Огонь сильнее мрака [СИ]

***

Время до вечера тянулось нескончаемо. Репейник даже подумывал, что часы у Джил сломались и идут медленней обычного, но солнце на бледно-голубом небе было с часами заодно и ползло еле-еле, словно увязшая в меду пчела. Сыщики развели перед церковью костер, подрумянили на веточках грудинку, испекли картошку. Насчет яиц вышел спор: Джил предлагала зажарить их на плоском камне, Джон стоял за то, чтобы испечь. Каждый остался при своём, но, пока Джил искала подходящий камень, Джон зарыл пару яиц в угли, предварительно наколов кончиком ножа, чтоб не взорвались, и, когда девушка вернулась, её ждало готовое яйцо в серой от золы скорлупе. За всеми хлопотами прошел от силы час. Потом долго, не спеша ели — ещё минут сорок. Потом валялись в траве, глядя из-под ладоней на жаворонков в небе — ещё полчаса. Джил, належавшись, отправилась в лес — по её словам, здесь росло полным-полно ежевики. Пока не было русалки, Джон прохаживался перед церковью, поглядывая время от времени в темный провал окна. Если встать чуть наискосок, в окне становился виден Олмонд, привалившийся к колонне. Он сидел, не шевелясь, не издавая звуков. Джон курил, думал своё.

…Хонна Фернакль, значит, у нас не просто богач-меценат, а благодетель с мировым размахом. Куда там профессоров-эмигрантов подкармливать! Ему, Великому Моллюску, целые континенты осчастливить не терпится. Жаль, что так вышло с островом Па, ну да ничего — вон какое поле для работы, миллионы страждущих в одной Энландрии. Джону вспомнились собственные слова, произнесённые тогда, на чердаке: «Пока человек хочет добра для себя — всё нормально… Вот возьмем Хонну Фернакля… Личное добро совпадает с общественным…» Репейник усмехнулся. Сильней ошибиться было нельзя. Нет, ясно, что Тран-ка Тарвем не за просто так дарует людям вечное блаженство: взамен он получит абсолютную власть, а, если верить бедному покойному Иматеге, этого добивался любой бог из всех живших. Выходит, здесь как раз личное и общественное совпадает. Но желание творить добро в мировых масштабах никогда добром не кончалось. Всегда появлялись какие-нибудь сопутствующие общему благу обстоятельства, в лучшем случае сводившие это самое благо на нет, а в худшем — обращавшие всё в кровавый кошмар. Вот и в случае с валлитинаром: глобальное счастье будет выцежено из крови замученных людей. Конечно, никаких других способов добывать эликсир не откроют, в это даже Джил не поверила…

Ох, да, Джил. Ещё и с Джил трудности начались. Вот что с ней делать? Простодушная девочка считает, что мы можем встать на пути у Тран-ка Тарвема. Порешим Олмонда — и никакой новой эры не наступит. Да ведь на нас свет клином не сошелся; допустим, откажемся мы от расследования, так ведь Хонна кого-нибудь другого наймет — если уже не нанял. И этот загадочный аптекарь тоже не будет сидеть сложа руки. Слишком долго валлитинар был тайной за семью печатями. Видно, настало время для всего человечества познать счастье — пусть это даже будет счастье, дистиллированное из чужих страданий. Ну что ж, какое есть. Верней, какое заслужили. Вот хрена с два кто-нибудь взбунтуется против нового порядка! Нет, любой и каждый будет пить эликсир из жертвенной крови, становясь день ото дня все счастливей, а придет пора — и сам пойдет на заклание с улыбкой на устах радостных. Как раньше отдавали жизненные соки Прекрасной Хальдер — так теперь начнут поклоняться Фернаклю. Так что кутерьма, в которую мы попали, будет идти своим чередом, и нам её не остановить. Всё, что мы можем — урвать свою выгоду и куда-нибудь свалить до того, как начнется эта самая новая эра. Наше дело маленькое. Наше дело — выполнить работу, получить деньги и уйти… Проклятье, почему я все время думаю — «наше», «мы», «нам»?..

Ближе к вечеру, когда тень Джона стала длинной и тощей, из лесу вернулась Джил, неся в подоле редингота собранную ежевику. Ягод, впрочем, было немного.

— Не свезло, — объяснила русалка, разглядывая собственную небогатую добычу. — Даже странно. Вроде и река недалеко. Ежевики должно быть — тьма…

Говорила она, однако, голосом спокойным, без досады, и Джон понимал, что ежевики-то было навалом, да только Джил ходила в лес вовсе не за тем. Ей хотелось побыть одной, подумать; а ягоды — так, для отвода глаз. Джон набрал пригоршню ежевики и принялся кидать в рот маленькие пупырчатые плоды. Джил села на треснувший, нагретый солнцем могильный камень и тоже принялась за еду.

— Как там Олмонд? — спросила она немного погодя. — Ничего не говорил?

— Молчит, — ответил Джон.

— А ты спрашивал?

Джон покачал головой. Джил внимательно на него посмотрела. Репейник вытер руки о траву. Джил хмыкнула и принялась отряхивать от приставших травинок редингот.

Репейник сказал:

— Иди сама спроси.

— Да чего уж, — откликнулась русалка и, помолчав, добавила: — Верю.

Джон стиснул зубы. Верит она…

— Слушай, — сказал он, — ну вот как ты себе представляешь? Предположим, пока тебя не было, он мне все сказал. Да я бы в Дуббинг рванул сразу же. А я, видишь, сижу здесь. Тебя жду.

Джил осмотрела редингот — нет ли пятен от ежевики — и расправила складки на коленях.

— Ладно, — сказала она.

— Чего ходила-то долго?

— Так… — отозвалась Джил, разглядывая сапоги, перепачканные глиной и травяным соком. — А если бы ты в Дуббинг сбежал, что бы там делал?

— Ну что… Перво-наперво с Хонной бы связался.

— А-а, — безразлично протянула русалка. Джон вспомнил про «глазок». Интересно, она уже обнаружила, что прибор исчез? Если так, то, верно, думает, что потеряла… Впрочем, плевать.

— Ну что ж, — сказал он, поднимаясь, — обед, что ли, сварганим?

Джил открыла рот, чтобы ответить, и тут из храма донесся стон. Сыщики переглянулись. Стон повторился, хриплый и протяжный, гулкий от эха. Джон подбежал к окошку, протиснулся через него и в растерянности встал перед Олмондом. Тот мерно раскачивал головой, зажмурившись и оскалив крупные желтые зубы. Руки сжались в кулаки с белыми костяшками, ноги мелко тряслись. На полу растеклось темное, сырое пятно.

— Это… из-за валлитинара? — наполовину утвердительно произнесла Джил. Она тоже пролезла в окно и теперь стояла за спиной у Джона. Репейник сморщил нос:

— Похоже.

Он присел рядом с Олмондом. От па-лотрашти воняло мочой и потом.

— Ничего рассказать не хочешь?

Олмонд перестал качать головой, приоткрыл глаза и посмотрел на Джона из-под опухших красных век.

— Хадде, — просипел он, — каере ме. Унна…

— Ну, как знаешь, — пожал плечами Джон. Встав, он обернулся к Джил:

— Пойдем на воздух. Похоже, к вечеру и впрямь… готов будет.

Джил внимательно посмотрела на Олмонда. Джон был уверен, что она примеривается ещё раз его ударить, но девушка развернулась и ушла к алтарю, где лежал мешок с припасами. Взяв еду, сыщики вновь вылезли наружу, развели огонь и поели — под нескончаемый аккомпанемент стонов па-лотрашти. Ели, не чувствуя вкуса, избегая глядеть друг на друга, и за всё время трапезы не перекинулись и десятком слов. После еды опять наведались к пленнику, но тот лишь бормотал что-то на своем языке. Выглядел он ужасно: глаза ввалились, лицо белое, как рыбье брюхо, весь в поту, головой уже не просто раскачивал, а бился о колонну затылком. И ещё его колотило, будто на дворе был не жаркий Лунасс, а ночь в середине Самайна. Джон какое-то время разглядывал Олмонда, затем бросил — нарочито грубо:

— Будет что сказать — позовёшь.

Но Олмонд ничего не говорил, только стонал, все громче, надсадно подвывая — так воет привыкшая к дому собака, которую привязали на улице. Джон и Джил снова выбрались наружу, бродили по старому кладбищу, вспахивая ногами траву, откуда выбрызгивались потревоженные кузнечики. Искали уцелевшие могилы, разбирали выкрошенные надписи, тянувшиеся по надгробным плитам. День умирал медленно: послеполуденное марево сменила предвечерняя тишь, солнце уже не пекло — грело, спускаясь все ниже к реке.

Когда стало смеркаться, у Олмонда начались судороги. Па-лотрашти выгибался дугой, так что веревка резала горло, сучил ногами, хрипел. Затылок он в кровь разбил о колонну и, вероятно, проломил бы себе череп, если бы Джон не догадался примотать его голову к колонне мешком от продуктов. Джил взирала на мучения Олмонда, сидя на алтаре и подложив под себя ладони. «Сдохнет — туда ему и дорога», — казалось, говорил её вид, но, когда Джон закончил с мешком, у Олмонда изо рта вдруг пошла пена, и Джил отвернулась. С наступлением темноты стоны Олмонда перешли в визг, оглушительный, вибрирующий, точь-в-точь похожий на свиной. Чтобы не слышать этих звуков, сыщики ушли к реке, но визг все равно доносился до них — ввинчивался в уши, терзал, не давал покоя. Джил стрельнула у Джона самокрутку, чиркнула спичкой, и они закурили, глядя на закат.

— Поспать бы, — сказала Джил, затягиваясь.

— Поспишь тут, — возразил Джон. Он видел, что Джил тоже не по себе, но поделать ничего было нельзя. Сыщики курили — медленно, долго, отмахиваясь от редких комаров. Небо над горизонтом было румяным от заката, чуть выше стелились полосами нежные зеленоватые облака, а еще выше начинался глубокий синий цвет, переходивший на востоке в чернильную тьму. Ветер утих, в камышах, перекрикивая Олмонда, спорили лягушки. Высоко-высоко, светя огнями, прошел вечерний дирижабль на Шерфилд.

Спустя пару часов, когда звезды на небе высыпали сплошным ковром, а луна поднялась над деревьями, вопли Олмонда вдруг прекратились — разом, словно он подавился криком. Джон, обеспокоенный, затоптал окурок — это была, кажется, десятая за вечер самокрутка — и поспешил к церкви. Джил последовала за ним с показным безразличием. У окошка замедлили шаги, остановились. Лезть внутрь не стоило: Олмонд мог каким-то образом отвязаться и ждать их в темноте. В храме царила непроглядная чернота. Джил вгляделась внутрь.

— Видишь его? — спросил Репейник.

— Вижу.

— И чего он?

— Сидит, вроде.

— Живой?

Джил просунула голову в окошко.

— Кажется, дышит.

Джон перевел дух.

— Света нет, — буркнул он. — Спичку бы…

Он вынул коробок, но разглядел в бледном сиянии луны, что спичек осталось всего три.

— Посвети, а? — попросил он Джил.

Та потрясла коробком:

— Мало уже, меньше половины.

— Посвети, не жадничай. У меня кончились почти, а еще курить захочется.

Джил зажгла спичку, протянула руку в темноту. Джон подался вперед, силясь разглядеть Олмонда. Па-лотрашти сидел, уронив голову на грудь, и тяжело дышал. Мешок, которым привязывал ему голову Джон, развязался и упал.

— Эй, — позвал Репейник.

Олмонд не ответил. Сыщики влезли в церковь. Джил разыскала в углу давнишнюю плошку с маслом, зажгла фитиль. С минуту они разглядывали пленника в неровном, мятущемся свете. Потом плечи лжеученого затряслись, послышались тягучие всхлипы. Олмонд зарыдал, хлюпая носом и захлебываясь.

— Не могу-у, — выл он, — н-не мо-гу…

Вдруг он принялся бормотать что-то по-своему, причём икал, хрипел и поминутно всхлипывал. Толку от этого никакого не было, поэтому Джон решился: затаив дыхание, осторожно протянул руку и одним пальцем коснулся грязного лба Олмонда.

Виски сдавило, сердце заколотилось под самым горлом, но в остальном было вполне терпимо. Терпимо, да только без толку. Джон, морщась, пытался разобрать хоть одну связную мысль, однако перед ним был сплошной чёрный шквал. Кромешный ужас, неизбывное горе — будто в мучениях умирает кто-то близкий, без кого нельзя больше жить самому, будто всё, что было хорошего, светлого и доброго, закончилось навсегда, и отныне, до самой смерти будет только боль, и ничего, кроме боли… И за всё это Олмонд был в ответе. Он оказался сам себе и жестоким судьей, и палачом. Вереницей неслись перед мысленным взором Джона искажённые мокрые лица, распластанные, изуродованные тела, звучали крики, звенела кровавая сталь. Над этим клубилось что-то тёмное, огромное, как грозовая туча, но совершенно неясное. Больше образов не было: Джон прижимал ладонь к липкой коже Олмонда, но ничего не мог распознать. Наконец, он отнял руку и выругался.

— Ну? — спросила Джил.

— Эмоции только смог прочесть, — проворчал Джон. — Он… раскаивается.

— Да ладно? — удивилась Джил. — В чём он там раскаивается, интересно?

Джон пожал плечами:

— Убивал. Пытал. Поклонялся здоровенному кальмару. Мало ли что ещё делал. Я так понимаю, у него всю жизнь от валлитинара совесть была выключена. Теперь вон… навёрстывает.

Олмонд ревел в три ручья. Джил смотрела на него, посверкивая глазами, и кусала губы.

— Ещё подождём, — решил Джон.

Не ответив, Джил обхватила себя руками и покачалась с пяток на носки. Яростно почесала макушку. Прошлась взад-вперед, хрустя каменной крошкой, усыпавшей пол. Потом русалка сделала нечто, ошеломившее Репейника: подошла к Олмонду, села рядом, обхватила его голову руками и прижала к груди.

— Ну-ну-ну, — забормотала она, — уже всё, всё… Ну, будет… Большой мальчик, а расклеился… Тихо, тихо…

Джон, обалдев, наблюдал, как Олмонд рыдает в объятиях Джил, размазывая по её рединготу сопли и кровь.

— Ты по кому плачешь? — спросила Джил, заглядывая в лицо Олмонду. — По ним, да?

— Да-а, — всхлипнул тот. — По все-ем…

— Ты их убил, да?

— У-у-би-ил, — задергался Олмонд. — А-а-а…

— Теперь жалко?

— Да-а!

— Не знаешь, что делать?

— Да-а-а!!

— Да, — пропела Джил, гладя Олмонда по голове, — Да, да… Скажи, а… если бы можно было все исправить — исправил бы?

Олмонд ничего не ответил, только зашелся безобразным плачем.

— Вот и славно, — продолжала русалка, — вот и молодец. Еще можно исправить. Еще можно, можно…

Олмонд, сопя, глянул на неё. Лицо у него блестело от слёз. Джил нагнулась к нему и прошептала:

— Сожгу эти ваши машины. Дотла. И все кончится. Как не было. Не будет больше зелья. Никого не убьют.

Олмонд страдальчески оскалился:

— Тран-ка Тарвем…

— Сдохнет, — убежденно сказала Джил. — Обещаю. И никому ничего. Никогда.

Олмонд глядел на неё, напрягшись всем телом, глядел долго, а Джил, не отводя слабо светящихся глаз, смотрела на Олмонда в ответ. Наконец, па-лотрашти часто закивал и быстро, словно боясь, что передумает и не успеет сказать всего, проговорил:

— Копейная улица, идёшь до конца. Потом пустырь, по нему дорожка. Мы ездили, но пройти можно пешком, там пара лидов, недалеко. Дальше сарай стоит, в сарай войдёшь, ищи подвал. В подвале — машины. Нынче ночью все там будут. Жертва будет. Можно всех… — он не закончил и обмяк, уткнувшись лицом в грудь русалки. Та погладила его по слипшимся в колтун волосам и кивнула:

— Молодец.

Олмонд прерывисто задышал, простонал — тяжко, в нос — и невнятно сказал:

— Каере. Каере ме… Унна, каере…

Джил продолжала гладить его по голове. Огонек светильника трепетал, бросая тени на её лицо. Джон переступил с ноги на ногу.

— Каере, — всхлипнул Олмонд.

— Ладно, — сказала Джил. — Ладно.

Одна её рука скользнула Олмонду на затылок, другая легла под челюсть. Джил резко повела плечами. Послышался глухой хруст. Па-лотрашти обмяк, только пальцы мелко-мелко задергались — и перестали. Джил встала.

— Вон, значит, как, — сказала она тихо.

— Чего? — спросил Джон.

Джил покачала головой:

— Они — такие же, как мы. Были раньше. Когда-то. Просто это зелье… Оно их изменило. Понимаешь?

Джон кивнул, глядя на труп Олмонда. Мертвец сидел, привязанный к колонне, свесив голову на плечо. Джил медленно вздохнула, нагнулась и принялась развязывать верёвку, стягивавшую тело. Репейник наблюдал, как она возится с узлами — Олмонд, силясь освободиться, туго их затянул, и Джил шипела под нос, ломая ногти. Когда очередной узел поддавался, русалка дёргала веревку, выпрастывая её из-под трупа, и Олмонд подёргивался в ответ, словно оживая на миг. Джон — в который раз — отстраненно подумал, как всё-таки мертвец похож на живого, уснувшего человека, словно от жизни его отделяет какая-то несущественная мелочь, и мёртвый вот-вот встанет, будет снова ходить, дышать, говорить…

Джил, наконец, справилась с верёвкой, Олмонд покачнулся и завалился набок. Русалка принялась копаться в замке наручников. Джон не торопил, понимая — ей так надо. Жизнь Олмонда словно разделилась на две донельзя неравные части: в первой, длинной жизни он, опьянённый валлитинаром, убивал и мучил людей, а во второй — сегодня вечером — лицом к лицу встретил всё то, что совершил раньше. Нечто вроде этого случилось и с Джил: прежде — русалка, «монстра», чудовище, сейчас — обычная с виду девушка. Она понимала, что чувствовал Олмонд. Потому-то Джил нашла силы пожалеть Олмонда, потому-то и убила, оборвав муки. Потому-то сейчас не могла оставить его тело опутанным верёвкой и со скованными руками.

Ну, подумал Джон, а может, на самом деле всё вовсе не так сложно. Наручники нам и впрямь могут пригодиться, да и верёвка тоже. Олмонда Джил приголубила только для того, чтобы заставить расколоться, играла в «хорошего сыщика». И убила не из жалости, а наоборот, потому что с самого начала собиралась, и как раз подвернулся случай. Может, те слова, которые твердил па-лотрашти — «каере ме, каере» — были не мольбой о смерти, а, скажем, просьбой развязать и отпустить. Впрочем, теперь уже неважно… Раздался стальной щелчок, Джил выпрямилась, пряча наручники в карман.

— Совесть выключена, говоришь, — пробормотала она. — Вот и ты такой будешь.

Джон повел подбородком:

— Не понял?

— Да всё ты понял, — с внезапным раздражением сказала русалка. — Думаешь чистеньким остаться. Как всегда. Мол, я не у дел, моя хата с краю. Все — сами по себе, я — сам по себе…

— Слушай, Джил, — начал Джон.

— Херня это, — перебила Джил. — Вот увидишь. Лет через пять. Когда все вокруг счастливые будут ходить. Каждый счастливым станет. Проснулся — счастье. Заснул — счастье. Пожрал, посрал — счастье, человека убил — счастье. И лыбятся все. А ты — один, среди них. Счастливцев. Да не выдержишь ты. Сам за валлитинаром придешь, еще добавки попросишь.

Джон почувствовал, как в животе закипает ярость. Все-таки проклятой девчонке удалось его достать.

— Ну и что ты собираешься делать? — спросил он, надеясь, что голос звучит спокойно. — Это прогресс, неужели не ясно? Прогресс не остановить. Может, всю дорогу люди только к этому и шли. Не к машинам, не к магии, а к простому счастью.

— Да не прогресс! — отмахнулась Джил. — Наоборот, зелье нас в могилу сведет. Вон, лотрашти оттого и вымерли, что зелья перепились.

— Чего?

— Помнишь, он сказал — мол, когда землетрясение было, спаслись только мужики? Это из-за валлитинара. Был бы среди них хоть один нормальный — вспомнил бы о бабах. О детишках. Совесть бы заставила. Со-весть! А эти, — Джил махнула в сторону мертвеца, — только о себе думали. Вот и выжили… одни козлы. Всё из-за зелья. Оно им не давало подумать. О том, что сделали. О том, что творят вообще.

Джон понял, что настало время взять инициативу в свои руки. Он с силой провел ладонью по лицу, шагнул к девушке и приобнял её. Джил не возражала и даже, кажется, прильнула к его груди.

— Так, — сказал он как можно твёрже. — Давай, бросай свои эмоции и решайся. Сейчас едем в город. Я иду к Хонне, ты, если хочешь — к своему аптекарю. Встречаемся через два часа на вокзале. И валим из страны. Куда глаза глядят. А? Ну, будь умницей, Джил.

Джил подумала и еле заметно кивнула.

— И пусть Хонна делает с этим грёбаным эликсиром все, что ему заблагорассудится, — продолжал Джон, — и пусть все остальное грёбаное человечество хоть зальется по уши этой дрянью — я к валлитинару близко не подойду и детей своих не пущу, если появятся… а все остальные пускай сами решают. Каждый сам за себя.

Джил опять кивнула, уже явственней.

— Главное — при Хонне не подавать вида, что мы про эликсир знаем, — добавил Джон. — Едва получим деньги, как можно быстрее валим. Ох, чую: заварушка будет… Ну, а если тебе так хочется всем рассказать правду, то мы её, конечно, всем расскажем, и даже можем официальное заявление сделать, и перед репортерами выступим, а там, глядишь, вообще книжку напишем… Потом.

Джил что было сил толкнула его, сделав подсечку. Джон не ожидал — грохнулся. Каменный пол вышиб дух. Джил ловко поймала за руку, вывернула. Щёлкнули на запястье наручники. Джон уткнулся в пол щекой, зарычал. Махнул свободной рукой за спину: достать до шеи, до волос, хоть до чего-нибудь. Ещё один щелчок — на втором запястье. Джон завозился, сбросил со спины русалку, перекатился, кособоко вскочил, но лодыжки захлестнула петля, и он упал снова, причём треснулся головой так, что звон пошёл.

— Холера, — выдохнул Джон.

— Прости, — сказала Джил без особого, впрочем, сожаления в голосе. Она связала Джону ноги, подтащила его к той самой колонне, подле которой лежал Олмонд, и, придав Репейнику сидячее положение, примотала к колонне. Оглядев узлы, Джил нашарила у Джона на поясе нож. Вынула из ножен, зашвырнула куда-то в угол. Нож только звякнул.

— Прости, Джонни, — сказала она опять. — Уж так я решила. Надо пойти и сжечь ихнее гнездо. Потом вернусь — развяжу. Не сердись.

Джон стиснул зубы. Джил отошла на пару шагов, обернулась.

— Если бы сейчас пошел к Хонне… — она помедлила, — потом бы сам всю жизнь казнился.

Джон не удержался и фыркнул:

— Для моего блага, значит, стараешься?

Светильник догорел, в церкви стало темным-темно. Джил, еле видная в темноте, мотнула головой — блеснули зрачки.

— Не только. Для всех. Если это — прогресс, то не нужен такой прогресс. Вот так.

Захрустел под ногами каменный мусор, затем светлое пятно окошка на несколько секунд закрыло девичье тело, и Джил исчезла. Джон остался в храме — привязанный, беспомощный и злой. Рядом тёмной грудой лежал мертвец. По углам шуршали мыши, снаружи в густой траве пели сверчки. В остальном было тихо.

— Дура, — сказал Джон негромко.

Он совершенно не представлял, что теперь делать. Мог только ждать. Русалка привязала Джона крепко, но без жестокости, кровь свободно ходила в руках и ногах. Докучали только наручники, ссадившие кожу на запястьях, а в остальном не было никаких крупных неудобств: Джон вполне мог просидеть так до утра. Настанет утро — Джил вернется и освободит Репейника.

Если вернётся.

Перед смертью Олмонд сказал: «Нынче ночью все там будут». Па-лотрашти планируют на эту ночь жертвоприношение. Они соберутся вместе — сколько их там осталось? Двадцать? Нет, двадцать один. Они знают, что Джон и Джил захватили Олмонда. Следовательно, ожидают, что тот выдал расположение лаборатории. Они ждут сыщиков. Выставили часовых. Приготовили ловушки. Вооружились мечами и жезлами.

— Дура! — крикнул Джон. Никто не ответил: русалка была уже далеко.

Джил — быстрая и сильная. Она может подкрасться к часовому и свернуть ему шею — так же, как Олмонду. Может парализовать силой взгляда; правда, для этого ей придется встать так, чтобы противники её видели. Может отобрать у кого-нибудь меч и снести несколько голов. Но даже самая быстрая русалка не сможет уклониться от разряда боевого жезла, и даже самая сильная — не одолеет врукопашную двадцать человек. У неё есть небольшой шанс одержать победу: для этого надо поджечь сарай, где собрались па-лотрашти, сразу, со всех сторон, а потом — следить, чтобы никто не выбежал наружу. Но Джил так не сделает. У неё не такой характер. Сперва обязательно пролезет внутрь, чтобы убедиться: да, вот они, машины, вот они, убийцы, я пришла правильно и сделаю всё правильно… И ещё остается жертва, Джил непременно попытается спасти жертву, вот на чём она точно погорит.

— Дура, — прошипел Джон под нос.

Больше он ничего не говорил, потому что занялся очень сложным делом. Руки были скованы за спиной, кисти прижимались к пояснице. Подергиваясь в стороны, ёрзая, выворачивая суставы, Джон сумел дотянуться до заднего кармана брюк. Кончиками немеющих от напряжения пальцев вытащил смятый в лепешку коробок спичек. Порядок; порядок; теперь отдохни, обязательно отдохни; вот так, только сжимай коробок крепче, держи как следует, упадет — не поднимешь… Джил обмотала торс Джона веревкой в несколько петель, и нижняя петля проходила в обнадеживающей близости от рук. Репейник сосредоточился. Неловко прихватив коробок, извлек спичку, примерился и с силой провел по колонне. «Чирр-пшш», — отозвалась спичка. Джон, кряхтя от боли в связках, изогнул запястье и протянул горящую спичку вбок, туда, где, по его расчетам была веревка. Одновременно изогнул шею, словно кот, которому потребовалось вылизать загривок, и скосил, насколько получилось, глаза. Краем зрения уловил огонёк, бесполезно горевший над веревкой. Слишком высоко. Репейник дёрнулся, смещаясь, задел веревку спичкой, и та потухла. «С-сука», — выдохнул Джон.

Шею заломило от напряжения, он покрутил головой, отдышался и бережно извлек вторую спичку. Теперь он был настороже и, едва загорелся огонь, аккуратно поднес трепещущий язычок пламени под верёвочную петлю. Мохнатые волоконца почернели, затлели, стали медленно прогорать. Репейник держал спичку, пока огонёк не дошёл до самых пальцев, а потом, обжегшись и выронив корявый огарок, стал лихорадочно дергаться, проверяя путы на прочность. Но веревка, не сгоревшая и наполовину, держала крепко. Джон достал третью спичку. Эта была последней. Он чиркнул о колонну: послышался тихий, игрушечный треск. Спичка, не зажегшись, надломилась пополам. Пот заливал Джону глаза. Он бережно перехватил спичку пальцами, взялся посредине — там, где прошел надлом — и, затаив дыхание, провел серной головкой по шершавому камню. «Чирр-пшш». Отлично. Теперь очень осторожно… так… поднеси огонь к веревке… так… жди… жди… жди… пальцам тепло… жди… ещё теплей… терпи… терпи… горячо… горячо… горячо!

— М-мать! — гаркнул Джон, выронив догоревшую спичку. Ожог придал ему злости и сил. Он дёрнулся в сторону и вдруг почувствовал, что двигаться стало свободней. Не веря удаче, Джон покосился на верёвку и разглядел сквозь цветные огненные пятна, расплывавшиеся перед глазами, что петля разорвана. Бешено завертелся, освободившись, упал набок и принялся отчаянно брыкаться, чтобы выпростать ноги. Вскоре он понял бесполезность этого занятия: на ногах русалка затянула несколько узлов, их нужно было развязывать или резать. Джон сложно помянул Хальдер Прекрасную и попытался вспомнить, куда Джил перед уходом бросила нож. Припомнив, что звякнуло, вроде бы, из северного угла храма, Репейник подтянул спутанные ноги и принялся ползти на боку — извиваясь, пыхтя и бранясь под нос. Щебёнка безжалостно впивалась в ребра, плечи онемели от напряжения, наручники грызли кожу на руках.

Доползши до угла, Джон обессилено перевалился на живот и добрых пять минут лежал, отдыхая, уткнувшись носом в пыльный камень. Потом стал искать нож. Сюда, в угол, не проникал даже слабый отголосок лунного света из окошка, тьма была кромешной. Оставалось только ползать по полу в надежде, что нож найдется на ощупь. Вместо ножа, однако, попадалась всякая дрянь: тряпье, доски — некоторые с гвоздями — какой-то старый башмак и прочая рухлядь, оставленная бродягами. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем измятое, натруженное плечо навалилось на знакомую продолговатую рукоять. Джон сгруппировался, схватил нож скованными за спиной руками и стал наугад резать верёвку, кляня себя за то, что не наточил клинок после странного эпизода в переулке — и того, что случилось потом. Лезвие осталось иззубренным и не резало, а пилило толстую, добротную верёвку, рукоять норовила вырваться из гудящих от напряжения рук. Каким-то чудом Джон не задел себя самого. Как бы то ни было, спустя несколько минут он стоял на ногах, и огненные мурашки бегали по затекшим икрам.

Дело оставалось за малым — снять наручники. «Доски», — вспомнил Джон. Он упал на колени и, болезненно выгнувшись, принялся шарить по полу в поисках досок — гнилых кусков дерева, хранивших корявые гвозди в глубине рассохшихся волокон. Пятое по счету занозистое полено оказалось удачным: ощупывая его, Джон здорово укололся о гвоздь. Вслепую, за спиной, терзая наручниками живое мясо запястий, он принялся колоть полено ножом, будто истопник, который щепает лучину, прежде чем развести огонь в топке. Клинок с тупым звуком ел дерево, полено то и дело падало, Джон, искривившись, ставил его на место и продолжал вонзать нож. Когда он уже отчаялся, деревяшка с сочным треском раскололась, и об пол звякнул вожделенный гвоздь. Джон подобрал его. Железо крошилось от ржавчины, но в сердцевине еще оставался крепкий металл, и стоило попытать счастья с наручниками. Репейник принялся копаться гвоздем в защёлке. Будь у него два гвоздя, дело пошло бы легче, но он и представить не мог, что станет опять искать доску, колоть её, шарить по полу в поисках вывалившегося гвоздя. Нож тоже мог помочь, но пришлось бы держаться прямо за клинок, чтобы орудовать самым кончиком. Джон боялся, что вслепую располосует себе ладони.

Наручники сопротивлялись недолго: Репейник сноровисто нащупал жалом гвоздя уязвимую пружину и, стиснув зубы, надавил на неё, молясь всем мертвым богам, чтобы гвоздь выдержал последнее в своей жизни усилие. «Кланк!» — бодро отозвался браслет и раскрылся. Джон со стоном расправил плечи. Со вторым браслетом он справился за полминуты. Свободен. Свободен. Что теперь?

— Копейная улица, — пробормотал Джон. Он знал, где это. Копейная улица была не очень длинной. Один её конец растворялся в пригородной пустоши (и, если верить Олмонду, где-то там должен был находиться сарай с лабораторией в подвале). Другой же конец утыкался в набережную Линни — правда, не там, где стояли разрушенные кислотными бомбардировками склады, а в нескольких лидах выше по течению, но всё же рядом. Джон обхлопал карман: оставшиеся два шарика-телепорта были при нём. «Прыгнуть» до города, добраться до сарая, схватить Джил и с ней телепортироваться — куда? Ну, куда-нибудь… Скажем, сюда, обратно к храму. Джил, конечно, будет против, полезет в драку, попытается снова взять Джона на приём, да только Джон будет уже готов и не дастся так просто.

В конце концов, яростно подумал Репейник, защёлкну на ней эти самые наручники. А потом… Потом привяжу дурёху к столбу, так же, как она меня, и отправлюсь к Хонне за гонораром. После чего вернусь и проведу воспитательную беседу. О судьбах мира, роли личности в истории, о том, как нехорошо кидать партнёров по расследованию и о том, как следует общаться с человеком, которому жизнью, между прочим, обязана. О да, это будет прекрасная беседа. И уже по результатам беседы погляжу — развязывать её, или оставить так. Развязывать-то небезопасно. И вовсе необязательно. Можно ведь вместо этого попросту отправить письмо Донахью с изложением текущей обстановки. Так, мол, и так, привет, господин бывший начальник, тут одна особа взяла левый заказ и чуть не испортила мне выгодное дело. Я её зафиксировал, можете приехать и взять себе, мне она больше ни к чему, адрес — старый храм Пр-й Х-р, что близ деревни Старые Говны. Искренне ваш (а вот дудки, уже не ваш), Джонован Репейник. Постскриптум: желаю вечного счастья в прекрасном новом мире.

Всё это он успел обдумать, пока протискивался через узкое окно и шёл — да нет, бежал — на кладбище, туда, где они с Джил очутились, телепортировавшись со склада. Вон могильные плиты; кажется, здесь, да, точно здесь, ещё трава гуще растет… Он стал лихорадочно ощупывать землю, раздвигая колкие стебли осоки. Тут же нашёлся обрубок магического жезла, который Репейник тогда вырвал из руки Олмонда, но это было не то, что искал Джон. Наконец, он нащупал камень, плоский, крошащийся, словно печенье: кусок бетона, выгрызенный сферой перемещения из складского пола. Джон выпрямился во весь рост, вынул двумя пальцами из кармана шарик телепорта, уместил его в ладони и прикрыл сверху камнем. Зажмурившись, он попытался как можно точней воссоздать в уме склад. Ветхая, в дырах, кровля, кирпичные стены, мусор на полу, кислая застарелая вонь. Трупы, кровь, догоревший фонарь, верёвки, мертвыми змеями спускающиеся сверху. Заколоченные ворота, маленькая, предательски открытая дверь…

Джон вдохнул поглубже и сжал кулак. Шипы впились в ладонь, сквозь закрытые веки блеснула лиловая вспышка, тело стало лёгким и поплыло в воздухе, как дирижабль. Джон не открывал глаз, пока не почувствовал, что сила тяжести возвращается. Только когда бетонный пол жестоко ударил по ступням, вынудив упасть на колени, и в нос полез знакомый кислотный запашок, Джон рискнул открыть глаза. Да, он переместился на склад. Против ожидания, трупов видно не было: наверное, па-лотрашти забрали своих мертвецов, а заодно прихватили и несчастного Иматегу. Как знать, может быть, покойный доктор уже стал очередной порцией эликсира? Джон невольно подумал, что Иматега хотя бы после смерти удостоился чести прикоснуться к культуре Па — так сказать, полностью с нею слился. Репейник нервно усмехнулся. Хотя вряд ли: ублюдкам для изготовления зелья, вроде бы, требовались ещё живые люди. Должно быть, просто столкнули доктора в реку, и дело с концом. Джон отряхнул ладони — телепорт рассыпался в пыль, кровь из раненной ладони смешалась с этой пылью и липла к коже. Камень Джон выбрасывать не стал, полагая, что в случае чего, сможет использовать его в качестве якоря для третьего, последнего телепорта.

Так. Он в городе. Что дальше? Бежать на Копейную улицу? Репейник встал, сделал пару неуверенных шагов к двери и снова остановился. Там ведь два десятка вооруженных убийц, напомнил он себе. А у тебя — лишь нож и револьвер с шестью патронами. Даже запасных не осталось. Он снова шагнул к выходу, опять встал, прижал ладони к лицу и немного постоял, раскачиваясь и давя на закрытые глаза пальцами. От этого в кромешной темноте плыли цветные узоры — мельтешащие ромбы, искры, кольца. Посреди узоров разливалось большое круглое пятно, по краям обрамленное, точно щупальцами, ветвистой бахромой. Оно напоминало спрута с медальонов па-лотрашти. Репейник, не выдержав, со стоном отнял руки от лица.

Нашарив в нагрудном кармане «глазок», Джон вынул прибор, повертел в пальцах и нажал крошечный рычаг. Маленькая линза выдвинулась с пружинным звоном, чуть замерцала, наливаясь молочно-белым сиянием, и выпустила размытый, словно мутный, луч, через пару шагов пропадавший во мраке. На этот раз Репейник заметил, что линза медленно поворачивается вокруг оси, и луч от этого движется, подрагивая, будто что-то ищет. Вот задержался, стал ярче, налился светом; заклубился в воздухе человеческий абрис; проявились черты лица, зашевелились губы. Джон услышал далекий старческий голос:

— Покой, господин Джонован!

— Да, — ответил Джон, собираясь с мыслями, — да.

Хонна чуть наклонил призрачную голову.

— Полагаю, вы имеете сказать нечто… (пауза) …неотложное?

Джон поиграл желваками.

— Я нашёл, — сказал он. — Это здесь, в Дуббинге. Нужно доехать до конца Копейной улицы, там должен быть пустырь, а по пустырю идёт дорожка. Если пройти несколько лидов по дорожке, увидите сарай. В подвале сарая — ваша лаборатория. И ваши… па-лотрашти.

Хонна помолчал.

— Вы знаете, кто они такие, — бесстрастно произнес он.

— Да, — сказал Джон. — И ещё знаю, кто вы такой.

Хонна снова помолчал.

— Вы отличный сыщик, — сказал он.

— Неплохой, — признал Репейник и переступил с ноги на ногу. — Хонна, мне нужна помощь.

Фернакль вскинул брови над очками.

— Туда сейчас направилась одна девушка, — продолжал Джон. — Долго рассказывать, но, в общем, без неё бы я не справился.

Он с удивлением сообразил, что говорит правду.

— Так, — произнес Хонна.

— Насколько я знаю, все ваши подопечные уже там, — сказал Джон.

Хонна улыбнулся. Улыбка у него была широкая и уверенная.

— Предлагаете спасти вашу девушку?

— У меня только револьвер, — признался Джон, — а их — двадцать один человек.

Хонна улыбнулся еще шире.

— Вот как! Уже только двадцать один? Преотлично.

— Да, — выдавил Джон.

Хонна поправил очки.

— Что ж, — сказал он деловито, — отправляюсь немедля. Думаю прибыть через… пожалуй, через полчаса.

— Полчаса? — не веря, повторил Джон.

Хонна покачал головой:

— В этом убогом теле я могу жить долго, но при том буду немощен. Тело же Великого Моллюска… В нём я способен протянуть от силы часа три. Но это — прекрасное тело, господин Джонован. Я буду… горд, что вы его увидите.