Охота за головами на Соломоновых островах

Глава тридцать вторая

Прежде чем приступить к писанию портретов туземного населения, мы должны были устранить препятствия, обычно возникающие на новом месте, и прежде всего ликвидировать возникший у нас в Рабауле домашний кризис.

Меру исчез!.. Мы давно оценили его достоинства, но с момента его исчезновения почувствовали себя полностью парализованными. Он был таким спокойным, таким обходительным (в редкие часы бодрствования). Несмотря на то что обслуживание нас должно было ему претить, мы никогда не слышали грубого ответа. По происхождению он был сыном вождя из Кавьенга (Новая Ирландия), где существует строгое кастовое деление и где рабы считаются худшими людьми, проданными в рабство потому, что их не хотят терпеть в родной деревне. Сыновей вождя было принято посылать в Рабаул, где они должны были учиться точно так же, как сыновья наших крупнейших банкиров едут обучаться делу в европейские банки или сыновья восточных аристократов едут в США. Меру поехал с американцами вербовщиками в качестве личного слуги, чтобы научиться уму-разуму; стиснув зубы, он молча терпел все, как подобает природному аристократу.

Расположенный между «Амбассадором» и типографией двор был тем местом, где бездельничали бои из газетной редакции и личные слуги съемщиков помещений. Это были разбитные ребята, долгое время околачивавшиеся в Рабауле и приобревшие здесь залихватский вид. Волосы они стригли и красили на необычный манер, а их юмор был вполне достоин наших столичных юнцов. Меру своих красивых черных волос не красил, носил очень скромную прическу и презирал лихих городских парней. В ответ они хором издевались над Меру за то, что он прислуживал женщинам. Избежать насмешек он не мог, так как воду для питья приходилось носить из того же места, откуда ее брали остальные; воду для мытья приходилось греть на общем костре, горевшем во дворе. Часто, слыша визг и насмешки, мы удивлялись, как может Меру сохранять терпение.

Мы не сомневались, что Меру сбежал, и даже не винили его, но жизнь без Меру стала сразу невыносимой. Сначала мы думали, что вопрос престижа, не позволяющий белой женщине самой что-либо делать в присутствии туземцев, на нас не распространяется. Но представив себе, как мы будем с ведрами в руках шагать по холлу, расплескивая воду во все стороны, или пользоваться для нагревания воды костром, кокосовую скорлупу для которого принесли не мы, а чужие туземные слуги, или, что еще хуже, будем ходить выливать горшки и ведра, — мы решили, что престиж существует и для нас. Мы боялись, что разухабистые парни будут зубоскалить по нашему адресу, а теперь, после обеда, устроенного в нашу честь губернатором, это было бы недопустимым.

Вскоре мы обнаружили местонахождение Меру — он сидел в тюрьме!

В силу закона ни один завербованный туземный рабочий не может быть передан одним хозяином другому без соответствующей регистрации, обязывающей нового работодателя выполнять условия заключенного ранее договора: кормить, предоставлять жилье и выплачивать заработную плату. По отношению к Меру ничего не было сделано, так как он был временно передан в наше распоряжение. Мы полагали, что основные хозяева Меру пока что в нем не нуждаются, но, как только он им понадобится, они заберут его и поставят нас об этом в известность. Мы были уверены, что Меру квартирует и питается с остальными боями американских вербовщиков, но именно в этой уверенности заключалась наша ошибка. Безропотно работая на нас, Меру шнырял по городу и кормился где и чем попало, спал где удастся. Когда мы узнали об этом, то не могли понять, почему Меру не сказал нам ни слова. Разве только из гордости… Он предпочел иметь дело со своими земляками, работавшими на большом складе и делившими с ним свой скудный паек риса. Это продолжалось до тех пор, покуда служащий склада не обнаружил непрошенного гостя и не передал его в руки полиции. Место нахождения Меру открыл вездесущий и всезнающий редактор газеты.

Закон предусматривал для нас как «работодателей» двойную ответственность: во-первых, мы отвечали за использование труда рабочего без соответствующей регистрации; во-вторых, мы должны были отвечать за непредоставление ему пищи, крова и платы. По закону мы способствовали превращению туземца в бродягу, а в Рабауле строго смотрели на такие вещи. Только гордость Меру спасла нас от наказания: он отказался признаться в том, что обслуживал женщин. Счастье сопутствовало и американцам вербовщикам, поскольку власти обнаружили их лежащими в больнице. Передав своих завербованных бугенвильцев другим предпринимателям, они на вырученные деньги закатили грандиозный кутеж, закончившийся для обоих отправкой в больницу (тут-то Меру и потерял их из виду). Вербовщик, болевший черной лихорадкой, слег от нового приступа, столь сильного, что бывший спекулянт флоридской недвижимостью чуть не отправился на тот свет. Другой вербовщик слег после разгула в госпиталь, чтобы сломать и вновь срастить неправильно сросшуюся ногу. Болезни не помешали обоим вербовщикам уехать раньше нас в США искать применения своего трудолюбия в более спокойных авантюрах.

Пока что Меру был возвращен своим сомнительным хозяевам.

Право, Меру был чудом, особенно если сравнить его с преемниками. На несколько дней, покуда мы пытались найти компромиссное решение между собственным престижем и требованием закона о двухлетнем сроке найма туземного слуги, Сэмми прислал нам своего слугу по имени Бонга. Этот Бонга обладал всеми недостатками, отсутствовавшими у Меру, и вдобавок был невероятно груб. Будучи полицейским, он считал службу у женщин прямым оскорблением, и мы были счастливы, когда в нашу жизнь вошел Томбат, принесший от редактора газеты записку следующего содержания:

Мы посмотрели на храброго Томбата, стоявшего на фоне голубой занавески, и увидели мускулистого коричневого парня с пышной желтой прической и простоватой улыбкой на лице. Эта улыбка послужила отличной рекомендацией после озлобленного выражения лица Бонга. Томбат не был высок, но широкоплеч и мужествен, с крупными чертами лица — совсем другого склада, чем бледный аристократ Меру. Все парни из рода То были такими.

Теперь мы достигли уровня культурных интересов всех белых женщин, живущих на островах: мы не могли говорить ни о чем, кроме как о своей прислуге; впрочем, совместное проживание с Томбатом полностью лишило нас возможности думать о чем-либо ином.

Прежде всего Томбат решил изменить цвет собственных волос, чтобы он гармонировал с цветовой гаммой нашей комнаты. Мы подарили ему для набедренной повязки кусок голубой материи (из которой были сделаны занавески) и вскоре увидели, что волосы Томбата выкрашены в тон подушек, в ярко-красный цвет.

С момента появления Томбата каждое утро нас будил отчаянный крик, доносившийся со двора. Крик постепенно нарастал, все явственнее слышался в здании, где к нему примешивался топот босых ног, и наконец достигал нашей двери.

На протяжении этого пути Томбат обменивался шутками с каждым встречным слугой; иногда он останавливался, для того чтобы побороться с кем-то в холле. Наконец, не спрашивая разрешения, он врывался в комнату, сгребал в охапку одежду, которую мы надевали накануне, и с грохотом исчезал. К вечеру все платья были тщательно выглажены, правильно сложены и даже выстираны.

— Вы дали Томбату мыло? — спросила я у Маргарет.

— Нет… Он ни разу не просил.

Но Томбат стирал с мылом, и Маргарет отлично знала, откуда берутся мыло, тазы, дрова и все, что, по мнению Томбата, нужно для его деятельности. Все это он доставал из редакции рабаульской газеты. И зачем было Томбату спрашивать у нас то, что он имел в избытке? И для чего было нам задавать Томбату бесполезные вопросы? Правда, гладил он нашим утюгом. В Рабауле имеется электричество, но здесь принято гладить только духовыми утюгами. Долгое время мы удивлялись, зачем мы привезли в Меланезию дорожный маленький электрический утюг. Теперь мы все поняли: Томбату нужен был наш утюг, чтобы произвести впечатление на дворовых бездельников. Доставляя им развлечение, Томбат долго водил крохотным утюгом по громадным простыням (гладил он, конечно, на редакционном столе), а затем гонялся за восхищенными зрителями, пытаясь прижечь их утюгом. В конце концов он стал носить утюг в качестве галстука, повесив его на шнуре, обмотанном вокруг шеи. Зачастую утюг носился как украшение на одном бедре.

Так как контакты утюга были неисправными, то Маргарет показала Томбату, как надо чинить утюг, и с того дня начались бесконечные упражнения с отверткой в руках, неизменно собиравшие зрителей, которые затаив дыхание ждали, что обнаженные провода соединятся и посыплются искры.

Тем временем наша экспедиция медленно, но верно приближалась к гибели. Не имея платных заказов на портреты, мы не осмеливались питаться более одного раза в день в соседнем ресторане, где кормили плохо и невкусно. Пожалуй, единственной нашей поддержкой были званые обеды, на которые нас приглашали.

Нам рекомендовали Томбата как отличного повара, но у нас не было кухонного инвентаря и посуды, кроме того, пищу надо готовить на плите. Услышав наши разговоры, Томбат, со свойственной ему ловкостью, достал все необходимое. Затем, захватив наш красный кошелек (с золотым слоном, прикрепленным к монете в пенни) и пальмовую корзину, Томбат отправился на рынок с твердым намерением перехитрить всех рыночных торговок. В часы, когда бои делают закупки, рынок напоминал стаю кричащих по утрам какаду. Деревенские женщины сидели в живописном беспорядке, окруженные кучами ребят и ворохами зеленых пальмовых корзин, наполненных фруктами и овощами. Возгласы, вопли и смех раздавались на рыночной площади, где все продавцы принадлежали к женскому полу, а покупатели к мужскому; а если учесть, что торговля происходила в городе, почти лишенном женщин, то нетрудно представить, в каком восторженном состоянии возвращался Томбат с рынка, причем, это следует отметить, всегда с большими успехами. Он приносил с собой массу чудесных вещей, купленных за жалкие гроши: живых цыплят, яйца (не всегда свежие), ракушки, рыбу, большие и великолепные папайи, спелые ананасы и плоды, похожие на яблоки, наполненные белым и густым сладким кремом. Часто он приносил маленькие бананы, которые мы еще в деревнях пробовали есть, но нашли их в сыром виде грубыми и горькими. Иногда он приносил помидоры и салат-латук и при этом божился, что тщательно их вымоет и что обе миссис не будут болеть животами.

Неизвестно где раздобыв горшки и кастрюлю, а мы не сочли удобным спрашивать Томбата об их происхождении, он самовольно захватил находившееся по ту сторону холла пустое помещение и в нем воцарился. Вскоре он принес туда кусок чьей-то железной крыши, смастерил из камней очаг походного типа и при помощи пальмовых ветвей заставлял дым выходить в окно. Остававшийся в комнате дым вынуждал обитателей дома предполагать, что в «Амбассадоре» начался пожар, но никто не беспокоился, так как все рассчитывали, что пожар будет отличным развлечением. Вскоре Томбат оправдал рекомендацию прекрасного повара: испеченная им на угольях «кумара» была черна и хрустела, как уголь, но содержимое было вкуснее любой цивилизованной картошки. Зажаренные в листьях цыплята были нежными и сочными, хотя и несколько своеобразными на вкус.

Томбат никак не мог научиться варить кофе, и так как продаваемый в здешних лавках кофе был с примесью цикория, а Томбат кипятил кофе, как англичане чай, и он получался черным. Посуда всегда подавалась чистой, фрукты вымытыми, и с момента, когда Томбат взял на себя обязанности кормильца, мы ни разу не болели дизентерией.

Но у нас началось другое заболевание: вокруг рта и глаз появилась сыпь, вызывавшая сильный зуд. Томбат и его приятели не знали, впрочем как и местный врач, происхождения этой болезни и способов ее лечения. Постепенно, исключая из нашего меню одно блюдо за другим, мы выяснили, что сыпь появляется от местной рыбы. Тогда мы, к великому удовольствию Томбата, перешли на рыбные консервы.

Некоторое время мы прожили в условиях комфорта и безмятежности и запаслись силами для встречи с Монки — вторым слугой. Здесь всех мальчишек-слуг называют «монки», но никому из них так не пристала эта кличка, как нашему, ухитрившемуся непрерывно держать нас во взбудораженном состоянии, на грани бешенства и неудержимого веселья. Он был дальним родственником Томбата и появился из миссии, где духовные отцы пожелали, чтобы он обучался домашнему хозяйству. Томбат сразу решил, что именно мы являемся мягкосердечными и не помешанными на чистоте хозяйками, у которых можно научиться домоводству. Такой же точки зрения держался редактор рабаульской газеты, лишившийся из-за нас услуг расторопного Томбата. Будучи бессильными, мы согласились.

Возрастной минимум для туземного рабочего двенадцать лет. Нашему Монки было на вид не более девяти, и, пожалуй, даже для этого возраста он был слишком мал ростом. При поджаром юрком коричневом теле у него была круглая ребячья голова и необычно большой, никогда не закрывавшийся рот с двумя рядами ослепительно белых зубов. Принадлежа к клану То, Монки был мужествен, но, побывав в миссионерской школе, стал отличаться особыми идеями. В школе он провел всего лишь год, и мы подозревали, что легкость, с которой он был предоставлен в распоряжение любого нанимателя, объясняется тем, что христианское учение оказалось неспособным его воспитать, и духовные отцы решили, что здоровенный кулак нанимателя скорее приведет Монки к духовному спасению. Черные глазки мальчишки блистали святой невинностью, однако усиленное моргание давало нам возможность ясно понять истину.

К счастью, постигший нас удар был смягчен тем, что Томбат взялся обучать Монки. Из холла все время доносились пререкания одного То с другим То. Через каждые два слова слышалось: «А это что?»; Монки непрерывно произносил слова «почему» и «для чего», хотя отлично знал ответ.

Первое столкновение с Монки возникло на финансовой почве, когда Томбат велел мальчугану пойти на рынок за покупками, предупредив его, что золотой слон в сумочке внимательно следит за тем, на что тратятся деньги, и доносит хозяйкам о всяком расходе не по назначению. Хозяйственная деятельность Монки ничуть не изменила роскоши покупок. Более того, появились всякие деликатесы вроде калифорнийских персиков, гавайских ананасов и даже орехов «гнали», столь излюбленных туземцами, что их очень редко приносят на продажу. В первое время мы не обращали внимания на то, что стоимость приносимых продуктов превышает отпускаемые на хозяйство деньги, но однажды Маргарет проверила расход и выяснила, что в сумочке лежит слишком много денег по сравнению со стоимостью принесенных продуктов. Вечером мы сказали редактору газеты, что считаем Монки многообещающим слугой, и объяснили происшедшее; редактор рассердился, потом улыбнулся и велел прислать к нему Монки для объяснений.

Мы обнаружили, что туземцы никогда не лгут в свое оправдание — они не чувствуют себя виноватыми. Монки честно согласился, что он «брал» для нас продукты, поскольку они лежали без применения. Иногда он брал их в кладовой у редактора, иногда у повара ресторана, а чаще всего у рыночных торговок, когда они бросали взор в другом направлении.

Мы никак не могли обвинить мальчугана в воровстве и постарались решить назревший кризис с истинно материнской мудростью, так как много читали о том, как туземцы относятся к вопросам собственности на предметы продовольствия. В туземной деревне принято считать продовольствие общим достоянием и самым большим позором считается не делиться запасами с тем, кто голоден и запасов не имеет. Скупость, по мнению туземцев, смертельный грех. Купля-продажа предметов питания (за исключением откормленных для празднеств свиней) считается, с точки зрения «дикого» общества, бессмыслицей, и немудрено, если неиспорченные цивилизацией туземцы будут презирать нас за то, что мы, белые, наживаемся за счет голодающих членов нашего общества и заставляем неимущих умирать от голода или недоедания.

Отношение Монки к предметам продовольствия было диаметрально противоположно нашему, и ежедневно, видя, как на рынке покупают и продают овощи и фрукты, Монки не мог себе представить, для чего делается глупый фокус с обменом шиллингов на продукты, когда гораздо правильнее взять все тебе нужное, не применяя никаких выкрутасов. Мы долго и терпеливо объясняли Монки сложный путь купли-продажи и, когда выбились из сил, увидели перед собой улыбающегося и усиленно моргающего мальчишку, поддакивающего каждой произнесенной нам фразе. Потом он пулей вылетел из комнаты.

На первый раз он отделался внушением; второе столкновение было существеннее и заставило нас присмотреться к делу внимательнее. На протяжении длительного времени, пока Монки «брал взаймы» продукты на рынке, количество денег в кошельке понемногу уменьшалось, но с момента, когда Монки было настрого приказано за все платить, шиллинги стали таять не пропорционально стоимости покупок. Заподозрив неладное, Маргарет стала ходить на рынок вместе с Монки, и исчезновение шиллингов прекратилось.

Посылая Монки в магазин, мы писали на листке бумаги перечень необходимых товаров и получали от продавца подтверждение в получении денег; кроме того, деньги в сумочке тщательно пересчитывались. Монки пытался обойти все создаваемые нами препятствия, и однажды, когда Маргарет выдала ему на расход банкнот в один фунт, Монки вернулся из магазина, не принеся ни продуктов, ни денег, ни даже золотого слоненка. Последний был оставлен дома и стоял на окне, а Монки заявил, что, придя в магазин, он передал сумку приказчику, а тот в ней не нашел ничего, кроме нашего заказа. Все это, по мнению Монки, было очень таинственно, так как он сам видел, как миссис положила деньги в кошелек. Большего от Монки нельзя было добиться.

Тогда мы пожаловались многострадальному редактору газеты, который без малейшего промедления схватил мальчишку за волосы и извлек оттуда пропавшие деньги. Больше всех был изумлен сам Монки, ахнувший от неожиданного открытия, что фунтовый банкнот сам влез к нему в прическу и тем сконфузил мальчугана с лицом темнокожего херувима.

Когда мы сели ужинать, херувим стоял неподвижно и грозил остаться недвижимым до тех пор, пока не получит прощения. Как правило, перед едой, в изготовлении которой принимал участие Монки, мы произносили на молитвенный лад следующий текст: «Боже милостивый, даруй нам силы переварить эту пищу без печальных последствий». На этот раз Монки стоял со сложенными, как на молитве, руками, улыбался и усиленно моргал. Когда мы произнесли «аминь», он был счастлив, считая, что получил прощение.

Когда же он утащил наш последний карандаш американской губной помады и явился с разрисованным, как при жевании бетеля, ртом, мы поставили виновника в угол, где он начал немедленно распевать ломающимся фальцетом религиозные псалмы.

Через некоторое время редактор газеты сообщил нам, что с наших слов распространился дикий слух о существовании синих и зеленых американцев. Наше сходство с английскими белыми женщинами объяснялось тем, что мы ежедневно втираем в кожу какую-то чертовщину, которую Монки продает за наличные своим товарищам по профессии. Мы быстро выяснили, что пропала бутылка с минеральным маслом, которое мы применяли для кожи вместо обычного кольдкрема. Что касается синих и зеленых американцев, то эта версия требует уточнения.

Как-то мы рассказали Монки, что мы родом из Америки. В миссионерской школе он узнал, что в Америке живут такие же темнокожие, как и он сам. Это привело Монки к выводу, что все американцы чернокожие, а мы ему о себе попросту наврали, либо что-то делаем с нашей кожей и она становится белой. В те дни мы серьезно относились к нашей ответственности за воспитание темнокожего херувима и терпеливо объяснили ему о существовании белых, черных, желтых и красных американцев. Рассказывая эту простейшую историю Томбату и другим, Монки добавил от себя все прочие известные ему цвета. Одновременно он сообщил, что, по его мнению, перемена окраски зависит от содержимого бутылки.

Монки немедленно вернул бутылку с минеральным маслом, которую он тщательно спрятал под домом, а мы позвали Томбата вершить суд и расправу. Томбат знал свое дело, разжал крепко стиснутые челюсти Монки, вставил ему в рот горлышко бутылки и заставил хлебнуть порцию масла. Через минуту наказанный снова хохотал и был в восторге от происшедшего.

В конце концов он навлек на нас столкновение с гражданскими властями, и нас вызвали в суд как ответственных за Монки лиц из-за жалобы женщины, с которой Монки стащил одежду. Женщина шла на рынок, нагруженная корзинами и детьми, обе руки ее были заняты, и она не смогла защититься. Этим воспользовался Монки, и, раньше чем женщина успела раскрыть рот, она была обнажена. Мы решили, что кратковременное тюремное заключение пойдет Монки на пользу, и были крайне смущены, когда судейский чиновник вручил нам наше сокровище и объявил о небольшом денежном штрафе, который мы должны удержать из жалованья Монки. Хотя Монки еще не заработал суммы штрафа, но наш отказ от уплаты вряд ли способствовал бы воспитанию Монки.

Теперь, когда Монки удовлетворил любопытство и посмотрел на обнаженную женщину, он вряд ли повторит подобную выходку, и мы не сомневались, что в следующий раз он сделает нечто более безобразное, так как был настоящим анархистом: позабыв законы деревни, он не научился уважать законы города.

Обнажение женщины является в Рабауле вовсе не столь простым делом, поскольку здесь строго наказывается всякая «нескромность». Ни одна туземная женщина не имеет права войти в черту города с обнаженной грудью, и отсюда возникла церемония одевания на окраине города уродливой длинной рубахи, которая немедленно снимается при выходе из города. Подвергнувшись нападению Монки, женщина, не считая это оскорблением, боялась привлечения к ответственности за свое обнаженное состояние. Скромность — понятие искусственного происхождения, но женщины Новой Британии принимают его всерьез.

На обратном пути, возвращаясь с рынка в деревню, женщины купаются в заливе и, стоя в воде, меняют городскую одежду на привычные повязки или юбки из травы. Процесс переодевания совершается с удивительным проворством, и один из местных жителей рассказывал нам, что за тридцать лет жизни в этих краях он ни разу не видел на берегу полностью обнаженной туземной женщины. Таким образом, Монки можно было считать вполне преуспевшим героем.

Городская жизнь быстро портила Монки, и мы решили преподать ему соответствующий урок и научить уважать права других людей. Для этого нужно было вызвать в нем такое же чувство стыда, какое ощущала обнаженная женщина. Само собой понятно, что нельзя было заставить его появиться публично без набедренной повязки, но неслыханное самолюбование Монки предоставляло нам другие возможности. Например, он никогда не мог пройти мимо зеркала, чтобы не полюбоваться на свое отражение, а цвет его волос менялся почти ежедневно, для чего использовались краски, которые он безбожно тащил отовсюду. Только прочностью туземных волос, напоминающих стальную проволоку, можно было объяснить, что после всех отбеливаний и окрашиваний у Монки еще сохранилась шевелюра. Не менее часто совершенствовалась и сама прическа, а так как у Монки не было собственных ножниц, то он пользовался нашими, тщетно пытаясь их присвоить. Когда мы требовали ножницы, Монки находил их в самых странных местах, утверждая, что они сами туда спрятались. Однажды они залезли под дом и сами зарылись в землю. К чести Монки надо сказать, что ножницы всегда воскресали по первому требованию, так же как и любой другой исчезнувший предмет.

Возвращаясь к вопросу о прическе, надо сказать, что она была ахиллесовой пятой нашего героя. И мы решили, что если Монки увидел оголенную женщину, то почему бы женщине не увидеть оголенную голову Монки? Мы принялись многословно и обстоятельно объяснять Монки классическое правило справедливого возмездия и сообщили, что собираемся сделать. Маргарет взяла Монки за плечи, а я отхватила ножницами небольшой клок волос как раз посередине головы. Произошла небольшая стычка, после которой наступило самое для нас страшное. Монки заморгал ресницами и разревелся так, как только плачут маленькие дети. Еще мгновение, и он выбежал из комнаты и больше не появился.

На следующий день мы встретили его в суде, куда он принес на нас жалобу.

«Малира» в точном значении этого слова является любовным наваждением, но оно применяется гораздо шире и охватывает очень многое, включая наказуемую черную магию, при помощи которой «напускаются» разные болезни.

Нас вызвали для полуофициальной беседы с судьей, чтобы изложить суть дела по обвинению нас в использовании черной магии против туземного слуги. Оказывается, взволнованный Монки явился в суд и, продемонстрировав выстриженное место, заявил, что мы отрезали у него клок волос с целью отдать их колдуну.

В несколько минут мы изложили обстоятельства дела, но наши объяснения не успокоили мальчугана. Он был убежден, что раз у него пропал клок волос, то произойдет нечто ужасное.

У туземцев отлично развито чувство справедливости, и, если бы Монки был старше, он несомненно понял бы, что с ним поступили точно так же, как он поступил с женщиной. Но Монки был ребенком, да притом еще испугавшимся, а Маргарет и я — самыми жалкими творцами правосудия.

Судья посоветовал нам вернуть Монки отрезанный клок волос. При этом было объяснено, что суд никак не заинтересован в каком-либо признании возможностей черной магии, но поскольку дело идет о ребенке, который может заболеть от самовнушения, то лучше с этим делом поступить попроще.

Мы были бы рады вернуть этот клок волос, но его не оказалось. Перерыв без пользы все корзины и мусорные ящики, мы отправились к редактору газеты и попросили помочь нам достать клок волос цвета киновари, так как в данный момент Монки носил волосы ярко-красного цвета. Редактор кликнул Томбата и приказал достать за наличный расчет клок волос. Томбат вытаращил глаза, улыбнулся, исчез и вскоре вернулся с клоком ярко-желтых волос. Где он их достал, мы не узнали, но он был пройдоха-парень, а шиллинги всегда остаются шиллингами. Клок волос был нами выкрашен в ярко-красный цвет, передан мальчику, а сам мальчик отправлен обратно в миссионерскую школу для дальнейшего просвещения.