он был практик, а я — теоретик, но бывает, что-то притягивает людей, комфортно им, что ли, друг с другом.

Через какое-то время я понял, что Палыч нормальный чувак. Самое главное, не маниакальный педант, не брюзга и не скандалист, и предложил ему снимать квартиру на двоих. Не то, чтобы мои родаки не могли оплатить аренду, нет, просто я хотел сэкономить на Кипр с Маринкой, моей девушкой, ну или на новый айфон, как получится.

Палыч снимал жуткую комнату в коммуналке с соседями алкашами, поэтому с радостью согласился.

Короче, я переехал с дорогой Петроградки в Московский район, где мы с Палычем нашли квартиру подешевле. Родители присылали мне прежнюю сумму, я откладывал деньги, Палыч избавился от пьяных шабашей и соблазна в них участвовать — в общем, все были довольны.

Мы жили вполне налаженной жизнью. Когда Палыч уходил в ночное в больницу, я зажигал с Маринкой, когда мы с Маринкой шли гулять или в кино, Палыч притаскивал своих медсестричек. Удобно было и то, что мы помогали друг другу с учебой: менялись лекциями, разбирали непонятные места в учебниках. Но самым приятным в этом сожительстве было то, что Палыч готовил как бог.

Не знаю, какой бы из него получился врач, но повар, уверен, вышел бы первоклассный. Иногда я думаю, может, зря он так зациклился на медицине. В свои двадцать шесть мог бы стать уже шефом в каком-нибудь ресторане, зарабатывал бы хорошие деньги, а не жалкие больничные гроши, возвращался к своей упитанной, откормленной женушке и выводку пухленьких малышей…

Может, зря мы идем наперекор судьбе, бьемся как рыба об лед? Может, нужно расслабиться и плыть по течению, и оно тебя вынесет в нужное русло?

Но как бы там ни было, поступаешь ты так или иначе, твой выбор всегда правильный. Ведь это ТВОЙ выбор, значит, это лучшее для тебя на данный момент, а вся наша жизнь — совокупность данных моментов.

Идея-фикс стать врачом возникла у Палыча из-за матери. Та работала медсестрой, и он с материнским молоком впитал ее раболепное отношение к врачам. Все врачи казались Палычу полубогами. А когда мать умерла от лейфомы, медицинский университет стал вроде как предсмертной волей умирающей, заветом.

Даже представить страшно, каково было четырнадцатилетнему парню возвращаться в осиротевшую, холодную без материнского тепла квартиру и видеть запившего горькую отца. Как удалось ему не скатиться, не отступить от своей цели?

Вот она, человеческая психика! Вот поэтому я и хочу стать психиатром. Мне нравится копаться в чужих тараканах, да и своих предостаточно.

Прошлой осенью тараканов развелось особенно много. Они быстро росли и размножались в условиях питерского климата. Серое небо, серые дома, серые дороги, серые прохожие. Мерзкий промозглый холод в помещениях и на улице. Любовь к Маринке уже не грела, да и была ли это любовь? Отношения у нас стали натянутыми в буквальном смысле: тянулись по инерции. Казалось, душа промерзла насквозь, увязла в серой, унылой сырости.

Когда я увидел у 13-го корпуса кутающегося в шарф чернокожего студента, сразу проникся к нему сочувствием. Каково ему после палящего круглый год солнца оказаться в наших краях?

Мы с Палычем шли на кафедру патофизиологии. На моего сожителя погода особо не влияла. Он всегда находился в ровном слегка флегматичном состоянии, но при необходимости своевременно активизировался и ускорялся. Его высокая адаптивность меня даже раздражала, и злило, что он тащит меня на отработку лабораторной, вместо того, чтобы составить компанию в каком-нибудь уютном кабачке с живой музыкой, веселящимися посетителями и изголодавшимися по теплу девицами.

Палыч шел чуть впереди, но я знал, что на его лице застыло самодовольное выражение человека, осознающего правильность своих поступков. Я тащился с хмурой физиономией. Когда мы поравнялись с трясущимся от холода негром, он сделал неуверенный шаг в нашу сторону.

- Э-э, извините, — пробормотал он, обнажая в широкой наивной улыбке белые ровные зубы, — как мне идти анатомичка?

— Пойдем с нами, покажем. Нам по дороге, — радушно предложил Палыч.

Пока мы шли, Палыч расспрашивал иностранного студента о его житье-бытье. Выяснилось, что он первокурсник, недавно приехал из Африки, язык знает плохо и постоянно мерзнет.

— Мы и сами тут мерзнем, — пробурчал я, поднимая воротник модной, но негреющей кожанки.

— Самый трудное — философия, — продолжал, широко улыбаясь, африканский коллега, — много трудный слова, не успеть писать.

Он казался каким-то по-детски наивным, может, из-за того, что так смешно коверкал слова и все время улыбался. Хотя, на самом деле, это было не так, и он знал о некоторых сторонах жизни гораздо больше, чем мы.

— What’s the problem, my friend?! — неожиданно оживился Палыч, — I can help you. У меня есть все лекции за первый курс. Целая тетрадь. Храню в целости и сохранности.

— Очень харосё! — обрадовался негр, с признательностью глядя своими большими маслянисто-черными глазами на Палыча.

— Пять штук за все, — объявил мой предприимчивый сожитель, не дрогнув не единым мускулом.

— Что такое штук? — не понял негр.

— Тысяч, — пояснил я, почему-то чувствуя неловкость, словно помогал надуть ребенка.

Чернокожий хлюпнул носом, подсчитывая что-то в уме, наверное переводил доллары в рубли.

— Харосё! По рукам! — наконец, сказал он и снова заулыбался во весь рот.

Вот так мы познакомились с Чимолой.

Он не только купил у Палыча лекции, но и регулярно подпитывал его бюджет, беря уроки русского и другие консультации. Они занимались в общаге для иностранцев или столовой, но однажды, вернувшись вечером, я застал Чимолу у нас в квартире. В комнате был накрыт стол, пахло колбасой и спиртным.

Я не слишком общительный и не люблю посторонних дома. Последнее время даже Палыч меня раздражал. Поэтому я не особо обрадовался гостю.

— Привет, Леха! — закричал Палыч. — А мы тут зачет отмечаем. Чимола сдал!

Палыч был уже подвыпившим и чрезмерно оживленным. Чимола улыбался во весь рот.

— Ты прикинь, Леха, он никогда не пробовал водку! — кричал Палыч. — Давай, друг, — русская традиция! Ты прикинь, мы с тобой уже полгода знакомы! Мы — кореша! Традиция!

Палыч пихал рюмку в лицо Чимоле, тот улыбался, но отмахивался.

У меня болела голова после очередной ссоры с Маринкой, хотелось тишины и одиночества. Я закрылся на кухне и тупо уставился в телек, переключая с одного канала на другой.

Из комнаты периодически доносились взрывы хохота и пьяные крики Палыча. Примерно через час интернациональные друзья ввалились в кухню. По остекленевшим глазам Чимолы я понял, что он не устоял перед «русскими традициями».

— Росияны веселый, — заплетающимся языком проговорил он и плюхнулся рядом со мной на стул.

Палыч бухнулся напротив.

— А что это у тебя? — неожиданно спросил он Чимолу, хватая его за веревочку на шее. Из-под клетчатой рубашки негра появилась какая-то штуковина из темного дерева, на которой была высечена страшная морда.

— Это защищать от плохого, — проговорил негр, торопливо пряча веревочку с мордой обратно под рубашку. — Это Эшу — бог зла. Я ношу — мне хорошо. Эшу защищать. Кто мне делать зло — тому плохо, беда.

Палыч отупело уставился на Чимолу, переваривая его нескладное объяснение. Потом резко поднялся, едва не опрокинув стол:

— На х… эту мифологию!

Палыч повис на дверце холодильника:

— Леха, ща сварганю суп!

Все валилось у него из рук, да и он сам еле стоял на ногах. Но мастерство, как говориться, не пропьешь. Через считаные минуты на плите кипятился куриный бульон, перебивая запах алкоголя насыщенным живительным ароматом.

Палыч с Чимолой снова перебрались в комнату и врубили музыку на полную. Мой сожитель во чтобы то ни стало хотел познакомить африканца с русским роком.

Я не мог больше все это выносить и решил, что лучше поехать к Маринке мириться. Оделся и вышел из дома.

Батя, когда на него находит, любит мне повторять: «Ищи девушку, которая не выносит мозг, такую, чтоб укрепляла, а не расшатывала. Тогда она будет твоей опорой, и ты, опираясь, далеко пойдешь». Ага, думал я каждый раз, уж ты-то нашел такую. Моя мать, сколько ее помню, все время страдала от нервных срывов и затяжных депрессий и была чемпионкой по выносу мозга. А батя искал опору на стороне.

Маринка тоже с характером. Тощая, хищная, длинноволосая бестия. Капризная, обидчивая и алчная. Всегда ей всего мало. Так я ей в лицо это и сказал, а она сначала в слезы, а потом пощечину мне залепила. Ну ладно, может, палку перегнул.

Я нажал черную пипку звонка. Маринкины родители были на даче, и я знал, что она одна. Через пару минут она открыла дверь. Волосы небрежно заколоты в пучок, шелковый халат в пол. Глаз на меня не поднимает, чтобы скрыть свое торжество: приполз как миленький.

Поговорили мы, все выяснили, то да се. И вдруг я услышал какую-то возню в другой комнате.

— Что это? — спрашиваю.

— А это, — счастливо сияя, говорит она, — твой подарок. Я днем хотела подарить, но ты вел себя как…

— Чего еще за подарок? — перебиваю я, чувствуя подвох.

Маринка, молча уходит в другую комнату и возвращается с каким-то свертком. Открываю его, а там — мать честная, крохотный щенок! Крыса, ей-Богу.

Все-таки женщины умеют усложнять жизнь. Ну вот, на кой, мне такой подарок? А Маринка вся так и светится, довольная собой.

— Это чтоб, ты всегда обо мне помнил и привыкал к ответственности.

Меня даже передернуло от ее слов.

Я вернулся домой с щенком под курткой уже глубокой ночью. По дороге была мысль занести его в какой-нибудь подъезд, авось с утра сердобольные подберут. Но щенок был такой лысенький и хрупкий, что я побоялся, не доживет он до утра — крысы сожрут, или кто с пьяных глаз наступит.

Едва только я открыл дверь, едкий специфический запах рубанул по ноздрям. Я ни секунды не сомневался, что это газ, поэтому остановил свою руку на полпути к выключателю и прямиком кинулся к окну. Холодный свежий воздух порвал тяжелую газовую завесу. Глаза уже привыкли к темноте, и я подошел к плите. На ней все еще стояла кастрюля с супом, а газ бежал в холостую без огня. Я повернул ручку на ноль.

— Палыч, мать твою! — позвал я. Ответа не было, и вообще никаких звуков. Выждав несколько минут, чтобы газ выветрился, я включил свет и прошел в комнату.

Палыч лежал мордой на столе, прямо в тарелке с хлебом, а Чимола — на диване, на спине. Его темная кожа стала фиолетовой, рот с толстыми губами был открыт как у рыбы.

Я кинулся к нему, приложил два пальца к шее — пульса не было. Тогда я попытался растолкать Палыча. Я тряс его, как чучело для дрессировки собак, он не подавал никаких признаков жизни, но вдруг замычал. Я с трудом взвалил его на себя и отнес к раскрытому окну. Потом набрал 112.

На том конце девушка спокойно и въедливо требовала все новых и новых подробностей, а мне хотелось послать ее к черту. Но с другой стороны у нее такая работа, и может, она за день сотню вызовов практически с того света принимает.

Конечно, я не хотел тратить время впустую, дожидаясь скорой. Не зря же учился в одном из лучших медов. Пока Палыч вентилировал легкие у окна, я пытался привести в чувство Чимолу. Искусственное дыхание, массаж сердца. Деревянный талисман на веревке жутко мешал. Я снял его и бросил на пол.

Я вроде бы делал все правильно, как учили, но Чимоле это не помогло. Он так и лежал с открытым рыбьим ртом, совсем как живой, но невероятно мертвый. «Невероятно» — потому что в смерть трудно поверить: только человек улыбался, веселился, традиции осваивал, и вот — лежит, и ничего больше никогда не сможет.

Ребята из скорой, с умудренными и покорными судьбе лицами, тоже ничего сделать не смогли. Так, для приличия, нажали пару раз на грудную клетку, да и бросили это дело за безнадежностью.

А вот Палычем они всерьез заинтересовались. Положили на носилки и потащили в машину.

— А как же этот? — отчаянно закричал я в удаляющиеся спины.

— Ждите полицию, — буркнул один из медиков, скользнув по мертвому негру усталым взглядом.

И мы с Чимолой остались ждать ментов. Только тут я вспомнил про Маринкин «подарок». В этой нервотрепке, я сунул его в карман куртки, а куртку бросил на стул.

Я вскочил, отгоняя мрачные мысли, нащупал щенка в кармане. Он мирно посапывал. Повезло, что на него никто не сел, и он не сдох от газового отравления.

Я нашел коробку из-под обуви, постелил туда махровое полотенце и аккуратно переложил собаку. А сам с какой-то тупой усталостью сел рядом с Чимолой.

Вероятно, полиция долго не ехала, потому что за окном уже шумели первые автобусы. А я все сидел и сидел. Спать в одной квартире с мертвецом было не совсем комфортно.

Не помню, о чем я думал в эти растянувшиеся бесконечно часы, но вдруг я увидел над лицом негра не то тень, не то черный дым. Он клубился прямо надо лбом и носом, словно черная кобра.

Несколько секунд я в ужасе не мог отвести глаза, таращил их и таращил, но потом опомнился, вскочил — и все исчезло. Я решил, что все-таки вырубился или обдышался газом.

Тут как раз полицейские позвонили в дверь. Я открыл, и в квартиру ввалились толпой трое мужиков. Двое в форме — коренастые, с круглыми одутловатыми лицами, и один — в штатском, тощий и нервный, как выяснилось, он был из следственного комитета, а еще за ними семенила соседка из квартиры напротив — тетенька преклонных лет, растрепанная со сна, завернувшая пухлое кисельное тело в линялый домашний халат. Она все время охала и причитала. От присутствия живых людей мне стало как-то спокойнее.

Ребята привычно и обыденно делали свою работу. Осмотрели труп, место происшествия, задали мне несколько вопросов со скучающим видом. Кем мне приходятся пострадавшие, давно ли я их знаю, где я находился.

А тощий все строчил и строчил что-то на бумаге, не выпуская сигарету изо рта.

И вдруг посмотрел на меня, сузив змеиные глаза.

— Так вы считаете, это был несчастный случай?

Я даже опешил.

— А что ж еще?

Он что думает, пока Палыч с Чимолой бухали, я залил огонь, оставил включенным газ и ушел?

Некоторое время он жег меня своим взглядом, потом резко протянул бумаги:

— Ознакомьтесь, подпишите.

Это был протокол осмотра места происшествия. «Труп молодого мужчины без признаков насильственной смерти…», «…не выявлено следов борьбы…» и прочие жуткие, равнодушные вещи.

Я подписал, и соседка подписала.

Сотрудники засобирались и пошли на выход, подталкивая причитающую и охающую соседку.

— Стойте, а как же он? — в отчаянии закричал я, имея в виду Чимолу.

Один из полицейских обернулся и посмотрел на меня чуть ли не удивленно.

— А он пусть лежит. Труп не криминальный…

— Вы что, его не заберете?

— А куда мы его заберем? В багажник, что ли, погрузим? Жди труповозку, сейчас свободных нет, или сам вези в морг.

— Да как так-то? — возмутился я. Мысль, что до утра придется находиться в квартире с мертвецом, очень меня напрягала.

— А вот так, — пожав плечами, ответил второй полицейский.

— Машину ждите, сказали же вам, — раздраженно пояснил тощий.

Все вышли, обсуждая какие-то свои рабочие вопросы.

А я остался один. И мне было тоскливо и одиноко, и не по себе. Я закрыл дверь в комнату и сел на кухне. Почему-то все время представлялось, что там, за дверью, над Чимолой клубится черный дым. Чтобы в голову не лез всякий бред, я стал смотреть фильм на телефоне, правда, сам все время косился на дверь комнаты, будто бы она могла открыться, и в щель просочился бы черный дым, или чего хуже, вышел мертвый Чимола, окутанный этим дымом.

Палыча выписали уже на следующий день. Ну как выписали, он сам себя выписал. Заявил, что его состояние вполне удовлетворительное. Говорят же, что медики — самые плохие пациенты.

— Они так удивились, что я выписку прошу, — мрачно рассказывал он, — как будто я в отеле фешенебельном лежу, а не десятым в палате с асоциалами вшивыми.

Я был рад, что не придется находиться в квартире одному. Чимолу забрали, но ощущения неприятные все равно остались.

Пухлое лицо Палыча осунулось, на лбу залегли морщины. Он сидел на кухне, тупо уставившись в одну точку. Я поставил перед ним тарелку горячего куриного супа. Такого самого злополучного супа. Не выливать же его? Но Палыч резко отодвинул тарелку, так что на столе растеклась жирная лужица.

— Видеть это не могу. Накатывает сразу.

Он достал из холодильника бутылку водки и налил целый стакан.

— Как это произошло? — глухо вопрошал он стену, — Жалко парня… Глупая смерть. Чертов суп! И ведь стоял на маленьком огне, чуть кипел. Как газ залило?!

Я доел суп Палыча, потом убрал бутылку обратно в холодильник.

— Ты это… не налегай. Оклемайся сначала.

— Эх! — горько выдохнул Палыч, махнув рукой. — А ему ведь на учебу все племя деньги собирало, хотели, чтоб свой врач был…

Он встал и пошел, пошатываясь в комнату, сутулый и жалкий, словно постаревший лет на двадцать. Некоторое время постоял у дивана, видимо снова и снова прокручивая события того вечера. И вдруг нагнулся и поднял с пола деревянный оберег Чимолы.

- Не помог тебе твой Эшу, — горестно произнес Палыч.

Меня почему-то замутило от вида этого злобного идола.

— Да выкинь ты его! — раздраженно выкрикнул я.

Но Палыч задумчиво рассматривая, положил оберег в ящик прикроватной тумбы.

— Память будет.

Я надеялся, что после бессонной ночи буду спать как убитый. Но стоило мне закрыть глаза, и начинало казаться, нечто жуткое появляется в комнате. Я открывал глаза и в темноте комнаты видел сгустки черного дыма, клубившегося над спящим Палычем.

Становилось так страшно, что я включал торшер у кровати, дым мгновенно таял.

Детский сад какой-то! Взрослый дядька боится спать без света. Ругая себя почем зря, я все же оставил лампу включенной.

Какое-то время я, наверное, проспал спокойно, но вдруг снова проснулся, и увидел Палыча, стоявшего прямо у моей кровати. Он пристально смотрел на меня, лицо его было искажено сумасшедшей злобой, взгляд лишен всего человеческого.

Я услышал свой вопль. Я и не думал, что могу так вопить.

— Ты чего, чувак? Приснилось чего? — участливо спросил сонный Палыч, он так и стоял у моей кровати, но теперь выглядел вполне обычно.

— Ага, приснилось. А ты чего шляешься?

— Отлить захотел, — пробормотал он, с опаской глядя на меня.

Остаток ночи я промучился кошмарами, и был рад, когда зазвонил будильник.

Палыч после учебы уходил на дежурство. Я не хотел оставаться в квартире один и поехал к Маринке. Благо родители ее теперь часто сваливали на дачу — торопились достроить что-то до летнего заезда.

Маринка была последним человеком, которому мне хотелось изливать душу. Для нее я создал брутальный, немного холодный и сверхинтеллектуальный образ, потому как таким женщинам только покажи слабое место, они сразу начнут ковырять его и шпилить. Но на сердце было так хреново, что я выложил ей эту историю про кошмары и черный дым.

— А знаешь, — сказала она, сворачиваясь по-кошачьи у меня на коленях, — может, в вашей квартире еще ходит душа этого… как там его звали?

— Чимола.

— Ну да, Чимолы. Вот у меня, когда умерла бабушка, тоже что-то странное творилось: светильники прикроватные сами включались, хотя они пультом включаются, а к пульту никто не прикасался. И телевизор в два ночи начинал работать. Папа сказал, что это у соседей какие-то волны с нашими волнами пересекаются, что-то в этом роде из области физике. Но я уверена, что никакие это не волны, а бабушка с нами так прощалась.

Я даже удивился, что Маринка оказалась такой человечной, открылась для меня с другой стороны. И мы вроде как были в этот вечер маленькой семьей: я, Маринка и Дрищ (это я так собаку прозвал, а Маринка звала ее манерно — Алехандро).

А когда мы лежали вдвоем в ванне, Маринку вдруг осенило:

— Он же из Африки приехал, негр ваш?

— Ну да.

— Может, у них там магия всякая, вуду или что там еще?

— Не верю я в магию и в мистику, — сказал я, надевая колпачок из пены на торчащий из воды Маринкин сосок.

Наследующий день снова была учеба. Придумал же какой-то идиот учиться по субботам! К Маринке я не поехал, она с утра слишком нервная была. Дичь какую-то несла. Посидел в библиотеке, вернулся домой, пошел гулять с собакой. А когда мы с Дрищом пришли, Палыч уже тоже был дома и благополучно дрых.

Я почувствовал разочарование: хотелось потрепаться с ним, потому что на душе все равно было какое-то дерьмо, и когда я варился в собственном соку, этого дерьма становилось еще больше.

— Спишь? — на всякий случай спросил я.

— Угу, завтра еще одно дежурство с ранья. Попросили подменить, — объяснил он сонно.

В ту ночь меня снова мучили кошмары, да такие реальные, что я просыпался в холодном поту. Опять черный дым; черный дым, вьющийся над Палычем; Палыч с черным лицом деревянного идола.

А в полпятого утра я окончательно проснулся. Меня бил озноб, видно продуло где-то. Ощущения такие, как с тяжелого похмелья, даже не заметил, как оделся.

Палыч уже ушел на дежурство. Я помаялся-помаялся, да и решил выйти с собакой. Все равно не заснуть, а так прогуляюсь, в себя приду на свежем воздухе.

Мы с Дрищем пошли по обычному маршруту: через соседний двор, по тропинке через пустырь, к пруду. Пустырь этот не совсем пустырь, а немного облагороженный стараниями жителей, ивы там всякие посажены маленькие. А пруд образовался по случайности. Хотели дом строить, вырыли котлован, блоки бетонные поставили, и вдруг все грунтовыми водами залило. Получился водоем, оброс камышом. Кто-то рыбешек запустил. Теперь даже утки прилетают.

Мы всегда с Дрищем этот пруд вокруг обходим, и в тот раз тоже пошли. В голове у меня все еще крутились обрывки ночных кошмаров, как бывает, когда не до конца проснешься. Вдруг, смотрю, Дрищ в камыши полез и исчез из виду — маленький, собака!

— Дрищ! Дрищ! — позвал я, — Алехандро, мать твою!

Не отзывается. Я тогда сам за ним в камыши полез — испугался, что он в пруду увязнет. Только не собаку я увидел, а человека. Я сначала подумал, что это мешок какой-то. У нас ведь быдло всякое чего только не кидает, но пригляделся в предрассветном сумраке — голова, куртка. Куртка прям очень знакомая.

И тут точно током шибануло — Палыча куртка! Конечно, я полез в воду. Ноги вязли в иле, вода холоднющая, но мне было не до этого.

Чем ближе я подходил, тем больше крепла уверенность, что это Палыч, хотя лицо было опущено в воду. Я перевернул человека — и чуть не закричал. Куда-то мимо меня мутными, стеклянными глазами смотрел Палыч. Мертвый Палыч.

— Господи! — выдохнул я. Как он тут оказался? Утопился, что ли? Совесть из-за Чимолы замучила? Но какой идиот топится, где по пояс? Убили?

Я пригляделся и увидел у него поперек шеи темную линию. Задушили.

— Господи! Господи! — причитая, я потащил Палыча к берегу, ноги онемели в холодной воде. Конечно, он, как всегда опаздывал на дежурство, хотел срезать и пошел через пустырь — так быстрее. Я отчетливо увидел удивленное лицо Палыча, обернувшегося на окрик сзади, увидел его синеющее от удушья лицо, выпученные глаза, вздувшиеся вены, услышал беспомощный хрип.

Я тащил Палыча подмышки, ноги увязали в иле.

Но вдруг вспомнился ядовитый взгляд того тощего мужика из следственного комитета.

— Так вы считаете, это был несчастный случай?

Его слова отчетливо прозвучали у меня в голове.

Я представил, как снова сижу, и он гипнотизирует меня своими змеиными глазами. Еще одна смерть рядом со мной. Я представил, как быстро строчит он протокол…

«Труп, с признаками насильственной смерти… Подозреваемый отрицает….» А что, если я — подозреваемый? Повесят на меня, и все. Мы ж вместе жили. Ведь это легче, чем какого-то неизвестного преступника искать. Зачем им очередной висяк?

А дальше я действовал словно в бреду.

Оттащил Палыча обратно, в самые заросли камыша, и не хуже пса принялся рыскать вдоль пруда в поисках камней. Вот ведь когда не надо, спотыкаешься об какой-нибудь булыжник, а когда надо — ничего не найти. Ну, несколько камней я все-таки нашел, еще пару прутов арматуры. Запихнул все это Палычу в куртку и в карманы джинсов, так, что он пошел ко дну.

Я был по пояс мокрый, но холода не чувствовал. Снял джинсы, выжал со всей силы, снова надел и быстро пошел домой. Было рано, и люди мирно сопели в своих постелях, на улице — ни души. Мне удалось незамеченным дойти до подъезда. И тут я вспомнил про собаку. Испугался, что Дрищ остался у пруда, оборачиваюсь — нет, вот он доходяга, семенит сзади.

Я снял мокрую одежду, завернулся в теплый плед и выпил пару стопок водки. Но меня продолжало трясти, да так, что зубы в буквальном смысле стучали.

С трудом дождавшись семи утра, я позвонил Маринке, хотя понимал, что воскресенье, и она сладко спит. Но мне безумно хотелось услышать человеческий голос.

— Алло! — сонно и раздраженно отозвалась Маринка, и мне сразу стало легче и как-то спокойнее.

— Может, приедешь ко мне?

— Приеду?! — неожиданно взвизгнула она. — После вчерашнего?! Знаешь, мне вполне хватило…

Я не как не мог уловить смысл ее слов, потому что перед глазами мелькнула картинка, словно вспышка, словно кадр из фильма — черный дым, мои руки смыкаются на Маринкиной шее, она корчится, отбивается…

Маринка продолжала истерично тараторить в трубке, но я не вникал. Машинально положил ложку кофе в чашку, залил кипятком, достал из холодильника банку сгущенки и через края налил в чашку. Крупная молочно-белая капля плюхнулась на край кухонного уголка.

Я слушал возбужденную речь Маринки и краем глаза видел, как заметался Дрищ по уголку, пытаясь дотянуться до пролитой сгущенки. И вдруг он шлепнулся вниз головой.

Я положил телефон и поднял собаку. Голова ее болталась как на тряпочке. Сломал шею.

— Вот ведь черт! — закричал я. — Да что это происходит?!

Некоторое время я просто тупо сидел. Может быть, час, может, два. Потом положил Дрища в его коробку, закрыл крышку. И зачем только выводят такие породы — или раздавишь, или сама переломается! Опять точно вспышка мелькнуло: черный дым, тонкая шейка собаки, мои пальцы. Я выбросил коробку в мусоропровод.

Вернулся на кухню, чтобы вскипятить еще чая, глянул в окно и чуть не задохнулся от ужаса — Палыч стоял посреди двора, весь мокрый, с синюшним лицом, выпученными глазами и перекошенным ртом. Вода стекала с него на асфальт. Он поднял на меня мутные, словно сваренные в кипятке глаза.

Я отскочил от окна, в голове помутилось, я схватился за край стола. Нет, этого не может быть, это все мне только кажется… А что, если Палыч не умер, что если он был без сознания и оклемался?

И снова перед глазами мелькнуло: шнурок затягивает шею, вены вздуваются, лицо багровеет, слюни изо рта.

Я взял себя в руки и снова выглянул в окно. Двор был абсолютно пуст. Только стояли припаркованные автомобили.

Но мне было так жутко, что я запер на второй замок входную дверь, будто бы призрак Палыча мог войти.

Несколько дней я не выходил из дома и не спал, потому что стоило мне посмотреть в окно, как я видел удушенного Палыча. Он смотрел прямо на меня, и его жуткое лицо выражало такую злобу, такую жажду кровавой расправы, что я каменел от ужаса.

Мимо проходили люди, как ни в чем ни бывало, ехали машины, а он стоял. Иногда делал несколько шагов в сторону подъезда, и тогда я не выдерживал и отскакивал от окна, даже хватался за нож, так было жутко. А потом он снова исчезал, и я дышал громко, глубоко и часто, пытаясь заставить сердце работать нормально.

А стоило мне заснуть, и начинались кошмары: на плите кипит, парит суп, в комнате гомонят Палыч и Чимола, я выключаю газ, медлю, а потом снова включаю, но не зажигаю огонь. Газ тихо шипит, ползет невидимой змеей. Или: дверь из комнаты открывается, я чувствую тошнотворный, невыносимо приторный запах — выходит мертвый Чимола, а над головой у него черный дым. Или еще похлеще: во сне я сплю и просыпаюсь от звука назойливо падающих капель. Я иду на кухню, чтобы выключить кран, и вижу Палыча, который стоит посреди кухни в луже воды, и вода все стекает с волос и с одежды, а на шее у него черно-лиловая полоса от шнура, и язык вываливается изо рта и глаза налиты кровью. Он вроде как не видит меня, делает несколько неуверенных шагов в сторону входной двери, шатаясь, и вдруг резко оборачивается. И вместо лица — рожа идола, черная и уродливая. Он дико скалится и кидается на меня.

Ну разве тут уснешь?

Маринке я больше не звонил и на ее звонки не отвечал. Наверное, батя прав, зачем мне эта чокнутая, психованная женщина? От такой точно поддержки не дождешься. Весь мозг вынесет.

Звонили из больницы, где подрабатывал Палыч, спрашивали, куда он пропал. Я сказал, что он поехал к отцу, когда вернется — не знаю.

Иногда я засыпал сидя, но тут же просыпался. Мне все время казалось, что стоит уснуть — и меня задушит черный дым или призрак Палыча, хотя я сам себе объяснял, что никакого мистического дыма и призраков не существует, все это только игра воспаленного воображения, но ужас коренился на бессознательном уровне, не подчинялся логическим доводам.

На пятый день своего нелепого заточения я вдруг вспомнил слова Маринки об африканской магии. А что, если правда — все эти несчастья, все эти безумные видения из-за какого-нибудь колдовства, проклятья, мать их? Я вскочил со стула и кинулся к тумбочке, куда Палыч спрятал амулет Чимолы. Ящик был выдвинут, но амулета там не было.

Не мог же он исчезнуть. Я стал искать по всей комнате и нашел под диваном, будто его туда кто-то запинал ногой. Однако была только одна уродливая деревяшка без шнурка. Но мне и этого вполне достаточно. Какая в целом разница?

Я быстро оделся, сунул идола в карман куртки. Нагнулся, чтобы зашнуровать кроссовки, и увидел под обувницей веревку от амулета. Затвердевшая от грязи, что она тут делает? Я и ее сунул в карман.

Решительно вышел из подъезда, пересек двор и, не оглядываясь, не глядя по сторонам, пошел к пруду. Здесь я нашел то место, где обнаружил Палыча. Убедился, что тела не видно. Потом размахнулся и кинул оберег вместе с веревкой. Я хотел попасть в пруд, но чуть оступился на глинистом грунте, и оберег упал не в воду, а в заросли камыша. Ну и Бог с ним!

— Это тебе нужно?! — крикнул я и сам испугался своего голоса. Кого я спрашиваю, мертвого Палыча, что ли?

Избавившись от африканской деревяшки, я сразу почувствовал облегчение. Огляделся. Листья уже на деревьях, травка пробивается, птицы чирикают.

По дороге купил бутылку вина, выпил и заснул по-человечески первый раз за пять суток.

Он не появляется уже два дня. Палыч, я имею в виду. Это уже хороший признак.

Я даже ходил сегодня на лекции в универ. Видел в столовой Маринку. Она заметила меня, и лицо ее стало напряженно-озабоченным, она двинулась ко мне между столами, задевая людей. И во взгляде так и читалось начало первой фразы, которую она хочет мне сказать: «Лёша, я волнуюсь за тебя, ты должен…» Нет, никому я не должен. Я залпом допил чай и сиганул из столовой.

Жизнь вроде налаживается.

Смотрю в окно — и вдруг вижу здоровенную овчарку. Она держит что-то в зубах, кость вроде бы. Кость падает, но это не кость. Это чертов оберег! Откопала в камышах дура! Хозяйка тянет овчарку за собой. Они направляются к дороге. Нет, я должен это остановить…

— У-у-у! Старший лейтенант Никифоров. Документики на машину, пожалуйста, и права. Девушка, успокойтесь, я вижу, что он в неположенном месте переходил. Перебегал? Ну вот, значит, перебегал в неположенном месте. Скорую вызвали? Угу, хорошо.

— Да тут уже бесполезняк.

— Слушай, Петров, я вот не пойму, ты медик у нас, что ли? Зачем тогда в полицию работать пошел? Посмотри лучше, документы при нем?

— Да, вот студенческий билет. Трофимов Алексей Геннадьевич. Государственный медицинский университет имени И.П. Павлова. О, тут, это, Александр Витальевич, тут тетрадь какая-то.

— Лекции, что ли?

— Нет, типа дневника или рассказа… «я увидел над лицом негра не то тень, не то черный дым… Оттащил Палыча обратно, в самые заросли камыша, и ….Запихнул все это Палычу в куртку и в карманы джинсов, так, что он пошел ко дну… вижу здоровенную овчарку. Она держит что-то в зубах… но это не кость. Откопала в камышах дура! Хозяйка тянет овчарку за собой. Они направляются к дороге. Нет, я должен это остановить…» Александр Витальевич, а что если это ну, исповедь маньяка, типа? Что? Видели женщину с овчаркой перед наездом?! Вот и девушка говорит, что видела…

— Так, ну хватит тут мистику разводить. Какой маньяк? Ты посмотри на него… Я даже это к материалу приобщать не буду. Хочешь, в журнале каком опубликуй или родственникам отдай. Нет, Петров, тебя явно не по адресу прислали. Может, тебе в писатели податься или в журналисты, раз ты такой любитель литературы? Ты лучше схему составь, хватит фантазировать. Реально надо мыслить. А то вот некоторые ходют в мире иллюзий, а потом вон что происходит… Девушка, да перестаньте реветь уже, вы никакого правонарушения не совершили… Сколько вам лет? Тридцать пять? Ой, а я думал двадцать. Вот ей-богу! С какой скоростью, говорите, ехали? Шестьдесят километров в час. Записываем: «водитель автомобиля «Ауди А6» двигался по левой полосе со скоростью…» Так Петров, давай-ка, ты записывай, ты же у нас писатель. Пиши, значит: «двигался по левой полосе со скоростью шестьдесят километров в час…»

© Copyright: Полина Олехнович, 2017