Одюбон в Атлантиде

Речной пароход «Август Цезарь» с величайшей осторожностью приблизился к причалу в Новом Орлеане. Обнаженные по пояс темнокожие портовые рабочие подхватили брошенные с корабля тросы и закрепили их на берегу. Несколько раз протяжно и радостно прогудел паровой свисток, извещая мир о прибытии судна. Затем из труб прекратил валить черный дым — механики остановили машину.

Палуба под ногами Джона Одюбона перестала дрожать. Мысленно он облегченно выдохнул, потому что, несмотря на все время, проведенное на борту кораблей и лодок, Одюбон не был хорошим моряком и знал, что никогда им не станет, — желудок мог подвести его даже в самую слабую качку. Одюбон вздохнул, потому что ему предстояло долгое морское путешествие. Эдвард Гаррис поднялся на палубу и встал рядом с ним.

— Итак, друг мой, мы в начале пути, — сказал он.

— Совершенно верно. И мы должны сделать то, что не было сделано, пока это еще можно сделать. — Одюбон всегда воодушевлялся, когда думал о цели, а не о средствах, с помощью которых собирался ее достичь. По-английски он говорил свободно, но обильно расцвечивал речь французскими словами, поскольку это был его родной язык. Крупный мужчина ростом в пять футов и десять дюймов, он зачесывал назад седые, до плеч, волосы. Пышные бакенбарды окаймляли вытянутое лицо с крупным носом. Даже без акцента, Одюбон говорил бы менее разборчиво, чем ему хотелось бы, потому что по возрасту был ближе к шестидесяти, чем к пятидесяти, и у него осталось лишь несколько зубов. — Вскоре, Эд, или крякуны исчезнут с лица земли, или я.

Он в нетерпении дожидался, когда опустят сходни, и тотчас торопливо сошел с «Августа Цезаря» на сушу — точнее, на ту более или менее сухую поверхность, которую мог предложить Новый Орлеан.

Мужчины и женщины всех цветов кожи, облаченные во что только можно — от лохмотьев до сюртуков и юбок с большими кринолинами, — толпились на грязных, покрытых лужами улицах. Разговоры, шутки и проклятия раздавались на испанском, французском и английском, а также на любой мыслимой смеси этих языков. Английский звучал гораздо чаще, чем лет тридцать назад, когда Одюбон впервые оказался в Новом Орлеане. Тогда это был французский город, где испанские доны старались закрепиться всеми возможными способами. Но времена меняются. Одюбону это было прекрасно известно.

Неподалеку от cabildo[2] стояло кирпичное здание, в котором располагалась контора судоходной компании «Бартлетт лайн». Одюбон вошел туда, ведя за собой Эдварда Гарриса. Клерк за стойкой вежливо кивнул.

— Добрый день, господа, — сказал он по-английски. Поколение назад приветствие наверняка прозвучало бы на французском. — Чем могу услужить вам?

— Я хочу приобрести билеты до Атлантиды для нас двоих, — ответил Одюбон.

— Конечно, сэр. — Клерк и глазом не моргнул. — «Орлеанская дева» отплывает в Нью-Марсель и Авалон на западном побережье через… позвольте взглянуть… пять дней. Но если вы подождете еще неделю, то сможете забронировать каюты на «Королеве морей», отбывающей на восток. По пути она зайдет в Сен-Августин, Сен-Дени и Ганновер, а далее направится в Лондон.

— Мы столь же легко сможем добраться до внутренней части острова и с восточного побережья, — заметил Гаррис.

— Согласен, — кивнул Одюбон. — Но нам придется дольше ждать судна, отправляющегося на восток, плавание затянется, к тому же я ни в коем случае не хочу останавливаться в Ганновере. В столице у меня очень много друзей, которые из самых лучших побуждений вовлекут нас в вихрь светской жизни, и, чтобы вырываться из него, потребуются недели. Значит, выбираем «Орлеанскую деву».

— Вы не пожалеете, сэр. Это прекрасный корабль, — подтвердил клерк с профессиональным энтузиазмом. Взяв книжечку с бланками билетов, он макнул перо в чернильницу. — На чьи имена выписать билеты?

— Я Джон Джеймс Одюбон. Со мной путешествует мой друг и коллега мистер Эдвард Гаррис.

— Одюбон? — Перо клерка замерло, он поднял взгляд, лицо его просияло. — Тот самый Одюбон? Художник? Натуралист?

Одюбон и Гаррис обменялись едва заметными улыбками. Одюбону всегда доставляло удовольствие, когда его узнавали, — он любил себя достаточно сильно, чтобы страстно желать напоминаний о том, что другие тоже его любят. Повернувшись к клерку, он постарался сделать улыбку скромной:

— Да, имею честь быть им.

Клерк протянул ему руку. Когда Одюбон пожал ее, молодой человек сказал:

— Не могу выразить, насколько я рад знакомству с вами, сэр. Мистер Хайрам Бартлетт, глава нашей судоходной компании, подписался на вашу серию «Птицы и живородящие четвероногие Северной Террановы и Атлантиды» — издания в формате «двойной элефант» инфолио.[3] Иногда он приносит в контору том-другой, чтобы просветить служащих. Меня в равной мере восхищают и ваши рисунки, и ваши статьи. Это чистая правда!

— Вы мне слишком льстите, — ответил Одюбон, вместо того чтобы пыжиться и чистить перышки на манер голубя в брачный период.

Также он был рад узнать, что дела у Бартлетта идут хорошо, — лишь богатый человек мог позволить себе тома такого формата. Страницы у них были достаточно большими, чтобы представить почти всех птиц и значительную часть животных в натуральную величину, хотя иногда Одюбону и приходилось изображать их в неестественных позах и с изогнутыми шеями, чтобы втиснуть иллюстрацию в прокрустово ложе страницы.

— Вы плывете в Атлантиду для продолжения исследований? — с жаром спросил клерк.

— Да, если судьба окажется к нам благосклонна. Некоторые создания из тех, кого я надеюсь увидеть, с годами стало гораздо труднее отыскать. В то время как у меня… — Одюбон вздохнул, — увы, у меня с годами поубавилось сил для этих самых поисков. Но все же человек может делать лишь то, к чему он склонен, и я намерен попытаться.

— Если они там есть, Джон, ты их найдешь, — заметил Гаррис.

— Если Господу будет угодно. Сколько стоят каюты на «Орлеанской деве»?

— Каюта первого класса на двоих — сто двадцать ливров. Каюта второго класса — восемьдесят, а третьего — всего тридцать пять ливров. Но, боюсь, я не могу рекомендовать третий класс таким джентльменам, как вы. Там нет удобств, к которым вы привыкли.

— Мне доводилось жить без удобств. Когда мы окажемся в Атлантиде, полагаю, мне вновь придется жить без удобств, — сказал Одюбон. — Но, в отличие от некоторых джентльменов с протестантскими взглядами, — он легонько толкнул локтем Эдварда Гарриса, — я не придерживаюсь ошибочного мнения о том, что комфорт есть грех. Так что будем путешествовать первым классом.

— Я не считаю, что комфорт есть грех, и ты это знаешь, — возразил Гаррис. — Ты должен благополучно добраться туда, куда направляешься, и во время путешествия чувствовать себя настолько здоровым и счастливым, насколько это окажется возможным. Конечно же первый класс.

— Значит, первый класс. — И клерк выписал им билеты.

Одюбон взошел на борт «Орлеанской девы», испытывая любопытную смесь предвкушения и страха. Колесный пароход являлся столь же современным, как и любой другой, но все же это был корабль, который вскоре выйдет в море. Еще поднимаясь по сходням, Одюбон ощутил в желудке предостерегающий спазм.

Он рассмеялся и попытался обратить это в шутку, как для Гарриса, так и для себя:

— Когда я вспоминаю, сколько раз оказывался в море на парусном корабле, отдавшись на милость ветра и волн, я понимаю, что глупо волноваться, отправляясь в путешествие, подобное этому.

— Как ты сказал клерку на прошлой неделе: ты можешь делать только то, что можешь. — Гарриса природа наделила как спокойным желудком, так и спокойным нравом. Если противоположности действительно притягиваются, то он и Одюбон составляли естественную пару.

К ним величественно приблизился стюард. На его синем шерстяном кителе блестели надраенные бронзовые пуговицы, а на лице — капельки пота.

— Вы путешествуете вместе, господа? — спросил он. — Не будете ли вы столь любезны показать ваши билеты?

— Разумеется, — отозвался Одюбон. Он и Гаррис достали билеты.

— Благодарю вас. — Стюард отыскал их имена в списке, извлеченном из одного из многочисленных карманов кителя. — Мистер Одюбон и мистер Гаррис? Очень хорошо. Ваша каюта номер двенадцать, на главной палубе по правому борту. Это означает справа, когда смотришь вперед, если вы прежде не бывали в море.

— Боюсь, что бывал, — сообщил Одюбон. Стюард снял фуражку и почесал лысеющую макушку, но Одюбон имел в виду именно то, что сказал. Он кивнул Гаррису, затем негру, толкающему тележку с их багажом. — Итак, посмотрим.

Им досталась каюта с двумя кроватями, комодом и тазом с подвешенным над ним кувшином: примерно то же самое, что им предложили бы в более-менее приличной гостинице, только комната была бы побольше. «Ив гостинице я вряд ли рисковал бы утонуть», — подумал Одюбон. Он не полагал всерьез, что ему суждено утонуть на «Орлеанской деве», но, если на море начнет штормить, лучше умереть, чем мучиться.

Он дал негру-носилыцику пол-ливра. Багаж, как только его выгрузили с тележки, грозил разорвать каюту. Ни Одюбон, ни Гаррис не были щеголями и не возили с собой обширный гардероб. Но у Одюбона одни только акварельные краски и бумага заняли два дорожных сундука, а герметичные банки и запас спирта, в котором сохраняли образцы, потребовали еще двух. Кроме того, у каждого из путешественников имелся дробовик для сбора образцов и новомодный револьвер для самообороны.

— Оставьте хотя бы проход к двери, чтобы можно было выйти, когда проголодаетесь, — посоветовал стюард.

— Большое спасибо за совет. — Одюбон надеялся, что его сарказм собьет с шутника спесь, но стюард, нимало не смутившись, коснулся фуражки кончиками пальцев и вышел из каюты. Одюбон процедил ему вслед что-то по-французски.

— Не бери в голову, Джон, — посоветовал Гаррис. — Мы уже на борту, скоро поднимут якорь. А потом до самого Авалона волноваться будет не о чем.

«Это тебе не о чем будет волноваться». Но Одюбон не произнес этого вслух. У Гарриса был крепкий желудок, а у художника — слабый, и с этим ничего не поделаешь. Одюбон мог лишь мечтать о таком.

Он также мечтал, чтобы «Орлеанская дева» отплыла в назначенный час или хотя бы в назначенный день. «Четверг, 6 апреля 1843 года, половина одиннадцатого утра», — написал клерк на каждом билете четким округлым почерком. Одюбон и Гаррис прибыли на корабль заблаговременно. Однако половина одиннадцатого наступила и прошла, а корабль все еще стоял у причала. Четверг также прошел. На борту томились пассажиры, а грузчики все таскали в трюмы мешки с сахаром и рисом. Лишь фаршированные перепела с артишоками и спаржей, а также действительно превосходное шампанское в обеденном салоне первого класса немного примирили Одюбона с тем, что он зря проторчал лишний день на пароходе.

Наконец, уже днем в пятницу, зарокотал двигатель «Орлеанской девы». Звук у него оказался более низкий и сильный, чем у того, что двигал «Августа Цезаря» по Большой Мутной Реке.[4] Палуба под ногами Одюбона завибрировала.

Офицеры рявкнули команды, трубы парохода изрыгнули дым. Моряки втянули канаты, удерживавшие корабль у причала. Другие матросы, кряхтя от усилий, взялись за кабестан. Звено за звеном они подняли тяжелую цепь с якорем.

Наблюдая за ними, Гаррис сказал:

— Когда-нибудь пар будет вращать не только гребные колеса, но и кабестан.

— Может, ты и прав, — согласился Одюбон. — Морякам следует на это надеяться.

— У пара большое будущее. Запомни мои слова. Пароходы, железные дороги, фабрики… кто знает, что еще нас ждет?

— До тех пор, пока не сделают художника, работающего на паровой тяге, я за свое будущее не опасаюсь, — заметил Одюбон.

— Парового художника? Что за безумные мысли приходят тебе в голову, Джон? — Эдвард Гаррис рассмеялся, но вскоре веселье сменилось задумчивостью. — Впрочем, если вспомнить механический пантограф, то твоя идея вполне может осуществиться.

— Об этом я не думал, — пояснил Одюбон. — Я размышлял о том новом трюке, «светописи», который стали применять в последние несколько лет. Если можно будет создавать цветные, а не черно-белые картинки и если удастся делать — нет, это называют «снимать» — светописное изображение достаточно быстро, чтобы уловить движение… что ж, если такое окажется возможным, то, боюсь, для художников настанут тяжелые времена.

— Слишком уж много всяких «если». Это осуществится еще не скоро, если осуществится вообще, — возразил Гаррис.

— О да. Знаю. — Одюбон кивнул. — И сомневаюсь, что в старости мне придется работать помощником на стройке. Мой сын, скорее всего, тоже станет профессиональным художником. Но ты говоришь о грядущих днях. Могу ли и я не думать о них?

Гудок парохода дважды рявкнул, предупреждая, что судно отходит от причала. Колеса медленно дали задний ход, выводя пароход кормой в реку. Затем одно колесо остановилось, в то время как другое продолжало вращаться. Поворот штурвала — и нос «Орлеанской девы» развернулся вниз по течению. Еще один торжествующий гудок, и, выплевывая все больше дыма из труб, корабль начал путешествие вниз по большой реке в сторону Мексиканского залива. Хотя они еще не добрались до моря, желудок Одюбона скрутило.

Дельта Большой Мутной Реки простиралась далеко вглубь Мексиканского залива. Едва «Орлеанская дева» покинула реку и вышла в залив, ее движение изменилось. Покачивало пароход совсем слабо — во всяком случае, для экипажа и большинства пассажиров, но и этого оказалось достаточно, чтобы Одюбон и несколько других несчастливцев помчались к борту. Через две минуты, показавшиеся художнику вечностью, он обессиленно выпрямился. Во рту было мерзко и кисло, из глаз текли слезы. Зато Одюбон избавился от своего недомогания, пусть и на короткое время.

К нему приблизился стюард с подносом, уставленным стаканами, и почтительно кивнул:

— Не желаете ли немного пунша, сэр, чтобы освежить рот?

— Merci. Mon Dieu, merci beaucoup,[5] — выдохнул Одюбон, из-за мучений позабыв английский.

— Pas de quoi,[6] — ответил стюард. Любой человек на корабле, плывущем из Нового Орлеана через порты южного побережья Атлантиды, должен хоть немного знать французский.

Одюбон набрал в рот смесь рома с подслащенным лимонным соком. Глотая, художник опасался, что у него начнется очередной спазм, но пунш удержался в желудке. Успокаивающее тепло растеклось по телу. В два глотка Одюбон осушил стакан.

— Благослови вас Господь! — выдохнул он.

— Рад был помочь, сэр. Мы всегда предлагаем пунш, когда выходим в море.

Стюард предложил укрепляющее средство товарищам Одюбона по несчастью. Те набросились на него с радостными криками, и он даже заработал поцелуй от симпатичной молодой женщины — но только после того, как та сделала добрый глоток из своего стакана с пуншем.

Ощущая себя пусть и страдальцем, но все же человеком, Одюбон отправился на нос корабля. Свежий ветерок помог ему забыть о бунтующем желудке… на время. Над головой кричали чайки. Крачка бросилась в море и вынырнула с рыбкой в клюве. Но насладиться добычей ей не удалось. На нее спикировала серебристая чайка, и крачка, не успев проглотить, выронила рыбку. Чайка подхватила лакомый кусочек, а ограбленная птица улетела попытать счастья в другом месте.

За горизонтом на юге, милях в сорока юго-восточнее дельты, находился остров Нуэва-Галисия. Сейчас над вулканом Изабелла в центре острова вился лишь легкий дымок. Когда вулкан извергался в последний раз, Одюбон был еще молодым. Он помнил, как на Новый Орлеан сыпался вулканический пепел.

Художник посмотрел на восток, в сторону вулкана Пенсакола на берегу залива. У Пенсаколы «сорвало крышку» не так давно, всего лет десять назад. Но сейчас над горой не поднимался зловещий черный столб. Одюбон удовлетворенно кивнул. Можно не тревожиться о том, что пароходу придется прокладывать путь на восток во время извержения. Когда Пенсакола начинала изрыгать пламя, реки дымящейся лавы стекали в море, отодвигая береговую линию Террановы на юг и восток. Корабли не смели приближаться, чтобы насладиться захватывающим зрелищем, потому что вулкан швырял камни на расстояние, о котором береговая артиллерия могла лишь мечтать. Большая их часть, разумеется, падала в Мексиканский залив, но кто сможет забыть «Черного принца», пробитого и потопленного в 1793 году упавшим валуном размером с корову?

«Орлеанская дева» степенно плыла на восток. Волнение на море оказалось не очень сильным; Одюбон обнаружил, что регулярные дозы ромового пунша чудесным образом успокаивают желудок. Если его и скручивало время от времени, то ром помогал Одюбону забывать о таких пустяках. А лимонный сок, напомнил он себе, предотвращает цингу.

Когда на закате пароход проплывал мимо Пенсаколы, вулкан дымился. Но дым, струящийся из конической горы, оказался, как и над Изабеллой, тонким и бледным, а не густым, черным и угрожающим.

Эдвард Гаррис подошел к Одюбону и встал рядом с ним у левого борта.

— Чудесный вид, — заметил Гаррис.

— Действительно чудесный, — согласился Одюбон.

— Удивлен, что ты не делаешь эскизы. Лучи закатного солнца окрашивают розовым облака над горой на фоне темнеющей синевы… Что может быть живописнее?

— Наверное, ничего. — Одюбон рассмеялся, немного смущенный. — Но я уже выпил столько этого восхитительного ромового пунша, что моя правая рука позабыла о своем мастерстве.

— Вряд ли я вправе винить тебя в этом, когда ты так страдаешь от mal de mer,[7] — заметил Гаррис — Надеюсь, когда ты в следующий раз окажешься здесь, море будет спокойнее.

— Я тоже — если этот следующий раз наступит. Я уже немолод, Эдвард, и не становлюсь моложе. И направляюсь в Атлантиду, чтобы увидеть то, что хочу, и осуществить задуманное, пока еще могу. С каждым годом земля меняется, и я тоже. Ни я, ни она не будут такими, как прежде.

Гаррис — спокойный, уравновешенный и надежный Гаррис — улыбнулся и опустил ладонь на плечо друга:

— Ты выпил, и тебе стало грустно. В тебе больше сил, чем у многих, кто вдвое моложе.

— Спасибо на добром слове, хотя мы оба знаем, что это не так. А ром… — Одюбон покачал головой. — Когда я садился на «Августа Цезаря» в Сент-Луисе, я уже знал, что это путешествие может стать последним в моей жизни. Взросление — это время начал, когда многое происходит впервые.

— О да. — Улыбка Гарриса стала шире. Одюбон догадался, какой первый раз он сейчас вспоминает.

Но художник не договорил.

— Взросление — время начал, — повторил он. — А старение… Это время окончаний, время событий, которые происходят в последний раз. И я боюсь, что это станет моим последним длительным путешествием.

— Что ж, если так, то насладись им в полной мере, — посоветовал Гаррис. — Не отправиться ли нам в обеденный зал? Сегодня подают черепаховый суп и седло барашка. — Он даже причмокнул.

Гаррис, разумеется, отдал обеду должное. Несмотря на поддержку в виде ромового пунша, Одюбон этого сделать не смог. Несколько ложек супа, вялое ковыряние в баранине и жареном картофеле, который предложили на гарнир, и художник почувствовал, что наелся до опасного предела.

— Мы с тем же успехом могли бы путешествовать вторым классом, а то и третьим, — грустно заметил он. — Разница в цене в основном за счет питания, а я не смогу оправдать потраченные на билет деньги за столом, который качается.

— В таком случае мне придется оправдывать их за двоих. — Гаррис полил соусом с бренди вторую порцию баранины. Кампанию с ножом и вилкой в руках он провел серьезно и методично, и вскоре от баранины ничего не осталось. Он с надеждой огляделся. — Интересно, что будет на десерт?

В качестве десерта подали выпеченный в форме «Орлеанской девы» пирог с орехами, цукатами и миндальной пастой. Гаррис предался чревоугодию, а Одюбон наблюдал за ним со странной улыбкой — отчасти завистливой, отчасти задумчивой.

Вскоре после обеда он отправился спать. Первый день морского путешествия всегда давался художнику тяжело, а с годами все тяжелее. Матрас оказался удобнее, чем в гостинице в Новом Орлеане. Наверное, даже мягче, чем дома. Но спать на нем было непривычно, и Одюбон ворочался некоторое время, пытаясь отыскать удобное положение. Ворочаясь, он посмеивался над собой. Вскоре ему придется спать в Атлантиде на голой земле, закутавшись в одеяло. Будет ли он и тогда крутиться? Художник кивнул. Конечно будет. Так, кивая, он и задремал.

Долго Одюбон не проспал — пришел Гаррис, напевая «Прелестные черные глазки», песенку, популярную сейчас в Новом Орлеане. Как казалось Одюбону, Гаррис даже не замечал, что поет. Он переоделся в ночную рубашку, воспользовался стоящим под кроватью ночным горшком, задул оставленную Одюбоном керосиновую лампу и забрался под одеяло. Вскоре он захрапел. Гаррис всегда отрицал, что храпит. Действительно, ведь сам он никогда этого не слышал.

Одюбон усмехнулся. Поворочался, позевал. И очень скоро захрапел сам.

Когда на следующее утро он вышел на палубу, «Орлеанская дева» казалась единственным творением Создателя, не считая самого моря. Терранова исчезла далеко за кормой, а Атлантида все еще лежала в тысяче миль впереди. Пароход вошел в Гесперийский залив, широкий рукав Северной Атлантики, отделяющий огромный остров и прилегающие к нему островки от континента на западе.

Одюбон посмотрел на юго-восток. Он родился на Санто-Томасе, одном из этих островков. Три года спустя его увезли во Францию, поэтому он не видел разорения острова, когда темнокожие рабы восстали против своих хозяев и началась война, в которой ни одна из сторон не давала пощады и не просила ее. Черные правили на Санто-Томасе и поныне. Белых на острове осталось совсем немного. О своем первом доме у Одюбона было лишь несколько смутных детских воспоминаний. Его никогда не тянуло туда вернуться, даже если бы он мог это сделать, не подвергая свою жизнь опасности.

На палубу вышел прогуляться Эдвард Гаррис.

— Доброе утро, — сказал он. — Надеюсь, ты хорошо спал?

— Спасибо, достаточно хорошо, — ответил Одюбон. «И спал бы куда лучше без „Прелестных черных глазок", но жизнь есть жизнь». — А ты?

— Неплохо, неплохо. — Гаррис присмотрелся к коллеге. — Ты выглядишь… не таким зеленым, как вчера. Полагаю, причиной тому бодрящий соленый воздух?

— Возможно. Или я просто понемногу привыкаю к качке. — Едва Одюбон произнес это и подумал о желудке, ему пришлось сглотнуть. Он тут же обвиняюще указал пальцем на друга. — Вот видишь? Одного твоего вопроса хватило, чтобы вызвать неприятности.

— Что ж, в таком случае пошли завтракать. Нет ничего лучше доброй порции яичницы с ветчиной или чего-нибудь в этом роде, чтобы подкрепить… Ты в порядке?

— Нет, — выдохнул Одюбон, перегибаясь через леер.

Он позавтракал легко — слегка подрумяненными галетами, кофе и ромовым пуншем. Обычно художник не начинал день с крепких напитков, но и с морской болезни его день обычно не начинался. «И это тоже хорошо, иначе я умер бы много лет назад, — подумал он. — Надеюсь, я все же выживу».

Сидящий рядом Гаррис с аппетитом умял яичницу с ветчиной, колбасу, бекон и гарнир из маисовой каши. Промокнув губы белоснежной льняной салфеткой, он сообщил:

— Это было потрясающе вкусно. — И любовно похлопал округлившийся живот.

— Я очень рад, что завтрак тебе понравился, — уныло отозвался Одюбон.

За следующие три дня «Орлеанская дева» лишь дважды приближалась к другим кораблям настолько, чтобы разглядеть паруса или поднимающийся из труб дым. Однажды мимо проплыло стадо китов, выпустило в воздух фонтаны и погрузилось в воду вновь. Однако большую часть времени пароход рассекал океан в полном одиночестве.

На третий день плавания Одюбон стоял на палубе, когда море — внезапно, как это всегда происходит, — изменило цвет с зеленовато-серого па насыщенный голубой. Художник поискал взглядом Гарриса и заметил его неподалеку — тот потягивал ромовый пунш и болтал с хорошо сложенной молодой женщиной, чьи локоны были цвета огня.

— Эдвард! — окликнул друга Одюбон. — Мы вошли в Бэйстрим.[8]

— В самом деле? — Похоже, новость не произвела на Гарриса желаемого впечатления. Он повернулся к рыжей женщине, которая тоже держала стакан с пуншем, и сказал: — Джон просто без ума от природы.

Произнесенное другим тоном, это могло бы сойти за комплимент. Может, это действительно был комплимент. Одюбону оставалось надеяться, что ему лишь послышалась легкая снисходительность в словах Гарриса.

— Правда? — Похоже, Одюбон женщину не интересовал вовсе. — А ты, Эдди?

Эдди? Одюбон не верил своим ушам. При нем никто и никогда еще не называл так Гарриса. И Гаррис… улыбнулся:

— Что ж, Бет, могу сказать — я тоже. Но некоторые явления природы интересуют меня больше остальных. — И он положил свободную ладонь на ее руку. Бет тоже улыбнулась.

Гаррис был вдовцом. И мог ухаживать за дамами, если у него возникало такое желание, — впрочем, Бет против его ухаживаний и не возражала. Одюбон восхищался красивыми женщинами не меньше, чем любой другой мужчина, — даже больше, поскольку глазами художника он мог лучше оценить их красоту, — но был женат и не переступал грань между восхищением и ухаживанием. «Надеюсь, у Люси все хорошо», — подумал он.

Поскольку Гаррис был временно отвлечен, Одюбон в одиночестве продолжил наблюдения у леера. К тому времени «Орлеанская дева» уже покинула более холодные воды у восточного побережья Террановы и оказалась в теплом течении, выходящем из Мексиканского залива. Даже обрывки водорослей, плавающие в океане, выглядели теперь иными. Основные биологические интересы Одюбона сосредоточивались на птицах и живородящих четвероногих. Тем не менее он жалел, что ему не пришло в голову выловить водоросли в холодных водах и должным образом сравнить их с теми, что плавают вокруг сейчас.

Он обернулся, чтобы сказать об этом Гаррису, но обнаружил, что его друга и Бет уже нет на палубе. Не отправился ли Гаррис удовлетворять собственные биологические интересы? Что ж, если так, то пусть у него хватит на это сил. Одюбон снова посмотрел на океан и был вознагражден видом юной морской черепашки, не больше его ладони, которая деликатно пощипывала ленточку водорослей. По сравнению с наградой, которой сейчас мог наслаждаться Гаррис, это было лишь пустячком, но все же лучше, чем вообще ничего.

Атлантида, подобно солнцу, восходила для Одюбона на востоке. Всего лишь размытое пятнышко на горизонте… Некоторое время еще можно было гадать, не далекие ли это облака, но недолго. Вскоре в нем безошибочно стала видеться суша. Для бретонских и галисийских[9] рыбаков, открывших Атлантиду почти четыре столетия назад, она преждевременно отправляла на покои закатное солнце.

— Следующий порт захода — Нью-Марсель, сэр, — сообщил стюард, когда Одюбон проходил мимо.

— Хорошо, — ответил художник, — но я плыву в Авалон.

— Все равно вы должны пройти таможенный досмотр в первом порту захода в Атлантиде, — напомнил стюард. — В Штатах к этому относятся очень строго. Если в вашем паспорте не будет стоять штамп таможни Нью-Марселя, вам не дадут сойти с корабля в Авалоне.

— Какое занудство — открывать все мои сундуки ради штампа! — пробурчал Одюбон.

Стюард лишь пожал плечами, как человек, на чьей стороне закон или хотя бы правила. Он сказал правду: Соединенные Штаты Атлантиды действительно строго относились к тем, кто ступал на их территорию. Или делай, как мы, или держись от нас подальше.

Однако сойти на берег в Нью-Марселе было скорее приятно, нежели наоборот. Согретый Бэйстримом, город нежился в нескончаемом мае. Севернее, в Авалоне, почти круглый год был апрель. Далее Бэйстрим двигалось на север и восток, огибая Атлантиду и донося тепло на север Франции, к Британским островам и Скандинавии. Восточное побережье Атлантиды, куда, промчавшись над несколькими сотнями миль долин и гор, долетали ветры, было местом более мрачным и суровым.

Но сейчас Одюбон находился в Нью-Марселе, и здесь стоял если и не май, то середина апреля, что достаточно близко. Когда они с Гаррисом выкатили на тележке свои сундуки под таможенный навес, одного взгляда хватило, чтобы понять: они уже не в Терранове. Да, магнолии, затеняющие соседние улицы, не слишком отличались от тех, что можно отыскать вблизи Нового Орлеана. Но вот гинкго… Существует лишь еще одно место в мире, где растут гинкго, — это Китай. И многочисленные невысокие саговники с пучками листьев, торчащими на вершинах коротких стволов, так же редко встречались где-либо в умеренной зоне.

В отличие от деревьев, местный таможенник оказался весьма похожим на своих коллег во всех королевствах и республиках, где Одюбону довелось побывать. Он хмурился, читая таможенные декларации, и стал хмуриться еще больше, когда открыл багаж путешественников, чтобы убедиться в его соответствии.

— У вас здесь большое количество спирта, — заявил он. — Фактически такое, которое подлежит обложению пошлиной.

— Он предназначен не для употребления внутрь или перепродажи, сэр, — пояснил Одюбон, — а для сохранения научных образцов.

— Имя и художественные произведения Джона Одюбона известны во всем цивилизованном мире, — добавил Гаррис.

— Я тоже слышал об этом господине. И восхищаюсь его работами — теми, что мне довелось увидеть, — ответил таможенник. — Однако закон не принимает во внимание намерения. Для него главное — количество. Вы ведь не станете отрицать, что этот спирт можно выпить?

— Нет, — неохотно признал Одюбон.

— Вот и хорошо. В таком случае вы должны казне Атлантиды… сейчас посмотрю… — Он сверился с таблицей, прибитой к стене у него за спиной. — С вас двадцать два орла и… четырнадцать центов.

Сдерживая возмущение, Одюбон заплатил. Таможенник вручил ему совершенно ненужную квитанцию и тиснул в паспорте весьма нужный штамп. Когда Одюбон с Гаррисом поволокли багаж обратно на «Орлеанскую деву», над ними пролетела птичка.

— Смотри, Джон! Это же серогрудая зеленушка, верно?

Но сейчас настроение Одюбона не могла улучшить даже атлантическая певчая птичка.

— Ну и что с того? — буркнул он, все еще скорбя о деньгах, которые надеялся сэкономить.

Его друг знал, что не дает ему покоя.

— Когда приплывем в Авалон, нарисуй парочку портретов, — посоветовал Гаррис. — И ты вернешь свои денежки, да еще и с прибылью.

Одюбон покачал головой:

— Я не хочу этого делать. — Когда его планы нарушались, он мог стать обидчив, как ребенок. — Мне жалко времени, которое придется на это потратить. Я дорожу каждой секундой. Мне осталось не так уж много дней, а крякуны… Кто может сказать точно, что они еще сохранились?

— Мы их найдем. — Как всегда, Гаррис излучал уверенность.

— Найдем ли? — Одюбона, наоборот, кренило от оптимизма к отчаянию по никому не известному расписанию. В тот момент, во многом по вине таможенника, художник погряз в глубоком унынии. — Когда рыбаки открыли эти земли, здесь было множество диких уток — дюжина видов. Атлантида изобиловала ими, как изобилуют бизонами равнины Террановы. А теперь… теперь, может быть, лишь несколько штук и осталось в самых глухих уголках острова. Вот мы сейчас разговариваем, а в это время, может быть, последняя из них умирает — или уже умерла! — в когтях орла, или в клыках диких псов, или от выстрела какого-нибудь охотника.

— Бизонов тоже становится меньше, — заметил Гаррис, но от его слов Одюбон лишь пришел в еще большее возбуждение.

— Я должен торопиться! Торопиться, ты слышишь меня?

— Что ж, ты все равно никуда не сможешь отправиться, пока не отплывет «Орлеанская дева», — рассудительно ответил Гаррис.

— Однажды, очень скоро, от Нью-Марселя до Авалона проложат железную дорогу, — сказал Одюбон.

Железные дороги в Атлантиде строили почти так же быстро, как в Англии: быстрее, чем во Франции, и быстрее, чем в любой из новых республик Террановы. Но «скоро» еще не наступило, и Одюбону действительно придется ждать, пока пароход не поплывет на север.

Пассажиры покидали «Орлеанскую деву». Бет сошла с корабля, и Гаррис помрачнел. Новые путешественники поднимались на борт. Одни грузчики таскали на берег ящики, коробки, бочки и мешки. Другие, напротив, заполняли трюмы. И пассажиры, и грузчики, по мнению Одюбона, копошились, как сонные мухи. Но ему оставалось лишь сгорать от нетерпения и мерить шагами благословенно неподвижную палубу. Наконец, уже под вечер следующего дня, «Орлеанская дева» отчалила, направляясь в Авалон.

Все путешествие, длившееся два с половиной дня, пароход плыл вблизи от берега. То был один из самых живописных маршрутов в мире. Гигантские сосны и секвойи росли почти у самой воды — такие высокие и прямые, что вполне могли показаться колоннами огромного собора.

Собор этот, по-видимому, был возведен во славу загадкам и головоломкам. Огромные вечнозеленые деревья, такие как в Атлантиде, встречались только на Тихоокеанском побережье Террановы, то есть очень далеко отсюда. Почему они буйно раскинулись здесь, росли там, но больше нигде в мире? Одюбон не знал ответа на этот вопрос, как и любой другой натуралист, но страстно желал его узнать. Это могло бы стать блестящим венцом его карьеры! Увы, сей венец ему вряд ли суждено носить.

«Орлеанская дева», не останавливаясь, миновала рыбацкий городок Ньюки. Одюбон отыскал это место на карте, уточнил у стюарда и был весьма доволен, когда тот подтвердил его правоту.

— Если что-либо случится со штурманом, сэр, то я не сомневаюсь, что с вами мы не пропадем, — сказал он и подмигнул, давая понять, что его слова не следует воспринимать слишком серьезно.

Одюбон вежливо улыбнулся в ответ и принялся вновь изучать карту. Западный берег Атлантиды и восточный берег Террановы, разделенные тысячей миль океана, подходили друг к другу, как два кусочка огромной головоломки. Такое же соответствие наблюдалось и между выступом Бразилии в Южной Терранове и впадиной Западной Африки по другую сторону Атлантики. А очертания восточного побережья Атлантиды более или менее соотносились с береговой линией запада Европы.

И что это означает? Одюбон знал, что он далеко не первый, кто ломает над этим голову. Да и как можно не удивиться, пристальнее взглянув на карту? Составляли ли Атлантида и Терранова некогда единое целое? А Африка и Бразилия? Как такое могло быть, если между ними настолько широкий океан? Одюбон не представлял, что подобное было возможно. И не только он. Но когда смотришь на карту…

— Совпадение, — сказал Гаррис, когда Одюбон заговорил об этом во время ужина.

— Возможно. — Одюбон отрезал кусочек от гусиной ножки. В последние дни его желудок вел себя лучше, а море оставалось спокойным. — Но если это совпадение, то не слишком ли большое, как ты полагаешь?

— А мир вообще большой. — Гаррис отпил глоток вина. — Тебе не кажется, что в нем найдется место для парочки больших совпадений?

— Возможно, — повторил Одюбон, — но, когда смотришь на карты, создается впечатление, что такие соответствия очертаний объясняются некой причиной, а не случайностью.

— Тогда скажи, как между ними появился океан. — Гаррис нацелил на него палец, как ствол пистолета. — И если скажешь, что это был Ноев потоп, то я возьму бутылку этого прекрасного бордо и стукну тебя ею по голове.

— Ничего подобного я не собирался утверждать, — возразил Одюбон. — Во время Ноева потопа вода могла залить эти земли, но не разделить их, причем сохранив полное соответствие береговых линий.

— Тогда это должно быть совпадением.

— Я не считаю, что это должно быть чем-либо, mon vieux.[10] Я считаю, что нам неизвестна причина… если, признаю, эта причина вообще имеется. Может быть, когда-нибудь мы это узнаем, но не сейчас. Пока что для нас это загадка. А нам ведь нужны загадки, как ты думаешь?

— Конкретно сейчас, Джон, мне нужен соус. Будь любезен, передай его, пожалуйста. Изумительно подходит к гусятине.

Тут он был прав. Одюбон полил соусом темное и сочное мясо у себя на тарелке, затем протянул соусник другу. Гаррис, когда мог, предпочитал игнорировать загадки. Но только не Одюбон. Они напоминали ему не только о том, как много люди — вообще — пока не знают, но и о том, как много он — в частности — еще может узнать.

«Столько, сколько позволит мне время», — подумал Одюбон и отправил в рот очередной кусочек гусятины.

Авалон высился на шести холмах. Отцы города продолжали искать седьмой, чтобы после этого сравнить Авалон с Римом, но ни одной приличной возвышенности на многие мили вокруг так и не нашлось. Открывающийся на запад Авалонский залив подарил этому городу, возможно, лучшую гавань в Атлантиде. Полтора столетия назад залив был пиратским гнездом. Флибустьеры выплывали отсюда грабить корабли в Гесперийском заливе до тех пор, пока объединенный британско-голландский флот не загнал их обратно в гавань, а затем не выкурил и оттуда.

Городские улицы все еще напоминали о бандитском прошлом: дорога Золотой Бороды, авеню Вальжана, улица Карманника Чарли. Но теперь залив патрулировали два атлантийских паровых фрегата. Рыбацкие лодки, купеческие корабли — как паровые, так и парусные — и лайнеры наподобие «Орлеанской девы» спокойно заходили в гавань и покидали ее. О флибустьерах еще помнили, но их давно уже не было.

«Только бы с крякунами не случилось того же, что и с пиратами, — подумал Одюбон, когда „Орлеанская дева" встала у причала. — Господи, прошу Тебя, не допусти этого».

Он перекрестился. Одюбон не знал, поможет ли молитва, но уж точно не навредит, а потому направил ее в небеса.

Гаррис указал на вышагивающего по причалу мужчину:

— Это, случайно, не Гордон Коутс?

— Он самый.

Одюбон помахал человеку, издающему его работы в Атлантиде. Приземистый и округлый Коутс, щеголяющий еще более пышными, чем у Одюбона, бакенбардами, помахал в ответ. На нем был лоснящийся шелковый сюртук, а на голове — лихо заломленный цилиндр.

Одюбон поднес ко рту сложенные ладони:

— Как поживаешь, Гордон?

— О, сносно. Может, чуточку лучше, чем сносно, — отозвался Коутс. — Значит, ты снова отправляешься в глухомань? — Сам он был городским человеком до кончиков ухоженных нолей. За город Коутс выбирался лишь на скачки. В лошадях он прекрасно разбирался. Когда Коутс делал ставки, он выигрывал… во всяком случае чаще, чем проигрывал.

Двое его слуг уже стояли с тележками наготове, чтобы позаботиться о багаже путешественников. Когда опустили сходни и пассажиры сошли на берег, мужчины пожали руки и похлопали друг друга по спине.

— И где ты решил нас поселить? — осведомился Гаррис, который всегда беспокоился о таких вещах. Благодаря его предусмотрительности в подобных вопросах Одюбон частенько оказывался в гостиницах гораздо более комфортабельных, чем если бы выбирал их сам.

— А как, по-твоему, звучит «Гесперийская королева»? — ответил Коутс вопросом на вопрос.

— Как имя похищенной пиратами женщины, — сообщил Одюбон, и издатель расхохотался. — А там поблизости есть конская ярмарка или конюшня, где можно взять лошадь на время? Я хочу сделать это как можно скорее.

Гаррис тяжело вздохнул. Одюбон предпочел этого не услышать.

— Конечно-конечно, совсем недалеко, — отозвался Коутс и указал на небо. — Смотрите, орел! По моему, это знамение для вас.

Крупная белоголовая птица летела на юг. Одюбон знал, что орел скорее всего направляется на городскую свалку, копаться в отбросах. С тех пор как в Атлантиде появились люди, белоголовые орлы процветали. Вид этого орла наполнил душу Одюбона тайным разочарованием. Он предпочел бы увидеть краснохохолкового орла, национальную птицу атлантийцев. Но численность этих могучих стервятников — по общему мнению, крупнейших в мире — стала резко сокращаться вместе с численностью диких уток, их главной добычи.

— Что ж, — сказал Одюбон, — пусть будет «Гесперийская королева».

Когда он посещал Авалон в прошлый раз, у гостиницы были другое название и другой владелец. С тех пор она стала более современной, равно как и Авалон, сделавшийся заметно больше и богаче, чем десять — или уже двенадцать? — лет назад.

Гаррис это тоже заметил. Такое Гаррис замечал всегда.

— А дела у вас идут хорошо, — сказал он Гордону Коутсу, отрезая за ужином кусочек бифштекса.

— Неплохо, неплохо, — согласился издатель. — Я собираюсь опубликовать книгу одного парня — он живет здесь в городе и полагает, будто написал великий атлантийский роман. Надеюсь, парень прав. Заранее никогда не скажешь.

— Однако ты в это не веришь, — сказал Одюбон.

— Пожалуй, нет, — согласился Коутс. — Каждый автор думает, что написал великий атлантийский роман, — если только он не родом из Террановы или Англии. А иногда даже в этом случае. У мистера Хоторна шансы выше, чем у некоторых — я бы даже сказал, чем у большинства, — но не намного.

— А как называется роман? — поинтересовался Гаррис.

— «Кровавое клеймо». Неплохое название, раз даже я это признаю, — а я признаю, потому что оно мое. Хоторн предлагал «Берега другого моря». — Коутс зевнул, словно желая показать, что по части наименований авторы просто безнадежны. Затем, указав на Одюбона, заявил: — Я бы и твои книги называл как-нибудь иначе, если бы они не выходили еще в Англии и Терранове. Скажем, «Птицы и зверушки». Кто вообще помнит, что значит «четвероногие», не говоря уже о «живородящих»?

— Мои книги неплохо продаются и под теми названиями, которые дал им я, — возразил Одюбон.

— Конечно, неплохо, но могли бы и гораздо лучше. Я бы сделал тебя большим автором. — Коутс был из тех, кто всегда преследует корыстные цели. Сделав Одюбона «большим автором» — он произнес эти слова медленно и любовно, — он смог бы заработать больше.

— А я знаю, почему местные не могут отличить четвероногое от ямы в земле, — сообщил Гаррис. — В Атлантиде, пока ее не открыли, их почти и не было. Как в Ирландии нет змей, так и здесь нет… — он ухмыльнулся, — зверушек.

— Нет живородящих четвероногих. — Одюбон выпил уже достаточно, чтобы им овладело стремление к точности, — но еще не так много, чтобы оказаться не в состоянии произнести слово «живородящие». — Здесь в изобилии водятся ящерицы, черепахи, лягушки, жабы и саламандры… и змеи, разумеется, хотя у змей нет четырех ног, а потому и четвероногости, — с гордостью завершил он.

— Само собой, у змей нет ног, — фыркнул Гаррис.

— Ну, зато теперь у нас всякого зверья хватает, — сказал Коутс. — Какого угодно, от мышей до лосей. Каких-то мы завезли, другие сами завелись. Попробуйте-ка помешать мышам и крысам пробираться на корабли. Да-да, валяйте, пробуйте. И удачи вам, потому что она вам понадобится.

— И сколько местных видов из-за этого исчезло? — спросил Одюбон.

— Понятия не имею, — ответил Коутс. — По мне, так поздновато теперь об этом беспокоиться, разве нет?

— Надеюсь, что нет, — проговорил Одюбон. — Надеюсь, еще не поздно для них. И не поздно для меня. — Он отпил вина. —

И я знаю, какое живородящее существо нанесло здесь самый большой ущерб.

— Крысы? — осведомился Коутс.

— Спорим, что куницы? — предложил Гаррис.

Одюбон по очереди покачал головой в сторону каждого из них, затем ткнул пальцем себе в грудь:

— Человек.

Они выехали из Авалона три дня спустя. Часть этого времени Одюбон потратил на покупку лошадей и сбруи; и о нем не жалел. Остальное провел с Гордоном Коутсом, встречаясь с подписчиками и потенциальными подписчиками на его книги, и этого времени ему было жаль. Одюбон оказался более способным в делах, чем большинство его коллег-художников, и обычно не тяготился необходимостью радовать уже имеющихся заказчиков и привлекать новых. Если никто не покупает твои картины, у тебя чертовски много времени, чтобы рисовать новые. В молодости Одюбон испробовал себя в нескольких других профессиях, возненавидел их все и не преуспел ни в одной. И теперь отлично понимал, как ему повезло, что он может зарабатывать на жизнь, занимаясь любимым делом, и как много труда уходит на то, что другие называют везением.

К облегчению Одюбона, ему удалось исчезнуть из города, избежав заказов на портреты. Еще до отплытия из Нового Орлеана он ощущал за спиной горячее дыхание времени. Художник чувствовал, что стареет, слабеет, становится более немощным. Пройдет еще несколько лет, быть может всего год или два, и ему уже не хватит сил и энергии для путешествия по диким местам Центральной Атлантиды. А даже если и хватит, то уже может не остаться уток, которых он хочет нарисовать.

«Да я и сейчас могу их не найти». Эта мысль жгла его, подобно кислоте. Мысленным взором он постоянно видел какого-нибудь охотника или лесоруба с ружьем…

Выехав из Авалона, Одюбон вполне мог бы вообразить, что путешествует по сельской местности где-нибудь во Франции или Англии. Только фермы здесь крупнее, чем в Европе, а луга между ними — шире. То была недавно заселенная земля, ее не возделывали столетиями или даже тысячелетиями. Но растения на полях — пшеница, ячмень, кукуруза, картофель — или европейские, или привезены из Террановы и давно привычные в Старом Свете. Фруктовые деревья были родом из Европы; орехи опять-таки из Европы и Террановы. Лишь редкие островки секвойи и местных сосен напоминали о том, что до Гесперийского залива всего несколько миль на запад.

Также обстояло дело и с животными. Возле ферм лаяли собаки. Во дворах копошились куры. Бродили кошки, охотясь или на мышей — тоже иммигрантов, — или на беспечных цыплят. Утки и гуси — обычные домашние гуси — плавали в прудах. Рылись и валялись в грязи свиньи. На лугах паслись коровы, овцы и лошади.

Большинство людей, вероятно, не обратили бы внимания на растущие здесь и там папоротники, или на птиц на земле, на деревьях или в небесах. Некоторые из этих птиц, такие как вороны, встречались по всему миру. Другие, как белоголовый орел, которого Одюбон видел в Авалоне, водились как в Атлантиде, так и в Терранове (на восточном побережье Атлантиды иногда встречался белохвостый орел, залетающий туда из Европы или Исландии). Но остальные птицы (никто не знал сколько) были уникальными обитателями большого острова.

Лишь специалисты могли определить, чем атлантийский сероголовый стриж отличается от печного иглохвоста из Террановы или от маленьких европейских стрижей. Многие местные дрозды выглядели почти такими же, как их собратья на востоке и западе. Они принадлежали к различным видам, но хохолки и повадки у них были схожие. То же Одюбон мог сказать и про островных славок, порхавших по деревьям в поисках насекомых точно так же, как и их родственницы на дальнем берегу Гесперийского залива. Да, общего было много. Но…

— Я все гадаю, скоро ли нам начнут попадаться масляные дрозды, — проговорил Одюбон.

— Только не так близко от Авалона, — отозвался Гаррис. — Здесь ошивается слишком много собак, котов и свиней.

— Пожалуй, ты прав. Эти птички очень доверчивы, а шансов убежать у них немного.

Рассмеявшись, Гаррис изобразил кончиками пальцев машущие крылышки. У масляных дроздов крылья были побольше, но ненамного — они не могли летать. Сами же птицы вырастали крупнее куриц. Длинными и острыми клювами они в поисках червей проникали в землю так глубоко, как обычные, летающие дрозды не могли и мечтать. Когда корма становилось в избытке, масляные дрозды откладывали жирок на черный день.

Но они оказались совершенно беспомощны против людей и животных, завезенных в Атлантиду. Причиной стало не только то, что птицы были вкусны или что их вытопленный жир отлично подходил для масляных ламп. Просто дрозды не привыкли, что на них охотятся наземные существа, поскольку до появления людей единственными живородящими четвероногими в Атлантиде были летучие мыши.

— Даже летучие мыши здесь необычные, — пробормотал Одюбон.

— Да, ты прав, но почему ты об этом вспомнил? — спросил Гаррис.

Одюбон пояснил ход своих мыслей.

— Где еще в мире водятся летучие мыши, которые больше времени проводят на земле, чем в воздухе? — продолжил он.

Одюбон считал, что задает риторический вопрос, но Гаррис поинтересовался в ответ:

— Разве похожие не водятся в Новой Зеландии?

— Правда? — удивился Одюбон. Гаррис кивнул. Художник поскреб бакенбарды. — Так-так… Оба острова расположены далеко от материков, посреди океана…

— В Новой Зеландии тоже были свои крякуны, или нечто подобное. Как же, черт побери, они назывались?..

— Моа. Это я помню. Я тебе показывал восхитительные рисунки их останков, сделанные недавно профессором Оуэном? Линии просто поразительные. Поразительные! — То, как Одюбон поцеловал кончики пальцев, доказывало, что в душе он остался французом.

Гаррис взглянул на него с лукавой улыбкой:

— Но ты, конечно, смог бы нарисовать лучше?

— Сомневаюсь. Каждому свое. Нарисовать мертвый образец так, чтобы на полотне он смотрелся как живой, — я могу. Мой талант именно в этом, и я потратил теперь уже почти сорок лет, чтобы научиться всем необходимым приемам и хитростям. А вот изобразить ископаемые кости в мельчайших деталях… тут я, без малейшего стыда, отдаю пальму первенства достойнейшему профессору.

— Будь в тебе чуть меньше скромности, ты был бы идеален, — заявил Гаррис.

— Вполне возможно, — самодовольно ответил Одюбон, и они поехали дальше.

Медленная глуховатая барабанная дробь доносилась с засыхающей сосны, с высоты около тридцати футов.

— Вот он, Джон! — указал Гаррис. — Видишь его?

— Вряд ли я смог бы его не заметить, если он размером с ворона, — ответил Одюбон.

Краснощекий дятел продолжал долбить, отыскивая под корой личинки. Это был самец, с красным, как и щеки, хохолком. У самки хохолок черный, загибающийся вперед. Точно так же различались самцы и самки их близких родственников из континентальной Террановы — белоклювый и императорский дятел из Мексики.

Одюбон спешился, зарядил дробовик и приблизился к сосне. К этому дятлу он подошел ближе, чем смог бы к любому из его собратьев в Терранове. Подобно масляным дроздам и многим другим птицам Атлантиды, дятел не мог представить, что некто на земле представляет для него угрозу. Белоклювый и императорский были менее наивны.

Дятел поднял голову и издал звук. Он оказался высоким и пронзительным, как взятая на кларнете фальшивая нота. Одюбон замер с ружьем на плече, ожидая, не откликнется ли другая птица. Когда этого не произошло, он прицелился и нажал на спуск. Дробовик выстрелил, извергнув пахнущий фейерверком дым.

Испуганно вскрикнув, краснощекий дятел свалился с сосны. Минуты две он бился на земле, потом затих.

— Хороший выстрел, — прокомментировал Гаррис.

— Merci, — рассеянно отозвался Одюбон.

Он поднял дятла. Тот был еще теплый, и по нему ползали клещи и птичьи вши. Те, кто не имел дела с только что убитой птицей, никогда не думают о таких вещах. Художник вытер ладонь о штанину, чтобы избавиться от ползучих паразитов. Обычно они не трогают людей, потому что те им не по вкусу, но иногда…

Одюбона внезапно посетила свежая мысль. Он уставился на дятла и проговорил:

— А вот интересно, птичьи паразиты из Атлантиды отличаются так же, как и сами птицы, или они одинаковые что здесь, что у птиц Террановы?

— Не знаю, — отозвался Гаррис. — Не хочешь заспиртовать десяток-другой паразитов, а затем проверить?

Секунду подумав, Одюбон покачал головой:

— Нет, уж лучше пусть этим займется тот, кого такие проблемы действительно интересуют. А я здесь ради уток, а не вшей!

— Кстати, ты и сейчас добыл неплохой образец, — заметил его друг. — Краснощекие тоже становятся редкостью.

— Потому что осталось мало лесов, где они могут кормиться, — со вздохом произнес Одюбон. — В Атлантиде вообще немного сохранилось от того, что было прежде, — кроме людей, ферм и овец. — Едва произнеся эти слова, он понял, что не прав, но поправляться не стал. — Если сейчас мы не покажем ее такой, какая она есть, то вскоре будет уже слишком поздно. А для очень многих видов это «поздно» уже наступило.

«А не опоздал ли я сам? — подумал он. — Пожалуйста, пусть это окажется не так!»

— Станешь делать наброски прямо сейчас? — спросил Гаррис.

— Если не возражаешь. Птичьим тушкам гораздо легче придать нужную позу, пока они не начали коченеть.

— Давай приступай. — Гаррис спешился. — А я пока выкурю трубочку-другую и поброжу вокруг с ружьем. Может, добуду кого-нибудь еще тебе для рисования. Или нам на ужин. А может, и то и другое — как знать? Если я правильно помню, местные утки и гуси на вкус не хуже остальных — за исключением нырков. — Он был убежден, что лучшая дичь в мире — это утка-нырок, должным образом зажаренная и поданная с кусковым сахаром. Одюбон был склонен с ним согласиться.

Когда Гаррис ушел, художник положил краснощекого дятла на траву и подошел к одной из вьючных лошадей. Он помнил, в какой из седельных сумок лежат его рисовальные принадлежности: стенд для установки образца, проволока, палочки рисовального угля и драгоценная бумага.

Одюбону вспомнилось, как в детстве он приходил в отчаяние оттого, что не мог нарисовать птиц в реалистичных позах. Живая птица в руке смотрелась прекрасно, но мертвая выглядела лишь тем, чем была, — мертвой птицей. Обмякшая и распластанная, она словно кричала о своей безжизненности.

Обучаясь живописи во Франции у Давида, он иногда делал рисунки с чучел. У художника запылали щеки, когда он вспомнил шарнирную модель птицы, которую попытался смастерить из дерева, пробки и проволоки. После бесконечных усилий он произвел на свет нечто, что могло сойти лишь за хромого дронта.[11] Друзья тогда высмеяли его творение. И как было на них сердиться, когда Одюбону самому хотелось расхохотаться, глядя на это чудище? В конце концов он его растоптал.

Если бы ему не пришла в голову мысль о проволоке… Сейчас художник не представлял, что бы без нее делал. Проволока позволяла ему зафиксировать птицу в таком положении, словно она еще жива. Его первым опытом стал зимородок, и, еще рисуя, Одюбон уже понимал, что результат получается уникальный. Даже сейчас, устанавливая стенд, он на миг испытал тот, давний восторг. Едва художник придал птице желаемую позу, у нее даже глаза словно ожили.

Закрепляя дятла проволокой так, будто тот все еще сидит на стволе, Одюбон пожалел, что не может вызвать в себе нечто более сильное, чем тень былого трепета. Но он уже очень много раз проделывал эту операцию. Рутина затмевала искусство. Сейчас он уже не был открывателем чуда. Он просто… работал.

«Что ж, если работаешь, то покажи все, на что способен», — подумал он.

Долгая практика принесла свои плоды. Пальцы почти самостоятельно гнули проволочки, придавая птице нужную позу. Когда руки решили, что дело сделано, Одюбон критично осмотрел краснощекого дятла, затем переместил проволоку, изменяя положение хвоста. Этими длинными и жесткими перьями дятел упирался в кору — почти так же, как если бы у него имелись задние лапы.

Художник начал рисовать эскиз. Ему вспомнилось, сколько мучительных усилий потребовали первые из них и какими жалкими, несмотря на все мучения, оказывались результаты. Одюбон знал и других художников, которые пытались изображать птиц, но опускали руки, когда первые картины не совпадали с тем, чего они хотели и чего ожидали. У некоторых из них, судя по тому, что Одюбон видел, несомненно был дар. Но обладать талантом и оттачивать его… О, какая большая разница! Мало у кого хватило упорства продолжать заниматься любимым делом, даже если получалось не очень хорошо. Одюбон сам не сумел бы подсчитать, сколько раз он, отчаявшись, почти сдавался. Но когда упорство встречает талант, на свет могут родиться великие творения.

Угольный карандаш словно ожил, порхая по листу бумаги. Одюбон кивнул. Выходящие из-под его пальцев линии остались такими же сильными и плавными, как и прежде. Руки у него не дрожали, как у многих в его возрасте. Но далеко ли он ушел от них? С каждым восходом солнца он приближался к ним на день. Художник рисовал быстро, наперегонки с собственной старостью.

Громыхнуло ружье Гарриса, и рука Одюбона дрогнула. А у кого бы она не дрогнула из-за неожиданного выстрела? Впрочем, испорченную линию легко можно стереть. Художник быстро и уверенно продолжил работу и почти завершил эскиз к тому времени, когда вернулся Гаррис, держа за ноги большую птицу.

— Индейка? — удивленно воскликнул Одюбон. Его друг кивнул и широко улыбнулся:

— Сегодня нас ждет прекрасный ужин!

— Согласен. Но кто бы мог подумать, что эти птицы распространятся настолько быстро? Их завезли на юг… не более тридцати лет назад, верно? А сейчас ты подстрелил индейку уже здесь.

— Зато на них интереснее охотиться, чем на масляных дроздов и им подобных. У индеек хотя бы хватает ума спасаться, если они видят приближающуюся опасность. Можно сказать, того самого ума, который Господь дал гусю… хотя Он и наделил им не всех местных гусей.

— Не всех, — согласился Одюбон.

Одни регулярно улетали в другие страны и благодаря этому приобрели необходимую осторожность. Другие жили на большом острове круглый год. Эти птицы осторожности не проявляли. Некоторые из них плохо летали. А прочие и вовсе не могли летать, потому что крылья у них были маленькими и бесполезными, как у масляных дроздов.

Крякуны удивительно походили на гусей-переростков, причем с лапами-переростками. Некоторые виды отличались черными шеями и белыми пятнышками на подбородке, как у канадского гуся. Это обстоятельство искренне озадачило Одюбона — создавалось впечатление, что Господь повторился, но почему? На лапах у крякунов тоже имелись остаточные перепонки, а их клювы, хотя и приплюснутые с боков, во всем остальном напоминали широкие и плоские клювы обычных гусей.

Одюбон видел экспонаты, хранящиеся в музее в Ганновере: скелеты, несколько шкур, огромные зеленоватые яйца. Самая свежая шкура относилась к 1803 году. Сейчас художник жалел, что вспомнил об этом. Если он ввязался в погоню за недостижимым… то тут ничего не изменить. Он делает все, что может. И раскаивается лишь в том, что не предпринял этого раньше. Он пытался. Не получилось. И теперь мог лишь надеяться, что хоть какие-то шансы на успех еще остались.

Гаррис ощипал индейку и развел костер. Одюбон закончил эскиз.

— Хорошо получилось, — заметил Гаррис, взглянув на работу друга.

— Неплохо, — признал Одюбон.

Ему удалось перенести на бумагу желаемую позу. Он выпотрошил дятла, чтобы сохранить его, и не удивился, обнаружив в желудке множество личинок жуков. Само название этого вида, Campephilus, означало «любящий личинки». Художник сделал запись в дневнике и поместил тушку птицы в спирт.

— Лучше, чем «неплохо», — сказал Гаррис.

Он разделал индейку и насадил мясо на прутья.

— Что ж, может быть, — согласился Одюбон, принимая от друга импровизированный шампур и начиная жарить ногу. Он не стеснялся похвал — как раз наоборот. Но все же добавил: — Я приехал сюда не ради дятлов. Я приехал за крякунами, Богом клянусь.

— Бери то, что видишь. — Гаррис повернул свой прутик, чтобы индейка прожарилась равномерно. — Бери то, что видишь, и надейся, что получаешь то, ради чего приехал.

— Что ж, может быть, — повторил Одюбон и посмотрел на восток, в сторону все еще малоисследованного сердца Атлантиды. — Но чем упорнее трудишься, тем вероятнее получишь то, что хочешь. Надеюсь, я все еще могу работать достаточно упорно. И, — он снова взглянул на восток, — надеюсь, то, чего я хочу, все еще там.

Путешественники оставались на главной дороге почти неделю. Широкая и хорошо утоптанная, она позволяла им двигаться быстрее, чем по узким и более извилистым тропинкам. Но когда Одюбон увидел выглянувшие из-за восточного горизонта горы Грин-Ридж, искушение свернуть стало непреодолимым.

— Нет смысла подниматься в горы где-либо поблизости от главной дороги, — заявил он. — Мы знаем, что крякуны там не водятся, потому что иначе их давно заметили бы, не так ли?

— Логично, — подтвердил Гаррис. И, помолчав, добавил: — Но я не стал бы возражать против еще нескольких ночевок в полуприличных гостиницах.

— Когда мы вернемся с тем, что ищем, даже «Гесперийская королева» будет для нас недостаточно хороша, — возразил Одюбон. Но на пути к цели нам придется вынести определенные трудности.

— Уж это точно, — вздохнул Гаррис.

Вдоль главной дороги в изобилии росли фруктовые деревья, дубы, каштаны, вязы и клены. Все они попали сюда из Европы или Террановы. Однако стоило путешественникам немного отъехать в сторону, как атлантийская флора вновь заявила о своих правах: гинкго и магнолии, саговники и сосны с густым подлеском из папоротников. Птичьи трели, как привычные, так и незнакомые, звучали все чаще, по мере того как путники продвигались все дальше в малозаселенную местность. Похоже, атлантийские птицы чувствовали себя уютнее в окружении деревьев, среди которых выросли бесчисленные поколения их предков, чем в обществе дерзких переселенцев, завезенных людьми.

Однако не все новички теснились у дороги. Лютики и маки украшали яркими цветными пятнами невероятно зеленый ландшафт. Местные пчелы жужжали среди незнакомых для них цветков… а может, это были европейские пчелы, привезенные на новую землю посреди моря, чтобы опылять растения, которые людям нужны, желанны или просто нравятся. Заинтересовавшись, Одюбон остановился и присел возле маков, чтобы взглянуть на пчел вблизи. Это оказались, все всякого сомнения, европейские пчелы. Испытывая странное разочарование, но не удивление, художник отметил этот факт в дневнике.

— Пройдет еще сто лет, — сказал он, вновь забираясь в седло, — и много ли останется от прежней Атлантиды? И останется ли что-нибудь вообще?

— Через сто лет для любого из нас это не будет иметь значения, — возразил Гаррис. — Потому что мы уже окажемся по другую сторону небесных врат.

— Для нас, пожалуй, и нет. — Одюбон задумался над тем, есть ли у него впереди десять или хотя бы пять лет, не говоря уже о ста. — Но будет иметь значение для тех, кто сейчас молод и живет здесь. Они топчут прекрасное, даже не задумываясь о том, что делают. Разве не хотел бы ты увидеть живых дронтов, сохраненных для потомков? — Он постарался не вспоминать свою несчастную модель птицы.

— Живых? Да я могу отправиться в Ганновер и услышу, как они произносят там речи в парламенте, — ответил Гаррис. Одюбон фыркнул, и его друг успокаивающе поднял руку. — Не сердись, Джон: Я с тобой согласен.

— Я так счастлив, — сардонически отозвался Одюбон. — Возможно, местные власти — твои произносящие речи дронты — догадаются объявить эти места заповедными, чтобы сохранить хотя бы часть того, что у них есть. — Он нахмурился. — Хотя признаюсь, что не представляю, как заповедники смогут помешать лисам, ласкам, крысам и семенам, которые разносит ветер. Но они хотя бы положат начало.

Этой ночью друзья спали на траве. Хрипловатое уханье атлантийской наземной совы разбудило Одюбона около полуночи. При тусклом кровавом свете тлеющих в костре углей он зарядил ружье — на случай, если сова приблизится настолько, что он сможет ее увидеть. Наземные совы были размером с курицу. Они могли летать, но не очень хорошо. Эти совы охотились на лягушек, ящериц и огромных кузнечиков, водившихся в подлеске. Естественных врагов у них здесь не было — точнее, их никто не трогал, пока в Атлантиде не появились лисы, дикие собаки и люди. Подобно многим местным животным, они, видимо, даже не представляли, что могут стать чьей-то добычей. Некогда встречавшиеся в изобилии, ныне они стали весьма редки.

Крик совы постепенно удалялся. Одюбон подумал о том, не стоит ли ему попробовать подманить птицу на расстояние выстрела, имитируя ее уханье, но в конце концов отказался от этой идеи. Грохот выстрела посреди ночи мог напугать Гарриса буквально до смерти. И, кроме того, — Одюбон зевнул — он сам был все еще сонный. Художник положил ружье, завернулся в одеяло и вскоре снова захрапел.

Проснувшись на следующее утро, Одюбон увидел всего в метре от своего одеяла голову кузнечика (величиной с мышиную) и две зеленовато-коричневые лапки. Художник негромко выругался: сова все-таки прошла мимо, но молча, потому он об этом и не узнал. Если бы только он не спал, а караулил ее… «Если бы я не выспался ночью, то сегодня от меня весь день не было бы никакого толку», — решил Одюбон. Теперь регулярный сон стал для него намного важнее, чем лет двадцать назад.

— Я не стал бы возражать, если бы ты выстрелил в сову, — сообщил Гаррис, раздувая костер и наполняя кофейник. — Мы ведь для того сюда и приехали.

— Хорошо, что ты это сказал. Может, мне представится еще один шанс.

— А может, и не представится. Ты ведь сам говорил, что прежняя Атлантида становится историей. Так что хватай обеими руками то, что пока уцелело.

— С крякунами я именно так и намерен поступить. Если они тут есть, я непременно схвачу их, уж будь уверен. А сова… Еще неизвестно, пришла бы она, если бы я ее подманил.

— Готов поспорить, что пришла бы. Не знаю никого, кто умел бы имитировать голоса птиц лучше тебя.

Гаррис достал два квадратных сухаря из переметной сумы и протянул один Одюбону. Художник не притронулся к еде, пока у него в руке не оказалась жестяная кружка. Тогда он разломил сухарь на кусочки и обмакнул каждый в кофе, прежде чем отправить в рот. Сухари как следует прокалили в печи, чтобы дольше хранились, но из-за этого они стали слишком тверды для уцелевших зубов Одюбона.

Когда друзья уже готовы были отправиться в путь, художник снова взглянул на останки гигантского кузнечика.

— Мне обязательно надо раздобыть несколько образцов этих кузнечиков, — заявил он.

— Да зачем, ради всего святого? Они не птицы и не живородящие четвероногие. И даже не просто четвероногие.

— Нет, — медленно ответил Одюбон, — но тебе не кажется, что здесь они играют ту же роль, которую в остальных частях света играют мыши?

— Когда я в следующий раз увижу шестиногую стрекочущую мышь с усиками, — Гаррис покрутил пальцем у виска, — можешь запереть меня, а ключ выбросить, потому что это будет означать, что у меня размягчились мозги от дьявольского рома.

— Или от виски, джина или чего угодно еще, что попадет тебе в руки, — уточнил Одюбон.

Гаррис ухмыльнулся и кивнул. Забираясь в седло, Одюбон не мог избавиться от мыслей об атлантийских кузнечиках и мышах. Кто-то же должен рыться в опавших листьях и поедать все, что сумеет там отыскать, к тому же многие птицы и животные питаются мышами… или, как здесь, насекомыми вместо мышей. Он кивнул. Идея была достойна занесения в дневник на ближайшем привале.

Незадолго до полудня путешественники въехали в деревушку, которая могла похвастаться салуном, церковью и несколькими домами. Вывеска на церкви гласила: «БАЙДФОРДСКИЙ ДОМ ВСЕОБЩЕЙ ПРЕДАННОСТИ». В Атлантиде процветали странные протестантские секты, в немалой степени из-за того, что ни одна из них не была достаточно сильной, чтобы доминировать, — включая католическую церковь, к которой принадлежал Одюбон.

Впрочем, салун, хотя и по-своему, также оказался домом всеобщей преданности. В Байдфорде вряд ли обитало более полусотни человек, но не менее дюжины мужчин сидели в салуне, выпивая, закусывая и беседуя. Когда Одюбон и Гаррис вошли, воцарилась мертвая тишина. Местные уставились на путешественников.

— Незнакомцы, — произнес кто-то с таким же изумлением, с каким мог объявить о появлении двух кенгуру.

Неудивительно, что первым пришел в себя мужчина за стойкой бара.

— Что будете заказывать, господа? — осведомился он. Гаррис редко смущался, если дело касалось его личных удобств. — . Будьте любезны, сэндвич с ветчиной и кружку пива.

— Звучит неплохо, — согласился Одюбон. — Мне то же самое, пожалуйста.

— С вас пол-орла за двоих, — сообщил владелец.

Кое-кто из завсегдатаев ухмыльнулся. Одюбон и без этих многозначительных улыбок догадался бы, что цена безбожно завышена, но заплатил без возражений. Ему это было по карману, к тому же позднее он намеревался разузнать кое-что, а чтобы развязать языки, как правило, требуется серебро. И теперь он хотел продемонстрировать местным, что способен на щедрость.

Пиво было… просто пивом. Зато сандвичи оказались настоящим чудом: большие ломти нежной и ароматной ветчины на свежевыпеченном хлебе, приправленные горчицей и огурцами, замаринованными с укропом, чесноком и чем-то еще… должно быть, какой-то атлантийской специей.

Одюбон справился лишь с половиной своего — ему приходилось жевать медленно, — когда бармен сказал:

— Мы тут редко видим незнакомцев. — Несколько местных — все крупные, коренастые и бородатые — кивнули. Одюбон тоже вежливо кивнул. — Не возражаете, коли я спрошу, что у вас за нужда проезжать через наши края?

— Я Джон Джеймс Одюбон, — назвался Одюбон и сделал паузу, желая проверить, известно ли кому-нибудь его имя. В большинстве прочих мест он бы в этом не усомнился. В Байдфорде… как знать?

— Это ж тот самый рисовальщик, — выдал один из завсегдатаев.

— Верно. — Одюбон улыбнулся, испытав большее облегчение, чем хотел показать. — Тот самый рисовальщик, — повторил он, хотя эти слова и резали ему слух. Если местные поймут, что он личность известная, вряд ли они решат ограбить его и Гарриса просто ради забавы.

Художник представил своего друга..

— Ну и что же вы делаете в Байдфорде? — опять спросил хозяин салуна.

— Мы тут проездом, как вы и сказали, — ответил Одюбон. — Я хочу нарисовать крякунов. — Эти края были достаточно глухими, чтобы подарить ему надежду отыскать здесь крякунов.

— Крякунов? — отозвались двое или трое одновременно и тут же дружно расхохотались. Один из них сказал: — Да я не видал в наших краях этих уток с тех пор, как мой Гектор был еще щенком.

— Это точно, — подтвердил кто-то. Остальные серьезно закивали.

— А жаль, — добавил другой. — Мой дед рассказывал, что они были легкой добычей и вкусные очень, мясистые такие. — Именно по этой причине крякуны больше не водились в окрестностях Байдфорда, но рассказчик, похоже, не имел представления о причинно-следственных связях.

— Если вы знаете какое-нибудь место, где они могут встретиться, я с удовольствием заплачу за информацию. — Одюбон похлопал по кошельку на поясе. Негромко звякнули монеты. — Вы поможете моей работе и послужите науке.

— Половину сразу, — добавил практичный Гаррис, — и половину на обратном пути, если мы найдем то, что ищем. А может, еще и премиальные, если подсказка окажется достаточно хороша.

«Хитрый приемчик, — подумал Одюбон. — Надо будет запомнить его».

Местные сбились в кучку и стали переговариваться. Вскоре один из них — постарше и с бородой, в которой пробивалась седина, — начал:

— Ну, имейте в виду, наверняка не скажу, но пару лет назад я пошел на охоту и повстречал одного парня из Тетфорда. — Он представлял, где находится Тетфорд, но не Одюбон. После нескольких вопросов выяснилось, что этот городок расположен к северо-востоку отсюда. Мужчина из Байдфорда продолжил: — Мы с ним поболтали, и он брякнул, что за пару лет до того видел нескольких крякунов по другую сторону своего города. Не могу поклясться, что он не соврал, но, похоже, парень знал, что говорит.

Гаррис вопросительно взглянул на Одюбона. Художник кивнул. Гаррис вручил мужчине серебряную монету достоинством в один орел.

— Позвольте узнать ваше имя, сэр, — обратился Гаррис. — Если ваша подсказка окажется полезной, но в силу каких-либо обстоятельств мы не станем проезжать здесь на обратном пути, то мы обязательно вышлем вам оставшуюся часть вознаграждения.

— Премного благодарен, сэр. Я Лехонти Кент. — Он медленно продиктовал свое имя Гаррису, и тот занес его в одну из своих записных книжек.

— А что вы можете рассказать о «Доме всеобщей преданности»? — спросил Одюбон.

В ответ он получил гораздо больше, чем ожидал. Внезапно все, даже самые неприветливые местные жители, принялись говорить в один голос. Художник узнал, что эта церковь проповедует врожденную божественность каждого и возможность выйти за пределы человеческой сущности, разумеется, если ты следуешь учению того, кого местные называли Преподобный, явно с заглавной буквы «П». «Всеобщая преданность Преподобному», — подумал Одюбон. Услышанное показалось ему самой отвратительной и черной ересью, но обитатели Байдфорда верили в это безоговорочно.

— Преданных много, — прозвучала очередная заглавная «П», — есть в Тетфорде и других таких местах, — сообщил Лехонти Кент. Было совершенно очевидно, что он имеет весьма смутное представление обо всем, что расположено дальше двух дней пути от его родной деревушки.

— Как любопытно, — пробормотал Одюбон фразу из тех немногих, что звучат вежливо почти в любой ситуации.

Поскольку жителям Байдфорда очень хотелось обратить путешественников в свою веру, друзьям в течение двух часов не удавалось выбраться из салуна.

— Ну и ну, — проговорил Гаррис, когда они наконец-то оказались в седле. — Как любопытно! — Он вложил в эту фразу столько сарказма, что его хватило бы потопить корабль вдвое больший, чем «Орлеанская дева».

У художника все еще шла кругом голова. Преподобный изобрел совершенно новую предысторию Атлантиды и Террановы, которая имела очень мало отношения к действительности, известной Одюбону. Преданные показались ему почти такими же суеверными, как и краснокожие дикари Террановы, — а ведь им полагалось отлично знать, как устроен мир, в то время как дикари были честными невеждами. И все же художник сказал:

— Если этот Лехонти — что за имечко! — Кент дал нам верную подсказку, то я не стану жалеть о потраченном времени… слишком сильно.

Тетфорд оказался крупнее Байдфорда. Он также выставлял напоказ «Дом всеобщей преданности», хотя тут имелась и методистская церковь. Грубо намалеванное объявление перед Домом гласило: «ПРЕПОДОБНЫЙ ПРОПОВЕДУЕТ ПО ВОСКРЕСЕНЬЯМ!!» Два восклицательных знака отпугнули бы Одюбона даже в том случае, если бы он никогда не проезжал через Байдфорд.

Художник расспросил про крякунов и в Тетфорде. Никто из тех, с кем он говорил, не утверждал, будто видел хотя бы одного, но двое сообщили, что некоторые жители городка когда-то давно их встречали. Гаррис раздал еще немного серебра, но оно ни в ком не пробудило ни память, ни воображение.

— Что ж, мы все равно бы здесь проехали, — заметил Одюбон, когда они направились дальше на северо-восток. Теперь горы Грин-Ридж поднимались высоко в небо, заслоняя восточный горизонт. Посмотрев вперед в подзорную трубу, Одюбон увидел бесчисленные темные долины, полускрытые соснами и саговником, из-за которых горы и получили свое название. И обитать в этих долинах мог кто угодно… разве не так? Ему оставалось лишь верить в это. — Теперь у нас появилось чуть больше надежды, — добавил он как для себя, так и для Гарриса.

— Надежда — это хорошо. Но крякуны оказались бы лучше. Слова едва успели сорваться с его губ, как папоротники и

саговники зашевелились… и дорогу перебежал олень. Одюбон начал было поднимать ружье, но остановился. Во-первых, животное уже скрылось. А во-вторых, ружье было заряжено птичьей дробью, которая лишь пробила бы оленю шкуру.

— Sic transit gloria cryakeris,[12] — вздохнул Гаррис.

— Крякерис? — Но Одюбон поднял руку прежде, чем Гаррис заговорил. — Да, правильно, «крякун» был бы существительным третьего склонения.

По мере приближения к горам ландшафт менялся. Саговников в лесах стало меньше, их место заняли различные виды сосен, елей и секвой. Папоротники в подлеске тоже выглядели иными. Все реже встречались людские поселения, равно как и яркие пятнышки экзотических здесь цветов. Сам воздух теперь казался другим: более туманным, влажным, полным странных, пряных ароматов, которые более не ощутить нигде в мире. Впечатление создавалось такое, будто путников омывают запахи иных времен.

— Так оно и есть, — сказал Одюбон, когда к нему пришла эта мысль. — Это воздух Атлантиды, какой она была до того, как рыбаки увидели смутные очертания ее берегов.

— Скажем, почти такой, — возразил Гаррис.

То, что он, Одюбон и их лошади находились здесь, само по себе подтвердило его правоту. А если у художника еще оставались какие-либо сомнения, то Гаррис развеял их, указав на тропу, по которой они ехали. Земля была сырой, а местами и грязной, потому что накануне прошел дождь. И на ней четко виднелись лисьи следы.

— Скольких птиц этот зверь уже съел? — произнес Одюбон. — А сколько наземных гнезд опустошил?

Многие птицы в Атлантиде вили гнезда на земле — гораздо больше, чем в Европе или Терранове. Если не считать редко встречающихся змей и крупных ящериц, здесь не водились сухопутные хищники — точнее, не водились до тех пор, пока их не завезли люди. Одюбон сделал еще одну заметку в дневнике. Прежде он не задумывался о том, какое воздействие на способы гнездования птиц может оказывать наличие или отсутствие хищников.

Даже здесь, в малозаселенном сердце Атлантиды, уже очень многое оказалось утраченным. Но многое еще сохранилось. Птичьи трели наполняли воздух, особенно в часы рассвета, когда Одюбон и Гаррис начинали очередной день. В Атлантиде обитали несколько видов клестов и дубоносов — клювы этих птиц были идеально приспособлены для того, чтобы извлекать семена из шишек, а потом рассеивать их по всему лесу, Как и многие пернатые на острове, они были родственны видам с Террановы, но все же отличались от них.

Одюбон подстрелил самца зеленого дубоноса с брачным оперением. Лежа на его ладони, эта птица с яблочно-зеленой спинкой, светло-коричневым брюшком и желтыми полосками возле глаз казалась вычурной и цветастой, как французский придворный XVII века. Но на ветке секвойи, на фоне зеленой листвы и ржаво-коричневой коры, заметить ее было нелегко. Если бы дубонос не распевал так страстно, то не исключено, что Одюбон проехал бы совсем рядом, так его и не увидев.

Ближе к вечеру Гаррис добыл масляного дрозда — не для исследований, хотя Одюбон и сохранил шкурку. В тушке длинноклювой нелетающей птицы мяса оказалось более чем достаточно для них обоих. На вкус оно напомнило Одюбону жаркое из бекаса или вальдшнепа — что неудивительно, раз все эти птицы обожают земляных червей.

— Хотел бы я знать, сколько еще эти дрозды продержатся, — произнес Гаррис, обгладывая бедренную кость.

— Во всяком случае дольше, чем крякуны, потому что они менее заметны, — решил Одюбон, и Гаррис кивнул. Художник продолжил: — Но ты прав — они в опасности. Это еще один вид, который гнездится на земле, а как им спастись от лис и собак, которые охотятся по запаху?

Где-то в отдалении, куда не доставал свет костра, тявкнула и завыла лисица. Гаррис заметил:

— Эти звуки не раздавались здесь, пока англичане не привезли лис.

— А если и не лисы, то собаки, — печально проговорил Одюбон, и Гаррис снова кивнул. Атлантида оказалась уязвимой перед человеком и его животными, и к этому нечего добавить. — Жаль. Очень жаль, — пробормотал Одюбон. Гаррис опять кивнул.

Утренний воздух пронзил яростный крик. Лошадь Одюбона фыркнула и попятилась. Он придержал ее под уздцы и огладил, успокаивая.

— Боже мой! — воскликнул Гаррис. — Что это было?

Прежде чем ответить, Одюбон прислушался к внезапно наступившей абсолютной тишине. Только что птицы распевали вовсю. Но, подобно тому как львиный рев погружает в молчание африканскую саванну, этот крик поверг в ужас леса Атлантиды.

Он прозвучал вновь — дикий, резкий и яростный. Одюбон затрепетал от возбуждения.

— Я знаю, кто это! — Несмотря на волнение, он произнес это вполголоса. Его взгляд переместился на ружье. «Надо зарядить его более крупной дробью», — подумал он.

— Кто? — хрипловато прошептал Гаррис. Как и после львиного рева, разговаривать громко казалось опасным.

— Краснохохолковый орел, клянусь всеми святыми! Rara avis.[13] И если нам повезет, это означает, что и крякуны тоже недалеко.

Возможно, национальная птица атлантийцев и оказалась вынуждена охотиться на овец или оленей, но Одюбон их поблизости не заметил. И если орел сейчас ищет добычу, которую он всегда выбирал до прихода людей… О, если это так!

Гаррис не просто взглянул на свое ружье. Он взял его и принялся методично заряжать. Одюбон последовал его примеру. Краснохохолковые орлы не боялись людей. Они привыкли нападать на высокие существа, ходящие на двух ногах. Люди могли погибнуть — и погибали — под ударами их когтей длиной с большой палец мужчины. И об их мощных клювах тоже не следовало забывать.

— Откуда доносился крик? — спросил Одюбон, зарядив оба ствола.

— Оттуда. — Гаррис показал на север. — И орел где-то недалеко.

— Да, совсем недалеко, — согласился Одюбон. — Мы должны его отыскать. Должны, Эдвард!

Он нырнул в подлесок, двигаясь как можно тише. Гаррис торопливо последовал за ним. Оба держали ружья у груди, готовые как стрелять, так и попытаться отогнать орла, если он нападет первым.

«Крикни снова, — отчаянно внушал орлу Одюбон. — Крикни снова. Дай знать, где ты».

И орел крикнул. За это время птицы успели вновь завести свои трели, но едва орел подал голос, как тишина придавила их тяжелым сапогом. Одюбон вдруг ясно осознал, насколько громко слышатся его шаги. Он постарался ступать тише, но ему трудно было судить, насколько это удалось. Ориентируясь на крик, они направились чуть западнее.

— Там! — прошептал за спиной художника Гаррис.

Его друг вытянул руку и замер, очень похожий на хорошо обученную и чистокровную охотничью собаку.

Взгляд Одюбона заметался. Он не видел… не видел… И увидел.

— О-о… — потрясенно выдохнул художник.

Орел сидел возле верхушки гинкго. Это оказалась крупная самка, длиной почти четыре фута от изогнутого клюва до кончика хвоста. Поднятый хохолок указывал на то, что птица настороже и в хорошем настроении. Он был медно-красный, как волосы рыжего человека или хвост краснохвостого ястреба, а не ярко-красный, как шейка колибри. Клюв темно-коричневый, живот темно-желтый, как буйволовая кожа.

Одюбон и Гаррис начали приближаться, медленно и осторожно. Несмотря на все старания, птица их заметила. Она расправила крылья и снова пронзительно закричала. Размах крыльев был относительно небольшим для ее размеров — немногим более семи футов, — зато сами крылья очень широкие. В отличие от своих белоголовых и золотистых кузенов, эти орлы чаще взмахивают крыльями, когда парят. Натуралисты так и не пришли к единому мнению о том, кто их ближайший родственник.

— Осторожно, — прошептал Гаррис. — Она собирается взлететь.

И она взлетела, всего через три секунды после того, как он это произнес. Одюбон и Гаррис вскинули ружья и выстрелили практически одновременно. Орлица издала еще один крик, на сей раз от боли и страха. Она упала и с глухим стуком ударилась о землю.

— Попали! — торжествующе воскликнул Гаррис.

— Да.

В Одюбоне боролись радость и сожаление. Какое величественное существо… как жаль, что ему пришлось погибнуть ради искусства и науки. Сколько еще их осталось, чтобы продолжить орлиный род? Каков бы ни оказался ответ — теперь одной особью меньше.

Орлица была еще жива. Она билась в папоротнике, яростно крича, потому что не могла взлететь. Ноги у птицы были длинные и сильные, — а вдруг она убежит? Одюбон быстро направился к ней. «Мы не должны ее упустить», — думал он. Теперь, когда они ее подстрелили, орлица стала научным образцом и объектом для его искусства. И если упустить ее, то получится, что она ранена напрасно, а подобная мысль была для Одюбона невыносима.

Но орлица не могла убежать. Подойдя достаточно близко, он увидел, что крупная дробина перебила ей левую ногу. Птица испустила душераздирающий вопль и угрожающе щелкнула клювом, и Одюбону пришлось торопливо отпрыгнуть, чтобы орлица не вырвала кусок мяса из его бедра. Большие золотистые глаза пылали ненавистью и яростью.

Помимо ружья Гаррис носил при себе еще и револьвер. Теперь он достал его и нацелил на птицу.

— Я ее прикончу, — заявил он. — Избавлю от страданий. — Он взвел курок.

— В грудь, пожалуйста, — попросил Одюбон. — Не хочу испортить голову.

— Как пожелаешь, Джон. Если это бедное создание замрет хотя бы на две-три секунды…

Отчаянно похлопав крыльями еще некоторое время и попытавшись достать клювом людей, превративших ее из повелителя небес в несчастную жертву, орлица сделала паузу, чтобы отдышаться и набраться сил. Гаррис выстрелил. Маленькая птичка разлетелась бы на куски, но орлица была достаточно крупной, и пуля осталась в ее теле. Испустив последний, захлебывающийся крик, она упала замертво.

— Впечатляющее создание, — серьезно проговорил Гаррис. — Неудивительно, что атлантийцы поместили его на свой флаг и деньги.

— Нисколько не удивительно, — согласился Одюбон.

Он выждал для спокойствия несколько минут, но даже после этого потыкал орлицу палкой, прежде чем поднять. Такой клюв и такие когти требовали уважения. Выпрямившись со все еще теплым телом на руках, он удивленно хмыкнул:

— Как по-твоему, сколько эта птичка весит, Эдвард?

— Дай-ка посмотреть. — Гаррис протянул руки, Одюбон передал ему орла. Гаррис тоже хмыкнул, пытаясь определить вес, и задумчиво поджал губы. — Провалиться мне на этом месте, если она не потянет на тридцать фунтов. Никогда не подумаешь, что такая большая птица способна взлететь, верно?

— Но мы это видели. И многие это видели. — Одюбон взял орла у Гарриса. — Тридцать фунтов? Да, пожалуй, ты прав. Я тоже назвал бы примерно такую цифру. Ни золотистый, ни белоголовый орлы не бывают тяжелее двенадцати фунтов, и даже самый крупный африканский орел ненамного больше двадцати.

— Но эти птицы не охотятся на крякунов. — Традиционно руководствуясь простым здравым смыслом, Гаррис передал суть проблемы с помощью минимума слов. — А вот краснохохолковому нужно как можно больше мускулов.

— Ты, несомненно, прав. Самые крупные крякуны, что водятся в долинах на востоке, ростом на фут, а то и два выше человека, по весу… Как думаешь, сколько они могут весить?

— Как минимум в три-четыре раза больше человека. Стоит только взглянуть на их скелеты, и сразу видно, насколько это были толстозадые птички.

Одюбон выразился бы иначе, но не мог сказать, что его спутник не прав.

— А можешь представить, как такой орел пикирует на большого крякуна? — спросил он высоким от возбуждения голосом. — Это все равно что молния Юпитера, никак не иначе.

— А ты можешь представить, каково было первым поселенцам, которым пришлось отбиваться от них пиками, фитильными мушкетами и луками? Уж лучше крякуны, чем я, Богом клянусь! Поразительно, что после такого здесь вообще кто-то согласился жить.

— Безусловно, — отозвался Одюбон, но слушал он невнимательно.

Художник смотрел на орла, решая, как зафиксировать его для рисунка в несомненно последнем (по разным причинам) томе «Птиц и живородящих четвероногих Северной Террановы и Атлантиды». Ему хотелось выбрать позу, выражающую мощь и величие, но орлица оказалась попросту слишком велика даже для крупноформатного издания, ставшего делом всей его жизни.

«Что не может быть вылечено…» — подумал он и понес птицу к терпеливо ждущим лошадям. Да, она точно весила все тридцать фунтов — по лицу Одюбона струился пот. Лошади закатили глаза. Одна из них негромко заржала, почуяв запах крови.

— Тише, тише, успокойтесь, мои хорошие, — проворковал художник и дал каждой по кусочку сахара. Это быстро их успокоило: лошадей подкупить так же легко, как и людей, и при этом они гораздо реже отказываются от уже заключенной сделки.

Одюбон достал проволоку, стенд (хотя он и взял самый большой из всех, что у него имелись, он показался художнику слишком маленьким для этой цели) и принялся за работу. Наблюдая за ним, Гаррис спросил:

— А как ты собираешься придавать необходимую позу крякуну, если мы его отыщем.

— Когда мы его отыщем. — Одюбон ни за что не признал бы возможность неудачи ни перед собой, ни перед другом. — Как? Разумеется, я сделаю все, что в моих силах. Кроме того, смею рассчитывать на твою неоценимую помощь?

— Помогу, чем смогу. И ты это знаешь. Если бы это было не так, разве я оказался бы сейчас в этой глуши?

— Конечно нет. — Одюбон и на этот раз ответил рассеянно. Теперь он точно знал, что хочет видеть. Он зафиксировал орла с отведенными назад крыльями, тормозящими пикирование, широко расставленными когтями и раскрытым клювом, словно хищник нацелился на большого крякуна.

Отыскав угольный карандаш, Одюбон начал делать эскиз. Едва уголь коснулся бумаги, художник понял, что рисунок получится хороший, даже отличный. Иногда его рука отказывалась понимать то, что видит глаз, думает мозг и желает сердце. Одюбон всегда делал все, что в его силах, как он и сказал Гаррису. Иногда это все оказывалось больше, чем в другие дни. А сегодня… сегодня был один из таких дней. Одюбону даже почудилось, будто он покинул тело и наблюдает со стороны за своей работой… за тем, как нечто работает, пользуясь его плотью.

Когда эскиз был завершен, художник так и остался стоять с карандашом в руке, словно не желая разжимать пальцы. И он действительно этого не хотел. Но добавить к рисунку было уже нечего. Он сделал все, что смог, и…

— Это одна из лучших твоих работ за долгое время, Джон, — даже лучше, чем дятел, а он и вправду чертовски хорош, — сказал Гаррис. — Я не хотел этого говорить, пока ты работал, боялся спугнуть твое вдохновение. Но этот рисунок, когда ты его раскрасишь, будет жить вечно. Значит, птица на листе окажется не в натуральную величину?

— Да. Придется сделать ее такой. — Когда Одюбон заговорил, ему тоже показалось, что он разрушает чары вдохновения. Но он заставил себя кивнуть и ответить так, как это сделал бы человек при нормальных обстоятельствах, — нельзя же вечно оставаться в состоянии экзальтации. Даже то, что ему время от времени удавалось это состояние испытывать, казалось особым Божьим даром. И он добавил: — И это правильно. Если птица маленькая, то она маленькая, и все тут. Те, кто увидит, поймут.

— Когда увидят такую птицу, поймут. — Гаррис не мог оторвать взгляд от эскиза.

А Одюбон спустился с небес на землю, делая наброски гинкго, сосен и папоротников для будущей картины. Это была уверенная работа профессионала, и она показалась ему бесконечно далекой от того вдохновения, что воспламеняло его всего несколько минут назад.

Закончив все необходимые эскизы, Одюбон снял с орла шкуру и выпотрошил его. Вскрыв желудок птицы, он обнаружил в нем куски полупереваренной и необычно темной плоти. Они издавали сильный запах, который навел его на мысль…

— Эдвард! Что тебе напоминает этот запах?

Гаррис присел рядом на корточки и принюхался. Ему понадобилось всего несколько секунд, чтобы найти ответ, причем в характерном для него духе.

— Пирог с почками, Богом клянусь!

Ответ был не только характерным, но еще и правильным.

— Точно! — воскликнул он, хотя это блюдо не входило в круг его предпочтений. — И эти кусочки тоже похожи на кусочки почек. А это значит…

— Что?

— Я везде читал, что почки крякунов и жир возле них были—и есть — любимым лакомством краснохохолкового орла! Если у этой птицы желудок полон кусочков почек, то где-то неподалеку, где-то совсем неподалеку, должен быть — повторю, должен быть — крякун, на которого орел охотился.

— Если только он не завалил оленя или кого-то еще, — возразил практичный Гаррис.

В тот момент Одюбон едва не возненавидел друга — не потому, что тот был не прав, а потому, что мог оказаться прав. И то, что он обрушил грубый факт на сверкающую башню предположений Одюбона, представлялось самым жестоким поступком, на какой способен человек.

— Ладно, — сказал художник и, тряхнув головой, повторил: — Ладно. — Он собрался, наполняясь присущим ему упорством. — Нам ничего другого не остается, как только выяснить это, верно?

Два дня спустя, когда они забрались еще дальше на запад к подножию хребта Грин-Ридж, на помощь Одюбону снова пришло обоняние. На сей раз он без труда определил, какой именно запах донес до него ветерок.

— Фу! — фыркнул художник, сморщив нос. — Какая-то дохлятина.

— Это точно, — согласился Гаррис. — И, судя по вони, это кто-то крупный.

— Кто-то крупный… — Одюбон кивнул, безуспешно пытаясь унять возбуждение, пронзившее его электрическим разрядом, едва он это произнес. — Да!

Гаррис приподнял бровь:

— Ну да. И что с того?

— В Атлантиде не много крупных живых существ. Это может оказаться мертвый человек, хотя я надеюсь, что это не так, мертвый олень, лошадь или корова. Или это может быть… Эдвард, это может быть…

— Мертвый крякун? — Гаррис произнес слово, которое Одюбон не мог заставить себя выдавить сквозь зубы, сквозь надежды, — ведь, прозвучав, оно могло зачахнуть и погибнуть.

— Да! — повторил он, на этот раз гораздо решительнее.

— Что ж, в таком случае нам лучше остановиться и попытаться это выяснить? — Гаррис усмехнулся. — Никогда не думал, что в таком возрасте стану сыщиком. Это лишь доказывает, что ничего нельзя утверждать заранее, верно?

Путешественники привязали лошадей к сосенке возле тропы. Одюбон не опасался, что кто-нибудь украдет их, он просто не хотел, чтобы лошади куда-нибудь забрели. Насколько он знал, они с Гаррисом были единственными людьми на много миль вокруг. Этот район считался малонаселенным, если населенным вообще. С ружьями в руках мужчины углубились в лес.

Собака-ищейка сразу прибежала бы к источнику запаха. Одюбону и Гаррису повезло меньше. Используя зрение или слух, Одюбон смог бы легко отыскать добычу. Пытаясь же обнаружить ее по запаху, он быстро понял, что до ищейки ему далеко, да и Гаррису тоже. Они брели то вправо, то влево, стараясь определить, где вонь сильнее — в той или в этой стороне. Дело продвигалось медленно, что приводило их в отчаяние.

Но тут, оказавшись на краю поляны, Гаррис крикнул:

— Джон! Скорее сюда! Я его нашел!

— Mon Dieu![14] — Одюбон бросился к нему сквозь кусты. Сердце в его груди бешено колотилось. — Это он, Эдвард? Это…

— Сам посмотри. — Гаррис указал на холмик посреди заросшей травой поляны.

— Mon Dieu! — повторил Одюбон, но уже тише, и перекрестился. — Это мертвый крякун. Точно. А там, где есть мертвые, должны встречаться и живые.

— Логично, — согласился Гаррис, — если только этот крякун не был последним из живых.

— Прикуси язык, несносный. Судьба не может поступить со мной так жестоко.

Одюбон надеялся — и молился, — что окажется прав. Он подошел к огромной мертвой птице.

Если возле трупа и находились крупные падалыцики, то шум при приближении Одюбона или Гарриса давно спугнул их. Однако над крякуном все еще вились облака мух, а муравьи и жуки собирали свою долю вонючей добычи. Одюбон встал с подветренной стороны. Помогло, но не очень.

Это оказался не один из тех воистину огромных крякунов, что бродили по равнинам на востоке до того, как люди окрыли Атлантиду. Птица принадлежала к виду, обитающему в нагорьях, и вряд ли была выше Одюбона или весила вдвое больше его. Огромная рана в центре спины — ныне кишащая личинками мух — поведала о том, что стало причиной смерти крякуна. Такую рану, безусловно, нанес краснохохолковый орел — возможно, тот самый, которого застрелили Одюбон и Гаррис, а возможно, и другой.

— Сумеешь его нарисовать? — спросил Гаррис. Одюбон с сожалением покачал головой:

— Увы, нет. Тело слишком разложилось. — Его чувствительный желудок сжался. Одюбона мучила тошнота, хотя под ногами у него была твердая земля.

— Я боялся, что ты это скажешь. Возьмем образцы — кости, перья и тому подобное, — чтобы привезти хоть что-нибудь, если не отыщем живого крякуна?

Разделывать мертвую и смердящую птицу Одюбону хотелось меньше всего на свете.

— Мы найдем живых, — сказал он.

Гаррис промолчал. Он лишь невозмутимо ждал, пока Одюбон прислушивался к своим мыслям, и постепенно осознавал, что может оказаться не прав. Художник угрюмо взглянул на друга:

— Но, пожалуй, нам следует сохранить те образцы, что у нас есть. В интересах науки.

Пока они выдергивали перья, было еще терпимо. Черные перья на шее и белое пятно под клювом подтверждали родство крякунов с канадским гусем. Однако перья на туловище оказались более длинными и пушистыми, чем аналогичные у птиц, наделенных способностью к полету.

Зато отделять мясо от костей, а затем очищать их… Бедный желудок Одюбона не выдержал этого. Художник оставил съеденный завтрак на зеленой траве поляны и еще некоторое время беспомощно давился сухими спазмами. Неподалеку через поляну протекал ручеек. Возможно, крякун собирался напиться, когда его атаковал орел.

Одюбон прополоскал рот холодной чистой водой… выше по течению от того места, где Гаррис смывал остатки гниющей плоти с правого бедра крякуна. Бедренная кость оказалась крупнее и толще, чем его собственная. Собравшись с духом, Одюбон вернулся к трупу, чтобы очистить таз птицы. Затем он отнес его к ручью, чтобы обмыть. Как долго еще будут вонять его руки? А одежда? Сможет ли он когда-нибудь надеть ее снова? Вряд ли. Работая, Одюбон старался не смотреть на то, что делает.

Поэтому именно руки поведали ему о чем-то странном: на левой стороне таза была ямка, а на правой аналогичного не нащупывалось. Это заставило художника взглянуть. И точно, он увидел отверстие, к которому подходила неглубокая борозда.

— Взгляни, что я нашел! — окликнул он Гарриса.

— И что ты об этом думаешь? — спросил друг, осмотрев находку.

— А тебе не кажется, что тут поработал орлиный коготь? Ты сам видел, какие они. Один из колей мог пронзить плоть над костью, а затем и саму кость. Рана явно очень свежая, — видишь, какие трубые у нее края? Она явно не успела зажить.

Поразмыслив, Гаррис кивнул:

— Думаю, ты прав. Наверняка прав. Ты словно увидел, как орел пикирует на крякуна.

— О, как бы я хотел это увидеть. — Одюбон поднял все еще вонючий таз. — Придется его зарисовать. Тут столько информации, что словами ее не передать.

— Тогда пусть мистер Оуэн опасается за свои лавры.

— Я сделаю все, что в моих силах, и не более того, — возразил Одюбон.

Детальную научную иллюстрацию нужно рисовать пером и чернилами, а не углем или акварелью. Она также должна быть безукоризненно точна. Не нужно устанавливать птичий таз в какую-либо позу, разве что повернуть его так, чтобы отверстие было видно как можно лучше. Также не нужно ничего менять или подправлять, чтобы придать картине больше драматичности. Талант Одюбона проявлялся в изображении движения и эмоций, но сейчас ни то, ни другое не требовались. Он щелкнул языком:

— Художник должен быть многогранным, верно?

— Я знаю, что ты сможешь, — ободрил Гаррис, высказав больше уверенности, чем испытывал сам Одюбон.

Запах гниющего мяса напугал лошадей сильнее, чем запах орлиной крови несколько дней назад. Вьючная лошадь, перевозящая рисовальные принадлежности Одюбона, не желала подпускать его к себе. Она даже не захотела взять кусочек сахара из его провонявшей руки. В конце концов художник достал все, что ему было нужно, но мысленно назвал себя счастливчиком, потому что не заработал при этом удара копытом.

Выставив птичий таз на яркий свет, он начал делать набросок карандашом. Одюбон рисовал и стирал, рисовал и стирал. Хотя день был ясный и прохладный, по его лицу стекал пот. Задача оказалась гораздо труднее — во всяком случае для него, — чем привычное рисование. Как будто вечность прошла, прежде чем изображение обрело достаточное сходство с оригиналом.

Наконец-то удовлетворившись сделанным, Одюбон взял эскиз, чтобы показать Гаррису, но обнаружил, что его друг куда-то ушел, а он этого даже не заметил. Рисование требовало гораздо меньше сосредоточенности. Оно оставляло простор для художественного воображения. А это… это всего лишь ремесло, и он знал, что здесь ему не хватает навыков.

Едва он в первый раз макнул перо в чернила, как послышался выстрел из ружья Гарриса. Это будет ужин или новый образец. Скоро узнаю, решил Одюбон и начал превращать серые полутона в черно-белые. Ему пришлось повернуть таз, потому что за то время, пока он работал, тени на нем переместились.

Гаррис выстрелил снова. Одюбон услышал звук, но не обратил на него внимания. Его рука даже не дрогнула. Тонкая линия здесь, добавить тени там, чтобы выделить углубление и точно изобразить борозду, которую проделал орлиный коготь, прежде чем пронзить таз в том месте, где кость становилась тоньше…

— У нас есть ужин, — сообщил Гаррис. Одюбон кивнул, подтверждая, что услышал. — А вот тебе и новая работа, когда закончишь эту.

Эти слова заставили художника оторвать взгляд от бумаги. Помимо пухлого масляного дрозда Гаррис принес сероватую птичку со светлым брюшком и черной шапочкой на головке.

— Атлантийская синица! — воскликнул Одюбон. Эта птица состояла в тесном родстве с английскими и европейскими синицами и синицами-гаичками из Террановы. Натуралисты все еще спорили о том, какая из этих групп была ее ближайшей родственницей. Но в тот момент Одюбон просто обрадовался тому, что сможет делать эскизы и рисунки, отдавшись вдохновению и позволив неточностям стать достоинством, а не грехом. — Какое облегчение — снова приятная работа.

— Как продвигается дело?

Одюбон показал результат. Гаррис перевел взгляд с бумаги на оригинал и обратно. Через секунду он молча приподнял с головы широкополую шляпу, и это признание стало для Одюбона дороже любых красноречивых похвал.

— Кости — это хорошо, — проговорил художник, — но я хочу нарисовать живого крякуна!

Не получая желаемого, Одюбон постепенно приходил в отчаяние. Он даже начал верить в то, что Гаррис был прав и он приехал сюда в тот момент, когда оставалось лишь увидеть последнего в мире крякуна лежащим мертвым на лужайке. Может ли судьба оказаться настолько жестокой?

Но всякий раз, когда Одюбон впадал в уныние, Гаррис говорил:

— Во всяком случае, хотя бы что-то у нас уже есть. А отправляясь в путь, мы не сомневались даже в этом.

Каждое его слово было истиной, но от нее Одюбону всегда становилось не лучше, а только хуже.

Он потратил несколько дней, сидя в засаде возле поляны, где Гаррис обнаружил мертвого крякуна, надеясь, что тот был одним из стаи или стада, или как там правильно называется группа крякунов. Но просидел он там напрасно. Свежих птичьих следов на мягкой земле возле ручейка тоже не нашлось. И в конце концов Одюбон пришел к печальному выводу, что найденная птица бродила здесь в одиночку.

— А что, если он действительно был последним? — спрашивал художник. — Подумать только, опоздать всего на два-три дня… И почему мы не застрелили того орла раньше? Тогда крякун все еще был бы жив!

Он ожидал услышать от Гарриса уже ставшие привычными слова о благодарности судьбе за то, что у них уже есть. Но Гаррис удивил его, сказав:

— Нет смысла терзаться из-за этого. Мы ведь не знаем, тот ли самый орел погубил крякуна.

— Вообще-то да, — согласился Одюбон, подумав. — Возможно, то был другой орел-злодей. — И весьма обиделся, когда Гаррис после этих слов расхохотался.

Хотя он и вынужден был признать, что крякуны не придут на эту поляну, ему очень не хотелось ее покидать. Ведь как минимум одна живая птица часто бывала здесь всего несколько дней назад. О каком другом уголке Атлантиды — да и всего мира — он мог сказать то же самое?

Когда они с Гаррисом поехали дальше, Одюбон еще долго оглядывался.

— Не волнуйся, — утешил его неизменный оптимист Гаррис. — Впереди нас ждут места получше этого.

— Откуда ты знаешь?

Гаррис вновь удивил его, ответив:

— Потому что, насколько я могу судить, здесь еще никто и никогда не бывал. Мы сейчас едем по тропе, а не по дороге. И вот уже несколько часов я не вижу отпечатков копыт чьих-либо лошадей — только наших.

Одюбон моргнул. И огляделся — внимательно огляделся.

— Nom d'un nom![15] — пробормотал он. — Похоже на то. — По обе стороны тропы густо росли сосны, саговники и гинкго. Воздух наполняли ароматы, которые он не почувствовал бы нигде, кроме как здесь. — Мы словно попали в допотопные времена или вообще в другой мир. Как думаешь, кто проложил эту тропу?

— В ином месте я сказал бы, что олени. Может быть, и здесь тоже, но я не заметил никаких признаков, что они тут есть, — ни следов, ни помета. Масляные дрозды? Какие-нибудь другие местные большие и нелетающие птицы? Может быть, даже крякуны — кто знает?

Этих слов оказалось достаточно, чтобы Одюбон спешился и тщательно осмотрел тропу. Учитывая размеры крякунов и остаточные перепонки между пальцами на лапах, спутать их следы с чьими-либо другими было невозможно. Но ничего подобного не нашлось. Как Гаррис и предположил, Одюбон увидел следы масляных дроздов: они напомнили ему следы европейских черных дроздов или дроздов из Террановы, но с той лишь разницей, что были в три-четыре раза больше. И еще он увидел отпечатки лисьих лап, которые четко выделялись на фоне остроконечных птичьих следов. Завезенные звери проникли даже сюда, в дикое сердце Атлантиды.

«Ну конечно, — подумал он. — Мы ведь с Гаррисом тоже здесь. И масляные дрозды на ужин нам нравятся не меньше, чем лисицам».

Ярко-зеленое пятно на стволе молодой сосенки привлекло его внимание, когда он проезжал мимо. Сперва Одюбон решил было, что это какой-то странный местный гриб, выросший на деревце. Но это пятно, хотя и очень медленно, перемещалось.

— Огуречный слизень! — воскликнул Гаррис.

Слизень действительно был размером почти с огурец, хотя Одюбон и поостерегся бы съесть что-либо угодно с такой радужной окраской. Пусть это оказалось и не птицей или живородящим четвероногим, но художник все же спешился и зарисовал слизня. Как-никак для натуралистов это диковина — ведь очень немногие из его коллег добирались до прохладных и влажных предгорий, где обитали слизни. Пошевеливая глазами на стебельках, тот скользил по стволу, оставляя за собой полоску слизи шириной с большой палец.

— Как знать, может, нам еще попадутся улитки размером с твой кулак, — обнадежил Гаррис.

— Жаль, что у нас нет чесночного масла.

Огуречного слизня Одюбон мог нарисовать, a escargots[16] очень любил есть. Гаррис, обитатель Террановы до мозга костей, при этих словах брезгливо скривился. Одюбон лишь рассмеялся.

Друзья двинулись дальше. Тропы, по которым они ехали, явно проложили не люди — дорожки были извилистыми и часто возвращали путешественников на одно и то же место. Всякий раз, когда они выезжали на открытое пространство, Одюбон всматривался в травянистые поляны с нетерпеливой надеждой. Как страстно желал он увидеть там крякунов — щиплющих травку или нежную листву с молодых деревьев! И как оказывался разочарован вновь и вновь!

— Быть может, это действительно был последний крякун в этой части Атлантиды, — скорбно проговорил он, когда они с Гаррисом как-то вечером разбили лагерь. — А может, и вообще последний крякун в Атлантиде.

— Вполне вероятно, — ответил Гаррис. Одюбон, поджаривавший над огнем ножку масляного дрозда, возмущенно посмотрел на друга — тот мог хотя бы посочувствовать. Но Гаррис продолжил: — Мы зашли слишком далеко и сделали слишком много, чтобы так легко сдаться, верно?

— Да, — согласился Одюбон. — Ты совершенно прав.

В этой девственной атлантийской глуши иными были не только запахи, но и звуки. Огромные лягушки самозабвенно призывали подруг, выводя рулады на целую октаву ниже, чем даже лягушки-быки с Террановы, не говоря уже о гораздо более мелких европейских лягушках. Когда Одюбон упомянул об этом, Гаррис спросил:

— Полагаю, ты снова сожалеешь об отсутствии чесночного масла?

— Теперь, когда ты заговорил об этом, да, — невозмутимо ответил художник. Гаррис вновь скривился.

Большие зеленые кузнечики размером почти с мышь оказались более шумными, чем могли бы быть грызуны, хотя некоторые из их скрипучих звуков воспринимались как очень похожие на мышиные. Но все же характерное стрекотание подтверждало их принадлежность к насекомым. Они создавали фоновый шум, более заметный, когда он внезапно прекращался, чем когда раздавался.

Одюбон слышал такие птичьи трели, какие и вообразить не мог. Некоторые из этих певцов наверняка еще не были известны науке. Если бы ему удалось подстрелить одного из них, сделать эскиз и изобразить в цвете, привезти типичный экземпляр… Художник добыл нескольких славок и зябликов, но все они, насколько он мог судить, принадлежали к уже описанным видам.

А потом, где-то вдалеке, он услышал клекот краснохохолкового орла. Одюбон остановил лошадь и указал на север.

— Мы едем туда, — заявил он тоном, не терпящим возражений. Тем не менее Гаррис возразил:

— До этого места несколько миль, Джон. У нас нет никакой надежды отыскать его, и в любом случае, когда мы туда доберемся, орла там все равно уже не будет.

— Мы едем на север, — повторил Одюбон, словно не услышав друга. — Орел может улететь, а крякуны, если они где-то поблизости, не улетят. Потому что не могут летать.

— Если. — Гаррис заключил целое море сомнений в одно короткое слово.

— Ты сам сказал: мы зашли слишком далеко и сделали слишком много, чтобы так легко отказаться от надежды. — Если Одюбон и не повторил фразу Гарриса в точности, то предпочел бы, чтобы ему не указывали на это. У Гарриса хватило здравого смысла, чтобы понять.

Продвигаться на север оказалось не легче, чем в любом ином направлении. Одюбон ругался на английском, французском, а иногда и на испанском, когда звериные тропки начинали петлять и сбивали их с пути. Орел, крикнув один раз, с тех пор молчал, потому художник не знал, сколько еще им надо проехать. «Может быть, он убил новую добычу и сейчас кормится», — подумал Одюбон. Для его целей сошел бы и только что убитый крякун.

Через какое-то время путь им пересек ручей, который вполне мог сойти за небольшую речку. Огромные лягушки квакали на прибрежных камнях.