Одна минута

Огоньки берега давно пропали. Месяца не было; волны светились частью от себя, частью от блеска множества ярких выпуклых звезд. Снасти парохода стонали своим странным звуком, не то скрипя, не то гудя; капитан с вышки кричал кому то что то на языке, которого я не понимал. Стало холодно. Я ушел в каюту. Там было шумно, было много народу, были хорошенькие иностранки; но для всего этого люда важные и злые на вид лакеи уже накрывали длинный стол — они собирались ужинать. Это не входило в мои расчеты, я скрылся в кабину, лег на свою верхнюю полку и утешился плиткой душистого шоколада, а потом задремал под мерное, скрипящее, неприятное дрожание парохода.

Разбудил меня стук. Перед умывальником стоял мужчина с седоватыми бакенбардами. Этот счастливец так хорошо по ужинал, что даже пришел отмывать следы пиршества. Увидев, что я открыл глаза, он обратился ко мне с какой то речью. Расслышав слово керем (прошу), я сообразил, что он говорит по-венгерски, и сейчас же ответил:

— Нем тудом мадьяр.

Я твердо верил, что это значит «не говорю по-мадьярски», хотя обыкновенно мои соседи по вагону, когда я прерывал их расспросы этими тремя словами, почему-то продолжали беседу со мною как ни в чем не бывало на том же непостижимом наречии. Но господин с бакенбардами меня понял и спросил по-итальянски, не найдется ли у меня куска мыла. Я дал ему мыло, он привел себя в порядок, поблагодарил меня и лег на нижнюю полку; но за это время мы уже успели разговориться. Теперь он лежал внизу и расспрашивал, я — вверху и отвечал. Мадьяр был очень любознателен и обстоятелен: я должен был рассказать ему все, что знал, о торговых делах Одессы, о крымском и бессарабском виноделии; он был коммивояжером какой то фирмы, продававшей токайское. Окончив расспросы, он переменил разговор:

— Вы — счастливец, вы говорите, что у вас там много друзей. А вот мне придется встретить Рождество на чужбине, и одному. Это неприятно.

— До Рождества месяц, — отвечал я, — еще успеете вернуться. Вы живете далеко от Фиуме?

— Нет, моя семья живет в местечке Гаршфальва, это около Уй Домбовара, в восьми часах от Будапешта.

— Я знаю эту станцию, — сказал я, — даже помню, что там поезд останавливается только на одну минуту. Правда?

Он ответил немного изменившимся голосом:

— Да… только на одну минуту.

Я свесил голову за край койки, улыбнулся приятной улыбкой человека, нашедшего интересную тему, и сказал:

— Ведь правда, по венгерски «одна минута» будет «эд перц»?

Это единственное, что я знаю по вашему, хотя уже три года, как езжу по Венгрии, и то запомнил благодаря странному случаю…

Я собирался рассказать ему этот случай, но тут по глазам его увидел, что он меня не слушает, а думает о чем то своем, и о печальном своем. Он повторил машинально:

— Эд перц, эд перц… Да, одна минута может много значить.

Я вот вам расскажу, что для меня значит одна минута. Да вы не свешивайтесь, а то кровь к глазам прильет. Берегите глаза.

Я лег навзничь и стал слушать. Остальные две койки нашей кабины были не заняты. Его слова доносились снизу медленно и отчетливо:

— Моя семья живет в местечке Гаршфальва, не доезжая Нового Донбовара, как я уже вам сказал. У меня жена, два сына и дочь Нинка. Три года тому назад Нинке было восемнадцать лет. Она была высокая, полная, красивая.

Он помолчал и прибавил тише:

— Черноглазая. Три года тому назад нашей фирмы еще не было, я служил у Ковача из Будапешта и все время жил в столице, а домой наезжал только к Рождеству, к Пасхе и летом. И вот, как раз три года тому назад, утром двадцать четвертого декабря, я телеграфировал своим: «Встречайте», сел в вагон и поехал домой праздновать сочельник. По расписанию поезд должен был прийти в Гаршфальву около половины четвертого. Я еще за две станции увязал свой плед, собрал чемодан и ящик с подарками и стал ждать с нетерпением, которое все росло. За четыре месяца, которые я провел в разлуке с семьей, Нинка стала невестой и сама писала мне: «Атья (папа), я очень похорошела».

Двадцать четвертого декабря во втором классе не могло быть большого числа путешественников. В моем вагоне было четыре купе: в первом сидел я, а в соседнем был тоже один пассажир, но я не думал о нем и положительно не могу вспомнить даже того, был ли это мужчина или женщина. Остальные два купе были пусты.

И вот я наконец слышу по стуку поезда и по свисту, что моя станция близко. Вокзал — по правую руку, но мои всегда ожидали меня у депо, налево от рельсов и не доезжая вокзала. Я выскочил на площадку со своей поклажей в руках, отворил дверцу и выглянул. Поезд замедлил ход, показалось депо, а на перроне мои, все пятеро (с женихом) и Нинка впереди всех.

И я до сих пор слышу, как Нинка кричит мне, пока мой вагон приближается к ней.

— Скорей, папа, а то поезд стоит одну минуту!

И мне так захотелось поцеловать ее, что я не стал ждать остановки и спрыгнул с чемоданом и пледом на перрон, бросил чемодан и плед и кинулся к Нинке…

И в эту минуту из полузакрытого окна моего вагона, из окна второго купе моего вагона, вылетела наискось небольшая бутылка, ударилась о косяк, упала на перрон и разбилась. А моя Нинка закричала диким голосом, схватилась за глаза и упала мне на руки.

Поезд миновал нас, остановился, кондуктор по ту сторону вагонов закричал:

— Гаршфальва, эд перц!

Жених Нинки завыл, как волк: «Бассама!» [1] и побежал к вагонам; старший сын за ним. Но как только они добежали, поезд тронулся: одна минута прошла.

С того дня моя Нинка слепа на оба глаза, и жених навсегда уехал в Семиградию.

Я хотел сказать этому мадьяру:

— Если бы вы знали те муки, смесь невыносимых угрызений и подлого давящего страха, которые перенес тот неизвестный пассажир за ту минуту, когда в его жилах остановилась кровь, и он помнил только два крика — вопль невидимой женщины за окном и возглас кондуктора «эд перц», — вы бы, может быть, простили его.

Но я ничего не сказал. И утром, в Анконе, после таможни я ушел, не попрощавшись с ним.

Зачем мне глядеть ему в глаза, зачем мне говорить с ним? Разве я могу утешить его… разве я могу заплатить ему за погубленные черные глаза его дочери Нинки, которая так страшно, так безумно и отчаянно закричала тогда, три года назад, на минутной станции, так страшно, что ее вопль до сих пор звенит у меня в ушах?

1900