Одушевленные предметы

Варился борщ из Овощей, что родом

все были с одного, заметим, огорода.

И вдруг, откуда ни возьмись,

попал в кастрюлю незнакомый Лист.

– Ты кто? – спросили Овощи сурово.

– Я, – он с достоинством ответил, –

Лист Лавровый.

– Вот без кого неполон был наш борщ! -

хихикнул Лук, прищурившись лукаво. -

Да больно, братец, бледен ты и тощ -

никто тебя и есть не станет, право!

– Меня и не едят:

я пряность, я приправа! -

– Ха-ха! Подумал ли,

какой несешь ты вздор?! -

так со смеху и прыснул Помидор. -

Нам, неучам, уж где с тобою спеться:

Лавр, Лавр – не знаем мы подобных

специй.

–Не знаете? Так я не виноват,

а к вам меня послали, я считаю,

за мой особый аромат,

которого вам всем, как видно,

не хватает.

Тут Овощи за гостя и взялись!

– Дерзить нам смеет завалящий Лист!

Да он невежда, лгун,

нахал он просто! -

вскричала Свекла, побелев от злости.

– И долго нам он будет портить кровь?! -

негодовала мирная Морковь.

Картофелине – той была потеха:

рассыпчатым она смеялась смехом.

Весь борщ бурлил, кимпя кипел.

Кричат Листу: – Покуда цел,

проваливай отсюда, вылезай-ка! –

Суд над беднягой был бы крут,

да тут

его достала из борща хозяйка.

Людей не раз встречал я вроде

тех Овощей: что чуждо их уму,

спешат охаять – только потому,

что это не растет у них на огороде.

Будильник

так и трясся от усердья.

Давно уж встали все,

но, словно бредя,

средь бела дня

в неукротимом раже

кого-то он будил

и будоражил.

– Дзинь-дзинь! Проснитесь!

Хватит спать, засопи! –

звонил,

названивал,

трезвонил.

Он слезы умиления исторг

У Рукомойника.

Пришла в восторг

и юркая Юла:

– О, как он чуток,

как дальновиден –

это просто чудо!

Не спит, заметьте,

ночи напролет.

А как умеет он

поднять народ!

В свои остроконечные усы

стенные

усмехнулись тут

Часы.

Они-то знали:

неспроста

звонит второй уж раз на дню

Будильник –

не дальше чем вчера

хвоста

ему изрядно накрутили.

Куда несетесь,

колеи не зная

сдержала бег колес

Колодка Тормозная. –

Я с вами не хочу

идти на риск:

машину мигом

разобьете вдрызг!

Всем

осмотрительность твоя

известна,

поставил тут ее

Рычаг

на место. –

Не осади тебя,

не охлади твои раж

Колесам

ходу

ты совсем не дашь!

Десятки лет

в отделе служит Скрепка,

известная

своею хваткой крепкой.

Сперва она держалась за Листы,

что не без умысла, как видно,

злого

ушатом окатили клеветы

Петрова, Голубева и Козлова.

Потом держаться стала за Листы,

которые доказывали четко,

Что Голубев, Петров, Козлов

чисты

и что оклеветали их

с расчетом.

Ей все на свете

безразлично, Скрепке,

за место б только

ухватиться цепко.

Он написать шедевр

пытался с маху,

но только исцарапал зря бумагу.

– Нажми, нажми! – советуют ему. –

Да заостри внимание к письму!

– Он заострил,

потом нажал как следует

усилия его прошли бесследно.

Кричат:

– Да не с того конца он начал!

А ну, попробует с другого пусть! –

Он пробует –

и снова неудача.

И тут все видят:

Карандаш-то пуст!

Вот интересно, –

рассуждал Топор,

какой пиле

поручат распиловку:

щербатой,

что в лесу

с каких уж пор,

иль новой,

что работает так ловко?

Приди, конечно,

новая Пила,

живее бы у нас

пошли дела.

Ее проворней нет,

в ней все поет.

Но с ней, зубастой,

наживешь хлопот.

Намного бы спокойней

жизнь была,

когда б осталась

старая Пила…»

Так и случилось.

Чей-то выбор пал

на старую Пилу:

мол, можно смело

ей дело поручить

она тупа,

но на своей работе/

зубы съела!

Направили Спичку

в остывшую печь –

Дрова, так сказать,

вдохновить и зажечь.

Известно, что Спички –

горячие головы.

Но эта

на редкость была холодна.

Ей в печь не хотелось,

и долго,

угодливо

у теплой коробочки

терлась она.

Так долго,

что всем понабила оскомину,

и вот, наконец-то, отправилась в печь.

Но только с Дровами она

познакомилась,

как тотчас пошла

недовольно шипеть:

«Что это – Дрова?

Нет, чурбаны бездушные!

Попробуй-ка

расшевели их, зажги!

Скорее назад!

Занесло ж в эту глушь меня.

Какая здесь темень –

не видно ни зги!»

И снова,

обиды и злости полна,

у теплой коробочки

трется она.

На вид был Столб неколебим

на деле

подгнил он и держался

еле-еле.

Однажды сильный ветер налетел.

И вдруг буквально столб

остолбенел.

Сопротивлялся Столб ему упорно,

почувствовав, что нет под ним опоры.

Казалось, все:

падения ему

не избежать,

Исход, казалось, ясен.

Но удержался Столб.

А почему?

Надежные

имел он

связи!

В сибирский край

отправиться решив,

стал и других

в дорогу звать

Локомотив.

Вагоны начали

подталкивать друг друга.

А Семафор

поднять успел уж руку:

он тоже, мол, не устоит,

он за

– даешь восток,

даешь дремучие леса!

И, глядя на него,

пустились в путь Вагоны –

Локомотив их вел

неугомонный.

А что же Семафор?

Им вслед махнул рукой,

а сам – ни с места.

Предпочел покой.

– Нет, это не железные Опилки! –

доказывал Магнит Магниту

пылко. –

Не та подвижность

и задор не тот –

их ни к чему не тянет,

не влечет.

– Я твоего не разделяю взгляда, –

друг возразил ему. –

Скажу одно:

Опилки, брат,

железные, что надо,

а ты вот…

размагнитился давно!

Грунт

Полутерок

кое-как ровнял.

Он тертым был

и ловко метры выгонял.

На что проворна

Штукатурная Лопатка –

он и Лопатке

наступал на пятки.

Тяп! Ляп! –

работали они

на полный ход

и повторяли как припев:

– Валяй! Сойдет!

– Как трешь?!

В буграх стена,

ты погляди-ка! –

вдруг к Полутерку

подошла Гладилка. –

Еще и хвалится:

две нормы дал!

Увидит Кисть –

закатит нам скандал! –

Гладилка пробует

замазать недостатки,

да где там! Выглядит стена

все так же гадко.

Тут Кисть нагрянула,

как на голову снег.

На миг задумалась…

и обелила всех!