Одиннадцатый дневник

Я в молодости был самонадеян,

душой пылал от гордости отечеством

и предан был замызганным идеям,

что разум управляет человечеством.

Привык я к новому гнездовью,

но помню край, где жил когда-то;

смотрю я с болью и любовью

на тьму российского заката.

Земной уже отбыл почти я срок,

соткавшийся обилием годов,

и близится таинственный порог,

а я к суду нисколько не готов.

Ещё я буду сочинять

на прочих непохоже,

и ни одна на свете блядь

мне помешать не сможет.

Он был ужасно некрасив,

в себе не очень был уверен

и был поэтому спесив,

надменен и высокомерен.

Мы прошлое листаем не напрасно,

кровавые рассматривая пятна:

текущее становится нам ясно,

а будущее – горько, но понятно.

Часто вспоминаю, как во время оно

был и я гуляка из не самых слабых;

был я сластолюбец, нынче я сластёна —

ем я шоколадку, думаю о бабах.

В ленивом беспутстве своём

девицы – одно наслаждение:

они тяжелы на подъём,

но очень легки на падение.

Мир делится на множество частей,

и есть у каждой собственные власти;

история – симфония страстей,

кипящих в это время в каждой части.

Мне жизнь интересна с её необъятностью,

и ради гульбы её сочной

готов я мириться с любой неприятностью,

но не с панихидой досрочной.

В мире всё увязано и спаяно,

прошлое – грядущему сродни,

и братоубийственного Каина

всюду повторяют в наши дни.

Всё то, что уготовано судьбой,

я принял, уважая рок могучий,

а прочее, что рядом шло гурьбой,

я тоже не отверг на всякий случай.

Легко живя среди прогресса

и покалечены империей,

мы – щепки срубленного леса

с большой невнятной фанаберией.

Дружил я мало с забулдыгами

и в их домах я не гостил,

я жизнь мою провёл за книгами,

а счастье скверны – упустил.

Гляжу вперёд я неуверенно,

и есть резоны у тоски:

Россия будущим беременна,

но травит все его ростки.

Вот баба – ангел во плоти:

мягчайший нрав, небесный лик,

но если встать ей на пути,

то ведьмой делается вмиг.

Среди гавна живя, обычно

брезгливым чувством вы томимы,

потом гавно уже привычно,

а дальше вы неразделимы.

Сижу, сопя от наслаждения,

и тихо сам себя ругаю:

ведь наша жизнь, она – движение,

которым я пренебрегаю.

Греховна избирательность моя,

но я уже, похоже, свыкся с ней:

трагического много знаю я,

но мне смешное ближе и нужней.

Чем ярче та формулировка,

где всё – враньё и напоказ,

тем более легко и ловко

она прихватывает нас.

Улыбка бывает рассеянной,

надменной бывает улыбка,

пугливой и даже растерянной,

когда объявилась ошибка.

Прости, молодёжь, моё слово сердечное,

такая мне вышла стезя,

но сеять разумное, доброе, вечное

никак без занудства нельзя.

Живу я по-старчески благостно,

любуюсь шумливой эпохой,

а что было мерзко и пакостно,

уже мне до лампы и похуй.

Вокруг меня такие старики

сегодня пьют, забыв речушку Лету,

что вдруг и я здоровью вопреки

гуляю вместе с ними по буфету.

Я поживу ещё немножко,

ещё мне многое дано,

а после будет неотложка

и покурить не суждено.

Люблю свои стишки корявые:

почти всегда строка опрятная,

порой мыслишки есть кудрявые,

и меланхолия приятная.

Порылся я в моей судьбе,

ловя детали и подробности,

и справку выписал себе

о полной нетрудоспособности.

Как не любить мероприятия,

когда в крови – коллективизм?

Уединённые занятия —

писательство и онанизм.

Зря скользит короткий и проворный

взгляд по нашим будничным одеждам:

мы не надеваем траур чёрный

по мечтам, иллюзиям, надеждам.

В моих писаньях нету страстности,

а просто выстроена речь

об огорчительной напрасности

попыток душу оберечь.

Про то, что я тоскую и грущу,

что больше не пою весёлых песен,

сегодня я в лицо сказал борщу,

который переварен был и пресен.

Истёрлись юные томления,

забыто первое свидание…

У смерти есть уведомления,

одно из первых – увядание.

Снился мне удивительный бред,

из разряда вполне сумасшедших:

ем я свой ежедневный обед,

а вокруг меня – тени ушедших.

Печалюсь я совсем напрасно —

течёт отменная пора:

и в голове пока что ясно,

и выпить хочется с утра.

Никто на свете не повинен

в житейских горестях моих,

и в тесноте моих извилин

опять лопочет новый стих.

Столько мерзости в мире творится

при молчащем общественном мнении,

что светлеют причастные лица,

а свидетели – в недоумении.

Враньё и ложь не побороть,

они царят сейчас,

но кажется, и сам Господь

наёбывает нас.

Приснился мне роскошный сон:

я в рай медлительно иду,

а над котлами вознесён

стоит мой памятник в аду.

Моя поэзия простая

полна исконных слов народных,

и пусть меня ругает стая

из эрудитов гуглеродных.

Я сионист и русофил,

я просто с этим вырос —

во мне гнездо, похоже, свил

раздвоенности вирус.

Увы, но такая натура,

и грустно мне в этом признаться:

в меня мировая культура

напрасно старалась впитаться.

Немало в жизни было сложностей,

на одоленье был я скор,

а вот упущенных возможностей

я не заметил до сих пор.

Всё прошлое сгорает не дотла,

судьба его совсем уже другая:

из памяти оно ручьём тепла

течёт, печаль и радость исторгая.

Смотрю на морды, рожи, хари,

на скотский в их чертах покой;

конечно, все мы – Божьи твари,

но не до степени такой.

Раньше я не думал как-то никогда

о великой трудности сосуществования:

у людей без совести нету и стыда,

и напрасны, значит, все увещевания.

Остаток ощущая как избыток,

браваду излучая и кураж,

едва хлебнув живительный напиток,

мы сразу же плюём на возраст наш.

Загадка останется вечной

при всём изобилии книжном:

Творец существует, конечно,

но в виде, для нас непостижном.

Моё житьё весьма обыкновенно —

уже с утра за письменным столом;

а время, когда море по колено,

в далёком и забывшемся былом.

Смотрели б мы уверенней вперёд,

и стал бы жить духовнее народ,

но много очагов цивилизации

страдает от еврейской оккупации.

Строит культура мосты между нами,

тихо слабеют убойные банды,

только мосты эти рушит цунами

шквальной, разящей мозги пропаганды.

Какая музыка играла,

когда мы были молодые!

И эти искры карнавала

мы помним – лысые, седые.

Творит судьба крутые виражи,

и вовсе неожиданно притом,

и самые отважные мужи

в них гибнут в одиночку и гуртом.

Знавал я очень много увлечений,

в читательстве особо был активен,

а вот насчёт любых вероучений

я холоден и сухо объективен.

Наша похоть – таинственный текст,

Божьи замыслы в нём сокровенные,

потому что ведь именно секс

восполняет потери военные.

По многим я поездил городам,

и разные бывали впечатления,

теперь, когда немного я поддам,

то вру про них, сопя от умиления.

Уплыли годы услаждений,

уже во тьму готов билет,

но много блудных побуждений

ещё бурлит на склоне лет.

Прошёл я когда-то сквозь тучу сомнений,

и стих мой душевный пожар;

я чтец-декламатор моих сочинений,

я сам отыскал этот жанр.

Кипит вокруг военный пыл,

кипит, шипя, планета;

Творец создал нас, но забыл,

зачем Ему всё это.

Ликует от виршей лихих

поэтов шумливая свора,

обильно родятся у них

стихи из душевного сора.

А я бы многое отдал,

когда б дознаться смог,

кто на планете правит бал.

Но ясно, что не Бог.

Сполна познавши в жизни толк

и обретя покой отрадный,

я одиночка. Но не волк.

Скорей баран я. Но не стадный.

Спокоен я, идя ко сну, —

ведь миновал я все напасти

и не ловился на блесну

ни процветания, ни власти.

В железном грохоте и лязге

идёт безумный перепляс,

но длятся свары, брань и дрязги,

одолевающие нас.

Во времени уже довольно скором

на некоем отсюда расстоянии

я с тенями увижусь, по которым

грустил я при недавнем расставании.

Затмение Луны – явление,

естественное по природе;

а на Земле умов затмение —

оно откуда к нам приходит?

Я не мечтал о громкой славе,

не ждал от жизни улучшения,

но иногда к худой шалаве

питал позывы искушения.

Года промчались, будто конница —

то гладко было, то колдобинно,

но все события мне помнятся;

которых не было – особенно.

А хорошо, что мы родились.

Что в нас была живая искра.

И денежки у нас водились.

Кончались только очень быстро.

Промолчал несведущий провизор,

и не дал ответа эрудит:

холодильник или телевизор

на российском поле победит?

А разве изменилось в мире что-то?

Работают угрюмые работники,

повсюду на людей идёт охота,

но так же скопом гибнут и охотники.

А жалко всё же, что соитие

и завершающий момент —

не эпохальное событие,

а быта мелкий элемент.

Есть мир вещей и мир идей,

и каждый дивно разноцветен,

и в оба мира иудей

проник и быстро стал заметен.

Испуги, страхи, ужасы, тревоги

текут безостановочной рекой,

они витают роем на дороге,

ведущей человека на покой.

Я всю жизнь мою нынче сполна пролистал,

как листал бы страницы журнала:

интересные там попадались места,

только было и стыдных немало.

Ещё сгорел я не дотла,

ещё в решеньях скор,

однако на хуй все дела

послал с недавних пор.

Да, в мире от добра немного толка,

зло всюду норовит на пьедестал;

но вдруг найдись Кащеева иголка,

и я б её обламывать не стал.

Я многих в жизни потерял,

и книги их – в потёках пыли,

моей души материал

они когда-то покроили.

Творя поклоны властной силе,

народ вершит свой крестный путь;

самодержавие в России

меняло форму, но не суть.

Земное гаснет бытиё,

надежд на льготу нет,

но жизнечувствие моё

острей на склоне лет.

Прекрасно знают и невежды,

что если рвёшься напрямик,

то с дамы сложные одежды

сметаются в единый миг.

В России не просто ограблено

живущее в ней население,

но главное – что испохаблено

ума и души устремление.

Из канувшего я тысячелетия

и в веке не сегодняшнем рождён,

отсюда это чувство, что в ответе я

за всё, к чему душевно пригвождён.

И каждый вечер – вовремя и кстати —

сама за рюмкой тянется рука,

налью немного тёмной благодати

и пью за то, что жив ещё пока.

Стихи текут, как откровение,

как поколения звучание;

потом постигнет их забвение

и навсегда уже молчание.

Бедняга! В час его зачатия —

и это видно по нему —

была ужасной антипатия

супруги к мужу своему.

Когда затеян ужин пышный

и разговор течёт несложный,

то собеседник никудышный,

но собутыльник я надёжный.

Рассчитывать глупо, что всё неизменно

в повадке крутого подонка:

сегодня бандиты одеты отменно

и мыслят корректно и тонко.

Ещё не изменило чувство вкуса,

я больше понимаю даже вроде,

но груда накопившегося мусора

мешает моей умственной свободе.

– Теперь я устаю от малой малости,

я счастлив, но порой изнемогаю…

– А чем ты занимаешься на старости?

– Долги плачу и детям помогаю.

Солидарно, совокупно и соборно,

совпадая в упованиях глухих,

мыслят мерзко, озверело, подзаборно

очень много современников моих.

На старости, в расслабленном покое

поймал себя на том, что и сегодня

я думаю о женщинах такое,

что краской бы залилась даже сводня.

Я людей молчаливых боюсь,

чересчур они смотрят внимательно

или скажут нелепую гнусь

и расстроят меня окончательно.

Как автор музыки волшебной

мог оказаться мелким гадом?

Но жизнь духовная с душевной

текут раздельно сплошь и рядом.

Сказать могу я мало лестного

об отношении к писателям,

но кто меня слегка попестовал —

тем буду вечно я признателен.

Я написал бы свой портрет

без разных пакостных опасок —

как несусветный винегрет

из хаоса случайных красок.

Езжу я далеко и окрест;

повторения делать нельзя:

обезлюдело множество мест,

где отправились к Богу друзья.

Земной когда заканчиваю путь,

сочувственную жалостность гоня,

умение уместно подъебнуть

во мне оборотилось на меня.

Я некрасиво раньше ел —

кромсал еду зубами резвыми,

я чмокал, чавкал и сопел;

теперь я клацаю протезами.

Надеюсь я – не вяжут веники

решатели задач осмысленных,

мои крутые соплеменники

в лабораториях бесчисленных.

Кошачьи концерты и свадьбы собачьи,

а у молодых – сексуальные сны

душе говорят о высокой удаче —

приходе на землю гулящей весны.

У огромной, смиренно молчащей страны

отнимаются честь и достоинство,

а сплочённые рабством гнилые гавны

единятся в охранное воинство.

В различных побывал я возрастах,

и близости ценил я, и приятельства,

все возрасты я прятался в кустах

доверчивости и доброжелательства.

Вчера мне снился дикий бред:

к нам гости едут – круг наш узкий,

а в доме выпить – нет как нет,

а также нету и закуски.

Молчит народ непросвещённый,

но если свет вольётся в души,

народ воспрянет возмущённый

и просветителей удушит.

Вот самый яркий из кульбитов

большой идейной лотереи:

нет горячей антисемитов,

чем озарённые евреи.

Мой долг весьма различным людям —

он лишь растёт день ото дня,

в душе я должен даже судьям,

на зону бросившим меня.

Моё пустое сочинительство —

увы, характер мой дурной —

полно густого очернительства

всего замеченного мной.

Мне уксус одиночества знаком

отнюдь не понаслышке, чисто лично;

в компаниях я не был чужаком,

но им я ощущал себя обычно.

Желание слиться в единстве со всеми

владело поэтами, как наваждение,

но этой душевной мечтательной схеме

мешало зловредное происхождение.

Потери, уроны, пропажи

и боль незаживших обид —

печалят, однако же даже

слегка освежают наш быт.

Вполне уверен в организме,

люблю я вредную еду,

и нездоровый образ жизни

я с удовольствием веду.

Вечерние мысли – не те же, что днём,

хоть узами связаны тесными:

вечерние полнятся вечным огнём,

дневные – заботами пресными.

Я жизнь мою отладил лично,

и вопреки предупреждениям

я всё, что было нелогично,

творил с особым наслаждением.

Подлости, конечно, в мире много,

а порой – и просто до предела,

но винить не надо в этом Бога:

подлость – человеческое дело.

Мне в людях часто чудится подобие

ушедших: вон ещё один двойник,

но после вспоминается надгробие,

и сходство исчезает в тот же миг.

Везде вливая в души тонкий яд,

гуманные накинув одеяния,

евреи беспардонно шевелят

забытые Россией злодеяния.

Мне возраст не прибавил в жизни счастья,

однако же, нисколько не задев,

оставил тайный трепет сладострастья

от вида полуголых пляжных дев.

Я жизнь веду изрядно серую,

во многом я подобен зверю,

поскольку в Бога я не верую,

а людям я давно не верю.

Мыслишка пришла ко мне дерзкая:

что наша фортуна людская —

стихия, слепая и мерзкая,

и губит, надеждой лаская.

Цвела трагедия растления

в родной когдатошней стране,

и помутневший облик Ленина

мерцал в болотной глубине.

Я не трубач лихого слова

и ничего не агитатор,

я шума времени земного

всего лишь аккомпаниатор.

Всем фантазиям, грёзам, мечтам

суждено постепенно, не сразу,

но усохнуть. Подобно цветам,

помещённым в настольную вазу.

На пляже я нисколько не скучаю:

с утра и до обеденной еды

я старческую благость источаю,

любуясь, как колышутся зады.

Забавно, что звериные оскалы

направлены на нас почти в упор,

однако же гиены и шакалы

не смеют нападать с недавних пор.

Вчера читал моральный

текст, посвящённый чувствам,

там даже секс оральный

именовался устным.

Забыл он нежность незабудок,

не ждёт от жизни новостей,

теперь один только желудок —

источник всех его страстей.

Когда я лепил из песка куличи

и какал в ночную посуду,

везде не висели уже ильичи,

иосифы были повсюду.

В истории больших идей,

чей путь извилист и непрост,

есть непременно прохиндей,

авантюрист или прохвост.

Уже наружно я пожух

и перед лестницами трушу,

но стойкий юношеский пух

ещё хранит живую душу.

Мужчины были животастики

при очевидном самомнении,

а жёны их – шедевры пластики,

но в пародийном исполнении.

Жизнь – удивительное чудо,

где дни слагаются в года;

и как явился ниоткуда,

так и уходишь в никуда.

Я думаю, что, старясь в нищете,

Творцу я так же был бы благодарен,

Ему не благодарны только те,

кто смолоду был алчен и бездарен.

Эфир, экраны, микрофон

и новостей увеселение —

так создаётся наебон,

которым травят население.

Склонный отродясь к самокопанию,

сам себе слуга и господин,

я люблю занятную компанию,

часто я поэтому один.

В житейской тьме ещё мерцая,

легко живя в покое праздном,

лишь об одном прошу Творца я —

не награждать меня маразмом.

Надеясь, сокрушаясь и греша,

в нас мается бессмертная душа;

то жарко торжествуя, то страдая,

в отчаяние изредка впадая.

Не физик я, но и не лирик.

И рад весьма, что не зануда.

Себе посмертный панегирик

я перешлю уже оттуда.

Полно людей сегодня сытых,

душевно – умственно хромых,

ибо количество убитых

снижает качество живых.

Какая перспектива бесподобная:

присутствовать, участвовать, но – скрытно;

моё существование загробное

сейчас уже мне очень любопытно.

И не случилось ничего,

но климат жизни изменился

из-за отсутствия того,

с кем ты душою породнился.

Нынче я всё реже

нежусь на природе —

ноги ещё держат,

но уже не ходят.

Я много больше мог успеть

за долгий срок земной,

когда б не так любил я петь

в компании хмельной.

Я знаю жизнь, играл я в ней

и князя, и раба,

и много сочных пиздюлей

дарила мне судьба.

Когда вконец развеяны все чары

преступной, но внушительной фигуры,

являются на сцену янычары —

последняя надежда диктатуры.

Как я люблю чужие мысли!

Питаю к ним живую страсть.

И хоть нисколько не завистлив,

чертовски хочется украсть.

Жизнь течёт прихотливым узором,

на пути её нет указателей,

и стыдливо становятся вздором

все прогнозы её предсказателей.

Никак и никогда чины и звания

с моим не сопрягались организмом;

никчемность моего существования

оправдана глубоким похуизмом.

А поиск правды и добра,

задержанный большевиками,

как начинался не вчера,

так и продолжится веками.

В силу интуиции, наития,

в силу подсознательного чувства

будущие судьбы и события

видятся мне сумрачно и грустно.

В года абсурда, лжи и страха

в пространствах тёмных и холодных