Ogryzkoff Revolution

Молоденький секретарь нажал кнопку селектора и кивнул на дверь. Пётр Огрызков вошёл в просторный губернаторский кабинет и осмотрелся. «Романтическая французская или итальянская проститутка со своей судьбой и своими взглядами на жизнь много интереснее тупых (или даже умных) благополучных американских обывателей, Вы не находите?» — прорепетировал Пётр ещё раз про себя заготовленную фразу и немедленно от неё отказался.

— Здравствуйте, — сказал он.

— Добрый день! Проходите, присаживайтесь… — Краснохуев вышел ему навстречу и протянул руку для пожатия.

«Теперь прямой правый в рожу этого ублюдка…» — начал, было, Пётр мысленно, но тут же струсил и пожал губернаторскую пухлую ручку. — Я Вас раньше не встречал, — сказал Краснохуев, — Вы давно у Марьи Семённы?..

— А?.. — Пётр никак не мог сосредоточиться. — Недели три… Но я раньше долго внештатным был… Для меня такая честь… — Бросьте, — краснохуевские глазки засоловели от лести, — На самом деле, я, конечно, навёл о Вас некоторые справки…

Пётр бровями и бородой обозначил удивление.

— Это же Вы, — продолжал Краснохуев, — под псевдонимом Кевин Янтарский опубликовали материал про падающую девятиэтажку?

Пётр подключил к обозначению удивления ещё нос, усы и морщины на лбу.

— Это так они гарантируют тайну псевдонима… — сказал он тихо.

— Ну, ладно Вам, — Краснохуев изобразил улыбку, — стольким людям жизнь спасли… Могли бы под псевдонимом и не прятаться… Я, собственно, потому и согласился побеседовать с Вами наедине…

— Меня, кстати, — перебил его Пётр, — когда я расследование по этому делу вёл, со всех властных телефонов в такие дали посылали…

— А Вы бы ещё Дедом Морозом назвались, — усмехнулся Краснохуев, — Вас бы и не туда послали… Ну… это… начнём?

— Секундочку, — ответил Огрызков, расстегнул молнию на сумке, полез за диктофоном…

«Мент — лох. Как и в казначействе был — лох. Свалить в сортир, оставив автомат на столе… Пиздец… Жаль, духу тогда не хватило унести… Да… А здешний страж не стал обыскивать сумку… Сейчас достать обрез. Навести в морду этого гада и сказать: «Начнём наше интервью. Я не люблю свою маму, иногда я её просто ненавижу, она никогда не была для меня образцом сексуальной привлекательности, я не терплю её попыток влезть в мои мозги и я убил бы её, если бы за это не было уголовного наказания… Мой товарищ Борис называет меня анти-Эдипом и говорит, что это один из элементов моей извращённости, что любой нормальный мужчина должен мечтать выебать свою маму, то есть всех женщин в её лице… Но должен подавлять в себе это желание, вытесняя его в бессознательное и вся фигня. А маму должен нежно любить и чувствовать к ней что-то — какие-то детские первые сексуальные переживания… А?! Не надо дёргаться… А у меня вот никаких сексуальных переживаний с мамой не связано, хоть что ты делай! И папу я никогда не хотел убить… Бывает же… Борис говорит, что это всё потому, что я мудак и половой извращенец… Как вы считаете, губернатор, я половой извращенец и мудак?.. Молчите? Правильно. Думаете, наверное: Кто его знает, этого мудня… скажу — а он пиф-паф в середину лба… А пуля-то — о-го-го! У моего друга Энди есть страсть к порнографии. Он собрал столько изображений голых-голых баб, сколько вся твоя канцелярия, Павлик, не видела и не увидит за всю свою совокупную жизнь. Он знает по именам всех порномоделей мира, он узнаёт их в париках и по одной пизде, он может взглянуть лишь на имя файла ноль-ноль-один-девять-пять-пять-три-один-же-пэ-ге и сказать: «А у этой бабы пизда красная-красная, как ваши занавески…» Он знает по именам и фамилиям всех актрис Мосфильма и Голливуда, он узнаёт их в любых ролях и на обложках журналов, каждую третью он называет словами «моя любимая актриса», а я… я, губернатор, вообще не знаю актрис, т. е. какие-то мне нравятся в каких-то ролях, но я, убей Бог, не запомню их имён и фамилий и вообще помню я из актёрской братии только два имени: Абдулов и Депардье… Это актёры, блин, губернатор Павлик, их фильмы я смотреть могу сутками… видел ты фильм с Депардье, где его не было до конца фильма почти… Там чувиха, Элизой звалась, воротила дела, а Жерар появился за пятнадцать минут до конца фильма и в первую же минуту игры затмил всех тех актёров/актрис, что весь фильм до того проиграли… А ты, вероятно, не видел… А Энди… Он говорит, что я баб не могу всех этих запомнить, потому что я пидор… Я пидор, а, губернатор? Скажи мне, губернатор, я пидор? Я, бля, сука, на пидора по-твоему похож, да? Думаешь, что… Молчишь? Правильно, сука… думаешь, что раз серьга в ухе, так значит и пидор, а помнишь ты, сука, когда ты работал секретарём крайкома, а я был командиром городского комсомольского штаба, мы там дискуссию в школе актива устроили, типа, мол, нам колхозы нужны или нет, мы с парнями устроили там пти-дебош с разукрашеньем морд а-ля панки и строили из себя всякую буржуазную сволочь и защищали капитализм, фермерство, рынок, хуйню ещё всякую… Вы, бля, товарищи старшие хуевы, были должны провокацию эту пресечь и теченье реки повернуть, как велит наша партия, хочет народ и тэ-пэ… Помнишь, сука, как ты и тебе там подобные секретари из горкома враз обосрались на логике мелких мальчишек? Помнишь, как Вы, чтобы социализм защитить, прибегали к власти, вам данной, а логика, сука, усралась… все разошлись тогда, весь, блин, актив, человек двести, с чувством, что скоро манде этой красной конец… Помнишь? Хуй? Сколько их было у тебя, этих школ, а мозгов не нажил… Рожу мою без раскраски узнать не блестит? Хуй с тобой… Слушай вот… Раньше я был меломаном… Слово знакомое?.. Вот… а теперь я уже месяца, знаешь, четыре не слушал совсем ничего… Ну, совсем… Саша сказал, что это я, видимо, переутомился… Жизнь удолбала тяжёлая… Знаешь, какая у меня, гад, тяжёлая жизнь?.. У меня одни джинсы всего. И костюм один старенький. Вот. А крутиться я не могу, не умею: не торгашом, сука, вырос: всё детство настраивали меня на строительство самозабвенное и самоотречённое, аки старчество православное, бля, а я, вот, на тебя, суку, большевика, смотрю и вижу, что хуёвый ты большевик. Таких, как ты, в военное время стреляют на месте. Ты мародёр, Павлик. Ты помнишь ту ёлку в специнтернате для глухонемых? Помнишь, знаю… А помнишь, там детки несчастные преподнесли твоей дочке подарки, а ты-то и взял. Тебе мало зарплаты и всех тех наваров, что ты получаешь на губернаторском месте? Они же, блин… На хуй…» И так далее… Нет. На хуй», — подумал Пётр, достал диктофон, щёлкнул кнопкой…

— Наших читателей интересует ситуация с зерном. Правда ли, что Ваша администация специально запретила предприятиям продавать зерно и подсолнух за пределы края с целью вынудить хозяйства продать зерно краю по демпинговым ценам?

— Ну, знаете… Если так подходить к проблеме…

….

Пётр вышел на улицу. Через площадь, у Дома Книги, стояли художники и пытались продать плоды своего ремесла прохожим. Он пошёл к ним. Настроение было отвратительным. Пётр ругал себя трусом и другими обидными и справедливыми словами. Обрез тяготил плечо. Большая часть интервью в печать не пройдёт: «Блаблапольская правда» — газета губернатора Краснохуева. Хотелось стакан-другой водки залпом. Знакомый художник навстречу шагнул.

— Здравствуй, Петечка!

— Здравствуй…

— Как тебе это?

Художник ткнул пальцем в холст.

«Работа светом, бля…»

— Хуйня, Лежа, — сказал Огрызков. И продолжил: — Хуйня, Лежа… Попсня и преотвратнейшая. И ты сам это знаешь.

— Я и обидеться же могу, — художник насупился, — Мы же, художники, знаешь, какие… это… тонкочувствующие…

Художник натянуто улыбнулся.

— Пидор ты, а не художник, — сказал Огрызков и резким ударом в челюсть сбил Лежу с ног. — Пидор… — повторил он, потирая костяшки пальцев о куртку. Художник не шевелился. Огрызков пошёл домой — расшифровывать ленту интервью, зарабатывать деньги.