Однажды на берегу океана

1

Чаще всего я жалею о том, что я — не Британская фунтовая монета, а девушка-африканка. Все бы мне радовались. Может быть, я погостила бы у вас в выходные, а потом вдруг, поскольку я такая ветреная и непостоянная, нанесла бы визит хозяину магазинчика на углу. Но вы бы не огорчились, потому что ели бы булочку с корицей или пили бы холодную кока-колу из банки, — и никогда бы обо мне больше не вспомнили. Мы были бы счастливы, как любовники, которые познакомились в отпуске и забыли имена друг друга.

Фунтовая монета может идти туда, где, на ее взгляд, безопаснее. Она может пересекать пустыни и океаны, оставляя позади треск ружейной пальбы и горький запах горящего тростника. Когда ей тепло и уютно, она перевернется и улыбнется вам, как улыбалась моя старшая сестра Нкирука парням в нашей деревне тем коротким летом, когда еще была девочкой, но вот-вот должна была стать женщиной, и конечно же это было до того вечера, когда моя мать увела ее в дальнюю комнату для серьезного разговора.

Конечно, фунтовая монета может быть и серьезной. Она может притвориться и властью, и имуществом, и когда ты девушка, у которой нет ни того, ни другого, это чревато серьезными проблемами. Ты должна попытаться схватить монету и спрятать в карман, чтобы она не убежала в безопасную страну, не взяв тебя с собой. Но монета в один фунт умеет колдовать. Я сама видела: когда за ней гнались, она отбрасывала хвост, будто ящерица, и в итоге оставался всего один пенс. А когда в конце концов удается поймать эту монету, британский фунт способен совершить величайшее чудо — превратиться не в одну, а в две одинаковые американские долларовые купюры. И в руке не остается ничего — вы уж мне поверьте на слово.

Как бы мне хотелось стать британским фунтом. Фунт может спокойно путешествовать туда, где ему безопасно, а нам остается только провожать его глазами. Это — триумф человечества. Это называется глобализацией. Девушку вроде меня останавливают у стойки иммиграционного контроля, а фунт может перепрыгнуть через турникет, ускользнуть из сетей, расставленных здоровяками в форменных фуражках, и впрыгнуть прямо в поджидающее возле аэропорта такси. «Куда едем, сэр?» Западная цивилизация, господи боже. Главное — быстрее вперед.

Вот видите, как мило разговаривает британский фунт? Он говорит голосом английской королевы Елизаветы II. На монете изображено ее лицо, и порой, когда я приглядываюсь хорошенько, я вижу, как шевелятся губы королевы. Я прижимаю монету к уху. Что она говорит? «Отпустите меня немедленно, юная леди, иначе я позову моих телохранителей».

Если бы королева заговорила с вами таким тоном, думаете, вы могли бы ослушаться? Я читала, что у людей, которые окружают ее — даже королей и премьер-министров, — тело как бы само собой реагирует на ее приказы. Тело реагирует раньше, чем мозг успевает задать вопрос: «А если нет?» Я вам так скажу: дело тут не в короне и не в скипетре. И я бы могла напялить корону на мои короткие курчавые волосы и взять в руку скипетр, вот так, а полицейские в своих здоровенных ботинках все равно подошли бы ко мне и сказали: «Симпатичный ансамблик, мэм, а теперь давайте-ка поглядим ваши документы, а?» Нет, вашей страной правят не скипетр и корона королевы. Все дело в том, как грамотно она выражается, а еще — в ее голосе. Вот почему желательно говорить, как она. Тогда вы сможете сказать полисменам голосом чистым и прозрачным, как алмаз «Куллинан»: «Бог мой, да как вы смеете!»

Я и жива-то только потому, что выучила английский, язык, на котором говорит королева. Вам, может быть, кажется, что это не так уж сложно. В конце концов, английский — это государственный язык моей страны, Нигерии. Да, но беда в том, что дома мы говорим по-английски совсем по-другому. Чтобы заговорить на королевском английском, мне пришлось забыть самые чудесные обороты речи моей мамочки. Ну, к примеру, королева ни за что не сказала бы: «Было жуть сколько вахалы, и эта девчонка задницей еще как вертела, чтоб окрутить моего старшенького, а ведь ежу было понятно, что ей дорога под грязные кусты». А королева сказала бы так: «Моя покойная невестка употребила все свои женские чары, чтобы обручиться с моим наследником, и следовало предвидеть, что это закончится плохо». Немного грустно, правда? Изучать королевский английский — это почти то же самое, что снимать ярко-красный лак с ногтей утром после танцулек. Получается долго, а все равно под конец остается немножко красного по краешкам ногтей, и это напоминает тебе, как здорово ты повеселилась. В общем, сами понимаете, училась я медленно. С другой стороны, времени у меня полно. Я ваш язык изучала в центре временного содержания иммигрантов, в Эссексе — это на юго-востоке Соединенного Королевства. Два года меня там держали. Время — это все, что у меня было.

Но зачем мне понадобилось так напрягаться? Да из-за того, что девушки постарше мне втолковывали: чтобы выжить, ты должна хорошо выглядеть, а говорить должна еще лучше. С простушками и молчуньями всегда кажется, что у них с бумагами не все в порядке. Вы говорите: их репатриировали. Мы говорим: их рано отослали домой. Будто ваша страна — это детский праздник, что-то слишком чудесное, чтобы продолжаться вечно. А вот хорошеньким и говорливым — таким разрешают остаться. И тогда ваша страна становится веселой и более красивой.

Я вам расскажу, что случилось, когда меня выпустили из центра временного содержания иммигрантов. Офицер выдал мне какую-то справку, и еще транспортный ваучер, и сказал, что я могу вызвать такси по телефону. Я сказала: «Благодарю вас, сэр, и да будет Господь к вам милосерден, и да наполнит он радостью ваше сердце, и да одарит процветанием ваших близких». Офицер поднял глаза к потолку, будто увидел там что-то очень интересное, и произнес: «Боже». А потом указал в дальний конец коридора и добавил: «Телефон там».

Ну, и я встала в очередь к телефону. Я думала: я ведь просто осыпала этого офицера благодарностями с головы до ног. А королева просто сказала бы: «Благодарю вас» — и все. Да нет, на самом деле королева бы велела этому офицеру, чтобы он сам вызвал такси, а не то она прикажет его пристрелить, отрубить ему голову и выставить ее напоказ перед лондонским Тауэром. Вот тут-то я и поняла, что одно дело — учить королевский английский по книжкам и газетам в маленькой комнате центра временного содержания иммигрантов, а совсем другое — говорить на этом языке с англичанами. Я на себя разозлилась. Я подумала: ты не можешь позволять себе таких ошибок, подруга. Если будешь говорить как дикарка, выучившая английский на корабле, люди сразу поймут, что ты за птица, и сразу отправят тебя домой. Вот так я подумала.

В очереди передо мной стояли три девушки. Нас всех отпустили в этот день. Была пятница. Ясное, солнечное майское утро. Коридор был грязный, а пахло чистотой. Это такой фокус. Полы моют с хлоркой.

За столиком сидел офицер. На нас он не смотрел. Он читал газету. Она лежала перед ним на столике. Это была не Times, не Telegraph и не Guardian — не одна из тех газет, по которым я училась разговаривать на вашем языке. Нет, эта газета была не для таких людей, как вы или я. На фотографии в этой газете была изображена белая девушка, и она была топлес. Вы, конечно, понимаете, что я имею в виду, потому что мы же говорим на вашем языке. Но если бы я эту историю рассказывала моей старшей сестре Нкируке и другим девушкам из моей родной деревни, тут бы мне пришлось остановиться и объяснить им, что «топлес» не означает, что у этой дамочки на фотографии в газете не было верхней части тела. Это значит, что на верхней части тела у нее нет никакой одежды. Видите разницу?

— Погоди. Даже лифчика нет?

— Даже лифчика.

— Ой!

Потом я стала бы рассказывать дальше, но девушки из моей деревни шептались бы между собой и хихикали бы, прикрывая рот ладошками. А потом, когда я вернулась бы к своей истории про то утро, когда меня выпустили из иммиграционного центра, эти девушки снова меня прервали бы. Нкирука сказала бы:

— Послушай, ладно? Послушай. Чтобы все было ясно. Эта девушка на фотографии в газете. Она была проститутка. Да? Шлюха? Она смотрела себе под ноги, сгорая от стыда?

— Нет, она не смотрела себе под ноги, сгорая от стыда. Она смотрела прямо в камеру и улыбалась.

— Что? В газете?

— Да.

— Значит, в Великобритании не позорно показывать свои сиськи в газете?

— Нет. Это не позорно. Парням это нравится, и в этом нет никакого стыда. Иначе бы эти девушки, «топлес», они бы так не улыбались, понимаете?

— И что же, там все девушки вот так себя показывают? Ходят с голыми сиськами? В церковь так ходят, по улицам, по магазинам?

— Нет, это только в газетах.

— Почему же они все не выставляют свою грудь напоказ, если мужчинам это так нравится и если это не стыдно?

— Я не знаю.

— Ты там больше двух лет прожила, маленькая мисс. Как же так, что ты этого не знаешь?

— Там много такого. Сколько я там прожила, а многое осталось непонятным. Иногда мне кажется, что британцы сами не знают, как отвечать на такие вопросы.

— Ой!

Вот как бы получилось, если бы я стала растолковывать девушкам из моей деревни разные мелочи. Мне пришлось бы объяснять им, что такое линолеум, что такое хлорка, что такое «мягкое порно», мне пришлось бы рассказать им о чудесных превращениях британской монеты достоинством в один фунт так, будто все эти будничные вещи — какие-то чудесные тайны. И очень скоро моя собственная история потонула бы в этом огромном океане диковинок, потому что стало бы казаться, что ваша страна — это заколдованная федерация чудес, а моя история внутри нее совсем маленькая и не волшебная. Но с вами все намного проще, потому что вам я могу сказать: послушайте, в то утро, когда нас выпустили из центра временного содержания, дежурный офицер пялил глаза на фотографию девушки в газете, и девушка была «топлес». Вот зачем я два года учила королевский английский: чтобы мы с вами могли разговаривать вот так, без остановок и объяснений.

Офицер — тот, который рассматривал фото девушки «топлес» в газете, — он был невысокого роста, и волосы у него были белесые, как суп из консервированных грибов, которым нас кормили по вторникам. Запястья у него были тонкие и белые, похожие на электрические провода с пластиковой изоляцией. Форма была ему велика. Плечи форменной куртки по обе стороны его головы поднимались горбиками — так, словно там у него прятались какие-то маленькие зверушки. Я еще представила, как эти зверушки щурятся от яркого света, когда он по вечерам снимает свою форменную куртку. И я подумала: да, сэр, если бы я была вашей женой, я бы лифчик не сняла, спасибо большое.

А потом я подумала: мистер, а почему вы пялитесь на эту девицу в газете, а не на нас — девушек, стоящих в очереди к телефону? А вдруг мы все разбежимся? Но тут я вспомнила: нас же отпустили. Трудно было в это поверить — так много прошло времени. Два года я прожила в этом центре временного содержания. Мне было четырнадцать, когда я приехала в вашу страну, но у меня с собой не было никаких бумаг, чтобы подтвердить мой возраст, вот меня и поместили в один центр вместе со взрослыми. Но вот беда: мужчин и женщин тут держали вместе. На ночь мужчины уходили в другое крыло. После захода солнца их запирали, будто волков в клетке, а днем мужчины были рядом с нами и ели ту же самую еду, что и мы. И все равно мне казалось, что они голодные. Мне казалось, что они смотрят на меня жадными глазами. И когда девушки постарше стали шептать мне: «Чтобы выжить, ты должна хорошо выглядеть или хорошо говорить», я решила, что для меня будет лучше выучиться хорошо говорить.

Я всеми силами старалась не вызывать у мужчин желания. Я редко мылась, и кожа у меня стала жирной. Груди я туго обвязывала широкой полосой хлопчатобумажной ткани, чтобы они казались маленькими и плоскими. Когда из благотворительных фондов привозили коробки, набитые ношеной одеждой и обувью, некоторые девушки старались приодеться как можно лучше, а я все время искала для себя одежду, которая помогала бы мне спрятаться, скрыть мои формы. Я носила мешковатые синие джинсы, мужскую гавайскую рубаху и тяжелые черные ботинки со стальными носками, просвечивавшими через прохудившуюся кожу. Я сходила к медсестре и упросила ее, чтобы она меня очень коротко подстригла своими медицинскими ножницами. Два года я не улыбалась и даже не смотрела в глаза ни одному мужчине. Мне было страшно. Только по ночам, когда мужчин запирали в другом крыле, я уходила в свою комнатку, развязывала тряпку на груди и глубоко дышала. Потом снимала ботинки, садилась и прижимала колени к подбородку. Раз в неделю я садилась на поролоновый матрас на кровати и красила ногти на ногах. На дне одной из коробок, присланных из благотворительного фонда, я нашла маленькую бутылочку с лаком для ногтей. На ней даже ценник сохранился. Если я когда-нибудь встречу человека, который отдал в фонд этот пузырек, я ему (или ей) скажу, что эта бутылочка с лаком за один фунт и девяносто девять пенсов спасла мне жизнь. Потому что, крася лаком ногти на ногах, я напоминала себе, что я еще жива: под стальными носками тяжелых ботинок я прятала ярко накрашенные ногти. Иногда, снимая ботинки, я едва сдерживала слезы, и качалась вперед и назад, и дрожала от холода.

Моя старшая сестра Нкирука стала женщиной под африканским солнцем, и кто может винить ее, если африканское солнце такое жаркое, что распалило ее, что она стала вертлявой и кокетливой? Кто бы, прислонившись к столбику веранды у своего дома, не улыбнулся бы добродушно, глядя на мою мать, укоризненно говорящую: «Нкирука, доченька, ты не должна так улыбаться взрослым парням»?

А я… Я была женщиной под белыми лампами дневного света, в подвальной комнатушке центра временного содержания, в сорока милях от Лондона. Там не было времен года. Там было холодно, холодно, холодно, и некому мне было улыбаться. Те холодные годы превратились в льдинку внутри меня. Та африканская девчонка, которую заперли в центре временного содержания, бедняжка, она не ушла безвозвратно. В моей душе она до сих пор заперта там, навсегда, под безжалостным светом ламп дневного света, она так и сидит на зеленом линолеумном полу, согнув ноги в коленях и прижав к ним подбородок. А та женщина, которую выпустили из центра временного содержания, то существо, которое я собой представляю, — это совсем другой человек. Новая порода. Во мне нет ничего естественного. Я родилась — вернее, переродилась — в плену. Я выучила ваш язык по вашим газетам, я одета в ваши обноски, и мои карманы болят из-за того, что в них нет вашего фунта. Будьте добры, представьте себе рекламную вырезку из журнала Save the Children[1]: улыбающаяся молодая женщина, одетая во что-то розовое, поношенное, вынутое из мусорного бака на стоянке возле вашего местного супермаркета, которая говорит по-английски так, как пишут в передовых статьях Times. Я бы перешла на другую сторону, чтобы с собой не встретиться. Честно говоря, это единственное, в чем согласны между собой люди из вашей страны и люди из моей. Они говорят: «Эта девчонка-беженка — не одна из нас. Этой девчонке среди нас не место». Эта девчонка — полукровка, дитя, родившееся от неестественного союза, незнакомое лицо при свете луны.

Итак, я беженка, и мне бывает очень одиноко. Моя ли вина в том, что я не выгляжу как англичанка и не говорю как нигерийка? А кто говорит, что англичанка должна иметь кожу бледную, как облака, проплывающие над ней летом? Кто говорит, что нигерийка обязана говорить по-английски неграмотно, будто английский язык столкнулся с языком ибо[2] где-то высоко-высоко, в атмосфере, и пролился дождем, и попал ей в рот, и она чуть не захлебнулась, и ей остается только рассказывать истории про яркие африканские краски и вкус жареного плантайна[3]? Причем рассказывать не просто так, а так, словно она несчастная, которую спасли во время наводнения, и она до сих пор выкашливает из своих легких колониальную воду.

Простите меня за то, что я слишком хорошо изучила ваш язык. Я здесь для того, чтобы рассказать вам настоящую историю. Я не для того пришла, чтобы поговорить с вами про яркие африканские краски. Я — переродившаяся гражданка развивающейся страны, и я докажу вам, что цвет моей жизни — серый. А если так уж обязательно нужно, чтобы я втайне обожала жареный плантайн, тогда пусть это останется между нами, и я вас умоляю: никому не рассказывайте. Ладно?

В то утро, когда нас отпустили из центра временного содержания, нам отдали все наши личные вещи. Я держала свои вещи в прозрачном пластиковом пакете. Карманный английский словарь Collins Gem, пара серых носков, серые шорты, водительское удостоверение (не мое) и промокшая, а потом высушенная визитная карточка (тоже не моя). Если так уж хотите знать, эти вещи принадлежали белому мужчине по имени Эндрю О’Рурк. Я встретила его на берегу моря.

Вот этот маленький пластиковый пакет я держала в руке, когда сотрудник центра временного содержания велел мне пойти и встать в очередь к телефону. Девушка, стоявшая первой, была высокая и красивая. Ее оружием была красота, а не грамотная речь. Я тогда подумала: кто из нас двоих сделал лучший выбор, чтобы выжить? Эта девушка выщипала себе брови, а потом нарисовала их карандашом. Вот что она сделала, чтобы спасти себе жизнь. На ней было лиловое платье с открытыми плечами и рисунком из розовых звездочек и полумесяцев. Волосы она повязала симпатичным розовым шарфом, а на ногах у нее были лиловые шлепанцы. Я подумала, что ее, наверное, долго держали в нашем центре временного содержания. Понимаете, нужно очень долго копаться в коробках с поношенными вещами, чтобы собрать вот такой ансамбль.

На коричневых икрах девушки я заметила много маленьких белых шрамов и подумала: может быть, ты вся покрыта этими шрамиками, как твое платье — звездочками и полумесяцами? Я подумала, что это было бы красиво, и теперь я хочу попросить вас согласиться со мной в том, что шрамы — это вовсе не уродливо. Просто те, кто оставляет шрамы, хотят, чтобы мы с вами так думали. Но мы с вами должны прийти к согласию и возразить им. Мы должны считать все шрамы красивыми. Договорились? Это будет наш секрет. Потому что у тех, кто умирает, шрамов не бывает. Шрам означает: «Я выжил».

Еще немного — и я скажу вам несколько горьких слов. Но вам все равно придется выслушать их, как придется согласиться с тем, что я только что сказала насчет шрамов. Горькие слова — это тоже красиво. Печальная история означает, что тот, кто ее рассказывает, жив. И вы понимаете, что с ней, с рассказчицей, вот-вот произойдет нечто чудесное, и тогда она обернется и улыбнется.

Девушка в лиловом платье с открытыми плечами и шрамиками на ногах уже говорила с кем-то по телефону:

— Алё, такси? Ну, вы за мной подскакать, да? Здорово. Чего ты говорить? Откуда я? Я-то с Ямайки, милок, представлять себе. А? Чего? Откуда я щас звонить? Погоди, щас скажу.

Она прикрыла трубку рукой, обернулась к девушке, стоявшей за ней, и сказала:

— Послушать меня, дорогуша, как это место называться, где мы щас торчать?

Но та девушка посмотрела на нее и пожала плечами. Она была тоненькая, кожа у нее была темно-коричневая, а глаза зеленые, как леденец, когда его обсосешь и посмотришь сквозь него на луну. Девушка была такая хорошенькая, что даже и не расскажешь. На ней было желтое сари. Она держала такой же прозрачный пластиковый пакет, как у меня, но в нем ничего не было. Мне сначала показалось, что пакет пустой, и я подумала: зачем он тебе, девушка, если в нем ничего нет? Через пакет просвечивала ткань ее сари, и я решила, что пакет просто наполнен лимонно-желтым цветом. Больше у нее ничего не было в тот день, когда нас отпустили из центра временного содержания.

Эту девушку, вторую, я немного знала. Мы две недели прожили в одной камере, но я с ней ни разу не разговаривала. Она по-английски ни слова не говорила. Вот почему она просто пожала плечами, крепко сжимая в руке свой пустой прозрачный пакет. А та, которая говорила по телефону, закатила глаза — совсем как офицер, которого я поблагодарила на прощание.

А потом эта девушка обратилась к той, которая в очереди стояла третьей, и спросила:

— Ты хоть знаешь, как это место называться, где мы щас?

Но и третья девушка этого не знала. Промолчала. На ней были голубая футболка, синие джинсы и белые кроссовки Dunlop Green Flash, и она просматривала содержимое своего прозрачного пластикового пакета, а ее пакет был набит письмами и документами. Там было так много разных бумажек, и все мятые, в жирных пятнах, и ей приходилось одной рукой придерживать пакет снизу, чтобы он не порвался. Эту девушку я тоже немного знала. Она была некрасивая, и с языком у нее тоже было не очень, но знаете, есть еще одно, что может вас спасти от того, чтобы вас рано отправили домой. У этой девушки вся ее история была записана — официально. И в конце этой записанной истории стояли печати. Печати были красные, они подтверждали, что все написанное ПРАВДА. Помню, она как-то раз рассказала мне свою историю. Что-то вроде: Пришли-люди-и-они-

сожгли-мою-деревню-

связали-моих-девочек-

насиловали моих девочек-

забрали-моих-девочек-

избили-моего-мужа-

отрезали-мне-грудь-

я-бежала-через-лес-

нашла-корабль-

переплыла-через-море-

а-потом-меня-отправили-сюда. Примерно такая история. Я в центре временного содержания таких историй столько наслушалась, что у меня голова шла кругом. У всех девушек истории начинались так: Пришли-люди-и-они-. И все истории заканчивались словами а-потом-меня-отправили-сюда. Все истории были грустные, но мы с вами уже договорились насчет грустных слов. А эта девушка — стоявшая третьей в очереди к телефону, — она была такая грустная из-за своей истории, что даже не знала названия места, где сейчас находится, и знать не хотела. Это не вызывало у нее любопытства.

Ну, и девушка у телефона снова спросила:

— Чего? И ты туда же? Тут чего, никто не знать, где мы все щас?

Тут третья девушка в очереди возвела глаза к потолку, а та, которая держала в руке телефонную трубку, посмотрела на потолок во второй раз. А я стояла и думала: ну вот, офицер из центра временного содержания посмотрел на потолок один раз, третья девушка — один раз, а первая — два раза, так, может быть, на потолке есть какой ответ? Может быть, там есть что-то веселое? Может, на потолке написаны какие-то истории вроде: пришли-люди-и-они-

подарили-нам-яркие-платья-

принесли-хворост-для-костра-и-

рассказывали-смешные-анекдоты-

пили-с-нами-пиво-и-

гонялись-за-нами-а-

мы-хохотали-а-они-

сделали-так-что-комары-перестали-кусаться-и-

научили-нас-ловить-британскую-фунтовую-монету-и-

превратили-луну-в-сыр-

Ну да. А потом меня отправили сюда.

Я посмотрела на потолок, но там ничего не было, кроме белой краски и ламп дневного света.

Девушка, стоявшая у телефона, наконец посмотрела на меня. И я ей сказала:

— Это место называется Центр временного содержания иммигрантов «Блэк Хилл».

Девушка округлила глаза.

— Шутишь, да? — Она хмыкнула. — Это разве так может место называться?

А я указала на маленькую металлическую табличку, прикрепленную шурупами к стене над телефоном. Девушка глянула на эту табличку, снова посмотрела на меня и сказала:

— Прости, дорогуша, я тут ни черта не разбирать.

И я прочла для нее все, что было написано на табличке, показывая пальцем на каждое слово по очереди. ЦЕНТР ВРЕМЕННОГО СОДЕРЖАНИЯ ИММИГРАНТОВ «БЛЭК ХИЛЛ», ХАЙ ИСТЕР, ХЕЛМС-ФОРД, ЭССЕКС.

— Спасибо, дорогуша, — кивнула девушка и проговорила в трубку: — В общем, слушать, мистер, я тут щас в этом… Короче, временный центр «Блэк Хилл», так, кажись. Чего? Погоди. Да погоди ты!

Она вдруг стала печальная и повесила трубку.

— Что случилось? — спросила я.

Девушка ответила со вздохом:

— Этот таксист гребаный говорить, что не забирать нас отсюдова. И еще говорить: «Вы не люди, а плесень». Ты знать, что это значить?

Я сказала, что не знаю, потому что и вправду точно не знала. И я вытащила из пакета карманный толковый английский словарь Gollins Gem и поискала это слово. Нашла и сказала девушке, стоявшей у телефона:

— Это значит, что ты «слой грибковой растительности, образующийся на поверхности испорченного продукта».

Девушка непонимающе посмотрела на меня, и мы обе рассмеялись, потому что не сообразили, как это понимать. У меня всегда возникали такие сложности, когда я изучала ваш язык. Каждое слово способно себя защитить. Только тебе кажется, что ты улавливаешь смысл, как слово может разделиться на два разных значения, и ты уже ничего не понимаешь. Я вами восхищаюсь. Вы просто как волшебники. Заколдовали свой язык, как и свои деньги.

В общем, я и та девушка, которая стояла первой в очереди к телефону, смеялись, глядя друг на дружку, и я держала свой прозрачный пакет, а она держала свой прозрачный пакет. У нее в пакете лежали карандаш для бровей, пинцет и три колечка сушеного ананаса. Девушка заметила, что я смеюсь и смотрю на ее пакет, и перестала хихикать.

— И на чего ты пялиться? — спросила она.

Я сказала, что не знаю.

А она заявила:

— Знаю я, чего ты думать. Ты думать вот чего: ну вот, такси за ней не приезжать ни фига, и далеко ли она потопать с карандаш для бровей, пинцет и три кусочек ананас?

А я ей сказала:

— Может быть, ты могла бы воспользоваться карандашом для бровей, чтобы написать на листочке: «ПОМОГИТЕ», а потом ты могла бы отдать кусочки ананаса первому, кто помог бы тебе.

Девушка посмотрела на меня как на ненормальную.

— Слушать, дорогуша, — медленно проговорила она. — Раз, у меня нету бумажка, чтоб писать записка. Два, писать и не уметь ни фига, я только уметь рисовать брови. И три, эти ананас я есть сама.

Она сделала большие глаза и уставилась на меня.

Пока все это происходило, девушка, стоявшая в очереди второй — та, что была в лимонно-желтом сари, с пустым прозрачным пакетом, — стала в очереди первой. Она взяла трубку и стала что-то шептать на каком-то языке, звучавшем так, будто мотыльки тонут в меду. Я тихо похлопала ее по плечу, потянула за краешек ее сари и сказала ей:

— Пожалуйста, ты должна попробовать поговорить с ними по-английски.

Девушка в сари глянула на меня и перестала лопотать на своем мотыльковом языке. Очень медленно и неуверенно, будто вспоминая слова, привидевшиеся ей во сне, она проговорила в телефонную трубку:

— Англия. Да, пожалуйста. Да, пожалуйста, спасибо, я хочу идти в Англию.

После этих слов девушка в лиловом платье с открытыми плечами наклонилась и почти прижалась носом к носу девушки в лимонно-желтом сари, постучала пальцем по ее лбу и, сложив губы, издала звук, похожий на тот, который получился бы, если бы рукояткой швабры постучали по пустому ведру.

— Бонг! Бонг! — произнесла она, глядя в упор на девушку в сари. — Ты уже есть в Англия, понимать? — И направила оба указательных пальца на линолеумный пол. — Это есть Англия, дорогуша, или ты не видеть? Прям тут, ага? Уже тут мы.

Девушка в желтом сари молчала, распахнув свои зеленые глаза, похожие на леденцовые луны. А девушка в лиловом платье — девушка с Ямайки — сказала:

— А ну дать-ка сюда.

Она выхватила телефонную трубку у девушки в сари и проговорила:

— Слушайте, ждите минутка, пожалста…

Но тут она умолкла и протянула трубку мне. Я приложила ухо к трубке, но услышала только длинный гудок. Я повернула голову к девушке в сари.

— Нужно сначала набрать номер, — сказала я. — Понимаешь? Сначала набери номер, а потом скажи таксисту, куда ты хочешь поехать. Хорошо?

Но девушка в сари только прищурилась и крепче прижала к себе свой пустой прозрачный пакет, будто испугалась, что я отберу его у нее, как другая девушка отобрала телефонную трубку. Девушка в лиловом платье повернулась ко мне.

— Ни фига так не получаться, дорогуша, — сказала она со вздохом. — Бог свои детишки звать домой скорей, чем этот деваха вызывать такси. — Она снова протянула мне телефонную трубку и добавила: — Ну-ка, лучше ты говорить.

Я указала на девушку, стоявшую в очереди третьей — ту, которая была в голубой футболке, синих джинсах, белых кроссовках и с полным пакетом документов.

— Как насчет нее? — спросила я. — Она стоит в очереди передо мной.

— Угу, — кивнула девушка в лиловом платье, — да только у нее нету ни фига му-ти-ВАЙ-ции. Прально я говорить, дорогуша? — И она воззрилась на девушку с полным пакетом документов, но та только пожала плечами и стала разглядывать свои белые кроссовки Dunlop Green Flash. Девушка в лиловом платье снова обратилась ко мне: — Давай ты, дорогуша. Уж поболтать с ними, пускай нас увозить, а не то еще они передумать и опять нас тут запирать.

Я посмотрела на телефонную трубку. Она была серая и грязная, и мне стало немного страшно. Я посмотрела на девушку в лиловом платье.

— Куда ты хочешь поехать? — спросила я.

— Да на все четыре, — ответила она.

— Прошу прощения?

— Без разница, дорогуша.

Она это таким тоном произнесла, будто сделала мне большое одолжение.

— Доброе утро. Я хотела бы вызвать такси, пожалуйста.

— Вам кеб нужен?

— Да. Пожалуйста. Такси-кеб. Четыре пассажирки.

— Откуда?

— От центра временного содержания иммигрантов «Блэк Хилл». Это в Хай Истер, недалеко от Хелмс-форда.

— Знаю я, где это. А теперь послушай меня…

— Пожалуйста, все в порядке. Я знаю, вы не возите беженцев. Мы не беженки. Мы уборщицы. Мы тут прибираем.

— Уборщицы, говоришь?

— Да.

— Правду говоришь? А то ведь, если бы мне приплачивали по фунту за каждого гребаного иммигранта, который в такси садится, а потом не знает, куда ему ехать надо, и начинает моему водителю мозги конопатить своим суахили, а потом еще пытается сигаретами расплатиться, я бы сейчас в гольф играл, а не с тобой разговаривал.

— Мы уборщицы.

— Ладно. Ты-то точно говоришь не как беженка. Куда ехать-то?

Я запомнила тот адрес, который был указан на водительском удостоверении, лежавшем в моем прозрачном пластиковом пакете. Эндрю О’Рурк — белый мужчина, с которым я встретилась на берегу: он жил в Кингстоне-на-Темзе в английском графстве Суррей. Я проговорила в рубку:

— В Кингстон, пожалуйста.

Девушка в лиловом платье схватила меня за руку и зашипела:

— Ты что, дорогуша, того? Куда угодно, только не на Ямайка! Да меня там угробить в один момент, как только увидать!

Я сначала не поняла, почему она так испугалась, но теперь понимаю. Есть Кингстон в Англии, а есть еще Кингстон на Ямайке, только там совсем другой климат. Вот еще над чем потрудились ваши волшебники. У вас даже города с двумя хвостами.

— Кингстон? — переспросил тот мужчина, с кем я говорила по телефону.

— Кингстон-на-Темзе, — уточнила я.

— Так это же черт знает где, да? Это же в этом, как его…

— В Суррее, — подсказала я.

— В Суррее. Ага. Четыре уборщицы из гребаного Суррея, так, что ли?

— Нет. Мы уборщицы и живем поблизости. Но нас посылают на работу в Суррей. Нужно там прибраться.

— Наличка, безналичка? — устало спросил мужчина.

— Прошу прощения?

— Наличными платить будете или центр ваш гребаный деньги на счет переведет?

— Мы расплатимся наличными, мистер. Расплатимся, когда доедем.

— Только попробуйте не расплатиться.

Еще минуту я слышала его указания, а потом нажала на рычаг. Послышался гудок. Я набрала другой номер. Этот номер был указан на визитной карточке, которая тоже лежала в моем пластиковом прозрачном пакете. Карточка была мокрая, когда я подобрала ее, а потом высохла и покоробилась, и я не могла разобрать последнюю цифру — 8 или 3. Я набрала 8, потому что в моей стране нечетные числа приносят неудачу, а неудач мне и так уже хватало.

Трубку взял мужчина. Он был сердит.

— Кто это? Черт, сейчас шесть утра.

— Это мистер Эндрю О’Рурк?

— Да. А вы кто?

— Могу я приехать и повидаться с вами, мистер?

— Черт побери, да кто это говорит?

— Мы познакомились на пляже в Нигерии. Я вас помню очень хорошо, мистер О’Рурк. Я сейчас в Англии. Могу я повидать вас и Сару? Мне больше некуда поехать.

Мой собеседник долго молчал, потом кашлянул и расхохотался:

— Это чепуха какая-то! Кто это говорит? Предупреждаю, мне то и дело названивают какие-то чокнутые. Оставьте меня в покое, иначе вам не поздоровится. Моя газета за всем следит. Этот звонок вычислят, выяснят, кто вы такая, и вас арестуют. И вы будете не первая.

— Вы не верите, что это я?

— Просто оставьте меня в покое. Понятно? Слышать ничего не хочу. Это случилось черт знает как давно, и я ни в чем не виноват.

— Я приду к вам. Тогда вы поверите, что это я.

— Нет.

— Я больше никого не знаю в этой стране, мистер О’Рурк. Извините. Я просто говорю вам это, чтобы вы были готовы.

Мужчина перестал злиться. Он издал негромкий звук, будто ребенок, который боится того, что может случиться. Я повесила трубку и повернулась к другим девушкам. Сердце у меня стучало так часто, что я испугалась, как бы меня не стошнило прямо тут, на линолеумный пол. Другие девушки смотрели на меня нервно, с ожиданием.

— Ну? — произнесла девушка в лиловом платье.

— А? — отозвалась я.

— Такси, дорогуша! С такси-то чего?

— Ах да, такси. Он сказал, что кеб подъедет за нами через десять минут. Сказал, чтобы мы ждали снаружи.

Девушка в лиловом платье улыбнулась:

— Меня звать Йеветта. С Ямайка я. А от тебя бывать польза, дорогуша. Тебя-то как звать?

— Меня зовут Пчелка.

— Это чего за имечко?

— Это мое имя.

— Да ты откудова родом-то? Где это девочка называть как какой-нибудь мошка?

— В Нигерии.

Йеветта расхохоталась. Смех у нее был заливистый и басовитый. Так смеются самые главные злодеи в фильмах про пиратов.

— Ву-ха-ха-ха-ха!

Телефонная трубка, лежавшая на рычаге, задребезжала.

— Нии-хер-ии-яаа! — вскричала Йеветта и сказала двум другим девушкам — той, что была в сари, и той, у которой пакет был битком набит документами: — Пошлите с нами. Мы с вами быть Объединенный Нация, и сёдня у нас главная Нии-ХЕРРИЯ. ВУ-ха-ха-ха-ха!

Йеветта продолжала смеяться и тогда, когда мы вчетвером проходили мимо стола дежурного, к дверям. Дежурный офицер в этот момент оторвал глаза от газеты. Девушка «топлес» уже исчезла — офицер перевернул страницу. Я на ходу бросила взгляд на газету. Заголовок на новой странице говорил: БЕЗДОМНЫЕ ПОЕДАЮТ НАШИХ ЛЕБЕДЕЙ. Я посмотрела на дежурного, но он на меня смотреть не стал. Он прикрыл заголовок рукой, но сделал это так, будто ему нужно было почесать локоть. А может, ему и вправду было нужно локоть почесать. Я вдруг поняла, что ничего не знаю об этом человеке, кроме того, что его боюсь. На тебе форма, которая тебе велика, ты сидишь за столиком, который тебе слишком мал, у тебя восьмичасовая смена, и она кажется тебе слишком длинной, а тут вдруг появляются четыре девицы. У одной — три килограмма документов и никакой мотивации. У другой — зеленые, как леденцы, глаза и желтое сари, и она такая красотка, что на нее долго смотреть трудно, потому что иначе твои собственные глаза просто лопнут. А третья девчонка из Нигерии, названная именем пчелы, а еще громогласная девица с Ямайки, которая гогочет, будто пират. Возможно, как раз в таких обстоятельствах у мужчин чешутся локти.

Я обернулась и еще раз посмотрела на дежурного офицера, когда мы уже стояли перед дверями. Он провожал нас взглядом. Он выглядел очень маленьким и одиноким со своими тонкими запястьями, под лампами дневного света. Из-за этого света его кожа казалась светло-зеленой, такой цвет бывает у маленьких гусениц, когда они только вылупляются из яиц. Сквозь стекла в дверях в помещение вливался свет утреннего солнца. Офицер сощурился от этого света. Наверное, мы ему виделись просто фигурами. Он открыл было рот, словно собрался что-то сказать, но промолчал.

— Что? — спросила я. Мне представилось, что он сейчас скажет, что произошла ошибка. Я подумала: не стоит ли нам убежать? Мне не хотелось возвращаться назад. Я гадала, далеко ли мы успеем убежать и не погонятся ли за нами с собаками.

Дежурный офицер встал. Я услышала, как ножки стула, на котором он сидел, чиркнули по линолеумному полу. Офицер стоял чуть ли не по стойке смирно.

— Дамы… — проговорил он.

— Да?

Он посмотрел себе под ноги и тут же перевел взгляд на нас:

— Удачи вам.

И мы повернулись и пошли к свету.

Я распахнула двустворчатые двери и замерла. Меня остановил солнечный свет. Я чувствовала себя такой хрупкой после пребывания в центре временного содержания, что испугалась, как бы эти яркие лучи солнца не разрезали меня пополам. Я никак не могла сделать первый шаг.

— Ты чего застрять, Пт-челка?

У меня за спиной стояла Йеветта. Я всем заслоняла дорогу.

— Секундочку, пожалуйста.

Воздух пахнул мокрой травой. Этот запах ударил мне в лицо и ужасно меня напугал. Два года я ощущала только запах хлорки, моего лака для ногтей и дыма чужих сигарет. Ничего естественного. Ничего подобного. Мне казалось, что, если я сделаю хоть шаг вперед, сама земля всколыхнется и оттолкнет меня. Во мне теперь не осталось ничего естественного. Грудь у меня была туго обвязана, и я стояла в своих тяжеленных ботинках — не женщина и не девочка, существо, забывшее родной язык и выучившее ваш, существо, чье прошлое превратилось в прах.

— Да ты чего ждешь-то, дорогуша?

— Мне страшно, Йеветта.

Йеветта покачала головой и улыбнулась:

— А может, оно и правильно, что ты бояться, Пт-челка, потому как ты не дура. А я, слишком тупая, вот и не бояться. Да только я тут восемнадцать месяцы под замком сидеть, и ежели ты думать, что я уж такая тупая, чтоб еще хоть одна секунда тут торчать из-за того, что ты вся дрожать со страху, так ты очень сильно ошибаться.

Я повернулась к ней и взялась за дверной косяк.

— Не могу пошевелиться, — призналась я.

И вот тут Йеветта меня толкнула в грудь, и я отлетела назад. Вот как вышло. Вот так я впервые ступила на землю Англии свободной женщиной. «Ступила», правда, не совсем верное слово, потому что я приземлилась на попу.

— Ву-ха-ха-ха-ха! — грянула Йеветта. — Пожалте в Соединенное Кралевство! Во красотища-то!

Отдышавшись, я тоже начала смеяться. Я сидела на земле, и теплое солнце согревало мою спину, и я поняла, что земля не оттолкнула меня, а солнце не разрезало меня пополам.

Я встала и улыбнулась Йеветте. Мы отошли немного от центра временного содержания. На ходу, когда другие девушки не смотрели на меня, я сунула руку под гавайскую рубаху и развязала тряпку на груди, швырнула на землю и придавила каблуком. А потом я глубоко вдохнула свежий, чистый воздух.

Когда мы подошли к главным воротам, мы все на миг остановились. Мы посмотрели сквозь высокий забор из колючей проволоки вниз, на склоны Блэк Хилла — Черного Холма. До самого горизонта простиралась английская земля. В долинах клубился легкий туман, вершины невысоких холмов золотило утреннее солнце, и я улыбнулась, потому что весь мир был свежим, новым и ярким.