Облака на коне

Часть первая

1

Едва заметная лыжня постепенно укреплялась. По ходу движения в неё вливались ответвления, и теперь, хотя она утрамбовалась и расширилась, стало труднее удерживать направление – снежные гребешки колеи разрушились.

Николай уверенно, почти без усилий, отталкивался палками, и неспешно выстраивал порядок важности дел на сегодня. Дел было немного: посетить занятия по пилотированию, посмотреть чертежи компоновки приборной доски проектируемого дирижабля, переговорить с конструкторами и… наконец, сходить уже с Леной в кино.

Гарканье ворон вернуло в действительность. Николай выкатил из леса и заскользил вдоль деревянного забора в человеческий рост, наполовину засыпанного снегом. В этом дальнем уголке огороженной территории Николай бывал не часто. Оставшиеся с осени пни, после валки леса, теперь были скрыты под сугробами. Белоснежная гладь рукотворного поля простиралась на несколько километров, до недостроенных одноэтажных мастерских.

Лыжи задорно шелестели по зернистому снегу. Впереди показались две высокие колонны в форме четырёхгранных призм, сколоченных из деревянных щитов. Колонны добросовестно удерживали хлипкие ворота, над которыми висел кумачовый транспарант. Большие буквы, на самом верху, аббревиатурой «ГУГВФ», прятали длинное название организации. Слева, буквами поменьше, слово «Верфь» непосвящённым может даже на что–то и намекало, а едва уместившееся справа слово «Порт» может что–то и проясняло, но только непосвящённые были здесь редкими гостями. Тем не менее, около ворот, украшенных угрожающей надписью «На территории не курить!», маялся озиравшийся по сторонам охранник, прятавший в кулаке самокрутку.

Засмотревшись, Николай едва не прозевал собаку. Та вальяжно двигалась по лыжне, игнорируя протоптанную рядом тропинку. Старательно перебирая коротенькими лапами, она грудью задевала центральный гребень лыжни. Переваливаясь из стороны в сторону, шла навстречу Николаю. Но услышав шуршание лыж, остановилась, подняла вытянутую морду, покрытую коричневой плотной шерстью. Потянула носом, вероятно, стараясь различить запахи со стороны Николая. Чёрные пуговички настороженных глаз ожидали скорого сближения. Николай оценил безопасное расстояние и несильно оттолкнулся.

Петли ворот скрипнули, послышался окрик:

– Титина, ну… чего застыла? Отойди в сторону!

Собака не реагировала, наблюдала за свободным скольжением лыж.

– Да отойди же! – из ворот вышла невысокая пожилая женщина, добродушно посмотрела на собаку. – Ведь переедут тебя! – Но собака, вместо того, чтобы сойти с лыжни, развернулась и побежала по ней в обратную от Николая сторону. Её широко разнесённые пары лап чётко попадали на утрамбованные участки колеи.

– Куда ты помчалась? Ну, давай, зайцем ещё побудь! – женщина, на удивление шустрая для своих лет, радуясь, оглянулась и перешла на иностранный язык.

В воротах показались двое. Один, стройный, облачённый в кожаное пальто с большим белым меховым воротником, прокричал в сторону собаки безуспешное «Титина, Титина!» и, уже обращаясь к женщине, продолжил что–то говорить на иностранном языке. В голове Николая мгновенно пронеслось: «Да это же… это Умберто Нобиле! Точно, он! Фуражка ненашенская, вон с каким гербом…»

Во втором человеке Николай узнал начальника Дирижаблестроя Фельдмана. Обрадовался, быстро вышел из лыжни, переступая по сугробам, наскоро выдернул руку из рукавицы.

– Здравствуйте! – протянул руку итальянцу. – Товарищ Нобиле! – произнёс и, не получив ответной реакции, сконфузился. Подумал, уместно ли применил слово «товарищ» к иностранцу.

Фельдман недовольно посмотрел на Николая, кивнул женщине, заговорил:

– Синьор Нобиле, познакомьтесь, это наш пилот Николай Гудованцев, помощник командира на «Смольном», скоро командиром назначим, вот какой деятельный, сразу лезет знакомиться.

Нобиле закивал, повторил вслух слово «командир». Женщина стала переводить на итальянский. Нобиле стянул тонкую кожаную перчатку и только теперь пожал руку Николаю.

Женщина заполнила паузу, представившись Николаю: – Мария Андреевна – секретарь синьора Нобиле.

Николай слегка дёрнул подбородком вниз, мол, понял.

Нобиле заговорил. Мария Андреевна выслушала, ответила ему и, уже на русском, сообщила, переключая взгляд то на Фельдмана, то на Николая:

– Синьор Нобиле спрашивает, что такое «Смольный» и почему так дирижабль называется?

– Удивительные люди! Как почему? Потому что, это важный символ нашей революции и он должен быть увековечен… там Ленин работал, Да, и именем Ленина будет называться новая эскадра! – Фельдман выпалил не раздумывая.

Мария Андреевна снова заговорила на итальянском. Фельдман восторженно наблюдал за Нобиле, мелко кивая в такт каждому иностранному слову.

Нобиле махнул рукой, проворчал.

– Что? – Фельдман насторожился. Мария Андреевна успокоила: – Всё нормально! – И мельком спросила Николая:

– Как вам понравилась Титина?

– Я её раньше только на фотографии видел… в газете… знаменитая собака, во всех экспедициях с синьором побывала, – Николай, с восхищением, смотрел на Нобиле.

– Порода – фокстерьер! – проявил осведомлённость Фельдман, попутно хмыкнул в сторону: – Ну, Гудованцев, ну шустёр! – сделал знак рукой, чтобы Мария Андреевна не переводила.

– Давно на малых дирижаблях летаете? – Нобиле поинтересовался.

– С тридцатого года, как «Комсомолку» построили.

Мария Андреевна улыбнулась, не стала упоминать для Нобиле «Комсомолку», но он вдруг по слогам проговорил: «Ком–сом–ммо–ль–ка» и уставился на Марию Андреевну, округлив и без того большие глаза.

– Ну да, – Николай оживился, – «Комсомольская правда» – наш первый учебный корабль!

Мария Андреевна начала объяснять. Нобиле вроде удовлетворился ответом, пояснил:

– Я привык, все ваши корабли с буквы «Вэ» начинаются. Это, наверное, очень маленький… – внезапно стал серьёзным, – с малого – большие дела. Скоро первые, настоящие пойдут. Готовьтесь!

Мария Андреевна переводила. Николай кивнул.

Фельдман почувствовав табачный дым, резко обернулся в сторону охранника и рыкнул.

– Ты почему тут куришь?

Охранник, от неожиданности, суетливо затоптал сапогом самокрутку, стал оправдываться: «Так я ж за территорией!», но Фельдман уже переключился обратно на Нобиле, услужливо заговорил:

– Давайте продолжим обход. Пойдёмте на производство. Новое помещение для баллонного цеха построили. Готовимся к сдаче.

Николай встал в лыжню. За пару отталкиваний ногами набрал скорость. Титина бросилась скакать по лыжне, приободряя Николая. Метров через пятьдесят, лыжня пересекла тропинку, собака остановилась, вздохнула и нехотя перешла на неё. Николай поскользил дальше. Сзади слышался голос Нобиле: «Титина, Титина!». Николай обернулся. Титина обречённо брела в сторону хозяина.

И тут, как вспышка, из памяти выскочило: «Постой, постой… – Николай даже остановился, – Ленка же как–то рассказывала, песенка такая французская есть… Титина.. ну, точно… называется "Я ищу Титину". Ещё говорила, что это сокращение имени, то ли Мартина, то ли Кристина, точно–точно…»

Николай попытался насвистеть мотив.

Ближе к посёлку Дирижаблестроя лыжня постепенно превратилась в ледянистую тропинку, отчего стало трудно удерживать направление. Наконец, перед двухэтажными щитовыми домами Николай остановился.

Детвора неаккуратными снежками налепила на стене: «1933 го». Последнюю букву соскребал рукавом мальчишка в будёновке, приговаривая: «Неправильно… не так пишется… буква "д" не с крючочками, а с крендельком должна быть». Он налепил на стену большой комок снега. Пришлёпал ладошками и неловкими движениями соскрёб лишнее. Кренделёк удался. Николай крикнул детворе «С Новым годом!». Те, вразнобой, со всех сторон, защебетали: «С Новым годом, дядя Николай!»

Николай засмеялся, наклонился, стал снимать лыжи.

– Ты сегодня в хорошем настроении… а это редкость страшная! – Николай узнал насмешливый голос Дёмина, хотел придумать язвительный ответ, но на ум ничего не приходило.

– Серёжка! – Николай разогнулся, резко повернулся – рядом с Дёминым стоял Паньков. Пожал обоим руки, похвастался: – А я только что Умберто Нобиле встретил.

– Тоже невидаль! – Дёмин горделиво расправил широкие плечи, – он к нам в «пилотскую» заходил, пока ты на лыжах где–то мотался. Вопросы ему задавали… Он, конечно, глыба мирового масштаба!

– Ну, я тоже с ним поговорил. Собачку его подразнил. Кстати, послушай! – Николай стал насвистывать уже прилипшую к языку мелодию. – Что за мотив? – лукаво прищурился.

– Ха! Нашёл чем удивить, – Дёмин даже крякнул, – это ж сейчас самая популярная песенка «С одесского кичмана», Утёсов поёт.

– Эх ты! – Николай хлопнул Дёмина ладонью по плечу. – Это французская песенка «Я ищу Титину». А Титина – это собака породы фокстерьер, а хозяин у неё – Нобиле.

– Чего? – Дёмин вылупил глаза.

– Ещё скажи, что в её честь песенку сочинили, – Паньков засмеялся.

– Ну, не знаю в честь неё ли… – Николай взял в охапку лыжи и палки, показывая, что собирается входить в дом.

– Ладно, вечером встретимся на занятиях, – Дёмин махнул рукой, мол, иди, – и это… «Ноченьку» у тебя лучше получается свистеть.

Николай высунул голову из–за подъездной двери:

– Ну, это да, моя любимая.

2

Маленькая печка–«буржуйка» едва поддерживала в небольшой комнатёнке температуру чуть выше десяти градусов. Если и удавалось согреться, то только облачившись в ватную телогрейку и воткнув ноги в безразмерные валенки. Три девушки, тем не менее, сидели без шапок. Руки, как им ни хотелось, никак нельзя было упрятать в тепло, пальцы, державшие рейсфедер, выполняли скрупулёзную работу – усердно наносили линии на прозрачный пергамент, наложенный поверх чертежа.

Обычно всякий заходящий в эту комнату с очень срочными просьбами приносил с собой не только слова, приносили конфеты, печенье, орехи…

Борис принёс пирожок с яйцом, купленный в обед. Положил его на стол перед Настей и теперь смотрел как её длинные пальцы следовали по контурам чертежа балки. Настя сделала поворот циркулем, оставив чёткий след на пергаменте и подняла глаза. Борис виновато развернул перед ней новые листы чертежей.

– Настенька, очень нужно! Сборка в Долгопрудной простаивает. Вот пять небольших деталей. – Борис театрально приложил руку к своей груди.

Настя покачала головой.

– Сегодня уже не получится, – ткнула пальцем в сторону больших часов на стене.

– Очень прошу, – Борис переминался с ноги на ногу, грея зад у печки, – ну, посуди сама, на улице морозище, гулять не сходить, а так ещё и подзаработаешь. Я уже начальника попросил тебя в смету на надбавки включить. А потом, недели через две, уже март наступит, монтаж дирижабля начнём, там и выходной можно выпросить.

– Да, это сейчас так говоришь, а потом опять что–нибудь не состыкуется и снова сверхурочные работы.

Борис сделал было шаг к следующей девушке, но Настя вдруг согласилась.

– Ладно, давай… Что вы такие неуёмные с этим кораблём. То Харабковский, то Катанский прибежит – все шумят, рассказывают…

– Настя, так это наша жизнь, – Борис улыбался, – дай расцелую тебя. Чмокнул в щёку.

– Ну, а ещё женатый человек, – Настя зарделась.

– Да ты не понимаешь, как от вас, копировщиц, всё зависит. Без копий производство без дела стоит.

– Ладно–ладно, не обожествляй! – девушка постарше, за вторым столом, прервала хвальбу, – лучше вот что расскажи… слово тут увидела. Ткнула пальцем в бумагу: – Вот… кат… кате–на–ри–и. Что это за зверь такой? Иностранное, что ли, словечко… ты, вроде как, во Франции жил, может знаешь.

– А, катенарии, – Борис вскинул голову, – так это новое… в переводе на русский – «цепь». Особый крепёж оболочки дирижабля к килю, – посмотрел на испуганно замершие выражения лиц девушек, но продолжил, – киль – это жёсткая основа дирижабля, по всей нижней части, чтобы оболочку удерживать… это для больших кораблей… а к нему уже гондола крепится.

– Ой, столько новых слов сразу… столько слов… – оживилась и девушка за третьим столом, но снова уткнулась в работу.

Борис засмеялся. – Да я и сам не успеваю запоминать. Итальянцы столько нового привезли с собой. Считай почти год прошёл… – Борис вскинул подбородок и прикрыл глаза, вспоминая, – ну да, в мае, вроде, числа двадцать второго приехали. Тогда за три месяца проект первого дирижабля начертили, а всё равно что–то новое да появляется. Ничего, скоро будем и свои конструкции придумывать. Учимся…

Настя спустила Бориса на землю: – У вас там внизу, в большой комнате, небось холодина?

– Ничего, к концу дня надышали, терпимо. Да и потом, нам можно в рукавицах руки греть, пока думаешь. А как придумаешь, так потом быстренько десяток линий сделаешь и снова греть. Это вам надо постоянно пальцами работать.

– Когда же эти морозы кончатся?.. хотя… только ведь недавно начались, – Настя уже закрепляла кнопками на доске чертёж Бориса, – приходи к девяти вечера – сделаю.

– Настенька, спасибо, – Борис засиял, – отлично, утром успею в Долгопрудную всё отправить. Ладно, я убежал, не буду мешать.

Борис развернулся и увидел на двери большой плакат. На жёлтом фоне, вполоборота, был изображён Ленин с неизменно вскинутой вперёд правой рукой. Над ним плыли большие дирижабли. Красными буквами на каждом выведены названия «Сталин», «Ленин», «Старый большевик», «Правда», «Клим Ворошилов» и ещё… ещё. Снизу, – толпа счастливых людей, – развернули транспарант с призывом «Построим эскадру дирижаблей имени Ленина». Борис отметил про себя, что аляповато нарисованная хрупенькая причальная мачта не могла бы удержать такие большие непропорционально изображённые корабли. Усмехнулся, снова повернулся к девушкам, направил указательный палец на плакат и демонстративно вызывающе спросил:

– Как думаете, девчата, построим?

Те подняли глаза, заулыбались:

– Построим, обязательно построим!

Только Борис вышел, из комнаты, как услышал топот ног по шаткой деревянной лестнице и узнал голос Катанского:

– Спускайтесь все вниз. Там столы чертёжные привезли, инструменты всякие… которые Нобиле в Германии заказал.

Желающих поучаствовать на такелажных работах оказалось предостаточно – молодёжь резво неслась вниз. Борису пришлось перепрыгивать через ступеньки, чтобы не создавать затор. Благо всего два этажа.

Телегу, нагруженную доверху, уже окружила гурьба молодых конструкторов. Каждый осматривал большие ящики, пытаясь читать надписи на немецком языке. Мелом стояли пометки по–русски: «Москва, Дирижаблестрой» и множество непонятно что значащих цифр.

Харабковский выбежал в гимнастёрке, застёгнутой на все пуговицы. Подскочил к вознице и потыкал перед ним важной бумагой с печатью:

– Вот, смотри, по номерам ящиков… эти сюда… вот, читай! Переведеновский переулок – это нам! А это – в аэростатическую лабораторию – на другой конец города, а вот тот ящик, так вообще, в Долгопрудную.

Харабковский одновременно махнул рукой, чтобы ребята выгружали указанные им ящики, сам же бурчал: «И какой дурак в одну телегу всё нагрузил…»

Возница ошарашенно хлопал глазами, поглубже натягивая шапку–треух, недовольно высказывал:

– Ну и организация этот ваш Дирижаблестрой… по всей Москве… по каким–то сараям…

Слово «сарай» побудило Бориса посмотреть на покосившееся деревянное здание, куда заносили ящики. Строение, в котором они обитали, нелепо выдвинулось из ряда низких домов вдоль небольшого переулка. Подумал, что с этого ракурса никогда и не смотрел: «Действительно, вот так хижина! И как здесь весь технический отдел умещается?» Строение пугало боковой стеной, готовой отсоединиться от дома и рухнуть. Огромный слой намёрзшего льда на откосах, подпиравших стену, усугублял картину.

Но ребята, не замечавшие этого, азартно расхватали ящики, распределившись по четвёркам. Лихо затаскивали долгожданное добро в комнату на первом этаже. Казалось, в движение пришло и здание, – дало о себе знать, – лёд со стены, с грохотом, осыпался. На секунду все, кто был на улице, замерли, но осознав, что опасности для них нет, снова принялись за дело.

– Ну, а ты, Борис, чего стоишь? Всегда не спешишь участвовать, давай этот ящик перетащим! Это мне! – Харабковский ткнул пальцем на небольшой ящик. Борис прочитал немецкие слова. Встретил и знакомое слово – «Шрайбмашин».

3

Алые пятна крови на свежевыпавшем снеге красочно показывали куда следует идти, и Оппман, точно собака–ищейка, сделав нужные повороты на ветвящихся тропинках, подошёл к стройке, где заканчивали второй этаж насыпного двухэтажного дома.

Трое мальчишек крутились около бочек с цементом.

– Ребята, вы не знаете, что произошло в магазине? – Оппман вроде и обратился ко всем сразу, но смотрел только на одного – долговязого парня лет двенадцати. Ребята оживились, довольные, что им дали право на рассказ.

– Это… дядя Сергей как пошёл на дядю Матвея, руки выставил, кричит: «Режь!».. и идёт, и идёт, – щупленький белобрыс не дал долговязому открыть рот, задыхаясь, пытался быстро всё рассказать. Оппман понял, что толку от него не будет и кивнул долговязому. Тот дал дотараторить белобрысу и начал излагать свою версию:

– Дядя Матвей пьяный уже три дня… бродит… в магазин за водкой пошёл, а тут дядя Сергей с двумя друзьями дорогу ему преградили. Дядя Сергей говорит: «Завтра понедельник, работа очень важная, не поспеваем, без тебя никак». А дядя Матвей и слушать не хочет, идёт напролом, кричит: «Да пошли вы со своим дирижаблем… Я там сутки напролёт всю неделю валындался…» Дядя Сергей говорит: «Ну, пожалуйста, там работы на два дня и сдадим расчалки». Дядя Матвей – ни в какую: «Всё, баста! Буду пить ещё два дня. Так и скажи итальяшке этому… Мансервиджи этому, а то ишь начальником цеха его поставили… командовать тут будет…» И прёт к прилавку, очередь расталкивает… к продавщице: «Дай водки!», суёт деньги. Продавщица не возражает, – даёт, – боится такого огромного. Говорили, что дядя Матвей, если злой, то и покалечить может. Очередь притихла. А дядя Сергей с теми двумя начали дядю Матвея крутить, а тот сопротивляется. Еле из магазина вытолкали. Потом дядя Матвей их раскидал и за бутылку – хвать! – из горла – половину. А дядя Сергей рассердился, долбанул того кулаком в челюсть и говорит: «Не человек ты, Матвей!» Дядя Матвей бутылку – хлоп! – о ручку двери – розочка в руке – и на дядю Сергея. Все расступились, а дядя Матвей как резанёт дядю Сергея по руке… и кровь.

– …да, да… и раз–раз! – третий мальчишка, ещё мельче белобрыса, стал показывать, как Матвей полосовал Сергея по рукам.

Долговязый продолжил:

– Потом дядя Матвей успокоился, стоит и смотрит, как кровь с руки течёт. Дядя Сергей и шепчет: «Обезумел… Вот какой ты оказывается, Матвей, а я тебе доверял».

– Дядя Матвей развернулся и пошёл домой, – не выдержал белобрыс.

– Не лезь, когда взрослые говорят, – долговязый пресёк попытку белобрыса начать тараторить, – ну, те двое, что с дядей Сергеем, за Матвеем пошли – арматурины взяли, говорят, как бы беды не натворил… А дядя Сергей к строителям в сарай. Там бинты есть… Вот и ждём, как выйдет.

В проёме показался Сергей с забинтованной рукой.

– Сергей, как? – Оппман подскочил к нему.

Тот улыбнулся:

– Жить буду. Вроде выиграл битву.

– Да где же выиграл? вон как тебя исполосовал, – Оппман тыкал на бинты.

– Я Матвея знаю, завтра придёт и доделает работу. Медник он знатный. Да, бывают закидоны.

– Так дай ему волю, он всех перережет, – Оппман повёл скулой.

– Я вот, думаю, просто перегнули мы с ребятами, но деваться некуда. С меня, как с начальника участка, шкуру сдирают. Работать некому.

– Ну ты, Сергей, упрямый!

– Без этого в нашем деле никак. У Матвея это бывает… кто с руками, тот с головой не очень.

В бараке напротив послышался скрежет открываемой створки окна. Высунулся Матвей и гулким басом заявил:

– Сергей, не обессудь!

– Да пошёл ты… – Сергей вошёл в роль обиженного, отвернулся: – чуть не покалечил.

– Я на работу завтра выйду, – Матвей, винясь, размеренно проговорил.

Сергей недовольно повернулся к нему:

– Ладно, ложись, проспись!

Матвей стал закрывать окно и напоследок выкрикнул:

– Всё равно вам меня не победить! И итальяшка этот твой.... а я сам решил… про работу.

4

Нобиле пялился на цифры и не верил. Как такое могло получиться? Но ведь вчера сам съездил в баллонный цех и удостоверился, что весы не врут. Вес оболочки превышал расчётный на двести восемьдесят килограмм. Да уж, даже небольшой учебный корабль и тот не смогли удержать в расчётных рамках. Ладно я, но ведь Трояни, он–то куда смотрел?.. Нобиле мельком ухватил время на настенных часах… Придёт, небось, ровно в три.

Да, не очень–то удобно: административное здание Дирижаблестроя в центре Москвы, а конструкторское бюро на окраине города. Этим высоким чинам только бы собирать постоянные совещания, да чтобы я был под боком… Нобиле прошёлся по скрипучему паркету. Какой же непривычно просторный кабинет! метров двадцать квадратных, такого в Италии не было… и какой большой портрет Сталина…

Трояни пришёл на минуту раньше.

– Феличе, вес оболочки больше на двести восемьдесят килограмм! – Нобиле без прелюдий набросился.

– Нет, нa пятьдесят, – Трояни невозмутимо ответил и сел на стул.

– Как это возможно? – Нобиле вскипел сразу: кругленькое беззаботное лицо Трояни начало его раздражать, – она весит пятьсот восемьдесят, а по моим предварительным расчетам должна весить триста. – Нобиле помахал перед собой серым листом бумаги с рядами цифр – замерами оболочки.

– А по моим расчётам, пятьсот тридцать килограмм, – Трояни парировал.

– Почему ты мне об этом раньше не сказал? – Нобиле в упор посмотрел на Трояни. Тот не отводил глаза, прикрытые толстыми стёклами круглых очков.

Нобиле немного расслабил взгляд и только тогда Трояни ответил: – А почему ты меня не спросил?

И когда Нобиле немного остыл, Трояни начал рассуждать вслух.

– Сейчас спорить бесполезно, давай решим типовым методом: разрезаем оболочку пополам по главной секции, вставляем цилиндрическую часть на четыреста восемь кубометров. Это даёт увеличение подъёмной силы на четыреста пятьдесят килограмм, – Трояни, вероятно, давно уже обдумал решение и теперь его просто озвучивал.

– Так, а сколько эта врезка весит? – Нобиле прервал рассуждения.

– Сейчас скажу… – Трояни достал из внутреннего кармана пиджака блокнот, – добавочная часть – девяносто килограмм. Таким образом, чистая подъёмная сила увеличится на триста шестьдесят килограмм.

– М–да, вот с чего начали работу в России, – Нобиле поморщился, стал расхаживать по кабинету, – даже эту малютку на тысячу семьсот кубометров не смогли нормально сделать.

– Договаривались же, первый проект не доверять молодёжи, – Трояни хмыкнул, – пусть бы копию нашей итальянской малютки сделали, а потом уж и…

– А когда же им начинать учиться? Для этого и учебный дирижабль. Ты сам же видел, они ж, как волки, всё им дай… энтузиасты… «хотим уменьшенную копия типового магистрального, который следующим будет… вы, в своём капитализме на новые методы работы не способны», – Нобиле напомнил с каким упорством молодёжь рвалась к самостоятельности.

– Вот и получается, спроектировали какого–то уродца. Хорошие из нас учителя, – Трояни хмыкал и гладил тыльную сторону ладони, – я привык добросовестно к работе относиться, а когда во все стороны раздирают…

Трояни смотрел на молчавшего Нобиле.

– Это же дети, мечтатели. Они верят в пророчество Циолковского о плывущих в небесах, выше птиц, громадных дирижаблях объёмом в миллион кубометров, перевозящих тысячи пассажиров и сотни тонн груза. Они, как наяву, видят эскадру, на которую страна собирает по копейкам деньги, да не одну, две, три, десять эскадр, рассылающих свои краснозвёздные корабли во все концы страны и в другие края, к иным континентам и полюсам. Они верят в это, даже тогда, когда видят, что всё получается вдвое медленнее, в пять раз дороже, а большая часть задуманного не получается совсем.

Нобиле не реагировал на пылкую речь Трояни.

– Ладно, хорошо, – Трояни слегка хлопнул ладонью по своей коленке, – ты – технический руководитель Дирижаблестроя, я у тебя в подчинении. Командуй! Не забудь, у меня контракт только на три года.

Но Нобиле уже толком и не слушал Трояни, про себя формировал решение: при проектировании первого дирижабля на восемнадцать тысяч пятьсот кубометров по минимуму отступать от конструкции своего N–1.

5

– Всего лишь шестьдесят копеек? Может быть, целых шестьдесят копеек? Да на них я могу купить… – юркий человечек запнулся, что–то промычал себе под нос и продолжил уже вслух, – …а не какую–то цветастую бумажку. Я и так сверхурочно работаю… уж отдаю себя делу поболе некоторых… – бросил недовольный взгляд на стопу цветных плакатов.

С верхнего плаката надвигались потоки пузатых дирижаблей с призывом к их строительству. Плакат сообщал «Не отдельные дирижабли, а целая Ленинская эскадра дирижаблей, – вот что нужно СССР». Огромный нос дирижабля «Ленин», с большой красной звездой, упирался в слово «построим» и немного придавливал лозунг «Осоавиахим – опора мирного труда и обороны СССР». В глаза бросался, так некстати поставленный в левом верхнем углу, ценник «Цена 60 коп.»

Настя, распространяющая плакаты, не смутилась от возгласов юркого человечка, лишь пожала плечами:

– Ну, не хотите, товарищ Купавин, не покупайте!

– Да нет уж, теперь со свету сживут. Что я не за флот, что ли? – юркий протянул рублёвую купюру.

Харабковский посмотрел на юркого, подумал: «Вовремя же Настя его фамилию напомнила» и сказал:

– Вот ты какой… Купавин… без комментариев не обходишься.

– Герц Беркович, я не то чтобы, но… – Купавин заискивающе смотрел на Харабковского, – не то чтобы… – хотел что–то ещё сказать, но слова как–то замялись и испарились, не успев оформиться в звук.

Харабковский всё равно уже не слушал. Большую комнату конструкторского бюро заполняли молодые инженеры из других помещений. Не всем хватило стульев, стояли между рядами чертёжных досок, переговариваясь.

«Человек пятьдесят будет… Кулик своих привёл… так… машинистки, копировщицы, художники… вроде все…» – Харабковский решил, что пора начинать. Вышел на свободный пятак перед дверью, поднял правую руку, развернул ладонь к постепенно утихающему гомону. Почувствовал, что не привык выступать при отсутствии трибуны, решил переместиться к массивному столу с резными ножками, тем более, что на нём стоял кем–то заранее приготовленный графин с водой и стакан.

– Товарищи, сегодня на повестке комсомольского собрания… я оглашу одно скверное письмо, – Харабковский выравнивал голос, – нет, это не нашего подразделения, но мне поручили провести разъяснительную работу и выслушать ваше мнение. Так вот, – Харабковский налил воды в стакан и отпил, – на имя замначальника Дирижаблестроя поступила такая записка.

Харабковский развернул изрядно потрёпанный, сложенный вдвое, лист желтоватой бумаги. Морщась стал зачитывать:

«Производственный сектор не имеет никакого определённого места в помещении на Кузнецком мосту, дом двадцать. Начальник сектора и его заместитель путешествуют с одного чужого стола на другой, нося бумаги в портфеле, ибо их положить некуда. Так продолжается уже с момента переезда Дирижаблестроя на Кузнецкий мост, дом двадцать. Сегодня меня попросили с последнего стола, у которого я было пристроился. Я Вам лично докладывал об этом примерно раз в пять–семь дней, обращался по Вашему указанию к коменданту – в результате имею обещание коменданта, что к двадцатому февраля получу помещение в освобождающейся от слепых комнате.

Между тем, уже сейчас производственный сектор состоит из пяти человек (нач., зам., инженер, техник по безопасности, секретарь), а к тому времени будет в составе семи человек».

Харабковский отпил воды, не стал сразу глотать, подержал во рту и в паузе посмотрел в глубину комнаты, где стояли две массивные стойки, подпирающие потолок.

«Ввиду всего изложенного, заявляю, что в таких условиях больше работать не в состоянии, и если к завтрашнему дню у меня и моего заместителя не будет определённо зафиксированного места в помещении Дирижаблестроя, где я мог бы спокойно работать вместе с моим заместителем и секретарём, то я буду вынужден подать рапорт начальнику Дирижаблестроя об освобождении меня вообще от службы, так как в таких невыносимых условиях я её продолжать не могу, да и коэффициент полезного действия при этом у меня (как и у всякого на моём месте), безусловно, понижается, и, кроме того, я вообще не могу себе представить – каким образом из большой площади, занимаемой Дирижаблестроем на Кузнецком, до сих пор не может быть выделена для важнейшей – производственной – работы хотя бы минимальная площадь.

Врид начальника производственного сектора Б. Воробьёв»

Все молчали.

– Вот какие письма бывшие царские спецы пишут! – Харабковский попытался побудить кого–нибудь выступить с осуждением.

– А мы–то тут причём? – Купавин заёрзал на стуле и выкрикнул, – Это на Кузнецком, это у них места нет, а у нас всё хорошо, вот только стена почти обрушилась, и наледь в коридоре.

Многие засмеялись.

– Да, товарищ Купавин, вот поэтому… – Харабковский сглотнул, – поэтому, меня попросили сказать вам, что нужно потерпеть, к лету будет переезд в более просторное помещение, а к следующему лету будет сдано помещение уже непосредственно в Долгопрудной, и тогда не надо будет туда постоянно ездить… там будут построены и жилые дома.

– Обещалки… обещалки, – в паузе оказался различим чей–то недовольный голос из глубины комнаты..

– Да, трудно, – Харабковский возвысил голос, – но ведь мы с вами понимаем, что дело новое, грандиозное, что стройки рождаются буквально из ничего. И вот поэтому… – не договорил, попытался подобрать слова.

– Да… – Настя смотрела на Харабковского, пытаясь чем–то помочь, – мы ведь всё понимаем.

– Да, и поэтому, – Харабковский мягко посмотрел на Настю, – да, поэтому не должно быть прорывов в работе, поэтому сообщайте сразу мне, если… короче… чем смогу помочь… будем подключать партийные органы. «Нет таких трудностей, которых бы большевики, – ученики Ленина, солдаты великой коммунистической партии – не могли бы преодолеть».

– Прорыв – это в смысле прорыва водопровода или в смысле Брусиловского прорыва? Негативное или позитивное действие? – Борис, не удержался, высказался вроде негромко, но оказалось многие услышали, в том числе и Харабковский.

– Так, товарищ Гарф, вы вроде в комсомоле или в партии не состоите, как вы на собрании очутились? – Харабковский нахмурился.

– Хм. Да я просто сижу на своём рабочем месте, вот прикидываю конструкцию, а здесь вдруг собрание организовалось.

– Рабочее время уже окончено и ваши функции инженера проекта, следовательно, отложены до следующего дня, а сейчас здесь коммунистическая ячейка работает, – Харабковский обрадовался, что нашёлся тот, на кого можно перенаправить внимание собравшихся.

– Герц Беркович, – Борис всегда смущался, когда произносил такое непривычное имя–отчество, – я работаю когда мысль приходит. Вы же потом будете говорить, что не успеваем к сроку.

– Ладно, тогда отвечу. Прорыв, в современном значении… вам ли не знать… но чтобы не язвили в будущем – это то, за что будем все вместе отвечать перед партией и народом: почему деньги, с таким трудом полученные, утекли в трубу.

– Борис, ну чего ты как маленький? – Настя, казалось, искренне возмутилась, – всё не терпится чего–нибудь съязвить.

– Да чего там, просто он во Франции рос, насмотрелся на другой мир, русский дух до донца не впитал, – Купавин немного цапнул Гарфа.

– Борис, это хорошо, что ты можешь спокойно говорить с итальянцами на их родном языке, но не надо и о нас забывать, – Харабковский необычно сместил мысль, – и, вообще, надо быть в курсе политической обстановки, вот недавно председатель облсовета говорил о прорывах.

– С итальянцами я на французском говорю, – Борис как–то играючи покачивал головой.

– Какие ему прорывы? Он в парижах насмотрелся на другую жизнь, там говорят она праздная, там даже нищие вместо воды вино пьют, – Купавин никак не мог угомониться.

– Просто там вода дороже вина, вот поэтому… – Борис не успевал отвечать на укусы со всех сторон.

– Ха, поверили мы в такой бред… вино и вода…

6

Трояни не спеша рассматривал чертежи. Обычно для этого он выбирал вторую половину дня. Чтобы обозревать лист целиком, он пересаживался со стула на табурет, компенсируя свой небольшой рост высокими ножками табурета. Увеличив таким нехитрым способом поле обзора, не приходилось постоянно привставать, рассматривая оборотную сторону старой географической карты, на которой красовались рабочие чертежи на дирижабль «В–5»..

– Что ж, вполне хорошо оформлено, – Трояни любил бормотать, когда был один. – Ещё бы на нормальной бумаге. Хотя, если рассуждать здраво, непонятно, зачем для экспериментального корабля делать комплект чертежей на всякую мелочь? Квалифицированные рабочие в Италии всю мелочёвку по предварительным эскизам делали. А эта чертёжная красота вся в корзину потом пойдёт. Такой корабль только для обучения конструкторов годится – надо же, полужёсткий на объём две тысячи кубометров… весь этот абсурд: длинный киль, диафрагмы, внешние катенарии – это ненужный балласт. Давно уже всем ясно, что до пяти тысяч кубометров – только по схеме мягкого или полумягкого типа.

Трояни перевернул плотный лист географической карты – решил развлечь себя разглядыванием лицевой стороны. В сочном цвете глянцевое изображение представило заголовок: «Европа. Политическая карта».

– Это какой же год? – подсмотрел внизу. – О–о! До Империалистической войны.

Проследил границы не раздробленной Австро–Венгрии. Нашёл кусочек земли ещё не присоединённый к Италии.

– Да… Италия, Италия, был ли смысл покидать тебя?

Вспомнилось, как согласился на авантюрное предложение Нобиле поехать в Россию.

– Ну что ты будешь сидеть тут… перебиваться разовыми проектами? То какие–то полы на гоночном треке строить зовут, то стену для ангара. Ты уже, небось, забыл, что такое истинная инженерная мысль? А там… ну, посуди сам, с нуля построить воздушный флот. Сразу планируется около трёх десятков дирижаблей, от маленьких на тысяча семьсот кубометров полужёсткой конструкции до двухсот пятидесяти тысяч кубов жёсткой конструкции.

– За сколько лет? – Трояни прервал озвученные фантазии.

– За три–четыре…

Трояни захохотал.

– Совсем не верю в успех. Кто из наших согласился? – всё же поинтересовался.

– Не многие… Ты же знаешь, лучшие инженеры на самолёты или вагоны перешли, – тем не менее, Нобиле держался невозмутимо, – но я подобрал десяток человек… не одни поедем…

Трояни настороженно поджал губы.

– Ты так говоришь, будто я уже согласился. А деньги–то у этих Советов есть? – Трояни смотрел в большие глаза Нобиле.

– Мне их представитель заявил: «Не беспокойтесь – всё будет!» Вот и не беспокоюсь. Кстати, чертежи от «Эн–три» у тебя остались? – Нобиле, как всегда, был предприимчив.

– Да, остались. Правда только первые кальки. Ты же знаешь, в Японию всё отправили. Исправления вносили уже в их экземпляры.

Нобиле удовлетворённо кивнул и изменил тон на более сухой: – Феличе, ну ты подумай насчёт контракта.

Через пару дней Трояни согласился. Подписал контракт на три года. Через неделю упаковал чертежи в ящики. Поставил мелом пометку «Трояни», на что Нобиле заметил: «Ну, так не надо». Стер и написал: «Москва. Нобиле». Прокомментировал: «Тебя же там не знают. Затеряются ящики».

…Трояни растёр подмёрзшие пальцы, расколупал варёное яйцо и надкусил.

– Как же надоели эти яйца. Неизменный бесплатный паёк.

Запил остывшим чаем. Вздохнул:

– Эх, ну что, дирижабль «Вэ–пять», не очень–то ты хочешь получаться.

Конечно, сдаваться негоже, ведь сам наложил на себя обязательства. Что ж, теперь тянуть до конца. Хотя, на самом деле, это же катастрофа. Здесь ничего толком нет… до смешного… банально, бумаги для черчения нет… Или всё же чего–то да есть?… Ну, например, находчивые и сообразительные люди. Вот кто–то из начальников выкрутился – в букинистической лавке скупил по дешёвке старые карты. Ещё есть непомерные амбиции. Едва простейшие деталюшки чертить научились, так сразу возомнили себя инженерами. А культура проектирования? Её ведь десятилетиями набирают. А эти… кусочки из книжек нахватались… наука у них… книжки всякие иностранные увидят, так сразу переводят и печатают без разбора. Никакой систематизации. И читают всё подряд… это ж, какая каша в головах! Про производство, вообще, можно забыть. Десяток разбитых станков прошлого века – это гордо зовётся мастерской. Холодный барак для швей, Чего они там нашьют скрюченными от холода пальцами? А уж клей для швов, не знаю, будет ли держать. Ничего нет, Только нелепые надежды…

Нобиле ещё масло в огонь подливает. Эти его дурацкие амбиции. Любит статусность. В Итвлии был директором огромного завода, а здесь, всего лишь, глава технического подразделения, хотя… сколько там у него сейчас в подчинении? Хвастался: «Двести инженеров, не считая рабочих в лабораториях, цехах, ангарах… не считая полировщиков, художников, расчётчиков… « Да вот только сырой это материал. Из Италии десять человек, тоже не понятно кто… и «целый флот» собрался строить.

Трояни стал перебирать в памяти итальянцев.

Визокки. Человек, конечно, хороший, образованный, культурный. Но как инженер – ни практики, ни знаний в проектировании дирижаблей. Так, расчёты несложные по конструкции может делать. В литературе и политике лучше разбирается. Зато с ним спокойно. Правда, авантюрное нутро. Вот уж кому на родине скучно стало, а тут Нобиле подвернулся, заманил: «Посмотришь новую страну, познакомишься с новыми людьми». Хм, Визокки ведь настоящий сеньор на испанский манер – феодал, земля в собственности, в деньгах не нуждается. Хвастался прилюдно, что в деньгах не нуждается. С Нобиле на двадцать долларов в месяц сговорился, да ещё заявил: «В рублях пусть выплачивают – на мелкие расходы…» Чудак.

Де Мартино. Вот этот да, проектировщик. Образованный в полной мере. Единственный, кто обладает навыками черчения наших дирижаблей. Хотя за ним посматривать надо – в нестандартных ситуациях большой любитель на интуицию и мнимую гениальность опираться, нежели на базовые технические знания. Да, это человек Нобиле:,тот постоянно его за собой тащит. Кто–то рассказывал, с тех пор как они познакомились в молодости. Парашютистом, вроде был… что–то там произошло… Де Мартино очень признателен Нобиле.

Гарутти. Без сомнения очень хорошо когда–то механические части дирижаблей проектировал. Но это когда было… теперь его наработки устарели, а всё пытается их рекомендовать.

Белли. На руководителя лаборатории Нобиле хочет его поставить. Предприниматель без авиационного образования. Это на пустом–то месте, в чужой стране, где капитализмом и не пахнет…

Вилла. Этот хорош. Умный, интеллигентный. Аэродинамик и руками умеет работать. Давно в дирижаблестроении.

Кто там ещё.... Шакка, Ди Бернардино, Палья, Каратти… Эти – рабочие. Портной, жестянщик, моторист… Толку–то от них…

В дверь постучали. Трояни повернулся. На пороге стояла его секретарь–переводчик.

– А, Павловна, заходи!

Блестящий чайник и пар из клювика сопровождал её.

– Очень кстати, и варенье осталось. Попьёшь со мной? – Трояни деликатно принял чайник у Павловны.

– Нет, я пойду.

Трояни не стал возражать, сам заварил чай. На ломтик хлеба намазал варенье.

Снова посмотрел на карту.

Покачал головой. Взгляд прошёлся по извилистой мнимой линии: Италия – Венгрия – Австрия – Чехословакия – Польша… Ох, сколько мы там поплутали на нашем дирижаблике. Ветер, качка, заблудились, левое оперение сломали. Думали всё – закончилась экспедиция «Италии» в самом начале. А теперь подумать – так лучше бы там всё и закончилось… Стокгольм – Кеми – Валсё… наконец, Кингсбей.

Прикрыл глаза. Вспомнилось защитное сооружение для временной стоянки дирижабля в Кингсбее. Зато есть, чем лично мне, как инженеру, гордиться! Две огромных стены без крыши. Интересно, пригодится ли кому ещё? Или как памятник истории останется?

Дальше территория без суши. Где–то здесь мы и потерпели крушение. Память вытащила резкий голос Нобиле: «Дирижабль тяжёлым стал! Чечони, выброси гайдроп! Александрини, быстро на корму! проверь газовый клапан! может он не закрылся, когда стравливали на высоте». А дальше проклятия Чечони, которому не удавалось развязать узел с запутавшейся цепью шариков, и быстрая развязка: приближающийся лёд, выкрик Нобиле «Остановить моторы!», крен на оперение и чудовищный треск ломающихся труб.

Трояни вздохнул.

Может быть, с того момента, как оболочка с разбитой частью гондолы устремилась вверх, с их товарищами, а они остались во льдах… может быть именно с того момента удача стала покидать Нобиле. Хм… генерал! Как же он любит эти военные штучки. Любит покрасоваться в военной форме. Есть в сознании у него это воинское мировоззрение… а там принято только вверх, там только одно направление – от солдата до маршала. Там в сторону нельзя сходить – это сразу – предатель. Да уж, попал генерал Нобиле в ловушку. Крушение «Италии» – и всё… крушение карьеры. И откуда у него это поклонение воинским обрядам? Вроде развивался по гражданской стезе. Хотя, может так захватила его работа на военном заводе в Империалистическую войну. Да и характер, так скажем, неважный. С Амудсеном разругался, теперь с Муссолини отношения испортил. И получается: низвержение героя Арктики наяву. Так подумать – от безысходности он этот контракт на работу в СССР и заключил. Ему заново надо карьеру строить.

Эх, Умберто, Умберто… А во льдах Арктики я тебе безоговорочно верил.

Трояни сделал глоток горячего чая.

Всплыл сегодняшний утренний разговор с Де Мартино.

– Белли и Гарутти мне рассказывали, что вчера они были у Нобиле на обеде, – Де Мартино обходительно мямлил, – оказывается, Самойлович приезжал. Они говорят, что он очень расстроился, что тебя там не было, говорят, передавал тебе привет. Тебя что, Нобиле не пригласил?

– Да?! А где Самойлович остановился? – Трояни вспыхнул, но постарался перед Де Мартино не показывать внутренний гнев.

– Он вчера вечером из Москвы уехал.

Жаль, всё–таки… Самойлович – начальник экспедиции, спасшей нас из льдов

Арктики. Хотелось ещё раз выразить благодарность. Что, Нобиле, не посчитал нужным?… Ведь проще простого, телефон у него дома есть и у меня в отеле есть… на улицу я весь день не выходил. Что же происходит? Неприятно это всё.

7

Паньков удивлялся, как невозмутимо Николай выслушал эмоциональные аргументы Купавина. Его даже не сломил завершающий, ставший почти крылатым, довод: «Так за границей делают!» Паньков уже внутренне сдался, но Николай скривил губы, сжал кулаки и выпалил: «Нет, давай разберёмся!» Как по команде, десятки взглядов молодых конструкторов, оторвались от своих рабочих столов, ожидая интеллектуальной баталии.

– Вспомни, на первых «Вэ–два» и «Вэ–три», такой же вот… – без стеснения переходя с седым Купавиным на «ты», последние слова Николай проговорил с показным презрением в голосе, – … который тоже всё повторял «так на цеппелинах делают»… помнишь, какие он поставил шестерни на штурвалы глубины? и что получилось? Для перекладки рулей из одного крайнего положения в другое требовалось четыре полных оборота штурвала сделать.

– Что ж, поймал! – Купавин пробубнил и наклонился к столу, предоставив всем лицезреть его полысевший затылок, – да, помню, в полёте приходилось штурвал вертеть, как кофейную мельницу, но ведь мы тогда изменили шестерню. Практика – это святое! Да и у каждого свой опыт.

– Так я тебе и излагаю свой опыт, – Николай не желал уступать. – Давай спокойно я изложу свои мысли. Кстати, не я один так считаю. Говорил я и с Мейснером. Надеюсь, он для тебя авторитет?

– Ещё бы! Прос–лав–лен–ный! – Купавин протянул по слогам.

К спорящим подошёл Кулик, слушал молча.

– Вот! – Николай перешёл к рассуждениям, – на корабле «восемнадцать–пятьсот» будет три мотора, – два бортовых, один кормовой, – каждый в своей моторной гондоле. В полёте – три бортмеханика, сидящие в каждой гондоле. Один корабельный механик, проводящий общее наблюдение. Должна быть ещё вторая сменная вахта. Итого семь человек обслуживают моторы. Вы когда–нибудь на самолёте видели, чтобы семь человек обслуживали три мотора?

Николай обвёл взглядом всех, кто смотрел на него. Голосовой реакции не последовало, но отдельные нерешительные кивки были.

– Семь человек можно уменьшить до трёх. Надо управление моторами и все контрольные приборы вынести в специальную рубку механика, которую сделать в киле между тремя моторами. В неё посадить корабельного и дежурного механика. Команды от командира направить в эту рубку, а не по отдельности в три гондолы. А уж из центральной рубки механик и будет управлять моторами.

– Хм, ну закинул. – Кулик покачал головой. – Конечно красиво, но это же проект переделывать, а Нобиле, похоже, не очень–то хочет.

– А для чего вы нужны? Вот ты, товарищ Кулик, – Николай непринуждённо ткнул указательным пальцем в грудь Кулику, – комсомолец, кандидат в члены партии, ведущим по этому кораблю тебя назначили и что?… будешь отмалчиваться и по течению плыть?

– Так это на несколько лет задачка. а по плану летом уже строить надо начинать, – Кулик схватил со своего стола лист с цифрами, – вот, по плану…

– Ну и что мы получим? – Николай разрубил воздух ребром ладони. – В этих гондолах мотористы постоянно оглушённые сидят, выходят оттуда совсем одуревшими от шума. Какого им там наблюдать за состоянием мотора?

– Вроде правильно говоришь, но… – Кулик старался не смотреть на Николая, – Нобиле теперь даже маленькие отступления от своего проекта не позволяет. Говорит, научитесь хотя–бы копировать то, что уже проверено, а потом уж сами будете придумывать

– Эх, время только теряем… – Николай, в отчаянии, ещё раз махнул рукой, – пойдём, Иван, с ними толку мало…

Шли до трамвайной остановки молча.

– Как они не понимают, эти вопросы настолько существенны и актуальны, – Николай, оказалось, ещё не успокоился.

– Правильно говоришь, но пока вот так… – Паньков пытаясь утешить повторил слова Кулика.

– Конструкторы обязаны ими заниматься… И, вообще, эти их традиции, на которые они ссылаются, существуют только у воздухоплавателей, у авиаторов практика пошла по более здоровому пути.

– Но ведь не мы решаем, – Паньков попутно рассматривал забавные морозоузорчатые окна деревянных домов Переведеновского переулка. – Коля, я вот думаю, а правильно ли ты делаешь, когда идею Жеглова по поводу управления моторами от своего имени представляешь? – Паньков смотрел себе под ноги.

Николай вскипел:

– А что толку, что человек идеи нам на ушко нашёптывает, а сам боится даже посмотреть в глаза своему начальнику. Что толку от его идей? – Николай обрушился на Панькова.

– Коля, не кричи! Просто я считаю, что надо хотя бы упоминать, чья эта идея.

– А кто его знает этого корабельного механика?

– Ну, тебя–то уж прям все знают, – Паньков съязвил, но произнёс, как ему показалось, сдержано.

Николай стиснул острые скулы.

– Ничего, кто не знает, ещё узнают! Я уж не буду, как мышь, в норе сидеть. Что это за жизнь тогда будет?

Николай, не дождавшись ответа, чуть смягчился:

– Иван, вот ты до поступления в институт крестьянским трудом жил, разве там возможно обмануть производственный процесс?

– Нет, конечно, ты и сам знаешь, – Паньков качнул головой.

– Вот, только нового ничего не нужно, всё по кругу вертится, а здесь новое создаётся, для этого надо усилия прилагать, постоянно учиться. И если ты окончил институт, значит что–то в тебе повернулось в сторону нового, в сторону созидания.

– Ладно, Коля, мне с тобой в словесности невозможно тягаться, – Паньков нагнулся, зачерпнул ладонью верхний пушистый слой снега, – ты ведь даже учительствовал в сельской школе до института.

– Это ладно. Важно что и руками немного умею… кровельщиком и жестянщиком успел поработать. С металлом умею обращаться, а в сегодняшнем веке машин – это важно!

– Да, я помню, как ты набросился на слесаря, когда «Комсомолку» собирали, – Паньков улыбнулся.

– Не люблю безруких! – Николай подёрнул краешком губы, – поэтому считаю, что имею право высказывать своё мнение по техническим вопросам.

– Коль, да ладно, не ругайся, лучше расскажи, чем история с тем штурвалом закончилась? – Паньков спросил, рассчитывая, что Николай немного остынет.

– А чего рассказывать? – Николай, заведённый на жёсткий тон, действительно, немного смягчился, – …когда этого конструктора поставили за штурвал, тогда тот всё и понял. Через пять минут забыл всякие отговорки: и о цеппелине с его рулём из крайнего в крайнее за тридцать секунд, и о том, что оперение сорвёт или всю корму… ну так он заявлял в качестве довода… – Николай, видимо, заметил в глазах Панькова некоторое замешательство и добавил, – ну, при уменьшении времени перекладки. В этот же день заказали шестерни большего диаметра – вот и по сей день стоят на этих маленьких кораблях.

– У–у, а я и не знал.

– Плохо, что не знал. Как наш старик Оппман говорит: «Надо хорошо знать технику, которой доверил свою жизнь».

8

Мерное кудахтанье, прерываемое перехлопыванием крыльями, известило Нобиле о семи часах утра. Он открыл глаза, повернулся и посмотрел в сторону двери, прикрикнул:

– Доменика, опять ты за своё!

Курица, гордо задрав голову, проследовала в спальню, вскочила на кровать и начала слегка тыкать клювом пальцы Нобиле.

– Доменика, ну хватит, сейчас пойдём завтракать, – Нобиле чуть оттолкнул её. Курица захлопала крыльями, спрыгнула с кровати и уверенной походкой направилась к двери на кухню. Нобиле припомнил, что сегодня прозвище курицы совпадало с днём недели – воскресенье. Убедился, сверившись с часами, что курица который день не ошибается с временем. Только вот оставалось загадкой, чувствует ли она время на самом деле или просто реагирует на звон тарелок, которые расставляет на стол домработница Нюра.

Оживала вся четырёхкомнатная квартира на Мясницкой улице. Титина суетилась с двумя своими щенками. Три разномастные кошки, будто соперничая друг с другом, поочерёдно потягивались, выгибали спины и вытягивали лапы. И только когда Нобиле опустил ноги с кровати на пол, кошки устремились к нему ластиться.

А Доменика уже громко хлопала крыльями в кухне. Как будто в ответ, громогласный голос Нюры, сообщал, сначала с большим трудом, по–итальянски: «Синьор, кол–лат–тцион!», а потом уверенно, по–русски: «Завтрак!» При этом пушистые обитатели квартиры только после русского слова поворачивали головы в сторону кухни. Нюра наполнила молоком миски, расставленные по углам кухни и убедившись, что Нобиле закончил с водными процедурами, уходила в спальню застилать постели.

Когда Нобиле вошёл на кухню, Доменика уже сидела на столе и выклёвывала мякоть из булочки.

– О–о! Лакомишься? – Нобиле не спешил, дождался когда останется только корка. Вымыл руки, намазал корку сливочным маслом и отправил себе в рот.

– Хорошо что Нюра не видит! – Нобиле уселся за стол, чуть толкнул курицу тыльной стороной ладони. Доменика покорно спрыгнула на пол и побежала в сторону одной из комнат.

Подчистив миски, кошки потянулись к Нобиле за дополнительной порцией. Титина, выполнив функцию кормилицы щенков, тоже неспешно подошла к хозяину. Нобиле поделился с ней куском курицы, кошки же удовлетворились полупрозрачными хрящами с костей. На этом утренняя традиционная трапеза закончилась.

Вдруг из спальни раздались визгливые крики Нюры:

– Гадина! Нагадила! Гадина! Нагадила!

Нобиле, не понимая новых для него слов, испуганно повернулся в сторону спальни, откуда мчалась курица. Нюра размахивала полотенцем, – в её руках оно превратилось в орудие расправы, – пыталась ударять подпрыгивающую курицу. Иногда ей это удавалось и Доменика лишалась нескольких белоснежных перьев. Как только курица доскакала до кухни, кошки, почти одновременно, брызнули в разные стороны, Титине пришлось даже тявкнуть. Доменика, проскочив между ног Нобиле, казалось, в ужасе промчалась к окну.

Нюра остановилась:

– Я не могу больше терпеть эту курицу. Нагадила прямо в постель! Её в суп надо, а не дрессировать!

Нобиле недоумённо смотрел на Нюру.

– Что за суп? – на пороге кухни появилась Мария Андреевна.

– Да курицу энту вот… – Нюра взмахнула полотенцем.

– Мария, что такое «гад–ди–н–на» и «наг–гад–дила»? – Нобиле приготовился запоминать новые слова.

– Синьорам не нужно знать эти слова, – улыбаясь, Мария Андреевна всё же попыталась объяснить.

Нобиле кивнул и вынес вердикт:

– Доменику в суп не отдам!

Нюра фыркнула и ушла в спальню.

– Синьор, сегодня идём в театр! – Мария Андреевна объявила планы на выходной.

Нобиле посмотрел на новый, разлинованный на шестидневку, календарь без традиционных названий дней недели.

– Я тоже никак не могу привыкнуть к этому… – Мария Андреевна поморщилась, – уже несколько лет прошло, как эти номера дней ввели… безликие первый, второй, третий… и выходной. Теперь и говорить–то принято «на данном отрезке времени», теперь всякий расчёт на дальнее время стало невозможным.

– Но зато сегодня выходной! – Нобиле вскинул указательный палец, – и к тому же воскресенье!.

– Это вы ещё не застали когда, до тридцать первого года, мы два года мучились с прыгающим выходным. Тогда пятидневку объявили. Для одних трудящихся – выходной, для других – рабочий. «Непрерывка» называлась.

– О–о ! – Нобиле округлил глаза, – не для всех воскресенье – выходной?

Курица, услышав своё прозвище, гоготнула.

– Специально делали разные выходные дни для разных организаций, – Марию Андреевну кудахтанье курицы не смутило и она продолжала объяснять, – зато не было переполнения театров и кино, равномерно, в течение всей недели, их посещали.

Нобиле подошёл ближе к календарю. С гордостью показал на карандашные витиеватые надписи традиционных названий недели под цифрами табеля–календаря.

– Моя дочь, когда приезжала летом, проставила нормальные названия. И каждое утро над дверью вывешивала плакат из плотной бумаги с сегодняшним названием дня недели. А я вот ленюсь, забросил это дело.

– Шустрая у вас дочурка! – Мария Андреевна потёрла щёку, – Помню, как–то расспрашивала меня, где поблизости католическая церковь, – воскресенье – надо посетить, – а я ей: «Выбирай, на Лубянской площади одна французская, другая польская». Уж не знаю, какую выбрала…

– Да, здесь, главное, не отвыкнуть от дней недели, а то в Италию в отпуск поеду снова переучиваться придётся, – Нобиле посмотрел на курицу. – Всё–таки смышлёная птица оказалась, разве такую можно в суп?

Доменика со сломанным пером из хвоста вышагивала перед Нобиле.

– Актриса она у вас… – Мария Андреевна нагнулась, сняла перо, стала его теребить, – …я ведь актрисой в молодости была, в труппе Станиславского состояла. Он от нас требовал совершенства во всём. Помню, когда труппа была в Берлине, а актёров не хватало, Станиславский предложил мне роль мальчика. Пришлось надеть мужской костюм и гулять по городу в таком наряде, привыкать к походке и манерам… – Мария Андреевна рассмеялась, – так… вспомнилось… неестественно курица себя ведёт… кажется, будто роль репетирует.

– Кстати, а на какой спектакль мы пойдём? – Нобиле вспомнил, что нужно собираться в театр.

– «Мёртвые души» в постановке Немировича–Данченко.

9

– Володя, да ты только посмотри! Это же произведение искусства! – Борис подозвал Катанского к лежащему на столе силовому шарнирному узлу и провёл ладонью по плавным обводам металлического блестящего корпуса, похожего на два сцепленных вместе кулака незаурядного циркового силача. – Шероховатость поверхности минимальная, где у нас такую сделать?

Катанский руками повращал подвижные оси, выходящие из шарового механизма и снова их выровнял, пробуя, как будет отыгрывать стяжка. Казалось, ему совсем не мешал прилагать физические усилия строгий серый костюм, ладно подогнанный по его поджарой фигуре.

– Это ось крепления стрингеров – вдоль киля – продольная, – Борис провёл указательным пальцем по вытянутой, более основательной части шарнира, – а это поперечные, для балочек шпангоута – поперечная плоскость.

Катанский задумчиво осматривал поперечные отводы с резьбой на концах.

Борис почувствовал недопонимание Катанского, рванулся к доске на стене, схватил мел, стремительно чирканул несколько линий–осей и условно показал, в каких плоскостях дирижабля будут обеспечиваться нужные степени свободы.

– Да я понял! – Катанский всё ещё поглядывал на резьбу и лукаво улыбался. – Итальянцы изящно делают. И много Нобиле таких шарниров привёз?

– Подсчитали, на первый большой корабль должно хватить, – Борис плавно качал головой из стороны в сторону, и в такт этому движению то сжимал, то расслаблял краешки губ.

– Который «Вэ–шесть» будет называться?

– Угу, – Борис кивнул, – а вот дальше не знаю, где заказывать будем. Такие у нас в мастерских не сделают. В ЦАГИ заказывать или на каком–нибудь авиазаводе. Только возмуться ли? Всё ведь загружено.

– Подожди, а на «Вэ–пять» мы без шарниров будем? – Катанский удивлённо посмотрел на Бориса, – ведь идея первого маленького полужёсткого как раз в том состояла, чтобы попробовать собрать уменьшенный прототип.

– Посчитали, длина небольшая, можно и жёсткую конструкцию киля.

– И Нобиле на это пошёл? – Катанский потеребил узел своего бордового галстука.

– Куда деваться, говорит, сроки, пускай пока пилоты учатся, а конструктора ещё успеют, – Борис не мог оторваться от блестящих литьевых обводов шарнира. – Расчёты показывают, что жёсткая конструкция киля для «Вэ–пять» вполне годится.

– Я хоть и не такой специалист в механике и то понимаю, что степени свободы надо обеспечить… оболочку крепить – нужна гибкая система. Я ведь расчёт оболочки делал. Хоть Трояни нас направляет, но и с меня тоже спрашивать будут.

– Да решили уже. Скоро киль соберут. Вот и посмотрим. Там и будем думать, похоже по месту оболочку подгонять придётся.

Катанский посмотрел в окно. Крупные хлопья снега застилали вид на переулок.

– Сне–го–пад…

– Давай переждём. Партейку в шахматы? – Борис потянулся к деревянной доске.

– Это можно… – Катанский расстегнул пиджак и ослабил узел галстука.

Борис расставил фигуры, выбросил перед Катанским два зажатых кулака с пешками. Тот ткнул на правый – оказалась белая.

– Не знаешь, когда турнир по Дирижаблестрою? – Борис расставил чёрных со своей стороны, поправил наступившего на соседнюю клетку короля.

– В апреле. Вроде, кроме конструкторов ещё и производственники просятся участвовать, – Катанский поёрзал на стуле.

– Ну, вот это интересно. Чем больше народу…

– С твоим мастерством, тебе они не конкуренты, – Катанский выдвинул пешку к центру доски.

– Надо форму поддерживать. Вот вариант Сицилианской защиты изучил, – Борис ответил пешкой со своей стороны.

– Ты – молодец. А я вот всё по наитию играю, – Катанский выводил коня, – памяти не хватает теорию запоминать.

– Да у тебя всё равно неплохо получается.

– Все уже примирились, что ты опять нас обыграешь. Харабковский теперь и участвовать, наверное, не будет, – Катанский усмехнулся, – помню, как он аж побелел, когда в начале турнира тебе обе партии так быстро проиграл.

– Странно, он ведь дебют правильно разыграл. К тому же редкий дебют – «итальянская партия», называется, – Борис поморщил лоб, вспоминая. – А потом растерялся что–ли, слабо играл. И в самом конце, зачем–то отчаянно сопротивлялся, когда и так было ясно, что всё проиграно.

Катанский переместил по диагонали слона.

– Нахватался вершков… Дебюты запомнить – для этого только память нужна, а играть – это… – Катанский мелко подёргал подбородком, – не каждому дано. Я считаю, что для моего уровня игры, какое начало не выбери, всё можно в процессе игры исправить, фигур много, вариантов огромное количество, даже если и ошибки будут. Катанский призадумался. Борис пошёл на размен слонов.

– А в конце игры, в эндшпиле, – Катанский продолжил рассуждать, – уже более–менее ситуация предсказуемая, там сразу видно… всё предрешено, если уж проигрываешь, чего ж дёргаться? где ресурсы брать? вопрос только, как долго продержишься. Поэтому всё надо делать, когда есть возможности… получается где–то в середине игры.

– Всё равно я удивился, чего он так долго не сдавался.

– У начальников есть такая черта: не показывать что в чём–то не разбираешься и не подавать вида, что дела идут плохо. Вроде, как надежда на чудо… ну вдруг что–нибудь случится и тебе нужно будет срочно уйти… Тогда, получается, что он не проиграл.

– Но ведь все видят ситуацию на доске? – Борис пожал плечами.

– Да, Борис, не понять тебе… ты другой. – Катанский скривился. – Похоже, у меня не очень позиция.

10

– Ну, где наш доблестный генерал Нобиле? – Гольцман недовольно обвёл взглядом сидевших перед ним подчинённых, посмотрел на дверь. – Ему с Кузнецкого до сюда пару улочек перейти. Прямо неуважение какое–то к начальнику Аэрофлота!

– Ещё три минуты, он обычно старается подгадать точно, – проговорил Фельдман, не поднимая глаз. Следом буркнул: – Это мне с Долгопрудной ехать два часа, поэтому здесь пораньше.

– Так и не провели на Долгопрудную телефонную связь? – Гольцман порылся в бумагах на своём столе..

– Нет. Гонцов приходится гонять… А если что–то срочное узнать… так… – Фельдман махнул рукой.

– Небось специально тянешь с телефоном, чтобы только по важным делам тебя гонцами вытаскивали? – непонятно, подшучивал Гольцман или укорял. Пелена табачного дыма перед его лицом не давала Фельдману возможности определиться.

Дверь в большой кабинет начальника Аэрофлота распахнулась решительнее, чем обычно здесь было принято, и на пороге появился Нобиле. Высокий, в идеально подогнанной форме итальянских «королевских» военно–воздушных сил. Остановился. Подтянул подбородок и ломано произнёс, по–русски: «Приятного утра!» Дождавшись жеста Гольцмана куда присесть, устремился к длинному, из красного дерева, столу, по обе стороны которого уже сидело несколько десятков человек. Серой тенью за Нобиле последовала Мария Андреевна.

– Что ж, все в сборе. Начинайте, товарищ Фельдман, – Гольцман выпрямил спину.

Фельдман вышел к плакатам, заранее развешанных у стены в глубине кабинета.

– Отчёт, предлагаемый заслушать сегодня, это генеральная репетиция того, что будет на заседании в Госплане, поэтому хотелось по окончании услышать замечания и предложения, – Фельдман приблизился к плакату с крупными цифрами «5–3–2».

– Да, в силе остаётся принятая в Политбюро формула – до конца пятилетки построить пять жёстких, три полужёстких и два цельнометаллических дирижабля. Жёсткие корабли – это основа будущего флота, они, объёмом сто пятьдесят тысяч кубометров, будут работать на трёх регулярных маршрутах, – Фельдман перевесил на передний план плакат с контурной картой Советского Союза, где толстыми пунктирными линиями связывались крупные города. – На пассажирской линии Москва – Игарка – Якутск – Николаевск–на–Амуре – Хабаровск, – указка в воздухе пронеслась поверх линий на карте, – планируется два рейса в неделю. Ожидается, что услугами воздушных кораблей воспользуются не только путешественники, чей полёт заканчивается в одном из пунктов трассы, но и транзитники, которые далее направляются во Владивосток, на Сахалин, в Китай и Японию. За один рейс дирижабль должен перевозить сто двадцать пять пассажиров и тринадцать тонн ценных грузов и почты. Две другие линии: Красноярск – Якутск и Красноярск – Булун – Нижнеколымск будут, в основном, грузовые – сто и тридцать рейсов в год соответственно, при этом каждый корабль будет вмещать тридцать восемь тонн груза.

Фельдман сделал паузу, сменил плакаты.

Мария Андреевна вполголоса переводила на итальянский. Нобиле переспрашивал её, и она, спотыкаясь на цифрах, уточняла их у сидевшего рядом с ней заместителя Фельдмана, пыталась отслеживать цифры по плакатам, прищуриваясь всматривалась, кивала, уловив нужные, несколько раз не выдерживала, просила: «Товарищи, поменьше курите! Не видно же ничего!»

– Затраты на постройку каждого жёсткого дирижабля оцениваются в пять миллионов рублей, на каждую из баз отводится по тринадцать миллионов, а все швартовые точки должны обойтись в восемь миллионов – итого около шестидесяти миллионов капитальных вложений. Да, вот упустил, – Фельдман потёр лоб, виновато улыбнулся, – думаю надо пораньше вставить: «наземная инфраструктура будет представлена дирижабельными базами в Переславле–Залесском – главная и Красноярске – эксплуатационно–ремонтная, а также шестью швартовыми точками в остальных пунктах линий».

Гольцман откинулся на спинку стула.

– Товарищ Фельдман, у вас генеральный доклад, а не рассуждалки, плохо готовились.

Фельдмн тяжело сглотнул. Гольцман сузил глаза и, вдруг, будто помиловал, резанул: – Продолжайте!

– Билеты на дирижабль Москва – Хабаровск будут продавать по цене пятьсот рублей, это на восемьдесят рублей дороже проезда по железной дороге в международном вагоне, а стоимость грузоперевозок определяется в тридцать копеек за тонно–километр, что примерно равняется плате за провоз из Иркутска в Якутск гужевым транспортом. Эти цены обеспечивают безубыточность линий.

Нобиле заёрзал на стуле. Гольцман заметил и жестом остановил Фельдмана.

– Синьор Нобиле хочет задать вопрос?

Нобиле возмущённо заговорил. Мария Андреевна подбирала слова: – Откуда такие заоблачные планы. Мы только заканчиваем первый учебный полужёсткий корабль, а тут вовсю идёт разговор о жёстких. Для постройки таких кораблей требуются немецкие специалисты.

– Синьор Нобиле, советские специалисты освоят проектирование этих кораблей сами. Да и вы разве не будете помогать нам? – Гольцман дружелюбно улыбался. – Энтузиазм советской молодёжи приводит к серьёзным достижениям. Товарищ Фельдман, продолжайте.

– Да… вот… как раз, далее у меня, – Фельдман заглянул в исписанные чёрными чернилами листы, – полужёсткие корабли объёмом по двадцать тысяч кубометров предполагается использовать для учебных целей. Кроме того, они имеют серьёзное значение для военных целей: разведка, конвоирование морских судов.

Гольцман смотрел, как реагировал Нобиле. Тот лишь кисло улыбался и качал головой.

– Синьор Нобиле, вы думаете мы не умерили свои аппетиты? Вот, например, решение о постройке цельнометаллических дирижаблей откладывается на будущее. Это обуслов–ли–вает–ся… – Гольцман, казалось, обрадовался, как чудесно справился с произношением этого слова, хотя и по слогам, – …результатами исследовательских и опытных работ.

– Да, – Фельдман зачитал, – «Строительство этого типа дирижаблей находится пока ещё в экспериментальной стадии. Поэтому использование их должно быть поставлено в зависимость от степени успешности производимых опытов».

Пауза. Но Нобиле её использовал:

– У меня предложение. Внести в доклад фразу: «Рассмотреть применение дирижаблей для ледовой разведки, аэрофотосъёмки, борьбы с пожарами и вредителями лесов и полей, их участие в научных экспедициях и спасательных операциях»

Гольцман выслушал, кивнул: – Рассмотрим! Придвинул к себе обтрёпанную толстую картонную папку.

– Товарищ Фельдман, немного отвлечёмся. Давайте вернёмся к вопросу строительства эллинга. Как помните, среди конструкторов шла горячая дискуссия по поводу увеличения его высоты. Они так и не приняли решение? – Гольцман непонятно к кому обращался. Каменные лица его подчинённых, сидевших в ряд за столом, привыкли не выражать эмоций на официальных совещаниях.

– Речь идёт об металлическом эллинге, который планируется перенести из Бердичева? – Нобиле решил уточнить.

– Да, тот самый, довоенный, из Германии, – Гольцман немного повёл головой в сторону, обозначил недовольство подёргиванием губы, – разве у нас другой есть?

Мария Андреевна почувствовала раздражение Гольцмана, стала переводить чуть тише.

– Так, вроде, для него уже запланировано на два метра увеличение высоты, – Нобиле гордо вздёрнул подбородок.

– Да, по вашему предложению, внесли изменение. Но, для будущего корабля в пятьдесят пять тысяч кубометров, он будет маловат, – Гольцман вытащил из папки исписанный лист бумаги. – От проектировщиков выводы неутешительные. Этот планируемый корабль… в высоту тридцать с половиной метров, а эллинг, с учётом планируемого наращивания, тридцать два с половиной метра.

– Я уже дал своё заключение. – Нобиле заговорил напористо. – Каркас эллинга не рассчитан на бесконечное его вытягивание. Кардинальное увеличение высоты потребует пересмотра всей конструкции.

Фельдман решительно перебил:

– Кстати, а что там на техсовете решили? Вроде профессор Канищев предлагал не увеличивать эллинг, а вытянуть сам дирижабль, уменьшив его высоту?

– Не прошла такая идея, – Гольцман махнул рукой, – там сразу вопросы посыпались, а профессор совсем не уверен был.

– Перенос эллинга медленно идёт! – Нобиле заговорил громче обычного. – У нас проект дирижабля «восемнадцать пятьсот» почти готов, к осени нужно собирать, а эллинга нет. Деревянные слишком малы.

– Нет, деревянные не годятся, – Гольцман положил перед собой другой лист бумаги, отпечатанный на машинке. – Что ж, товарищ Фельдман, план вы вроде реальный набросали. Я на комиссии в Госплане попробую его протащить. Думаю, надо его в постановление превратить, может тогда быстрее дела пойдут.

11

Комендант общежития провожал Антонину к десятому бараку и постоянно бубнил, то ли оправдываясь, то ли размышляя:

– Женские и семейные бараки полностью заполнены. Десятый барак пока полупустой стоит. Строители Стальмоста переселились, теперь сюда будем дирижаблестроевских рабочих заселять… Вот он! – комендант вытянул указательный палец в сторону барака с выбеленными стенами и некрашеной дверью посреди фасада. – Два крыла от входа, кухней разделены, коридор по центру… комнаты в каждую сторону… на каждой стороне десять комнат. Это получается весь барак – сорок комнат. Обычно на семью комнату выделяем, а так по двое селим. Начальники решили половину барака женским сделать. Может и кухню разделим…

– А на одного человека комнату дают? – Антонина понимала, что спрашивает о невозможном.

Комендант с усмешкой заглянул в глаза Антонине.

– Многовато двенадцать квадратных метров на одного. Бывает временно заселяем, но бумага нужна от начальника Дирижаблестроя.

Антонина вздохнула.

– Но вы пока одна будете жить, в том крыле пустые комнаты. Правда не знаю, надолго ли. Сейчас много рабочих нанимают.

Комендант распахнул скрипучую входную дверь, приглашая Антонину входить первой. Та нерешительно перешагнула высокий порожек.

– Это тамбур. Что тут у них? Вёдра, лопаты, мётлы… – комендант подошёл к куче какого–то тряпья. – Просил же убрать, – проворчал, – пожарные проверку будут делать, опять отругают.

Антонина прошла тамбур, отворила следующую дверь.

Две тусклые лампочки освещали просторное помещение кухни. Вдоль стен стояли две печи с плитами для приготовления еды.

– Странно, что никого нет. Нам туда! Налево! – комендант показал в сторону длинного коридора. – Ваша комната восемь. Чётные с одной стороны, нечётные – с другой.

Комендант вытащил из кармана выцветших шаровар связку ключей. Со скрежетом втиснул один из ключей в замок.

– Проходите! Тут только несколько дверей запираются. Женщине среди мужчин лучше комнату с замком иметь…

Антонина вошла и сразу наткнулась на замызганный, землистого цвета, деревянный стол

– Ну, это чуть сдвинем, – комендант легко приподнял стол и немного сместил его вглубь комнаты. Теперь можно было, не протискиваясь, подойти к спальным местам – двум низким лежанкам вдоль стен по разные стороны комнаты. Комендант повернул выключатель и жёлтый свет от свисавшей с потолка лампочки осветил заляпанный, непонятно чем, пол из кривого горбыля.

– Да–а, пол… – комендант извиняющимся голосом пробурчал.

Антонина подняла глаза к окну. Его нижнюю часть прикрывала газета, наброшенная на верёвку, натянутую между двух гвоздей, вбитых в раму проёма.

– Ну вот, значит заселились, – комендант развернул свёрток, который держал под мышкой, – вот, выдаю вам постельное бельё и полотенце. Положил на лежанку.

Антонина поставила свой небольшой чемодан на единственный в комнате стул.

Негромкое дробное постукивание о косяк двери побудил обоих обернуться. В дверях стоял небритый, довольно упитанный, человек лет тридцати – спокойные глаза и тёмная шевелюра, настолько плотная, что казалось войлочной, с едва заметными проблесками седины над висками.

– Матвей, вот новая жиличка… Антонина, – комендант вроде как познакомил. – В этой комнате будет жить.

– Женщины ведь отдельно живут, – Матвей удивился:

– Всё под завязку… а новых нанимают и нанимают, – комендант гаркнул:

Матвей покачал головой:

– Ну, угораздило женщин и в наш барак… Кстати, товарищ комендант, пока вы здесь… Бак с водой в коридоре уже несколько дней не наполняют, мужики не умывались сегодня. Когда же ваши дежурные работать будут?

Комендант со злобой посмотрел на Матвея, процедил: – Разберёмся, – и молниеносно скрылся за дверью.

– Смотрю, вам повезло, – Матвей кивнул в сторону постельного белья, – обычно по два–три месяца не стирают, хотя в обязанности общежития входит.

– Ну, что ж, там видно будет, – Антонина попыталась улыбнуться.

Матвей помялся, что–то соображая.

– Сегодня выходной, а у меня день рождения, – Матвей открыто посмотрел на Антонину, – мы с ребятами вот собираемся посидеть. Ужин… немного выпьем… Давайте с нами… Там и познакомимся получше… Через часок выходите на кухню

– Я подумаю, – Антонина отвернулась от Матвея, показывая что больше не хочет говорить, стала открывать чемодан

Матвей вышел, бесшумно притворив дверь.

Антонина вздохнула, присела на скрипнувшую лежанку. Ну, что ж.... Ничего не поделать… Как ни хотелось покидать съёмную комнату в Москве, но баллонный цех перевели в Долгопрудную и условие, поставленное перед ней начальником цеха Лифшицем «или переезжаешь или увольняйся» было категоричным. И когда она согласилась, Лифшиц мягко пробубнил, будто в утешение: «Ждать–то совсем немного, пару лет и многоэтажные дома по всему посёлку настроят. Будет и тебе отдельная комната. А если мужа найдёшь, то и отдельная квартира. В первую очередь тебя поставлю. Ты – перспективная!»

Антонина верила и не верила. Жизнь научила недоверчиво относится к словам разных начальников. Подспудно чувствовала – будет нелегко, но куда деваться.

Уставилась на чёрные пятна на столешнице стола – вероятно, кто–то гасил окурки…

Нелегко стало год назад, когда и случилось то, что обрушило установившийся уклад её жизни и верить стало единственной целью в жизни после тех слов Степана: «Забудь меня, забудь, вычисти память, выгони оттуда всё, что было между нами… нужно забыть… ради спасения. Тебе нужно освоить рабочую специальность, переменить быт… нужно заново строить свою жизнь. А я… нет, я не могу отречься от всего того, за что боролся, от своих идеалов… они сплелись с моей плотью, а теперь всё… критическая масса набрала силу и мне уже не спастись. Но тебе–то зачем страдать? я же знаю, что мои идеалы не так близки тебе и ты готова идти на компромиссы…»

Эти слова часто прорывались из пелены памяти. Антонина глушила их разными занятиями – от вышивания в выходные до сверхурочной работы в остальные дни. Пыталась заново начать жить… Заново жить… да, страшновато здесь…

Антонина решила не надевать платье, лежавшее в чемодане. Брюки и шерстяной серый свитер показались ей надёжным выбором. Поозиралась в поисках зеркала. Не обнаружила. Пришлось довольствоваться маленьким косметическим зеркальцем. Кое–как осмотрела себя и ногой задвинула полупустой чемодан под лежанку.

По тёмному коридору шла на лампочку, как на путеводную звезду.

– Осторожнее, там вода на полу, – от внезапного голоса Матвея Антонина вздрогнула. – бак у нас течёт, мы тут в сапогах ходим, а вы в ботинках вышли – промочитесь.

Антонина посмотрела под ноги, обогнула лужицу и вышла на кухню. За столом сидели трое и Матвей.

– Вот сюда, присаживайтесь, – Матвей похлопал ладонью по пустому стулу, рядом с собой.

Антонина осторожно присела за большой стол. Двое, уже изрядно подвыпивших, приветствовали её шумными возгласами.

– Рады, рады видеть.

– Пополнение прибыло.

Антонина покосилась на Матвея.

– Эй, Краснов, ты не слишком ли напористо с женщиной начинаешь? – Матвей воззрился на низенького волосатого парня.

– Да, я чего… чего…

– Это Краснов, – Матвей представил его, похлопав по плечу. – Не умеет общаться с дамами.

– Матвей, у нас преобладает мужское общество, поэтому надо ей привыкать с самого начала, – другой, с маленькой головкой и мартышечьим лицом, сразу не понравился Антонине.

– Ты, Пигарев, наверное, не прав, – Матвей, как показалось Антонине, был с ним более сдержан, чем с Красновым.

Краснов налил полстакана мутной жидкости из огромной бутыли и вальяжно пододвинул к Антонине

– Брага… Будете пробовать?

Антонима смутилась, нервно потеребила рукав свитера.

– Это он шутит, – Матвей переставил стакан обратно к Краснову, – водка ведь есть, неси… – и уже Антонине, – не откажетесь?

Антонина чуть кивнула и осмотрела «яства» на столе: хлеб, картошка, чеснок, бутыль с мутной жидкостью..

– Ешь! – проговорил с акцентом, ещё один, тонкорукий, лопоухий парень и показал на жестяную банку. – Вот, ешь конс–э–р–ву! Мясо!

Антонина подумала, что не так уж она и напугана новым обществом, если про себя вспомнила, что когда–то Степан за неправильно произнесённое это слово, недовольно высказал: «Запомни, “консервы“ имеет только множественное число… Это слово из французского языка».

– Вы, наверное, откуда–то с юга? – Антонина заинтересовалась необычным акцентом. В знак согласия взяла ложку и потянулась к банке .

– Его Джино зовут, он итальянец, – Краснов вызывающе выкрикнул, – итальянец, но наш… и, наверное, девушку может заинтересовать европейскими манерами.

– Итальянец? – Антонина вопросительно посмотрела на Джино, – вы с Нобиле приехали?

– Нет, он уже не итальянец, он гражданство получил полгода назад, – Краснов насадил на вилку солёный огурец и размахивал им перед собой.

– Помолчи! – Матвей пресёк раздухарившегося Краснова.

– Нет, Нобиле отдельно… я с итальянскими коммунистами… из Коминтерна, – Джино певуче растягивал слога, видимо, попутно подбирая русские слова. – Нужно было спасаться от фашистов… Муссолини… теперь – я советский человек!

– Дурак ты прежде всего! – Пигарев стряхивал крошки хлеба с узенького подбородка. – Если бы не принимал гражданство, тебя бы в дом для итальянцев заселили и потчевали бы там. Вон, посмотри, как Мансервиджи… ведь с тобой бежал из Италии. А он гражданство не принимает, чувствует, что уравняют с нами… и в барак заселят.

– Что это за дома для итальянцев? – Антонина тихо спросила Матвея, немного осмелев под действием водки.

– Это недалеко от проходной на мастерские, такие двухэтажные, что–то среднее между городскими домами и деревенскими избами. Гораздо лучше, чем бараки.

– О, Лино Мансервиджи… он другой… – Джино расплылся в пьяной улыбке.

– Так поэтому, Мансервиджи – начальник механического цеха. Потому что умнее тебя. – Матвей поднял стакан, побуждая всех чокнуться.

– Я и не против… – Джино заморгал, – но я думаю, если уж Россия приняла, то жить надо по её правилам.

– Зато ты наш! – Краснов стал трясти

– Джино за плечи и лезть целоваться. – С нами пьёт, а тот только нами командует… Так, надо покурить!

Краснов вытянул из штанов кисет. Оторвал полоску с края газеты, свисавшей со стола, скрутил козью ножку. Пигарев достал из кармана фуфайки пачку папирос «Отдых» с изображением задумчивого человека в картузе, выпускавшего клубы дыма на фоне дымящих труб заводов и фабрик.

Антонина едва скривила губу, но Матвей заметил:

– Вы, верно, не курите?

– Нет, не люблю! – Антонина, в подтверждение слов, чуть отодвинулась от Пигарева, чиркнувшего спичкой.

– Тогда, ребята, давайте на улицу идите курить! – Матвей посмотрел на Краснова.

– Это что же, новые правила? – попробовал возразить Пигарев, но лицо Матвея выражало суровойсть и Пигарев отступил: – Ладно… Уйдём…

Антонина смотрела на грязные отметины сапогов на двери в тамбур.

– Вы их прогнали, чтобы со с мной наедине остаться?

– Ну, не то чтобы… – Матвей заметил куда смотрит Антонина, – это да… у нас так бывает…

Матвей взял тряпку, подошёл к двери и принялся усердно тереть. Антонина наблюдала за неуклюжими движениями и подмечала: «У него живот и в профиль такой же ширины… как кегля… а голос мягкий… застенчивый…»

Поговорить не удалось. Грохот жестянок в тамбуре, глухие удары и громкий мат прервали Матвея на полуслове. Дверь отворилась и первым вбежал Пигарев, за ним Краснов.

– Матвей, там это… там это… – Краснов не успел закончить. Удар в спину протолкнул его внутрь, и за ним в барак вбежали трое незнакомых. Матвей не успел даже повернуться – его пинком отбросили в сторону. Первый из незнакомцев прогремел:

– Гляди, самогонку жрут… а ещё говорили, что нет у них ничего.

– О, да у них тут баба, – другой надвигался на Антонину.

Антонина решила не медлить. Мгновенно сорвалась с места и шмыгнула в коридор, добежала до своей комнаты, и дрожащими пальцами накинула крючок, хотя подспутно осознавала. что одного удара того бугая будет достаточно, чтобы снести тонюсенькую дверь.

– Щас… будет вам праздник! – из кухни послышался рёв Матвея. Грохот чего–то ломающегося, звон бьющейся посуды и отборный мат Антонина слушала содрогаясь.

Минут через десять шум утих и Антонина решилась выйти.

Развороченный в щепки табурет, следы крови на столе и тяжело дышащий разъярённый Матвей, выталкивающий последнего из непрошеных гостей. А Пигарев уже держал в руке бутыль с брагой и разливал по двум оставшимся не разбитыми стаканам.

Краснов наклонился к Джино, лежавшем на полу: – Нормально?

Джино промычал в ответ: – Да.

Матвей обернулся к Антонине, прикрыл рукой разбитую губу: – Не бойся… правда вечер испорчен…

– Кто это были? – Антонина не узнавала свой дрожащий голос.

– Вот увидела, какие у нас подрядчики! – Пигарев протянул ей стакан с брагой. – На! Пей! …водку твою разбили…

Антонина заставила себя выпить.

– Строители они… здесь раньше жили… вот таких нанимает «Стальмост», – Краснов высмаркивал кровавую смесь в полотенце.

– Они разнорабочие. Это не основные… Эллинг строят, – Пигарев подал тряпку, поднявшемуся с пола Джуно.

Джино кашлянул. Антонина ужаснулась: глубокий порез на щеке выпустил струйку крови.

– Ножом цапанули. Если бы я не успел, то… – Матвей смотрел с гордостью, – могли бы и ножичком по горлышку.

– Спасибо, Матвей, – Джино прижал полотенце к ране.

– Ну, Матвей, здорово ты их… – Пигарев поднёс и ему полстакана браги.

12

Трояни наблюдал за перемещением людской колонны, стоя близ алтаря. В храм оболочку для дирижабля «В–5» заносили медленно. Разбившись попарно, рабочие несли деревянные обтёсанные жерди, на которых лежала серебристая ткань. Передвигались мелкими шажками, отчего создавался эффект величия процессии. Каждый старался попадать в шаг впереди идущего – держали дистанцию около метра,

Первые пары этой вереницы остановились у иконостаса. Но кто–то недовольно выкрикнул и головные продвинулись чуть дальше, сместившись влево, и только тогда хвост процессии, застопорившийся в притворе, смог войти в среднюю часть храма. Людская вереница, наконец, замерла и, по команде, синхронно опустила на мраморный пол свою ношу. Дождавшись, когда часть людей вышла из храма, другая часть стала раскладывать и расправлять оболочку,

Трояни не вмешивался, смотрел как растягивают кормовую часть оболочки, отводят в сторону аппендиксы для подачи газа. Он уже оценил, что полностью заполнить оболочку не удастся, – пространство храма явно маловато, – но проверить проблемные места вполне возможно. Отметил, где находится недавно вшитое кольцо – свежепрорезиненная материя чётко выделялась на фоне остальной оболочки. Трояни подошёл к выпускному газовому клапану, расправил участок ткани под ним, проверил пружину створки выпуска излишнего давления.

Всё было готово к предварительному заполнению оболочки, неприятности доставлял только морозный воздух. Пришлось выставить несколько «печек–«буржуек», чтобы отогревать руки для работы с измерительными приборами. Ждали когда прибудут обещанные газгольдеры с водородом. Трояни про себя вздыхал, пристроившись около «буржуйки»: «…плохо, что эллинг в Долгопрудной ещё не готов… ерундой какой–то занимаемся… Ну, ладно, если только попробовать…»

Мысли прервал человек в рясе, мечущийся между алтарём и печками. Он гневно прикрикивал на рабочих, те отвечали.

Павловна, заметив обеспокоенность Трояни, пояснила.

– Священник… кричит, закоптили дымом иконы… и фрески… Ему отвечают, что храм всё равно под снос, мол, чего он так суетится? Тот говорит, что обещали помочь вывести все церковные ценности. А сейчас просит, чтобы или дым отводили, или печки загасили.

Трояни посмотрел наверх – плотная пелена белого дыма от еловых дров скопилась под куполом, не успевая выходить в единственную отдушину.

Пошептавшись, рабочие перенесли к стене самую высокую стремянку, один из них взобрался наверх и молотком выбил стекло в окне, к которому только смог дотянуться.

– Павловна, а почему эти печи «бур–жуй–ки» называют? – Трояни не раз с начала холодов слышал слово «буржуйка», но только почему–то сейчас решил спросить.

Павловна, в недоумении, посмотрела на Трояни, сообразив, кивнула:

– А–а, так это в честь буржуев и названо, они же пузатые, как эта печь…

– Пузатые? Разве все «буржуа» пузатые? – Трояни произнёс «буржуа» на французский манер, ставя сильное ударение на окончание.

– В России так по традиции, – Павловна смутилась, вероятно, не сообразив как ей ответить. После паузы добавила: – Ещё печь эта много дров требует, а тепла мало отдаёт.

– Неэффективная?! – Трояни не то спросил, не то ответил. – Конечно, это же только ёмкость для поддержания огня, тонкостенная, там и теплу негде держаться.

Священник теперь нервно ходил по церкви и тихо шептал.

– Нехристи… нехристи…

Через несколько минут двери распахнулись и появилась новая процессия. Четыре человека удерживали над головами матерчатые мешки цилиндрической формы, наполненные водородом и пытались протиснуть их внутрь храма. Из под оболочки показалась голова, обмотанная шерстяным платком. Свет фонаря осветил красное от мороза женское лицо:

– Надо же, в притворе застряли… Мне нужен Лифшиц! – женщина сверилась с бумагой, которую держала в руке, – начальник баллоного цеха.

– О! «слонов» привели! – Лифшиц рванулся к дверям, побудив женщину избавиться от сопровождающей газгольдеры бумаги.

– Долго шли? – Лифшиц прошамкал почти беззубым ртом. Нелепая ушанка–треух на его голове трепыхнулась.

– Ох, долго, в этот раз ещё и метель. Всё–таки сорок километров от Угрешского химкомбината. Женщина отряхнула снег с полушубка и посмотрела на лежащую оболочку дирижабля, – У–у, длинный какой, этого газа, что мы принесли, мало будет!

– Дирижабль «Вэ–пять» называется. Не очень уж и большой, под пятьдесят метров в длину, в диаметре и восемнадцати не будет. А заполнять смесью будут, только чтобы чуть приподнялся, – Лифшиц, поёрзал ушанкой по затылку, хитро прищурился, достал из кармана карандаш, подышал на пальцы, – …чернил здесь нет… карандашом придётся… газ принял.

Газгольдер притянули к полу и пропихнули внутрь. Трояни выглянул на улицу: у паперти ожидали очереди ещё три газгольдера. «Должно хватить, только соотношение смеси какое давать? – подумал и сделал предположение. – Может даже получится приподнять часть оболочки».

– Давай, начинай! – Лифшиц дал отмашку.

К матерчатому аппендиксу оболочки подсоединили переходник, зафиксировали тросом. Газ пошёл, и чтобы полностью его выдавить, несколько человек скатывали газгольдер на полу, стоя на коленях. Выдавив один мешок, подавали следующий. Оболочка дирижабля расправлялась, постепенно тянулась вверх. Небольшой участок у кормы перекрутился и рабочим пришлось дёргать за поясные канаты, вшитые по всему контуру. Теперь добавляли воздух, нагнетая насосом. Тени от больших рукояток–рычагов величаво играли на стене.

«Ещё немного и можно обмерять», – Трояни обошёл оболочку и у печек остановился. Пощёлкивание горящих дров несколько насторожило и он подозвал Лифшица.

– Печи…опасно! – Трояни правой рукой энергично рассёк воздух крест–накрест, – водород… опасно…

Лифшиц кивнул, подозвал рабочего: – Пусть догорит, больше дров не закладывай!

Постепенно купол храма и фрески с изображением ангелов закрылись грубой материей. Шарниры для крепления руля направления чиркнули по изображениям, оставив борозду поперёк купола.

Рабочим пришлось снова дёргать за поясные, расправляя оболочку, отчего она стала шмурыгать по стенам и потолку. Два нарисованных ангела с тёмно–красными крыльями, несмотря на то, что их руки охватывали изображение бугристого белого облако, казалось недовольно наблюдали за процессом заполнения оболочки. Их курчавые головы были повёрнуты к центру храма, но печальные глаза осуждающе смотрели куда–то вдаль. Следующее потягивание каната заслонило и эти изображения – грубая материя бесцеремонно прошлась по их носам.

Священник пытался одёргивать рабочих

– Аккуратнее… фрески… Ох, сейчас и лепнину…

Теперь оболочку поворачивали, чтобы удобнее было подводить матерчатую рулетку для обмера периметра. .

– Не мешайся! Уйди! Видишь не помещаемся…

Кто–то из инженеров не выдержал, съёрничал:

– Да чего ты суетишься, вот построим корабль и к Богу, в облака, в гости слетаешь. Бросай ты это дело на земле. Бог не хочет спускаться… Так ты к нему… там в облаках, гораздо интереснее…

Священник во все глаза пялился на сквернословившего парня, потом снова стал смотреть на купол храма, но уже молчал.

По лицам инженеров, занятых замерами, было понятно, что всё шло неплохо. Они сидели около погасших печек–«буржуек» и записывали выкрикиваемые рабочими цифры. Листы бумаги заполнялись столбцами цифр.

Трояни подошёл. Павловна переводила.

– Расхождение от номинала в допуске. Ещё три кольца и можно носовую часть наполнять.

– Мне, кажется, не влезем, – Трояни провёл рукой в направлении носовой части. – тоже думал так сделать, но теперь видно, что не помещаемся.

– Думаю, стоит попробовать. Можно и не до конца. Ну, что сможем… – один из инженеров настаивал.

– Только как вы будете лазить? Да и баллонет не обмерить. Тесновато здесь, – Трояни обречённо махнул рукой, – Подождём. Харабковский уехал выпрашивать манеж.

– Ну–у, в манеже точно поместимся! На прошлой неделе ездили смотреть. – Лифшиц включился в разговор. – Там кавалеристы подготовку проводили. На конях галопом скачут… толстенные палки рубят, – он сомкнул кольцо из указательного и большого пальца, обозначая диаметр, – …проскакал… вдруг как обернётся… .и х–хвать! – Лифшиц рассёк воздух рукой, – … сабли острые… изогнутые… Бр–р–р… такой хватит и пополам человека рассечёт.

Трояни слушал перевод Павловны, улыбался и искоса посматривал на столбцы цифр.

– Вот и… лёгок на помине! – Лифшиц обрадовался, заметив вбежавшего в храм Харабковского.

– Синьор Трояни, нам дали добро для окончательного наполнения… манеж ипподрома… Но вот только людей не дают. И ещё, Фельдман спрашивает, можно ли своим ходом оболочку транспортировать?

– Как бы наш первенец не улетел. Посмотри, какая метель на улице, – Лифшиц покачал головой, – мои люди ещё не разбежались, надо прикинуть, хватит ли их.

– И ещё… пока я бумаги ходил получать…, – Харабковский мялся, – короче, слух прошёл, что сегодня Нобиле сознание потерял за своим рабочим столом… сначала домой отвезли – не полегчало – теперь в больнице… рассказывают после совещания у Фельдмана…

Харабковский потыкал пальцем оболочку, пробуя на упругость.

Трояни покачал головой, тем не менее, прервал паузу:

– Напряжённые же там совещания наверху. Ладно, наше дело – техника. Давай немного выпустим газ, чтобы в двери пролезть. А снаружи воздухом ещё разбавим. Остатка газа должно хватить на поддержание веса.

– Потаскать может, но улететь не должен. Сильного ветра не будет, если по улочкам вести, – Лифшиц поёрзал треухом по голове, – Доведём…

13

Николай уселся на плохо оструганную столешницу. В ожидании реакции Ободзинского, перекатывал карандаш между пальцами правой руки и посматривал на стену комнаты подготовки пилотов, увешанной техническими плакатами. Особенно ему нравились схематичные рисунки, испещрённые стрелками, указывающие силы, действующие на дирижабль во время полёта. На одном рисунке дирижабль был наклонён под углом к горизонту, на другом были отклонены только рули управления. Николай хорошо помнил и пояснения к ним. По памяти повторил про себя: «При отклонении установленного в кормовой части руля высоты вверх, на нём возникают аэродинамические силы, равнодействующая которых направлена вниз. Она создаёт относительно центра масс момент, поднимающий нос дирижабля. Поэтому отклонение руля вверх, ещё называют установкой на подъём». Николай, с удовлетворением, кивнул, обвёл взглядом десяток пустующих столов, расставленных в два ряда, будто в классе школы и покосился на усердно сгорбленную спину Ободзинского.

– Ну давай, говори, чего хотел показать? – Николай опёрся ладонями на столешницу и передвинул поудобнее зад.

Ободзинский, наконец, отложил перо, расплылся в широкой улыбке, обнажив разреженный верхний ряд зубов и прогудел: – Заноз нацепляешь, – чуть отодвинул свободный стул, приглашая Николая всё же сесть рядом. Придвинул к нему исписанные листы бумаги.

– А–а, статья в «Технический бюллетень Дирижаблестроя»? – Николай подёрнул подбородком и пересел на стул.

– Да, хочу чтобы ты посмотрел, вот, думаю, не слишком ли просто написано. Там статьи научные печатают с формулами, а у меня так… заметки, – Ободзинский, как–бы в подтверждение сомнений, покачался из сторону в сторону.

Николай, не медля, вслух прочитал заголовок: «Взлёт корабля», – немного приглушил голос. – «Взлётом дирижабля можно назвать процесс подъёма его с момента отрыва от земли до набора полётной высоты. Взлёт по типу может быть статический, статико–динамический и динамический.

Взлёт будет статическим, когда кораблю даётся определённый процент сплавной силы и он до полётной высоты поднимается исключительно за счёт своей статической подъёмной силы. Моторы при этом работают на минимальном числе оборотов».

Николай посмотрел на Ободзинского. Тот успел достать из ящика стола сухарь и хрумкнул. Замер, ожидая реакции Николая и, будто осознав, что что–то не так, проговорил: – Хочешь сухарик? – сделал движение, намереваясь разломить сухарь пополам.

– Ешь, ешь. Сколько тебя помню, всё сухари жрёшь…

– Ну, что делать, как разволнуюсь, так есть тянет, – Ободзинский, смущаясь, откусил еще и виновато посмотрел на Николая.

– Пока нормально, но как–то слишком уж просто, что–ли, – Николай чуть придавил уголок губы.

– Ну, я и говорю, не могу научно, поэтому тебе и показываю, – Ободзинский слегка потеребил державку пера, не поднимая её со стола.

Николай стал читать вполголоса.

«Во время статического взлёта командир не имеет возможности управлять кораблём при помощи рулей, так как в этом случае поступательная скорость корабля настолько невелика, что встречный поток воздуха почти не имеет никакого влияния на отклонённые рули высоты».

– Вот упоминаешь встречный ветер, а ты так пробовал? Мы же только в штиль на статике взлетаем, – Николай схватил перо, макнул в чернильницу и пометил в тексте, где нужно вставить пояснение.

Ободзинский, стараясь не мешать Николаю, набил табаком трубку. Первые клубы дыма хаотично рассеял рукой.

Николай мельком взглянул на Ободзинского и снова принялся читать.

«Основным типом взлёта является статико–динамический. Кораблю даётся определённый процент сплавной силы, обеспечивающий подъём до полётной высоты. Во время отрыва от земли моторы работают на малом газе. По мере подъёма обороты увеличиваются. И таким образом, командир имеет возможность приобрести нужное динамическое поддержание, регулировать скорость и сохранять нужное направление взлёта. На высоте менее половины длины корабля не рекомендуется давать положительный дифферент кораблю, так как можно задеть нижним рулём землю».

– Да, я помню, как чирканули на «Вэ–два», перепугались же все тогда, – Николай усмехнулся, – добавь, что и на высоте больше половины длины корабля, больше двух–трёх градусов дифферента, тоже опасно. Да, и опять уточни, что против ветра всегда взлетать надо.

Ободзинский кивнул:

– Только вот про динамический взлёт писать нечего, не делал я его никогда.

– Так из нас никто его не делал. Это ж только опытные пилоты в Германии умеют. Просто вставь кусочек текста из учебника, только кавычками обрами, – Николай назидательно указал пером на нужный абзац, – так нас в институте учили, хорошо бы ссылку на источник дать, но если не помнишь…

– Это можно, – Ободзинский выделил кавычками технически перегруженный абзац про моторы, призадумался, – ну да, действительно, не помню откуда выдернул, но уж больно красиво… Николай, тут вот с формулами дальше… как бы не напутать… Ну, когда в солнечную погоду… когда нагревается оболочка… пока на старте…

– А–а… ложная подъёмная сила? Неприятная штука! – Николай задумался.

– Помнишь, «Комсомолка» сильно лёгкой стала, постояв на солнце. Хоть и балласта с избытком взяли, а подняло нас со скоростью три метра в секунду.

– Помню, как моторы поддали, так дифферент пошёл… дирижабль оказался перетяжелён… когда температура к нормальной вернулась… вовремя балласт посбрасывали, – Николай вспоминал и обрывисто комментировал, – страшновато было.

– Вот, хочу и этот случай разобрать, формулами физическими обосновать и в статью впихнуть.

– Хм… тут подумать надо. Ладно, дай дочитаю.

«Взлёт в дождь не представляет никаких трудностей. Необходимо иметь дополнительный балласт, чтобы компенсировать перетяжеление от намокания оболочки. Этот балласт должен быть не менее трёх процентов от объёма оболочки».

– Вроде верно… для снегопада тоже самое, отметь, – Николай кивал, пробегая глазами по тексту.

«Взлёт с боковым ветром и по ветру производится в исключительных случаях, в зависимости от обстоятельств (высокие препятствия, взлёт из просеки, гористой местности и т.д.) в этом случае увеличивается процент сплавной силы и при первой возможности командир обязан развернуть корабль против ветра».

– У меня такого в практике не было… – Николай задумался, – Паньков что–то рассказывал, как его вбок тащило

14

– Титина, ну что ты вьёшься под ногами? Не съедим мы тебя! – Трояни присел на корточки и потрепал Титину за холку, мельком взглянул на удивлённого Визокки и пояснил: – Это когда мы на дирижабле «Италия» долбанулись о лёд на Северном полюсе… когда на следующий день осознали, что нам тут долго сидеть придётся, то сразу вопрос о еде встал. Нобиле в этот же день с нас взял слово, что мы не съедим Титину. Вот, с тех пор, я эту шутку и приговариваю.

Реакция трёх кошек на добродушное настроение Трояни оказалась незамедлительной – потянулись ластиться.

– Ну, а вы–то чего? Титину я знаю, столько с ней невзгод пройдено, а вы откуда?

Всё же погладил одну прогонистую разномастную.

– Вообще–то, только Титину и одного кота Нобиле попросил в Милан отправить!.

Из кухни донёсся топот и кудахтанье. Трояни посмотрел на Визокки.

– Что с курицей делать?

– Нобиле очень к ней привязан, – Визокки смотрел, как курица вышла из кухни и горделиво прошагала по гостиной, – говорит, интеллект у неё, в суп её так сразу не хочется.

– Где он её раздобыл? – Трояни мотнул головой, когда курица задержала на нём взгляд.

– Рассказывал, что в одной крестьянской избе под Москвой… Зашёл яиц спросить, а ему говорят, что яиц нет, но можно курицу купить. Рассказывал, так спокойно себя эта курица повела, что решил дать ей имя Доменика и оставить жить в своём зверинце.

– Да уж, чего у Нобиле не отнять, так это любовь к животным, – Трояни сделал паузу и переключился на деловой разговор: – Мне Нобиле поручил сжечь пачку писем. Я, собственно, тебя за тем и пригласил… в качестве свидетеля. Что–то неладное между мной и Нобиле назревает, поэтому мне легче, чтобы ты видел, что поручение его я выполняю.

Трояни вытащил письма из нижнего ящика письменного стола, вскользь просмотрел несколько лежащих сверху, задумчиво проговорил: – На английском… просил уничтожить все что на английском…

Подошёл к печке–голландке, открыл заслонку, подвешенную на петлях и бросил всю пачку на чугунную решётку. Несмотря на то, что пламя жадно поглощало сухую бумагу, Трояни всё же несколько раз пошебуршал кочергой.

Домработница Нюра, до этого молчавшая, вдруг зарыдала:

– Он такой молодой… третёвась такой энергичный был… и сразу свалился…

Трояни уставился на Нюру, удивился про себя, что бывают такие крупные слёзы.

– Целый час скорую ждали… он за живот держится… пот с него градом… и эта курица тут прыгает… я–то, дура, ругала его за эту чёртову курицу… чувствую, плохо ему, а он на курицу эту всё смотрит… это, оказывается, так ждёт скорую, и ведь болит у него… я чувствовала.., и, дура, эту курицу всё отгоняю, а он говорит: «Нет, нет, Нюра, Доменика – жизнь!» И не даёт отгонять… и вот так сам… быстро… жизнь… жизнь… жалко… молодой ведь.

Трояни сообразил что представилось Нюре, и попытался объяснить на русском, сопровождая трудные места жестами. Выставил вперёд ладонь, как бы попросил остановить причитания, помотал головой и сказал:

– Нет, нет, Нобиле – хорошо… Операция – хорошо…

Нюра замерла и уставилась на Трояни.

– У–уф! Чего это столько дыму–то?! – в комнату, взмахивая перед собой руками, вбежала Мария Андреевна, за ней, – в три прыжка, – большая собака, от которой шарахнулся в сторону Визокки.

– Мы уже закончили! – Трояни сразу перешёл на итальянский, кивнул на собаку. – А это что за монстр? Ещё одна питомица Нобиле?

Мария Андреевна поняла, что процедура сжигания бумаг контролируемая – успокоилась.

– Да, когда дочь Нобиле приезжала, тогда и появилась. Не знаю, откуда… – Мария Андреевна пожала плечами, – с улицы вроде… когда щенком была ещё терпимо, а сейчас… Нобиле велел к кому–нибудь пристроить. Я и водила её своим знакомым показывать. Договорились в деревню отправить.

– Главное, чтобы та обратно не прибежала, – Трояни чуть улыбнулся и посмотрел на Визокки, – помнишь, как от Муссолини не могли избавиться?

Мария Андреевна, не понимая о чём речь, в ожидании разъяснений, посмотрела то на одного, то на другого. Визокки стал рассказывать:

– Собака у нас на заводе в Риме была. Рабочие дали ей кличку – Муссолини. Они особо не мудрят, любят клички давать в честь политических деятелей. Собак было достаточно, в основном, сторожевые. А вот Муссолини как–то сама появилась, неизвестно откуда, – Визокки задумался, – уж не знаю кобель или сука… но собака умная, ласковая. Освоилась в одной из мастерских – общей любимицей стала.

– Кобель это был, – Трояни засмеялся, – хотя, если бы сейчас Нобиле называл, то мог бы именем Муссолини и какую–нибудь суку назвать.

Трояни не наклоняясь легко достал до спины собаки, опасливо погладил по жёсткой чёрной шерсти, – Эта тоже смирная, не из дурных. Похож на дога… помесь, что–ли, какая–то. А как Титина? Не ревновала?

– Сначала нервничала, потом почувствовала, что Нобиле к ней больше симпатий испытывает, успокоилась. – Мария Андреевна хотела услышать продолжение, – Ну, а дальше?

– Время нелёгкое, борьба за власть, погромы, становление фашизма. Когда борьба, тогда и враги кругом. Был у нас такой интендант авиации, – Трояни осёкся, стал вспоминать, – не получилось, – посмотрел на Визокки, – не помнишь его имя?

– Кажется, Мерканти, – Визокки непринуждённо наблюдал как Титина без опаски подошла к большой собаке, – помню, на фельдшера тогда рабочие очень обиделись, ведь это он, по дурости, придумал, что собаку в честь Муссолини назвали, что, мол, хоть так антифашистские настроения заявить. А Мерканти перепугался, приказал Нобиле, чтобы собаку убрал с завода. Нобиле сначала проигнорировал, но Мерканти через министерство надавил, те даже приказ написали… пришлось меры принимать.

Визокки готов был продолжить, но Трояни оживлённо перехватил инициативу: – Нобиле сначала в мастерские, за территорию завода, пса определил, но тот вернулся на место уже к вечеру. Тогда Нобиле договорился с рабочим, к которому пёс особо привязан, и тот отвёз пса себе домой – дом в двадцати пяти километрах от завода. Думали, вопрос улажен, но пёс через два дня объявился. Это ж надо! через весь город… и как только дорогу нашёл?

Мария Андреевна покачала головой: – Вот животные!

– Ну а приказ не выполнен! Интендант – в гневе! А Нобиле ему заявляет: «Невозможно, не получается. Отстраните меня от этого дела, ерундой какой–то заниматься. Да и вообще, собаку зовут Музолини, а не Муссолини!»

Визокки ухмыльнулся: – Да, такой выход из положения нашёл!

– Интендант ухватился за эту ниточку, заставил Нобиле рапорт написать, а потом приказ выпустили о зачислении Музолини в штат завода – там и харчи и крыша над головой. Вот такой упорный пёс, – Трояни погладил Титину, потом, с некоторой опаской, и большую собаку.

15

Разношёрстная толпа пассажиров зашевелилась как только паровоз подтянул четыре пригородных вагона к платформе Савёловского вокзала. Первые счастливчики отворили двери и толпа разделилась на суетливые группы, будто охотничьи собаки перед норами в стремлении быстрее взять добычу. Двадцатиградусный мороз добавлял решимости к проникновению в тёплые вагоны. Борис не мешкал – встроился в один из упругих потоков с лёгкостью затащивший его внутрь.

Пригородный поезд в сторону Дмитрова, несмотря на утро, плотно заполнился крестьянами, хотя, обычно, они с утра ехали в Москву и возвращались оттуда только поздно вечером. Постепенно суетливый люд, занявший все деревянные лавки, успокоился. Слышалось лузгание семечек и шушуканье приглушённых голосов.

Минут через пятнадцать Борис согрелся – не зря сразу сел ближе к печке. Холод и опоздавший поезд, как и нерешённые вчерашние задачи монтажа оболочки к килю, не способствовали хорошему настроению. Борис распахнул полушубок. Достал из планшетки книгу Лебедева «Дирижабли», хотел было почитать, но активизировался сосед напротив. Он тоже расстегнулся, немного повозившись с пуговицами на телогрейке, снял меховую шапку, сделал пару попыток пригладить вьющиеся волосы. Не замечая, что из этого ничего не выходит, – вихры ещё больше вздыбились на макушке, – он достал из–за пазухи, как сначала показалось Борису, книгу в клетчатой обложке. Но секунду спустя, когда сосед её открыл, книга оказалась маленькой деревянной шахматной доской с отверстиями на каждой клетке для установки миниатюрных фмгурок.

Сосед потёр руки, рассеянно посмотрел в окно и произнёс:

– Здорово шпарит!

Борис так и не понял, к чему отнести эти слова – то ли к набиравшему скорость поезду, то ли к раскочегарившейся печке. Сосед озвучил новое утверждение:

– Завтра морозы ослабевать начнут!

– С чего вы это решили? – Борису ничего не оставалось как включиться в разговор.

– Замеры прислали… – сосед, как–бы опомнился, ткнул себя пальцами по лбу, объяснил, – я – метеоролог в Дирижаблестрое. А вас тоже иногда вижу на Долгопрудной.

Борис улыбнулся, но промолчал.

– Фамилия моя – Милюков… Может слышали?

– Нет, не слышал.

– Ну, тогда познакомимся, – сосед протянул руку, – Борис Милюков.

– Значит, тёзки, – Борис сунул руку в ответ.

– А вы в шахматы играете? – Милюков кивнул на доску.

– Кто в наше время не играет!? – Борис хмыкнул, – но сейчас от игры откажусь.

– Ваше право! – Милюков достал из кармана мешочек с крохотными фигурками. Заглянул в него, выловил оттуда белого и чёрного короля. Воткнул фигурки в отверстия на доске.

– Задачку вот… не могу решить.

Опять покопался в мешочке: выудил ладью, несколько пешек, коня. По памяти расставил фигуры на доске.

Борис посмотрел на доску.

– Сложная, похоже, задача.

– Неделю с неё ковыряюсь. Мат в четыре хода.

– О, я такие даже не смотрю. Для меня и в три хода с трудом, – Борис демонстративно махнул рукой.

Милюков погрузился в процесс размышления.

Борис, сбитый разговором, потерял настрой к чтению, стал посматривать по сторонам

Сидевший на лавке, через проход, парень решил пододвинуться ближе к проходу и случайно задел ногой большую холщовую сумку, прислонённую к ножке лавки. Сумка завалилась – металлический звон разнёсся по вагону. Женщина в валенках и тулупе, с недовольством, посмотрела на виновника, но не сказав ни слова, потянулась к сумке, прислонила её обратно.

Послышалось шыканье хмельной компании – трое на смежных сиденьях. Один, с недельной щетиной, громко огласил:

– Какая у бабки огромная жестянка! Литров на пять, наверное?

– Чего, пустая? С утра… Эй, мамаша, ночью, что–ли, торговала? – подхватил и другой из компании – рыжеватый.

Женщина недовольно промычала и язвительно выдавила:

– Что, думаешь легко нам жить? У меня пятеро детей, без мужика… – и вполголоса добавила: – С утра уже пьяные!

– Ладно… ладно, не кипятись, продай грамм триста хлеба, закусить охота, – щетинистый прояснил чего хочет.

– Нет хлеба! – женщина зло посмотрела на щетинистого. – Из еды только селёдка… Могу пару штук продать, – смягчилась, вероятно, оценив что может из сделки получить выгоду, – …на станции хоть керосин куплю.

– Ребята, вы, наверное, на заводе работаете? У вас и карточки, и зарплата, а в деревне не очень–то разгуляешься. – мужик с плоской бородой вклинился в разговоре, – утром молоко возим, обратно – хлеб, а сегодня с утра хлеб на рынок не привезли, говорят по карточкам всё распределили, – мужик успокаивающе медленно тянул слова.

– Что, и керосин, и молоко в этом же жестянке возите? – спросил рыжеватый, после того, как все трое выпили, по очереди передавая друг другу замызганный гранёный стакан.

– Ребята, да вы чего?… каждый день вымываю, – женщина всё же оправдывалась.

– Да это я так, выходной у нас сегодня, – рыжеватый на вид казался старше остальных в компании. На этих правах, он первым взял копчёную селёдку, зажав двумя пальцами. Расставил колени, чтобы не заляпаться. Помедлил и вдруг выхватил другой рукой газету у щетинистого. Развернул, увидел большой портрет Сталина, суетливо перевернул, чёткими укусами разделался с сочной мякотью и передал щетинистому. Тот, не долго думая, стянул зубами остатки со средней части селёдки. Третьему, совсем юнцу, пришлось обсасывать хвост.

– Смотри! Плывёт! – юнец, довольный закусью, играючи потряхивал в воздухе обглоданным скелетом. .

– Она скорее летает, чем плавает, – щетинистый хмыкнул.

– Ха! Летающая рыба, – юнец заставил хвост скелета делать волнообразные движения, – какая плавная!

– Чего ж, хочешь – хрящевая структура! – щетинистый показал свою осведомлённость в вопросах строения рыбьего скелета..

И тут Бориса осенило. Он молниеносно открыл книгу, лежащую на коленях, пробежал глазами раздел «Оглавление», пролистал на нужную страницу: «На дирижабле “N–1“ нижняя подвесная арматура – треугольного сечения, воспринимает на себя не только сжимающие усилия, но также и перерезывающие силы и изгибающие моменты…»

Неделю назад, в деревянном эллинге, они начали сборку дирижабля «В–5». Подвесили под оболочку центральную часть киля, временно присоединив шпагатом к кольцам катенарий. И сразу бросилось в глаза – начиная с середины к краям увеличивалось расхождение по длине. Замерили и ужаснулись – двадцатишестиметровая оболочка короче киля на один метр. Трояни сразу огласил: «Не учтено сокращение размеров оболочки после газонаполнения».

Неужели он заранее знал? Или всё–таки… на те февральские авральные работы Трояни был очень зол, постоянно напоминал: «Какой дурак сборку придумал делать при минус двадцать пять градусов? При нормальной температуре это расхождение компенсировали бы вытягиванием материи, а при таком холоде прорезиненная ткань нерастяжима».

Борис тоже с сомнением отнёсся к идее натягивания. Как–то нехорошо выглядело, тем более при такой большой длине жёсткой части. На статических испытаниях, добавочные изгибающие моменты в местах заделки труб вызывали сильные деформации. Нобиле почему–то сомневался, ставить ли на этот начальный проект шарниры или нет. Неужели Харабковский его убедил?

Да, Катанский прав, когда говорил: «Явления, происходящие при совместной работе оболочки с килём, значительно сложнее. Только вот некоторые наши товарищи, изобретающие сложные теории определения того, сколько на себя берёт оболочка и сколько киль, слишком самоуверены. Во многих случаях, изменение сверхдавления начинает ломать киль».

Борис снова покосился на ажурный скелет рыбы в руках смеющегося пьяного юнца. А в мозгу уже строилась схема, где разместить несколько шарниров в жёсткой трёхгранной пространственной ферме из кольчугалюминиевых труб. Доработка? Время? Да, но нужно на этом настоять. Решение проблемы, как вмонтировать оболочку в киль, постепенно проступало и Борису захотелось побыстрее войти в деревянный эллинг, чтобы провести уточняющие замеры для доработки.

– Вот, посмотри, два месяца древесина валяется, – Милюков постучал костяшками пальцев по пыльному стеклу окна.

Борис встрепенулся – возвратился в реальность – осмотрелся – мельком в окно – пожал плечами – не удивился. Борис, проезжая здесь, уже несколько месяцев наблюдал лежащие под железнодорожной насыпью десятки перевёрнутых вагонов с перевозимой древесиной.

– Ещё в январе товарняк с рельс сошёл, – Борис посмотрел на Милюкова.

– Интересно у них получается… металлические части, оси, колёса сняли, а помятые вагоны и древесина валяются. Конечно, место заболоченное, возни много… А всё почему? – Милюков, непонятно зачем, вслух рассуждал, – Лесозаготовка лес отправила, заявку выполнила, а железная дорога… что ж поделать… авария… бывает. Предприятие–получатель… ну что ж, не доставили, будем простаивать, не за свой же счёт по болотам ковыряться… Вот и валяется. Никому и не нужна, а вот им…, – Милюков теперь проговорил тише, потыкав в сторону крестьян, – не дадут забрать… указ от седьмого восьмого и ту–ту…

Милюков заметил, что на него смотрит вся пьяная компания и оповестил:

– Нет, сегодня, похоже, решение задачки опять не найду! – стал снимать фигурки с шахматной доски.

– Да… будет гнить! – рыжеватый громко сделал заключение вместо Милюкова и разлил водку по стаканам.

Борис и Милюков стали протискивались к выходу на Долгопрудной.

16

Теперь стало легче. Несмотря на тяжёлые сны, периодически навещавшие сознание, Нобиле чувствовал, что, похоже, его жизнь будет продолжаться и умиротворённо смотрел в окно на ряды длинных сосулек, свисавших с карниза. Вспомнились годы беззаботного детства, когда вся семья жила в деревянном домике около гор. В такие же солнечные весенние деньки, как сегодня, всей дружной ребячьей ватагой выбегали на двор и играли в снежки под звонкую капель. Распахнутые окна, радостные лица и сверкающая ледяная бахрома…

Нобиле повернулся на бок – где–то внутри резануло. Поймал себя на мысли, что непроизвольно захотелось вскрикнуть, но сдержался, хотя тревожить было некого – в светлой просторной палате, снизу окрашенной в зеленоватые тона, сверху выбеленной, он находился один. Потёр рукой по бинтам на животе. Боль немного утихла. Снова посмотрел в окно – вдали голубое небо и купол старинной церкви.

Ухмыльнулся. Как там этот элегантно одетый голубоглазый хирург вчера сказал: «Удивительный случай! Вы одной ногой уже в могиле были. Очень повезло. Вскрыл брюшную полость, а там гноя столько, что пришлось надрез для дренирования со спины делать…» И тогда Нобиле про себя отметил: «Значит Богу опять угодно, чтобы я на земле ещё потрепыхался, значит что–то нужное в жизни делаю».

Боль постепенно становилась мягче, уходила плавно, даже как–то приятно. И вдруг, на контрасте, вспомнились страдания той маленькой девочки.

Когда Умберто было пятнадцать лет, его старшая сестра Ирене сидела со своей умирающей трёхлетней дочкой. Диагноз малютки был жестокий – капиллярный бронхит. Ирене, – девушка с сильным, властным характером, но даже она не выдержала, – в последние часы мучений вышла из комнаты. Умберто сидел и смотрел на девочку. Вот тогда он и увидел, как боль способна материализоваться. Она вырывалась наружу и он чувствовал всю силу чего–то неведомого, убивавшего тоненькое тельце ребёнка. Девочка уже не стонала, только старательно пыталась открытым ртом хватать воздух, как рыба, выброшенная из воды. Безуспешно. И ничем уже не помочь. Умберто смотрел на смерть, схватившую ребёнка, слушал хрипы сдавленного горла и ощущал последние судороги. Девочка умерла у него на руках и он, не зная что делать, ходил с ней по комнате, пока не вошла Ирене и не взяла у него уже мёртвую дочь.

…Спокойно тут. Кремлёвская больница. Удивительно, Кремлёвская больница и не в Кремле, а где–то на отшибе. Русские стараются. Решительности русским не занимать. Хирург сразу обозначил свою позицию – срочно резать. Нобиле тогда поинтересовался у медсестры: «Сколько лет хирургу?» Она, смущаясь, ответила: «Сорок». И почему так заинтересовал возраст? Может недоверие к более молодым, а может теперь уже к старости и зависть появилась. Да, какая к чёрту старость… всего только сорок восемь. Это сейчас хорошо рассуждать, а недавно готовился к худшему – даже распоряжение отдал насчёт бумаг и всего остального.

Удивительно, как легко хирург ответственность на себя взял! Интересно, консультировался ли он с кем–нибудь? Если единоличное решение, то молодец. Уважаю таких, но… а если бы помер иностранец, которого они к себе пригласили дирижабли строить? И так весь мир против их коммунизма настроен.

Нобиле поднял с белоснежной тумбочки американскую газету с кричащим заголовком «Нобиле умер в Москве». Целая страница с его биографией. Пробежал глазами… сухие факты. Что для других людей его жизнь? Так, набор дат, ну и, конечно, побольше информации о том крушении… Испытание жизни. Для кого жизнь – для кого смерть. Да, стремительный карьерный взлёт и слава – всё обрушилось вместе с крушением дирижабля «Италия». Нобиле вздрогнул. Ослепительное отражение солнца от купола церкви напомнило о мучительных месяцах, проведённых во льдах Арктики. Смерть очертила свои границы – одних не тронула, только попугала, а других… запросто утащила… утащила… эта страшная дыра на месте рубки управления… дыра, из которой свисали клочья ткани, поломанная арматура, оборванные канаты и… лицо Александрини, с ужасом, смотревшее вниз. Нобиле не мог тогда оторвать взгляда от исковерканой оболочки «Италии», поднимавшейся ввысь, унося в неизвестность шестерых человек. И лишь когда ветром её отнесло за горизонт, острая боль сломаной ноги резанула и он потерял сознание. Пришёл в себя лишь под сдержанные перекрики оставшихся в живых членов экипажа, собиравших выпавшие из разбитой гондолы съестные припасы и оборудование.

Удивительное спасение тогда и удивительное сейчас. Нобиле не отрываясь смотрел на искрящиеся сосульки.

Лёд, лёд… Не мог ли он быть причиной того крушения? Жёсткий, белый, плотный как фарфор, он быстро нарастал, покрывая все металлические части кабины. Он окутал корпус радиоприёмника. Трёхмиллиметровый медный кабель, подвешенный под дирижаблем, превратился в сосульку диаметром сантиметра в четыре. От винтов отлетали куски льда и, с шумом выстрелов, врезались в стенки кабины…

Нобиле медленно прикрыл глаза.

17

То ли первые тёплые деньки, то ли удачное завершение сборочных работ дирижабля «В–5» повлияли на Трояни, но сегодня строчки письма жене гладко ложились на бумагу. Он решил ответить и на некоторые коварные вопросы Марты, которые она назадавала в письмах за последние месяцы.

После обыденных приветствий, оповещавших, что с ним всё более–менее нормально, Трояни начал излагать наблюдения о жизни в Москве.

«Знаешь, Марта, я никогда не слышал столько обращений ко мне "синьор", как в России. Здесь люди часто спрашивают: "Все ли в Италии синьоры?" Приходится отвечать что–то вроде: "Мы в Италии все синьоры, также как вы все – товарищи". Здесь чувствуется какое–то благоговейное отношение к иностранцам. Может из любопытства, а может видят, что мы более щедрые на угощения, считают нас богачами и стремятся быть к нам ближе. Хотя, всё ведь в сравнении можно оценить. Многие советские инженеры ходят на работу в военной форме, но не потому, что служат в Красной Армии. Просто другой одежды у них нет, а форма осталась после увольнения со службы. Поэтому и кажется, будто на улицах Москвы такое огромное число военных.

Ещё случай расскажу. Осенью, во время праздника с демонстрацией, я оказался на улице и, чтобы добраться до гостиницы, нужно было пройти через оцепление. И это оказалось непросто. Вначале я показывал милиции свою регистрацию, где был указан "Гранд Отель" – мое место проживания. Но объяснения на итальянском не возымели действия. Военные в оцеплении мотали головой. И тут пришла идея показать пропуск Национального союза итальянских офицеров в отставке! Помнишь, такой элегантный пропуск в коричневом кожаном переплете с тиснением орла, креста и короны савойи.

И, знаешь, это возымело действие! Мне честь стали отдавать, на кордонах генералы вежливо приветствовали меня и пропускали. Они, наверное, полагали, будто я приглашён на трибуну и являюсь высокопоставленным дипломатом, а может даже и выше. Я только и думал, как бы случайно не проронить какое–нибудь русское слово и громко произносил восторженные фразы на итальянском и французском».

Трояни отложил перо, снял очки, потёр переносицу. Удивился, как легко оформились в слова наблюдения из жизни. Чтобы они не испарились, заставил себя не расслабляться, снова принялся быстро записывать.

«Ты спрашивала, как тут с едой, товарами, не голодно ли? Так вот, для иностранцев есть специальные магазины – "ТОРГСИН"ы, – так и расшифровываются, – "торговля с иностранцами". Товары там дорогие, высшего качества, есть и советского производства, есть и иностранного, но платить за них можно только золотом или валютой. А так как мы, иностранные специалисты, так нас приписали к двум специальным магазинам: один продуктовый, другой с одеждой и всем остальным. В этих магазинах, по сравнению с теми, что для обычных людей, есть всё, что нужно для жизни. И вот задумаешься, уж не поэтому ли, советские люди считают нас "синьорами", что, по–русски, значит – "господин"».

Как только Трояни поставил точку, зазвонил телефон. Подумалось, редко так случается, когда не прерывают на полуслове.

– Алло, это Наташа! – щебечущий голос в трубке. Трояни замер, соображая. За то время, что он пребывал в России, столько их было… и не упомнишь. Эти бесконечные Светы, Кати, Клавдии… знакомые, знакомые знакомых, подруги подруг… и все хотели его срочно видеть, сообщить важные новости, провести экскурсию или просто погулять.

–…ну Наташа… помните, мы вместе гуляли в Сокольниках? Поэтическая прогулка по бульвару… иней на деревьях… – голосок в трубке ласково намекал.

Трояни вспомнил. Мороз минус двадцать. Ветер. С неба – густая снежная пыль. Шуба и валенки с галошами. Её неожиданный вопрос: «А сколько вам лет?». Некоторое замешательство после его ответа «уже тридцать шесть» и смущение… Тогда ничем с ней не закончилось.

– Наташа… – Трояни сглотнул, – я сегодня занят, так что погулять не получится.

– Синьор… Феличе, – голос в трубке похоже расстроился, – а я… я так надеялась…

Трояни почувствовал, что она сегодня была готова на продолжение, правда, спустя месяца два как они не виделись. Хотя, чему удивляться, сколько всякого… у каждой что–то… неудачные браки, аборты, разводы, голод… Отношения с каждой из таких всегда были простые и естественные, без злого умысла. А то, что женщины из этого извлекали материальную полезность, так что ж… нужда всё объясняет.

Но сегодня Трояни не хотелось плотских утех.

– Нет, Наташа, до свидания! – Трояни положил трубку.

«Эх, Марта, настроение сегодня хорошее, так и быть отвечу и на твои намёки. Как ты там завернула: "Красивы ли русские женщины?" Так, если подумать, то во всех странах мужчины убеждены, что их женщины самые красивые в мире. На самом деле, повсюду есть и красивые, и не очень. В Москве с женщинами разнообразие: русские, полячки, немки, армянки. На работе очень многие стремятся познакомиться: и та, с чёрными, как смоль, волосами, и та, с рыжими прядями, и та, с каштановыми и эта – пшеничная блондинка. Много, много разных. И каждая говорит, что у неё в роду тоже иностранцы были. Думают, больше эффекта на меня произведут. Да, не скрою от тебя, с некоторыми девушками ходил в кино. Если так уж говорить, то это ужас, эти советские фильмы. Газеты уверяют, что это высокохудожественные авангардные произведения, а я только пропаганду в них вижу. На балете часто бываю в Большом театре. Да, это вот нравится.

И ещё. Я тут накупил огромное количество редких антикварных книг, большей частью на французском языке, а почта принимает посылки до двух килограмм. Пересылка в Италию стоит недорого. Ты уж принимай посылки вовремя – буду периодически высылать. Недавно приобрёл библиографическую редкость – оригинальное издание Рабле с иллюстрациями Густава Доре. Это очень большая удача найти её и заплатить всего лишь двести рублей. Два тома, по семь килограмм каждый, отправить почтой нельзя, придётся везти самому. Вот и будет повод в отпуск на родину съездить.

Что ж, скоро увидимся. Целуй Моего сына Циринцина».

18

Антонина основательно подмёрзла. Не помогал ни толстый свитер, который она надевала только по случаю очень сильных морозов, ни шерстяной серый платок, плотно скрывающий её каштановые волосы, ни носки, подаренные подругой в голодное время, три года назад. Морозы хотя и сбавили силу, но кирпичное одноэтажное строение, ставшее баллонным цехом, не прогревалось. Огромные проёмы в стенах, поделённые на множество мелких оконцев, – отчего издали казались зарешёченными, – отнимали тепло, и не очень–то давали света для работы, таким же, как Антонина, женщинам, склонившихся над длинным столом в несколько десятков метров.

Оживление у дальней двери заставило Антонину повернуть голову и прислушаться. Она не сразу догадалась, что вошедший человек в военной форме – иностранец, а женщина, его сопровождавшая, секретарь–переводчик. Следом вошёл начальник цеха Лифшиц и сразу оживился – начал так громко говорить, что женщина–переводчица попросила его: «Пожалуйста, не кричите, он иностранец, а не глухой». Но если говорить Лифшиц и стал тише, то его размахивания руками, которые, как, вероятно, ему казалось, помогали понять иностранцу, где находится какой участок, стали интенсивнее.

– Кто это? – из–за швейной машинки, напротив Антонины, показалась голова Тамары.

– Нобиле… Утром ведь Лифшиц всех предупредил… – мастер участка Соколова вполголоса ответила.

– Далековато он от нас… – Тамара смотрела в сторону Нобиле, – правду рассказывают, что у него глазища чернющие? и бегают… живые…живые?

– Не твоего поля ягода, – Соколова думала, что обрубила, но Тамара продолжила:

– Ну вот и Шакка появился. Итальянцы могут теперь говорить между собой.

К Нобиле, из комнатёнки в глубине баллонного цеха, спешил полноватый Шакка в белом халате поверх телогрейки. Поправил очки и бегло защебетал на итальянском.

Нобиле выслушал и начал говорить, обращаясь к Лифшицу. Женщина–переводчица так ловко управляла голосом, – то приглушая его, то наращивая в гуле швейных машинок, – что некоторые фразы доносились и до Антонины: «Это будет первый большой. на восемнадцать тысяч пятьсот кубометров». Антонина поняла, что речь идёт о новом дирижабле. Цифра показалась огромной, но представить такой объём она не могла, подумала: «Это на сколько больше того, что лежит перед ними на столе… в два раза?… в три?» Услышанная затем фраза: «…около ста метров в длину», её ошарашила.

– И так ничего не успеваем, – Соколова, видимо, тоже слышала и прокомментировала, пока Нобиле и Шакка направлялись к выходу.

– А чего он приходил? Даже не прошёлся по цеху… – Тамара удручённо заправляла нитку в иглу, вздыхая, что не увидела глаз Нобиле.

Антонина погрузилась в работу. Уже несколько месяцев, приноровившись к хитрой многоигольной швейной машинке, она сшивала трапецеидальной формы, около одного квадратного метра, куски плотной материи в большие полотна. Технологическая операция была довольно простой – куски материи поступали к ней склеенными между собой, с нанесенной мелом линией, по которой должны пройти несколько параллельных швов.

Удивительно, как легко человек адаптируется. Только четыре месяца прошло с того момента, как она впервые испуганно смотрела на эту тяжёлую прорезиненную ткань, покрытую с наружной стороны алюминиевым порошком серебристого цвета. «У тебя несложная операция… это внутренняя диафрагма оболочки… там не требуется газонепроницаемости…» – всплыли в памяти наставления Соколовой

Антонина тогда твёрдо решила держаться этой работы, поэтому пыталась вникать глубже в тонкости ремесла. Примечала, что происходит вокруг. Через неделю даже решилась спросить Соколову, почему на полотнища, с которыми работали другие девушки, при последующих технологических операциях на швы наклеивают ленты, а на её полотнищах этого не делают. Соколова, не долго думая, отмахнулась: «На чертеже нет, поэтому так. Значит не нужно… вроде как диафрагма будет внутри оболочки…» Антонина подняла прижимную лапку, развернула материю. Растолкала ногой качалку привода. Иглы зацокали, прорубая отверстия и оставляя на поверхности ровные строчки толстой нити. Да, человек ко всему привыкает. Теперь даже забывается, как вначале было страшно… а теперь чуть ли не с закрытыми глазами.

– Антонина! – Соколова легко перекрикивала цеховой гул. Антонина подняла голову. Увидела итальянца Шакку и Соколову, которая подавала ей знаки рукой, подзывая к столам раскройщиц – за перегородкой,у противоположной стены было не так шумно.

– Работа для тебя другая появилась… переставляю тебя на новую операцию, очень ответственную… Нужно втачать элементы крепления. Вот, посмотри… – Соколова вела Антонину вдоль длинного стола. Над горбом возвышавшейся серебристой материи склонились женщины и вручную «примётывали» накладки, удерживающие петли из толстой верёвки. Шакка неотступно следовал за Соколовой. Антонина побаивалась этого молчаливого итальянца, особенно, когда он тихо подходил к её рабочему месту, расправлял заинтересовавший его участок материи, разглядывал шов и, не говоря ни слова, уходил.

– Вот… – Соколова показала на извилистую линию, нанесённую мелом, – здесь нужно будет пройтись.

Антонина непонимающе посмотрела, озабоченно спросила:

– Как под лапку–то здесь подсунуть?

Соколова поняла в чём дело:

– Так для этого специальная швейная машинка будет…

Внезапно пояснения прервала Тамара. Она бесцеремонно развернула перед Соколовой чертёж, искоса взглянула на Антонину и заявила, обращаясь к Соколовой:

– Вопрос важный… отвлеку. Только недавно проклеили… – зло тыча в линии чертежа, Тамара возмущалась, – а зачем? Теперь всё переделывать.

– Ты, Тамара, не кричи. Наше дело – делать. Я не знаю, почему… Да, новые чертежи привезли.

– Что, сразу они не могут, что–ли, нормально нарисовать? Только мучают нас… – почти беззвучно матюгаясь, Тамара отошла в сторону, – новые шаблоны теперь делать… – вдруг она истерично бросила на пол картонные шаблоны для раскроя.

– Тамара, опять твои истерики, успокойся и новые сделай! – Соколова повысила голос. Махнула кому–то в глубине цеха, мол, помоги ей. Тамара взяла листы картона, показно встала ногами на сброшенные.

Соколова хмыкнула. Шакка молчал, стоя рядом, смотрел.

– Антонина, сможешь аккуратно сделать? – Соколовой удалось выровнять голос. – Ты девушка аккуратная, глазки молодые. Осталось немного и сдадим. Правда потом.... Нобиле с нашим Лифшицем разговаривал – скоро ещё больше работы будет.

Антонина посмотрела на чертёж. Взгляд застрял на странном слове в основной надписи чертежа. Она вслух прочитала: – Баллонет.

Соколова заметила её напряжённый взгляд, успокаивающе сказала:

– Да ты не бойся. Чертёж тебе не нужно читать. Разметку другие будут делать. Мелом обозначат, где шов проложить. Тамара покажет.

Антонина испуганно поглядела в сторону Тамары.

– Да ты не бойся её. Покричит и остынет.

Тамара действительно смягчилась, уже спокойным голосом подтвердила:

– Да, твоё дело аккуратно прострочить…

Соколова, видимо, вспомнила, что когда–то Антонина проявляла интерес, в какой части оболочки дирижабля будет применяться изготавливаемая ею деталь, решила объяснить:

– Баллонет – это, если по–простому, большой мешок для воздуха… под оболочкой с газом размещается… И обе они спрятаны под внешней оболочкой.

Соколова посмотрела на Антонину, улыбнулась, горделиво продолжила:

– Ну, дело в том, что газ могут стравливать, и тогда оболочка дирижабля будет сминаться. Чтобы этого не происходило форму поддерживают с помощью этого баллонета. Воздух туда нагнетают либо набегающим потоком или от специальных вентиляторов, если горизонтальной скорости движения нет.

Антонина неопределённо мотнула головой, прошептала:

– Сложно это всё. Пока не понимаю.

И вздрогнула от громкого голоса Тамары:

– Всё, я закончила вырезывать клинья – можно сшивать…

Соколова обернулась, махнула рукой, мол, всё нормально.

– С утра уже клеить начали, – Тамара не умолкала, – обычно вечером же делают, когда швеи уходят. Мы так задохнёмся тут.

– Ничего не поделаешь. Сроки знаешь? – Соколова кивнула в сторону красочного плаката «Сдадим первенец в срок!», висевшего посреди цеха.

– Первенец… первенец,.. как бы нам тут до родов не помереть… – Тамара садилась за швейную машинку.

19

Как только в квартиру вошёл спокойный Трояни, Нобиле занервничал. Сделал несколько шагов в его сторону , посмотрел на Визокки, занятого беседой с Марией Андреевной, оглянулся на Де Мартино и Гарутти, игравших в шахматы, и без вступительных слов обрушился на Трояни.

– Мне сказали, что ты на нас яд изливал… полными вёдрами…

– Умберто, не понимаю, о чём ты? – Трояни, опешивший, застыл на месте.

– С кем ты разговаривал по вопросам компетентности итальянских специалистов?

Трояни, наконец, понял о чём речь:

– А–а, об этом… да, было такое… с Фельдманом говорил. Он расспрашивал, что конкретно делал каждый по своему направлению. Вопрос стоит о продлении контрактов. И как я понял, Дирижаблестрой уже решил расстаться со многими.

– И что же ты порассказывал? – Нобиле выкрикнул и все повернулись в сторону Трояни.

– Правду говорил. Ты знаешь, я не люблю «вокруг да около». Ты прекрасно знаешь на что каждый способен.

– И меня ты считаешь «всего–лишь машинистом на железной дороге…»? – Нобиле старался смотреть на Трояни с омерзением, – и что выбор меня в качестве руководителя был ошибкой, поэтому так медленно и идут дела в Дирижаблестрое?

Трояни выразил на лице удивление, но нашёл, что ответить:

– А–а! Так это та хрупкая пожилая барышня у Фельдмана, что итальянские диалекты не воспринимает. Как она, вообще, переводчиком работает? Так вот, Фельдману я сказал: «Нобиле, когда занял главную позицию на заводе в Италии, уже вступил на мощный локомотив и умело вёл его вдоль трудного железнодорожного пути, но Дирижаблестрой – не локомотив, да и дороги ещё нет». Умберто, я действительно так считаю.

Нобиле ухмыльнулся.

– Да, ты у нас хороший… Вероятно, совсем непогрешимый… – Нобиле зло уставился на Трояни, сощурив глаза.

– Представляю, что эта сумасшедшая могла ещё напридумывать, толком не понимая итальянского языка.

– Трояни, ты изменился, зря я на тебя так понадеялся, – Нобиле уже вовсю кричал.

– Умберто, я не хочу больше рассуждать об этом, даже не хочу оправдываться. Я знаю, что ты очень упрямый и никакие доводы тебя не убедят… Вероятно, у нас с тобой всё уже закончено… раз и навсегда.

Нобиле, как только Трояни захлопнул дверь, прорычал: – Непогрешимый нашёлся!

Визокки медленно повернул голову от двери к Нобиле, негромко проговорил:

– Действительно, контракты оставили в силе только с тобой и Трояни, остальных домой отправляют, – сделал паузу и добавил, – ещё Шакку оставляют. Умберто, да чего ты так на Трояни взъелся? он ведь вполне адекватный человек, мог бы с ним поаккуратнее. Стоит ли так быть уверенным, что переводчица всё правильно поняла?

– Чего ты его защищаешь? На всех подобные оценки дал, и на тебя, кстати, тоже. Говорил, что хоть ты образован и многое знаешь, но проектированием дирижаблей никогда не занимался.

– Ну, это же правда! Да, не всё я понимаю, спрашиваю у тех, кто знает. Инженерная деятельность этим и хороша, можно познавать новое, опираясь на то, что уже знаешь.

– Только выглядит это так, как будто я набрал не пойми кого и привёз сюда для развлечения. Вот, – Нобиле кивнул в сторону Де Мартино, – про этого, вообще, говорил, что просто чертёжник, но не инженер и конструированием никогда не занимался. Что, Де Мартино, в оправдание можешь сказать?

Де Мартино провёл ладонью по лбу:

– Смысла уже не вижу всё это обсуждать. Контракты с нами не продлены, не знаю, из–за Трояни или нет. Мне казалось, что ты с Трояни в хороших дружеских отношениях. А что касается его как инженера, то мне до него никогда не дорасти. Столько разных проектов у него за плечами: от лёгких самолётов до трека для автомобилей.

Нобиле сделал несколько шагов по комнате, подошёл к столику, налил себе кьянти. Выпил, положил в рот ломтик сыра.

– Инженер он, действительно, хороший, только это и толкнуло меня взять его сюда, в Россию, а вот человек он не очень, – Нобиле поморщился, – а сейчас, когда уж я точно решил, что больше не буду иметь с ним дел, то многое чего вспоминается..

Нобиле наклонил голову набок.

– Помню, когда мы прощались с тремя нашими товарищами… – Нобиле решил пояснить, заметив непонимание в глазах Де Мартино, – это когда на льдине дрейфовали после крушения «Италии»… острова увидели и трое вызвались идти к ним пешком. Я и Чечони раненые – куда нам передвигаться… Мальмгрен и два офицера настойчиво хотели добраться… Мы письма прощальные родным написали… думали с островов больше шансов спастись… Тяжело на душе у всех было… плакали меж собой… не особо там надежд на спасение. И к моему удивлению, Трояни достал из куртки пачку денег, говорит, три тысячи лир… аккуратно заворачивает и вручает одному из офицеров… запамятовал кому. Говорит «Моей жене они будут нужнее. Вероятность что вас первыми найдут выше».

Нобиле хмыкнул.

– Теперь вот уж задумываюсь, не из–за денег ли он вас выпроваживает домой. Специалисты Советской власти нужны, а себе можно и цену набить, – Нобиле обвёл взглядом комнату, добавил: – а вы в курсе, что он в фашистскую партию вступил, чтобы с его семьи льготы какие–то там не сняли?

– Что ж, предприимчивый! – Визокки кивнул, – Умберто, ты что–то совсем уж на Трояни наговариваешь.

– Да вот противно стало от всей этой истории. Бывают моменты в жизни, когда необходимо дожимать до конца. Я в этом убедился там же, в Арктике. Когда не было ответа на наши радиограммы о помощи, только я один настойчиво заставлял Бьяджи, изо дня в день, передавать запросы в эфир. Подумать страшно, если бы бросил эту затею, если бы, как все остальные… Да все уж с жизнью тогда попрощались… и Трояни… завернётся в спальный мешок, отвернётся от всех… – Нобиле налил ещё вина. – Конечно, скажете, нам случай помог. Да, случай! Да, если бы не оказалось этого радиолюбителя из Архангельска! Да, если бы Советское правительство не направило к нам ледокол! Да, если бы… Много этих «если бы». Но не прекращать передачу радиограмм приказывал не кто–то, а я! Так и сейчас, уж если дело новое затеяли… да, тяжело здесь, да, близко к авантюре… но надо идти вперёд… а не выталкивать друг друга.

Нобиле подошёл к шахматной доске,

– Давай, Визокки, сыграем партию.

– Что ж, во всяком случае, русским надо быть благодарным за спасение, – Визокки аккуратно решил закончить неприятный разговор.

– Вечерок у нас получился весёлый… – Де Мартино сделал глоток вина, – Умберто, откуда такой кьянти хороший?

– Из нашего посольства доставляют, – Нобиле выдвинул вперёд белую пешку.

20

Дирижабль «В–5» мягко реагировал на команды Лебедянского. Что ж, для второго пробного полёта вполне неплохо. Лебедянский подмигнул Трояни, прокомментировал свои намерения:

– Дальше манёвренность будем проверять.

Трояни вспоминал, какие пункты требований программы испытаний удалось закрыть без замечаний. Набралось немного. Аэрофлотовская комиссия по приёму дирижабля была настроена на скрупулёзную работу и замечания шли сплошным потоком. Кульминацией стала запись в одном из актов «…на верфи отсутствуют исправленные чертежи общего вида». После этого, конструкторы убеждали комиссию, что нужно руководствоваться целями: «Это первый испытательный корабль… что вы так к документации прицепились… да, при сборке запроектированную центровку пришлось изменить… да, гондолу сдвинули к носу на восемь метров… с материалом оболочки намучились». Трояни тогда даже прилюдно фыркнул: «Конечно, в мороз минус двадцать додумались сборочные работы проводить – сначала оболочку натянуть не могли, а потом уместить не удавалось». Вместо планируемого объёма в две тысячи сто пятьдесят кубометров, в паспорт пришлось записать «2340».

Вроде убедили комиссию не так придирчиво проводить предварительные испытания.

– Бодренько идём, – Лебедянский улыбался, подёргивая кончиками пшеничных усов, подбадривал напряжённого Трояни, – манёвренность неплохая.

Дирижабль завершил обход по малой окружности в границах Лётного поля. Уходили в сторону Хлебниково. Постепенно набрали высоту в несколько километров. Трояни посмотрел вниз. Зацепиться глазом не за что… Море зелёного леса скрывало железную дорогу, едва различались автомобильные, и только река Клязьма давала представление о местоположении.

– Ничего, по компасу идём, – Лебедянский будто прочитал мысли Трояни.

– Командир! – к Лебедянскому подошёл бортмеханик, в руке держал клочок серой бумаги с карандашными закорючками. Озвучил написанное: – При средней скорости шестьдесят восемь с половиной километров в час, расход горючего двадцать килограмм в час. Мотор тысяча шестьсот оборотов в минуту держит.

Трояни скосил глаза на записи – показания с отметок топливных баков плохо воспринимались на слух. Бортмеханик не скрывал, повернул к Трояни бумажку с едва разборчивыми карандашными каракулями.

– Вот ещё что… пока не забыл… Синьор Трояни, баллонет медленно наполняется. Немного газа стравили и оболочка подмятой кажется, – Лебедянский высунул руку в окно, вытянул указательный палец в направлении топорщившейся материи у кормы.

– Да, да, – Трояни закивал, подбирая русские слова, – ошибка в конструкции, воздухозаборники… край… точка… эффект плохой.

– Ну, если вы знаете, тогда… ничего страшного, – Лебедянский махнул рукой, – на ходовые качества вроде не влияет.

– Ещё петля осталась и всё! – Лебедянский провёл пальцем по красной линии на карте. – Снижаемся на высоту двести метров.

Трояни любовался сочной весенней зеленью деревьев и раздумывал. «Ну вот и закончил обещанную работу. Обещание выполнил. Теперь можно и в Италию возвращаться. Вместе с Нобиле работать никакого желания больше нет. А то, что два года контракта ещё осталось… что ж, придётся расторгать. Нобиле… это ж надо так… ещё и слухи нелепые обо мне стал распространять. Хм, надо же, всякую ерунду придумывает, мол, привёз меня, чтобы от голода спасти. Итальянцам говорит, что я – коммунист, а русским – что фашистский шпион. И что я «укусил руку своего благодетеля». Угу, тут ещё посмотреть надо, кто благотворительностью занимается… я арендован русскими при его посредничестве за скромные 250 долларов и 650 рублей в месяц. И, вообще, нелепо от Нобиле слышать про фашиста. Будто не понимает, что эта новая идеология только укрепит наше государство. Разве он сам не распевал над Северным полюсом итальянский гимн, разве не кричал «Италия – превыше всего!». Да ему, как в Древнем Риме, только вручи фашину и он ей с гордостью будет размахивать, отстаивая интересы государства. Да всё его поведение говорит о принадлежности к историческим ликторам – стражникам высших магистратов римского народа…»

Эмоциональные рассуждения Трояни будто передались дирижаблю – усилилось раскачивание кабины

– Мотает иногда… – Лебедянский подавил улыбку, заметив, что Трояни судорожно схватился за поручень.

– Плохо… качать… – Трояни невольно оправдывался.

– Конечно, на больших кораблях гондола жёстко к килю закреплена, а здесь – на канатах… как сопля на проводе…, – бортмеханик высказался более развёрнуто, – Синьор Трояни, наверное, вы на таких крохотных и не летали?

Трояни понимал далеко не все слова, но решил отшутиться, сложил ладонь лодочкой и плавно провёл ей в воздухе:

– Гондола! Плыть!

– Да–да, у вас в Италии гондолы плавают по воде, – Лебедянский рассмеялся, посмотрел на Трояни, ожидая, что тот скажет дальше.

– Венеция… лодка… канал… плыть… – Трояни подбирал русские слова. Ответные кивки Лебедянского и бортмеханика подтверждали, что они понимают, – гондола длина… десять плюс один метр, – слово «одиннадцать», по–русски, Трояни не знал, – ширина метр плюс полметр… шесть человек, – вытянул вверх пятерню правой руки и выставил большой палец левой.

– У нас по–другому… тут, скорее, большой автомобиль… жестянка с приборами и никакой романтики, – бортмеханик подмигнул.

Гондола опять стала раскачиваться. Трояни не отпускал поручни. Молча смотрел в окно. Взгляд зацепился за неживые стволы берёз на кочках. Птицы нервно перелетали с одного ствола на другой, опережая движение дирижабля. Болото…

Дирижабль резко пошёл вниз. Трояни вздрогнул. Лебедянский отреагировал быстро – подскочил к приборной панели и сдвинул до упора рукоятку одного из рычагов. Трояни сообразил – Лебедянский сбросил водяной балласт. Движение вниз замедлилось. Лебедянский рванулся к штурвальному.

– Доверни на десять градусов! – скомандовал, но сам же и положил руки на деревянное колесо штурвала и довернул, – динамически надо поддерживать.

Удостоверившись, что дирижабль повиновался, Трояни посмотрел на высотомер – провал по высоте в пятьдесят метров.

– Над болотистой местностью плотность воздуха меньше, вот и провалились! – Лебедянский громко давал наставления штурвальным, – поэтому внимательнее, не надо расслабляться.

Через полчаса Лебедянский объявил, что сделает круг перед посадкой: по часовой стрелке опишет окружность, начав с северной части Лётного поля.

Трояни успокоился, лишь когда дирижабль поднялся на высоту трёхсот метров

Проплывали над рабочим посёлком Дирижаблестроя. Перпендикулярно полотну железной дороги от платформы Долгопрудная вытянулась улица, вдоль которой по обе стороны располагались бараки. Выровненные торцами, они почему–то были разной длины. Самые длинные Трояни оценил метров в пятьдесят–шестьдесят при ширине метров в десять. Выбеленные стены, ряды поблёскивающих небольших окон, будто у вагонов поезда, чёрные двускатные крыши, вход по центру фасада. Другие бараки, меньшей длины, с входом около торца, были не такие приветливые: щитовые стены из неряшливо сколоченных досок, неровные скаты крыш почти до земли. Трояни насчитал шесть больших бараков и десять поменьше.

Пересекли ещё одну улицу. Показались строения, но не такие вытянутые.

– Что это? – Трояни обратился к Лебедянскому.

– Там столовая, там клуб… пока временный. Новый будут строить из кирпича.., За ним овощехранилище, ледник… – Лебедянский отрывисто переставлял указательный палец перед стеклом.

Дорогу, связывающую посёлок с Москвой, Трояни распознал легко – она пересекала рельсы, одним концом связывалась с Дмитровским шоссе, другим упиралась в деревянный эллинг.

Дирижабль уходил правее. Слева компактно расположились несколько десятков двухэтажных деревянных домов, похожих на большие избы. Лебедянский заметил куда смотрит Трояни, пояснил:

– Это дома для иностранцев и начальников. По несколько комнат в квартире.... четыре квартиры в доме… А для нас вон там строят… пятиэтажный.

Курс дирижабля по дуге позволил Трояни осмотреть пожарное дело, которое он узнал по смотровой вышке и огромной бочке с водой.

Пересекли по воздуху проходную Верфи. Какой–то человек, запрокинув голову, смотрел на дирижабль.

Проплыли над одноэтажным, более сотни метров в длину, баллонным цехом, над несколькими бараками, временно оборудованных под механические мастерские, над сараем, где располагалась моторная группа, над краснокирпичным административным зданием, над площадью с большими часами на высоком столбе.

Между собой строения связывались тропинками, будто натянутыми нитями. Весенняя распутица размесила почву – спасали проложенные в самых размокших местах деревянные тротуары. Казалось, что шедшие по ним люди приплясывали на пружинящих досках.