Одиссея Квинта Лутация Катула

Солнце над Римом тихонечко катилось по ясному летнему небу. Не было видно ни тучки, ни птицы. Любой авгур бы подтвердил, что все знамения в тот день боги явили самые благоприятные и не то, что беды, даже и неприятностей ничто не предвещало.

Квинт Лутаций Катул подошёл к дому и приказал привратнику открыть дверь.

— Не открываю, господин, — ответил привратник.

Катул оторопел. Он оглянулся по сторонам — мол, глядите, квириты, что творится, — но поблизости на улице, как назло, никого не было. Катул в упор посмотрел на привратника и медленно, чуть не по слогам, повторил:

— Открой дверь.

Раб замотал головой, так что цепь зазвенела.

— Не могу, господин, — сказал он жалобным басом. — Госпожа запретил.

— Открой дверь твоему господину! — это вышло у Катула уже довольно громко. Всем известно, что Квинт Лутаций был человек кроткий, но тут уж он начал сердиться.

Раб за окошком прятал глаза, громко сопел, пригибал бритую голову, как-то даже вилял плечами, он весь был само раскаяние и почтение, но с места не двигался. Катул поднял руку и сделал шаг к привратнику.

— Прибью, — сказал он. Раб отступил.

— А госпожа сказал, что убить, — ответил он. Катул с поднятой рукой шагнул ближе, привратник отступил и исчез из виду. Потом его вытянувшееся лицо опять вынырнуло, уже поодаль.

— Я тоже убью, — сообщил ему в окошко Катул, — обратно в гладиаторы продам.

— Ты не убить, господин, ты хороший. Ну, продать, ну что же. А госпожа сейчас убить, она Батту приказал.

Катул несколько запоздало решил воззвать к разуму раба.

— А ты впусти и в каморку спрячься, — негромко сказал он, — А я войду и Батту прикажу тебя не трогать, и тебе ничего не будет.

За стеной только шумно вздохнули.

Катул хотел заорать на мудилу, и уже набрал было воздуха, но, слава великим богам, одумался. Он сейчас на всю улицу завопит, и тут уж точно весь Рим узнает, что Квинта Лутация Катула Капитолийского, одного из первых сенаторов, сына славного победителя кимвров, бывшего консула и понтифика несчастный привратник, галл и раб, не пускает в собственный дом! Ну уж нет, надо делать вид, что всё в порядке.

Вот блядство! Совсем недалеко от дома, у начала лестницы Кака, Катул встретил Гая Фабия, вышел из носилок поговорить, да и отправил Вилия и носилки домой, чтобы не ждали. Так бы приказал носильщикам перелезть и открыть дверь, а теперь при себе нет никого. Этот, как там его, негодяя, Рик, что ли, секретаря с рабами, получается, впустил, а хозяина не впускает. Что же там Муммия такое затеяла?

Катул выдохнул и повернулся спиной к дверям. Он принял скучающий вид и обвел взглядом улицу. Один квирит уже остановился было полюбопытствовать неподалёку, но теперь, видно, решил, что смотреть не на что, и пошёл своей дорогой. Хорошо ещё, что время было позднее, за полдень, и все клиенты и просители из маленького портика у дверей дома уже разошлись.

Квинт Лутаций почувствовал себя словно бы голым — он остался совсем, совершенно один. Как любому римлянину на его месте, Катулу, оказавшемуся в необычном положении, очень хотелось посоветоваться хоть с кем-нибудь, прежде чем приступить к действию. Но не прохожих же звать на совет о том, как в собственный дом попасть!

Катул постоял немного и медленно зашагал по улице. Он с серьёзным видом рассматривал стены собственного дома. Мол, хозяин вышел, своё недвижимое имущество, рес манципи, осматривает, а вы что подумали?

Да и было на что посмотреть. Дом Катулов был из первых на Палатине. Большой дом — только выходящая на улицу стена длиной в двести футов. И богатый. Всё главное, конечно, внутри, за стенами не видно, но сами стены — высокие, недавно оштукатурены. Окон нет — дом достаточно большой, чтобы проемов в крыше хватало для освещения. Крыша крыта сплошь красной черепицей, без этих новомодных узоров. Катул как раз глядел на черепицу и прикидывал, что только до крыши футов восемь, без лестницы не перелезешь, даже если тогу скинуть (на глазах соседей! какой будет урон достоинству!). Впрочем, зачем ему лестница, он и так в свой дом войдёт. Вот здесь прямо и войдёт.

Катул в прошлом году сдал уличную пристройку под мастерскую и лавку золотых дел мастеру Аполлонию из Мегар. Хотя это только так говорится, что мастер, на самом деле, понятно, купец. Договор-то, Катул, естественно, заключил со своим клиентом-римлянином, Гаем Лусцием, по квиритскому праву, — не хватало ещё самому Квинту Лутацию, случись что, судиться с иностранцем, — но на самом деле лавка была Аполлония. Этот Аполлоний был племянник философа Сострата, который состоял при Катуле не учителем, не то помощником секретаря. У каждого римского аристократа-нобиля был греческий философ, значит, и у Квинта Лутация тоже был. Вот в эту-то лавку, что стояла шагах в тридцати от дверей дома, Катул и вошёл. Гнев от спокойной ходьбы прошёл, и теперь Квинтом Лутацием овладел азарт. Хозяина они думали не пустить, главу рода, как же, да он о своем родовом доме столько знает, сколько им всем никогда не узнать.

— Желаю здравствовать, почтенный Квинт Лутаций! — грек — маленький, суетливый, в красном хитоне — встретил Катула у двери в лавку, видно, в окно увидел. Или раб ему доложил, подумал Катул. Когда он вошёл, со стульчика рядом с дверью вскочил детинушка ростом в потолок. Этот, пожалуй, и Рика заломает, хорошие помощнички у золотых дел мастера.

— Желаю здравствовать, Аполлоний, — конечно, Катул знал греческий, но в Риме он говорил только на латыни, даже если так выходило сложнее и дольше. Не то, что некоторые сенаторы.

— Как здоровье почтенной Муммии и прекрасной Лутации? — Аполлоний как потревоженная ящерица перебегал с места на место вокруг Квинта Лутация, не сводя с гостя пристального взгляда.

— Хорошо, хвала бессмертным богам. Как твои дела, Аполлоний, как торговля? — вежливо ответил Катул, стараясь не смотреть на товар за прилавком, не коситься даже, а то ведь всучит что-нибудь гречишка, ловок гад, ох, ловок. Пока Катул решал, как перейти к делу, Аполлоний, который воспринял вопрос всерьёз, успел рассказать, что дела неплохи, торговля идёт, мимо дома почтенного Квинта Лутация ходят только самые почтенные люди Города, и вкус у них хороший, и только теперь жертву в храме Вулкана требуют в двойном размере, потому что одного ювелира, почтенный Квинт Лутаций его не знает, это в Остии, недавно ограбили.

— И что, Вулкан тогда в двойном размере помогать будет? — заинтересовался Катул.

— Конечно, будет, из храмовой ведь казны займ дадут, если вдруг — Гермес пронеси! — лавку ограбят, или ещё там что-то, что лучше не называть. Но этим достойным жрецам Вулкана и этого мало! Может быть, ты можешь сказать им пару слов, почтенный Квинт Лутаций, ведь ты же верховный понтифик, они все тебе должны починяться?! — Квинт Лутаций вообще-то был только местоблюстителем верховного понтифика Метелла, воевавшего в Иберии, ну да ладно, небольшую лесть можно принять, если она от грека.

— Они ещё потребовали, чтобы в лавке не было других входов и была собака. Как будто Архелай уже ничего не охраняет! И что мне продали на рынке за собаку, я тебя спрашиваю, почтенный Квинт Лутаций? Это не собака, это потаскуха, а стоит как целый секретарь из Афин! Даже дверь в твой дом заделать встало вдвое дешевле…

— Как заделать?! — Катул с недостойной квирита поспешностью прошагал за прилавок, между разложенных и развешанных колец и цепочек, оттуда в тёмную, заднюю половину лавки. Боги великие! Янус, бог дверей! Двери не было. Руки Катула натыкались только на стену. Лампа в руке подскочившего сзади Аполлония осветила свежую кирпичную кладку. Кровь бросилась в лицо Квинту Лутацию.

— Кто, блядь, тебе позволил? Ебать, да как же ты без меня, без хозяина?

— Я хотел… почтенный Квинт Лутаций… я через дядю… — Катул смотрел сердито, и голос Аполлония угас до шёпота. Потом грек, похоже, догадался, что рассердило Катула, и почти выкрикнул: — Вся постройка за мой счёт, почтенный Квинт Лутаций! Никаких вычетов из платы!

— Я тебе устрою вычеты! — Катул как-то вдруг понял, что оказался в не менее глупом положении, чем с привратником, и это его окончательно успокоило — получается, день такой, несчастливый.

— Ты всё за свой счёт разберёшь! И пеню заплатишь! — Катул сам не знал, откуда он взял эту пеню, но решил не сбавлять напора и продолжил, удачно припомнив к слову выражение законников: — В двойном размере!

— Хакую… позьемю в двойном? — у Аполлония от удивления прорезался сильный греческий акцент. Державшая лампу рука дрогнула, свет заплясал по комнате. В короткое мгновение перед ответом Катула из-за стены явственно донёсся звук голоса. Что-то громко там говорили, Катулу это не понравилось. Впрочем, от Аполлония все равно нужно было уходить.

— Это тебе в суде расскажут, почему, если не заплатишь, — совсем уже спокойно ответил Квинт Лутаций, отодвинул грека и пошёл к выходу. — Помнишь, кто мой зять? Вот он и расскажет.

Пожалуй, удачно это с Аполлонием вышло, решил Катул. А то дядя его, Сострат-эпикуреец, слишком большой процент за перевод через лавку племянника восточного золота в римское серебро берёт. Связи в Греции — связями, но не один Сострат в Риме философ. Стоики, говорят в сенате, вдвое меньше просят — врут, конечно, но говорят ведь! Наш славный Лукулл в Азии побеждает Митридата, значит, торговля на востоке восстановится, римский денарий окрепнет, цена на золото, наоборот, пойдёт вниз, а за помощь Катулу всякие восточные просители всё равно ведь золотом тайно платить будут. А цены давно оговорены, да и много ли с них возьмёшь, с гречишек. Значит, или себе в убыток стараться, или процент надо снижать. А Сострат всё равно своё с оборота возьмёт — оборот-то вырастет. Да, пришла пора прижать дядю с племянничком, хорошо прижать.

— Будь здоров, Аполлоний! — сказал Катул, выходя.

— Будь здоров, почтенный Квинт Лутаций, — печально ответил Аполлоний за спиной у Катула и тут же заорал на раба по-гречески: — Архелай, толстая твоя задница! Где этот проклятый уголёк?

Да, подумал Катулл, вот только пожара сегодня и не хватало. Но возвращаться и выяснять, что там грек топит углём в разгар лета, времени у Катула не было. Его путь лежал домой.

Главный вход исключался. Двери в пристройку больше не было. Был зато подземный ход, даже два — старый и новый. Но это уже совсем на крайний случай, да и выходы снаружи открыть будет трудненько. Оставались соседи.

Квинт Лутаций шествовал дальше по улице, вверх по пыльному склону Палатинского холма. День выдался жаркий, солнце пекло прямо в затылок. Даже ветерок со стороны моря сегодня был ничуть не прохладный, а как будто дул прямо из самой Африки. Квинт Лутаций остановился, ответил на приветствия юного Антония (что он тут делает, интересно?) и осторожно промокнул потный лоб изгибом тоги. Если бы не Рик, сейчас Катул бы уже сменил тяжёлую шерстяную утреннюю тогу — пышную, сенаторскую, для церемоний — на тогу полегче и был бы уже не на Палатине, а на полпути к баням.

Катул шёл и думал, кто это у него дома голос поднимает. И на кого. Голос был мужской, но не Батта, а больше ведь некому, остальным рабам громко говорить запрещено. Получается, свободный? Может, Муммия любовника прятала? С доброй жёнушки Катула скорее сталось бы кондитера тайно принимать. Всё равно ведь, и про кондитера, и про любовника Катулу сразу бы донесли. Да и кто бы он был? В Риме всего сто знатных семей, всё всем про всех было известно, даже любители чужих жён наперечёт. Юлий Цезарь не мог, он на свадьбе. Сергий Катилина доебался уже, дурачина, до весталки, до обвинения в святотатстве, ну и до суда понтификов, ему сам Катул велел хотя бы до дня суда посидеть тихо. Юнцы из молодых да ранних, побоялись бы Квинта Лутация. Был ещё один, то есть этого-то, последнего, Катул исключал с самого начала, но именно в его двери теперь и постучал.

Дом Гортензиев был рядом с домом Лутациев, одна стена общая. Из-за этого ли Катул-старший отдал дочь за сына соседа, или по другой причине, но только с семейным союзом отец угадал. Гортензии Лутациям были, конечно, не ровня — восковая маска предка-консула в доме у них стояла только одна, против трёх у Катулов. Зато нынешнего главу рода, молодого Квинта Гортензия Гортала, боги одарили небывалым даром красноречия, уже в двадцать с небольшим лет он стал признанным первым оратором Рима. А это значит, силы и влияния в Городе у Гортензия было как бы не больше, чем у консулов. Вот только истинно римской основательностью и твёрдостью Квинт Гортензий не отличался. Здесь за двоих был Катул. По бурному морю римской политики их семейный союз направляла крепкая рука Квинта Лутация. Гортензий отведённой ему ролью был доволен — он царил в судах, а сенат и Форум оставались за Катулом, там зять был его орудием, пусть не всегда и послушным.

Привратник Гортензиев только мельком глянул в окошко и сразу распахнул дверь.

— Господин, госпожа, пришёл Квинт Лутаций! — звучно прокричал он. Рекомый Квинт Лутаций ещё раз пообещал себе, что три шкуры с Рика спустит, и прошёл через прихожую в атрий — гостевой зал. Привратник запер дверь и вернулся в каморку, туника на нём была тонкая и новая, цепи не было вовсе. Катул решил, что с этого и начнёт. Всё равно другие рабы от него уже наверняка попрятались, очень уж любил Квинт Лутаций по-родственному помочь сестре порядок в доме навести. Рабы в доме Гортензия были, на его взгляд, немного распущенные.

Вот с кем можно держать совет — с Гортензием и Лутацией, самыми близкими Катулу людьми в Городе. Но только что-то Квинту Лутацию не очень хотелось свою беду с ними обсуждать. Во-первых, всё равно ничего дельного не посоветуют — задача у него была почти военная, похожая на взятие крепости, а Гортензий, в отличие от большинства аристократов, был человек, даже для нынешних времён изнеженности нравов и упадка римской воинственности, просто на удивление гражданский. Во-вторых, Катул вдруг понял, что даже и перед милейшим Квинтом он не хотел терять лицо. Какой у него потом авторитет перед зятем будет, если он в собственный дом не смог без его помощи зайти? Может, не говоря зачем, одолжить голов шесть рабов, и пусть через стену залезут, Рику надают оплеух и дверь откроют? Пара крепких ребят у Гортензия точно была — эти его германцы. Катул решил, что так и сделает, а самого Гортензия сначала, как обычно, отчитает за что-нибудь, а потом оставит речь готовить, чтобы тот оставался дома и хотя бы не видел Катулова позора.

Катул вошёл в атрий — и как будто попал в Аркадию: вокруг журчание воды, шелест зелёных листьев, а прямо из куста мимозы на вошедшего хитро смотрел блестящими чёрными глазами молодой фавн, совсем как живой. Квинт Лутаций выдохнул, напряжение вытекло из шеи и плеч, колени даже немного подогнулись, а рука будто сама потянулась нащупывать ложе. Всё-таки умеет Гортензий даже приёмный зал так обустроить… одно слово — Гортал, садовник.

А вот и хозяин — быстрый, лёгкий, в какой-то немыслимой разноцветной тунике с длинными рукавами, спускающейся чуть не до пола. Катул немедленно приступил к исполнению плана.

— Гортензий, дорогой, приветствую! — и сразу: — А что же это привратник у тебя без привязи? — получилось не очень строго, и Катул быстро несколько раз сжал и разжал кулаки, чтобы опять разозлиться.

— Здравствуй, Квинт, — ответил Гортензий необычно отрешённым голосом. Катулу он уделил только короткий взгляд и стал очень внимательно осматривать собственный атрий, отдавая особое предпочтение тёмным углам. Катул только хотел продолжить, как Гортензий совершенно невпопад спросил: — А ты никого там не видел, у дверей?

— Кого? — удивился Катул.

— Здравствуй, сестра! — тут же обернулся он к подошедшей Лутации.

— Здравствуй, брат! Да вот, пса какого-то ищет.

— Щеночка, — уточнил Гортензий с нежностью в голосе, — Квинт, ты представляешь, он сам в дом пришёл, такой красавчик, и породистый, настоящий молосс, только пугливый очень. Так ты не видел?

Катул понял, что первая часть плана с треском провалилась, и перешёл ко второй, тоже наступательной.

— Кви-инт! — возопил он. — Какой, к… к е… к свиньям щеночек?! — («Чёрный», — с готовностью ответил Гортензий.) В сердцах Квинт Лутаций чуть не помянул подземных богов, но сумел сдержаться, и так дела плохи, ещё не хватало кого не надо вслух называть. На его-то, местоблюстителя вэ пэ, зов, они могут и отозваться. Да даже и просто ругаться при Лутации было бы недостойно.

— Ты же речь готовишь! Ты помнишь вообще, что завтра будет? — тут Гортензий с его невероятной памятью должен был бы обидеться, но тот только серьёзно посмотрел на Катула и кивнул.

— Ага, значит, не видел, — констатировал Гортензий. — Ничего, сейчас вместе поищем. Лутация, милая, мы тут с Квинтом теперь сами, ты иди, только вели ещё раз всем, чтобы если найдут, сами не трогали, а меня звали. Его напугал кто-то и лапу, мне показалось, подбил, с ним помягче надо, — пояснил он Катулу. Тот схватил зятя под руку и потащил в таблин, то есть в кабинет.

— Здесь нет, я искал уже, — развел руками Гортензий, когда они остались в таблине одни.

— Квинт, ты издеваешься или совсем ебанулся? Или что? — спросил Катул строго.

— Шучу, есть немного, — признал Гортензий, изящно опершись на денежный сундук. — Знаешь, какое у тебя лицо было, когда я сказал, что он чёрный? — Катул на это промолчал, как завзятый стоик.

— Да готовлю я речь, возрадуйся, с утра готовлю, даже в сенат, славное наше мужей собранье, не пошёл, — это Гортензий добавил, чтобы убедить шурина, что действительно работает, его ораторский стиль бывал иногда как раз таким вот выспренним. Катул, впрочем, и сам видел, что Гортензий готовится — в красную тунику тот одевался, чтобы лучше видеть в зеркале свои позы и движения. В речах Гортензия они занимали очень важное место.

— А сейчас отдыхаю. Интересное что-нибудь сегодня было?

— А ничего не было. Из Капуи двести гладиаторов сбежали, засели на Везувии и разбойничают, пришлось Глабра с солдатами послать, вот и всё. Тебе, может, нужно что? Катилину позвать?

— Я почти закончил, теперь буду целиком прогонять. А она тебе нужна вообще, моя речь? — у Катула по спине пробежал холодок, Гортензий иногда умел быть очень проницательным, причём именно тогда, когда от него не ожидаешь. — Ты говорил, что вы дело прекратите без слушания, по преюдиции.

— Говорил, что собираюсь прекратить. Но Гортензий, ты сам законы проверил, в священном суде, гражданские правила не обязательны, значит, будет голосование, прекращать по преюдиции или нет. А про голосование как я тебе наверное скажу? Это ж не обычные судьи, по ляму за пучок, это понтифики, моих там только трое, а про остальных я не знаю. Ватия, старый хрен, мне вроде голоса своих обещал, но так, знаешь, без клятв. В коллегии ещё Цезарь теперь, а он тот ещё прохиндей. Так что нужна речь, нужна. Луция Сергия мы должны оправдать.

— Это хорошо, — сказал Гортензий, — а теперь пойдём в перистиль поищем.

— Ну ещё чуть только! — попросил он, вскинутыми ладонями останавливая ответ Катула. — А потом я речь прогоню. И вообще, Квинт, ты не думаешь, что это боги знамение мне послали перед священным судом?

— Квинт Гортензий Гортал, ты авгур? Вот и предсказывай по птицам. А по пёсикам я главный, — ответил Катул, прозвище которого, катул, как раз и означало «пёсик», шагая вслед за зятем.

Катул немного походил по саду, разбитому в перистиле, там, где была общая с его домом стена, мало ли, может, проход какой-то найдётся, или окно. Прохода и окна, как и следовало ожидать, не нашлось. Тогда Квинт Лутаций встал в тенёчек, под крышу, и стал разглядывать сад. Деревца были все небольшие, изящные и подстриженные точно как хозяин сада, листочек к листочку. Только посередине возвышался раскидистый бук, с веток которого (Катул моргнул) свисали каштаны (это тот новый садовник, наверное, надо будет одолжить его у Гортензия… только потом).

— Квинт, а где твои домашние все, спрятались, что ли? Германцы где? Даже Геминий не вышел.

— А они с утра у Коллинских ворот, встречают Тита Виния. Ты, может, помнишь, он из Волатерр, был у меня в прошлом году перед выборами, верный человек, но мудак мудаком. Прислал мне письмо — поссорился с какой-то шишкой и так обосрался, даже в письме не пишет с кем. Защиты просил, боится ко мне по Городу один ехать. Я Геминия и всех, кто покрепче, его у ворот встречать отправил. Вечером вернутся. Ты, если что, поможешь, Квинт? Он нам голоса во втором классе каждый год даёт.

— Если что — помогу.

Вдруг за стеной, со стороны дома Катула, раздались уже совершенно явные крики!

— Что такое, Квинт? — удивился Гортензий. — Случилось у тебя что-то?

— Да так, повар перепелов испортил, а Муммия никак не успокоится, — ответил Катул.

— А я тебе говорил, что он безрукий. Радуйся теперь, что перепелов, а не фазанов, — утешил его Гортензий, — за фазанов я бы сразу в деревню продал. Или даже нет, Крассу. А у тебя что, гости?

— Да нет… Ну ладно, мне пора, — засобирался Катул.

— Тебя послушать сегодня? — Гортензий иногда, накануне важных судов, просил шурина посмотреть готовую речь.

— Нет, спасибо. Пора, значит, иди, всё будет хорошо, — кротко ответил Гортензий, заглядывая под куст, — Лутация тебя проводит, ладно?

— Эй, псятина, выходи! — позвал он. — Молоска! Чёрный! Эх, если бы кличку знать…

Чёрный… Катул кое-что понял.

— Уголёк его зовут, — сказал он вместо «будь здоров», — то есть не Карбон, а по-гречески, Антракас, — и пошёл, не оборачиваясь, к атрию — ага, не ожидал, зятюшка, а Катул тоже поддразнить может.

Катул распрощался с Лутацией и опять окунулся в уличную жару. Он неторопливо пошагал опять вверх по улице, удаляясь от дома. Катул положился на удачу. Ну а если богиня Удача к нему не будет благосклонна, Катул тоже не просто так гулял — он шёл к Гаю Лутацию. Гай был сын вольноотпущенника Катула-старшего, верный человек. У него была скобяная лавка недалеко от Палатина, на Бычьем Форуме. А ещё у Гая всегда было под рукой несколько верных Катулу людей, на всякий случай. И лестницы у него в лавке были, и разные другие полезные вещи, может, даже и таран бы нашёлся. Вышибу дверь к ебеням, а Муммию заставлю за её деньги всё заделать, думал Катул.

Ещё Катул думал про крик. Это было для его дома что-то уж совсем необычайное. Может, это не Муммия меня не впускает, вдруг промелькнула у него мысль. Может, это рабы что-то устроили, как те гладиаторы в Капуе. Да нет же, сразу одёрнул он себя, это уже совсем ерунда в голову пришла. Надо уже скорей домой, вот что.

Катул повернул за угол дома Гортензия, на улочку, ведущую к лестнице Кака. Здесь квиритов было побольше. Навстречу Квинту Лутацию шла группа людей. Первый из них, худощавый светловолосый квирит, был в магистратской тоге-претексте, с пурпурной полосой по краю. Всё-таки у Удачи нашлась минутка на Катула — ему встретился Луций Цецилий Метелл, эдил (так назывались магистраты, занимавшиеся разными городскими делами). За ним шёл секретарь с сумкой для табличек и двое прислужников, тоже тащивших какую-то писанину. Катул остановился. Метелл увидел Катула, сделал важное лицо и тоже остановился.

— Приветствую, эдил Луций Цецилий, — чрезвычайно церемонно обратился к нему Катул. С Метеллами — всем их плодовитым родом, опутавшим семейными союзами чуть не половину сената, — отношения у него были натянутые. Квинт Лутаций считал, что Метеллы и их союзники хотят получить слишком много власти. Метеллы так не считали.

— Приветствую, Квинт Лутаций, — Катул не спешил, и Метелл стоял спокойно. Его блёкло-серые глаза ничего не выражали. Раз бывший консул остановился и начал разговор, значит, придётся его выслушать. Даже Метеллу, у которого в роду консулов двадцать. Или, может, тридцать, — зря, что ли, он философа держал? В последнее время греки совершили прямо переворот в знаниях о римской древности — то одного неизвестного доселе старинного консула откроют, то другого. И каждый раз — вот удача — из той римской семьи, в которой живёт открыватель.

— Случилось что? Нечасто к нам эдилы заходят.

— Да я по водяному делу. Хочу посчитать людей на Палатине, чтобы сенату доложить, — Метелл, видно, решил, что сейчас Катул начнёт его поучать, и продолжил тоном выше: — Мне жалуются, а я что могу, у колонки стоять? Надо акведук новый строить.

Водяное, как выразился Метелл, дело, уже несколько лет как было для одних жителей Палатинского холма причиной головной боли, а для других и вовсе Сизифовым трудом. Все акведуки, по которым в Город поступала чистая вода, заканчивались в низине, у подножья семи римских холмов. Летом, когда дождевой воды в бассейнах атриев и перистилей собиралось мало, обитателям холмов, даже аристократического Палатина, приходилось носить воду снизу, из общественных колонок на Бычьем Рынке. Город после окончания гражданской войны стремительно рос, росли и очереди у колонок, хозяева ругали нерадивых рабов, медленно несущих воду, те жаловались, что их не пускают без очереди, тогда хозяева-сенаторы шли к эдилам, отвечавшим за водоснабжение и требовали обеспечить им, отцам отечества, право на воду, эдилы безуспешно пытались потеснить у колонок прочих граждан в пользу Палатина, прочие граждане, такие же агрессивные сутяжники, как отцы-сенаторы, тесниться не хотели, и так без конца.

Катул, действительно, услышав про затею Метелла передать дело в сенат (который всё равно ничего не решит, денег на проведение акведука на холм — а это миллионов двадцать денариев — в казне нет, и Катул первый бы возражал против такой траты), вспомнил свои рыбные садки в перистиле и очень захотел, эдак по-отечески, посоветовать эдилу, чтобы он прекратил изображать наивного деревенского юношу, а лучше бы, действительно, встал у колонки, если он такой замечательный эдил, что не может хоть что-то дельное придумать не то что для своего же сословия, а и для собственных родственников даже, дома которых вот тут, неподалёку. Но удержался, покивал только и заговорил про другое.

— Луций Цецилий, ты в сенате не был сегодня?

— Нет, я суд проводил.

— Сенат принял постановление. Рабы в Капуе восстали, в Италии опять война, мы постановили, чтобы граждане повысили бдительность.

Метелл смотрел на Квинта Лутация: мол, ну и что?

— Созови сходку, я скажу речь.

— Кому? — Метелл даже оглянулся. Вокруг действительно было человек пять, не больше, но Катул сделал вид, что так и надо.

— Гражданам, кому ж ещё.

— Что, прямо здесь?

— Здесь места мало, пойдём к моему дому.

— Может, хоть на Бычий Форум спустимся?

— Там есть, кому сказать. Я хочу нашим, ну ты понимаешь, здешним гражданам речь сказать. Особо.

— А… да, — сказал Метелл не очень уверенно. Формально всё было правильно — сенат постановил, значит, это постановление хорошо бы на сходке квиритам объявить, тем более, что оно для всех граждан, а кому же объявлять, как не Квинту Лутацию… но боги великие, почему не на Форуме? Ну ладно, пусть на другой площади Города, хотя бы на перекрёстке, но не в переулке же?! — А там возвышение есть? — По ещё одной римской традиции выступать полагалось непременно с возвышения.

— Эдил Луций Цецилий, речь о безопасности Республики, — твёрдо сказал Катул. — Гладиаторы восстали, рабы! В Кампании, под боком, а там Самний рядом, недовольных с войны остались тысячи, может сильней полыхнуть, чем в моё консульство. А в Городе рабов и гладиаторов сколько, а? Всем надо показать, что сенат на страже! А у нас на Палатине особенно… ничего, найду, где встать.

Метелл, похоже, убедился, что Катул не отступится. Наверное, он решил, что если почтенному Квинту Лутацию вдруг так уж засвербело изображать народного вожака, то мешать Катулу выглядеть, хм, странно Метелл не будет.

Эдил встал посередине улочки и громко объявил: «Квириты, я, эдил Луций Цецилий Метелл, призываю вас на сходку! За мной, граждане, на сходку!»

— Секстий, иди на лестницу Кака и позови граждан на сходку к дому Лутация Катула, — велел он секретарю, потом повернулся к Катулу. — Идём, Квинт Лутаций.

Вместе они зашагали вниз по улочке, за ними — помощники Метелла с табличками и несколько человек, откликнувшихся на призыв. Процессия повернула за угол, прошла дом Гортензия («Нет, Квинта Гортензия не зови, он знает», — бросил Катул на ходу), миновала лавку Аполлония и остановилась перед входом в дом Катула.

— Прикажи помощникам поднять меня на крышу, — сказал Катул Метеллу. Глаза у эдила от удивления сделались пустыми, как у рыбы, отвечать Катулу он уже ничего не стал.

— Помогите почтенному Квинту Лутацию, — приказал Метелл. Помощники переглянулись, сложили на землю свой груз и пошли к дверям. Спины у них были широкие, выдержат, решил Квинт Лутаций. Он подошёл к воротам, сделал вид, что не слышит, как Рик гудит из своего окошка: «Господин… это… не надо туда!» — и приказал помощникам перекрестить руки, сцепить кисти и немного подсесть. Катул встал ногами на руки и втроём с поднявшими его парнями выполнил «форсирование низкой стены без применения лестниц или другого осадного снаряжения», упражнение из третьего месяца курса подготовки легионера. Вернувшаяся при виде закрытых дверей злость помогла Квинту Лутацию легко уцепиться за край крыши, подтянуться, забросить ноги наверх и выпрямиться во весь (невеликий, чего уж там) рост на скате, который над дверями был, слава великим богам, покатым. Тога, конечно, сбилась и обвисла, но тут уж ничего не поделать было нельзя.

— Вот, сука, ловкач Квинт Лутаций, — радостно сказал кто-то за спиной. Кто-то другой, наверное, Метелл, фыркнул, как будто не мог решить, заржать в голос или удивлённо вздохнуть.

Катул осторожно повернулся в сторону улицы. Если бы у Квинта Лутация было хоть немного времени, он мог бы полюбоваться живописным видом, открывавшимся с крыши на Город. Недалеко от дома Катула склон Палатина переходил в обрыв, а прямо под обрывом по долине между холмами растянулся Большой Цирк. Мимо ярко разукрашенных башенок, из которых начинали бег колесницы, выстроились светлые деревянные трибуны, сейчас пустые — до ближайших игр оставался ещё месяц. За трибунами поднимались серые и розовые колоннады и цветные фронтоны храмов, а над ними пестрел красной и рыжей черепицей крыш склон Авентина. Квинт Лутаций, впрочем, скорее заинтересовался бы тем, что происходит левее, в Римском порту — но нет, времени решительно не было. До того как повернуться к улице, Катул успел бросить только короткий взгляд сверху на свой атрий через комплювий, отверстие в крыше над бассейном, и не сумел толком понять, что происходит у него в доме, но точно увидел суету и полный беспорядок и услышал взволнованные голоса.

Катул обвёл глазами сходку — полдюжины граждан, две женщины, какие-то рабы — и не очень изящным движением руки показал Метеллу: давай, не тяни. Тот обернулся к людям.

— Да видят великие боги, отец Юпитер и Марс Квирин, и вы, граждане, в том свидетели, что эта сходка созвана мной законно, для блага Республики и римского народа! Граждане, Квинт Лутаций Катул сейчас объявит вам сегодняшнее постановление сената!

Катул распрямился, насколько позволял наклон крыши, и заговорил. Он начал, как всегда, ровным голосом и без эффектных жестов.

— Граждане! Пришло известие, что из Капуи сбежала шайка гладиаторов. Они засели на Везувии и собирают беглых рабов и других врагов Республики! Сенат Рима принял сегодня постановление отправить против них войско. Сенат сам заботится о защите Республики…

Во время произнесения этих слов шум в доме, за спиной Квинта Лутация, всё усиливался. Катул возвысил голос.

— И сенат советует вам тоже быть бдительными! Граждане, мы все отвечаем за наши фамилии, за наших рабов. Поддерживайте порядок дома, не допускайте непослушания, следите, чтобы ваши рабы не связались с мятежниками. Обо всех подозрительных случаях сообщайте магистратам.

Муммия в доме пронзительно закричала, ей ответило несколько возгласов. Катул театральным, свершено Гортензиевым жестом вскинул руки вверх, к солнцу, а потом простёр их к слушателям, как будто хотел их всех обнять. Его речь загремела как гром!

— Квириты, измена может прятаться в вашем доме! От имени сената призываю вас: будьте бдительны, сохраняйте порядок, берегите Республику! И пусть сохранят наш Город великие боги!

После этих слов Квинт Лутаций Катул повернулся и отправился по крыше дома в сторону комплювия, пытаясь если не сохранить величавость шага, то хотя бы не цепляться руками за конёк. Хорошо, что Гортензий этой речи не видел, успел подумать Катул. К счастью, новая черепица выдержала, и он скоро оказался на краю отверстия, прямо над бассейном в атрии. Катул остановился и громко сказал: «Эй!» Внизу всё вдруг застыло. На Катула уставились удивлённые лица домашних.

— Помогите спуститься! — приказал Квинт Лутаций.

На миг повисла тишина, потом Батт приказал: «В воду!», рабы попрыгали в бассейн и собрались в кружок прямо под господином, двое телохранителей повыше вскарабкались на плечи остальных, взяли шагнувшего к ним Катула под руки и осторожно передали вниз, другой паре гладиаторов, а те уже поставили господина на пол атрия.

Наконец-то Квинт Лутаций Катул оказался дома.

Катул нашёл взглядом среди домашних Муммию. Она стояла между бассейном и прихожей, сложив руки на груди, и смотрела странно, как будто сквозь мужа. Лицо у жены раскраснелось, нос заострился, большие глаза блестели. Корова моя стала орлицей, подумал Катул, повернулся к жене и хотел уже говорить, как вдруг та закричала куда-то мимо него: «Бросайте! Бросайте через стену!» За спиной Катула раздался визгливый жалобный вопль, а потом что-то треснуло и стукнуло и вопль оборвался.

— Тихо, блядь! — заревел Квинт Лутаций, аж у самого в ушах зазвенело. В доме стало удивительно тихо.

— Вы все, рабы! Наказаны. Разберусь — скажу, кому что.

— Вы четверо! — телохранители опустили головы. — Считайте, на улице, если не объяснитесь.

— Сострат! Про Аполлония надо поговорить!

— Ты! — тоном ниже, Батту. — Думай, как будешь отвечать.

— Муммия, — уже почти спокойно. — Что тут происходит?

Муммия выглядела обрадованной.

— Уже всё, Квинт, всё хорошо, слава Юноне, нет её, можешь обернуться.

Катул оборачиваться не стал и ответил сдержанно:

— Жена, говори короче, яснее и по порядку. Кто тут был? Что сделал?

— Да собака, Квинт, собака чёрная, всё у дверей крутилась, а я тебя ждала. Я Рику велела её прогнать, она убежала. А когда Вилий с носилками вернулся, она опять в доме оказалась! Хромая, Квинт, чёрная собака! А у тебя священный суд над Катилиной завтра, всё решится, ты сам сказал!

— И ты туда же? Думаешь, боги знак давали?

— Квинт, ну что я, дура? Боги бы, я не знаю, молнией ударили. Это от Ватии или Красса подкинули, я ж сразу поняла.

— Да зачем, зачем?! И дверь зачем заперла?

— Да как ты не понимаешь, ты же рядом был у дверей уже, зашёл бы и увидел её! А ты же за великого понтифика, знамение же плохое, пришлось бы тебе суд отменять! Или, я не знаю, без тебя бы Катилину судили! Я же не знаю, какие у вас правила.

— Так, — сказал Квинт Лутаций очень-очень тихо. — Так. Понятно. Значит, это всё было. Двери закрыли. Чтобы я. Не увидел. Собаку. Плохое знамение. Перед священным судом, — Муммия на каждое его слово улыбалась и кивала, рабы чуть-чуть зашевелились, а вот Батт, который лучше знал Катула, сжался чуть не в комок. А Катул заговорил злее и всё громче.

— Мум-ми-я, ну какая собака?! Мне трупы, трупы видеть нельзя! И то не мне, а Метеллу, я так, на всякий случай остерегаюсь, для местоблюстителя кто ж знает, какие запреты действуют. Ты что вообще в общественной религии понимаешь — ничего ведь, а? Это наши, мужские дела! — Муммия прямо на глазах потеряла всю величавость, скуксилась и даже, кажется, собралась заплакать. Квинту Лутацию вдруг стало её жалко — ну дура, конечно, но ведь помочь хотела! И перед рабами надо лицо держать.

— Есть, конечно, плохие знамения, — мягче продолжил он. — Чёрная, хромая, понятно, плохой знак. Но он не из обязательных, понимаешь, жена? Как я сам истолкую, так и будет — действует он или нет.

Катул подошёл к жене и взял её за руку.

— Я одобряю то, что сделала Муммия, — объявил он домашним. — Она хотела меня защитить. Значит, вы правильно её слушались и не виноваты в неподчинении. Никто не будет продан или казнён. Кроме Рика. Но вы все всё равно будете наказаны — за то, что никто ничего мне не сказал. Я велю вас наказать, чтобы впредь никто не смел даже подумать закрывать передо мной двери дома! Ваш долг — предупредить господина об опасности и слушаться его, а не решать за него, что делать. — Катул сделал паузу, соображая, что дальше.

— Господин, пришёл Квинт Гортензий, — сказал за спиной Рик.

— Впусти, — ответил Катул. Рика он оставил на потом.

В атрий вкатился Гортензий в торопливо наброшенной тоге (вот это было вдесятеро невероятней, чем то, что Катула не пустили в дом). На руках гость нёс толстого чёрного щенка.

— Квинт! Извини, что я в таком виде, я по-соседски, торопился к тебе. Ты его у себя нашёл и приказал ко мне перебросить, да?! Спасибо тебе, дорогой! Муммия, и тебе спасибо!

Гортензий сиял. Щенок зевнул, поёрзал у него на руках и свесил вниз большие лапы. Его голубые глазёнки были томно полузакрыты.

«Да уж, нелёгкий нам с тобой выпал день, Уголёк», — подумал Катул.

На следующий день священный суд снял с Катилины обвинения в порядке преюдиции, так что речь произносить Гортензию не пришлось.

В тот же день нашли и заделали дырку в основании стены между домами Катула и Гортензия, рабы её проделали, чтобы обмениваться всякой мелочёвкой, а потом через неё пролез щенок.

Через день Аполлоний заплатил Катулу пеню в двойном размере за незаконную перестройку. За пеню засчитали Уголька.

Катул отдал щенка Гортензию. Уголёк полгода был лучшим другом Гортензия-младшего, а потом надоел мальчику, и его отправили в деревню.

Рика Катул через три дня продал обратно в гладиаторы, но в тот же день его выкупил Гортензий, которому понадобился охранник для попавшего в беду клиента — Тита Виния. Рик уехал с Винием в Этрурию и, говорят, сбежал к Спартаку.

Дольше всего, много лет, помнили этот день в сенате за прозорливость Квинта Лутация Катула, который сразу увидел, каким опасным может стать восстание гладиаторов и предупредил Город об этом в одной из лучших своих речей.

Москва, 2011