Одна из многих

Одна из многих

Имя Анжела – производное от ангела. Она и вправду была похожа на ангела – беленькая, голубоглазая – и любила петь. И у нее получалось. Она могла взять верхнее «си», при этом голос имел напор и серебряное звучание. Не то что у этих, из «Фабрики звезд»: шепчут и перебирают пальчиками микрофон, при этом строят такие эротические рожи, что смотреть неудобно. Как будто не смотришь, а подсматриваешь.

Село, в котором проживала Анжела, называлось Мартыновка. Когда-то в былые времена это была казачья станица: белые хаты, фруктовые сады, гуси переходят дорогу.

Мать Анжелы по имени Наташка пасла коров. Когда-то она была учительницей, но спилась. Из школы ее выгнали, детей не доверяли. А коров доверили. Коровам какая разница… Им даже нравился Наташкин запах, немножко лекарственный.

Наташка уводила коров далеко в луга. Она ходила в газонах на босу ногу. Лицо у нее обгорало под солнцем до мяса. На скуле всегда горело круглое розовое пятно.

Отец Анжелы Василий жил на краю деревни в брошенном саманном доме.

Василий пил водку с утра до вечера и мочился прямо в доме. Он взял асбестоцементную трубу, разрезал пополам на манер желоба и вывел желоб сквозь стену прямо на улицу. Это был его туалет. Так поступали в пятнадцатом веке, вернее, в первые пятнадцать веков.

Василий этого не знал. Он самостоятельно догадался до того, что уж было пятьсот лет назад.

В дом к себе Василий никого не пускал. Стеснялся.

Вечерами он выходил на берег. Там собирались его друганы и собутыльники – сообщество единомышленников, склонных к тоске и тревоге. Беседовали на разные темы: политика, женщины…

У Василия было любимое воспоминание: как он однажды поздоровался с Брежневым. Для убедительности Васька показывал руку, которой он поздоровался. Все с уважением смотрели. При каких обстоятельствах Брежнев жал ему руку, Васька забыл. А может, был пьяный. Или Брежнев был пьяный, что тоже вполне вероятно.

Брежнев медленно ехал в открытой машине, все совали ему руки, и он эти руки пожимал. Кажется, это было так. Никто не сомневался. Зачем Ваське врать?

Второе воспоминание: неприязнь к родному отцу.

Василий не любил отца. Когда-то, лет тридцать назад, отец обижал свою жену: бил и изменял. Васька запомнил детской памятью страдания своей матери и возненавидел отца. Сейчас этому отцу, дедушке Анжелы, было шестьдесят пять лет. Это был прижимистый, хозяйственный, работящий мужик, всегда чем-то занятый. Он знал о Васькином к себе отношении, но не страдал от сыновней неблагодарности. Считал Ваську пропащим и не понимал: как можно так жить… С утра до вечера жрать водку, ссать в доме и ничего не делать и ни за что не отвечать.

Наташка – та хотя бы пасла коров. Она знала коров по именам, не считала скотиной и уважала каждую особь.

Коровы паслись на изумрудной траве. Потом по колено заходили в море и отдыхали от жары.

Море в этом месте было мелкое, но целебное. Здесь водился метровый судак. Сюда привозили детей, пострадавших от радиации. Море вытягивало радиацию. Во всяком случае, так говорили.

Коровы оправлялись, задрав хвосты, и коровьи лепешки плыли по волнам, лениво колыхаясь.

Отдыхающих в этих местах было мало, человек пять-шесть на берегу. Это не в счет. Да и коровье говно – не человечье, не вызывает отвращения, и даже наоборот.

Наташка размышляла, глядя на лепешки: это навоз. Навоз идет в дело, удобряет землю, например. А человечье говно не идет никуда, поэтому так отталкивающе воняет. Природа как бы говорит: это не пригодится нигде и ни для чего. Держись подальше.

Природа умна и просто так ничего не делает. Цветы благоухают, чтобы привлечь пчел. А то, что воняет, должно быть высушено ветром и развеяно. Было и нет.

Ближайший от Мартыновки городок назывался Ейск. На предприятиях Ейска работали все мартыновские мужики. После перестройки предприятия развалились, работать стало негде.

Кормились морем, ловили судаков. Стремительные моторные лодки прорезали морскую гладь.

Три летних месяца солнце палило, как в Африке. Фрукты зрели. Коровы размножались. Вода – безо всяких вредных примесей, живая и вкусная. При этом прозрачная и холодная. Рай. Эдем. Но когда нет дела, жить становится нечем. И никакая еда и вода не удержат.

Анжела сказала матери:

– Я уеду в Москву.

– Не пущу! – постановила Наташка.

– Не пустишь, уеду безо всего. Как стою, – пообещала Анжела.

Наташка посмотрела на дочь и поняла: уедет.

Она вздохнула и пошла к соседке занимать деньги.

У соседки жила дачница из Москвы. Очень глупая женщина. Заказывала Ваське судаков и давала деньги вперед. Васька деньги тут же пропивал, и когда приносил судаков – просил деньги опять.

– Я ведь тебе уже заплатила, – удивлялась дачница.

– Тебе что, жалко? – удивлялся Васька.

Дачница с интересом оглядывала не старого, запущенного Ваську.

– У тебя совесть есть? – спрашивала она.

– Совесть есть. Денег нет. Мне надо уголь на зиму закупать.

Дачница соображала: без угля зиму не продержаться. За судаков Васька берет копейки. Почему бы не заплатить еще раз…

И давала деньги, дура, и больше никто. Так думал Васька.

Но дачница не была дурой. Ей было проще заплатить, чем спорить с Васькой.

Открылась калитка, и вошла Наташка в сарафане и в бусах.

«За деньгами», – подумала дачница.

Так оно и оказалось.

Наташка попросила пятьсот рублей на билет в плацкартном вагоне. Для Мартыновки это огромная сумма.

Наташка смотрела на дачницу с отчаянием и надеждой, как перед расстрелом.

Дачница раскрыла кошелек. Деньги лежали тысячными купюрами. Пятисоток не было.

– А тысячу дашь? – осторожно спросила Наташка, не веря в успех. – Васька отработает…

Дачница вытащила из кошелька синюю тысячную купюру и протянула.

– Дала?.. – обомлела Наташка. Бухнулась на колени, коснулась лбом земли. Как мусульманин в молитве.

Потом разогнулась и безмолвно стояла на коленях с купюрой в кулаке.

– Я лишена дара речи, – выговорила Наташка.

Дачница удивилась сложности фразы. Ей казалось, что Наташка в обществе коров вообще разучилась говорить.

Тысяча рублей – почти сорок долларов. Немало. Но не так уж много. Почему бы не сделать доброе дело: дать немножко денег этой уставшей, нездоровой, в сущности, несчастной пастушке.

Но дачница ошибалась в свою очередь. Несчастной Наташка не была. Какая благодать – сидеть на лугу среди коров. Небо с землей целуются на горизонте. Коровы – добрые, простодушные и красивые, как дети. Выпьешь из горла – мир расцветает всеми красками. И всех любишь до слез: и людей, и коров. И даже осы, которые рассекают воздух и сулят неприятности, – тоже божьи твари, у них своя трудовая жизнь, свое предназначение.

Анжела уехала в Москву. Остановилась у дачницы. Больше она в Москве никого не знала.

Очередная «Фабрика звезд» открыла конкурс.

Дачница, ее звали Кира Сергеевна, позвонила куда надо и протырила Анжелу на конкурс.

Конкурс проходил в Доме культуры – огромном помещении, похожем на вокзал. В советское время много настроили таких домов – культуру в массы.

Анжела прошла два тура. После второго тура на сцену вышла главная устроительница и стала зачитывать фамилии тех, кто прошел на третий, заключительный тур. Фамилия Анжелы – Зуенко. Анжела напряженно вслушивалась, боялась пропустить слово «Зуенко». Но это слово не прозвучало. Анжелу не назвали. Значит, она не прошла на третий тур.

Вокруг нее, в партере, стояла целая толпа соискателей. Одни начинали радостно вскрикивать и высоко подпрыгивать. Другие оставались стоять как в столбняке.

Анжела хотела протиснуться к сцене, спросить: «Как же так?» Но спросить невозможно. К устроительнице не подойти, никто не пропустит. А будешь продираться – отшвырнут, хорошо, если не ударят. Мир жестоко делился на тех, кто на сцене, и тех, кто в партере.

Анжела поехала домой (в смысле – к дачнице) на троллейбусе номер три.

Троллейбус оказался полупустой. Анжела нашла себе место возле окошка. Приготовилась смотреть на москвичей и вдруг громко зарыдала. Она хотела взять себя в руки, но ничего не получалось. Троллейбус притих. Никто не задавал вопросов: почему ты плачешь, девочка? Никто не утешал, дескать: жизнь длинная, все впереди. Люди постепенно пропитались чужим горем и тоже начали тихо плакать. Всем стало жалко молодую девчонку и себя в том числе. У каждого была весомая причина: пожалеть себя.

Горестный троллейбус плавно катил по улицам. Въезжал в сумерки.

А Москва меж тем зажигала огни, становилась нарядной и праздничной, как в Новый год.

Кира Сергеевна жила возле метро «Университет».

Дом был непородистый, блочный, потолки низкие. Но Анжеле показалось: она попала во дворец. Точно такие апартаменты она видела в мексиканском сериале «Просто Мария», когда Мария была еще бедной.

Кира Сергеевна имела профессию киновед и работала на киностудии редактором. Что это за должность и зачем она нужна, Анжела не догадывалась. Главное состояло в том, что Кира Сергеевна знала и ее тоже знали все. А если не все, то очень многие. У нее было прозвище: «вездесущая Кира».

Кира жила вместе со своим мужем Иннокентием, сокращенно Кешей. У Кеши было много общего с Васькой. А именно: ни тот, ни другой ничего не делали, сидели на шее у своих жен. Кеша тоже здоровался с Брежневым, но не за руку, а кивком головы. Он видел его довольно часто, писал для него тексты, которые Брежнев зачитывал по бумажке как свои.

В те времена у Кеши было много привилегий, включая продуктовые пайки с нежной вареной колбасой, не говоря о шпротах.

Сейчас этой колбасы навалом, были бы деньги.

Когда Брежнева не стало, Кеша потерял работу. Какое-то время он сидел, ничего не делая, и вдруг понял: какое это счастье – жить только своими интересами. Зачем сочинять лживые картонные фразы, когда можно не сочинять. Можно читать хорошие книги, ходить в бассейн, гулять по арбатским переулкам и думать, думать, размышлять…

В один из дней Кеша сел за письменный стол и стал писать воспоминания, как летописец Пимен. Кеша трезво понимал, что опубликовать сию летопись в ближайшее время не удастся. Но выплеснуть из себя накопленное очень хотелось. Кеша сидел и писал – и как будто заново проживал свою жизнь. Он мог бы сказать о себе, как Пушкин о Пимене: «Недаром многих лет свидетелем Господь меня поставил и книжному искусству вразумил».

В отличие от Пимена Кеша не молился, ездил на базар за продуктами и мыл посуду после еды.

Анжела обратила внимание на то, что посуда вымыта недобросовестно, только с одной стороны. С внутренней. А внешние поверхности – липкие от жира.

Она вывалила все тарелки и чашки в таз, настрогала хозяйственное мыло, добавила пищевую соду и перечистила тщательно, до блеска.

Посуда стала сиять, как армейские пуговицы. Тарелки и чашки выглядели как новые, только что из магазина.

После посуды Анжела вымыла окна.

Она стояла на высоте четырнадцатого этажа и пела. Привычка такая: работать и петь.

Голос был чистый, сильный, захлестывал как угодно высоко и летел вольно. И вся Анжела, стоящая в окне, молодая и гибкая, с высокой шеей и длинными ногами, будила в людях «воспоминание о мазурке». Есть такое музыкальное произведение. Не сама мазурка, а именно воспоминание. Воспоминание бывает более пронзительным, чем реальность.

Люди останавливались, смотрели, подняв головы. Потом вздыхали и шли дальше.

Иннокентий тоже смотрел и тоже вздыхал. Почему ему не встретилась такая девушка – работящая и бесхитростная, а встретилась интеллектуальная Кира Сергеевна, которая знала все про все и сыпала цитатами. Кому нужны эти бесплодные знания? Лучше бы окна мыла и детей рожала одного за другим. Родила единственного сына, погнала на философский факультет университета. И что теперь? Сын знает всякие мудреные слова, философские течения, а денег зарабатывать не может, и ни одна баба возле него не удерживается.

Двадцать первый век – время не разговоров, а конкретных дел.

Помытые окна сияли в пыльных занавесках. Это было похоже на человека, который после бани надел на чистое тело грязную одежду.

Анжела сорвала занавески и выстирала их руками. Стиральной машине она не доверяла.

Далее развесила занавески на балконе, чтобы набрались естественного солнца и ветра. Для этого пришлось натянуть веревки, а для веревок приспособить крючки. А для крючков пришлось заставить Иннокентия продолбить в бетоне дырки и вбить дюбеля.

Иннокентий состоял на 90 процентов из лени, как человек из воды. Он давно не производил так много движений: встать на стремянку, достать с антресолей дрель, включить в электрическую розетку, долбить стену, забивать дюбеля молотком…

Иннокентий делал все как миленький. Ему нравилось подчиняться чужой созидательной воле и чувствовать себя настоящим мужчиной, пригодным в хозяйстве.

Кира Сергеевна в свое время пустила Иннокентия по воле волн. Как хочешь, так и живи, только не мешай мне жить, как я хочу. А Иннокентий – ведомый. Его надо вести за собой. Тогда он может дойти до любой цели и снять с неба звезду. Он – не лидер, не первый. Он – второй. Но ведь вторые тоже нужны.

Первый – один. Как Жанна д'Арк или Михаил Кутузов. А все остальное войско – вторые. Один, даже если он первый, – ничего не сделает. Мир наполнен вторыми.

В конце концов занавески были постираны и поглажены. Висели торжественно и независимо. Ясные окна в гипюровых занавесках выглядели как невеста перед свадьбой.

Кира Сергеевна заметила перемену в доме, но не могла понять, в чем она. В комнате было светло и солнечно. Иннокентий улыбался. На столе стояли горячие пирожки с капустой. Пахло ванилью и промытыми углами. На кухне из крана не капала вода. Исчезли ритмичные удары тяжелых капель.

– А что случилось? – спросила Кира Сергеевна.

– Генеральная уборка, – ответила Анжела. – Надо же убираться когда-нибудь.

– Раз в тридцать лет, – уточнил Иннокентий.

– А вообще у тебя какие планы? – поинтересовалась Кира Сергеевна.

– Устроить свою жизнь.

– Каким образом?

– Стать звездой. Петь на сцене. Как Кристина Орбакайте. Денег заработать. Матери помочь.

– Немало, – отметил Иннокентий.

– Нормально, – сказала Анжела. – Не боги горшки обжигают. Что, разве Кристина лучше меня?

– У нее мама другая, – заметила Кира Сергеевна.

Иннокентий подумал и спросил:

– А когда набор в следующую «Фабрику звезд»?

– Я больше не пойду на «Фабрику звезд», – мрачно проговорила Анжела.

– Почему?

– Там несправедливость. Я пела лучше, чем Люба Юкина. Но взяли ее, а не меня. Потому что я из Мартыновки. За меня некому хлопотать.

– Там хлопочут не имена, а деньги, – сказала Кира Сергеевна.

– Существуют продюсеры, я узнавала. Они берут талант и раскручивают, – сообщила Анжела.

– Может, вмешаешься? – Иннокентий посмотрел на жену. – Ты же всех знаешь.

Кира Сергеевна позвонила своей секретарше Людочке и попросила достать телефон главного раскрутчика молодых талантов. Его звали Марк Тамаркин.

Людочка достала не просто телефон, а мобильный телефон.

Кира набрала. Отозвался высоковатый и хамоватый мужской голос. Видимо, ему звонили каждые три секунды, и он приспособился отталкивать голосом ненужного телефонного посетителя.

– Да, – с отвращением отозвался маэстро Марк Тамаркин.

– С вами говорит заслуженный работник культуры Кира Дегтярева.

– Не знаю такого, – перебил маэстро.

– Очень плохо, – осудила Кира Сергеевна. – Если возле вас есть люди, спросите у них. Меня знают все, кроме вас.

– Щас… – неожиданно согласился маэстро.

Он отвел трубку от уха и громко о чем-то спросил. Кира разобрала слово «засрак» – так сокращенно называли заслуженных работников культуры.

Потом в трубке зашуршало, и маэстро сказал:

– Ну…

Это значило, что он готов слушать.

Кира Сергеевна поняла, что окружение подтвердило ее имя, вполне известное, но не очень авторитетное.

– Вы не могли бы прослушать одну девушку… Это займет у вас пять минут, а для нее… Вы можете составить счастье целой жизни…

Кира Сергеевна нервничала. Она привыкла к подобострастию в свой адрес и не умела противостоять хамству.

– Прописка есть? – спросил маэстро.

– У кого? – не поняла Кира Сергеевна.

– У вашей протеже.

– Есть, – легко соврала Кира Сергеевна.

– Деньги есть?

– Да, да… У нее отец работает на «Кампомосе». Мясоперерабатывающий завод. Колбаса.

– Так… – Маэстро думал. – Сегодня в шесть. По адресу…

Он продиктовал адрес. Кира записала.

В трубке раздались короткие гудки. Кира откинулась на стуле, облегченно выдохнула. Дело сделано.

Она отключила телефон. Потом снова включила и набрала телефон своей подруги, светской сплетницы Регины. Передала содержание и суть разговора с Марком Тамаркиным.

– И чего? – спросила Регина. – Что тебя удивляет?

– При чем здесь деньги и прописка?

– У него драма, – объяснила Регина. – Он взял девчонку из провинции, придумал ей псевдоним. Раскрутил. Вложил бешеные бабки в пиар-кампанию, а она его кинула. Вышла замуж за стриптизера. Он теперь боится.

– Кто? Стриптизер? – не поняла Кира.

– Марк. Знаешь, сколько стоит раскрутка? Пол-лимона.

– Рублей?

– На рубли уже давно никто не считает.

– Долларов? – ужаснулась Кира.

– Доллар – вчерашний день. Евро. Доллар падает, а евро стоит.

Кира задумалась. Спросила:

– А стриптизер богатый?

– Не имеет значения.

– С каких это пор деньги не имеют значения?

– А у нее свои деньги есть. Раскрученная певица поет себе под фанеру, дербанит деньги – легко…

– Дербанит – это что? – не поняла Кира. – Зарабатывает?

– Неужели непонятно? – удивилась Регина.

Кире многое оказалось непонятно в новой жизни.

Семидесятые годы, на которые пришелся ее расцвет, – были временем расцвета кинематографа. Какие ленты… Какие имена… А сейчас сплошные ментовки и стрелялки. Сознательное уплощение и упрощение. Жвачка для населения. Население ведь тоже надо чем-то кормить. Бросить скибку сена, как скотине. Смотрят сериалы.

Раньше сценарии писали по три варианта. Потом читали. Обсуждали. Принимали коллективно или отвергали. Редактор – главная фигура, дирижер при оркестре. А сейчас… На всю студию один редактор, и тот непонятно зачем.

На что потрачена целая жизнь?

Анжела стояла на кухне, мыла холодильник.

Половину молочных продуктов приготовила на выброс. Истек срок годности. Иннокентий любил приговаривать: «Лучше в нас, чем в таз». Но Кира Сергеевна считала иначе: желудок – не мусорное ведро.

Анжела вспоминала свою Мартыновку. Рыба, которую Наташка жарила на обед, еще утром плавала в море. Попав на сковородку, разевала рот, посылала последнее «прости». Куры час назад снесли яйца к завтраку. Козий сыр отмокал в солоноватой сыворотке. Анжела знала каждую курицу в лицо и каждую козочку. А здесь – все обезличено. Все заморожено – и рыба, и мясо, и непонятно когда морозили, может, еще при Брежневе.

Кира Сергеевна вошла в кухню и протянула адрес Марка.

– Поедешь к шести, – сообщила она. – Опаздывать нельзя. Может не принять.

– А если он начнет приставать, дать? – простодушно спросила Анжела.

– Дать, – не задумываясь разрешила Кира Сергеевна.

– А почему? – удивилась Анжела.

– Ты же все равно кому-то даешь… Почему не ему?

– Так те – по любви.

– Ты кого-то любишь?

– Сейчас – нет.

– Тогда какие проблемы?

– Я не могу без любви…

– А ты его полюби, – внушала Кира Сергеевна. – Лучше любить личность, чем никчемушника за три рубля.

Кира Сергеевна всю жизнь искала личность, но жила с Иннокентием, которого держала за никчемушника. Все личности оказывались при ближайшем рассмотрении предателями и подлецами. А Иннокентий оказался порядочным человеком. Значит, в человеке одно развивается за счет другого. Лидерство расцветает за счет душевных качеств.

Тысячу раз подумаешь: что важнее. Лидерство – напоказ, как выходной наряд. А душевные качества – на каждый день. Вот и выбирай.

Анжела поехала по указанному адресу.

Она добралась довольно быстро. Оставался целый час до назначенного срока. Надо было его как-то убить.

Анжела зашла в гастроном, купила торт-мороженое, на всякий случай. Вдруг Марк предложит ей романтический вечер…

Она видела этого Марка по телевизору. Худой, как мальчик. Но не мальчик. И не старик. Высохшее насекомое. Кузнечик. Полюбить его – проблематично, а пожалеть – в самый раз. Жалость – немало. На жалости можно далеко заехать, даже в любовь.

Первая любовь Анжелы пришлась на Алешку Селиванова, но его посадили в тюрьму. Он ехал на тракторе и сбил бабку Викентьевну.

Эта Викентьевна металась, как курица. Стояла бы на месте, он бы ее объехал. А то – он вправо, и она вправо, он влево, и она влево. Ей проще, маневреннее на двух ногах. А Алешка на тракторе. Тяжелая машина. Каково такой махине вертеться туда-сюда. Ну и зацепил, и не заметил. Проехал мимо. Когда его задержали, он не понял: за что?

За никчемную бабку дали двенадцать лет. Соседи говорили, что она всю жизнь, смолоду боялась попасть под колеса. Был у нее такой страх. По-научному – фобия. Из-за этой фобии она и заметалась, как заполошная. Другая бы нормально отошла, пропустила трактор да и пошла себе дальше.

Анжела пообещала ждать. Алешка поверил.

Анжела и сама верила, но… Каким выйдет Алешка через двенадцать лет? И какая она будет сама? И что станет с любовью за двенадцать лет?

Алешка, конечно, классный – кудрявый, играет на гитаре, поет, слегка гнусавя. Так сейчас модно.

Молодежь собиралась вечером на берегу моря. Солнце садилось. Море дышало. Люди в Мартыновке старели и умирали, а море всегда было одинаковым и зависело только от Луны.

Они кучковались на высоком берегу – часто сменяющиеся люди на берегу вечности. Ах, Алешка…

Анжела не хотела сидеть двенадцать лет возле родителей, стеклянных от водки. Надо расти, куда-то двигаться…

Анжела, конечно, сильно замахнулась – стать знаменитостью, выступать по телевизору, зарабатывать немеряные деньги. А с другой стороны: почему бы и нет? Чем она хуже этих девушек из «Фабрики звезд»? Иногда туда допускают таких мордоворотов, что только диву даешься. Одна – маленькая, как крысенок. Другая – жирная, как свинья. Третья – высокая, как баскетболист. И вот, пожалуйста… Где они и где Анжела? Они – в пути, а она выпала из телеги. Но ничего, ничего… Как учил ее дед, Васькин папаша: «Если хочешь чего-то заполучить, прием прост, как мычание. Тебя – в дверь, ты – в окно…»

Для начала – в дверь.

Офис находился на первом этаже. Анжела позвонила в звонок, там щелкнуло, и строгий голос спросил:

– Вы к кому?

– К продюсеру, – отозвалась Анжела. – К Марку… отчества я не знаю.

– По какому вопросу?

– Ему звонили. Он знает.

– Одну минуточку…

Раздались голоса, видимо, у маэстро уточняли: ждет ли он кого. Потом раздался щелчок. Дверь открылась. Перед ней стоял мужик, похожий на ее папашу. Тот же славянский тип. Анжела увидела, как мог бы выглядеть Васька, если бы его приодеть, причесать, попрыскать хорошим парфюмом и дать бумажник с деньгами.

Анжела вошла в комнату – большую, как фойе кинотеатра. В комнате было много кокетливых мужчин, похожих на женщин. Пиджаки одеты прямо на голое тело, а на груди – золотые украшения. Присутствовали также коротко стриженные женщины, похожие на мужчин. Все человеки двигались, перемещались, совещалась, обижались – дурдом.

Маэстро посмотрел на Анжелу слюдяными глазами и сказал:

– Еще одна Валерия…

Анжела догадалась, что это плохо. То есть быть Валерией, может, и неплохо, но первой, а не еще одной.

В дальнем углу покачивался молодой парень со скульптурным ртом. Он стоял, прикрыв глаза, как сомнамбула, ничего не видя и не слыша. Поперек его живота низко висела гитара, он ритмично чесал струны и, должно быть, внутренне напевал.

Анжелу поразила его свобода. Он ни от кого и ни от чего не зависел, в отличие от нее, которая зависела ото всего и всех.

– Кассета есть? – спросил маэстро.

– Какая кассета? – не поняла Анжела.

– Вы же собирались показываться…

– Я думала: надо спеть…

– Вы не в консерваторию поступаете. Нужна кассета. Или диск. Стас, объясни…

Приблизился молодой мужик, бритый наголо, как новобранец. Он был одет в черное и белое, как официант.

– Шоу-бизнес – это две составляющие: шоу и бизнес. Бизнес – значит, бабло, в смысле деньги. Понятно?

Анжела кивнула.

– Чтобы заработать, надо собирать стадионы. А перед стадионами никто вживую не поет. Поют под фанеру. Поэтому интересно ваш голос послушать не вживую, а пропущенный сквозь технику.

– Техники нет, – сказала Анжела. – Могу спеть вживую.

– Ну пой… – разрешил маэстро.

Анжела запела с места в карьер:

– «Не отрекаются, любя… Ведь жизнь кончается не завтра… Я перестану ждать тебя, а ты придешь…»

Анжела вдруг забыла и замолчала. Вспомнила:

– «А ты придешь совсем внезапно…»

– Хватит, – сказал маэстро. – Раздевайся.

– Зачем? – не поняла Анжела.

– Можешь не раздеваться? Стас, объясни.

Стас снова приблизился к Анжеле. От него хорошо пахло, и смотрел он дружественно.

– Это тест, – разъяснил Стас. – Маэстро делит девушек на три категории: нормальные, дуры и бляди. Когда предлагают раздеваться, то дуры начинают рыдать, бляди раздеваются без разговоров, а нормальные спрашивают: «Зачем?» Вы – нормальная. Это хорошо.

– А можно, я дальше спою? – спросила Анжела.

Дальше мелодия получала развитие, шли верхние ноты, можно было показать возможности голоса.

– Не надо, – отверг маэстро. – Чужой репертуар. Песня старая, семидесятых годов. Со старьем стадионы не соберешь. Нужен новый шлягер. Совсем новый.

– А где его взять? – не поняла Анжела.

– Заказать хорошему композитору. Мелодия и слова.

– А слова тоже композитору?

– Вы откуда приехали?

– Из Мартыновки.

– Стас, объясни девушке, – устало попросил маэстро.

– Поэт и композитор – не проблема. Их как собак нерезаных. Главное – бабло!

– А сколько стоит песня?

– От пятисот до пятидесяти тысяч баксов. В среднем пять штук.

Анжела уже знала, что куски и штуки – это тысяча долларов. Пять штук – это пять тысяч. Астрономическая сумма. Чтобы заработать такие деньги, ее мать должна пасти коров лет двадцать.

– А кто должен платить композитору: вы или я? – уточнила Анжела.

– А как ты думаешь? – спросил маэстро устало.

– Если я сама куплю песню и сама буду ее петь, то зачем вы мне нужны? – не поняла Анжела.

– У вас в Мартыновке все такие? – опросил маэстро.

– А вы какие? – обиделась Анжела. – Ни о чем не думаете, кроме бабла. А есть еще таланты… И на стадионе собираются не одни бараны.

– Ты имеешь право на свое мнение, – сказал Стас. – Но высказывать его не обязательно.

– Вам можно, а мне нельзя? – спросила Анжела.

– Но ведь это ты к нам пришла, а не мы к тебе.

– Как пришла, так и уйду.

Анжела направилась к двери. Перед тем как выйти, обернулась:

– Мы еще увидимся, – пообещала она. – Вы еще за мной побегаете.

– Очень может быть, – согласился Стас. – Ведь жизнь кончается не завтра.

В комнате засмеялись.

Парень в дальнем углу продолжал свою медитацию, будто ничего не случилось. А меж тем случилось. Рухнула мечта. Разбилась о бабло.

Анжела вышла на улицу вместе с тортом. Торт уже не капал, а вытекал тонкой струйкой.

Анжела опустила коробку в мусорную урну. Выбросила девяносто шесть рублей, не считая надежды на счастье.

Вытерла руки одна об другую. Обе руки стали липкие.

«Хорошо тебе… – с обидой подумала об Алешке. – Сидишь в тюрьме, и ни о чем не надо думать. Делаешь, что прикажут. Ешь, что дадут. А тут крутись, как сучка на перевозе…»

Анжела вдруг остановилась посреди тротуара. Люди стали ее обходить, так как она стопорила движение.

Пора было возвращаться в Мартыновку, не сидеть же на шее у Киры Сергеевны. Но Кира Сергеевна не считала, что Анжела сидит на шее, скорее наоборот, поскольку вся домашняя работа выполнялась Анжелой. Анжела сочетала в себе кухарку, горничную, секретаря, курьера. При этом Анжела была легкая, не нагрузочная. У нее было молодое, без накипи, светлое, лазоревое и розовое биополе.

Никогда еще Кира Сергеевна не была так ухожена и обихожена. Она просыпалась каждое утро и спрашивала себя: «За что мне такое счастье?»

И Иннокентию было повеселее. Раньше он сидел один, как кот в пустом доме. А сейчас не один. По комнатам кто-то легко двигался, дышал, стукал и грюкал, а иногда пел. И эти звуки напоминали, что ты жив и живешь. А если вдруг помрешь в одночасье, то тоже не один. Кто-то подбежит и возьмет за руку, и проводит в мир иной. И даже заплачет над тобой. Это совсем другое, чем уйти в одиночестве и леденящем страхе, ступить на лестницу, идущую неведомо куда.

Был сын, но от сына – какое тепло? Своя жизнь. Как будто и не сын, а отдельный человек. Разумом понимаешь и помнишь, что был когда-то сладкий младенец, потом маленький мальчик – светлоглазый ангел. Но тот ангел и сегодняшний дядька – что между ними общего? Ничего.

Однажды к Кире Сергеевне зашла ее соседка – подруга. Они дружили по географическому фактору. Всю жизнь дома рядом.

– Розалия жива-здорова? – спросила Кира Сергеевна.

Розалия – мать подруги, девяностолетняя старуха. В прошлом врач. Кира Сергеевна считала, что старость имеет свои уровни, а именно: старость, дряхлость и несуразность. После девяноста лет начиналась несуразность. Однако Розалия была сухая, вполне подвижная, волосы в пучок, как у балерины.

– У Розалии альцгеймер. Как у Рейгана, – сообщила подруга. – Не помнит, как ее зовут. Кофту на ноги надевает, как рейтузы. Ищу ей человека.

– Обратись в агентство, – посоветовала Кира Сергеевна.

– Обратилась. Они прислали наркоманку.

– Зачем?

– А они сами не знали.

– Ужас, – отреагировала Кира Сергеевна.

– Еще какой ужас, – подтвердила подруга. – Мать полоумная, ничего не соображает. И рядом вторая полоумная. Могли вообще дом поджечь или затопить.

– А сколько стоит такая работа? – спросила Кира Сергеевна.

– Вообще пятьсот. Но я не могу столько платить. Я плачу четыреста.

– Рублей? – спросила Анжела.

Она стояла у плиты и следила за кофе. Кофе не должен закипать, но пенка должна подняться три раза. Значит, надо три раза снять турку с огня. Процесс несложный, но ответственный.

– Долларов, – ответила подруга. – На рубли щас никто не считает.

Анжела переглянулась с Кирой Сергеевной.

Как говорят на бюрократическом языке: вопрос был РЕШЕН.

Анжела поселилась в квартире Розалии Борисовны. Это была двухкомнатная камера в коврах, которые не столько украшали жилище, сколько служили пылесборниками.

Дом был блочный, душный, стены не дышали.

Розалия Борисовна все время искала свои грамоты и ордена. Когда-то ее награждали, и она хорошо это помнила. Розалия помнила события семидесятилетней давности, но то, что было вчера – забывала напрочь. Память ничего не записывала, должно быть, стерлось записывающее устройство.

Анжела безумно боялась, что бабка перепутает балконную дверь с входной дверью и выпадет с балкона, бедная.

Иногда у Розалии бывали вспышки ярости, и она кидалась в рукопашный бой. Анжела ловила ее сухие кулачки и крепко держала. Бабка вырывалась, как маленькая.

Бывали минуты и даже часы прозрения. Розалия становилась нежной и воспитанной, называла Анжелу «Котик». Однажды спросила:

– Котик, зачем ты со мной сидишь? Тебе надо на танцы ходить, свою жизнь устраивать. Тебе надо учиться, а не сидеть возле засохшего дерева.

– Я зарабатываю деньги, – сказала Анжела. – Я хочу купить песню.

– Что значит «купить»?

– Сейчас пишут на заказ.

– Зачем платить? Я могу подарить тебе слова. Я в молодости писала стихи.

Розалия подошла к книжным полкам, достала толстую тетрадь.

Это были конспекты по политэкономии. У бабки в голове все перемешалось.

На стене висел ее молодой портрет: на коричневом фоне – почти красавица, в белых одеждах, с пышными волосами. А вот – в белом медицинском халате, все волосы под шапочкой, улыбка во все лицо. Кто-то ее насмешил. Рядом – длиннолицый очкастый хирург с преувеличенно серьезным лицом. Он, наверное, и насмешил.

Анжела смотрела на прошлую жизнь, и невольно всплывал вопрос:

«А зачем все? Зачем вся эта красота, знания, метания любви, если в итоге – разжижение мозгов и не помнишь, как тебя зовут…»

Четыреста долларов в месяц оказались большой тратой для родственников, и Розалию определили в какой-то качественный интернат. Для Анжелы пришло освобождение, нельзя сказать, чтобы желанное. Анжела привязалась к Розалии. Все-таки бабушки нужны в природе, они делают жизнь более уютной, корневой и осмысленной. Ее собственная бабушка со стороны отца вошла в конфликт с Наташкой-алкашкой (что неудивительно) и отторгла внучку вместе с ее мамашей. А это очень жаль. Анжела любила бы ее изо всех сил – преданно и бескорыстно. Кровь не вода.

Привязанность к долларам тоже оказалась ощутимой. Это были ее первые большие деньги. С ними Анжела чувствовала себя увереннее, как с Алешкой на танцах. Никто не подойдет и не обидит.

Сто долларов из зарплаты Анжела отсылала матери. Наташка откладывала их «про черный день», не тратила на водку. Хотя, если разобраться, все ее дни были черными и серыми. Просто Наташка уважала деньги своей дочери, не тратила их на презренное зелье и в результате чаще оставалась трезвой.

Анжела вернулась к Кире Сергеевне.

Она работала по дому почти так же, как у Розалии, но бесплатно. Поэтому довольно скоро ноги привели ее в агентство, и агентша Таня присмотрела выгодное место: в коттедж к новым русским.

Коттедж – трехэтажный, кирпичный, с затейливой крышей, но располагался не в дачном поселке, а в простой деревне Мамыри и стоял среди покосившихся изб – один как дурак. Хвастливо высился, нескромно выделялся.

«Сожгут», – подумала Анжела, но вслух ничего не сказала.

В дальнейшем в Мамырях стали строиться и другие особняки, но это было много позже. Хозяева Анжелы были пионеры этих мест и очень долго пребывали в своем вызывающем одиночестве.

Хозяйку звали Диана. Определить ее возраст было невозможно: то ли тридцать, то ли шестьдесят. У нее не было ни одной морщины. Лицо – как яйцо. Разговаривала Диана, как чревовещатель, с абсолютно неподвижным лицом. Звуки исторгались из живота, а губы не двигались.

Анжела догадалась, что Диана сделала подтяжку и боялась новых морщин.

Диана не спросила, как зовут ее новую домработницу. Обходилась без имени. Анжела не обижалась. Перед ней стояла цель – сверкающая, как снега Килиманджаро. Где-то она слышала такое нарядное словосочетание: «снега Килиманджаро». Для этой цели надо было заработать пять тысяч долларов. Так что Диана для Анжелы тоже не имела имени. Диана – средство, как порошок для мытья посуды.

Иногда приезжала дочь Дианы по имени Яна. Она была старше Анжелы, но ненамного. От нее исходило непонятное сияние, как будто Яна спустилась с другой планеты. Инопланетянка.

Анжела стеснялась ее рассматривать, но однажды не выдержала и обратилась:

– Яна, вы такая красивая, можно я на вас посмотрю?

– Можно, – просто разрешила Яна.

Анжела откровенно рассматривала Яну и подозревала: мало быть красивой от природы. Надо еще окучивать красоту, как редкий цветок. Такая красота делается воспитанием, культурой, образованием, хорошими манерами.

– Все? – спросила Яна. – Я могу идти?

Анжела почувствовала, что у нее болят скулы. Оказывается, она все это время напряженно улыбалась.

Вечером Анжела рассматривала себя в зеркало. Все на месте, но общее впечатление – пустой стакан. Сосуд, в который ничего не налито.

Анжела стала читать книги. Книги Диана хранила в гараже. Половина гаража завалена книгами. То ли Диана их выбросила, то ли временно хранила.

Анжела вытаскивала без разбора и читала, читала. Времени было навалом. Хозяева приезжали только на выходные, пять дней пустых.

Однажды попался Лев Толстой. Одно предложение – семь строчек. Пока до конца дочитаешь – забудешь, что было в начале предложения.

Анжела все-таки дочитала «Анну Каренину», но не поняла: почему Анна кинулась под поезд… Вронский же не отказывался. Собирался жениться. Расписались бы, родили ребенка – вот тебе и женское счастье.

Поразмыслив, Анжела догадалась: Анна покончила с собой от безделья. У нее не было цели, не было снегов Килиманджаро, один только Вронский. Она ему надоела и себе надоела и не видела выхода…

Однажды попалась книжка без первой страницы. Анжела стала читать, и ей показалось, что это про нее, но очень тактично. Без хамства и высокомерия.

Анжела задумалась и долго не понимала: как это другой человек смог ухватить ее мысли?

Анжела решила узнать адрес писателя, прийти к нему домой и вымыть окна. Можно отпроситься у Дианы и съездить в Москву.

Диана выслушала Анжелу, посмотрела книгу и сказала, что никуда ездить не надо, поскольку автор умер сто три года назад, в 1904 году.

Анжела расстроилась, но ненадолго. Она поняла, что книги делятся не на «хорошие» и «плохие», а на свои и не свои. Как дети. Свои – нравятся, а не свои – оставляют равнодушной, хоть все вокруг заходятся от восторга. Например, Достоевский… ковыряется в душе, как в земле, и докапывается до червей, и выволакивает наружу. И рассматривает. Больное воображение.

А есть такие, которые пишут просто, как для дураков. Читается легко. А прочитал – и забыл. Все рассеялось, как сизый дым.

Однажды наткнулась на современного автора.

Герой – алкоголик, как родной папаша Васька. Анжеле казалось, что она читает про своего отца и даже познает его изнутри. Безбожная, грязная, пустая жизнь. А почему-то героя любишь и сердце щемит от сострадания.

Анжела решила найти автора, приехать к нему домой и приготовить обед.

Диана объяснила, что автор умер пять лет назад.

– Но он же молодой, – воскликнула Анжела. Она видела на обложке его фотографию.

– Ну и что? Молодые тоже умирают, – бесстрастно отозвалась Диана.

Диану не интересовало то, что происходит за границами ее жизни. Ей было интересно только то, что касается ее впрямую: еда, деньги, здоровье, секс. А то, что у других – это у других.

Анжелу не кормили. Ей платили зарплату за месяц плюс деньги на еду. Она должна была сама о себе беспокоиться.

Анжела бы побеспокоилась, но рядом не было магазинов. Ближайшая торговая палатка – на станции, четыре километра в один конец. Да и много ли унесешь в двух руках, без транспорта.

Хозяйка с мужем приезжали на громадной машине «лексус». Анжела не понимала: почему бы им не привезти мешок картошки на ее долю и канистру подсолнечного масла? Попросить хозяев Анжела не решалась, а сама Диана не догадывалась. А может, просто «не брала в голову», как говорили в Мартыновке.

Муж Дианы – бизнесмен с голой головой, явно моложе, приезжал для того, чтобы сходить в баню и поиграть в бильярд. Они на пару с Дианой играли в бильярд, двигаясь молча, со слюдяными глазами. Вот где скучища, никаких денег не захочешь.

Анжела предполагала, что где-то за стенами дома, отдельно друг от друга, у них шла основная, яркая жизнь. А здесь они отключались и отдыхали. Может быть, и так…

Работы у Анжелы было немного. Обслуживать хозяев два дня, а потом, когда уезжали, – убрать дом. Помещение было новое, не захламленное, мебели мало. Оставалась куча времени на чтение, на телевизор.

В середине дня гуляла по единственной улице деревни Мамыри.

Дома – развалюхи, некоторые крыши прогнулись внутрь, должно быть, сгнили балки. Старухи в байковых халатах сидели на лавочках. Собаки – на цепи.

Грубая бедность, граничащая с нищетой. Но старухи смотрели ясно и спокойно. Им хватало на жизнь.

Старухи жили с огорода. У них были экологически чистые овощи. У них были свои куры и яйца. Одежда – байковый халат. Лечение – лопухи на больные суставы.

Анжела потихоньку привыкала к своей жизни. Единственное, к чему не могла привыкнуть – к чувству голода. Постоянно хотелось есть.

Анжела похудела за месяц на четыре килограмма.

Раз в неделю полагался выходной.

Анжела ездила к Кире Сергеевне – отъедалась и отходила душой.

– Ты что, голодаешь? – заподозрила Кира Сергеевна. – Ты не просто бледная. Ты зеленая, как водоросль.

– Я сама питаюсь, – объяснила Анжела.

– Незаметно, чтобы ты питалась. Ты экономишь на еде?

– Магазины далеко…

– А они что, без машины? – спросила Кира Сергеевна.

– На машине. У них «лексус».

– Так они что, не могут подвезти тебе за твои деньги продукты?

Анжела пожала плечами.

– Они об этом не думают, – размышляла Кира Сергеевна. – Для них люди – мусор. Все. Больше ты к ним не вернешься.

Анжела позвонила Диане и сказала, что она не будет у нее работать.

– Почему? – удивилась Диана.

– Не хочу, – ответила Анжела.

– Странно…

Диане было странно: как это девчонка из Мартыновки, человеческий мусор, может что-то хотеть или не хотеть.

– Извините… – проговорила Анжела.

– Что ты извиняешься? – крикнула из кухни Кира Сергеевна. – Ты ей в рожу плюнь…

Но Анжела испытывала неловкость. Все-таки она нарушила договоренность. Соскочила раньше времени.

– Не проблема, – спокойно ответила Диана. – Нас меньше, чем вас.

Анжела не поняла: нас… вас… А потом догадалась. «Нас» – это про держателей денег. Про тех, что в коттеджах. А «вас» – это про тех, кто в лачугах и в Мартыновке. Бедных. Бедные устремляются к держателям с протянутой рукой. А держатели могут выбрать и отбраковать.

Анжела положила трубку. Передала разговор Кире Сергеевне.

– Чтоб она сгорела! – отреагировала Кира Сергеевна.

Через три дня позвонил знакомый милиционер из Мамырей и сообщил, что дом Дианы сгорел, идет расследование. Есть подозрение, что подожгли рабочие, которым Диана недоплатила. Узбеки. Гастарбайтеры. Бесправные рабы.

– И что теперь? – спросила Анжела.

– А ничего, – весело сказал милиционер. – Они ночью подожгли, никто не видел. Ане пойман – не вор.

Анжела решила не терять времени даром. Идти к поставленной цели, как ракетоноситель к Луне.

Цель – слова и музыка.

На слова она уже заработала у Розалии и Дианы. Значит, пора искать поэта-песенника.

– А давайте сами сочиним, – предложил Иннокентий. – И платить не надо.

– А что? Не боги горшки обсирают, – заметила Кира Сергеевна.

– Обжигают… – поправила Анжела.

Иннокентий взял листок бумаги, шариковую ручку, глубоко уселся в кресло и замер.

Через двадцать минут он предложил первый вариант:

– Гениально… – выдохнула Анжела.

Иннокентий воспрял. Его так давно никто не хвалил.

– А припев? – спросила Кира Сергеевна.

Ей всегда было мало. И вот так всю жизнь.

Кира Сергеевна позвонила знакомому композитору. Его звали Игорь.

– Нужна песня, – сказала Кира Сергеевна.

– Ни ноты без банкноты, – отозвался Игорь.

– Денег нет, – отрезала Кира Сергеевна. – Отдай что-нибудь из сундука.

– Из какого сундука? – не понял Игорь.

– То, что не пошло…

Игорь задумался.

– Это надо лично вам?

– Нет. Моей племяннице. А она тебе квартиру уберет. Золотые руки.

– Одну минуточку… – извинился Игорь.

Трубку взяла его жена Карина:

– Убрать квартиру – пятьдесят долларов. А песня стоит пять тысяч – вы че? – спросила Карина басом.

– Откуда у девочки из провинции пять тысяч?

– Пусть заработает. Не такие уж большие деньги.

– Для вас небольшие, – уточнила Кира Сергеевна. – Игорь эту песню за полчаса напишет.

– Может, и за полчаса напишет. Но кто будет оплачивать мансарду?

Мансарда – это голодная молодость. Художник Пикассо рисовал голубя мира одним росчерком пера и брал миллион. Он раскладывал эту сумму на всю голодную молодость.

Кира Сергеевна захотела сказать: «Но ведь Игорь не Пикассо». Однако зачем обижать человека. Она сказала:

– Мы ведь не на Западе. Мы живем в России.

– Мы давно уже не в России, – заметила Карина. И добавила: – Пусть твоя племянница заедет к нам и уберет квартиру. Я заплачу ей за уборку. Одно другому не мешает.

– Я записываю адрес, – сказала Кира Сергеевна и подвинула к себе блокнот.

В назначенное число Анжела поехала к композитору и убрала квартиру. Чистота бросалась в глаза. Было не просто чисто, а вызывающе чисто. Анжела постаралась.

Композитор оказался приятным и даже красивым. Лысина ему шла. Анжела подумала, что с волосами он был бы хуже. Волосы отвлекали бы от лица.

– Хотите чайку? – спросил композитор.

– Можно, – разрешила Анжела.

Они уселись за стол. Композитор вытащил хлеб, сыр «Рокфор» и колбасу.

Сыр был с плесенью, вонял грязными ногами. Анжела не могла это есть. Зато хлеб – ноздреватый, мягкий, с хрусткой корочкой.

– Ты с Кирой живешь? – спросил композитор.

– С Кирой Сергеевной.

– А как ты с ней можешь жить? – удивился композитор. – Она же все время разговаривает…

– Она добрая.

– Возможно, – согласился композитор.

Вечером с работы пришла жена. Ничего особенного, лицо слегка лошадиное. Но Анжела сразу увидела, кто в доме хозяин. Жена. Композитору разрешалось только творить, заниматься чистым творчеством.

Карина выполняла функции менеджера, то есть делала ноги всем его начинаниям.

– У меня в субботу гости, – сказала Карина. – Вы не поможете приготовить стол на двенадцать человек?

– А что надо? – спросила Анжела.

– А что вы умеете?

– Плацинды. Соус.

– А что это такое? – не поняла Карина.

– Ну как сказать… еда.

– А зачем дома? – вмешался Игорь. – Позовем в ресторан.

– Это для наших ресторан. А иностранцы предпочитают дома, – пояснила жена.

– Разве? – удивился Игорь.

– Пригласить в дом – значит оказать честь, пустить в святая святых. А ресторан – просто накормить.

– Надо же, – удивилась Анжела. Ей казалось: все наоборот.

Настал день приема.

Анжела приехала в семь часов утра и колотилась до двух часов дня. А в два прибыли гости – немецкий банкир и его жена. Довольно молодые люди.

Анжела догадалась по разговору, что композитор держит деньги в немецком банке. Они обсуждали: как лучше разместить вклад.

– Чем выше процент, тем больше риск, – пояснил немец.

Жена перевела. Она говорила без акцента, Анжела сообразила, что жена – русская.

Дальше замелькали слова: евро, доллары, марки, инструмент…

Было заметно, что мозговой центр – жены. Они руководили и разруливали. Держали семейный руль в своих руках. Определяли направление.

Все, как в Мартыновке: мужики тоже ничего не делают, а бабы колотятся.

Анжелу за стол не пригласили.

Она ушла в дальнюю комнату и стала смотреть телевизор. И это было очень хорошо. Она устала, ноги гудели, аппетит отшибло.

Анжела не договорилась о деньгах заранее и теперь думала: сколько заплатят? Сколько дадут, столько и ладно. Работа по хозяйству ее не угнетала, тем более что в отдалении сияли снега Килиманджаро.

В голове крутились слова: «А мы пойдем по улочке, в кафешку забежим, закажем кофе с булочкой и что-нибудь съедим…»

Музыка сама ложилась на эти слова. Мелодия должна быть немножко приблатненная. Такая особенно нравится. Анжела будет петь и дергаться, и заводить зал.

А можно – в ритме вальса. Старомодный вальсок. Анжела будет петь и покачиваться. И всем захочется подхватить. Зал запоет и закачается, как тонкие деревья под ветром…

Анжела вышла к гостям. Надо было собирать тарелки, подавать новое блюдо.

За столом прибавилась еще одна пара: муж и жена. Лена и Николай. Лена была рыжая, с тяжелыми медными волосами, очень красивая и молодая. На вид лет тридцать. Позже выяснилось, что у нее внуки.

Муж – с длинными волосами, шея – жилистая, как у гусака. Позже выяснилось, что он не просто богатый, а очень богатый.

Жена композитора спросила:

– Коля, чем отличаются олигархи от обычных людей, кроме денег?

Николай подумал и сказал:

– Чувством страха.

– То есть…

– Страх потерять деньги, страх потерять жизнь.

– Тогда зачем это надо? – спросил композитор.

– Закрутилось, – ответил Коля. – Как наркота. Деньги делают деньги. Хочется увеличивать дозы.

Анжела поставила на стол тарелку с плациндами. Плацинды были с брынзой и с капустой.

– Что это? – спросила Лена. – Тесто?

– Это мука, вода… – растерялась Анжела.

– Жарится в масле?

– А в чем еще? Не в воде же…

Николай взял плацинду рукой. Откусил. Застонал.

– У тебя зуб болит? – спросил Игорь.

– Нет. Очень вкусно. Невероятно.

Немец отрезал ножом. Поддел вилкой.

– Зер гут, – похвалил он.

– Ничего особенного, – сказала Карина. – Просто чебурек с капустой.

– Но вкусно же! – воскликнул Николай.

– Потому что вредно! Все вредное – вкусно! – объяснила Лена.

– Это правда, – подтвердила жена банкира.

Анжела заметила: все женщины в Москве худеют. А в Мартыновке никто не худеет.

Анжела считала: есть собаки большие и собаки маленькие. Так же и люди: есть большие, а есть маленькие. И никто никого не хуже.

– Если так питаться, через год сосуды забьются холестеролом, – сообщила жена банкира.

– Но качество жизни заметно улучшится, – сказал Николай.

– За счет количества, – вставила Лена.

– А это никто не знает, – заметил композитор.

– Если хочешь, я возьму ее на кухню, – предложила Лена.

– Хочу, – сказал Николай.

Лена поднялась из-за стола и вывела Анжелу в прихожую.

– Вы могли бы у нас поработать? – спросила Лена.

– А за сколько? – спросила Анжела.

– А сколько вы хотите?

Анжела быстро посчитала: песня стоит пять тысяч. Если разложить на год, подучается четыреста с чем-то. Ей было неудобно произнести вслух такую космическую цифру.

– Думаю, мы договоримся, – сказала жена Николая и улыбнулась.

Улыбалась она, как ясно солнышко. Лицо светлело. Глаза, как на детском рисунке: нижняя линия века прямая, сверху – полукруг в ресницах.

– А можно деньги вперед? – осмелела Анжела. В прихожей появилась жена композитора.

– Она просит деньги вперед… – растерянно проговорила Лена.

– А зачем просить, когда можно заработать? – удивилась Карина.

– Ну хорошо, – согласилась Анжела.

Она ушла в дальнюю комнату и стала смотреть телевизор. По телевизору показывали, как какой-то богатей купил яйца Фаберже, чтобы вернуть их в Россию.

Анжела подумала: что стоило этому жилистому гусаку Николаю достать из бумажника пять тысяч долларов и отдать композитору? А что стоило композитору запросить не пять тысяч, а три. Или вовсе подарить. Но нет… Вот если бы прилюдно, принародно пожертвовать и все бы видели и воспели осанну, тогда куда ни шло. А если тихо, келейно, отдельному человеку… Плевать они хотели на отдельного человека. Их много, этих отдельных человеков, целая страна.

Но ничего. У Анжелы есть две руки, голова на плечах и снега Килиманджаро.

А что касается земли под ногами и солнца над головой, то это у всех общее.

Все одинаково рождаются и одинаково умирают. Никто не остается жить вечно. И яйца Фаберже не помогут.

Анжела начала работать на новом месте.

Дом стоял в ближнем Подмосковье, но не в деревне, а в кооперативном поселке. Особняки – один лучше другого. Улицы чистые, все утопает в зелени. Голливуд.

Анжелу поселили в отдельном домике, стоящем на участке. Это был бревенчатый сруб в стиле «кантри». Внутри тканые половики, как в Мартыновке. Окна со ставнями.

По ночам заглядывала луна, тревожные тени бродили по стене. Всякие мысли лезли в голову. Хотелось получить песню. Хотелось любви! Даже Алешка Селиванов в своем заточении казался принцем, как железная маска. Вспоминала его жесткие губы, которые пронзали до сердца. От воспоминаний все тело начинало пульсировать: в голове, и в груди, и еще кое-где, стыдно сказать. А кому говорить? Никто и не спрашивает.

Анжела уставала. Во сне ей снились уборка, глажка и крахмальные сорочки. Сорочка нужна была каждый день – форма одежды Николая.

Постепенно Анжела вошла в ритм. Попривыкла. Стирала машина. Посуду мыла машина. Для мытья окон – специальная жидкость. Раз прыснул – стекло блестит и отсвечивает.

Анжела забывалась и пела. Собака Гермес тут же принималась выть, не выносила организованных звуков. Приходила внучка Катюлечка и просила, чтобы не пели. У бабушки Лены болит голова.

Лена действительно мучилась мигренями, спала до часу дня.

Причина головной боли та же, что у Анны Карениной: праздность. Делать этой Лене нечего. Хоть бы цветы на клумбе полила… А зачем что-то делать, если все делается за нее.

При доме работали шофер и охранник.

Анжела заметила, что прислуга гораздо счастливее хозяев. У них есть цель и высокий смысл: откупить сына от армии, выучить дочь на врача, купить машину «Газель» и заняться малым бизнесом. У каждого свое.

А что есть у Лены? Съездить на Кипр, потом в Карловы Вары на воды, летом в Сен-Тропе на море, зимой в Куршевель на лыжи.

Эти поездки, как пятна на буром фоне ее монотонной жизни.

Лене не хватало любви. А без любви Лена не могла жить, поскольку больше она ничего не умела и не хотела. Только служить, угождать, обнимать, говорить слова, отдаваться, благоухать всеми неземными ароматами…

Николай часто оставался в Москве, в их городской квартире. Время от времени приезжал в загородный дом – семейное гнездо, и тогда Лена начинала его упрекать, выдвигать требования. Николай молчал, будто не слышал.

Выползали его родители – бесполезные старик со старухой. Приходили две дочери – нежные и прекрасные.

Пятилетняя внучка Катюлечка была центром стола. Она была главной, и все понимали, что она главная.

Семья усаживалась вокруг огромного овального стола. Три поколения: старики, дети, внуки. Все патриархально, чинно.

Все любили друг друга, и все страдали. Старики – от старости и болезней. Молодые – от зависимости и неопределенности.

Лена и Николай – от сердечной недостаточности. Обоим не хватало любви. Старая любовь – износилась до дыр, а новая – не пришла, и неизвестно…

И только Катюлечка была всем довольна. Ее любила куча народа, и каждый готов был отдать за нее свою жизнь. Все, как в сказке.

Прошлая хозяйка Диана никогда не разговаривала с Анжелой по душам. Только по делу.

А новая хозяйка Лена – наоборот: «Брось ты эти тарелки, посиди со мной».

Анжела понимала: выслушивать – это тоже часть работы, такая же, как стирка, уборка и готовка. Лена раскрывала свою душу, как захламленный шкаф, а Анжела должна была перетряхивать залежавшееся и сортировать: что на стирку, а что в помойку.

У Лены было два лица. Одно – с улыбкой, и тогда лицо светилось как солнышко. Другое без улыбки, тогда было видно, что верхняя губа кривоватая и злая.

Анжела, как правило, стояла у плиты. Следила за процессом. Лена с чашечкой кофе – у стола.

– Ты вообще ничего… – размышляла Лена. – Но чего-то не хватает. Я все думаю: чего тебе не хватает? Денег.

– Спасибо, я всем довольна, – отзывалась Анжела.

– Нет, не зарплата. Я имею в виду: макияж, имидж… У тебя имидж Золушки. А должен быть имидж принцессы.

Анжела не знала, что такое имидж, но догадывалась.

– А чем отличается Золушка от принцессы, кроме платьев и хрустальных башмачков? – интересовалась Анжела.

– Выражением лица. А выражение лица зависит от культуры. От количества прочитанных книг.

– Это дело наживное, – замечала Анжела.

– Как сказать…

Лена шла к бару, доставала коньяк. Добавляла в кофе.

– Я молодая ужасно хорошенькая была. Не веришь?

– Почему? Вы и сейчас хорошенькая. Вам больше тридцати никогда не дашь, – уверяла Анжела.

– Когда я была в твоих годах, меня даже милиционеры на улице останавливали.

– Документы проверяли?

– Какие документы… В то время Москва чистая была: ни терактов, ни кавказцев…

– А зачем останавливали?

– Посмотреть. А один молоденький милиционер в плечо поцеловал.

– Надо же…

– Коля любил меня, с ума сходил. А однажды случилось несчастье. Старшая Леночка упала с балкона и почти умерла. Клиническая смерть. Я молилась, не вставая с коленей, и отмолила у Бога. Леночка – отмоленный ребенок. Но я тогда весь год не спала с мужем. Не могла.

– Понятно…

– А он не понимал. Завел себе любовницу – секретаршу в посольстве. Мы тогда в Париже жили.

– В Париже? – поразилась Анжела.

– Ну да… Коля был мидовский работник.

– Какой?

– МИД. Министерство иностранных дел. Молодой специалист. Тогда все стремились попасть за границу. Обратно везли шмотки, технику. Продавали, на это жили. Но разве это были деньги? Вот сейчас – деньги. У нас есть все. Даже собственный остров в Дании.

– А зачем вам остров? Вы же не робинзоны? – удивилась Анжела. – Одному на острове страшно.

– Почему один? Коля туда заезжает с друзьями. Они целый самолет молодых телок привозят.

– Там что, нет говядины?

Лена не ответила.

– Подай рюмку, – попросила она.

Анжела подала хрустальный стаканчик. Стояла в задумчивости.

– А откуда столько денег? – спросила она.

– Это долго объяснять, да ты и не поймешь. Одним словом: приватизация за копейки. Счастливое стечение обстоятельств. Потом мы вернулись в Москву. Ему стало не до любовниц. Бизнес пошел. Успевай поворачивайся. Деньги затягивают, как наркота. Чем больше имеешь, тем больше хочется. Деньги – это свобода. Где хочешь, там и живешь. У нас есть дом на море, в Сен-Тропе. Сидишь на террасе, куришь, а окурок в море бросаешь. Терраса прямо над водой, как корабль. На горизонте солнце заходит, в море погружается, медленно… Какие краски… Вечерняя заря.

– У нас в Мартыновке то же самое, – согласилась Анжела.

– Это вряд ли… Мартыновка – не Сен-Тропе. Там совок, а здесь многовековая цивилизация.

– Но ведь солнце одно и то же, – возразила Анжела.

– И солнце разное, – сказала Лена, глядя перед собой.

Анжела не стала спорить. Сняла пену с закипающего супа.

– А год назад он меня бросил, – сообщила Лена.

Анжела обомлела.

– А потом вернулся, – продолжала Лена.

– А его долго не было?

– Месяц.

– А что вы делали этот месяц?

– Пила. Теперь не могу остановиться.

– Надо взять себя в руки. Вряд ли мужчине понравится, если жена пьет.

– Он не может меня бросить. Он говорит, что я без него пропаду. Но жить со мной он тоже не может. Вчера пришел, лег и лежит. Говорит: «Если хочешь меня, делай все сама. Я не буду». И лежит как бревно. Ждет. Представляешь?

– А вы?

– Я встала и ушла. Что за унижение? Обслуживай его… Я не проститутка.

Днем к обеду приехал Николай.

Лена сидела в ночной рубашке. Она еще не начинала день.

Анжела подала обед. Салат украсила розочкой из помидора. На первое был суп из белых сушеных грибов. Лесной грибной дух витал над тарелкой. Анжела заправила суп белым соусом: немного муки, сливки. Суп получился густой, красивый, с шапочкой укропа.

– Тебе вредно это есть, – заметила Лена. – Сплошной холестерин. Инсульт обеспечен. Учти, я не буду за тобой говно выносить.

– А ты будешь? – Коля повернулся к Анжеле.

– У нас в Мартыновке все едят, и к врачам не ходят, и живут до ста лет. Так что ешьте на здоровье.

Николай ел и задумчиво смотрел на Анжелу. То ли созерцал ее цветущую юность, то ли думал о своем и не видел Анжелы. Глаза были в одном месте, а мысли в другом.

– Я хочу сделать зубы, – сказала Лена.

– Поезжай в Цюрих, – предложил Николай. – Поживи там.

– Ну конечно… Ты будешь диктовать: где мне жить…

Лена поднялась и ушла.

Николай ел задумчиво. Затылок у него был какой-то невзрослый. Анжеле стало его жалко. И Лену тоже жалко. Она жила по инерции, не чувствуя вкуса жизни. Только вкус обиды.

Это Николай сделал ее такой, а теперь видел и созерцал дело рук своих. Что посеял, то и пожал.

Он был виноват и одновременно не виноват. Как Вронский.

Среди ночи Анжела проснулась от взгляда. Она открыла глаза. Возле нее стоял хозяин. Анжела испуганно села.

– Не бойся, – сказал Николай. – Я тебе ничего не сделаю.

– А я и не боюсь.

– Можно я возле тебя полежу? Просто полежу, и все.

– Зачем?

– Я хочу тепла. Я замерз. Как в могиле. Я продрог до костей. И в костях. Правда…

– Может, прибавить котел? – спросила Анжела.

– Дело не в котле.

Анжела увидела, что он дрожит.

– Ну ложитесь, – согласилась она. – Только не приставайте. Иначе мне придется от вас уйти. А мне нужны деньги.

– Сколько тебе надо?

– Пять тысяч.

– Возьми.

Он вытащил из внутреннего кармана пачку денег, шлепнул о тумбочку, стоящую у кровати.

– Не надо, – испугалась Анжела.

– То надо, то не надо, – не понял Николай.

– Вы ставите меня в зависимость от этих денег. А я не хочу.

– Да ладно… Какие там деньги… Только Ленке не говори.

Николай снял пиджак и туфли, лег возле Анжелы поверх одеяла.

– От тебя коровой пахнет, – сказал он.

– Это как? Навозом?

– Нет. Молочком. Такой легкий запах…

– А вы корову нюхали?

– Специально не нюхал. Когда я был маленький, меня на все лето отсылали в деревню к бабушке. У соседей была корова Зорька. Все понимала. Как человек. Умела говорить «да».

– Голосом? – удивилась Анжела.

– Нет. Кивала… Скажи мне что-нибудь…

– Что, например?

– Скажи, что я молодой и красивый.

– Для мужчины вы еще молодой, и у вас все впереди. У мужчин всегда все впереди. Богатые мужики старыми не бывают.

Николай задышал ровно. Он уснул.

«Господи, – подумала Анжела. – Как же он устал. Измучился. А старыми бывают все. И мертвыми тоже бывают все. И никакие деньги не помогут».

В ближайшее воскресенье Анжела поехала к Кире Сергеевне.

У нее был один законный выходной, и Анжела с восторгом вырывалась на волю. Для нее было важно поменять картинку перед глазами.

– У меня есть деньги за песню, – сообщила Анжела и шлепнула перед Кирой пачку денег. – Мне вперед заплатили.

– Интересно… Мне никто вперед не платит. Сколько тут? – поинтересовалась Кира Сергеевна.

– Пять. Это композитору.

– Хватит ему и трех. Две оставь себе. Тебе одеться надо.

– Я матери пошлю. И отцу на ремонт. У него все полы прогнили. Пусть доски купит.

– Настоящая дочь, – отозвался Иннокентий со своего кресла. – Сейчас все, наоборот, из родителей тянут.

Кира Сергеевна посмотрела на Анжелу поверх очков.

– А может, я тебя с сыном познакомлю? Ему все время какие-то сволочи попадаются. Сразу требуют поездку в Турцию, новую машину.

– А где он с ними знакомится? – спросил Иннокентий.

– В ночных клубах.

– Пусть в метро спустится, – посоветовал Иннокентий. – Все хорошие девушки ездят в метро. А по ночным клубам шастают одни прошмандовки.

– Сваришь кофе? – попросила Кира Сергеевна нищенским голосом.

Анжела шмыгнула на кухню, сварганила быстрый завтрак.

Вместе позавтракали.

– А хозяин к тебе не пристает? – спросила Кира Сергеевна.

– Не особенно, – уклончиво ответила Анжела. – Так… Слегка…

– Не будь дурой, – велела Кира Сергеевна.

Анжела не поняла: что она имеет в виду, но уточнять не стала.

После завтрака Анжела принялась за уборку квартиры, начиная с ванной комнаты. Ее никто не просил об этом, но и так понятно. Кира Сергеевна – врожденная неряха, она такой родилась. Ее даже ругать не за что. Она не видит беспорядка. А порядок – видит и приходит в восторг.

Анжела могла бы и не убирать, но тогда Кира с Иннокентием просто зарастут грязью и их придется откапывать или искать с миноискателем.

Анжела протирала раковину, к ней возвращался ее изначальный цвет – светло-бежевый, как крем-брюле. Потом Анжела переходила в кухню. Мыла шкафчики – снаружи и изнутри. Изнутри приходилось отскабливать ножом затвердевшую, спрессованную пыль.

Кира Сергеевна смущалась, говорила:

– Я отработаю…

И отрабатывала. Брала Анжелу в Дом кино на премьеру.

О! Сколько там знаменитостей. И все здоровались с Кирой Сергеевной. Наверное, от нее что-то зависело. А может, и просто так здоровались. Люди вежливые, воспитанные. Что стоит поздороваться?

Все знаменитости – с женами. У всех жен – выражение лица. А у Анжелы этого выражения не было. Она стояла как пустой стакан, ничем не наполненный. Просто молодая, да и все.

Однажды Кира Сергеевна пригласила сына с тайным намерением познакомить с Анжелой. Анжела – работящая, простодушная, молодая, не испорченная деньгами, слаще морковки ничего не ела. К тому же Кира Сергеевна полюбила ее и привязалась. С такой Анжелой ее старость будет обеспечена. В дом престарелых не сдадут.

Сын по имени Миша оказался сутулый, спина круглая, шея вперед, лицо висело параллельно туловищу. Голос глухой.

Кира Сергеевна говорила, что он философ и много знает. Лучше бы спортом занимался, мышцы накачивал. Анжела не стала рассматривать такого претендента, он был не нужен ей даром. Хотя, конечно, согласись Анжела – получила бы прописку московскую, отдельную квартиру, Киру с Иннокентием в придачу. А уж если бы родила – и говорить нечего: досталась бы семья железной прочности с бабкой и дедом, с семейными праздниками, подарками к Новому году. Это тебе не Алешка Селиванов из Мартыновки.

Анжела носится за каким-то журавлем в виде песни, убирает чужое говно и все трет, трет, чистит и чистит, и конца не видно.

Но как приятно из грязного делать чистое, из темного светлое, из немой горсти продуктов – благоуханный обед. Все садятся и радуются. И лица светятся. И желудки наполняются, и вырабатываются гормоны удовольствия. И еще неизвестно: что нужнее человеку – песня или обед.

Композитор написал музыку. Получилось что-то вроде старинного вальса: «На Муромской дороге стояли три сосны // Прощался со мной милый до будущей весны…»

Кира Сергеевна призвала музыкального редактора Сему. Сема забраковал. Сказал, что это – вторично. Это уже было в начале прошлого века.

Песню вернули на доработку. И вдруг – о чудо! Игорь написал замечательную мелодию, простую и щемящую, и согласился на три тысячи. Должно быть, жена была в отъезде и не контролировала его действия.

Следующий этап – студия звукозаписи. Три тысячи долларов.

Игорь дал наводку, у него было несколько хороших студий. Но Кира Сергеевна решила найти услуги подешевле.

Она села к телефону. Кому-то звонила. Что-то записывала. Вскрикивала от удачи.

С точки зрения Анжелы, она была старая, ее поезд ушел, и рельсы разобрали. Но сама Кира Сергеевна думала иначе, вернее, не думала вообще. У нее была способность любить проживаемый кусок жизни. В молодости она любила своего маленького сыночка и не хотела, чтобы время двигалось, а ребенок рос.

Потом она переживала романы, и ей очень нравился этот тревожный период. Хотелось, чтобы он длился вечно.

Сейчас все устаканилось: сын вырос, муж удержался, работа доставляет удовольствие, здоровье никак о себе не напоминает. Что еще желать?

Только разве помогать людям и греться в лучах благодарности.

Все-таки лучше, чем ничего. Все-таки какое-то действие.

Анжела со страхом ждала, что Николай придет к ней опять. Но он не приходил, и это было очень хорошо. Можно, как прежде, беседовать с Еленой без угрызения совести.

Все оставалось как раньше: Анжела у плиты, Елена в пижаме за столом с чашечкой кофе и рюмкой коньяка.

За окном смешанный лес – сосны и березы. Счастливые собаки – Шарфик и Роза. Елена ничего этого не видела. Жизнь текла мимо нее. Глаза Елены были повернуты внутрь своей израненной души.

«Тебя бы на поле, бахчу обрабатывать», – думала Анжела. Но сказать такое она не решалась. Покорно слушала и молчала.

– Коля был такой красивый в молодости. А сейчас – чистый крокодил. Веки тяжелые, глаза застывшие. Куда все подевалось?

– А вы его любите? – не понимала Анжела.

– Не знаю. Я хочу, чтобы он умер. Чтобы никому не достался.

– Грех так говорить, – пугалась Анжела.

– Может, грех. А может, и нет. Он мне всю душу намотал на кулак. Я не могу так жить. И без него не могу.

– А вы могли бы его обратно полюбить?

– Могла бы. Но своего, а не всеобщего. Он принадлежит всем, кроме меня: друзьям, подругам, бизнесу. А теперь яхту хочет купить. Бороздить океаны. Я его вообще никогда не увижу.

– А вы с ним вместе по океанам, – посоветовала Анжела.

– Да ты что? Его главная задача – не встретиться со мной и не пересечься ни при каких условиях…

Елена наполнила рюмку. Выпила залпом.

Анжеле показалось, что хозяйке нравилась ее депрессия. Она ее холила и лелеяла и не хотела расставаться.

– Если вы будете все время выпимши, он вас бросит, – предупредила Анжела.

– Вот как раз наоборот. Он будет бояться, что я пропаду без него. А если бы я была крепкая, сильная и самостоятельная – он стряхнул бы меня, как сопли с пальцев. Иди гуляй… И взял бы малолетку на тридцать лет моложе. У них сейчас это модно. А так… он будет тихо трахаться на стороне и приходить домой. Как ни в чем не бывало. И я как ни в чем не бывало. Не карандаш, не испишется. А там, глядишь, старость подойдет, все системы откажут, и его прибьет течением к родным берегам, как старое бревно…

– Значит, все неплохо, – поняла Анжела.

– Плохо, – проговорила Елена. И замолчала, глядя в стол.

Анжела открыла духовку и проверила мясо длинной вилкой.

– Я хочу, чтобы он радовался мне каждый день, говорил: «Ты лучше всех, ты – единственная…»

«Ну точно Анна Каренина», – думала Анжела, выключая духовку.

Хозяин не любил пересушенное мясо.

В доме часто собирались гости.

Приходилось готовить, накрывать на стол. Анжела крутилась как веретено.

Гости съедали все в одночасье. Разоряли стол как вандалы.

На Анжелу не обращали внимания, как будто она не человек, а предмет. Швабра в углу.

Лена тоже преображалась. Становилась царственной, недоступной. И было невозможно себе представить, что она снисходит до прислуги и даже беседует с ней на личные темы.

Анжелу это задевало, но не слишком. Она-то знала все свои преимущества. У нее все впереди, а у этих – на середине, если не дальше.

В торжественных случаях вызывали пиротехников, и они зажигали в небе диковинные букеты. А однажды написали на полнеба: НИКОЛАЙ. Это был его день рождения.

Ракетницы бабахали, в небе светилось его имя, а сам Николай уходил на заднее крыльцо и что-то писал в блокноте.

– А почему вы не с гостями? – спросила Анжела.

– А мне не интересно, – просто сказал Николай. Подумал и добавил: – Я на другое заточен.

Он был заточен на работу и получал ее в любых количествах.

Лена была заточена на любовь, но не получала желаемого. И этот душевный голод мучил ее, как голод физический.

А на что заточена Анжела? На счастье. И она шла к нему – не любым путем, а только прямым и праведным.

Николай сидел на крыльце, спина колесом. Что-то писал, глядел перед собой и снова писал.

Анжела думала, что жизнь богатых состоит из тусовок, развлечений и романов. А она состоит из труда, из труда и еще раз из труда. С утра до позднего вечера. Короткий перерыв на сон – и опять колесо закрутилось. Николай так жил, и ему это нравилось. Задумал – осуществил. Жизнь – спектакль, а он сам себе режиссер.

Стало смеркаться. Николай зажег фонарик. Светил на странички. Потом поднял голову и спросил:

– Ты чего стоишь?

– Отдыхаю, – сказала Анжела. – Дышу.

– Я тебе нравлюсь?

– В каком смысле? – не поняла Анжела.

– Как мужчина.

– Нет.

– Почему?

– Вы – чужой муж.

– И что?

– Я чужого не беру.

– Все берут, а ты не берешь?

– Не все берут, – возразила Анжела.

– Просто я старый для тебя.

– Я этого не говорила. Это вы сказали.

– А ты хитрая… – сказал Николай.

Последнюю фразу он проговорил, стоя вплотную к Анжеле.

– У тебя волосы дымом пахнут, – отметил Николай.

– Шашлыком, – уточнила Анжела.

Жасминовый куст низко свисал над головой. Николай поцеловал ее в губы. Губы оказались жесткие, как у Алешки Селиванова.

Анжела стояла и пережидала поцелуй. Нельзя сказать, чтобы она ничего не чувствовала. Еще как чувствовала.

Среди деревьев возникла Елена.

Увидела целующихся. Постояла. И ушла.

Было очень глупо себя обнаружить. Тогда пришлось бы устраивать скандал с битьем посуды. А так – можно продолжать праздник, пить и напиваться, наполнять себя алкоголем от пяток до бровей.

После перестройки стало модно обращаться к психоаналитикам. Как в Америке.

Николай стеснялся открыться незнакомому человеку. Это все равно, что стоять без штанов. Он исповедовался Раисе – жене своего лучшего друга Георгия. Раиса была старше мука на шесть лет. Сначала это было незаметно, но потом вылезло.

Раиса – мудрая, терпеливая, щедрая. Она готова была отдать людям все, что у нее было: время, опыт, душу, – буквально перетекала в собеседника. Николай догадывался: будь она молодой и прекрасной, ей не понадобились бы все эти крючки: мудрость, щедрость. Но поскольку не было основного – ТЕЛА, приходилось пускать в дело ДУШУ. Все очень просто.

Раиса разговаривала гундосым голосом, как будто зажала нос бельевой прищепкой.

– Это кризис, – гундосила Раиса. – Ты должен его переждать. Переболеть.

– А потом что? – спрашивал Николай.

– А потом все уляжется. Ты будешь рад, что сохранил семью. И будешь благодарен Лене за терпение, за то, что у нее хватило сил все это пережить. У вас откроется второе дыхание.

– Ты хочешь сказать, что я постарею? Постарею и смирюсь с неизбежностью. Так?

– Не совсем. Ваша ранняя любовь с Леной уйдет на глубину, опустится в культурный слой. На смену придет другая любовь. Любовь-дружба.

– Зачем мне дружба? Я с Георгием дружу. Мне нужна страсть.

– Страсть покупается, – заметила Раиса.

– Я не хочу продажной любви. Мне нужно обновление. Я хочу, как Иван-дурак, окунуться в трех котлах и выйти Иваном-царевичем.

– Твои котлы будут с дерьмом. Хочешь поплавать в дерьме – твое дело.

Рекомендации Раисы Николая не устраивали. Ему порекомендовали крутого психоаналитика. Это была женщина вне возраста, в очках и в шерстяном жилете. Тощая, жесткая, как эсерка Мария Спиридонова. Брала мало денег, и это наводило на мысль, что она хороший врач. Николай заметил, что современная медицина скурвилась. Врачи смотрят сначала в руки, а уж потом на больного.

Эсерка – другое дело. Деньги ее не интересовали. Главное – идея. Николай подозревал, что она сама с приветом и ей самой нужен врач.

– Сбросить все! – требовала эсерка. – Всю прошлую жизнь сбросить, как старую кожу.

– А как же жена, дети? – тихо пугался Николай.

– Ваша жена только выиграет. Зачем ей лететь на падающем самолете? Надо сбросить балласт. Надо катапультироваться, в конце концов. Пусть она получит определенность. Бросит пить. Причешется, в конце концов.

– А дети? Я люблю своих детей.

– Вы – эгоист. Для эгоиста дети – это часть его самого. Вы любите детей как часть себя. Это нормально.

Эсерка говорила то, что Николай хотел слышать. Он хотел какого-то выхода из своей глубинной тоски. Но ее слова пугали.

– Мне их жаль, – сознавался Николай.

– О жалости придется забыть. Или оплатить. Деньги – вот эквивалент.

– Очень цинично звучит.

– Правильно. Жизнь цинична. Иначе вы залипнете, как муха в варенье. Сколько вам лет?

– Пятьдесят два.

– Еще пять лет, и вы превратитесь в двух раздраженных стариков. Позади испорченная жизнь. Впереди – унылое доживание. И никакие деньги вас не спасут. Они вам просто не понадобятся.

– Это почему же?

– Деньги нужны, чтобы осуществлять желания. А у старости желаний нет. Кроме гастрономических.

– А вы откуда знаете?

– Все очень просто. Человек поставлен на программу: детство, юность, расцвет, увядание. А потом надо освобождать поляну.

– Ничего подобного, – возразил Николай. – Я ездил в Японию на конгресс. Там был один японец – девяносто два года, сухой, элегантный, просто огурец. Он не чувствовал себя старикашкой, и его так не воспринимали. Молодой человек с живым умом и с морщинами.

– А-а… – протянула эсерка. – Тогда у вас впереди еще сорок лет. Куда торопиться? Можете продолжать в том же духе: мучить себя и всех вокруг.

Николай сидел, опустив голову.

Эсерка смотрела на него поверх очков.

– Какая короткая жизнь… – выговорил Николай.

– Вы же собираетесь жить еще сорок лет.

– Но ведь это так мало…

В начале декабря Николай с друзьями отправился в теплые края – отхватить кусочек лета среди зимы.

Лететь надо было двенадцать часов. Он взял с собой ноутбук, и двенадцать часов полета прошли незаметно.

В теплых краях было действительно тепло. Золотой песок. Зеленые кущи. Теплое море. Рай.

Друзья взяли с собой жен и любовниц. Любовницы существовали отдельно, своим десантом, маячили на отдалении. Это были девушки из модельных агентств, юные длинноногие провинциалки. Николай воспринимал их как одноразовую посуду. Поел и выбросил.

Николай хотел любить, а простое самоцельное совокупление его не интересовало.

Жизнь коротка, груба и беспощадна, как локомотив. И единственное, что можно противопоставить локомотиву, – это любовь с ее перепадами, сердцебиением, ревностью.

Еда была превосходная: рыба на углях, раки и лангусты всех видов и разнообразий. Фрукты – утром с ветки, не то, что продают в Москве азербайджанские перекупщики. Говорят, они хранят бананы в моргах, и там эти бананы дозревают, впитывая в себя энергию мертвых. (Если, конечно, имеется таковая.)

Общение тоже было радостное, пузырчатое, как бокал шампанского, пронизанный солнцем. Богатые успешные мужики, веселые незамысловатые девчонки, тут же умные жены, дающие необходимое ощущение стабильности. Можно заземлиться, можно воспарить. «О, если б навеки так было…» Однако через неделю Николаю надоело. Захотелось в свою зиму, в свои промозглые края. Последние дни он перемогался и был счастлив, когда самолет взлетел.

Под крылом простирался изумрудный океан без конца и края. Самолет набрал высоту, и стало заметно, что земля круглая.

Через десять часов полета они узнали, что остров накрыло цунами. Их гостиницу смыло. Люди пытались выплыть в мутных волнах, рядом плыли звери, большие змеи. Звери не обращали внимания на людей, а люди – на зверей. У всех была одна задача: выплыть.

Николай вдруг осознал, как хрупка и случайна та грань, которая отделяет «быть» от «не быть», и стоит ли держаться за условности типа «должен», «не должен». Он никому ничего не должен. Его может смыть цунами, он может рухнуть вместе с самолетом и просто заболеть и умереть.

Мужчины в России умирают рано.

Николай приехал в загородный дом.

Его не ждали и обрадовались. Был воскресный день. Старшая дочка с мужем Ромой и ребенком приехали на уик-энд.

Лена сама приготовила обед. Она умела прекрасно готовить, когда хотела. Но она не хотела. Последние годы она не хотела вообще ничего, ей нравилось быть несчастной.

– А где Анжела? – спросил Николай.

– Я ее уволила, – коротко сказала жена.

– Верни обратно, – приказал Николай.

– Обойдешься…

– Тогда я увольняю себя, – сказал Николай и отодвинул тарелку.

– Как это? – оторопела старшая дочка.

Дочка тоже была Лена. Когда-то Николаю нравилось только это имя, и он не хотел слышать другого.

– Я ухожу, – произнес Николай. – Я устал.

– Ты только что отдыхал, – заметила старшая дочь.

Елена не участвовала в разговоре, как будто ее это не касалось.

– Я хочу жить один, – объявил Николай.

– Что вдруг? – удивился зять.

– Не вдруг. Я шел к этому давно.

– Давно, усталый раб, замыслил я побег… – вставила старшая дочь.

– У меня есть только работа и деньги, – проговорил Николай.

– Это очень много, – заметил зять.

– Ты хочешь жениться? – допытывалась дочь.

– Ни в коем случае. Я просто хочу жить один. И все!

Николай вдруг заплакал с открытым лицом. У него дрожал подбородок. Рот был горестно искривлен.

Младшей дочке стало его жалко.

– Мама, пусть он уходит, – заступилась она. – Папочка, иди…

– А где ты будешь жить? – спросила старшая дочь.

– На Белорусском вокзале, – хмуро сказал зять.

Николай встал и пошел, продолжая плакать.

Как сказано в Библии: «Исшед, плакася горько». Эти слова относили к Петру, который предал Христа.

Николай жил один в городской квартире и мучился угрызениями совести. Эти угрызения грызли как живое существо.

Если бы жена устроила истерику, выкрикивала упреки и оскорбления и даже дралась, кидала в него тяжелыми предметами, Николаю было бы легче. Выплеск агрессии. Но она не сказала ни слова. Не подходила к телефону. Полное презрение.

Николая это мучило. Он дозванивался старшей дочери, пытался выяснить обстановку, но она разговаривала с легким презрением:

– Это твой выбор. Ты хотел свободы, так лети… Оларе – о-о…

Была такая модная итальянская песенка: «Оларе о-о, кантаре о-о-о-о».

Это значило: лечу, пою.

Лена-маленькая быстро прекращала разговор. Она держала сторону матери.

«Вот теперь оларе и кантаре, – думал Николай, слушая короткие гудки. – Сволочи…»

Кто именно сволочи – было неясно: эсерка, или семья, или все вместе. А может, Илья Охриц, который нагло лез в его бизнес. Нарывался.

Николай пил каждый день.

Приходил на работу, запирался и тоже пил. Голова становилась гулкая, как пивной котел. Работа не двигалась. Деньги не работали.

Свобода стоила дорого.

Эсерка победно сверкала очками в дешевой оправе. Проводила свою программу в жизнь.

– Не вздумайте опять жениться, – провозглашала эсерка. – Жена нужна, чтобы родить детей. А дети у вас есть. Значит, нужна не жена, а любовница. Нужны качественные оргазмы, вдохновенные полеты. Женщины имеют тенденцию надоедать. Надоела – поменяете. Плавайте по жизни, как рыба вокруг скалы. А когда все надоест – укрыться в тихом омуте и встретить старость. Старость – тоже хорошее время. «У природы нет плохой погоды…»

Николай ужинал в ресторанах. Возвращался в пустое жилище. Иногда его сопровождала спутница. Проституток он не любил, предпочитал порядочных женщин. Но с порядочными – неудобство: их не выгонишь сразу. Приходится терпеть долго. До утра.

Николай бывал рад два раза: когда они приходили и когда уходили.

Однажды Николай ехал на машине и увидел Анжелу, идущую по тротуару. Он подъехал. Это была не Анжела. Просто похожа.

Николай ложился поздно. По ночам любил смотреть кино.

Он смотрел американское кино. Американское кино бывает хорошее и плохое. В обоих случаях американцы достигают совершенства. Если хорошее – то почти шедевр. Ничего лишнего. А если плохое – то полное говно.

В этот раз шел мастерски сколоченный боевик. В главной роли – молодая блондинка, копия Анжелы. Те же летучие руки, длинная шейка юного лебедя. Где ты, Анжела?

Николай вспомнил, что встретил ее у композитора Игоря Макарова. Он нашел в своем мобильном телефон Игоря и спросил:

– Ты не знаешь, как найти Анжелу?

– Какую еще Анжелу? – не вспомнил Игорь.

– Ту девочку, которая заказала тебе песню.

– А… Плацинду? Сейчас…

Игорь продиктовал телефон Киры Сергеевны. Семь цифр. Все очень быстро и очень просто. Элементарно.

Николай положил трубку и набрал заветные семь цифр. Отозвался женский продвинутый голос. Николай умел по голосу определять – с кем имеет дело. Голос говорит о многом: о возрасте, об уме и даже о характере.

– Я слушаю, – сказала Кира Сергеевна.

– Простите, можно попросить Анжелу? – заискивающе спросил Николай.

– А кто ее спрашивает? – удивилась Кира Сергеевна.

– Николай Петрович Ильин, – представился Николай.

– А что вы хотите? – въедливо спросила Кира Сергеевна.

– По личному вопросу.

– По какому?

Николаю захотелось сказать: «Пошла в жопу», но это было бы невежливо.

– Передайте Анжеле, что я звонил. До свидания.

Кира Сергеевна положила трубку. Сказала мужу:

– Звонил банкир.

– Какой еще банкир? – не понял Иннокентий.

– Бывший хозяин. Он хочет сделать ее своей любовницей.

– Так и сказал?

– Что он, дурак? Он ничего не сказал, но я чувствую…

– А сколько ему дет? – спросил Иннокентий.

– Его жене пятьдесят, значит, ему столько же. Они ровесники.

– Зачем Анжеле старик? – удивился Иннокентий.

– А какая польза от молодых? Напорется на какого-нибудь мерзавца. Он ей всю душу вымотает и СПИДом заразит.

– Что ты такое говоришь? Она же не проститутка, – оскорбился Иннокентий.

– А ты думаешь, порядочные не болеют? Пусть у нее будет постоянный взрослый партнер. Он ее поддержит материально. Она встанет на ноги, укрепится, тогда можно будет жениться по любви.

– Выйти замуж, – поправил Иннокентий.

– Это одно и то же.

– Твоя позиция имеет резон, но она цинична, – заметил Иннокентий. – Все равно это продажа. Она продаст себя за деньги.

– А сейчас она, по-твоему, что делает? Работает по найму. Продает себя за копейки. Сколько надо работать, чтобы накопить нужную сумму?

– Нужную для чего? – не понял Иннокентий.

– Для раскрутки. Она же певицей хочет быть.

– Но если человек талантливый, зачем платить?

– А кто узнает про ее талант? Будет петь в кругу семьи. Чтобы выбиться, нужен спонсор.

– Ты бы согласилась на спонсора? – спросил Иннокентий.

– Кто меня купит…

– Ну а в молодости?

– Черт его знает… – Кира Сергеевна задумалась. – Мы с тобой заработали квартиру в блочном доме, дачу на шести сотках, машину «Жигули», и на это ушло тридцать лет. Тридцать лет мы ишачили на этот убогий мизер, а тут приходят и все дают.

– Ты же не только ишачила, – возразил Иннокентий. – Ты любила работу, любила своих авторов, делала судьбы. Ты состоялась как личность.

– Да ладно… – Кира Сергеевна махнула рукой.

Она знала: мужья делятся на две категории – никчемушники и кошельки. Никчемушники садятся на шею и едут. И ты везешь за двоих. Это тяжело.

А кошельки ведут себя как хотят, хамят и бросают в конце концов. Так что еще неизвестно – что лучше: быть груженым ослом или разрешать, чтобы по тебе ходили копытами, ломали позвоночник…

Хочется всего: и верности, и благополучия. Но, как говорится: «Кругом шестнадцать не бывает».

Анжела вернулась из магазина. Вернее, из магазинов. Она ходила за стиральным порошком и за морковкой.

– Тебе хозяин звонил, – сообщил Иннокентий. – Просил позвонить. Оставил телефон.

– Не буду, – испугалась Анжела.

Елена выгнала Анжелу, обвинив в воровстве. Сказала, что у нее пропала бриллиантовая подвеска. Тоже мне, королева Марго.

Анжела никаких подвесок в глаза не видела и дальнейших выяснений не хотела.

Раздался телефонный звонок. Анжела ждала, что звонок иссякнет, но он все звонил и звонил.

– Подойди! – крикнул Иннокентий.

Анжела сняла трубку и услышала голос Николая.

– Я вас не слышу! – крикнула Анжела.

– Слышишь, – сказал хозяин. Голос у него был теплый.

– Чего? – настороженно отозвалась Анжела.

– Очень неприветливо, – заметил Николай.

– Ну… – замялась Анжела. – Чего хотите?

– Пообедать.

– А что надо сготовить?

– Я приглашаю тебя в ресторан. Нам сготовят… Ты где живешь?

– Улица Новаторов, шесть. А что?

– А подъезд какой?

– Третий. А что?

– В восемь часов спускайся к подъезду.

– Утра? – не поняла Анжела.

– Кто утром по ресторанам ходит? В восемь вечера.

– Я у Киры Сергеевны спрошу.

– О чем?

– Можно ли мне с вами в ресторан…

– Ты совершеннолетняя. Можешь не спрашивать. В одиннадцать будешь дома.

– Ой! – отреагировала Анжела.

«Совсем дикая, – подумал Николай. – Хорошо!»

Ресторан был с каменным полом. Почти пустой. Гулкий, как вокзал.

Подошел молодой негр и спросил на чисто русском языке, какое они хотят вино. Николай назвал. Негр кивнул головой.

– А вы в Москве живете? – спросила Анжела.

– В Мытищах, – уточнил негр.

– С ума сойти, – тихо подивилась Анжела.

Негр отошел.

Официантка принесла зеленое масло и хрустящий хлеб.

– Не перебивай аппетит, – посоветовал Николай.

– А тогда зачем принесли? – не поняла Анжела.

Она смотрела на Николая. Без жены он был другой, моложе, привлекательнее. Он был сам по себе, и это его украшало. Но все-таки Анжела годилась ему в дочки. Почти во внучки. Папашка. Начинающий дедок.

Негр принес бутылку. Разлил по фужерам. Николай попробовал, подержал во рту. Потом одобрительно кивнул. Это был целый ритуал.

Анжела тоже попробовала. Кислятина и больше ничего. С удовольствием бы выплюнула, но постеснялась.

Негр оставил бутылку и отошел.

– Я хочу тебя вернуть, – произнес Николай вместо тоста.

– Нет! – отрезала Анжела. – С Еленой Михайловной я работать не буду. Она врунья. Врет и не краснеет.

– Елена Михайловна ни при чем. Я приглашаю тебя в московскую квартиру.

– А она знает?

– Это ее не касается. Мы живем на разных территориях.

«Все везде одинаково», – подумала Анжела. Ее родители тоже жили на разных территориях.

– А что делать? – поинтересовалась Анжела.

– Все то же самое. Готовить, убирать.

– А выходной полагается?

– Если захочешь.

– С проживанием или вечером уходить?

– Как захочешь.

– А какая зарплата?

– Сколько скажешь… – Николай улыбнулся.

Он сидел расслабленный и счастливый. Самое время торговаться. Но Анжеле было неловко.

– Ну не знаю… Все-таки вы один. Нагрузка меньше…

– Я не один. С тобой, – поправил Николай.

– Приставать будете? – спохватилась Анжела.

– Как захочешь…

Сказка просто. Как будто ее приглашали не в Золушки, а в принцессы.

Появились музыканты. Трое парней. Один на клавишных, другой – на ударных, третий – гитара.

Гитарист был тот самый, со скульптурным ртом. Именно его видела она у продюсера. Значит, с продюсером ничего не получилось, – догадалась Анжела. На раскрутку денег нет. А в ресторане можно и без раскрутки.

Анжела подошла к музыкантам. Смотрела и слушала.

Ребята были молодые, профессиональные. Они не обращали внимания на Анжелу, делали свое дело.

Гитарист держал гитару в опущенных руках, настраивал, склонив голову. Анжеле стало его почему-то жалко.

Из глаз Анжелы потянулись и задрожали лучи. Но гитарист не видел и не чувствовал. Он стал играть, кидая руку на струны, прикрыв глаза. Чуть покачивался, будто медитировал.

Ударник подключился. Солист – тот, что на клавишных, – запел. Пел он спокойно, как бы для себя.

К Николаю подошла официантка. Принесла горячее.

Надо было возвращаться.

Анжела поселилась в городской квартире Николая.

Она никогда не ступила бы на территорию Лены, но Анжела обиделась. Лена выгнала ее с позором, обвинив в воровстве. Как будто нельзя было честно сказать: я ревную. Анжела бы поняла и ушла сама. Но Лене захотелось ее унизить и растоптать, размазать по стене. Дескать, Анжела – не самостоятельная гордая личность, а воровка и плебейка, дочь алкашки из глубокой провинции.

Пусть так. Но от Анжелы исходит запах цветения, и все пчелы летят на это благоухание. А от Лены веет унынием и увяданием. Ее можно просто пожалеть, а на жалости далеко не уедешь. Далеко ехать можно только на страсти. Может, не далеко, но быстро.

Весть о том, что Николай ушел из семьи, распространилась очень быстро. Освободился богатый, не старый мужик, без вредных привычек, в расцвете сил.

За ним началась буквально охота. Звонки, приглашения, прямые предложения. Молодые интеллигентные женщины протягивали себя, как таблетку на ладони. Оставалось только положить на язык и запить водой. Но Николаю не нужны были зрелые, состоявшиеся, опытные, пусть даже при всех достоинствах и регалиях. Ему нужна была Анжела – женщина-ребенок, воспринимающая мир бесхитростно и доверчиво.

Она спала рядом с ним тихо, как зверек. Ее дыхание было легким и чистым. Он засыпал с ней лицо в лицо. И ему снились сны такие же легкие и чистые.

Под утро она просыпалась, будила малая нужда. Она шла в утреннем свете – совершенно голая, с маленькой и нежной грудью, тонкими лодыжками и запястьями, с круглой попкой, такой совершенной, что жалко прятать. Николай испытывал к ней отцовскую нежность и мужскую страсть. И никогда он не был так силен и хорош, даже в молодости. А может, ему так казалось. И еще казалось: так будет всегда. Он хозяин жизни, и все зависит только от него.

В судьбу Николай не верил. Он верил в себя. Самая большая ценность – это жизнь. А самая большая ценность жизни – молодость. И он этим владеет. Он украл клад. Анжела – вот его богатство.

Образы жены и детей маячили на задворках подсознания, портили настроение. Но не окончательно и ненадолго. От угрызений совести Николай откупался деньгами. Семья деньги принимала и не верила в долгосрочность его зигзага. Они ждали, что Николай одумается и вернется.

Единственная реальная опасность – беременность любовницы. Ребенок – это надолго. Практически навсегда.

Анжела забеременела и сделала аборт.

– Дура, – сказала ей Кира Сергеевна. – Ты могла бы закрепить его ребенком. Он бы женился.

– Зачем? – не поняла Анжела.

– Ребенок – это пожизненная пенсия. Он бы платил тебе всю жизнь до старости.

Анжела не думала о старости. До старости так далеко…

Николай был уверен, что Анжела захочет родить. Любовницы его богатых друзей рожали наперегонки. Но Анжела пошла другим путем.

– Родить всегда успеется, – сказала она. – Надо сначала родить себя.

Николай испытывал двойственное чувство: с одной стороны, ему хотелось приватизировать Анжелу, с другой стороны – быть свободным от нее.

– Почему ты не оставила ребенка? – спросил Николай.

– А куда я его рожу? – поинтересовалась Анжела. – Ни кола ни двора.

– У тебя есть я и моя квартира.

– Это очень много. Но я все время боюсь, что придет твоя жена с милицией и выгонит меня отсюда.

– Я оставил Лене дачу.

– Все равно у нее больше прав на тебя. А я – на одной ноге. Провинциалка. Выскочка.

– Ты станешь певицей, и тебя узнает вся страна, – напомнил Николай.

– Страна сама по себе, а я сама по себе. Я хочу радоваться или плакать в собственном доме.

– Ты хочешь, чтобы я купил тебе квартиру? – спросил Николай.

– Зачем квартиру? Комнату в коммуналке.

– А ты исключаешь нашу совместную жизнь? – спросил Николай.

– Она может происходить и в коммуналке. Разве нет?

«Коммуналка – для молодых, – думал Николай. – Им все равно ГДЕ. Им важно – с КЕМ. В молодости так легко быть счастливым».

Николай привык к комфорту. Бедность его угнетала. Да он и не смог бы сегодня в своем возрасте и статусе идти по длинному коридору коммуналки, чувствовать на себе презрительные взгляды соседей и читать их мысли: «О, пошел старый жеребец…»

В Москву приехала Наташка-алкашка навестить свою дочь. Остановилась у Анжелы. А где же еще?

Николай никогда не жил с чужими людьми. Он достал Наташке номер в гостинице, платил двести евро в день, дороже, чем в Париже или Цюрихе.

Наташке было скучно сидеть одной в номере, к тому же она боялась запить. Поэтому Наташка приезжала рано утром и околачивалась весь день, а вечером смотрела телевизор.

Анжела тяготилась присутствием мамаши, но прогнать ее не могла. Все-таки мать…

Николай задумался глубоко, как старый утес, на груди которого ночевала тучка золотая.

Все его разбогатевшие друзья покупали своим подружкам квартиры. Гонорар за любовь. Почему бы и ему не купить? Тем более что Анжела – не хищница и не захватчица. Не давит, детьми не шантажирует. Желанная и легкая, как тучка золотая. Украшает и осмысляет его жизнь.

Николай поручил этот вопрос кому надо. Были привлечены ловкие риелторы. На выбор предоставили несколько вариантов.

Квартиры подорожали. Цены были перегретые. Но не хотелось покупать совсем уж на выселках. Есть смысл раскошелиться и купить ликвидную квартиру, которую можно будет потом продать без потерь. Как говорится: «Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец». Это был не последний огурец. Николай вложил полмиллиона за квартиру, но эта трата оказалась не единственной. Пришлось купить квартиру для Наташки-алкашки, иначе она все время будет отираться у Анжелы. Николай купил плохонькую однокомнатную квартиренку в спальном районе. Но это ему – плохонькую, а Наташке – рай земной. Своя ванная, уборная, кухня с газом и вид из окна на лесопарк – вечнозеленый зимой и летом.

Наташка забыла поблагодарить Николая, сказать спасибо. Она считала, что у него денег – жопой ешь. Ему ничего не стоит купить квартиру, и две, и даже три. Подумаешь, делов… Что такое деньги? Бумага. А квартира – недвижимость, ее можно уничтожить только терактом. Но террористы в такой бросовый район не поедут. Что они тут забыли? И кого?

Слова и музыка составляли единое целое. Казалось, у этих слов не может быть другой музыки, и наоборот.

Оставалось сделать диск на студии звукозаписи.

Композитор продиктовал по телефону: куда ехать и к кому обратиться.

Анжела поехала и обратилась. Звукорежиссер представился: Паша. Хотя он был давно уже Павел Петрович.

Анжелу поражало то, что старые дядьки носили длинные волосы и называли себя уменьшительно, как дети.

Паша оказался очень вежливым и точным. Он коротко и толково объяснял, что надо делать. Анжела его понимала и не боялась.

Все расходы оплачивал Николай. Анжела уже не стеснялась брать у него деньги. Неудобно было только вначале. А потом – привыкла.

Самым дорогим оказался аранжировщик Алекс. Он мало разговаривал. Не считал нужным. Алекс знал свое дело, и это сообщало ему дополнительное достоинство.

Диск был готов. Но что с ним делать? Нести Марку Тамаркину? Она на него обиделась. А других продюсеров Анжела не знала. Потом подумала: что значит обиделась? На обиженных воду взят. Надо идти к цели. Карабкаться на вершины, где так ярко сияют снега Килиманджаро.

За спиной Николая можно сидеть как за каменной стеной. Но ведь это не может продолжаться вечно. Да и скучно сидеть за каменной стеной. Анжела поехала в офис без звонка.

Марк Тамаркин оказался на месте. Комната – пуста, никакого кордебалета за спиной.

Марк поднял голову и спросил:

– Что хочешь?

– Я принесла диск, – сказала Анжела и протянула диск.

– Молодец, – похвалил Марк. – Я послушаю и позвоню.

– А сейчас нельзя послушать?

– Сейчас у меня мозги забиты всякой трухой, – сказал Марк. – Надо освободить восприятие.

– Какой-то вы тугой, – обиделась Анжела. – Я все сделала, как вы велели. Колотилась полгода. А вам слушать – одна минута…

– Ну хорошо, – сломался Марк.

Он вставил диск в компьютер. Первые аккорды взрезали пространство.

– Алекс аранжировал? – спросил Марк.

– А как вы узнали? – удивилась Анжела.

– По почерку.

Из боковой двери появился Стас.

В молчании прослушали песню. Коротко переглянулись. И по этому полувзгляду Анжела поняла, что им понравилось. Не просто понравилось.

Они замерли и напряглись, как рыбаки, поймавшие на крючок большую рыбу.

– Можно попробовать… – вяло проговорил Марк.

– В этом году не получится, – заметил Стас. По их сценарию Анжела должна была занервничать, начать упрашивать. Но она молчала. Она видела, что они действуют, как карточные шулеры. Делают из нее лоха. Вернее, лохиню.

– Не получится, значит, не получится, – спокойно сказала Анжела. – Я найду другого продюсера.

– Ты думаешь, они на дороге валяются? – усмехнулся Марк.

– Не знаю, где они валяются. Но вы ведь не один…

Марк помолчал. Потом сказал жестко:

– Ладно, я возьмусь за тебя. Но учти – первые пять лет мы будем работать по схеме: 75 процентов мои, 25 – твои. А потом наоборот: 25 – мои, а 75 – твои.

Анжела молчала. Ждала, когда информация уляжется в ее мозгу. Потом спросила:

– Это что ж получается? Значит, я на вас буду работать?

– Я вложу в тебя мешок денег. Без малого поллимона. Клип, реклама, время на телевидении… Дальше: запустить песню в ротацию на рейтинговых радиостанциях, нанять хореографа, гримера, приобрести концертный костюм… Ты должна отработать эти деньги.

– А Пугачева тоже работала на продюсера? – поинтересовалась Анжела.

– Во-первых, Пугачева начинала в СССР, в социализме. А ты – в СНГ. В рыночной экономике. Большая разница. Во-вторых, у Пугачевой – харизма. А у тебя просто горло со свистком.

– Я подумаю, – хмуро сказала Анжела.

Стас и Марк переглянулись. Рыба могла уйти с крючка.

– Думай, – сказал Марк. – Мы не торопим. Нас, продюсеров, много. Но и вас, пардон, как грязи. Думаешь, ты единственная? Ты – одна из многих.

– У себя я – единственная. А у вас – одна из многих. Смотря с чьей стороны смотреть.

Анжела забрала диск и ушла.

Домой идти не хотелось. Надо было с кем-то обсудить, проговорить создавшуюся ситуацию. Анжеле хотелось стремительно подняться, взбежать к снегам Килиманджаро. Но вокруг сияющей белизны – кучи дерьма. Их не обойти.

У Киры Сергеевны был единственный присутственный день – понедельник. Всю остальную неделю она работала дома. Сидела перед компьютером.

Кира Сергеевна обрадовалась Анжеле. Она любила, когда ее отвлекали от работы. Она любила, когда в ней нуждались.

Кира Сергеевна выслушала Анжелу. Сказала:

– Они все работают за процент. А иначе с чего они живут? Продюсеры – самые богатые люди. У них дома в Майами-бич.

– Ничего себе… – поразилась Анжела.

– И издатели живут лучше, чем писатели. Писатели, певцы – это наемный труд. А продюсер – хозяин.

– Но это же несправедливо, – возмутилась Анжела. – Певец, писатель – это талант. А продюсер – «купи-продай».

– Продюсер – это другой талант. Которого у тебя нет.

– Ну, не знаю… – потерянно сказала Анжела.

– А зачем тебе вся эта концертная деятельность? Летать на внутрирейсовых самолетах, селиться в дешевых гостиницах, вокруг молодые самцы, пьянки-гулянки, и ради чего? Чтобы продюсер набил свой кошелек?

– А что же делать? Я ведь не могу прийти в концертный зал и спеть. Меня никто не пустит.

– Снимись в кино. В эпизоде. Можешь там спеть. Вот тебе и клип. И никаких расходов. Еще и тебе заплатят.

Кира Сергеевна подвинула к себе телефон. Послушала и сказала:

– Телефон вне зоны досягаемости. Все время вне зоны. На том свете он, что ли…

– Кто?

– Дима Савраскин. Молодой режиссер. Начинающий. Пусть он тебя посмотрит.

Сели обедать. Громко тикали настенные часы.

У Киры Сергеевны было уютно, хоть и бедновато.

– Зачем тебе вся эта суета? – не понимала Кира Сергеевна. – Вокальные ансамбли «Сливки», «Виагра» – названия зазывные. А кого зазывают? Богатого мужика. Такого, как Николай. А у тебя уже есть. Ты уже зацепила. Так ради чего?

– Они хотят петь, – возразила Анжела. – Как птицы.

– А птицы, по-твоему, просто так поют? Тоже зазывают самца или столбят территорию. Просто мы, люди, не понимаем птичьего языка. А если б понимали – в ужас пришли.

Анжела хотела выбрать удобное время для переговоров с Николаем. За ужином? Или, может быть, в ресторане, когда все вокруг красиво. Или в постели после любви. А может быть, до?

Если Николай оплатит раскрутку, Анжеле не придется пять лет отдавать семьдесят пять процентов. Она практически сэкономит пять лет.

Анжела не выдержала и спросила перед телевизором, во время футбола. Шел матч «Спартак» – «Динамо».

– Раскрутка стоит пол-лимона долларов. Дашь?

– Какая раскрутка? – не понял Николай.

– Клип. Шлягеры. Альбом. Реклама. Время на телевидении.

– А-а…

На поле футболист гнался за мячом. Он летел, как пущенный снаряд. Николай напрягся. Футболист ударил по мячу. Мяч пролетел мимо ворот. Николай расслабился.

– За что платить? – спросил Николай. – За то, чтобы тебя никогда не было дома? За то, чтобы ты обслуживала целый зал?

– Что значит обслуживала? – обиделась Анжела.

– А певичка, по-твоему, кто? Обслуживающий персонал. Я плачу, мне поют. Раньше дворяне и аристократы никогда не шли в актерки и в певички. Для этого существовали крепостные актрисы.

– Так это когда было…

– Не так давно. Сто лет назад.

Николай и Анжела посещали тусовки. Не сидеть же дома. Анжела видела, как молодые девицы – не хуже ее, а даже лучше – толпами двигались и перемещались, хищно поглядывая по сторонам, как ястребы на охоте. Они высматривали себе мужиков – таких, как Николай.

Они хотели получить поддержку в жизни, мужское прочное плечо в обмен на драгоценную молодость, которая цветет так ярко и коротко.

Девицы завидовали Анжеле, зыркали недоброжелательно. Задавались вопросом: что он в ней нашел? Почему одним все, а другим – ничего? Анжела не считала, что ей так уж повезло.

Когда Николай выходил из ванной и фланировал голый по квартире, у него висело пузо мелким фартуком.

Анжела замечала:

– Ты толстый…

Николай начинал следить за питанием. Ел по списку.

Живот подбирался, но отвисал второй подбородок.

Николай стал ярко одеваться. Купил желтую кофту, как футурист.

Он хотел казаться молодым и, как сейчас говорят, навороченным и отвязным.

– Не будь смешным, – говорила Лена. – Над тобой будут смеяться.

– Смеяться – не плакать, – отвечал Николай. – Ты не хочешь меня понять.

– Не хочу, – соглашалась Лена.

– Мне шестой десяток. Я скоро буду старый, – продолжал он.

– Ты уже старый.

– Но я не чувствую своего возраста, и я хочу прожить еще одну жизнь.

– А меня куда? На мусорку?

– Почему на мусорку?

– Остаться одной под старость лет…

– Ты не одна. Я есть у тебя. Дети. Деньги.

– Значит, все в порядке. Да? Все хорошо и даже замечательно.

– А что плохого? – выкручивался Николай.

– Ты – предатель. А предателям знаешь что полагается?

– Смертная казнь, – отвечал Николай.

– Предательство передается по цепочке. Ты предал меня, она предаст тебя. Уйдет к ровеснику.

– Предположим, уйдет, но ведь яйца не отрежет. Я останусь тем же, кем был.

Николай улыбнулся. Лена смотрела на него, точнее, сквозь него, как врач смотрит на больного.

– Смейся, – сказала она. – Только запомни: смеется тот, кто смеется последний…

У Анжелы начался роман со своей квартирой.

Николай подключил дизайнера. Это была молодая женщина с круглыми глазами, похожая на Лилю Брик в молодости. Ее и звали Лиля.

Лиля оказалась тихая, покладистая, но если ей что-то не нравилось, – стояла насмерть.

Купили люстры, светильники, ковры. Анжела хотела ковры китайские, но Лиля заставила купить традиционные туркменские ковры. Заставила пробить балконную дверь до полу, получился стеклянный кусок стены. Решетка на балконе – кованая и прозрачная. Вид – на крыши домов, как в Париже.

На балконе поставили столик с табуреточками. Можно было сидеть, пить кофе и смотреть на крыши. Эти крыши навевали мысли и мечты. О чем? Конечно же, о любви.

Николая она любила, как говорят – по-своему. Не так, как хотелось бы, но все же… Она о нем заботилась, как будто он был ее ребенком.

Однажды у Николая на лбу выскочила шишка ни с того ни с сего. Врачи тут же стали двигать бровями, нагонять страх. Анжела в больницу не пустила и резать не разрешила. Сама делала компрессы из распаренных отрубей. Придирчиво рассматривала шишку, будто это произведение искусства. И в конце концов шишка стала мягче, потом уменьшилась. И постепенно растаяла.

– А что же это было? – удивлялся врач.

– Мозги, – поясняла Анжела. – У Коли их избыток.

По вечерам Николай играл в преферанс.

К нему приходили пара школьных друзей, чиновники высокого ранга и преуспевающие бизнесмены.

Это были хорошо пахнущие, пузатые и лысые дядьки. Анжеле было с ними неинтересно. Она разливала чай, мастерски выстраивала бутерброды. Была молчалива и любезна, как гейша.

Друзья с завистью смотрели на Анжелу. Им тоже хотелось свободы и молодых любовниц, но каждого что-то держало.

Одного – совесть. Другого – жалость к жене. Третьего – здоровье. Четвертого – деньги. Он никогда ни с кем не расписывался. Не хотел делиться при разводе.

У кого-то были деньги, не было здоровья. У кого-то – наоборот. А такого, чтобы все сразу: и деньги, и здоровье, и решимость к рывку – это только Николай.

Компания погружалась в преферанс. Анжела уходила на балкон, прихватив телефон. Она любила «потрындеть» с Кирой Сергеевной, с мамашкой Наташкой.

Мамашка устроилась работать консьержкой в подъезде. В ее обязанности входило: не впускать воров. Но это же смешно. У человека на лбу не написано: вор он или нет. И кто хотел, всегда мог пройти.

Наташка с утра до вечера смотрела сериалы. В перерыве между сериалами вязала носочки и с успехом их продавала.

Выдуманные персонажи сериалов воспринимались, как знакомые люди. Почти соседи. В этом состояла задача мыльных опер. За неимением собственной обыватели живут чужой жизнью. Пусть даже виртуальной.

Наташка сообщала новости из Мартыновки: понаехали москвичи, раскупили дома, цены растут не по дням, а по часам. Можно продать свой дом, но с другой стороны – хочется оставить кусочек родины.

Разговоры с Кирой Сергеевной сводились к монологам. Тема монолога: бедный, бедный Миша. Сын Киры Сергеевны ничего не зарабатывает, влачит жалкое существование, его жизнь уходит в трубу как дым. Бедная, бедная Кира Сергеевна не может спокойно умереть, на кого она оставит своего Мишу…

Однажды во время преферанса Анжела подошла к играющим и спросила:

– Никому не нужен образованный философ?

– Кто это? – не понял Николай. – Откуда взялся?

– Сын Киры Сергеевны. Он окончил университет. У него научные труды, – наврала Анжела.

– Мне нужен спичрайтер, речи писать, – вспомнил лысый Макаров. – Пусть твой философ пройдет тест. Вот телефон…

Макаров написал на салфетке нужный телефон. Анжела зажала салфетку в кулаке, как золотой ключик.

Когда все ушли, Николай мягко упрекнул:

– Больше никогда так не делай.

– Почему? – не поняла Анжела.

– Ни о чем не проси моих друзей, тем более через мою голову.

Миша прошел тест. Его взяли на должность с длинным и торжественным названием. Он стал заниматься тем же, что и его отец: писать представительские речи для председателя совета директоров. Это были совсем другие речи. Раньше, при социализме, – сплошная пустота по принципу: «о чем говорить, когда не о чем говорить». А сейчас – совсем другое дело. За словами – точная информация, нравственный посыл, юмор, если он уместен. Текст должен был гармонировать с личностью докладчика.

Такая работа ценилась высоко. Миша зарабатывал пять тысяч долларов в месяц.

Корабль Мишиной жизни круто развернулся, вырулил в открытые просторы. Он (Миша) как-то весь распрямился, лицо приняло другое выражение. Из прежнего, затюканного и некрасивого, он превратился в скромного хозяина жизни. Ему это шло. Он стал таким, каким его замыслил Создатель.

Кира Сергеевна рыдала от избытка чувств и даже подарила Анжеле свой любимый браслет – кораллы в серебре.

Кира Сергеевна никогда не думала, что счастье придет к ней от нищей девочки из Мартыновки.

– У тебя успех. Значит, ты должна поделиться. Отдать десятую часть, по Библии. Процент от успеха.

– А какой у меня успех? – не поняла Анжела.

– Николай…

– А-а… – протянула Анжела без энтузиазма.

Ей хотелось другого успеха, своего собственного.

Николай отказался платить за раскрутку. Ему не нужна публичная любовница. Публичность нужна человеку с комплексами. Подтверждение толпы. А Николай – самодостаточный. Он все себе доказал и все подтвердил.

Раскрутить может и Тамаркин. Но это значит – на пять лет в рабство. Изнурительная концертная деятельность за гроши.

Осталась одна надежда на Киру Сергеевну.

Анжела хотела просверкнуть в кино, а там будет видно. Существуют же поющие актрисы: Любовь Орлова, например. Или Доронина.

Николай против кино не возражал и даже готов был оплатить часть сметы.

Кира Сергеевна взяла на себя роль посредника. Она позвонила Савраскину и таинственно сообщила, что есть никому не известная Анжела.

– Имя какое-то армянское, – сказал Савраскин. – У них в деревнях сплошные Анжелы и Жанны.

– Эта – блондинка с голубыми глазами, двадцать лет, выглядит на шестнадцать. Новое лицо.

– Новое лицо – это хорошо. Но у меня есть на главную роль. Стопроцентное попадание.

– Возьмешь на эпизод. И еще, между нами… Имеет богатого покровителя. Он может вложиться. Это тебе не армянская деревня.

– Учтите, я не продаюсь, – предупредил Савраскин.

«Еще как продаешься», – подумала Кира Сергеевна, но вслух ничего не сказала.

Была назначена встреча в ресторане «Пушкин».

Анжела явилась при полном макияже. У нее уже была своя визажистка.

Савраскин опаздывал. Это было непозволительно; Николай буквально ненавидел опаздывающих. Опоздание – это вид хамства, не говоря о жлобстве. К тому же Николай хотел есть. Желудочный сок выделялся и грыз желудок.

Ресторан в дневное время был почти пуст, только возле окна сидел какой-то шмендрик.

Это и оказался Савраскин.

Он уже собрался уходить, но на всякий случай обернулся и вперился глазами в странную пару: кукла Барби рядом с «папином». То ли отец с дочерью, то ли дядька с племянницей. А может, дорогая проститутка с богатым клиентом.

– Это он, – догадалась Анжела.

Встреча сторон состоялась.

– Я знаю, что некоторые писатели издают книги за свой счет, – прямо сказал Николай. Ему не хотелось крутиться вокруг да около. – Я готов выпустить фильм за свой счет.

– Это дорого, – предупредил Савраскин. – Полный метр стоит полтора миллиона долларов.

– Составьте смету, я ознакомлюсь.

– Но ваша… – Савраскин запнулся, не зная, как продолжить. – Ваша протеже – не актриса. Она испортит замысел. Зачем платить за провал?

– Это не твоя забота, – оборвала Анжела.

– А чья же? – удивился Савраскин.

– Хотим и платим.

– Деньги ваши. Но провал-то мой. Я испорчу свою репутацию. Мне после этого не дадут снимать. А я шел к этой постановке всю свою жизнь.

– А у вас есть другие режиссеры, более сговорчивые? – спросил Николай.

– Сколько угодно. Только свистнуть. Они за такие деньги зайца догонят и перднут в придачу.

Настала тишина.

– Я не хочу сниматься, – сказала Анжела.

– Правильно, – одобрил Савраскин. – Вот и умница.

Официант принес закуски: пирожки и холодец. Николай знал: такие пирожки готовят только в этом ресторане. Пирожки были с грибами, с капустой и с мясом.

Савраскин смотрел, но не дотрагивался.

– Ешьте, – предложил Николай.

Савраскин подумал и стал есть. По тому, как он кусал и глотал, было видно, что парень голодный. Острый кадык активно двигался по тонкой шее.

– А почему вы решили, что Анжела не сыграет? – спросил Николай. – Вы же не знаете ее возможностей.

– Я вижу, – ответил Савраскин. – Талант виден. Или не виден.

– Каким образом? – заинтересовался Николай.

– Радиация таланта поднимается над человеком, как пар.

– А у меня поднимается? – спросил Николай.

– Я не знаю, какой вы актер. Но то, что вы талантливы, это видно за километр.

– И кого бы я смог сыграть?

– Наемного убийцу.

– Я похож на негодяя?

– Ни в коем случае. Вы похожи на интеллектуала. В этом вся фенька. От обратного.

Николай с радостным вниманием смотрел на Савраскина. Анжела видела, что они интересны друг другу.

– Хотите сыграть? – спросил Савраскин.

– А зачем мне? – не понял Николай.

– Новое самовыражение…

В конце ужина Николай ушел платить. Савраскин и Анжела остались вдвоем.

– А ты ничего, – сказал Савраскин. – Когда злишься, в тебе что-то появляется. Могу дать тебе роль третьего плана. Небольшой эпизод. Покажешь свою красивую задницу.

– Козел, – сказала Анжела. – Думаешь, со мной можно так разговаривать? Вот возьму и вылью тебе соус на башку.

Анжела схватила пиалу с чесночным соусом. Савраскин поймал ее руки.

Она дергалась, он смеялся. Его руки были сильные, как клещи.

Николай вернулся. Анжела и Савраскин притихли.

– Сколько с меня? – спросил Савраскин и полез в карман. Достал сто долларов.

– Мы бедные, но гордые, – прокомментировала Анжела.

– Гордые художники, – добавил Николай. – Но ведь и мы себя не на помойке нашли…

Спать легли поздно. Смотрели американский боевик.

– А мне он понравился, – неожиданно произнес Николай. – У меня даже настроение улучшилось.

– А было плохое? – удивилась Анжела.

– Я о другом. Я просто не очень верю в завтрашний день. Все пропитано цинизмом. Деньги – национальная идея. Действительно за копейку зайца догонят и перднут.

– Хорошо тебе говорить. У тебя денег, как у дурака махорки.

– Для меня деньги – не самоцель. Для меня самоцель – работа. Когда собака бежит за дичью, для нее не главное сожрать. Главнее – поймать.

– Понятно, – отозвалась Анжела.

– А когда я вижу таких, как этот, я начинаю верить в будущее. Растет новое поколение – свободное и нравственное.

– Давай спать, – предложила Анжела. – Ну его на фиг…

Николай обнял Анжелу.

– Давай сегодня не будем, – попросила Анжела. – У меня нет настроения.

– Тебе двадцать лет. У тебя впереди вся жизнь. Мне жаль терять каждый день.

– Ну ладно… – вздохнула Анжела и легла так, как ему нравилось.

А про себя подумала: «Гуманитарная помощь, Красный Крест».

На другой день Анжела не выдержала и позвонила Савраскину.

– А-а… – узнал он. – Королева Шантеклера?

Анжела не знала, что это значит, но на всякий случай обиделась.

– А ты кто? – спросила она.

– Ладно, – примирительно сказал Савраскин. – Чего хочешь? Роль сыграть?

– Главную, – уточнила Анжела.

– А твой козел заплатит?

– Он не козел.

– А кто?

– Выдающаяся личность.

– Ладно, – сказал Савраскин. – Я скажу сценаристу, пусть он сделает для тебя эпизод минуты на три.

– Ты хочешь полтора миллиона долларов за три минуты?

– Это бесплатно, – сказал Савраскин. – Подарок тебе на Восьмое марта.

– А я тебе кино не испорчу?

– Не испортишь. Мне там по-любому нужна молодая телка.

– Ты про коров снимаешь? – удивилась Анжела.

– Почему про коров?

– Ты же сказал: телка.

– Телка – это девушка, – объяснил Савраскин. – Ты вообще откуда приехала?

– Не хочу я быть телкой.

– Соглашайся. Лучше три минуты у гения, чем главная роль у козла.

– А кто козел?

– Да все козлы. Не видишь?

– А кто гений?

– Я, кто же…

Савраскин снимал мюзикл, современный «Гиперболоид инженера Гарина».

Суперталантливый мерзавец изобретает орудие массового поражения. Планета на грани уничтожения. Мерзавец любит прекрасную Изабеллу, супертелку. Изабелла должна уничтожить мерзавца, но у них любовь. Что важнее: любовь или вся остальная планета?

Проблема выбора.

Савраскин курил пачку за пачкой. Вращал глазами, но работал с вдохновением. Ему было интересно снимать. Актерам интересно сниматься. А из этого следовало, что зрителям будет интересно смотреть.

Лето выдалось жаркое.

Уехать из Москвы было нельзя. Шли съемки.

День был наполнен и переполнен: уроки вокала, уроки танца, спортивный зал, тренажеры, диета.

К концу дня Анжела выматывалась, как лошадь на бегах. С нее сходило три пота.

Москва оплывала от жары.

– А почему бы нам не купить дачу? – спросил однажды Николай.

– У тебя есть дача, – напомнила Анжела.

– У меня есть, а у нас нет.

Николай дал задание связаться с риелторами, но риелторы не понадобились.

Лучший друг Николая разорился и, чтобы спасти бизнес, продавал свою дачу. Просил недорого – всего миллион. Столько и вложил. Продавал по себестоимости, без навара. Торопился.

Николай долго не раздумывал и недолго тоже не раздумывал. Он хорошо знал эту дачу, она была ему по душе.

Оформил на Анжелу. В случае развода с женой эта дача не должна фигурировать как собственность Николая. Он вывел дачу из-под наследства. Поехали смотреть новое имение.

Анжела увидела зеленый деревянный забор, зеленые с белым ворота, и ей показалось, что она здесь уже жила.

Открыли ворота. В глубине стоял дом, скрытый зеленью. Куст жасмина скрывал от глаз крыльцо. Этот куст тоже показался родным, как близкий родственник.

Анжела поняла, что приехала на СВОЕ место.

Дачу оставили вместе с мебелью и посудой. Анжела хотела другую мебель, не такую авангардную, но хозяин сказал, что ему некуда ее девать. Не выкидывать же. Оставили как есть.

Наташка-алкашка тут же переехала на дачу. Развела натуральное хозяйство.

В загоне, двигая носами, сидели кролики. По траве бродили несколько кур и коза. Коза была молодая и чистенькая. Анжела повесила ей на шею маленький колокольчик.

В Наташкины планы входило развести сад и огород. Работа на земле была привычной для нее. Наташка как будто не выезжала из Мартыновки. В жизни вроде бы все изменилось, но ничего не изменилось. Та же земля, только хуже. Глина. Соседи – скучные люди в отличие от Мартыновки. Не пьют, песен не горланят. Сидят за заборами и смотрят телевизор. Зато не надо уголь покупать, корячиться с печным отоплением.

Из Мартыновки хлынули гости, дом превратился в проходной двор. Но Анжела не возражала. Мать не выносила скуки, ей нужно было общение.

Наташка продолжала пить, но не каждый день, как раньше, а короткими запоями. Три дня на запой, три дня – на выход и три недели перерыв. Врачи называли – ремиссия.

Ремиссия в три недели – это можно только мечтать. Окончательного выздоровления врачи не обещали и кодировать тоже не советовали.

Кодирование – это внедрение в святая святых. Личность меняется, и часто не в лучшую сторону. Пусть Наташка остается такой, как есть: работящей, веселой и доброй. Это лучше, чем трезвой, мрачной и жадной.

Были мысли позвать сюда Ваську. Работали бы вместе, семейной парой.

Ваське эта идея не нравилась. Он не хотел за забор, как в тюрьму. Но было ясно, что выбора у него нет. И Наташка ждала, когда ее бывший муж дозреет, как зеленый помидор.

Елена позавтракала и отправилась в парикмахерскую. Последние пять лет она ходила в один и тот же модный салон на Арбате.

У нее была постоянная парикмахерша Таня, которая встречала Елену как родную. Она мыла волосы шелковыми шампунями, потом лечила их, чем-то сдабривала, втирала в кожу головы какие-то смеси. Потом шло мелирование, стрижка и укладка. Далее Елену отводили в соседний кабинет, к массажисту-корейцу. Массажист нажимал на точки, ставил вакуумную банку. После таких манипуляций у Елены открывались глаза, как будто она просыпалась и видела окружающее новым, улучшенным зрением. Пробивалась дополнительная энергия. Хотелось жить и куда-то устремляться.

В последний раз кореец оказался занят, к нему была очередь из двух человек. Таня усадила Елену на стул и ласково представила:

– Это Леночка Гуськова. Жена банкира Гуськова.

– У банкира Гуськова другая жена, – заметила рыжая лахудра, молодая и холеная.

Парикмахерша Таня сделала вид, что не услышала, тихо убралась.

Елена села на стул и решила не отвечать. Сидела и думала: неужели людям нравится хамить прямо в лицо? Хотя некоторым нравится. Не хватает адреналинчика. А когда нахамишь, в кровь поступает доза, как инъекция.

Елена влезла в сумку, достала паспорт, открыла на нужной странице.

Сунула лахудре под нос.

– Вот, – сказала Елена. – Здесь обозначено, что Гуськов мой муж. Законный. А кого он ебет, это меня не касается.

Елена бросила паспорт обратно в сумку, но сидеть возле лахудры больше не могла. Она встала и пошла к выходу.

На улице стоял мороз.

Шофер Сергей сидел в серебристом джипе и читал «Аргументы и факты». По его расчетам, хозяйка должна была выйти через полтора часа. Но Елена появилась раньше времени. Вся в слезах.

Сергей вышел из машины, открыл ей дверь. Елена села на заднее сиденье, забилась в угол и затихла.

– Домой? – спросил Сергей.

Елена не ответила.

Сергей сел за руль и тронул машину. Обычно после парикмахерской они заезжали в магазин «Эскада». Елена любила прикупить что-нибудь новенькое: кофточку или брючки, или то и другое. Потом шел магазин «Стокманн». Там покупалась рыба – тунец, которая одновременно являлась мясом, что-то вроде китового мяса, которое одновременно – рыба. Но сейчас ни рыба, ни мясо ее не интересовали. Она сидела в углу и плакала.

Сергей поехал домой.

У подъезда он помог Елене Михайловне сойти. Потом раскрыл багажник, вытащил люстру, купленную сегодня утром по дороге в парикмахерскую.

Сергей взвалил коробку на плечо.

Елена давно хотела такую люстру – сочетание хрусталя и круглого абажура. Сочетание тридцатых годов и шестидесятых.

Такой абажур висит низко и дает ровный свет над столом. Так и видится: за большим круглым столом – полная семья, три поколения: дедушки-бабушки, дети, внуки.

Абажур есть, стол есть и три поколения тоже есть, но все врозь и никогда не собираются вместе.

Елена будет сидеть за столом одна-одинешенька, в крайнем случае пригласит подругу, тоже брошенку. Будут выпивать и делать вид, что все хорошо. А ничего хорошего.

Елена в глубине души ждала, что Николай вернется. Но время шло. Их жизни разъезжались, как льдины в океане, и расстояние становилось все шире. Уже не перепрыгнешь. И посторонние люди знают. Это самое обидное.

Мало ли что творится внутри семьи, главное – сохранить лицо. А то, что произошло в парикмахерской, – это потеря лица. Вернее, это лицо, в которое плюнули.

Есть старинная песня: «Мне не жаль, что я тобой покинута, жаль, что люди много говорят…» Люди жестоки, как звери. Знакомая врач рассказывала, что они подсаживали больных норок в клетки к здоровым. Это нужно было для опыта. Здоровые накидывались на больного зверька и добивали. А люди… У них те же инстинкты.

Благополучные подруги упивались превосходством, дескать: «я счастливее тебя…» А пораженки радовались пополнением в своих рядах: «Мне плохо, пусть тебе тоже будет плохо. Чем ты лучше?»

Елена разделась, повесила шубу на плечики. Ушла в спальню.

– Сделай мне чай, – попросила Сережу.

Новая домработница была выходная.

Сережа пошел на кухню и заварил китайский зеленый чай. Когда он внес чашку в спальню, Елена спала.

Он поставил чашку на тумбочку. Стоял и смотрел.

Сергей – офицер-отставник. Когда-то плавал на подводной лодке. Это была тяжелая служба. Был случай, когда солдат не выдержал замкнутого пространства, сошел с ума и пытался потопить лодку. Но лодка устроена так, что один человек не в состоянии сделать это.

Служба была тяжелая, но она закаляла людей. Они становились частью непотопляемого механизма. Однажды… не хотелось вспоминать. В общем, стало ясно, что впереди мучительная смерть от удушья. Тогда они встали в круг, солдаты и офицеры, положили руки друг другу на плечи и стали ждать конца, чувствуя близость и тепло друг друга. Поддерживали в буквальном смысле слова, и вдруг пришло спасение. Именно «вдруг». Они даже не смогли обрадоваться. Радость уже не проникала в сумеречное сознание.

Сергей ушел в отставку, не дождавшись пятидесяти лет. Это была не столько отставка, сколько отбраковка. У него развилась клаустрофобия – боязнь замкнутого пространства. Не мог ездить в лифте и спускаться в метро.

На работу к банкиру Гуськову попал по случаю. Работал шофером, выполнял всякие поручения. Был главным куда пошлют.

Сергею это нравилось. Он с удовольствием валил на участке сухие деревья. Весной и осенью сгребал листья и складывал их в большие полиэтиленовые мешки. Чистил крыши. Закупал картошку в соседней деревне.

У Гуськовых работал охранник – чеченец Мовлади. Его все звали Володька. На Володьке были две овчарки – немецкая и кавказская. Он их кормил и выгуливал. Все остальное время сидел на своем балконе, как на вышке, и высматривал: кто идет и куда.

У Володьки в ауле осталась жена с тремя детьми. Он ездил к ней раз в год, отвозил деньги, заделывал нового ребенка – и обратно в Россию.

Сергей – вдовец. Жена умерла рано, в тридцать лет.

Сергей спрашивал у врача:

– Как же так? Она такая молодая, такая красивая…

– Рак косит всех, и молодых, и красивых, и даже детей.

– И ничего нельзя сделать?

– Пока ничего, – скорбно отвечал врач.

– А Бог куда смотрит?

Врач не отвечал на этот вопрос. Может быть, Бог отвлекся и не углядел. А может, Бог не для этого. Он запускает людей для жизни, а дальше барахтайся в одиночку.

Жена умирала в больнице. Однажды ей показалось: если она отсюда убежит, то выздоровеет.

– Забери меня отсюда, – просила она.

– Врач не разрешает, – объяснял Сергей.

– А ты укради.

Он взял ее на руки, закутал в байковое больничное одеяло. И унес.

Хоронил весь военный городок.

Если бы сегодняшние богатые знали, что такое военный городок… Лестничные марши с облупленными стенами, соответствующими рисунками. Семьи офицеров.

Что видела его жена Тамара? И что видит жена Гуськова Елена.

У Елены – дорогие парикмахерские, салоны красоты, продукты – в шведском магазине «Стокманн», одежда в «Эскадо».

Он, Сергей, ничего не дал своей жене, кроме любви. А Елена имеет все, кроме любви. И что же? Если нет любви, то ничего и не надо.

Жизнь сама по себе, не освещенная светом любви, – это та же подводная лодка, покачивающаяся в холоде и мраке.

Сергей взял чашку с чаем и стал пить. Елена открыла глаза и долго смотрела на Сергея. Видимо, не понимала, что он здесь делает.

– Я могу идти? – спросил Сергей.

– Может, повесишь люстру? – попросила Елена.

Рабочий день Сергея кончился. Она не имела права его задерживать. Но не хотела оставаться одна.

– А че не повесить? – отозвался Сергей и стал распаковывать люстру.

Елена перебралась в кресло, накрылась пледом, смотрела, как он трудится. Чужой труд завораживал.

Кот Мурзик улегся на коробку. Мурзик любил коробки.

Кот прищурил глаза. Наслаждался покоем.

Через час люстра висела – круглая и сверкающая, как НЛО. Модернизированный абажур.

Абажур над столом. Кот. Мужчина и женщина средних лет.

Время остановилось и никуда не двигалось. И не надо.

Близился юбилей. Елене исполнялось пятьдесят лет.

Она заказала столик в дорогом ресторане. Позвала дочь с мужем, подруг. Это называется: родных и близких. Набралось восемь человек. Однако никто не пришел. У дочери заболел ребенок. Подруга упала и подвернула ногу. Сбежавший муж Николай улетел в Париж.

Елена сидела в ресторане в одиночестве и смотрела на накрытый стол. Чего там только не было… Одной не съесть. Отменить заказ нельзя.

Елена вышла к машине и пригласила телохранителя Мовлади. Сегодня он подменял Сергея. Сергей уехал на чью-то свадьбу в город Нижний Новгород. Мовлади прекрасно водил машину, а Сергей ловко управлялся с собаками. Они были взаимозаменяемы.

Мовлади оглядел стол. Стояли закуски, которых он раньше никогда не ел; например, сырая рыба, завернутая в рис. Он опасался есть такую еду, от сырой рыбы бывают глисты. Но есть хотелось.

Мовлади какое-то время воевал. Но война затянулась. Надоело скитаться в горах, спать на сырой земле. Дома все разрушено, работы нет. А в Москве все строится. Богатым людям нужна охрана. Чеченцы – прирожденные воины. Говорят, даже царица Екатерина держала охрану из чеченцев.

– Хочешь руки вымыть? – спросила хозяйка.

– Зачем? – не понял Мовлади.

– За стол не садятся с грязными руками, – объяснила Лена.

– Но я же не руками буду есть, а вилкой, – возразил Мовлади.

– Как хочешь…

Мовлади стал есть. Елена смотрела на столб его шеи. Лицо обтянуто молодостью. Волосы русые, а глаза светлые. Среди чеченцев встречаются такие – светловолосые и светлоглазые.

Николай взял его в охрану, потому что чеченцы – люди войны. Они военные по призванию. Но Елена подозревала, что чеченцы – люди любви. А иначе зачем нужен такой размах рук, такие трепетные ноздри.

– Сколько тебе лет? – спросила Елена.

– Двадцать шесть, – ответил Мовлади.

– А мне знаешь сколько?

– Не знаю.

– Пятьдесят.

– Моей маме пятьдесят, – простодушно заметил Мовлади.

– А кто лучше выглядит, она или я?

– Она, – сказал Мовлади. – Мама толстая.

– Разве лучше быть толстой?

– Для старухи лучше. У худых кожа висит.

– А у меня разве висит?

Мовлади повернул лицо к хозяйке, откровенно рассматривал. Глаза накрашенные, губы накрашенные и даже щеки – и те накрашенные.

– Зачем спрашиваешь? – не понял Мовлади. – Когда у женщины есть внуки, она должна высматривать внуков. А иначе зачем она живет?

– Дикий ты человек, – сказала Елена. – Значит, мужчина может иметь молодую, а женщина – нет?

– Мужчина берет женщину для продолжения потомства. Рожать должна сильная и молодая.

– Значит, ты рассматриваешь женщину как корову? Но бывает еще кое-что…

Мовлади промолчал.

– Давай выпьем, – предложила Елена.

– Я не могу, – отказался Мовлади. – Я за рулем.

– Мы такси возьмем.

– Хозяин будет недоволен.

– А мы ему не скажем.

– Все равно не могу. Дело чести.

– Я твоя хозяйка. Будешь делать то, что я скажу.

– А хозяин где? – не понял Мовлади.

– Ушел к другой. К молодой.

– Надо было привести ее в дом. Младшая жена. Аллах разрешает.

– А меня куда?

– Здесь же, на хозяйстве. Старшая жена.

– Он меня бросил.

– Бросать – грех. Аллах запрещает. Твои братья должны его наказать.

– Жизнь накажет, – пообещала Елена. Разлила коньяк по рюмкам.

Среди ночи Елена открыла глаза.

Рядом с ней спал молодой чеченец, взгромоздив на нее тяжелую ногу.

О! Как давно не было у нее ничего подобного. Какое счастье ощущать рядом живого и теплого человека.

– Я люблю тебя, – проговорила Елена, и в этот момент она была честна.

– А? – Мовлади проснулся. Открыл ясные очи. – Что?

Он закинул руки за голову. От подмышек пошел запах лошадиной мочи – не противный, немножко травяной, но очень острый.

– Поди в ванную, – попросила Елена. – От тебя воняет.

– А? – снова спросил Мовлади. – Чем воняет?

– Лошадью.

– Я с лошади три года не слезал…

Мовлади поднялся и зашлепал в ванную. Раздался шум падающей воды. Потом шум смолк.

Мовлади явился в первозданном виде – невысокий, гибкий, как артист балета. Его кожа была гладкая, безволосая и даже на вид горячая.

Из памяти выплыли стихи Новеллы Матвеевой: «О! Как я счастлив, – кричит во дворе петух. Свежие срезы бревен подобны сырам. Пляшет, как дух, сухой тополиный пух…»

Елена позвонила Николаю и сказала:

– Надо поговорить. Приезжай.

– Я в Париже, – объяснил Николай.

– Я не могу ждать.

– Ну говори сейчас.

– Дай мне отдельное содержание, – потребовала Елена.

– Ты хочешь развестись? – уточнил Николай.

– Нет. Я хочу иметь свой собственный счет и быть самостоятельной. Я не хочу от тебя зависеть.

– Не завись, – разрешил Николай.

– Ты держатель денег, поэтому ты хамишь и ведешь себя как хочешь. Я тоже хочу быть держателем денег.

– Этого не будет, – отрезал Николай.

– Почему?

– Потому что я хочу тобой манипулировать.

– Зачем? – не поняла Елена.

– Ты – часть меня. Мое прошлое. Я хочу иметь это при себе.

– Но у тебя же есть Фрося Бурлакова.

– Фрося – это Фрося, а ты – это ты.

– Чтоб ты пропал! – крикнула Елена. Бросила трубку.

Николай стоял и слушал короткие гудки.

Есть время разбрасывать камни. А есть время собирать камни.

У Николая – наоборот.

Первую часть жизни он собирал камни, в смысле – деньги. Он радовался первым деньгам, боялся их тратить, копил, жадничал. Сказывались голодное детство и нищая юность.

Однажды тетка Рая попросила в долг четыреста рублей. Николай уже работал, деньги были, но он не дал.

Тетка Рая любила его, маленького. Воспитывала как могла, поскольку родная мать была постоянно занята на работе.

Мать работала портнихой в ателье по две смены. Маленький Коля рос, как лопух при дороге, и если бы не тетка, стал бы Колька уличным шпаной со всеми последствиями.

Тетка Рая кормила, проверяла уроки, а если во дворе обижали – шла и разбиралась с обидчиком. Случалось, била морду – в тех случаях, когда слова не действовали.

И вот он пожалел постаревшей тетке четыреста рублей.

А тетка возьми да умри. Умерла тетя Рая.

Николай на похоронах плакал от стыда. И потом плакал.

Настало время, когда денег стало больше, чем он мог потратить. Вот тут бы и взять тетку на крыло. А поздно…

Николай стал тратить направо и налево. Замаливал грех. Он даже любил, когда у него просили.

Просили многие, особенно люди творческих профессий: певцы – на альбом, поэты – на юбилей, артисты – на зубы.

Николай никогда не отказывал просящему, но уважать переставал.

В начале съемок Савраскину казалось, что на него рухнул дом и он никогда не выберется из-под завала. Но – глаза боятся, руки делают. Фильм продвигался вперед – медленно, но верно, и уже стали видны просветы. Кира Сергеевна посмотрела материал и сказала:

– Настоящее народное кино. Ты усадишь перед телевизором всю страну.

Анжела промелькнула в фильме два раза: один раз в воде, другой раз – в дыму. Оба раза – голая.

– А что так мало? – спросила Кира Сергеевна.

– У нее харизмы нет, – сказал Савраскин. – Она серая, как утренний рассвет.

– А народ у нас какой, по-твоему?

– Народ всякий. Я – тоже народ.

– Ты интеллигенция. Добавь Анжеле пару эпизодов. Пусть она споет.

– Во время пожара? – не понял Савраскин. – Или подводой…

Савраскиным совершенно невозможно было манипулировать. Он точно знал: что он хочет и чего не хочет. И заменить одно другим было нереально.

Однажды Анжела опоздала на съемку. Не намного, на полчаса. Но Савраскин разинул пасть и заорал так, что приподнялся потолок. В группе знали, что его несет. Это была особенность Савраскина.

У каждого хорошего режиссера своя патология одаренности: одни пьют, другие меняют баб, а Савраскин – псих. Начиная орать, он не мог остановиться и слов не выбирал.

Анжела стояла под его криком, как под камнепадом. Слова-камни ударяли по лицу. Она заплакала.

Савраскин повернулся и выскочил из павильона. Через десять минут он вскочил обратно.

Ничего не изменилось. Анжела продолжала плакать.

Савраскин подошел, увидел скрюченное горем маленькое личико и сказал:

– Ну ладно…

Анжела заплакала еще горше.

– Ну извини…

Савраскин обнял ее, прижал к себе.

Анжела уткнулась в его шею, измочив ее слезами.

Вечером раздался звонок. Анжела вздрогнула. Она точно знала, что это ОН. И это был ОН.

– Ты что сейчас делаешь? – спросил голос Савраскина.

– А что?

– Спустись вниз. Я около твоего дома.

Анжела спустилась на лифте. Выбежала на улицу.

Савраскин сидел в «Жигулях» с раскрытой дверцей. Анжела сразу села в машину. Он хлопнул дверцей, и они поехали.

– Куда? – спросила Анжела.

– Куда хочешь.

Солнце уходило за фиолетовую полосу заката. Фиолет был подкрашен розовым заревом. Красиво, как закат в океане.

– Посмотри… – проговорила Анжела.

– Куда?

– На закат.

Он остановил машину. Стал смотреть на Анжелу.

– Ты чего? – смутилась она.

– Я же не могу смотреть на закат и ехать.

Какая-то сила надавила ей на лопатки и приблизила к его лицу. От его лица шло горькое тепло. Он первый поцеловал ее. Анжела не хотела, чтобы поцелуй прерывался, но у нее кончилось дыхание. Они оба отпрянули друг от друга, вдохнули и снова погрузились в блаженный кипяток. Сердце стучало так, что казалось – выбьет ребра.

Слух о том, что у Савраскина роман с Анжелой, быстро распространился по студии. Дошел до Киры Сергеевны.

– Это правда? – спросила Кира Сергеевна. Разговор происходил в ее кабинете.

– Что? – не поняла Анжела, хотя все поняла.

– Николай Алексеевич сделал для тебя все. Он выстроил всю твою жизнь. Он потратил на тебя миллион долларов.

– Для него миллион, как для вас рубль. Захотел и потратил. А не захотел бы – не потратил, – спокойно объяснила Анжела.

– Ты действуешь, как аферистка.

– Но что же мне делать? Я не собиралась влюбляться в Диму. Но я влюбилась.

– Трахается хорошо. Да?

– Очень хорошо, – простодушно призналась Анжела. – Это такое счастье трахаться по любви…

– Есть такие понятия, как порядочность, – напомнила Кира Сергеевна.

– Есть только любовь, – убежденно сказала Анжела.

– И долго ты собираешься его обманывать?

– Кого? – уточнила Анжела.

– Николая Алексеевича.

– Я не собираюсь его обманывать.

Зазвонил мобильный телефон – Анжела знала, что это Савраскин.

– Да! – радостно крикнула Анжела.

– Слышно? – уточнил он. – Сейчас…

Заиграла музыка. Кто-то играл на рояле.

– Я к композитору заехал. Это главная тема, слушай…

Музыка заиграла громче. Должно быть, трубку поднесли к самым клавишам.

Анжела слушала, закрыв глаза.

– Да… – задумчиво произнесла Кира Сергеевна. А про себя подумала: «Какие там миллионы, когда любовь…»

Николай разгуливал по Парижу. Искал подарок Анжеле.

Ей должно было исполниться двадцать. Второй юбилей. Самое начало.

Николай скучал. Даже не так: Анжела постоянно в нем присутствовала. Даже если бы он решил провести романтический вечер с француженкой, они сидели или лежали бы втроем: он, француженка и Анжела.

Николай зашел в ювелирный магазин и выбрал кольцо с бриллиантом. Его жена Елена любила повторять: «Бриллиант меньше карата – это не любовь».

Николай купил платиновое кольцо с бриллиантом, выступающим из гнезда, как вишневая косточка. Белый матовый металл, прозрачный граненый бриллиант, никаких посторонних красок. Простота, чистота и шик.

Николай представил себе, как озарится личико Анжелы.

Кольцо было дорогое, стоимостью с хорошую машину. Но дела Николая шли в гору. Парижские переговоры тоже удались. Экономить не имело смысла. Когда же их тратить, эти деньги, если не сейчас. И на кого их тратить, если не на Анжелу.

Анжела – часть его, Николая. И, тратя на Анжелу, он, в сущности, тратит на себя. Оплачивает свое счастье.

Утром Анжелу разбудил междугородний звонок. Николай звонил из Парижа, чтобы услышать ее голос и послать свой голос.

Анжела хрипло спросила:

– А сколько время?

– Надо говорить «который час», – поправил Николай.

– У меня семь, у тебя девять.

Анжела молчала. Она не знала, о чем с ним говорить. Вернее, знала, но не могла решиться.

– Я приеду завтра вечером, – сообщил Николай.

Анжела не отреагировала.

– Ты что молчишь? – встревожился Николай. – У тебя все в порядке?

Анжела молчала. Потом проговорила:

– Плохо слышно…

– Ну ладно, – прокричал Николай. – Приеду – поговорим…

Анжела нажала отбой и почему-то долго смотрела на руку, державшую трубку.

Потом взяла листок бумаги. Села к столу. Написала: «Я полюбила. Я ушла».

Анжела долго смотрела на свою записку.

Она уходила потому, что с Савраскиным ей было интересно, а без Савраскина – пустота. Какой был бы ужас, если бы они не встретились… Они были поставлены на одну программу: физическую и духовную. Они – как два глаза на одном лице. Можно жить и с одним глазом, но меньше видишь. Неудобно и уродливо.

Савраскин воспитывал Анжелу. Говорил: БЫТЬ и ИМЕТЬ.

Можно БЫТЬ и ничего не иметь. И все равно БЫТЬ.

А можно все иметь и не быть. Анжела внимала, глядя Савраскину в самые зрачки. У Савраскина вырастали крылья. Он, как Пигмалион, лепил свое творение и влюблялся в свое творение.

Были, конечно, неудобства. Например, Савраскина несло, и он кидался словами, как камнями. Но, как говорили в группе: «Он говнистый, но отходчивый». Отходил быстро, как чайник, выключенный из розетки. Эти перепады утомляли, но ведь не бывает человека без недостатков…

Консьержка видела, как в час дня Анжела вышла из дома, катя за собой чемодан на колесах. Ее ждал невзрачный парень в кургузой курточке и грязных джинсах. Они на пару затолкали чемодан в багажник машины, тоже кургузой и грязной. Сели и укатили.

Весенняя грязь радостно взметнулась из-под колес, как праздничный фейерверк.

Николай вошел в дом. Было тихо.

Он заглянул во все комнаты. Шкаф оказался раскрыт, в нем болтались пустые вешалки. На столе лежала записка.

Николай прочитал записку. Сел на стул.

«Я полюбила. Я ушла». Коротко и ясно. Он сразу поверил. И вместе с тем не поверил. Как в собственную смерть. Каждый знает, что умрет в конце концов. Но пока человек жив – он вечен.

Рот высох. Николай взял из бара бутылку виски и стал пить широкими глотками. Алкоголь входил в него, как наркоз. Под наркозом не так больно жить.

Николай достал мобильный телефон, набрал своего адвоката, губастого Льва Яковлевича.

– Меня кинули, – сказал Николай.

– Кто?

– Баба.

– На много?

– Много.

– Сколько?

– Много, поверь…

– Обидно? Или перетерпишь?

– Обидно – не то слово. У меня мозги кипят.

– Тогда чего париться? Пятерку исполнителю и десятку следователю, чтобы не заводили дело.

– Ты о чем? – нахмурился Николай.

– Об этом самом. Кидалы должны быть наказаны.

– Да ты что? Я же христианин.

– Ну тогда и живи, как христианин. Прости нам долги наши, аки мы прощаем должникам нашим. И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого…

Николай добавил несколько глотков.

– А можно сделать, как Пчелкин, – размышлял адвокат.

– А как?

– Все отобрал и посадил в психушку.

– Зачем?

– Благородное возмездие.

– Какое же оно благородное? Просто месть, и все. Месть – не строительный материал.

– А что ты собираешься строить, когда все разрушено?

– Я подумаю… – хмуро сказал Николай и положил трубку.

Он представил себе Анжелу в психушке, в длинной холщовой рубахе, с распущенными волосами. Она сидит на кровати, качается и повторяет: «Тройка, семерка, туз… тройка, семерка, туз…»

Хотя почему туз? Дама пик.

Заболели сердце и рука. Жизнь короче, чем он думал. Он думал, что молодой и замечательный. А оказывается, пришло другое поколение. Солнце светит другим.

Молодые компьютерщики в его офисе употребляли словечки: напрасняк, депресняк, накрывать поляну.

«Впереди старость, – подумал Николай. – И напрасняк метаться. Пора освобождать поляну».

Рот высох. Язык стал шершавый. Не хватает получить инфаркт… Николай закрыл глаза и проговорил вслух: «И прости нам долги наши, аки мы прощаем должникам нашим…»

Стало легче.

Он знал, что Анжела не кидала его умышленно. Так вышло. Это было непредумышленное убийство в состоянии аффекта.

Он, Николай, сунул нож в свою жену Елену. Почему ему можно убивать душу, а Анжеле нельзя? Или всем можно, или никому нельзя.

Елена и Мовлади приехали на горнолыжный курорт. Елена хотела отправиться в Швейцарские Альпы, но у Мовлади не было заграничного паспорта. Пришлось довольствоваться тем, что есть внутри страны.

Мест в гостинице не оказалось.

Елена осталась возле администратора улаживать ситуацию: просить, платить.

Мовлади испарился. Администраторша опытным зорким глазом оценила ситуацию, тянула кота за хвост. Елена удваивала гонорар, утраивала. В конце концов получила ключи от номера.

Елена повезла свой чемодан на колесиках в конец коридора и вдруг увидела Мовлади. Он играл в пинг-понг с каким-то прыгучим напарником. Значит, пока Елена платила и унижалась, он нашел себе легкое времяпрепровождение. Значит, он рассматривал Елену как мамашу, призванную заботиться о своем сыне-лоботрясе. И ей вдруг стало противно.

Она вошла в номер. Номер ей не понравился: убогий, совковый, с полированной мебелью. Что она тут забыла?

Хорошо, если на курорте не окажется знакомых. А если окажутся? Что они подумают? Можно, конечно, наплевать на общественное мнение. Но это не что иное, как потеря лица. Можно потерять мужа, но потерять себя – это уже другая история.

Елена вернулась к администраторше и протянула ей ключи.

– У меня изменились обстоятельства, – сказала Елена. – Я уезжаю.

– А ваш… – администраторша споткнулась, не зная, как определить статус Мовлади.

– А он как хочет.

Елена пошла к лифту. Единственным желанием было скрыться незаметно, чтобы Мовлади ее не заметил, не задавал вопросы, тараща бараньи глаза.

В Москве Елену никто не встречал. Она скрыла ото всех свою поездку, в том числе от шофера Сергея. Она его стеснялась.

Елена добралась на такси. Давно она не ездила в отечественных машинах. Таратайка. Консервная банка. Попадешь в аварию – не уцелеешь. Это тебе не «вольво» и не «мерседес». Все-таки хорошо жить в комфорте, иметь деньги, машину с шофером. Не преодолевать трудности, а просто жить.

Она вошла в дом. Пахло чистотой. Оказывается, чистота имеет свой запах.

В кухне горел свет. Елена вошла в кухню, не раздеваясь.

Николай сидел за столом и пил виски. Перед ним стояла пустая бутылка. Другая, тоже пустая – на полу возле стула.

В Елене вздрогнула надежда.

– Ты вернулся? – спросила она. – Или просто так зашел…

– Я хочу развод, – сказал Николай.

– Фрося беременна? – догадалась Елена.

– Фроси нет, – ответил Николай.

– Ты ее бросил?

– Она меня бросила. Стряхнула, как сопли с пальцев.

– Тогда зачем развод?

– Я хочу быть свободен.

– Пожалуйста, – разрешила Елена. – Будь свободен, но только приходи домой. Мы будем по вечерам вместе смотреть телевизор.

– Вместе смотреть телевизор – это доживать. А я хочу жить. Жизнь дается человеку один раз.

– Знаю, – сказала Елена. – Мы это в школе проходили. Так говорил Николай Островский, парализованный с головы до ног. Живой мертвец.

– Я не мертвец. Я талантливый, здоровый и богатый. Богатые мужчины старыми не бывают. У меня вся жизнь впереди.

– Только хвост позади, – сказала Елена и пошла в прихожую раздеваться.

Николай пил три месяца.

Первый месяц Елена терпела покорно и даже обслуживала. Потом ей надоело спотыкаться об его ноги. Она отселила Николая в гостевой домик. Сергей завез хозяину новый плоский телевизор. Поставлял ящики со спиртным, менял пустой ящик на полный.

Последнее время Сергей исполнял две должности: шофер и охранник. Мовлади уехал домой, к жене с тремя детьми. Потеря места его не смутила. Были бы руки, а работа найдется.

Николай пил и смотрел телевизор. Однажды по пятой кнопке показали академический хор. Он пел что-то нечеловечески прекрасное. Божественный порядок слов и звуков.

Николай узнал слова. Это было стихотворение Лермонтова. «Ночевала тучка золотая на груди утеса-великана. // Утром в путь она умчалась рано, по лазури весело играя. // Но остался влажный след в морщине старого утеса. Одиноко // Он стоит, задумался глубоко, // И тихонько плачет он в пустыне».

На первом четверостишии музыка была легкая, летучая, как тучка золотая.

Второе четверостишие шло с паузами. Паузы-вздохи. Это про утес. А последняя строчка: «И тихонько плачет он в пустыне» – музыка-плач. Тяжелые мужские рыдания.

Николай заплакал.

В дверях появилась Елена и сказала:

– Если ты не прекратишь, ты сдохнешь…

Николай понял: это правда. Он действительно уйдет из жизни, если не прекратит. Но ведь уйти – тоже неплохо. В его жизни было все: и бедность и богатство, и любовь и ненависть, и равнодушие. Дальше будет повторение пройденного: опять работа, опять деньги, опять женщины. Переночует какая-нибудь следующая тучка на груди утеса-великана…

Николай проснулся среди ночи. Открыл глаза и ясно понял: его противостояние с Охрицем не стоит выеденного яйца. Они вцепились в один проект, каждый тянул в свою сторону. А меж тем от этого проекта выгоднее отказаться, чем продолжать. Быстрее создать новое, чем дергаться, пытаясь вернуть старое.

Утром он позвонил секретарше и сказал:

– Позвонит Охриц, скажешь, что я не могу его принять.

– Не поняла, – ответила секретарша.

– Пусть он испугается, – разъяснил Николай.

– Поняла. – Новая секретарша понимала Николая с полуслова.

Конкурент Охриц решит, что его игнорируют, у него жопа слипнется от страха. А когда человек боится, его легко победить. Охриц заплатит любые деньги и будет счастлив.

Николай заберет свою долю и вложит в другой проект. Он уже знал – в какой.

Утром Николай принимал контрастный душ. Потом растирался.

Тело горело, он чувствовал каждую клеточку. Подумал: любовница ушла, но яйца не отрезала. Все осталось при нем. Богатый мужчина старым не бывает. И талантливый старым не бывает. А он и богатый, и талантливый.

Весь двор был засыпан золотыми березовыми листьями. Николай шел по двору, и ему казалось, что он толкает подошвами земной шар, и шар туго крутится вокруг своей оси.

Николай мысленно разобрался с Охрицем, перестал его ненавидеть. На душе стало просторнее и светлее, как будто из комнаты вынесли шкаф.

Земной шар под ногами убыстрял свой ход. Николай не поспевал. Земля уходила из-под ног.

Смеркалось. Должно быть, земной шар окунался в ночь.

Николая отвезли в больницу.

У него отнялась левая половина тела. Рука и нога не двигались. Рот перекосило.

Елена каждый день приезжала в больницу.

Пришлось приглашать кучу специалистов: массажист, логопед, лечебная гимнастика. Деньги текли рекой. Елена задавалась вопросом: а как же лечатся простые люди, у которых нет таких денег?

Николай был растерян. Его тело перестало ему подчиняться. Ничего не болело. Казалось, вставай и иди. Но это только казалось. Николай ничего не мог сделать. Он привык быть хозяином жизни. А теперь стал раздавленным рабом у кого-то всесильного и беспощадного.

Подступало отчаяние. Гримаса плача искажала лицо.

Когда Елена входила в палату, сияя лучезарной улыбкой, Николая охватывала ярость. Он хватал первое, что попадалось под руку: хлеб, яблоко, стакан – и метал в Елену.

Лечащий врач Таир Бахлулович сказал, что агрессия и эгоцентризм характерны для таких больных. Это мозговые явления.

– Вы привыкнете, – сказал врач. – Постарайтесь не обращать внимания.

– А если он будет кидаться тяжелыми предметами?

– Научитесь уворачиваться.

«Ничего себе, – подумала Елена. – Рекомендация профессора…»

Приходили родные и близкие. Елена дозировала посещения. Старшая дочь тихо плакала. Ей было обидно за отца, такого молодого и такого беспомощного. Она не простила отцу обиды. Но сейчас стало ясно, что есть кое-что выше обид. «Милосердие выше справедливости», – как сказал один умный человек. И это правда.

Младшая дочка Зоя была растеряна. Она любила папу, но ей приходилось скрывать свое чувство от бабушки, маминой мамы. Появилось то, что называется – двойной стандарт. Неокрепшие мозги Зои искали опору и не находили. Зоя двигалась по жизни на ощупь.

Теща Николая, мать Елены – молодящаяся старуха, мечтала увидеть своего неверного зятя в гробу. Ее мечта частично сбылась. Николай лежал, как мятый неликвидный помидор, который годится только на борщ. Но почему-то радости не было. В груди тещи стояла пустота.

Сестра Николая смотрела задумчиво. Она знала, что Николай не составил завещания, и если что… то все деньги на всех счетах перейдут Елене. А от Елены она не получит даже шнурков от ботинок. Эти мысли вполне совмещались с искренним горем. Сестра вспоминала Николая ребенком, и ее душа рвалась от жалости.

В один из дней заявился Охриц. Он плохо скрывал свою радость. Радость так и рвалась из глаз. Главный конкурент самоустранился и тем самым сделал Охрицу большой подарок. Охриц испытывал к Николаю нежное благодарное чувство. Почти любовь.

Звонки поступали беспрерывно. Елена жестко фильтровала звонки. Николаю нельзя было переутомляться.

Однажды Елена вышла из номера. Николай сам взял трубку. Это была Анжела.

– Привет, – выговорила Анжела дрогнувшим голосом.

– Привет с того света, – отозвался Николай.

– Ты как?

– Как-то… – ответил Николай.

Нависла пауза.

– Ты что хочешь? – спросил Николай.

– Ничего не хочу. Наоборот…

– Что значит «наоборот»?

– Квартиру я освободила. Можешь забрать обратно.

– Я подарки обратно не забираю, – отозвался Николай.

– Ты хороший… – проговорила Анжела.

– Хороших не любят. Любят плохих.

Анжела не выдержала и заплакала. Потом спросила:

– Ты на меня сердишься?

– Хороший вопрос…

Николай усмехнулся. Он расплатился за свое счастье половиной своего туловища и теперь ползает, как передавленный пес… А она спрашивает: «Ты сердишься?»

В палату вошла Елена. Николай нажал отбой.

Друзья дома удивлялись: Николай слишком молод для инсульта. Пятьдесят с небольшим – не возраст.

Таир Бахлулович тихо объяснял, что этот возраст очень опасен для мужчины. Именно в пятьдесят надо быть особенно внимательным к своему здоровью: избегать стрессов, соблюдать диету.

– А если уже хватила кондрашка? – спросил кто-то из друзей.

– Кто? – не понял Таир Бахлулович. Он был азербайджанец и не знал русского фольклора.

– Если уже парализовало? – перевели врачу.

– Главное – вертикализировать, – объяснил профессор. – Поставить на ноги.

Прошло два месяца.

Николай был вертикализирован. Ходил с палкой. Рука висела как плеть.

При выписке Таир Бахлулович пощелкал пальцами перед лицом Николая. Сказал:

– Контакт свободный. Мозги не пострадали. Нога имеет положительную динамику.

– А рука? – спросила Елена.

– Рука сказала вам «до свидания».

«Нашел время шутить, – подумала Елена. – Турок…»

Елена вывезла мужа на дачу. Купила ему швейцарскую коляску. Туда стелили верблюжий плед.

Зима подходила к концу. Небо было вызывающе синим.

Николай смотрел на небо, на сосны. Корявые лапы на фоне синего неба напоминали японскую живопись.

Николай смотрел и ни о чем не думал, вернее, думал обо всем понемногу. Пятьдесят лет – наиболее активная часть жизни. Он разбрасывал камни и собирал камни, копил и транжирил. Он любил, и его любили. Он уходил, и от него уходили. Все это текло вместе с временем и утекало в прошлое. Но вот небо над головой… Но вот сосна с розовым стволом… Они были и будут. А он, Николай, никогда их не видел. Не поднимал головы. Смотрел только вперед и вниз, как кабан.

На террасу вышла Елена и сказала:

– Там по телевизору твоя Фрося Бурлакова. Хочешь посмотреть?

Николай промолчал.

– Три секунды показали ее голую жопу, три секунды – сиськи и три секунды лицо. Лицо – самое слабое звено.

Николай не отозвался.

– А по первой программе футбол «Спартак» – «Динамо», – сообщила Елена. – Ты ведь любишь «Спартак».

Николай не хотел смотреть на молодых, сильных и стремительных, которые гонялись за мячом, опасно сталкиваясь.

Хотелось покоя душе и телу.

В городе уже таяло, а в Подмосковье лежал снег. Молодое мартовское солнце припекало. Снег и солнце. Лыжный сезон. Многие катались, раздетые по пояс.

Елена шла по накатанной лыжне вдоль леса. Ее сопровождал охранник Сергей. Мало ли что может случиться на лыжной прогулке? Можно упасть, например, подвернуть ногу, потерять палку…

У Елены были пластиковые лыжи, а у Сергея – деревянные, хорошо смазанные, накатанные. Он не любил пластик.

Дима Савраскин замыслил новый проект.

Половину денег дало государство. Другую половину надо было доставать.

Дима обращался в частные банки. Ему отказывали, причем не сразу, а тянули кота за хвост. Говорили: «Мы подумаем. Мы перезвоним». Но никто не звонил.

Дима не переносил, когда его унижали. Его начинало «мантулить» и «колбасить». У Анжелы стоял звон в ушах. Она боялась, что Савраскин выскочит в окно.

Анжела отправилась к Кире Сергеевне. Куда же еще?

– А сколько нужно денег? – уточнила Кира Сергеевна.

– Полтора миллиона, – сказала Анжела.

– Продай квартиру, дачу, вот тебе и полтора миллиона.

Анжела молчала. Ей было жаль свою квартиру и дачу тоже жаль.

– А потом деньги вернутся, ты все восстановишь, – заверила Кира Сергеевна.

– А вернутся? – усомнилась Анжела.

– И еще приведут с собой пленных…

– Каких пленных?

– Большие проценты, – объяснила Кира Сергеевна. – Кино – это сейчас самый выгодный бизнес. Выгоднее, чем нефть.

Никто не сказал Анжеле, что надо составить договор. Деньги передали продюсеру фильма Сейфулину в целлофановом пакете, на котором было написано «Ашан». «Ашан» – название магазина и по-французски означает «воробей».

Деньги улетели, как стая воробьев, и больше никогда не вернулись к Анжеле.

– Как достались махом, так и прошли прахом, – философски заметила мамашка Наташка, связывая узлы. Вернее, не узлы, а китайские клетчатые сумки.

У Наташки была счастливая черта характера: обесценивать пропажу. То, что пропало, – ничего не стоило. Все что ни делается – все к лучшему. Наташка собиралась вернуться в Мартыновку. К земле. Чистый чернозем Мартыновки несравненно лучше, чем подмосковная глина. Даже сравнивать смешно.

Дима Савраскин оказался непрактичным в финансовых вопросах. Его интересовало только искусство для искусства. Однако он испытывал чувство вины перед Анжелой и постоянно оправдывался.

В конце концов ему надоело быть всегда виноватым. Невозможно каждый день ложиться в постель с женщиной, которую ты подставил. Пусть даже неумышленно.

Дима стал задерживаться где-то, с кем-то. Он был молод, талантлив и чист душой – с кем-то. Не с Анжелой.

Анжела не упрекала Диму. Боялась, что он вовсе слиняет. Но ее благородство тоже не устраивало неуравновешенного Диму. Поскольку ее высота напоминала о его низости.

Случается обычно то, чего боишься. В один прекрасный день Дима слинял. Испарился. Потом материализовался у актрисы Ганушкиной. У Ганушкиной харизмы было в избытке. Эта самая харизма лезла из ушей, из глаз, изо всех дыр.

Жена Николая Елена оказалась права. Предательство передается по цепочке. Значит, Ганушкина когда-нибудь предаст Савраскина. Но это когда-нибудь. А сейчас Анжела – одна в большом городе. У нее остались маленькая квартирка с видом на лесопарк, молодость и горло со свистком.

Снега Килиманджаро потускнели и подтаяли, но все-таки манили и звали, несмотря ни на что.

Музыкальный продюсер Марк Тамаркин разговаривал по телефону со своей женой Тамаркой. (Отсюда – псевдоним продюсера.)

Открылась дверь, и вошла Анжела.

Продюсер сильно обрадовался, но не захотел обнаружить радость и продолжал разговаривать с Тамаркой как ни в чем не бывало.

Анжела ждала.

Марк положил трубку и безразлично поздоровался:

– Привет. Сдаваться пришла?

– Почему сдаваться? – не согласилась Анжела. – Сражаться. И побеждать.

Марк вгляделся повнимательнее. В девушке что-то изменилось. Она стала более наполненная. Не такая пустая. Из боковой двери появился Стас.

– Ну что, не нашла другого продюсера? – добродушно поддел он.

– А я и не искала.

– Слушай, а ты из какой деревни приехала? – спросил Марк.

– Вы уже спрашивали, из Мартыновки. Это не деревня, а поселок городского типа.

– На Азове?

– На Азовском море. А что?

– Там сейчас будут Лас-Вегас строить. Принято решение: все игорные дома вынести из больших городов в одно место. Так что все пороки большого города стекутся в твои края.

– Страсти и пороки, – поправил Стас. – Пороки без страстей не бывают.

Анжела вспомнила высокий берег над морем.

Берег перероют. Белые хаты снесут, сады погубят. Зато появятся рабочие места. Кто-то обрадуется. Кто-то огорчится.

А морю – все равно. Оно зависит только от Луны.