– Я поднимусь с тобой!
За время дороги нас с Димкой еще немного развозит.
– Ни за что, – глупо хихикаю я, а он, наоборот, серьезнеет:
– Почему?
– Тебе домой надо, – выпаливаю первый пришедший на ум довод.
– А вот и нет. Все дело в тебе.
– Во мне?
– Ты боишься не устоять, если я провожу тебя до двери, – без тени сомнения заявляет этот наглец.
– Ну, все. Ты меня раскусил. Теперь точно можно прощаться, – чмокаю его в подбородок и вываливаюсь из тачки: – Пока!
Таксист, видимо, опасаясь, как бы наше прощание не затянулось, срывается с места, а я стою, покачиваясь на высоких каблуках, и как дура улыбаюсь вслед удаляющимся огням фар. Осенний ветер лижет ноги, проникая под тонкий капрон. Пальцы в туфлях стынут. Еще недавно казалось, что в душу уже не вместится больше горя и разочарования, емкости переполнены, а сейчас облетевшей кленовой листвой на языке горчит предвкушение. Ступая по ковру из опавших листьев, бреду к калитке. В просвете между домов ветер усиливается, рвет одежду, волосы, сдирает кожу с лица. Забегаю в парадную, хихикаю. К лифту бегу, перепрыгивая с одной плитки на другую. Тот, как назло, едет чуть ли не с последнего этажа. Наконец, захожу. Жму на кнопку, разворачиваюсь к двери и… застываю статуей. Потому что Гатоев заходит за мною следом, перекрывая все пути к отступлению. Вздрагиваю, когда дверь закрывается, и кабина плавно устремляется вверх. Мы одни, будто погребенные в этой коробке. Накрывает внезапным приступом клаустрофобии. Сделав глубокий вдох, набираюсь сил, чтобы посмотреть на него прямо. Пусть по лицу Мусы ничего понять невозможно, пусть… Не хочу выглядеть в его глазах жертвой.
Сердце срывается в бешеный темп. И словно не было ничего хорошего. Меня как в болото затягивает в осознание своей принадлежности этому мужику. Не то чтобы это было моим решением… Просто кажется, мне от него не убежать.
– Ты ко мне? – да-да, дурацкий вопрос, но нам надо с чего-то начать. Эта тишина совершенно невыносима, да и лифт приехал. А Гатоев стоит. И ни туда, ни сюда.
– Нажралась… Только посмотри на себя.
Эмоции все же проступают на его смуглом лице желваками.
– А ты что, подрабатываешь в полиции нравов?
Бояться надоело. Я делаю шаг вперед и, оттеснив его чуть вбок, просачиваюсь в коридор.
– Тише будь. Я тебя не отпускал.
– А я тебя отпустила. Так почему ты опять здесь?
Касаюсь лбом дверного полотна. Вдох-выдох. Опять дежавю. Не хочу опускаться до скандала, но его отголоски клокочут в горле. И кажется, я в момент трезвею. Пьяную расслабленность в голове вытесняют позорные мысли: он скучал, он не забыл. И от этого становится так сладко, что хочется, провернув замок, впустить его в свой дом. Как однажды впустила в сердце, так что теперь и поганой метлой его оттуда не выметешь.
Муса наклоняется. Ведет носом вдоль моей скулы. Время растягивается. Я как никогда ощущаю его бесконечность…
– Воняешь, как бордельная девка.
– Еще один довод в копилку твоей невесты. Вопрос – какого черта, почему ты не с ней?
Слова едва успевают стихнуть, как он разворачивает меня волчком. Смуглые пальцы больно впиваются в запястье. Как хорошо, что Димка все же за мной не вышел! Наверняка бы они сцепились. А так…
– Мне больно, – цежу я.
– Мне тоже! – орет Гатоев. И осекается вдруг, потрясенный, словно он сам не ожидал от себя такой вспышки. Зарывшись пятерней в волосы, с силой дергает. – Мне тоже. – Твердые пальцы касаются моего лица. Обводят черты так нежно, как, может быть, никогда до этого. А вот во взгляде нежности нет. Он огнем горит. Не знаю, сколько в этом любви, но больной пугающей ревности – через край. – Ты с кем была, девочка?
– Я же не спрашиваю.
– А я спросил.
Ласкающий скулу палец сползает на губы и настойчиво придавливает их мякоть. Чернота в глазах становится совсем уж непроглядной и вязкой. Она липнет. Заставляет пугливо ежиться и втягивать голову в плечи.
– Тебя. Это. Не касается.
Зубы стучат. Так что выходит не так твердо, как мне того бы хотелось. Давлюсь металлическим привкусом его кожи…
– Думаешь?
Он улыбается. Но в этой улыбке ни веселья нет, ни тепла.
– Уверена. Уходи, Муса. Я не приглашу в гости.
– А его?
– Может быть.
– Шлюха. С одного члена на другой скачешь…
Я сглатываю готовые сорваться с губ ответные оскорбления. И оправдания. И упреки. Если так ему будет проще со всем этим справиться – пусть. Пусть я буду шлюхой.
– Тем более зачем тебе такая?
Гатоев вскидывается в ответ на это замечание. Впивается глазами в мое лицо. Естественно, сказать ему на это нечего. Я буквально его к стенке приперла своим вопросом.
– Каким же краем ты ходишь… – сипит он. – Я же…
– Ну что? Убьешь? За то, что сам наломал дров? Валяй.
– Смелая? – кривится. Достает пачку из заднего кармана, подкуривает. В свете, отбрасываемом зажигалкой, его лицо выглядит демонически. – Думаешь, со мной можно так, да?
– А тебе? Тебе можно, Муса? Так в себя поверил, что решил, будто усидишь на двух стульях?
Мой вопрос вполне резонен.
– И не жалко тебе мальчика?
Не договаривает. Просто смотрит на меня сквозь прореху упавших на глаза волос. А мне жалко, да. Мальчика. Нас с Мусой. И себя, дурочку, которая вдруг решила, что меня оставят в покое.
– Убирайся.
– Амалия…
– Видеть тебя не хочу! Ты сам все разрушил, понял?! И не надо теперь… это все. Тоже мне, блядь, Отелло.
Я отворачиваюсь, чтобы, наконец, открыть дверь и попытаться еще раз очертить те самые границы. Гребаные красные линии… Угрозы звенят в ушах, руки ходуном ходят, страх колотится в груди вместо сердца. Если он что-то сделает Димке, я этого не переживу. Его мать это не переживет. Дед и бабка.
Только ключ не без труда попадает в замочную скважину, как Гатоев меня опять разворачивает, как куклу. От неожиданности больно ударяюсь затылком о полотно двери.
– Не дергайся! – морщится Муса, будто почувствовав мою боль на собственной шкуре. – И не матерись. Тебе не идет.
– Немедленно меня отпусти! Мне больно! Мне больно, сука, ты что, кайфуешь от этого?!
Прорывает. Поток слез, непонятно откуда взявшихся в сухих воспаленных глазах, устремляется по лицу. Гатоев отшатывается. В истерике я опять поворачиваюсь к нему спиной. Открываю дверь, просачиваюсь в квартиру и запираюсь на все замки.
Больно. Это все так нечеловечески больно! И страшно. Высыпав содержимое сумочки на пол, достаю из груды барахла телефон и трясущимися руками набираю Димку. Умом я понимаю, что Гатоев был со мной, что у него тупо не было времени ни до кого добраться, но меня, один черт, охватывает ужас. А что если… Вот что? Как потом с этим жить?
– Да-а-а? Скажи, что ты уже пожалела, что меня выгнала!
Улыбаюсь. Дурак. Игривый солнечный мальчик. Разве я могу втянуть тебя в эту грязь? Разве могу подставить под удар, а?
– Просто звоню убедиться, что с тобой все окей.
– М-м-м. Ладно. Это тоже приятно.
– Так что? – смеюсь сквозь слезы. – Ты добрался до дома, пьяница?
– Как раз захожу в парадную, – слышу, что зевает. – Может, сейчас пропаду. Тут почему-то связь всегда хреновая.
– Ну и ладно. Не перезванивай. Я узнала, что хотела. Не забудь на замок закрыться.
Замолкаю. Он молчит тоже. И в какой-то момент мне начинает казаться, что связь все-таки оборвалась. Но потом Димка спрашивает неожиданно трезвым голосом:
– Что-то случилось?
– Нет! Нет, что ты… Просто будь осторожен, ладно? Пожалуйста.
И все. Я отбиваю вызов, ругая себя за трусость. В конце концов, он должен знать об угрозах Гатоева! Обещаю себе обо всем рассказать потом. Убеждаю, что угрозы Мусы несерьезны. Ведь Димка – сын Сидельника, а тот, как это ни странно, еще в седле. Политика такая политика… Видно, Ярик нашел способ выкрутиться, несмотря на то, что уже, казалось бы, никаких шансов на это не было. И сейчас такое положение для нас, наверное, лучше.
Горячий душ и сон. Вязкий и муторный. Просыпаюсь с жуткой мигренью. Приоткрываю глаз и снова зажмуриваюсь от болевого импульса, прострелившего мозг в момент, когда сетчатки коснулся луч яркого солнца. Закидываюсь убойной дозой обезболов и возвращаюсь в кровать досыпать. Во второй раз меня будит звонок в дверь.
На пороге – преступно бодрый после такой попойки Димка. И красивый невероятно. Думаю даже не открывать, чтобы он не видел меня помятой. А потом, такая, да к черту!
– Какими судьбами?
– Не смог до тебя дозвониться! – заявляет он и без приглашения заходит, оттесняя меня от двери. – Чат, я так понимаю, ты тоже еще не видела. – Не без интереса вертит головой по сторонам.
– Какой чат? – морщусь я.
– Какой-какой… Поисковый! Собирайся. Надо помочь.
– Да ты что? Я же вчера пила. Мне нельзя за штурвал. Я не пройду тесты.
– На земле волонтеры тоже нужны. Ну, чего стоишь? Давай, одевайся потеплей. Поедем.
Я соглашаюсь только потому, что нам, один черт, придется поговорить. А в той ситуации, что мы находимся, чем раньше это случится, тем лучше.
– Сделаешь чай и бутерброды? – вздыхаю.
– Уже. Сумка в машине.
М-да. Димка уже опытный спасатель. Так что… Пожав плечами, иду в ванную. Быстро смываю с себя остатки сна и пьяного угара. Одеваюсь, как велел. Практично. Многослойно. Чтобы всегда можно было что-то снять, если упаришься.
На этот раз Димка заезжает на высоком полноприводном джипе. Меня ни в коем случае не удивляет, что у него сразу несколько машин. Мужик он молодой, довольно богатый. На что еще ему тратить деньги, как не на такие игрушки?
Надо все ему рассказать. Но почему-то откладываю… То листаю поисковой чат, то просматриваю разнарядки. То на Димку гляжу. Такого беззаботного и красивого. По понятным причинам он одет неформально. И надо отметить, что зеленая парка Colambia идет ему ничуть не меньше, чем костюм от Comme des Garsons.
Отличный донор, да. Самый лучший. Перед глазами зависшим стоп-кадром застывает лицо рыжеволосой малышки – нашей с ним дочки. Моему видению, наверное, лет пять. У видения его глаза и длинный, будто беличий, хвост, спускающийся на спину с макушки. А еще Димкина хитрющая улыбка. Мое сердце мучительно сладко сжимается.
Чтоб ты провалился, Муса. Как же мне претит это все… Мир «крутых» мужчин, которые до того обалдели от власти, что возомнили себя вершителями женских судеб.
В носу страшно жжет. Эмоции не находят выхода, и потому каждая клетка в теле вибрирует от бессилия.
В скором времени присоединяемся к поисковому отряду. Прочесываем лес. В этом даже есть свой кайф. Если отбросить тревоги и волнения в сторону, можно насладиться природой. Осень уверенно наступает, рассыпая кровавые брызги рябин. Первые два часа проходят прямо-таки бодро. Следующие за тем три – сложней. Чаще делаем привалы. Не рассиживаемся, конечно, но когда усталость берет свое, даем себе отдохнуть. Поддерживая в себе тот ресурс, что делает любые поиски эффективными. Идем линией. Прочесываем бурелом квадратами. День клонится к вечеру, когда мы решаем, что пора возвращаться – сил совсем не осталось. И тут эхом над макушками: «Я нашел! Ребят, здесь, кажется, труп»…
Все внутри холодеет. Хотя, конечно, будучи опытным волонтером, я понимаю, что такие случаи – не исключение. Что бывает и так. Но сердце болит. И о потеряшке. И о Димке, который ее нашел. Я почти уверена, что как раз он к этому и не готовился. Димка в поисках видел… ну, не знаю. Наверное, какую-то свою романтику. А тут…
Подбегаю к нему, сидящему на поваленном пне. Обнимаю.
– Дим! Димочка, ты как?
– Жесть. Просто жесть. – Не скрывает своих эмоций. В голубых глазах – детская растерянность и слезы. – Сколько ей было?
– Не помню. Пятьдесят восемь, что ли…
– Могла бы жить, если бы мы успели.
– Ну, вот еще! Не вздумай себя винить. Может, у нее со здоровьем были проблемы. И вообще, мы делали все от нас зависящее, а ведь могли и пальцем не пошевелить! Слышишь? В этом нет ничьей вины.
За спиной гомон, люди, спасатели… А он сидит, глядя перед собой, и взгляд его будто стеклянный.
– Дим, надо идти, слышишь? Мы уже ничем не поможем.
– Да, конечно. Наверное, теперь мне придется дать показания как тому, кто первый ее нашел?
– Сейчас узнаем.
И действительно, Димку опрашивают. Как в таком подавленном состоянии он что-то там объясняет – не знаю. Не отхожу от него ни на шаг, тысячу раз прокляв тот факт, что втянула его в волонтерство.
С формальностями удается покончить только ближе к ночи. Димка измучен. Предлагаю самой сесть за руль. Он отказывается. Вопрос, куда мы едем, на повестке дня не стоит. Нам вообще не до разговоров. Лишь когда тормозим у знакомого дома, спохватываюсь. Смотрю то на башню, уходящую шпилем в небо, то на Димку.
– Поднимешься? – сипло интересуется он.