Ожоги

К богослужению Пал Палыч располагался заранее, распахивался душой и сердечно устремлялся в горнее.

Но в последние месяцы между богослужением и Палычем стеной неодолимой встал Митька Дерябкин – местный пьянчужка и хронический бездельник из тех, что всю свою жизнь посвящают водке. Сядет этот Митька на паперти и клянчит денег на опохмел или на продолжение пьянства, пугая старушек своим нечеловеческим видом и ставя сердоболиц в богословский тупик. Ибо, никогда не трезвый, никогда не ухоженный, а всегда измызганный, всклокоченный, пьяный или болезненно-похмельный, он всякую вырванную копеечку вкладывал в дальнейшее свое падение. И тем смущал редких прихожанок, склонных скорее подать, чем не подать – купит ли он еды хоть немного? Или так все деньги и пустит на выпивку, чем превратит их доброделание в злодеяние?

К недоуменному их богомыслию подключался и Пал Палыч, который, впрочем, возглавлял лагерь неподающих, потому как и малая копейка, пущенная на Митькино беспутство, расширяла грех уже и на тех, кто оное поощрял или, тем более, оплачивал.

Батюшка же, хотя и с затруднением, определил-таки, что подать можно и страждущему страстью пьянства, ибо страстей других нищих тоже, ведь, не знаем, и кто куда пожертвования определяет, не видим. А все же подаем. А потому и явным пьяницам пожертвовать не грех, довольно лишь ограничиться натуральным продуктом – едой или одеждой, и отнюдь не подавать наличными деньгами.

Впрочем, алкоголики такого уровня, до которого спустился Митька, обладают необыкновенным “даром” превратить в спиртное любой мало-мальски ценный товар – ведро картошки, сносный свитерок или пакет пасхальных яиц. И, видно, обмен этот совершают не иначе, как в самом преддверии ада, а может и в его задверии, ибо там только и можно выменять безделицу на очевидный бесовский яд. Лишь бы пил человек и губил душу.

Однако, души окружающих тоже впадают в искушение. Так, Пал Палыч мало-помалу Митьку невзлюбил, почему теперь частенько исповедовался в осуждении.

К следующей службе, всю неделю внимательно удерживаясь от худых помыслов, он духовно падал прямо перед дверями церкви, ибо вновь осуждал неистово и горячо. И снова на исповедь, и снова к осуждению.

И этим замкнутым кругом жизнь его духовная опустошалась и обесценивалась, ибо раскаяния он по поводу осуждения, искренне говоря, уж не испытывал, не мог смириться с навязчивым пьяницей под дверями храма.

Митька же и вправду вел себя препаскудно – пел песни прямо на службе, передразнивая богослужение, а другой раз проломал церковный забор. Сколько батюшка с ним не беседовал, а Митька то молчит, если трезвый, то мычит – если пьяный.

Пал Палыч взялся было выдворять бездельника, хватал за шиворот и волок прочь за ограду, заранее надев белые рабочие перчатки в синюю пупырку.

Митька не сопротивлялся. Видно, характера он был ровного и мирного по-своему.

Однако, стоило исчезнуть Палычу за дверями храма, упрямец тут же возвращался, усаживался на излюбленное место и пуще прежнего пускался мычать, а то и горланить песни. По крайней мере в те дни, когда бывал пьянее обыкновенного. Ибо водка взвинчивала ровность его характера до неровности и распаляла душу к пению. Но не к пению в одиночестве, а непременно к пению заодно.

Палыч возвращался, опять тащил горлопана за двор и опять возвращался на богослуженье. Митька же снова плелся к церковной двери, снова усаживался на ступеньки и снова подвывал хору, который едва слышался сквозь закрытые двери.

Обращаться в милицию, однако же, батюшка запретил, а просил обходиться любовью и терпением. И от того ли, что инструментов этих Пал Палыч в душе своей не обнаруживал, или от того, что сам он в свое время алкогольную страсть победить сумел, а только все больше Митьку он презирал, сердился, а в конце и возненавидел люто.

Ведь и верно говорят, что пьянство – не болезнь, а собственный себялюбивый выбор. И нужно-то всего лишь отказаться от этой мерзкой пагубы, потерпеть немного – и вот, уже человек обретает себя в трезвой реальности, жизнь его налаживается, разум просветляется, а душа очищается шаг за шагом.

Так, например, самого Пал Палыча не всегда знали хорошим и правильным, а был он в молодые годы и вполне себе плохим – кутил, пьянствовал и скандалил. Даже дрался и привлекался. Не так тяжко он пил, конечно, как Митька, но все же. Очень давно, однако ж…

Научился Павел в то время опохмеляться, вот тебе и вторая пьянка. А там и три дня, и до недели дошло. Так погрузился он в запои, ибо грех, как плесень, растет и разрастается, на малом не остановится, как и всякий паразит.

А пьянка – непростительное дело, вспоминать теперь стыдно, да и жутковато. Но прошлого заново не пережить и из памяти собственной глупости не стереть.

Когда осознал Палыч свою запойность и с испугу даже заподозрил зачатки белой горячки, то явился к доктору. Тот выслушал внимательно и пригрозил: “Если снятся насекомые и всякие кошмары с похмелья, это не белая горячка. Но это значит, что адрес твой она уже знает”.

Недолго Палыч страдал, как помнилось теперь, и вскоре встал на ровный путь, уверовал, пришел в церковь и вот уже двадцать четыре года алтарил в местной церкви, вел воскресную школу и заслуженно считался самым старым и опытным пономарем в городе.