Один день Александра Исаевича

Глава 1. Начало лета 1991 года, Киев

«Жить не по лжи!» — кто-то очень неполживый

Основанная на реальных событиях, очень правдивая история

— Ку-уууу! Стой! — громко скомандовал старший прапорщик Трандин, по обыкновению теряя звуки и окончания в словах во время подачи команд. Вообще-то первая часть прозвучавшей фразы означала «курс», но его командный язык мы, курсанты двадцать второго курса КВТИУ*, уже неплохо освоили, поэтому не удивлялись извлекаемым товарищем старшим прапорщиком не всегда членораздельным звукам.

————————

* КВТИУ — Киевское высшее танковое инженерное училище им. Маршала Советского Союза Якубовского И. И. Курсами в нашем училище обозначались не только годы учёбы, с первого по пятый, но и роты курсантов.

22 курс — первая рота второго инженерного факультета, второй год обучения. Для второй роты в конце прибавляли литеру «А», получался 22А курс. Соответственно, поступили мы на 21 курс, а выпустились с 25-го.

————————

Совершая «круг почета» от казармы второго инженерного факультета в направлении столовой, огибая сквер перед её центральным входом, наш курс следовал на обед.

— Налеее… О! — снова скомандовал старший прапорщик.

Андрей Иванович Трандин — старший прапорщик, старшина нашего курса, солидный подтянутый, лет сорока. В повседневной форме для строя, которую он предпочитал прочим вариантам формы одежды, в брюках-галифе, заправленных в блестящие как у кота яйца слегка гармошкой хромовые сапоги, на голове фуражка «аэродром» индпошива с выдающимся «лобком».

Трандин завел руки за спину, грозно встопорщил усы и зыркал на нас ещё более грозно выпученными глазами. Поставив ноги на ширину плеч, старшина слегка присел, перенеся вес тела на носки и расставив колени в стороны, после чего, выпрямив ноги, перенес вес на каблуки и завершил манипуляцию став на полную ступню. С метафизической точки зрения это свидетельствовало о недовольстве начальства подчинённым ему личным составом. Какой же физический смысл заключался в сих манипуляциях, для меня до сих пор осталось загадкой. Могу только предполагать. Возможно, Андрей Иванович таким образом просто проветривал свое «хозяйство» или имитировал колокольный звон грядущего начальственного разноса.

Обращаясь к нам, Трандин продолжил:

— Я не по…ал! Таищи ку…санты! Как вы идете?! То правой, то левой! То правой, то левой!

В соседней шеренге тихонько захихикал товарищ по прозвищу Зуб:

— Ыыыыы…, а как ещё идти? Нам это чего, на одной ноге прыгать?

— Куууу! Сырррна! Налеее…О! — после паузы скомандовал Трандин. Мы снова повернулись налево, тем самым став в направлении, противоположном первоначальному маршруту. — Будем учиться ходить в ногу! Шагоооом… арш!

Чеканя шаг, молодцевато поднимая ногу, больше ста рыл старательно выполнили команду любимого старшины.

Строевая подготовка после двух лет службы занятие привычное и совсем ненапряжное. Однако в этот раз воспитательный порыв нашего старшины противоречил моим планам. Перед построением на обед, после возвращения в расположение курса с занятий, меня подозвал дневальный и сообщил, что звонил начальник кафедры Танков и после занятий просил зайти.

Нынешний начальник кафедры Танков, она же № 4, полковник Устинов Борис Михайлович на этой должности был преемником моего отца, уволившегося в запас в конце восемьдесят девятого, когда я уже учился на первом курсе. Поскольку коллектив был дружным, отца уважали, а меня многие офицеры кафедры знали ещё с детсадовского возраста, то и отношение на кафедре было особым. Поэтому звонку Бориса Михайловича на курс я не удивился и решил, что, скорее всего, вопрос семейный. И, как потом оказалось, не ошибся.

Через пару десятков шагов старший прапорщик подал новую команду:

— Ку! Стой! Кру-уу…ом! Шаго-оом… арш!

Через те же пару десятков шагов последовала очередная команда остановиться и развернуться кругом. Тут мы заметили стремительно приближающегося через сквер со стороны входа в столовую заместителя начальника факультета подполковника Цховребова Тамерлана Кимовича. Старшина курса стоял к нему спиной и пока не замечал.

— Ку-ууу!.. — протяжно начал подавать очередную команду Андрей Иванович, как был перебит громким голосом подполковника Цховребова:

— Атставыть! Таварищ старший прапорщик! — с заметным осетинским акцентом начал он. — Ви пачему очерэдь задерживаете?!

— Таищ гене… полко… подполковник!.. — заикаясь от неожиданности, начал отвечать Трандин. Цховребов резко отмахнулся, прервав запинающегося старшего прапорщика, и повернулся в сторону нашего строя.

— Двадцать второй курс! Слюшай маю каманду! Кру…гом! К сталовай бегооом… арш! Таварищ Застрожный! — обратился он к командиру моей учебной группы старшине Эдику Застрожному, поступившему в училище после службы в пограничных войсках.

— Я! — отозвался старшина, уже не по должности, а по воинскому званию.

— Камандуйте курсом! — распорядился Тамерлан Кимович. Застрожный вышел из строя и принял командование, а подполковник Цховребов занялся воспитанием старшего прапорщика Трандина.

Мы радостно побежали строем в сторону столовой.

Где-то ко второму году нашей учёбы в столовую завезли линии поточной раздачи с мармитами. После того как их смонтировали, изменился порядок раздачи пищи. Если до того дневальные курсов приходили заранее и полностью накрывали столы, то по новой системе каждый брал чистый алюминиевый поднос из стопки и получал еду самостоятельно, в порядке очереди на раздаче. У дневальных забот заметно убавилось, но скорость посадки за столы уменьшилась, а если в столовую прибывали несколько курсов одновременно, то это приводило к столпотворению у мармитов.

Первые два-три дня после введения поточной системы раздачи, у мармитов творился Ад и Израиль. Руководство факультетов быстро разобралось в ситуации, было замерено среднее время на обслуживание одного курса, составлены графики с расписанной поминутно очередностью прибытия курсов в столовую. Наступило полное благорастворение. И, даже, отменили построение перед столовой после обеда и ужина, ведь теперь за столы садились не по команде, неодновременно, соответственно и на выход потом шли не по команде, не все сразу, растягиваясь по времени. А поскольку после обеда и ужина свободное время, то, чтобы не накапливать перед входом в столовую толпы ожидающих построения, решили это не делать только ради того, чтобы строем пройти сотню метров до казармы — покидать столовую разрешили самостоятельно.

Это нововведение ударило по любимой практике некоторых курсовых командиров заниматься воспитательной работой через строевую подготовку при следовании на приём пищи. Раньше ведь как было. Иногда, отрабатывая строевой шаг или пение ротной строевой песни, в столовую можно было прийти минут на пятнадцать, а, бывало, и на полчаса позже. Ведь накрытые дневальными столы никуда не денутся, дождутся, только еда может остыть. Соответственно, на приём пищи меньше времени и после свободного времени могло не остаться. А когда ввели поточную систему с поминутным графиком прибытия курсов, на такие фокусы времени не осталось — прибыть ко входу надо по часам, начальство факультетов за этим строго следило и нарушителей не жаловало…

С обедом я управился быстро. От выхода из курсантской столовой 85 метров на север вход на кафедру Танков в Ш-образном в плане главном здании училища. За исключением центральной палочки буквы «Ш», где размещался спортзал, кафедра Танков занимала весь первый этаж здания, расположенный в полуподвале. На втором этаже, рядом с боковым входом, преподавательская и кабинет начальника кафедры. Остальную часть второго этажа занимали командование училища, учебный, строевой и особый отделы, бухгалтерия, кабинеты дежурного и оперативного дежурного по училищу и боевое знамя между ними — напротив центрального входа. Этажом выше — клуб с кинозалом и музеем училища, а на четвёртом — кафедра Тактики.

Пробежав один лестничный пролёт вверх, заглянул в преподавательскую. Поздоровался с двумя офицерами преподавателями, сидевшими со стаканами чая за шахматной доской. Остальные, вероятно, ушли на обед в офицерскую столовую, которая была за территорией училища, от КПП через улицу.

Из преподавательской посмотрел в открытую дверь кабинета начальника кафедры. За рабочим столом никого не было. Заглянул внутрь. Слева в углу на кожаном диване устроился мой научный руководитель, старший преподаватель кафедры полковник Приходько. Тоже с чашкой чая, он, удобно откинувшись на спинку дивана, изучал какую-то монографию.

— Николай Николаевич, здравия желаю! — поздоровался я.

— А, Васька, здравствуй, — слегка прищурившись и посмотрев на меня через стёкла очков, ответил Приходько, — заходи, ты чего запыхался?

— Дневальный сказал, что Борис Михайлович просил зайти.

— А, да, я слышал. Так он тебе и не нужен. Валентин Александрович сегодня звонил, сказал, чтобы ты перезвонил ему в КПИ. Вон, смотри, на доске номер телефона я записал.

Валентин Александрович — мой отец. Он, после увольнения в запас, некоторое время отдохнул, а потом его старый товарищ Алексей Петрович Порохин, за год до того уволившийся в звании генерал-майора с должности заместителя начальника училища по научной и учебной работе, пригласил в киевский политех, где уже работал на похожей должности. Недолго думая, отец согласился.

Я посмотрел на зелёную доску, сделанную из матового стекла и висящую на стене напротив рабочего места начальника кафедры. На ней красивым, ровным, почти каллиграфическим почерком Николая Николаевича жёлтым мелом был записан телефон.

Городской телефон-автомат для курсантов висел рядом с КПП, там в свободное время обычно собиралась очередь, но во многих кабинетах руководящего состава рабочие телефоны имели городские номера. И здесь был такой.

— Николай Николаевич, телефоном разрешите воспользоваться?

— Конечно, звони.

Подняв трубку, я услышал громкий гудок внутренней училищной АТС. Набрал девятку. После небольшой паузы раздалось несколько щелчков и послышался приглушенный, как издалека, ровный сигнал городской АТС. Подглядывая на доску, вращая диск набрал записанный на ней номер. После нескольких гудков трубку подняли, раздался знакомый голос:

— Порохин, слушаю.

— Алексей Петрович, здравия желаю, а Чобитка можно пригласить?

— Валентин Александрович, это вас, — услышал я приглушенный расстоянием голос Порохина, после чего раздались характерные звуки поднятой с параллельного аппарата трубки.

— Я слушаю, — это уже голос отца.

— Пап, привет, это я. Случилось чего?

— О, Вась, привет. Ты с кафедры звонишь?

— Ага.

— Тут, смотри какое дело. Мишка звонил. Они в субботу приедут на машине. Несколько дней побудут. Ты можешь отпроситься в увольнение с ночевкой с субботы до понедельника?

Миша — мой старший брат. Он, после окончания инженерного отделения Военной академии бронетанковых войск, был направлен в Научно-исследовательский институт бронетанковых войск в подмосковной Кубинке. А в это время занимал должность начальника музея БТВ, входившего в структуру института. Не реже раза в год, обычно с семьей, он обязательно приезжал на несколько дней погостить. Как, впрочем, и я в то время раз в год-два наведывался к нему в Кубинку.

— Нууу… — затянул я, обдумывая неожиданный вопрос. — О! У меня же есть трое суток к отпуску за стрельбу. Сегодня у нас что, пятница? Значит, увольнение завтра после обеда… Пап, отпрошусь.

— Точно отпросишься?

— Точно! Нарядов на эти выходные нет, залётов пока тоже.

— Ну, смотри. Если что, звони сюда или домой. Давай, пока.

— Пока!

Офицеры и прапорщики кафедры Танков у входа на кафедру, конец 1980-х

Впрочем, залёт не залёт, но один инцидент на мне висел. Не дисциплинарный или по учёбе, а, ни много ни мало, политический!

Где-то за пару недель до того, во время сампо* сидел я в компьютерном классе кафедры Танков и программировал на «Мазовии»**. В это время мой взвод находился в одном из классов кафедры Тактики тремя этажами выше. Забежал один из товарищей по взводу:

— Вася, там у нас комсомольское собрание начинается! Тебя Гоя сказал позвать.

————————

* Сампо — самостоятельная подготовка, проводилась в составе учебной группы в отведенной учебным планом аудитории, как правило между обедом и ужином.

** «Мазовия» — польский вариант IBM PC/XT на базе процессора 8088.

————————

Когда-то боевая организация коммунистической молодёжи за времена Перестройки деградировала и превратилась к тому времени в антикоммунистическую, по сути, мелкобуржуазную контору по интересам. Но первичные ячейки в армии и тому подобных организациях продолжали существовать по старинке — по инерции делали вид, что живут активной политической жизнью, соблюдая определенные ритуалы, формально и для галочки проводя плановые мероприятия.

Поэтому я, будучи оторванным от отладки программы, поднимался по лестнице с легкой досадой и раздражением. Когда вошел в аудиторию, где за преподавательским столом рядом со старшиной Застрожным, в готовности начать комсомольское собрание сидел командир второго отделения младший сержант Гойко, он же — секретарь комсомольской организации курса, я сходу заявил:

— Парни, пока собрание не началось, хочу сообщить, что не согласен с современной политикой ВЛКСМ и пишу заявление о выходе из комсомола.

Взял лист бумаги и сел за парту писать заявление. Наступила гробовая тишина, после небольшой паузы один из товарищей, посчитавший эту идею прикольной, радостно сообщил:

— О, я тоже пишу заявление о выходе! — Стадный инстинкт, он такой. Если кто треснет лбом об стену, найдется кто-то, кто повторит то же, хотя до того это ему и в голову не приходило.

Пока писал, ещё несколько человек решили за компанию последовать моему примеру. Когда я положил заявление на стол перед Андреем Гойко, к листку протянул руку старшина, забрав его себе. То же самое он проделал с остальными заявлениями и отправил их в свою офицерскую сумку.

Самоподготовка на кафедре Танков

Когда вечером прибыли взводом в расположение, я заметил, как старшина тут же стремительно направился в канцелярию. Эдик Застрожный хоть и не блистал в точных науках, но, будучи лет на пять старше нас, недавних школьников, и отслужив в пограничных войсках, уже имел определенный житейский опыт и мудрость, которые, как и половое бессилие, приходят с годами. Я сразу догадался, что он передал заявления начальнику курса, чтобы они, вдруг, не получили немедленный ход по комсомольской вертикали с неминуемым выходом на командование училища.

В этот вечер начальник курса никак не отреагировал, а вызвал в канцелярию на следующий день после занятий. Первым делом спросил:

— Чобиток, ты о желании выйти из комсомола кому-нибудь рассказывал?

— Только на комсомольском собрании взвода.

— Видишь ли, какое дело, вашим заявлениям ход никто не давал. Пока. Кроме меня никто из руководства не видел, — он многозначительно кивнул в сторону сейфа, где очевидно лежали заявления, — а уже сегодня с утра начальник училища на удивление был проинформирован, что курсант Чобиток написал заявление о выходе из комсомола и агитировал товарищей массово выходить из комсомола! — «О, даже так!» — подумал я, а Филимонов продолжил: — И он собирается исключить из училища всех, кто написал заявления о выходе из комсомола. По этому поводу с тобой хочет немедленно побеседовать начальник факультета.

Управление факультета находилось в соседнем здании. Через три минуты я стоял перед кабинетом начальника факультета полковника Солохина Василия Николаевича. Коренастый, широкий в плечах, занимавшийся ранее тяжёлой атлетикой, дядя Вася, как мы уважительно его называли, встретил меня тяжелым взглядом исподлобья:

— Товарищ курсант, — официальным и повышенным тоном обратился он ко мне, — если бы не ваш отец, которого я безмерно уважаю как принципиального и настоящего коммуниста, вы бы уже готовились убыть в войска дослуживать срочную службу. Поэтому я хочу услышать от вас, вы агитировали товарищей покидать ряды ВЛКСМ?!

— Никак нет, не агитировал!

— А у меня другие сведения!

— Я написал заявление, но никого не призывал. Остальные написали заявления следуя моему примеру, но по собственной инициативе.

— Причина?!

— Товарищ полковник, по своим политическим взглядам я коммунист всю сознательную жизнь. Иначе быть не может, потому что мой отец — убеждённый коммунист и пример для меня во всём. Когда вступал в комсомол, я вступал в передовой отряд коммунистической молодежи. Для меня было честью принадлежать организации, в которой состояли такие герои, как писатель Александр Островский, Зоя Космодемьянская, молодогвардейцы Кошевой, Тюленин, Шевцова, Громова и другие, отдавшие свои жизни за Родину. Но за время идущей Перестройки организация выродилась. Нынешние руководители ВЛКСМ ударились в кооператорство, спекуляцию, конкурсы красоты, политическую демагогию под видом свободы слова. Низовые организации вместо воспитания молодежи отбывают номер, проводя формальные мероприятия и не более. Поэтому, как коммунист в душе, я решил, что с таким комсомолом мне не по пути!

Солохин с минуту внимательно и задумчиво смотрел на меня. Он прервал затянувшуюся паузу спокойным и даже, как мне показалось, потеплевшим голосом:

— Знаешь, Василий, я с тобой согласен. Ты прав. И я рад, что не пришлось разочароваться в сыне Валентина Александровича. Как коммунист, я поддерживаю твои мотивы этого поступка. А как старший товарищ хочу сказать, что это глупость. Ведь ты же хочешь продолжить учёбу и закончить училище?

— Так точно, хочу!

— Вот! Я тебя понимаю и поддерживаю. Но как быть с Рыжим? Ведь ты знаешь его «любовь» к твоему отцу, он, в отличие от меня, твои мотивы не поймет. И, более того, в пику отцу отыграется на тебе. Об этом ты подумал?

«Рыжим» называли начальника училища генерал-майора Шаповалова. Поначалу, когда он прибыл на эту должность, будучи до того комдивом, его за низкий рост и суету в парке боевых машин прозвали Марадонной, но это прозвище не прижилось и он стал «Рыжим», потому что… был рыжим.

— Не подумал, — я виновато склонил голову.

— Ага, не подумал… Смотри сюда. Состоишь ты в комсомоле или нет — формальность, и неважно, главное, что у тебя за душой. Если заявлению дать ход, то Рыжий без разговоров выкинет тебя из училища. Поэтому, уже не как начальник, а как коммунист и старший товарищ, я тебе рекомендую и прошу заявление забрать и уничтожить. Заберешь?

— Заберу.

— Отлично. Давай договоримся. Ты заявление не писал и ничего об этом не знаешь. Откуда пошел слух о выходе из комсомола не ведаешь. Нет бумажки, не было и события. Если Рыжий будет рвать и метать, то пусть сам разбирается со своими стукачами. Договорились?

— Так точно! Товарищ полковник, — решил я разрядить обстановку и сообщил: — мне, было дело, даже за антирелигиозную пропаганду угрожали в пионеры не принять…

— Это как?

— С одноклассниками беседовали, зашел разговор о высших силах. Вот одна одноклассница подняла очи в гору и говорит: «А вдруг Он есть?» А я и отвечаю: «Ага, точно, спустится с неба и тебя выебет!» Она после этого побежала и слово в слово пересказала учительнице. Вот за это и в пионеры принимать и не хотели!

— Ох, тёзка, ну ты и клоун! — засмеялся Василий Николаевич. — Ладно, поговорили, я звоню Филимонову, а ты бегом к нему, забирай заявление и ликвидируй. Не вздумай его сохранить «на память». Кру-гом! На курс бегом марш!

Через две минуты я снова стоял в канцелярии перед начальником курса. Михаил Юрьевич как раз положил трубку на телефонный аппарат, загадочно улыбнулся, открыл сейф и достал листок бумаги.

— Ну, что с ним будем делать?

— Полковник Солохин рекомендовал уничтожить, я с ним согласен.

— Доверишь эту операцию мне?

— Так точно.

Филимонов мелко порвал мое заявление и выбросил в мусорную корзину.

— Товарищ капитан, разрешите вопрос.

— ?!

— Как быть с остальными? Они же тут ни при чем, действовали за мной, просто из принципа «за компанию и жид удавился».

— За остальных не волнуйся. С ними отдельную разъяснительную работу проведем. Ты у нас идейный, а эти «за компанию» должны своей головой думать… Значит так, ничего не было! Ты меня понял?!

— Так точно!

— Скажи Застрожному спасибо, что верно сориентировался. Свободен.

Начальник курса и факультетское начальство делали вид, что ничего не знают. Рыжий некоторое время побесился и успокоился — улик нет, а доклады стукачей к делу не пришьешь.

Пару месяцев спустя случился рецидив. На подведении итогов партийно-политической работы училища начпо во время своего доклада вспомнил этот эпизод в такой интерпретации:

— … А ещё были случаи, когда отдельные курсанты подбивали своих товарищей к массовому выходу из комсомола!

— Это кто же такие?! — грозно спросил Рыжий, сделав вид, что не знает о ком речь.

— Курсант Чобиток, например.

— Подполковник Цховребов, немедленно готовьте документы на отчисление!

Об этом совещании на следующий день мне в лицах и рассказал заместитель начальника факультета подполковник Цховребов, присутствовавший там от командования факультета. Увидев меня напротив столовой, он со своим ярким осетинским акцентом воскликнул:

— О, Васа, хади суда!

— Товарищ подполковник, курсант Чобиток по вашему приказанию прибыл! — доложил я с отданием чести.

Цховребов посмотрел по сторонам, убедившись, что рядом никого нет, и понизил голос:

— Васа, вчера било савещание…

После своего рассказа он закончил:

— Я Рижему так сказал: «Этава курсанта я вам не атдам!»

— Спасибо, товарищ подполковник, — расчувствовавшись, только и смог ответить я.

На этом попытки исключить меня из училища за выход из комсомола закончились, а полгода спустя по распоряжению того самого Рыжего, генерал-майора Шаповалова, не допускавшего мысли, что курсант может покинуть ряды ВЛКСМ, за одну ночь на всех училищных агитационных плакатах и стендах красные знамёна были перекрашены в петлюровские жёлто-голубые…

А ещё через полгода, на очередном выпуске лейтенантов бывший офицер политотдела, переименованного в воспитательный, с радостной физиономией таскал за приглашенным попом сосуд со святой водой, которую тот разбрызгивал кропилом, освящая строй курсантов и выпускников.

Надеясь, что капитан Филимонов за художества с выходом из комсомола не затаил на меня нехорошего, решил не откладывать решение вопроса в долгий ящик. Поблагодарил Николая Николаевича и с кафедры направился в расположение курса.

Перед обращением к начальнику курса решил известить командира учебной группы. Можно было бы поставить Застрожного перед фактом, но лучше лишний раз через голову прямого начальства не прыгать. Зайдя в расположение, первым делом оглядел помещение казармы в целом и нашего взвода особо. Старшину не заметил. Спросил у рядом стоящего дневального:

— Застрожный на курсе?

— Ага. Вроде в каптерке был.

По центральному проходу пересек спальное помещение и заглянул в каптёрку. В самом деле, старшина развалился на стуле и о чем-то оживлённо беседовал с каптёрщиком.

— Товарищ старшина, разрешите обратиться!

— Во! Орёл! Учись, распиздяй, — улыбнувшись, сказал старшина каптёрщику Андрюхе, и уже мне: — Чего хочешь?

— У начальника курса хочу на выходные отпроситься с ночёвкой.

— Ого, заявочка. Ну, если отпустит, то валяй.

И я повалил к кабинету начальника. Уточнил у дневального наличие его присутствия, постучался и приоткрыл дверь.

— Товарищ капитан, разрешите?

— Заходи. Тебе чего?

— Товарищ капитан, у меня трое суток к отпуску за стрельбу. Разрешите ими воспользоваться в эти выходные, в увольнение сходить с субботы до понедельника. — Я, с учетом приключений двухнедельной давности, решил не мелочиться и, чтобы сработало, поставил на кон все трое суток поощрения.

— Гм… У тебя же на эти выходные очередное увольнение есть?

— Так точно. В воскресенье.

Начальник курса, капитан Михаил Юрьевич Филимонов, сидел за дальним от входа столом, спиной к окну и лицом ко входу. За соседним столом спиной к двери и лицом к Филимонову распологался наш курсовой офицер старший лейтенант Шаров. Михаил Юрьевич немного помолчал, улыбнулся и перенес взгляд на Шарова:

— Юра, ты только посмотри, какая бестолковая молодежь пошла. У него трое суток, — Филимонов последние слова выделил интонацией и поднял указательный палец вверх, — целых трое заслуженных суток за отличную стрельбу на соревнованиях, и он так бездарно собрался их использовать — добавить к увольнению в воскресенье две ночевки. — Шаров обернулся, довернув корпус вполоборота в мою сторону, и посмотрел на меня ироничным взглядом.

Трое суток я заработал за стрельбу из пистолета Макарова на училищных соревнованиях. Мы с капитаном Филимоновым разделили первое место, выбив по 75 очков по мишеням № 4 с чёрным кругом. За что он мне и объявил поощрение — трое суток к отпуску. Что примечательно, на первом курсе, за год до этого, я на таких же соревнованиях выбил на два очка больше, но занял только третье место.

— Вася, а чего это тебе приспичило трое суток отпуска на эти выходные потратить? — спросил уже меня Филимонов. Обычно в неформальной обстановке офицеры курса по имени обращались только друг к другу, а к курсантам — в уставном порядке. Но иногда делали исключения. Что начальник курса назвал меня по имени, означало его хорошее настроение и благожелательное расположение. Я понял, что вопрос решится положительно и ответил:

— Брат с Кубинки в субботу в гости приезжает, хочу в выходные больше времени вместе провести.

— Похвальное желание. Вы ж с ним год не виделись? Ну что ж… Вася, тут смотри какое дело. Глупо и нерационально терять трое суток к отпуску. Раз заслужил, значит отгуляешь, если крупных залётов у тебя не будет, — Филимонов многозначительно улыбнулся, с намёком на известные обстоятельства. — А тут, как говорится, на ловца и зверь бежит. На совещании в среду подводились итоги. И в этом учебном году по изобретательско-рационализаторской работе наш курс занял первое место. Ты же рацорг курса, твой участок работы. Собственно, за достигнутые результаты на подведении итогов недели я всё равно собирался тебя поощрить, поэтому… — капитан выдержал паузу и командным голосом: — Курсант Чобиток, смирно! За успехи и высокие достигнутые результаты в изобретательско-рационализаторской работе объявляю внеочередное увольнение на сутки!

— Служу Советскому Союзу! — став по стойке смирно, радостно ответил я.

— Вольно. Застрожному сообщи, чтобы с выходными накладок не получилось… Вася, вот видишь, когда люди заняты своим делом, и делают его хорошо, то и проблемы сами собой решаются. А всё почему?

Я понял, что вопрос риторический, но для поддержания разговора переспросил:

— Почему?

— Потому что, если ты командир и отвечаешь за подчинённых, то надо понимать: они все разные, со своими особенностями, преимуществами и недостатками. Это понятно, что в бою каждый должен уметь гранату бросить и может получить любой боевой приказ, и обязан его выполнить так же, как и любой другой. Но в повседневной работе, впрочем, по возможности и в бою тоже, надо обязательно учитывать индивидуальные особенности и способности подчинённых. Вот, например. Поступила вдруг задача срочно побелить бордюры. Нужен мел или известь. Кого пошлёт за известью бестолковый начальник? Правильно! Первого, кто попадется под руку. Если ты попадешься мне под руку первым, знаешь почему я тебя не пошлю за известью?

— Почему? — снова переспросил я.

— А ты знаешь, где ее взять?

— Ээээ… Нет.

— Вот! Потому что ты отличник. Ты и так по всем предметам имеешь свою законную оценку, просто потому что тебе легко даётся. А пошлю я за известью троечника, да не любого, а из тех, кто пронырливый, да за свои зачеты вертеться привык. Такой троечник знает что где есть и как это раздобыть, он обязательно в курсе, что за мастерскими есть вкопанная в землю прикрытая люком емкость. Ты, кстати, когда ко второму КПП проходил, этот люк должен был не раз видеть, он металлический, прямоугольный. Так вот, в эту емкость сварщики сбрасывают известь. Смекаешь? Послать тебя за известью и хорошо, если часа через два ее принесешь. А такой троечник за десять минут обернётся, он и известь знает где взять, и тару для нее долго искать не будет. Это ни хорошо и не плохо. Это к тому, что для получения результата нерационально всех грести под одну гребёнку. Ты лучше в одном, кто-то лучше в другом. И когда каждый занят делами по своим способностям, то и общий результат как у нашего курса, мы впереди по большинству показателей. Поэтому, кстати, и нечего тебе после сессии неделю до отпуска тут просиживать — пусть троечники свои оценки если не учёбой, так общественно-полезным трудом на курсе и кафедрах отрабатывают… Так, что-то заболтался я. Еще вопросы есть?

— Никак нет!

— Свободен.

На следующий день, в субботу, после обеда ПХД — парко-хозяйственный день. Обычно это генеральная уборка своего участка в казарме и на училищной территории. Участок нашего взвода в казарме — туалет и умывальник, а на территории — двор между офицерским общежитием и офицерской же столовой, за территорией училища через дорогу по улице Пархоменко. Территория за территорией — по-дурацки звучит, но уж как получилось. Первое отделение во главе с Геной Лапинским в порядке очереди отправилось драить туалет с умывальником, а мы, второе и третье отделения взвода, с вениками, граблями и плащ-палатками (последние для сгребания и выноса в них мусора) на законных основаниях под командованием Андрея Гойки направились за территорию училища.

Часа через полтора работы на свежем воздухе, половина из нас возвращалась в предвкушении очередного увольнения, а другая половина — свободного времени и отдыха с просмотром вечерних телепередач или партии в биллиард в ленинской комнате.

Остальная часть курса свои работы закончила чуть раньше, в казарме стояла суета, большинство из собирающихся в увольнение уже были переодеты в «парадку». Нам при входе в казарму кто-то крикнул: «Второй взвод, переодевайтесь быстрее, только вас ждём!» Ну да, если бы задерживали, тут бы сидели толпой переодетые в парадку и с кислыми рожами пялились в телевизор над центральным проходом. А мы как раз вовремя!

Как только забежали в каптерку взять свою парадную форму, неспеша вышел старший прапорщик Трандин, подошел к тумбочке дневального, взял книгу записи увольняемых. Выйдя в центральный проход, он остановился, выдержал паузу примерно с минуту, дав нам немного времени на переодевание, выполнил своё фирменное упражнение «колокольный звон» и подал команду строиться увольняемым.

Пока уже готовые убыть в увольнение строились, я закончил завязывать шнурки на ботинках, поправил сложенное на табуретке повседневное обмундирование и бегом втиснулся в уже стоящий строй.

Трандин подождал двоих отставших, подал команду: «Равнясь! Сырна! Рррр на право!» и, повернувшись налево, отправился в сторону канцелярии докладывать начальнику курса о готовности увольняемых убыть в город.

Вскорости он вышел оттуда вместе с капитаном Филимоновым.

— Вольно, — негромко сказал начальник.

— Вольно! — зычным командирским голосом продублировал старшина.

Начальство вышло и остановилось перед центром строя. Филимонов неспеша цепким взглядом осмотрел весь строй. Одному из числа наших припоздавших показал пальцем на ботинки и сказал:

— Почистить. У тебя ровно минута, время пошло.

Еще раз оглядел строй и приступил к инструктажу перед увольнением:

— Товарищи курсанты! Правила поведения в городе вы все хорошо знаете — повторяться не буду. Учить учёных, только портить. Тем не менее, знают все, но не все их выполняют! Поэтому напоминаю: кто по прибытию из увольнения попадётся дежурному офицеру с запахом алкоголя, может забыть об увольнениях минимум на месяц. И ещё, запомните, — он сделал многозначительную паузу и, повысив голос продолжил, — вы свой хуй не на помойке нашли, чтобы совать его куда попало!

Мы дружно заржали. Это было что-то новенькое. Обычно сдержанный и практически никогда не позволявший себе сквернословить при подчиненных, Михаил Юрьевич немного удивил. Не знаю, с нашего курса таких не помню, но, возможно, кто-то с других залетел в госпиталь со срамной болезнью и высшее начальство распорядилось провести по курсам соответствующие инструктажи. Ну, как получилось, так и проинструктировал. Филимонов тоже улыбнулся и закончил:

— Ко мне вопросы есть?.. Товарищ старший прапорщик, — обратился он после небольшой паузы к Трандину, — раздавайте увольнительные жетоны и строем до КПП. — Закончив инструктаж, начальник протянул старшине курса коробку с увольнительными жетонами, с которой вышел из канцелярии.

По уходу начальника Трандин подозвал дежурного по курсу сержанта, всучил ему коробку, а сам, раскрыв журнал увольняемых, начал перекличку. Каждый названный громко отвечал «Я!» и подбегал к сержанту получить свой жетон. Когда выбежал я, Трандин взял у дежурного мой жетон и жестом наклонил в свою сторону, показывая, что не отдает его. Когда я остановился перед старшиной, он, глядя в книгу увольняемых, негромко спросил:

— Чобиток, я не понял, ты же не женатик, что это за увольнение с ночевкой? — Женатиками называли уже успевших жениться. Таким, чтобы не разрушать молодые семьи, и на младших курсах разрешалось ходить в увольнение с ночевкой, в том числе в будние дни.

Я преданно посмотрел на Трандина исподлобья и ещё тише доверительным тоном сообщил:

— Андрей Иванович, дык, начальник курса поощрил за нашу с вами рацуху! — почти не соврал я.

Сравнительно недавно под пристальным надзором Трандина сантехники из котельной провели модернизацию сливных бачков в нашем туалете. Вместо вечно ломающихся и текущих поплавковых механизмов вставили загнутые трубки. Вода постепенно заполняла бачок, а, достигнув верхнего края загнутой трубки, полностью сливалась с хорошим напором, пока уровень с хлюпающим, особо слышимым в спальном помещении в ночное время, звуком не достигнет открытой части трубки, после чего бачок наполнялся снова. Когда это дело было готово, меня, как рацорга и уже имеющего опыт оформления рационализаторских предложений, вызвал начальник курса и поручил подать рацпредложение, вписав в авторы кандидатов на мой выбор. Обойти авторством Трандина, единственного среди «авторов» хоть как-то причастного к данному «изобретению», было никак нельзя.

Напоминание о рацпредложении, за которое Трандиным, как и другими соавторами, было получено не только свидетельство, но ещё и червонец в училищной кассе, подействовало магическим образом:

— Молодец! Держи! — Андрей Иванович с полным отеческой любви взглядом протянул мне увольнительный жетон.

Ещё через пять минут дежурный по курсу вывел на улицу и построил увольняемых, довел до КПП и, после доклада дежурному по училищу, ещё с парадной лестницы главного здания махнул нам рукой через стеклянные двери, давая понять, что дежурный дал добро на выход без проверки увольняемых. Мы дружной толпой ломанулись в предупредительно открытые дневальным по КПП ворота.

Я. Еду. Домой!

Перед увольнением в город. КВТИУ, 1991 г.

Трамваем до метро Красная площадь на Подоле, потом на метро до Минской и еще пять минут пешком. В общей сложности три четверти часа. Это долго! Это очень долго!!! В молодые годы, оно всегда так…

Бросил взгляд налево на проезжую часть. Повезло — ко мне со стороны рядом расположенного таксопарка приближался зелёный огонёк. Махнул рукой. Желтая «Волга» с шашечками плавно тормознула.

— На Оболонь! — сообщил я в приоткрытое окно.

— Садись.

Когда-то Киев был красивейшим городом. Это сейчас заполонившая реклама и мало контролируемая застройка исказили его облик, превратив былую изысканность в низкосортную безвкусицу. Крещатик лишился своих знаменитых тенистых каштанов. Город, примерно так же, как это было при Петлюре в 1920-ом, заполонили привыкшие жить в хлеву хуторские жлобы со своим рогульским говором. Даже в центре исторические здания теперь расписаны графити, наподобие американских гарлемов и европейских помоек. Когда-то чистый воздух одного из самых зелёных городов Союза стал грязнейшим в Европе из-за сжигаемого за городом мусора.

В конце же восьмидесятых я любил проехаться домой по Киеву на такси не только потому, что это на полчаса быстрее. Через окна автомобиля я любовался улицами родного города. Он утопал в зелени и мягком освещении. Был подчеркнуто чист, а после аварии в Чернобыле, как это ни парадоксально, стал еще краше, поскольку каждое здание было многократно вымыто брандспойтами, асфальт постоянно чистили поливомоечными машинами. А «благодаря» деятельности Горбачева, приведшей к дефициту топлива, на улицах практически не было автомобилей. Люди, не смотря на, как тогда казалось, несомненно временные перестроечные трудности, пока ещё живут с уверенностью в завтрашнем дне, не знают, что такое страх потерять работу или тяжело болеть с отреформированной по американским лекалам медициной, когда дешевле и проще поскорее сдохнуть, чем превращать семью в нищих должников врачебного бизнеса и кредитных организаций. Да и война, несмотря на сильно преувеличенные в то время события в Афганистане, представлялась чем-то невозможным и абстрактным. Никто никуда не бежит, нет столпотворений постоянно спешащих людей и автомобильных пробок. Чистота, тишина, спокойствие. И глаз радует и душе хорошо.

Каких-то десять минут поездки, и мы у дома. Выхожу у трамвайной остановки. Во двор не заезжаем, чтобы мама в окно случайно не увидела, а то потом будет на мозги капать, что неоправданно шикую, деньги транжирю. Да и пока машина по дворам к подъезду проедет, получится то же, что от остановки двести метров пешком пройти. Отдаю водителю трёшку. Сдачи, как водится, не надо! Не, ну в самом деле, я в армии на полном обеспечении, даже одежду почти не покупаю, каждый месяц получаю сорок семь рублей. Вполне могу себе позволить два раза в месяц прокатиться на таксомоторе. От меня не убудет. Время — деньги. Как говорится, когда видишь деньги — не теряй времени. Куй железо, не отходя от кассы! А, нет, это из другой оперы. Ну, думаю, смысл понятен.

С лёгким волнением захожу через арку во двор. Точно! Рядом с моим подъездом стоит синий «Запорожец» с подмосковными номерами! Ну, значит Мишка уже приехал.

Миша Чобиток и Запорожец с подмосковными номерами. Кубинка, зима 1991 г.

Глянул на выходящие во двор наши окна на втором этаже. В гостиной люстра светила всеми пятью лампочками, горел свет и на кухне, где за занавесками мелькали тени.

Дома стояла суета, связанная с размещением только приехавших гостей. Семейство брата, как всегда по приезду, обустраивалось в кабинете, а на кухне завершалось приготовление ужина.

После бурной встречи, которую мне оказали невестка Ира и племянница Тоня, выяснилось, что Миша по приезду тут же ломанулся на пивзавод «Оболонь» — туда пешком минут десять. Вот же ж любитель, не терпится ему… Завершив серию поцелуев и объятий, я в своей комнате разделся и отправился в душ смыть на время выходных армейский дух. Вышел из ванной распаренный и посвежевший. На себя надел спортивные штаны и, чтобы похвастать перед братом результатами годичных усилий, майку с собственноручно вышитым крестиком на груди американским танком «Абрамс» с надписью под ним большими красными буквами «ARMOR». Скажешь, непатриотично? А ты попробуй вышить крестиком советскую машину с плавными обводами башни так, чтобы она осталась узнаваема. Да ещё во времена, когда рисунок для этого приходилось рисовать вручную на листочке в клеточку. Вот, кроме немецкого второго Леопарда и американского Абрамса, с их угловатыми формами, других кандидатов на вышивку у меня и не нашлось.

В гостиной отец заканчивал сервировать стол для праздничного ужина, рядом с ним ошивалась внучка, изображая помощь. С кухни, где обосновались мама и Ира, доносились аппетитные запахи и женские голоса.

Через пару минут раздался звонок в дверь. Я тут же побежал открыть. С густыми черными усами и рано начавший лысеть — Мишка грешил на последствия сварочных работ, которыми занимался на шахтах ракет рядом с боеголовками в ГСВГ — брат вошел с расплывшейся от улыбки физиономией. В двух сетках-авоськах он принёс с завода шесть литров свежего Оболонского пива в трёхлитровых банках.

После крепких объятий из гостиной вышел отец и объявил готовность к ужину.

Незаметно за семейным столом прошел час. Когда приступили к чаю, я решил рассказать историю с попыткой выхода из комсомола — лучше, если отец первым от меня узнает как есть, чем от какого доброжелателя в искаженном свете.

— Вот же ты дурак! Убоина! Учишь их, учишь, а они потом берут и такое вытворяют! — резюмировал отец.

— Пап, ну что ты, в самом деле, всё же обошлось, — начал оправдываться я.

— Да, ладно, это фигня, — вступил в разговор Миша, — он же так и не вышел. А вот я два месяца назад партию покинул, — послужив мне громоотводом, ошарашил он своим заявлением родителей.

— Что ты несешь, как покинул?! — еще больше повысил голос отец.

— Ты же сам Горбатого ненавидишь. Дураком его называл? Называл! Ельцина сволочью называл? Называл! Вот я посмотрел в партбилете на суммы своих взносов и подумал: «А какого хрена, собственно, я за свои деньги должен содержать этих дураков и сволочей?» Вот и написал заявление.

— И дальше что? — сузив глаза спросил отец.

— Вызвал меня Галкин к себе в ГБТУ*, промариновал два часа в приёмной, а потом полчаса орал в кабинете. Заявил, что не может служить в одной структуре с человеком, решившим покинуть партию. Когда он замолчал, я спрашиваю: «Сан Саныч, в свете объявленного партией курса на плюрализм мнений и многопартийность, вас не устраивают мои политические взгляды или деловые качества?» Он, было, открыл рот снова заорать, промолчал, снова открыл рот, а потом успокоился, махнул рукой и сказал: «Иди вон!»

— И что, по службе никаких последствий?

— Пока никаких…

—————

* Галкин А. А. — генерал-полковник, в 1991 году начальник Главного бронетанкового управления СССР, отец известного комика Максима Галкина, тесть певицы Аллы Борисовны Пугачёвой.

Год спустя после заявления о невозможности служить в одной структуре с покинувшим партию, генерал-полковник Галкин в очередной раз с группой офицеров заехал в музей БТВ, где в сопровождении Миши прогуливался между боксами.

— Михаил, что это за надпись: «КПСС — создатель танковых войск»?! — спросил Галкин.

— Нормальная надпись, отражает объективную реальность.

— Что значит «объективную реальность»?! Заменить «КПСС» на «народ».

— Сан Саныч, вы ещё скажите, что народ в войне сам победил, а Сталин им не руководил. Как народ может сам по себе что-то создать? Производство танков началось с декрета Ленина, процессом руководила партия большевиков, а народ направлялся руководящей и направляющей…

— Я сказал, заменить!

— Есть, заменить!

— А это что такое, почему написано «Тяжёлые танки СССР»? Ведь СССР-то уже нет!

— Сан Саныч, так ведь это же советские танки, созданы в СССР, вот и написано «СССР».

— Убрать!

— А что написать?

— Неужели непонятно? Написать «танки России».

— Сан Саныч, вот смотрите. Фашистской Германии уже 45 лет как нету. Ведь так?

— Ну, так.

— И на боксе не написано «Танки ФРГ», а написано «Танки Германии».

— Чобиток, ты меня не путай! Неужели непонятно, я сказал, написать «Танки России»!

— Сан Саныч, вы знаете хоть один российский танк? Таких же еще ни одного не существует, только советские!

Свита за Галкиным уже в полном угаре — концерт получился не хуже, чем в будущем у его отпрыска на эстраде…

— Майор Чобиток, выполнять!!!

После этого на боксах вместо надписей «Тяжелые танки СССР», «Средние танки СССР» и т. д. остались стыдливые «Тяжелые танки», «Средние танки» без СССР.

Павильон «Средние танки СССР». Транспарант на павильоне: «КПСС — создатель танковых войск».

Альбом «Музей бронетанковой техники», вторая половина 1980-х

— Ладно, — решил разрядить обстановку Миша, — давайте пивка хряпнем! А я пока кое-чего принесу.

Миша удалился в кабинет и через минуту вернулся, держа в руках три одинаковых тома в светло-сером переплёте.

— Папа, ты же историей увлекаешься. Так я тебе подарок привез. Тут недавно издали трёхтомник Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ», специально для тебя купил!

«Какая-то стрёмная фамилия у этого Солжиницына. Типа Брехун или Брехунец», — подумал я.

Отец, к моему удивлению, никакого энтузиазма не проявил. Наоборот, он нахмурился, пошевелил плотно сжатыми губами, как будто обдумывал что и какими словами сказать так, чтобы несильно обидеть, и ответил:

— Миша, пока я эту гадость сам не вынес на мусорку, убери это говно подальше с моих глаз!

— Пап, ты чего? Интересно же. Раньше про такое не печатали.

— Значит так. Убирай эту дрянь подальше, а я тебе расскажу, чего оно и как.

С тех пор в нашей обширной домашней библиотеке я эти солженицынские помои не видел, значит Миша просьбу отца выполнил.

Минут через пять мы втроём устроились на кухне и под трёхлитровую баночку свежего светлого пива с привезенной Мишей засоленной рыбкой слушали рассказ отца…