Оборотни

Так бывает: воет собака, воет всю ночь, тоскливо, заливисто: — Чья такая? Выйдут, посмотрят.

Свои собаки все по местам и всегда в такую ночь притихшие, куда-нибудь подальше забились. Видно, что боятся.

Ну, прислушаются люди, откуда вой, тихонько проберутся, чтоб не спугнуть, и увидят. Большею частью где-нибудь на задворках, в бурьяне, в огороде, где поглуше, лежит собака, морду к луне закинула и воет.

Собака, на первый взгляд, будто и настоящая, но человек опытный живо поймет, в чем дело. Такая собака бывает очень большая, непременно белая, но до полспины у нее темная, либо рыжая, полоса, широкая идет, начиная от лба, будто коса распущена. И главное, к чему надо приглядеться — такая собака тени не бросает. Если это замечено — тогда все ясно. Перед вами — оборотень.

Часто встречаются еще оборотни-кошки. Те норовят, наоборот, шмыгать к людям поближе.

Кошка-оборотень всегда очень большая, черная и непременно с отметиной: либо лапа белая (это чаще всего), либо на спине полоса. Шея у такой кошки очень длинная, и вся она худая, жилистая. И тоже, конечно, тени не бросает.

Оборотни эти, которые по чужим дворам шляются — большею частью женщины и приходят либо из ревности какую-нибудь гадость сделать, либо от злости, но также и от большой тоски. От большой злобной тоски принимают они чаще всего облик собаки, потому что тогда можно выть на луну, а им свою тоску избыть, извыть надо.

Кошки-оборотни, те больше что-нибудь выслеживают, высматривают, чтобы потом в человечьем виде наплести и напортить.

От такой кошки укрыться трудно. Да и придет ли в голову?

Зарыл, например, старичок кубышку в саду под липкой. Нарочно ночь выбрал самую черную. И знает, что никто его видеть не мог. Кошка, действительно, мимо ног шмыгнула…

А на другой день встречает за воротами бабу. — Что, старичок, — говорит баба, — землю-то нынче копать весело, аль не весело? А сама смотрит и не моргнет. Ясное дело — знает что-то. А откуда дозналась?

Вот тут голову и поломаешь! Вспомнишь кошку — откуда такая взялась? Никакой кошки в доме нет, у соседки маленькая рыженькая, а эта огромная черная. Почему ночью в сад шмыгнула как раз в такое время?

И начнет обеспокоенный старичок за бабой примечать. Шепнет словечко одному, другому, а там и пошлое Поймают.

Была такая баба на подозрении (дело было в Белоруссии). И вот идут все в поле на работу, а она не выходит. Заглянула соседка в ней в избу. Лежит баба на печке, стонет. «Вечером, говорит, — пошла овцу запирать, да на борону споткнулась, ногу перешибла, мало не сломала».

Рассказала соседка по селу, а там уже знают: — Слыхали, що она зюкает! «Зюкает» значит «говорит».

— Знаем мы ее борону! Ночесь Максимке кошкой под ноги кинулась, тай он в нее поленцем швырнул, лапу перешиб. Вот ее борона.

Чуть бабу не убили, да помещик помер, беду отвлек. Самые зловещие оборотни — волки. Они всегда на человека несчастье наводят.

Оборотень-волк тоже редко бывает мужчиной. Поэтому часто это не волк, а волчиха. Такие волчихи завлекают охотников, заводят их осенью в топлые места, зимой в полынью, или в ту усадьбу, где лучше бы этому охотнику не показываться, где будет от его появления горе или гибель ему самому, либо его близким.

О таких волчихах-оборотнях существует у западных народов много легенд. Встречаются в этих легендах волчихи и беззлобивые, а только свободолюбивые. Из строгого и унылого рыцарского замка, запертая под суровый надзор злым и нелюбимым мужем, рвалась женская душа на свободу, на дикую волю, рыскать и кружить по полям, по лесам, вольным диким зверем. Не шкурку трусливого зайца или осторожной лисы и даже не сильного, но добродушного медведя выбирала себе ее рвущаяся из гнета фантазия, а именно клыки, когти, могучую злую силу, быстрые ноги, зловещий вой. Именно это и было любо душе запертой вырваться, к месту прикованной — бежать, мчаться безудержно, запуганной — пугать, загубленной — мстить и губить.

Была я когда-то в гостях у друзей. Купили они именье у купца. Купец владел этим имением недолго, отстроил новый дом, почти там и не жил и решил продать. Думал было пустить дом под дачников на лето, но место было глухое, не особенно живописное, городишко по соседству маленький, у горожан свои сады, никто на лето не уезжал и в дачах не нуждался. Вот он и продал.

Усадьба была довольно странная — вся какая-то кривая. Дом новый, небольшой, двухэтажный, деревянный, под ярко-зеленой крышей, перед домом круглый луг, а на лугу две огромных елки, к дому боком.

За лужком великолепный парк и тоже все аллеи, все дорожки не вдоль, а поперек. Что за странность?

Не желая обидеть хозяев, я нашла, что это очень оригинально. Но тут хозяева объяснили, что старый помещичий родовой дом стоял когда-то как раз против елок ели ему подъезд сторожили. Но дом давно был заброшен, разрушен, и купец, начав новую стройку, набрал с него только камни на фундамент, а дом пожелал перенести на новое место, потому что старое считалось несчастливым. Там когда-то, как будто еще в екатерининские времена, помещик жену из ружья убил. Его судили и не то казнили, не то сослали, а усадьбу с тех пор забросили никто там и не жил. И парк такой запущенный был, что зимой в нем волки бегали. Это уже купец расчистил под в дачников.

Те места, где когда-то разыгралась драма, всегда носят на себе особый отпечаток. Неспокойно в них, не веришь в их ясное солнце, в их тихую ночь. Что-то нарушено в них, оборвано, сдвинуто, пульс земли, эманации вещей перебиты и не могут войти в прежний темп… Я ночевала в этой усадьбе. Ночь была лунная.

Сильная луна чувствовалась сквозь штору, мешала спать.

Я подошла к окну: через лужок тихо бежала большая горбатая не то собака, не то волк. Бежала, припадая на переднюю лапу, и лапа эта была белая. Жесткая шерсть иголками блестела в луне. Чудище завернуло за елки туда, где был прежде старый дом, и сгинуло.

Утром все весело подтрунивали над моим «волком с белой лапой». — Не было ли на нем ошейника? — Или намордника?

Однако в усадьбе такой собаки, как я описала, не было…

Остался у меня какой-то неприятный привкус и от этой кривой усадьбы, и от тоскливой, какой-то чрезмерной луны, и главное, от странного горбатого полуволка.

Я больше там не бывала, но, встретив владельцев кривой усадьбы уже зимой в городе, услышала от них легенду старого дома, которую они тогда, летом, еще и не знали.

Легенда была следующая: жил в этой усадьбе законный наследственный помещик, отставной гусар. Жену себе взял откуда-то из Литвы, — как всегда в легендах говорится красавицу писаную. Нрава гусар был тяжелого, жену ревновал, держал взаперти и никому не показывал. А когда ездил в гости или на охоту, ее с собою не брал и даже особого сторожа завел из бывших своих солдат, чтобы за барыней следил, глаз не спускал. А барыня была тихая, покорная, воле мужа подчинялась, только он почему-то все ей не верил.

Вот раз поехал он к соседям на охоту и поздно ночью возвращался один домой. И вот чувствует — конь под ним чего-то беспокоится. Пригляделся и видит — здоровенная волчиха бежит краем леса, по его же дороге. Он за ней. Она от него, а не сворачивает, а бежит прямо к усадьбе. Он схватил ружье, выпалил. Смотрит — она на переднюю лапу припадать стала, однако, бежит. До забора добежала, как собака присела (видно, там какой-то лаз знала) и сгинула в парке. Гусар прискакал домой. Во дворе тихо, собаки не воют. Отдал лошадь конюху, поднялся в спальню, разбудил жену. Рассказывает ей про волка, она удивляется, прямо верить не хочет.

— Да что ты? — говорит. — Быть этого не может! Это тебе все показалось.

А сама лежит бледная-бледная и одеялом по горло закрыта.

На утро проснулся он — а жена и не встает. Не здоровится ей. Испугался гусар:

— Да что же, говорит, с тобой такое? Одеяло-то сдернул и видит — у нее рука тряпкой перевязана.

— А я, говорит, вишни собирала, лесенку подставила, ступенька обломилась, я себе рученьку ободрала.

Ну тот поверил, пожалел. А потом стало на него сомненье находить. «Какие же, — думает, — она вишни рвала, когда теперь осень на дворе?»

Пошел в сад, лесенку отыскал, смотрит — все ступеньки целы. Думает, думает — понять ничего не может. А тут опять позвали его соседи на охоту. Уезжая, велел жене из дому не выходить и сторожу, что из бывших солдат, приказал строго-настрого дом караулить.

Поехал. И опять поздно ночью едет домой. Едет, а сам все по сторонам посматривает. И вот видит, что не в стороне, а прямо перед ним бежит та самая волчиха бежит, хромает, на лапу припадает, а лапа у нее белой тряпкой перевязана.

Он и понимает и понимать не смеет. Коню шпоры дал, мчится, дух захватывает, а та все перед ним, и догнать он ее не может. И вот уже усадьба видна. Лошадь храпит, из сил выбивается. Подлетают к парку, присела волчиха, хочет в свой лаз шмыгнуть, а гусара тут и осенило: схватил ружье, сам себя не помня, перекрестил дуло, нацелился и пальнул. Рухнула волчиха, да вдруг как застонет.

Спрыгнул он с коня, бежит к ней, нагнулся — ночью-то плохо видно. Нагнулся — а перед ним лежит его жена, тихенькая такая, горькая, платьице на ней рваное. Посмотрела на него с укором, ничего не сказала и глаза завела. Умерла. На суде ему не поверили. Судили как убийцу.

Это история старая, екатерининских времен. А я знаю совсем не старую, нам современную петербургскую, очень занятную. Ее я и расскажу.

Сказать в точности, когда именно это было, я не смогу. Вообще не умею вспоминать и определять года цифрами. Для меня всякая эпоха всегда определяется событиями и имеет свою исключительно ей присущую физиономию.

Время, о котором я хочу рассказать, в нашем литературном кружке, с примыкающими к нему любителями, сочувствующими и покровителями, ознаменовано было «чаро-манией». Все колдовали, заклинали, изучали средневековые процессы ведьм, писали стихи и рассказы о колдунах, о вампирах и оборотнях. Брюсов напечатал своего «Огненного Ангела», Сологуб волхвовал и в стихах, и в прозе, и в жизни, Кондратьев писал о русалках и нежити. Впервые узнала читательская масса о недотыкомках, ларвах и прочих чудищах.

Друзья искусств, так называемые «фармацевты», быстро примкнули к новому веянию и хотя говорили «лавры» вместо «ларвы» и «недотыкомка» с ударением на втором «о», все же посильно выказывали интерес.

Между прочим, премилые это были люди, эти так называемые «фармацевты». Они заполняли театр новейших направлений, посещали выставки, литературные собрания, лекции, диспуты и, если сами плохо в вопросах искусства разбирались, то всегда знали, что и кого надо любить, что и кого презирать. И часто жертвенно тратили и время и деньги на очень для них скучное и непонятное общение с литературой.

Состояли «фармацевты» из дантистов, пломбирующих зубы деятелей искусства, фотографов, родственников (брат жены писателя, муж сестры артиста) и молодых помощников присяжных поверенных.

Все они являлись густой толпой, приводя с собой невест, племянниц, жен, дочерей и теток. Все это делало атмосферу, насыщало воздух восторженными эманациями и создавало настроение.

Трудно было им, бедным, вдохновиться колдовским Делом. Путали некрофилию с филателией, но от века отстать не желали.

Начинающие поэты любили в своих стихах суровых ведьмаков и летали на Брокен целыми выводками. Оборотни были тоже в большей чести. Одна поэтесса писала:

Муж поэтессы обиделся. Уши у него действительно были дегенеративные, острые. Он нашел, что опубликовать его недостатки непорядочно. Произошел крупный, семейный разлад.

Многим из нас искренне хотелось слетать на шабаш ведьм. Но одной фантазии было недостаточно. Надо было раздобыть волшебную мазь, которой ведьмы смазывали себе тело.

П. Потемкин отыскал в специальной колдовской книге точный рецепт, но, к сожалению, ни один аптекарь не соглашался выдать мазь по этому рецепту, так как входящие в нее снадобья были смертельно ядовиты. Пришлось ограничить себя фантазией.

В этот самый период наших демонических настроений появилось в наших кругах — скорее в периферии — очень оригинальное существо.

Звали существо баронессой Лизой. Маленькая, востроносенькая, с зелеными глазами и пышными, как желтая хризантема, волосами, худая, как засушенный в книге цветок. Происхождение ее было очень таинственно: русская подданная, родилась и воспитывалась в Англии. Два года тому назад поехала в Швейцарию умирать от чахотки. Там познакомилась с очаровательной русской дамой, которая ее очень больно била, привезла с собой в Петербург и выгнала вон.

Эта галиматья всем нам нравилась, тем более, что молодая баронесса была отличной пианисткой и композиторшей и писала музыку на наши стихи (абсолютно их не понимая, так как по-русски не говорила).

Влюблялась она очень часто и только в женщин, что тогда тоже было очень модно.

Провертелась она в Петербурге не больше года и, помню, все горевала, что у русских нет революционного гимна, настанет революция, и что же тогда несчастные русские запоют? Пробовала сама сочинить. Не удалось. Все выходило не то марсельеза, не то карманьола.

Исчезла она так же загадочно, как появилась. Пошли слухи, что она живет в Германии под псевдонимом Евгений Онегин, носит мужской костюм и женилась.

Одна из наших дам раздобыла ее адрес и проездом через тот городок, где жила баронесса, разыскала ее местожительство, но дома не застала. Квартирная хозяйка баронессы отозвалась о ней с большим уважением.

— Herr Onegin, — сказала она, — ist ein braver Мann.[1]

Но рассказать я собираюсь не о ней именно, хотя, конечно, оборотень она была самый определенный. В моем рассказе она играет косвенную роль.

Так вот, сидели у меня как-то гости, среди них эта самая баронесса и одна милая барышня из литературной периферии немножко писала, немножко переводила, была умна и с хорошим вкусом.

Почему-то они — эта барышня (звали ее Иля) и баронесса очень друг другу не понравились. Баронесса кривлялась, Иля смотрела на нее мрачно. Баронесса восторгалась плюшевой черной кошкой, которую мне кто-то прислал в корзине белых роз.

— А я совершенно не выношу кошек, — говорила Иля. — Мне противно смотреть даже на эту игрушечную.

Баронесса продолжала возиться с кошкой, сажала ее себе на плечи.

— Взгляните, как мне идет эта черная кошка. Неправда ли, я похожа на молодую колдунью? Похожа?

— Очень! — мрачно отвечала Идя. Вы похожи на колдунью Карабос из «Спящей красавицы». Я легко себе представляю, как вы едете на шестерке крыс.

Баронесса обиделась. Глаза ее стали острыми, как две иголки: фея Карабос была горбатая уродина с длинных носом.

— Да? Вы находите? Это очень мило. Да, я фея Карабос. И, чтобы вам доказать свою силу, я непременно обращу вас в кошку. Может быть, побывав в кошачьей шкуре, начнете кошек любить.

Видя, что они сердятся, я поспешила перебить разговор.

И вот приходит ко мне на другой день Идя, страшно смущенная, и говорит:

— Знаете, я кажется, сошла с ума! Вы только никому не рассказывайте, но со мной произошла очень странная история. Какая? Она усмехнулась, покраснела и ответила шепотом: — Я кошка.

— Что-о? Кивок головой и смущенное подтверждение:

— Да! Затем последовал очень толковый рассказ. — Вы меня знаете — я никогда особенно всем этим вашим колдовством не интересовалась и, хотя это и не модно, абсолютно во всю эту ерунду не верила. Я человек с холодным воображением, человек положительный.

И конечно, никакого внимания не обратила на вашу злющую баронессу Карабос и даже тут же и забыла все, что она болтала. И вот, представьте себе, просыпаюсь я сегодня ночью и чувствую, что на меня дует. Повернула голову к окну и вижу, что форточка приоткрыта. Я спустила ноги с кровати и как-то странно не упала, а почему-то оказалась на четвереньках и так, не поднимаясь на ноги, страшно легко подошла к окну, подпрыгнула и очутилась на подоконнике. Села на подоконник и думаю: «Что же это такое со мной делается?» Подняла руку, хотела лоб потереть, смотрю, а у меня не рука, а лапа. Оглядела себя — во дворе фонарь светит — я вся пушистая, серая, мягкая… «Батюшки, думаю, да ведь я кошка! Ну что туг делать?»

Потянулась, достала лапами открытую форточку, вспрыгнула и спустилась на карниз.

Вы ведь знаете, дружок, какая я нервная и до чего боюсь высоты. А тут — удивительно — смотрю вниз с третьего этажа и прямо даже приятно. Захотелось проверить себя. И страшно и любопытно. Пошла вдоль карниза. Ничего — голова не кружится, а все ощущение своего тела такое небывалое, что-то послушное, гибкое. Помню, что по другой стороне лестницы квартира Марьцевых. Заглянула в окно — в комнате темно, ничего не разобрать. Потом кто-то в белом стал тихонько подходить, я испугалась и побежала прочь. Это я-то, по карнизу на трехэтажной высоте!

Добежала до конца, а там крыша церковного дома. Я прыгнула на крышу. Красота! Луна светит, тени черные, резкие. Я подошла к самому краю крыши, посмотрела вниз — нет, не боюсь! Нарочно повернулась несколько раз — голова не кружится ничуть. И тут вдруг почувствовала, что на меня кто-то смотрит. Обернулась и вижу — лезет из-за трубы огромный кот, глаза страшные, круглые, шерсть взъерошена. Никогда я таких громадных котов не видала — как тигр! Теперь-то я понимаю, что это мне так казалось оттого, что я сама стала меньше, в кошачьем-то виде. Испугалась я ужасно и бросилась бежать. Прыгаю с уступа на уступ, с карниза на карниз, добежала до своей форточки, взглянула, а она за это время захлопнулась. Представьте себе мое отчаяние! Ну куда я денусь? Пришлось спуститься во двор. Вижу — дверь на черную лестницу открыта. Я поднялась, добралась до нашей квартиры. «Теперь, — думаю, — уже светает, скоро придет молочница, я тогда проскользну. Только вот беда — кошек в этой квартире не любят кухарка Прасковья заметит и выгонит». А ведь больше все равно деваться некуда. Прижалась в уголок, жду. Наконец, слышу — гремят жестянки, подымается молочница. Открывает Прасковья. «Нет, думаю, — не проскочить мне» И вдруг Прасковья говорит: Подожди минутку, я для твоей коровы корок набрала. «Ох, думаю, — спасена!» Чуть Прасковья отвернулась, я шмыг в коридор, да за шкаф. А потом понемногу пробралась к себе. Хорошо, что дверь у меня чуть-чуть только приотворена… Прыгнула на кровать, залезла под одеяло. «Ну, — думаю, засну, сном все это и пройдет. Ведь не останусь же я навсегда кошкой». И тут вспомнила эту гадину баронессу. Неужели она смогла такую штуку сделать? Всплакнула и заснула.

Утром разбудила меня Настя, принесла, как всегда, чай.

— Вставайте, — говорит, — барышня, десятый час. Я тихонько руку из-под одеяла вытянула (боюсь, не лапа ли!) слава Богу! Кончился дурацкий сон. Даже смешно стало.

А Настя подходит к окну и говорит: — Это кто же здесь наследил-то? Вот — словно лапы. Прямо от вашей кровати.

Стоит Настя и переводит глаза с меня на эти следы и опять на меня, и чувствую я, что она что-то подозревает, о чем-то догадывается. И такой меня охватил ужас, что я на минутку сознание потеряла. Подумайте только! Чуть не обморок. Настя ничего не сказала и ушла, а я снова заснула. И вдруг опять Настин голос: — Пора вставать, барышня!

Открываю глаза — Настя с подносом. Принесла чай. Ничего не понимаю. Чувствую, что вся разбитая, голова тяжелая. Спрашиваю — который час?

Отвечает — «десятый».

Значит, думаю, мне приснилось, что она уже приходила. И тут же заснула снова и вероятно не позже, как через полчаса, проснулась. Вижу — поднос на столике, нетронутая чашка с чаем… Который же Настин приход мне приснился, а который настоящий?

Одеваюсь. Вижу на локте синяк. Вспомнила, что когда прыгала, так стукнула лапу об карниз. Пошла к маме здороваться, а она как раз кухарке обед заказывает. Я и спрашиваю:

— Скажите, Прасковья, у нашей молочницы собственная корова?

— Как же, — говорит, — собственная. Я ей часто хлеб сухой отдаю. Сегодня утром как раз целую торбочку дала. Она рада.

У меня даже голова закружилась. Теперь слушайте дальше. Приходит к завтраку наша соседка, мадам Марьцева. Увидела меня, засмеялась и говорит:

— А мне сегодня ночью видение было. Чувствую, что на меня кто-то через окно смотрит. Подошла к окну, вижу — кошка. Пригляделась, а у нее совсем ваше лицо! До того смешно — ведь вы вообще совсем на кошку не похожи.

Можете себе представить мой ужас! Я еле досидела и сразу после завтрака к вам. Посоветуйте, что мне делать? Я больше дома ночевать не хочу. Я боюсь. Неужели я оборотень?

И дико было это все, и смешно, и жалко ее, бедную. И нужно было все-таки что-нибудь придумать. — Это, — говорю, — у вас психоз. А она в ответ вполне разумно:

— А если психоз, так выручайте из психоза. Только почему это все такие странные совпадения? Сознайтесь, что довольно странные?

Долго обдумывали и наконец решили: сегодня же Иля уедет на месяц в Москву. Перед отъездом пошлет проклятой баронессе подарок: хорошенькую ангорскую кошечку в корзине цветов и нежнейшее письмо со всякой белибердой: «очаровательной колдунье от очарованной и т. д.» Так и сделали.

Баронесса вскоре скрылась из Петербурга, а с Илей встретилась года через полтора. — А помните… — начала я, улыбаясь. Но она быстро прервала меня.

— Ради Бога, только не вспоминайте о той ерунде Неужели вы не понимаете, что о таких болезненных переживаниях никогда не следует напоминать?