Одна лошадиная сила

В тридцатые годы железнодорожные рельсы далеко на север Урала еще не забегали. Отмерив от города Серова (тогда Надеждинска) сотню километров до станции Вагран, они загибались салазками и полосатой шпалой-перекладиной оповещали о конце железнодорожного путешествия. А если кому предстояло продвигаться дальше на север, к Ивделю, то следовало на Вагране искать подводу или топать добрую сотню километров пешком.

Так мы и поступили с дружком Николой той далекой апрельской порой, — отсчитывая трудные километры весенней распутицы, шагали вслед за нагруженным экспедиционным добром подводами. Целью Лозвинской экспедиции «Уралзолота», в которую мы, студенты Свердловского горного института, подрядились на работу, было геологическое картирование и поиски коренных месторождений золота в притоках реки Ивдель.

Золото, золото!.. Презренный желтый металл, вечно лихорадивший, приводивший в смятение человеческие души, не дававший покоя алчным искателям, приносящий людям либо бешеный фарт, либо разорение! Однако совсем не за фартом спешила к Ивделю наша экспедиция. Машины, поступающие из-за рубежа, надлежало оплачивать долларами, а доллары — золотом. Вот «за каким рожном» мы и месили распутицу.

В Ивделе кончалась и колесная дорога. Дальше на север и на запад в горы уходили пригодные лишь для вьючных караванов да оленьих упряжек тропы.

Мы с Николаем рвались в верховья реки, где нашему небольшому отряду предстояли поисковые работы. Однако не тут-то было. Сначала пришлось попотеть над сметами и заявками, горячась в бесполезных спорах с мудрыми кладовщиками и завхозами. На этой заключительной стадии экипировки мы и предстали перед экспедиционным конюхом Ерофеем.

Об этой личности мы немало понаслышались уже в первый день своего пребывания в Ивделе. Судьба закинула Ерофея на Урал с плодородных украинских степей. Среди ивдельчан он слыл человеком ловким и предприимчивым. Устроившись конюхом в геологическую экспедицию, имел много свободного времени и с немалым разумением преуспевал во всяком браконьерстве. Односельчане Ерофея сообщили нам, что на Лозьве вот-вот начнет нереститься щука, и по этой причине Ерофей теперь ждет не дождется, когда развяжет обе руки и «вышарит» в тайгу всех подопечных ему лошаденок.

С Ерофеем мы встретились на большом колхозном дворе. С морщинистого, обросшего бурой щетинкой лица, чем-то напоминающего распаренную в костре кедровую шишку, глядели на нас острые лукавые глазки.

— Здоровеньки булы! Что-то припоздали, соколики! Не шибко, видать, в талгу-то поспешаете, — тоненько пропел конюх. — Айдате в завозню. Зараз во всем разберемся!

В складском помещении Ерофей указал на вешало.

— Седло сами выберите. Да не зарьтесь на то, казачье. Брюхо лукой пропорете. Берите кавалерийское. На ем, правда, не больно поспешишь, зато не опасно. Значит так: начальство вам на отряд одного коня выделило. До базы с вьюками на трех лошадях уйдете. Двух лошадей с парнем назад воротите, а одну при себе оставите. — Посчитав дело законченным, конюх повернулся к дверям.

— Пошли, ребята. Покажу вам нашу лошадиную силу! Хе, хе, хе! Никак в толк не возьму, пошто люди машины-то лошадиной силой меряют. Чудно как-то…

Конюшня встретила нас крепким лошадиным душком.

— Вон ваша лошадиная сила! — Ерофей звонко шлепнул по крупу гнедого жеребчика, что стоял у самых ворот в стойле. Жеребец вздрогнул, высоко вскинул голо* ву и, блеснув белком глаза, скосился на конюха.

— Колькой кличут. Кличку свою здорово знает…

Мой дружок Никола крякнул, и я поспешил успокоить приятеля:

— Ничего! Будем звать тебя Николаем Григорьевичем или тезкой. Чтобы с жеребцом не путать.

Николай возмутился было, но его остановил вопрос конюха:

— Вы, ребята, с конями когда управлялись? В седле-то сиживали? А то глядите, Колька-то уросной шибко!

Я неожиданно для себя ответил:

— А как же! Как лето, с седла не слезаем. Такая работа!

Поздно вечером Николай Григорьевич поддел меня:

— Хо-о-рош! Разбрехался: с седла не слезаем! Работа такая! Тьфу! Слушать тошно!

Не знаю, что меня подхлестнуло, но я соскочил с кровати и выпалил:

— Спорим, что этот «уросливый» жеребчик у меня через лето шелковый станет?!

Николай хмыкнул, а потом добавил:

— Вызов принимается! Награда — финский нож! Джигиту желаю спокойной ночи!

На следующий день при сборах в дорогу я с особым усердием помогал конюху седлать и вьючить наших лошадей. Эту науку нужно было усвоить надежно и в самый короткий срок. В тайге учиться коноводному мастерству будет не у кого.

В полдень наш маленький отряд из пяти человек и трех навьюченных лошадей ушел в горы. В голове отряда двигался Колька. Шагал он под вьюком свободно, без повода, чуть наклонив и устремив вперед гривастую голову. Ступал по траве натуженно, но смело и уверенно. Во всех его движениях, даже в том, как он перешагивал через завалы, угадывался навык коня бывалого.

Я наблюдал за всеми его действиями и поведением и замечал, что есть в нем что-то удивительно симпатичное. А что — не сразу уловишь. Не в пример орловскому жеребцу, был Колька невысок, нестроен. Скорее плотен, приземист да широк на спину. На таежной тропе он не казался пришлым гостем: был своим, тутошним, настоящим таежником. Особенно хорош был Колька, когда шагал по скальным осыпям или по речному галечнику. Там он своими нековаными копытами ступал мягко, изящно, с виртуозной ловкостью, недоступной людям.

На меня Колька не обращал никакого внимания. Только иногда, когда я подходил слишком близко, косил на меня большим глазом и сочно всхрапывал, что, видимо, означало: «Не крутись под ногами!»

Северный весенний день долог. И все же только к поздним сумеркам мы, наконец, добрались до цели своего путешествия — большой вырубки с разбросанными по ней строениями. Тесовые крыши трех бараков и стоявших перед ними сарайчиков были ярко освещены догорающей вечерней зорькой. За строениями поблескивал Ивдель, а с его противоположного берега глядели на нас осветленные зарей высоченные кедры, ели и лиственницы. Устройство быта геологов в поле образуется просто и непритязательно. Над нашими головами была добротная крыша, а это — уже «полбыта». Все поисковые работы нам предстояло проводить по левому, противоположному от нас берегу Ивделя. Доступный же брод находился далеко. Нужна была лодка — и немедленно. Решение этой нелегкой задачи произошло удивительно просто и быстро.

Ивдельчане считают, что обо всех таежных делах и происшествиях лесных жителей прежде всего оповещает вездесущая птица — кедровка. Так случилось и с нами. О появлении на реке геологического отряда в ближайшем стойбище остяков (теперь «манси») прослышали сразу же после нашего появления. Вечером к берегу рудника причалили три длиннющие рыбацкие лодки. Остяки-то на взаимовыгодных условиях и оставили нам одно из своих суденышек. Вопрос с переправой был решен, и на левом берегу Ивделя закипела работа.

Единственным бездельником в эти дни в отряде был Колька. В его служебные обязанности входило обеспечение транспортом дальних геологических маршрутов и связь с экспедиционным центром. Ни в том, ни в другом у нас пока необходимости не было, и Колька, презрев законы товарищества, у всех на глаза бессовестно валял дурака. Похлестывая по крутым бедрам хвостом (причем без всякой необходимости, так как ни оводов, ни мух еще не было), Колька часами слонялся по луговинкам и пустошам вокруг лагеря. Полакомившись первозданной зеленью, коняга обычно валился на бок, потом неожиданно резво перевертывался на спину, блаженно всхрапывал и болтал в воздухе ногами. А после предавался сладкой лошадиной дреме.

Но вот ленивый распорядок Колькиного дня стал постоянно нарушаться не очень приятным для него беспокойством. Случалось это, когда я появлялся перед ним с седлом и уздечкой в руках. Пока я набрасывал на Еоль-кину спину потник и седло, пока застегивал подпруги, к моим неуверенным действиям конь относился снисходительно. Но когда я начинал вскарабкиваться на коня, его выдержке наступал конец. Колька вытанцовывал ногами какие-то замысловатые «па» и отчаянно вертел задом.

Надо ли говорить, что моя первая лихая попытка оказаться в седле окончилась полным провалом. Все произошло быстро и необыкновенно просто: возмущенный моим намерением, конь высоко подкинул зад, и я, не успев толком «приседлиться», с легкостью мотылька полетел на землю.

Но постепенно все становилось на место. Продолжая верховые упражнения, я не падал духом и скоро достиг долгожданной уверенности седока.

Между тем наступило лето. О его начале нас известил разом заполнивший тайгу крылатый гнус. Полчища комаров-кровососов и оводов, словно по единому зову, обрушились на наши бедные головы. Накомарники не помогали. И однажды утром из двух наших рабочих объявился только один Семен:

— А Никита-то нонче убег, — мрачно протянул парень.

— Как убег?

— А так. Он еще вечером скулил: «На хрена мне комариная жизнь!» А ночью, видать, на лодке и драпанул. Лодки-то на берегу нету.

Вот так известие! Мы призадумались. Паводок на реке закончился, но перекат все равно оставался глубоким. Ежедневные погружения в его ледяные струи никого не могли обрадовать. Но другого выхода не было, и мы мужественно покорились судьбе. С этого дня в утренние и вечерние часы над рекой можно было услышать вопли искателей, преодолевающих водный рубеж.

Как-то утром, в предвидении очередного купания, я обратил внимание на мирно дремавшего под навесом лодыря Кольку. Накинув на жеребца уздечку, я завалился на его широкую спину, ткнул пятками в брюхо и нацелил коня к броду.

Я не раз замечал, как Колька посматривал на луговину противоположного берега, где зеленели вошедшие в рост цветастые травы. Они манили к себе коня, и в воду он направился с явной охотой, без всякого понукания.

На левобережной луговине Кольке явно понравилось. На следующее утро я предложил тезке Николе сесть на коня вместе со мной.

В ожидании приятного путешествия конь часто кланялся и пофыркивал. Но, когда, цепко охватив меня вокруг живота руками, на круп лошади стал взгромождаться второй наездник, Колька заволновался, недовольно крутанул задом, отстучал конечностями какую-то танцевальную фигуру и хлестко лупанул нового седока хвостом…

Только служба есть служба. И вот, поднимая каскады холодных брызг, он шумно шлепает по перекату. Однако мне показалось, что бредет он не обычным путем: забирает выше, где река значительно глубже. Я потянул повод, чтобы направить коня в нужную сторону. Колька, натянув узду, натужно склонил голову, недовольно фыркнул, а с пути не свернул. «Ну и черт с тобой, упрямая животина, Тебе видней!» Я отпустил повод.

Между тем становилось все глубже. Вода уже перестала журчать под брюхом лошади, а шлепалась по голенищам наших сапог. А я все молчал и ждал, что вот-вот будет мельче. Над моим ухом так же выжидательно сопел тезка и тоже помалкивал.

Неожиданно Колька остановился. Остановился основательно и прочно.

— Но, пошел! — рассердился я. Чмокнул, дернул за узду и ткнул фокусника пятками в брюхо. Учтиво выслушав мои приказания, Колька согласно качнул головой, но с места не двинулся. Тогда, впервые решив применить против коня жесткие меры, я стянул с живота поясной ремень и в сердцах хлестнул его по упитанной ляжке. Не помогло…

Выход был только один. Я повернулся к сопевшему над моим ухом приятелю.

— Ну чего ты меня тискаешь? Давай, слезай!

Несколько мгновений приятель молчал, потом скатился с лошади и, оказавшись чуть ли не по плечи в воде, тяжело побрел к противоположному берегу.

И надо же! Следом за ним, без всякого принуждения, зашагал и наш строптивый жеребчик.

Всякий раз, когда я вспоминал об этом случае, я пытался понять причину Колькиного каприза. И, признаться, всегда находил ее в недоброжелательности моего приятеля к лошади. После такого открытия я лишний раз убедился, что конь отлично умеет ценить и понимать хорошие отношения и сам платит людям тем же.

Лето заметно шло на исход. Уже блестели росой раскинутые по кустарникам паучьи сети, а потяжелевшие гроздья рябины взялись торопливым румянцем.

В жизни нашего небольшого отряда произошли немаловажные перемены: под навесом у печки-каменки появилась занятая «фирменной» похлебкой, проворная дивчина, именуемая в экспедиционном списке отряда чудноватым словом «каморница».

Поздними вечерами все мужское население лагеря во главе с вдохновительницей посиделок стало собираться у ночного костра. В его жарких углях томились, шипели и потрескивали смолой еще загодя добытые «верхолазами» кедровые шишки. В ожидании сладких орешков мужчины наперебой «травили» всякую лихую небывальщину.

Чары нашей каморницы не миновали и Кольку. Покоренный девичьей лаской, строптивый коняга теперь все свободное от служебных обязанностей время околачивался около лагерной кухни. Стоять, дремать и ждать контрабандного куска сахара или ржаного сухарика, поданного рукой доброй феи, Колька мог сколько угодно.

Глядя со стороны на эти лирические свидания, я не без досады думал: «Ну и подхалим! Нет, на настоящую дружбу с Колькой рассчитывать нечего». Однако, такое суждение оказалось ошибочным…

На западном склоне Урала в долине Велса, восточного притока Вишеры, в районе давно заброшенного прииска Серебровского трудился поисковый отряд нашей экспедиции. Работы его подошли к концу, и для расчета с рабочими нужно было вывезти в экспедицию кое-какую важную документацию.

Я решил идти за Урал в одиночку, без спутника. Такое решение было принято мной вопреки непременному таежному правилу: в одиночку по тайге не ходят. Поэтому оно и было встречено в отряде с недоумением и даже протестом. Но я все же решил поступить по-своему.

Ранним утром приторочил к Колькиному седлу переметные сумы, уложил в них продовольствие и отправился в путь.

Рисунок Николая Мооса

Ясный сентябрьский денек подарил нам с Колькой немало радостных впечатлений. Сентябрь был чист и прозрачен. Далекие склоны гор, пестро расцвеченные красками осени, рисовались необыкновенно ясно и отчетливо. На фоне лоснящихся под солнечными лучами зеленых кедровников празднично светились охваченные огнем кружевные рябинки и заплаты бронзово-желтых осинников.

Там, где были часты встречи с дичью, я шел пешком. Колька, уже освоивший приемы моей охоты, вел себя в ней как прямой соучастник. Когда перед ним шумно взлетали рябчики и рассаживались по соседним деревьям, Колька мгновенно останавливался и, как ни в чем не бывало, принимался щипать траву. На мои выстрелы он не обращал никакого внимания, пека я приторачивал к переметной суме добытую птицу, продолжал похватывать лакомую травку.

На прииске Серебровском мы задержались недолго: торопила нас с Колькой обратная дорога. Думал я о ней не без волнения, потому что идти решил не старой тропой, а, по совету остяка Бахтиярова, более короткой, северной, что спускалась на восток по левому берегу Ивделя. Ко всему этому случилось так, что, попав в компанию лошадей Велсовского отряда, Колька, вопреки всем правилам лошадиного тона, сразу повел себя чрезвычайно невыдержанно, можно даже сказать, непристойно. Оказав чрезмерное внимание приглянувшейся ему бусой кобылице, он сразу оказался в конфликте с ее приятелем,^ гнедым жеребчиком. В короткой, немедленно возникшей драке с гнедым Колька ухитрился вырвать зубами с его плеча изрядный лоскут шкуры, за что и был немедленно выдворен из загона. Таким образом, рассчитывать на дальнейшее гостеприимство Кольке уже не приходилось, и мы засобирались в дорогу. На четвертом часу пути чаща темного леса неожиданно расступилась, и перед нами открылось широкое, чистое от крупного леса пространство. По большому кочкастому, покрытому буйными травами болоту повсюду торчали сиротливые, низкорослые сосенки — «карандашник». Тоскливая и мрачная картина.

Колька остановился перед болотом у большой толстой сосны. От нее, отмеченные затесками на деревьях, уходили две тропы. Одна направлялась через болото к черневшему лесом противоположному берегу. Другая, круто свернув в сторону, шла в обход болота. На стволе сосны хорошо просматривались старые остяцкие затески. Крестики, уголки, палочки. О чем они? Были бы мы с Колькой пограмотней — узнали бы, что болотная тропа называется «зимником».

Сначала показалось, что болото встретило нас дружелюбно. Насытившаяся дождем почва хоть и хлюпала под ногами, но не проваливалась. Мимо нас быстро проплывали омытые дождем сосенки, пиканы и склонившиеся дугой, напоенные влагой метелки травы. Противоположный берег болота, обозначенный высоким кедровым лесом, быстро приближался.

Между тем, мне показалось, что тропа стала не такой надежной, как в начале. Почва под ногами по-прежнему была прочной, не проваливалась, но как-то странно пружинила и покачивалась. Тут я вспомнил о карте. Припомнилось на ней маленькое белое пятнышко, что приютилось между гор, и около него короткая надпись: «О. Тур».

Озеро. И «тур» по-остяцки, кажется, тоже — озеро. Немало их на Урале, когда-то бывших озер, превратилось в проходимые и непроходимые болота. А каким же стало наше? С берегов оно успело покрыться прочной торфяной кровлей У середины же кровля, видимо, оторвавшись ото дна, все больше и больше пружинила и качалась. Качалась теперь уже вместе с кочками и сосенками.

Тревожное предчувствие овладело мной. Я уже было бросился к Кольке, чтобы повернуть его обратно, но остановился: было поздно. Раскачиваясь, рывками выдергивая ноги из оседавшего под ним зыбкого грунта, Колька отчаянно рвался вперед. Опередить и остановить его было невозможно. Да этого, пожалуй, теперь и нельзя было делать. Любое промедление, остановка или топтание на месте могли кончиться плохо. Это понимал и сам Колька: ведомый могучим инстинктом самосохранения, он отчаянно боролся за каждый бросок, каждый шаг продвижения. Под его тяжестью шаткая торфяная кровля качалась и вздрагивала, словно живая. На ее предательски красивое зеленое покрывало из-под конских копыт летели тяжелые ошметки грязи.

За поляной, по которой пробирался Колька, уже совсем близко от него, группами и в одиночку, теснились высокие кочки. С затаенным дыханием я стоял и ждал развязки. Если у Кольки хватит сил и проворства одолеть болотную сердцевину и достичь кочек, опасность минует. Там, за кочками, берег, кедрач и, наконец, желанная твердая земля под ногами. Чуял это, наверное, и Колька. Вот он, раскачиваясь и оседая то на одну, то на другую ногу, мягкими и упругими рывками почти уже достигает цели. Но тут неожиданно ему изменяет осторожность. В стремлении скорее вырваться из-под власти коварного зыбуна, Колька неожиданно делает отчаянный бросок вперед и сейчас же проваливается задом в трясину. Успев навалиться грудью на кочку, он скребет болотную жижу ногами и, силясь удержаться на поверхности, заваливается на бок. Да так, без движения, боясь шевельнуться, и замирает.

Не помню, как миновал я зыбун и оказался около Кольки, как финским ножом одолел неподатливые подпруги и скинул с коня вьюк. Помню только, как, побросав себе под ноги все, что попало под руки — штатив, полог, потник и брезентовый плащ, я топтался по колено в грязи возле лошади. Тело лошади по-прежнему медленно погружалось в пучину. И вдруг тишину болотной глухомани взорвало пронзительное Колькино ржание. Оно вернуло мне силы. Я ухватился за хвост лошади и отчаянно заорал:

— Пошел! Пошел, Колька, милый, пошел!

Ржание оборвалось. Конь дрогнул и, подобно освободившейся от гнета пружине, вдруг мощно рванулся вперед. Я почувствовал, с какой бешеной силой там, в трясине, забились его ноги.

Еще рывок, еще. Что-то сильно ударило меня в грудь. Упав на бок, я лежал в грязи и, не ощущая ни боли, ни липкой жижи, в которую были погружены мои руки, неотрывно следил за лошадью. Колька тяжело перевалился через кочки. Качаясь на зыбкой кровле, он осторожно поднялся на колени, и как-то странно подобрав задние ноги, совсем не по-лошадиному, вперевалку, короткими рывками, стал медленно продвигаться вперед. Вот навалился грудью на кочки, взметнулся всем телом и, шатаясь, вскочил на ноги. Не задерживаясь на месте и все еще раскачиваясь из стороны в сторону, он осторожно пошел к берегу…

Чинить порезанные ремни не было сил. Все восстановительные работы отодвигались на утро. Бедолага Колька, сморенный теплом костра, стоял с низко опущенной головой, дремал. Налипшая на его шкуре грязь от жаркого огня успела высохнуть, побелела и растрескалась. Шерсть на боках слиплась и дыбилась клочками.

Наступивший день принес нам свежие силы. Уже к полудню, отшагав по тропе полтора десятка километров, мы вышли из леса и вступили на левобережную луговинку Ивделя.

В ответ на мои сигнальные выстрелы с противоположного берега реки громыхнул нестройный ружейный салют. В ожидании переправы я опустился на валежину. Колька, успевший уже одолеть перекат, бренча галечником, ходко взбирался на родной берег.

После нашего злополучного похода за Урал в Колькином отношении ко мне неожиданно произошли удивившие всех перемены. Находясь на вольном содержании, Колька, как и прежде, мог располагать своим досугом по своему собственному лошадиному разумению. Он по-прежнему бродил по пустошам и луговинам, залезал в реку или просто часами дремал в тени сараюшки. Но теперь к этим лошадиным заботам у Кольки неожиданно прибавилась новая, пожалуй, самая главная: «Как бы не потерять из вида своего нового друга, хозяина». Иначе истолковать Колькино поведение я не мог. Коняга мотался за мной повсюду. Делал он это вроде бы между прочим, ненавязчиво, попутно со своими занятиями, но глаз с меня не спускал. Когда мне приходилось переправляться на другую сторону Ивделя, Колька подходил к берегу и следил за моей лодкой. На левобережную луговину он теперь не наведывался. К осени там часто стали появляться следы крупного зверя, а встреча с медведем Кольку ничуть не прельщала. Однако к вечеру конь непременно появлялся на берегу. Встретив меня, он с какой-то забавной деловитостью пристраивался следом и провожал до дома. А дома я всякий раз подмигивал тезке Николаю да просил не забывать о финском ноже.

…Октябрь с холодными северными ветрами, с белыми мухами подвалил, как говорится, без предупреждения. От шальных ветров закружилась, завьюжила золотая метель листопада. Над тайгой, обгоняя попутные облака, заспешили на юг гусиные стаи. С высоты их полета до нас постоянно доносился хлопотный и в то же время казавшийся удивительно деловым птичий разговор.

В лагере полным ходом шла подготовка к эвакуации. Прибытие вьючных коней из Ивделя ждали со дня на день.

В один из таких последних лагерных дней мы с Колькой возвращались с дальнего геологического маршрута. Колька весело трусил по тропе к дому. Опустив повод и предоставив коню полную свободу, я с удовольствием расслабился, устроился в седле поудобнее и приготовился подремать. Стемнело. Но ночная езда меня не беспокоила: Колька — это мастер ночных путешествий. Зрение у коня было превосходным. Ведущая к дому тропа ровной стежкой тянулась по высоченному сосновому бору. В вершинах его натужно шумел и безобразничал порывистый ветер.

Привычная, хотя и несколько тревожная музыка леса ни мне, ни Кольке беспокойства не доставляла. Колька бежал бойкой, но какой-то удивительно нудной, усыпляющей рысью. Укачанный ею, я скоро задремал и отключился от всего происходящего…

Очнулся от неожиданно резкой остановки коня. Качнувшись всем телом вперед, я даже в кромешной темноте ночи ощутил, что нахожусь перед каким-то препятствием. Протянув руки вперед, я тут же наткнулся на сучковатый, ствол поваленного ветром дерева. Упавшая и нависшая над тропой сосна, как оказалось, не создавала препятствия для лошади, но для ее седока была бы настоящей ловушкой. В этом я легко убедился, когда соскочил на землю. «Какой же ты молодец!», — подумал я и крепко обнял коня за шею: благо, не высок был ростом мой славный спаситель… Обоим нам в эти минуты было хорошо и радостно…

Уж если бывают долгие дни, то самые длинные из них были для меня в ту городскую зиму. Глядишь иной раз в окуляр микроскопа, а там вместо гранитного шлифа привидится тебе зеленая благодать тайги. Откинешься на спинку стула, глаза закроешь и прямым ходом туда, в таежное лето.

Вспоминал ли я все это время о своем меньшом брате? Не только вспоминал, но часто и подолгу думал о нем. Ну, а Колька? Забыл меня, наверное. При встрече, пожалуй, и не узнает…

И вот, наконец, она состоялась, эта встреча. Хорошо помню бодрящее апрельское утро в Ивделе. Под ногами похрустывал сотворенный студеной ночью ледок. Все тот же просторный колхозный двор, заставленный санями, телегами и еще какой-то хозяйской утварью. И все тот же Ерофей в накинутом на плечи полушубке, с посаженной набекрень шапкой-ушанкой с ушами вразлет.

Я не без волнения обратился к Ерофею:

— Нынче нам двух лошадей дают. Так ты уж Коль-ку-то никому не обещай, нам его давай.

— Да забирай! Не больно-то жаль! Сатана он, а не лошадь. Злой до ужасти стал. Меня два раза за плечо хватил. На больничный из-за него, паразита, уходил.

— Да ты, дядя Ерофей, сам виноват. За что его вожжами-то охаживал? Вот он и разъярился, — не глядя на конюха, робко сказал Шурка, новый помощник Ерофея.

— Разъярился… Я ему разъярюсь! — сердито проворчал конюх. — Пошли давай! Воронка покажу: тоже ваш будет.

Войдя в конюшню, Ерофей остановился и строго предупредил:

— Ты, парень, если к Кольке пойдешь, больно-то не храбрись. Я те не зря гуторю: шибко он злой стал, осторожней будь, а то неровен час и тебя цапнет.

— Меня-то цапнет? Колька-то?! Да ты что, Ерофей, — я громко и весело засмеялся.

В третьем стойле по дощатому полу неожиданно застучали копыта.

— Колька! — озорно прокричал я. — Слышишь, что Ерофей про тебя рассказывает, слышишь?

Стук копыт прекратился, в конюшне стало очень тихо. Все находящиеся здесь, неожиданно встревоженные моим криком, вдруг замерли, словно затаившись в ожидании чего-то. Я быстро пошел к третьему стойлу.

И вот тут-то… Звонкое пронзительное ржание неожиданно нарушило тишину конюшни. Заполнив помещение, оно, словно пытаясь вырваться на волю, яркими и высокими звуками заплескалось в бревенчатых сводах помещения.

Я забежал в стойло, коснулся рукой Колькиного тела и почувствовал, как по его шкуре волной пробежала мелкая дрожь. Конь, круто повернув мне навстречу голову, беспокойно вглядывался в меня, вострил уши, а ноги его мягко вытаптывали неровную дробь.

Охватив Колькину голову руками, я притянул ее к своей груди и прижался щекой к сбившейся на глаза лошади густой челке. От Колькиных волос исходил знакомый и давно желанный лошадиный дух.

Перестав топтаться, конь замер. Не предпринимая никаких усилий освободиться из моих объятий, он, словно и впрямь боясь нарушить теплоту неожиданней встречи, стоял неподвижный и тихий…