Обрывистой тропой

Потише, милая

Спокойнее, не надо торопиться

и ножками перебирать.

Ты шею, свитую в изгибе непокорном,

не силься выпрямлять.

Я повод не отдам и шенкелями властно

тебя не обниму.

Пойми, Жизель,

пойми, мы отступаем

Куда?

Да в никуда. Во тьму.

Бои закончились.

Мы проиграли,

Разбиты, раз и навсегда.

Россия позади,

а впереди страна чужая…

Опять шалишь, Жизель.

Нет, никогда!

Я уношу ее с собой…

Пусть это вздор.

Давно уж нет моей России,

Но без нее — как жить всему наперекор?..

Поможет Бог —

Мессия.

Воздай им, Господи, воздай сторицею

За все содеянное зло…

Во дни страстей Твоих, над плащаницею,

Склонив усталое чело,

Я воззову с мольбой к Тебе, Спасителю,

К Тебе, прощающему всех: —

Не будь вины их тяжкой — Искупителем,

Не отпускай им смертный грех!

За слезы детские, — кресты на кладбище,

И в муках распятый мой край,

За опустелые поля и пастбища

Судом жестоким — покарай…

Как часто мы умели умирать.

Как жить тогда казалось просто:

К ночи вались на грязную кровать,

А поутру поход — штурм моста.

Теперь не то. Теперь всё сложно:

Когда приказа не трубит трубач.

И всё кругом так ненадёжно…

Кого атаковать?

Не знаю…

Плачь!

В уме бессмыслица-зараза.

Тревожит жизни мышья беготня.

Куда идти? Как без приказа?

Найдется ли смысл жизни для меня?

Дали зовущие, дали манящие.

Мертвое поле, окопами взрытое.

Вороны, с криком куда-то летящие.

Там, у дороги, орудье подбитое…

Небо, свинцовыми тучами скрытое,

Холмы могил и венки почерневшие,

С хвои зеленой венки кем-то свитые,

Плачут березы, над ними поникшие…

Грустные, белые, позднее-осенние,

Низко склонившись, цветы запоздалые

Шепчут забытым могилам — «Прости!..»

Дали зовущие, дали манящие,

Ветры холодные, жутко шумящие —

«Боже, прости их, прости…»

Играли в парке деточки.

Кто в серсо, кто просто в песочек,

А кто в войну.

Начертили на дорожке клеточки

— Длинные и покороче.

Эй, прыгай, кто хочет, —

Через одну.

Такие ребятки милые.

Есть серьезные и шаловливые.

Из-за песочка ссорятся, плачут.

Кончили войну — играют иначе…

К колодцу — задыхаясь… — пуст!

Всей нежностью к тебе — уйди…

И, пальцы стиснув крепко, в хруст,

Сдавить, и — навзничь — стон в груди.

От слабости твоей я — щит.

О, если бы, плотину разломав,

И камнем из пращи —

Стремглав —

Упасть жестокой хищной птицей

К рукам тем, песням лебединым,

И с хриплым клекотом орлиным

В коленях трепетных зарыться.

Для победителя исход смертелен поединка.

Любимая, освободи! Щит — скоро пополам!

Тупым ножом по воплю струн сурдинка,

Хлыст по измученным глазам…

— А в сумерках рубец раскрытых уст…

Молчу. Лишь крепко, крепко — руки —

В хруст!

Броском — от неостывших ласк — к разлуке

Последний стиснуть в горле крик,

С плеч оторвать вцепившиеся руки

И в прошлое швырнуть все сразу, вмиг.

В глаза поцеловав, как мертвую,

Как материнский перед казнью крест,

Без слов покинуть распростертую

Навек единственную из невест…

Сквозь серые года ненужные

Обрывистой тропой сыпучей

К необрученной моей суженой

Тянулся медленно по кручам.

Ей обреченный — знал заранее:

Нам не любить — друг друга ранить;

Ей не взлететь, подбитой горлице.

Мне одному стареть и горбиться.

На раны — соль,

— Крепчает боль.

Так легче.

— Брось!

Так надо:

— Врозь.

По вольной по дороге

Пойду, посвистывая:

Прочь из моей берлоги,

Тоска неистовая!

Эй, ты там, непутевый,

Садись-ка рядышком.

Скуля, приполз я снова

К веселеньким ребятушкам.

Да не смотри так — князем,

Не хорохорься,

Не то сгребу и — наземь —

— Со мной не ссорься.

В разгул пойду я с вами —

— Пей, купленная.

Чтоб захлестнула память

Дни сгубленные.

Не можешь шире размахнуться —

— Хнычь жалостно впросонках.

Эх, плоская душонка

И мелкая, как блюдце.

В аллею скройся липовую.

Грусти и помни,

Да забирайся, всхлипывая,

В местечко поукромней.

Как скучно с вами, тошно мне…

Через пожары б, вихрем — в сечу,

Всех принимающих навстречу;

С конем — в одно, напружив жилы,

— Бурли, отвага хмельная,

Чтоб острая, свирельная

Мне мозг мой просверлила…

Не убежать уж никуда мне,

Хватиться б головой об камни —

— Лежать распластанному — ниц

Под опахалами ресниц.

Не отпускает даже в логове.

Измаяла.

Недужится тревогою

Душа — больная лань.

Жизнь мою кнутом подхлестывает,

Жизнь непрочную, берестовую…

Или один на острой мысли сталь иди —

— Не выдержишь — погонит на люди.

Так день за днем протискиваюсь туго.

Ползком да помаленьку.

С ступеньки на ступеньку.

— Не отстает подруга.

Ластится, как девица,

По сердцу расстелется

И ну нашептывать:

Напрасны хлопоты твои,

Никуда уж без меня,

Никогда уж не унять.

Станешь милую обнимать,

Опостылит вдруг.

Проберусь и на кровать, —

— Не меняй подруг.

А откуда я, почему с тобой —

— Не дознаешься, не выпытывай.

Коль захочешь, мой родной,

Поведу тебя я в бой —

Забубенную сложить под копытами.

И на виселицу — вместе до помоста,

Как верная жена, хоть без венца.

Не развяжешься со мною, милый, просто,

— Ты и в смерти не найдешь конца.

С недавних пор мне чудится всё чаще:

В обыкновенный трезвый день

Над городом чужим, как шмель гудящим,

Тревожная встает вдруг тень.

— То над людской беспечной кучей

Уже неотвратимый случай

Заносит властные крыла.

И, бросив исподлобья взгляд колючий

На ваше сытое благополучье,

На ваши вздорные дела, —

Не понимаю, как — слепые совы —

Подъятого не видите бича;

Непрочные над ним застонут кровы,

И будете вы биться и кричать.

И будет час. И ночи будут лунны,

Когда неведомые хлынут гунны

Неистовой голодною ордой.

Не преградить их буйного прилива.

И сметенным селам, тучным нивам,

Пройдя прожорливою саранчой,

Оставят за собой лишь пепелища.

Огню, мечу довольно будет пищи.

Развеют и сожгут столетний потный труд

И в петле огненной ваш город захлестнут.

Ворвутся в улицы, в дома и храмы ринут.

— О, как заплатите за сытость и покой!

Забыв свой жалкий скарб и пышные перины,

Вы стадом броситесь по гулкой мостовой.

В размах пойдет раскачка с городского рынка,

Накатится горой под крик и хриплый вой

Всеевропейская последняя Ходынка.

По мокрой, каменной панели,

В столичном, тягостном угаре

Тоскливо, медленно, без цели

Бредут задумчивые пары…

И звон разбитого стакана,

Рояля горестные звуки

Летят из окон ресторана

Во мглу тоски, печали, скуки…

А жить без цели, без охоты,

Когда тоска и скорбь так часты;

Не проще ль сразу кончить счеты,

Нырнув туда, под своды моста…

За каждый куст, канаву — бой.

Уж много дней —

Одно лишь — бей!

Рвутся вперебой

Под пулеметный град,

Маршрут прямой:

— Петроград.

Станции с грудами

Вывороченных шпал,

Впереди и вокруг дымит

Огненный карнавал.

Усталый, грязный, давно не бритый,

Мимо горящих сел,

По дорогам, взрывами взрытым,

Он батарею вел.

Бинокль — в левой, в правой — стэк,

И прочная в межбровьи складка

Сверлит из-под тяжелых век,

Как у борзой взгляд перед хваткой.

Без двухверстки места знакомы,

Все звериные лазы в лесу,

Всё быстрей к недалекому дому

Крылья прошлого сердце несут.

За шрапнельным дымком к колокольне,

Не забывшей простой его свадьбы,

А оттуда тропой богомольной

К затерявшейся в кленах усадьбе.

Взяли мост.

И опять — приказ прост:

Первый взвод,

Шагом марш — вперед.

Где за горкой — лощина, —

Мать когда-то встречала сына,

А теперь, как злой пес, — пулемет.

Знать, родной растревожили улей,

Если острыми пчелами — пули.

Стой! С передков! — Давно готово.

Иль позабыл привычное он слово?

Переломились брови криво —

На карту всё, — мое не тронь? —

И, как всегда неторопливо:

Прямой наводкою… Огонь!

Из темноты глаза огромной кошки —

Твоих два глаза, паровоз.

Такой же, как и ты, тот враг сторожкий

Всю радость у меня увез.

Умчался в непогоду, в тьму,

Сверля огнями вечер мглистый.

И мне тупое слово «муж»

Впервые стало ненавистным.

Вы зябко кутались в углу,

Смотрели в глубь себя во мглу,

И по вагонному стеклу

Чертили думы тот же круг.

Так трудно думалось о двух…

Когда недолгую мою зарю

Завесит времени седая грива,

Свой скорый буду ждать и Вас не укорю.

Как и тогда, я усмехнусь лишь криво

Подмигивающему фонарю.

Он никогда не будет позабыт,

Гул оглушительных копыт.

Взбесившихся коней степные табуны

Куда-то пронеслись неукротимо злы

И оборвались со скалы…

Душа — убогий ветеран, на шраме — шрам,

Ждет оправданья тем годам

Неслыханного головокруженья —

Освобождающего нет креста.

И простота вокруг и пустота.

По левому берегу скучной толпой

Идем мы, рыдаем и стонем.

Россия лишь в «Воле России» одной,

Ее редактирует Слоним.

Когда на симфоническом концерте

Вдруг —

Паузами сердца стук,

И по спирали, в высоту

К последнему, еще — и к смерти

Срывается ракетою душа,

Когда в ушах

Тяжелая, из бархата, струя

Виолончелей плещет,

А захолонувшая, легкая моя

На страшной вышине трепещет,

Когда оркестр дышит грузно, не спеша,

Как талая земля вздыхает ночью, —

Боюсь: мгновенная всё перережет медь,

И потолок — на клочья,

И будет некуда душе лететь.

Я так боюсь, что вспыхнет слишком ярко

Свет, ослепляющий до дна,

И Божьего огромного подарка

Не выдержит она.

О, справедливей бешеная плеть

И ласковее пламень адских горнов

Прошелестевшего в письме покорном:

«Меня Вы не хотите пожалеть…»

Все громы труб архистратигов,

Смерть пробуждающая медь.

Слабей упавшего так тихо:

«Вы не хотите пожалеть…»

Те твердые слова, что на разлучном камне выбил,

О, разве это месть?

Подумайте о той — великой лжи на дыбе,

Которую нельзя не произнесть.

Не полынь с травой-повиликою,

Не крапивушка разрастается, —

То над нами — горемыками

Злое горюшко увивается.

Всё грозит бедой неминучею,

Не дает пожить, как нам хочется…

При безвременьи виснет тучею,

Черным вороном вслед нам носится.

Будто свянув, желтый лист

Ветром северным всюду носится, —

Мощь казацкая под злорадный свист

По чужим землям гибло тратится…

И ужель судьба на безвременьи

До седого — до бела волоса

Без семьи своей, роду-племени,

На чужбине жить уготовила?

Будто осенью вянет маков цвет —

Жизнь бродячая — беспросветная…

На борьбу с судьбой прежней силы нет,

Лишь в груди тоска безысходная…

Как по площади пройдешь ты серединою,

Легкою стальной пружиною —

Перебойный цок подков,

Клочья пены с мундштуков,

Кони-лебеди — поджары,

А штандарты славой стары,

Дерзкие хлестнут фанфары,

Тонконогие запрядут,

Проплывая ряд за рядом, —

Раскрасавица, царица конница,

Красоте твоей кто не поклонится!

Уже бранными пошла полями,

Дорогами пыльными…

Похрустывая трензелями,

Стежками шьет сильными.

Не гостьей паркетною — коршуном

Мелькнула в селеньи заброшенном.

Всё круче стремит, всё напористей

Беззубой навстречу, без горести!

Пред тугокрылой птицей-конницей

С опаской кто не посторонится,

Кто встанет на дороге?!

Одна лишь…

Многих, многих,

Последний перервав галоп

Косою, — на земь… Скомкает…

Не перекрестит мертвый лоб

Рука девичья, тонкая…

От края до края — рокотом…

Брови сдвинуты, как в церковь идут.

Обвалом находит — грохотом…

Сжались плотно, в ивовый жгут.

Рыси прибавь!

Или не видишь, Господи, —

От гранат земля оспою

Взрыта, ряба…

Вот первые — уже поют,

Зачмокали…

Взметнулась соколом

И по жнивью

Вдруг — лавою

За смертью и за славою!..

Как гневный демон —

На огненную стену,

Всесокрушающими потоками

И — наотмашь, с наскока

Рушь!

Смертоносная несется конница,

Вражья голова — покойница!

Зачем всю жизнь стремилась ты, спеша,

Всё испытать, познать, тревожная душа,

Страдать, скорбя, и о своих и о чужих грехах.

Ты силилась сиять на светлых торжествах,

Печалиться на погребальной тризне…

Но поздно-поздно поняла:

Нет двух путей — добра и зла,

Есть путь один, ведущий к жизни.

Дебаркадер. Экспресс. Вагон и — Вы.

Не опуская головы,

В упор глаз в глаз,

На Вас смотрю, на Вас.

Вы за щитом — мы не одни.

Сейчас не должен дрогнуть рот.

Ну, а потом… Потом один все дни,

Один в норе, как крот.

Все просто так: была игра.

Потом — всю жизнь на стол.

Не приняла. Я не ушел.

Теперь — конец, и впереди — дыра.

И Вам спокойных уж не знать дорог, —

Зарвавшийся не я один игрок.

И вот: недвижный, тусклый взгляд лови,

Кольцом из трубки задави.

Ведь все равно, когда вот так глядят,

Не возвращаются назад.

Вы не придете, знаю, никогда.

И мне огромные глаза

Тащить через года.

Свисток. Ну, воля, напрягись!

Сейчас не должен дрогнуть рот.

Спокойнее. В глаза — не вниз,

Быть может, я и не банкрот?

Ведь стоит и впереди — безбрежность,

Ведь порвалась одна лишь нить.

И кто сказал, что я могу любить,

И кто сказал, что у меня есть нежность!

Люблю бродить я по бильярдной

И слушать цоканье шаров,

Глядеть на мир пустой и смрадный

И всё же — лучший из миров!

Я устал усталостью последней

От убогой жизни мелочно-тоскливой,

И от молодо-кипучих бредней,

И от ласковости женской лживой.

Всё тот же мир… Но как мне рассказать,

Что всё иным и бездуховным стало.

Не верится, что слово «благодать»

Полней всех слов других звучало!

Не верится… На горестной земле,

Прогоркшею слезами, кровью, потом,

Свет обрести немеркнущий во мгле

И возлететь к божественным высотам.

Нет, ветхий человек во мне не умер.

Я сыном Света не был и не стал.

Но в тихий час моих предсмертных сумерк

Беззвучный голос Твой я услыхал.

Мне руки нежные твои

Напомнили о светлом рае.

Я так хотел бы, умирая,

В ладони немощные взять

Твои состраждущие руки;

И в предстоящей нам разлуке

Их на прощание пожать!

Надрывается звонок, и трещит, и кричит

В ледяную тишину, в глухоту, в гранит.

Что ж ты ищешь ее, где никто не живет

И тебя в доме том с нетерпеньем не ждет.

Да, ты встретил ее, ту, что ждал ты всегда.

Вот и всё. Дом — теперь пустота. Никогда

Не увидишь ее, ту, что рядом была,

А теперь в темноту безвозвратно ушла.

Дел и страстей оборванные хлопья,

Жиреющая память — скряга,

Который год сшивает, копит,

Нанизывая кряду

Ненужный день на день,

Плетет обшарпанный свой приводной ремень

Как я молил ее: не мучай,

Перечеркни, забудь,

Когда всем миром правит случай,

Как отвечать мне за судьбу?

Душил, глушил в кабацком дыме,

Теперь уже — нет сил.

Разбудит ночью, приподымет,

Чтобы не спал — курил,

Не смел былого запорошить,

Смыть грязь с колес.

Дыша как загнанная лошадь,

Весь груз я вез.

В ночи глухой не будет милости…

И всё, что было да не сбылося,

И каждый твой бессильный взлет,

Вся жизнь, растасканная понемногу,

Кривляясь, станет у порога

И перед взором проползет

Потрескавшейся фильмом на экране.

Из прошлого снопом — лучи.

Неровно сердце застучит

По пыльным клавишам воспоминаний

Чем дальше, тем быстрее такт.

Повремени. Вернись,

Мой первый детский акт!

Но в мир иной — рубеж тотчас —

От девичьих скорбящих глаз

И материнских рук.

Тревогой смертною сведенных.

С такою легкостью.

Как при пасхальных звонах,

Взлететь и ринуться.

Не оглянувшись, — вдруг,

В единственно достойную игру,

В тот грохот и оскал войны,

Где жизнь и смерть обнажены,

Где длится годы лихорадка.

Теперь кружись мой акт второй,

Дави бульдожьей хваткой.

Кавалерийскою трубой

Пусть режет уши крик былой,

Всех дерзких бунтов след кровавый.

Мне всё равно, мой акт второй,

Не превозмочь твоей отравы.

Пусть прыгает растрепанный сценарий

И медленно мутнеет голова.

Всплывут опять в хмельном угаре

Незабываемые острова…

Предавшие меня соблазны,

Я всё хочу вас, как хотел.

И женских ног охват атласный,

Больная судорога тел.

И пьяных оргий дикие забавы.

Ночных пожаров вещий свет.

И поступь тяжкая военной славы.

Колючий вдохновенный бред.

Так хрипы смерти, медь побед,

Ревущей музыкой вольются

В набат безумнейшей из революций

Неутолимая гордыни пасть,

Атаки конной вихрь и власть,

Галоп под пулеметов кастаньеты.

Или солгали все приметы, —

Полет Икара — чтоб упасть?

Звените, клоунские бубенцы,

Свой окоем я пылью сузил

И все начала и концы

Заплел в нерасторжимый узел.

Бескрылый, корчись и терпи.

А дни так мелочны и жалки…

Схватиться бы теперь в степи

С татарской конницей на Калке!

Пересеклась моя дорога,

Не молиться на старое знамя.

Здесь смердящими ложью словами

Потихоньку убили Бога.

В ночи глухой не вынести борьбы,

Для мыслей-глыб не будет звука.

Да знаете ли вы, тупые лбы,

Что значит, слово «мука»?

Когда гримасой рвется рот

В натуге сбросить грех заклятый.

Голгофой новою его не смыл бы Тот,

Единожды распятый!

Как кольцами удава стянет горло туго,

Что никому сказать нельзя,

Ни матери, любовнице, ни другу —

Через всю жизнь одна стезя

Мне по сердцу — шагами Командора.

Он близится. Теперь уж — скоро…

Наверно, будет так:

Перебирая такт,

Тапер испуганно ударит,

Сильней удара кистеня,

Прервет все сны.

Перевернуться, а со стены

В упор вонзившийся в меня

Зрачков кошачьих, зловещих отблеск

Мигнут.

Сощурятся.

Уйдут.

Ну, подступай же, ненасытный спрут!

Бери зашлепанные карты,

Вновь перекладывай пасьянс.

Лишь поскорей, не отводи удар ты,

Давай решительный сеанс.

Недолгой чертовой обедней

Развесели мой акт последний!

Аккомпанируй же, тапер!

Ты слышишь: грудь звенит и ноет.

На искупительный костер

Сошли все чудища с эстампов Гойи.

Остановились, посмотрели —

И закружились у постели

В водоворот шаманской пляски.

Визг, вой…

Эй, тупорылые людские маски,

Я принимаю бой!

На перекошенной картине

Чадят огни,

В одной барахтаемся тине —

Я и они.

Кольцо — теснее, — вьется жгут.

Да неужели я тот шут,

Что пляшет среди них вприсядку,

А в сердце нож по рукоятку?

Раздается, мелочь,

Ходи с туза!

Кто взглянет смело

Мне в глаза?

Не размыкается кольцо,

Хихикают, плюют в лицо.

Плевками солнце тушат.

О, не пронзит любви стрела

Вот эти дряблые тела

И испитые души!

Невмоготу мне, душно как в гробу.

Когда б закинуть мог судьбу

На дальнюю звезду, пылающую Весту,

Нежнее эльфовых огней

С земли светил бы взор моей

Слюною похоти замусленной невесты.

Но фильма крутится. Глумится вереница

Разрозненных нелепых сцен,

Видений прежних легкие страницы

Не оживут под тысячью измен.

Теперь хотеть осталось мало:

С холодной твердостью рукой усталой

Все замыслы свои связать и сжечь,

Как связку писем милых — в печь!

Спокойно поклониться праху

И встретить доблестно конец:

Как на престол принять венец,

Взойти на героическую плаху.

Взрасти хоть злобу, бледная юдоль,

Бездарный режиссер искомкать хочет роль!

Иль будет так: усталость

Пригнет к заржавленным щитам,

Чтоб даже эхо не раздалось,

Веселой платы по счетам.

Я знаю, жадно ждете, вороны,

Когда расхлябанный, покорный

Начну дрожать, зубами лязгать,

Кляня те гордые лета,

Чтоб заглушить в трясине вязкой

Хруст перебитого хребта

И на осклизлом мокром ветре

Задуть навек мою свечу…

На тысячу шестьсот двадцатом метре,

Не выдержав, вскочу.

Как прежде сильный.

— Послушайте! — вскричу, —

Мне подменили фильму.

Всё перепутал оператор спьяна…

И брызжет память клеветой.

А я не тот разменянный герой

С лицом порочнее портрета Дориана!

Не буду пусть вооружен,

Не затяну коню подпругу,

Но будет страшен стали звон:

Нагою грудью о кольчугу!

О, скоро ряску затхлых вод

Развеет гибельный водоворот.

За веру, что во мне убили,

По всей земле пройдут с мечом,

Отравленную мудрость гнили

Звериным заменив чутьем.

Я стану бледен и суров

При этой схватке двух миров

В самом себе и на планете

При пляшущем багровом свете —

Как не хотеть тогда быть с ними,

С такими жадными и молодыми!

Схвачусь за тугие снасти,

И настежь —

В душе все двери

Для новой здоровой заразы,

Чтоб сразу

Всей кровью поверить,

Гневно трубя,

Крепко — вот так —

Всего себя

Сжав в кулак.

Сладких ваших обманов не надо,

Выпрямлюсь в рост.

Я в себе обрету Эльдорадо,

Мир будет прост.

Жизни простой сочной

Кто потерял след,

Тех разорвет в клочья

Шквал перепутанных лет.

Или мне плакать снова,

Жалостно песни петь?

Не найти ведь такого большого,

Чтоб мог меня пожалеть.

Эй, выбирай скорее,

Время-скакун не ждет.

Двух мне в себе не склеить,

Пусть же один умрет!

Россыпи золота весен

Плавь на огне в звезду.

Их уж прошло двадцать восемь.

Те, кто живут, не ждут.

Смелый идет в пургу,

Ищет цветы в снегу —

В душах грубых и черных

Нежности крупные зерна.

Свод пополам расколот.

Фильма развертывается еще.

И снова я молод…

Шулерский рву счет.

Преображенный Лазарь,

Ясно во взгляд недобрый,

В острые два глаза

Зеленоватой кобры

Смотрю:

Всё светлеет —

Нет, на эту зарю

Посягнуть никто не посмеет!

Ни одной слезы старой были,

Расправлю для нового плечи.

В колючих лучах тает нечисть,

Те глаза закатились, уплыли.

Сдираю ветхие отрепья,

Провижу много в буйном свете.

Всё шире грудь вздымает ветер.

И вот — в простом великолепье

По ступеням невиданных дорог

Нисходит Он, теперь мой Бог,

Такой простой и величавый,

Овеянный земною славой.

О, как вскипит, взметнется кровь!

Со мной теперь мой Бог и старая любовь.

Всю мудрость жесткую Твою измерив,

О, Господи, я верю, верю…

Ты, сердце, не стучи.

Узнаю всё сейчас:

Как копьями, Его лучи

Пронзят всех нас.

Восторг мой так…

Он чересчур остер,

Еще…

Но мертвым падает тапер.