Одинокий божок

Он стоял на полке в Британском музее, одинокий и забытый посреди толпы явно и несравненно более значительных божеств. Эти более важные персонажи, выставленные вдоль стенок по всему периметру витрины, всем своим видом, казалось, назначены были являть собственное подавляющее превосходство. На постаменте каждого из них в табличке должным образом указывалась страна и народ, некогда имевший честь обладать означенным идолом. Так что не возникало никаких сомнений в их истинном положении: все они были божествами значительными и в качестве таковых всеобще признанными.

Один лишь этот маленький божок в углу выглядел посторонним и чуждым их обществу. Грубо вырубленный из серого камня, с почти стертыми временем и непогодой чертами, он сидел здесь в полном забвении – локти его были уперты в колени, ладони поддерживали голову – маленький одинокий божок в чужой стране.

На нем не имелось таблички, сообщавшей, из какой он прибыл земли. Никому в самом деле не нужный, безвестный и бесславный, просто маленькая жалкая фигурка, очутившаяся далеко от родного дома. Никто не замечал его, никто не останавливался на него посмотреть. Да и с чего бы? Простой неприметный обрубок серого камня в углу. По обе стороны от него, отполированные временем, возвышались два мексиканских божества – бесстрастные идолы со сложенными руками, чьи рты, искривленные жестокой усмешкой, ясно свидетельствовали об их полном презрении к человеческому роду. Стоял здесь также маленький и пузатый божок, полный неистовой жажды самоутверждения, со стиснутой в кулачок рукой, явно мучимый распирающим его чувством собственной значимости, но посетители порой останавливались взглянуть на него, пусть даже лишь затем, чтобы позабавить себя видом его глупой напыщенности, нелепой на фоне бесстрастия его мексиканских соседей.

А маленький позабытый божок сидел среди них в полной безнадежности, подперев руками голову, и так из года в год, до тех пор, пока не случилось нечто невероятное и он не обрел себе почитателя.

– Нет ли для меня писем?

Швейцар извлек из ящика стола пачку писем, проглядел их и деревянным голосом доложил:

– Для вас ничего, сэр.

Фрэнк Оливер вздохнул, выходя из клуба обратно на улицу. Собственно, у него не было особых причин ожидать корреспонденции на свое имя. Ему писало мало людей. С тех пор как он весной возвратился из Бирмы, он все сильнее ощущал свое растущее одиночество.

Фрэнку Оливеру едва перевалило за сорок, и последние восемнадцать лет своей жизни он провел в самых разнообразных частях земного шара, бывая в Англии лишь краткими наездами во время отпусков. Теперь, когда он вышел в отставку и окончательно вернулся домой, он впервые в жизни ощутил, насколько одинок в этом мире.

Нет, конечно, у него была сестра Грета, замужем за йоркширским священником, чрезвычайно озабоченная приходскими делами и воспитанием своих детишек. Само собой, Грета очень любила единственного брата, но, также само собою, могла уделять ему крайне мало времени. Далее, у него был старый друг Том Харли, женатый на милой, веселой и жизнерадостной женщине весьма энергичного и практического склада, которую Фрэнк втайне немного побаивался. Она бодро заявляла Фрэнку, что ему не следует оставаться нудным старым холостяком, и беспрерывно подыскивала для него «славных девушек». Тот всякий раз обнаруживал, что ему совершенно не о чем с ними разговаривать, и «славные девушки», промаявшись с ним некоторое время, в конце концов отступались от него, как от полностью безнадежного.

При всем том он вовсе не был необщителен. Он горячо желал дружбы и взаимопонимания и с тех самых пор, как возвратился в Англию, все сильнее ощущал душевную неудовлетворенность. Он отсутствовал слишком долго и теперь никак не мог попасть в лад со временем. Он проводил целые дни, бесцельно и долго блуждая по улицам и размышляя над тем, что́ же ему в конце концов делать с собою дальше.

Как раз в один из таких дней он забрел в Британский музей. Он всегда питал интерес к различным азиатским диковинам, а тут случилось так, что на глаза ему попался одинокий божок. Фрэнка сразу же покорило его очарование. Нечто неуловимо родственное почудилось в нем Фрэнку – тут тоже томился некто заблудший и потерянный в чужой для него земле. У него вошло в привычку частенько захаживать в музей только для того, чтобы взглянуть на маленькое изваяние из серого камня, примостившееся в темном углу на верхней полке.

«Тоскливая судьба выпала парню, – думал Фрэнк про себя. – Ведь когда-то, наверное, он был окружен вниманием и заботой, его осыпали дарами, кланялись ему до земли…»

Он настолько привязался к своему маленькому другу, что начал смотреть на него чуть ли не как на свою личную собственность, и потому был определенно возмущен, обнаружив, что маленький идол завоевал себе еще одного приверженца. Ведь не кто иной, как он, Фрэнк, открыл его первым; никто больше не имел права вмешиваться в их союз.

Но после первой вспышки негодования он сам посмеялся над своей ревностью. Ибо этим вторым почитателем оказалась какая-то пигалица – потешное и вызывавшее жалость существо в потертом черном пиджачке и поношенной юбке. Девушка была молоденькой, немногим старше двадцати, насколько он мог судить, с белокурыми волосами, голубыми глазами и тоскливо опущенными уголками рта.

Ее шляпка особенно взывала к состраданию. Девушка, очевидно, сама пыталась ее отделать, и ее отчаянная попытка хоть немного принарядиться выглядела трогательной в своей безуспешности. Она, несомненно, была не из простых, хотя и пребывала в явно бедственном положении, и Фрэнк тотчас решил про себя, что она, должно быть, гувернантка и совершенно одинока в этом мире.

Вскоре он обнаружил, что она посещает божка по вторникам и по пятницам и всегда приходит в десять утра, к самому открытию музея. Вначале ее посягательство не пришлось по душе Фрэнку, но затем мало-помалу в нем пробудился интерес к ней, сделавшийся чуть ли не главным в его монотонной жизни. И в самом деле, новая поклонница божка вскоре начала вытеснять в душе Фрэнка самый объект поклонения. Те дни, когда он не видел Маленькую Одинокую Леди, как он сам окрестил ее про себя, казались ему пустыми.

Возможно, и он интересовал ее не меньше, хотя она усердно старалась скрыть это под напускным равнодушием. Однако постепенно между ними стало возникать некое родственное чувство, хотя они не обменялись еще ни единым словом. Сказать по правде, все дело было в нем самом – он был безмерно застенчив! Фрэнк пытался себя урезонить тем, что она, скорее всего, даже его не заметила (хотя внутреннее чутье тотчас подсказывало ему, что это не так), что сочла бы его обращение к ней величайшей дерзостью и что сам он, наконец, не имел ни малейшего представления, о чем с нею заговорить.

Но Судьба, или скорее маленький идол, оказалась милостива и послала ему вдохновение – так, во всяком случае, ему представилось. Безмерно довольный собственной изобретательностью, Фрэнк приобрел женский носовой платок – маленькую воздушную вещицу из батиста и кружев, к которой ему было даже страшно притронуться. Вооруженный таким образом, он двинулся вслед за Одинокой Леди, когда та собралась уходить, и остановил ее в Египетском зале.

– Простите, это не ваш? – Он пытался задать свой вопрос с беспечным равнодушием, и ему это блестяще не удалось.

Одинокая Леди взяла платок, сделав вид, что осматривает его с крайним вниманием.

– Нет, не мой. – Она вернула платок Фрэнку и добавила, взглянув на него, как ему виновато почудилось, с легким подозрением: – Он совсем новый. На нем даже ярлычок остался.

Но Фрэнк не пожелал признать своего поражения. Он разразился потоком каких-то сверхправдоподобных объяснений.

– Видите ли, я поднял его под той большой витриной. Он лежал как раз у задней ножки. – Выложив все эти подробности, Фрэнк ощутил немалое облегчение. – А поскольку вы там стояли, то я и подумал, что он, должно быть, ваш, и пошел следом за вами.

– Нет, это не мой, – повторила она и, словно бы испытывая неловкость, добавила: – Благодарю вас.

Наступила неловкая пауза. Девушка стояла перед ним, порозовев от смущения, и явно не знала, как удалиться, не нарушив правил хорошего тона.

Он сделал отчаянную попытку воспользоваться представившимся ему случаем.

– Я… до тех пор, пока вы не появились, я и подумать не мог, что кому-то еще в Лондоне может понравиться наш одинокий божок.

Она отреагировала с живостью, позабыв о былой сдержанности:

– И вы его так называете?

Даже если она обратила внимание на употребленное им местоимение «наш», то явно не рассердилась. Она уже прониклась к нему доверием, и его тихое «конечно!» прозвучало для нее как самый естественный в мире ответ.

Снова наступило молчание, но теперь оно уже рождено было взаимопониманием.

Молчание нарушила Одинокая Леди, внезапно вспомнив об условностях.

Она чопорно выпрямилась и с холодным достоинством, почти забавным для такой миниатюрной особы, произнесла:

– Мне пора уходить. Всего доброго. – И, строго кивнув ему, она удалилась с высоко поднятой головой.

По всем существующим понятиям Фрэнку Оливеру надлежало бы признать свое полное поражение, и только как прискорбный знак его стремительного морального падения можно было расценивать тот факт, что он всего лишь прошептал себе под нос: «Милая крошка!»

Вскоре, однако, ему пришлось пожалеть о своей дерзости. Ибо в течение десяти дней его Маленькая Леди не показывалась в музее. Фрэнк был в отчаянии! Он спугнул ее! Теперь она, должно быть, никогда уже не придет! Грубиян, чудовище! Он никогда ее больше не увидит!

Мучимый такими сомнениями, он целые дни подкарауливал ее в Британском музее. Может быть, она просто решила приходить в другое время? Фрэнк уже знал на память все прилегающие залы и вдобавок приобрел стойкое отвращение к мумиям. Полицейский-охранник наблюдал за ним с большим подозрением, когда он три часа подряд провел, сосредоточенно уставившись в ассирийские иероглифы, а созерцание бесконечных рядов ваз всех эпох чуть не заставило его сойти с ума от скуки.

Но однажды его терпение было вознаграждено. Она появилась вновь, чуть более порозовевшая, чем обычно, с трудом стараясь сохранять внешнюю невозмутимость.

Он приветствовал ее дружелюбно и радостно:

– Доброе утро. Вас не было здесь уже целую вечность.

– Доброе утро.

Она бросила свое приветствие с ледяным безразличием и холодно пропустила мимо его последнее замечание.

Но Фрэнк решился на отчаянный шаг.

– Послушайте! – Он стал перед девушкой, подняв на нее умоляющий взгляд, всем видом своим напоминая ей большого преданного пса. – Вы не против, если мы станем друзьями? Я в Лондоне так одинок, один в целом свете, и вы, мне кажется, тоже. Нам следует стать друзьями. К тому же наш маленький божок уже представил нас друг другу.

Она поглядела на него неуверенно, но в углах ее губ затрепетала робкая улыбка.

– В самом деле?

– Конечно!

Снова, говоря с ней, он употребил это в высшей степени утвердительное выражение, и оно, как и в первый раз, подействовало на девушку обезоруживающе. Помолчав с минуту, она произнесла с присущей ей величественной интонацией:

– Прекрасно.

– Вот и замечательно, – хрипловато откликнулся Фрэнк, но что-то в его голосе заставило девушку бросить на него быстрый, сочувственный взгляд.

Так завязалась эта странная дружба. Дважды в неделю они встречались у обители маленького языческого идола. Первоначально все их беседы сосредоточивались исключительно на нем. Божок был отчасти оправданием, отчасти поводом для их встреч. Вопрос о его происхождении подвергся широкому обсуждению. Фрэнк склонен был наделять его самыми кровожадными чертами. Он описывал его как грозного бога, наводившего страх и ужас в родной земле, алчущего человеческих жертв, пред которым в боязливом трепете склонялся его народ. По мнению Фрэнка, весь пафос ситуации заключался в разительном контрасте между его былым величием и нынешним жалким положением.

Одинокая Леди никак не могла согласиться с такой теорией. По всей своей сути он был добрым маленьким божеством, настаивала она. Она сомневалась в том, что он некогда был могущественным. Если бы это было так, возражала она, он не был бы теперь таким забытым и одиноким, и вообще он просто милый маленький божок, и она любит его, и ей невыносимо видеть, как он сидит тут, изо дня в день, а вокруг эти ужасные надменные изваяния насмехаются над ним, потому что вы только посмотрите на них!

После такой неистовой вспышки Юная Леди даже задохнулась.

Когда эта тема была исчерпана, они, разумеется, начали говорить о самих себе. Фрэнк выяснил, что его догадка была верной. Она действительно служила гувернанткой при детях в семействе, жившем в Хэмпстеде. Фрэнк тотчас невзлюбил этих детей – пятилетнего Теда, который на самом деле не был гадким, а просто озорным, двоих близнецов, и вправду капризных, и Молли, которая никогда не слушалась того, что ей говорят, но такая душка, что сердиться на нее просто невозможно!

– Эти дети вас изводят, – мрачно и укоризненно заметил он ей.

– Вовсе нет, – с живостью возразила она. – Я держу их в строгости.

– Так я вам и поверил! – Он рассмеялся.

И она заставила его просить прощения за свой сарказм.

Она сказала также, что осталась сиротой и теперь совсем одна.

Постепенно и он рассказал ей кое-что о своей жизни: о работе, в которой он был усерден и добился кое-какого успеха, о своем досуге, который проводил, попусту марая холсты.

– Конечно, я ничего в этом не понимаю, – признался он. – Но всегда чувствовал, что однажды смогу написать что-нибудь настоящее. Я вполне прилично делаю эскизы, но хотел бы написать настоящую картину. Один парень, который в этом разбирается, сказал как-то, что у меня неплохая техника.

Она заинтересовалась, просила рассказать подробнее.

– Уверена, у вас должно получаться замечательно.

Он покачал головой:

– Нет, в последнее время я начал несколько вещей, потом отчаялся и бросил. Я всегда думал, что, когда у меня появится время, все пойдет как по маслу. Я годами вынашивал эту надежду, но теперь, похоже, опоздал с этим, как и со всем остальным.

– Ничего не поздно никогда, – с юношеской страстной убежденностью возразила Маленькая Леди.

Он посмотрел на нее с улыбкой:

– Вы так думаете, дитя? Для меня кое-что уже слишком поздно.

И она засмеялась над ним и даже назвала его Мафусаилом.

Они уже начали чувствовать себя как дома в Британском музее. Солидный полисмен, патрулировавший галереи, был человеком тактичным и, едва завидев эту парочку, как правило, делал вид, что его нелегкий долг охранника срочно требует его присутствия в соседнем, Ассирийском зале.

Однажды Фрэнк решился на более смелый шаг. Он пригласил ее в кафе выпить чаю.

Вначале она заколебалась:

– У меня нет времени. Я не бываю свободна. Я могу приходить лишь иногда по утрам, когда у детей уроки французского.

– Чепуха, – возразил Фрэнк. – Вы можете выкроить себе хотя бы день. Придумайте что-нибудь, пусть у вас умрет тетушка или двоюродная кузина – сочините все равно что, но только придите. Мы пойдем в маленький магазинчик «Эй-Би-Си», тут неподалеку, и закажем к чаю сдобных булочек! Уверен, вам нравятся сдобные булочки!

– Да, те, что за один пенни, с коринкой!

– И с чудесной глазурью сверху…

– Они такие пышные, просто прелесть…

– В сдобной булочке, – торжественно заключил Фрэнк Оливер, – есть что-то бесконечно уютное!

Таким образом они условились, и маленькая гувернантка в честь такого события явилась, приколов к поясу довольно дорогую оранжерейную розу.

Он уже заметил, что в последнее время в ее глазах появилось какое-то тревожное, напряженное выражение, и в тот день, когда она разливала чай, сидя за маленьким столиком с мраморной столешницей, оно стало особенно заметным.

– Вас допекают дети? – заботливо осведомился он.

Девушка покачала головой. Как ни странно, она в последнее время, казалось, избегала говорить о детях.

– С ними все в порядке. Они меня вовсе не заботят.

– В самом деле?

Его участливый тон каким-то непонятным образом расстроил ее еще больше.

– О нет. Дети тут ни при чем. Но… но я действительно чувствовала себя очень одинокой. Это правда! – Ее голос стал почти умоляющим.

– Я понимаю, дитя мое, – тронутый ее словами, быстро проговорил он. – Я знаю, знаю.

После минутной паузы он весело заметил:

– Кстати, вы даже еще не спросили, как мое имя.

Она протестующе подняла руку:

– Не нужно! Я не хочу его знать. И не спрашивайте моего. Давайте останемся просто двумя одинокими людьми, которым довелось встретиться и которые стали друзьями. Так гораздо чудеснее… и… и по-особенному.

– Ладно, – тихо, задумчиво проговорил он. – Просто два существа, обретшие друг друга в одиноком мире.

В его устах сказанное ею приобрело несколько иной смысл, и девушка смущенно умолкла. Ее голова склонялась все ниже над тарелкой, пока Фрэнку не сделалась видна одна лишь тулья ее шляпки.

– Довольно милая шляпка, – ободряюще заметил Фрэнк.

– Я сама ее отделала, – с гордостью сообщила она.

– Я так и подумал, едва увидел ее, – с радостным простодушием ответил он.

– Боюсь, она вышла не такой модной, как я ее задумала!

– Прекрасная, милая шляпка, как я считаю, – заверил он.

Вновь между ними повисло неловкое молчание. Фрэнк Оливер храбро прервал его:

– Маленькая Леди, я не думал еще говорить вам об этом, но ничего не могу с собой поделать. Я люблю вас. Вы нужны мне. Я полюбил вас с того самого момента, как увидел вас в музее в вашем черном костюмчике. Чудесно, когда двое одиноких людей встретятся – разве нет? – ведь они не будут больше одиноки. И я стану работать. О, как я стану работать! Я напишу ваш портрет. Я смогу, я знаю – у меня получится. Девочка моя, я не могу жить без вас. В самом деле не могу…

Маленькая Леди смотрела на него очень пристально. Однако он ожидал чего угодно, но только не того, что она сказала в следующий момент. Очень медленно и раздельно она произнесла:

– Тот платок вы купили сами!

Он поразился ее женской проницательности, но еще более его потрясло то, что она до сих пор помнила этот щекотливый для него эпизод. За такое время она вполне бы уж могла простить его.

– Да, купил, – виновато признался он. – Мне нужен был предлог, чтобы заговорить с вами. Вы очень на меня сердиты? – Он умолк, покорно ожидая ее приговора.

– Мне кажется, вы поступили так мило! – с жаром воскликнула Маленькая Леди. – Ужасно мило! – Она неуверенно запнулась.

– Скажите мне, дитя мое, неужели мое желание не исполнимо? – слегка охрипшим голосом продолжал свою речь Фрэнк Оливер. – Я знаю, я старый, неотесанный зануда…

Но Одинокая Леди прервала его:

– Нет, вы не такой! И никакого другого мне не нужно. Я люблю вас таким, какой вы есть, понимаете? И вовсе не потому, что жалею вас, не потому, что очень одинока и мне нужен кто-то, кто любил и заботился бы обо мне, но потому, что вы – это просто вы. Вы понимаете меня?

– Это правда? – почти прошептал он.

И она ответила твердо:

– Да, это правда…

Счастье переполнило их.

– Значит, мы попали на небеса, родная! – произнес он наконец.

– В магазинчике «Эй-Би-Си», – откликнулась она дрожащим голосом, в котором слышались и смех, и слезы.

Но земной рай недолговечен. Маленькая Леди вдруг спохватилась.

– Я не думала, что уже так поздно! Мне надо немедленно идти! – воскликнула она.

– Я провожу вас до дому.

– Нет, нет – нет!

Он был вынужден уступить и прошелся с ней лишь до станции метро.

– Прощай, мой милый. – Она стиснула его руку в горячем пожатии, о котором он так часто вспоминал после.

– Всего лишь до свидания, до завтра, – радостно отозвался он. – В десять, как обычно, и мы скажем друг другу свои имена и все-все остальное – постараемся стать практичными и прозаичными до безобразия.

– Тогда до свидания на небесах, – прошептала она.

– Они навсегда с нами, любимая!

Она улыбнулась ему на прощание все с той же печальной мольбой, которая была ему непонятна и вселяла чувство смутной тревоги. Затем неумолимая лента эскалатора увлекла ее вниз, и она скрылась из виду.

Фрэнк был странно встревожен ее последними словами, но решительно заставил себя забыть о них и предался лучезарным мечтам, предвкушая завтрашний день.

В десять часов он уже стоял на обычном месте. В этот раз Фрэнк впервые заметил, как злорадно взирают на него все прочие идолы. Могло даже показаться, будто они таращатся на него, упиваясь знанием какой-то нависшей над ним зловещей тайны. Ему стало не по себе, он явственно ощущал их неприязнь.

Маленькая Леди опаздывала. Почему ее еще нет? Вся обстановка в этом месте действовала на него удручающе. Никогда еще его маленький друг (их божок) не казался ему столь жалким. Что он в самом-то деле может, этот несуразный булыжник, замкнувшийся в своем горе?!

Размышления Фрэнка были прерваны мальчишкой с плутоватой физиономией, который подошел к нему и принялся старательно его рассматривать с ног до головы. Явно удовлетворенный результатами своего осмотра, он наконец протянул Фрэнку письмо.

– Это мне?

Письмо было не надписано. Фрэнк взял его, и мальчишка удрал с невероятной быстротой.

Фрэнк Оливер медленно, не веря своим глазам, стал читать написанное. Письмо было коротким:

Внизу стояла приписка, явно сделанная в последний момент:

«Я люблю вас. Это правда».

И в этой маленькой, добавленной в порыве чувств приписке он находил для себя единственное утешение все последующие недели. Не нужно и говорить, что он не внял ее просьбе «не пытаться ее искать», но все было напрасно. Она исчезла бесследно, и Фрэнк не имел никакой зацепки, чтобы ее найти. В отчаянии он рассылал в газеты объявления, в завуалированных выражениях умоляя ее хотя бы объяснить свое таинственное исчезновение, но ответом на все его усилия было полное молчание. Она ушла и никогда уже не вернется.

А вслед за тем в первый раз за свою жизнь Фрэнк начал писать по-настоящему. У него всегда была неплохая техника. Теперь же мастерство рука об руку воссоединилось с вдохновением.

Картина, написанная им, принесла ему признание и славу. Она была принята и выставлена в Академии, ее признали картиной года не только в силу изысканной трактовки темы, но в не меньшей степени – за ее мастерское исполнение и технику письма. Некоторый налет загадочности, в свою очередь, делал ее еще более привлекательной для широкой публики.

Источник его вдохновения был довольно-таки случаен – его воображением завладела одна сказка, напечатанная в журнале.

Это был рассказ о некой счастливой Принцессе, которая никогда ни в чем не знала отказа. Ей было угодно высказать пожелание? Оно тотчас бывало исполнено. Прихоть? Разумеется, ее удовлетворяли немедленно. У Принцессы были любящие отец и мать, прекрасные наряды и драгоценности, рабы, только и ждавшие, чтобы исполнить малейший ее каприз; ее окружали улыбчивые девушки, всегда готовые украсить ее досуг, – все, что только могло быть угодно душе. Самые богатые и красивейшие из принцев ухаживали за нею и безуспешно добивались ее руки, готовые убить сколь угодно драконов лишь затем, чтобы доказать ей свою преданность. И при всем этом одиночество Принцессы было горше, чем у самого убогого нищего в ее стране.

Фрэнк не стал читать дальше. Дальнейшая судьба Принцессы нисколько его не интересовала. Перед его внутренним взором встал образ этой обремененной радостями жизни Принцессы с печальной, одинокой душой, пресытившейся удовольствиями, задыхающейся от роскоши, мучимой жаждой в этом Чертоге Изобилия.

Он с неистовым рвением принялся писать. Им овладела пылкая радость творчества.

Фрэнк изобразил Принцессу в окружении ее двора, полулежащей на диване. Буйство красок Востока переполняло картину. На Принцессе было чудесное платье с вышивкой причудливых тонов; по плечам рассыпались золотистые волосы, а голову ее украшал богато отделанный драгоценными камнями венец. Ее окружали девушки, и принцы склонялись к ее ногам с богатыми подарками. Вся сцена дышала богатством и роскошью.

Но лицо Принцессы было обращено в сторону, она словно позабыла о веселье и радости, царящих вокруг. Взгляд ее был устремлен в темный, скрытый тенью угол, где стоял, как казалось, довольно неуместный предмет: маленький идол из серого камня, с необычайным, безысходно потерянным видом сидевший, подперев руками голову.

Так ли уж случайно стоял он здесь? Глаза юной Принцессы остановились на нем с выражением странного душевного сочувствия, словно возникшее в ней ощущение собственного одиночества неодолимо приковало к нему ее взгляд. Что-то родственное чувствовалось в них обоих. Весь мир лежал у ее ног – и все же она была одна: Одинокая Принцесса, глядящая на маленького одинокого божка.

О картине заговорил весь Лондон, и Грета спешно отписала несколько слов с поздравлениями из Йоркшира, а жена Тома Харли упрашивала Фрэнка Оливера «приехать на выходные, познакомиться с просто очаровательной девушкой, большой поклонницей твоего творчества». Фрэнк Оливер мрачно и саркастически усмехнулся и бросил письмо в огонь. Успех пришел – но на что он ему? Он желал лишь одного – ту Маленькую Одинокую Леди, которая исчезла из его жизни.

В день начала знаменитых конных соревнований на Кубок Эскота полицейский, дежуривший в одном из отделов Британского музея, принялся вдруг протирать глаза, решив, что грезит, ибо вряд ли кто мог ожидать здесь появления эскотского видения в кружевном платье и чудесной шляпке – подлинного воплощения нимфы, какой рисует ее себе пылкое воображение парижан. Полицейский уставился на нее в невыразимом восхищении.

Одинокий божок не был, вероятно, так уж изумлен. Возможно, он все же обладал немалым могуществом; во всяком случае, он сумел вернуть себе одного из почитателей.

Маленькая Одинокая Леди, не отрываясь, глядела на него, и губы ее двигались, быстро шепча с мольбой:

– Милый маленький божок, дорогой божок, прошу тебя, помоги мне! Пожалуйста, помоги!

Быть может, маленький идол был польщен. Возможно, если он и вправду был свирепым, неумолимым божеством, каким представлялся когда-то Фрэнку, то изнурительно долгие годы и развитие цивилизации смягчили его холодное каменное сердце. А может быть, Одинокая Леди во всем оказалась права и он в самом деле был добрым маленьким божком. Впрочем, могло произойти и случайное совпадение. Так или иначе, именно в тот самый момент Фрэнк Оливер медленно и уныло выходил из дверей Ассирийского зала.

Он поднял голову и увидел парижскую нимфу.

В следующий миг он уже обвил ее руками, а она бормотала сбивчиво и быстро:

– Я была так одинока – вы же теперь знаете – должно быть, вы прочли тот рассказик, который я сочинила; иначе вы не могли бы написать той картины, если бы не прочли и не поняли. Принцесса – это я; у меня было все, но я оставалась невыразимо одинокой. Однажды я пошла к гадалке и одолжила костюм у своей служанки. По дороге я зашла сюда и увидела, как вы смотрите на маленького божка. Так это все и началось. Я притворилась – о, как это было гадко с моей стороны, – продолжала притворяться бедной гувернанткой, а впоследствии не посмела признаться, что так ужасно вам солгала. Я думала, вы будете возмущены моим обманом. Если бы вы раскрыли меня, я бы этого не вынесла и потому бежала. Потом я сочинила эту историю, а вчера увидела вашу картину. Ведь это же вы написали ее?

Только богам воистину ведомо, что означает слово «неблагодарность». Следует полагать, что одинокий маленький божок сполна познал черную неблагодарность, свойственную человеческой натуре. Он, будучи божеством, имел самые уникальные возможности наблюдать это явление, и все же он, взиравший ранее на приносимые ему несметные жертвы, в час испытания сам принес жертву в свой черед. Он пожертвовал двумя единственными почитателями, которые были у него в этой чуждой земле, и воочию дал этим знать, что по природе своей был великим маленьким божеством, ибо пожертвовал всем, что имел.

Сквозь скрывавшие его лицо пальцы он смотрел, как они уходят рука об руку, не оглянувшись ни разу, – двое счастливых людей, обретших свой рай и потому ни в ком более не нуждавшихся.

В конце концов, кто он был такой – всего-навсего очень одинокий божок в чужой земле.