Одна лошадиная сила

II

Прошел без малого год после истории с «человеком-невидимкой» Гореловым и разоблачения Анатолия Яковлевича Мишакова.

Фомин теперь работал в отделе уголовного розыска. Володя Киселев стал директором музея, а Ольга Порфирьевна ушла на пенсию. Фомин очень надеялся, что, заняв солидную должность, Кисель перестанет изображать из себя частного детектива. И Валентина Петровна тоже считала, что Володе пора сделаться солидней. На свадьбе Валентины Петровны и Фомина он был дружкой жениха и произнес множество тостов с цитатами в стихах и прозе.

Жаркое сухое лето завершалось благодатными грибными дождями. По субботам весь Путятин устремлялся в окрестные леса. Фомин уговорился со старшим братом Виктором махнуть на машине куда-нибудь подальше, за Нелюшку, в сосновые боры. Однако вместо поездки по грибы он в субботу с утра оказался в горотделе. Накануне вечером какие-то подростки угнали лошадей из фабричной конюшни. Обычно угонщиками лошадей — в милиции их называли лошадниками — занималась инспекция по делам несовершеннолетних. Но на этот раз подростки совершили нападение на конюха и унесли ружье. Такими вещами занимается уголовный розыск.

Начальник горотдела Петр Петрович Налетов имел обыкновение высказываться кратко и энергично:

— Суббота. В лесу люди. Как можно скорее найти лошадников. И главное, ружье.

— Отберем. — Фомину розыск показался несложным. — Мальчишки. Никуда не денутся. Лишь бы не перестреляли друг друга.

Дежурный по отделу успел с утра пораньше передать сельским участковым инспекторам приметы угнанных лошадей и предупредить, что подростки, пока неизвестные, вооружены охотничьей «ижевкой». Фомин знал, что по деревням у людей свои давние счеты с угонщиками. Если кто-то их заметит и сообщит участковому, в добровольцах недостатка не будет, задержат и ружье отберут.

«Но для этого, конечно, нужно, чтобы заметили», — размышлял он, спускаясь по лестнице во двор и направляясь в одноэтажный деревянный флигель, где помещалась инспекция по делам несовершеннолетних.

В первой комнате флигеля с картинками на стенах, детскими книжками на полках и игрушками на ковре Фомин увидел двоих мальчишек лет семи. Вид самый запущенный, лица унылые и озлобленные, на столе — раскрытые тетрадки в косую линейку. Инспектор Нина Васильевна Вороханова стоит за спиной одного из мальчишек и выводит в его тетрадке шариковой ручкой «ма-ма».

— Готовимся к первому сентября.

Нина Васильевна вывела «ма-ма» во второй тетрадке и пригласила Фомина в комнату, служившую ей кабинетом, затем вернулась, заперла на ключ входную дверь, погрозила ключом еще более приунывшим мальчишкам:

— Никуда не уйдете, пока я сама вас не отпущу! — Она плотно притворила за собой дверь кабинета и пояснила Фомину: — Все другие дети придут в первый класс, умея писать и считать. А у этих родители… — Она печально помолчала. — Вот готовлю их к школе. Получается, что некому, кроме милиции, научить писать «мама»…

— По-моему, ты, Нина, занимаешься не своим прямым делом. — Фомин держался с ней, как опытный сотрудник с новичком. Вороханова только год работала инспектором по делам несовершеннолетних, а до этого была пионервожатой. — Твое дело, Нина, борьба с детской преступностью, главным образом предупреждение…

— Вот я и предупреждаю! — Нина Васильевна полезла в ящик письменного стола, достала связку самодельных уздечек из веревок и проволоки. — Потому что многие беды с ребятами начинаются с того, что они плохо подготовлены к школе и сразу попадают в разряд тупарей, умственно недоразвитых. — Она взяла с этажерки и поставила перед Фоминым узкий ящик с картотекой. — А потом их начинают выгонять на уроках из класса. И никто не обременяет себя беспокойством, куда пойдет выгнанный ученик. А он, например, может пойти в раздевалку и там пошарить по карманам чужих пальто. Они тут у меня пишут откровенные признания, как стали на преступный путь. И довольно часто приходится читать, что человека выгнали из класса, он пошел болтаться по школе, заглянул в раздевалку или в пустой кабинет… Я бы навсегда запретила выгонять учеников из класса! — С этими словами Нина Васильевна вытащила из-за шкафа ружье, похожее на настоящее, с отполированной ложей и вороненым стволом.

Фомин взял у нее ружье.

— Да уж… Ты бы, наоборот, запирала своих учеников на ключ. Как этих… — Он кивнул в сторону комнаты, где двое томились над тетрадками, и принялся разглядывать ружье или, вернее, поджигушку, самопал. — Смотри-ка, растем технически. Даже подворонили ствол. Чья работа?

— Одного апача.

— Чья? Как ты сказала?

— Есть такая компания лошадников. Они себя называют апачами. — Нина Васильевна подошла к висящей на стене самодельной карте Путятина, указала на правый верхний угол. — Апачи живут вот здесь, в Двудворицах. Фабричная конюшня у них под боком. И она считается их зоной действия.

— Что, что? — Фомин отложил опасную самоделку и уставился на карту. — Какая зона? Кто ее отвел?

— Коля, я тебе сейчас все объясню! — Нина Васильевна вооружилась школьной указкой. — Только ты не перебивай, я по порядку. У нас в Путятине действуют четыре компании лошадников. У каждой своя зона, другие лошадники туда не суются… Ну разве только Супа со своими может залезть на чужую территорию.

— Супа? А это кто такой?

— Коля, я же просила, не перебивай! Сейчас все поймешь. Компании лошадников объединились по месту жительства. — Она, как на уроке, объясняла и водила указкой по карте. — Про апачей ты уже знаешь, они живут в Двудворицах. В Крутышке своя компания. Еще одна вот здесь, в Париже. Четвертая — в микрорайоне. Теперь смотри, какие у них зоны действия. Значит, апачи угоняют лошадей из фабричной конюшни. Крутышка ходит в деревни за железную дорогу. Париж — в совхоз, там есть небольшие конюшни на отделениях. Зона лошадников из микрорайона — по Нелюшкинскому шоссе.

— Полный порядок! — скептически заметил Фомин. — Учет у тебя налажен. Значит, на конюха совершили нападение апачи?

Нина Васильевна положила указку, села за свой стол.

— Нет, Коля, не они. Как хочешь, но на апачей не похоже. Они не могли напасть на сторожа. Апачи никогда не хулиганят, не загоняют лошадей, не рвут им губы проволокой, не бросают привязанными без воды и без корма.

Слушая ее горячую речь в защиту апачей, Фомин пришел к выводу, что Нина Васильевна, пожалуй, слишком доверчива и мягкосердечна. Ведь сама только что выложила такой факт, дающий основания подозревать апачей. Надо будет ей показать на простом примере, насколько у нее не сходятся концы с концами.

— Погоди, Нина, — перебил он. — Я тебе верю, что апачи не мучают лошадей. Но у одного из них ты отобрала самодельное огнестрельное оружие, из которого вполне можно с умыслом или без умысла убить человека. — Фомин повел рукой в сторону самопала. — Ты согласна, что это не детская игрушка, а оружие?

Она кивнула:

— Согласна.

— Тогда будем рассуждать последовательно. Сначала он сделал самопал, а потом совершил нападение на сторожа, чтобы завладеть настоящим ружьем. Так? — Фомин был уверен, что Нина Васильевна опять согласится с его доводами, но она молчала. — Кстати, у кого ты отобрала самопал? — Он вытащил из кармана свою разбухшую записную книжку. — Имя, фамилия, адрес?

— Витя Жигалов, ребята его зовут Чиба, улица Пушкина, дом двадцать. Но только я у него самопал не отбирала. Пожалуйста, запиши, Витя Жигалов принес свой самопал добровольно. Я с ним побеседовала, и он сразу принес. Ему вовсе не интересно стрелять, он любит мастерить. Обрати внимание на ствол, из самопала никогда не стреляли.

Фомин тщательно обследовал стальную вороненую трубку, запаянную с одного конца, поколупал ногтем возле просверленного в трубке отверстия для засыпки пороха. Из самопала действительно ни разу не выстрелили. Для чего тогда было мастерить, да еще отделывать, воронить, как настоящее ружье?

— Для красоты. Представь себе всадника в лунном освещении. Куда эффектней, если за плечами блеснет ствол ружья. У хулиганов — другой вкус. У них обрезы. Припрятанные под куртками.

— Н-да… — протянул Фомин. — А как ты думаешь, ружье конюха годится для красоты?

Он придвинул к себе картотеку и стал переписывать фамилии, имена и адреса лошадников из Двудвориц, так называемых апачей, с Костей Мусиным во главе, он же Костя-Джигит… Нина Васильевна продолжала с непонятным Фомину упрямством защищать эту компанию лошадников. По ее мнению, напасть на конюха могли лошадники из микрорайона. Они отличаются особой жестокостью к лошадям. В деревьях их ненавидят, но одинокие старухи из страха пускают в избы переночевать. Зимой, когда холодно. Главный у лошадников микрорайона Супа, Алексей Супрунов, недавно приехавший в Путятин. Супа связан с Бесом, Александром Безиным. Фактически компанией из микрорайона управляет Безин, а для вида — Супа. Если нападение на конюха совершили подростки из микрорайона, от них можно ожидать, что из «ижевки» сделают обрез.

— Понятно… — Фомин помрачнел. — Но я все-таки начну с апачей, как ты их называешь. А ты тем временем поспрошай лошадников из других компаний, прощупай что им известно о вчерашнем угоне. И никому не говори про ружье. Они не должны знать, что мы ищем оружие. Спрашивай только про лошадей.

Старинное из красного кирпича здание конюшни находилось в дальнем углу фабричной территории, там имелись свои конные ворота, выходившие к реке. В давние времена фабрика держала до полусотни рабочих лошадей и еще выездных, для экипажей. Сейчас, по сведениям полученным Фоминым, на балансе числилось семь лошадей их использовали только для перевозок между цехами.

А в ту пору, когда Фомин бегал к конюху дяде Егору за овсом для голубей, на фабричных лошадях еще ездили по городу и на станцию за мелким грузом. Зимой, в школьные каникулы, дядя Егор обвешивал тройку лошадей лентами и бубенцами, застилал сани ковром из директорского кабинета и катал по городу визжащих от радости детишек.

Идучи фабричным двором, Фомин вспоминал, каких трудов ему стоило завоевать расположение дяди Егора. Прибежишь к нему, подождешь, поюлишь — только тогда даст скребок: «Ступай, почисть лошадок». Только лошадками называл, другого слова и знать не хотел. Поработаешь на совесть — отсыплет немножко овса. «Я из вас сделаю рабочий класс!» — говорил он путятинским голубятникам и всей прочей шушере. И не дай тебе бог однажды плохо вычистить стойло или раструсить сенцо. Больше ты для дяди Егора не человек.

Летом, когда у школьников каникулы, фабричные лошади ходили вычищенные и расчесанные как не на всяком ипподроме. В шашечку даже расчесывали, как цирковых. Самым старательным помощникам дядя Егор в награду доверял купание лошадок в Путе. Он самолично отпирал три винтовых замка, нешироко растворял конные ворота. Тогда еще не водилось подростков-угонщиков. Дядя Егор боялся конокрадов-цыган. Ключи от трех винтовых замков он не доверял никому.

Повернув за угол ткацкого цеха, Фомин прежде всего обратил внимание на конные ворота. Они были заложены двумя здоровенными брусьями. Конюха Фомин увидел возле конюшни, он сидел на лавочке, как, бывало, дядя Егор. Шилов Петр Николаевич. Исчерпывающие сведения о нем Фомин получил от своего старшего брата Виктора. Шилов работал в ткацком цехе наладчиком станков, вынужден был уйти по состоянию здоровья на более легкую работу, в конюхи. Женат, двое детей, уже взрослые, сын в армии, дочь уехала учиться. Последнее время стал попивать.

— Здравствуйте, Петр Николаевич. — Фомин присел на дубовую колоду. Тут он, бывало, сиживал, приходя к дяде Егору.

— Наше вам, Николай Палыч. А я уж заждался. — Конюх поморщился, осторожно потрогал перевязанную бинтом голову. — Болит… Пойду лягу. Расскажу вам и пойду…

Шилов оказался ночью на конюшне случайно. Выпил в гостях у старого друга и забоялся идти домой.

— Жена, знаете ли… Запилит! Я и решил соснуть в сенце. Вот тут и лег, — конюх показал на ворох сена у входа в конюшню. — В котором часу пришли за лошадьми, сказать не могу. Проснулся, вскочил, а сзади ка-а-ак саданут по затылку!.. Больше ничего не помню. Утром вроде бы просыпаюсь с похмелья, голова трещит. Где лошади? До затылка дотронулся и — боже ты мой! — в глазах круги. Побежал звонить участковому. Он приходит, я показываю ему пустую конюшню и вдруг вижу — нет ружья. Оно вон там висело, на гвозде. Участковый сразу построжал. Объяснил мне насчет ответственности за небрежное хранение оружия. Ну, думаю, влип…

— Ружье казенное?

— Мое. Документы в порядке, можете проверить, они дома лежат.

— Ружье унесли с патронами?

— Только ружье. Без патронов. Я его в ремонт сдавал — курок сбился. В четверг взял в мастерской, хотел отнести на квартиру, — конюх покашлял, — чтобы, значит, хранить по всем правилам, как зеницу ока. А в продмаг пиво привезли. Я занял очередь. Домой бежать далеко, отнес ружье в конюшню.

— Вы помните хорошо, что повесили его в конюшне на этот именно гвоздь?

— В пятницу утром висело. — Конюх опять поморщился, потрогал затылок. — Болит! Пойду лягу. А документы на ружье, если разрешите, жена принесет.

— Да, конечно.

«Крутит, — отметил про себя Фомин. — Участковый, что ли, напугал ответственностью за небрежное хранение?» Фомин знал, что при дяде Егоре конюшня на ночь не запиралась. А сейчас? Шилов пояснил, что и сейчас строжайше запрещено запирать лошадей на замок. Вдруг пожар? Не успеешь вывести, сгорят. Это правило, распространенное повсеместно, конечно, облегчало подросткам угон лошадей из деревенских конюшен. Но фабричная ведь находится на охраняемой территории.

— Пройдемте к воротам, — предложил Фомин конюху. — Утром вы увидели их открытыми?

— Взламывают! Я заколачиваю. Опять взламывают. Опять заколачиваю.

— Понятно…

Приблизившись к воротам, Фомин увидел нечто весьма любопытное. Нижний брус, вдвинутый в железные скобы, был приколочен к деревянным створкам новехонькими гвоздями с блестящими шляпками. И никаких ржавых следов от старых гвоздей, которыми, как уверяет Шилов, он «опять и опять» заколачивает ворота после каждого угона. А верхний брус? Фомин дотянулся, слегка толкнул брус и еле успел отскочить. Брус вырвался из железных скоб и тяжело грохнулся на землю.

— Спокойно! — посоветовал Фомин конюху и вытащил зубами занозу из ладони. — Значит, заколачиваете и заколачиваете? Да вы сегодня первый раз вбили гвозди в брус. И сделали это потому, что пропало ружье и вы хотели ввести милицию в заблуждение, показать себя более ответственным человеком, чем вы есть на самом деле. А до сих пор лошадникам было нетрудно отодвигать брусья и открывать ворота. И вам было нетрудно восстанавливать всю вашу бутафорию. Я правильно объясняю?

— Правильно. — Конюх вздохнул, осторожно потрогал затылок. — Вынужден был пойти на… как вы говорите, бутафорию. Обычно после угона я конные ворота не запираю. Старые лошади всегда возвращаются в свою конюшню. Устанавливаю, что все лошади на месте, и закладываю ворота. Лошади и теперь вернутся. Все шесть, в полном составе.

— Шесть? — Фомин насторожился. — А седьмая?

— Седьмая в длительной отлучке, вернется только зимой. — Конюх отчаянным жестом сдвинул бинт со лба на темя. — Я честно предупредил бухгалтерию, летом у меня штат неполный, выписывайте не на семь, а на шесть едоков. Они и слышать не хотят. Сказали: если в бумагах появится цифра «шесть», то менять ее на «семь» можно будет только при предъявлении документа о покупке новой лошади. Совсем меня запутали!

— Не они, а вы их запутали, Шилов! — жестко сказал Фомин. — Но меня вам запутать не удастся. В бухгалтерию вы подаете отчеты на прокорм семи лошадей. Кому вы сбываете излишки овса? Надеюсь, вы не станете меня уверять, что делите порцию отсутствующей лошади между остальными? Кстати, когда она пропала и какие меры были вами приняты? В милицию сообщили?

Конюх уцепился за последний вопрос:

— Как же, сообщили. Конь рыжей масти, старый, кличка Вихрь, особая примета — на лбу белая отметина. Только попробуй найди его. Пока сам не придет… — И Шилов, явно увиливая от ответа на вопрос Фомина об излишках овса, стал изливать свое возмущение безобразным поведением коня по кличке Вихрь.

Вихрь, в прошлом скромный и работящий конь, переродился в злостного тунеядца. Прошлой весной он ушел в бега, все лето шлялся неизвестно где, а похолодало — явился обратно в конюшню. Шилов поверил в чистосердечное раскаяние коня, не попрекнул ни единым злым словом. И чем же ответил Вихрь на человеческую доброту? Черной лошадиной неблагодарностью. Стоило солнышку пригреть, травке зазеленеть, он опять ударился в бега. Но ничего… Наступят холода, и конь-тунеядец приплетется с повинной. Пусть на этот раз не рассчитывает на снисхождение. Найдутся меры!

Фомин не утаил своего недоверия к рассказу Шилова.

— Значит, рыжий, с белой отметиной на лбу? — На всякий случай он записал приметы Вихря. — Вы не пытались его отыскать? Поймать не пробовали?

— Вихря? Поймать? Он и близко к себе не подпустит. Я в прошлом году пробовал поймать. Не вышло. Даже Костя-Джигит… — Конюх осекся и умолк, отвел глаза.

— Продолжайте! — потребовал Фомин. — И поясните, в каких отношениях вы состоите с упомянутым вами сейчас несовершеннолетним Константином Мусиным.

Конюх поморщился и поднял было руку к затылку.

— Не надо. — Фомин поглядел на конюха особым взглядом, которому долго учился. — Не надо симулировать, Петр Николаевич. Никто вас по затылку не стукал. Вы проспали и лошадей, и ружье. Снимайте бинт и выкладывайте все, что может помочь милиции побыстрее отыскать лошадников и отобрать у них ружье.

Шилов со злостью сорвал бинт.

— Проспал я, проспал! Утром, не прочухавшись, вызвал участкового. Хотя лошади и приходят, об угонах полагается сообщать. Я не сразу заметил, что ружья нет. Заметил, только когда пришел участковый. Он у нас законник, стал мне разъяснять: «Оружие в руках несовершеннолетних! Влетит тебе за небрежное хранение». С перепугу я и соврал, что на меня напали.

Фомин вспомнил, как настойчиво твердила Нина Васильевна, что апачи не могли напасть на конюха. Они и в самом деле не напали. Но вполне могли похитить ружье. Хотя бы «для красоты», как она говорит.

Конюх продолжал свои чистосердечные признания. С апачами у него налажено мирное сосуществование. Он пошел на это ради лошадей. Другие подростки мучают животных, а ребята из Двудвориц под влиянием конюха Шилова даже стали кормить угнанных лошадей. Поэтому нельзя считать, что овес, проданный апачам, уходит на сторону, он достается тем же фабричным лошадям. За овсом апачи заглядывают исключительно в дневное время, хотя, конечно, проникают на территорию фабрики через забор, а не через проходную. Чаще других конюху приходится иметь дело с Костей-Джигитом или с Бубой, фамилия которого конюху не известна, а зовут Андреем.

«Бубенцов, — отметил про себя Фомин. — Что у него в карточке? Отца нет, живет с мамой и бабушкой, в школе характеризуется отрицательно».

— Когда они последний раз приходили к вам за овсом?

— В пятницу.

— Кто приходил?

— Оба. Я еще, помню, удивился. Приходит сначала Костя, покупает десять кило. Через час Буба — и тоже просит десять кило.

— А ружье они могли увидеть?

— Кто их знает? В конюшню заходили оба.

«Видели, — подумал Фомин. — Один увидел, сказал другому, тот пришел удостовериться, что ружье все еще висит». С легким сердцем Фомин пошагал в Двудворицы.

Костя Мусин, по прозвищу Костя-Джигит, и Андрей Бубенцов, по прозвищу Буба, проживали в знаменитом доме номер двадцать, Доме Пушкина, как его называли в Путятине.

В какой-то послевоенный год железнодорожник, по фамилии Пушкин, обнаружил на станции невостребованный груз — ящики с деталями парковой скульптуры. Он открыл один из ящиков и увидел знакомую кудрявую голову. Железнодорожник писал во все концы — хозяева скульптуры так и не откликнулись. Тогда он перевез ящики в Двудворицы и смонтировал во дворе дома номер двадцать каменную садовую скамью и сидящего на ней Пушкина-лицеиста. Жильцы обсадили памятник березками, по праздникам стали приносить Пушкину цветы. Посторонним они всерьез говорили, что дому номер двадцать по случаю досталась скульптура работы самого Опекушина, который слепил Пушкина в Москве. Энергичная учительница литературы из Двудворицкой школы пыталась провести во дворе разъяснительную работу. «Не Опекушин у вас и вообще не оригинал, а массовая копия». Жильцы посоветовали литераторше обходить Дом Пушкина стороной. Слава памятника росла, молодожены приезжали сюда прямиком из Дворца бракосочетаний и возлагали к ногам Пушкина цветы.

Войдя во двор, Фомин увидел в тени выросших берез на деревянной длинной лавочке стайку молодых мам, нарядных, причесанных и накрашенных, а перед ними — выставку детских колясок на вполне приличном международном уровне.

— Коля! Фомин! — защебетали они наперебой. — Иди сюда! Правда, что на фабрике ночью конюха избили? И ружье украли! Ты кого подозреваешь? Неужели ребят из нашего дома? Что ты, Коля! Наши не могли!

— Извините, — Фомин принял вид самый официальный и суровый. — Спешу. Как-нибудь потом. Посидим, посплетничаем. — Он ускорил шаг.

Молодые мамы, сами того не зная, открыли Фомину его непростительный промах. «Я должен был сразу взять в расчет, что сенсационные новости распространяются по Путятину с чудовищной быстротой. А я предупредил Нину Васильевну, чтобы ни слова о ружье. Глупо темнить, если все знают…»

У Бубенцовых Фомину открыла худая растрепанная женщина с папиросой в зубах.

— Андрей дома? — Он показал ей удостоверение. — Мне надо с ним поговорить.

— Я его мать. Проходите. — Она провела его в комнату, усадила за круглый стол, накрытый клеенкой. — Если не ошибаюсь, вы внук Фомина? Ваш дедушка помог покойному мужу получить эту квартиру… — Бубенцова вдавила докуренную папиросу в хрустальную пепельницу, взяла из пачки «Беломора» следующую, чиркнула спичкой. — Врачи настаивают, чтобы я бросила курить, мама и Андрей умоляют, а я не могу.

Фомин обратил внимание, что ее тонкие нервные пальцы все время что-то сучат невидимое. Кадровая прядильщица.

— А где же Андрей?

— Он скоро придет.

За перегородкой, разделявшей комнату на две, что-то звякнуло стеклянно. Бубенцова нервно оглянулась.

— Простите, но вам вряд ли стоит ждать Андрея. Он вернется только к вечеру. Он уехал по грибы.

— Ваш сын сегодня ночевал дома?

— Разумеется. — Беспокойные пальцы ловили невидимую нитку. — А где же еще он мог ночевать?

«Вот именно, где? — подумал Фомин. — Ее, кажется, тоже интересует, где ночевал Андрей. За перегородкой не он, а бабушка. Пьет свое лекарство: Из-за Андрея…»

Ничего нет хуже, как говорить с матерями и бабушками о том, где были и что делали интересующие милицию люди. От матерей и бабушек никогда не дождешься правдивых и точных сведений. Сидят, комкают в руках платочки и врут, врут, врут… Святая материнская ложь. Послушать, так сынок днем сидит дома и читает хорошие книжки, а ночью сладко спит в своей постели. Или он вчера спозаранку уехал к дяде во Владимир, к тете в Архангельск и потому никак не мог участвовать во вчерашней драке, в краже, в нападении… Конечно, Фомин знал, как можно поймать на вранье мать и бабушку Андрея Бубенцова. Задать несколько вопросов матери, потом пройти за перегородку и задать те же самые вопросы бабушке. Ответы непременно окажутся разными. Одна скажет, что он ушел по грибы, другая будет уверять, что уехал кататься на велосипеде. Мать припомнит, что Андрей вчера допоздна сидел у телевизора, бабушка побожится, что он ходил в гости к товарищу. И тогда Фомин усадит их рядом и спросит: «Дорогие мои, как же вас понимать? Какие у вас самые серьезные причины меня обманывать?»

Но что-то не хотелось ему применять нажитый опыт по части выяснения разных тайн в этой комнате. Возможно, еще придется сюда прийти с фактами в руках. А пока пускай радуются, что защитили, не выдали. Своим волнением они выдали вполне достаточно для начала.

Из-за перегородки выплыла высокая старуха с суровым, властным лицом, дохнула на Фомина запахом валерьянки, подала фотографию в рамке, выпиленной лобзиком:

— Вот он, наш Андрюша.

Фотография оказалась расплывчатой, любительской. Фомину невольно вспомнился чудо-фотограф Женя Анкудинов. Уж он бы проявил на снимке «идею физиономии», как изволит выражаться Киселев. А тут что? Лохмы, расхристанная ковбойка, растерянная улыбка. Характера не видать. Зато обнаруживается характерная примета: справа, выше виска, волосы завихрились вверх, как говорится, теленок зализал.

Держа в руках рамку с фотографией, Фомин окончательно уверился, что мать и бабушка не видели Андрея со вчерашнего вечера, а может, со вчерашнего утра, а может, и несколько дней. Они не находят себе места от тревоги, и это означает, что у них имеются основания бояться, не стряслось ли с ним нечто ужасное. Потому-то бабушка и показала сотруднику милиции фотографию своего ненаглядного Андрюши. Позаботилась, чтобы Фомин на всякий случай запомнил, как выглядит Андрей Бубенцов.

Костю Мусина Фомин застал дома. Вождь апачей, смуглый и узкоглазый, с черными торчащими космами, ни капли не встревожился. Он сухо проинформировал Фомина, что родители и сестренка уехали по грибы.

— А ты что же? — спросил Фомин.

— А я стираю, — ответил вождь сквозь зубы.

Фомин прошел следом за ним в кухню, обратив по пути внимание, что в комнате на обеденном столе разложены какие-то ведомости. Костин отец, бухгалтер, о педантичности которого в городе рассказывали легенды, взял на дом какую-то срочную работу, но душа грибника не утерпела, и он все же укатил, а Костю явно в наказание оставил дома.

На кухне возле раковины перегруженно выла стиральная машина, в корыте, поставленном на два табурета, лежала гора замоченного белья, на газовой плите грелась в баке вода и клокотал в огромной кастрюле суп.

— Нда-а, — посочувствовал Фомин. — Провинился, что ли, вчера?

Вопрос остался без ответа. Вождь остановил машину, вытащил деревянными щипцами окутанное паром белье, загрузил новую партию. Фомин понял, что Костя Мусин вышел в вожди не на одном лишь внешнем сходстве с индейцем. Он скрытен и упрям. Фомин достал записную книжку. «Ладно, приступаем к делу».

— В котором часу уехали родители?

— Не помню. Я рано лег спать. В девять. Они еще были дома.

— Тебе известно, что вчера были угнаны лошади из фабричной конюшни?

Вождь пошуровал шумовкой в кастрюле с супом.

— Известно. Услышал сегодня утром во дворе.

— От кого?

— Утром все знали.

— А в доме знают, что лошадей из фабричной конюшни всегда угоняет твоя компания?

— Знают. — Вождь усмехнулся.

— В пятницу днем ты заходил в конюшню?

— Заходил.

— Где спрятал купленный овес?

— В сарайке.

— Сколько купил?

— Десять кило.

— А сколько купил Бубенцов?

Что-то дрогнуло в невозмутимом индейском лице. Так, так… Мусин, оказывается, не знал, что после него у конюха побывал Бубенцов. А известно ли ему, что Бубенцов не ночевал дома?

Но Костя уже оправился от минутной растерянности, на все вопросы отвечал твердо и упрямо, ничем себя больше не выдал. Про Бубенцова он ничего сказать не может, не виделся с ним ни вчера днем, ни сегодня утром. Про угон лошадей ничего не знает, кроме того, что услышал утром во дворе. Овес им куплен про запас, на всякий случай. Лежит в сарайке, можете проверить.

Фомин вспомнил выставку колясок во дворе и решил пока не проверять сарайку. Похоже, что вождь апачей действительно не причастен ко вчерашнему угону. Родители не взяли его с собой по грибы за какое-то другое прегрешение, совершенное днем, а не поздно вечером. Но вот Бубенцов… Он может быть причастен. Костя говорил о Бубенцове с явной неприязнью. Не могло ли случиться так, что Бубенцов вышел из-под власти вождя, завел — свою компанию и совершил самочинный угон?

Фомин строго посоветовал Косте Мусину сидеть дома, никуда не отлучаться: он еще может понадобиться, — и отправился дальше по Двудворицам.

Витя Жигалов тоже оказался дома. И родители у него тоже уехали по грибы.

— Вчера, в половине восьмого, на машине, — сказал Витя. — У нас «Запорожец». — По этому немного хвастливому добавлению Фомин понял, что Витя человек открытый, не то что Костя Мусин.

Юного техника Фомин застал, казалось бы, за хорошим делом: Витя мастерил электрогитару. На вопрос о самопале Витя пренебрежительно отмахнулся. Самопалы пройденный этап, сейчас в моде вокально-инструментальные ансамбли. Инструменты и радиоусилители стоят дорого, приходится соображать самим. Фомин вспомнил, как зимой ему пришлось искать похитителей тракторного пускача. Оказалось, пускач утащили подростки, затеявшие соорудить самодельный снегоход. В пору, когда Фомин был мальчишкой, мастеровитость считалась за гарантию от всякой порчи, от хулиганства, воровства и пьянства.

«А теперь что-то в жизни сместилось, — размышлял он, оглядывая исподволь рабочий стол юного техника Вити Жигалова. — Позапрошлой ночью кто-то срезал трубку телефона-автомата возле продмага на улице Лассаля. Кому-то понадобились дефицитные детали. Не Вите ли? Нет, у него на столе телефонных деталек не видать».

Витя Жигалов в одно слово с вождем заявил, что лег спать в девять часов, об угоне услышал утром во дворе, от кого — не помнит, утром все знали.

«Ай да Мусин! — отметил про себя Фомин. — Держит своих индейцев в струне».

— Лег, значит, в девять? — переспросил он благодушно. — И про угон услышал утром во дворе? Так, так… — Фомин покивал, как бы одобряя правдивость юного техника, и вдруг резко переменил тон: — А что еще велел тебе говорить Костя-Джигит?

Витя испуганно заморгал:

— Больше ничего не велел.

— Ты с Бубенцовым дружишь?

— Да ну его! Он чокнутый.

— А Мусин какой?

Витя покраснел, зашарил глазами по столу.

— Что ищешь?

— Отвертку.

— Она у тебя в руке!

Витя окончательно растерялся. Остальное было делом техники. Фомин узнал, что апачи собирались в пятницу вечером покататься. Пришли, а конюшня пустая, на дверях записка с ругательными словами. Подписи нет, но и так ясно: лошадей угнали старые враги апачей, лошадники из микрорайона.

— Не верите мне, что лошадей уже не было, спросите у Вовки Дьякова или у Мишки Курочкина, у Тольки Голубева… — Простодушный Витя ссылался, конечно, на тех, кто ходил в тот вечер на фабричную конюшню.

А про ружье, как выяснилось, он ничегошеньки не знал.

Чтобы не подводить доверчивого мальчишку, Фомин не пошел сразу к тем, кто был вчера с Костей-Джигитом в конюшне. Он сначала понаведался кое к кому из списка апачей, полученного от Нины Васильевны. Оказалось, и эти ребята знают в подробностях о вчерашнем происшествии. Из тех, о ком проболтался Витя, Вовки Дьякова дома не было, а Миша Курочкин и Толя Голубев показали то же, что и Витя Жигалов. Никто из ребят ружья в конюшне не видел.

«Нина права, ружье унесли ребята из компании Лешки Супрунова. Правда, и они не нападали на конюха. Зато могли совершить угон для вида, а на самом деле приходили специально за ружьем». Фомин вспомнил рассказ Шилова. Конюх занял очередь за пивом и побежал отнести ружье. Наверняка даже объявил во всеуслышание, что скоро вернется, только отнесет ружье в конюшню. Кто мог это слышать? Очень многие. Компания Супрунова — Супы, — которой фактически руководит Александр Безин, по прозвищу Бес, могла прийти специально за ружьем. Но тогда зачем они оставили улику — ругательную записку? И вообще, зачем угоняли лошадей? Конюх спал, можно было спокойно взять ружье и уйти.

«Везет мне на дела, которые из простейших превращаются в сложные и запутанные», — сокрушался Фомин, возвращаясь в горотдел.