Ожерелье княжны Гальшки

Вместо пролога

Сангушко целовал ее страстно и обнимал так крепко, что у Гальшки перехватило дыхание. Казалось, еще одно мгновение — и она, погружаясь в неведомую пропасть, потеряет сознание. Однако не оттолкнула от себя Дмитрия и не пыталась сопротивляться — не хватало сил.

Приятно кружилась голова. Сознание наполнялось легким хмелем, и хотелось на волне необъяснимого чувства, с каждой минутой разгоравшегося все сильнее, опускаться, падая в неизвестность. А еще хотелось, чтобы не исчезала та томная сладость, которую она испытала, увидев его. Гальшка впервые в жизни услышала признание в любви и теперь готова была идти за Сангушко хоть на край света. И воспринимала его как самого близкого и дорогого человека. Ей необходимо было постоянно ощущать его присутствие: видеть такие милые, выразительные глаза, наполненные неизменной заботой и нежностью, жадные, приоткрытые для поцелуев губы и вглядываться в строгие черты лица, которые не портил глубокий шрам от нанесенной в бою раны.

А Дмитрий, поняв, что Гальшка уже не может противиться, стал целовать ее еще крепче, прижимая к себе. Дыхание их постепенно учащалось, комната наполнялась прерывистыми звуками, переходящими в стоны. Они задыхались от переполнявших чувств, не подвластных их воле. Сангушко, ощущая податливость Гальшки, становился все смелее и наглее, давая волю рукам, которые, коснувшись ее талии, опускались еще ниже.

Голова совсем обессилевшей княжны запрокинулась, уста, жаждущие новых поцелуев, раскрылись, и Дмитрий, не удержавшись, впился в них своими губами. Дыхание Гальшки то обрывалось, то усиливалось, и это еще больше волновало Сангушко. Он гладил колено княжны рукой, уверенно направляя ее вверх. Еще мгновение — и Гальшка, подавшись ближе, сама прижалась к его телу так, словно приросла.

— Дима! Милый, Димочка! — шептала она, не отдавая отчета своим поступкам.

Он ощутил прикосновение упругой груди, уловил, как трепещет сердце Гальшки, и подхватил княжну на руки.

Гальшка сначала ничего не поняла. Продолжала страстно прижиматься к нему, но, не ощутив под ногами пола, спохватилась, попыталась вырваться.

— Не надо! Только не здесь…

Сангушко не обращал внимания на ее слова. Во всяком случае, никак не реагировал. Уверенно понес княжну на медвежий мех, разосланный в углу. Гальшка продолжала вырываться, но Дмитрий вместе с ней упал на это ложе, будто специально подготовленное для того, чтобы они могли отдаться любви. Он не сомневался, что все, чего желали оба, свершится. И это бы произошло… Но внезапно Гальшка воспротивилась, начала удаляться, отползая от него.

— Не надо, Димочка! Только не сейчас, — она уже не просила, а умоляла его, готовая расплакаться.

Однако Сангушко не слышал ее мольбы, находясь в плену всепоглощающей страсти, уже не отдавал отчета своим действиям.

— Димочка, еще кто-нибудь войдет, — Гальшка шептала тихо, покорно, не имея сил сопротивляться.

Совсем ослабевшая, она лежала на медвежьем меху, согнув ноги в коленях.

— Не надо, не на…

Дверь внезапно заскрипела. Что-то за ней загремело…

Еще мгновение, и она раскрылась…

Глава 1

«Все могут короли, все могут короли! И судьбы всей земли вершат они порой, но, что ни говори, жениться по любви не может ни один, ни один король», — слова этой популярной современной песни, конечно же, король польский и великий князь литовский Сигизмунд, вошедший в историю как Сигизмунд I Старый, знать не мог. По той простой причине, что тогда этой песни не было, как и многих других, ей подобных.

Звучали иные песни — застольные, свадебные, рекрутские… И танцы были не такие, как теперь, ибо жил Сигизмунд I Старый во второй половине XV — первой половине XVI ст. Но и тогда любили так же самоотверженно, как и сегодня. А может, и сильнее. Во всяком случае, нередко доходило до поединков рыцарских, когда с соперником встречались один на один, и не совсем честных, когда того, кто переходил дорогу, просто-напросто убивали из-за угла.

Сигизмунд не мог позволить себе ни первого, ни второго. Королям негоже драться на шпагах, как обычным смертным. И уж совсем не к лицу подстерегать своего соперника темной ночью, чтобы убить без свидетелей. Можно сделать так, что и овцы сыты, и сено целое: нанять убийцу — и за хорошее вознаграждение тот быстро и своевременно выполнит задание.

Но разговор не об этом, а о любви — всепоглощающей, до того возбуждающей, что король, как мальчишка, у которого под губой наконец появился первый, едва заметный пушок, не находит себе места, пытаясь любой ценой добиться встречи со своей единственной.

А Сигизмунд, надо сказать, в любви был мастак. В юношестве не за одной юбкой бегал и каждый раз был готов умирать от страсти, потому что всегда находил представительниц прекрасной половины, ни в чем ему не отказывавших. Когда стал видным, солидным мужчиной, о котором знали далеко за пределами страны, не остепенился. По-прежнему умел любить и, как до этого, легко и быстро находил тех, кто любил его.

Беда в том, что любовницы Сигизмунда, с которыми он встречался в расцвете сил, не принадлежали к высшему сословию, чтобы идти с ними под венец. Да и сам прекрасно понимал, кто и чего стоит, поэтому не спешил, зная: новую любовь несложно найти, а корона одна, и если случайно свалится с головы, вряд ли удастся ее надеть снова.

Однако это продолжалось только до того времени, пока на жизненном пути любвеобильного короля не встретилась Катажина Костелецкая. Увидел впервые ее Сигизмунд и… Впрочем, зачем долго рассказывать об этом. Вы же и сами, видимо, хоть однажды влюблялись так, что сразу теряли голову. Подобное произошло и с Сигизмундом, после этой встречи он стал совершать необдуманные поступки. Доходило до того, что мог забросить все государственные дела и поспешить в замок, где жила его единственная. Конечно, короля можно было понять. И многие понимали, поэтому с сочувствием относились к его очередному увлечению. Особенно мужчины, которые не отказывались от любовных похождений.

Правда, все было бы ничего, если бы не одно маленькое и вместе с тем существенное «но». Катажина Костелецкая была женщиной замужней. И если ее муж, человек уважаемый, до поры до времени не догадывался, что ему наставлены рога (ничего не поделаешь, таков удел мужей, обо всем узнавать в последнюю очередь), то в замке Вавель, где размещалась королевская резиденция, только ленивый не обсуждал пикантные подробности любовной связи Костелецкой и короля. А вскоре эта новость дошла и до Кракова.

Как раз в тот момент Сигизмунд и убедился, что все могут короли, кроме одного: жениться по любви. Переживания его, как и чувства, были настолько сильными, что будь король поэтом, обязательно написал бы об этом песню. И, опередив время, стал бы основателем эстрадного жанра в Польше и Беларуси. Правда, Сигизмунд, как известно, поэтом не был, поэтому оставалось напевать самому себе нечто подобное, когда на душе становилось немыслимо тяжело от волнений, а сердцу было больно от убеждения, что из сложившейся ситуации не видится выхода.

Дело в том, что к этому времени у Сигизмунда уже была на примете невеста. Не важно, что не сам он ее выбрал. Главное, что она как нельзя лучше подходила для того, чтобы в будущем называться королевой.

Венгерка Барбара и богатством могла похвастаться, и происходила из знатного рода. Чем не пара Сигизмунду — достойному продолжателю династии Ягеллонов: он был сыном Казимира IV Ягеллончика и внуком прославившегося Ягайлы.

Отказаться от Барбары он, конечно, не мог, хотя особенной любовью к ней не пылал. Не мог жить Сигизмунд без Катажины Костелецкой. Трудно сказать, что сделал бы в похожей ситуации простой смертный. Да и немыслимо представить себе это, потому что с подобным встречались, встречаются (да и будут встречаться!) многие, и у каждого человека своя голова на плечах. Однако король один на всю Польшу, а поскольку он еще и великий князь литовский, то и на Беларусь.

И Сигизмунд поступил так, как поступил бы на его месте настоящий король. В его, Сигизмунда, понимании. Он пошел под венец с Барбарой Заполья, дав Катажине честное королевское слово, что ее по-прежнему будет любить.

Костелецкой, несомненно, одного честного слова было мало, но, будучи женщиной умной, она решила, что в таком положении, в котором она оказалась, лучше и дальше иметь короля-любовника, чем видеть рядом надоевшего, как горькая редька, мужа, который обо всем начал догадываться. От него всего можно ожидать. Ведь король, если возникнет необходимость, в обиду не даст. Может и заступником стать, потому что для него нет причин скрывать свои отношения с ней, ибо все о них давно знают.

В результате Барбара Заполья стала королевой польской и великой княгиней литовской, а Катажина Костелецкая осталась любовницей Сигизмунда. И обе не сказать, чтобы слишком обижались друг на друга.

Супруга находила счастье в том, чтобы хранить семейный очаг, тем более вскоре родилась дочка, названная Ядвигой, а потом и вторая, которой дали имя Анна.

Катажина же счастье познала по-своему: ей хватало тех редких встреч, которые мог позволить себе Сигизмунд. Они, будучи не такими частыми, становились еще более радостными и желанными.

А король должен был любить на два фронта. И, нужно сказать, что с обязанностями мужа и любовника справлялся превосходно. Поговаривали, у него еще были женщины, кроме Барбары и Катажины. И те тоже не обижались. Сигизмунд был настоящим королем, и его внимания хватало на всех. Постепенно даже начал забывать, что женился не по любви.

Надо же было случиться, что Катажина и Барбара забеременели почти одновременно. Для Сигизмунда это стало такой неожиданностью, что поначалу он даже растерялся немного, а потом успокоился. Чего было волноваться, если обе женщины его по-прежнему любили. К тому же к этому времени мужа Костелецкой уже не было в живых. А что о разговорах, то разговоры стихнут вскоре, а любовь останется.

Даже в самом страшном сне король представить не мог, что вскоре не радоваться придется, а плакать. Барбара во время родов умерла. И когда ему сообщили об этом, понял, что все-таки ее любил. Сразу на сердце стало немыслимо тяжело, даже хотелось рыдать. И Сигизмунд заплакал бы, если бы не был королем. Многие не поймут, посчитают подобное проявление чувств обычной слабостью, а ведь король не должен быть слабым.

Однако после похорон жены Сигизмунд стал сам не свой. Как ни крепился, это удавалось ему с большим трудом. Переживания в связи с неожиданной утратой были настолько сильными, что на некоторое время он забыл о Катажине, а когда вспомнил, начал усиленно считать дни. Получалось, что вскоре ему вновь быть отцом. А что еще не стал, был уверен, в ином случае обязательно сообщили бы те, кому особенно доверял. А пока молчат. Значит, слишком беспокоиться не стоит: время родов не пришло. Родит Катажина — нужно проведать, твердо решил для себя. Неважно, кто на свет появится: мальчик или девочка. Хотя и хотелось мальчика.

Родилась девочка. Сообщили королю об этом уже на второй день.

Еще через несколько дней поехал Сигизмунд к Костелецкой. Таиться не собирался. С утра сообщил, что отлучится недалеко, а куда, ни для кого уже не было секретом. Выбрался в дорогу только с кучером. Не побоялся, что кто-либо может напасть. Но охрана свое дело хорошо знала, поехала за ним на некотором расстоянии. Мало что может случиться в дороге, да и неизвестно, как поведет себя Костелецкая.

Поступки женщины после родов часто бывают непредсказуемыми, а тут перед ней появится не просто любовник — король. К нему должно быть и отношение соответствующее.

Знал или не знал Сигизмунд, что охрана все же следует за ним, не так важно. Ехал в глубоком раздумье. Было жаль Барбару, которая так неожиданно ушла в иной мир. Жалел и Катажину, на которой не мог жениться. А еще беспокоился, как примет она. Очень не хотелось, чтобы дала от ворот поворот. Все-таки не терпится повидать свою кровиночку.

У королей немало незаконнорожденных детей появляется на свет, но не каждый король может увидеться с ними. Общество во всем виновато, а точнее, у общества имеется своя мораль, а у королей — собственные нравственные устои. Вся беда в том, что общество не может относиться к этим устоям с пониманием.

Когда Сигизмунд, оставив вблизи замка карету, направился к знакомому мостку, за которым высились мощные стены, сердце его учащенно забилось. Вынужден был даже остановиться на минуту, чтобы хоть немного унять волнение. Точно магнитом тянуло к той, с которой тайком не раз делил ложе любви и о которой часто вспоминал, даже когда исполнял супружеские обязанности.

Вот и заветная дверь, открывал ее неоднократно, наведываясь сюда.

Привычно постучал.

— Кто там? — послышался голос.

Сигизмунд даже не обратил внимания, знакомый он или нет, на одном дыхании выпалил:

— Король.

— Король? — переспросили за дверью.

По тому, каким тоном это было сказано, понял, что о его возможном появлении в замке прислуга знает. Также осведомлена она и о другом. Катажина, ожидая его приезда, все же, видимо, окончательно не решила для себя, как в таком случае поступить, поэтому и попросила, чтобы сразу дверь не открывали, а сначала сообщили ей.

И в самом деле, тот же голос, несколько виноватый, ответил:

— Доложу княгине.

Промолчал, хотя подобный ответ его задел за живое. Слуга сомневается, впускать ли в замок короля, неоднократно бывавшего здесь. Но вынужден был успокоиться, ведь слуга ни в чем не виноват, выполняет приказ хозяйки. Понимал, что если попытается предъявлять претензии, то может и вовсе уехать ни с чем.

Минуты, проведенные у двери, показались вечностью. Наконец с той стороны послышались шаги. По тому, какими быстрыми и уверенными они были, Сигизмунд уже не сомневался, что Катажина желает его видеть.

Дверь открылась, и молодой слуга вытянулся перед ним:

— Извините, Ваше Величество. Но так приказала княгиня.

Он наклонился и жестом пригласил входить:

— Проходите, пожалуйста.

Ни слова не сказав, Сигизмунд решительно направился туда, где находилась заветная комната, в которой они с княгиней неоднократно встречались. И очень удивился, когда слуга остановил его:

— Не туда, Ваше Величество.

Увидев растерянность короля, уточнил:

— Княгиня, чтобы никто не мешал оставаться наедине с дочерью, выбрала для себя другие покои.

— Понятно, — произнес Сигизмунд, изумившись тому, что вступил в разговор со слугой. Еще подумал: «Не иначе, как от волнения», — но больше ему не сказал ни слова, да и тот молчал, пока не подошли к угловой комнате.

— Сюда, — сказал слуга и, выполнив свою миссию, откланялся.

Сигизмунд нерешительно постучал, но так и не услышал ответ, потому что внезапно заплакал ребенок. Повторять, однако, не стал, открыл дверь.

Катажина, видимо, все же слышала стук. Во всяком случае, его приход ожидала, встала с кровати с девочкой на руках и пошла к нему навстречу.

— Вот и отец появился.

Он так и не понял, было это сказано с укором или все же с радостью, что решил навестить ее. Но успел заметить, что Катажина воодушевлена его приходом. Однако потянулся не к ней, чтобы привычно обнять, ощутив, каким податливым становится при этом ее тело, а к ребенку.

Девочка сначала успокоилась, а потом снова заплакала. Костелецкая, медленно покачивая ребенка на руках, тихо сказала:

— Папа, доченька, пришел, наш папа.

Сигизмунд понял, что княжна на него нисколько не обижается, да и, собственно говоря, на что было обижаться, ведь никогда ей золотых гор не обещал. Девочка, как ни странно, после ее слов замолчала, только внимательно посмотрела на него.

— Прости, — спохватилась она, — я и забыла… — Прими мои искренние соболезнования в связи со смертью… — немного подумала, но не сказала «жены». — В связи со смертью Барбары.

— Все мы смертные, — уклончиво ответил он, и по тому, как это прозвучало, нетрудно было заметить, что об умершей супруге он думает меньше всего.

Костелецкая также об этом догадалась:

— Новую ищешь?

— Зачем ты так?

— А затем, что я всегда была, есть и буду для тебя чужой.

Катажина заплакала.

Упреков ему хотелось меньше всего, поэтому решил сразу все расставить по своим местам:

— Ты же все знаешь…

— Не пара я тебе? — Костелецкая продолжала плакать, а девочка, на удивление, при этом молчала, только поочередно смотрела то на мать, то на Сигизмунда.

— Зачем говорить о том, что нам обоим и так хорошо известно? — в ином случае он бы рассердился, но при этой встрече было не до того, чтобы выяснять отношения.

Катажина внезапно перестала ронять слезы, но продолжила в том же духе:

— Ну и нашел себе королеву?

В ее голосе послышалась неприкрытая ирония, однако Сигизмунд не обратил внимания на то, каким тоном это было сказано.

— Я пришел увидеть дочь…

— А все же, кто теперь станет твоей женой? — не сдавалась Костелецкая. — Из Московии возьмешь? Может, землячку Барбары подыщешь? Или полька на уме?

— Полька у меня одна.

— Вот именно — одна я, — слову «одна» она придала особый смысл: — Одной и останусь.

Сигизмунд все больше убеждался, что разговор нужно переводить на другую тему, иначе могут начаться взаимные упреки, а это закончится ссорой:

— Лучше бы сказала, как дочь назвала.

— А никак!

— Почему? — удивился он.

Костелецкая вытерла слезы:

— Какой же ты недогадливый! А еще король…

Она внимательно посмотрела на него, будто бы изучая:

— Я же люблю тебя, несмотря ни на что. Поэтому и хочу, чтобы имя нашей дочери придумал сам.

— Я?

— Ты!

Сигизмунд изумленно посмотрел на нее. Оказывается, он плохо знает Катажину. Стало приятно, что выбор имени для дочери она отдала на его усмотрение. Ошеломленный таким предложением, не знал, как и поступить. Почему-то в памяти возникли только два имени: Барбара и Катажина. Но понимал, что оба вряд ли подходят.

Предложить Барбара — Костелецкая обидится, поняв, что он никак не может забыть о своей умершей жене и таким образом хочет увековечить ее память. Назвать Катажиной? В данном случае это вряд ли уместно.

— Что-то долго думаешь, — прервала молчание она.

— Чтобы не ошибиться.

— Как назовешь, так и будет.

— А если Беата? — неожиданно предложил он.

Думал, что Костелецкая не согласится, но та не возразила:

— Беата, так Беата.

Правда, все же заинтересовалась:

— А как полностью оно будет звучать?

— Беатриса.

— Чудесно!

Катажина согласилась так быстро, что Сигизмунд поинтересовался:

— Неужели тебе все равно, почему я решил так назвать нашу девочку?

— В самом деле, почему?

— А потому, — объяснил Сигизмунд, — что Беата происходит от латинского слова «беанус».

— Куда нам это знать! — чувствовалось, что говорит она искренне, не пытаясь иронизировать.

— «Беанус» переводится как «благословенный», а проще говоря — «счастливый».

— Ты хочешь, чтобы наша дочь была счастливой? — обрадовалась Катажина.

— А ты против?

Костелецкая прижала девочку к себе:

— Будь счастлива, доченька! А наш папа никогда тебя не забудет. Правду я говорю? — обратилась к Сигизмунду.

— Ты еще сомневаешься?

В это мгновение он чувствовал себя счастливым как никогда. Иначе и быть не могло. Хоть короли и не могут жениться по любви, никто и никогда не сможет запретить им испить полную чашу счастья.

Глава 2

У Константина Острожского давно сложились не просто приятельские, а дружеские отношения с Юрием Радзивиллом. Несмотря на почти двадцатилетнюю разницу в возрасте, князья всегда легко находили общий язык. Константин Иванович был великим гетманом Великого Княжества Литовского, что само по себе свидетельствовало о его авторитете. Сближению их способствовало и то, что оба прославились на ратном поприще. В княжестве трудно было найти людей более смелых и решительных: когда сражались с врагом — будь то татары или москвитяне, — им почти всегда сопутствовал успех. Хотя Острожскому и довелось семь лет провести в плену, все же у обоих количество побед исчислялось не одним десятком, и они по-прежнему продолжали громить тех, кто пытался диктовать свои правила их родной стране.

Правда, Константин Иванович неизменно выступал ревностным защитником православия, чего нельзя было сказать о Юрии Радзивилле, придерживающемся католической веры. Более того, каждый из них стремился найти как можно больше единомышленников. Но когда дело касалось защиты Отечества, то оба забывали о собственных взглядах ради общего дела.

Так случилось, когда пришло время дать очередной отпор московским захватчикам. Битва под Оршей, состоявшаяся в сентябре 1514 года, принесла Острожскому, командовавшему объединенным войском ВКЛ, заслуженную славу. Его успех во многом был предопределен благодаря высокому боевому мастерству князя Юрия, легкая конница которого действовала на левом фланге.

Оршанская битва еще больше их сблизила. По ее окончании Константин Иванович неоднократно наведывался к своему товарищу. Но так случалось, что Юрий Радзивилл у него никогда не гостил. Вот и решил Острожский пригласить его к себе, да не одного, а с семьей. А повлияло на приглашение не только желание в узком дружеском кругу поговорить о делах, была и другая, не менее важная причина.

Из-за ратных дел Острожский женился только в пятидесятилетием возрасте, взяв себе в жены дочь князя Семена Гольшанского и Софьи Збаражской. Татьяна была намного моложе мужа, но это не помешало им стать по-настоящему счастливыми. А когда родился первенец — произошло это за четыре года до Оршанской битвы, — родители от счастья были на седьмом небе. Поскольку мальчик увидел свет в день святого Ильи, то и назвали его Ильей.

Через десять лет после свадьбы Константина Ивановича нашел свое семейное счастье и Юрий Радзивилл. Правда, первый раз женился он значительно раньше, но супруга вскоре умерла, так и не подарив ему детей. А вот вторая — Барбара, дочь галицкого каштеляна Павла Кола, — родила двух девочек. Сначала Анну, а потом Барбару.

Острожский, желая счастья своему единственному наследнику, да и беспокоясь, чтобы в случае чего богатство не перешло неведомо кому, решил, что Илью нужно заранее помолвить с кем-нибудь из сестер. Хотелось быть в родстве со своим боевым побратимом, а поскольку Радзивилл — человек далеко не бедный, то и приумножить состояние наследника. Ранние помолвки, как известно, в то время практиковались часто.

О том, что Острожский неслучайно пригласил его к себе, князь Юрий догадывался, потому что и сам был не прочь породниться с Константином Ивановичем. А если одну из дочек помолвить с Ильей не удастся, то само посещение Острога — резиденции побратима, о которой столько слышал, — вызывало радость. Не однажды ему рассказывали, что по роскоши убранства она может соперничать даже с Вавельским замком короля. К тому же князь очень щедро встречал каждого, кто приезжал к нему.

Получив приглашение, Радзивилл решил визит не откладывать. Жена, узнав о предстоящей поездке, испытала неописуемую радость. Понять ее можно: живя в достатке, она была лишена возможности общаться с людьми своего круга. Правда, князь Юрий часто давал у себя балы и организовывал другие празднества, приглашая на них близких и знакомых, но она от наездов гостей не всегда оставалась довольна. Ей не хватало ярких впечатлений, которые, несомненно, теперь можно будет получить в Остроге.

Больше всего обрадовались, конечно, дети. Они места себе не находили, узнав, что предстоит неблизкая дорога. А когда девочки узнали, что у Острожских есть сын, совсем утратили покой: носились по комнатам, что-то щебетали друг другу, примеряли наряды. Глядя на них, княгиня только улыбалась. Князь Юрий, напротив, хоть и любил дочек, но его раздражала их не по годам сильная увлеченность нарядами. Дошло до того, что, теряя самообладание, решительно заявил:

— Не успокоитесь — поездки не видать.

Младшая испугалась:

— Папочка, прости…

Анна же, наоборот, проявила упрямство, будто от нее зависело, быть или не быть поездке:

— Поедем!

Раньше ему подобная решительность нравилась, и в разговорах с женой даже противопоставлял Анну и Барбару. Зачастую не в пользу младшей, которая росла слишком тихой и неприметной. Теперь, видя, что Анна ведет себя слишком самоуверенно, поскольку понимает, что он просто стращает их, взорвался, закричал, чем испугал дочерей и супругу.

Неизвестно, чем бы это закончилось, но младшая дочь бросилась к нему, подскочила, едва не повисла у него на шее:

— Папочка…

И князь Юрий обмяк, прижал ее к себе:

— Поедем, обязательно поедем…

Не отпустил Барбару от себя даже после того, как та успокоилась.

В какое-то мгновение на него будто озарение нашло. Понял, что в глубине души любит ее даже больше, чем Анну. Просто Анна из-за своей бойкости чаще оказывается на виду, а Барбара рядом с ней находится в тени. А ведь она, а не Анна, обладает тем чувством сердечности и душевности, которое с годами может перерасти в чуткость, способность к большой и самоотверженной любви.

В дорогу собрались поутру, едва заря провела первые светлые полосы на небе. Можно было выехать и позже, но он очень любил это время, когда ночь постепенно передает свои права дню. В такой момент появляется ощущение, будто рождаешься на свет заново, и все, что предстоит сделать, обязательно будет успешным, ибо приступаешь к нему с великим желанием и чистыми помыслами. А они у князя Юрия всегда были светлыми. Даже когда приходилось браться за оружие. Делал это не потому, что очень хотел, а потому, что нужно было. Убежденный в правоте своего дела, громил врага беспощадно, пользовался авторитетом товарищей по оружию. Да и вниманием короля не был обделен. За глаза многие его иначе, как Геркулес, не называли.

Теперь же Юрий Радзивилл ехал как отец, которому хотелось счастья для своих детей. Спешил к тому, кто также, будучи прославленным полководцем, в это время мечтал не о новых победах, а о том, чтобы судьба единственного сына сложилась как можно лучше.

Не могла не догадываться о цели поездки и Барбара, хоть муж и не посвятил ее в то, что стало причиной приглашения в Острог. Да разве обманешь женскую душу, особенно, если это душа матери.

Только Анне с Барбарой не было ни до чего дела. О чем-то оживленно шептали друг другу, а чаще выглядывали из кареты, с удивлением рассматривая красоту окрестных пейзажей. Не скрывали своего восхищения и князь Юрий с женой.

Дорога, занявшая несколько дней, нисколько не утомила, потому что каждый час путешествия приносили новые впечатления. По мере приближения к Острогу виды становились все более впечатляющими. Вековые лесные чащи старались взять в свои объятия дорогу, равнины сменялись возвышенностями, а вскоре показалась и река Вилия. Значит, Острог уже был близко.

Настроение взрослых передалось и детям. Первая засуетилась Анна.

— Скоро приедем? — допытывалась она у матери.

Княгиня Барбара вместо ответа спросила:

— Илью быстрее хочешь увидеть?

Анна не по-детски вспыхнула:

— Нужен он мне!

— Почему ты так?

— А потому, что он мне никто.

— И давно так решила?

— Это Барбара его любит!

Эти слова обескуражили княгиню:

— Вы что за него замуж собрались?

— Почему я? — не сдавалась Анна.

Барбара же, будто бы застигнутая за чем-то недозволенным, опустила глаза, и ее лицо постепенно заливалось краской. Внезапно заплакала и бросилась на сестру с кулаками.

— Успокойтесь! — вмешался князь Юрий. — А то высажу обеих.

— Так я и испугалась, — Анна показала сестре язык. — У-у-у-у.

Младшая никак не отреагировала на это, а только, посапывая, начала вытирать ладонью заплаканные глаза. И вдруг обратилась к матери:

— Мама! Красота-то какая!

В этом не по-детски прозвучавшем восхищении чувствовалось столько искренности, что Барбара, а следом и князь Юрий улыбнулись.

— Смотрите, смотрите, — Барбара готова была выскочить из кареты и бежать, бежать…

Впереди на возвышенности, опускаясь к самому берегу Вилии, виднелся необыкновенной красоты замок, а среди деревьев, окружавших его, белели главы церкви.

— Богоявленская, — пояснила княгиня Барбара.

Чувствовалось, что она восхищается православным храмом, пожалуй, больше, чем самим замком, хоть ни первого, ни второго по-настоящему еще не могла видеть.

Реакция жены не прошла незамеченной для князя Юрия. Обычно рассудительный и тактичный, не удержался:

— Смотрю, а ты уже знаешь, какая церковь на территории Острожского замка!

Княгиня поняла, что это сказано вовсе не случайно. Между ними часто возникали ссоры, когда разговор заходил о том, какую веру — католическую или православную — прививать детям. Барбара старалась, чтобы они воспитывались в православном духе, потому что сама принадлежала к этой конфессии. Муж, наоборот, будучи католиком, надеялся со временем перетянуть дочек на свою сторону. Желая породниться с Острожским, он не собирался отступать от своих намерений. Княгиня Барбара в том, чтобы отдать одну из дочерей замуж за Илью, видела возможность осуществления собственных планов. Став взрослым, постарается добиться, чтобы и жена придерживалась той же веры, как и он.

Князь Юрий внимательно смотрел на жену, ожидая ответа. Княгиня, выдержав некоторую паузу, улыбнулась:

— Неужели ты думаешь, что меня ничего не интересует?

— А почему-то церковь сразу заметила.

— Был бы костел, и им бы полюбовалась…

Он промолчал.

Вскоре их радостно встречал Острожский с супругой. Константин Иванович, лично провожая гостей в отведенные им хоромы, интересовался, как живется. Князь Юрий, в свою очередь, задал вопрос:

— А сам-то? — спросил не только из вежливости. Было интересно узнать, как идут дела у боевого побратима.

— Старею, брат…

Трудно было понять, в самом ли деле Константин Иванович жалуется на возраст или говорит это только для вида. Пожалуй, правильным было последнее.

Крепко сложенная фигура Острожского выдавала в нем человека, для которого прожитые годы были не в тягость. И хотя хозяин Острога немного сутулился, по живому блеску его пытливых глаз чувствовалось, что он не утратил былой бодрости, да и пожатие руки, как заметил князь Юрий, по-прежнему было крепким, чуть не до хруста в пальцах.

— Старость, конечно, не в радость, — рассудительно начал он, — но что-то не вижу рядом старика.

— Ты мне это брось, Юрий, — нарочно повысил голос Острожский. — С какого времени начал врать?

Князь Юрий нисколько не обиделся за подобный упрек, потому как видел, что сказано это не всерьез:

— Не гневи Бога, Константин. Я насколько моложе тебя, а не всегда могу, как ты, похвастаться, здоровьем. — Увидев Илью, который разглядывал незнакомых людей, засмеялся: — Молодцом нужно быть, чтобы такой сын появился.

На Илью в самом деле было приятно смотреть. Он уже из угловатого мальчика превратился в рослого подростка.

Хотя прозвучало это несколько грубовато, но Острожскому понравилось:

— С тебя, молодого, пример беру.

— Я что, — улыбнулся князь Юрий, — бракодел. На дочек только и способен, а сын никак не получается.

— Так моего бери.

Князь Юрий догадался, куда клонит Константин Иванович. От предчувствия того, что вскоре услышит, теперь уже не сомневался об одной из главных причин приглашения его в Острог. На сердце как-то сразу стало легко. Значит, не ошибся в своих догадках.

— А что, надоел, озорник? — решил продолжать игру.

— Надоел — не надоел, а в хорошие руки охотно отдал бы, — продолжал Острожский уклончиво.

— Я согласен, — неожиданно заявил гость.

И Острожский понял, что и его товарищ обо всем догадывается, но вида не подал:

— Поживем — увидим. Размещайтесь с дороги, — сказал, приведя их в комнаты, соединенные друг с другом, которые обычно предоставлялись самым уважаемым гостям, — а потом слуга позовет вас.

Радзивилл был удивлен убранством. Он и сам не жалел денег, чтобы обустроить свой дом, но то, что увидел здесь, не шло ни в какое сравнение.

На стенах, на полу находились ковры персидской работы, а на стенах, где их не было, висели картины и гобелены. Да и мебель была такой, что оставалось только позавидовать.

Первыми по-настоящему ощутили все прелести обстановки Анна с Барбарой. Они то усаживались в роскошные кресла, утопая в них, то кувыркались на полу.

— Перестаньте, — покрикивала на них мать, но делала это как-то нехотя, ибо также была в восхищении.

Еще больше все изумились, попав через некоторое время в зал, где был накрыт огромный обеденный стол. Но не столько он удивил князя Юрия, сколько то, что ему предложили необычное кресло.

У себя дома он, как, впрочем, и многие другие князья, использовал для сиденья сундуки или скамьи. Такие кресла хоть и выглядели красиво — вертикальная спинка их украшалась замысловатой резьбой, но создавали неудобства. Гладкое дощатое сиденье было жестким, нижний ящик мешал ногам, сама же спинка не позволяла опираться на нее.

У кресла же, которое предложил Острожский, имелось три ножки, а сиденье напоминало треугольник, два угла которого находились по бокам, третий — за спиной. Подлокотники были высокими, а над ними верхними краями возвышались передние ножки.

Видя удивления гостя, Константин Иванович пояснил:

— Это почетное кресло.

— Почетное?

— Для самых дорогих гостей.

Услышанное задело самолюбие князя Юрия. Ему стало так приятно, будто елей потек по сердцу.

— Специально в Англии купил, — продолжал Острожский. — Да что это мы заговорились? — спохватился он. — Княгиня Барбара, девочки рассаживайтесь!

За стол гостей стала приглашать и Татьяна Семеновна.

Когда все расселись, Константин Иванович первым произнес тост. Второй провозгласил князь Юрий, после чего началась непринужденная беседа. Девочкам, правда, вскоре за столом стало скучно, и они начали играть на полу.

Илья сначала стеснялся Анны и Барбары, чувствовал себя неуверенно, но вскоре осмелел и, подбегая то к одной, то к другой, заигрывал с ними.

Наконец Острожский не удержался:

— И которая из них тебе больше нравится?

От вопроса, заданного в лоб, подросток растерялся. На выручку пришла княгиня Барбара:

— Да обе, наверное.

Ей, как и любой матери, нравилось, что дочки растут красивыми.

— Обе, — согласился Илья.

— А в жены которую взял бы? — поинтересовался князь Юрий.

— Обеих.

— Так не бывает, сынок, — Острожскому, как и всем взрослым, нравилась непосредственность Ильи.

— Бывает.

— Разве что у мусульман.

— А я хуже их?

— Ты лучше, но у нас, христиан, так не принято. Жена должна быть одна. А ты молодец, настоящий мужчина, — похвалил его Константин Иванович и обратился к гостям: — А почему бы и в самом деле не помолвить Илью с кем-либо из ваших дочек?

Анна и Барбара, поняв, о чем идет разговор, неожиданно осмелели и начали перебивать друг друга:

— Со мной!

— Со мной!

— Вы что, сговорились? — изумленно посмотрела на дочек княгиня Барбара.

— Сговорились!

— Сговорились!

Было видно, что они, как до этого и Илья, все, что происходило, восприняли как игру. Поэтому Острожский обратился к князю Юрию:

— А ты как на это смотришь?

— Я согласен.

— И я, — поддержала его княгиня Барбара.

Татьяна Семеновна при этом не промолвила ни слова. Чувствовалось, что они с мужем все заранее обговорили.

— И с кем помолвим Илью? — продолжал Острожский.

— Как и всегда в таких случаях, — сказал князь Юрий. — Конечно же, со старшей.

Не успел никто ничего ответить, а Илья решительно заявил:

— С Барбарой!

Все посмотрели в его сторону. Илья выдержал этот взгляд.

— Люблю Барбару, — сказал он по-взрослому, будто все давно решил для себя и только поджидал момент, чтобы признаться.

После этого не отходил от нее. И не только во время обеда, а и в остальные дни. Константин Иванович предложил гостям задержаться, с чем те охотно согласились, потому что им в Остроге понравилось.

Через несколько дней Острожский с князем Юрием собрались на охоту.

— Еще никто от меня без добычи не возвращался, — заявил он, когда все были готовы.

На это Радзивилл ничего не ответил, только подумал про себя: «Добыча у меня и так большая. Любой за счастье посчитает породниться с Острожскими».

Во время охоты повезло обоим. И князь Юрий, и Константин Иванович убили по матерому медведю.

По возвращении в Острог, когда туши были освежеваны и слуги подали каждому по шкуре, князь Юрий предложил Острожскому:

— Давай сохраним их до свадьбы наших детей.

— А это идея, — согласился тот.

И оба выпили по кружке терпкого заморского вина.

Глава 3

Вы уже знаете, что, хоть короли не могут жениться по любви, никто не может запретить испить им полную чашу счастья. Особенно, если это такие короли, как Сигизмунд I. Недолго он печалился об умершей жене Барбаре Заполья, изредка наведываясь к Костелецкой, подарившей дочку Беату, ведь понимал, что одной даже самой сильной любви (а именно такие чувства вызывала у него Катажина) мало, чтобы ощущать себя настоящим мужчиной. Ибо настоящий мужчина — это такой мужчина, который не просто побежит за любой юбкой, а тот, кто добьется, чтобы юбка сама в одно прекрасное мгновение стала медленно опускаться на пол, а после…

Что произойдет после, вам, видимо, рассказывать не надо. Да и лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. А еще лучше самому во всем принять участие, играя первую скрипку. Сигизмунд играл так уверенно, что некоторые из ближайшего окружения начали побаиваться, чтобы король в дальнейшем не остался холостяком, ибо никому не отдавал предпочтения, по нескольку раз на неделю меняя любовниц. Боялись и того, что на его пути может встретиться та, которая, невзирая на свое низкое социальное положение, смело и уверенно поведет короля под венец. Этого ни в коем случае нельзя было допустить. Какой же это король, если даже не может обзавестись семьей? Но не лучше выглядит и тот король, который с первой попавшейся любовницей готов делить ложе. Значит, решили в окружении Сигизмунда, нужно принимать решительные меры, и начали ему подыскивать невест.

Кандидатур набралось немало, но среди них, к сожалению, оказались и такие «красавицы», которых королю просто стыдно предлагать. Были, правда, и дамы иного плана: красивые, волевые, но беда в том, что Сигизмунд им не нравился. Так уже жизнь устроена: или ты кого-либо любишь, иль тебя кто-то любит, но чтобы взаимно…

Момент настал, можно сказать, критический. Вдовство Сигизмунда длилось уже целый год, а королевы так и не было. Самые решительные из его окружения думали-гадали, как быть дальше. Где выход из создавшейся ситуации? Но не случайно говорят: один ум хорошо, а два лучше. А еще лучше, когда эти умы направлены на то, чтобы не только о государстве думать, но при этом и себя не обделить.

Любому было понятно, что тот, кто найдет Сигизмунду достойную невесту, в дальнейшем этой невестой, а правильнее — уже королевой, обязательно будет одарен. А благодарность — вещь такая: кому орден, кому должность, кому деревни, а кому и…

Поймите правильно. Истинные королевы мало чем отличаются от королей. А стать фаворитом королевы — кататься как сыр в масле, а еще быть заместителем короля на его ложе, когда сам он такое же ложе подыскивает на стороне… Перспектива открывалась заманчивая, но и обманчивая одновременно.

Постоянно назывались, как поначалу казалось, достойные кандидатуры в королевские невесты, но — увы! На поверку оказывалось, что они на эту роль никак не подходят.

Дело зашло в тупик. Кое-кто уже начал сомневаться, зачем заниматься тем, от чего, еще неизвестно, будешь ли в выигрыше. Не лучше ли, как король, найти себе любовницу (или несколько) и думать не о родине, а о теле насущном?

Возможно, так бы и случилось, и ближайшее окружение Сигизмунда разбежалось бы, будто коты мартовские, искать себе любовниц. Но именно в этот момент, когда, казалось, что из задуманного ничего хорошего не получится, поднялся с места невысокого роста старичок и решительно заявил:

— А мы не там искали, где нужно!

Сказал так уверенно, что все повернули головы в его сторону. Тотчас послышались и недовольные голоса:

— Ишь, умник нашелся!

— А где ты раньше был?

— Учить легко…

— Что с него возьмешь. В жизни только юбку жены и видел.

Старичок расправил плечи, гордо поднял вверх голову, и все поняли, что он из тех, о ком говорят: мал, да удал.

— Не нужны мне такие ученики! А научить-то мог бы вас многому! — при этом глаза его загорелись. — Видимо, и не знаете, что есть настоящие женщины дальше Вавеля и Кракова?

Воцарилась мертвая тишина. Неизвестно сколько бы она продолжалась, если бы не вскочил с места щеголь с редкими усиками:

— Может, кто-то дальше Вавеля и Кракова нигде и не любил. Я же, скажу вам, чудесно время в Италии проводил. Вот где женщины. Знойные, страстные, не то что наши.

— Наших не трогай, — послышался недовольный голос, — если нужно, любой итальянке фору дадут.

Старичок не обратил внимания на это возражение. Его заинтересовал щеголь:

— Говоришь, итальянки знойные?

— Знойные!

— Да я и без тебя это знаю, — старичку понравилось, что он оказался в центре внимания. — Но почему не говоришь, что там есть невеста из невест?

Щеголь растерялся:

— Ничего не слышал о ней…

— А я многое слышал!

— О ком?

— Не тяни!

— Быстрее называй имя.

— Бонна Сфорца, — победоносно сказал старичок и сел на свое место.

Тут-то многие вспомнили, что и в самом деле есть в Италии та, которая может стать достойной кандидаткой на место королевы. Бонна Мария Сфорца — богатейшая из невест Италии.

— Но, видимо, желающих взять ее в жены немало, — кто-то засомневался.

— При чем здесь желающие? — старичок снова вошел в роль. — Важно, чтобы она сама пожелала выйти замуж за того, кто согласен стать ее мужем.

— А если не хочет Сигизмунда в мужья?

— Быть такого не может!

— Откуда подобная уверенность?

— Признаюсь честно. Я уже кое-какие справки наводил. Бонна Сигизмундом заинтересовалась. А теперь нужно…

— Его заинтересовать.

— Правильно, — старичок, убедившись, что находит единомышленников, улыбнулся. — И для этого…

— Показать ему портрет Бонны, — подсказал щеголь.

— А ты, смотрю, ничего парень, — похвалил старичок. — Но портрета мало…

— Мало? Что еще нужно?

— Молодо-зелено, — старичок не осуждал щеголя, да и никого из собравшихся не укорял. Просто отдался воспоминаниям о своей юности. А они (видно было по выражению его лица) вызывали в душе немало приятного. — В наше время…

Он задумчиво прикрыл глаза, а открыв их, мечтательно посмотрел по сторонам:

— Вам приходилось когда-либо пить вино из женской туфельки?

Старичок не ожидал ответа, он по-прежнему находился в плену своих воспоминаний, и это возращение в прошлое приносило ему радость:

— Снимаешь ее с ноги красавицы — миниатюрную, с узким носком. Наливаешь в туфельку вино и начинаешь пить. Медленно, маленькими глотками, а сам смотришь на красавицу, понимая, что она уже твоя. Однако спешить не стоит. Необходимо уметь чувствовать настоящую радость в этом ожидании. И только потом, когда красавица готова упасть к твоим ногам… Она к твоим, не только ты к ее…

На лице старичка появилось нечто иное, а не обычная радость. Что конкретно, трудно было понять. Но он сразу обмяк, глаза его наполнись невысказанной тоской, и он как-то обречено промолвил:

— Где моя молодость? — однако быстро совладал с собой: — Так вот, молодо-зелено, показываем нашему королю портрет Бонны и туфельку этой красавицы.

— А что, идея! — щеголь поддержал старичка.

Раздалось еще несколько уверенных голосов убежденных в том, что именно это является выходом из непростого положения, которое сложилось с женитьбой Сигизмунда. Правда, нашлись и те, кто засомневался в реальности осуществления задуманного.

— Портрет — куда ни шло. Найти его не так и трудно. А вот как с туфелькой быть?

— Найдем! — твердо сказал старичок, и чтобы убедить, что успех в этом деле реален, добавил: — Есть у меня люди, которые, если нужно, хоть из-под земли эту туфельку достанут. Конечно, за определенное вознаграждение.

— Будет вознаграждение!

— По кругу с шапкой пойдем, если нужно, и сложимся.

— Найдутся и те, кто, поддерживая Сигизмунда, сами профинансируют эту операцию.

— Тогда за дело, господа, — было видно, что старичок инициативу берет в свои руки. — Но больше действий, меньше шума. Наш подарок должен стать для короля сюрпризом.

— Вы имеете в виду Бонну Сфорца? — поинтересовался щеголь.

Старичок разозлился:

— Думать лучше надо. Сюрпризом станет портрет и ее туфелька.

Все могут не только короли, но и те, кто их поддерживает. Именно поддерживает, а не только клянется в любви и верности, а на самом деле палец о палец не ударит. Ввиду того, что решать судьбу Сигизмунда собрались как раз такие люди, то и действовали они быстро, решительно, умело.

Прошло не так много времени — и портрет Бонны, а главное, заветная туфелька с ее ноги, оказались в королевском замке.

За свою историю Вавель, конечно, немало пережил, и стены замка были свидетелями самых разных событий, однако то, которое произошло 4 мая 1517 года, хотя и не вошло в анналы истории, безусловно, стоит того, чтобы о нем знали.

Именно в этот день Сигизмунду был показан портрет Бонны Сфорца.

Король уже был наслышан о ней, знал о том, какая это красивая женщина. Но короли на то и короли, чтобы никому не верить на слово. Им всегда нужно вещественное доказательство. А таким доказательством стал портрет чудесной итальянки.

Сначала Сигизмунд рассматривал его молча, держа перед собой. Потом также молча отодвинул портрет на некоторое расстояние от глаз и, ни слова не говоря, продолжал любоваться обликом Бонны. После этого повертел его в руках, будто прицениваясь. И тогда из королевских уст послышалось: «Вот это женщина!» А поскольку толк в женщинах он знал и неизменно пользовался у них успехом, то сказанное означало, что Сигизмунд сделает все возможное, чтобы Бонна оказалась с ним рядом. А, принимая во внимание его семейное положение, равно и то, что избранница короля была очень богата, не стоило сомневаться в его решимости довести дело до победного конца.

Сигизмунд уже готовился давать распоряжения, чтобы итальянской красавице довели его отношение к ней, однако то, что увидел после созерцания портрета, привело его в шок.

Женских туфелек за свою жизнь он держал в руках немало. Как и неоднократно пил из них вино. И выпил столько, что, если бы можно было слить его вместе, не хватило бы самой большой посуды в Вавельском замке. Но ничего, подобного этой туфельке, ему никогда не попадалось. Она была не просто миниатюрной, а до того изящной, что, казалось, ничего подобного ей нигде не найти. У короля появилось такое впечатление, что туфелька не сшита из профессионально обработанной кожи, а сделана на одном дыхании — так у стеклодува из расплавленной массы получается чудесная чашка или горлышко сказочного сосуда. Сигизмунд не чувствовал ее веса — будто пушинка лежала на его ладони. Когда же повертел ее в руках, высокий каблучок из золота показался ему спичкой, выточенной мастером из драгоценного металла.

Но то, что по-настоящему могло ошеломить, ожидало его впереди. Глянул Сигизмунд внутрь — и сердце дрогнуло: туфелька сохранила отпечатки пальцев своей хозяйки.

Опытный ловелас от умиления готов был пустить слезу. Но он был не один, при людях короли не имеют права плакать. Даже когда очень хочется. Пускай и от умиления. Короли должны быть во всем сдержанными: в принятии решений, в отношениях с окружением, в ежедневных делах, в поступках и выражении любви.

Впрочем, последнее к настоящим королям не относится. Им позволено то, что не только не позволено смертным, но также не позволено ненастоящим королям.

— Матка Боска! — только и промолвил Сигизмунд.

Он был не в состоянии сказать еще что-нибудь. Его восхищение портретом Бонны, умиление от увиденной туфельки загадочной итальянки не оставляли никакого сомнения, что король хочет видеть эту женщину. И не только видеть, а готов упасть перед ней на колени, только бы согласилась стать его женой.

В это же время проводилась «обработка» Бонны Сфорца. Да и она сама понимала, что дальше оставаться одной нет смысла: как-никак, а ей шел уже двадцать четвертый год.

А на такую мелочь, что будущий муж был почти на тридцать лет старше, внимания не обращала. Ни она первая, ни она последняя оказывается в подобном положении. И, кажется, еще никто особенно не жаловался. А если что — прекрасная итальянка при этих мыслях улыбнулась, — то и самой королеве не так уж грешно скрасить семейную жизнь более острыми ощущениями где-нибудь на стороне.

Дело шло к свадьбе.

Дело свадьбой и завершилось.

Женой и мужем Бонна Сфорца и Сигизмунд стали 18 апреля 1518 года.

Наблюдая за ними в этот торжественный момент, только тот, кто не имеет совести, мог бы утверждать, что они несчастливы. Да и позже нельзя было сказать, что Сигизмунд не любит Бонну. Он любил ее по-своему, как и подобает настоящему королю. А потому не забывал не только о существовании Катажины Костелецкой, но и о других своих любовницах.

Бонна, как оказалось, особенного внимания на это не обращала, ведь знала, что в Италии нравственные правила поведения еще менее строгие. Да и не слишком много было у нее времени, чтобы этим заниматься. Начали появляться дети, а еще она развернула бурную государственную деятельность. Поведение Бонны у одних вызывало неудовлетворение, и за глаза ее иначе, как «итальянской змеей» и «зарубежной гадюкой», не называли, у других же — восхищение деловитостью, строгостью.

Так Сигизмунд неприметно для себя оказался у жены под каблуком, но не слишком переживал. Государственные дела ему порядком опостылели. Видимо, возраст сказывался, но в то же время этот самый возраст нисколько не мешал быть по-прежнему неудержимым в любовных делах. Дошло до того, что с Катажиной Костелецкой заимел второго ребенка: родился сын, которого назвали Янушем. Боялся, правда, что когда весть об этом дойдет до Бонны, не поздоровится, но она, на удивление, отнеслась ко всему спокойно. Этим своим спокойствием, а скорее всего равнодушием, развязала ему руки. Сигизмунд почувствовал, что можно и дальше жить так, как жил до этого. Совесть его не слишком мучила. Или дремала, или, может быть, находилась в том зачаточном состоянии, когда от человека трудно многого требовать.

Даже после того, как Бонна узнала о рождении сына Костелецкой от Сигизмунда, тот и словом не обмолвился о том, что у Януша есть сестра Беата. Он думал, что и в дальнейшем все останется в тайне. И ошибся.

Слухи о том, что свою дочь Костелецкая родила от Сигизмунда, до Бонны доходили и раньше, но она не придавала этому особого значения. Так продолжалось до того времени, пока не увидела девочку. Произошло чудо: Беата королеве понравилась. Красивая, умная, разве только немного угловатая в поведении. «Оно и понятно, — отметила про себя Бонна, — нет должного воспитания. Попади же она в надежные руки, судьба сразу изменится».

Под надежными руками королева, конечно же, подразумевала себя. Будучи женщиной волевой, решила не откладывать дело в долгий ящик. Однажды за обедом обратилась к мужу:

— Что-то ты дочкой своей не хвастаешься?

— Которой? — удивился Сигизмунд. И сказано это было искренне, потому что их у него от Бонны было уже несколько, а о том, что жена имела в виду Беату, и подумать не мог, по-прежнему был уверен, что не догадывается о его отцовстве.

— Конечно, не об одной из наших, — «из наших» Бонна подчеркнула.

«Неужели узнала, — мелькнула у Сигизмунда мысль. — Но столько лет прошло, и не догадывалась, а тут… Нет, сдаваться ни в коем случае нельзя».

— Не понимаю, кого имеешь в виду?

— Так уж и не догадываешься?

— Не догадываюсь.

— А если напрячь память?

— Да нет у меня больше дочек… Кроме наших.

— Какой же ты забывчивый! А Беата?

Сигизмунд понял, что окончательно попался, но решил не сдаваться. Немного подумав, будто ему трудно было припомнить, какую Беату жена имела в виду, внезапно даже подскочил в кресле.

— Так вот ты о ком! О дочке Катажины Костелецкой? Ничего не скажешь, милая она!

Бонна посмотрела на него в упор:

— И твоя дочка!

— Дорогая, о чем ты?

— О твоей дочке.

— У меня с Катажиной сын. Сама об этом знаешь.

— И дочка!

— Какой вздор?! Да она же совсем на меня не похожа, — Сигизмунд ухватился за последнее, что могло стать для него спасательной соломкой.

— Еще как похожа! Все об этом говорят.

Отпираться дальше не имело смысла. Единственное, что мог позволить, с наименьшим для себя моральным ущербом выйти из создавшейся ситуации. Но как это сделать, он, к сожалению, не знал. И варианты, которые перебирал, ничего не давали.

На выручку пришла сама Бонна.

— Ловелас ты мой старый, — она изучающе посмотрела на него, но по тому, как это было сказано, Сигизмунд понял, что беда миновала. — А Беата мне нравится. Ты не против…

Сигизмунд, не дослушав ее, раскрыл рот, чтобы поинтересоваться, что имеет в виду супруга.

— …чтобы Беата воспитывалась у нас?

— О чем может идти разговор?! — поспешил убедить ее Сигизмунд.

— А и в самом деле — о чем? — Бонна многозначительно улыбнулась, давая понять, что с ней всегда можно договориться, если не возражать, и подвела под разговором черту: — Даже незаконнорожденная, если она дочь короля, требует к себе пристального внимания.

Глава 4

Знал бы, чем может обернуться слишком пристальное внимание Бонны к Беате, вряд ли согласился бы, чтобы она воспитывалась при королевском дворе. Конечно, его отношение к дочке не изменилось бы: Беату он любил не меньше своих законных детей, а в чем-то, может быть, и больше, но, находясь рядом с матерью, она не могла бы часто бывать на королевских балах, а значит, и круг ее знакомств был бы значительно уже. А будь более узким круг знакомств, не возникли бы для него, короля, непредвиденные обстоятельства.

Если бы знал, где упадешь, обязательно соломку подстелил бы. А так, что свершилось, то свершилось. Бонна всерьез занялась воспитанием Беаты, и, нужно сказать, в этом деле преуспела. Не в последнюю очередь потому, что девочка, хотя и оказалась непоседливой, легко отзывалась на доброту. Любила музыку, проявляла охоту к чтению.

Забирая к себе Беату, Бонна не только хотела дать девочке, как и своим дочерям, образование, но важнее было научить Беату достойно вести себя в обществе: привить хорошие манеры, дать уроки танца, развить способность на должном уровне поддержать светский разговор.

Кто знает, чем приглянулась королеве незаконная дочь мужа? Возможно, причиной стало то, что Бонна при всей своей властности, стремлении диктовать всем, в том числе и королю, собственную волю, желании подчинить даже тех, кто на первых порах противился, не растратила теплоты, благородства, оставаясь человеком душевным. А для этого обязательно требовался объект, на который нужно направить неиссякаемую энергию. Таким объектом и стала Беата. Королева не ошиблась в выборе. Она «лепила» девочку, исходя из своих желаний, и та получалась такой, какой Бонне хотелось. А в чем-то даже и лучше.

Не обделенная красотой в детстве, она, взрослея, начала раскрываться, словно бутон дивного цветка, который, пребывая некоторое время в не совсем благоприятных условиях, очутился в живительной среде и быстро пошел в рост, даря людям всю свою прелесть. Беате едва исполнилось пятнадцать лет, как на нее уже стали обращать пристальное внимание на придворных балах. На танец охотно приглашали самые известные в обществе кавалеры.

Слышал немало о красоте своей незаконной дочери и Сигизмунд. Не только слышал, а находил этому подтверждение каждый раз, наведываясь к Катажине. Правда, его настораживало, что Беата без какой-либо основательной причины могла вспылить, проявить несдержанность, но на это старался не обращать внимания, считая, что со временем пройдет. Да и не для того приезжал, чтобы заниматься нравоучениями.

А еще придерживался мнения, что не королевское это занятие — лезть в чужую душу, потому что хватало и более важных дел. Из-за них почти не появлялся на балах. Был убежден, что для подобных увеселений стар. Хотя сразу забывал о возрасте, когда в поле его зрения попадала красивая женщина, которую раньше не видел. Сразу спешил познакомиться, а знакомство часто заканчивалось чем-то более приятным.

Кто же посмеет осуждать Сигизмунда за его слабость по отношению к представительницам прекрасной половины человечества? У настоящего короля все не так, как у обычных мужчин. Впрочем, обычных мужчин также понять можно. Они и сами не прочь почувствовать себя в любви, как короли. Однако возможности далеко не королевские.

А разве порок, что не уделял Сигизмунд должного внимания воспитанию дочери? Только представьте себе, что получилось, если бы нашелся король, который помнил бы еще и о такой своей обязанности! Король — один, а детей у него — десятки. Притом не только от законной жены, но и от любовниц. А любовницы, сами понимаете, в одном месте жить не могут. Одна — в центре города, другая — на окраине, третья — в противоположной стороне. А могут же быть и в других городах. Что же тогда получится, если король начнет присматривать за всеми своими детьми?

Войну начать невозможно, потому что последнее слово за королем.

Мир с противником своевременно не подпишешь, ибо нет на месте короля.

Нужно карать преступника, а король свою подпись не поставил.

Кого-то следовало бы помиловать, но короля вовремя не нашли, вот и слетела голова невинного.

А кто станет обращать внимание на новых женщин, если король займется воспитанием своих детей?

Как ни крути, а король один, и его на всех не хватит. В этом смысле Сигизмунда понять можно.

На Беату он обращал внимание, можно сказать, по совместительству. Хотелось увидеть Катажину, спешил к ней и заодно перекидывался парой слов с дочерью.

Беда, однако, в том, что дети, которым отец не уделяет должного внимания, подрастая, зачастую могут преподнести такой сюрприз, что даже у короля земля под ногами закачается.

Именно так и случилось с Сигизмундом. Не сразу, а когда Беата повзрослела. А дети, нужно сказать, взрослеют быстро. Особенно, если это чужие дети. Беата, хотя король далеко не всегда уделял ей должное внимание, все же, нужно быть справедливым, никогда для него не являлась чужой. Но теперь не о ней разговор.

Помните угловатого мальчишку Илью Острожского? Того самого, который, когда родители решили его помолвить с одной из дочек Юрия Радзивилла, выбрал младшую Барбару?

За годы, прошедшие с того дня, он превратился в статного юношу, который благодаря своему отцу рано приобщился к ратным делам, не единожды смог доказать, что даже в борьбе с самым сильным противником не растеряется. А еще Илья был человеком чести, привыкшим самостоятельно принимать наиболее важные решения. Поэтому, когда отец в очередной раз напомнил о помолвке с Барбарой Радзивилл, рассмеялся:

— О какой помолвке разговор?

Услышанное настолько удивило Константина Ивановича, что не нашел и что сказать. Об этом заходил разговор неоднократно, и Илья относился спокойно. А теперь…

Была бы жива мать, очень бы огорчилась, но первая супруга скончалась. Привел князь в дом новую жену — слуцкую княгиню Александру, дождался с нею сына, которого назвали Константином Василием. И хотя детство мальчик провел в Турове, с Ильей они подружились. Да и мачеха относилась к нему как родная мать.

Княгиня присутствовала и при этом разговоре. Но не вмешивалась, давая понять, что это мужское дело. Да и знать не могла, как проходила та помолвка.

Однако Константин Иванович, посчитав, что негоже ей промолчать, обратился к жене:

— Ты слышала, мать?

Княгиня Александра не знала, чью сторону занять.

— Слышать, то слышала, но разве я судья Илье?

— Ты же ему как мать родная. Да и он к тебе хорошо относится.

— Вот поэтому мне и трудно что-либо посоветовать.

— Ты о чем?

— Неправильный совет много зла принесет, а мне не хотелось бы, чтобы отношения у нас с Ильей изменились.

— А ты посоветуй так, чтобы он на тебя не обиделся.

Все это время Илья молча, будто это его и не касалось, наблюдал за разговором отца и мачехи.

Ему нравилось, что княгиня Александра не собирается поучать его. Видимо, и в самом деле не знает, как поступить в этой ситуации. Но ему, по правде говоря, и не нужна была ее поддержка. Лучше сказала бы, чтобы решал сам.

Княгиня Александра словно прочла его мысли:

— Илья — человек взрослый…

— Взрослый? — князь негодующе посмотрел на жену.

Никак не отреагировав на это, она продолжала:

— Поскольку взрослый, от него все и зависит.

— Мать! Ты понимаешь, о чем говоришь? — Константин Иванович перешел на крик. — В какое положение меня ставишь?

Понять князя Острожского можно было. Помолвка детей, совершенная в детстве, на обе стороны возлагала немалые обязательства, становясь своего рода законом. А тот, кто нарушал его, если другая сторона не соглашалась расторгнуть брачный контракт, мог предстать перед судом. Мало того, общество осудило бы его как не сдержавшего данное слово.

Княгиня попыталась успокоить мужа:

— Надо поехать к князю Юрию и поговорить по душам…

— Не поеду! Никогда! — тем самым Константин Иванович дал понять, что это его окончательное решение, а, зная характер Острожского, нетрудно было представить, что так и случится. И обратился к сыну: — Не нравится Барбара?

— Да не в том дело.

— А в чем?

— Я должен сам решить, на ком жениться!

— Сам? Что-то слишком рано повзрослел!

Илья ничего не ответил.

Промолчала и княгиня Александра.

Это молчание Острожский расценил по-своему:

— Вы что, сговорились?

Но Илья и мачеха продолжали молчать, будто набрав в рот воды. Они хорошо знали, что только спокойствием можно унять гнев князя, иначе совсем выйдет из себя, и тогда добра не ожидай.

У Константина Ивановича от злобы лицо перекосилось, ресницы нервно задергались. Он быстрыми шагами то измерял комнату, то, будто статуя, застывал на месте.

— Что же мне делать? — в его словах чувствовалось отчаяние.

Он адресовывал их не Илье, не жене, а самому себе, произносил вслух потому, что ситуация сложилась очень сложная, и не находил из нее выхода. Все-таки старшего сына он сильно любил и обычно старался не навязывать ему свою волю.

— Ничего не нужно делать, — осмелилась нарушить молчание княгиня Александра.

— Ничего?

— Ничего.

— Не понимаю тебя.

— Пусть Илья сам разбирается…

— Илья? — Константин Иванович ничего не понимал.

— А я, папа, согласен.

— В чем?

— Неужели ты не догадываешься? — опередила пасынка княгиня. — Илья едет к Радзивиллу и просит, чтобы тот расторгнул брачный контракт. — И продолжила, обращаясь к Илье: — Так я поняла, сынок?

— Конечно, сам все и улажу.

— Илья, ты не знаешь, каким гневным бывает князь Юрий, когда ему что-то не нравится, — предупредил сына Острожский.

— Ты меня, папа, еще плохо знаешь.

— Это что-то новое?

— Пускай едет, — поддержала Илью Александра. — Все будет хорошо.

— Так и быть, — окончательно согласился Константин Иванович.

Илья, радуясь, что все уладилось, решил уйти.

— Постой, — неожиданно остановил его отец, — а ведь неслучайно ты не хочешь брать в жены Барбару?

— Ты же знаешь, наиболее важные решения я привык принимать самостоятельно.

— А все же?

— Можно, папа, я скажу позже?

Острожский посмотрел на сына, как бы оценивая его. Мимо внимания не ускользнуло, что Илья, хотя и повзрослел, еще в чем-то обычный мальчишка — ершистый, окончательно не сложившийся. Но именно из-за этой своей чрезмерной самостоятельности стал теперь для него как никогда дорогим. Поэтому и решил не настаивать на ответе, что стало причиной принятия такого решения:

— Что ж, сын, успеха тебе!

Однако так и не дождался, когда будет расторгнута помолвка Ильи с Барбарой Радзивилл. Вскоре после этого разговора его не стало, а Илья, удрученный смертью близкого человека, на некоторое время забыл о своем решении и вернулся к нему только через шесть лет.

Но знал бы Константин Иванович, как будут разворачиваться события, в гробу бы перевернулся.

Случилось так, что расторжение брачного контракта нависло и над старшей дочерью князя Юрия, с которой был помолвлен воевода Станислав Гаштольд. Возможно, он и взял бы в жены Анну, если бы она не оказалась девицей легкого поведения, успев родить двоих детей, которых, чтобы дело не приняло широкую огласку, отдали в монастырь. Прослышав об этом, Гаштольд заявил, что Анне никогда не быть его женой. Однако князь Юрий отказался пойти навстречу, утверждая, что данное слово нужно держать.

И, надо же было случиться, именно в тот момент, когда Радзивилл еще не пришел в себя после известий (отец есть отец, и дочь, какой бы она ни была, — родной человек), к нему с подобной просьбой прибыл Илья Острожский. Конечно же, и он получил отказ.

Князь Юрий, понимая, что появление второго «зятя» не станет секретом, а тем самым его доброе имя будет еще больше опорочено, обратился с жалобой к королю. В результате Гаштольд и юный Острожский выступили в роли обвиняемых.

Сигизмунд оказался перед непростым решением, как поступить. Тем более о том, что случилось, уже многие в высших кругах знали и неоднозначно высказывались. Немало было и тех, кто сочувствовал женихам, прежде всего Гаштольду. Но большинство осуждало их, как не сдержавших данное слово. Никто не хотел принимать во внимание тот факт, что и за Гаштольда, и за Илью Острожского в момент заключения брачного контракта, все решали родители. Тогда это было обычным явлением.

После некоторых раздумий Сигизмунд принял, как ему казалось, справедливое решение. Поскольку Гаштольд негодовал, что ему предлагают опороченную невесту, взамен Анны король предложил тому Барбару. Следовательно, Анна должна была стать женой Ильи.

Гаштольда подобное завершение дела устраивало, а Илья, как и любой бы на его месте, возмутился. Он снова появился перед Юрием Радзивиллом и заявил, что на Анне тем более не женится. Князь возразил, что решения, принятые королем, не обсуждаются, а выполняются. Видя, что это Илью не убедило, гневно спросил:

— Ты что, против короля?!

Илья в порыве такого же негодования ответил:

— Если король принимает несправедливые решения, это не король!

— За свои слова ответишь.

— Отвечу, но в жены Анну не возьму!

Князь Юрий понял, что «зятьку» нельзя палец в рот класть, поэтому попробовал еще раз договориться по-доброму:

— Обручись с Анной, и я забуду твои слова.

— Я же сказал: никогда!

— Тебе же будет хуже, — Радзивилл, как ни странно, проявил удивительное спокойствие. — Не волнуйся, о дате обручения сообщу заранее.

— Повторяю, этого не будет!

Как и следовало ожидать, Илья в названный день так и не появился.

Радзивилл вне себя от гнева, посылая проклятия в адрес несостоявшегося зятя, снова обратился за помощью к королю. Красок, чтобы очернить Илью, не жалел. Но и не терял уверенности, что тот женится на Анне.

Но Сигизмунда будто подменили. Если первое решение принимал, не задумываясь, то в данной ситуации не спешил. Твердо взвесив все «за» и «против», понял, что любой бы на месте Ильи от такой бы невесты отказался. Нет, король в одночасье не превратился в праведника. И не изменил своей привычке искать любовные утехи на стороне, но ему почему-то стало жаль Илью. Отменить предыдущее решение — значит, расписаться в собственной слабости. Принять новое — продолжать заставлять Острожского-младшего жениться на опороченной невесте. Сигизмунд оказался в тупике и не знал, как выйти из него. В результате судебное разбирательство затянулось на год.

Во время одного из заседаний королю подали записку. Сначала возмутился, что кто-то может отвлекать его внимание в такой ответственный момент, но, услышав, что эта записка от Костелецкой, взял ее.

Катажина по-прежнему оставалась для него человеком, который мог обращаться в любое время и по любому поводу. Развернул вдвое сложенный листок: «Прерви заседание и приезжай. Срочно!» Эти слова прозвучали для него как приказ.

Заседание, к изумлению присутствующих, сразу же было перенесено на следующий день. Пока все оживленно обсуждали, что могло стать причиной этого, Сигизмунд поспешил к Костелецкой. Едва переступив порог дома, спросил:

— Что-либо важное?

— Важнее быть не может.

— Не могла подождать?

— Не могла.

— В чем дело?

— С этого и начал бы.

От услышанного широко раскрыл глаза:

— Беата любит Илью Острожского!

— А как он к этому относится?

— И он ее.

— Почему не говорила раньше?

— Не знала.

— Должна была знать!

— Ты тоже не знал.

— Ну и что?

— Познакомились они на одном из балов, которые проводились в Вавеле. А теперь такая ситуация…

Сигизмуд понял, что Илью Острожского ни в коем случае нельзя заставлять жениться на Анне Радзивилл. Следовательно, нужно отменить ранее принятое решение и оказаться в незавидной ситуации.

Но если до этого разговора с Катажиной постепенно приходил к мысли, что и в самом деле нужно отступать, то теперь, наоборот, пошел едва не в наступление:

— Ты знаешь, что после этого начнут говорить? — не дождавшись от Костелецкой ответа, продолжил: — Король ради своей незаконнорожденной дочери готов пойти на все! Даже отменить собственное решение!

— Мне плевать!

Такой княжну он еще никогда не видел. Впрочем, нечто подобное вспомнил. Но тогда перед ним оказалась не Катажина.

Это было в годы его молодости, когда однажды с друзьями он поехал на охоту. Тогда они настигли волчий выводок. Волчата оказались совсем малыми, и их забрали с собой.

Он знал, что в подобных случаях волчица теряет чувство бдительности и обязательно ходит где-то рядом. Знал и то, что инстинкт любой ценой сохранить свое потомство может подтолкнуть ее к непредсказуемым действиям. Однако подумал, а чего ему бояться? Рядом несколько вооруженных человек.

Смело слез с коня и немного отошел в сторону.

Лучше бы этого не делал. Из-за небольшого куста на него смотрели разъяренные глаза хищницы. Еще мгновение — и волчица прыгнула бы, и тогда…

Он интуитивно подался назад…

Спасло его, правда, не это, а то, что сзади оказался опытный охотник, который шел следом. Точно посланная стрела, поразила зверя прямо в пасть. Волчица захрипела и замертво свалилась на землю.

Сигизмунд облегченно вздохнул. Но эти разъяренные глаза он запомнил на всю жизнь. Теперь точно так же на него смотрела Катажина.

«Чертова баба, — промелькнула мысль, — если что, она любому горло перегрызет!» За нею, правда, появилась другая, более светлая и приятная: «Любит Катажина Беату больше, чем Януша».

Беату больше, чем Януша, любил и сам он.

— Слышишь, мне наплевать на всех! — вывела его из раздумий Костелецкая.

— И на меня?

— Перестань задавать неуместные вопросы! И забудь о своих амбициях!

— Что я должен сделать? — сразу сник он.

— Расторгни брачный контракт Ильи Острожского.

Но он все еще не собирался сдаваться:

— Ты представляешь, как к этому отнесутся в суде?

— Тебе трудно извиниться? — Катажина сказала это так спокойно, будто проблема не стоила выеденного яйца, а исход дела для нее был заранее известен.

— У тебя все так просто…

— Если по-настоящему любишь дочь, так и для тебя не возникнет сложности.

— Люблю.

— Действуй, мой король! — победно заявила Костелецкая.

Глава 5

Решение освободить его от каких-либо брачных обязательств перед Радзивиллами Илья Острожский встретил с такой радостью, что, как говорится в сказках, ни пером описать, ни словами передать. Но у нас, как известно, не сказка, а одна из тех былей, которые настолько наполнены необычными приключениями, что, по сути, сами превращаются в легенды.

Приключения, правда, появятся немного позже, а пока Илья как на крыльях летел к своей возлюбленной. Благо, сделать это было легко, поскольку Беата находилась у своей матери, а путь от Вавеля до замка Костелецкой много времени не занимал.

Первой молодого князя, однако, встретила не возлюбленная, а будущая теща. Не из-за того, конечно, она опередила дочку, что Беата не слишком соскучилась по Илье или нашла интересное занятие, позабыв о том, без кого жизни себе не представляла. В равной степени, как и Илья, без Беаты.

Причина была куда более прозаическая и — увы! — хорошо известная не одному поколению зятьев. Даже в том случае, если они выступают еще в роли зятьев будущих.

Тещи на то и тещи, чтобы с самого начала вести себя деловито (так и просится слово «агрессивно», но мы, принимая во внимание, что тещи — все-таки люди, в крайнем случае среди них люди встречаются, не будем слишком категоричны).

Впрочем, и Катажину Костелецкую понять можно, причем по двум весьма веским причинам, обе из которых настолько находятся близко одна к другой, что легко превращаются в единое целое.

Катажина еще хорошо помнила, какие золотые горы обещал ей влюбленный Сигизмунд. И не забывала, чем все закончилось. Поэтому боялась, чтобы судьба единственной дочери не была похожа на ее. А проще говоря, чтобы Илья, сполна сыграв роль влюбленного, не нашел более престижную невесту.

Это означало бы для дочери не только одиночество, в лучшем случае с незаконнорожденным ребенком, которого отец, если все же по-настоящему любил его мать, не забывал. Могли бы уплыть и большие богатства, а их, как уже отмечалось, у Острожских было несметное количество. Наличие состояния и стало второй причиной, которая повлияла на то, что Костелецкая решила опередить дочь и встретить Илью.

Он же, сообщив слуге о цели своего приезда, увидел перед собой ее мать и растерялся. И его можно понять. Еще мгновение — и ты с распростертыми руками бросишься обнимать единственную, а вместо нее появляется будущая теща, и ты должен…

Собственно говоря, от незнания, как вести себя в подобной ситуации, наш герой и опешил.

Назвать Костелецкую мамой язык не поворачивался. Тещей — тем более. Обнять? Но где это видано, чтобы зять тещу обнимал. Хотя…

Катажина, ожидая встречи, так основательно подготовилась, что, если бы Илья перед этим хорошо отдохнул в корчме или повстречал Костелецкую в сумерках, мог бы легко спутать ее со своей невестой.

Будущая теща Острожского была неотразимо красива. Распущенные волосы, слегка приоткрытый рот, изящный поворот головы, — все свидетельствовало о том, что эта женщина, если поставит перед собой важную задачу, обязательно добьется ее исполнения. Она ни перед чем не остановится.

Костелецкая, посмотрев на него, томно произнесла:

— Илья, дорогой…

Острожский, увидев так близко ее пытливые глаза, мысленно перекрестился, моля Бога, чтобы не толкнул его на какой-либо необдуманный поступок, но не удержался от соблазна и назвал Катажину тем ласковым словом, которое любая теща желает услышать из уст зятя, хотя чаще всего она его не заслуживает:

— Здравствуйте, мама!

— Сынок, — пролепетала Катажина, — правда, своевременно спохватилась, кокетливо улыбнулась: — Простите, князь, что я с вами разговариваю так по-родственному.

— Простите и меня, княгиня, — понял свою оплошность Илья.

— Пустяки все это, князь, — Костелецкая дала понять, что ничего необычного не случилось. — Не правда ли, Илья… Еще раз простите. Не правда ли, князь, мы будем друзьями?

— Конечно, княгиня, — Острожский дал понять, что и сам рассчитывает на взаимопонимание. Хотя какой из зятьев не тешит себя подобной надеждой, которая после женитьбы исчезает так же быстро, как утренний туман.

Илья хотел спросить, где же Беата, но Катажина, догадавшись, о чем он думает, успокоила:

— Не волнуйтесь, скоро увидите и Беату.

— Я бы хотел как можно быстрее.

— Какой же вы нетерпеливый, — Костелецкая многозначительно улыбнулась. — В ваши годы и я такой была. Да и теперь нетерпеливая…

От услышанного Илья широко раскрыл глаза, подумав, что будущая теща слишком открытая, говоря об интимном. Зачем ему об этом знать?

Катажина, прочитав его мысли, кокетливо помахала пальчиком:

— Я не об этом, зятек. Простите, я не об этом князь.

Острожский, будто застигнутый на чем-то недозволенном, покраснел, совсем растерялся, не зная, как реагировать на ее шутливость, но Костелецкая сама пришла на выручку:

— Нетерпеливая я, когда дело касается будущего дочери.

Илья облегченно вздохнул:

— В таком случае, княгиня, мы с вами единомышленники.

— Мне это приятно слышать, князь. Однако…

— Что?

Катажина неожиданно стала серьезной. Куда только подевалась недавняя игривость? Ее будто подменили.

В глазах уже чувствовалась не озорная молодость, в движении рук — не страстная привлекательность. Да и осанка как-то сразу изменилась. Костелецкая стала похожа на хищную птицу, которая, выследив долгожданную добычу, не спешит расправиться с ней, а старается перед этим получить как можно большее удовольствие.

От такого резкого изменения ее внешнего облика, не говоря о поведении, Илье стало не по себе. Он также внезапно посерьезнел, даже появилась столь не характерная ему скованность. Он ожидал объяснения от Костелецкой: что же послужило причиной, что будущую тещу стало не узнать?

— Однако, князь, — нарушила молчание Катажина, — хотелось бы быть убежденной, что Беата, выйдя за вас замуж, будет уверенно чувствовать себя в вашем доме. — Сразу поправилась: — В своем доме!

— О чем разговор? Я ее и пальцем не трону!

«Мальчишка, — подумала Костелецкая, — совсем мальчишка. Но баснословно богатый мальчишка!»

— Я в этом, князь, не сомневаюсь.

— А в чем?

— Насколько я знаю, у вас есть младший брат.

— Константин-Василий, его родила моя мачеха.

— Он наследник, как и вы.

— Естественно. Что в этом удивительного?

— Ничего удивительного в этом нет, — согласилась она, — но сами понимаете…

— Не понимаю.

— Мне это, конечно, неприятно говорить вам, но и промолчать не могу. Как бы лучше сказать…

— Говорите, я пойму.

— Все мы, князь, смертные.

Илья окинул Костелецкую взглядом, будто изучая ее:

— Княгиня, да вам еще жить и жить!

— Я не о себе, князь.

— Не о себе? — Острожский испугался. — Вы хотите сказать, что может что-нибудь случиться с Беатой?

— Причем здесь Беата?

— Что-то вы, княгиня, — Илье перестала нравиться та загадочность, с которой говорила Катажина, и его скованность сразу же исчезла: — Не договариваете. Будто бы чего-то боитесь.

— Я за вас боюсь.

— За меня?!

— Конечно. Но больше за свою дочь. Если она станет вашей женой, то…

— И какая же опасность меня подстерегает? — Острожский скептически улыбнулся.

— А вы, князь, не улыбайтесь. Всякое может случиться.

— С любым может.

— Любые меня не интересуют.

— Извините, — разговор Илье уже не нравился, — а чего это вы обо мне так беспокоитесь?

— Повторяю, не о вас, а о дочери.

— И что я должен сделать?

— Вот это мужской разговор.

— Спасибо, княгиня, что мы, наконец, нашли общий язык.

Костелецкая пропустила мимо ушей его иронию:

— Раз у вас есть брат, мне бы не хотелось, чтобы после вашей смерти он стал единственным наследником Острожских.

— Он и по закону не может быть единственным наследником, — этот разговор Илье уже опротивел, но, чтобы сразу же не обострять отношения с будущей тещей, вынужден был поддерживать его.

— Законы я знаю.

— А законы соблюдаются.

— Какой вы, князь, непонятливый. Я должна быть уверена, что вы, в случае чего, оставите завещание, в котором конкретно укажете, что останется за Беатой.

— Княгиня, почему вы меня хороните? — вздохнул Острожский.

— Я — мать, князь.

С этим, Илья, конечно, не мог не согласиться. Как и с тем, что в случае его смерти Беату не оставят без наследства. Но умирать ему в таком возрасте не хотелось, а получалось, что Костелецкая словно подталкивает его в могилу. Но своего недовольства так и не высказал. Важнее то, что теперь не должно быть препятствий находиться рядом с возлюбленной. Поэтому и сказал Катажине то, чего она так ожидала:

— Если что случится, не сомневайтесь, Беата получит причитающееся ей наследие. Ведь Константин-Василий совсем еще юный.

Сказав это, еще больше опечалился. Получалось, что в самом деле сам себя хоронит.

— Выше голову, князь, — взбодрила его Катажина. — Никак по Беате соскучились?

Стоило прозвучать имени возлюбленной, как от печали и следа не осталось.

— Да, заждался!

— Степан! — позвала Костелецкая слугу.

— Здесь я! — появился тот мгновенно.

— Где княжна?

— Как обычно, в своей комнате.

— Скажи, что жених пришел, — произнося это, Костелецкая подмигнула Острожскому. — Оставлю вас, князь, наедине. Понимаю, дело молодое.

Она поспешила скрыться до того во времени, пока появится дочь.

Хотя Илья начал догадываться, что мать с дочерью заранее договорись о разговоре, а только после этого появится Беата, от мысли, что с Костелецкой он быстро нашел взаимопонимание, на сердце стало легко. Не удручало даже то, что Катажина завела разговор о том, как будет жить ее дочка, если он невзначай умрет. Хоть сначала и опечалился, воспринял это как обычное беспокойство матери за своего ребенка. Невзирая на то, что здоровьем никогда не мог похвастаться. Впрочем, на него особого внимания и не обращал. Жил, как все мужчины из богатых семей.

Рано садился на коня. Рано брал в руки оружие.

И также рано чувствовал радость победы или переживал горечь поражения.

Не догадывался только Илья, что Костелецкая, выяснив, кто избранник ее дочери, будучи прекрасно осведомленной о богатствах Острожских, поспешила навести справки и том, что обычно широко не афишируется. Тогда-то и узнала, что Илья часто болеет. Поэтому на всякий случай и решила поговорить с ним на эту щекотливую тему.

Не предполагал, что Беата была в курсе всего, а, узнав о намерении матери, не попыталась остановить ее, мотивируя тем, что негоже сразу заводить разговор, который может человека оскорбить.

Дочь и мать были единомышленниками и легко находили общий язык, обе любили красиво жить, а для этого нужны деньги. Много денег.

Костелецкой часто помогал король. Когда Беата была юной, Сигизмунд не забывал и о ней, но теперь она должна рассчитывать на мужа. Зная ее запросы, супруг должен быть очень богатым. Поэтому Илья подходил Беате как нельзя лучше. Однако это не значит, что она князя не любила. Впрочем, мать и дочь сходились и в этом.

Катажина, не задумываясь, бросилась в объятия короля. Беата — в объятия достойного продолжателя славного и богатого рода Острожских.

На парадной лестнице, ведущей в апартаменты замка, наконец показалась княжна. Она немного задержалась, и Илья, утомленный ожиданием, бросился ей навстречу так стремительно, как уставший в пустыне путник, изнуренный от жары, припадает к роднику, которого дождался на своем пути.

— Беата, родная…

Он обнял ее, прижался губами к ее устам, а потом начал страстно целовать в шею.

Беате, конечно же, было приятно, но, оглядевшись по сторонам, попросила:

— Милый, не здесь.

Острожский и сам понимал, что нужно вести себя более сдержанно, ибо любознательные слуги видят все, но ему трудно было контролировать себя. И только когда Беата, спросила: «А тебе нравится мой наряд?» — оторвался от ее шеи, и глаза наполнились изумлением.

Такой Беату он еще никогда не видел. Готовясь к встрече, она специально подобрала лучший наряд и выглядела превосходно, будто принцесса из сказки.

Платье из китайского шелка украшало ее фигуру. Оно было пошито мастерски, подчеркивало стройность стана, но одновременно девушка носила его непринужденно, создавая тем самым некую загадочность. Руки украшали дорогие браслеты, а на пальцах виднелось несколько изящных перстней, в ценности которых сомневаться не приходилось. Во всяком случае, отдельные из них были из золота.

— Как я тебе? — повторила свой вопрос.

Илья, забыв о предупреждении, что не следует здесь давать волю чувствам, прижал любимую к себе еще сильнее.

— Ты просто чудо!

Беате эти слова понравились, но их было недостаточно.

Она приподняла правую ногу, немного вытянув ее.

В глаза Острожскому бросилась модная туфелька, по краям украшенная золотыми нитями. Мгновение — и он вспомнил, что, наведываясь на королевские балы в Вавеле, поговаривали, именно туфелькой и привлекла некогда будущая жена Сигизмунда.

Конечно, Илья никогда той обуви не видел, но теперь, рассматривая изящную туфельку на ноге у Беаты, был уверен, что она куда лучше той, которая в свое время свела с ума короля.

— Я ничего подобного никогда не видел! — Илья взирал на возлюбленную с еще большим восхищением. Чувствовалось, что если бы это происходило в другом месте, он, не задумываясь, снял бы туфельку с ноги Беаты и поспешил до краев наполнить ее игристым вином. А потом, делая глоток за глотком, наслаждался бы, получая еще большее удовольствие от того, что этот живительный сосуд, благодаря которому он ощущает безмерную радость, не что иное, как обувь самого близкого ему человека.

— Пойдем же, милый, ко мне, — Беата повлекла его за собой, и он так же быстро, как и она, начал преодолевать ступеньку за ступенькой, спотыкаясь при этом и непринужденно, по-детски смеясь.

Когда поднялись на второй этаж, Беата, порывисто дыша — было заметно, что княжне трудно совладать с чувствами, переполнявшими ее, указала на одну из дверей:

— Сюда…

Илья, как в полусне, шагнул в комнату. Затем услышал, как Беата быстро повернула ключ в замке.

Он увидел высокую и широкую кровать, стоявшую едва не посередине комнаты, от этого показавшуюся огромной.

А еще услышал мольбу Беаты. Даже не мольбу, а шепот, прерывающийся учащенным дыханием:

— Я люблю тебя, милый… Только тебя одного.

Илья слабо помнил, как подхватил ее на руки и понес к кровати. Не отдавая себе отчета, стал быстро и неумело срывать с княжны одежду. Видя это, она тихо попросила:

— Не надо, я сама. Я сама…

Он уже не слышал ее голоса, как, видимо, и Беата не слышала его горячих признаний в любви.

Обоим было не до этого.

Они говорили интуитивно, выражая то, что давно требовало выхода, а сами всецело были поглощены своим чувством и словно плыли в невесомости, на волнах которой было так приятно, что хотелось, чтобы это продолжалось вечно.

И, утомленные, после легли рядом друг с другом. На смену легкости пришло осознание, что свершилось нечто особо важное для обоих, теперь они уже не те, какими были до этого. Познали то, чего были лишены. Прикоснулись к самой загадочной тайне бытия, и от этого прикосновения внутри что-то перевернулось.

Илья, увидев в глазах Беаты слезы, очень удивился.

— Ты плачешь?

— От счастья, любимый.

Беата крепко прижалась к нему, он почувствовал, как тревожно стучит, будто у пойманной птицы, ее сердце.

— И я счастлив, — ответил князь. — Счастлив, что ты моя…

Свадьбу назначили на 3 февраля 1539 года.

Стоял морозный день, но в помещении было так натоплено, что стало даже жарко. Собрались сотни приглашенных. Было даже несколько тесновато. Но на это никто не обращал внимания. Каждый старался сказать жениху и невесте самые лучшие, самые теплые слова. Все преподносили дорогие подарки. И в этом стремились превзойти друг друга.

Костелецкая, внезапно помолодевшая, была счастлива не меньше молодых. От мысли, что дочь выходит замуж за богатейшего человека в Великом Княжестве Литовском, ей становилось особенно радостно. Одно, правда, омрачало этот торжественный день. Мечтала, чтобы на свадьбе дочери присутствовал и король. Но в то время Сигизмунд отдавал замуж за венгерского короля Яна Заполью свою старшую дочь Изабеллу, поэтому приехать не мог. Катажина не слишком огорчалась. Особенно, когда наблюдала за дочерью и зятем, все больше убеждаясь, насколько они подходят друг другу.

А Беата с Ильей, казалось, никого не замечали вокруг, счастливые, что с этого момента уже всегда могут быть рядом, и уверенные, что их никто и ничто не разлучит. Поскорее хотелось остаться вдвоем. Заново пережить те минуты единения, когда больше ни о чем не хочется думать, только о том, чтобы до бесконечности продолжалось наслаждение, а душа летала в заоблачных высотах, не спеша опускаться на землю.

Нетерпение сжигало Беату и еще по одной причине. Перед венчанием Илья заявил ей:

— Готовлю тебе сюрприз.

— Что еще за сюрприз? — попыталась узнать она.

— Сюрприз на то и сюрприз, чтобы о нем до поры до времени не знать.

— Тогда хоть скажи, когда его ожидать.

— В первую брачную ночь.

— Что ты задумал? — в глазах Беаты зажглись озорные искорки.

— Совсем не то, о чем ты думаешь, — Илья рассмеялся.

— И не стыдно тебе? — начала укорять его княжна.

— За что?

— Сам же провоцируешь…

— На что?

Тогда они едва не поругались, а теперь, сидя за свадебным столом, Беата сгорала от нетерпения. Что же за сюрприз подготовил ей муж? Но виду не подавала, спрашивать не осмеливалась, будучи уверенной, что Илья опять начнет отшучиваться.

Только глубоко за полночь гости начали расходиться по отведенным им комнатам. Беата и Илья с облегчением вздохнули. Наконец они могли остаться одни. Катажина подошла к дочери и зятю, ведь понимала, насколько новобрачным надоело постоянно находиться в центре внимания.

— Спокойной ночи, дети.

Но не была бы Костелецкая Костелецкой. Вслед за этим обычным пожеланием прозвучало то, что повергло в краску не только Беату, но и Илью. Князя, может быть, даже в большей степени, потому что он, оторванный от городской жизни, имел приблизительное представление о царивших в высших аристократических кругах нравах, когда в Кракове все больше начали перенимать европейские манеры, ведущие к вседозволенности во взаимоотношениях между мужчиной и женщиной.

— Хотя какой покой может быть в брачную ночь! — после этих слов Катажина многозначительно улыбнулась.

— Мама, как не стыдно? — попыталась урезонить ее дочь.

— То, что естественно, стыдным быть не может, — философски рассудила Костелецкая.

Илья не знал, что на это ответить. Поэтому решил промолчать, хоть ему и стало стыдно за такую грубую откровенность тещи. Не будешь же перечить ей в такой момент.

Выручила Беата:

— И тебе спокойной ночи, мама.

— Спокойной ночи, — машинально повторил Илья.

— Вот мы и одни, дорогая, — нежно сказал он, когда молодожены вошли в свою комнату.

— Как я ждала этой минуты, — Беата, не ожидая, когда Илья обнимет ее, сама прижалась к нему всем телом так сильно, что супруг едва устоял на ногах.

— И я также, — он прикоснулся губами к мочке ее уха, жадно проведя языком.

От этого прикосновения она вздрогнула, ноги стали подкашиваться.

— Минуточку…

Илья бросился к высокому сундуку, стоявшему в углу, приподнял тяжелую крышку.

Ничего не понимая, Беата внимательно следила за действиями мужа.

— Сейчас…

Видно было, что князь что-то усердно ищет. Он выбросил из сундука кафтан, следом на пол полетел кусок ткани, которая, видимо, чем-то была особенно дорога семейству Острожских, поэтому так старательно сохранялась, а за нею более мелкие вещи. Казалось, сундук бездонный. Когда терпение у Беаты почти иссякло, Илья радостно воскликнул:

— Наконец!

В руках он держал большую медвежью шкуру.

— Зачем она тебе? — удивилась княжна.

— Ты же знаешь, что в детстве меня родители помолвили с Барбарой Радзивилл?

— Нашел время вспоминать!

— Не обижайся. Прошу тебя, внимательно меня выслушай.

— Если так не терпится, — неопределенно ответила Беата.

— Я быстро… Юрий Радзивилл и мой отец после помолвки отправились на охоту и убили двух медведей. После чего договорились сохранить шкуры до свадьбы.

Беата по-прежнему ничего не понимала.

— Если ты не против, она и будет нашим брачным ложем!

Больше не произнося ни слова, Илья бросил шкуру на пол.

— Как ты додумался?! — Беата с восхищением посмотрела на него. — Это же надо!

В ее взгляде сквозило желание как можно быстрее отдаться страсти, любви. И нетерпеливо, будто боясь, что найдется тот, кто лишит их этих неповторимых минут, попросила:

— Быстрее же, — и начала раздеваться.

Илья последовал ее примеру.

Словно сглазила Костелецкая князя Илью.

Только стихли разговоры о том, как пышно была обставлена свадьба. Только стали молодые по-настоящему ощущать радость семейного счастья… Но не успело войти оно в свои права, как в замок над Горынью уже начала заглядывать беда. Сначала, правда, она себя здесь полноправной хозяйкой не ощущала. Захворает Илья Константинович, но пройдет день-другой — снова на ногах, занимается делами. А дел у него тьма. За братом Константином-Василием в таком возрасте (только двенадцатый год пошел) присмотр нужен, поэтому приходится с утра до вечера крутиться будто белка в колесе.

Конечно, есть в замке и управляющий, и эконом, прислуга не одной сотней человек исчисляется, но и за ними следить надо. Смотреть, чтобы спустя рукава не работали. Поэтому княжеское око везде зреть старается. А поскольку Илья Константинович — человек требовательный, то и отдохнуть некогда.

Беата, видя, как муж ни минуты не отдыхает, а к вечеру ног под собой не чувствует, иногда не удержится, упрекнет:

— Аль тебе больше других надо?

А Илья посмотрит на нее, улыбнется так нежно и открыто, что сердце ее растаять готово:

— Не о себе, женушка, думаю, а о сыне нашем.

Ведь с начала беременности уверен, что обязательно сын родится. Беата тоже против этого ничего не имела, хотя и на дочку была согласна.

Но сын, что бы ни говорили, лучше: подрастет — законным преемником отца станет. А дочка родится — думай-гадай потом, кого она в мужья себе возьмет. Желающих породниться с Острожскими (а Острожской с момента женитьбы Беата себя с гордостью называет. Иногда в момент уединения не удержится, несколько раз вслух повторит: «Княгиня Острожская», — и от этого словно еще моложе становится) немало найдется. Однако зятем может стать и тот, кто, прибрав к рукам все богатства, начнет транжирить их направо и налево.

Этого Беата больше всего боится. Потому что ее это достояние. И будет его еще больше. Думая о богатствах, начала постепенно свыкаться с мыслью, что и дочка ей не помешает.

Когда же первый раз почувствовала, что ребенок в животе шевельнулся, побежала к Илье:

— Сынишка наш о себе дает знать!

Эта радость передалась и ему, однако для убедительности все же переспросил:

— Так и ты сына хочешь?

— Хочу, — ответила искренне. Потому что и в самом деле была уверена, что обязательно родится мальчик.

Но, видимо, не только мыслью о сыне жил князь Острожский в это время. Через минуту его радость сменилась печалью. Глаза Ильи стали грустными. И хотя старался виду не подать, Беата сразу все поняла.

— Ты чем-то расстроен? — в этом ее обращении заключался не только вопрос, присутствовало желание успокоить мужа, вселить в него надежду.

— Знаешь, в последнее время плохие сны приходят, — по тому, как это было произнесено, поняла, что Илье давно хотелось выговориться, но все не находил времени, а, скорее всего, не хотел отвлекать ее напрасными разговорами.

— Почему думаешь, что плохие?

— А как иначе объяснить это?

— Что?

— Снилось, что поднимаюсь в гору. И чем выше взбираюсь, тем труднее идти…

— Так в этом ничего удивительного нет!

— Не перебивай, дослушай, — попросил супруг.

— Извини.

— Поднимаюсь я в гору, казалось бы, до вершины добрался, а тут огромный камень на меня готов обрушиться. Я в сторону…

— Уберегся?

— Уберегся, но следом за этим валуном другие посыпались. И так много, что, если бы не проснулся, они бы погребли меня под собой.

— Но проснулся же, — успокоила его, — значит, ничего плохого не произошло.

— А если бы не проснулся?

— Если бы, если бы… А если бы мы с тобой не встретились?

Беата уже прекрасно знала, как можно легко оторвать Илью от самых тревожных мыслей. Обычно, когда произносила нечто подобное, печаль у мужа сразу исчезала. Будто и не было ее. И теперь не ошиблась. Князь сразу повеселел, словно подменили его:

— Как ты можешь такое говорить? Я представить не могу, как жил, пока не встретил тебя. Знаешь…

Она знала, что после этого признания он готов долго-долго говорить о том, как любит ее. И обычно слушала с удовольствием, но теперь оборвала:

— Знаю, родной, знаю. Прости, я пойду.

— Тебе неинтересно? — радость исчезла с его лица.

— Пойду отдохну. Сам понимаешь, в каком положении.

— Понимаю.

Поверил, не догадался, да и подумать не мог, что она способна в этот момент врать. Но Беате очень хотелось остаться одной. Она боялась: Илья после рассказа о своих снах догадается, что они по-настоящему встревожили ее. Чувствовала — не случайно это. Понимала, что камни, готовые раздавить мужа, — плохое предзнаменование. Надежду вселяло лишь то, что ему удавалось увернуться от них.

Была бы рядом мать, поделилась с ней. Но она далеко. Поехать к ней, конечно, можно, однако Илья сразу заподозрит неладное. А этого Беата боялась не меньше, чем его плохих снов. И не хотела, чтобы он потерял веру. Ибо как без веры жить? Она была католичкой, а Илья православным, и когда познакомились, надеялась перетянуть его на свою сторону. Он же, только услышав об этом, решительно запротестовал:

— Православным буду всегда. До последнего вздоха.

— А разве католиком хуже? — все еще пыталась переубедить, однако он и слышать не хотел. Даже приводил примеры, как представители этой веры, язвительно подчеркивая «твоей веры», вершили и вершат далеко не праведные дела.

Тогда Беата не знала, что и ответить. Понимала, что не все православные такие уж хорошие, как кажется, только примеров у нее не было.

Илья был очень образованным, это она понимала, но когда поселилась в Остроге, узнала, что его отец, князь Константин Иванович — истинный поборник православия, самоотверженно служивший ему, сделал все, чтобы своим детям привить веру.

Да что дети, все окружение Острожских с гордостью называло себя православными, но в тоже время предвзято относилось к католикам. Если же кто-либо исповедовал эту веру, то должен быть делать это неприметно. Чтобы исповедоваться, нужно было идти в окрестные деревни, в которых не везде католицизм был изжит.

Беата не к матери поехала, а поспешила в одну из таких деревень.

Встретил ее хорошо знакомый ксендз — немолодой, с морщинистым лицом, именно таким она больше доверяла, чем тем, которые только начинали нести службу.

— Давно не видел тебя, княгиня, — чувствовалось, что он ожидал ее прихода.

— Все времени нет, святой отец. Да и сам знаешь, какие нравы ныне в Остроге царят.

— Молодые князья непримиримы к нашей вере, как их отец?

— Константин-Василий, можно сказать, — дитя еще…

— Щедро посеянные злые семена рано всходы дают, — ксендзу не понравилось, с каким спокойствием она говорила о том, что происходит в Остроге. — Но не столько это страшно. Все, что ни есть на земле, благодаря Божьей благодати к жизни тянется. Беда в том, что, к сожалению, немало тех, кто спешит попробовать плод созревший, не задумываясь о том, к каким последствиям это может привести. А ты, княгиня, говоришь, что юн князь Константин-Василий. Он как раз в таком возрасте, когда энергии много, но не всегда она в нужное русло направлена.

Беата готова была слушать до бесконечности, потому что со всем была согласна.

Согласилась даже и с тем, что брату мужа возраст не помеха свое дело вершить. И хотя с Константином-Василием они никогда эту тему не затрагивали, чувствовала княгиня, что он совсем не такой, каким показаться желает. Догадывается Беата, как много у него на душе такого, что спрятано и только со временем раскроется, обретя свой истинный смысл.

— А муж твой, князь Илья, как себя поводит?

— Из-за Ильи, святой отец я и пришла.

— Спасение ищешь, ибо к вере своей принуждает?

— Как раз и не принуждает.

— Остепенился? Это хорошо. Глядишь, на свою сторону его и перетянешь.

— Я давно, святой отец, об этом мечтаю. Да вот беда…

— Какая еще беда?

— Нездоровится князю Илье.

— В чем-то перед Богом, значит, провинился.

— Святой отец, — Беата заплакала и стала на колени, — прошу тебя, сделай так, чтобы выздоровел муж мой. Молись за его здоровье, как и я, несколько раз на день.

— Твоей просьбе, княгиня, я внемлю. Но не только потому, что ноша, Богом мне данная, такая, а из уважения к тебе. А еще верю, что послушается тебя князь Илья, смирит гордыню свою. Если нашу веру не примет, то хотя бы с пониманием к ней начнет относиться. Вреда приносить не будет. Да и детей своих в нее посвятит.

— Посвятит, святой отец!

— Хорошо, что ты в этом уверена. Совершенное тобой, княгиня, воздастся благодатью Божьей. А с Божьей помощью и постоянным молением мы добьемся, что выздоровеет твой муж.

Вселилась надежда в душу Беаты после разговора. Но той убежденности в лучшем, о которой говорил ксендз, княгине мало показалось. Не могла забыть, какие плохие предчувствия вызвал рассказ Ильи о своих снах. Решила с ворожбиткой поговорить, которая проживала при замке.

Выслушала та, как и подобает, Беату внимательно.

Карты перед собой разложила. С места на место их перекладывает. Что-то при этом себе тихо говорит.

Видит княгиня, как постепенно лицо гадалки все больше сосредоточенным становится, а узловатые пальцы то одну, то другую карту придерживают. Не нравится, что они показывают. Наконец положила карты перед собой, задумалась.

Тревожно стала Беате. Чувствует, ничего хорошего карты не сулят. А гадалка только время выигрывает, чтобы сразу не опечалить. Помолчала она, помолчала, да и сказала:

— Не хотелось бы мне, княгиня, тебя печалить, только такая уж доля моя — говорить правду даже тогда, когда она горькая.

Не сказала гадалка еще правды этой, а Беата не просто заплакала, а слезами горькими залилась.

Гадалка даже растерялась:

— Что же это ты, княгиня, такая слабая.

— Не слабая, а за мужа своего боюсь.

— Мужа ты можешь еще спасти.

— Могу? — обрадовалась Беата.

— Можешь, если меня внимательно выслушаешь.

— Я готова.

— Раскладка карт такая, что беда над князем Ильей нависла. Неслучайно камни на него беспрерывно летят. Как не случайно и то, что он успевает увернуться. Значит, Богу на земле еще нужен, поэтому его и бережет. Но и Богу без помощи трудно.

— И что же я должна сделать?!

— Знаешь старую ворожбитку?

— Что-то слышала о ней.

— Я на картах гадаю, а она заклинания ведает. И зелья всякого лечебного у нее много. Эта старуха жила еще, когда моя мать молодой была. Никто не помнит, сколько ей лет. Однако люди уверены, многие убеждались, что помочь может, но не всем. Нутром чувствует, что за человек перед ней. Недобрый придет, сразу назад отправляет.

— Как же мне быть?

— А тебе чего боятся?

— Да мало что.

— Тогда скажи, что я тебя прислала.

Поблагодарила Беата гадалку и сразу же пошла к ворожбитке. А та словно ожидала ее. Услышала о князе Илье, и растаяло сердце ее:

— Добрый человек наш князь.

— Плохо ему, — пожаловалась княгиня.

— Плохо говоришь, деточка?

— Плохо.

— Хворь какая-то одолела?

— Часто нездоровится ему. Да беда в том, что никто понять не может, чем болеет.

— Дам я тебе трав своих, скажу, как пользоваться. А ты делай так, как посоветую.

— Согласна.

Ворожбитка начала выкладывать перед Беатой травы из своих припасов. Увидела княгиня их — глаза разбегаются. Чего только здесь нет! Будто все, что растет в лесу и огороде, собрала старуха. А она все откладывает травы разные, а затем и цветы засушенные, коренья диковинные в маленькие мешочки да Беате предлагает. А перед этим объясняет, как пользоваться, приговаривая:

— Запомни, доченька.

— Запомню, бабушка.

Вернулась княгиня повеселевшая. Ничего не сказала ни о разговоре с ксендзом, ни о том, что с гадалкой встречалась, а от ворожбитки травы принесла, но потихоньку начала ему отвары давать.

Как будто лучше стало князю. Лицо посвежело, глаза обрели прежний блеск, а главное, перестал жаловаться, что плохо себя чувствует. Подумала, что беда миновала их дом. И ошиблась.

Когда лето на закат пошло, одаривая людей щедростью полей, словно подменили Илью. Еще недавно бодрым был, а тут одышка появилась, ноги тяжелыми стали. Прошло несколько дней, и совсем слег.

Все надеялись, что ненадолго. Как раньше, похворает немного и снова сможет заниматься повседневными делами. Но облегчения не наступало.

Беата ни на шаг не отходила от больного. Видя, как тяжело ей, как переживает за мужа, Константин-Василий предложил подменять ее у кровати. Но Беата не только не согласилась, а и нервозно отреагировала.

— Никому не отдам его!

— Ты о чем? — Константин-Василий ничего не понимал.

— Мой он! Понимаешь, мой!

Все начали бояться, чтобы она из-за переживаний не лишилась рассудка. Но вскоре пришла в себя, согласилась, чтобы иногда ее подменял брат или кто-либо из прислуги.

Бессонные ночи сделали свое: она едва держалась на ногах. Да и положение Ильи настолько осложнилось, что он часами лежал без сознания, а придя в себя, долго не мог понять, где находится, что с ним.

Ни для кого уже не являлось секретом, что дни князя сочтены. Особенно после того, когда приглашенный издалека врач ничего вразумительного сказать не смог. Вот тогда Беата и встревожилась не на шутку.

Даже не из-за того, что боялась потерять мужа. С неизбежностью утраты она уже смирилась. Но не могла простить себе, что так и не удосужилась поговорить с ним о составлении завещания.

Теперь этот просчет обязательно нужно было исправить. Однако следовало дождаться, чтобы Илья пришел в себя. Поэтому строго наказала прислуге и Константину-Василию, чтобы, если князю станет хоть немного лучше, сразу позвать ее.

Однажды под вечер прибежала взволнованная сиделка:

— Княгиня, князь приоткрыл глаза!

Подойдя к кровати больного, она готова была закричать.

Перед Беатой лежал не Илья, а лишь напоминавшая его тень: глубоко запавшие глаза, цвета воска лицо, взлохмаченные волосы, бесцветные губы с запекшейся на них кровью — ему было невыносимо больно.

Беата едва не закричала, но сдержала себя. Только тяжело вздохнула, к горлу подкатил ком горечи.

Одного боялась, что не узнает ее, а тогда разговора о завещании не получится. Правда, успела еще подумать, что бесчеловечно в такой момент о себе беспокоиться, а не о нем, умирающем, но быстро отогнала эту мысль, успокоилась. Ничего в этом плохого нет. Его все равно уже ничто не спасет. А ей жить. Ей и будущему сыну. Нужно сделать все для того, чтобы достойно жить и как можно меньшая часть богатств Острожских отошла Константину-Василию.

— Илья, это я, твоя жена.

— Какая жена?

— Разве забыл? У тебя одна жена — Беата. И я пришла к тебе.

— Но меня хотели оженить на Бар…

— Ты же отказался от нее. Ради меня.

— Беата, ты?

— Да.

Она присела у кровати, взяла его руку и едва не оттолкнула. Рука была холодной, вялой и до того мокрой, что, казалось, ощущаешь слизь. Но преодолела отвращение. Не только не оттолкнула его руку, а наклонилась и поцеловала Илью в такую же холодную щеку, спросив:

— Так узнал меня?

— Узнал, — ответил он и не известно, кто больше обрадовался: сама Беата или Илья.

Ей хотелось, чтобы он обязательно написал завещание.

Илья же был счастлив, что появилась возможность поговорить с женой. Будто сам Бог помогал ему в этом.

На удивление, речь князя становилась все более осознанной.

Наконец он спросил:

— Как наш сын?

Она подумала, что Илья потерял чувство реальности, хотела сказать, что сын еще не родился. Но, оказалось, Илья мыслит трезво:

— Он дает о себе знать?

— Постоянно чувствую его.

— Только… — Илья замолчал.

И Беата догадалась, о чем он теперь думает. Попыталась успокоить:

— Все будет хорошо. Поправишься…

— Хорошо, но без меня, — ответил удрученно.

— Ты мне не веришь?

— Не надо об этом. Я хочу, чтобы наш сын был счастлив.

— Он будет счастлив, если ты…

Она не договорила, потому что Илья, догадавшись, что интересует ее, сказал:

— Не волнуйся, дорогая. Завещание написано, Ничего тебе не сказал только потому, что брат дал четное слово познакомить тебя с ним. А брату я верю.

У Беаты отлегло на душе.

— Но хотелось бы попросить тебя, — Острожский внимательно посмотрел на нее.

— О чем?

— Дай слово, что ты не перетянешь сына в свою веру.

Понимая, что нельзя у постели умирающего плохо думать о нем, она все же не удержалась, появилась злорадная мысль: «Опять за свое! Одной ногой уже в могиле, а каким был, таким и остался!» И попыталась уговорить его:

— А разве мы не одной веры?

— Не понял. Я — православный, ты — католичка.

— Но ведь мы оба — христиане.

Казалось, этим аргументом Беата должна убедить его. Но он даже заерзал на кровати, откуда и силы взялись:

— Православный я!

— Успокойся. Я ничего против этого не имею.

— Но ты так и не ответила.

Беата задумалась. Ей очень не хотелось утвердительно отвечать на то, о чем просил Илья. Но она боялась, что, если не даст такого слова, он может потребовать у брата завещание и переписать его. Конечно, при этом сына не обделит, но может урезать ее права. А этого княжне меньше всего хотелось, потому что желала быть полноправной хозяйкой в Остроге.

— Ты согласна исполнить мою просьбу? — князь настоятельно требовал ответа.

И Беата все же решилась:

— Богом клянусь: не стану принуждать нашего сына быть католиком! — как ни тяжело ей было принимать такое решение, но произнесла она это на одном дыхании.

— Я от тебя иного и не ожидал, — глаза Ильи повеселели.

Он не заметил (или не хотел замечать), что, увидев его радость, Беату передернуло. Зато почувствовал, насколько изменилась она. Покидая его, не пообещала, как всегда, быстрого выздоровления, а только сказала:

— Отдыхай.

Но ему уже было все равно. Не успела закрыть за собой дверь, как Илья погрузился в забытье. Прошло несколько дней, и он, так и не придя в себя, спокойно и с чистой совестью отошел в мир иной.

Глава 6

Первые дни после смерти мужа Беата была сама не своя. Настолько глубоко переживала его преждевременную кончину, что хорошо знавшие ее начали опасаться, хотя бы не сошла с ума.

Беата и в самом деле словно помешалась. Никого не замечала вокруг, ни с кем не хотела разговаривать, а только ежедневно, уединившись, молилась, прося у Бога для себя и ребенка, который вскоре должен родиться, большей благосклонности. Ей хотелось, чтобы сын стал достойным преемником своего отца, а главное, чтобы, повзрослев, продолжал лучшие традиции рода Острожских. Только похоронив Илью, Беата поняла, как сильно любила его.

Оставаясь наедине, неизменно слышала в другой комнате его неторопливые шаги, будто князь бродил там, присматривался, все ли осталось так, как было при нем. Проходило еще немного времени, и Беата чувствовала дыхание Ильи рядом. Ей казалось, что он готов обнять ее, прижать к себе и произносить ласковые слова, шептать их так нежно, как умел только он.

Ночью часто просыпалась, ибо чудилось, что кто-то смотрит на нее. Хотя не видела никого, догадывалась, что это приходит супруг. И нисколько не боялась его присутствия. Наоборот, чтобы задержать при себе, старалась с ним поговорить.

О многом рассказывала, но обязательно заводила разговор о сыне. Зная, что Илья очень ждал его появления, напоминала, что сынишка все требовательно заявляет о себе.

— Непоседливым будет, как и ты, — произносила, всматриваясь в уголки комнаты.

Мерцание свечей при этом начинало колебаться, словно дыхание кого-то невидимого тревожило пламя. И княжна, встав с кровати и подойдя к свечам поближе, просила:

— Илья, хоть слово скажи… Это же я, твоя Беата.

Немая тишина постепенно выводила ее из себя. Княгиня бросалась на смятую кровать. Горько плакала, безудержно причитая:

— Илья, отзовись.

Рыдания постепенно становились настолько громкими, что кто-нибудь из слуг подходил ближе к двери, но войти в комнату не решался. Беата не любила, чтобы в ночное время ее тревожили.

Когда же свечи постепенно гасли, она, сморенная бессонницей, постепенно засыпала, но спала тревожно, часто просыпалась, поэтому поутру чувствовала себя уставшей. Но отдыхать не собиралась. Снова молилась за упокой Ильи и просила Господа, чтобы обязательно принес счастье ее сыну.

А еще проводила время за чтением духовных книг, отдавая предпочтение тем, в которых рассказывалось о жизни святых и праведников. Потом снова молилась. И так продолжалось до бесконечности.

Даже знакомый ксендз, к которому она регулярно наведывалась, начал беспокоиться о ее здоровье и душевном состоянии. Неоднократно просил успокоиться, смириться с мыслью, что мужа не вернешь. Напоминал, что это надо не только ей, но и сыну, потому что ребенок должен родиться здоровым. А еще убеждал, постоянно помня об ушедших, ни в коем случае нельзя забывать, что с уходом их земная жизнь продолжается. И они достойны не только памяти, а и добрых дел, которые невозможно вершить, если уединиться в себе.

Однако Беата была глуха к подобным пожеланиям. Ее душа, казалось, противится всему земному. Будто тесно и неуютно ей среди живых, хочется лететь в мир вечности, туда, где обрели покой умершие, где находился князь.

Рвалась душа княжны ввысь, очищенная от всего второстепенного, а чтобы избавиться от него, княгиня не только регулярно молилась, но и соблюдала пост. До того строгий, что бывали дни, когда она от усталости и изнеможения не могла стоять на ногах.

Просили ее одуматься. Напоминали, к чему это может привести. Умоляли подумать о ребенке. Ведь он из-за истощения и переживаний матери может появиться на свет слабым и немощным.

Она не принимала этого, да и понимать не хотела.

Она жила так, как казалось ей единственно правильным в этот момент. Она помнила мужа, ждала сына.

Ребенок родился через три месяца после смерти Ильи, но это был не долгожданный сын, а дочка.

Девочке дали польское имя Гальшка, хотя некоторые называли ее Елизаветой, а то и Еленой. Но для большинства, а тем более для самой Беаты, она оставалась Гальшкой.

Но это было потом, а сначала княгиня, узнав о рождении девочки, очень расстроилась. Поскольку связывала свое будущее с сыном, посчитав, что тем самым многие ее надежды останутся неосуществленными. А это снова привело к депрессии.

Как и до этого, считала, что вся ее жизнь утратила смысл. Прожитые дни стали похожи друг на друга: утренняя молитва, чтение духовных книг, снова молитва. И, как раньше, строгий пост. А о дочке совсем забыла. Воспитанием Гальшки занимались только няньки, но и те понимали, что ей, прежде всего, нужна мать. А для матери девочка словно не существовала.

Неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы не вмешался князь Константин-Василий. К жене умершего брата, иначе как к старшей сестре, он не относился. И Беата была довольна этим, потому что ему исполнилось только двенадцать лет. Но когда он начал делать замечания о том, что негоже забывать о собственном ребенке, взорвалась:

— Обойдусь без твоих советов!

После такой реакции молодой князь попытался успокоить ее:

— Пойми меня правильно. Я не хочу вмешиваться в твои личные дела, но память перед братом…

— Со своей памятью я сама разберусь! — Беата еще больше обозлилась, готова даже была уйти.

Однако князь остановил ее:

— Илья хотел, чтобы его ребенок всегда был присмотрен.

— Илья хотел сына! — она в упор посмотрела на Константина, будто он был виновен в том, что случилось: и в смерти брата, и в рождении девочки.

— А разве он от дочки отказался бы? — молодого князя невозможно было вывести из себя.

Беата промолчала, только продолжала смотреть на Константина с неприязнью, но он не пытался больше ее в чем-либо переубеждать, понимая, что это ничего хорошего не даст.

Так и разошлись ни с чем. Сделали это преднамеренно, чтобы не обозлиться, ибо знали, что вскоре предстоит решать наследные дела. А договариваться лучше при взаимопонимании.

Правда, каждый был убежден, что трудно будет его добиться.

Константин понимал, что Беата вряд ли свое упустит. Впрочем, он не собирался ущемлять ее права. Однако не хотел остаться обделенным.

Беата же, в свою очередь, боялась, что ее права на богатства Острожских ограничатся только так называемым «вдовьим уделом», а значит, получит только часть. Это беспокоило ее в первую очередь. Особенно после того, как все больше убеждалась, что Константин также отступать не собирается.

Из ситуации, которая сложилась, для нее был один наиболее приемлемый выход. Поскольку брат Ильи еще несовершеннолетний, следует добиться у короля права опекунства. Поэтому не нужно слишком обострять с ним отношения. Став же опекуншей, она не ограничится «вдовьим уделом», а будет распоряжаться всеми имениями и богатствами умершего супруга.

Шаг для примирения сделала первой. Молодой князь дал слово уладить наследные дела как можно быстрее. Вскоре Сигизмунд поздравлял свою дочь с тем, что она стала наследницей огромных богатств. Беата ощутила себя счастливой. Даже удивлялась, как до этого не могла додуматься раньше. Видимо, на самом деле сказались переживания, связанные с преждевременной кончиной супруга. Да и с тем, что вместо ожидаемого сына родилась дочь. А ведь именно появлению на свет дочери она и должна радоваться.

Возникнет немало трудностей, чтобы подыскать Гальшке достойного мужа. Но когда это еще будет! А сегодня она своим рождением развязала ей руки относительно честного слова, данного Илье, когда он просил, чтобы ни в коем случае не пыталась привить сыну католическую веру. И она, хотя внутренне и тяжело это далось, согласилась. Но сына нет, значит, и клятва утрачивает силу. А дочь, подрастая, будет исповедать ту веру, которую пожелает она. Конечно же, католическую.

После смерти мужа Беата не чувствовала себя так прекрасно, как теперь. И никогда раньше удача не следовала для нее полоса за полосой. Получалось прекрасное наважденье.

Удачное решение вопросов, связанных с наследием. Возможность прививать дочери веру, какую пожелает сама. А значит, воспитывать ее так, как посчитает нужным. А еще…

Беата впервые за несколько последних месяцев подошла к зеркалу. Но, посмотрев в него, ужаснулась. На нее смотрела совсем чужая женщина. Разве только в отдельных чертах угадывалась былая красавица. Глубоко запавшие глаза, взлохмаченные волосы…

От увиденного стало не по себе. Присела, обхватив голову руками. Однако это продолжалось недолго. Решительно поднялась, снова подошла к зеркалу. Еще раз оглядела себя. Но не с изумлением или осуждением, как до этого. А пристально, сосредоточенно. Мысленно подсказывая себе, на что, прежде всего, нужно обратить внимание, чтобы вернуть облик прежней Беаты, от которой все были в восхищении на королевских балах.

С этого времени распорядок ее дня резко изменился. Стала больше отдыхать, не так часто проводила время за чтением, больше прогуливалась в окрестностях Острога. А если молилась, то не часами. И это дало пользу. Вскоре стала лучше прежней, когда радовалась своему семейному счастью. Многие, кто не видел княгиню несколько месяцев, удивлялись, насколько удалось ей преодолеть себя, поняв, что жизнь со смертью мужа не завершилась, а продолжается. Пускай в несколько ином измерении, но она достойна того, чтобы радоваться, обретая новое счастье.

Если кто и разочаровывался, так те, кто занимался воспитанием Гальшки — няни, а также мать Константина, княгиня Александра. И, конечно, он сам, все больше привязываясь к племяннице. Их тревожило, что Беата снова перестала обращать на дочь внимание.

Вскоре ей и вовсе стало не до этого, потому что начала вести шикарную светскую жизнь. Но не в замке, поскольку не хотела, чтобы лишние глаза видели, чем занимается, а выезжая в Краков, Вильно, где у нее было немало старых знакомых и где быстро заводила новых. Ими зачастую становились обычные ночные бабочки, которые любили красивую жизнь, изысканные развлечения и, как перчатки, меняли кавалеров. Для этого нужны были деньги, которых у них, к сожалению, не было и которые, к счастью, всегда находились у Беаты.

О балах, организованных ею, начали ходить легенды. Имея богатую фантазию, она придумывала такие развлечения, которым завидовал даже король. Поговаривали, что стоимость некоторых из них обходилась в такую сумму, что за нее легко можно было вооружить небольшое войско. Но Беате и этого казалось мало.

Начала приглашать на балы иностранных артистов и музыкантов. И все для того, чтобы развлечения принимали еще больший размах, а потом месяцами шли разговоры об этом. Балы танцами не ограничивались. Заводились интимные знакомства, к которым, правда, сама Беата отношения не имела. Погулять с размахом любила, а вот чтобы дозволить себе случайные связи…

Видимо, жила у нее память об умершем муже. А еще причина была в том, что, на удивление, она являлась очень набожной женщиной. Даже не верится, как можно было совмещать в себе стремление к разгульной жизни с желанием найти утешение в служении Богу. Но не нужно забывать, что Острожская была яркой индивидуальностью, а подобные люди легко могут сочетать несочетаемое.

Зная о набожности княгини, на нее обратило внимание высшее католическое духовенство. Да и сама была не прочь наладить контакты с католической церковью. Ей уже не хватало проповедей, которые проводил с ней ксендз, к которому она обращалась еще с того времени, когда был жив Илья.

Однажды решила через людей, которым особенно доверяла, обратиться непосредственно к папе Пию V. Перед тем как отправить письмо, старательно обдумала его содержание, чтобы не упустить ничего важного. Как истинная католичка, Беата была обеспокоена, что князь Константин, как и его отец, ведя наступательную православную агитацию, притесняет истинных католиков, не позволяя им служить той вере, которую эти люди считают своей. Беата убеждала Пия V, что она, владея огромными богатствами, согласна выделять большие суммы на содержание католических храмов, на подготовку священников. Но успех будет еще более значимым, если католическое духовенство получит поддержку короля.

В конце послания добавила:

«Ваше Высокопреосвященство!

Больно смотреть мне, как души людей питает не истинная вера, а та, которая верой считаться не может. Чтобы не позволить ей в дальнейшем набирать силу, прошу, Ваше Высококопреосвящество, прислать в Острог своего духовного наставника, который бы души заблудшие на истинный путь наставил, а тем, кто на распутье, помог найти правильный путь. Этот наставник стал бы и для меня истинным помощником в том деле, которому решила посвятить свою жизнь. Хотелось бы его дождаться как можно скорее. Пока могу полагаться только на священника одной из окрестных деревень, которому больше всех доверяю и через которого, Ваше Высокопреосвящество, передаю это послание.

Княгиня Беата Острожская».

Закончив писать, поспешила к своему ксендзу. Увидев княгиню очень возбужденной, он поинтересовался:

— Что случилось, раба Божья?

— Святой отец, я об этом в последнее время много думала.

— О чем, княгиня?

— О том, чтобы непосредственно обратится к Его Высокопреосвяществу папе Пию V.

— С какой просьбой?

— Чтобы прислал в Острог своего посланца!

— Разве мало тебе, княгиня, тех бесед, которые с тобой провожу я?

— Не об этом разговор, святой отец.

— А о чем?

— Мне нужен человек, который был бы наделен властью Его Высокопреосвящества. Только он сможет добиться, чтобы в Остроге и его окрестностях более не сеялась смута.

— Правильно говоришь, дочь Божья. Я и сам над этим неоднократно задумывался, ибо мало моих желаний, возможности мои далеко не беспредельны. А посланец из Рима возьмет на себя то, чего я сделать не смог.

— Значит, я правильно поступила?

— Не только правильно, но и своевременно.

— А могу ли я, святой отец, рассчитывать на вашу помощь?

— Если дела праведные творятся, я всегда готов помочь. А в чем твоя просьба, княгиня?

— Святой отец, это послание как-то нужно передать Его Высокому Преосвященству.

— Это нужно сделать через кардинала.

— Но я не могу отлучиться в Краков. Дел уйма, вот если бы…

Он догадался, что Беата попросит его передать это послание кардиналу, поэтому опередил ее просьбу:

— Я готов помочь.

— Не знаю, как и благодарить вас, святой отец, — искренне сказала она. — Впрочем, одному делу служим, а от пользы его взаимную выгоду будем иметь.

— О чем разговор, княгиня. Через пару дней собираюсь в дорогу.

— Святой Езус в помощь.

Знала бы Беата, что об этом станет известно в замке, обошла бы ксендза стороной, сама бы нашла время для поездки в Краков. Но была в ксендзе уверена, как в самой себе, и в благонадежности его не ошиблась.

Однако ни он, ни тем более Беата не догадывались, что диакон, на словах являясь сторонником католической веры, в свое время поддерживал тесную связь с Ильей Острожским, а до этого со старым князем Константином Ивановичем, а теперь не сторонился Константина-Василия. Узнав, что ксендз собирается в Краков с посланием, адресованным Беатой Пию V, он решил об этом рассказать княгине Александре и ее сыну.

Мать, видя, что Константин не по годам серьезен, в решающие минуты советовалась с ним. Да и сам молодой князь всегда доверял ей. Услышав о том, что предприняла Беата, они решили не препятствовать, хотя при желании могли бы опередить ее действия и обратиться к кардиналу, объяснив ситуацию, сложившуюся в Остроге.

— Пусть обращается к Пию V, а поскольку мы заранее знаем, что со временем приедет его посланник, будем готовы к его появлению. Не так ли, мама? — обратился Константин к княгине Александре.

— Чему бывать, того не миновать, — трезво рассудила она, но, подумав, добавила: — Лучше бы этого посланника не видеть.

— Да, — согласился Константин, — духовный наставник, присланный самим папой, для Беаты — сильная духовная опора. Лучше не придумаешь.

— Может случиться и так, — рассудила княгиня Александра, — что просьба Беаты не будет удовлетворена.

Посмотрела на сына, ожидая, как он отнесется к этому предположению. Считала, что Константин не сразу найдет, что ответить. Однако ошиблась, он не задумываясь сказал:

— Подобную возможность Пий V никогда не упустит.

— Откуда у тебя такая уверенность, сынок?

— Помнишь, что отец говорил? Католическая экспансия будет продолжаться. И чем дальше, тем более ускоренными темпами.

— Помню.

— А еще он неоднократно подчеркивал, что католики неслучайно обращают пристальное внимание именно на наши земли, потому что здесь настоящий оплот христианства.

— И говорил Константин Иванович, светлая ему память, что экспансия усилится, когда для этого будут наиболее благоприятные условия.

— А такие условия, как считает католическое духовенство, сейчас и возникли.

— Беата стала полноправной хозяйкой Острога, — рассуждала княгиня Александра. — Король предоставил ей большие права. Мне до этого мало дела, а ты…

— Они ошибаются, — горячо заявил Константин, — что я позволю им бесчинствовать на нашей земле!

Не было сомнения в том, что молодой князь станет решительно отстаивать православие, продолжая дело, которое считали святым для себя его отец и старший брат.

— Не кажется ли тебе, сынок, — все же засомневалась княгиня, — что ты для этого пока слишком молод?

Она, конечно, понимала, что сын не отступится от своего решения, но ей, как и любой матери, хотелось, чтобы ему обязательно сопутствовал успех. И его юный возраст мог поначалу стать непреодолимой преградой, ибо мало надеяться на себя, нужно находить единомышленников. А искать их необходимо среди других князей, которые придерживаются православия. Только пойдут ли они на контакт с тем, кто еще не достиг совершеннолетия?

Юный князь догадался, о чем думает мать:

— Молодость никогда пороком не была. Не беда и то, что я несовершеннолетний. Пройдет год-другой. Впрочем… Есть еще и король!

— Не понимаю, он здесь при чем?

— От того, как ведет себя Беата, можно обратиться к нему с просьбой, считать меня досрочно совершеннолетним.

— Но это ее право, какой веры придерживаться!

— Я не о вере, мама, а о том, что она начала транжирить богатства, перешедшие ей по наследству. Не только свое, но и принадлежащее мне. Да и Гальшке.

— Тогда другое дело, — согласилась княгиня Александра. — А когда ты думаешь к королю обратиться?

— Обожду немного.

— Я бы на твоем месте не тянула с этим, — она внутренне удивилась, как сама не додумалась, что объявление сына досрочно совершеннолетним — хороший (да и, видимо, оптимальный) выход из сложившейся ситуации. Однако не стала об этом говорить, потому что и так все было ясно.

— Все же постараюсь поговорить с Беатой, — сказал князь Константин.

— Думаешь, она послушает тебя?

— Это ее право, но мне хотелось бы, чтобы все было честно.

Глава 7

С детства Гальшке запомнились несколько человек, которых она считала своими взрослыми друзьями. В первую очередь девочка тянулась к дяде Константину. Даже иногда отдавала ему предпочтение перед матерью, за что Беата укоряла и дочку, и брата мужа. Часто даже доходило до размолвок.

Беата, завидев дядю с племянницей, начинала кричать:

— Снова за свое взялся?!

Князь Константин ничего не понимал или делал вид.

— Ты о чем, сестренка?

Такое обращение, которое раньше ей нравилось, выводило Беату из себя.

— Раз и навсегда забудь, не сестра я тебе!

— И с какого времени вдруг изменилось твое отношение ко мне? — спрашивал князь Константин, хотя превосходно знал, когда ему и Беате окончательно перебежала дорогу черная кошка.

— Больно уж забывчивый!

— Какой есть.

— Может быть, напомнить?

— Напомни.

— Так это, может быть, не ты добился у короля, чтобы тебя считали досрочно совершеннолетним?

— А что здесь плохого?

— Ты что, издеваешься?

— Побойся Бога, Беата!

— У тебя какой-то особенный Бог. Почему он делает тебе только хорошее, а мне — одно плохое.

— А твой лучше? — заводился и князь Константин.

— Не тебе судить. Но это не я добилась, чтобы забрать в свои руки управление всеми твоими имениями.

— Так ты же ими сначала управляла. И к чему это привело?!

— Что?!

— А то, не вмешайся я, а король не поддержи, давно бы все прогуляла.

На это ей нечего было сказать.

Основной причиной обострения отношений стало то, что король, невзирая, что Беата его дочь, все же пошел навстречу князю Константину. И не только передал управление имениями в его руки, но и заставил княгиню дать полный отчет, куда делись доходы от них, приобретенные за время ее опекунства.

Бросив напоследок угрозу:

— Гальшку я тебе все равно не отдам! — Беата набросилась на дочку: — А ты чего уши развесила? Интересно?

— Мама, — умоляла Гальшка. — Не ругай дядю, он хороший.

— Такой хороший, как и ты!

Случалось, правда, и так, что, видя любовь дочки к дяде, в сердцах произносила:

— Делайте, что хотите!

Тогда для Гальшки наступали самые счастливые минуты. Вместе они обязательно находили какое-нибудь интересное занятие.

То бродили в окрестностях Острога, то спешили засесть вместе за чтение Евангелия — Гальшка рано осилила грамоту, и князю Константину было приятно слушать, как она тихим, мелодичным голосом знакомит его с тем, что неизменно находит благодатный отзыв в душе. А еще дядя рассказывал племяннице о славном роде Острожских.

Когда она подросла, однажды предложил вместе спуститься в подземелье Богоявленской церкви, где спали вечным сном некоторые его представители.

Когда спускались вниз, было темновато, и Гальшке стало страшно, хотя старалась не подавать виду. Да и князь Константин успокаивал.

— Не нужно бояться мертвых, доченька.

Иначе, как доченькой, с того времени, когда умерла единственная собственная дочь, ее не называл. Было у князя еще трое сыновей, но ему очень не хватало дочери, поэтому всю свою нежность дарил Гальшке.

— Не нужно бояться мертвых, — повторил князь Константин, — потому что мы — часть их, живем за них.

— И за моего папу? — спросила тогда Гальшка.

— И также за твоего папу, — пояснил ей. — Но за него живешь, прежде всего, ты, а после уже твоя мама и я.

— Потому, что ты его брат? — догадалась Гальшка.

— Потому, что брат. Но, — продолжал князь Константин, — мы живем не только за твоего отца, но и за других Острожских, ушедших в мир иной.

— За всех, за всех? — удивилась Гальшка.

— За всех.

Она обвела взором склеп, в котором стоял не один десяток гробов. И сильно прижалась к дяде. Тот обнял ее и спросил:

— Страшно, доченька?

Гальшке стало еще страшнее, чем до этого, но она смело посмотрела ему в глаза и сказала спокойно, словно и в самом деле нисколько не боялась:

— А чего бояться? Они же свои, никого и никогда не обидят.

Рассуждала совсем как взрослая, чем очень удивила князя Константина.

— Хорошо, что ты это понимаешь, — он взял ее за руку, повел к выходу. — Пойдем домой, я тебе расскажу о многих Острожских.

— О мертвых?

— Не только о мертвых, но и о живых.

Вскоре Гальшка узнала, что Острожские — самые богатые люди в Великом Княжестве Литовском после Гаштольдов. А теперь эти неисчислимые богатства принадлежат князю Константину. Да и видела, что дядя себе ни в чем не отказывал. Держал даже почетный караул, в котором было несколько сотен казаков, венгерская пехота и немецкие драгуны. Он часто организовывал праздники, приглашая на них многочисленных гостей, любил проводить балы.

Как-то спросила:

— А эти богатства и моей маме принадлежат?

Если бы была взрослой, а поэтому более внимательной, заметила бы, что, услышав это, князь не знал, что и ответить. Он некоторое время молчал. Наконец произнес:

— И твоей матери также.

— Так почему ты можешь тратить их, а маме этого нельзя делать? — рассудила Гальшка совсем не по-детски.

Вопрос застал князя Константина врасплох. Нечто подобное ему заявляла и Беата, когда упрекал ее за чрезмерную расточительность. Тогда он пытался довести ей, что не денег жалеет, а недоволен тем, куда она их направляет.

Не возражал, чтобы и Беата принимала участие в организации праздников и балов в Остроге, ибо знал, что и это работает на авторитет Острожских. Но ему не нравилось, что средства идут на сторону, потому что она любила погулять за пределами замка в кругу тех, к кому душа князя Константина не лежала. А еще резкий протест у него вызывало то, что Беата чрезмерно большое внимание уделяет оказанию помощи католическим храмам и монастырям.

В подобных случаях заявляла:

— Это мое право.

Правда, когда князь Константин был объявлен досрочно совершеннолетним, это ей стало делать труднее. Но все равно за ней числилось немалое состояние.

Не удержался, чтобы не упрекнуть ее:

— Ты же слово Илье давала!

— Какое еще слово?

— Неужели забыла?

— Забыла.

— Не помнишь, как брат мой просил, чтобы ты сына не отлучала от православной веры?

— Так вот ты о чем?! — Беата презрительно посмотрела на него: — Чтобы упрекать за что-то, надо хорошо разобраться!

— По-твоему, упрек незаслуженный?

— Нет у меня сына! А раз нет, то сама собой исчезает необходимость придерживаться данного слова.

Формально Беата была права. Родись сын, она должна была бы сдержать слово, а раз дочка, о каком обещании может идти разговор?

— Но есть еще память перед мужем, — князь попытался урезонить ее. — Или ты забыла Илью?

— Не надо меня упрекать, — глаза Беаты стали влажными.

Понял князь Константин, что она по-прежнему любит его брата, но вместе с тем желает поступать так, как считает нужным.

— А тебе не кажется, — Беата вытирала слезы, — что Илья, будь он жив, понял бы меня?

— В чем понял бы?

— Что я имею право воспитывать дочь так, как считаю нужным.

Тогда князь Константин ничего не ответил. Не ответил и теперь на вопрос Гальшки.

Беата в чем-то была права. Теперь же князь боялся, что Гальшка многое во взаимоотношениях с матерью не поймет. Сложно все это для детского восприятия.

— Давай, доченька, я лучше тебя на лодке покатаю.

Но Гальшка внезапно выпучила глаза, в них застыл страх. Она прижалась к дяде, дрожа от страха:

— Не надо!

Осознав оплошность, князь Константин попытался утешить племянницу:

— Не будем кататься, доченька.

А Гальшка будто и не слышала его:

— Не хочу! — билась в истерике. — Не хочу!

Как это подзабыл он?!

Случилось это примерно год назад. Было лето. Гальшка, оставшись одна, побежала к реке. И, надо было случиться, там стояла на отмели лодка. Как ее удалось девочке сдвинуть с места, одному Богу известно. Через некоторое время Гальшка оказалась в лодке, которую волны отнесли от берега, и она поплыла по течению. Растерявшись, девочка заметалась, лодка перевернулась, а Гальшка оказалась в воде.

Беда в том, что она не умела плавать, и, конечно бы, утонула, но, на счастье, рядом оказалась крестьянская девушка. Услышав крики ребенка, смело бросилась в воду и вытянула обезумевшую от страха Гальшку на берег. И с удивлением увидела, что это маленькая княжна.

— Не плачь, — начала успокаивать ее, — отведу тебя домой.

— Мама ругаться будет! — еще сильнее заплакала Гальшка.

— Не бойся, главное, что жива осталась.

Только после этого Гальшка успокоилась. А девушка привела ее в замок. Увидев дочку живой, Беата, которая долго не могла ее найти, несказанно обрадовалась. Обратившись к девушке, сказала:

— Не знаю, как и отблагодарить тебя…

И надо же вмешаться Гальшке:

— Пусть у нас живет.

— Пусть живет, — согласилась Беата. — Одной горничной меньше, одной больше, — рассудила вслух княгиня и спросила у девушки: — Звать тебя как?

— Марыся, — ответила та.

— Хочешь, Марыся, горничной быть?

Девушка не знала, что и ответить. Растерялась от предложения, которое прозвучало внезапно, но не в меньшей степени и от того, что слово «горничная» ей ничего не говорило.

— Решай, Марыся, — Беата ожидала ответа. — Будешь за Гальшкой присматривать.

— Если так, то согласна.

Так среди многочисленных горничных появилась еще одна, с которой Гальшка сразу подружилась. Но после произошедшего девочка боялась подходить к воде, а о том, чтобы на лодке покататься, и разговора не могло быть.

— Не плачь, доченька, — продолжал успокаивать ее князь Константин.

— А я и не плачу, — Гальшка вытерла глаза, будто ничего и не случилось.

Резкую перемену в ее поведении замечали неоднократно. Могла без причины стать безудержно веселой, чтобы через минуту-другую загрустить. Часами сидела, уединившись, а то вдруг начинала носиться по двору, приставая к каждому встречному с вопросами. А иногда, долгое время находясь рядом с кем-либо из взрослых, заявляла, что ей стало скучно, и спешила туда, где, как считала, будет интересней.

Вот и теперь, успокоившись, взглянула на князя. Тот понял ее состояние:

— По маме соскучилась?

— Соскучилась.

— Беги к ней.

Какими бы сложными у него ни были взаимоотношения с Беа-той, понимал, что нельзя полностью отрывать девочку от матери. Надеялся, что, повзрослев, сама во всем разберется. Поймет, на чьей стороне правда.

Одного не хотелось Острожскому. Он пуще огня боялся, чтобы племянница выросла человеком бесхарактерным, который легко поддается чужому влиянию и в нужную минуту не способен постоять за себя. Поэтому и старался чаще общаться с Гальшкой.

В это время навстречу вышла Беата. На ней было роскошное платье.

— Словно на бал собралась! — не удержался князь.

— Что, нравлюсь? — кокетливо спросила княгиня, будучи в хорошем расположении духа.

Константин замялся, не зная, что и ответить. Он ловил себя на мысли, что и в самом деле его невестка, когда не злится, привлекательная. Все-таки Илья в свое время неслучайно влюбился в нее.

— Нравлюсь? — повторила Беата свой вопрос.

— Нравишься, — ответил князь Константин, немного замешкавшись и покраснев.

Это не ускользнуло от Беаты.

— А ты у нас такой стеснительный, — мечтательно произнесла она.

Ничего подобного за ней раньше не замечалось, и князь совсем растерялся, но все же спросил:

— И что за праздник у тебя?

— У красивой женщины всегда праздник, — Беата игриво повела плечами. — Пойми это, князь!

Нет, такой ее Константин еще никогда не видел. Невестка раскрылась перед ним совсем в ином свете.

Это была уже не та женщина, которая постоянно что-то доказывает, пытается всех перетянуть на свою сторону и злится, когда это не удается.

Это была молодая женщина, которая хочет, чтобы на нее обращали внимание. А если нет этого, то и нервничает, не отдает отчета своим поступкам.

Конечно, неадекватность ее поведения объяснялось не только этим, но нельзя было не принимать во внимание данных обстоятельств.

Константин настолько растерялся, что еще больше покраснел.

— Выше голову, князь!

Беата готовилась еще что-то сказать, но Гальшка потянула ее за руку:

— Мама, давай погуляем!

— Хорошо, доченька, — княгиня напоследок еще раз обернулась, оценивая взглядом князя.

Тот, потупив взор, стоял молча, а когда они с дочкой исчезли за поворотом, облегченно вздохнул.

Этот хотя и короткий, но такой неожиданный разговор долго не позволял ему прийти в себя. Чтобы сосредоточиться, он присел на скамейку в тени деревьев. Утомленно расправил спину.

Мыслям в голове было тесно. Они очень походили одна на одну. Это как раз и пугало. Происходило все то, во что никак не хотелось верить, но вместе с тем имело под собой веские основания.

Чем старательнее обдумывал князь Константин подробности недавнего разговора, тем больше убеждался, что Беата к нему неравнодушна. Конечно, если бы об этом ему сказал кто-нибудь несколько часов назад, он просто улыбнулся бы, посчитав это обычным вздором. Но теперь, как бы трудно не было, относился иначе.

И понимал, что от этого ему не легче. В мыслях не мог относиться к невестке иначе, как к родственнице. Но у Беаты, оказывается, на этот счет свое мнение. Правда, она долгое время, понимая пикантность ситуации, боялась в этом открыться. Однако недаром говорят: нет ничего тайного, что не стало бы явным.

Все это еще больше усложняло и до того непростые взаимоотношения с княгиней. Хотя был уверен: что бы ни случилось, он никогда не позволит себе проявить иные чувства к Беате. И не только во имя памяти брата не переступит незримую черту. Ему было чуждо и противно все, что приводило к безнравственности, вседозволенности, на чем лежала печать греховности.

А в это время Беата уединилась вместе с дочкой. Они выбрали уютное место, где росли плакучие ивы, своими долгими ветвями касавшиеся воды в пруду.

Стояла теплая, солнечная погода. Такая бывает обычно на исходе лета, когда совсем не ощущается зной, но воздух еще достаточно нагрет, наполнен живительной свежестью. От этого легко дышится и хочется подольше находиться наедине с природой. А еще с некоторой грустью думается не только об уходящем лете, но и о проходящих годах, неизменно приближающих к старости.

Беата с каждым прожитым годом все отчетливее это понимала. Но не за себя боялась, а за дочь. Эта боязнь была связана с тем, чтобы ни при каких обстоятельствах не прогадать, выдавая ее замуж. Об этом, конечно, рано было еще думать, но подобную мысль княгиня никогда не отгоняла от себя. Не отпускала от себя и теперь.

Гальшка заметила, что мать внезапно стала грустной:

— Чего печалишься, мама?

— О тебе думаю, доченька?

— Обо мне?

— А о ком еще?

Беата, что в последнее время за ней замечалось редко, нежно обняла дочь. И, словно чувствуя перед Гальшкой вину, призналась:

— Ты не обижайся на меня, что часто бывает не до тебя.

— Не обижаюсь, — ответила Гальшка и со всей своей искренностью заметила: — Мне и с дядей Константином хорошо.

Княгиня не сдержалась:

— Опять этот Константин!

Гальшка спросила:

— А разве он плохой?

Беата поняла, что не надо было это говорить при дочери.

— Дело не в том, плохой твой дядя или неплохой.

— Тогда в чем?

— Понимаешь, я твоя мама. Кого надо больше любить? Меня!

— А я тебя и люблю, мамочка. А еще дядю Константина.

— Спасибо, доченька, — находясь в хорошем расположении духа, княгиня не стала уговаривать ее реже встречаться с дядей, отнеслась к этому спокойно: — Разве я против, чтобы ты бывала с дядей?

Произнеся это, она внезапно загадочно улыбнулась:

— А поскольку мы любим друг друга, у нас обязательно должен быть секрет.

— Секрет? — переспросила Гальшка. — Это так интересно! Какой?

— А ты никому не расскажешь?

— Никому-никому! — Гальшка все еще находилась в том необыкновенном состоянии, когда тайна, ожидающая тебя, по-прежнему будоражит сознание.

— Готова поклясться?

— Клянусь, мама.

— Тогда слушай.

Беата сняла с шеи ожерелье:

— Видишь, доченька, какая красота?

Гальшка внимательно всматривалась в тончайшие нити из жемчуга, мастерски сплетенные так, что они образовывали дивный узор.

— Это ожерелье венецианской работы, — пояснила она дочке. — И нет ему цены.

— Такое дорогое? — удивилась Гальшка.

— Не только поэтому. Его когда-то подарил моей матери, твоей бабушке Катажине Костелецкой, король Сигизмунд.

— Сам король?

— Бабушка ожерельем очень дорожила. А когда я повстречала твоего папу…

— Князя Илью?

— Илью, доченька. Так вот, когда я его повстречала, и мы решили повенчаться, бабушка отдала его мне. Я с ним и шла под венец. А после этого никогда его не носила.

— А почему сегодня надела?

— Тебе показать. Чтобы ты знала, когда подрастешь, оно станет твоим.

— И об этом никто не должен знать?

— Как ты догадалась?

— Ты же говорила, что у нас должна быть тайна. А какая это тайна, если о ней все знают.

Беате оставалось только удивиться, насколько дочь рассуждает не по годам серьезно.

— Однако, — продолжала она, — это только часть нашей общей тайны…

— А где вторая?

— А вот! — княгиня сняла массивный перстень и подала дочери.

Гальшка начала внимательно рассматривать его, не пряча восхищения.

— Хочешь, — предложила Беата, — расскажу его историю.

— Да! — глаза Гальшки загорелись.

— Тогда слушай, — княгиня Беата начала медленно, чтобы вызвать у дочери еще больший интерес. — Было это давным-давно…

— Мама, — нахмурилась девочка. — Зачем мне сказка, я не маленькая!

— Это не сказка.

— Сказки всегда так начинаются: давным-давно…

— Просто совпадение. Но то, о чем хочу поведать, на самом деле произошло очень давно. Даже трудно достоверно сказать, когда именно.

Гальшка после этого превратилась в само внимание, а княгиня продолжала:

— Вывезли этот перстень наши предки из Турции. Там он считался талисманом…

— А что такое талисман? — не удержалась дочь.

— Такой предмет, который, если к нему относиться хорошо, обязательно приносит счастье. Так вот, мусульмане считали, что этот перстень владеет некими чарами. Посмотри внимательно, — Беата показала на камень. — Он способен менять свой цвет. Становится то зеленым, то розовым, то голубым. Но не в одном цвете дело.

— А в чем?

— Еще внимательнее посмотри на него. Он не просто розовый. Сам цвет выразительный, а это свидетельство того…

— Чего?

— Что я здорова.

— А если, — Гальшка спохватилась, — не знаю, как и спросить.

— Понимаю, о чем ты, — догадалась княгиня. — Если человек заболеет, то камень тускнеет. Опять-таки, независимо от того, какого он цвета в данный момент.

Гальшка продолжала рассматривать перстень со всех сторон.

— А сам цвет не меняется? — поинтересовалась она.

— Зависит от погоды, времени года. Да и мало, от чего еще.

— И о перстне никому не нужно говорить? — уточнила Гальшка.

— И о перстне тоже, — княгиня замолчала.

Молчала и Гальшка.

Наконец Беата прервала молчание:

— Думаю, когда-нибудь эти два талисмана нам пригодятся, только…

— Только никому ни слова, — догадалась девочка.

Дочь и мать посмотрели друг на друга, как заговорщики.

Глава 8

Письмо было анонимное. И Антонио[1] не придал ему особого значения, потому что в последнее время часто получал подобные послания. Он примерно знал содержание каждого из них, ибо они почти ничем не отличались. Обычно их писали мужья, которым Чеккино успел наставить рога. Боясь открыто признаться в своем бесчестии, они скрывались под вымышленными фамилиями, а то и вовсе не называли их. Содержание же письма сводилось к тому, что в ближайшее время Антонио за безнравственные поступки ожидают самые суровые кары, вплоть до того, что не знать ему никогда покоя на том свете.

Прочитав подобное, он от души рассмеялся, ибо в загробную жизнь никогда не верил, будучи убежденным, что если и есть там какие-либо радости, так только не любовные. А им он и отдавал предпочтение. И на этом поприще успел пожать немалые плоды. Но если сначала, как и каждый неопытный влюбленный, очень страдал, добиваясь взаимности, не всегда получая то, что хотел, то постепенно понял, что свои усилия прилагает вовсе не там, где следовало. Поэтому перестал пытаться покорить сердца неопытных девушек, которым очень хочется вкусить запретный плод, но боятся, что мама обо всем узнает.

Молодой, привлекательный, с той яркой внешностью, которая притягивает женщин, он однажды изумился, что от одного его взгляда у светских львиц душа готова уйти в пятки только от предчувствия любовного наслаждения. Удивился и с горечью признался, что долго растрачивал свою неукротимую энергию там, где затраты большие, а плоды несоизмеримы с ними.

После этого открытия его стало не узнать. Хотя некоторые из тех, на которых он до этого обращал внимание, теперь готовы были на колени упасть перед ним, даже не смотрел в их сторону. Не радовал своим взглядом и тех, кому, с большим трудом добившись взаимности, обещал золотые горы и вечную любовь.

Не до них уже было Чеккино, потому что рядом, как убедился, находится немало замужних женщин, неудовлетворенных своей семейной жизнью, а значит, вынужденных искать любовные утехи на стороне.

Одни из них вышли замуж по любви, но вскоре убедились, что мужьям любовь не нужна. Их больше интересуют вино и карты.

Те же, которые заключили брак по расчету, будучи уверены, что со временем стерпится-слюбится, оказались у разбитого корыта. Оно хоть и было доверху наполнено, но, увы, этого было мало, чтобы по-настоящему ощущать себя счастливым.

Были и такие, у кого муж не на один десяток лет старше. Сначала с горем пополам исполнял свои обязанности, но, постарев и потолстев, превратился в обычного ленивца, которому хочется только сытнее и вкуснее поесть и поспать.

Опытные красавицы в замужестве убедились, что их мужья в сравнении с ними выглядят детьми, а поэтому постоянно хотели новых утех и приключений.

Антонио хватало и на первых, и на вторых, и на третьих, и на четвертых… Даже если встречались на его пути холодные женщины, каким-то чудом попавшие в его сети, он возбуждал их так, что после нескольких свиданий они превращались в таких опытных, которые легко давали фору тем из своих подруг, которые прошли огонь, воду и медные трубы.

Зная себе цену, Чеккино долго не задерживал внимание на одном и том же предмете любви. Спешил никого не оставить в обиде, а поскольку вскоре слава о нем пошла далеко, то уже не он искал женщин, а они его.

Конечно, далеко не все оскорбленные мужья ограничивались анонимными угрозами. Находились среди них и такие, которые осмеливались вызвать его на поединок. К сожалению, они не знали, что шпагой Антонио владеет так же уверенно, так и тем, что у них зачастую находилось далеко не в лучшем состоянии.

Поединки неизменно заканчивались его победой. А через некоторое время количество их исчислялось уже не одним десятком. Были и такие, что для соперников завершались смертным исходом. Но он особо не переживал, потому что никогда не слыл человеком сентиментальным. Да и по другой, не менее важной причине: не чувствовал своей вины перед обманутыми мужьями, а поскольку те сами напрашивались на дуэль, значит, и вся ответственность ложилась на них.

Так продолжалось до того времени, пока Антонио не почувствовал себя пресыщенным. Будучи в зрелом возрасте, он вдруг понял, что уже не ощущает прежней радости от любви. Опостылели ему и постоянные поединки. Порядком наскучили рыцарские турниры, в которых до этого охотно принимал участие.

Долго не мог понять, в чем причина. И могло получиться так, что никогда бы не понял. Захирел бы от скуки, превратясь в обычного обывателя, довольствуясь тем же бокалом вина и безудержной игрой в карты.

Мог бы завянуть на корню, как внезапно засыхает в саду молодое дерево, когда его долго подкармливают одним и тем же удобрением, и оно, перенасыщенное, не хочет жить.

Мог бы, если бы на его состояние не обратили внимания приятели, — самые близкие друзья, которые не только не завидовали его любовным успехам, а даже гордились, что дружат с ним.

— Тебя совсем не узнать, — промолвил один из них во время отдыха после очередного рыцарского турнира.

— Ты и шпагу держишь не так твердо, как раньше, — сказал второй.

А третий и вовсе удивился:

— Твой взор, Антонио, совсем погас. Извини, но ты как будто неживой.

Чеккино нисколько не обиделся, только печаль на его лице стала еще заметнее.

— Рассказывай, что угнетает тебя! — попросил один.

— Аль беда какая случилась? — допытывался второй.

— Только не молчи, мы охотно поможем, — заверил третий.

И Антонио решил открыться:

— Ничто меня не радует и радовать не может. Столько раз покорял женские сердца, что мне уже надоело. И в поединках постоянно побеждал. Сколько можно. И рыцарские турниры, как видите, больше не тешат меня.

Задумались друзья. Ничего подобного сами никогда не переживали. Успехами у женщин похвастаться не могли. Не оскорбленные мужья получают у них достойный отпор, а они сами, когда изредка пойдут на сторону, от них едва ноги уносят. И на турнирах далеко не всегда побеждают.

Думают, гадают… И вдруг одного осенило:

— Причина в том, Антонио, что тебе все легко дается.

— Не знаю, — Чеккино еще больше погрустнел. — Может, и в самом деле так. Что же в таком случае делать?

— Женщину найти, — начал один.

Антонио не дал ему договорить:

— Надоели мне женщины, неужели не понятно!

— А ты не перебивай. Тебе нужна не просто женщина, а такая, от которой ты захочешь взаимности, а она от тебя отвернется.

— Подобных женщин я никогда не встречал, — признался он и уверенно заявил: — Потому что их просто не существует. Во всяком случае, еще ни одна передо мной не устояла.

— Есть такие женщины, — возразил первый.

— Есть, — поддержал его второй.

— Будем искать, — заявил третий.

— Ищите, — Чеккино посмотрел на них, как на чудаков.

Он не верил, что такую женщину можно найти.

Но друзья не согласились с его доводами и начали поиски, понимая, что надежда умирает последней. И добились своего.

Когда встретились на очередном рыцарском турнире, спросили у Антонио:

— О графине Риччи слышал?

— Графиня Риччи? А кто она такая? — чувствовалось, что это имя ему ничего не говорит.

— Та женщина, которая вернет тебя к жизни.

Он догадался, что друзья имеют в виду, и засмеялся как тогда, когда его не съедала скука, а победа приходила за победой.

— Вы хотите сказать, что эта графиня не ответит на мою любовь?!

— Мы уверены, что она заставит тебя почувствовать, что такое настоящая любовь.

— Настоящей любви нет! — добавил он. — Есть просто физиологическая потребность. И со мной любая готова лечь в постель.

— Графиня Риччи не ляжет.

— Адрес! — Антонио был готов хоть сейчас спешить к ней.

Друзья назвали адрес, но предупредили:

— Пойми, с ней не получится: в дамки — и готов!

— И это вы меня учите?!

Они не учили. Просто, немало узнав о графине Риччи, убедились, что она не из тех женщин, которые сразу бросаются на шею поклоннику, а чтобы завоевать ее любовь, нужно приложить немало усилий. Но завоевать можно, потому что графиня, как и многие, несчастлива. Ей давно опостылел старый муж, который даже ленится выбраться на светский бал, а ей так хочется побывать там.

На одном из балов Чеккино и встретил Риччи.

Антонио было не узнать. А если бы, кто и смог узнать, так только те, кто был свидетелем его первой любви, когда он, неопытный юноша, на коленях стоял перед возлюбленной, а она только капризно поджимала губки и воротила слегка вздернутым носиком. Но, к счастью, никто не стал свидетелем того позора, когда он ушел ни с чем.

Теперь собирался нечто подобное повторить с графиней. На колени, правда, не становился, но, когда приглашал ее на танец, галантно опускался на правое.

Риччи принимала эти приглашения, но, по завершении бала послав Антонио воздушный поцелуй, уехала в карете с другим поклонником, которого он и не приметил.

Для Чеккино это был удар, но не ниже пояса. И он после него легко отошел, а на очередном балу, не показывая, что обиделся, снова появился перед графиней. Однако опять потерпел фиаско. Удар был больнее первого, но несмертельный.

Так продолжалось вечер за вечером.

Нетрудно было догадаться, что Риччи просто умело играет с ним, не сомневаясь, что Антонио от нее никуда не денется.

И он это понимал. Чувство собственной гордости подсказывало: брось ее, уйди. Но уйти — значит, признать себя побежденным. Чеккино же, как известно, привык всегда оставаться победителем. Поэтому не только не спешил расстаться с графиней, а стал еще более усердно ухаживать за ней.

Его поведение, как и самой Риччи, давно уже находилось в центре внимания постоянных посетителей балов. Дошло до того, что заключали пари. Одни, являясь приверженцами графини, утверждали, что она и не таким поклонникам голову морочила. Те же, кто знал о любовных похождениях Антонио, не сомневались в его победе.

Так и случилось.

Проведя счастливую ночь со своей новой возлюбленной, Чеккино поспешил на очередной рыцарский поединок, чтобы похвастаться победой. Но друзья и так обо всем догадались, едва увидев его. Лицо Антонио сияло, как у юноши, добившегося первого поцелуя. Но сам он от переутомления, в котором слились воедино психологические переживания и физическое напряжение, едва стоял на ногах.

— Теперь ты понял, что такое по-настоящему сражаться за свою любовь? — спросил один из Друзей.

Чеккино уклонился от ответа.

— Я победил! — только и сказал он.

— А впереди у тебя поражение! — заявил второй.

— Вы хотите сказать, что графиня уйдет от меня?

— Мало того, что уйдет, — третий друг в этом отношении был самым опытным, — она поступит с тобой точно так, как ты поступаешь с чужими мужьями.

— Не понял?

— Ты окажешься в положении обманутых тобой мужей, когда она начнет наставлять тебе рога!

— Это невозможно, — он не хотел верить. — Она говорит, что со мной счастлива, как ни с кем до этого.

— А разве ты не говорил этого и сразу же спешил к очередной любовнице?!

— Я же мужчина!

— А она женщина!

Чеккино никогда не знал, что такое ревность. Но после услышанного он впервые почувствовал приближение этого ранее неизвестного чувства. На душе сразу же стало скверно, а когда представил, что кто-то вместо него будет целовать груди, которые он с такой жадностью целовал сам, сердце его словно пронзил кинжал. Однако уверенность не оставила его, в чем попытался убедить друзей:

— Со мной так быть не может!

Те только улыбнулись.

Уверенности у него прибавилось, когда и при очередных встречах графиня была с ним такой же нежной, как и до этого. Видел, что она с нетерпением ожидает его, и от этого становилось не менее приятно, чем от физической близости.

Ждал того дня, когда сможет сообщить друзьям, как они ошиблись.

Письму он не придал особого значения, но не ознакомиться с ним не мог. Все-таки интересно было узнать, какие еще кары посылает в его адрес кто-то из обманутых мужей. А поскольку, кроме Риччи, уже несколько недель ни с кем не встречался, не сомневался, что это ее муж решил напомнить о себе.

Злорадно подумал: «Так тебе и нужно, толстый и жирный старый кот».

Развернул вдвое сложенную бумагу… Но что это? Буквы поплыли у него перед глазами. Не заметил, как начал читать вслух: «В полку рогоносцев пополнение, с чем и поздравляем тебя. Но особенно не переживай. Успокоишься постепенно, как успокоились и мы, узнав, что наши жены изменяли нам с тобой. Теперь мы квиты. Особенно радостно чувствовать, что теперь и тебе известно чувство ревности, дорогой наш побратим-рогоносец».

Если бы кто-то сейчас увидел Антонио, то не поверил бы своим глазам. Чеккино, словно сноп, рухнул на пол. Некоторое время лежал, посылая поток ругательств в адрес своей возлюбленной. Но вскоре понял, что нужно действовать.

Схватив шпагу, набросив плащ, Антонио выскочил на улицу и оседлал верного коня.

Правда, неизвестно как бы все закончилось, но по дороге к графине он постепенно остыл. Ревность немного притупилась, поэтому стал рассуждать трезво.

Письмо — конечно, улика серьезная, но мог его написать недоброжелатель, приврав то, чего в действительности не было. Значит, следовало, не подавая вида, во всем разобраться.

Вот и заветная дверь в доме, где они обычно встречались и где графиня часто находилось одна, покинув на время надоевшего мужа.

Риччи словно ожидала его. Открыла дверь радостная, счастье так и светилось в ее глазах. Однако Антонио был кавалер опытный. Мимо его взгляда не прошло, что в том, как говорит она, слишком много незаметной раньше сладости, да и кокетничает как-то неестественно, словно играет.

Это насторожило. Ревность заиграла с новой силой. А слово «рогоносец», которого он боялся пуще, чем черт ладана, стало до того осязаемым, что еще мгновение — и он бы обрушил на графиню страшнейший поток брани.

Однако это оказалось лишним.

Риччи сама ускорила развязку.

Она, кокетливо улыбнувшись, решила ему сообщить то, что собиралась сделать уже несколько дней, но не осмеливалась:

— Нам нужно разойтись, милый…

Видимо, хотела объяснить причину, но Антонио не стал тянуть. Он не мог ожидать. В порыве ревности Чеккино выхватил шпагу…

Видел только, как из графини брызнула кровь, и она осунулась на пол. Больше ничего не заметил… Обезумев, выскочил во двор и вскочил на коня.

Назавтра только и разговоров было об убийстве Риччи. Но поскольку Антонио встречался с ней тайно, подозрение пало на мужа, которого тут же арестовали.

Антонио было его жалко, но явиться с повинной так и не осмелился. Даже после того, как сделать это попросили друзья. Не ответственности боялся. Лишним считал, потому что за те несколько дней, которые прошли после убийства, окончательно понял, что до этого жил не так, как следовало.

Решил начать сначала. А раз человек начинает новую жизнь, считал он, его не вправе наказывать за проступки, совершенные в предыдущей. Тем более, сам не должен способствовать тому, чтобы правосудие свершилось.

Чеккино задумал дать обед целомудрия и полного отречения от мира.

От того мира, в котором он видел столько зла, и сам творил не меньше. От мира, в котором полностью разочаровался. Отречения, по его мнению, можно было добиться, вступив в орден иезуитов.

Собрался не с пустыми руками. Взял все деньги, которые имел, драгоценности, нажитые честным и нечестным путем. Приобрел одежду послушника и появился перед генералом ордена иезуитов Диего Лайнецем.

Представляясь, назвался полным именем. Еще раньше, обстоятельно познакомившись с историей этого общества, убедился, что у иезуитов хорошо поставлена работа, поэтому не сомневался, если понадобится, все равно легко все узнают. А что могут причислить его к убийцам графини Риччи, не боялся, потому что, кроме друзей, об этом никто не знал. Да если бы иезуиты и узнали, беда невелика, поскольку и у самих часто руки были в крови.

— Чем могу быть полезен? — Лайнец присматривался к нему, словно охотник к добыче, размышляя, как поступить с ней.

Антонио ему понравился. И хотя от пережитого он слегка сдал, по его хорошо сложенной фигуре генерал догадывался, что это человек закаленный, выносливый, который не боится жизненных испытаний.

Для начала Чеккино достал деньги и драгоценности, выложив их на стол, пояснил:

— В помощь ордену.

Услышав от генерала слова благодарности, поведал о своей прежней жизни. Что-то, конечно, пропускал, но когда касался рыцарских поединков, входил в азарт. Лайнец в это время мысленно восхищался им: «Находка, которую еще поискать». А когда Антонио завершил рассказ, подтвердил, что рад его видеть:

— Такие люди, господин Чеккино, нам нужны.

В то же время уточнил, понимает ли Антонио, насколько его новая жизнь будет отличаться от предыдущей. Получив утвердительный ответ, спросил:

— И вы никогда не пожалеете о своем решении?

— Клянусь всю свою дальнейшую жизнь отдать служению Богу и ордену! — заверил его Чеккино.

— В таком случае вы должны пройти испытания.

— Готов к ним.

Испытания длились полгода. Антонио и представить не мог, насколько они окажутся сложными. Не в том смысле, что предстоит перенести немалые физические нагрузки. К ним было не привыкать. Куда тяжелее, что нужно подчиняться чужой воле, подавляя собственную. Но он успешно справился и с этим.

Когда снова появился перед Лайнецем, хоть и выглядел изможденным, по взгляду чувствовалось, что нисколько не жалеет, решив начать новую жизнь.

Генерал, которому Чеккино все больше нравился, сразу же присвоил ему высшую степень. Антонио стал так называемым профессором или исповедником. А это значит, что ему доверялось исполнение особо важных поручений, которые были связаны с вербовкой новых членов для общества Иисуса.

Отец Антонио с большим усердием отнесся к своим обязанностям. Это подтвердила трехлетняя командировка в Бразилию. Мало того, что благодаря Чеккино в орден вступили те, кто находился в раздумье, по какой дороге лучше идти, приобщаясь к Богу. Так еще Антонио нашел богатых покровителей, которые перевели обществу огромные суммы.

После возращения в Рим, Лайнец заявил, что им заинтересовался папа. А вскоре отец Антонио встретился с Пием V. Папа был чрезмерно откровенен. Он напомнил ему, что в Польше и Литве (автор придерживается старого варианта названий. — Прим. А. М.) ситуация с пропагандой католической веры оставляет желать лучшего. Конечно, успехи большие, но возникает немало трудностей. Среди влиятельных магнатов находятся те, кто не только исповедует христианство, но и ставит препоны на пути католичества. Этим истинные сторонники его обеспокоены.

— Кстати, — Пий V взял со стола листок бумаги. — Недавно княгиня Острожская обратилась с письмом. Вы, видимо, знаете, что род Острожских — один из самых богатых?

Отец Антонио этого не знал, но утвердительно кивнул.

— Княгиня не только обеспокоена сложившейся ситуацией, — продолжал папа, — но и просит о помощи. А поскольку материально она ни в чем не нуждается, да и огромные суммы переводит нам, то мы обязаны отреагировать.

Пий V внимательно посмотрел на Антонио:

— Вы, видимо, догадываетесь, чем она обеспокоена?

— Ваше Высокое Пресвященство, в Литву необходимо отправить опытного человека.

— Об этом княгиня Острожская и просит.

— В таком случае нужна достойная кандидатура.

— Я посылаю вас, — заявил папа.

— Это для меня высокая честь.

— Генерал говорил, что вы общались с некоторыми литовскими магнатами, посещавшими Италию.

«А в ордене, оказывается, и за своими шпионят», — подумал отец Антонио.

— Приходилось раньше, до того как вступил в орден.

— И немного знаете литовский (старобелорусский. — Прим. А. М.) язык?

— Немного разговариваю на нем.

— Лучше не придумаешь! — обрадовался Пий V. — Так что с Богом, отец Антонио. И долго в Риме не задерживайтесь. Мы получили от княгини Острожской еще несколько писем. Беспокоится, что так долго не приезжает духовный наставник.

Уже после аудиенции папа напутствовал его:

— Действуйте решительно. Регулярно сообщайте, как идет работа.

Глава 9

Где бы ни был князь Дмитрий, при нем неизменно находится верный оруженосец Вася. Конечно, оруженосцем этого юношу с орлиным взглядом и отвагой в глазах, принадлежащего к княжеской охране, Сангушко называл шутя, но в любой шутке, как известно, есть и толика правды. Именно Вася в самые трудные минуты первым приходил на помощь князю, это обстоятельство некогда и способствовало их сближению.

Случилось это, когда Сангушко был еще княжичем, не миновал отроческого возраста и находился при своем отце князе Федоре Андреевиче, маршалке Волынской земли, старосте брацлавском и винницком.

Сангушко принадлежали к княжескому роду, имевшему герб Погоня и владевшему многими имениями. Род брал начало от сына Гедимина Любарта. Находился он в родственных отношениях с королевской и великокняжеской династией Ягеллонов. Сангушко пользовались немалым авторитетом среди магнатов, хотя и не могли соперничать своими богатствами с самыми влиятельными из них.

Это был род, который всегда помнил о своих корнях, воспитал многих известных людей. Как и Острожские, Сангушко долгое время оставались защитниками православия на своих землях в Волыни и нынешней Беларуси, а еще строго придерживались традиционных народных праздников, которые отмечали широко, приглашая участвовать в них и простых людей.

Отец Васи служил при дворе Федора Андреевича, поэтому его сын, когда подрос, часто гулял с княжескими детьми, среди которых Дмитрий был старшим и бойким. В каких бы играх они не участвовали, неизменно княжич верховодил. А еще старался во всем быть похожим на взрослых, поэтому рано приобщился к праздникам.

Один из них — Рождество Христово — и поспособствовал, чтобы Дмитрий и Вася стали друзьями. Началось с того, что княжич пригласил друзей, среди которых было немало юношей и постарше, принять участие в охоте на волков.

Предложение было встречено неоднозначно. Некоторые, наиболее инициативные и не по годам самостоятельные, отнеслись к нему с восторгом. Нашлись и такие, кто засомневался в успехе, а попросту говоря — боялся. Ведь идти на волков собрались не просто с оружием в руках, а решили использовать один из давних приемов, когда хищного зверя загоняли в заранее подготовленную яму. Однако прозвучало резонное сомнение, что из этой затеи ничего не получится.

Когда Дмитрий заявил о своих планах, послышались голоса:

— А кто нам это позволит?

— Одним, без взрослых, нельзя!

— А ты отцу сказал об этом?

Как раз в том, что отец не будет возражать, княжич не сомневался. И в своих догадках не ошибся. Князь Федор Андреевич, внимательно выслушав сына, не скрывал радости:

— Весь в меня! Помню, как и мы в твоем возрасте участвовали в такой охоте.

Дмитрий, услышав это, обрадовался, думая, что вопрос решен. Однако радовался рано.

— Занятие, скажу тебе, не для слабонервных, — отец призадумался. Чувствовалось, что ему не так просто принять решение, которого от него ожидал сын. — И опасное…

— Папа, а разве не ты меня год назад брал с собой, когда отбивали набеги татар?

— Татары, сынок, — враг сильный, но, поверь мне, волки коварнее. Особенно, если над ними нависает смертельная опасность.

— Волки опаснее татар? — Дима не хотел в это верить.

— Опаснее.

— Неужели они такие сильные?

— Повторяю, не в силе дело, а в коварстве.

— Так я же не один буду…

— Что не один, хорошо. Но друзья — такие же безусые юнцы, как и ты.

— Я безусый? — Дима обиделся. — Да посмотри.

Он провел рукой под носом, где пробивался первый пушок.

— Я пошутил, — отступил князь Федор, — но волки шутить не будут.

— Так ты мне не разрешаешь? — Дима насупился.

— Кто сказал, что не разрешаю? — отец снова вселил в него уверенность. — Просто нужно, чтобы с вами были взрослые.

— А без них нельзя?

— Нельзя, сын.

Тогда и договорились, что вместе с ребятами участие в охоте примут несколько мужчин из княжеской прислуги. Среди них оказался и Тихон Петрович, отец Васи.

Сложнее Диме было уговорить мать. Княгиня Анна, услышав о том, что задумал сын, сразу же залилась слезами:

— Не пущу на погибель.

Дима не ожидал такой реакции, а мать продолжала причитать:

— Сынок, одумайся. Не пущу…

Когда Дима сказал, что отец не возражает, она еще сильнее зарыдала:

— Да он не в своем уме!

И все же постепенно сдалась. Бросивши матери напоследок: «Спасибо, мама», — Дима поспешил к друзьям. Те из них, кто хотел принять участие в охоте, очень обрадовались, а те, кто сомневался, оказались в незавидном положении. В итоге лишь немногие отказались.

К охоте готовились самым серьезным образом, понимая, что собрались не на прогулку. Да и Дима напомнил, что говорил о волках отец:

— Татар коварнее они!

— Не может быть?!

— Их же мало, а нас много.

— Кто знает, много или мало этих хищников, — вмешался в разговор Тихон Петрович. — Поэтому слушайте меня внимательно.

Некоторые из ребят от нетерпения даже рты раскрыли. Дима не удержался:

— Осторожней, а то волк вскочит.

— Куда?

— Да в рот твой!

Любознательный парнишка обиженно умолк.

— Посерьезней ребята, — Тихон Петрович начал давать указания: — Нужно несколько жердей.

— Есть жерди, — ответил Дима.

— Также солома…

— Будет, — снова послышался голос Димы.

— Без утки не обойтись…

— Найдется.

— Ты что это? — засмеялся Тихон Петрович. — Один за всех решаешь.

Дима посчитал это упреком и замолчал. Друзья заступились за него:

— Дядя Тихон, так он один знает, как охота будет проходить.

— Обо всем у вас узнал.

— И нам рассказывал, только мы не все запомнили.

— Тогда иное дело, — согласился Тихон Петрович и обратился к Диме: — Небось, знаешь, что и лопаты нужны?

— Без лопат никак, — серьезно ответил княжич. И чтобы еще больше убедить всех, насколько его познания во всем, что связано с охотой на волков, обстоятельны, уточнил: — Лучше, если деревянные. Совковые…

— А ты молодец!

— Хорошие собаки — половина успеха. Дворняги не подойдут. Только охотничьи, которые на зверя ходили.

— Правильно, — подтвердил Тихон Петрович.

— Но и вооружиться надо, — напомнил Дима.

— А еще, верный помощник мой, — Тихон Петрович похлопал Диму по плечу, — всем теплее одеться. А завтра в дорогу.

Утро стояло до того морозное, что слышалось, как потрескивают деревья, а от дыхания шли клубы пара. Холод никого не пугал, потому что все были одеты в тулупы, а Дима, как княжеский сын, — в медвежью шубу. В ней было не слишком удобно, и, если бы появилась такая возможность, охотно поменял бы ее на тулуп, но на том, чтобы надел шубу, настояла мать. Пришлось согласиться, чтобы лишний раз не расстраивать ее, потому что и так плакала. Зато Федор Андреевич выглядел молодцом.

— Может быть, и мне с вами поехать? — пошутил он.

Дима это воспринял всерьез:

— Поехали, папа.

Но тот отказался:

— Как-нибудь без меня.

И попросил:

— Ты уж, Петрович, присмотри за ними.

— Не беспокойся, князь. Да разве я без помощников? — он показал на слуг, которые также сопровождали ребят.

— Счастливого пути, — помахал князь Федор Андреевич, когда все расселись по местам.

Выхоленные кони легко взяли с места, и вскоре несколько саней скрылись за поворотом.

Княгиня Анна, вытирая влажные глаза, не удержалась:

— Чует мое сердце, быть беде.

Федор Андреевич грубо ответил:

— Перестань! Накаркаешь!

Ему было сложно отпустить сына. Все же беспокоился, чтобы ничего не случилось, но и отказать не мог. Понимал, что нельзя Диму лелеять, нужно воспитать настоящего мужчину. А в таких ситуациях характер хорошо закаляется, приходят навыки, как побеждать трудности.

Сани тем временем углублялись в лес. Узкую заснеженную просеку, по которой не ступала нога человека и где лишь изредка попадались на глаза следы зверей, со всех сторон обступали вековые сосны. Среди них местами просвечивались белые стволы берез. Деревья словно хотели взять в свои крепкие объятья и эту просеку, и сани.

Ребятам стало не по себе, хоть они и старались не показывать виду, но постепенно становились все менее разговорчивыми. Чем дальше пробирались в чащу леса, тем менее резвыми были и собаки, только завидев где-либо на кустах или дереве птицу, дружно оглашали простор лаем. Однако куда чаще тишину нарушали сороки.

— Этим никогда нет покоя, — Тихон Петрович, который управлял передними санями, пошутил, обращаясь к Дмитрию, сидевшему рядом с Васей: — Как, княжич, не страшно?

— Нисколько! — уверенно ответил Дима, и по его голосу чувствовалось, что на самом деле не боится.

— У страха всегда глаза велики, — рассуждал Тихон Петрович, — достаточно запаниковать, тогда, считай, все пропало.

— Мне об этом и отец неоднократно говорил.

— Отец твой — человек смелый. Когда я был моложе, он часто меня брал с собой в походы. Теперь же все время нахожусь при княжеском дворе.

Трудно было понять, печалится он или доволен таким положением. Но после некоторого молчания добавил:

— Всему свое время.

— Поляна там! — Дима указал вправо.

— Это то, что нужно, — Тихон Петрович остановил лошадь. Его примеру последовали те, кто ехал следом.

Собрались вместе, оживленно беседуя.

Насчет того, что будет дальше, высказывали разные предположения. Дима же вместе с Тихоном Петровичем, как человеком знающим, обсуждал, что лучше сделать, чтобы волки заранее не испугались их появления.

— Не испугаются, они теперь голодные, — успокоил он. — Учуяв добычу, обязательно подойдут.

— Мы же здесь, — послышался чей-то робкий голос.

— Тебя первого и съедят, — Дима рассмеялся.

— Не надо так шутить, — остановил его Тихон Петрович. — Не бойтесь. Спрячемся. Собаки рядом. Да и не с пустыми руками мы.

Обведя взглядом всех, начал объяснять:

— Поначалу копаем в снегу глубокую яму. Поперек размещаем жерди, к которым привязываем утку. А сверху кладем солому. Утка начинает кричать. Услышав ее голос, голодный волк бросается, чтобы заполучить добычу, и проваливается в яму. Здесь ему и приходит конец.

— Проще не придумаешь.

— А если волк не к утке бросится, а на нас?

— Прочь страхи, — Тихон Петрович стал раздавать лопаты. — А мы с Димой жерди вырубим.

Работа закипела так спорно, что вскоре всем стало жарко. Полетели на снег тулупы. Разгоряченные ребята вместе со взрослыми быстро выкопали яму, а в это время Тихон Петрович и Дима притащили несколько жердей.

Утка, чувствуя опасность, все чаще подавала голос. Ее кряканье стало настолько сильным, что даже Тихон Петрович высказал опасение:

— Надо поспешить, а то, чего доброго, не поспеем все подготовить, как какой-нибудь нетерпеливый хищник покажется.

— Мы и так, папа, стараемся, — возразил Вася.

— Нужно еще лучше, — согласился с Тихоном Петровичем Дима.

— В наших же интересах, чтобы все получилось, — продолжал Тихон Петрович. — Спугнуть волка несложно, не для этого мы сюда ехали.

— Разве мы возражаем? — Вася усердно начал помогать Диме, который из саней нес охапку соломы.

— Сюда, — показал Тихон Петрович.

Поскольку жерди положили близко одна от одной, солома легла на них ровным слоем, а утка оказалась внизу. Вскоре яма, выкопанная в снегу, полностью спряталась под соломой. Можно было подумать, что кто-то просто растряс ее ровным слоем на снегу.

— А теперь прячемся! — приказал Тихон Петрович.

Коней с санями отвели в сторону и поставили среди густых деревьев, но так, чтобы видна была яма. Вокруг разместились сами, подозвав собак, пытались их успокоить. Но они чувствовали близкое присутствие волков, не слушались, заливались дружным лаем.

Утка же, оказавшаяся под соломой, так сильно крякала, что от этого становилась не по себе. Не только чувство самосохранения заставляло ее подавать голос. Бедной птице было неудобно из-за того, что ее привязали.

— Погибнет, — пожалел утку Вася.

Дима не разделил его печали:

— Лучше, если ты погибнешь?

— Все-таки жалко.

— Если ее тебе так жалко, дома посидел бы.

— Зачем ты так? — обиделся Вася.

На это Дима ничего не ответил. Ему показалось, что на лесной опушке появился волк. Думал, что ошибся, но Тихон Петрович подтвердил, что это так:

— Тише, один уже показался.

Волк огляделся по сторонам, поднял голову и протяжно завыл. От этого по коже пробежали мурашки.

— Ого! — промолвил Тихон Петрович. — Нужно ожидать целую стаю.

— Почему вы так решили?

— Да волчица это. Она всегда первая идет. А за ней — остальные.

— Их много будет? — встревожился Дима.

— Лучше, если поменьше, — неопределенно ответил Тихон Петрович.

Дима в его голосе уловил тревожные нотки. Только Вася ничего не понял:

— Мы их столько уложим!

— Помолчи, — лицо Тихона Петровича стало сосредоточенным.

Ничего не поняв, Вася замолчал, потом увидел, что и Дима сам не свой.

Утка кричала так неистово, словно через минуту ей должны отсечь голову. Волчица услышала этот крик. Перестав выть, она опустила голову, повела ее в ту сторону, откуда слышалось кряканье.

В это время на опушку вышло еще несколько волков. Они стали рядом с ней, ожидая, что делать дальше. Теперь все зависело от того, как она себя поведет.

Волчица застыла как вкопанная. Волки посматривали на нее, не осмеливаясь сделать ни шагу, хоть по тому, как они неспокойно вели себя, было заметно, что голод постоянно напоминает о себе. Они готовы были сорваться с места, ведь их ожидает добыча.

Наконец волчица медленно пошла в сторону ямы. Следом двинулись волки. Утка уже не просто крякала, а надрывалась. Казалось, еще мгновение — и ослабленная птица не выдержит напряжения и замолкнет навсегда.

Дима с Васей то смотрели в сторону волков, то поглядывали на Тихона Петровича, но он ничем не выдавал своего волнения, словно ко всему, что происходило, был равнодушен. Только когда волки оказались в нескольких метрах от ямы, промолвил:

— Сейчас, пожалуй, самый молодой броситься вперед.

— А волчица? — едва не в один голос спросили Дима с Васей.

— Волчица осторожная… — объяснил Тихон Петрович. — Первой никогда не станет рисковать. Смотрите!

Один волк вышел вперед, немного присел на задние лапы. После чего совершил такой стремительный прыжок, что одним махом преодолел половину расстояния до ямы. Потом прыгнул еще раз. У самого края остановился, раздумывая, как быть дальше. Кряканье утки подсказывало, что добыча рядом. И он решительно двинулся вперед. Мгновение — и с воем провалился вниз.

Еще несколько волков, не заметив этого, последовав за ним, также провалились.

По-прежнему неистово крякала утка, выли, оказавшись в западне, волки, которым так и не удалось полакомиться добычей, потому что они пролетели между жердями, к одной из которых в качестве приманки и была привязана птица. Оставшиеся на опушке хищники поглядывали на волчицу, ожидая, как действовать дальше.

Волчица, еще немного постояв на месте, протяжно завыла и повернула в сторону леса. Следом за ней последовали и волки. Когда они скрылись в чаще, Тихон Петрович приказал:

— Спускайте собак!

Собаки, которых до этого с трудом удерживали, почувствовав свободу, стремительно бросились к яме.

— А если они провалятся прямо к волкам?! — встревожился Дима.

Тихон Петрович его тревогу не разделил:

— Исключено. Они на солому не бросятся, потому что чуют опасность. А нам надо поспешить.

С багром в руках он бросился к яме:

— За мной!

Первым начал растаскивать солому, подбадривая остальных:

— Не бойтесь, волки не выскочат!

От воя хищников всем стало не по себе. Дима с Васей, хоть и помогали остальным разгребать солому, боялись смотреть вниз. Наконец яма была полностью раскрыта. Жерди, в том числе и та, к которой привязали утку, убрали.

На дне ямы сбились в кучу четверо волков. Они уже не выли, а только, наполненные яростью, с ненавистью смотрели на людей. Собаки же, находясь у самого края, захлебываясь лаем. Казалось, они все же осмелятся броситься туда.

Тихон Петрович на всякий случай отогнал их:

— Еще рано. Расчищайте рядом снег, чтобы яма мельче стала.

Это, конечно, было опасно, но каждый старался отогнать такую мысль. Да и охотничий азарт напоминал о себе. Вместе со всеми старался и княжич. И, как все, не думал об опасности. Даже беспечность проявил. Когда Тихон Петрович приказал отойти, чтобы натравить на волков собак, замешкался. Что едва не стоило ему жизни.

Собаки, спрыгнув вниз, набросились на волков. Те сдаваться не собирались. Внизу в ярости каталось несколько рычащих клубков, что не позволяло добить хищников, потому что можно было попасть в собаку.

Надо же было случиться, что один волк, наиболее сильный и хитрый, все же оторвался от собак, подпрыгнул вверх… Дима, стоявший как раз в том месте, откуда выскочил хищник, не успел среагировать и оказался подмятым под волком. Зубы зверя готовы были вонзиться в горло княжича, но Вася, находящийся рядом, не растерялся и топором, которым рубил жерди, со всего размаха ударил волка по голове.

Княжич только почувствовал, как липкая, горячая кровь залила его лицо, и услышал голос Тихона Петровича:

— В рубашке ты родился. Если бы не Вася…

Вася же, как и Дима, все еще не мог прийти в себя. Не мог понять, почему вдруг оказался в центре всеобщего внимания, почему все смотрят на него, как на героя. Первым осознал то, что случилось, Сангушко. Бросился к Васе, обнял его со словами:

— Теперь мы с тобой братья.

Васе от этого стало не по себе. Он недоумевал, как можно ему, простому парню, породниться с княжичем. Дима развеял все сомнения:

— Всегда будешь рядом со мной, — сказал он уверенно и добавил: — Мой верный оруженосец.

Словно в воду смотрел. С того времени они стали неразлучными друзьями. Особенно сблизились после того, как умер Федор Андреевич, а мать Димы вышла второй раз замуж, став женой князя Николая Збаражскога.

У Димы было двое братьев, но он, старший, стал полноправным наследником. И где бы ни появлялся, всегда брал с собой Васю. С ним и спешил теперь князь Сангушко к своему крестному Константину-Василию Острожскому, с которым, поскольку разница в возрасте у них была небольшая, сложились дружеские отношения. Хотя обычно тот и называл его своим сыном, а Дима иначе как отец родной к нему и не обращался, они были друг с другом на «ты».

Дорога от Сорочей, где находилось имение князя Дмитрия, до Острога была хорошо знакома, поэтому он часто наведывается к крестному. Каждый раз, когда ехал по ней, неизменно испытывал волнение от предчувствия, что впереди ожидают радостные мгновения общения со старшим другом. Да и от того, что с Константином Константиновичем можно говорить о чем угодно, не сомневаясь, что он тебя всегда поймет, а если нужно, то своевременно придет на помощь.

Радостно на душе у Сангушко было не только от предчувствия встречи, но и от присутствия рядом верного оруженосца.

Вася также доволен, что собрались в Острог. Заскучал он в Сорочах. Новых впечатлений хочется.

Князь Дмитрий посмеивается над другом:

— Хочешь, подыщем тебе невесту в Остроге?!

— Невесту? — лицо Васи расплывается в улыбке и он, показывая ровные ряды белых, как чеснок, зубов, соглашается: — Невесту неплохо бы.

— А разве в Сорочах плохие? — допытывается Сангушко.

— Свои хороши, а чужие лучше.

— Подыщем тебе невесту, — обещает князь Дмитрий.

Понимает, что и самому пора семьей обзавестись, да времени все нет. Вася угадывает его мысли:

— Так, может быть, вместе, князь?

— Что вместе? — Сангушко делает вид, что не догадывается, о чем разговор.

— Невест будем искать.

— Может быть, и вместе…

Глава 10

Заждалась Беата посланца из Рима. Месяц прошел, другой начался, а весточки нет. Словно и не обращалась за помощью. Начала думать, что письмо, адресованное Пию V, так и не прибыло к адресату. Даже в Краков обращалась, но люди, близкие к кардиналу, успокоили, чтобы не волновалась. Объяснили, задержка с прибытием духовного наставника связана с тем, что к этой просьбе княгини в верхах католической церкви отнеслись очень серьезно.

Сам Папа Римский взял этот вопрос под свой контроль. Понимая всю серьезность дела, решили старательно подыскать будущую кандидатуру для отправки в Острог, чтобы не получилось, что человек, который прибудет, окажется случайным. На словах станет всячески поощрять желание княгини пропагандировать веру, которой она служит истинно и хочет, чтобы ее считали своей как можно больше людей. Сам же будет как бы в стороне. А от такого наставника беды больше.

Согласилась княгиня с подобными аргументами, но на душе у нее по-прежнему было неспокойно. Все больше чувствовала Беата, что утрачивает свои позиции в Остроге.

Попыталась сама по окрестным деревням ходить, с крестьянами беседовать. Те как будто внимательно слушают, с уважением относятся — как-никак княгиня, а заведет разговор, что не тому Богу служат, сразу же доверие исчезает. Начнет уговаривать, а они в один голос: «А зачем нам веру менять? Она для нас и так хорошая, лучшей не надо». И последний аргумент: «Этой вере и князь наш служит».

Дался ей в знаки этот Константин Константинович. Шагу ступить не может, чтобы не ощущалось его присутствие. То в делах, то в поступках. Но даже не это страшно, а то, что Гальшка совсем от рук отбилась.

Бывают дни, когда только утром поприветствует, а в лучшем случае вечером «спокойной ночи» скажет, а так и не видно ее. Все при дяде находится. А тот и рад. Доволен, что дочка все больше от матери отдаляется. Возраст же у нее такой, что глаз да глаз нужен.

Надеялась Беата, что за ней Марыся присматривать будет. Да мало толку в том, что новая горничная в замке появилась. Поначалу, правда, ее часто можно было видеть вместе с дочкой, но вскоре все изменилось.

Попыталась княгиня урезонить горничную. Пригласила как-то вечером к себе, решив с ней начистоту поговорить. Выслушала Марыся, глаза опустивши. Как будто и внимательно. Будто и стыдно ей, что надежды своей госпожи не оправдывает. А на самом деле словно с гуся вода. Это тем более обидно, ведь она католичка, одной веры с Беатой. Казалось бы, должна пойти навстречу, найти с княжной общий язык. Да где там!

— Не слушается меня, Гальшка, — Марыся еще ниже опустила глаза.

— Мне кажется, что ты с ней и не пытаешься поладить? — засомневалась Острожская.

— Как можно, княгиня, так подумать, — искренне удивилась горничная.

— Заинтересовала бы ее чем-нибудь.

— А чем заинтересуешь? Увидит князя, так сломя голову к нему несется.

Опять этот князь! Но догадывается Беата, что есть и более веская причина, почему Марысе не до Гальшки.

Прошел год со дня ее появления в замке, а словно подменили. Скромная, стеснительная, готовая каждого выслушать и с каждым согласиться, вскоре превратилась из подростка в знающую себе цену, — с большими глазами, тугой косой за плечами, легким, выразительным движением рук. Но даже не это послужило причиной, что привело к изменениям в ее характере и поведении. Марыси уже мало одного внимания окружающих.

Сама Беата такой когда-то была. Знает, как хочется в подобном возрасте любви, ласки. И как трудно ее найти, когда многие не понимают, что это уже не угловатый подросток, а цветущая девушка. Но если бы и хотела Марыся познакомиться, в замке это нелегко. Рядом находятся немолодые мужчины или парни, у которых есть суженые.

В чем-то Острожская понимает Марысю. Но от этого не легче. Волнует княгиню, прежде всего, что Гальшка все больше от рук отбивается. А подумать, что и дочка ее быстро взрослеет, не удосуживается. Все надежды на духовного наставника из Рима. С его приездом связывает упорядочивание многих своих дел. Надеется, что поспособствует он наставлению на истинный путь и Марыси, и Гальшки. И, конечно же, станет главным помощником в пропаганде католичества.

Прибыл посланник ранней весной, когда жизнь обновляется, а все живое словно заново появляется на свет. Чтобы вместе с княгиней начать все с белого листа.

Немного сутулый, в запыленной монашеской одежде, он показался около ворот замка. Выйдя на крыльцо, даже несколько растерялась. Представляла его моложе, а тут едва не старик. Но когда подошел поближе, растерянность сменилась радостью.

Незнакомец расправил плечи, отряхнул пыль с рясы и на глазах словно помолодел.

— Отец Антонио, — представился он.

— Княгиня Острожская, — Беата, к своему удивлению, начала внимательно рассматривать его.

Значительно позже, оставшись одна, анализируя свои действия, оправдание им найдет в том, что он вызвал к себе повышенный интерес вовсе не молодостью, а большой подвижностью. Энергия в нем, казалось, била через край. Это и послужило причиной, что задержала свой взор значительно дольше, чем требовалось.

Это не осталось им незамеченным:

— Вы так и не спросили, откуда я?

Беата быстро нашлась:

— Святой отец, я уже заждалась посланника от Папы Римского. Только и жила предчувствием вашего появления. Разве расспросы уместны?

Ответ отцу Антонио понравился.

— Я счастлив возможности стать духовным наставником такой женщины, как вы, — сказал он, давая понять, что и сам заждался этой встречи, но своевременно остановил себя.

«Антонио, — промелькнуло в его голове, — ты не должен забывать о том, кто ты теперь. Не просто Антонио Чеккино, а отец Антонио. О какой прекрасной женщине может идти разговор? Перед тобой одна из тех, кого ты исповедуешь и наставляешь на истинный Божий путь. Забудь о женщине, Антонио».

Но также внимательно, как до этого Беата его, оглядел княгиню. И не мог оторвать взгляда от нее, чувствуя, что эта немного располневшая женщина очень похожа на тех, кого он несколько лет назад влюблял в себя. Теряя голову, они готовы были бросить богатых мужей и идти на край света за Антонио.

Однако внутренний голос своевременно остановил его: «Не забывай: твоя плоть мертва. Ты дал обед целомудрия и полного отречения от мира». Только Чеккино не хотел прислушиваться к нему: «Но она же прекрасна. До того прекрасна, что многие итальянки, которые в свое время лежали у моих ног, ничто по сравнению с нею».

Внутренний голос напомнил: «Это греховно. Неужели ты, у которого половина женщин Рима являлась любовницами, не можешь устоять перед какой-то княгиней?»

— Не перед какой-то, а одной из самых богатых в Литве!

— Не понимаю, что для тебя важнее: любовь или богатство?

— Противопоставление неуместно. Мне нужна любовь, но нужно и богатство. А разве может быть настоящая любовь без настоящего богатства?

Обиженный внутренний голос, понимая, что Антонио не собирается его слушать, укоризненно произнес: «Если что случится, пеняй на себя».

Это сразу же образумило отца Антонио. Он вернулся к реальности и увидел, что Беата смотрит на него широко раскрытыми глазами, в которых одновременно прочитывались удивление, недоумение и уже готов был появиться ужас. Ей так и хотелось спросить: «Что с вами, святой отец». Но она не успела это сделать, потому что отец Антонио опередил ее:

— Дорога, княгиня, тому причиной вы. Извините, но я не в себе.

— Понимаю, — засуетилась Беата, — вам с дороги надо отдохнуть.

— Конечно.

— Только не знаю…

— Не понял вас.

— Келью для вас я хотела отвести в одной из башен замка.

— Так вот вы о чем? — несколько игриво сказал отец Антонио, но своевременно остановился, сделался серьезным. — Я и сам хотел об этом просить. Однако войдите в мое положение. Я с дороги, устал…

— Тогда временно поселю вас в одной из лучших комнат.

— Буду искренне благодарен, княгиня.

Не успел разместиться, как в дверь осторожно постучали.

— Кто там? — недовольно спросил он.

Дверь тихо открылась, и отец Антонио от изумления раскрыл рот.

В комнату несмело вошла девушка. Она галантно присела, сделав реверанс в его сторону:

— Извините, святой отец. Княгиня спрашивает, не хотели бы вы с дороги покушать?

— Как звать тебя? — спросил он, рассматривая горничную, которая ему сразу же понравилась.

— Марыся.

— Дитя мое, с твоих рук…

Но не закончил… Внутренний голос снова напомнил: «Антонио, сколько можно наступать на одни и те же грабли. Раз и навсегда прикажи своей грешной голове не забывать, что давно нет Антонио, а есть отец Антонио!»

— Дитя мое, — повторил он. — Пища Божья всегда своевременна.

Марыся выпорхнула из комнаты, чтобы через несколько минут появиться с подносом, уставленным различными кушаньями.

— Спасибо, дитя мое, — увидев такое обилие пищи, отец Антонио, всегда любивший вкусно поесть, присел за стол.

Горничная поспешила к двери, но он, будучи в хорошем распоряжении духа, остановил ее:

— Дитя мое, не разделишь ли со мной эту скромную трапезу?

Растерявшись, Марыся не знала, что ответить. С одной стороны, была не прочь посидеть рядом со святым отцом, который сразу вызвал у нее повышенный интерес, но, с другой, понимала, что она всего лишь простая горничная. А рядом с ней не обычный гость княгини, а высокий духовный посланник.

Отец Антонио догадался, что девушка не знает, как поступить в такой ситуации. Поэтому решил ее ободрить:

— Я не только трапезничать буду, но и поговорю с тобой о наших общих делах.

— О наших общих делах? — Марыся присела за стол и внимательно посмотрела на отца Антонио. — У нас могут быть общие дела?

Она выдержала его пристальный взгляд.

— Они уже есть, — отец Антонио ответил настолько уверенно, что даже заставил горничную смутиться.

— Ничего не понимаю?

— Дитя мое, — говорил он, словно поучая. — Насколько я знаю, ты католичка?

— Католичка.

— Значит, мы с тобой единомышленники.

Услышать такое от духовного наставника, присланного самим Папой Римским, Марысе было очень приятно. Получалось, что она, простая горничная, и посланец Пия V не только сразу нашли общий язык, но святой отец готов с ней обсуждать свои дела.

Отец Антонио в данный момент ставил перед собой такую задачу. Он понимал, что в пропаганде католичества мало иметь единомышленника в лице хозяйки Острога. Нужно, чтобы и те, кто рядом с князем Острожским, не остались в стороне. А горничная принадлежит к подобным людям, на которых следует обратить пристальное внимание.

Марыся ожидала, что он скажет дальше, Антонио, старательно пережевав кусок курицы, продолжал:

— Насколько я знаю, в Остроге много православных, — конечно, он знал, что их большинство, однако специально сказал так, чтобы втянуть горничную в разговор.

— Святой отец, — Марыся удивилась, — католиков по пальцам можно сосчитать.

— В Остроге? — переспросил Чеккино.

— В замке.

— Я имею в виду весь Острог и окольные деревни.

— Там больше.

— Это вселяет надежду.

Съев курицу, Антонио взялся за фаршированную рыбу.

Марыся как завороженная смотрела ему в рот. Но, конечно, вовсе не потому, что святой отец удивлял ее аппетитом. Ей никогда не приходилось слушать такого интересного собеседника. А еще привлекало то, что видел в ней равную себе и словно обращался за советом.

— Говоришь, что католиков не так и много?

— Хотелось бы, святой отец, чтобы их было больше.

— Умно рассуждаешь.

Марыся от похвальбы покраснела и проявила удивительную активность:

— Но как это лучше сделать?

— И от тебя немало зависит.

— От меня?

— Да, Марыся.

Он сознательно все больше отходил от скованности в разговоре, которая неизменно присутствует, если придерживаться религиозных канонов. Вызывал горничную на непринужденный разговор. Ей это нравилось, она отвечала доверием.

— И что я могу сделать?

— А какие твои основные обязанности? Ты находишься постоянно при княгине?

— Нет, святой отец. Я присматриваю за юной княжной.

— Как я мог забыть! Отправляя сюда, мне говорили, что подрастает дочка Острожской. И вроде бы княгиня беспокоится за будущее девочки…

— Гальшка ни на шаг не отходит от своего дяди.

— А князь Острожский православный? — спросил он, будто не знал этого.

— Православный.

— Нельзя ли княжну перетянуть на свою сторону?

— Вряд ли удастся, — засомневалась Марыся. — Даже у самой княгини это не получается!

— Откуда ты знаешь?

— Она же готова меня в этом обвинить… А в чем моя вина?

— Но ты ее воспитатель…

— Святой отец, поймите, воспитатель у Гальшки один — ее дядя, которого все чаще она называет отцом.

Разговором отец Антонио остался очень доволен.

Конечно, о Гальшке мог бы узнать все и из уст княгини Беаты, однако он все чаще ловил себя на мысли, что ему доставляет удовольствие возможность общаться с милой горничной. Хотя внутренний голос во время разговора неоднократно напоминал, чтобы он не забывал, с какой целью приехал в Острог, да и помнил, кем теперь является. Однако в данный момент отец Антонио с чистой совестью мог возразить, что ничего предосудительного у него на уме не было. Но стоило остаться одному, как грешные мысли лишали его спокойствия.

Как ни старался Чеккино хоть немного поспать с дороги, этого не удалось. Стоило закрыть глаза, перед взором постоянно возникал облик горничной. А с присутствием его неизменно появлялись грешные мысли. И как он ни отгонял их, не исчезали.

Дошло до того, что рассуждал уже не столько о полном умерщвлении своей плоти, сколько о том, если и отважится на грех, то с кем-нибудь постарше, чем Марыся. Но прекрасно понимал, что эти рано распустившиеся цветки срывать особенно приятно. Конечно, нет у таких девушек опыта, как у тех, кто уже любил; безусловно, они в своем поведении часто наивны, но в этой непосредственности и проявляется истинная любовная страсть.

«Плохо закончатся для тебя эти сомнения, — последний раз попытался предостеречь отца Антонио его внутренний голос. — Плохо, потому что они по своей сути греховны».

Но отец Антонио уже не слышал его, поскольку, утомленный дорогой, а также переполненный чувствами, одолевшими его, наконец-то уснул.

Проспал едва не до самого вечера. Разбужен был Марысей, которая постучала решительно, а после и всем своим поведением дала понять, что они уже хорошо знакомы. Не извинилась за беспокойство, а с самого порога сообщила:

— Святой отец, княгиня вас ожидает!

Ему стало неудобно перед горничной, что так долго проспал.

— Не разбудила бы, так и до утра пролежал бы, — сказал, словно оправдываясь.

Марыся улыбнулась:

— Могла бы княгиня и не тревожить.

— Конечно, утро вечера мудренее, — согласился он, — но дела…

Добавил вполне серьезно, но Марыся, внимательно посмотрев на него, улыбнулась. Что она имела при этом в виду, так и не понял. Скорее всего, ничего конкретного. Просто у нее было хорошее настроение.

Однако отец Антонио понимал, что у девушек — особенно если они привлекательны, настроение само по себе не поднимается. И ведут они себя непринужденно далеко не со всеми. Поймал себя на мысли, что разговаривать с Марысей ему приятно.

— Надо спешить, святой отец, — напомнила горничная.

Беата же, поинтересовавшись у него, как отдыхал, неожиданно предложила:

— Давайте познакомлю вас с князем Константином Константиновичем.

Это предложение его удивило, но виду не подал. Все равно придется знакомиться, так лучше сразу. Тем более княгиня говорила, что в Остроге от него многое зависит.

— К вашим услугам, — ответил он по-светски, понимая, что этого как раз и не следовало бы делать, потому что и так ведет себя слишком вольно, словно забывает о цели своего приезда. Но Беата не обратила на это внимания.

— Тогда идемте, святой отец?

— Идемте, княгиня.

Константин Константинович, который уже знал о прибытии посланника Папы Римского, хотя и не обрадовался этому, но вел себя корректно. Со стороны можно было подумать, что не княгиня, а именно он пригласил его в свою резиденцию. Обстоятельно расспрашивал о делах католической церкви, с хорошим знанием вопроса говорил о распространении католичества.

Не догадываясь об отношении Острожского ко всему этому, оставалось только радоваться. Но отец Антонио знал даже то, о чем не подозревала Беата. Папа Римский, а перед этим Лайнец неоднократно напоминали, что поездка в Литву будет куда сложнее, чем миссионерская деятельность в Бразилии.

Особенно заострил на этом внимание генерал ордена иезуитов:

— Князь Острожский — очень сильный противник. Будьте осторожны с ним.

Отец Антонио тогда поспешил заверить, что постарается оправдать возложенные на него обязательства, на что Лайнец заметил:

— Не позволяйте только обвести себя вокруг пальца.

И вот князь пытается это делать. Притом, как ему самому кажется, уверенно.

— Я постарался, чтобы проблем для вас не возникло. Княгиня Беата говорила, что следует для вас подготовить келью. Она в полном вашем распоряжении, — тем самым дал понять, что ни в чем не будет препятствовать ему во время нахождения в Остроге.

— Спасибо, князь, — поблагодарил отец Антонио. — Да воздадутся старания, Богу необходимые.

— Успехов, святой отец, в вашей работе, — пожелал ему Константин Константинович. — Беседуйте с людьми, но не забывайте, что они православные.

По тому, как это было сказано, отец Антонио понял, что влияние Острожского среди прихожан велико. Он уверен, что католикам немногих удастся перетянуть на свою сторону.

— Благодарю вас, князь, — отец Антонио оставался таким же вежливым, как и Острожский.

Беата при этом молчала, будто все это ее не касалось. И отец Антонио лишний раз убедился, какие сложные между нею и князем отношения.

— А где будет ночевать, святой отец? — спросил Острожский.

— Я выделила комнату, — нарушила молчание княгиня.

— Тогда нет проблем.

Но отец Антонио неожиданно предложил:

— Я бы хотел ночевать в своей келье.

— Там не все готово, — возразил Константин Константинович.

— Мне не привыкать.

— Беата, — попросил Острожский, — побеспокойся, чтобы кто-нибудь провел святого отца.

— Позову Марысю.

— Темновато уже.

— Она возьмет свечу…

Глава 11

Лошади у Сангушко быстры, мысли светлы, а желание одно — быстрее очутиться в Остроге, где ему все до боли знакомо и дорого. Спешит на своем верном коне. Вася едва успевает за ним, а охрана и вовсе в мыслях проклинает тот день, когда свела судьба ее с молодым князем. Утешение только в том, что со временем остепенится, станет более взвешенно относиться к своим поступкам. А пока молод, то и ветер в голове. С ветерком промчаться любит. И ничего иного не остается, как подстраиваться под Сангушко.

Хрипят неистово кони, быстро двигаясь, словно с землей сливаются, а наездники все подгоняют их, и, кажется, никогда не будет конца этой гонке. А князю хоть бы что. Любит он быструю езду. Сам любит и от других этого требует.

Первым не выдерживает Вася. С трудом нагнав Дмитрия, громко кричит:

— Может, остановимся, князь?

Сангушко, который в азарте скачки сначала и не заметил его приближения, удивленно повернул голову на голос, раздавшийся вблизи:

— Что, слаб, мой верный оруженосец?

Васе от этих слов стало не по себе. Обидевшись, он ответил:

— Как можно так, князь?

— Неужели обиделся?

Гордость не позволяет ему признаться в этом, но и молчать нельзя, иначе Дмитрий поймет, что на самом деле так и есть.

— Охрана, князь, с трудом поспевает за тобой, — находит он выход.

— Раз охрана, — Сангушко хитро смотрит на своего верного оруженосца, — так и охранять должна. А то какая охрана на расстоянии?

С этими словами он резко останавливает коня, что тот даже приседает на задние ноги, едва не подняв передние. Следом спешиваются остальные. Несколько минут кони и люди отдыхают, немного позже у путников завязывается непринужденный разговор.

Сангушко любит такие минуты, когда можно говорить ни о чем и вместе с тем обо всем. И тогда все становятся равными, потому что дорога быстро сближает людей, даже те, кто до этого был мало знаком, еще больше тянутся друг к другу. А ему эти разговоры нужны еще и для того, чтобы понять, что у каждого на душе. Уверен Дмитрий, это особенно важно знать, чтобы в сложной ситуации не попасть впросак. А без взаимовыручки не обойтись.

Нечто подобное случилось годом ранее, когда Сангушко преследовал татар, ворвавшихся на его земли. Те надеялись на успех, потому что отряд их был многочисленный, да и появились они внезапно. Но, к счастью, вблизи со своими людьми находился князь Дмитрий. Узнав о появлении врага, он сразу же вскочил на коня, скомандовав: «За мной!»

Появление Сангушко для противника было настолько внезапным, что татары развернулись и начали удирать, не удосужившись узнать, кто преследует их. Но вскоре поняли, что бояться нечего, перевес явно на их стороне.

Вряд ли князь Дмитрий вышел бы победителем из этого боя. Да и о какой победе можно говорить, когда выяснилось, что над его людьми нависла смертельная опасность. Татары, перейдя в контратаку, уже не только преследовали, сколько стремительно наседали, шли буквально по пятам.

Осознал князь, что единственное спасение — в открытом ближнем бою. А поскольку воины понимали своего командира с полуслова, то было достаточно крикнуть: «В атаку!» — как все резко развернулись перед наседавшими татарами.

Это произошло настолько неожиданно, что те, ничего не поняв, врезались в бойцов Сангушко. Скрестились сабли, ударились друг в друга клинки, а несколько пик, направленных точной рукой защитников, поразили противника наповал.

Князь Дмитрий, вырвавшись вперед, так уверенно размахивал саблей, что несколько вражеских конников сразу же были зарублены. Правда, их товарищи вскоре поняли, что Сангушко остался один, и окружили его тесным кольцом.

Ситуация очень серьезная, хоть князь и не падал духом, но силы были неравны. Одного татарина свалил он с коня, второго… Так увлекся боем, что и не заметил опасности. Острая татарская сабля была занесена над его головой. Не жить бы князю Дмитрию, если бы в это время не оказался рядом Вася.

— Князь! — крикнул он.

Сангушко резко повернул голову. Этого было достаточно, чтобы увернуться от смертельного удара. Вася пронзил татарина пикой, и тот замертво свалился с коня, успев саблей только задеть Дмитрия, от чего на его щеке навсегда остался шрам.

Поняв, что им не видать победы, татары начали удирать, а вслед им неслись воины Сангушко, размахивая саблями. Те, кого они нагоняли, оставались лежать на земле, которую хотели завоевать…

— Отдохнули, бойцы? — князь Дмитрий, не ожидая ответа, первым вскочил в седло.

— Отдохнули! — раздались голоса.

И снова понеслись быстрые кони вперед — к славному городу Острогу, князю Острожскому.

А Константин Константинович заждался своего крестника, узнав, что Сангушко собрался его навестить, приказал слугам, чтобы сразу же сообщили о появлении отряда: сам хотел встретить дорогого гостя. А потом, поразмыслив, решил взять с собой и Гальшку. Пусть узнает князь Дмитрий, как она быстро выросла. Видел же ее совсем девчушкой…

Спросил у племянницы:

— Хочешь вместе со мной дорогого гостя встретить?

— Какого?

— Помнишь, я тебе рассказывал о нем?

— Ты мне много о ком рассказывал.

— Это мой крестник.

— Князь Сангушко? — догадалась Гальшка.

— Он самый.

— Хочу.

Заметив всадников, княжеская охрана сообщила слугам, а те поспешили к Константину Константиновичу.

— Едет! — сообщили взволнованно.

— Пошли, дочка, — князь Острожский взял Гальшку за руку.

— Пошли, — обрадовалась княжна.

Охрана уже успела открыть ворота, и отряд Сангушко оказался на территории замка. Князь Дмитрий, увидев крестного, соскочил с коня, бросился навстречу:

— Отец родной, как я соскучился по тебе!

— А ты, смотрю, орел!

Они крепко, по-мужски обнялись.

— А это кто? — спросил Сангушко, глядя на стоящую рядом девочку. — Неужто…

Не успел Константин Константинович ответить, княжна сама подала голос:

— Гальшка.

— Гальшка? — Дмитрий не знал, как и вести себя в эту минуту. Он же помнил ее совсем маленькой. — Как быстро время летит…

— Быстро, крестник мой, — Острожский с любовью посмотрел на Дмитрия. — Вот и ты уже бравый воин, а я…

Князь Константин вздохнул. Сангушко догадался, о чем тот подумал.

— Отец, зачем печалиться? Ты же, как и раньше, молод.

— Молодость проходит, Дима, — грустно сказал Острожский.

Князь Дмитрий понял, что запечалился Константин Константинович не только из-за того, что жаль ему прожитых лет. В чем причина грусти, допытываться не стал, будучи убежденным, что он обо всем расскажет сам.

И в своем предчувствии не ошибся. Произошло это после того, как поговорили с княгиней Беатой. Она также встретила Сангушко радостно, но Дмитрий во время короткого разговора успел заметить, насколько натянутые у них отношения. Расспрашивать не стал. Ожидал, что и в этом Константин Константинович откроется, когда им удастся поговорить по душам.

К обеду Острожский сказал ему:

— По случаю твоего приезда хотел, как обычно, дать торжественный обед, а потом ужин, но не получается…

— Мне с тобой и вдвоем хорошо.

— И мне, сын.

Острожский прошелся по комнате. Сангушко успел заметить, как правая рука Константина Константиновича как-то нервно вздрагивает, чего за ним никогда раньше не наблюдалось. Не иначе о чем-то переживает. А крестный вернулся назад, сочувственно посмотрел на своего юного друга:

— Княгине Беате нездоровится, вот и попросила не организовывать торжественной встречи, — сказав это, он покраснел.

— Какой торжественный обед? Обойдемся и без него! Посидим вдвоем, поговорим…

— Согласен, сынок.

Стол для них накрывала Марыся. Не успел Сангушко спросить у Константина Константиновича, кто она такая, как горничная, увидев гостя, начала хлопотать не столько около Острожского, сколько около него. Поднося кушанья, наклонялась так низко, что Дмитрий чувствовал ее дыхание. От смущения он готов был сквозь землю провалиться. А Марыся, заметив это, еще чаще стала вертеться около него, всем своим видом давая понять, что молодой князь ей нравится.

Константин Константинович не выдержал:

— Оставь нас одних!

Марыся, покачивая бедрами, медленно направилась к двери. Посмотрев ей вслед, Сангушко раскраснелся.

«Дитя ты еще, Дима, — подумал при этом Острожский. — Может, и хорошо, что не растратил еще нравственной чистоты», — а вслух обратился к крестнику:

— Ну и как?

— Что как? — не понял Сангушко.

— Служанка.

Дмитрий еще больше смутился, словно его поймали на чем-то недозволенном, и не нашел, что ответить.

— А все же подальше нужно быть от таких, — сказал князь.

Сангушко промолчал.

— Почему-то не нравится она мне, — продолжал Острожский.

— А ты, отец родной, еще жаловался на возраст, а на таких молодок взгляд бросаешь, — осмелился съязвить Дмитрий.

— Так вот ты о чем? — рассмеялся Константин Константинович. И сразу же стал серьезным. — Повторяю, подальше нужно держаться.

— Так зачем ее держать при дворе?

— Была б моя воля, давно прогнал бы. Но Беата не позволяет. Марыся в свое время спасла тонущую Гальшку.

— Так вот в чем дело?

— Не только в этом.

— А в чем еще?

— Думаешь, Беата случайно занемогла?

Сангушко не проронил ни слова. Он понимал, что не надо перебивать крестного, тот обязательно расскажет, почему вдруг его отношения с женой умершего брата еще больше разладились.

Острожский продолжал:

— Ты же знаешь, что я сторонник православия. Беата же не только сама служит католической вере, но и старается всех, кого можно, перетянуть на свою сторону. Поэтому ищет единомышленников. Один из них — Марыся, яростная католичка. Да Бог с ней, малая сошка… Но появился у Беаты еще и духовный наставник.

— А он откуда взялся? — поинтересовался Сангушко.

— Из Рима приехал.

— Ничего себе! — удивился князь Дмитрий.

— А как не приехать, если Беата с просьбой к самому Пию V обратилась.

— Папа Римский решал этот вопрос?

— Он же понимает, что католической церкви нужны такие люди, как Беата. Посланники Рима еще больше станут способствовать окатоличиванию народа.

— А я здесь при чем? — не понял Дмитрий.

— Ты, как и я, православный. И у тебя, как и у меня, достаточно влияния на своих подданных. А еще Беата боится, что мы начнем уговаривать ее, чтобы не мешала воспитывать Гальшку в православном духе.

— Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы из нее сделали католичку!

— Пожалуй, поздно уже. Ничего не поделаешь. Но главное — впереди.

— Что ты имеешь в виду?

— Пройдет год-два, и Гальшку надо выдавать замуж.

— Неужели возникнут сложности? — засомневался Сангушко. — Такая невеста заинтересует многих.

— В том и беда, что многие захотят взять ее в жены.

— А что в этом плохого?

— Не догадываешься, Дима?

— Не догадываюсь, хотя …

Было заметно, что Сангушко осенила некая важная мысль, но он сомневается, стоит ли ей поделиться.

И в самом деле, князь находился в размышлении. У него на лбу даже морщинки собрались. Так продолжалось достаточно долго, но Константин Константинович при этом ни слова не проронил, а только молча наблюдал за крестником, ожидая, когда тот заговорит. Наконец Дмитрий решился:

— Не так сложно понять. Поскольку Гальшка будет невестой очень богатой, то найдется немало женихов.

— Конечно, — продолжил Острожский, — среди них будут и те, кто ее по-настоящему полюбит. Но, увы, большинство из них заинтересуется только ее состоянием.

— Беата будет против, чтобы оно перешло в случайные руки.

— Правильно мыслишь, крестник, — поддержал его Константин.

— Княгиня захочет, чтобы жених обязательно был и сам богатым, а ко всему католиком.

— И что мы должны в таком случае делать? — этот вопрос Острожский задавал не только Дмитрию, но и самому себе. Однако ему надо было заранее заручиться поддержкой крестника.

— Нужно любым способом не допустить этого! — твердо заявил Сангушко.

— Полностью с тобой согласен, — Константин Константинович посмотрел на Дмитрия. — Хотя зачем долго искать?

— Не понял?

— А чем ты не жених Гальшке?

— Я? — Дмитрий снова почувствовал себе неловко.

— Почему бы и нет, — Острожский не собирался шутить.

Сангушко не знал, что и ответить. Наконец нерешительно произнес:

— Так она совсем юная.

— Подрастет, — ответил Константин Константинович, но чтобы больше не смущать крестника, добавил: — Чего вперед загадывать?

Дмитрий облегченно вздохнул. Ему, казалось, что неприятный для него разговор завершен. Но Острожский, находящийся в хорошем распоряжении духа, решил пошутить:

— Может, тебе Марыся понравилась?

— Отец родной, — Сангушко сморщился как от зубной боли, — не надо…

— Не надо, так не надо. А вот насчет Гальшки следует подумать.

Еще до этого разговора у Константина Константиновича иногда возникала похожая мысль, хотя он к чему-то конкретному так и не успел прийти. Да и понимал, что рано. Пускай Гальшка подрастет, тогда можно будет окончательно определиться. А пока не стоит спешить. Да и нужно обождать, чтобы выяснить, как ко всему отнесется сам Дмитрий.

В душе ему хотелось, чтобы Гальшка крестнику понравилась. Не хотел только, чтобы Дмитрий связался с Марысей. Сам не любил случайных связей и других не ободрял, но понимал, что зачастую не так и просто устоять. Вот и Беата все чаще вела себя непредсказуемо. То без причины днями не разговаривает, то неожиданно начинает заигрывать.

В такие моменты не по себе становилось Константину Константиновичу. Хоть и не давал повода для подобной вольности, однако от этого не легче. Словно чувствовал вину перед памятью брата. А Илью он очень любил и не хотел омрачить его память. Поэтому по возможности держался на расстоянии от невестки. Она это чувствовала. Хотя иногда бес какой-то вселялся ей в ребро. А вот за Марысей в отношении себя ничего подобного заметить не мог. Тем более интересно, почему она вдруг обратила внимание на Дмитрия.

Марыся и сама не смогла бы объяснить, в чем причина того, что ее сразу заинтересовал молодой князь. Особенно не рассчитывала, что это что-либо ей даст. Да и, по правде говоря, вовсе не до гостя было ей.

Можно улыбнуться ему, можно больше, чем другим, внимания уделить, но душа Марыси совсем к другому лежит, по-другому сохнет ее сердце. Даже себе боится признаться, что дня не может прожить, не повидав отца Антонио. Понимает, что тем самым великий грех берет на свою душу, а устоять не может. Даже когда провожала его в келью, не отдавала себе отчета. Неизвестно, чем закончилось бы это посещение жилья духовного наставника, если бы он сам не проявил благоразумия.

Как только поднялись по высокой и крутой лестнице, Марыся от головокружения, которое неизвестно откуда появилось, прислонилась к стене. Отец Антонио оказался настолько близко, что оба почувствовали дыхание друг друга. И от этого голова Марыси еще больше закружилась. Но не так, как в первый раз, а как-то приятно, и ей захотелось закрыть глаза.

— Что с тобой, дитя мое? — отец Антонио наклонился еще ближе.

Марыся молчала.

Чеккино переспросил:

— Плохо стало?

Она открыла глаза, хоть делать этого не хотелось, словно ожидала чего-то.

— Лучше, святой отец. Теперь лучше.

Он внимательно посмотрел на нее, но ничего не сказал. А Марыся, пожелав спокойной ночи, поспешила обратно. И знать не могла, что после этого отец Антонио до самого утра не мог уснуть. Ему чудилось, что Марыся находится рядом. Достаточно протянуть руку, чтобы почувствовать ее горячее и от этого еще более желанное тело.

Внутренний голос осуждал его, как и неоднократно до этого, но он к нему уже нисколько не прислушивался. Проклинал себя за ту минуту, когда решился навсегда порвать со светской жизнью. Конечно, тогда казалось, что это единственный способ уйти от наказания. Теперь же, обращаясь в прошлое, нисколько не раскаиваясь в убийстве (за измену, по-прежнему был убежден, нужно расплачиваться только так), все больше осознавал, что не надо было связывать свою судьбу с орденом иезуитов, следовало оставаться все тем же Антонио, который умел так любить, как способны далеко не многие. А раз улик против него не было, никто и не догадался бы, что он преступник.

Возврата назад не было. Одно оставалось — смириться со своей участью. А этого он не хотел. Поэтому всю ночь так мучительно и переживал, что не смог ответить взаимностью. Нисколько не сомневался, что Марыся успела его сразу полюбить.

Тяжело было не только от того, что не мог дать волю чувствам. Куда мучительнее стало, когда осознал, что и сам любит эту простую девушку, которой, конечно же, было далеко до женщин, раньше встречавшихся на его пути. Но в ней находил те качества, которых им не хватало.

Они были более изысканы в поведении, изящно одевались и умели правильно говорить, а еще больше любили слушать, как красивые слова произносят для них.

Они, отдаваясь любви, вели себя таким образом, что Антонио неизменно переживал каждый раз нечто новое, хотя его вряд ли уже можно было чем-то удивить.

Однако у этих женщин полностью отсутствовала та непосредственность, которая была у Марыси.

Привыкшие делать модные прически и пользоваться дорогой парфюмерией, они не догадывались, что куда большая прелесть в истинной красоте человеческого тела, в той нежности его, которая возможна только в юном возрасте.

Она вряд ли понимала, что небезразлична отцу Антонио, но не могла не заметить, как он радуется ее появлению. А иногда и сам ищет причину, чтобы повидать ее.

Так случилось и теперь, когда, обслужив князя Константина с его гостем, девушка вышла подышать свежим воздухом.

Отец Антонио будто ждал этого момента, прогуливаясь неподалеку.

— Добрый день, святой отец, — поприветствовала его Марыся.

— День добрый, дитя мое. А ты вся в трудах праведных, — пошутил отец Антонио.

— Приходится, — поддержала Марыся разговор. — Вы, видимо, осведомлены, что приехал князь Сангушко.

Отец Антонио уже узнал об этом от Беаты, но сделал вид, что слышит впервые:

— Кто, говоришь, приехал?

— Крестник нашего князя.

— А ты чего такая веселая? Небось, понравился, — пошутил Чеккино.

— Как вы можете такое подумать? — смутилась Марыся.

Он почувствовал, что хотел бы слушать ее до бесконечности. По тому, как Марыся начала оправдываться, услышав безобидную шутку, догадался, что она его любит. От этого стало приятно на душе. И он уже не боялся своей любви к ней. Переживал только, что, находясь рядом так долго, они успели обратить на себя внимание. Ему этого меньше всего хотелось. Однако желалось, чтобы встреча продолжалась как можно дольше.

— Я бы хотел, — осмелился он, — поговорить с тобой о князе Сангушко. Понимаешь, его приезд далеко не случаен. Он, как и Острожский, православный. Видимо, оба что-то задумали.

— Ничего не знаю, — чувствовалось, что Марыся готова помочь, но нужной информацией не располагает.

— Постарайся узнать.

— Хорошо, святой отец.

— Потом сразу приходи ко мне.

— В келью?

— В келью, — он помолчал, — только так, чтобы никто не видел.

— Понимаю, — покорно, но с радостью ответила горничная.

Она поспешила в замок, понимая, что, скорее всего, ее уже ищут. Но, к счастью, отлучки никто не заметил. Да и князь Острожский распорядился, чтобы ужин организовали только на две персоны. Поэтому накрыть на стол труда не составило.

Марыся уже не пыталась обратить на себя внимание Сангушко, а только медлила, задерживаясь при выносе очередного блюда. Но, как ни старалась, ничего интересного так и не узнала. Услышала только, что Константин Константинович и его гость обеспокоены судьбой Гальшки. А значит, Острожский опять начнет выяснять отношения с княгиней.

Поздним вечером Марыся поспешила к отцу Антонио. Постаралась незаметно пройти к двери, ведущей к башне, в которой находилась келья. И это ей удалось: никто в такой час на пути не повстречался. Однако, подойдя к лестнице, на всякий случай все же огляделась по сторонам. Вроде бы бояться нечего.

Решительно сделала шаг, но, едва ступив на первую ступеньку, почувствовала, что ноги стали ватными. Остановилась, не зная, что делать. Конечно, хотелось увидеть отца Антонио, тем более он просил прийти. Но вместе с тем понимала, что греховно появляться перед святым отцом в такое время. Да и страшно вдруг стало. Одно дело, когда проводила его со свечой, а теперь, казалось, опасность подстерегает повсюду.

От страха даже перекрестилась, но сделала еще шаг и очутилась на второй ступеньке. Постояла, тревожно всматриваясь в темноту. Сердце стучало так сильно, что, казалось, вот-вот вырвется из груди. Девушка снова перекрестилась, но отступать не собиралась.

Так, поминутно останавливаясь, преодолела все ступеньки. Наконец показалась заветная дверь, постучала. Было тихо, словно за ней никого нет. Хотела повторить, но дверь открылась, и в проеме появился отец Антонио.

Он не один час уже находился в ожидании. Слышал медленные шаги на лестнице, но как трудно ему это не давалось, навстречу не поспешил. Теперь же не ставало сил, чтобы сдерживать нахлынувшие чувства.

— Дитя мое! — нежно промолвил он, едва успев закрыть за собой дверь.

Марыся сначала не обратила внимания на тот тон, которым это было сказано.

— Я узнала немного о князе Сангушко, — начала она.

— Зачем нам Сангушко.

Она по-прежнему ничего не понимала, а отец Антонио приблизился к ней и посмотрел глаза. В келье слабо мерцала лампадка, и Марыся успела заметить, что взгляд этот какой-то особенный. Не такой, к которому привыкла. Она хотела что-то сказать, но Антонио — теперь это был уже не отец Антонио, а тот самый Антонио, любви которого ожидали самые достойные женщины Рима, тяжело вздыхая, произнес:

— Не надо слов, дитя мое.

С расстояния так сильно дунул на лампадку, что она сразу же погасла, и сжал Марысю в крепких объятьях.

В мыслях она неоднократно переживала подобный момент и ожидала его. Но теперь, когда до желаемого осталось так немного, к своему изумлению, запротестовала:

— Святой отец, что вы делаете?

Антонио не обратил на это внимания. Подхватил Марысю на руки и понес на постель. Марыся пыталась вырываться, но этим еще больше возбуждала в нем страсть. Чувствуя, как она тяжело дышит, Антонио понял, что не нужно стесняться своего поступка. Необходимо просто успокоить девушку — такую уже податливую, но вместе с тем готовую еще инстинктивно противиться:

— Дитя мое, кроме тебя, мне никто не нужен.

Ей стало сладко от этих слов, но не сдавалась:

— Это же большой грех, святой отец.

— В чем грех? В том, что я тебя люблю?

— Вы же клялись умертвить плоть.

— Моя плоть требует тебя.

Оба понимали, что находятся у той черты, перейти которую им никто не сможет помешать. Не вправе сделать это, потому что нет ничего на земле сильнее любви.

— Но я боюсь греха.

Марыся шептала, задыхаясь от чувства, наполнившего ее.

— Грех для того и существует, чтобы потом покаяться.

— Прав…

Она не успела договорить, потому что Антонио подмял ее под себя и начал срывать одежду. Марыся вздохнула тяжело, словно готовясь сбросить с себя огромную тяжесть, из ее уст прозвучало то, чего Антонио давно ожидал:

— Я сама…

— Поспеши, дитя мое, — обрадованный ее согласием, Антонио начал раздеваться.

Когда Марыся легла перед ним нагая, от белизны ее тела, как показалось ему, в келье сразу посветлело. Он успел промолвить:

— Чудо ты мое неповторимое.

Навалившись на девушку, Антонио начал страстно, задыхаясь, целовать шею, грудь — по-девичьи упругую и полностью не сформировавшуюся. Шептал красивые слова, которые были известны только ему одному. А Марыся стонала.

Стоны ее, которые сливались со вздохами, еще больше заводили Антонио, придавали его движениям такую силу, что, казалось, еще несколько минут — и башня, в которой находится келья, расшатается, не удержится, погребет под собой два обнаженных тела, слившихся воедино…

Утомленный Антонио прилег на спину, чувствуя рядом дыхание Марыси и с волнением ожидая того момента, которого, как неоднократно убеждался, никогда не миновать в тех случаях, когда любовь сводит тебя с неискушенной в этих делах девушкой.

Но Марыся, на удивление, не заплакала.

«Сильна характером, — подумалось Чеккино. — С такой надо осторожней», — а девушка, как ни в чем не бывало, спросила:

— Согрешили, святой отец?

Перед ним была уже не та застенчивая девушка, которая при встрече робко прятала глаза, а женщина, впервые вкусившая запретный плод, понявшая, что во многом обделяла себя из-за того, что не сделала этого раньше. Отцу Антонио ничего не оставалось, как спокойно ответить:

— Согрешили, дитя мое. И вдруг забеспокоился: — Ты будешь молчать?

— О чем? — игриво переспросила она.

Он даже растерялся.

— О том, что между нами произошло.

— А что произошло?

Она не замечала, а скорее, не хотела понять, что, принимая во внимание положение отца Антонио, перебирает через край. Это вывело его из себя:

— Тебе легко шутить!

— Нема как рыба, — Марыся соизволила засмеяться.

— А с тобой не пропадешь! — он понимал, что с ней надо говорить на ее языке.

— Не пропадешь, святой отец.

Отец Антонио ничего не ответил. Ему хотелось только, чтобы Марыся быстрее покинула его. Когда же она распрощалась, то вздохнул с облегчением. Но оно было недолгим.

Тревожные мысли овладели отцом Антонио. Он не раскаивался в том, что произошло, но боялся Марыси. Однако не из-за того, что с кем-то поделится своим секретом. На это она не осмелится.

Как ни стыдно было отцу Антонио признаться, но он опасался, что теперь Марыся не даст ему покоя.

Глава 12

Беате было зябко. Зябко было у нее и на душе.

Долго сидя у камина и глядя, как медленно потрескивают березовые поленья, она, к своему изумлению, нисколько не согрелась, наоборот, еще сильнее почувствовала, как ее знобит, поэтому куталась в длинный домашний халат, пошитый из китайского шелка и утепленный изнутри мехом горностая.

Тягостные мысли, сопровождавшие княгиню в последнее время, не покидали ее и теперь, когда, казалось бы, можно полностью расслабиться, спокойно отдохнуть.

Осмысливая недавнее прошлое, Беата все больше убеждалась, что она как никогда чувствует себя одинокой и словно чужой в этом огромном замке, который принадлежит ей, как и князю Острожскому. Правда, нужно отдать ему должное, Константин Константинович не пытается в чем-то изолировать ее. Беата может, как пожелает, распоряжаться своим временем, при ней постоянно находится прислуга и близкие ей люди.

Однако начинает замечать, что даже те, кому больше всего доверяет, сторонятся ее. Исключение — только отец Антонио и Марыся. Но и они ведут себя совсем не так, как раньше.

Отец Антонио, всегда многословный, готовый при любых обстоятельствах поддержать разговор, почему-то стал молчаливым, словно чувствует за собой большую, одному ему известную вину. Марыся, до этого иногда слишком замкнутая в разговоре, даже скованная, неожиданно начала проявлять удивительную открытость — ее душа словно раскрылась нараспашку.

Видимо, неслучайно так резко изменилось их поведение. Если бы только изменения коснулись одного из них, еще как-то можно было понять, мало что случается с человеком. Но как объяснить, что двое одновременно перестали быть похожими на себя прежних?

Чем больше думала об этом Острожская, тем труднее было отыскать ответ на интересующий вопрос. А найти его хотелось. И не из-за обычного любопытства. Эти люди постоянно находятся рядом, а значит, от того, как будут относиться к ней, многое зависит.

Желание в трудную минуту прийти на помощь — одно дело. Такая поддержка, моральная, духовная, ей нужна. Но если каждый из них — отец Антонио и Марыся — начнет интересоваться только своей жизнью, то вряд ли можно будет положиться на них, довериться.

Основная обеспокоенность заключалась в том, что оба — наставники Гальшки. Во всяком случае, являлись ими до последнего времени. А уйдет каждый из них в себя, не до Гальшки станет. Князь же Константин легко это использует в свою пользу, еще больше начнет оказывать влияние на племянницу. Княжна куда менее проводит времени с матерью, чем со своим дядей, которого называет отцом или другом, а то и вовсе относится к нему, как к старшему брату.

Беате нужна помощь отца Антонио и Марыси! Точно так же, как и им не обойтись без ее покровительства. Но о какой помощи можно говорить, когда они все меньше с нею откровенничают?

Марысю понять можно. Обычная служанка, поэтому лишний раз боится потревожить свою госпожу. Так, в общем-то, быть и должно. Беата никогда не позволит панибратского отношения к себе. Каждый сверчок должен знать свой шесток. А появится необходимость, сама пойдет на доверительность.

Но отец Антонио?! Духовный наставник, его не позовешь, ноги своей не покажет. До этого по несколько раз на день заходил. И всегда был желанным посетителем. Такие разговоры заводил, что даже в самые трудные минуты исчезала тяжесть с души, словно там, внутри, некто добрый огромный камень убирал, и он переставал сдавливать так, что человек не в силах был дольше терпеть. А главное, святой отец постоянно напоминал, что нужно стремиться, чтобы католическая вера не чужой на Волыни оставалась, а своей была, как теперь Православие, с которым усердно и целенаправленно необходимо бороться. И вот отцу Антонио как будто не до этого.

Думает-гадает Беата, в чем причина таких внезапных изменений в поведении отца Антонио и Марыси, и ни к чему определенному не приходит. Хотела поговорить об этом, но вовремя остановилась. Вряд ли откровенны с ней будут. Особенно Марыся, которая вступила в ту свою жизненную пору, когда можно подыскивать жениха. Восемнадцать лет исполнилось. Красивая, чертовка, ничего не скажешь.

Беата однажды даже поймала себя на мысли, что сравнивает Марысю с собой. И, что удивительно, это сравнение — во всяком случае, так княгине казалось — было не в ее пользу. Конечно, нет у горничной той изящности в движениях, которая есть у нее, Беаты. Отсутствует и внутренняя культура, которую должна иметь любая уважающая себя светская женщина. Но зато у нее есть то, чего недостаточно у Острожской.

Марыся — полевой цветок, который, выросши у обочины, не только не завял, но и пустил глубокие корни, а живительная влага дала ему силы. После этого он с каждым днем быстро становится все краше. Но если сначала еще боялся выделяться среди других, ему подобных, то, убедившись в своей неповторимости, неизменно старается доказать, что не только ровня им, но во многом и лучше.

Княгиня, видимо, так никогда и не нашла бы ответ на свои вопросы, если бы однажды не увидела, как влюбленными глазами отец Антонио смотрит на Марысю. Все свидетельствовало о том, что горничная ему нравится. В это Беата не поверила бы, отогнала бы навязчивую мысль — мало что может показаться, если бы не прочла немало книг, в которых католическое духовенство показывалось зачастую не таким, каким она хотела его видеть.

Когда такие книги впервые попали в ее руки, перевернув несколько страниц, княгиня закрывала их с отвращением, будто касалась чего-то гадкого, прятала подальше. Но постепенно появился обычный интерес и, преодолевая отвращение, прочитала одну, потом другую…

В то, о чем рассказывалось в книгах, верить не хотелось. И она не верила, хотя и находилась в восторге от приключений героев, среди которых было немало монахов. Понимала, что греховно это, но любопытство брало верх. Теперь нечто подобное начало разворачиваться у нее на глазах. Первой мыслью Беаты было поговорить с отцом Антонио и Марысей.

Она уже представляла, как начнет осуждать их. Больше, пожалуй, достанется отцу Антонио, как человеку, который не выдержал испытание отречением от мирской жизни. И не только нарушил обет умерщвления плоти, но и искусил чистую, неопытную душу. А после нужно поговорить с горничной.

Но вскоре поняла, что у нее нет доказательств. Нетрудно догадаться, как они отреагируют на обвинения с ее стороны. Скорее всего, рассмеются, а могут и надерзить. Этого в одинаковой степени можно ожидать от каждого. И еще не известно, кто проявит большую активность. Марыся может прямо заявить, что ей, Беате, просто завидно. Отец же Антонио, конечно, сделает изумленные глаза, начнет говорить о том, насколько греховно то, о чем думает княгиня. А если Острожская продолжит упорствовать, может забыть не только, что он духовный наставник, но и о приличии.

Запомнилось, как смотрел на нее при первой встрече. Даже удивилась, неужели так может глядеть на женщину святой отец. Но отогнала прочь свои мысли, подумав, что просто показалось. А получилось, что уже тогда заприметила его истинную сущность. Если же попытается урезонить, то может и саму ее обвинить в том, что она вместо воспитания дочери, наставления Гальшки на путь истинной веры, живет грешными мыслями.

Княгиня поднялась, отошла от камина, еще больше кутаясь в домашний халат. Остановилась, не зная, как быть. И вдруг словно почувствовала чей-то взгляд — обжигающий, пронизывающий насквозь. От него даже стало не по себе. Резко обернулась, и глаза ее встретились с глазами… Ильи. Покойный супруг не смотрел на нее укорительно или осуждающе. В его взгляде чувствовалось столько нежности, что она прислонилась к нему, протянула руки, чтобы обнять, но вдруг стремительно опустила их.

Побоялась не этого внезапного прикосновения, а что большой холст от тяжести ее тела не удержится…

Этот портрет Ильи они заказали еще до его болезни. И не здесь, в Остроге, а в Кракове. Когда были только невестой и женихом.

Как-то прогуливались вдвоем по залам Вавельского замка. На стенах висело немало гобеленов, картин. В том числе и портретов королей. Илья внимательно всматривался в их лица, словно старался каждого запомнить. Тогда она не удержалась, рассмеялась:

— Ты такой внимательный, словно все — твои родственники.

Илья, продолжая оставаться серьезным, ответил:

— С детства у меня это.

— Что? — не поняла она.

— Люблю запоминать облики тех, кого давно нет в живых.

— И где ты этому научился? — она продолжала улыбаться.

— В нашем родовом замке также много портретов.

— Острожских?

— Острожских, — подтвердил он. — С давних еще времен.

— Больше, чем здесь?

— Конечно, меньше.

— Как в замке моей мамы?

— Видимо, больше.

Переехав в Острог, она убедилась, что их и в самом деле больше, чем в замке Костелецких. Илья и тогда знал это, но ответил уклончиво, потому что всегда был очень тактичным, видимо, считал, что сравнением не в ее пользу может обидеть.

А тогда она поинтересовалась:

— Вы приглашали заезжих художников?

— Отец рассказывал, что мой дедушка, Константин Иванович, любил этим заниматься. А о некоторых работах уже и трудно сказать, когда они появились. Иногда Острожские заказывали свои портреты, приезжая в Краков, другие города.

Тогда она загорелась:

— Давай и твой закажем?!

Он начал отказываться, но потом согласился при условии, что на холсте они будут вдвоем. Однако Беата настояла:

— Повенчаемся, тогда можно и вдвоем. А пока пусть тебя нарисуют.

Словно чувствовала, что потом будет поздно. Илья согласился. Нашли художника. Фамилию его она забыла. Да, видимо, и не слишком известным был. А вот портрет получился хорошим. Особенно глаза. Выразительные. Будто пронизывают насквозь.

Тогда этот взгляд ей, по правде говоря, не очень нравился. Казалось, нет в нем искренности, доверия. Но прошло время, не стало Ильи, пронеслись годы, будто резвые кони, и поняла она, что муж таким ей еще больше нравится. Словно издали, из неизвестности всматривается в свою жену, пытаясь узнать, как живет она, что на сердце у нее, что тревожит.

Как же она не догадалась в эти минуты, наполненные нелегкими размышлениями, обратиться к нему, поговорить, посоветоваться. Подошла к портрету. Показалось, что Илья хочет что-то сказать. Но, как ни силится, ничего не получается.

— Ильюша, — начала просить. — Не мучай меня, хоть слово скажи.

Просит и плачет, слезами заливается. Но не легче от этого становится, наоборот, еще больше тоска гложет и появляется какая-то внутренняя боль — такая ноющая, что никакого спасения нет. Только и остается переждать ее. Да как переждать, когда и конца-то ей не видно?

— Ильюша! — заломила руки Беата. — Неужели не видишь, как тяжело мне. Помоги, прошу, больше не на кого надеяться. Все только поучать норовят, но никто, ни один человек не удосужился понять, что на душе у меня.

Плачет княгиня, лицом прислонясь к портрету. Так тесно прижалась к холсту, будто чувствует теплого дорогого ей человека. И кажется Беате, что уже не только тепло от портрета исходит, а будто дыхание чувствуется.

Подняла голову, вгляделась в облик Ильи…

Трудно поверить, но шевелятся его губы. Едва заметно шевелятся, словно отозвался он на просьбу и хочет что-то сказать.

— Говори, не мучай меня! — еще больше залилась Беата слезами.

И внял Илья ее мольбе.

— Знаю, женушка, нелегко тебе живется, — шепчут его губы.

Вытерла княгиня лицо, а слезы все равно ручьем льются.

— Не обращай, Ильюша, на это внимания, — просит. — Ничего поделать с собой не могу. Не обращай, говори…

— Нелегко тебе, Беата, — продолжает супруг, — но мне не легче!

— А разве мертвые чувствуют? — удивилась она.

— Не так, как живые, конечно. Но и нам нет покоя, если что-то делается не так.

— Что не так? Неужели я тебе не жена верная?

— Слов нет — верная. Но не только в этом дело.

— А в чем, Ильюша?

— За доченьку нашу сердце у меня болит, — продолжает шепотом князь.

— Аль не стараюсь я, — оправдывается Беата, — чтобы ни в чем Гальшке не отказывать?

— Стараешься, но нет у вас согласия.

— А в чем вина моя?

Хочет Илья спокойным казаться, но видит Беата, не получается у него:

— Ты же мне слово давала?

Поняла она, что Илья имеет в виду:

— Сдержала бы его, Богом клянусь, если бы сын родился.

— А дочка разве не моя кровная?

— Как ты можешь сомневаться?!

— Не сомневаюсь, а только напоминаю: береги Гальшку.

— Буду беречь, — обещает Беата.

Ожидает, что Илья еще что-то скажет, но смотрит на портрет: губы мужа сжаты, не шевелятся. А так хочется поговорить с ним. Столько еще не высказано!

— Ильюша! — просит Беата. — Отзовись!

В ответ — молчание.

Она снова прислоняется к портрету и плачет. От неловкого движения халат сползает с плеча, обнажая плечо. От этого ей становится еще холоднее. Пытается поправить халат и просыпается.

В камине догорают березовые поленья.

На стенах молчаливо застыли портреты Острожских.

Беата оборачивается и встречается взглядом с Ильей. Точно так, как и до этого. Но тогда это было во сне, а теперь наяву.

Когда же она уснула? Пожалуй, как только отошла от камина. После нелегких раздумий о том, что отец Антонио и Марыся ведут себя иначе, словно приобщились к тайне, только им известной. Но теперь отнеслась ко всему более спокойно. Если что и произошло, это их личное дело. Одно обидно, что приходится сомневаться в людях, которым хотелось бы доверять.

Хотя еще как ко всему отнестись. Чего заранее беспокоиться? Они от нее зависят не меньше, чем она от них. Значит, если понадобится, придут на помощь. Чего, конечно, нельзя ожидать от Константина. Однако, если раньше она к нему относилась только отрицательно, то теперь иногда и сама удивляется, как резко может измениться у нее настроение при одной только встрече с ним.

Не отдавая себе отчета, иногда без каких-либо оснований, начинает кокетничать, чем вызывает у Константина такое удивление, что и словами не передать. Но пройдет некоторое время — и самой становится стыдно за такое поведение. И все же бессонными ночами, особенно если они зимние, долгие, Беата часто ощущает, что ей не просто не хватает в жизни мужчины, а именно такого, как он — сильного, мужественного, правдивого и бескомпромиссного. Одновременно понимает, что никогда не будет для Константина кем-то иным, чем вдовой умершего брата.

При появлении такой мысли становится стыдно. Получается, что не прочь вступить с ним в отношения. Чувствует, что краснеет. Кровь резко приливает к лицу. Не может понять, что стала заложницей собственных амбиций. А они потому и появились, что на первый план выставляет богатство, а от этого, как говорится, и пляшет.

Богатства ей нужны, чтобы красиво жить и подготовить надежное приданое дочке. Гальшка должна удачно выйти замуж, чтобы наследство не только не оказалось в чужих руках, но еще и приумножилось. Настоящая благодетель, в чем убеждена Беата, возможна только у тех, кто придерживается католической веры. Для достижения поставленной цели она постепенно даже начала забывать о собственных увеселениях, превратившись в Остроге в добровольную затворницу.

Поэтому и зябко на душе у Беаты, что она одинока среди людей. И только одна Гальшка еще может по-настоящему вызвать у нее интерес к жизни. Она появляется в этот момент, когда княгиня, сидя у камина, чувствует себя особенно одиноко. Влетает в комнату прямо со двора. С мороза. И сама, кажется, дышит этим морозом. Когда бросилась в объятья, Беата даже отшатнулась:

— Дитя мое, где же ты пропадала?!

Смеется княжна:

— Где еще можно, мама?

— Неужели опять с обрыва съезжала?

— С обрыва, мама! — в глазах дочери столько непосредственности и восторга, будто собирается повторить это.

— И не стыдно тебе?

— А чего стыдиться? — изумилась она искренне, по-детски.

— Ты уже не ребенок!

— Мне скоро только четырнадцать исполнится.

Беата согласна, что не так это и много, но начали доходить до нее слухи, что Гальшкой уже интересуются женихи.

— Поговаривают, что скоро сватов следует ожидать.

— А мы им от ворот поворот, — дочь взобралась к матери на колени. — Правда, мама?

— Вот ведь ты какая!

— Какая есть!

Хорошо княгине с дочерью. Особенно в такие минуты, когда они находят между собой взаимопонимание. И от этого в душе уже не так зябко.

Глава 13

Слухи о том, что Гальшкой заинтересовались женихи, имели под собой основание. И убедил Беату в этом именно отец Антонио. О том, что он сообщит ей нечто важное, княгиня начала догадываться после того, как ее духовный наставник снова начал регулярно наведываться. Более того, даже извинился за долгое отсутствие:

— Дела Господние, княгиня, не терпят суеты, — сказал он оправдываясь.

Острожская, которой поведение отца Антонио в последнее время не нравилось, съязвила:

— А мне кажется, что у святого отца много других дел.

Римский посланник от неожиданности сразу не нашелся что ответить. «Догадывается, обо всем догадывается, — от этой мысли на него словно ушат воды вылили. — Еще, чего доброго, папе сообщит, — но быстро совладал с собой, успокоился. — При всей эксцентричности своего поведения, она не такая глупая, чтобы пойти на такое». Невинно посмотрел Беате в глаза:

— У каждого из нас есть разные дела, но дела Господние должны быть на первом плане.

Однако Беата не собиралась отступать:

— А если полезное совместить с приятным? — изучающего посмотрела на отца Антонио.

— Святым Езусом и Пресвятой Девой Марией клянусь: не для меня все это, — заверил он.

По тому, как это было произнесено, — отец Антоний готов был на колени упасть, доказывая свою невиновность, — княгиня окончательно убедилась, что ее духовный наставник греховен. Но решила больше не затрагивать эту тему:

— Я думаю, святой отец, не для того мы собрались, чтобы сомневаться в том, в чем сомневаться не нужно.

У Чеккино отлегло на сердце:

— Я с важным сообщением! — его глаза при этом заволокла печаль.

Беата поняла, что он собирается поведать нечто такое, что не может ее не заинтересовать. Но постаралась не выдать своего волнения:

— Я слушаю вас…

— Ждите сватов, княгиня.

— Каких сватов? — ненароком вырвалось у нее.

Отец Антонио удивился:

— Аль у княгини нет дочери?

— Ребенок она еще!

— Ребенок, но милый, прекрасный, очаровательный…

— …непослушный, капризный, себе на уме, — Беата не прятала своего раздражения. — Вы это хотели сказать мне, святой отец?!

Он, однако, проявил удивительное спокойствие:

— Я не только как духовный наставник пришел, а как друг…

— Друг, который днями отсутствовал!

— Забудем об этом…

Она поняла, что на самом деле лучше забыть. В ее же собственных интересах, неизвестно, как будут развиваться события. Если поставлена, как говорится, перед фактом, важно хотя бы знать, кто приедет свататься. А такая информация у отца Антонио, конечно, есть.

— Забудем, — согласилась княгиня после некоторого молчания.

— В таком случае сообщаю. Уже есть несколько человек, которые не сегодня, так завтра могут появиться в Остроге в качестве женихов.

— Откуда такая информация?

— Это важно?

— А все же?

— Не будем отнимать время ненужными разговорами, — отец Антонио дал понять, что нет смысла дальше касаться этого вопроса.

Да и при всем желании он не мог открыть источник своей информации, потому что за этим стояли высокопоставленные духовные лица, которые не могли допустить, чтобы Гальшка вышла замуж за православного. Точно так же они не желали, чтобы мужем ее стал небогатый католик, в обоих случаях богатства Острожских нельзя будет в нужном объеме использовать для финансирования перспективных католических проектов. В курсе всего был и польский король Сигизмунд Август, сын Сигизмунда и Бонны Сфорца. Поскольку он и сам являлся католиком, то всячески поддерживал эти намерения.

— В таком случае, кто эти возможные женихи?

— Иной разговор.

— Не тяните, святой отец…

— Всех, конечно, назвать не могу, — он продолжал ту игру, которая позволяла ему, как в сети, втягивать Беату, а тем самым появлялась возможность заранее подавлять волю княгини, если она в чем не согласится.

— Хотя бы несколько человек, — попросила умоляюще.

— Несколько?

— Одной-двух кандидатур хватит, — задумалась. — Для начала хватит.

— Так не пойдет, княгиня, — Чеккино изменился в лице. — При всем желании не могу сказать все, что знаю.

— Хотя бы три…

— Так и быть, — согласился он.

— Я слушаю…

— Фамилия Губский вам что-нибудь говорит?

— Губский? — Беата задумалась. — Не припоминанию.

— Откуда-то с Московии.

— С Московии? Еще чего!

— Он утверждает, что его дедушка хорошо знал князя Константина Ивановича.

— Этот ваш Губский считает меня дурой?!

— Почему мой?

— Интересно, какие общие интересы могли быть у дедушки Губского с князем Константином Ивановичем? Острожский громил московцев под Оршей! Я что, не знаю этого! — она победоносно посмотрела на римского посланника, будто мысленно упрекая, что он сам отыскал Губского.

Но Чеккино спокойно сообщил:

— Говорит, что восхищается мужеством Острожских. Хочет с ними породниться.

— И ничего лучшего не придумал?

— Нет, — искреннее ответил отец Антонио.

— И, конечно же, этот Губский православный.

— Православный.

— Мне что, своих православных не хватает, чтобы их заказывать из Московии?!

— Полностью согласен.

— Так зачем мне голову морочить?! — опять не удержалась Беата.

— Княгиня, мы же договорились, что я только называю кандидатуры.

— Извиняюсь, святой отец. Кто следующий?

— Дмитрий Вишневецкий…

— Настаивает?

— На чем настаивает?

— Хочет сватов прислать? — уточнила княгиня.

— Конечно.

— Пусть присылает!

Отец Антонио так и не понял, насколько серьезно она это произнесла, но выяснять не стал, а решил назвать третью кандидатуру. И начал с вопроса:

— Надеюсь, княгиня, вы слышали о подольском воеводе Яне Молецком?

— Слышать-то слышала, но…

— У Молецкого есть сын Николай.

— Он хочет свататься?

— Собирается прислать сватом Николая Радзивилла.

— Сына гетмана Радзивилла и княгини Клементины?

— Верно.

— Ожидаю.

Лицо Беаты стало сосредоточенным, но на нем не дрогнул ни один мускул. И опять трудно было догадаться, что прячется за этим «ожидаю».

Посчитав свою миссию выполненной, отец Антонио собрался уходить. Беата решила уколоть его:

— Спешите, святой отец?

Он и в самом деле торопился, поэтому честно признался:

— Дела, княгиня.

Ей хотелось съязвить: «С Марысей!» — но промолчала. Однако если бы сказала, то отцу Антонио, чего доброго, могло бы стать плохо, потому что он собирался на свидание с горничной. Хотя не на такую встречу, которую имела в виду Беата, а деловую.

Добившись от Марыси взаимности, начал избегать ее, поразившись цинизму, с которым она отнеслась к произошедшему между ними. Конечно, видел и слышал нечто подобное, но обычно это случалось, когда отношения с той или иной женщиной заходили так далеко, что само собой исчезал всякий стыд. А здесь так повела себя непорочная девушка.

Было чему удивиться и о чем беспокоиться. Но, дав себе слово, больше никогда не иметь с Марысей ничего общего, он вскоре не устоял. И еще больше пожалел. Особенно после того, когда она, еще несколько раз наведавшись к нему в келью к полуночи, пробыла до самого утра. Был настолько измучен, что не мог прийти в себя несколько дней, проклиная ту минуту, когда бросил на горничную страстный, полный любовной утехи взгляд. А еще вынужден был признать, что итальянки выглядят девочками в сравнении с опытной женщиной, познавшей все прелести любви. Если бы не знал, ни за что не поверил бы, что Марыся еще недавно была девушкой, которая только мечтала о любви.

Он не хотел ее больше видеть, а когда видел, давал понять, чтобы не приходила в келью. Говорил об этом и намеками, и прямо, но Марысе как с гуся вода. Только добился, чтобы визиты ее стали более редкими. Когда же дал понять, что пора совсем расстаться, вспыхнула как искра:

— Износился, святой отец?

— Я? — задал он глупый вопрос.

— Конечно, не я же!

Ему бы промолчать, а он начал не оправдываться, а стыдить горничную.

— Это я греховна? — обозлилась она после нравоучений.

Глаза ее в темноте сверкали, словно два ярких уголька. Вскочила, начала одеваться, с трудом попадая в одежду:

— Да тебе за то, что вытворял с итальянскими б…и, ада мало!

Угораздило же его однажды поведать ей о своих римских приключениях, — видимо, такой уж характер у мужчин. Если нет рядом друзей, чтобы похвастаться любовными похождениями, то можно кое-что и очередной любовнице рассказать.

Марыся тогда так хлопнула дверью, что отец Антонио удивился, как она с петель не слетела. Еще больше удивился, что никто ничего не слышал. Видимо, очень крепко спали в замке. Даже охрана.

Убедившись, что о случившемся никто не знает, успокоился. Только очень боялся, случайно встречаясь с девушкой, чтобы чего-нибудь не выкинула. Но и она, пожалуй, одумалась. Разве что могла издевательски посмотреть прямо в глаза, давая понять, что он, как мужчина, для нее не существует.

Однако Чеккино переживал не от того, хотя и было задето его достоинство, сколько из-за отсутствия контактов с Марысей, ведь это лишало возможности своевременно получать нужную информацию о происходящем.

Марыся постоянно находилась там, где собиралось немало людей. Была и среди тех, кто обслуживал балы, которые регулярно проводились в замке. А на них отца Антонио приглашали далеко не всегда. И причина не в Беате, хоть он и начал замечать, что несколько изменила свое отношение к нему, а в князе Константине. Он ему при первой встрече не очень понравился. Правда, здесь нелюбовь, если можно так сказать, взаимная. А во время балов, других мероприятий, когда вино рекой льется, а языки сами собой развязываются, можно узнать много интересного. Так что без Марыси не обойтись, поэтому и решил первым пойти на примирение.

Когда в очередной раз повстречал ее, она собралась, как обычно, стрельнув уничтожающим взглядом, пройти мимо, преодолел в себе гордыню, спросил:

— Куда спешишь, дитя мое?

Марыся не ожидала этого. Так внезапно остановилась, что даже по инерции подалась вперед.

— Вас, святой отец, женщины начали интересовать? — спросила довольно громко.

Он боязливо осмотрелся по сторонам, попросил:

— Можно тише.

— Ну и пугливый вы, святой отец.

В ее взгляде он, правда, не увидел недавней насмешки, не чувствовалось в нем и прежней ненависти, а только присутствовала какая-то необъяснимая тоска. Она бывает у человека, внезапно ощутившего радость в жизни и вдруг осознавшего, что его счастье мимолетное. Проходит время, и оно исчезает, остается только серость будней и суровая проза бытия.

— А ты только со мной такая смелая?

Произнес он эти слова и увидел, что лицо Марыси посветлело, стало привлекательным, как и тогда, когда впервые приметил ее, а сердце опытного ловеласа забилось в ожидании ощутить во всей полноте радость любви.

— Приходится быть смелой, — сложно было понять, чего в сказанном больше, иронии или констатации.

Не понимала Марыся или не хотела понимать, что подобный разговор неуместен. Особенно, если принять во внимание, что беседует не с обычным мужчиной, а с римским посланником. Поэтому отец Антонио поспешил предупредить возможную неприятность, которая могла ожидать обоих, если на них обратят пристальное внимание:

— Нам нужно встретиться.

По ее взгляду чувствовалось, что она давно ожидает этого момента. Даже не смогла скрыть своего волнения. К ее лицу прилила кровь, а под одеждой — сразу это заметил — заволновалась грудь. Да и дышать Марыся стала как-то тяжело, словно он впервые обнял ее.

Однако он предлагал вовсе не ту встречу, о которой мечтала она, и поспешил внести ясность:

— Встретимся где-нибудь около реки…

Марыся вздрогнула, словно ее застали за чем-то недозволенным. Лицо посуровело.

— А я-то думала… — произнесла упавшим голосом, как обычно говорит человек, ожидавший чего-то важного, но осознавший, что это напрасно.

Чеккино стало жаль ее, если бы они находились в другом месте, обнял бы, попытался успокоить. Но не оставалось ничего иного, как повторить:

— Нам нужно встретиться. Очень прошу тебя.

И она снова сникла, стала покорной:

— Когда?

— После обеда.

Хотела уточнить место, но святой отец, не ожидая вопроса, уточнил:

— Там, где лодки причалены.

Совпадение, конечно, было случайным, но Марысе стало приятно, что отец Антонио, назвал то место, где она когда-то спасла Гальшку. Для Марыси оно было особенным, можно сказать, счастливым. Если бы не услышала она тогда крик маленькой княжны, никогда бы не очутилась в замке. А значит, не стала бы горничной, не встретила бы отца Антонио. Но не стала ему говорить, какие мысли у нее появились, посчитав, что в этом нет необходимости. Только, прощаясь, улыбнулась.

Это резкое изменение в ее настроении испугало Чеккино больше всего. Нельзя было заранее предугадать, как поведет себя в следующую минуту. Поэтому, спеша к реке, не был уверен, что разговор состоится такой, которого ему хотелось. Но иного выхода не было.

Если Марыся откажется, трудно будет заранее узнать, кто претендует на руку и сердце Гальшки, что думает об этом князь Острожский, которому дальнейшая судьба племянницы небезразлична. Несомненно, он приложит все усилия, чтобы не только не остаться в стороне, а добиться своего…

Стояла та ранняя осень, когда деревья успели покрыться первой позолотой, но днем солнце светит все же ярко, хотя нет уже того щедрого тепла, как летом. В косых лучах первые паутинки казались какими-то неестественными. Даже не верилось, что вскоре они дружной проседью украсят деревья и кусты.

Отцу Антонио нравилось это медленное увядание природы, когда все свидетельствовало о том, что через некоторое время она перейдет в свое новое состояние, такое же естественное, как и предыдущее. И точно также будет радовать своей красотой. В такие минуты созерцания его сердце наполняла грусть. Но эта печаль была легкая, вслед за которой появлялась радость, связанная с тем, что, несмотря ни на что, жизнь продолжается, и даже его собственная дорога, хоть уже и измерена многими верстами, еще обязательно продолжится.

Остановился у кромки воды. От дуновения ветра на ней проступала легкая зыбь. Словно неприметные кораблики, покачивались на волнах опавшие с деревьев листья. А дальше от берега время от времени слышались всплески — это в вирах не находила себе места рыба, подросшая за лето. А вокруг была та тишь и благодать, которые иначе, чем земным раем, не назовешь.

Отец Антонио присел на большую корягу, вытянув утомленные ноги. Ему подумалось, что нет ничего прекраснее, чем эта обычность повседневности с ее красками, звуками. Он и раньше не особенно верил в загробную жизнь, не намного больше верит в нее и теперь, став духовным наставником. Но, как бы там ни было, вряд ли можно найти такие чудные картины, как здесь, на берегу реки. Ему показалось, что эти пейзажи даже более прекрасны, чем у него на родине. Конечно, природа Италии богаче по своему многообразию, но разве в одном богатстве дело.

— Что-то вы задумались, святой отец? — вывела его из раздумий Марыся, подошедшая так тихо, что он от ее голоса вздрогнул.

— Не земная благодать меня волнует, — но тут же исправился: — Не дела мирские, а дела Господние.

— И к чему вы пришли в этом размышлении?

Он посмотрел на Марысю и понял, что она произносит это потому, что в хорошем настроении. А если что и волнует ее по-настоящему, так совсем другое. А еще заметил, что она пришла не в повседневной одежде, а нарядилась празднично. Испугался, что это неуместно. Если увидят их вместе, разговоров не избежать. Что могут подумать, увидев, что она прибежала на встречу со святым отцом, собравшись, как на праздник?

— Могла бы и не наряжаться, — не удержался, чтобы не упрекнуть.

— Разрешения должна просить?

— Но все же…

— Антонио, — назвала она его по имени, что редко позволяла себе даже во время любовных утех в келье. По-разному называла, но только не по имени. И он этому не удивлялся, понимая, что существует все же барьер, который ей трудно переступить. Но слышать Антонио было куда приятнее. Словно уличенный в чем-то недозволенном, оглянулся.

— Антонио, никого рядом нет, — прежде, чем обнять его, сама осмотрелась по сторонам.

Он не удержался, сразу же забыл о зароке, который давал себе, подальше держаться от Марыси, и отозвался на ее порыв. Начал целовать неистово, словно ради этого и назначил встречу. Теперь уже не он, а она проявила осмотрительность:

— Отойдем в лес… Еще на самом деле увидят…

Повлекла за руку за собой, словно непослушного ребенка, который играет в недозволенном месте. Чеккино не противился, да и, по правде говоря, плохо соображал. В этот момент его итальянский темперамент начал проявляться настолько сильно, что готов был отдаться любви на берегу реки. Даже если бы в это время небо извергало молнии, а дождь лил как из ведра.

Марыся оказалась более осмотрительной. Ни слова не говоря, она тащила его за собой все дальше, пока не отошли далеко от реки и не очутились на небольшой поляне, где стояла пожелтевшая густая трава.

— Здесь, — даже если бы и не сказал он этих слов, и так было понятно, что лучшего места не найти.

Марыся опустилась в траву и повлекла за собой отца Антонио.

…Приводили себя в порядок спешно, опасаясь, чтобы никого не оказалось поблизости. Правда, больше волновался отец Антонио, а Марыся, если бы появилась такая возможность, еще не скоро отпустила бы его от себя.

Не удержался:

— Ты такая ненасытная!

Это было сказано без осуждения, и Марыся сразу все поняла. Она посмотрела на него влюбленными глазами и искренне призналась:

— Ничего не могу поделать, когда ты рядом.

Если раньше подобная искренность отцу Антонио не нравилась, то теперь ему стало очень приятно. Тем не менее, напомнил:

— Однако все равно надо спешить.

Вскоре они снова были на берегу реки. Отец Антонио чувствовал себя несколько неловко. Но не от того, что осуждал себя за близость с Марысей. Он не знал, как сообщить, что совсем не ради этого назначал встречу. Боялся, чтобы не обиделась, узнав правду. Но горничная сама помогла ему.

— И ради этого ты меня приглашал? — хотя и улыбалась, можно было заметить, что ее вокруг пальца не обведешь.

Он также сначала все свел к шутке:

— Это самое приятное, что могло бы быть.

— Неужели?! — сделала изумленные глаза она.

— Думаю, что да!

— Не мог бы конкретнее?

Если бы в иной ситуации он вряд ли бы отважился на такую прямоту, то теперь не имело смысла играть в прятки. Поэтому вместо ответа спросил напрямую:

— Деньги любишь?

Вопрос этот для Марыси прозвучал неожиданно, она не знала, что и ответить. Только подумала, как это можно спрашивать о том, что у любого нормального человека, в чем она была убеждена, не вызывает сомнений. Но решила и дальше все сводить к шутке:

— И много можешь дать?

— Дадут другие, — серьезно сказал отец Антонио.

— Кто?

— Это не важно.

Марыся растерялась.

— Нашел время разыгрывать меня, — в ее голосе были слышны недоумение и недовольство.

— Я не разыгрываю.

Она все же обиделась, собралась уходить.

— Обожди! Деньги будут немалые. Но не столь важно от кого, а за что.

В глазах Марыси появилось любопытство:

— И за что?

— За Гальшку!

Она ничего не поняла, растерялась:

— Я что, выкрасть ее должна? Или, может… — не договорила.

— Все проще. Ты должна запоминать все, что касается выдачи ее замуж.

— Она замуж выходит?

— Еще не выходит. Но ее к этому готовят. У Беаты свои планы, у Острожского — свои. Но княгиня от меня ничего не скрывает, а вот Острожский… В общем, если узнаешь что-нибудь интересное, сразу сообщай. И помни: будешь неплохо отблагодарена.

Марыся любила отца Антонио. Но еще больше любила деньги. И вдруг у нее появилась редкая возможность совместить эти два удовольствия.

— Так ты согласна? — Чеккино хотел убедиться, что она выполнит его просьбу.

— Согласна, но…

— Какие еще «но»?

— Мы будем встречаться?

— Будем, — отец Антонио так жадно поцеловал ее, как некогда первую свою девушку, ответившую ему взаимностью.

Поцеловал и погрустнел. Ему никуда от Марыси не деться. Но она не заметила этого. Спешила в замок, уже не беспокоясь, видел ли кто-нибудь ее вместе с отцом Антонио или нет. Это не стоило особого внимания. Марыся видела перед собой деньги — много денег, которые она получит.

Глава 14

Веселье было в разгаре.

Не один десяток гостей приехал на празднование 14-летия Гальшки. А если добавить тех, кто постоянно проживал при замке и в замке, то количество измерялось не одной сотней. Князь Константин Константинович не пожалел денег, чтобы достойно отметить день рождения любимой племянницы.

Он и стал инициатором празднования. Поначалу думал, что Беата воспротивится, но та быстро согласилась. Понять ее было нетрудно. Гальшка успела превратиться в красавицу, слава о которой гремела далеко за пределами Острога. И уже неоднократно приезжали в замок сваты. Однако все они возвращались ни с чем.

Сама Гальшка и слышать не хотела о замужестве, считая, что делать это рано. Беата же очень придирчиво относилась к возможным женихам, поэтому сразу же получили от ворот поворот не только русский князь Губский да Дмитрий Вишновецкий с Николаем Молецким, чего и следовало ожидать, зная ее решительную настроенность против них, но и еще несколько человек, осмелившихся попытать счастья.

Одни из них были отвергнуты из-за того, что являлись православными, а Беате обязательно хотелось иметь зятем католика. Другие были католиками, но не могли похвастаться богатством. Да и мало какие причины можно отыскать, чтобы отказать, а находила их княгиня легко и быстро. Со стороны могло даже показаться, что она готовится не дочку замуж выдать, а себе жениха подыскивает.

Однажды, когда она была в хорошем настроении, Острожский заметил:

— А не кажется ли тебе, что ты чрезмерно требовательна?

— А что? Должна отдать Гальшку первому прибывшему?

— Поговаривают, что и сама не прочь замуж выйти.

Она отнеслась к этому вполне серьезно:

— А почему нет! Но только после дочери.

Константин Константинович и сам не был против такого варианта. Но для этого нужно было найти племяннице достойного жениха. Иначе все состояние, которое перешло Беате по наследству, уплывет на сторону. В то же время, если он окажется человеком случайным, теще это будет на руку.

Значит, и Острожского устраивало, что вопрос с замужеством затягивается. Поэтому и решил торжественно отметить ее день рождения, чтобы присмотреться, не окажется ли среди приглашенных подобающего претендента, хотя все больше приходил к мысли, что лучшей кандидатуры, чем Сангушко, не найти. Но навязывать свою волю не пытался, а позвал Дмитрия наравне с другими почетными гостями. Беата также поняла, что и для нее на торжестве появляется возможность лучше присмотреться, кто чего стоит, поэтому и не возражала.

Было людно и весело, каждый находил занятие по душе.

Кто с упоением слушал музыку в исполнении княжеского оркестра под управлением талантливого итальянского маэстро Скворца. Кто-то под эти чарующие звуки танцевал. Кто-то, найдя нового товарища, азартно обсуждал с ним последние новости.

Большинство, не успев насладиться едой и выпивкой, не вылезали из-за столов, обильно уставленных разнообразными закусками и винами.

Трудно сказать, чего здесь не было. Новые блюда, которые постоянно подавались, вызывали у гостей еще больший восторг. Когда же появился огромный вепрь, те, кто успел уже хорошо выпить, с изумлением таращили глаза. Не могли понять: чудится это, или на самом деле хозяин лесных чащоб каким-то образом попал сюда. Но еще больше удивились, когда слуги, искусно орудуя большими ножами, начали разрезать его. Внутри вепря оказались кольца колбас, поджаренные тушки куропаток и индюков.

Желающих попробовать оказалось столько, что вскоре к столу, где оно находилось, готова была выстроиться очередь. Но это продолжалось недолго. Вскоре точно такие вепри появились и на соседних столах. А еще через несколько минут раздался восхищенный голос одного из тех, кто приютился за угловым столом:

— Господа! Оставьте вепря в покое, а лучше посмотрите, какую щуку принесли!

Десятки голов повернулись в ту сторону, а некоторые не удержались, вскочили со своих мест, чтобы оценить. Щука удивляла своими размерами. Длина ее была метра два, а толщина — с хорошего ягненка. Но опять-таки, как и в вепре, само чудо находилось внутри. Когда щуку начали разрезать, оказалось, что она поджарена в голове, сварена в середине и запечена в хвосте.

Каждый брал кусок побольше, нахваливая поваров. Но все понимали, что дело не только в кулинарном мастерстве. Нужно было не пожалеть средств, чтобы все это попало на столы. А до такого мог додуматься только князь Острожский с его богатством и щедростью.

Вскоре принесли огромные противни, на которых высились горы зайцев и разных птиц. Подавали также поджаренную лосятину и по особому рецепту приготовленные медвежьи ноги, свежие огурцы и соленые грибы. Вина же было столько, что оно рекой лилось в желудки неукротимых почитателей Бахуса: венгерское, испанское, бургундское. Рядом стояла посуда с различными ликерами, настойками, пивом и бражкой.

Не все могли выдержать такое испытание. И только одному человеку все было нипочем. Тучный, словно глыба, он сидел за центральным столом, создавалось впечатление, что никогда не насытится.

Впрочем, именно это и входило в непосредственные обязанности толстяка. Это был специальный обжора, которого князь Константин держал при своем дворе для увеселения гостей. Никто не знал, когда чревоугодник появился в замке. Да и имя его давно позабылось. Поговаривали, что находился обжора в замке, когда еще жив был князь Константин Иванович. Вполне возможно, потому что он не выглядел молодым. Однако по-прежнему со своими обязанностями справлялся хорошо. Да и одет был так, что ничего, кроме смеха, вызвать не мог.

В любую пору года он появлялся за столом в неизменном кафтане с галуном. Носил короткие штаты, из-под которых виднелись женские чулки в полоску. Волосы были настолько взлохмачены, что никто не знал, настоящие они или это такой парик. А маленькие глаза, почти заплывшие жиром, так быстро бегали, словно чревоугодник боялся, как бы его не обделили.

Он старательно поглощал все, что подавали. Именно поглощал, ибо создавалась впечатление, что пищу не пережевывает, а она стремительно летит ему прямо в рот, словно дальше находится не желудок, а бездонная бочка. Чтобы все это лучше проходило, следом большими кружками вливалось вино вперемешку с пивом и настойками.

Еще больше удивились, кто наблюдал за ним, когда обжора после обильной трапезы взялся за поросенка, весившего несколько фунтов. Никому не верилось, что сможет его одолеть. Но чревоугодник привычно отрезал кусок за куском, поочередно намазывая их хреном, и непринужденно отправлял в свой безразмерный желудок. Еще минута — и от поросенка ничего не осталось.

Окинув взглядом присутствующих, толстяк налил еще один бокал вина и, крякнув то ли от удовольствия, то ли от ощущения тяжести в желудке, выпил.

Раздались дружные аплодисменты. Послышались возгласы восхищения, а обжора, не обращая внимания, закрыл глаза, через мгновение засопев. Тем самым дал понять, что поставленную задачу выполнил. Спектакль, единственным героем которого он являлся, завершился, и можно с чистой совестью отдохнуть.

Не прятал своего восхищения и отец Антонио. Хотя он уже присутствовал на подобном представлении, всякий раз проявлял к нему интерес, будто видел впервые. Все-таки отец Антонио привык к разгульной светской жизни и любил, когда однообразие ее, пусть и яркое, скрашивается чем-то необычным.

Однако находился здесь не только ради праздного интереса. На день рождения пришел не для этого. Не мог не явиться, Беата напомнила, что это хорошая возможность выведать, какие планы у Острожского на замужество Гальшки.

Чеккино предупредил ее:

— Я всегда на виду. Вряд ли при мне он станет открыто говорить. Да и многие меня сторонятся.

— Святой отец, — было видно, что Беата недовольна его отношением к просьбе, — неужели у вас нет своих людей?

— Если постараться…..

— Старайтесь, святой отец!

После этого он сразу же встретился с Марысей. Объяснил ей:

— Пришло время приступать к осуществлению нашего плана.

Она не стала ничего уточнять, а дала понять, что сделает все возможное:

— Я готова.

— Мне нравится твоя решительность.

Вряд ли он сознательно стремился к этому, но Марыся восприняла его слова двояко, и лицо ее расплылось в улыбке:

— Шутить изволите, святой отец?

— Бога побойся!

— Какой серьезный…

Отец Антонио рассердился:

— Прошу тебя, выслушай внимательно.

Она снова улыбнулась:

— Я готова.

Не обратив на это внимания, он продолжал:

— Старайся чаще быть около Острожского. Возможно, что-нибудь и выведаешь. А еще следи, с кем будет общаться Гальшка. Скорее всего, с тем, кто нравится князю.

— Вы уверены, святой отец?

— Иначе и быть не может, — подытожил он.

— Поняла.

— А о том, что выведаешь, — на всякий случай напомнил, — сразу сообщай мне.

Отойдя от стола, за которым мирно посапывал обжора, отец Антонио подошел к гостям, в которых не сомневался, что они католики. Среди них, правда, оказался и воевода познанский, лютеранин граф Гурко. Правда, отца Антонио обнадеживало, что по национальности тот поляк. Представлены друг другу не были, однако слышал, что Гурко — человек богатый, подыскивает себе невесту. Значит, неслучайно оказался на торжественном вечере. Скорее всего, его пригласила Беата. Подумал, что не мешало бы ненавязчиво познакомиться.

Граф подошел сам. При этом, поскольку никогда особой тактичностью не отличался, спросил в лоб:

— А вы как оказались здесь, святой отец?

В ином случае отец Антонио обиделся бы за такую бесцеремонность. Да и вряд ли бы захотел разговаривать с лютеранином. Ведь они отрицали верховенство власти римского папы, не признавали монашества. Но, предчувствуя, что граф Гурко — человек нужный, пошел с ним на разговор:

— Отречение от мирской жизни не исключает возможности бывать там, где все, что ни делается, совершается с Божьего согласия.

— Тогда будем знакомы, — так же бесцеремонно продолжил он: — Граф Гурко.

— Отец Антонио.

И не пожалел, что познакомился.

Люди, не обладающие умственными способностями, имеют большие амбиции, даже случайно найдя собеседника, желающего слушать их, очень откровенны. Поэтому Гурко сразу выложил о себе все.

Прежде всего, конечно, похвастался богатствами, а еще, что было для отца Антонио главным, признался, что не прочь взять в жены Гальшку. При этом заверил:

— В успехе не сомневаюсь.

После услышанного, еще раз окинув его внимательным взглядом, Чеккино готов был рассмеяться. В высших итальянских кругах на такого жениха, несмотря на его состояние, никто и не посмотрел бы. Разве Гальшке такой муж нужен? Даже подумал, что, будь моложе, сам бы бросился к ее ногам. На все пошел бы, чтобы всегда чувствовать рядом присутствие этой прекрасной нимфы. Целовать девственные уста, тонуть в глубине глаз, чистых, как лесные озера.

Фантазия готова была унести отца Антонио очень далеко, но он своевременно остановился и поспешил заверить собеседника, что мечта его обязательно осуществится.

— Спасибо, святой человек! — глаза Гурко излучали восторг. — Вы пока единственный, кто поверил в мой успех.

— А разве есть сомневающиеся в этом? — спросил отец Антонио.

— Даже самые близкие друзья не верят, что Гальшка станет моей.

— Неужели? — отцу Антонио надо было выведать как можно больше. — Не верить в возможности такого мужчины? — польстил он.

— Понимаете, святой отец, они говорят, что мы не пара.

— Почему? Вы же богаты!

— Утверждают, что мне нужна жена постарше.

— Не слушайте их, граф! Такому молодцу, — он продолжал льстить, — только Гальшка и нужна! Красивая, богатая, молодая!

Разошлись как лучшие друзья.

— Всегда к вашим слугам, святой отец, — откланялся Гурко.

— А я к вашим, граф, — поспешил его заверить отец Антонио.

В это время Гальшка стояла среди девушек, пришедших на бал, и стеснялась от многочисленных взглядов, которые бросали на нее не только мужчины, но и женщины. Но если первые — с восхищением, то вторые — с завистью.

Завидовать было чему. Хотя и собралось на вечер немало красавиц, которые имели десятки поклонников на балах в Кракове, Варшаве, Вильно, сравнение с Гальшкой было явно не в их пользу.

Прежде всего, из-за того, что она была значительно моложе. Но еще и потому, что молодость ее была особая. Гальшка рано повзрослела, не успев еще окончательно расстаться с детством. А это привело к тому, что в выражении лица, в легком движении рук, во всем поведении сочетались наивность и непосредственность с обаянием, которое со временем прорастет цветущей красотой, способной свети с ума любого, да и теперь не дает покоя многим. Но Гальшка еще не понимала этого. Она напоминала бутон, который сам по себе прекрасен, но главное сокрыто внутри.

Стоя у стены, она смотрела по сторонам, пытаясь найти хотя бы одно знакомое лицо, кто бы своим присутствием развеял ее одиночество. И несказанно обрадовалась, когда увидела ДЯДЮ.

— Станцуем, доченька! — предложил Константин Константинович.

Танцевать она умела. Научилась еще до того, как мать сделала ее едва не затворницей, боясь покидать одну, чтобы меньше общалась с Острожским и со всеми теми, кто, по ее мнению, плохо влияет на дочь.

А князь, не ожидая согласия, галантно взял Гальшку за руку, и они вышли на середину зала. Княжна застеснялась, закраснелась, но не успела ни слова сказать, в это мгновение заиграла музыка, а потом…

Она видела, как многие бросают взгляды в их сторону. Подумала, что причина в дяде, которого знают и уважают, восхищаются его умением хозяйствовать, но он объяснил ей:

— Видишь, как ты нравишься.

— Я? — еще больше застеснялась она.

— Конечно, ты, красавица моя.

Гальшка не знала, что и ответить. Ей, конечно, было приятно слышать такие слова из уст дяди, но подумала, что, возможно, он просто хочет поддержать ее, напомнить, что правильно сделала, придя на бал. Какой же праздник без главной виновницы торжества! А Константин Константинович, понимая, что в этот момент у нее на душе, улыбнулся, наклонился и прошептал на ухо:

— Доченька, ты вскоре услышишь не одно признание.

— Какое?

— В любви.

Она не знала, как реагировать на это, поэтому ничего не сказала, но ему не нужны были слова. Душа князя наполнилась радостью. Только молил Бога, чтобы в дальнейшем судьба ее сложилась счастливо, нашла себе надежного супруга.

Танец окончился. Князь отвел племянницу к другим девушкам.

— Не будешь скучать?

— Скучать? — Гальшку стало не узнать. Даже не верилось, что еще недавно была застенчивая и нерешительная. Вскинула на дядю свои большие глаза, в которых было столько радости, что тот сразу понял, как ей нравится здесь.

— Жалею, что раньше не ходила на балы, — призналась искренне и как-то по-детски непосредственно.

— А я тебе что говорил? Слушайся меня всегда, и у тебя все будет хорошо.

— Разве я не слушаюсь? — удивилась княжна.

— Слушаешься, доченька. А теперь, если не против, я оставлю тебя.

Гальшка только успела кивнуть в знак согласия, как зазвучала музыка, и к ней подошел один с кавалеров, приглашая на танец. А Константин Константинович пошел искать среди гостей Сангушко. В том, что Дмитрий принял его приглашение и приехал, не сомневался. Но из-за большого скопления гостей еще не встретились.

А Сангушко тут как тут.

— А ты, отец родной, хват в танцах! — он протянул Острожскому руку, после чего обнял его.

— Куда это ты запропастился? — спросил князь Константин.

— Не хотел тебя беспокоить.

— Забыл, что ты для меня словно сын родной? — Острожский сделал вид, что обиделся. — Жду тебя в любое время, а ты…

Дмитрий воспринял это серьезно, начал оправдываться:

— Как можно такое подумать? Нет у меня более близкого человека. Если что, готов прощения попросить.

— Шучу, Дима, шучу, — поспешил успокоить его Константин Константинович. — Но ты мне позарез нужен.

— Что-то случилось?

— Конечно, случилось.

— Что? — не догадывался Сангушко.

— Неужели забыл? — посмотрел на него Острожский, давая понять, что произошло нечто важное.

Дмитрий не знал, что и ответить, ибо, как не перебирал в памяти последние события, так ни на одном из них не смог остановиться, чтобы отнести его к чему-то исключительному.

Константин Константинович поспешил подсказать:

— Какой сегодня день?

— День рождения Гальшки! — уверенно ответил Сангушко.

— Об этом и хотел тебе напомнить.

— Такое не забывается!

— А помнишь, что обсуждали во время твоего предыдущего приезда в Острог?

— Столько времени прошло…

— А ты подумай, не спеши.

Однако Дмитрий, как ни пытался, так и не вспомнил.

— Ладно, — Острожский обнял его за плечи, прижал к себе: — Я тогда сказал, что мне очень хотелось бы, чтобы взял в жены Гальшку.

— Точно. А я ответил, что она еще слишком юная.

— Правильно. А теперь видел, какая она?

Поначалу Дмитрий, правда, не обратил на нее внимания, поскольку не узнал. Расспросить постеснялся. Когда же Острожский пригласил на танец, сразу понял, что это Гальшка, и следил за ней, как завороженный. Но не спешил в этом признаться крестному.

— Согласен познакомиться поближе? — спросил Константин Константинович.

Дмитрий ничего не ответил. Его молчание Острожский расценил по-своему:

— Не падай духом, крестник. Я в твои годы…

— И что же ты делал в мои годы? — поинтересовался Сангушко.

— Долго об этом, Дима, рассказывать. Но когда-нибудь, если пожелаешь, найду время. Одно скажу, я бы на твоем месте…

— Гальшку не упустил, — от души засмеялся Сангушко и успокоил его: — Отец мой, ты еще такой молодой, что позавидовать можно. Любая красавица за тобой побежит сломя голову.

— Не надо, Дима, уже давно нет пороха в пороховницах. Но мы не об этом.

Марыся, которая все время вертелась вблизи, раздавая желающим с подносов вино, поспешила к ним.

— Князь, — обратилась она к Острожскому, — не желаешь ли выпить испанского?

— А почему бы и не выпить, — согласился Константин Константинович и, в свою очередь, спросил у Сангушко: — А ты как насчет этого?

— Слишком не увлекаюсь, но с тобой, крестный, охотно.

Подав каждому по бокалу, Марыся не спешила отходить. И так подслушала уже, о чем вел князь разговор со своим гостем, но на расстоянии, хотя и малом, уловила далеко не все.

Константин Константинович не обращал внимания на ее присутствие:

— Пойми, крестник, молодое вино как хорошая женщина…

Дмитрий подхватил:

— Чем больше пьешь, тем больше хочется.

— А ты, смотрю я, ухарь!

— Пошутил я, отец.

— В каждой шутке доля истины есть, — Острожский сразу же перешел к тому, о чем только что они вели разговор: — Сам подойдешь к Гальшке или познакомить вас?

— А как это делали в твои годы? — трудно было разобрать, шутит Сангушко или говорит всерьез.

— В мои годы, Дима, без чужой помощи обходились.

— Тогда еще немножко вина для храбрости.

— Марыся, — позвал горничную Острожский — Налей молодому князю.

Она наполнила бокал едва не до краев, но Сангушко сделал только несколько глотков.

— Счастливо, — улыбнулся Константин Константинович.

Неприметно улыбнулась и Марыся. Но если Острожский желал своему крестнику успеха, то горничная радовалась, что смогла узнать имя одного из главных претендентов на роль жениха. А что Сангушко является именно им, она нисколько не сомневалась.

Глава 15

Был еще один человек, который внимательно наблюдал за разговором Дмитрия с Константином Константиновичем — верный оруженосец князя. Но если Марыся старалась прислушаться, о чем они беседуют, то Васю интересовала лишь горничная. Правда, куда больше ему нравилась Гальшка, но рассудил трезво. Княжна — не ровня ему. Даже если бы и бросила взгляд в его сторону, постарался бы отнестись спокойно. Ради Сангушко он готов был на что угодно. Даже отказаться от девушки, которая нравится.

Внимательно присмотревшись, понял, что, хотя горничной и далеко до княжны, она очень привлекательная. Поскольку Марыся все время была занята обслуживанием застолья, так и не удосужился с ней переговорить. Теперь же появилась возможность.

Не успел Сангушко направиться к Гальшке, как Вася подошел к Марысе. Она даже опешила, когда услышала от него:

— Разрешите пригласить вас на танец!

Понимая, насколько эта просьба несвоевременна, она размышляла, как поступить. Лучше отказаться, иначе князь Дмитрий исчезнет из ее поля зрения. Но, посмотрев внимательно на мужчину, поняла, что сделать это не в силах. Было в нем что-то притягательное, из-за чего не хотелось отказывать.

Вася пришел на выручку.

— Сомневаетесь, стоит ли танцевать с верным оруженосцем князя Сангушко? — спросил он, и его нахальные, затянутые легкой паволокой глаза стали еще более привлекательными.

— Вы вместе с князем Дмитрием приехали? — обрадовалась Марыся, понимая, что именно от оруженосца ей будет легко получить нужную информацию.

— Куда Сангушко — туда и я, — Вася дал понять, что его и князя водой не разлить. — А как насчет обещанного танца? — напомнил он.

— Я вам обещала? — игриво удивилась Марыся.

— Я, видимо, ослышался, — Вася смотрел в упор, но его глаза улыбались.

— Я согласна, — неожиданно сказала Марыся, которой оруженосец нравился все больше.

— Тогда соизвольте представиться: Василий.

— Марыся.

А в это время Сангушко подошел к Гальшке. Когда княжна увидела его, он сразу показался знакомым. Но не успела вспомнить, кто это, как Дмитрий, поздоровавшись, назвался. И тогда Гальшка догадалась:

— Ты крестник моего дяди.

Получив утвердительный ответ, скромно улыбнулась:

— Мне он немало о тебе рассказывал.

— А мне о тебе.

Они разговаривали легко и непринужденно.

— Может, потанцуем? — предложил Сангушко.

— Да, — согласилась княжна.

Одним танцем дело не ограничилось. Дмитрий перехватывал инициативу у каждого, кто шел в сторону Гальшки. Самому себе удивлялся, откуда бралась у него такая решительность. Не дал возможности станцевать с Гальшкой и Гурко. Да и сама княжна была настроена против него.

Увидев издали, как из толпы мужчин выделился один из них — немолодой, но, как чувствовалось, решительный, сама предложила Диме:

— Станцуем?

— Станцуем.

Но граф решил не сдаваться.

— Тогда, княжна, следующий танец мой, — обратился он к Гальшке.

— Посмотрим, — ответила она уклончиво, а когда они отдалились от него, умоляюще попросила Сангушко: — Только не отдавай меня ему!

— А разве он забирает тебя с собой? — пошутил Дмитрий.

— Я не хочу с ним танцевать.

— Тогда другое дело.

После этого князь ни на минуту не отпускал Гальшку от себя, чем вызвал всеобщее недовольство. В их сторону начали бросать взгляды женщины, шушукаясь между собой:

— Смотри, как прилипла?!

— Кто?

— Дочь Беаты к крестнику Острожского.

— У молодежи свои нравы.

— Не говори. Ни суда, ни совести.

Но Гальшке с Дмитрием казалось, что, кроме них, на свете никого не существует. Сангушко только обратил внимание, что рядом танцует Вася, которому поспешил подмигнуть. Это заметила Марыся.

— А вас и в самом деле не разлить водой.

— Мы как братья. Потом расскажу, почему так получилось.

Но Марысе было не до этого. Она увидела, что Сангушко с Гальшкой решили подышать свежим воздухом и направились к выходу. Предложила оруженосцу:

— А не прогуляться ли нам?

— С удовольствием, — ему и самому хотелось очутиться в затененном месте, чтобы побыть с горничной наедине.

Стояла теплая майская ночь. Со стороны Горыни веяло прохладой, а в кустах заливались соловьи, трели которых разносились по округе.

Дышалось хорошо и легко, но у Сангушко, а тем более у Гальшки, когда они оживленно беседовали, словно перехватывало дыхание от волнения и нежности, которые неожиданно пробудились в душах обоих.

— Может, присядем? — предложил Дмитрий и повел Гальшку под деревья, где стояли резные скамейки.

Остановились у той, которая находилась немного в стороне от остальных и почти пряталась в густой зелени, поэтому можно было не сомневаться, что здесь их кто-то увидит.

— Присядем, — согласилась Гальшка.

Они сели и замолчали. До этого тянулись друг к другу, но, очутившись рядом, когда вблизи никого нет, почувствовали неловкость.

Дмитрий, который готовился высказать самые нежные, теплые, искренние слова, растерялся и только порывисто дышал, отворачивал лицо, боясь, что Гальшка заметит, как оно покраснело.

Княжна тоже не знала, что сказать, только ожидала, что князь первым нарушит молчание.

Неожиданно их руки потянулись друг к другу и сплелись. От этого прикосновения оба вздрогнули, словно невидимая волна пробежала между ними. Тепло, которое лучилось от каждого, успокоило. Им уже не хотелось ни о чем говорить, ни про что думать. А только ощущать присутствие друг друга и переживать радость от этой встречи. Так и просидели молча. Не произнесли ни слова до того момента, пока всех стали приглашать в зал, чтобы продолжить гуляние за праздничным столом.

Вася же с Марысей, наоборот, дали волю чувствам. Горничная, имея опыт в любви, оказалась куда смелее. Потянула его в парк, где деревья спускались едва не к самой воде. Вдруг сама обняла и начала целовать так страстно, что оруженосец поначалу даже растерялся, но, немного придя в себя, начал отвечать ей взаимностью. Делал же это так неумело, что Марыся не удержалась:

— А тебя еще учить да учить надо!

— Чему? — с недоумением спросил Вася.

— Целоваться!

Оруженосец совсем растерялся, не зная, как вести себя дальше.

— Обиделся? — Марыся снова начала его целовать: — Не надо, ненаглядный мой…

От этих слов, а еще больше от поцелуев, мужчина готов был растаять, как снег под щедрыми лучами солнца. Он уже не стеснялся ни Марыси, ни того, что не умеет выявить свои чувства. С ней ему было так хорошо, что не отдавал отчета своим поступкам. И неизвестно, как далеко зашел, если бы Марыся своевременно не остановила его.

— Хватит!

Руки Васи, путаясь в подоле ее платья, внезапно стали безвольными, а сам он, придя в себя, ощутил себя так гадко, словно шкодливый кот.

— Прости…

— Ребеночек ты мой, — Марыся залилась громким смехом, чем вызвала у него еще большую стыдливость.

— Что ты имеешь в виду? — не понял он.

— Люблю тебя, как мама ребенка!

От обиды Вася резко вскочил.

— Я пошел!

— Тоже мне, кавалер!

— Зачем ты обзываешься?

— Какие мы обидчивые, — Марыся внезапно посерьезнела. — Поучился бы у своего князя.

Она поняла, что представился удобный момент, когда можно разузнать о намерениях Сангушко.

— Чему поучиться? — допытывался Вася.

— Он, небось, себя с Гальшкой так не ведет?

— До сегодняшнего вечера подойти к ней боялся.

— А ты такой смелый! Поэтому Сангушко и стеснялся, что любит ее по-настоящему.

Вася спохватился.

— И я тебя люблю.

— А руки распустил!

— Не буду больше.

— И правильно. Учись у князя.

— Так Сангушко жениться на Гальшке собирается.

Это для Марыси было особенно важно. Отпадала необходимость дальше следить за ними. Так обрадовалась, что даже поцеловала Васю. И постаралась сказать искренне:

— Лишь бы Острожский им не помешал.

— Правильно, — согласился Вася. — Все зависит от него, а не от матери Галыики.

— Не может быть! — удивилась горничная. — А если Беата против?

— Дима сказал, что решающее слово за Острожским.

— А если он не согласится вмешиваться в их отношения?

— Острожский ради своего любимого крестника на все пойдет!

— И против воли матери Гальшки?

— Для него главнее княжна, чем Беата.

— Слушай, я забыла, что должна помогать столы накрывать, — Марыся говорила так искренне, что Вася нисколько не сомневался в правдивости ее слов. — Прости, спешу.

— А когда мы встретимся снова?

— Вы же сегодня не уезжаете?

— И завтра будем в Остроге.

— Я тебя сама отыщу, — на прощание Марыся поцеловала его. — До скорой встречи, оруженосец!

«Вот это девушка, — подумал он, когда Марыся скрылась за деревьями. — Нисколько не хуже Галыики. Обязательно надо будет рассказать о ней Диме. Но только, конечно, не сравнивать с Гальшкой».

Вася задумчиво шел по парку, и на душе у него было так светло, будто кто-то внутри зажег свечу. Хорошо было на душе и у Марыси. Она была довольна, что так много узнала. Спешила поделиться этим с отцом Антонием.

Торопились в зал и Гальшка с Дмитрием. Радостные, что сразу же почувствовали, насколько нужны друг другу. Когда вошли, Сангушко предложил:

— Сядем за стол вместе.

Но Гальшка проявила осмотрительность:

— Не нужно, Дима. Маме это не понравится.

— Давай скажем ей, что мы не можем друг без друга.

— Что ты?! — княжна изумленно посмотрела на него. — Ты не знаешь мою маму!

Как ни тяжело ему было отпускать от себя княжну, но ничего не оставалось иного, как согласиться с ее просьбой. Ему также не хотелось лишних разговоров. А еще тешил себя надеждой, что скоро встретятся. Не верил, что мать Гальшки, узнав об их симпатиях, станет возражать.

Беата же, когда услышала от отца Антонио, что ее дочь не просто танцевала с Сангушко, но и прогуливалась с ним по парку, в негодовании закричала:

— Не может быть?!

— Может, княгиня, — отец Антонио потупил глаза.

— Вы что-то не договариваете, святой отец?

— Не все вам сказал, — отец Антонио произнес это таким голосом, будто был в чем-то виновен.

— Мне нужна правда!

— Для вас это вряд ли будет хорошей вестью…

— Все равно говорите!

— В таком случае буду откровенен, — он немного помолчал: — Они целовались, княгиня!

— О Боже! Не знаю, что с Гальшкой сделаю. А этого подлеца в тюрьме сгною!

— Они не только целовались…

— Говорите же, святой отец! — Беата истерично задергалась.

От этого отцу Антонио стало не по себе. Он даже попытался Беату успокоить:

— Возьмите себя в руки, княгиня.

— Умоляю, говорите правду! Всю правду. Поймите, я — мать! И должна все знать.

— Повторяю, не только ее целовал.

— Не может того быть!

— Может! Тот человек, который по моей просьбе наблюдал за ними, врать не станет, — отец Антонио внимательно наблюдал за Беатой, которая застыла на месте, и только плечи ее слегка вздрагивали. — Он положил ее на скамейку.

— Дальше…

— И начал ее целовать.

— Дальше…

— Вам мало этого?

— Кроме поцелуев, ничего не было?

Отцу Антонио стало жаль Острожскую, хотя перед тем, как идти к ней, думал сказать такое, после чего вряд ли Сангушко удалось бы спастись:

— Не было.

Княгиня прислонилась к стене, ноги ее подгибались, голова безвольно опустилась. Чувствовалось, что ей тяжело дышать.

— Прошу вас, успокойтесь, — уже не на шутку встревожился Чеккино.

Беата смотрела на него каким-то безразличным, отсутствующим взглядом. Создавалось впечатление, что она потеряла чувство реальности и не понимает, где находится.

— Успокойтесь…

Княгиня словно очнулась от короткого, но крепкого сна. Осмотрелась по сторонам. Положила голову на плечо отца Антонио и начала плакать. Он не спешил ее успокаивать. Понимал, что лучше, не мешать. А плач Беаты постепенно стихал.

Прошло еще несколько минут, и она пришла в себя. Снова стала властной и решительной:

— Что будем делать, святой отец?

— Сангушко не место в замке!

— Он — гость Острожского. И князь вряд ли меня послушает.

— Тогда возьмитесь за Гальшку.

— Об этом я и сама подумала. Только как лучше поступить?

— Вы, княгиня, мать. Все можете.

— Сначала с ней поговорю.

— Вряд ли это что-нибудь даст, — засомневался отец Антонио.

А назавтра поспешила поговорить с Гальшкой. Заверения дочки, что у нее ничего с Сангушко не было, княгиню не переубедили.

— Не было? Получается, что тебя оговорили?! — она перешла на крик.

Гальшка, однако, проявила выдержку.

— Оговорили, — спокойно ответила она.

— Ты хочешь сказать, что мне соврали? — Беата не собиралась успокаиваться.

— Клянусь, ничего не было!

Услышав от дочери клятву, княгиня несколько изменила тон разговора:

— Не было? Попробуй только! Вырастила на свою голову.

Обе замолчали. Вскоре из уст Беаты прозвучало суровое предупреждение:

— Навсегда выкинь из головы Сангушко. У меня давно есть женихи на примете, без него обойдемся.

— И что, даже не один? — откуда и смелость у Гальшки взялась. — Кого же это ты, маменька, мне подыскала?

Беата от такой дерзости сразу и не поняла, как реагировать. Хотела накричать, но совладала с собой. Внимательно посмотрела дочери в глаза и, стараясь говорить как можно спокойнее, хотя и давалось это ей с трудом, промолвила:

— Неужели, думаешь, меня не интересует твоя дальнейшая судьба?

На это княжна ничего не сказала, а Беате ответ и не нужен был. Она, что за ней в последнее время наблюдалось, готова была начать долгий монолог, который сводился к тому, как она, мать, беспокоится о будущем дочери, а та вместо благодарности за подобное беспокойство своим поведением только портит ей настроение.

Обычно Гальшка спокойно выслушивала эти нудные нотации, а сама в мыслях была далеко от того, о чем говорит мать, и припоминала что-нибудь приятное. Но теперь оборвала ее на полуслове:

— Хватит!

Сказано это было с такой решительностью и категоричностью, что Беата не узнала дочь. Тихая, спокойная, она напоминала вулкан, неожиданно пробудившийся от долгой спячки и готовый к извержению лавы.

— Хватит! — повторила Гальшка.

— Хватит?! — Беата поняла, что дочь полностью выходит из послушания. — И это ты так разговариваешь со своей матерью?! Запомни раз и навсегда: никаких танцев, никаких увеселений!

— Иначе закроешь меня в комнате?! — княжна не собиралась отступать.

— Закрою!

Свое намерение Беата осуществила. Княжна несколько дней находилась под домашним арестом. Никого к ней не пускали, кроме слуги, который приносил еду.

Сначала Гальшка не очень переживала, более того, чувствовала себя той, которую наказали за справедливость. Однако проходили дни, и на душе становилось все более тягостно. Особенно, когда вспоминала Сангушко, который так понравился ей. И не только думала, но и представляла, как на очередном балу будут танцевать вместе. Но, возвращаясь к реальности, плакала. Когда еще будет тот бал, неизвестно, сколько ее мать продержит взаперти?

А Беата дала себе слово ни в коем случае не проявлять слабость. Пусть находится под домашним арестом сколько угодно. Не попросит прощения — для нее же хуже. Заключение может продолжаться и месяц, и два. Но Гальшка просить прощения не собиралась.

Неизвестно, сколько бы еще длилось противостояние дочери и матери, если бы Константин Константинович, обеспокоенный тем, что долго не встречал племянницу, не поинтересовался у Беаты:

— Что-то Гальшки не видно…

— И нескоро увидишь, — упоминание имени дочери вызвало у княгини злость.

— Что-то случилось?

— А что может случиться? Сидит под домашним арестом!

Начал допытываться, что стало причиной такой жестокости. Но Острожская ограничивалась коротким ответом:

— Заслужила.

Все же сумел уговорить выпустить Гальшку. После этого постарался поговорить с ней. Будто невзначай вспомнил Сангушко. При упоминании его имени княжна вздрогнула, словно ее застали за чем-то недозволенным. «Влюбилась, — с радостью подумал Острожский: — Хорошо, что и Дима тянется к ней». А вслух сказал:

— Собираюсь очередной бал организовывать. Как смотришь, доченька, чтобы и Сангушко пригласить?

— Обязательно пригласи, — сказала искренне.

Потом было еще несколько балов, на которых Гальшку постоянно видели рядом с князем Дмитрием. Беата забеспокоилась еще больше. Поняв, что дочь полностью выходит из-под влияния, однажды заявила:

— Нечего нам больше здесь делать!

— Ты о чем, мама?

— Едем в Вильно! — сказала княгиня.

— А мне и в Остроге хорошо! — возразила дочь.

— Тебе хорошо, а мне плохо! — Беата дала понять, что спорить с ней бесполезно.

В Вильно у нее был свой дворец. Княгиня не без оснований думала, что там дочь станет шелковой, потому что не окажется рядом заступников. Княжна, конечно, понимала, чем чреват для нее этот переезд. Поэтому поспешила к дяде. Тот внимательно выслушал племянницу.

— Ситуация непростая.

— Как быть? — заплакала Гальшка.

— Вытри слезы, — сурово заявил он. — Они не помогут.

— Не могу не плакать.

— Вытри, говорю! Нужно действовать спокойно и рассудительно.

Гальшка перестала плакать, ожидая, что он скажет. И поспешила его убедить.

— Я согласна.

— Согласна? Но ты же не знаешь, о чем разговор пойдет?

— На все согласна. Чтобы только в Вильно не ехать, — она снова заплакала.

— Если согласна, слушай внимательно.

Константин Константинович прошелся по комнате в раздумье. Постояв несколько минут, приблизился к племяннице. Чувствовалось, что нечто хочет сказать, но это дается ему непросто.

— Ответь мне, доченька, — нарушил молчание Острожский, — как на исповеди ответь. Любишь Дмитрия?

— Дяденька, никто, кроме Димы, мне не нужен! — поспешила его заверить Гальшка, прижавшись к груди Константина Константиновича. — С ним готова хоть на край света.

— Даже на край света? — переспросил Острожский. И, не ожидая подтверждения, продолжил: — Я и не сомневался, что у тебя настоящая любовь. Согласна ли, чтобы он похитил тебя?

— Похитил? — Гальшку стало не узнать. Куда и слезы подевались. Глаза озорно засветились: — Это так здорово!

Хотел Константин Константинович остановить ее: «Нашла время радоваться!» — но потом передумал: «Разве может она вести себя иначе? Всего же четырнадцать лет…»

— Не возражаешь?

— Хоть сегодня!

— А ты, я вижу, быстрая!

— Какая есть.

— Нет, так не пойдет.

— Согласна я!

— Нужно хорошо подготовиться, чтобы твоя мать ни о чем не догадалась. Поэтому молчи.

— Нема как рыба! — озорное настроение не покидало Гальшку.

Острожский начал даже жалеть, что обо всем ей рассказал. Надо было сначала переговорить с Сангушко.

— Больше серьезности! А теперь слушай внимательно…

Понимал, что берет на свою душу большой грех, организовывая похищение племянницы. Но сколько ни рассуждал, другого выхода из создавшейся ситуации не видел. Заберет Беата дочь в Вильно, обязательно попытается быстрее выдать замуж за кого-либо из тех, кого давно имеет на примете.

Ему же все больше хотелось видеть мужем Гальшки Дмитрия, а поскольку убедился, что оба — Гальшка и Сангушко — любят друг друга, то понимал, что куда хуже остаться в стороне, чем отважиться на шаг, в чем-то безнравственный. Но иначе нельзя. Разговор с Беатой все равно ничего не даст. Переубедить ее не удастся. Потому и решил поведать племяннице о своем плане, который, не сомневался, одобрит и Дмитрий.

Похищение Гальшки, как убедился Острожский, нужно совершить так, чтобы до поры до времени никто ничего не заподозрил, не догадался, что ко всему этому он имеет непосредственное отношение. Для успеха мероприятия собирался организовать застолье, на нем напоив всех, кто будет находиться в замке. В том числе и большую часть охраны. А потом пропустить Сангушко с его людьми в замок.

— Ты же, доченька, будешь ожидать Диму на балконе, — сказал Константин Константинович напоследок Гальшке. — Никому ни слова!

— Клянусь!

Подобный разговор Острожский имел вскоре и с Сангушко. Дима обрадовался не меньше, чем Гальшка, и признался:

— Я бы и не додумался до этого!

— Эх, молодо-зелено, мы в твои годы и не такое совершали! — правда, не стал уточнять, в какие переплеты ему приходилось попадать в юности, а Сангушко посчитал, что не время расспрашивать.

— А пока, — Константин Константинович повел Дмитрия за собой, — посмотрим, как охраняется территория замка.

Остановились в тени густых деревьев около берега реки.

— Долго задерживаться не будем, чтобы не вызывать подозрений. Я мог бы тебе сам все показать или кого-либо попросить сделать это. Но лучше пройдись один, — предложил князю.

Дмитрий внимательно слушал Острожского, не перебивая его, не вставляя ни одного слова, понимал, крестный сам скажет все, что считает нужным. Константин Константинович посмотрел в ту сторону, где был виден один из входов на территорию. Осмотревшись по сторонам и убедившись, что, кроме них, больше рядом никого нет, показал:

— Там будет стоять человек. Из тех, кому особенно доверяю. Он пропустит твоих людей. Когда прибудешь ближе к замку, предупреди заранее. Как зовут твоего оруженосца?

— Вася.

— Пришлешь его, чтобы я знал. А уже через Васю дам дальнейшие указания. И не менее важное, — он вопросительно посмотрел на Дмитрия. — Ты, видимо, хочешь, чтобы Гальшка стала твоей законной женой?

Что это и в самом деле так, Острожский нисколько не сомневался, но чтобы окончательно убедиться, решил переспросить.

— О чем может идти разговор? — удивился Сангушко.

— Я и это предусмотрел. Если все получится, сразу будете обвенчаны. Уже нашел надежного священника.

— Не знаю, как и благодарить!

— Наилучшей благодарностью будет твое с Гальшкой семейное счастье. Когда начинать похищение, сообщат заранее. А пока, — Острожский пожал ему руку, — будь здоров. И постарайся осторожно осмотреть подступы к замку.

Глава 16

Беата ничего не заподозрила, хотя очень удивилась, что Гальшка вдруг стала очень послушной. Княгиня решила, что дочь за ум взялась, и, довольная, заявила, что отъезд в Вильно откладывается. Княжне только это и надо было. Не сомневалась, что все обязательно произойдет так, как решил Константин Константинович.

Острожский понимал, что спешить нельзя. Чтобы надеяться на успех, надо старательно все взвесить и хорошо подготовиться. Поэтому и откладывал день, когда можно взяться за осуществление задуманного.

Дмитрию даже показалось, что крестный медлит. Не удержался, отправил в Острог верного оруженосца. Увидев его, Константин Константинович подумал, что стряслось что-то непредвиденное. Но когда посланец сказал, что все в порядке, просто Сангушко обеспокоен, не передумал ли князь, настроение у Острожского поднялось:

— А Дмитрий молодец!

— Так он же пока ничего неожиданного не совершил, — Вася не понял, куда клонит Константин Константинович.

— Молодец потому, что уговор наш помнит. Я и сам таким был в молодости. Всегда слово держал. Передай, чтобы не беспокоился. Через неделю-другую обязательно сообщу. А теперь спеши в Сорочи.

— Сразу же? — Вася расстроился: ему хотелось увидеть Марысю.

— Дела в Остроге есть?

— Да нет, — уклончиво ответил Вася.

— Поешь и в дорогу собирайся.

Вася обрадовался. Ведь может так статься, что накрывать стол будет Марыся. Но его желанию не суждено было осуществиться. Подала блюда другая горничная, о Марысе он постеснялся спросить.

Вскоре, опечаленный, что не удалось встретиться с любимой, покинул Острог. Но в дороге успокоился: когда будут похищать Гальшку, с Марысей обязательно повстречается. Нужно ей рассказать обо всем. Если понадобится помощь, не откажет.

Острожский же был осмотрителен. Понимал, что в таком деле даже самых надежных людей нужно не один раз проверить. Поэтому, когда пришло время организовывать застолье, долго думал, кого направить гонцом к Дмитрию. Наконец, выбор остановил на немолодом охраннике, который служил еще при Илье. Ему князь доверял больше, чем кому-либо другому, и обычно поручал самые важные задания.

Когда тот появился перед ним, обрадовался:

— Смотрю, Николай Петрович, а ты, как и прежде, орел!

От такой похвалы охранник смутился:

— Все же, князь, не те годы. Вот при брате твоем…

Упоминание об Илье вызвало у Константина Константиновича озабоченность, его глаза сразу наполнились печалью. Охранник понял это и замолчал, а Острожский, невольно протерши глаза, ставшие вдруг слегка влажными, заметил:

— Собственно, из-за Ильи я тебя и вызвал.

Николай Петрович, ничего не понимая, смотрел на князя, а тот замолчал, находясь в плену воспоминаний о брате.

— Ты же Гальшку знаешь? — продолжил он.

— А кто ее не знает. Нет краше ее не только в замке, но, поговаривают, что и за пределами Острога.

— Умирая, брат очень просил меня, чтобы я побеспокоился о его сыне, — Константин Константинович замолчал. Чувствовалось, как ему тяжело сосредоточиться. — Но родилась дочь, за которую я в ответе. И жениха ей достойного подыскал. Князя Сангушко.

— Дмитрия? — переспросил охранник. — Я с ним, как и с тобой, в любой бой пойду не задумываясь.

— Сангушко нужно помочь.

— В чем?

— Поскольку Беата против, чтобы отдать дочь за него, я решил организовать похищение Гальшки.

— Грешно, — не удержался Николай Петрович.

— Лучше грех взять на душу, чем потом всю оставшуюся жизнь переживать, что племянница моя стала заложницей претензий своей матери.

— Тогда ты, князь, прав.

— Поэтому и посылаю тебе в Сорочи. Сообщи Диме, что праздничный вечер через десять дней.

— В это время и состоится похищение?

— Да. Только предупреди крестника, чтобы не показывался в замке, а ожидал вблизи. Для дальнейших же указаний пусть пришлет своего оруженосца.

— Понял.

— Тогда с Богом!

Гостей Константин Константинович пригласил много, даже больше, чем обычно. Не поскупился на закуски и напитки, среди которых было особенно много спиртного. Но если во время предыдущих празднеств медовуха, пользующаяся особым спросом, стояла только на столах, за которыми сидели богатые и уважаемые гости, то теперь ее подавали всем. Пива же было столько, словно воды в Горыни.

Эта щедрость не могла остаться незамеченной, и редкий тост обходился без здравницы в честь хозяина. И чем дальше продолжалось веселье, тем меньше оставалось трезвых. Большинство же гостей давно были пьяны, а некоторые даже успели задремать, опустив голову в салат или заливное. Но их не оставляли в покое. Если раньше старались не трогать или вовсе отводили спать, то на этот раз прислуга, по указанию Константина Константиновича, будила их и предлагала снова выпить. Когда же кто-либо отказывался, ему напоминали, что князь может обидеться. Бедолаге ничего не оставалось, как выпить за здоровье Острожского.

Так продолжалось несколько часов. Даже танцы почти не организовывались, ибо оркестру было приказано меньше играть. Когда же некоторые гости, шатаясь, все же поднимались из-за столов, им сразу предлагали отдохнуть и вели в княжеские хоромы, что практиковалось только в исключительных случаях. Прислуга следила и за тем, чтобы пьяные не бродили в парке.

Ближе к полуночи Николай Петрович, отведя Острожского в сторону, сообщил:

— Прибыл посланец от Сангушко.

— Где он?

— В парке.

— Веди меня к нему.

Константин Константинович увидел Васю:

— Ах, это ты, оруженосец. Докладывай!

— Князь просил передать, что его люди в лесу около замка.

— Много?

— Сотни четыре наберется.

— Отлично. А теперь возвращайся. Сообщи Дмитрию, чтобы внимательно слушал. У ограды с этой стороны раздастся крик совы — это сигнал о наступлении. — Понял?

— Понял!

Вернувшись в замок, Острожский пригласил за стол охранников, свободных от службы и отдыхающих. Это, конечно, могло вызвать подозрение, однако рассчитывал, что вряд ли найдется в замке человек, который бы трезво воспринимал происходящее. Как же удивился, когда в дверях показалась Беата, которая, как сообщили ему, давно ушла спать.

— Ты что, с ума сошел? — набросилась она на него.

— Ты о чем ты? — Константин Константинович сделал вид, что совсем пьян: — Давай, родная, выпьем! — одной рукой обнимая ее, начал наливать вино, специально переливая через край, чтобы не подумала, что он трезв и пытается ввести ее в заблуждение.

— Не корчи из себя клоуна! — княгиня гневно посмотрела на него. — Задумал что-то? Признавайся!

— О чем ты?

— Меня не проведешь!

— Да я с душой к тебе…

— А охрану зачем спаиваешь?! — Беата закричала так, что в их сторону повернули головы те немногие, кто еще мог что-то соображать.

Дело принимало непредвиденный оборот. Острожский понял, что единственное спасение в данный момент в том, чтобы взять инициативу в свои руки. Любые же подозрения можно снять, если все свести к тому, что Беата пьяна. И он начал ее успокаивать:

— Что с тобой? Не иначе лишнего выпила…

— Ах, негодяй! — княгиня подступила так близко, что он почувствовал ее порывистое дыхание. — Я напилась?!

— Ничего… С кем не бывает…

— Да я тебя…

Она бросилась на Острожского с кулаками. Князь виновато, словно пытаясь найти сочувствие у окружающих, и одновременно мысленно прося прощения за конфликт, посмотрел по сторонам и совсем тихо (тоже сделал специально, знал, что тем самым еще больше выведет невестку из себя) сказал:

— Не волнуйся, немного поспишь.

— Чтобы ты на том свете спал!

Острожский на это ничего не ответил, только позвал охранников, знавших, что Гальшка будет похищена:

— Отведите княгиню, пусть отдохнет.

Беата вырывалась, в истерике размахивала руками, пытаясь пальцами расцарапать охранникам глаза, а они молча вели ее, не обращая внимания на крики и угрозы. Некоторые из гостей проводили эту процессию словами сочувствия: «Женщина, а так напилась!»

— С каждым может быть, — Константин Константинович старался успокоить тех, кто оказался свидетелем инцидента. — Ничего страшного.

Беату закрыли в комнате и выставили охрану, а застолье продолжалось… «Еще немного нужно обождать, — подумал князь, — и можно посылать Николая Петровича с условным знаком. — Вася уже давно вернулся и все передал Дмитрию».

Верный оруженосец на самом деле уже был на месте. Однако он так и не удосужился признаться Сангушко, что задержался в замке дольше, чем требовалось. Случайно повстречал в парке Марысю с отцом Антонио. Взыграло чувство ревности и он, опешив от неожиданности, не знал, как поступить.

Положение спасла горничная. Как ни в чем не бывало, она представила Васю:

— Святой отец, это мой друг.

Отец Антонио понял, что лучше отойти:

— Тогда не буду вам мешать.

Едва он скрылся в кустах, как Вася начал допытываться:

— Что ты делаешь в такой поздний час с ним?

— Может, приревновал?

Вася не знал, что и ответить. Понимал, что, упрекая Марысю за встречу со священником, будет выглядеть смешно, но и успокоиться сразу не мог. Марыся догадывалась, что он в такой поздний час в парке, притом один, появился неслучайно. Решила узнать, в чем дело. Но не стала его в чем-то упрекать, а просто обняла:

— Как я заждалась тебя!

Верный оруженосец сразу сник. На ее объятия ответил жаркими поцелуями.

— Все спешишь, — горничная прижалась к нему, осознав, что на самом деле скучала.

— Спешу…

Она резко отстранила Васю от себя:

— А я думала, что хочешь побыть со мной.

— Не могу.

— Почему?

Вася выложил все.

— Похищение? Как интересно? — Марыся задумалась. — А ты мог бы меня похитить?

— Тебя?

— Я же нравлюсь тебе не меньше, чем Гальшка Сангушко.

— Ты хочешь похищения?

— Я мечтаю о нем!

— Неужели? — не верилось ему.

— А какая девушка откажется от такой романтической любви?! — Марыся посмотрела на него так, что никакого сомнения не оставалось, что готова ко всему.

— Тогда пошли со мной, — предложил Вася.

— О нет, — Марыся сделала вид, что обиделась. — Я хочу, чтобы все произошло по-настоящему.

— Как у Гальшки?

— Да.

— Тогда жди меня, — пообещал он. — Будем похищать Гальш-ку, обязательно вспомню о тебе. Марыся глазами, полными восхищения, посмотрела на него:

— Не врешь?

— Как можно так думать? Да я…

— Не опоздай только, — напомнила она, пожелав успеха, а сама поспешила к отцу Антонио.

Тот выслушал ее внимательно и от радости потер руки.

— Обрадуется Беата, когда сообщу ей об этом. И меры примет. Так что Сангушко попадет в ее сети. А ты, — обратился он к Марысе, — постарайся, может, удастся еще что-нибудь важное выведать. Только осторожно.

— Не надо меня учить, святой отец.

— Даже так?

— Опять обиделся? — Марыся поцеловала его точно так же, как недавно целовала оруженосца. — У нас же общее дело?

— Общее, — и предупредил: — Только не попадайся на глаза Острожскому. Он, насколько знаю, не слишком тебя жалует.

— А мне на это наплевать. Моя госпожа — княгиня.

— Тебе виднее, — уклончиво ответил Чеккино.

Когда Беата была изолирована, Константин Константинович понял, что настало время подавать условный сигнал. Подозвал к себе старого охранника:

— Твой черед настал, Николай Петрович.

— Всегда к твоим услугам, князь.

— Поспеши к ограде.

— Одна нога здесь, другая — там.

— Обожди, — вдруг остановил его Острожский.

— В чем дело? — не понял охранник.

— А ты хотя не перепутаешь?

— Что?

— Сигнал должен быть похож на крик совы.

— Знаю.

— А ведь он во многом похож на крик филина.

— И ты меня, старого охотника, собрался учить?

— Не обижайся. Это я на всякий случай.

Сангушко со своими людьми заждался условного знака. В напряжении находились не только люди, но и кони, которые были встревожены. Поворачивали головы, стригли ушами, некоторые пытались ржать, их старались успокоить, боялись, что среди охраны замка окажутся те, кто не знает о планах Острожского и поднимет тревогу.

К счастью, все обошлось. Прошло еще немного времени, когда со стороны замка послышался какой-то звук.

— Князь, — напомнил Вася, — условный знак.

Дмитрий внимательно прислушался. Чувствовалось, что почти бесшумно пролетела какая-то птица. Раздалось глухое, но вместе с тем звучное: «У-уху».

— Сова кричит, — уточнил Вася, видя, что Сангушко никак не реагирует на его напоминание.

— Не сова это, — спокойно ответил князь.

— Тогда кто? — удивился Вася.

— Филин.

— Ничего не понимаю, — удивился верный оруженосец. — Опоздаем.

— Не опоздаем, — чувство уверенности по-прежнему не оставляло Дмитрия. — Дождемся условного знака.

Вася не знал, что и ответить, а потому согласился, что князю виднее. И они опять застыли в ожидании.

Минуты тянулись мучительно долго. Создавалось впечатление, что в замке о них забыли. Или, а это страшнее, задуманное по каким-то причинам не удается осуществить. Князь нервничал не меньше, чем оруженосец. Однако вслух своего неудовлетворения не высказывал. И вот из-за ограды послышалось хлопанье крыльев.

— Кажется, сейчас подаст свой голос сова, — произнес Сангушко.

— А при чем здесь хлопот крыльев?

— Помолчи, — попросил князь.

Оба затаили дыхание. Еще мгновение — и послышалось глухое «Ху-ху-у», а следом за ним раздалось жалостное «У-у-у». Для Сангушко сомнений не осталось, что это условный знак.

— По коням! — скомандовал он.

Всадники галопом взяли с места. Они понеслись в ту сторону, где для них уже открыли ворота. Некоторые из охранников не отошли своевременно в сторону — то ли не успели, то ли не все знали, что происходит все с согласия Острожского, и были сметены. Одни умирали на месте, раздавленные лошадьми. Другие все же пытались подняться. Но ни до первых, ни до вторых никому не было дела. Никто не обращал внимания на то, жив ли его товарищ, с которым еще недавно по-дружески обсуждал, тревожась, удастся ли похитить княжну.

Отец Антонио, узнав, что Беата под арестом и надежно охраняется, бросился будить тех, кто к похищению никакого отношения не имел. Они, правда, не совсем соображали, что к чему, но брались за оружие.

Сангушко тоже было не до того, чтобы думать о потерях. Воодушевляло, что сам Острожский размахивал направо и налево саблей, ободряя:

— Крестник, смелее! Гальшку ищи.

Дмитрий с Васей бросился к балкону, который вел в комнату княжны. Он не сомневался, что она будет его ожидать. Ночь была слишком темная, поэтому точно не знал, на балконе ли княжна или от страха не покидает свою комнату. Но Гальшка подала голос:

— Дима…

— Тише, прошу тебя.

Когда принесли лестницу, князь приставил ее к стене и стал стремительно преодолевать ступеньки. Очутившись на самой верхней, протянул к Гальшке руки:

— Спускайся.

— Боюсь.

— Тогда закрой глаза, не так страшно будет.

Прижал княжну к себе и, удерживая одной рукой — откуда сила взялась, начал осторожно спускаться.

— Быстрее, князь! — подгоняли его снизу.

Он и сам понимал, что нужно спешить, потому что весь парк уже наполнился людьми. И среди криков выразительно слышался — ошибиться Дмитрий не мог — пронзительный голос Беаты:

— Гальшку спасайте! Гальшку! Не пожалею денег, отблагодарю!

Несколько человек послушались ее, бросились на выручку княжны, но не успели добежать до балкона, как их остановила охрана Сангушко. Завязалась драка, но Дмитрию было не до того, чтобы выяснять, чем она закончится. Спустившись с Гальшкой по лестнице, осмотрелся по сторонам.

— Сюда, князь, — крикнул Вася, который успел уже уложить несколько человек.

— Подержи, — попросил Сангушко, передавая ему Гальшку, потерявшую сознание, а сам легко вскочил в седло. — Давай ее мне, мы уже никогда не расстанемся.

— А не тяжело будет, князь? — спросил Вася и предложил: — Может, ко мне в седло?

— Такая ноша не в тяжесть. За мной!

Вася только собрался вскочить на своего коня, когда увидел, что наперерез лошади бросился человек в черном одеянии.

— Отец Антонио? — удивился верный оруженосец.

Тот вместо ответа замахнулся саблей. Вася в последнее мгновение увернулся, и удар пришелся мимо. Ответный был более метким. Святой отец уронил саблю, из его правой руки потекла кровь.

— Ничего, еще встретимся! — пообещал Вася и вскочил на своего коня.

Глаза верного оруженосца пылали ненавистью. Осознал, что неслучайно повстречал в парке Марысю вместе со святым отцом. Получается, они заодно. А он проявил такую непростительную доверчивость!

— Встретимся, святой отец! — повторил Вася и понесся следом за Сангушко.

От преследователей они оторвались с трудом, только благодаря тому, что все предусмотрели. Когда погоня начала настигать их, в бой ввязались люди, специально назначенные прикрывать отход, а остальные смогли продолжить путь.

Позади слышались крики, ругань, удары сабель, но они становились все тише по мере того, как конники углублялись в лес. Толстые, в несколько обхватов деревья со всех сторон окружали узкую тропинку, ветви били всадников по лицу. Сангушко, как и все, не обращал на это внимания, подгоняя своего коня. И теснее прижимал к себе Гальшку, словно боясь, что потеряет ее. От ощущения, что она рядом, такая дорогая и желанная, сердце его наполнялось теплотой, верилось, что все обойдется. Повенчаются, а потом нужно уходить дальше.

От Беаты с ее постоянным желанием указывать дочке. От противного окружения, которое только тем и занимается, что плетет интриги. А еще Сангушко не сомневался, что, если появится опасность, Острожский обязательно придет на помощь. Не оставит в беде.

Княжна пришла в себя, когда остановились около небольшой часовни, затерявшейся среди лесов. Посмотрела на Сангушко, на конников, которые спешились… Не могла понять, где находится и что за люди ее окружают. С трудом догадалась:

— Дима, мы удрали?

— Удрали, любимая! — ему хотелось целовать ее, не обращая внимания на присутствие охраны. Может быть, и решился, если бы не увидел старого священника, выходящего из часовни:

— Нужно спешить, дети мои. Уже рассвет, а дорога неблизкая.

Он позвал их за собой, а дальше все происходило, как во сне. И Сангушко, и Гальшка меньше всего прислушивались к тому, что говорит священник. Им не так важно было, какие слова звучат. Главное, что становились законными мужем и женой, а после, не сомневались, уже никто и ничто их не разлучит, из самых трудных перипетий выйдут победителями.

Не могли знать, что пережитое ими до этого вскоре забудется, начнутся куда более сложные испытания.

Глава 17

Сначала это был древний торговый путь, ведущий от Балтийского моря к Черному, по которому в обе стороны следовали купцы со своими караванами, гружеными товарами. Позже по этой дороге в Краков торжественно въезжали короли с многочисленной свитой, направляясь в замок на Вавеле. Не чужой была она и зарубежным послам, которые также спешили туда, чтобы решить важные, зачастую неотложные дела, а то и просто отдохнуть по приглашению гостеприимных хозяев. А поскольку эта дорога вела в обитель главы Короны и Княжества, вскоре начала называться королевской дорогой.

Теперь по ней направлялась Беата. Перед тем как собраться к королю Сигизмунду Августу, у нее произошел непростой разговор с Острожским. Правда, не сразу после похищения Гальшки.

После той ночи, когда у нее выкрали дочь, и на следующий день княгиня не могла прийти в себя, только слала угрозы в адрес Константина Константиновича, часами плакала, никого не подпуская к себе. Однако, когда ей сообщили, что на аудиенцию просится отец Антонио, согласилась увидеть его.

Святого отца было не узнать. Правая рука висела словно плеть, глаза настолько впали, что, если бы не знал, кто перед тобой, можно было бы подумать о появлении призрака, неведомо как очутившегося в замке. Увидев своего духовного наставника в таком виде, Беата не могла не улыбнуться, хотя улыбка у нее получилась вымученной, а поэтому неестественной.

— И вам, святой отец перепало? — непонятно было, что присутствовало в этом вопросе — ирония иль сожаление, хотя, судя по интонации, это мог быть вовсе и не вопрос, а простая констатация.

Отец Антонию обиделся:

— Шутить изволите, княгиня? — он с укором посмотрел на Беату. — Я защищал Гальшку, как мог. — С этими словами отец Антонио попытался поднять раненую руку, чтобы Беата убедилась, насколько пострадал, но не смог этого сделать.

— Все защищали, — отвлеченно ответила княгиня.

Опять трудно было понять, что имеет в виду. То ли утверждает, что и в самом деле все так и происходило, то ли негодует, что похитителей, а вместе с ними и Гальшку не задержали.

Однако отец Антонио придерживался последнего варианта:

— Давайте, княгиня, не будет упрекать друг друга, — произнес он решительно, давая понять, что не из тех, кто позволит в отношении себя неоправданные обвинения.

— А что мне остается делать? — Беата снова залилась слезами.

— Действовать!

— Одной?

— Нужно привлечь тех, на кого можно положиться. На вашем месте я попробовал все же поговорить с Острожским.

— Вы в своем уме, святой отец? — обозлилась княгиня. — Понимаете, что говорите? Или вовсе не даете отчета своим словам? — она говорила таким тоном, что в другое время отец Антонио ее резко остановил бы, напомнив, чтобы не забывала, кто перед ней. Но было не до того, чтобы выяснять отношения.

— Поймите меня правильно, — он старался быть спокойным. — Думаете, мне приятно говорить с ним. Но попробовать нужно. Вдруг одумается.

— В чем одумается?

— Вернет Гальшку.

— Вы в это верите?

— Стоит попытаться.

Хотя и с трудом, все же убедил княгиню переговорить с Константином Константиновичем. Но, как и следовало ожидать, Острожский даже слушать ее не стал.

— В обиду детей не дам! — произнес так, что в голосе послышалась угроза.

— Ты же сам сказал, что они дети, — Беата попыталась подловить его на слове.

— А ты плохая мать! Неужели не поняла еще, — перешел он в наступление. — И Гальшку, а заодно и Сангушко я спас от тебя. Чтобы не портила им жизнь.

— Вот как заговорил! — конечно, ничего нового в этом утверждении Острожского для нее не было, но в этот момент его слова еще больше возмутили.

— Думаешь, управы не найду?

— Ищи! — князь дал понять, что разговор окончен.

— К королю поеду!

— Поезжай, — рассудительность вернулась к Острожскому, поэтому и сказал спокойно: — Это твое право.

— За все ответишь! — с этими словами Беата поспешила к отцу Антонио.

Он сразу понял, что разговор с князем ничего хорошего не дал, поэтому постарался опередить Беату:

— Нужно использовать другой вариант.

— Святой отец, я и сама уже решила: еду к королю.

— Правильно!

— Ничего не понимаю? — удивилась она. — Зачем же в таком случае вы советовали переговорить с Острожским?

— А затем, что королю сложно будет разобраться в этой ситуации.

— Похитили человека!

— Но к похищению причастен именно Острожский.

— И что из этого следует?

— А то, что король побоится осложнять отношения с одним из самых богатых людей в княжестве.

— Что же мне делать? — Беата так посмотрела на отца Антонио, будто все зависело только от него.

— Все же ехать к королю. Он постарается помочь. Однако я вначале хотел, чтобы все обошлось без его вмешательства. Но раз Острожский не способен трезво мыслить, иного выхода нет.

Сигизмунда она помнила еще совсем мальчишкой, который был моложе на четыре года. Они вместе воспитывались в детстве. Вместе провели отрочество и вступили в юность. А потом их дороги разошлись. Если встречи и происходили, то были зачастую случайными и мимолетными. Даже не успевали вдоволь наговориться. Постепенно у каждого из них появились собственные интересы, завелись новые друзья. А когда Сигизмунда короновали, к нему вовсе стало трудно подступиться.

Замечала, что его отношение к ней мало изменилось. По-прежнему был учтивым, внимательным, как и раньше, в хорошем настроении любил называть ее сестренкой. Хотя доходили слухи, что в последнее время его не узнать. Произошло это после того, как внезапно заболела и умерла его любимая жена Барбара Радзивилл, после смерти которой долго не мог прийти в себя. Поговаривали даже, что к преждевременной кончине невестки прямое отношение мела мать Сигизмунда королева Бонна Сфорца.

Беата в это не хотела верить. Конечно, она знала, что Сфорца — женщина своенравная, чрезмерно волевая, но видела и то, какой она может быть любящей и нежной матерью, даже к ней, незаконнорожденной дочери своего мужа, относилась, словно к родной. Только не это теперь было важно для Беаты. Больше всего волновало, как воспримет Сигизмунд ее просьбу должным образом наказать Острожского с Сангушко и незамедлительно вернуть Гальшку.

Ехала княгиня королевской дорогой, о которой, не бывая долго в этих местах, успела порядком подзабыть. Но достаточно было снова оказаться здесь, как в памяти оживало давнее, что некогда волновало, рождая в душе трепетное отношение к тому заманчивому и загадочному, благодаря чему воедино сливалось для нее прошлое и настоящее.

Едва минули Краков, вспомнила, с каким интересом слушала когда-то легенду о происхождении этого старинного города. Она ей, тогда еще девчушке, до того нравилась, что часто просила няньку повторить. И пожилая женщина, очень любившая свою любознательную воспитанницу, начинала оживлять слегла глухим голосом то, что Беата уже хорошо знала, но была уверена, что при очередном рассказе все же удастся выяснить нечто новое. Нового, конечно, не было, однако от этого интерес к легенде не уменьшался.

— Расскажи, — просила Беата няньку.

Та знала, о чем просьба, но переспрашивала:

— О чем рассказать?

— Как о чем? — глаза девочки наполнялись изумлением: — Не догадываешься?

— Не догадываюсь, — няне приятно было в этот момент наблюдать за княжной, поскольку она чем-то напоминала собственных детей, давно ставших взрослыми. И, глядя на Беату, она словно заново переживала радость материнства.

— О Кракусе расскажи.

— Так вот что тебя интересует?!

Беата усаживалась рядом с няней и слушала. А та рассказывала, как давным-давно рядом с местами, где находится город Краков, в пещере под Вавельской скалой жил чудовищный дракон, которого все называли Цмоком. Каждую неделю он требовал себе для еды много скота, а когда его не было, ловил людей. Некто Кракус решил положить конец произволу и приказал своим сыновьям убить Цмока. Но из этого ничего не получилось. Тогда пришлось пойти на хитрость. Вместо скота дракону принесли шкуры, наполненные зажженной серой. Испробовав их, чудовище сдохло. А поселение, появившееся на этом месте, начали называть Краковом.

Когда-то Беате очень хотелось отыскать эту пещеру, но, сколько ни просила, никто не соглашался пойти с ней обследовать Вавель — скалистую возвышенность, где размещался королевский замок. Безразлично отнесся к подобной просьбе и Сигизмунд.

Зато они очень любили бродить по замку, наведываясь в самые укромные уголки, где, казалось им, никто не ступал. А еще нравилось выезжать в Краков, Варшаву, чтобы, возвращаясь домой, с удовольствием рассматривать знакомые очертания замка, — все то, что было дорого и знакомо им с детства.

Чувство восхищения настолько поглотило княгиню, что на какое-то время исчезли, отошли прочь тревожные мысли, связанные с похищением дочери. При виде знакомых пейзажей сердце начало учащенно биться, как и в детстве.

При подъезде к Вавелю замок словно вырастал на глазах, стремясь ввысь. Окруженный крепостными стенами и башнями, омытый водами Рудавы, с глубокими рукотворными рвами, он словно стремился, оторваться от земли.

Прошло еще немного времени, и показались могущественные сторожевые башни. Беата с детства знала, что они, как и крепостные стены, построенные из валунов, служат не только для защиты, но и заточения знатных по происхождению преступников. А другие башни названы в зависимости от того, кто в них содержится.

Воровская стала пристанищем тех, кто злоупотреблял королевской казной. В Шляхетской находились провинившиеся дворяне, относящиеся к высшим сословиям.

Родным домом для знатных преступниц, а также тех придворных дам, которые не угодили королю, на определенное время становилась Девичья башня.

В Сенаторской проводили свой срок сенаторы.

Глядя на могущественные сооружения, Беата даже стала прикидывать, которая из этих башен может быть уготована ее обидчикам.

Прав отец Антонио. Острожскому, скорее всего, удастся избежать наказания, а вот Сангушко — вряд ли. И хотя крестный попытается сделать все возможное, чтобы оградить своего любимца от преследования, последнее слово останется за королем, а Сигизмунда она постарается убедить, что преступнику не место на свободе.

Остановились перед въездными воротами. Охрана начала выяснять, кто едет и для чего. Процедура эта, как показалось Острожской, затянулась, поэтому попыталась выказать недовольство:

— Вам не понятно, что я сестра короля?!

Основания для недовольства были веские. Уже начало смеркаться, а она даже не успела расположиться. Но на офицера, который перед этим проявлял учтивость, заверения не подействовали, даже вызвали недовольство:

— Поймите, пани, я на службе!

— Но нельзя ли быстрее? Зачем формальности.

— Для вас — формальности, а для нас — ежедневная работа, — он едва сдерживал себя. — Войдите в наше положение.

Но Беату уже было не остановить:

— Обо все сообщу королю. Вы многое себе позволяете!

— Мы действуем по инструкции, — офицер дал понять, что на ее месте лучше спокойно подождать.

Поняв бесполезность пререканий, княгиня на некоторое время притихла, но когда ворота начали открываться, снова перешла к угрозам:

— Король так это не оставит!

Однако офицер не отреагировал, и ей пришлось замолчать. Да и не до него вскоре стало. Оказавшись на территории Вавеля, заметила, что третий этаж ренессансного замка, основанного при ее отце, ярко освещен. Она хорошо помнила, что тысячи свечей массивных бронзовых люстр, бра и подсвечников обычно зажигались, когда здесь принимали послов или устраивали праздничные балы.

Во дворе, несмотря на то, что было холодно, прогуливалось немало веселых компаний, а когда принимают зарубежных гостей, все ведут себя более сдержанно. Подтверждалась правдивость слухов, что Сигизмунд, хотя и очень переживал, похоронив жену, через некоторое время начал уделять внимание женщинам легкого поведения.

Совсем не по себе стало Беате, когда подвыпивший франт поспешил ей навстречу и, как доброй знакомой, предложил:

— Я к вашим услугам, пани!

Она з презрением посмотрела на него:

— Нужны мне твои услуги!

По ее реакции мужчина сразу понял, что лучше отойти. Настроение княгини было испорчено. Еще этого не хватало. Ведь хотелось поговорить с братом по душам, посидев наедине, как в юности. Поделиться тем, что тревожит каждого. А потом можно рассказать и о похищении дочери, попросить помощи. Но чтобы от этого была польза, нужна спокойная, непринужденная обстановка. А если все пьяны, на какую серьезность разговора можно рассчитывать?

Однако иного выхода, как все же поспешить к Сигизмунду, у нее не было. На удивление, ее больше никто не останавливал. Не только желающие познакомиться оставили в покое. Безразлично отнеслась к ее появлению и охрана при входе на третий этаж, где находились многочисленные покои, которые использовали для отдыха. Их еще, как помнила, называли верхними залами.

Вошла неприметно, когда веселье было в самом разгаре. Разделась, отдав верхнюю одежду, одному из слуг, которых здесь были десятки.

С дороги хотелось отдохнуть, выпить сока или легкого вина. Осмотрелась по сторонам. Не успела принять решения, когда слуга, один из тех, кто следил за тем, чтобы гости не скучали, оказался перед ней. Низко поклонился, не стал ничего спрашивать, а только стоял и ожидал, когда скажут о цели прибытия.

Не желая называть себя, Беата сообщила, что приехала для встречи с королем.

— В таком случае вам в этот зал, — указал слуга.

Поблагодарив его, направилась туда, где было особенно оживленно. Но сразу в зал не вошла, а остановилась, словно завороженная. Как и при подъезде к замку, ее душу наполнили радостные и вместе с тем несколько горестные воспоминания.

Все было точно так, как в юные годы. В отдельные комнаты вели каменные порталы с удивительной резьбой. Стены были украшены чарующими росписями. Особенно они привлекали там, где вместо росписей размещалась кожа с золотым тисненым рисунком. А еще на стенах была уникальная коллекция фламандских гобеленов.

Они назывались аррасами, поскольку происходили из французского городка Аррас, где были вытканы. Ими заинтересовался Сигизмунд Старый, и несколько лучших из них привезли в замок. Беата отметила, что их стало больше. Это постарался ее брат, который также оказался коллекционером.

Острожская, видимо, еще долго стояла бы, не переставая удивляться этой красоте, если бы не заметила, что уже начала обращать на себя внимание. В ее сторону бросали взгляды не только мужчины, но и женщины. Их как раз меньше всего хотелось видеть. Во многом оставалась пуританкой. Ее раздражала чрезмерная раскованность в поведении, а именно такие дамы, как успела заметить, присутствовали в зале. Особенно много их было в центре, где, была убеждена, и должен находиться Сигизмунд.

Настолько решительно направилась туда, что женщины, все до единой, повернули головы в ее сторону, словно почувствовали появление соперницы, некоторые расступались, давая дорогу. А Беата, нисколько не стесняясь, шла под многочисленными взглядами с гордо поднятой головой.

— Сестричка? — опешил Сигизмунд Август. — Ты ли это?

— Как видите, король, я! — она специально обращалась к нему официально, чтобы еще больше вызвать к себе интерес со стороны жриц любви, которые окружали его.

— Беата, родная! — король начал ее обнимать, чем спровоцировал неоднозначное поведение со стороны своих почитательниц.

Невозможно было понять, на самом деле появилась ревность или хотели только показать это, но они буквально повисли на Сигизмунде Августе: кто у него на плечах, кто на руках. При этом один возглас сменял другой:

— Не отдадим тебя.

— Пуфтик, ты наш!

— Мы не можем без тебя!

— Не бросай нас!

Они целовали его, обнимали, готовые задушить в своих объятьях.

От этого княгине стало не по себе. Она думала, что Сигизмунду не понравится такая вседозволенность в поведении девиц, он своевременно поставит их на место. Но чувствовалось, что ему это по душе.

— Как вы можете позволять такое? — не скрывая раздражения, спросила она.

— Сестренка, не обращай на них внимания. Это мои соколы!

— Кто? — Беата подумала, что ослышалась.

— Соколы, — как ни в чем не бывало повторил Сигизмунд. — Мои птички.

И он начал их по очереди целовать. Девицы при этом визжали как резаные. Ей хотелось уйти. Но как раз этого она и не могла себе позволить. Обязательно нужно было переговорить с Сигизмундом. С трудом сдерживаясь, попросила:

— Не могли бы вы отпустить этих птичек? Нам нужно остаться наедине.

— Но у меня нет от них секретов, — заверил ее брат.

— Все же хотелось остаться вдвоем, — настаивала она.

— Слышали, соколы мои? — чувствовалось, что Сигизмунд по-прежнему не желает разговаривать серьезно. — Вас просят улететь.

— А мы не хотим.

— Без тебя пропадем.

— Ты нам нужен.

— Не бросай нас.

И опять начали целовать его, обнимать. У Беаты на глазах навернулись слезы:

— Ты брат мне или не брат?

Сигизмунд наконец проявил решительность:

— Соколы, улетайте!

Удивительно, но ни одна из девиц не возразила.

— Они у меня послушные, — сказал король, когда остались вдвоем.

— И тебе нравится такая жизнь?

— А разве есть лучшая?

— А ты искал ее?

Сигизмунд помрачнел:

— Мне иная жизнь не нужна.

— После Барбары?

— После Барбары, — Сигизмунд так посмотрел на нее, что Беате сразу стало жалко его.

Он догадался, какие чувства вызвал у нее:

— Но ты же не жалеть меня приехала?

— У меня своя беда.

— Рассказывай…

Подозвав слугу, он предложил принести легкого вина и хорошей закуски.

— Ты же с дороги, а я даже и пригласил тебя за стол.

— Мне не до этого.

Глотнув вина, она не стала закусывать, а сразу перешла к делу. Выслушав ее внимательно, Сигизмунд решил уточнить:

— Правда, что самое непосредственное отношение к этому имеет Острожский?

— Клянусь Господом Иисусом и Пречистой Девой Марией!

— Многие догадываются об этом? — продолжал допытываться он.

— Разве не знаешь его? Что хочешь, провернет с пользой для себя, а сам при этом будет тише воды, ниже травы, будто его это и не касается.

— То и хорошо, — обрадовался Сигизмунд.

— Дочь опорочена, я опозорена…

— Не об этом разговор, — успокоил ее брат. — Виновные должны быть наказаны, но только не Острожский.

— Он разве святой?

— Святой не святой, а мне не нужны разговоры, что к таким подлым поступкам имеют отношение лучшие люди Короны и Княжества. А вот Сангушко ответит за все. И те, кто помогал ему, кроме Острожского, — и заверил Беату: — Наказание будет самое суровое.

— Я могу быть уверена, — спросила она, — что ты сдержишь свое слово?

— За кого меня принимаешь? Не сам буду решать, а передам дело в Верховный суд.

— Если так, то леший с ним, с этим Острожским, — согласилась Беата.

Она не знала, как выразить свою признательность. Но в это время, нисколько не смущаясь, подошла еще одна девица. Княгине сразу же бросилось в глаза, насколько глубокое у нее декольте. Казалось, одно неловкое движение — и груди могут вывалиться. Но даже не это удивило, а то, как она бесцеремонно обратилась к Сигизмунду:

— Сокол ты наш, мы заждались тебя.

Он, словно оправдываясь, ответил:

— Да вот сестра приехала.

Девица оживилась:

— Тогда зови ее в нашу компанию!

Беата от стыда готова была сквозь землю провалиться.

Глава 18

Знал бы Сигизмунд Август, какой оборот примут в дальнейшем события, возможно, обдуманно отнесся бы к просьбе Беаты наказать Сангушко. Во всяком случае, заранее принял бы меры, чтобы дело не имело такого неприятного. Но, увы, загадывать сложно, а еще труднее предугадать, что может случиться, если происходит нечто неординарное.

Вот и князь Дмитрий, не успев оторваться от преследователей, вскоре оказался в положении, которое напоминает то, когда человек, с удовольствием повеселившись в приятной компании, назавтра переживает тяжелое похмелье.

Уже на второй день после венчания он заметил, что Гальшка совсем не такая, какой виделась во время редких встреч в Остроге. Тогда она была веселой и жизнерадостной, любила пошутить сама и охотно принимала его шутки. А теперь ее словно подменили.

Могла без веских оснований заупрямиться, заявив, что дальше ехать не желает, приходилось ее долго уговаривать. То внезапно начинала плакать, жалуясь на свою судьбу, обвиняя в этом не только мать, но и Дмитрия, подговорившего на подобную авантюру. Или неожиданно у нее появлялось какая-то странная веселость, которая выводила Сангушку из себя не меньше, чем недавний плач любимой, и он едва сдерживался, чтобы не нагрубить.

Чувствовалось, что рядом в трудных условиях оказались люди, непохожие друг на друга, с разными характерами. И оба, будучи совсем молодыми, не могли понять, что это, в общем-то, явление обычное. Главное — не разувериться друг в друге, и тогда со временем все обязательно уладится.

А времени как раз и не было. Как выяснилось вскоре, преследователи отстали от них ненадолго. В этом князь убедился, когда отправил обратно небольшой отряд во главе со своим оруженосцем.

Отважился на такой шаг, когда у него появилось странное, ничем не объяснимое чувство тревоги. Будто бы голос свыше подсказывал: «Прими, Сангушко, должные меры, иначе беды не избежать». После этого Дмитрий решил посоветоваться с Васей. Выслушав его внимательнее, тот не только согласился, что нужно принять действенные меры для безопасности, но и признался, что его самого не оставляет чувство тревоги:

— Чует мое сердце, князь, что они нас в покое не оставят.

— Но преследования не видно! — возразил князь.

— А ты уверен, что они не пошли в обход?

— Вокруг леса…

Казалось бы, такой весомый аргумент должен успокоить обоих. Однако Дмитрий снова возразил:

— Мы не знаем, возможно, здесь есть тропы, нам неведомые. А по ним и проберутся люди Беаты, чтобы застать нас врасплох.

— И что же будем делать? — Вася, как всегда, разговаривал с ним на равных.

— Знаешь что, мой верный оруженосец? Бери небольшой отряд, — сказал Сангушко, — и возвращайся.

— Только надо ехать очень осторожно…

— Не просто осторожно, а тихо.

— А еще лучше, — развил Вася эту мысль, — создать небольшой авангард из нескольких человек.

— Они едут впереди, — догадался Сангушко, — а ты на некотором удалении.

— Почувствовав опасность, я организую засаду.

— Молодец ты у меня!

— Жизнь научила, — уклончиво ответил оруженосец. — Но и тебе, князь, нельзя оставаться на месте. Помаленьку двигайся вперед, а мы потом догоним.

— Останавливаться на самом деле нельзя, — согласился Дмитрий.

Однако понимал, что быстро передвигаться не получиться. Гальшка опять захандрила. Да так, что даже не хотела вылезать из шалаша, специально возведенного для нее на ночь.

Оставив князя, Вася, взяв с собой наиболее выносливых людей, отправился в обратный путь. Как и договорились, отряд пробирался бесшумно, чтобы преследователи, если они находились поблизости, не узнали об их появлении.

Пока остерегаться, правда, не было нужды. Осмотрев внимательно дорогу, Вася не заметил на ней следов. Да и ветки по сторонам не были обломаны. Значит, решил он, всадники не проезжали. Однако через несколько верст обратил внимание, что впереди над высокими соснами кружится много птиц. «Не иначе, сороки, — мелькнула мысль, — а эти обычно носятся там, где чувствуют опасность, видят зверя или человека. Нужно обязательно выслать несколько человек вперед».

Приказав спешиться, он заявил о своем намерении. Его поддержали, а когда предложил назваться добровольцам, желание высказали все, как один.

— Так не пойдет.

Начал внимательно всматриваться в знакомые лица, решая, кому поручить выполнение этой задачи.

— Вижу, все достойны, — сказал он, — но и оставшиеся не будут сидеть сложа руки, есть у меня задумка организовать здесь засаду. Чтобы, если появится противник, внезапно встретить его. А для этого кто нужен? — спросил он у молодого всадника, уверенно сидевшего в седле.

— Человек не просто смелый, а смекалистый, — ответил тот.

— Ты подойдешь для этого?

— Подойду, — согласился всадник.

Вася отобрал еще десять человек.

— А вы, — приказал остальным, — вперед. Только не медлите. Действуйте сообразительно. Возможно, встретите группу преследователей, тогда заманите их в нашу ловушку. А если противник многочисленный, неприметно возвращайтесь. На месте решим, как действовать дальше.

Несколько всадников поскакали вперед, а те, что остались, начали искать подходящее место для засады. Там, где лесная тропа делала крутой поворот, перегородили ее поваленными деревьями.

— Веревки есть? — обратился Вася к своим бойцам.

— Есть, — послышался голос. — Только зачем они?…

— Не догадываешься? — оруженосец подошел к всаднику, который доставал из-под седла припрятанную веревку.

— Аркан мог бы неплохой получиться, если заняться охотой.

— А у нас разве не охота? — Вася пытливо посмотрел на него.

— Поохотиться хочется, — рассмеялся тот, — да не та охота.

Вася понял, куда он клонит:

— Будем охотиться еще и по-настоящему, а пока нужно заарканить более хитрого зверя.

— Так вот ты о чем?! Сказу сказал бы, — догадался всадник и обратился к товарищам: — Ищите, ребята, веревки. Преследователей своих будем арканить.

Веревки нашлись еще у двух человек.

— Вполне достаточно, — обрадовался Вася. — А арканы хоть делать умеете?

— Наука нехитрая.

— Тогда за дело.

Вскоре были готовы три аркана. Один Вася взял себе.

— А теперь прячьтесь, где посчитаете нужным. А я вот на это древо взберусь, — он показал рукой на дуб рядом с тропой.

— А не сложно ли будет замахнуться арканом? — уточнил кто-то. — Ветви же мешают.

— У меня получится, — ответил Вася.

Остальные мужчины облюбовали место с другой стороны тропы. Несколько человек придерживали лошадей. Еще одного Вася назначил дозорным и указал на самое высокое дерево, чтобы тот наблюдал за окрестностью.

Все, заняв свои позиции, начали внимательно прислушиваться. Пока было тихо. Посланный авангард не напоминал о себе. То ли бойцы не увидели еще преследователей, то ли и в самом деле те решили вернуться в Острог, чтобы получить у Беаты указания, как действовать дальше.

Вася уже начал думать, что они с князем занялись ненужным делом. Вряд ли стоило тратить время на эту затею. Куда лучше было бы двигаться без остановки вперед, чтобы спрятаться подальше и стать недосягаемым для преследователей. Он, как и Сангушко, не сомневался, что княгиня их в покое не оставит. Вдруг впереди раздался лошадиный топот.

— Подготовиться! — приказал Вася.

Он не знал, одни возвращаются бойцы или удирают от преследователей, все равно надо было находиться начеку и действовать в зависимости от ситуации. В одном был Вася уверен: своих нужно предупредить, что через дорогу лежит несколько поваленных деревьев, иначе лошади могут поломать себе ноги, да и всадникам достанется.

— Внимательно смотри! — напомнил он дозорному.

— Смотрю, — ответил тот. — Всадники приближаются, но пока не могу разобрать, только свои или вместе с преследователями.

— Молодец! — подзадорил его Вася, сидя на облюбованном им дубе и приготовив для броска аркан.

— Кажется… — дозорный замолк. — Точно, — обрадовался он, — наши оторвались от преследователей, а тех мало! Приближаются…

— Ты только от радости с дерева не свались, — предупредил Вася.

— За кого меня принимаешь? — обиделся дозорный и вдруг закричал: — Останавливайтесь! Впереди завал!

— Осторожно, осторожно, ребята! — послышались дружные голоса.

Всадники все поняли, своевременно спешились. Задыхаясь от быстрой езды, тот, что находился впереди, предупредил:

— За нами погоня. Всего несколько человек.

— Мы подготовились к встрече, — заверил его Вася. — А вы не мешкайте.

Авангард спрятался. Не успели они это сделать, как один из преследователей на своем коне понесся прямо на поваленные деревья. Опасность, поджидавшую его, заметил поздно. Лошадь, с размаху ударившись ногами о толстые стволы, со ржанием повалилась набок.

Однако всадник оказался лихим наездником. В последний момент успел сделать в воздухе переворот и удачно приземлился на землю. Осмотревшись по сторонам, бросился вперед, где за кустом увидел одного из бойцов Васи и занес над его головой меч.

— Берегись! — успел крикнуть Вася товарищу и одновременно бросил аркан в сторону преследователя.

Бросок был настолько точным, что тот не успел почувствовать опасность, когда тугая удавка затянулась на его шее. Мертвецки бледный боец, который уже попрощался с жизнью, подбежал к пленному, выхватил меч.

— Оставить! — закричал Вася. — Он мне живой нужен!

— Да я его! — не мог успокоиться боец.

— Найди более достойного противника, — с озлобленностью продолжил Вася, которому не понравилось, что один из его побратимов повел себя неосмотрительно и едва не погиб. — Видишь, как дерутся?!

А по сторонам дороги началась рукопашная схватка, в которой каждый спешил одержать победу. В стороне валялись лошади с поломанными ногами, раненые и убитые преследователи. Из своих никто не пострадал.

Вася успел своевременно ослабить аркан, потому что пленный уже почти перестал дышать. Лицо посинело, глаза готовы были вылезти из орбит. Почувствовав облегчение, тот постепенно начал приходить в себя. Когда же ему стало легче, с удивлением посмотрел на Васю:

— Постой…

— Стою, — улыбнулся Вася.

— Я тебя где-то видел.

Пленный старался вспомнить, но это ему давалось нелегко. Он даже поднял брови, слегка сморщил нос.

— Кажется, на балу у Острожского… Точно, там, — обрадовался. — И ты был с…

— Я был с Сангушко, — подтвердил Вася.

— Так мы знакомы.

Было понятно, что пленный, опасаясь за свою жизнь, надеется на снисхождение. Если бы в другом месте, при иных обстоятельствах, Вася, конечно, отнесся к нему с пониманием. Но теперь обозлился:

— Ничего себе знакомый. Знакомый знакомого не убивает!

— Я не по своей воле действовал, — начал оправдываться пленный.

— Меня это не интересует…

Пленный заискивающе смотрел на Васю. По его взгляду чувствовалось, что надеется любым способом спасти себе жизнь, а поэтому готов на что угодно.

— Мне важно знать, стоит ли Сангушко опасаться, что отряд Беаты его и дальше будет преследовать.

— Скажу, все скажу, — залепетал пленный.

Вася даже стало жаль его, однако сразу же придал выражению лица еще большую суровость, что пленного испугало:

— Я готов все рассказать.

— Слушаю.

— Мы, не догнав вас, сначала решили вернуться назад, но…

— Рассуждения твои не нужны. У меня мало времени. Говори конкретно. Беата приказала преследовать нас дальше?

— Приказала.

— А сама?

— Поехала в Вавель, чтобы заручиться поддержкой короля.

— Вернулась?

— Нет.

— Что еще тебе известно?

— Беата хочет уговорить своих дальних родственников Зборовских собрать большой отряд, который бы обязательно настиг вас.

— Согласятся?

— Несомненно.

— Почему?

— В случае победы обещает отдать Гальшку за Мартина Зборовского.

— У вас отряд большой?

— С нами вы справитесь легко, — чистосердечно признался пленный, стремясь любым способом облегчить свою участь.

То ли от волнения, то ли от удавки он чувствовал себя плохо. Вытер со лба пот, успевший выступить крупными каплями.

Вася молчал. И не только потому, что ситуация, если верить словам пленного, была серьезная. Не знал, как поступить с этим человеком.

Убить рука не поднималась. Не оставалось сомнений, что он не по своей воле ввязался в эту историю. Конечно, можно отпустить, но где уверенность, что, оказавшись среди своих, он снова не превратится в преследователя?

Пленный, видимо, догадался о сомнениях Васи. Поглядывал по сторонам. Боялся, чтобы кто-либо не ударил мечом. Опасался не без оснований. Бойцы окружили его с Васей тесным кольцом.

— Что же мне делать с тобой? — нарушил молчание оруженосец.

— Ты еще сомневаешься? — всадник, который перед этим был дозорным, проявил удивительную решительность. — Только прикажи…

Пленный в страхе сделал шаг назад и наткнулся на бойцов. Те, в свою очередь, выразили недовольство:

— Чего с ним церемониться?!

— Нас они не пожалеют!

— Ему место среди этих, — всадник, которого спас Вася, показал на убитых и раненых.

Кольцо вокруг пленного сжималось.

— Что же мне с тобой делать? — повторил Вася в раздумье. Он по-прежнему не находил нужного ответа.

Неожиданно подсказал сам пленный. Он упал на колени. Вася опешил, не успел и слова сказать, как тот запричитал:

— Пощадите, верой и правдой буду служить.

— А в трудную минуту предашь? — засомневался Вася.

— Клянусь! Не быть этому!

— Не верь ему, командир!

— Поднимет голову, еще узнаешь, что за птица!

— Тебе хочется удар в спину получить?

Слушал их Вася и понимал, что они правы. Кто поручится, коль не будет так? А с другой стороны, можно ли с полным основанием утверждать, что не искренне говорит? Еще молод, жить хочется. Если в живых останется, неизвестно, как отнесутся к нему свои. Вернется к ним, а они (и не без оснований) засомневаются. Кто погиб, кто пораненный остался лежать. Едва не все лошади с поломанными ногами, а этот появился живой…

Забеспокоились бойцы:

— Решай, командир!

— Времени мало!

— Своих нужно догонять!

Обвел Вася взглядом их. Подсказки искал, а видел только суровые, лишенные жалости, лица. Но не поддался всеобщей ненависти, потому что не растратил человечности. Да и с детства доверчивым был.

— Так и быть, дарую тебе жизнь, — обратился к пленному. — На себя всю ответственность беру.

Пленный же не знает, как и благодарить.

— Звать-то тебя, как? — спросил Вася.

— Федя! — ответил тот радостно.

Чудо, да и только. Посветлели лица у бойцов. Не узнать их стало. До того были все злыми, беспощадными, а тут внезапно, словно подменили всех. Понял Вася, что в глубине души его боевых побратимов осталось еще место чуткости. Только каждый стеснялся перед товарищем показаться слабым, поэтому и требовал смерти пленного, а, убедившись, что командир справедливость любит, и сами будто оттаяли.

— Не подведи, Федя! — попросил пленного.

— Не подведу! — заявил тот, и Вася поверил в его искренность. — Тогда, — обратился он к товарищам, — догоняем Сангушко.

— Догоняем.

— Поспешим, — подал голос и Федя. — Я же говорил, что преследование продолжается.

Немного отдохнувшие кони несли всадников быстро. Да и дорога была знакома. Поэтому ближе к вечеру нагнали основные силы своего отряда, остановившегося вблизи болота, которому, казалось, нет ни начала, ни конца.

Когда показался Вася с товарищами, Сангушко находился не в лучшем расположении духа. Гальшка, не выдержав дорожных испытаний, совсем слегла. Поначалу князь подумал, что она просто устала, но увидел, что глаза ее с трудом открываются.

— Знобит меня, Дима, — произнесла она, едва он вошел в шалаш.

Сангушко положил руку на ее лоб, почувствовав, как его ладонь словно опалило. Только этого не хватало! Он постарался успокоить княжну:

— Отдохнешь немного, станет легче.

Ничего не ответила. Видимо, не слышала. Глаза были закрыты, дыхание участилось.

— Держись, милая, — он наклонился, поцеловал ее в щеку.

От прикосновения его губ она слегка приоткрыла глаза.

— Дима, оставь меня.

— Хорошо, ненадолго отойду.

— Ты не понял, — она говорила по слогам.

— Хочешь побыть одна?

— Не хочу стать для тебя обузой.

— Так вот ты о чем? — он опустился перед ней на колени. — Чтобы я больше ничего подобного не слышал, — сказав, начал целовать ее руки, губы.

— Ты меня любишь? — спросила Гальшка.

— А ты сомневаешься?

Вместо ответа она задала еще один вопрос, от которого ему стало не по себе:

— Я не умру?

— О чем ты, милая?

— Хочу жить, — Гальшка закрыла глаза.

Дмитрий понял, что она уснула, поэтому поспешил оставить шалаш. Подозвал одного из бойцов и приказал ему:

— Ни на шаг не отходи. А если княжне станет совсем плохо, позовешь меня.

И только отошел, как увидел Васю с бойцами.

— Верный оруженосец! — обрадовался Сангушко. — Рассказывай, что узнал.

— Мало приятного, князь.

— Не тяни.

— Нас по-прежнему преследует отряд, посланный Беатой. Сама она направилась в Вавель за поддержкой короля. Одновременно обратилась за помощью к Зборовскому. Обещает выдать Гальшку замуж за его сына Мартина, — выпалил он на одном дыхании и, в свою очередь, спросил: — А у вас как дела?

— У нас не лучше, — ответил Сангушко так обреченно, что это Васе не понравилось.

— А ты, князь, смотрю, совсем духом пал, — сказал он.

— Видишь, — Дмитрий показал на болото, — куда ни посмотришь, одна трясина.

— И нигде тропок нет? — поинтересовался Вася.

— Не было времени искать.

Сангушко вдруг заметил Федю.

— А это кто такой?

— В плен взяли.

— Но зачем он здесь?

— Пожалел я его.

— Думаешь, тебя он пожалеет?

— Уверен, — ответил Вася.

— Пусть будет по-твоему, — согласился Дмитрий.

— Гальшки что-то не видно, — спохватился оруженосец.

— Беда с Гальшкой.

— По-прежнему капризничает?

— Хуже. Совсем слегла.

— Дела-а, — протянул Вася.

Начинало смеркаться. Внезапно, буквально на глазах, солнце опустилось так низко, что там, где небо сливалось с землей, своим краешком начало касаться небольших деревьев, неизвестно как оказавшихся среди трясины. А вскоре темнота совсем взяла все вокруг в свои объятья. Стало зябко. Вася и Сангушко даже поежились. Но не только от этого было неприятно. Мошка, которая донимала днем, вовсе обнаглела. Ее полчища появились неведомо откуда и не давали покоя ни людям, ни лошадям.

— Что будем делать, князь? — спросил Вася.

— О чем ты?

— Без костров пропадем.

— О каких кострах можно говорить? — удивился Сангушко. — Сразу же станет ясно, где находимся.

— Все равно дорога ведет сюда. Рано или поздно погоня настигнет нас.

Дмитрий не знал, что и предпринять. Подумав, сошлись на том, что нужно немного обождать. Возможно, ближе к ночи мошки будет меньше, а если совсем станет невмоготу, ничего не поделаешь, придется раскладывать костры. Однако сама природа пришла на помощь. Над болотом появились густые, словно вата, хлопья тумана, которые через некоторое время наплыли и на опушку леса, где расположился отряд. Это позволило зажечь небольшие костры, в которые подкладывали ветки можжевельника.

Вскоре дым смешался с туманом, на расстоянии вытянутой руки было ничего не видно, мошка уже не надоедала. Все же вблизи лагеря расставили усиленную охрану на тот случай, если преследователи захотят напасть ночью.

Глава 19

После аудиенции у короля Беата все-таки решила не возвращаться в Острог. Конечно, она понимала, что лучше было бы вернуться, но осознание, что ей придется находиться рядом с Острожским, приводило в негодование. Поэтому поехала в Вильно, оттуда посылала гонцов во все стороны, стараясь не упускать ситуацию из-под контроля. Однако вести, которые привозили они, доставляли мало радости.

Отряд, который начал преследовать Сангушко, вернулся ни с чем. Да и не в полном составе. Оставшиеся в живых, рассказывали, что они настигли князя у большого болота, где произошел бой. Однако взять Дмитрия в плен, а тем более захватить Гальшку не удалось.

Они словно в воду канули. Правда, другие источники сообщали, что Сангушко отсиживается где-то на Полесье, в одном из своих отдаленных имений, но, где конкретно, никто сказать не мог. В отчаянии княгиня пригласила к себе отца и сына Зборовских. Приехал, однако, только старший. Но это Беату не удивило. В отличие от других претендентов на руку Гальшки Мартин Зборовский, хотя и не прочь был взять в жены ее дочь, никогда в Остроге не показывался. Словно выжидал, что все уладится благодаря влиянию отца. Имел основания вести себя подобным образом, потому что Зборовские принадлежали к одним из самых богатых магнатских родов. И от отца Мартин слышал, что Беата не прочь с ними породниться, хотя и заняла выжидательную позицию. Оба не сомневались, что обязательно придет время, когда это изменится.

И такой момент настал. Зная о похищении Гальшки, питая ненависть к Сангушко, Зборовский появился в замке Беаты не просто в приподнятом настроении, а настолько уверенным в себе, что едва не произошел конфликт.

Началось все с того, что он вызывающе повел себя с охраной. Постучав в дверь и решив, что на его появление не обращают должного внимания, не просто повторил стук, а призвал на помощь своих людей. Стоял такой грохот, что вышла сама Беата.

— В чем дело? — поинтересовалось она у слуг.

— Какой-то пан, не назвавшись, начал угрожать.

Как бы в подтверждение этих слов, за дверью послышалось:

— Открывай, пся крев, а то сломаю!

Княгиня, призвав на помощь как можно больше прислуги и дрожа от негодования, приказала открыть дверь. Только она распахнулась, как ввалился коренастый мужчина с обнаженной саблей.

— Как Зборовского встречаете? — заорал он.

— Господи! — от удивления Беата готова была перекреститься. — Так это вы, пан Зборовский?

Пришел его черед удивиться. Поднял голову, на лице появилась улыбка. В глазах вместо злости — радость, а заискивающий взгляд не вызывал сомнений, что этот человек готов на что угодно, только бы расположить к себе хозяйку замка.

— Кого вижу?! Княгиня Беата! — это было сказано так искренне, что, не зная цели визита Зборовского, можно было подумать, будто он случайно встретил ту, кем теперь восхищался. — Какая радость вас видеть! — он взял ее правую руку и нежно, едва касаясь губами, поцеловал.

Беате это понравилось:

— А у вас, пан Зборовский, светские манеры.

От этих слов он почувствовал такое удовольствие, как и Острожская от его поцелуя. Возможно, даже большее.

— Настоящий пан учится поведению с женщиной в Европе.

Княгиня искренне рассмеялась, хотя прекрасно знала, что Зборовский в Европу никогда не выезжал. Правда, своевременно остановилась, лицо ее стало строгим:

— А как вяжется с европейскими манерами то, что вы так бесцеремонно ломитесь в чужой замок?

Однако можно было догадаться, что эта напускная строгость появилась на всякий случай, чтобы не забывал Зборовский, к кому приехал.

— Княгиня, мне так хотелось вас быстрее увидеть.

— Что вы решили сломать дверь, — подхватила Беата, не скрывая того, что все же Зборовский ей нравится. Не как мужчина, конечно, — такой мысли у нее не было, — а как человек, который всегда найдет достойный выход из любой ситуации. Именно такой человек ей и был нужен, когда решался вопрос о возращении похищенной Гальшки и должном наказании Сангушко.

— А что мне оставалось, если слуги медлили?

— Ладно, забудем это, — лицо Беаты при этих словах стало не просто строгим, а сосредоточенным, на нем проступала та деловитость, которая требовала серьезности. — Прошу, — она пропустила Зборовского вперед.

— Так не пойдет…

— Не понимаю вас.

— Разве может настоящий мужчина идти впереди женщины?

— Вот вы о чем? Тогда я впереди.

— Только рядом, — он взял Беату под руку.

Это княгине не понравилось, но промолчала. Пусть думает, что она готова выполнять любую его прихоть. Ей нужно расположить Зборовского к себе. Конечно, он, узнав, что Беата готова выдать замуж за Мартина Гальшку, охотно согласится найти Сангушко и ее дочь. Однако Зборовский не из тех людей, которые, почувствовав, что фортуна на их стороне, не постараются извлечь большую пользу.

Понятно было, что захочет, чтобы Мартин получил большую часть приданого. Беата же не собиралась делиться богатством с будущим зятем. А своим она считала не только то, что перешло по наследию ей самой, но и то, что принадлежало дочери. Придется поторговаться.

— И куда же вы меня поведете? — княгиня улыбалась нежно, но немного сдержанно, точно невеста, которую готовят под венец, а она стесняется этого.

— А куда вы прикажете?

— Безусловно, ко мне.

Обстановка в комнате, в которую вошли, несколько отличалась от той, к которой она привыкла в Остроге. Здесь уместно небольшое уточнение. Как и в Острожском замке, в Виленском комнатами назывались несколько совмещенных помещений, включающих в себя и гостиную, и столовую, и спальню, и много чего другого. Это зависело от степени достатка хозяев.

В замке в Вильно у Беаты комнат было меньше, чем в Остроге. Зато убранство их выглядело более современным. Если Острожский был приверженцем старой обстановки — многое из мебели не один десяток лет прослужило, а что-то перешагнуло и столетний рубеж, — то в Вильно преобладала новая, притом лучших европейских узоров. Беата, правда, не сразу привыкла к ней. Однако теперь именно современная обстановка ей нравилась, она охотно приглашала к себе гостей. Тем более, с уважением отнеслась к Зборовскому.

— Пожалуйста, к столу, — указала она, когда вошли в гостиную, и поинтересовалась: — А где жених?

Отсутствие Мартина она, конечно, заметила сразу, но решила не подавать виду, желая, чтобы его отец поволновался, гадая, к чему бы это, что она не интересуется. Получилось так, как и хотела. Зборовский, чем больше думал об этом, тем сложнее ему найти объяснение такого поведения Беаты. Зато теперь соизволил отыграться:

— Да рядом с вами!

Княгиня как держала в руке стакан с вином, так и осталась неподвижно сидеть с ним. Это прозвучало настолько неожиданно, потребовалось время, чтобы она оценила значимость и оригинальность шутки гостя. Только немного придя в себя, она соизволила улыбнуться. Ответила, как традиционно подобает в таких случаях, а это свидетельствовало о том, что все еще не может собраться с мыслями:

— Стары мы с вами для этого, пан Зборовский.

Однако он и после этого сумел своевременно сострить:

— Поэтому Мартин и доверяет мне полностью.

— А все же, где он? — допытывалась княгиня.

— Вы же знаете, — серьезно сказал Зборовский, — он у меня стеснительный.

Об этом Беата немало слышала, но сначала не придавала особого значения. И только теперь поняла, насколько ей, будущей теще, выгодно иметь для Гальшки такого мужа. Скорее всего, если из него не удастся вить веревки, то, во всяком случае, можно будет диктовать свою волю. А такой зять ей как раз и нужен был.

— Стеснительность — не порок, — задумчиво сказала она и предложила Зборовскому: — Выпейте еще, мой уважаемый гость.

— Только с вами.

— Пан Зборовский, но я женщина…

— Но и будущая сватья.

— Вы уверены? — засмеялась Беата.

— Иначе зачем бы приехал.

Она не нашлась что ответить, поняла, что пора начинать более конкретный разговор. Поэтому, отпив вина, поставила бокал на стол.

— Это хорошо, что вы догадываетесь, зачем я хотела вас видеть.

— Если бы имели в виду что-то другое, Мартина не приглашали бы…

Беата на такое замечание не отреагировала.

— Коль догадываетесь, то перейдем к делу, — предложила она.

— И что я должен сделать? — уточнил Зборовский.

— Мне не важно, будете ли вы действовать один или вместе со своим сыном, но мне нужна Гальшка.

— Будет Гальшка! — Зборовский произнес это так уверенно, будто уже настиг похитителей, а княжна находится по дороге в Вильно.

— Уверенность — дело хорошее.

— Я всегда держу свое слово.

В этом Беата не сомневалась. Ей рассказывали, что Зборовские, особенно старший, насколько смелые в бою с врагами, настолько же решительные, когда встречаются со своими противниками в мирное время. В подобных ситуациях они действуют иногда даже более стремительно, жестко расправляясь с теми, кто перешел им дорогу или чем-то не понравился. Именно в таких действиях она и нуждалась.

— Сангушко привозить необязательно. Главное, чтобы он был мертв, — продолжала Беата.

— Обещаю. Но когда начать поиск?

— Я бы хотела незамедлительно.

— Тогда в чем дело? Всегда держу при себе вооруженный отряд, готовый выступить в поход по первому приказу.

— Нужно дождаться королевского решения.

— При чем здесь король?

Он и в самом деле не мог понять, что сдерживает Беату.

— Я встречалась с Сигизмундом. Он пообещал помощь.

— Не нужна мне помощь! — В Зборовском взыграла гордость. — Вы сомневаетесь, что я справлюсь с этим негодяем? — сказал он, имея в виду Сангушко.

— Дело не в этом, пан Зборовский.

— Если вы сами погубите Сангушко, могут быть большие неприятности. Острожский это так не оставит. Да и другие представители рода Сангушко начнут на вас искать управу.

— Вы правильно рассуждаете, — согласился Зборовский, — но меня все равно ничто не остановит.

— Зачем зря рисковать?

— И что же вы предлагаете?

— Подождать, что скажет по этому поводу Верховный суд. Король дал указание разобраться с похищением Гальшки. Суд, — пояснила Беата, — принимая во внимание, что в этом заинтересован Сигизмунд Август, скорее всего, присудит Сангушко к баниции.

— Понял, все понял! — Зборовский с восхищением посмотрел на Беату. — Как это вы додумались?! Раз Сангушко будет объявлен вне закона, значит, он подлежит смертной казни.

— Тогда, пан Зборовский, — княгиня решила подвести черту, — как говорят в подобных случаях: «С Богом!»

Она давала понять, что разговор окончен.

— Так не пойдет, княгиня! — Зборовский не собирался уходить.

Она поняла это по-своему:

— Вы сомневаетесь, что я готова отдать Гальшку за вашего сына?

— В это хотелось бы верить.

— Даю слово.

— Тогда другой разговор.

— Остается ожидать решения Верховного суда, — повторила Беата.

Но Зборовский не спешил уходить:

— А что, кроме Гальшки, Мартин получит?

— Как и всегда в подобных случаях, у моей дочки богатое приданое.

— Богатое — понятие относительное.

Ей хотелось сказать: «Больше, чем ты имеешь», — но решила проявить сдержанность:

— Не сомневайтесь, не обижу.

— Поверю…

И все же Беата не сдержалась:

— Да что это мы с вами делим шкуру неубитого медведя!

Только после этого Зборовский решил откланяться, напоследок все же напомнив:

— Я надеюсь на ваше честное слово, княгиня.

В том, что ему удастся найти Сангушко, нисколько не сомневался. Одного хотелось, чтобы Верховный суд как можно скорее принял решение.

Сигизмунд Август не ошибся, что участие в похищении Гальшки князя Острожского усложнит рассмотрение вопроса. Это стало понятно уже по мере подготовки. У князя Константина Константиновича нашлось немало сторонников. Поэтому, чтобы надеяться на успех, было решено пригласить на заседание Беату. Это, скорее всего, посодействовало тому, что Дмитрия объявили вне закона.

Выступление княгини было настолько эмоциональным, проникнутым болью за невинную дочь, что даже те, кто поначалу собирались выступить против принятия подобного решения, выслушав ее, изменили свою позицию. Послушав Беату, можно было подумать, что Сангушко действовал как насильник, не считаясь с волей Гальшки. Княгиня особенно заостряла на этом внимание и неоднократно напоминала, что княжна, по сути, еще ребенок, оказалась не способна противостоять вооруженному насилию. А Острожский, вместо того чтобы образумить своего крестника, помогал ему.

— Окажись вы на месте матери, — рыдала Беата, — как бы поступили?

Она искала сочувствия у присутствующих и легко находила его. Были, правда, и те, кто не поддался таким убедительным аргументам и пробовал доказать, что Гальшка согласилась на похищение. А сделала это из-за того, что давно не находила с матерью общего языка. Доходило до того, что княгиня запирала дочь на несколько дней. Не столько о Гальшке беспокоилась, сколько о том, чтобы, выгодно отдавши ее замуж, приумножить свои богатства.

И все же суд к таким аргументам не прислушался. Над Сангушко нависла смертельная опасность. Это понимали все. Писарь Великого Княжества Литовского Евстафий Волович, который находился в дружеских отношениях с Острожским, а на суде пытался доказать, что Сангушко требует в отношении себя снисхождения, поспешил обо всем сообщить Константину Константиновичу. Он не оставлял надежды, что Острожский, благодаря своему влиянию, добьется отмены решения суда, что, правда, было маловероятно, или, на что хотелось надеяться, примет меры, чтобы молодой князь оказался в безопасности.

В письме сообщил:

«Дорогой мой и верный друг!

Я, к сожалению, ничем помочь не смог. Князь Сангушко присужден к банифации. А Беата наняла Зборовских, чтобы они убили его. Теперь все зависит от тебя.

Твой Волович»

Вызвав посланца по особым поручениям и передав ему письмо, наказал незамедлительно отправляться в Острог. Притом сделать это так, чтобы никто не догадался о цели визита.

Решительность проявила и Беата. Радуясь, что Сангушко не избежать наказания, поспешила уведомить о решении суда того, в чьей помощи нисколько не сомневалась:

«Пан Зборовский!

Негодяй объявлен вне закона. Ожидаю Гальшку и надеюсь, что Сангушко будет убит.

Костелецкая».

Письма к Острожскому и Зборовскому попали почти одновременно. Оба адресата находились в одинаково затруднительным положении, не зная места расположения Гальшки и Дмитрия. Острожский сомневался, живы ли они, потому что, как ни старался найти их, ничего не выяснил. Да и труднее ему было теперь действовать, поскольку решение суда становилось законом, а нарушить его вряд ли найдутся желающие. Одно оставалось Константину Константиновичу. Если жив Дмитрий, разыскать его и наказать, чтобы незамедлительно отправлялся за границу, где сможет чувствовать себя в безопасности.

Зборовский же рассуждал более трезво. Если бы Сангушко погиб, то весть об этом пришла бы незамедлительно. Оседлав быстрых коней, его отряд из нескольких десятков лучших всадников отправился в дорогу.

Острожский, в свою очередь, отправил верных людей, чтобы попытались отыскать Сангушко. Им было приказано действовать незаметно, обходить опасные места, избегать вступления в бой. Следовало предупредить князя об опасности.

Сам же Сангушко ни о чем не мог догадываться, хотя и понимал, что его будут разыскивать. Но туда, где находился он со своим отрядом, вести быстро не доходили. Остановился князь в небольшой деревушке, затерянной среди болот, к которой они добрались, выдержав нелегкий бой с преследователями.

Те появились на рассвете, когда успел рассеяться над болотом туман. Однако сделать это незаметно им не удалось. Охрана хорошо несла службу и своевременно сообщила о появлении людей Беаты. О том, чтобы избежать стычки, разговора не могло идти, потому что отступать некуда. Болото не выдержало бы всадников.

Ситуация усложнялась тем, что не оставалось времени организовать засаду. Для этого необходимо было вернуться в лес. Дмитрий решил отправить туда Гальшку. Хотел, чтобы ее сопровождал Вася. Но верный оруженосец, чего никогда за ним не замечалось, не подчинился:

— За кого меня принимаешь, князь?

— Гальшка совсем слаба.

— Для этого других подыщи. Возьми хотя бы Федю.

Тот взмолился:

— Прости, князь, но я хочу со всеми сражаться.

— Не подведешь?

— Надейся, как на Васю.

— Ничего с вами не поделаешь, — согласился Сангушко. — Тогда найдите пару человек, чтобы отнесли Гальшку в лес и сделали для нее шалаш. Только поспешите…

Сказано это было своевременно. Вдали, размахивая мечами, показались всадники, которые неслись вскачь. Вначале Дмитрий хотел оседлать своих коней, но после передумал. Вася угадал его замысел и одобрил:

— Правильно, князь. Отходим к самому болоту, а в последнее мгновение резко бросаемся в сторону.

— Но так легко оказаться под лошадьми… — высказал сомнение Федя.

— Риск немалый, — согласился Сангушко. — Но несколько всадников обязательно окажутся в трясине, что и погубит их. Так что стоит рискнуть.

А всадники все ближе. Один из них несся прямо на Дмитрия. Федя даже закричал:

— Берегись, князь!

Дмитрий отскочил в сторону, когда находился едва не под брюхом лошади, которая, не учуяв опасности, через мгновение погрязла в трясине. Всадник, перелетев через ее голову, также начал барахтаться. Освободиться ему так и не удалось. Успев ухватиться за шею лошади, вместе с ней скрылся в трясине.

Подобная судьба была уготована еще нескольким наездникам. Но это едва не стоило жизни Феде. Он, стараясь искупить свою вину, действовал настолько необдуманно, что едва не погиб под копытами лошади.

— Так, брат, дело не пойдет, — покачал головой Вася и отпрянул в сторону, потому что на него неслась лошадь.

Однако на этом опасность для Васи не миновала. Всадник оказался лихим. Он не только успел спрыгнуть с лошади у самой кромки болота, но и с саблей бросился на Васю. Верный оруженосец такой ретивости не ожидал, но успел отбить удар. А в это время Федя, изловчившись, вонзил врагу кинжал прямо в сердце.

— Теперь мы с тобой, можно сказать, братья по крови, — Вася очень обрадовался, что не ошибся в пленнике.

Бой был недолгим. Преследователи, поняв, что встретили достойного противника, и видя, что их силы тают буквально на глазах, не нашли ничего лучше, как отступить. Сангушко отказался от их преследования:

— Нужно поберечь лошадей. Они нам еще пригодятся.

Провели здесь они еще три дня, пока княжна не поправилась. Но не только это обрадовало Сангушко, а то, что она стала прежней Гальшкой, которую он любил больше всех на свете. Словно и не перенесла столько испытаний. Ее не огорчало, что еще неизвестно, удастся ли найти выход из создавшегося положения.

Старалась не заводить об этом разговор, а Дмитрия, когда он становился хмур, успокаивала:

— Не волнуйся, все будет хорошо.

Надо было что-то делать. И чем быстрее, тем лучше. Сангушко предложил два варианта. Первый заключался в том, чтобы, оседлав коней, попытаться объехать болото, найти дорогу. Но этот план сам собой отпадал, потому что неизвестно, как велико оно.

Сошлись на втором. Вася вместе с Федей и еще двумя бойцами отправились пешком по лесу, рассчитывая найти вблизи поселение, жители которого помогли бы преодолеть болото или указали бы путь, позволяющий его обойти.

…В лесу затерялась небольшая деревушка, которая, как выяснилось, относилась к имению Сангушко. Решили временно поселиться в ней, от жителей узнали, что через болото можно пройти только тогда, когда оно полностью замерзнет, — зачастую нужно было дожидаться Рождества.

Была еще одна причина, которая заставила князя принять такое решение. Запасы продовольствия, прихваченные с собой, были на исходе. Оставалось надеяться на деревенскую пищу. Крестьяне помогали как могли. В этой деревушке отряд провел половину зимы. А когда обдумывали, как лучше преодолеть болото, увидели подъезжающих всадников.

Глава 20

Гальшка мирно посапывала на правом плече мужа. Он давно проснулся, и хоть ныла занемевшая рука, старался не двигаться, чтобы не нарушить покой любимой. Приятно было смотреть на нежные черты княжны: по-детски пухлые губы, ощущать у своего лица шелковистые волосы. Видимо, ей приснилось что-то приятное, потому что лицо ее озарила улыбка. Дмитрий удивлялся себе, как мог злиться на нее, упрекать, а иногда и осуждать. Ведь нет вины ее в том, что за последнее время выпало столько испытаний. Не каждый взрослый, закаленный в боях, выстоял бы, если бы на него внезапно обрушились такие невзгоды, не говоря уже о таком хрупком и милом создании. Понял князь, как сильно он любит Гальшку. Мысленно благодарил Бога за ту минуту, которая свела их. Просил Всевышнего сделать так, чтобы в дальнейшем они никогда не разлучались и, уйдя от преследователей, пусть вдали от родины, обрели желанный покой.

Князь был уверен, что пройдет время, и все уладится. Добьется крестный, что никто не встанет на их пути. Таким большим авторитетом пользуется, что к его голосу прислушается даже король, а коль нужно, так и сам поедет к нему, все объяснит. Если засомневается в его правоте, напомнит Сигизмунду, который любил по-настоящему, встретив Барбару Радзивилл. А Гальшка для Сангушко — как Барбара для короля, и он не представляет без нее своей жизни. Не дай Бог, что-либо случится, готов руки на себя наложить, потому что жить без Гальшки не сможет.

Мирно посапывает Гальшка. В раздумье рядом с ней лежит Сангушко.

А над небольшой деревушкой, затерявшейся среди болот, успело встать скупое зимнее солнце.

Догадывается князь, что день обещает быть морозным, как и все предыдущие. И не только по тому догадывается, что холодно в избушке. Куда больше, что зима отступать не собирается, говорит потрескивание деревьев, ветви самых могучих из которых готовы своей тяжестью еще больше придавить эту крестьянскую избу, и так почти вросшую в землю.

Из-за долгой зимы и задержался Сангушко. Давно пора перейти болото, которое с приходом весны опять превратится в непроходимую трясину, да в такие трескучие морозы не хочется срываться с места. В отряде с пониманием относятся к этому. Только верный оруженосец не находит себе места, все неймется ему. Едва не ежедневно напоминает:

— Пора, князь, отправляться.

Поначалу Дмитрий отгонял Васю от себя прочь, как назойливую муху. Но затем тот нашел себе единомышленника. Федя, правда, так настойчиво свою точку зрения не доводил, но, чувствовалось, что он на стороне Васи.

Видя это, князь не удержался:

— Не тяни, Федя, объясни, почему поддерживаешь Васю?

— Разве забыл, что не все из отряда, направленного Беатой, убиты?

— Пару человек осталось в живых, — согласился Сангушко.

— И они вернулись назад…

— Понимаю, — догадался князь, — куда клонишь. Мол, они знают, что мы остановились у самого болота.

— Значит, где-то поблизости нас и нужно искать.

— Но кто в такой мороз полезет в лес? — усомнился Дмитрий.

— Деньги свое дело сделают, — сказал Федя и покраснел.

Не иначе, как вспомнил, что недавно именно из-за этого поддался на уговоры Беаты. Однако Сангушко не придал этому значения, хотя и догадался, в чем причина. То, о чем говорил Федя, не единожды и ему самому приходило в голову. Только подобные мысли гнал прочь. Оказывается, люди из его ближайшего окружения придерживаются такой же точки зрения. Пожалуй, и в самом деле лучше так поступить. Дал себе слово, когда морозы немного ослабнут, отправляться в дорогу. Поэтому и прислушивается внимательно по утрам, что делается за стенами дома. Но мороз не только не спадает, а, кажется, с каждым днем крепчает.

Вернул Дмитрия к реальности крик:

— Всадники, князь!

Мгновенно вскочил, машинально натянул на себя одежду. Успел еще услышать, как Гальшка спросонья спросила:

— Куда ты?

Крикнул ей:

— Вернусь и расскажу!

И молнией — во двор. А там уже собрались все бойцы. Оруженосец даже съязвил:

— Поздно спишь, князь!

В другое время воспринял бы это как шутку, но, увидев, как из лесной чащи показались всадники, обозлился:

— Помолчал бы!

И пожалел, что не сдержался, потому что оснований беспокоиться не было. Федя внимательно посмотрел вперед и с удивлением произнес:

— Неужто Трофимыч?!

— Трофимыч? — переспросил Сангушко и стал присматриваться к всадникам. — Точно! — радостно закричал он и бросился навстречу гостям. Один из них остановил коня. Сомнений не оставалось: перед ним был сотник Острожского.

— Какими путями, Трофимыч?

Сотник медленно, словно это тяжело давалось ему, слез с коня. Перед Сангушко и его побратимами предстал увалень, лицо которого, слегка заплывшее от жира, светилось от неподдельной радости.

— Здоров будь, князь! — Трофимыч так стиснул Дмитрия в крепких объятьях, что тот даже почувствовал, как хрустнули ребра.

— А я думаю, Трофимыч — не Трофимыч? — князь перевел дыхание.

— Что-то не вижу твоего оруженосца? — вымолвил тот и огляделся по сторонам.

— Здесь я, — Вася с трудом пробился через бойцов, окруживших Сангушко и сотника тесным кольцом.

За ним следовал, не отступая ни шаг, Федя.

— Обожди, — Трофимыч опустил руку, протянутую Васе. — Этот малец, — указал он на Федю, — кого-то напоминает мне. — Не успел Федя ничего ответить, как сотник едва не набросился на него: — Беата подослала!

— Не кричи, Трофимыч! — Вася начал объяснять, в чем дело.

Выслушав его внимательно, сотник облегченно вздохнул:

— А я-то думал… — и уже обращаясь к Феде: — А ты, смотри, доверие оправдай!

— Да свой он в доску! — раздались голоса.

Князь Дмитрий с восхищением наблюдал за Трофимычем, но чувство тревоги не покидало его. Знал лучшего сотника Острожского как балагура, весельчака, человека смелого в бою и справедливого в мирной жизни. Знал и то, что Константин Константинович обращается к помощи Трофимыча, когда дает ему важное задание. Значит, сотник неслучайно появился в лесу. Хотелось узнать, в чем причина, только не спешил расспрашивать. А Трофимыч вел себя непринужденно. Рассказывал веселые истории, припоминал некоторые случаи из жизни. И как-то неприметно оказался в центре внимания. Все, позабыв о Сангушко, слушали его очень внимательно. Князь даже не знал, как вести себя в этой ситуации.

Не был бы Вася верным оруженосцем. Понял, что в этот момент на душе у князя. Да и сам, нужно сказать, долго не мог находиться в неведении. Не удержался:

— Интересно с тобой, Трофимыч, но интересней будет… — замолчав, почувствовал, что после этого все обратили на него внимание.

— И какой у тебя интерес? — спросил сотник.

— Не только у меня…

— Догадываюсь, — Трофимыч внезапно помрачнел. — Плохи ваши дела, произнес он, тяжело вздохнув, а потом обратился к Дмитрию: — Это тебя больше всех касается. — Ты, князь, объявлен вне закона, — сказав это, сотник начал оправдываться: — Решил найти для этого подходящий момент, но как уж получилось…

Сангушко не нужно было объяснять, что это означает. Постарался отнестись к услышанному спокойно, хотя не очень получилось. Наблюдая за князем, легко было заметить, как тяжело у него на душе. Но не столько о себе думал, как о Гальшке: «Ее надо спасти любой ценой, а будет она жива, может быть, и сам найду достойный выход из этого положения».

А сотник продолжал:

— Князь Константин отправил меня разыскать тебя не только для этого.

— Говори, я слушаю, — Дмитрий по-прежнему старался быть спокойным.

— Тебе надо любым способом пробраться за границу.

— Постараюсь…

— Острожский обещал не оставить в беде.

Внезапно князь спохватился:

— Вы с дороги, а я не приглашаю вас отдохнуть!

— Видимо, вам и самим питаться нечем? — спросил Трофимыч.

— Как придется, — неопределенно ответил Сангушко.

— А мы не с пустыми руками…

Трофимыч подозвал одного из бойцов.

— Вынимай наши припасы, — распорядился он.

— Так вы для себя это брали, — князю стало неловко.

— И для вас.

А что Трофимыч не лукавил, Сангушко убедился, когда три больших мешка из кожи внесли в избу, где он расположился с супругой. Чего в них только не было! Сушеная рыба и вяленая, мороженая лосятина и медвежатина, вареные тушки зайцев и запеченные куропатки. Нашлись и вино с медовухой.

— На свадьбу хватит… — удивилась Гальшка.

— Мы и организуем такое застолье, словно свадьбу вашу отмечаем, — улыбнулся Трофимыч.

— Лишнее это, — смутился Дмитрий, а Гальшка и вовсе зарделась.

— Да и… — вдруг замолчала княжна.

Но Трофимыч сразу же догадался, что та имела в виду.

— Припасов хватит вам и на дорогу, — успокоил он. — Два мешка нетронутыми останутся. Из этого и трети не съедим.

— Тогда гуляем! — засмеялась княжна.

— Гуляем! — поддержал ее Сангушко.

Веселились полдня, не зная устали. Были настолько щедрыми, что пригласили за стол даже некоторых жителей деревушки, а остальным дали продуктов и вина.

— Дай Бог вам счастья, детки, — говорили пожилые полешуки, а еще напоминали: — Рады вам, но долго не задерживайтесь. У нас природа капризная. Сегодня мороз лютый, а завтра может оттепель начаться, болото быстро растает.

Что нельзя долго задерживаться, все больше убеждался и Сангушко. Тем более теперь, когда есть продовольствие, а крестьяне давно обещали дать на дорогу лошадям фуражу. Напомнил о необходимости собираться в дорогу и Трофимыч.

— Я бы на твоем месте завтра отправился в путь, — посоветовал он.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Сангушко.

— Не знаю, как мне в таком случае поступить…

— Ты о чем? — не понял князь.

— Может, вас немного провести?

— Лишнее это, — уверенно сказал Дмитрий. — Будет проводник из крестьян.

— В таком случае я со своими людьми возвращаюсь. Да и князю Константину будет приятно узнать, что у вас все в порядке.

— А мы пойдем через болото.

На следующий день так и сделали. Полешуки оказались правы. Утром от недавнего мороза и следа не осталось. С юга ветер принес тепло, и погода резко изменилась. Снег, еще недавно хрустевший под ногами, словно ему было больно от того, что по нему ходят, начал таять, ступать становилось тяжело, а лошадям тем более.

Проводник, невысокого роста, о таких обычно говорят «мужичок с ноготок», забеспокоился:

— Если так и дальше пойдет, быть беде.

— Ведь зима еще, — Сангушко не терял оптимизма.

— Она на исходе, — возразил проводник, — а пробираться через болото не один день.

— Успеем, — заверил князь.

— Это от вас зависит, я-то дорогу хорошо знаю. Не однажды преодолевал это болото.

— На вас и надеемся, — сказал Дмитрий и обратился к сотнику: — Время прощаться?

— Надеюсь, еще встретимся! — Трофимыч обнял его.

— Обязательно, так и передай крестному.

Через минуту всадники начали разъезжаться в противоположные стороны. Проводить их собралась вся деревня. Сангушко вскочил на коня, посадив впереди Гальшку. Поэтому лошадь, отведенная ей, осталась свободна, предложил ее проводнику.

— Так не пойдет, князь, — возразил тот. — Я пойду впереди, нащупывая дорогу, иначе лошади могут обрезать ноги, а то и вовсе поломать их. Если же утомлюсь, а местность будет лучше, охотно пересяду на коня.

Отряд начал осторожно, хотя и уверенно продвигаться. Оглянувшись назад, Сангушко заметил только жителей деревушки, которые махали им на прощание, а конники Трофимыча уже скрылись в лесу.

От увиденного у князя Дмитрия, хоть он никогда не был сентиментальным, на глаза навернулись слезы. Гальшка же, наоборот, не скрывала радости.

— Как интересно! — восхищалась она.

— Что? — не понял Дмитрий.

— Ехать. Неужели не понимаешь? — удивилась она. — Это же так прекрасно! Незнакомая дорога, опасности, которые подстерегают нас.

«Совсем еще ребенок», — подумал он, зная, как непредсказуемо она может повести себя. Теперь не сомневался, что настроение ее будет часто меняться, по несколько раз на день. Будут и слезы, и упреки, что зря поддалась его уговорам и оставила мать. А потом все это снова сменится радостью. Но любил ее именно такой. Не жалел, что собственное благополучие поменял на мытарства, неизвестность, когда нет уверенности, чем все это может завершиться.

— А ты не боишься? — вдруг спросила Гальшка.

— Чего? — удивился Сангушко.

— Опасностей!

— Смотря каких, — неопределенно ответил он.

— А я не боюсь, — Гальшка обернулась к нему, посмотрев полным любви и восхищения взглядом, — когда ты рядом.

Князю после этого от одной только мысли, что иногда способен ее обидеть, стало стыдно. И он, отпустив поводья, прижал Гальшку к себе и произнес, будто и в самом деле это было так:

— Мне тоже не страшно рядом с тобой.

— Правда? — глаза княжны стали озорными. Если бы была возможность, она первой бы начала его целовать.

— Правда.

На ночлег остановились около густого кустарника. Благо, что он был ветвистым, а снег с подветренного бока — глубоким. Выкопали яму, устлали ветками, а чтобы теплее было, использовали меховые одеяла, которые привез Трофимович. В ней разместилась Гальшка. А Сангушко, как она ни уговаривала его, коротал ночь вместе со своими товарищами и проводником. К спартанским условиям ему было не привыкать. Во время боевых походов приходилось ночевать там, где заставала ночь. Да и проводник успокоил, что впереди небольшие деревушки, затерявшиеся среди болота, так что не все ночи придется проводить под открытым небом. Поутру почувствовали, что резко потеплело.

— Надо спешить, — забеспокоился проводник.

Быстро собрались и двинулись в путь. Под вечер добрались до небольшой деревушки — значительно меньше той, в которой провели зиму. Начали искать избы, где можно заночевать, но все они были настолько тесными, что даже хозяевам едва места хватало. Кое-как пристроили только Гальшку. Остальные разместились в гумнах, в которых оказалось немного теплее, чем на дворе, поскольку они были сложены из небольших бревен, а то и вовсе жердей, слабо подогнанных друг к другу.

Там хотел расположиться и Сангушко, но Гальшка, узнав об этом, запротестовала, заявив, что одной среди чужих людей будет страшно. Пришлось согласиться. Основательно устав, она уже неоднократно жаловалась, что зря оставила мать. И хотя он особого внимания на ее недовольство не обращал, будучи уверенным, что через некоторое время настроение вновь изменится, не хотел давать оснований для сетований.

На рассвете попрощались с проводником, с которым успели сблизиться. Да и мужчина подружился с ними, начав оправдываться, будто чувствовал вину:

— Я бы пошел, — было видно, что говорит искренне, — но, сами видите, болото подтаивает быстро. Задержусь, и назад уже не вернусь.

— Спасибо за службу, — поблагодарил его Сангушко.

— Смотри, князь, — напутствовал мужичок, — особенно осторожным будь, когда подойдете ближе к краю болота. Там есть плывуны.

— Плывуны? — переспросил Дмитрий.

— Они очень опасны, — начал объяснять проводник. — Весной и летом напоминают небольшие островки с растительностью, находятся там, где большая глубина. Достаточно ступить на них — и сразу же трясина поглотит.

— Чего не знал, того не знал, — признался князь. — Спасибо, что предупредил.

— Местные такие места знают, — успокоил он.

Плывуны повстречали на пятый день, когда люди и лошади очень устали, не всегда действовали осторожно. Очередной проводник оказался человеком беспечным, часто, не выяснив, где безопасное место, шел напрямую. Да и солнце припекало все сильнее, болото подтаивало.

Беда случилась, когда приблизились к небольшой полосе кустарника. Обрадовавшись, что вскоре можно будет хоть на некоторое время очутиться на твердом месте, смело двинулись вперед, хотя до него оставалось метров сто. Федя, решив обогнать товарищей, смело побежал в сторону.

— Чего вы мешкаете?… — хотел еще что-то сказать, но внезапно качнулся, словно кто-то невидимый потянул его за ноги. От неожиданности вскрикнул. Проводник, обернувшись, все понял.

— Не двигайся! — завопил он. — Под тобой плывун.

Федя, то ли испугавшись, то ли пытаясь быстрее выбраться на безопасное место, не послушался и резко отскочил в сторону, у всех на глазах провалившись по пояс.

— Держись! — Вася бросился на помощь другу.

Как ни старался Федя удержаться, как ни хватался за промерзлые комья торфа, перемешанного со снегом, пока добежал до него оруженосец, успел по шею очутиться в трясине.

— Помогите! — раздался его истошный крик.

Вася находился в нескольких шагах от Феди, когда трясина полностью поглотила друга. Он машинально протянул руку, но проводник остановил его.

— Уже не поможешь, — сказал печально.

Все, пораженные произошедшим, молчали, долго не могли прийти в себя. Гальшка неистово кричала, а Вася плакал навзрыд. Хотелось плакать и Сангушко, но он сдержался, только тихо произнес:

— Вот до чего доводит беспечность.

Через день все с облегчением вздохнули: болото осталось позади. Хотя тревоги от этого меньше не стало. Началась населенная местность, приходилось передвигаться так, чтобы не обращать на себя внимания: не сомневались, что их ищут. Радовало, что они приближались к границе.

Глава 21

На ночлег остановились в Яромерже. Утомленные долгой дорогой, которой, казалось, не будет конца, очень обрадовались, узнав, что есть свободные места в корчме. Конечно, лучше было бы разместиться в стороне, но в небольшом селении все равно будешь на виду.

Хозяин отнесся почтительно. Это Сангушко понравилось. Он и раньше не любил людей, готовых слепнем лезть в душу, к чрезмерно любознательным. Когда опасность подстерегала буквально на каждом шагу, не хотелось доверяться незнакомцу. А хозяин даже не попытался узнать, откуда они и куда направляются. Да и вовсе оказался неразговорчивым, зато гостеприимным. За умеренную плату хорошо покормил, налил по бокалу неплохого вина, перед Гальшкой извинившись, что не может ее угостить чем-то более приличным.

Но княжне было не до этого. Она валилась с ног и желала быстрее прилечь, чтобы на некоторое время забыть о тревожных мыслях, которые не покидали ее, как и всех. Что она устала, заметил и хозяин. Однако ни слова не сказал, а когда поужинали, позвал свою жену:

— Постели пани отдельно. Найди белье чистое.

Его жена, немногим моложе Гальшки, черноволосая, с большими, глубоко впалыми глазами (Сангушко успел про себя отметить, что, скорее всего, она еврейка, чего нельзя было сказать о хозяине, это был чех или представитель другого славянского народа), поспешила исполнить просьбу. Вернулась с подушкой, простыней, одеялом.

Вопросительно посмотрела на мужа. Тот глянул на Сангушко. Князь догадался, о чем хотят узнать.

— Где бы ей лучше постелить? Может, здесь? — показал на большую печь, стоявшую у входа.

Затем уточнил:

— За этой занавеской.

— Лучше места не найдешь, — согласился Дмитрий.

Гальшка не промолвила ни слова. Вела себя так, словно происходящее ее не касалось. Стояла молча, прислонившись к печи и закрыв глаза. Ноги ее готовы были подкоситься от усталости. Когда княжна легла, стали выяснять, где спать остальным. Кроватей на всех не хватало. Корчмарь начал оправдываться, что столько приезжих у него никогда не ночевало. Видя его растерянность, Сангушко успокоил:

— Стели на полу. Нам не привыкать…

И вовремя остановился, поняв: тем самым выдает, что и сам, и его люди давно не отдыхали. Но хозяин на это не отреагировал.

— Всем? — уточнил, как ни в чем не бывало.

— Сами разберемся, где кто ляжет.

— А вам могу свою кровать уступить, — предложил он любезно.

— Спасибо, — поблагодарил князь. — Не буду вас стеснять. Со всеми лягу.

— Вам виднее, — согласился хозяин, чем понравился Дмитрию еще больше.

Утомленная Гальшка сразу же уснула, а вскоре ее примеру последовали и остальные. Причем так быстро, что не прошло нескольких минут, как корчму наполнил дружный храп. Сангушко такого не ожидал. Думал, как обычно, найдутся желающие обсудить результаты прошедшего дня, поговорить, чего следует ожидать завтра. Эти разговоры ничего не давали, но позволяли расслабиться, хоть на мгновение избавиться от нелегких мыслей, которые не давали покоя в последнее время.

А князю не спалось. В иных случаях он обычно выставлял на ночь охрану и при желании всегда мог переброситься с кем-либо словом. Однако, приближаясь к чешской границе, от этого отказался, посчитав, что о месте их нахождения никто из недоброжелателей не знает. Не подумал об охране и теперь, о чем пожалел. Не только из-за того, что хотелось поговорить. Неприметно им овладела тревога, которая обычно наступает, когда, долго находясь в напряжении, спиной чувствуешь опасность. Будто кто-то посылал сигнал, напоминая, что беспечность может обойтись дорого.

Тихонько, чтобы никого не разбудить, князь отворил дверь и вышел во двор. Осмотрелся по сторонам, вдыхая свежий воздух. Окрест была тишина, казалось, что все живое уснуло безмятежным сном. Но не это привлекло его внимание, а небо, усыпанное многочисленными звездами — загадочное и манящее.

Вспомнил, как любил наблюдать за ним в детстве, удивляясь той бесконечности, которая открывалась взгляду. Часто приходили и другие мысли. Мечтал, что, возможно, когда-нибудь ему удастся разгадать тайны этого неизведанного. С возрастом такие мечты, правда, исчезли, но восхищение безбрежностью звездного пути осталось. Когда смотрел на небо, ему по-прежнему было не по себе, словно притягивала некая могущественная сила. Кто-то говорил, что звезды сопутствуют человеку на протяжении всей жизни. Когда ребенок рождается, в это время обязательно на небе зажигается новая звезда. Она светит до того времени, пока человек жив, а не станет его — угасает.

От этого воспоминания на сердце стало приятно, но одновременно и грустно. Радовало, что вся жизнь еще впереди, ведь прожито не так и много. Подумалось, что, возможно, в этот момент их звезды на небе находятся где-то рядом. Начал внимательнее всматриваться, пытаясь найти их, но все никак не удавалось.

Так и стоял, запрокинув голову. Когда это занятие ему надоело, неожиданно увидел две звезды рядом. Они внезапно появились на том месте, где еще недавно находилась большая туча. Взгляду открылось то, что он так долго искал. С мыслью, что это его звезда и звезда Гальшки, он вернулся в корчму. С ней и уснул, найдя свободное место среди товарищей. Подумал, что поутру обязательно расскажет княжне об этом.

Проспал недолго. Раздался грохот, в дверь стучали так, что и мертвый мог подняться.

— Открывай! — слышалось с наружной стороны.

Вскочил, схватив лежавший рядом меч. Еще успел подумать, как хорошо, что за время этого путешествия правилом стало спать не раздеваясь. Все в отряде следовали примеру командира.

Товарищи поднялись так же быстро, как и Сангушко. И готовы были дать решительный отпор тем, кто осмелился нарушить их покой. Князь сразу понял, что неизвестные, которые так бесцеремонно ломятся в корчму, ничего хорошего ни ему самому, ни его окружению не обещают. Но не о себе думал. Не о товарищах. Больше всего беспокоила судьба Гальшки. Догадывался, что их, скорее всего, настиг со своим отрядом Зборовский.

— Кому говорю, открой! — послышалась угроза из-за двери.

Все молчали, не зная, как на это реагировать. То ли сразу открыть, то ли занять оборону и ожидать, когда дверь будет сломана.

Первой подала голос Гальшка.

— Дима, кто там? — выглянула она из-за ширмы.

— Спрячься, — сказал он с такой решительностью, будто от этого зависела ее судьба.

— Ломай дверь! — с той стороны от угроз готовы были перейти к действиям.

— Что же делать? — заспанный хозяин, так и не успев одеться, дрожал от страха.

— Открывай, — князь понимал, что иного выхода нет.

Он отскочил в сторону, спрятавшись за дверью. Хозяин только подошел, как та под сильным напором затрещала и слетела с петель. При лунном свете в дверном проеме показалось несколько вооруженных человек. Зборовский, первый из вошедших, закричал:

— Сангушко, где ты?!

Только он произнес эти слова, Вася с диким криком: «Бей гадов!» — бросился с мечом наперевес, но не взмахнул им, а неожиданно упал под ноги вошедшим. Несколько человек споткнулось и повалилось на землю. Однако Зборовский успел отскочить в сторону. Это его и спасло, потому что Дмитрий готовился из-за дверей нанести ему удар. Однако тот пришелся не по Зборовскому, а по человеку, который находился рядом с воеводой.

Зборовский даже не догадался, откуда был нанесен удар, поскольку князь снова спрятался за дверью. А Вася, оказавшись под свалившимися на него людьми, полоснул по ним мечом снизу. Более того, сумел подняться, очутившись рядом со Зборовским.

— Так это ты?! — воевода подумал, что его товарища сразил именно Вася. — Тогда получай!

Но не тут было. Вася увернулся от занесенного меча, выскочив на улицу, где бой разгорелся не на шутку. Силы были неравны. Несколько побратимов уже истекали кровью. Те же, кто остался в корчме, не могли пробиться к своим. Да и помощь Сангушко нужна было. Верный оруженосец остался один среди разъяренных врагов. Те обрадовались, предчувствуя легкую победу, начали окружать его, не заботясь о собственной безопасности.

Беспечность дорого обошлась им. Вася, проведя несколько метких ударов, успел сразить троих. Только когда силы совсем оставили его, раненый, свалился на землю. Истекая кровью, успел произнести:

— Марыся…

В последнее мгновение легкая, едва заметная улыбка, коснулась его лица. Видимо, последнее воспоминание было очень приятным.

Сангушко выскочил из-за двери.

— Вот ты где?! — замахнулся на него саблей Зборовский. Но князь увернулся и нанес смертельный удар одному из нападающих. Успел полоснуть еще одного, подвернувшегося под руку. Тот прикрыл шею, из которой потекла кровь.

Зборовскому ничего не стоило в этот момент сразить Дмитрия, который в азарте боя забыл об основном противнике, но воевода решил взять его живым.

— Справиться не можете? — заорал на подчиненных. — Смелее берите его!

На Сангушко набросилось несколько человек. Одному он рассек голову, другого ударил в живот. Замахнулся и на третьего, но из его рук выбили меч, а потом заломили за спину.

— Спокойно! — послышал уверенный голос Зборовского.

Князь не знал, ему ли адресовал это воевода или своим бойцам. Существенного значения это не имело. На душе было противно от осознания, что так легко оказался в плену. Поставь надежную охрану, захватить врасплох его не удалось бы. Но после драки кулаками не машут. Понимал и то, что снисхождения ожидать не стоит. Зборовский не из тех людей, которые щадят противника. Тешил себя только тем, что, возможно, останется в живых Гальшка. Поскольку Зборовский собирается женить на ней своего сына. Хотя, кто знает, что у него в голове! Привык легко побеждать, а теперь немало пролилось крови с его стороны.

Гальшку, которая наблюдала за происходящим, трясло, словно в лихорадке. Это не мешало, как заведенной, повторять:

— Дима! Димочка! Милый!

— Заглохни! — Зборовский крикнул так угрожающе, что Сангушко стало не по себе.

Он понимал, что его просьба ничего не даст. Не хотелось этого делать, но ради Гальшки был готов на все.

— Прошу вас, не трогайте ее, — произнес так жалостно, что, казалось, готов расплакаться.

— Не волнуйся, ублюдок! — Зборовский со всего размаха ударил Дмитрия по лицу. — Такая красавица и моему сыну пригодится, а тебя… — не договорив, ударил князя еще раз.

У Дмитрия в глазах поплыли круги. Он не устоял на ногах и рухнул на землю, потеряв от боли сознание.

— Убили! — Гальшка бросилась к нему.

Склонилась, запричитала:

— Убили! Убили!

Воевода сморщился и приказал:

— Уведите ее!

Не успели поднять ее, к Гальшке вернулось чувство реальности, сразу же переросшее в агрессию. Всегда покорную, ее стало не узнать.

— Так это ты?! — она бросилась на Зборовского.

Воевода этого никак не ожидал, не успел отскочить в сторону. И пожалел. Ногти княжны впились ему в лицо.

— Ах, сучка! — замахнулся он, но своевременно остановился, лишь выругавшись. — Я бы доказал тебе, что такое настоящий мужчина, а не этот сопляк, — он показал в сторону Сангушко, — но моему Мартину ты нужна в сохранности.

— Не нужен мне твой Мартин! — пуще прежнего закричала Гальшка.

— А ты ему нужна! — Зборовский успел прийти в себя.

Оценивающе посмотрел на княжну и, не пряча восхищения, воскликнул:

— Хороша, ничего не скажешь!

— Подлец! — отреагировала по-своему Гальшка.

— Свяжите ее, — приказал Зборовский.

— И на тебя веревка найдется! — пригрозила она.

— И рот заткните. За Сангушко возьмитесь!

Князь не подавал признаков жизни, и его пришлось отливать водой.

— Никогда не думал, что ты такой слабый, — засмеялся Зборовский. — Держись, ты мне еще нужен.

Не успел Дмитрий подумать, что это значит, как его снова начали бить.

Били долго.

Били и отливали водой.

Все это видела Гальшка. Как и побратимы Сангушко, которые остались в живых. Но они не могли оказать сопротивления, потому что были связаны. Только когда Дмитрий остался лежать без сознания, Зборовский приказал прекратить экзекуцию. Гальшку же разрешил развязать и вынуть из ее рта кляп.

От увиденного княжна не могла прийти в себя.

— Пожалейте его, — разрыдавшись, попросила она.

На это Зборовский ничего не ответил. Не считал нужным поддерживать с ней разговор, потому что в данный момент она для него, по сути, не существовала. Оставалось только выяснить у Сангушко, насколько далеко зашли их отношения с княжной. А для этого требовалось время, чтобы он пришел в себя.

Совесть не мучила Зборовского. Обратился к испуганному хозяину корчмы, который все это время просидел за занавеской:

— Эй ты…

Мужчина осторожно выглянул.

— Да выходи ты! — ободрил его Зборовский. — Без тебя мы никуда. Поесть найдется?

— Конечно!

— Быстрее накрывай на стол!

Вскоре, будто ничего не случилось, воевода поглощал блюдо за блюдом, обильно запивая вином.

— Может быть, и ты поешь? — предложил Гальшке.

— Не хочу.

— Тебе виднее, — безразлично сказал он, продолжая трапезу. Чувствовалось, что находится в хорошем расположении духа.

Княжна, успев немного прийти в себя, заметила это, и снова попросила:

— Пожалейте его.

— Пожалеть? — Зборовский как-то безразлично посмотрел на княжну. — А тебе какое до него дело?

— Жена я его!

— Повторяю: ты будешь женой моего сына! — повысил он голос, но тут же сменил тон. — Что ты за чепуху городишь? Что похитил тебя Сангушко, и сам знаю. Но при чем здесь женитьба?

— Мы венчаны…

— Венчаны? — переспросил Зборовский.

— Да.

Это признание огорошило. Он надеялся, что княжна — девственница, а если она обвенчана, то ни о какой невинности и разговора не может быть. Однако отогнал от себя эту мысль. Мало на какую уловку пойдет, чтобы спасти своего любимого. Пусть говорит, что вздумается. Неизвестно, что еще скажет на этот счет Сангушко.

Оставив Гальшку в покое, Зборовский поднялся из-за стола, подошел к князю. Небрежно толкнул его носком сапога. От этого грубого прикосновения Дмитрий вздрогнул, застонал.

— Жив, сволочь! — в душе Зборовского по-прежнему не было ни капли сочувствия.

Сангушко приоткрыл глаза. Увидев, кто склонился над ним, снова закрыл их.

— Так не пойдет, — пригрозил Зборовский. — Или ты поднимаешься, или мы продолжаем…

Дмитрий, успев стать на колени, не удержался и повалился набок.

— Я помогу! — бросилась к нему Гальшка.

— Помогай, — согласился Зборовский.

Княжна присела около Дмитрия.

— Жив! — радостно пролепетала она.

— Как видишь.

— Поднимайся, Димочка!

— Стараюсь…

На этот раз ему удалось подняться. Обтерши рукой губы, на которых запеклась кровь, попросил:

— Воды.

— Дать воды, — разрешил Зборовский.

Выпив одну кружку, попросил вторую. Чувствовалось, что ему тяжело стоять. Все время то наклонялся вперед, то заваливался назад. Но Зборовский не предложил присесть. Когда же Гальшка попросила об этом, закричал:

— Без тебя разберемся!

— Не надо, Гальшка, постою, — успокоил ее Сангушко.

Она снова заплакала, чем вывела Зборовского из себя:

— Хочешь, чтобы снова рот заткнули?

Угроза подействовала. Княжна замолчала, не в силах сдержать себя, прикусила губу.

— А ты, — обратился воевода к Сангушко, — отвечай, как далеко у тебя зашли отношения с княжной?

— Не понял?

— Спал ты с ней или нет?

Сангушко догадался, куда клонит воевода. И от этого ему стало не по себе. Таким уж человеком был князь, что самым сокровенным не делился даже в кругу близких друзей, а тут предлагалось перед чужими людьми вывернуть душу наизнанку. Не знал, что и ответить, чтобы Гальшку не обидеть чрезмерной искренностью. Наконец нашелся:

— Мы законные муж и жена.

— Значит, венчаны?

— Венчаны.

Получалось, что Гальшка не солгала. Выходит, законные супруги. Но Зборовского беспокоило не то, что княжна лишена девичьей чести. Больше о себе думал, чем о сыне. Мартин никуда не денется, все равно ее в жены возьмет. От того, девственница она или нет, богатств у нее не убавится. С таким приданым любого жениха найдет. А вот самому Зборовскому все это может дорого обойтись.

Получается, что вмешивается в чужую личную жизнь, ведя себя, словно разбойник с большой дороги. А, принимая во внимание, что у Сангушко есть такой авторитетный защитник, как Острожский, неприятностей не избежать.

— И ты лишил ее девственности? — Зборовский понимал, что, задавая такой вопрос, он выглядит в глазах окружающих смешным, но был не в силах себя сдержать, потому что хотелось окончательно удостовериться, являются ли Дмитрий и Гальшка мужем и женой.

Сангушко ничего не ответил, давая понять, что вопрос исчерпан. А это означало, что воевода оказался в незавидной ситуации.

— Тогда получи еще! — крикнул в ярости, одним ударом свалив Дмитрия с ног.

Бил пока не устал. И не от одной жестокости, а от понимания, что, скорее всего, все равно придется отвечать. Но Гальшка этого уже не видела. Сразу же после того, как Зборовский ударил Дмитрия, она потеряла сознание. Не видела и того, что воевода, когда князь почти уже не дышал, вскочил на него и подпрыгнул, сломав позвоночник. Когда показалось и этого мало, повторил. А потом, подойдя к столу и опрокинув несколько кубков вина, окинул взглядом присутствующих:

— Запомните, ничего не видели!

Ни его сообщники, ни хозяин корчмы не догадались, что он имеет в виду, но Зборовский внес ясность:

— Сангушко я убил в честном поединке! Поняли?

— Поняли, — раздались голоса.

— А как все произошло, молчите. А нет, так из-под земли достану! — пригрозил напоследок.

Глава 22

Узнав о гибели крестника, Острожский не находил себе места. Он готов был немедля наказать Зборовского за убийство, тем более знал все обстоятельства смерти Дмитрия. Нашлись те, кто не побоялся угроз воеводы и рассказал правду о произошедшем в Яромерже.

Константин Константинович даже начал собирать войско, но своевременно остановился. Когда чувство негодования немного улеглось, понял, если действовать так, пойдет тем же путем беззакония, как и Зборовский. Поэтому решил добиться наказания убийцы через суд, а для этого отправил письмо Сигизмунду Августу.

«Ваше высочество!

Сказать, что я возмущен поступком Зборовского, значит, ничего не сказать. Злодеяние, совершенное им, не только не соответствовало вине князя Сангушко, но не вяжется с понятиями чести и воинской доблести. Если Зборовский, следуя тому, что князь был поставлен вне закона, хотел лишить Дмитрия жизни, должен был использовать для этого честный поединок. Чтобы добиться наказания для негодяя, вынужден обратиться в суд. Надеюсь, что получу не только Ваше согласие, но и помощь».

Перед этим имел неприятный разговор с Беатой. Княгиня не только не чувствовала угрызений совести, но даже не скрывала радости от смерти Сангушко.

— Как же ты можешь так? — спросил у нее Константин Константинович. — Погиб же невинный человек.

— Это Сангушко невинный?! — переспросила княгиня. — Похитил несовершеннолетнюю девушку!

— Он любил Гальшку, — привел князь веский, как ему казалось, аргумент.

— А она его любила?

— Гальшка мне в этом сама призналась.

— И ты этим гордишься?

— А что оставалось ей делать, если у нее нет ничего общего с матерью.

— Вот как заговорил! Гальшка — моя дочь. Только я могу распоряжаться ее судьбой. А значит, мне решать, за кого ее выдать замуж.

— Неужели за Зборовского? — Константин Константинович немного подумал: — За Мартина Зборовского, который даже не соизволил посмотреть на свою невесту?

— А хоть бы и за Мартина!

— Гальшкой заплатишь за убийство? До чего же ты опустилась!

Последние слова Острожского не просто задели Беату за живое. Они словно вернули ее к реальности, открыв глаза на то, о чем она не задумывалась.

Княгиня почувствовала, что оказалась у края пропасти, а чтобы устоять, не упасть, нужно заплатить очень большую цену. Конечно, по-прежнему не сомневалась, что, отдав Гальшку за Мартина, будет диктовать ему свою волю. Но Зборовский-старший… Тот ничего не упустит. Все заберет, невозможного добьется. И получается, что за все будет платить Гальшка.

— Нечего сказать? — вывел ее из раздумий князь.

— Это мы еще посмотрим.

— Что посмотрим? — не понял Острожский.

— Отдам ли я Гальшку замуж за Мартина.

— Ты слово дала его отцу!

— Ты и об этом знаешь?

— Я многое знаю!

— А меня ты плохо знаешь! — сказав это, Беата торжествующе посмотрела на Острожского.

Она снова стала прежней. Чувствовалось, что ради достижения цели любому, кто будет этому препятствовать, готова горло перегрызть. И на князя смотрела так, как обычно смотрит человек, который в определенный момент в чем-то сдал свои позиции, но не сомневается, что через некоторое время обретет уверенность.

— Что правда, то правда, — согласился Острожский. — Я тебя плохо знаю, но жалею.

— Неужели?

— Мне кажется, ты плохо кончишь.

— Угрожаешь?

— Помилуй Бог. Пальцем не трону.

— Подыщешь кого, чтобы убрал меня с дороги?

— Кому ты нужна! — ответил Константин Константинович так резко, словно эти слова сопровождал меч, посланный врагу в самое сердце.

Беата сразу сникла. Потупила взор, но вдруг подняла голову, внимательно посмотрела перед собой. Сказанное Острожским отозвалось в ее душе. Хотел того князь или нет, но напомнил об одиночестве, что не может найти взаимопонимания с окружающими, а если и находит, только для того, чтобы вершить что-либо плохое.

Но, судя по тому, что взгляд ее не был замутненным, и она не выжала слезу, жалеть ее не приходилось. Ни в чем не раскаивалась, и делать этого не собиралась. Не стал просить прощения за свою резкость и Константин Константинович. Он, будто ничего не произошло, спросил:

— Гальшку я скоро увижу?

— Никогда!

— Мне сообщили, что Зборовский доставит ее тебе.

— Гальшка будет жить в Вильно, куда и я отправляюсь.

Это усложняло ситуацию. Ему не просто хотелось видеть племянницу. Слов нет, соскучился по ней. Знал, как тяжело ей после гибели мужа. Но приезда ожидал еще и потому, что понимал: когда состоится суд над Зборовским, Гальшка будет проходить в качестве основного свидетеля, значит, ее показания станут едва ли не самыми важными.

Безусловно, со стороны воеводы найдутся желающие повлиять на этот процесс в собственных интересах. На княжну будет оказано сильное давление. Скорее всего, непосредственно через мать. Хотя, может случиться и так, что Беату обойдут стороной. Начнут действовать через отца Антонио или Марысю. Оба внезапно исчезли из Острога, а раз Зборовский привезет Гальшку в Вильно, то, скорее всего, они уже находятся там.

Как быть, Константин Константинович не знал. Конечно, можно поехать в Вильно. Не сомневался, несмотря на препятствия, чинимые Беатой, в замок войдет. Как и был уверен, что его появлению племянница обрадуется. Но понимал, что Гальшка теперь в таком состоянии, что ее необходимо меньше волновать. Одно дело, если бы она находилась в Остроге. Здесь и родные стены помогают. В Вильно же, где рядом чужие, незнакомые люди, ей и так очень тяжело. Разговор по душам вряд ли получится. Поэтому и не стоит спешить с посещением Вильно, лучше заняться оформлением материалов для суда над Зборовским.

Чем Острожский и занялся, обратившись к родственникам Сангушко. Сделал это своевременно, потому что многие из них, зная о гибели Дмитрия, не догадывались об обстоятельствах смерти. Возмущенные действиями Зборовского, они охотно согласились поддержать Константина Константиновича в изобличении убийцы. Заручился поддержкой и влиятельных магнатов Великого Княжества Литовского. С пониманием отнеслись к его усилиям и многие в Короне. Но особенно важным стало то, что поддержал Волович, пользующийся большим авторитетом и в литовских, и в польских кругах.

Гальшка тем временем томилась в виленском замке. Нет, она не была затворницей, вынужденной постоянно находиться в отведенной ей комнате, превращенной в тюрьму. Наоборот, могла распоряжаться своим временем по усмотрению. Но как раз это и не нужно было ей. Сутками не выходила из комнаты, никого не хотела пускать к себе. За исключением прислуги, приносящей пищу. Да и то часто отказывалась от еды, довольствуясь завтраком.

Ничто не интересовало ее. Думала только о Сангушко. Дмитрий неизменно находился рядом. Просыпаясь среди ночи, часами лежа в темноте, чувствовала его присутствие. Не боялась этого, хотя, когда до гибели мужа ей рассказывали истории о мертвецах, не знающих покоя, очень пугалась. Теперь же, когда приходил Сангушко, а в этом она нисколько не сомневалась, сразу же протягивала ему руку и, ощущая ответное прикосновение, удивлялась, что оно выходило теплым.

Уверившись в присутствии любимого человека, начинала разговаривать с ним. Тихо, шепотом, едва шевеля губами. Так постепенно и засыпала, чтобы, проснувшись поутру, снова думать, будто князь рядом. Казалось, что он находится в этой же комнате, только от нее, Галыики, прячется. За тем большим комодом или за высоким креслом на противоположной стороне стола, за которым завтракала. А то и вовсе за занавеской на окне.

Иногда, будучи в хорошем расположении духа, не удерживалась:

— А я вижу тебя!

Улыбалась, поднималась со своего места, заглядывала за комод, заливалась смехом:

— Перепрятался? Только где?

С этими словами она бросалась к окну, открывала занавеску. Удивлялась:

— Ну и быстрый ты, Дима! И здесь тебя нет.

Сразу же бежала на другую сторону стола, переворачивала кресло.

— Опять никого… — молвила с удивлением и тут же саму себя утешала: — Все равно тебя найду, никуда от меня не денешься!

Остывал на столе завтрак. С недоумением наблюдала за княжной прислуга, а Гальшка носилась по комнате, играя с Сангушко в прятки. Устав, садилась опять за стол, но не ела, а задумчиво, сосредоточенно смотрела перед собой. Изредко шептала: «Дима! Димочка».

Кто-нибудь из прислуги не выдерживал, начинал плакать. Гальшка, увидев слезы, оправдывалась:

— Мне без Димы скучно!

С ее признанием соглашались.

— Он немножко отлучился, — успокаивала Гальшка. — Вскоре вернется. Ненадолго отлучился.

Когда еду приносила Марыся, поведение Гальшки резко менялось. Не носилась по комнате в поисках мужа, а сидела с заплаканными глазами. Смотрела на горничную тревожно, словно та приносила боль. Марыся как-то не выдержала:

— Сколько можно печалиться, княжна?

Гальшка, будто впервые услышав этот вопрос, начинала объяснять:

— Диму ожидаю.

— Пойми, умер он!

— Я его только что видела.

— Не могла ты его видеть! — упрямство княжны надоедало горничной, она, будь на то ее воля, давно перестала бы разговаривать с Гальшкой.

Отец Антонио напоминал о необходимости убедить Гальшку, чтобы та возненавидела Сангушко. Услышав это впервые, Марыся удивилась:

— Как она может его ненавидеть, если любит?

— Должна ненавидеть. Это в твоих интересах…

— В моих? — Марыся, осмотрелась по сторонам и, никого не заметив, добавила: — В моих интересах, святой отец, чтобы ты не сдерживал своего дьявола, — с усмешкой посмотрела на отца Антонио.

Он от Марыси всякое слышал и давно убедился, насколько она цинична и одновременно неутомима в любви, но ему стало неприятно.

— Побойся Бога! — даже перекрестился.

— Какие мы праведные! — Марыся завелась с полуоборота. — Лучше сказал бы, когда вечером встретимся?

Чем больше они поддерживали отношения, тем чаще и больше девушка требовала к себе внимания. Если бы не необходимость получать полезную информацию, отец Антонио давно распрощался бы с нею. Хоть и понимал, что это вряд ли бы удалось, потому что нужен был ей постоянно: рядом не было мужчины, на которого она могла бы обратить свое внимание. Поэтому ему и приходилось нести свой нелегкий крест дальше.

Его затянувшееся молчание она расценила по-своему:

— Неужели стал бояться?

Он не нашел ничего другого, как сказать:

— Не время шутить.

К удивлению Чеккино, после этого Марыся посерьезнела:

— Что от меня требуется?

— Зборовский просит Беату уговорить Гальшку, чтобы на суде заявила, что Сангушко ее изнасиловал.

— А что ему от этого?

— Острожский на него в суд подал за убийство Дмитрия.

— Разве Зборовский его не убивал?

— Важно не то, убил или не убил, а за что это сделал.

Чувствовалось, что суть сказанного отцом Антонио Марыся не поняла. И от этого он готов был разозлиться. Возможно, так и произошло бы, но она сама подсказала выход:

— А мне все равно.

— Правильно! — обрадовался святой отец. — Ты должна убедить Гальшку говорить именно так, а не иначе.

— И Беата в этом заинтересована?

— Если бы только Беата!

— А кто еще?

— Король.

— Ну и заварила Гальшка кашу!

…Знал бы Сигизмунд Август, какой оборот примут в дальнейшем события, обдуманно отнесся бы к наказанию Сангушко за похищение Гальшки. Во всяком случае, вряд ли бы прибег к помощи Зборовского. Но что случилось, то случилось, и теперь ему не оставалось ничего другого, как пожинать плоды своих непродуманных действий.

А требовалось сохранить хорошую мину при плохой игре. Следовало самому защищаться от Зборовского и в то же время защищать его.

Связано это было с замужеством Гальшки. Сигизмунду Августу очень не хотелось, чтобы ее супругом стал Мартин Зборовский. Опасался усиления роли старшего Зборовского в Короне и Княжестве. Получив доступ через сына к огромным богатствам Острожской, он использует это в своих целях. Сигизмунд поспешил предупредить Беату:

«Дорогая сестрица!

Будь осмотрительна насчет замужества дочки. Я очень боюсь, чтобы этого ужаку Зборовского к нашему панству не усадили. Воевода и так имеет много имений на Руси, а своей наглостью еще и далее их умножит. Если сын воеводы возьмет Гальшку в жены, тогда он на всю Волынь и Русь расширит свою могущественность. А это ни мне, ни тебе не нужно. Еще раз прошу: будь осмотрительна».

Когда же дело об убийстве Сангушко дошло до суда, тем не менее, он вынужден был защищать Зборовского.

С требованием наказать Зборовского выступили не только Сангушко, Воловичи и представители других известных родов, но вся шляхта Великого Княжества Литовского и Королевства Польского. Они знали, что согласие на преследование Дмитрия Зборовским давал король. Защитить честь мундира Сигизмунд Август мог только в том случае, если познанский воевода будет оправдан. Поэтому и обратился за помощью к Беате, а та, понимая, что одной ей вряд ли удастся настроить против Сангушко Гальшку, посвятила в курс дела отца Антонио, который привлек горничную.

Она и начала убеждать Гальшку, что Сангушко давно мертв. Сначала княжна и слышать не желала, что это так. Была уверена, что Дмитрий находится рядом. Требовалось время, чтобы Гальшка вернулась к реальности.

Беата приехала в Вильно. Поначалу дочь видеть ее не хотела, зная, что мать стала инициатором погони, подговорила Зборовского….. Княгиня лишь изредка заходила к ней, полагаясь в основном на горничную. Марыся же постепенно пользовалась у Гальшки все большим доверием. Наконец, княжна поняла, что мужа уже нет.

— Его убил Зборовский, — догадалась она.

— Правильно, — согласилась Марыся.

— Но разве можно было убивать лишь за то, — никак не могла понять Гальшка, — что он меня любил?

— Он же тебя силой взял!

— Как силой? — Гальшка пожала плечами. — Мы обвенчались!

— Какое венчание? — Марыся удивилась настолько искренне, что, не зная, как все происходило, можно было подумать, что она говорит правду. — Милая княжна, ты ничего не помнишь…

— Не помню?

— Слушай, как это было. Когда Сангушко похитил тебя, посадил на коня…

— Посадил.

— И вы удирали от преследователей…

— Удирали.

— Тебе было страшно…

— Очень.

— И в это время ты потеряла сознание…

— Помню не все. Только как нас венчали.

— А венчание тебе приснилось!

— Как приснилось?

— А так, как сны снятся. Ты потеряла сознание, потом уснула. Приснилось, что вас венчают. Проснулась…

— Неужели все так и было?!

— А ты еще сомневаешься…

— Значит, мы с Димой не были мужем и женой?

— Не были.

Гальшка не знала, что и ответить.

— Сангушко, — Марыся использовала ее неуверенность в своих интересах, — видя твою беспомощность…

Княжна обо всем догадалась:

— Так он меня взял силой?!

— Ничего уже не вернешь, — рассудительно сказала Марыся.

— Как же он мог себе позволить такое! — она склонила голову над столом и зарыдала.

Горничная не спешила ее успокаивать, а Гальшка повторяла:

— Как он мог это позволить! Как мог!

Неожиданно словно прозрела. Подняла голову, посмотрела на Марысю:

— За это Зборовский и наказал Сангушко?

От радости горничная готова была подпрыгнуть на месте:

— Конечно, за это!

Княжна еще громче заплакала, приговаривая:

— Так ему и надо.

Когда об этом разговоре стало известно Беате, она наконец осмелилась поговорить с дочкой искренне. И с радостью заметила, что Гальшку будто подменили: Сангушко для нее перестал существовать. Поэтому осмелилась спросить:

— А если тебя, доченька, пригласят на суд, подтвердишь, что Дмитрий тебя изнасиловал?

— Подтвержу, — ответила окончательно сломленная княжна.

После этого Беата решила еще больше приблизить дочь к себе. Выбрав удобный момент, поинтересовалась:

— Помнишь, я тебе говорила о семейном перстне?

— О том, который может менять цвет? — догадалась Гальшка.

— О нем. Подарю его тебе.

— Неужели?

— И не только перстень, — продолжала Беата, — ожерелье тоже.

— Какая я счастливая! — Гальшка обняла мать. — Мне все завидовать будут, только…

Княгиня догадалась, что Гальшка снова вспомнила о гибели Сангушко и не знает, как скоро сможет избавиться от траура.

— Доченька, не огорчайся. Будут у тебя еще балы. Ты же совсем юная, жить тебе да жить. А печаль пройдет.

Беата принесла перстень и ожерелье.

— Только давай договоримся, — сказала она, — поскольку это драгоценности, которым цены нет, пусть они пока полежат. А где, будем знать только ты и я. Например, в этой шкатулке.

Сняла с полки миниатюрный, ювелирной работы сундучок.

— Поняла? — подмигнула дочери. — Вот и появилась у нас еще одна тайна.

— Как раньше!

Обе, увлеченные разговором, не заметили, что в комнату собирается войти Марыся. Горничная, поняв, что мать с дочерью говорят о чем-то важном, прислушалась.

А Беата продолжала:

— Но договоримся еще об одном…

— Ты загадку за загадкой подносишь мне, — Гальшка уселась рядом, поглядывая на мать.

— Договоримся, что и перстень, и ожерелье станут талисманами. Может случиться так, что тебе придется принять какое-то важное решение. Хотела бы посоветоваться, а меня нет рядом. Так вот знай, если кто-нибудь принесет это ожерелье, это условный знак — значит, я одобряю твой поступок.

Марыся поспешила незаметно удалиться. Того, что услышала, было достаточно, чтобы почувствовать себя на седьмом небе от радости. Поначалу хотела поделиться новостью с отцом Антонио, но потом передумала. Самой может пригодиться. А еще лучше, если получится провернуть какое-нибудь важное дело.

Беата же, оставив дочь, незамедлительно отправила письмо королю. Боясь, что ее послание может попасть в чужие руки, была лаконична:

«Дорогой братец! Гальшка на нашей стороне».

А вскоре мать с дочерью спешили в Краков. Перед дорогой Беата несколько раз напомнила Гальшке, как вести себя во время суда. Это княжне не понравилось.

— Сколько можно об одном и том же! — недовольно сказала она.

— Хочу, чтобы ты не подвела. Пойми, от твоего свидетельства зависит судьба Зборовского.

— Не подведу, — пообещала Гальшка.

Слово свое она не просто сдержала, оправдала, поставленную перед ней задачу с лихвой. Так жалостно рассказывала о своем похищении, организованном Сангушко, что сторонники Зборовского даже стали аплодировать ей. А когда поведала о том, как, несмотря на просьбу и слезы, Дмитрий изнасиловал ее, они даже вскочили с кресел.

В разных углах зала слышалось:

— Подлец, только смерти и заслуживал!

— Таким не место на земле!

— Молодец Зборовский, что убил его!

— Оправдать Зборовского!

А Гальшка уже не могла остановиться. Она называла такие подробности, что Сигизмунд Август пожалел, что пригласил ее на процесс, а перед этим уговорил Беату повлиять на дочь.

Ничего нельзя было вернуть. Как и добиться того, чтобы Зборовского наказали. Именно этого уже хотелось королю. Выходя из зала, он бросил взгляд в сторону Гальшки.

— Несчастная, — сказал он. — Несчастная… — повторил с болью.

Глава 23

Зборовский, как и, пожалуй, любой на его месте, выйдя победителем из непростой ситуации, не мог упустить случая, чтобы не отметить свое оправдание. Ни в чем не знал меры: если сражаться с врагом, то проявляя удивительный героизм; если уничтожать противника, то не зная жалости. Победу на суде праздновал не один день. Поэтому ему было не до того, чтобы решать брачные вопросы сына.

Беату такая медлительность только обрадовала, хотя после суда и заверила Зборовского, что данное ему слово остается в силе. Княгине вдруг расхотелось выдавать дочь замуж за Мартина. Рассудив, она пришла к выводу, что клятва — хорошо, а собственное благосостояние лучше. Ничего страшного не случится, если Гальшка не станет его женой. А, приняв во внимание, что воевода не спешит с действиями, она и вовсе ничем ему не обязана.

Зборовский, конечно, не мог знать о перемене отношения княгини к нему. С трудом выйдя из многодневного запоя, собрался в Вильно. Да не один, а прихватив с собой сына. Мартин, однако, особой ретивости не проявил, чем очень удивил отца.

— Кто собирается жениться, ты или я? — спросил недовольно.

— А ты сомневаешься? — Мартина, казалось, ничем нельзя было вывести из состояния спокойствия, когда некоторая умственная ограниченность соседствует с безразличием.

— Разве тебе не хочется увидеть невесту?

— А чего ее рассматривать? Говорят, писаная красавица, — спокойно ответил Мартин, словно беседовал о чем-то обыденном и давно ему известном. — Женюсь, тогда и налюбуюсь, а теперь нет оснований спешить.

— Так едешь ты или не едешь?! — терпение старшего Зборовского лопнуло. — Могу и один!

— Если так нужно, согласен, — так же равнодушно, как и перед этим, промолвил Мартин.

Воеводе захотелось отлупить его, хоть тот давно вырос. Но сделать так — значит, выставить себя на посмешище, поэтому сдержался.

Разговор не прошел бесследно. За всю дорогу настроение так и не поднялось. Угнетало еще и то, что, изучив характер Беаты, мужчина боялся получить отказ. По собственному опыту хорошо знал, что далеко не всегда слово сдерживается. И сам клятву нарушал, когда это сулило хоть какую-то выгоду.

При подъезде к замку постарался сделать вид, что у него чудесное настроение. И сыну приказал, чтобы был более разговорчив. Но, увидев Острожскую, понял, что его состояние ее мало интересует. Сама находилось в не лучшем настроении. Лицо было застывшее, без каких-либо эмоций. Словно полностью не утратившая своей былой красоты не женщина стояла перед ним, а манекен, обличенный в женскую одежду.

Княгиня после суда переосмыслила, как быть с обещанием. Веским аргументом не в пользу воеводы стало не столько то, что, отдав Гальшку за Мартина, она могла утратить значительную часть своих богатств. Боялась, что жестоким убийством Сангушко Зборовский, несмотря на то, что официально оправдан, подорвет и ее репутацию, как подорвал свою. А ко всему Сигизмунд Август после суда и слышать о нем не хотел. Не ограничиваясь беседой, вскоре после заседания прислал письмо, в котором уже называл ее не сестренкой, а княгиней. Не просил, а требовал официально:

«Княгиня!

Ни в коем случае не отдавайте дочь замуж за Мартина Зборовского. Рассчитываю на ваше благоразумие. Поймите, от принятого вами решения зависит будущее не только Вашей дочери, но и ваше собственное. От этого завидит будущее Польского Королевства и Великого Княжества Литовского. Люди, подобные Зборовскому, не должны усиливать свою власть».

При других обстоятельствах послание Беата посчитала бы непозволительным, в чем-то даже оскорбительным, в лучшем случае отнеслась бы к нему безразлично. Сигизмунд Август фактически развязывал ей руки.

Зборовский, не зная всего, старался улыбаться, особенно когда представлял сына.

— А это наш герой, — сказал он и не постеснялся при этом прикрикнуть на Мартина: — Да выйди же вперед!

«Герой» стеснительно стоял за отцом. Когда же вышел, скованность не исчезла, покраснев, глядел на княгиню. Он не был красавцем, смотрелся как-то неуклюже. Но Беате как раз этим и понравился. Даже подумала, что, не будь Мартин сыном Зборовского, пожалуй, не задумываясь, отдала бы за него Гальшку. Беате как раз и нужен был зять, который и слово боялся бы произнести без согласия тещи, а при своей внешности вряд ли бы искал любовные утехи на стороне. Но решение ею уже было принято. Отступать она не собиралась.

— Рада гостям, — поспешила заверить Зборовских, приглашая войти.

При этом по-прежнему оставалась отстраненной от реальности. Воевода понимал, что происходит это не случайно. Догадывался, что они с Мартином желаемого не достигнут. Однако отступать не в его характере. Уехать сейчас означало молча проглотить оскорбление.

Когда сели за стол, продолжалась та игра, в которой оба игрока уже ни на что не надеются, понимая, что в лучшем случае у них получится ничья. Гости не настаивали на появлении Гальшки, потому что Беата заранее предупредила, что дочь больна. Если и придет, так позже.

Воевода старался говорить хозяйке замка комплименты. Мартин сидел молча, уставившись в тарелку, а потом блуждающим взглядом осматривал стены гостиной. Беата принимала комплименты, слегка улыбаясь. Но все трое понимали, что не ради этого собрались. И каждый ждал, что кто-то первым заговорит о главном. Поскольку Мартин, разумеется, не годился для этого, инициативу должны были проявить княгиня или его отец. Он же являлся лицом заинтересованным.

Первым и повел разговор о том, что всех их волновало, перед этим предложив:

— Может, все же позовем Гальшку?

— Я же сказала, что она больна, — раздраженно ответила Острожская.

Ей эта игра, исход которой давно знала, начала надоедать.

— Тогда можно и без невесты, — улыбнулся воевода. — Надеюсь, княгиня, вы помните свою клятву, данную перед тем, как я согласился выполнить вашу просьбу…

Беата уклонилась от прямого ответа.

— На то я и женщина, — рассмеялась она, — чтобы давать клятвы.

— И исполнять их, — подхватил Зборовский.

— А это как получится, — она перестала смеяться.

— Вы хотите сказать?…

— Я хочу сказать, что не могу исполнить клятву, пан воевода, — лицо ее стало волевым, тем самым давая понять, что вести дальнейший разговор бесполезно.

Мартина это по-прежнему как будто не касалось. Он вел себя так, словно ему безразлично, чем все завершится.

— Что же ты молчишь?! — закричал Зборовский.

— Слушаю, — покорно ответил Мартин.

Не отреагировав на это, воевода попытался выяснить причину.

— Чем объяснить это, княгиня?

Беата притворно вздохнула:

— Если бы вы знали, как мне тяжело говорить, не стали бы спрашивать.

— Но все же…

— Только из уважения к вам.

— Говорите! — Зборовский снова увидел в княгине своего единомышленника, поверил, что она отказывается выдать дочку за Мартина не по своей воле, значит, все можно уладить, если действовать сообща.

— Против того, чтобы Гальшка стала женой Мартина, — с трудом выдавила княгиня, — сам король.

— Не может такого быть! — не поверил Зборовский.

— Мне еще раз поклясться?!

— Не надо, княгиня, — успокоил ее воевода. — Но почему он так решил?

— Мне не объяснил.

— Тогда поеду к королю! — Зборовский готов был немедля проститься с Беатой. — А если он передумает?

— Если передумает, я к вашим слугам, пан воевода.

— Вы хотите сказать, что Гальшка станет женой Мартина? — обрадовался Зборовский.

— Вы сомневаетесь?

Зборовский в Беате не сомневался. Он, которого боялся Сигизмунд, легко позволял женщине обводить себя вокруг пальца, словно доверчивый юноша, повстречавший на своем пути коварную обольстительницу.

— Еду к королю! — подтвердил свое намерение.

— Успехов вам! — пожелала Беата.

Утверждая, что ее дочь больна, а поэтому не может выйти к гостям, княгиня лгала. Ей не хотелось, чтобы Гальшка присутствовала при этом разговоре, хотя была уверена, что княжна одобрит ее решение, поскольку о Мартине и слышать не хотела. Но поначалу будут слезы, а они, возможно, перейдут в истерику. Еще этого не хватало…

А Гальшка постепенно чувствовала себя все увереннее, успев смириться с гибелью Сангушко, к тому же была убеждена, что он понес заслуженное наказание, поскольку изнасиловал ее. Не понимала, что наговор это.

Настроение улучшилось, когда узнала, что ее хочет видеть Сигизмунд Август. Понимала, что в ее возрасте такой чести может быть удостоена далеко не каждая представительница даже из самого влиятельного рода. Да и немало слышала о нем, как об интересном мужчине, способном на большую и возвышенную любовь. Иногда мысленно сравнивала себя с Барбарой Радзивилл. И удивлялась, что в чем-то судьбы их схожи. Она не представляла жизни без Сангушко, как Барбара без Сигизмунда. А король любил Барбару, как и она, Гальшка, Дмитрия. И в обоих случаях любовь оказалась трагической. Только король лишился жены, а она…

Даже не знала, как теперь называть Сангушко, старалась поскорее его забыть. Но это не удавалось. Уверовав в насилие Дмитрия по отношению к себе, она, как ни пыталась, не могла вычеркнуть его из памяти.

Представ перед королем, Гальшка сразу поразила его своей красотой. Имевший большой успех у женщин, Сигизмунд был приятно удивлен тем, насколько в княжне все гармонично сочетается. Она появилась перед ним, словно фея из сказки. И король сразу отметил про себя, что никто из «соколов», что неизменно находились при дворе и сопровождали Сигизмунда, а среди них были и непревзойденные красавицы, по своей обаятельности не мог сравниться с этой девушкой. И она, как ни трудно было признать, ни в чем не уступала Барбаре.

Воспоминание о горячо любимой жене, которую он никак не мог забыть, немного опечалило. Но Сигизмунд не был способен устоять перед красотой. Поэтому, увидев Гальшку, у него появилась шальная мысль, что было бы неплохо познакомиться с ней поближе, взять в стаю «соколов». Своей красотой княжна затмила бы всех, а он на балах мог бы отдавать предпочтение только ей, невзирая на то, как к этому отнесутся присутствующие, в том числе и новая жена, которая, хотя и похожа на Барбару, но является лишь плохой копией.

Однако понимал, что не имеет на это права, ведь княжна — его племянница, а королю негоже закрутить роман, как бы ни хотелось, с родственницей. Переступить незримую черту ни при каких обстоятельствах не мог. Находящемуся в самом расцвете сил ловеласу не оставалось ничего другого, как только поприветствовать это милое создание и напомнить, насколько оно прекрасно.

Король так и поступил, чем вызвал у Гальшки замешательство. Опустила глаза так, что создалось впечатление, будто внезапно уснула. А потом подняла их, повела по сторонам, словно боясь встретиться с его взглядом. И он поспешил заверить, чтобы лучше расположить к себе, о готовности выполнить любое желание, напомнив, что может все.

Гальшка наивно переспросила:

— Все-все?

— Все-все, — ответил он, ему было очень хорошо от одной мысли, что рядом находится сама непосредственность. Даже забыл хотя бы для приличия расспросить, как дела у ее матери, но Гальшка сама напомнила.

— Мама вам привет передавала.

— Как поживает моя сестра?

Она начала рассказывать, о чем король уже был осведомлен, но все равно старался слушать внимательно, потому что приятно было чувствовать искренность. А еще думал о том, что, назвав княжну после суда несчастной, оказался прав.

Была несчастна потому, что выросла красивой, а польститься на красоту всегда охотники найдутся. Несчастна из-за огромных богатств, которые привлекают пристальное внимание. Скорее, из-за того, что зачастую красоту и богатства совместить невозможно, нужно быть очень осторожным, иначе состояние уплывет так быстро, что и следа не останется.

— Мама хочет меня отдать замуж, — поделилась Гальшка.

— За кого? — удивился Сигизмунд Август так искренне, словно об этом слышал впервые.

— За Мартина Зборовского.

— А ты не хочешь за него выходить?

— Не хочу, — призналась княжна.

— Могу помочь, — предложил король.

— Неужели? — Гальшка не скрывала радости. — А я не знала, к кому обратиться.

— Попрошу твою мать. Разве сможет она ослушаться? Да к тому же сестра моя. Договорились?

— Договорились.

Сигизмунд замолчал. Доверие княжны не только радовало, но и беспокоило. С одной стороны, с Гальшкой было легко разговаривать, поскольку она, принимая все близко к сердцу, вызывала желание быть искренним. С другой, чрезмерная открытость обескураживала, разоружала, сдерживала.

Поэтому, решительно настроенный перед тем, как вызвать Гальшку к себе, теперь не знал, как сообщить то, что собирался. До появления княжны ему казалось, что трудностей не возникнет, но, узнав, что племянница не готова выходить замуж, был уверен, когда назовет имя жениха, она расплачется. А слез ее видеть не хотелось, тем самым будет испорчена сердечная атмосфера.

Начал издалека:

— А тебе кто-нибудь нравился? — поинтересовался так непринужденно и доверительно, что на этот вопрос нельзя было не ответить.

— Сангушко, — вздохнула Гальшка.

Чувствовалось, что любила князя, никак забыть не может.

— Сангушко не вернешь, да и обошелся он с тобой так…

Княжна промолчала, а Сигизмунд Август продолжал допытываться.

— Может, тебе помочь найти жениха?

Гальшка задумалась, не зная, что и ответить.

— А если он не согласится с вашим предложением? — высказала сомнение.

— Короля ослушаться никто не осмелится, — заверил ее Сигизмунд Август.

— И кого вы предлагаете? — поинтересовалась.

Сигизмунд обрадовался, что удается найти понимание.

— О Лукаше Гурко слышала? — спросил он.

— О Лукаше? — княжна пыталась вспомнить, кто это.

— Он в Остроге на балах бывал, — подсказал.

— Этот толстяк? — удивилась Гальшка.

— Почему толстяк? — не согласился король. — Обычный мужчина. Разве что невысокого роста.

— Но толстый, — продолжала настаивать Гальшка. — Да и не нравится он мне.

— Он же тебя любит!

— Очень? — не устояла, чтобы не поинтересоваться.

— Очень!

— И вам это говорил?

— Просил, чтобы помог уговорить тебя.

— Даже так? А сам не осмелился?

— И сам приедет, но хочет, чтобы и королевская поддержка была. Знает ведь, что не чужая ты мне.

Гальшка не знала, как вести себя. Лукаш Гурко был противен ей. Не то что замуж не собиралась выходить за него, но и видеть не хотела. Его хорошо знает король, более того, предлагает в женихи. Отказывать королю не хотелось. А еще знала, что и мать женихов подыскивает без ее согласия. Может получиться так, что тот, кого выберет, окажется хуже Гурко.

— Как решим, Гальшка? — напомнил король.

— Я не знаю.

— А если очень попрошу?

— Подумать надо…

Понял, что Гальшка поддается уговорам. Был уверен, что нужно найти нечто убедительное, чтобы окончательно согласилась.

Богатств у нее не меньше королевских. Пообещать, что на балы в Вавель будет приглашать? Так Беата в любое время может ее привести.

Решение Гальшки, понимал Сигизмунд Август, во многом зависело от того, как поведет он себя в этот момент. Уговоры вряд ли могли помочь, они были исчерпаны. Угрозы тем более, — Гальшка, услышав их, просто расплакалась бы.

Не знал король, как поступить. И вдруг его словно осенило.

— А ты хотела бы, чтобы я был на твоей свадьбе? — задавая такой вопрос, он предчувствовал реакцию княжны, ведь никто не откажется от такого предложения.

— Сам король будет на моей свадьбе?! — Гальшка не хотела в это верить.

— Ты сомневаешься? Все просто, — убеждал Сигизмунд Август. — Ты меня приглашаешь, и я приезжаю.

Княжна задумалась.

— Можно и подождать.

— Чего подождать? — не понял король.

— Свадьбы. Когда мне кто-нибудь понравится, тогда и выйду. Зачем спешить?

— Так не пойдет, — произнес он, а при этом подумал: «Она не такая наивная, какой кажется на первый взгляд». — Выходи замуж за Лукаша, и я приеду.

Гальшка застыла в раздумье.

«Да не тяни ты», — Сигизмунду Августу хотелось поторопить ее, но он понимал, что этого ни в коем случае нельзя делать, иначе можно все испортить.

— Согласна, — наконец промолвила Гальшка.

Король с облегчением вздохнул, словно огромный камень свалился с плеч:

— Вот и хорошо. Не забудь матери привет передать.

По дороге домой княжна беспрерывно плакала. Сетовала на свою нелегкую судьбу. Проклинала собственную слабость и бесхарактерность. И клялась сама себе, что никогда не станет женой Лукаша Гурко.

Глава 24

В тяжелом положении оказалась Беата. Казалось, радоваться надо, что успешно выпроводила Зборовского с сыном. Пусть жалуется королю, она-то прекрасно знает, что из этого ничего не получится. Сигизмунд заявит, что матери решать, за кого отдавать дочь. После этого Зборовский опять явится к ней, она снова сошлется на нежелание короля, чтобы Гальшка становилась женой Мартина. Тем самым круг замкнется, и воевода вынужден будет смириться, что его обвели вокруг пальца.

Но как поступить с Гурко? Здесь все сложнее. Есть решение короля, которое нельзя не исполнять. Есть обещание Гальшки, что согласна стать женой Лукаша.

Но дочь и подсказала выход из ситуации. Гальшка вернулась из Кракова в слезах и долго не могла прийти в себя. А когда успокоилась немного, поведала, что произошло. Беата сначала накричала на нее, что совершила такой необдуманный поступок, а когда Гальшка сказала, что все равно не выйдет замуж за ненавистного ей Гурко, решила, что не все утрачено. Можно сказать Сигизмунду, что дочь передумала, а она, мать, не может заставить делать то, что она не желает.

Одно тревожило Беату. Если король еще, может быть, и согласится с ее доводами, то Лукаш слушать не станет. Твердо заявит, раз есть решение Сигизмунда, нужно выполнять его. И ничто Гурко не остановит.

А Лукаш ожидать себя не заставил. Более того, едва появился в замке, стал вести себя едва ли не как в собственном доме. Возмущенная подобной бесцеремонностью и самоуверенностью будущего зятя, княгиня не сдержалась:

— Не кажется ли вам, граф, что вы немного ошиблись?

— В чем? — не догадался он.

— А в том, что это — мой замок.

Другой на его месте поспешил бы извиниться, но Лукаш сразу же начал заявлять права:

— И мой.

— Как ваш? — с таким нахальством Острожская встретилась впервые.

— Разве Гальшка не моя жена?

— Для этого должно быть еще мое согласие.

— Желания короля недостаточно?

Беата не знала, что и ответить, понимала, что правда на его стороне.

— А вы поинтересовались, желает ли быть вашей супругой Гальшка? — ухватилась она за последний аргумент.

— Вы считаете, нужно? — невозмутимо переспросил Гурко.

Княгиня поняла, что Лукаш — не Сангушко с его неопытностью, который единственный выход увидел в том, чтобы Гальшку похитить, да и не Зборовский, исчезнувший несолоно хлебавши. Этот от своих намерений не отступит. Но Гурко все же слабо изучил Беату. Не знал, что можно позволить в разговоре.

Княгиня, окончательно так и не решив, как поступить, услышав, что ни ее согласие, ни Гальшки не интересуют Лукаша, вдруг закричала:

— Вон из моего замка!

Будущий зять опешил. Чего угодно ожидал, но только не этого. В растерянности не знал, как реагировать.

— Не понятно? — Беата подступила к нему вплотную. — Чтобы вашей ноги, пан Гурко, здесь никогда не было.

— Вы за это ответите! — пригрозил граф.

— Я отвечу?! — княгиня перешла на «ты». — Проваливай, зятек, пока не позвала слуг, чтобы спустили тебя с лестницы.

Матерясь, Лукаш покинул замок. Только собрался сесть в карету, все еще никак не придя в себя, когда увидел Марысю. В другое время он, скорее всего, не обратил бы на нее внимания, но теперь, находясь в состоянии возбуждения, мысленно клял тот день, когда решился просить руки Гальшки. Успел даже подумать, что она не такая и красавица, какой кажется многим. Поэтому, заметив Марысю, быстро пришел в себя. Захотелось поговорить с милой девушкой.

— Паненка! — позвал горничную.

Марыся остановилась, опустив глаза, тем самым выражая покорность.

— Не могли бы вы подойти? — Лукаш попросил так умоляюще, что ни одна девушка не смогла бы устоять. Что уж говорить о Марысе, у которой за внешней кротостью пряталась бунтующая натура, легко воспламеняющаяся при одном виде мужчин, независимо от того, были они красивы или выглядели нисколько не лучше Гурко. Да и как горничная могла не отозваться на просьбу гостя княгини.

— Здравствуйте, граф Гурко, — она еще смиренно произнесла служанка.

— Вы знаете, кто я? — удивился Лукаш.

— А кто вас не знает, — Марыся позволила себе поднять глаза.

Лукаш успел заметить, что они сродни голубизне неба. Бездонная чистота их вызвала желание броситься, не раздумывая, в этот притягательный омут, как в бездну. Но, если что он и мог позволить себе теперь, так только спросить:

— А как паненку зовут?

— Марыся.

— Откуда ты меня знаешь? — продолжал допытываться.

— Вас все знают.

Услышанное обрадовало его.

— Я человек известный, — согласился Гурко.

— А еще вы жених Гальшки, — льстила Марыся, — а мужем княжны может стать только самый достойный.

— Конечно, конечно, — поспешил заверить ее Лукаш и влюбленными глазами посмотрел на горничную: — Но ты нисколько не хуже ее!

Марыся не поверила в искренность сравнения, однако слышать подобное было приятно. А Лукаш продолжал:

— Ты даже лучше Гальшки!

— Не надо так шутить, пан Гурко.

— Поверь, я искренен.

Надо же было случиться, что в это время показалась Беата.

— Что я говорила? — княгиня посмотрела в сторону Лукаша. — Чтобы ноги твоей больше здесь не было!

Гурко растерялся, но своевременно взял себя в руки:

— Не обращай, Марыся, внимания. Бывает, что и с будущими тещами случается непонимание, — попытался он сгладить ситуацию.

Марыся кивнула.

— Слуги! — закричала Беата. — Проучите этого негодяя!

— Марыся, — Гурко поспешил к своей карете, — ты же знаешь, где меня искать?

— Знаю, граф.

— Заходи, буду рад.

Карета тронулась с места. Когда Лукаш уехал, княгиня набросилась на Марысю:

— И о чем вы говорили? — в глазах Беаты появился интерес.

— Спрашивал, как зовут.

— И только? Смотри у меня! — после этих слов Беата удалилась.

Марыся улыбнулась. Но не от услышанной угрозы. Ей было приятно, что так легко получилось близко познакомиться с Гурко. А сделать это захотелось сразу же после того, как узнала о королевском решении отдать замуж Гальшку, а потом услышала, что Острожская против.

Отец Антонио перед этим сказал горничной, что нужно любой ценой добиться исполнения решения короля. Невзирая на то, что княгиня будет противиться. А еще напомнил, что в этой ситуации особая надежда на нее, человека приближенного и к Беате, и к Гальшке.

Все было настолько серьезно сказано, что Марыся даже не позволила себе пошутить, как делала это обычно. Но как помочь Гурко, она не знала до той поры, пока однажды не услышала:

— Нужно ехать к королю. Так что собирайся.

— Мама, — возразила Гальшка, — я плохо себя чувствую.

— Эта поездка для твоей же пользы, — пыталась убедить княгиня. — При мне попросишь его отменить решение о замужестве.

— Сама попроси.

Гальшка на самом деле выглядела неважно. И хоть успела немного успокоиться, особенно после того, как мать выпроводила Лукаша, полностью в себя не пришла. Как начала замечать Беата, дочь все чаще вспоминала Сангушко. Плача, просила у Бога прощения за то, что на суде оговорила князя, заявив, что тот силой взял ее.

— Не было этого! — пыталась она переубедить мать и Марысю.

Острожская боялась, что, если о том, что дочь отказывается от своих прежних обвинений, станет широко известно, это еще больше навредит ее репутации. Также опасалась, что заявит об этом королю. Поэтому и согласилась оставить княжну дома, а к королю поехала одна, приказав горничной:

— Не отходи от княжны, видишь, как ей плохо.

Марыся пообещала, что так и будет. Однако, убирая комнаты, обратила внимание на сундучок, в котором хранились драгоценности. Рука ее непроизвольно потянулась к нему. Осторожно открыла крышку. Сверху лежали перстень и ожерелье. Достала его, начала внимательно рассматривать, дивясь красоте украшения, которое переливалось в лучах солнца. Ей так захотелось иметь такое же. Понимала, что это невозможно, потому что таких больших денег, чтобы приобрести нечто подобное, у нее, не было и никогда не будет.

Хотя почему не будет? Вспомнила, как отец Антонио обещал, что ее услуги хорошо оплатят те, кто заинтересован в помощи. А еще припомнила, как Беата говорила дочери, что, возможно, случится такая ситуация, когда обязательно нужно согласие матери, а той рядом не окажется. И если кто-то передаст ожерелье, значит, мать поощряет это решение.

Марыся уже знала, как поступит. Ожерелье не положила на прежнее место, а спрятала под одеждой у себя на груди. Сундучок же поставила точно так, как стоял до этого.

Завершив уборку комнат, подошла к Гальшке.

— Как чувствуешь себя? — поинтересовалась.

— Голова побаливает, — пожаловалась княжна.

— Поспи, — посоветовала горничная. — Полегчает.

А Марысе только это и надо. Оставив Гальшку одну, поспешила к Гурко, найти которого не составило особого труда. О нем и так многие слышали, еще больше Лукаш стал популярен, когда собрался жениться. Все, зная о решении короля и про отказ Беаты выдать за него Гальшку, с большим интересом наблюдали, как будут развиваться события.

Войти к Лукашу оказалось не так просто, как представляла. У ворот ее остановил дворник.

— Кто такая? — сурово спросил он, оглядывая посетительницу с головы до ног. Хотя Марыся оделась во все лучшее, чувствовалось, что не произвела на него должного впечатления.

— Марыся я, — растерялась горничная.

— Меня не интересует имя! — грубо заметил дворник.

— К пану Гурко я, — она решила не отступать.

— К графу Лукашу многие ходят, — согласился дворник.

— Тогда и я пройду.

— Многие ходят, да не всех он принимает, — сострил дворник и рассмеялся.

— Меня примет, — решительно заявила Марыся.

— Ты уверена? — пришла очередь дворника растеряться.

— Если бы не была уверена, не пришла бы! — девушка, едва не оттолкнув дворника, направилась к дому.

— Сразу сказала бы, — снова растерялся тот.

Быстро, едва не бегом преодолев дорожку, ведущую к дому, оказалась на крыльце. Собиралась позвонить, но дверь оказалась не заперта. Вошла внутрь, огляделась по сторонам в поисках прислуги. Однако, к ее удивлению, навстречу шел сам Гурко.

— Какая желанная гостья! — чувствовалось, что ему приятно ее появление.

Заметив это, Марыся сразу же позволила в разговоре непринужденность.

— Заждался, пан Гурко? — фраза прозвучала, словно они заранее договорились об этой встрече и давно состоят в приятельских отношениях.

— Появление такой птички, — лицо его расплылось в улыбке, — всегда желанно.

— Неужели? — Марысе комплимент понравился, она улыбнулась, но тут же уточнила — А Гальшка как?

— Что Гальшка? — не понял Лукаш.

— Граф забыл о княжне?

— Так вот ты о чем! — он ничего не ответил и проводил девушку в комнату.

Когда вошли, показал рукой на огромное кресло около стола:

— Сюда.

Сам присел рядом так близко, что горничная почувствовала прикосновение его колен. Ничего не сказав, поспешила отодвинуться.

— Я хотел бы, чтобы ты сидела рядом, — такая ее реакция Лукаша нисколько не смутила.

— Пан много хочет.

— А пани не хочет?

— Хочет, — Марыся рассмеялась, — чтобы граф не забывал о княжне.

— Далась тебе эта Гальшка.

— Пану неприятно воспоминание о невесте?

— Какая невеста? — рука Лукаша потянулась к колену Марыси.

— Даже так? — сделала вид, что это ей не нравится, но не отодвинулась.

Расценив это по-своему, Гурко еще больше осмелел, руки положив ей на колени. Их взгляды встретились.

— Все мужчины одинаковы! — притворно вздохнула Марыся.

— Все, — согласился Лукаш и добавил: — Если они встречают на своем пути такое сокровище.

— И дорого меня оцениваешь, пан Гурко?

— Как пожелаешь.

— Чего? — теперь уже она не поняла.

— Сколько, радость моя, тебе заплатить за наши хорошие отношения?

— Так вот о чем пан говорит! — горничная не обиделась, что Лукаш готов заплатить, если будет сговорчива.

— А о чем же еще, если ты рядом? — Гурко уже тяжело дышал.

— О Гальшке, — напомнила Марыся.

— Сколько можно о ней вспоминать? — Лукаш продолжал смотреть на Марысю.

Такое отношение ей нравилось, хотя Гурко и не вызывал каких-либо чувств, хотелось верить, что он любит ее.

— Птенчик мой!

— А если упорхну?

— Не отпущу, — заявил он. — Потому что люблю тебя.

— Не верю! — ответила Марыся, продолжая твердить: — Граф Гальшку любит.

Гурко на все был готов, чтобы только убедить ее, насколько нужна ему.

— Ты же красивее Гальшки!

— Правда? — Марыся уже не удивлялась подобному сравнению. Казалось, Лукаш говорит правду, но она переспрашивала, чтобы убедиться, что он не врет.

— Еще сомневаешься…

— Гальшка же для всех — непревзойденная красавица, — перечила горничная, а самой по-прежнему хотелось, чтобы Лукаш утверждал обратное.

Догадываясь об этом, а, скорее всего, не давая отчета своим поступкам, Гурко зашептал:

— Милая, хорошая… Они говорят, что Гальшка самая красивая, потому что не видели тебя.

— Но ведь у Гальшки такие прекрасные волосы, — не соглашалась Марыся.

— А у тебя неповторимые глаза, — убеждал Лукаш.

— Гальшка очень стройна…

— А ты стройнее…

— Она молода…

— А разве ты намного старше?

— У нее столько поклонников, — Марыся заявила это как последний, по ее убеждению, наиболее весомый аргумент.

— Я буду твоим поклонником, — он наклонился над Марысей. — И никому тебя не отдам.

Она попыталась отодвинуться, но спинка кресла мешала, и широко раскрытыми глазами — то ли испуганными, то ли полными страсти — посмотрела на Гурко.

Он выдержал этот взгляд, а глаза Марыси после этого закрылись. Губы же, наоборот, раскрылись в предчувствии поцелуя. Лукаш, едва уже не лежа на горничной, начал целовать ее. Она не противилась, не отталкивала его. В последний момент, поняв, вряд ли что-то способно разъединить их, задыхаясь от страсти, прошептала:

— Дверь…

Гурко все сразу поднял, подхватился с кресла, подбежав к двери, повернул ключ. Этого мгновения хватило, чтобы Марыся опомнилась, попыталась встать с кресла. Но Лукаш не дал ей возможности полностью прийти в себя. Подбежав к креслу, подхватил ее на руки и понес к дивану. Она хотела вырваться, но он крепко держал ее. Поняв, что это не возможно, внезапно обмякла, обняла его за шею. Оба упали на диван. Лукаш быстро, словно зверь, набросившийся на желанную добычу, начал срывать с нее одежду.

— Я сама…

Тогда он спешно стал раздеваться, увидев, что Марыся почти уже обнажена, навалился на нее всей тяжестью своего тела.

— И не подумала бы, что ты такой тяжелый…

Больше не успела проронить ни слова, потому что страсть овладела ею, и она, вздохнув, начала горячо, словно боясь, что он уйдет, целовать Лукаша, не давая отчета своим словам, шептала:

— Желанный…

Одевались быстро, будто застигнутые за чем-то недозволенным, боясь, что кто-либо узнает. Правда, больше спешил Лукаш. Марыся засмеялась с обычной непринужденностью:

— Куда спешишь, граф?

— Слишком веселая, — разозлился он.

Марыся ничего не ответила, поняла, что нужно поторопиться, а поэтому последовала его примеру. Когда же опять сели за стол, заметила:

— Я не для этого приходила.

От подобной прямоты графу стало не по себе. Хотел произнести что-либо резкое, но не успел. Марыся, сообразив, что сказанное ему не понравилось, виновато улыбнулась, уточнив:

— Не только для этого.

— А я уже подумал… — Гурко замолчал, раздумывая, быть ли до конца откровенным, — будто безразличен тебе.

— Эх, пан Лукаш! А если Гальшка узнает?

— Надеюсь, не похвастаешься? — не на шутку встревожился Гурко.

— За кого меня принимаешь? — она отвернулась, сделав вид, что обиделась.

— Пошутил, — поспешил ее успокоить Лукаш.

— Ради того, чтобы у тебя все хорошо сложилось с Гальшкой, я и пришла, — призналась она.

— Не может быть? — не поверил Гурко, хотя заметил, что Марыся говорит искренне.

— Смотри, — она достала украшение.

— Ожерелье?

— Оно самое, но не простое…

— А ценное, — пошутил Гурко, имея в виду материал, из которого оно сделано.

— Не шути, граф, для тебя оно бесценно. Ни с чем нельзя сравнить.

— Не понял?

— Послушай.

И Марыся рассказала все, что подслушала во время разговора Беаты с дочерью.

— Значит, — догадался Лукаш, — я могу заявиться в замок, и в отсутствие Беаты сказать Гальшке, что княгиня не возражает против нашей свадьбы.

— А чтобы княжна не сомневалась в решении матери, — продолжила Марыся, — показать ожерелье.

— Гальшка согласится? — все же переспросил Гурко, чтобы быть окончательно уверенным, что все пойдет по плану.

— Согласится, — заверила горничная. — Хотя у них с матерью мало взаимопонимания, но вряд ли осмелиться перечить. Да и, — добавила она, — устала Гальшка от всего.

— Лишь бы согласилась.

— Главное — решительность, — посоветовала Марыся.

— Что бы я без тебя делал? — произнес Гурко и подумал, что ему повезло повстречать горничную.

Попытался снова обнять.

— А если Гальшка узнает?

— Не узнает! — он посмотрел на горничную, ловя себя на мысли, что, когда женится на Гальшке (а в этом он уже нисколько не сомневался) и будет жить в виленском замке, то постарается сделать все, чтобы Марыся всегда находилась рядом.

Глава 25

Сначала Гальшка радовалась отсутствию матери, которая задержалась в Кракове. Поправившись, она могла проводить время как заблагорассудится. Когда появлялось желание, занималась рукоделием, зачастую сидела с раскрытой книгой. Хотя в замке и не было такой большой библиотеки, как в Остроге, но при желании легко можно было найти то, к чему больше лежит душа. Гальшке особенно нравились книги, в которых рассказывалось о далеких землях или о любовных похождениях героев.

Правда, книги о любви она не могла читать без слез. Сразу же вспоминала князя Сангушко, то недолгое счастье, которое подарила ей судьба. Отложив книгу в сторону, долго сидела в слезах, безразличная ко всему.

Никто не интересовал Гальшку в этот момент, ничто ей не нравилось. Когда брала в руки другую книгу, сердце княжны наполнялось радостью. Хотелось быстрой птицей нестись туда, где неизведанные земли, другие люди… И где, как казалось, каждый может быть счастливым.

Себя же Гальшка считала несчастливой. После похищения наступила черная полоса неудач, ее жизнь оказалась перечеркнутой. И будто заранее было предсказано, что впереди уже не будет ничего хорошего.

Когда Беата прогнала Зборовского с сыном, Гальшке показалось, что они начинают понимать друг друга. Теперь, когда та отправилась к королю, княжна подумала, что мать вовсе не о ней печется, а о себе. Хочет как можно дороже продать ее красоту, чтобы умножить собственные богатства за счет владений будущего зятя. Поэтому и Зборовскому отказала, побоялась, чтобы не обвел ее вокруг пальца. А о Гурко и слышать не хочет, считая его недостаточно богатым.

Кажется княжне, очутись она в других краях, зажила бы иначе. И никто бы ее чрезмерно не опекал, думая при этом о своих интересах. Никто бы не лез в душу, которая напоминает кровоточащую рану. Но не может оставить Вильно, где находится взаперти… Как будто никто и не следит за ней, однако попробуй выйти за ворота, охрана сразу же остановит. Строго-настрого наказала мать не оставлять территорию замка, ни с кем, кто может приехать, в разговоры не вступать. Если потребуется срочно решить какой-либо вопрос, найдется, кому этим заняться.

И нет рядом близкой души. Даже дядя не напоминает о себе. А обещал, что в беде не оставит. Уехала она из Острога, сразу и забыл. Будто и не существует княжна, словно и не называл ее любимой доченькой… Но придет время, обязательно руку помощи протянет.

А пока Гальшке хорошо одной. Даже старается меньше с Марысей встречаться, хотя и наказала мать горничной неизменно находиться при ней. Марыся давно не нравится Гальшке. Пожалуй, с того времени, когда наговорила на Сангушко, а княжна, не разобравшись, поверила. Конечно, неприязнь к ней появилась позже, когда поняла, что Дмитрий ни в чем не виноват. А теперь горничная и вовсе скрытной стала. Куда-то отлучается, а возвращается то слишком радостная, то чрезмерно задумчивая.

Только подумала так Гальшка, Марыся и объявилась. Будто мысли прочитала. Вбежала в комнату и, не успев закрыть за собой дверь, защебетала:

— Что-то, княжна, ты все уединяешься. И меня видеть не хочешь?

— К чему упреки? — удивилась Гальшка. — Найти тебя трудно.

— Ты хоть матери не говори, что иногда отлучаюсь, — испугалась горничная.

— Мне-то что? — успокоила ее Гальшка. — Одной лучше…

— Правильно! — согласилась Марыся. — А то замуж выйдешь, так все время при муже будешь.

— Какой муж? Мама отказала Гурко.

— Ты же королю слово дала?

— Мама уговорит его.

— А если нет?

— Должна уговорить, — уверенно ответила Гальшка.

— Но и Гурко не дурак, не станет ждать.

— Не нужен мне Гурко!

Обрадовалась Гальшка, когда Марыся, ничего не сказав, оставила ее в покое. Неспроста служанка затеяла этот разговор. Значит, узнала нечто важное, но недоговаривает, хочет держать в секрете. На всякий случай разведку проводила, пыталась узнать, как к этому Гальшка относится.

Поняла княжна, что ее сомнения о том, что Марыся неспроста вспомнила о Гурко, имели под собой основание, когда горничная, принеся обед, сказала:

— Как чувствовала, Гурко своего добьется.

— О чем ты?

— Прислал посланца, а тот сообщил, что граф завтра приедет.

— Я его не пущу, — решительно заявила Гальшка.

— Посланец утверждает, что Лукаш приедет с согласия твоей матери.

— Она же в Кракове.

— Может, он к ней ездил?

Неожиданно Гальшка сжала кулачки, подскочила.

— Так ты все знала?! — закричала она.

Горничная в испуге отпрянула.

— Бога побойся, при чем здесь я?!

— Вы сговорились против меня!

— Кто? — Марыся сделала вид, что ничего не понимает.

— Мать, Гурко, ты, отец Антонио, который постоянно что-то вынюхивает!

— Успокойся, княжна.

— Подлые люди! — Гальшка бросилась на диван, ее плечи вздрагивали от плача.

Марыся стояла в растерянности, не зная, как поступить. Вдруг Гальшка подняла голову:

— Вон, я тебя видеть не хочу!

Гурко появился на следующий день. Его было не узнать. Если перед этим приезжал, не очень беспокоясь о своем внешнем виде, то теперь нарядился, словно на бал. В ином случае, увидев его в таком виде, Гальшка рассмеялась бы, но теперь ей было не до этого. Она провела бессонную ночь, обдумывая, что делать, если Лукаш заявит, будто получил согласие ее матери. Ни к чему так и не пришла. А когда, не сомкнув до утра глаз, поднялась, то решила действовать в зависимости от ситуации.

Поначалу не хотела выходить к нему, но он передал через слуг, что приехал неслучайно, имел разговор с княгиней Беатой. То ли это подействовало на Гальшку, то ли обычный интерес способствовал тому, согласилась его принять. А Лукаш, появившийся перед ней, удивил не только своей чрезмерно нарядной одеждой, но и тем, что держал в руке букет цветов.

Княжна успела только подумать: «Кто же это надоумил?…» — как мужчина уже протянул цветы:

— Тебе, моя дорогая.

Отказаться не могла. Иначе проявит элементарное бескультурье. Да и тешила себя тем, что этот подарок ни к чему не обязывает. А Гурко, видя, что произвел приятное впечатление на всех, кто при этом присутствовал, улыбаясь, осматривался по сторонам. Его взгляд задержался на горничной, и Лукаш незаметно улыбнулся. Но Марыся ни чем не выдала, что они с графом успели познакомиться. Только громко сказала подруге, стоящей рядом, чтобы все слышали, а прежде всего Гальшка:

— Вот это настоящий мужчина!

Лукаш обрадовался, ведь Марыся специально сказала это, чтобы Гальшка поняла, каким женихам нужно отдавать предпочтение. Догадалась и Гальшка. Одновременно еще больше убедилась, что горничная и граф хорошо знакомы. Впрочем, от этого легче не стало — предстоял непростой разговор с Гурко. А еще понимала, что должна пригласить его к себе в комнату. Не беседовать же на людях.

Это понимал и он.

— Может, уединимся, княжна? — сказал таким тоном, будто уже был хозяином этого замка. Но она на это не обратила внимания. Была благодарна за то, что освободил от необходимости произнести те слова, которые так не хотелось говорить.

— Уединимся, граф, — согласилась и даже позволила себе улыбнуться.

Когда остались вдвоем, поначалу также старалась быть учтивой, не подавая вида, насколько неожиданный гость ей противен:

— Если вы не против, прикажу накрыть стол.

— Можно и позже, а теперь разве только легкого вина, — ответил граф, не скрывая, как ему приятно находится с ней рядом. — В твоем присутствии, мое очарование, и так голова кружится.

— Может быть, граф вчера хорошо выпил?

— Как вы могли, княжна, так подумать? — искренно воскликнул Гурко. — К тебе я только со свежей головой и чистыми чувствами.

— Марыся, — позвала она, а когда горничная появилась, приказала: — Легкого вина нам.

— Ваша горничная? — спросил Лукаш, когда Марыся отправилась за вином.

— А граф не знает? — в голосе Гальшки почувствовалась ирония.

— Видел как-то во дворе, — спокойно ответил Гурко.

— И только?

«Неужели о чем-то догадывается? — мелькнула мысль. — Или Марыся проговорилась? Надо не выдавать себя».

— Ревнуешь? — улыбнулся он довольно.

Этот вопрос застиг Гальшку врасплох. Она опешила, не зная, что и ответить. Гурко только это и надо было.

— Если ревнуешь — значит, любишь, — обрадовался.

— Вы так считаете? — с трудом выдавила из себя.

Лукаш решил, что время переходить к главному, ради чего приехал. Но, прежде напомнил:

— Никто, кроме тебя, мне не нужен.

— Слышала уже, — княжна ответила безразлично, словно это касалось кого-то другого.

Ей надоела эта игра, понимала, необходимо прямо заявить Гурко, что своего решения менять не собирается, — ему никогда не быть ее мужем. В то, что мать дала согласие на брак, не верила. Если бы было так, не удержался бы, привел веские доводы в свою пользу. Не может такой недалекий человек долго молчать. А Гурко делал это специально. И момент настал открыть свои намерения.

— Хорошо, что вы помните, как я к вам отношусь, — сказал Лукаш.

— Но вы, видимо, забыли, как я к вам отношусь? — Гальшка повысила голос.

— Это уже не имеет значения.

— Что-либо изменилось?

— Ваша мать дала согласие! — победно заявил Гурко.

После сказанного он ожидал чего угодно, но не мог представить, что Гальшка отнесется так спокойно.

— Граф, подождем возвращения матери из Кракова, — она своим внешним безразличием старалась не выдать того, что происходило в душе.

— Нет смысла, — возразил Лукаш.

— Чем вы докажете, что моя мать приняла такое решение?

— Этим! — Гурко достал из кармана ожерелье.

— Где вы его взяли?

— Она передала его мне.

— Зачем? — машинально спросила Гальшка. Мелькнула мысль, что, возможно, Гурко украл его, но этот вариант отпадал. Граф в ее комнату никогда не заходил. Это могла сделать Марыся…

Лукаш осознавал, какие сомнения одолевают княжну, поэтому понял, что время расставить все точки, а сделать это нужно убедительно.

— Беата, отъезжая в Краков, взяла ожерелье с собой, — объяснил он.

«А ведь и правда… — подумала Гальшка. — Когда я после отъезда матери заглянула в сундучок, то ожерелья там не было, лежал только перстень. Шум поднимать не стала, надеялась, что оно обязательно найдется. Получается, что мать взяла его».

— А в Кракове, — продолжал Лукаш, — когда король заявил, что свое решение отменять не собирается, твоя мать согласилась, чтобы ты стала моей женой.

— Могла бы приехать и все сказать! — Гальшка не хотела верить в то, что произошло.

— Решила подольше побыть там. Да и разве ожерелье не является доказательством согласия?

Возможно, если бы Гальшка была не столь экспрессивна, меньше поддавалась эмоциям, отнеслась бы ко всему более спокойно, заявила бы графу, что спешить с венчанием не стоит. Но не смогла совладать с собой, вспыхнула, покраснела.

Родная мать в очередной раз предала. Не приняла во внимание, что Гальшка и слышать о Гурко не желает. Да разве думала она когда-либо о дочери? Что ж, пусть будет так. Еще неизвестно, кому хуже будет, когда выйдет замуж за графа.

— Для меня слово матери — закон, — обреченно сказала она Лукашу. Но покорность была обманчивой. Ее настроение могло меняться несколько раз на день, а поведение заранее невозможно было предугадать.

Гурко, боясь, что Беата вернется из Кракова преждевременно, с венчанием поспешил, чтобы по возвращении поставить Острожскую перед фактом. Пусть возмущается, пусть грозит, ничто уже невозможно будет изменить. Если потребуется, король на помощь придет. Никто и никогда не сможет отнять у него Гальшку, его законную жену.

Во время венчания княжна вела себя так, словно кто-то другой, а не она, идет под венец. Опустив голову, не слушала ксендза, думала о своем. Мысли были нерадостными. Понимала, что поступила опрометчиво, сразу же согласившись. Лучше было бы дождаться возращения матери. Но ничего уже нельзя было изменить. Так и простояла до конца венчания в глубоком раздумье, не замечая присутствия Гурко.

Ему же было не до того, чтобы пытаться узнать, что на душе у невесты. Главное свершилось. Если о чем и думал, так не столько о ней, как о богатствах, которые после венчания станут его. Это приносило такую большую радость, что, если бы появилась возможность, запел бы.

Свадьбу организовал с размахом. Его мало интересовало, что Гальшка не слишком веселая. Придерживался принципа: стерпится — слюбится. А не слюбится, переживать из-за этого не нужно. Можно и без любви получать радость от семейной жизни.

Однако трудности во взаимоотношениях с княжной возникли в день свадьбы, когда подгулявшие гости начали расходиться в отведенные им комнаты, а некоторые вовсе засыпали за столом. Сопровождая ее в спальню, хотел сразу войти сам, но она остановила:

— Обожди.

Это огорчило, однако настаивать не стал, тем более супруга успокоила:

— Придешь позже… Очень устала.

— Ладно, — согласился Лукаш.

Выждав, как ему показалось, нужное время, направился к спальне жены. Взялся за ручку двери, но она не открывалась. Решил, что, возможно, появились какие-то неполадки в замке, поэтому еще раз дернул ручку. Она проворачивалась свободно. Значит, дверь заперта изнутри.

Чтобы не поднимать лишнего шума, осторожно постучал. Тишина. Постучал еще раз, для верности приложил ухо к двери. Создавалось впечатление, что в спальне никого нет, но Лукаш точно знал, что жена там.

— Гальшка, — прошептал он, — открой.

Тишина.

— Это я…

Тишина.

Дернул сильнее, потом опять постучал.

— Открывай, — закричал он.

— Не открою, — наконец послышалось за дверью.

— Ах, так! — взорвался Гурко. — Я выбью дверь!

— Я тебе не жена!

Гурко взревел, немного отбежав от двери, с размаху ударил по ней. Дверь зашаталась, но устояла. Лукаш повторил. На этот раз дверь распахнулась. Он влетел в спальню. Испуганная Гальшка забилась в угол.

— Не жена мне?! — Лукаш ударил ее по лицу.

— Не жена! — в порыве выкрикнула девушка.

— Получай! — граф ударил кулаком ее в живот.

Гальшка повалилась на пол.

— Поднимайся! — закричал.

Она с трудом поднялась, ни слова не говоря, посмотрела с ненавистью.

— А теперь в постель! — скомандовал Лукаш.

— Нет!

— Кому сказано!

— Да не муж вы мне! Не муж…

Гурко, не обращая внимания, что дверь приоткрыта, еще раз ударив жену, подхватил ее на руки.

— Нет! Нет! — продолжала сопротивляться Гальшка.

— Замолкни, стерва! — Лукаш одной рукой затиснул ей рот, а другой начал срывать одежду.

Гальшка успела укусить его за руку. Озлобленный, он нанес ей несколько ударов, после которых княжна утратила сознание, набросившись, хрипя то ли от страсти, то ли от злобы на ту, что даже после венчания отказывается считать его законным мужем.

Глава 26

…Если бы кто-то не был знаком с событиями, которые предшествовали этому, мог бы подумать, что граф сошел с ума: Гурко, собрав войско и вооружив его, насколько позволяли собственные средства, приобретя даже артиллерию, начал штурм мужского монастыря доминиканцев, расположенного во Львове.

Дело в том, что для всех причина подобной агрессивности Лукаша не являлась секретом. Более того, находилось немало тех, что полностью оправдывал действия графа, а некоторые даже заявляли, что подобным образом на его месте поступил бы любой мужчина.

Гурко было не до разговоров. Штурм обители продолжался уже несколько дней, а положительных результатов не наблюдалось. Монастырь превратился в непобедимую крепость. Уйти ни с чем Лукаш не мог не из-за одного собственного себялюбия. Отступить — значит, стать посмешищем, особенно, если принять во внимание, что молва о его действиях разнеслась по всему Великому Княжеству Литовскому и Королевству Польскому.

За стенами монастыря пряталась его законная жена. Гурко было обидно не только потому, что Гальшка сбежала от него, а из-за того, что она не нашла ничего лучшего, как попросить убежище в мужской святой обители. Нашлись желающие язвить в связи с этим: как мужчина, граф — ничто, поэтому жене все равно, с кем находиться, с ним или с монахами, давшими обет умертвления плоти.

Штурму же монастыря предшествовали события двух последних лет, а начало им было положено в первую брачную ночь, когда Лукаш, получив от Гальшки отказ исполнить брачные обязанности, изнасиловал ее. После этого, не обращая внимания на то, что молодая жена лежала без сознания, не остался в спальне, а кутил до утра. Не соизволил поинтересоваться самочувствием Гальшки и утром, а когда она не появилась за свадебным столом, где гулянье начало набирать новые обороты, отсутствие ее объяснил тем, что она устала и плохо себя чувствует.

Кое-кому это показалось странным, тем более пошли слухи о том, что Гурко пришлось взламывать дверь в спальню, но большинству было все равно, где находится невеста, ее отсутствие перестали замечать. Гальшка же, придя в себя, дала зарок ни в коем случае не жить с Лукашем. С нетерпением ожидала удобного момента, чтобы навсегда оставить не только ненавистного мужа, но и его дом, который сразу опостылел.

Куда податься, догадалась сразу. Конечно же, к матери. Понимала, что для нее это — не лучший вариант, не ехать же в Острог. А мать, скорее всего, поймет, потому что, как успела Гальшка убедиться, вряд ли давала согласие на брак. Скорее всего, ожерелье кто-то похитил и отдал Лукашу, а тот действовал, как ему было подсказано. Чтобы никто не узнал о ее планах, решила, если не помириться с ним, то хотя бы не обострять отношения. А немного позже пришла к мысли, что лучше вести себя так, словно ничего не произошло.

Хотя далось это нелегко (особенно было обидно, что муж не попросил прощения за случившееся), постепенно их отношения улучшились. Во всяком случае, так показалось Гурко. И он, собравшийся держать Гальшку взаперти, отменил свое первоначальное решение, дал ей возможность действовать по своему усмотрению.

Гальшке это только и нужно было. Она сумела найти людей, которым можно было довериться, и они за приличную сумму переправили ее к матери. Княгиня по-прежнему обижалась на дочь, но, увидев здоровой и невредимой, обрадовалась. Сам факт, что дочь смогла удрать от Гурко, вызвал восторг. Появилась возможность доказать и королю, а в большей степени Гурко, что они ошибаются, решая судьбу Гальшки, не учитывая мнения матери.

Одновременно понимала, что после побега спокойно жить им не дадут. Правда, Сигизмунд Август, возможно, и не будет вмешиваться. Но оскорбленный Лукаш, особенно, если принять во внимание, что об этом успели узнать многие, такой обиды не простит. Обязательно появится со своими людьми, чтобы вернуть жену. А этого Беата не могла допустить. Поэтому обе начали искать выход.

Княжна, старательно взвесив аргументы, все же хотела предложить матери поехать в Острог, поскольку, была убеждена, Гурко вряд ли осмелится пойти на конфликт с Острожским, но боялась об этом сказать, зная, как она относится к Константину Константиновичу. Вскоре необходимость, потому что Беата, поняв, как тяжело подыскать нужный вариант, с раздражением заявила:

— Только не в Острог!

Гальшка и рот не успела открыть, как мать добавила:

— Для меня что Гурко, что Острожский… Только о собственных интересах и пекутся.

— Как быть? — княжна боялась появления Лукаша.

— Обожди, — успокоила ее мать.

Княгиня напряженно о чем-то думала. Гальшка молчаливо наблюдала за матерью, лицо которой становилось то сосредоточенным, то более расслабленным. Понимала, что остается полагаться только на себя и на собственную изобретательность.

— Черта лысого вам! — наконец произнесла она, видимо, имея в виду Гурко и Сигизмунда Августа.

Гальшка промолчала, будучи уверенной, что мать уже подобрала подходящий вариант. Но Беата сказала неопределенно:

— Спрячемся так, что никто не найдет.

— Где, мама?

— А тебе не все равно? — спросила строго.

Гальшка убедилась, что мать не изменилась. По-прежнему диктует свою волю, доверяет только тогда, когда это нужно ради собственных интересов.

Стало обидно, что самый близкий человек по-прежнему для нее чужой, во многом недоступен. Настроение сразу же пропало, и Гальшка уже начала жалеть, что приехала к матери. Возможно, нужно было найти другое место.

Заметив, что дочь не в духе, Беата попыталась успокоить ее:

— Пойми меня правильно. В подобных случаях лучше, если все держится в глубоком секрете.

— Разве я тебе чужой человек? — возразила Гальшка.

— Дело не в этом. Окажемся в надежном месте, тогда обо всем и узнаешь.

Беата решила спрятаться с дочерью не в одном из своих владений, которых было немало, где можно незаметно жить долгое время, чувствуя себя в безопасности, а в монастыре. Хотя становиться слугой Господа, как и добиваться пострижения Гальшки, не собиралась. Да и монастырь имела в виду вовсе не женский, а мужской, находящийся во Львове. Доминиканцы придут на помощь, не сомневалась. Постоянно переводила им немалые суммы, а при необходимости оказывала помощь и продуктами. Что до Гурко, так он, если все сделать в большой тайне, никогда не догадается, где спрятались жена и теща.

Так и поселились Гальшка и Беата в одной из келий, получив согласие старого аббата. Поскольку причина появления двух женщин в обители держалась в большом секрете, это вызывало у монахов недоумение. Правда, присутствие их вскоре сменилось большой заинтересованностью. Некоторые не могли устоять, чтобы лишний раз не увидеть прекрасную Гальшку и, не лишенную привлекательности, хотя уже несколько постаревшую, Беату. Аббат начал опасаться, чтобы который из них не согрешил, поэтому вскоре переселил мать и дочь в подземелье.

Но Гальшка, а тем более Беата вели себя так, что создавалось впечатление, будто они навсегда решили отойти от мирской жизни. Став добровольными затворницами, проводили время в молитвах.

Гурко места не находил, когда убедился, что его жена и теща словно в воду канули. Вынюхивал, куда они подались, но все было бесполезно. Готов был большие деньги заплатить, однако и это ничего не дало. Только через два года, в 1559-м, кто-то подсказал графу, что те, кого он безуспешно ищет, находятся в монастыре во Львове. Этому вначале не поверил. Дал задание надежным людям убедиться, так ли это. Затем поехал во Львов, где встретился с аббатом. Но тот, узнав, с какой целью появился Гурко, посмотрел на него как на безумца:

— Вы в своем уме, граф? — он не прятал раздражения. — Понимаете, о чем говорите?

— У меня точные сведения, что у вас прячутся две женщины! — Лукаш едва сдерживал себя.

— В нашем монастыре? — продолжал удивляться аббат.

— В вашем монастыре! — настаивал Гурко.

— Побойтесь Бога!

— Да вы безбожники! — в запале закричал граф.

— Ах, так?! Вон!

— Вы еще пожалеете, — пригрозил Лукаш.

Свое слово сдержал. Несмотря на то, что его планы вызвали немало насмешек, от задуманного отступать не собирался. Начал вооружать войско для похода на Львов. Думал, что, узнав об этом, аббат одумается, выдаст Гальшку с Беатой. Но сведения приходили неутешительные. Монахи отрицали нахождение в обители двух женщин, а графу советовали успокоиться и не делать глупостей. Однако верные ему люди продолжали утверждать, что жену и тещу нужно искать среди доминиканцев.

И Лукаш двинулся на Львов. Еще большее недоумение вызвал, появившись на улицах этого города. Но на насмешки не обращал внимания. А в том, что правда на его стороне, не сомневался.

К полудню войско подошло к монастырским стенам и разместилось вблизи. На некотором расстоянии от ворот Гурко установил пушки. Для устрашения приказал сделать выстрел, чтобы ядро пронеслось вдоль стен, не причинив вреда. Давал понять о серьезности своих намерений, но одновременно напоминал, что готов пойти на мирное разрешение конфликта.

Но монастырь словно вымер. На выстрел реакции не последовало.

— Заряжай пушки! — приказал граф, собираясь прицельно ударить по воротам. Однако вовремя остановился. Подозвал к себе несколько человек.

— Кричите, что согласны на переговоры. Требуйте появления аббата.

— Выходи на переговоры! — раздались голоса.

— Аббат нам нужен, иначе начнем стрелять!

— Давайте разойдемся мирно!

— Сила не на вашей стороне!

Ворота открылись, из них вышел монах.

— Аббат согласен переговорить с вашим командиром, — сказал он.

— Я также согласен, — ответил Лукаш.

— Наше условие: к воротам вы подойдете один.

— Согласен.

Гурко двинулся к воротам, навстречу ему вышел аббат.

— Так это вы, граф! — изумился он, хотя хорошо знал, чье войско подготовилось брать штурмом монастырь.

— Собственной персоной.

— Чем могу быть полезен?

— Не догадываетесь, святой отец?

— Не догадываюсь.

— Неужели мы такие забывчивые?

— Ничего не поделаешь — возраст.

— Может, напомнить, святой отец?

— Напомните, граф.

— У меня жена сбежала.

— Сочувствую.

— Говорят, она скрывается в вашем монастыре.

— Так вот вы, о чем? — изумился аббат. — Память, проклятая память. Извините, граф! Но я же вам говорил, что женщин в монастыре нет и быть не может.

— Я это уже слышал! — Гурко начал терять терпение.

— Какие претензии могут быть?

— Мне нужна жена!

— И теща, как я забыл!

— С меня хватит! — сказал граф с угрозой. — Даю вам время на размышление.

— Ваша воля, — ответил аббат и направился обратно, даже не поинтересовавшись, сколько времени Гурко отводит на ультиматум.

Лукашу пришлось возвращаться ни с чем. Услышал, как за его спиной закрылись ворота, только приблизился к своим, когда со стороны монастырских стен послышалось несколько артиллерийских выстрелов. Не успел подумать, что бы это значило, как два ядра врезались в землю в расположении его войска, а одно из них грохнулось почти рядом с ним. От неожиданности даже опешил, но быстро пришел в себя.

— Артиллерия! — закричал так громко, будто кто-то причинил ему боль!

Пушки молниеносно произвели несколько прицельных залпов, но это не принесло ожидаемого результата. Ядра отскочили от толстых, укрепленных несколькими слоями железа ворот и только сделали на них небольшие вмятины. Ничего не дали и повторные выстрелы. А в это время на стенах стало заметно движение. Защитники готовились к отражению атаки.

Гурко понимал, что с ней нельзя затягивать. После того как не удалось разбить ворота, единственное, что оставалось, — преодолеть не менее мощные крепостные стены, но, зная, насколько это мощная преграда (графу приходилось участвовать в боях), он хорошо подготовился к ее преодолению.

В ход пошло несколько стенных самострелов, которые позволяли при помощи специально сплетенных веревок бросать большие камни.

К воротам начали подвигать и тараны, хотя, если они устояли перед ядрами, вряд ли можно было надеяться, что удастся пробить их при помощи бревен. Приблизится к стенам, а тем более к воротам, было не так просто. Сверху градом летели камни, а потом полилась зажженная смола. Несколько человек, не рассчитав оборонительных возможностей монахов, поплатились за это. Пытаясь на приставных лестницах забраться наверх, они не заметили, что там их уже поджидают. Преодолев несколько ступенек, рухнули на землю, ломая руки и ноги, дико вопя не только от боли, ведь загорелась одежда. Волосы слиплись от смолы и пекли, словно на голову кто-то поставил раскаленную сковороду. Еще несколько бойцов были сражены стрелами.

Гурко понимал, если так пойдет и дальше, то ему придется нелегко. Чтобы сберечь людей, приказал отступить. Увидев это, монахи, радостно закричали:

— Получил, граф!

— Возвращайся домой, а то хуже будет!

— Подумать только, без тещи заскучал!

Чтобы убедить монахов в серьезности намерений, было запущено несколько ядер. Стало понятно, что ситуация серьезная. По тому, как уверенно ведут себя защитники монастыря, было видно, что они надеются на свои силы. Вооружения у них, видимо, достаточно, иначе не стреляли бы из пушек без особой необходимости.

Лукаша интересовало вовсе не это. Можно быть смелым и решительным, хорошо вооруженным, но, если обложить монастырь со всех сторон, защитникам туго придется по другой причине. Через некоторое время иссякнут запасы продовольствия, могут возникнуть трудности с водой, хотя колодцы на территории монастыря, пожалуй, есть. Рано или поздно, был уверен граф, ворота перед ним обязательно откроются. Однако не покидала надежда взять монастырь штурмом. Поэтому после отдыха приказал повторить атаку. Только и на этот раз пришлось отойти ни с чем.

На следующий день продолжались безуспешные атаки. Поняв, что штурм бесполезен, граф, как ни тяжело ему было принять подобное решение, остановился на том, что нужно занять выжидательную позицию. Построив войско, поспешил его обнадежить:

— Долго им не продержаться. Будем ждать.

Поставил конкретные задачи, чтобы каждый боец знал, что ему делать. Особое внимание обратил на то, чтобы никто из монастыря не мог выйти, а также зайти в него. Полная блокада требовалась, чтобы лишить защитников возможности получать информацию о том, что происходит вокруг, тем более рассчитывать на помощь вооруженной силой или продовольствием. Полагал, что долго ждать не придется. Монахи быстро поймут бесполезность своей затеи и выполнят его требование.

Однако прошла неделя, миновала еще одна, а никто не спешил выдавать Гальшку и Беату. Более того, создавалось впечатление, что монастырь вымер. Словно никого живого в нем не осталось. Лукаш не знал, что и подумать. Начало казаться, что, возможно, ему дали недостоверную информацию, и он зря надеется найти в монастыре жену и тещу. Пожалуй, они где-нибудь за границей. Все сомнения развеялись, когда наверху стены показалась Беата.

— Соскучился, зятек?

К горлу Лукаша подступил комок. Почувствовал себя оскорбленным. Не знал, как реагировать. А княгиня рассмеялась:

— Придется подождать!

Гурко не удержался:

— Скоро не то запоешь!

— Мне спешить некуда! Но заруби себя на носу, — пригрозила она. — Ты меня и пальцем не посмеешь тронуть. Управу быстро найду.

Она была права, граф прекрасно понимал. Если он мог претендовать на Гальшку, как на законную жену, то Беата имела право сама распоряжаться собственной жизнью.

— Нужна ты мне! — выругался он.

— Так чего же торчишь здесь? — казалось, ее ничем не возможно пронять.

— Гальшку отдай!

— Гальшку? — по тому, как она резко взмахнула рукой в его сторону, Гурко не сомневался, что теща сложила ему комбинацию из трех пальцев.

…Ворота открылись только через три месяца, когда запасы продовольствия, как и надеялся граф, иссякли. В сопровождении монахов вышла только Гальшка. Теща его и не интересовала. Правда, ожидал жену увидеть сломленной, но не тут-то было. Княжна с вызовом заявила ему:

— Что вам нужно от меня?

— Как что? Ты моя жена!

— Я — жена князя Семена Олельковича! — донеслось в ответ.

Глава 27

Беата, находящаяся с дочерью в монастыре, зря времени не теряла. Не сомневалась, что рано или поздно обитель доминиканцев вынуждена будет сдаться, Лукаш на законных основаниях сможет претендовать на Гальшку, воспользовавшись этим, заберет ее. Этого княгиня не могла допустить. Поэтому начала искать выход, который позволил бы обезопасить дочь от посягательств ненавистного мужа, а ее, мать, — от необходимости делиться богатствами с графом.

Пока Гурко будет осаждать монастырь, можно через подземные ходы выбраться из него и попытаться найти спокойное место. Однако не оставалось сомнений, что всесильный Сигизмунд Август обязательно постарается отыскать их.

Не один день провела княгиня в раздумьях. И ночью не имела покоя. Одна мысль о том, что придется смириться с замужеством Гальшки, выводила ее из себя. Даже готова была на первый вариант, пришедший в голову. Главное — удрать из монастыря.

Идея заключалась в том, чтобы с наибольшей пользой использовать разветвленную сеть подземных ходов. Когда можно неприметно выйти из монастыря, значит, легко также тайно в него войти. А появиться в святой обидели должен человек, который бы обезопасил их от Гурко. А этим человеком может стать…

Беата даже слегка ударила себя ладонью по голове, чтобы убедиться, что не спит. Как это раньше не додумалась! Гальшку надо как можно быстрее вторично выдать замуж, и все проблемы сами по себе перестанут существовать. Но подыскать в мужья нужно не католика. Иначе ни один ксендз, узнав, что у невесты уже есть муж, не согласится их обвенчать. Это должен быть православный священник, который не знает, что Гальшка уже связана брачными узами. Аббат — свой человек. А если хорошо отблагодарить, согласится, чтобы венчание прошло в монастыре.

Смущало княгиню только то, что породниться следовало с представителем той веры, которую она не только не любила, но и вела постоянную борьбу. Но иного выхода не было.

Беата тяжело вздохнула и начала перебирать в памяти имена возможных кандидатов, пока не остановилась на копыльском князе Юрии Семеновиче Олельковиче. Никто из возможных женихов не мог сравниться с ним ни богатством, ни красотой. Лучшей пары для Гальшки не найти. Немаловажным было и то, что Олельковичи находились в дружеских отношениях с родом Острожских. Хорошо к ним относился и Сигизмунд Август.

Отец Семена, Юрий Семенович, был сыном известной княгини Анастасии Слуцкой, прославившейся в борьбе с татарами. Да и сам позже сражался с этими захватчиками под Киевом. Принимал участие и в битве под Оршей, являясь надежным бое-вым побратимом князя Константина Ивановича Острожского. Был женат на дочери Виленского воеводы Николая Радзивилла Елене. После смерти в 1542 году мужа, она начала править княжеством, а когда сыновья подросли, разделила владения между ними. Юрию перешел Слуцк, а Семену — Копыль. Бывая на балах у Острожских, Юрий Семенович обратил внимание на красавицу Гальшку. Но тогда Беата и слушать не хотела о том, чтобы отдать дочь за него замуж.

Теперь, приняв окончательное решение, подозвала человека из ближайшего окружения.

— Хорошо ли ты знаком с подземными ходами? — спросила его.

— О чем разговор, княгиня? Думаешь, сидел без дела? — удивился он. — Просил монахов провести по ним. На тот случай, если придется тебе с дочерью спасаться от Гурко.

— Такой случай настал.

— Когда покидаете монастырь?

— Не об этом разговор.

— А о чем?

— Выбирайся из монастыря, — приказала Беата, — и скачи к князю Семену Юрьевичу.

— Который в Слуцке?

— Возможно, и в Слуцке. Но правит он Копылем, — пояснила Беата. — Это недалеко от Слуцка.

— Тогда подамся сначала в Слуцк.

— Правильно, — согласилась княгиня. — Не окажется его там, скачи в Копыль.

— Когда отправляться?

— Сейчас. Время дорого. Скажи Семену Юрьевичу, — напутствовала Беата, — чтобы не медлил.

— А зачем такая спешка? — поинтересовался он.

— Я не сказала? — спохватилась княгиня. — Дочь согласна отдать за него выйти замуж. Так и передай.

— Но ведь Гурко…

— Это уже не твое дело, — оборвала Острожская. — А еще скажи князю, что о священнике сама побеспокоюсь.

Необходимо было срочно найти священника. Это заняло немало времени. Только после того, как нашла его, решила обо всем рассказать дочери. Момент выбрала удачный. Гальшка уже не первый день хандрила, заявляла, что ей вообще не хочется жить. Начинала обвинять во всех бедах мать. С упреков начался и этот день.

— Сколько можно напоминать, — закричала она, — что я не хочу есть!

Беата, как обычно в подобных случаях, не стала уговаривать, начала издалека.

— Ты же молода еще, — приблизилась она к Гальшке.

— Молода? — зарыдала княжна. — А кому я нужна? Этому Гурко? Так лучше с голоду умереть, чем ожидать, когда он сюда ворвется!

— А кто тебе сказал, что на Лукаше свет клином сошелся?

— Димы давно нет, — настроение Гальшки резко изменилось, она опустила голову.

— Сангушко не вернешь, — согласилась Беата. — А ты не думала, что может быть еще некто, молодой и красивый, кто тобой интересуется? Да и жениться согласен…

— Не нужен мне никто!

— Такой человек есть…

Княжна заинтересовалась:

— И кто же?

— Князь Семен Юрьевич.

Дочь с недоумением промолвила:

— И что с того, что он есть?

— А ты бы пошла за него замуж?

— Но где он, а где я, — рассмеялась Гальшка.

— Он вскоре будет здесь.

— В монастыре?

— Да.

— Хватит разыгрывать меня, — попросила обреченно.

— И все же он приедет, — не отступала Беата.

— А мне что до этого? — безразлично ответила Гальшка.

— Ты станешь его женой, — уверенно заявила княгиня.

— Не верю в его приезд, — продолжала сопротивляться княжна. — Но если приедет, то будет по-твоему. — Она задумалась и неожиданно произнесла то, от чего Беате стало не по себе: — Я и так тебе столько горя принесла.

— Не об этом теперь стоит говорить, — успокоила княгиня. — Надо сначала избавиться от Гурко, а потом разберемся во взаимоотношениях.

— Согласна, мама, — Гальшка вытерла слезы и взялась за нехитрый завтрак, который ей показался вкусным.

Вскоре в монастыре появился князь Семен Юрьевич. Он в тот же день, когда прибыл гонец от Беаты, отправился во Львов. Спешил, потому что Гальшка давно ему нравилась, но, зная, сколько женихов вертится вокруг нее, не рассчитывал на успех. Особенно больно стало, когда узнал, что ее выдали замуж за Лукаша Гурко, которого всегда считал недалеким человеком. Поэтому и не расспрашивал у гонца, как Беате удастся его с Гальшкой повенчать. Главное, что княгиня согласилась.

Гальшка же, увидев князя Семена, встретила его так, словно давно ждала. Хотя, нужно быть справедливым, узнав от матери, что он должен приехать, только то и делала, что молила Бога, чтобы это свершилось как можно быстрее. Потому и не скрывала радости. Разговаривала с ним так, будто они давно знакомы. Когда же он сказал, что согласен взять ее в жены, спросила:

— А как же Лукаш?

Семен Юрьевич не успел ничего ответить, на помощь пришла Беата:

— Доченька, сколько раз тебе говорила, забудь этого подлеца! Не беспокойся, со священником договорено.

— Когда ты успела? — удивилась она.

— Это мои секреты, — княгине было приятно чувствовать себя в центре внимания. — Завтра вы будете повенчаны.

— Вот и хорошо, — Гальшка, улыбаясь, посмотрела на мать, а потом на князя Семена.

На следующий день состоялось венчание. Гальшку и Беату нисколько не смущало, что они совершают нечто противозаконное. Что до князя Юрия, он, как и каждый влюбленный на его месте, готов был пойти на что угодно, только бы добиться, что бы та, кого он выбрал в невесты, стала ему женой.

Гурко пребывал в ожидании, когда монастырские ворота раскроются и защитники святой обители выдадут ему жену и тещу…

— Какая еще жена Семена Юрьевича? — опешил Гурко, когда Гальшка, выйдя из монастыря в сопровождении аббата и нескольких монахов, заявила, что вышла замуж за Олельковича. Довольная произведенным впечатлением, она посмотрела на него с вызовом.

— Самая настоящая.

— Не может быть, — сник граф, не зная, как вести себя. И не заметил, когда показалась Беата.

— Прочь с дороги! — вышла она вперед.

— Это ты все организовала? — набросился на нее Лукаш.

— А ты сомневался в моих способностях?

— От тебя всего можно ожидать.

— Как и от тебя.

— Найду на тебя управу, — пригрозил Гурко.

— Думаешь, я легко сдамся? Ты за все ответишь! — пообещала Беата.

Оба понимали, что им опять придется обращаться к королю. И каждый надеялся, что Сигизмунд Август будет на его стороне. А пока Беата, чтобы обезопасить дочь от Лукаша, который продолжал угрожать ей, передала Гальшку под опеку львовского старосты Петра Борзова. Сама же хотела ехать к королю, но, узнав, что Сигизмунд Август, уже обо всем осведомлен, решила остаться во Львове, отправив ему письмо, в котором говорилось:

«Ваше высочество!

Единственная надежда на Вас и на то, что Всевышний подскажет Вам, как правильно поступить в этой ситуации. Не дайте в обиду Гальшку. Мне, матери, видя, как Гурко издевается над ней, не оставалось ничего иного, как выдать дочь замуж за князя Семена Юрьевича».

Сигизмунд Август не оправдывал действия Беаты, но, узнав, как граф пошел на свою жену и тещу с войском, резко изменил отношение к нему. Теперь оказался в непростом положении. Ему трудно было разобраться в ситуации не только потому, что доселе не было случая, чтобы одна женщина, одновременно имела двух живых мужей. Мужья Гальшки являлись представителями двух конфессий. Если отдать предпочтение Гурко, найдутся желающие упрекнуть в том, что король руководствуется личными симпатиями, поскольку является ревностным защитником католицизма.

Однако понимал, вряд ли есть основания обвинять Гальшку в нарушении нравственных устоев. Обвенчавшись с двумя мужчинами, она фактически не стала женой ни одного из них. От графа сбежала почти сразу после венчания. Князь же в монастыре вряд ли мог приступить к исполнению супружеских обязанностей. А еще Сигизмунд Август знал, что католический брак не расторжим. В свое время убедился в этом на собственном опыте, когда Папа Римский отказал ему в возможности развода с бездетной Катажиной Габсбург. Единственное, что оставалось королю в этой ситуации — обратиться к духовенству, которое и должно было сказать решающее слово.

Гальшка же еще до окончательного решения, кто ее законный муж, боясь, что предпочтение может быть отдано Гурко, объявила голодовку. Чувствовала себя так плохо, что многие стали бояться, выживет ли. Уговоры Беаты результата не давали. Княжна повторяла, что любит князя Семена, поэтому желает быть его женой. И только когда княгиня заявила, что именно ради него и стоит жить, перестала голодать.

А в это время в непростом положении находилось высшее духовенство. Когда представители католической церкви заявили, что по ее канонам заключенный брак нельзя расторгнуть, православные также стали утверждать, что у них на счет этого требования не менее строгие, развестись можно только в исключительных случаях. Однако Гальшка, венчаясь с Гурко, давала клятву в костеле. Следовательно, выходя замуж за Семена Юрьевича, должна была бы венчаться в церкви, а не в монастыре.

Сигизмунд Август принял решение в пользу Гурко. Беата продолжала угрожать графу, что это так не оставит, но Лукаш только улыбался, понимая, что никто не пойдет против решения короля. Гальшка же выход нашла в том, чтобы откупиться от Гурко. На ее удивление, граф подобным предложением заинтересовался. Но она догадывалась, что с его стороны это обычная игра, которую может позволить себе хищник, хорошо зная, что жертва никуда от него не денется.

— Откупиться предлагаешь? — Лукаш посмотрел на Гальшку внимательно, будто прицениваясь. — И сколько дашь?

— Тысяч тридцать злотых.

— Маловато, дорогая, — он был в настроении, поэтому обращался к ней ласково, — с твоим богатством…

— Тогда шестьдесят тысяч.

— Любимая женушка, разве можно так дешево оценивать себя? Я готов за тебя отдать все, что имею, а ты какие-то шестьдесят тысяч предлагаешь.

— Сто тысяч!

— Это уже что-то, — глаза Гурко загорелись, и Гальшке показалось, что он согласится ее отпустить, потому что деньги любит.

Но блеск в его глазах появился по иной причине. Удивлялся наивности своей жены, но старался себя сдержать, не выдать, делал вид, что ее предложением заинтересовался. Однако эта игра порядком уже надоела.

— Не делай из меня дурака! — закричал он. — Сто тысяч злотых?! Кого хочешь провести?! Лукаша Гурко?! Я получу все! Все твои богатства станут моими, а ты о каких-то ста тысячах говоришь!

— Не получишь моих богатств! — перешла в наступление Гальшка.

— Получу! А теперь поедем со мной!

— Посмотрим, кому будет хуже! — выдвинула она единственный аргумент.

— Угрожаешь? Запомни, ты — моя!

Однако Гальшка знала, что говорит. Чтобы получить богатства, на которые он рассчитывал, граф должен был иметь согласие жены не на словах, а юридически оформленное. Сначала он, правда, не придал этому особого значения, надеясь, что Гальшка со временем станет сговорчивой. А чтобы сломить ее волю, поселил в одном из своих замков и держал под домашним арестом.

Через некоторое время ему показалось, что она смирилась. Но беспечность едва не стоила ему жизни. В очередной раз зашел к ней в комнату. Обрадовался, что не прогоняет и ведет себя так, словно размолвки между ними не было. Когда начал обнимать, не противилась. Лукаш шептал ласковые слова, просил забыть былые обиды.

— Не будем вспоминать прошлое. На все согласна. И обиды забыть, и… — Превозмогая себя, она произнесла: — Милый! — посмотрела на него так, словно давно ждала этой минуты.

— Ты меня любишь? — допытывался Гурко.

— Люблю, — убеждала она.

— Очень?

— Как никого на свете, — обманывала Гальшка.

— Как же я счастлив! — искренне признался он.

— Я хочу тебя, — княжна встала и направилась к кровати.

— И я тебя.

Когда они, утомленные, пришли в себя, Лукаш не пошел к себе, остался в ее комнате.

— Ты не против?

— Нет, — согласилась она, а сама мысленно просила Бога, чтобы муж скорее уснул.

Когда он захрапел, она решилась. Тихо, чтобы не разбудить его, поднялась и на цыпочках подошла к столу, где лежал большой нож. Взяла его и вернулась к кровати. Что есть силы замахнулась…

Внезапно Лукаш проснулся, и хотя в комнате было темно, успел сообразить, что к чему. Резким движением перехватил ее руку. Сжал так сильно, что Гальшка выпустила нож.

— Убить хотела! — заорал он и зверем набросился на нее.

Бил долго и беспощадно, и только когда княжна потеряла сознание, оставил в покое. Зайдя поутру, увидел ее на полу.

— Сволочь, — едва прошептала Гальшка.

— Ничего, отойдешь, — сказал, как ни в чем не бывало, но бить не стал.

От побоев княжна отходила неделю. Все это время Лукаш в ее комнате не показывался. Зашел, когда слуга сообщил, что его жена немного поправилась. Но не поинтересовался ее самочувствием, только заявил:

— Твое счастье, что живой нужна!

Гальшка понимала, что спасло ее только то, что граф по-прежнему хочет получить юридическое согласие на владение богатствами, принадлежащими ей по праву наследства:

— Этого ты не дождешься.

— Тебе же будет хуже.

— Хуже, чем есть, быть не может.

— Останешься здесь на всю жизнь.

— Пускай.

Была уверена, что мать не бросит ее на произвол судьбы. А еще ждала, что в дело вмешается князь Семен. Надежда окрепла, когда ей тайком передали записку:

«Доченька!

Не падай духом. Муж твой нашел немало тех, кто обещает помочь освободить тебя!»

С пониманием к сложившейся ситуации отнеслись многие магнаты Великого Княжества Литовского. Не только потому, что хотели помочь Семену Юрьевичу. Была на то и не менеевеская причина. Они не хотели, чтобы имения православных перешли католикам, стали достоянием не только Гурко, но и Королевства Польского.

Борьбу за отстаивание прав Гальшки возглавил Константин Константинович, добился того, чтобы Острожская подписала документ о передаче собственных владений князю Семену, против чего она не возражала. Правда, Беата все же добилась оговорки, что это возможно только в том случае, когда они начнут жить одной семьей.

Уверенности Гальшке придавало то, что к ней дошли слухи, будто Олелькович настолько решительно настроен, что грозил убить Гурко, если не удастся ее освободить. Не знала, что того, кого считала своим мужем, уже нет в живых.

Глава 28

…Дверь внезапно заскрипела. Что-то за ней упало. Видимо, массивный засов, который подстраховывал большой замок. Гальшка, однако, не услышала этого удара, как и поворота ключа в замке. Только зычный голос вошедшего заставил встрепенуться.

— Поздно спишь, княжна!

Гальшка с трудом открыла глаза, осмотрелась по сторонам, пытаясь найти Сангушко, но Дмитрия рядом не было. Еще успела подумать: «Молодец, Дима! Ушел так быстро, что никто ничего не заметил». Но увидела вошедшего человека, и все поняла.

Захотелось в отчаянии заплакать, залиться горькими слезами. Проглотила комок, подступивший к горлу, но своевременно овладела собой, сдержалась. Только помрачнело лицо, взгляд стал сосредоточенным, серьезным.

— Поздно спишь, княжна! — повторил посетитель, который нарушил ее такой радостный и неожиданный сон. Видимо, догадался, что Гальшка не просто так долго спала, поэтому улыбнулся и спросил:

— Не иначе что-то приятное приснилось?

Она на это ничего не ответила, хотя обычно охотно поддерживала разговор. Да и как не поддерживать, если их знакомство с вошедшим продолжалось уже не один месяц, хотя, сколько точно, она не знала, потому что из-за однообразия проведенных в одиночестве дней и ночей давно утратила им счет.

За время заточения заходили и другие надзиратели. Приносили еду, воду, разные напитки, когда появлялась необходимость, свежее белье. А иногда и кое-что из парфюмерии. Самым необходимым не была обделена. Однако именно этот надзиратель ей почему-то нравился больше остальных. Может быть, потому, что был пожилой, умудренный опытом. Когда появлялась возможность, любил рассказывать о своих детях.

Гальшке, так и не познавшей отцовской ласки, он нравился как человек, которому не опасно довериться, можно пожаловаться на собственную судьбу, на то, что выпали на ее долю такие суровые испытания.

А еще она тянулась к этому надзирателю, ибо он, хотя это и запрещалось, охотно рассказывал о том, что происходило на воле, а подобные вести Гальшке очень были нужны.

Они позволяли хоть на некоторое время забыть об одиночестве, отгоняли нерадостные мысли.

Правда, как уверял Гурко, достаточно утихомирить гордыню, и двери помещения сразу раскроются. Однако она давно решила, что подобный шаг никогда не сделает. Зарок себе дала, что ни при каких условиях не смирится. Даже когда непокорность может стоить жизни.

Об этой решительности, которая граничила с упрямством, все в замке хорошо знали. Но если многие воспринимали это спокойно, а то и безразлично, между собой нередко поговаривая: «Нашла коса на камень!» — то надзиратель Василий Семенович всегда сочувствовал, но в душу никогда не лез. Если видел, что не в духе Гальшка, ставил завтрак или обед и закрывал за собой дверь. Придя с ужином, вообще не задерживался.

Сегодня Семенович не спешил, хотя не мог не заметить, что княжне хочется остаться одной. Гальшка поняла, что он горит желанием сказать ей что-то важное, но побаивается. Обычный интерес заставил нарушить молчание:

— Что-то сегодня не узнать тебя, Семенович.

— Меня? — собравшись с мыслями, он уверенно сказал: — У меня все в порядке, княжна.

— Рада за тебя, — Гальшка постаралась улыбнуться, однако улыбка получилась вымученной, неискренней.

Семенович догадывался, как нелегко теперь у нее на душе. Она убедилась, что на самом деле, хочет сказать что-то важное. Решила подтолкнуть его:

— Говори, не бойся…

— Что говорить, княжна?

— Тебе нечего мне сказать?

Этой своей искренностью Гальшка загнала его в тупик. Как человек честный, он оказался в незавидном положении. Не хотелось Гальшку обидеть молчанием, но вместе с тем боялся, что чрезмерная открытость может стоить ему слишком дорого.

— Разве мы не доверяем один одному?

Тихий голос княжны успокоил Семеновича и придал решительности.

— Доверяем, — он неожиданно взмахнул рукой, будто рассек воздух.

Но почему-то сразу же после этих слов снова сник. Видимо, пожалел, что поддался уговорам.

— Говори же! Не тяни!

— Я должен молчать! — Семенович до того разволновался, что голос предательски задрожал.

— Мы же друзья, — Гальшка приблизилась к нему, внимательно посмотрела в глаза, как бы желая прочитать, что у него в это мгновение на душе.

Семенович выдержал ее взгляд, расслабился:

— Если скажу, беды не миновать.

— А не скажешь, может быть еще хуже.

— Пожалуй, да, потому что ты не подготовишься к разговору, который ожидает тебя.

— Говори же, — взмолилась Гальшка, — а то еще кто-нибудь войдет.

Семенович решился:

— В самом деле может войти. И не кто-нибудь, а твой муж.

Она едва не спросила: «Который?» — но вовремя спохватилась.

Сангушко давно в сырой земле кости парит, а Семен Олелькович далеко отсюда. Значит, никто, кроме Лукаша Гурко, не может зайти. Не иначе приехал, чтобы узнать, как живется ей в заточении. Потому что после того, когда замахнулась на него ножом, отправил подальше, разместил в своем замке, находящемся на острове. Заявил при этом, что она его больше не интересует.

— Гурко, говоришь, зайдет? — даже по имени не назвала его. — Зачем же он появился? Клялся, что не покажется здесь…

Рассуждала вслух, ничего не пряча от Семеновича, потому что он и так обо всем знал.

— Разве не догадываешься, княжна? — шепотом проговорил Семенович и, посмотрев на Гальшку, испугался, что поведал ей о приезде мужа.

Глаза Гальшки пылали ненавистью. Было такое ощущение, что она готова уничтожить любого, кто осмелиться навязывать ей свою волю. Бросится, как волчица, ухватится руками за горло, а если это не поможет, зубами рвать начнет. Семенович даже вздрогнул.

Гальшка, увидев его реакцию, постаралась успокоить надзирателя:

— Не бойся, все будет нормально.

Ничего не сказав, Семенович закрыл за собой дверь. И хорошо, что поспешил это сделать, если бы задержался, мог бы столкнуться с Гурко.

Не успела Гальшка позавтракать, как за дверью снова послышались шаги. Чувствовалось, что идут несколько человек. Даже улыбнулась: «Ничего себе, муженек! К жене один боится зайти». А потом сжалась, напряглась, глаза снова наполнились гневом. Ее взгляд не обещал ничего хорошего.

Щелкнул ключ в замке. Двери распахнулись, и в комнату просунулся — дверной проем ему был тесен — толстый, невысокого рост мужчина, на лице которого было столько добродушия, что, казалось, он никогда и никого не обидит. Но Гальшка знала, что внешний вид Гурко обманчив, за ним прячутся хитрость и желание настоять на своем.

Увидев Лукаша в дверях, вздрогнула. Еще больше ее вывела из себя его хитрая улыбка. Стараясь быть как можно более учтивым, спросил:

— Как спалось, женушка?

С одной стороны, будто бы искренне прозвучало, но вместе с тем муж напоминал, в каком положении Гальшка находится. Но если бы не было вопроса, все равно не проявила бы к Лукашу учтивости, потому что он давно стал тираном, который сломал ее жизнь.

— Чудесно! — с трудом выдавила из себя, но добавила твердо и уверенно, давая знать, что ничего в их отношениях не изменилось и измениться не может: — Только неужели вы забыли, что я вам — не жена?

Обращение на «вы», металлические нотки в голосе прошли мимо Гурко. Он или ничего не заметил, или понадеялся, что этот разговор все же даст хороший результат. Поэтому, улыбаясь, спросил:

— Не жена? А кто же тогда?

— Чужой человек, господин Гурко! — ответила княжна и засмеялась так, что Лукаш даже испугался. Он оглянулся на дверь, чтобы убедиться, что охрана в случае чего сможет своевременно прийти на помощь.

— Мы же обвенчаны, Гальшка! — выдавил из себя.

— Неужели еще раз нужно напоминать, что я венчана с князем Семеном Олельковичем?

— Так нет уже твоего князя! — сказал он, не пряча радости. — Забудь о нем!

— Как нет? — смысл сказанного плохо доходил до Гальшки, она ничего не понимала, не могла поверить в смерть Семена.

— Умер он, — Гурко, воспользовавшись ситуацией, постарался добиться ее послушания.

— Не может быть!

— Могу поклясться!

Она поняла, что граф не врет. Сползла на пол, не проронив ни слова. Гурко по-своему расценил молчание, присел на корточки, попытался ее успокоить:

— Все смертны в этом мире.

Его слова, казалось, по-прежнему до Гальшки не доходили. Теперь, узнав о смерти Олельковича, княжна не будет больше противиться, признает его своим мужем. От этой мысли Гурко стало приятно. Подался вперед, протянул руки, чтобы обнять ее.

— Гальшка! Родная…

И опустил их, потому что она сказала с такой же уверенностью, как до этого:

— Все равно я с ним повенчана! И никогда ему не изменю.

— А со мной разве не венчана? — в этом момент Лукаш напоминал наивного ребенка. — Неужели забыла?

— Принудительно! — глаза княжны сверкали гневом.

— Побойся Бога, какое принуждение?

— Вы противны мне! — Гальшка поднялась с пола, сжала кулаки.

От услышанного Гурко покраснел. Подобное он, конечно, слышал, однако теперь испугался, что все дошло до ушей охраны. Не сдержался:

— Многое позволяешь себе!

Гальшка точно так же, как и до этого, истерически засмеялась. А еще надвинулась на Гурко, тот в испуге даже отступил.

— Столько позволяю, сколько имею! — заявила она.

— Чего имеешь? — не понял тот.

— Ненависти к вам!

После этих слов Гурко не взорвался, не закричал. Проявил неожиданную рассудительность, попытался, что было для него не характерно, обезоружить ее спокойствием:

— Зачем грубишь?

И спокойствие, и выдержка подействовали на княжну, словно живительный бальзам. Она внезапно сникла, отошла в угол, прислонилась к стене и горько заплакала. Ему показалось, что вот-вот все встанет на свои места, во всяком случае, наступил тот момент, когда можно с Гальшкой мирно поладить:

— Милая, разве я желаю тебе зла?

Однако его слова будто не доходили до Гальшки. Княжна плакала, вытирая ладонями слезы. А Гурко продолжал говорить тихо, словно пытаясь загипнотизировать:

— На руках готов тебя носить. Любое желание исполню…

Неожиданно Гальшка перестала плакать, подняла на Лукаша мокрые от слез глаза. Только теперь до нее по-настоящему дошел смысл того, о чем он говорил. Собралась с мыслями и решительно выпалила:

— Никогда! Поймите, никогда!

Граф, конечно, все понял, поэтому не пытался уточнить, что она при этом имела в виду. Гальшке этого было мало. Она решила добить его полностью:

— Нам никогда не быть женой и мужем! Сколько можно напоминать!

После этого Гурко не удержался:

— Нравится быть одной?

— Лучше одной, чем вместе с вами!

— Будет, как желаешь!

Смотрел на княжну, как хищник, который долго выслеживал добычу и теперь радовался, что она наконец оказалась в его руках.

— А знаешь, сколько времени ты здесь находишься? Всего неполный год!

Княжна нашла в себе силы воспринять это спокойно, что еще больше разозлило Лукаша.

— Запомни, этот замок станет твоим приютом до смерти! — твердым шагом он направился к выходу, но в дверях все же обернулся. — И твоей могилой он станет! — добавил так, что в его намереньях сомнений не оставалось.

Вместо эпилога

В одиночестве Гальшке суждено было провести тринадцать лет. А насколько это страшно и невыносимо, она поняла после того, как узнала, что не стало Семена Юрьевича. Конечно, и до этого наступали моменты, когда готова была наложить на себя руки, но вскоре успокаивалась, понимая, что муж не оставит ее в беде. Нередко часами плакала, после этого становилось легче на сердце. Когда же Олелькович умер, надежд на спасение не осталось.

Занятый своими делами, забыл о ней дядя, который еще не так давно называл любимой доченькой. Вряд ли сможет что-либо предпринять мать, чтобы вырвать ее из этих стен. Да и для нее, в чем Гальшка могла неоднократно убедиться, важна не столько она, сколько богатства. Богатства, а не она сама, нужны и Гурко.

Если кто о них не думал, так Сангушко. Дмитрий был единственным человеком, Гальшка окончательно это поняла, который любил ее по-настоящему. Как и она его. Возможно, такая взаимность существовала потому, что оба были в том возрасте, когда без любви нельзя прожить. Не о богатстве думали, а о том, какой светлой и долгой будет их совместная дорога. Теперь же на всем светлом, хорошем поставлен крест. Остается только неволя, но ее она выбрала сама, и от своего решения не отступит.

Не знала, что мать, боясь, чтобы граф все же не отсудил часть богатства Острожских, поспешила выйти замуж, супруг был моложе на двадцать один год. Как и не знала того, что повторила ее судьбу. Рыцарь Ольбрахт Лаский, которому она доверилась, оказался авантюристом, а лучше сказать — проходимцем. Чтобы Беата не помешала ему овладеть своими богатствами, запер ее, и княгиня находилась под домашним арестом до смерти.

Гальшка вышла на свободу в 1573 году, когда не стало Лукаша. Ей исполнилось в то время тридцать четыре года, но выглядела она значительно старше своих лет. Была больной, издерганной, а временами, когда становилось особенно плохо, осматривалась по сторонам, будто кого-то искала. Если же видела молодого мужчину, лицо ее светлело, взгляд становился осознанным, а губы тихо шептали: «Дима, Димочка…» Но так продолжалось недолго. Глаза Гальшки наполнялись слезами, и она начинала горько плакать.

Жила Гальшка в Остроге, в замке, где прошло ее детство. Благодаря дяде, владения Острожских, которые успел захватить неблагодарный Лаский, перешли к ней. Княжна, будучи замужем, просила Константина Константиновича, чтобы тот больше выделял средств на богоугодные, благотворительные цели. А вскоре Гальшка свои владения переписала ему.

Острожский с удовольствием делал это, потому что с молодости охотно поддерживал хорошие начинания. Кроме того, чувствовал вину перед Гальшкой. Казалось, что жизнь племянницы могла бы сложиться иначе, если бы в свое время не подговорил Сангушко выкрасть ее. Но, когда слышал, как княжна нежно произносит имя крестника, понимал, что его вины в этом нет. Значит, так было предначертано, а Бог определяет судьбу человека, отмеряя ему столько, сколько считает нужным.

А еще любила Гальшка выращивать цветы и ходить в монашеской одежде, за что ее некоторые называли «черной княжной». А кое-кто в это определение вкладывал и другой смысл. Она, пусть и не всегда по своей воле, привнесла в жизнь некоторых людей черную полосу. Хотя в этом Гальшкиной вины не было. А если она в чем-то и присутствовала, так только по той причине, что мать безволие дочери использовала в своих целях. Человеку не суждено выбирать родителей, — не будем забывать, что и сама Беата была жестоко наказана.

Не только о Сангушко печалилась княжна, но и об утраченных драгоценностях, подаренных матерью. Была убеждена, если бы ожерелье нашлось, ее жизнь обязательно сложилась бы лучше.

Ожерелье оставил себе Гурко, а с его смертью следы украшения затерялись. Невозможно было найти и перстень, который, женившись на Беате, прибрал к рукам Лаский.

Марыся же, услужливо исполнявшая любое поручение отца Антонио, так и не получила за свое усердие вознаграждения. Святой отец ссылался на то, что к нему не может быть претензий, потому свое слово не сдержала Беата, а княгине вскоре стало не до горничной, хотя и продолжала держать Марысю в виленском замке. Когда Беата вышла замуж, следы ее пропали. Ничего не известно и об отце Антонио.

Умерла Гальшка в 1582 году, когда ей было сорок три года. Князь же Острожский дожил до глубокой старости, успев оставить о себе добрую память. Вошел в историю Константин Константинович как защитник Православия и культурно-просветительный деятель. Благодаря его стараниям, в Остроге была открыта типография, где зерна учености и знаний сеял известный первопечатник Иван Федоров. Основал князь и Острожскую школу, выпускники которой становились пропагандистами Православия.

Автор же этих строк старался неукоснительно придерживаться правила, что настоящая любовь неподсудна. А именно так и любила Гальшка, поэтому мы не вправе ее осуждать. Хотя в романе и присутствует историческая канва, это не означает, что все документально достоверно. Ибо и в судьбе Гальшки, как и в целом в осмыслении тех событий, немало белых пятен. Однако главное даже не это. Канва произведения документальная, но ведь это — художественный роман. Думаю, опытному читателю не нужно объяснять, что это такое.

Алесь Андреевич Мартинович родился в 1946 г. в д. Козловичи Слуцкого района Минской области. Окончил факультет журналистики БГУ, Работал в дрогичинской газете «Запаветы Ленiна». Служил в Забайкальском военном округе. После увольнения в запас трудился в Копыле и Слуцке. С 1972 г. — в еженедельнике «Лтаратура i мастацтва», позже — в журналах «Беларуская думка», «Нёман», «Маладосць», «Полымя», с июля 2021 г, — в «ЛiМе»,

Автор многочисленных изданий, литературно-критических статей, эссе, книг для детей (о Евфросинье Полоцкой, Кирилле Туровском, Симеоне Полоцком, Иосифе Гурко, Максиме Богдановиче, Максиме Горецком), сборников сказок.

Особые заслуги в области художественно-краеведческой литературы: «Зерне да зерня» (1996), «Хто мы, адкуль мы…» (1996, 1998, 2008), «У часе прасветленыя твары» (1999), «Элегii забытых дарог» (2001), «Сполахi далёкiх зарнiц» (2005), «Свечка на золкiм ветры» (2006), «Птушкi з пакiнутых гнёздау» (2007), «Успамiн аб будучынi» (2012), «Цяпло колiшнiх вогнiшчау» (2015), «Святло далёкiх зорак» (2019, 2020), Автор серии «Гiсторыя пра лёсы» (2016–2022) о 236 представителях земли белорусской всех времен.

Известен как прозаик: повести «Нежность звездного неба» (2011), «Ангел и без крыльев ангел» (2014), роман «Жаркое солнце Эфиопии» (2014).

Лауреат Государственной премии Республики Беларусь, литературных премий имени Максима Богдановича и Владимира Колесника, «Залаты Купiдон», Национальной литературной, премии Белорусского союза журналистов «Золотое перо». Заслуженный журналист Союза журналистов. Заслуженный деятель культуры Республики Беларусь. Награжден медалью Франциска Скорины.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.