Охота за святым Георгием

ПРОЛОГ

…Вот уже какую ночь одно и то же. Шорохи! Не то мыши скребутся, не то человек крадется. А кому красться, когда в доме она и Настя, больше никого нет…

Старуха хватает колокольчик, звонит что есть силы. Прибегает Настя, трет глаза.

— Ну что, тетя? Неужто опять что приснилось?

А она даже не спала, слышала чьи-то шаги. Подняться нет сил, ноги отекли, будто пудовые гири к ним привязаны. Не было бы такого, вскочила, выбежала, сама проверила. Куда там! Сил нет…

Ангелина Ивановна лежит на своей широкой кровати, большая, грузная. В бессильной ярости колотит рукой по деревянной перекладине. Страха нет. Откуда ему взяться, страху? Есть злость на самое себя, на свою беспомощность и еще растущая тревога: неужели и впрямь ей чудится?!

Сквозь тюлевые занавески неясно светится ночь. Маленький тусклый ночник вырывает из темноты белое пятно подушки. А там за стеной кто-то ходит, ходит…

Подумать только, какой мерзавец!

Ангелина Ивановна оглядывает комнату. У нее старческие, но зоркие глаза. Чуть приметно отраженным светом поблескивает зеркало трельяжа. Смутны контуры высоких флаконов французских духов — подарок покойного мужа. У окна маленький столик на колесиках, покрытый цветной салфеткой. А на противоположной стороне полированная полка с фарфоровыми зверюшками «Копенгаген». Все изучено до малейшей черточки. Десятки лет одно и то же, одно и то же. Большая спальня, два широких окна выходят на бульвар. Раньше бывало, коли не спится, подойдет к окнам, посмотрит на проходящую внизу чужую жизнь — люди, машины… — или протянет руку к выключателю, и яркий свет хрустальной люстры зальет комнату.

А сейчас нет сил. Ангелина Ивановна, кряхтя, спускает ноги, привычно нащупывает ночные туфли и после двух-трех неудачных попыток, пошатываясь, встает с кровати. Кружится голова… Идет к двери. Некоторое время стоит не шевелясь. Что-то скрипнуло. Неужели игра воображения? Не может быть! Не раздумывая толкает дверь.

— Кто здесь? — спокойно, не повышая голоса, спрашивает старуха. — Кто здесь!

Молчание.

Еще шаг в сторону. Выключатель, свет. Все на своих местах.

— Кто тут? — напряженно спрашивает она.

Тот же результат.

— Ах ты, господи! — истово перекрестилась.

Потом, держась за кресла, волоча ноги, идет к письменному столу, берет в руки записную книжку, ищет нужный номер телефона.

— Это квартира академика Кравцова? Константин Викторович? Здравствуйте, голубчик! Говорит Ангелина Ивановна, жена покойного профессора Бухарцева… Забыли старуху… А я не сержусь: кто старух помнит. Здоровье? Да что там! Врачи норовят на рентген подсунуть, а я не хочу. Раньше-то без рентгена лечили, и неплохо. Старость рентгеном не вылечишь… Но дело не в этом. Кто-то по ночам бродит у меня в квартире. Да… да… Кажется? Я, голубчик, из ума еще не выжила. Раз говорю, бродит — значит бродит! Учтите, что взять у меня есть что. Знаю, что знаете. Константин Викторович, позвоните куда следует. В милицию или… как у них там?.. уголовный розыск. Пусть пришлют своего человека… Спасибо. Всего хорошего!

Трубка положена, но Ангелина Ивановна не торопится уходить. Она продолжает стоять, опираясь на кресло, и оглядывает комнату. Метр за метром, метр за метром. От ее внимательных глаз не укрываются ни один угол, ни одна щель. Тишина, безмолвие. Рука тянется к колокольчику… Может, опять вызвать девчонку, которая уже удрала и небось снова завалилась спать… Да что толку! Зачем звать? Пусть спит… Старуха трясет головой, истово крестится и медленно возвращается к кровати.

Глава I СВЯТОЙ ГЕОРГИЙ

Итак, все издательские и редакционные дела закончены. Осталось немногое: упаковать чемодан, взять портативку и — гуд бай, Москва! Месяц в Лузе, рыбалка, охота, ароматные утренние росы и удивительные по красоте ночные грозы.

Рано лег спать. Поезд уходит чуть свет, не мешает как следует выспаться…

— Товарищ писатель, не разбудил?

Чертовски знакомый голос звучал приветливо и насмешливо. Мне потребовалось немного времени, чтобы узнать говорившего.

— Федор Георгиевич, голубчик, какими судьбами?!

Сон как рукой сняло. Полковник милиции Гончаров телефонными звонками меня не баловал, а я не обижался. Понимал, что дел у него и без меня хватает. За последние два года мы виделись три-четыре раза; и все же, несмотря на кратковременность наших встреч, я каждый раз радовался им как мальчишка и на свидания приходил первым.

После взаимных приветствий, расспросов о здоровье, о том, о сем, после неизменной шутки: кого мне еще удалось нокаутировать? — далась же полковнику моя злополучная схватка с Грачевым на перроне дачного полустанка! — после всех этих лирических отступлений полковник неожиданно спросил:

— Анатолий Васильевич, вы разбираетесь в иконах?

Вопрос с подковыркой. Гончаров наверняка знал, что недавно в издательстве «Искусство» вышло мое небольшое исследование по древнеславянской живописи. Кстати говоря, мне немало пришлось потрудиться над ним.

— С каких пор вас заинтересовали иконы?

— Э, дорогой, — рассмеялся полковник. — Приходите завтра утром. Я вам такое расскажу… Ну как, придете?

Я с радостью согласился.

Уже после разговора я вспомнил, что завтра должен был ехать в Лузу. Как это не пришло мне в голову двумя минутами раньше!

Тихий переулок с палисадниками возле четырех и пятиэтажных домов, с пиками железных изгородей, с огромными окнами больших отдельных квартир. Академический уголок, удивительно похожий на кварталы английских особняков, только без позолоченных дощечек на входных дверях, без массивных звонковых шнуров, без горничных и швейцаров.

Пожалуй, я поторопился сказать, что без горничных. Дверь в квартиру вдовы профессора Бухарцева мне открыла прехорошенькая девушка в белоснежном фартуке, с веником и скребком в руках. Когда я сказал, от кого и откуда, девушка посторонилась и я перешагнул порог квартиры.

Я попал в храм, в настоящий храм. На стенах слабо освещенного коридора тускло поблескивали вереницы икон. Коридор казался длинным, сужающимся, и в конце его иконы будто смыкались, образуя острый угол.

— Ангелина Ивановна у себя? — почему-то шепотом спросил я.

Девушка кивнула головой на дверь в глубине коридора. У этой прехорошенькой гризетки поистине царственные манеры. Величественный кивок и плавное округлое движение рукой были достойны мадам Помпадур.

В комнате, куда я вошел, царил полумрак. Пахло лекарствами и духами «Красная Москва». На широкой постели, обложенная подушками, полулежала Пиковая дама.

Отечное крупное лицо, тонкие, почти бескровные губы, породистый, с небольшой горбинкой нос, слегка выдающийся подбородок с редкими седыми волосками — все говорило о том, что двадцатый век не первый в жизни Ангелины Ивановны. И только глаза смотрели живо, внимательно и — может, мне это только показалось — с изрядной долей лукавинки и настороженности.

— Пришли?.. Спасибо. Значит, академик Кравцов позвонил, а мне говорил: «Чепуха, старческие причуды…» Наверное, и вы так думаете?

Пришлось объяснить хозяйке, что академик Кравцов звонил полковнику милиции Гончарову, а тот поручил мне прийти и поговорить с Бухарцевой. Не мог же я рассказать ворчливой хозяйке, что капитан милиции Загоруйко в этот час ведет обстоятельный разговор в домоуправлении и в дворницкой.

— Слушаю вас.

Оказывается, вдову профессора последнее время не покидает тревога, что ее дом-музей будет обязательно разграблен.

— Я ночами слышу шаги. Иконы и древнеславянская живопись, которую всю жизнь собирал Павел Афанасьевич Бухарцев, а до этого десятилетиями мои дед и отец, представляют огромную ценность… Их хотят похитить. Я чувствую, я слышу…

Насчет ценностей вдова не преувеличивала. В этом я убедился даже до осмотра всей коллекции, собранной в квартире. В спальне Ангелины Ивановны висела одна из таких уникальных картин… «Святой Георгий»… Двенадцатый век — сообщала прибитая внизу позолоченная табличка. Подумать только, какая глубина — двенадцатый век! Все зыбко, тревожно, междоусобицы, набеги кочевников, битвы, волны свирепых завоевателей…

На темном фоне светилось бледное лицо с широко открытыми, запавшими глазами. Взгляд полон тревоги. Человек сжимает в одной руке копье, в другой — меч. Человек словно хочет сказать: надвигается беда, несчастье, но я, русский воин, готов умереть за родину!

Я загляделся на это чудесное произведение древнего русского искусства. С кровати донеслись слова:

— Смотрите, смотрите… Я тоже часто смотрю в эти тревожные глаза, и меня охватывает предчувствие надвигающейся беды. Я хочу бежать или застыть и принять мученическую смерть…

Что за чертовщина лезет в голову? Хотя оно и понятно… Темный коридор, увешанный ликами святых, бредовый разговор старой помешанной женщины, кругом иконы, молящие глаза, скорбно сжатые губы. Есть от чего с ума сойти. Тут не только шаги, а хороводы привидений почудятся.

Конечно, обо всем этом я ничего Ангелине Ивановне не сказал. Я должен был внимательно выслушать, пристально оглядеться, вынести определенное суждение и доложить.

Я старался изо всех сил. Ходил по квартире, беседовал, прикинул на глаз стоимость шедевров. И вот итоги моих наблюдений:

Первое. Коллекция икон древнерусской живописи, собственницей которой является Бухарцева, уникальна и баснословно дорога.

Второе. Сама Бухарцева, видимо, немножко не в себе. Дочь бывшего не то архиерея, не то какого-то другого священнослужителя высокого ранга, она безумно дорожит своими сокровищами. Предложения, поступавшие от академии, от близких друзей, сегодня от меня о продаже или сдаче коллекции на хранение государству Бухарцева принимает как святотатство, как посягательство на самое дорогое, что есть у нее в жизни. Даже разговор об этом она считает надругательством над памятью мужа, отца, деда, в общем — до пятого колена. Говорить об этом с Бухарцевой невозможно. Она начинает трястись и требует валидола.

Третье. Все домашние дела возложены на гризетку с манерами Помпадур — Настеньку Колтунову, внучатую племянницу покойного профессора. Настенька, уроженка районного городка Крутоярска, ныне — студентка театрального училища. Готовит себя на амплуа травести. Живет и кормится у старухи. В квартире занимает махонькую комнатку. Видимо, раньше здесь жила домработница. Комната увешана фотографиями Элеоноры Дузе, Сары Бернар, Ермоловой, Комиссаржевской и других актрис из созвездия великих. Бухарцева к девушке относится неплохо — вероятно, потому, что Настя терпеливо переносит все ее прихоти и капризы.

Четвертое. У Бухарцевой имеется еще один родственник — Виктор Орлов, работает киномехаником. Настя характеризует Виктора как шалопая и забулдыгу. Виктор у них почти не бывает. Старуху за глаза называет «ихтиозавром». Доводится Ангелине Ивановне родным племянником, но ни родственной любви, ни уважения к почтенной тетушке не питает.

Пятое. И наконец, о таинственных шагах. На наружной двери квартиры все замки целы. Имеется глазок и дополнительная цепочка. Есть второй ход в кухне. Так же надежно забаррикадирован.

Итоги. Убежден, что налицо типичный маниакальный бред выживающей из ума старой собственницы.

Что и говорить, мои выводы выглядели несколько категорично. Я ждал, что Федор Георгиевич, познакомившись с ними, сделает хотя бы несколько шутливых или язвительных замечаний, на такое он мастак, но ничего подобного не произошло. Полковник внимательно выслушал, поблагодарил и неожиданно, ни к селу ни к городу, предложил в один из ближайших вечеров вместе с женами отправиться в кино.

Итак, Луза отодвинулась неизвестно на когда. По совести говоря, я не жалел, нет. Почему-то я был уверен, что меня ждут ощущения не менее острые, чем рыбная ловля.

Жена охотно согласилась пойти в кино. Однако на вопрос, когда, куда, на какой фильм, я ничего не мог ответить. Я сам не знал. Иронически улыбнувшись, жена заметила, что даже вечно ошибающийся доктор Ватсон был посвящен в дела своего шефа куда основательнее, чем я.

Ну и язычок!

До похода в кино моя жена не встречалась с Гончаровой. И все же, несмотря на разницу в годах, они очень быстро нашли общий язык и, увлеченные разговором, отстали от нас. Федор Георгиевич кратко посвятил меня в суть дела и объяснил цель нашей коллективной вылазки.

Оказывается, мы шли не в обычный кинотеатр, а в один из домов творчества, где периодически показывают фильмы, как правило, не идущие на экранах «нормальных» кинотеатров. На языке киношников это называется «обмен опытом для ведущих работников кинематографии».

Забегая вперед, должен сказать, что в Доме творчества, куда мы держали путь, «ведущих» оказалось до удивления мало. Подавляющее большинство зрителей состояло из зеленой молодежи обоего пола если и имеющей отношение к ведущим, то, видимо, в плане семейном.

Но суть не в этом. Куда более важным оказалось то обстоятельство, что в Доме творчества киномехаником работал Виктор Орлов. Да, тот самый племянник Бухарцевой, с которой я несколько дней назад имел честь познакомиться.

— Значит, для того чтобы встретиться с молодцем, которого характеризуют как шалопая, вы задумали наш семейный поход? — недоверчиво спросил я Федора Георгиевича.

— Этот молодой шалопай, — в тон мне ответил Федор Георгиевич, — делец со стажем.

— Делец?

— Да. И для бизнеса он ловко использует свою специальность.

— Дорогой полковник, с грустью признаюсь, что ваш Ватсон из категории непонятливых.

Какое счастье, что жена не слышала моего признания, я бы окончательно пал в ее глазах! А Федор Георгиевич как ни в чем не бывало рассмеялся, взял меня под руку и поведал следующее: оказывается, мои сведения об уникальной коллекции Ангелины Ивановны Бухарцевой не являются ни новостью, ни секретом. Слухи о частном собрании редчайших икон широко муссируются в кругах специалистов-искусствоведов. И что самое главное — здесь действует неписаный закон запретного плода. Коллекция Бухарцевой вызывает повышенный интерес из-за того, что неумолимая владелица пресекает любую попытку просочиться в ее квартиру. На этот счет Ангелина Ивановна безжалостней конан-дойлевского Челленджера. Телефонный звонок академику Кравцову и просьба о помощи были продиктованы страхом Ангелины Ивановны, почувствовавшей подозрительное в тишине своей крепости-квартиры.

Так обстояло дело, а это значило, что в своих скороспелых выводах я поспешил, назвав все происходящее маниакальным бредом. Видимо, возникло что-то по-настоящему тревожное, что изменило доселе главное в психологии закостенелой собственницы: в дом никого не пускать, никому ничего не показывать.

— А теперь потяните ниточку дальше, — продолжал полковник милиции, — племянник Бухарцевой Виктор Орлов, ее единственный законный наследник, — делец, не гнушающийся ничем, лишь бы урвать куш. Редчайшая коллекция его уважаемой тетушки стоит огромных денег. Ситуация! Как вы считаете?

Голос Федора Георгиевича звучал вполне серьезно. Небольшие, чуть калмыцкие глаза испытующе поглядывали. Казалось, он в чем-то экзаменовал меня, ждал правильного ответа. А я не спешил. До смерти не хотелось попасть пальцем в небо…

— Считаю так, — после короткого раздумья ответил я. — Считаю, что молодой делец, в гости к которому мы идем, или очень глуп, или не так уж падок до денег.

— Почему? А ну, выкладывайте, обосновывайте.

Гончаров довольно улыбался.

— Яснее ясного. Если Орлов стяжатель и способен на все, лишь бы сорвать куш, он не повел бы себя так глупо в отношении своей тетки. Вы же говорите, что он единственный наследник всех ее богатств. Но если он не круглый идиот, то должен понять, что при их нынешних взаимоотношениях наследство от него наверняка уплывает.

— Отлично! Дальше…

— А коли он себя так беззаботно ведет, в доме у старухи не бывает, зовет ее «ихтиозавром», чихает на все ее капиталы — значит он не так уж падок до денег.

— Отлично. Пять с плюсом за железную логику! По совести говоря, такое противоречие в поведений Орлова для меня тоже не ясно, — доверительно признался Гончаров. — Но вот послушайте, что известно об этом человеке у нас в угро…

Глава II БИЗНЕСМЕН ИЗ КИНОБУДКИ

После того как Отдел наружной службы ознакомил полковника Гончарова с рапортом старшины милиции Носова, были собраны все остальные справки и характеристики. Это оказалось несложным делом. В общем перед походом в Дом творчества Федор Георгиевич оснастился достаточным количеством данных. Но, пожалуй, самое интересное сообщил ему майор Огуренков из ОБХСС.

— Бизнес Орлова, — сказал майор, — как мне представляется, сводится к следующему: Орлов занимается «левым» показом непрокатных фильмов, а выручку, само собой разумеется, кладет в карман или делится с организаторами дополнительных, нелегальных сеансов. К сожалению, подобные факты не часто, но имеют место.

Польщенный вниманием полковника из утро, майор Огуренков продолжал:

— Кое-какие фильмы, главным образом заграничные, а иногда и наши, долгое время не появляются на экранах, иногда вообще не выходят в свет. Причин много… Не подходят по идеологическим соображениям, антиморальны, всякое бывает. Но некоторые творческие дома, преимущественно в системе кино, литературы, театра, получают разрешение показать тот или иной фильм режиссерам, актерам, сценаристам. Так сказать, поспорить, обменяться мнениями…

Как-никак, коллеги по оружию…

По всем статьям ваш преуспевающий киномеханик пользуется льготами своего Дома творчества. Он там нашел доходное место, кормушку. Покрутит фильм, перемотает ленту, спрячет в чемоданы — и айда на гастроли! Турне на два с половиной — три часа, и, глядишь, пятьдесят, семьдесят, а то и все сто рублей в кармане.

— Рискованная затея, — покачал головой Гончаров. — Ведь без сообщников трудно пойти на такую авантюру.

— Рыбак рыбака видит издалека, — улыбнулся майор. — Вы читали рапорт старшины Носова. За Орловым даже машину подают.

— И кажется, заграничную.

Майор милиции внимательно посмотрел на Гончарова.

— Это усложняет расследование. Один из проходящих по делу иностранец, и, глядишь, еще знатный.

— Студент, — рассмеялся Федор Георгиевич. — Кстати, возможно, Орлов и не в курсе, кто приезжает за ним.

— Допускаю, — согласился майор. — Это мы выясним на первом же допросе.

— Хотелось бы, чтобы вы не торопились с вызовом и допросом. — Прочтя удивление на лице собеседника, Гончаров пояснил: — У меня ощущение, что это маленькая щучка, я имею в виду Орлова, не более чем карась…

— Ощущение? — майор из ОБХСС пожал плечами. — Товарищ полковник, даже вам, при всем вашем опыте, достаточно ли одного ощущения, чтобы разрешить человеку, нарушающему закон, продолжать разгуливать на свободе?

Федор Георгиевич протянул руку, прощаясь.

— Оставим решение этого вопроса за комиссаром, — предложил он. — Спасибо за подробную информацию, товарищ майор. По-моему, все-таки главное — не форсировать событий.

…Итак, почти все обо всех. По разным каналам товарищи из установочной группы собрали материалы о людях, в той или иной мере связанных между собой. И пожалуй, только связь всех этих людей со старой Бухарцевой пока что намечена пунктирно, напоминает ниточку, которая может оборваться в любую секунду, в любое мгновение.

— Ладно, посмотрим, что сотворил Загоруйко.

Гончаров закрыл дверь за майором, поудобнее уселся за письменный стол и, вооружившись карандашом, точь-в-точь как учитель, проверяющий контрольные работы своих учеников, стал внимательно читать, попутно комментируя отпечатанные на машинке страницы донесения помощника.

— «…Бухарцева Ангелина Ивановна… тысяча восемьсот восемьдесят третий…» Н-да, почтенный возраст. «Квартира из четырех комнат и дача закреплены пожизненно. Замкнута, необщительна, никого у себя не принимает… Надменна, горда…» Ишь ты, каким слогом заговорил! «Помимо дорогостоящей старинной обстановки, Бухарцева является обладательницей немалых фамильных драгоценностей. Но истинным богатством ее является коллекция древней русской живописи, состоящая из уникальных картин и икон кисти знаменитых русских художников и иконописцев…» Странный вы человек, гражданка Бухарцева, только жизнь себе и нам усложняете. Сдали бы картины в Третьяковку — и дело с концом. — Федор Георгиевич укоризненно покачал головой, будто вел полемику с незримым собеседником. — «…Из родственников… племянник Бухарцевой Виктор Орлов тысяча девятьсот сорок четвертого года рождения…» О молодом человеке я уже кое-что знаю… «Не любит, не посещает… единственный наследник…» Ясно! «Настя Колтунова тысяча девятьсот сорок седьмого года рождения, из Крутоярска, студентка театрального училища… В доме выполняет хозяйственные поручения, следит за квартирой…» С этой девушкой следует лучше познакомиться. Чем черт не шутит! Может, она влюблена в кинобизнесмена или, наоборот, он в нее. Анатолий Васильевич утверждает, что Настя отрицательно характеризовала Орлова. Может, только видимость. А, собственно, зачем это притворство?

Федор Георгиевич резко отодвинул листки, встал, потянулся.

— Пора домой. Утро вечера мудренее!

Глава III ДЕВУШКА ИЗ КРУТОЯРСКА

В театральное училище мы отправились во второй половине дня. Каникулы еще не кончились, и я считал, что в училище мы встретим безмолвие, спокойствие, тишину. Какое там! Десятки молодых людей шныряли из кабинета в кабинет. Двери не закрывались ни на минуту. С портфелями, рюкзаками, кипами книг, чем-то озабоченные, носились по этажам будущие Ермоловы, Садовские, Качаловы.

Мы с Федором Георгиевичем являли собой не особенно приятное исключение — пожилых людей среди молодых талантов в священном доме Мельпомены. На всем пути до заветной комнаты, куда меня уверенно вел Гончаров, мы не встретили ни одного человека старше тридцати лет.

Создавалось впечатление, что весь преподавательский состав прославленного училища поспешно ретировался, предоставив юности неограниченные возможности бурлить и действовать как ей заблагорассудится.

«…Исполнен долг, завещанный от бога мне, грешному», — густой юношеский бас рокотал в конце коридора. Чуть поодаль верещал тонкий девический голосок: «Ах, Чацкий, я вам очень рада…»

Оглядывался только я. Для остальных все это, видимо, было настолько обыденно и привычно, что никто не обращал внимания ни на почтенного Пимена, ни на кокетливую Софью.

Вот мы и пришли. Федор Георгиевич толкнул дверь и вошел в комнату. Я следом за ним.

Настенька!

Настя чинно сидела на диване возле стены, скромненькая, притихшая. По всей видимости, она ждала нас, так как при нашем появлении вспорхнула с места, всплеснула руками и сказала речитативом, чуть нараспев:

— Наконец-то! А я уж притомилась, забеспокоилась.

Ну точь-в-точь как у Островского или в «Аскольдовой могиле»… Ну и дивчина! Сразу не поймешь, что у нее от сцены, что от жизни.

Видимо, такого же мнения был и полковник милиции, потому что, взглянув на Настю, он в тон ей ответил:

— Притомилась, закручинилась, а его все нет да нет. — И сразу же, не дав Насте опомниться, продолжал: — Вот что, девица, или мы как взрослые люди поведем разговор, или будем продолжать спектакль.

Настя опустила глаза, долго молчала. Тем временем Федор Георгиевич прошел в глубину комнаты, по-хозяйски сел за стол, как раз под портретом Константина Сергеевича Станиславского, и широким жестом пригласил нас обоих сесть поближе.

— У меня не очень хорошо поставлен голос, — без Для него многоточий и «вообще» не существует. Он требует полной ясности. Начала говорить, так до точки. И, удивленно пожав плечами, Настя начала рассказывать о неладах, бывших между супругами Бухарцевыми, вплоть до самой кончины профессора.

…Между ними были трудные отношения. Пожалуй, Настя точно отразила суть дела. Супруги могли месяцами не разговаривать. Каждый жил своей, далекой от другого жизнью. Вместе их видели редко.

Настя призналась, что Ангелина Ивановна была против того, чтобы, учась в Москве, девушка жила в их доме. Настоял Павел Афанасьевич.

Между Бухарцевыми произошел крупный разговор, который надолго сохранится в памяти Насти.

«Она останется у нас хотя бы для того, чтобы я имел возможность иногда разговаривать с близким мне человеком».

«Ты сам во всем виноват».

«Оставь, пожалуйста! Конечно, если бы в прошлом я поощрял твоих кликуш и юродивых, мы бы очень быстро нашли общий язык».

«Не смей так говорить! Ты всю жизнь был мне чужим».

…Я смотрел на Гончарова. Он сидел, подавшись вперед, и, казалось, боялся пропустить хотя бы слово из того, что говорила Настя. Заметив, что я наблюдаю за ним, Гончаров откинулся на спинку стула и сделал безразличное лицо. Это было настолько смешно и неожиданно, что я не сдержался и фыркнул. Федор Георгиевич сердито поглядел в мою сторону, но промолчал…

Настя осталась в доме Бухарцевых, а когда умер Павел Афанасьевич, Ангелина Ивановна уже не поднимала вопроса об уходе девушки. Видимо, хозяйку устраивала непритязательная родственница, взвалившая на свои плечи все заботы по дому.

Единственное, что Ангелина Ивановна настоятельно требовала от девушки, — это иногда в свободные от учебы дни ездить на дачу Бухарцевой на пятьдесят третьем километре и изредка там ночевать.

«Надо создать видимость, что на даче кое-кто есть, что она обжита. Не ровен час углядит ворье, что дача пустует, все вытащит, да еще спалит», — так объяснила свое требование старая хозяйка.

— А раньше, при жизни Павла Афанасьевича, вы тоже ездили? — поинтересовался Федор Георгиевич.

— Чаще дядя ездил, иногда я. Ангелина Ивановна который год из дома не выходит. Болеет, ноги пухнут. На даче у нас хорошо. Сад большой — правда, запущенный. Я с собой книги беру, вслух читаю, декламирую, к занятиям готовлюсь, репетирую будущие роли. — Настя улыбнулась.

До чего же хороша у нее улыбка! Трудно не улыбнуться в ответ. А вот Федор Георгиевич, по-моему, даже не заметил, до того был занят собственными мыслями. Только и сказал:

— А что! Правильно! Учеба у вас трудная.

Наступило долгое молчание, никак не меньше двух-трех минут. Настя чуть заметно отогнула рукав блузки и посмотрела на часы… торопилась.

Наконец последовал очередной вопрос: не слышала ли Настя ночных шагов, о которых мне говорила Ангелина Ивановна.

— Мне она тоже говорила, — подтвердила девушка. — И даже рассердилась, когда я сказала, что ничего не слышала. Но я действительно не слышала. Правда, мой закуток удален от комнат. Но все равно, я сплю чутко.

— Может, кто из ваших подруг допоздна задержался и вы провожали их до парадного?

— Подруги у меня в гостях не бывают. — Настя сердито посмотрела на Гончарова, потом внезапно покраснела, да так, что румянец густым слоем покрыл щеки и шею. — А если вы думаете…

— Помилуйте, я ничего не думаю. Откуда вы взяли? — Словно защищаясь, Федор Георгиевич выставил вперед руки и поднял плечи. — Надо же мне до конца разобраться, бывает кто ночью у вас в квартире или Бухарцевой только почудилось. Это же самое главное.

— Никто у нас не мог быть. Если только Ангелина Ивановна сама не лунатик… Ходит, картины пересчитывает.

— Вряд ли, — словно принимая всерьез сказанное девушкой, возразил Гончаров. — Это что же получается! Сама ходит, сама считает, сама пугается… Нет, на лунатика не похоже. Хотя был подобный случай. Ночью проснулся гражданин, увидел, из-под одеяла виднеется белая нога. Схватил револьвер, выстрелил и попал в собственную ногу. — Переждав, когда мы кончим смеяться, Федор Георгиевич поинтересовался — Ну, а что вы скажете о своем симпатичном родственнике, Викторе Орлове?

— Симпатичном? — хохотнула Настя. — Вы все шутите. Я его терпеть не могу.

Настя была устойчива в своих оценках. В характеристике Орлова она повторила слово в слово то, что рассказывала мне несколько дней назад. Нового ничего не довелось услышать.

— И все-таки я не понимаю, почему вы его так не любите, — недоуменно протянул Федор Георгиевич. — Разве среди ваших, ну, скажем, соучеников, не встречаются такие же парни? Любят легко пожить, пошалопайничать, пофлиртовать, модно одеться. Да таких — пруд пруди! Что же, вы их всех ненавидите?

И тут Настя чистосердечно призналась, что неприязнь к Виктору Орлову у нее совсем другого рода. Оказывается, одна мысль о том, что этот стиляга может стать и наверняка станет наследником всех сокровищ, собранных в квартире Бухарцевой, приводит Настю в бешенство.

— У него же нет ничего святого! — запальчиво говорила она.

— Вот и появится святое… иконы, — улыбнулся Гончаров.

— Витька — владелец «Святого Георгия», богородицы в темном плаще! Есть от чего с ума сойти. Он же все эти сокровища растранжирит, пропьет, прогуляет. Неужели закон о наследовании так не совершенен?!

«Вот оно что! — почти с испугом подумал я. — Неужели эта девочка готова ринуться в борьбу за бухарцевское наследство?!»

— А что бы вы сделали, если бы оказались наследницей?

В заданном в шутливой форме вопросе приметно проскользнула настороженность.

— Я бы… да вы не поверите!

— И все-таки?

— Я не согласна с тем, что лучшие, бессмертные произведения живописи, скульптуры, любого видаискусства обычно сосредоточиваются в музеях Москвы, в крупнейших городах. Это неверно. Возьмите наш Крутоярск, замечательное помещение музея, а по содержанию — бедненький. Что в нем? Раз, два — и обчелся. Я бы всю бухарцевскую коллекцию подарила Крутоярску. Тот, кто любит древнюю славянскую живопись, любит и разбирается в иконах, пусть к нам едет. Чем мы хуже?!

— А у входа в зал, где будет размещена бухарцевская коллекция, отцы города повесят ваш портрет и мемориальную доску — дар Анастасии Колтуновой.

Настя вздернула подбородок.

— И очень хорошо. Хотя, откровенно, я бы предпочла, чтобы мой портрет висел в фойе Крутоярского драматического театра.

Разговор подходил к концу. Я все ждал, что Федор Георгиевич что-нибудь поручит Насте. Скажем, не впускать в квартиру посторонних, проверить запоры, даст какие-нибудь задания по части Орлова. Ведь нам с Орловым так и не пришлось ни познакомиться, ни поговорить. К моему удивлению, Гончаров передумал встречаться с ним в Доме творчества. Посчитал эту встречу преждевременной. Ему, конечно, виднее. Федор Георгиевич тогда интересовался такими мелочами, как хранение ключей от Дома творчества, есть ли сторож, где он находится, кто дает Дому творчества фильмы и на какой срок. И даже состоянием огнетушителей в аппаратной.

По всем этим вопросам ответ держал заместитель директора, немного суетливый, но в общем славный малый.

Гончаров представил нас как общественную комиссию по пожарной безопасности. По-моему, таких комиссий вообще не существует, но заместитель директора Дома творчества поверил. Мне кажется, что, если бы Федор Георгиевич назвал нас инструкторами по обучению верховой езде, мы бы тоже получили нужную информацию. Удивительно добродушным и доверчивым товарищем оказался заместитель директора.

Итак, никаких поручений Федор Георгиевич Насте не дал. На прощание поблагодарил ее за гостеприимство и добрый разговор, пожелал успеха на театральном поприще и попросил никому и ни при каких обстоятельствах о сегодняшней встрече не рассказывать. Подписки не взял.

…Мы выбрались из театрального училища поздно вечером. Маленький, затихший переулок готовился ко сну. В освещенных, но еще не зашторенных окнах домов мелькали темные силуэты людей. Вокруг, рядом с нами, шла приглушенная приближающейся ночью чужая жизнь.

Федор Георгиевич взял меня под руку, некоторое время молчал, потом спросил:

— О чем думаете?

— Вы удивитесь, — признался я. — Я вспомнил превосходный роман Моэма «Луна и грош». Читали?

— Нет.

— Обязательно прочтите…

— О чем он?

— Об извечном конфликте таланта и денег, высокого искусства и низких страстей.

— Нечто похожее очень давно я читал у Лавренева в его «Гравюре на дереве».

— Да, темы в какой-то мере сходны…

— Но почему извечный конфликт? Не согласен. В буржуазном обществе — да. Там искусство продается и покупается, но у нас…

— А бухарцевская ситуация! Разве здесь не может быть попытки превратить шедевры искусства в товар?

— Может, если из-за некоторых несовершенств в нашем наследственном праве они попадут в руки рвача и дельца.

Я молча пожал плечами.

— «Души великие порывы…» — продекламировал Гончаров. — А вот я человек конкретных действий, и поэтому мысли у меня весьма конкретные. Знаете, о чем я сейчас подумал? О поездке на пятьдесят третий километр.

Глава IV НА ДАЧЕ

Прошло три дня после нашего посещения театрального училища. Гончаров не звонил, не давал знать о себе, и я загрустил. Мне стало казаться, что полковник милиции не усмотрел ничего интересного, ничего серьезного в деле Бухарцевой, в людях, которые ее окружают, и занялся более серьезными делами. Потом я подумал, что он нашел какие-то новые ходы, вскрыл новые обстоятельства и ему просто не до меня. А вероятнее всего, по оперативным соображениям Федор Георгиевич должен бы выключить из разработки стороннего человека, каким я, к сожалению, являлся. Всякое могло случиться. В общем я начал жалеть об отвергнутой Лузе, о непойманных язях и щуках.

Зачехленное ружье, спиннинг и удочки, сложенные в углу, с укоризной поглядывали на меня, словно порывались сказать: «Эх, друг! Сменил нас, а на что, и сам толком не знаешь…»

И вдруг!

Рано утром на четвертый день Федор Георгиевич объявился собственной персоной. Он пришел в светлом чесучовом костюме, в сандалетах, в кремовом берете, лихо сдвинутом набок, с толстенной палкой — гроза собакам, всем своим видом напоминая бывалого преуспевающего пенсионера, энтузиаста плодоносящих деревьев, знатока по консервированию овощей и фруктов.

— Привет, друзья! — Постукивая палкой, Гончаров вошел в столовую, обратив в позорное бегство миролюбивого шпица Бульку. — Как вы меня находите, неотразим?

— Н-да!.. — только и смог выговорить я. Настолько неожиданным было и само посещение и сверхштатский вид гостя.

— А я с позавчерашнего дня на даче, утром в гамаке блаженствую, вечером в «подкидного» с соседями… Взял несколько дней отгула… Райская жизнь! Надо же когда-нибудь человеку по-настоящему отдохнуть.

— Вы в отпуске? Так сразу, нежданно-негаданно?

— Позднее в Подмосковье не отдохнешь. Дожди начнутся… — резонно возразил Федор Георгиевич, — Август — мой любимый месяц. На подходе золотая осень… До чего хорошо сосны пахнут! В лесу тишь, благодать…

— Не в этом дело, — досадливо возразил я. — И сосны, и воздух, и даже «подкидные дураки» — все это здорово! А Бухарцева, Орлов? Там тоже тишь и благодать?

— Отдыхаю я на пятьдесят третьем километре, — будто не слыша моих слов, продолжал Гончаров. — И явился к вам с приглашением от себя и от уважаемой Татьяны Ильиничны, приезжайте погостить. Дача у нас вместительная, матрацев, раскладушек полным-полно. Забирайте вашего тигренка, — Федор Георгиевич ткнул пальцем в сторону Бульки, чей любопытный нос выглядывал из-под дивана, — и айда! Машину подошлю. Ну как?

Пятьдесят третий километр! Черт возьми! Как раз на пятьдесят третьем находится дача Бухарцевой… Интересно получается.

…Нужно отдать должное Гончаровым, дачу они сняли отменную. Что может быть лучше: кирпичный домик на опушке соснового леса. Небольшой участок с разросшимися кустами малины, смородины. Несколько молодых яблонь. Просматривавшаяся сквозь деревья и невысокий забор серебряная лента реки. Идиллия! А главное — нет комаров, этих крохотных кровопийц, могущих отравить жизнь даже в райских кущах.

В первый же день приезда мы побродили по лесу. Я даже рискнул выкупаться в прохладных водах стремительной лесной речушки со странным названием Гусарка. Во время плотного обеда, предложенного гостеприимной Татьяной Ильиничной, поговорили о том, о сем, а затем, растянувшись в гамаках (хозяйки отправились отдыхать в комнаты), повели неторопливый разговор о делах и людях.

— Недавно я снова побывал в Третьяковке, — сказал Федор Георгиевич. — Осваивал только один зал старинных русских икон. Подолгу простаивал перед каждой иконой. И, удивительное дело, каждый раз уносил какую-то неудовлетворенность. Примитивные художественные произведения на изъеденных временем щербатых досках. Не похожие на обычные женские и мало что выражающие лица богоматерей, ничем не одухотворенные лики святых. Я понял, что не умею смотреть икону и вместе с тем ощутил, что внутренний мир создателей их убог, преисполнен суеверия, что человек нашего времени, изучая эти иконы, ничем не обогатит себя. Прав я или не прав?

— Абсолютно не правы, — возразил я. — И знаете почему? Потому что и вы и большинство современников рассматриваете икону как произведение чуждого нам религиозного культа, а не как творение искусства. Однобокий подход. Он не дает возможности раскрыть духовный мир человека того времени. А ведь в этом главное. Между тем стоит отрешить икону от церковного сюжета, как откроются удивительные вещи. К примеру, богородица в темном плаще из коллекции Бухарцевой… Женщина, склонившая голову набок, прижавшая к себе ребенка. Тривиальная русская богоматерь… Но вглядитесь внимательнее — и вы прочтете трагедию, понятную людям того времени. Что ждет ее сына? Пытки, казнь… И пусть лицо матери некрасиво, деревянно, пусть! Вглядитесь в глаза. В них такое отчаяние, такая обреченность, что мороз по коже пробирает…

Или еще икона. Она висит у Бухарцевой в столовой. «Фрол и Лавр». Не обращайте внимания на святых: стоят два мужичка по сторонам, и пусть стоят. Вы в коней вглядитесь! Не важно, что древний художник изобразил их розовыми, таких на свете не бывает. Возможно, он подсмотрел эти краски у ранней зари или у позднего заката в бескрайнем просторе степей; возможно, он просто радовался жизни и захотел свою радость выразить красками. Вглядитесь, как кони наклонили головы, какой изгиб приняли их шеи, и вы поймете, что они пасутся на изумрудной траве или пьют зеленую воду реки. Художник не изобразил ни того, ни другого. Но силой своего таланта он заставляет вас увидеть и траву и воду. Искусство! А вы говорите, что внутренний мир их создателей убог… Неверно!

— Да-а… — Федор Георгиевич с уважением покосился на меня. — Вдохновенная речь! Как вы считаете, Ангелина Ивановна понимает вот эту самую художественную ценность своих икон?

— Безусловно. Более того, я убежден, что материальная сторона для нее не имеет никакого значения. Бухарцева — фанатичка. Основной пунктик ее помешательства — боязнь, что десятилетиями собираемая коллекция попадет в руки недостойных, богохульников, антихристов.

Гамак Гончарова раскачивался все сильнее. Казалось, Федор Георгиевич резкими движениями, толчками подгоняет мысль, стремится быстрее и четче выкристаллизовать ее. Словно физические усилия, прилагаемые им для взлетов стонущего, поскрипывающего, старенького гамака, помогают быстрее решить нерешенное, разобрать неразобранное. Еще взлет, еще спуск, и внезапное… стоп! Приторможенный гамак по-человечески охнул и замер.

— Пошли, Анатолий Васильевич! — решительно сказал Гончаров и юношески легко спрыгнул на землю. — Пройдемся, поглядим на бухарцевские владения.

По всему было видно, что дорогу на Садовую улицу Федор Георгиевич освоил еще задолго до нашего приезда. Вначале мы шли, держась лесной опушки, потом пересекли полянку, свернули направо, миновали «Гастроном», диетическую столовую и оказались на углу Садовой.

Утопающая в зелени неширокая улица имела на редкость гостеприимный вид. Прохожих не было. Чернявая задиристая собачонка, усмотрев нас из-за дощатого забора, залилась лаем, продолжавшимся добрых полминуты.

— Если бы с нами была Насгя, — улыбнулся Федор Георгиевич, — она бы сказала, что у этого пса отлично поставленное дыхание.

Садовая, дом номер семь. Внешне дача Бухарцевой мало чем отличалась от соседних. Небольшая, приземистая, укрытая за деревьями разросшегося сада. Прежде чем войти, Федор Георгиевич критически оглядел порыжевший от времени и дождей забор, подернутый чуть приметной ржавчиной затвор калитки и осуждающе покачал головой:

— Непорядок… Настоящих хозяев нет. Значит, так, мы идем на осмотр помещения. Понятно?

Он хотел сказать что-то еще, но внезапно умолк и засмотрелся на идущую по улице на небольшой скорости изящную спортивную машину.

Машина проехала, вернее проползла, мимо нас и скрылась за поворотом Садовой.

— Симпатичная штучка, — сказал ей вслед Федор Георгиевич и потянулся за записной книжкой. — Пошли, Анатолий Васильевич, поглядим, кто и что там.

Он не спеша открыл заскрипевшую калитку. Под ногами похрустывал песок, словно кто-то жевал неторопливо и вкусно. Сверху, с верхушек деревьев, доносилось разноголосое щебетание и чирикание. Мы шли по едва приметной дорожке, закиданной сухими листьями. Федор Георгиевич был прав, настоящих хозяев на даче не было.

На ступеньках маленькой террасы, щурясь от бьющего в лицо солнца, стоял невысокий молодой мужчина, вернее юноша, в опоясанной шнурком толстовке и плохо проглаженных широченных пижамных брюках.

Вначале мне показалось, что он встречает нас. Действительно, с какой стати стоять вот так у входа на дачу и глазеть в сторону калитки. Но, подойдя ближе, приглядевшись как следует, я понял, что ошибся. Человек смотрел не на нас. Он даже нас не видел. Увлеченно разглядывал он дальний живописный уголок сада, где резвились несколько котят, а почтенная кошка — видимо, мать семейства — нежилась на солнышке и зорко поглядывала за расшалившейся детворой. Когда мы подошли ближе, на лице юноши появилось выражение столь откровенного испуга и удивления, что мне стало неловко. Вот уж действительно нежданно-негаданно.

— Чем могу?

Юноша слегка поклонился и внимательно оглядел нас. У него было приятное лицо. Светлые, зачесанные назад длинные волосы, высокий гладкий лоб, красиво очерченный рот. Общее впечатление чуточку портил мягкий, безвольный подбородок.

— Не помешали? — деловито осведомился Гончаров. — Мы из Совета. Помещеньице проверить надо, в каком состоянии содержится.

— Пожалуйста, только я здесь посторонний, наездами… — смущенно ответил юноша.

— А нам все одно, наездами или постоянно, — хохотнул Гончаров. — Нам главное, чтобы все было в порядке: потолок, полы… Остальное нас не касается.

— Пожалуйста.

Юноша посторонился, и мы прошли на террасу.

Видимо, молодой человек хотел спросить у нас документы, но не решился это сделать, а Гончаров как ни в чем не бывало выстукивал пол, тряс покосившиеся перила, открыл и зачем-то вновь закрыл дверь в комнату и, ни к кому не обращаясь, озабоченно приговаривал:

— Хилая дачка, запущенная. Как пить дать ремонтик требуется.

— Я здесь не частый гость. Живу в Москве, в общежитии. Сюда приезжаю работать… рисовать. Надо бы вам к владелице дачи… — поспешно, будто оправдываясь, говорил юноша.

— Знаем, обо всем знаем. Любое строение, гражданин съемщик, хозяйского глаза требует, а здесь… Разрешите пройти…

Мы вошли в комнату. Большая, с зашторенными окнами, зачехленными диваном и стульями, с оголенным, без скатерти, простым столом, она производила впечатление необжитой.

Федор Георгиевич раздвинул шторы и огляделся. Слева на стене висел большой портрет молодой женщины, одетой в черное. Задумавшись, женщина опустила на колени книгу, на обложке которой поблескивал крест.

Федор Георгиевич недолго постоял перед портретом, мотнул головой, то ли одобряя, то ли, наоборот, за что-то порицая художника, и двинулся дальше. Он придирчиво оглядывал стены, подоконник, углы, сопровождая односложными:

— Сырость, грибок, вставить надо…

Закончив осмотр, Гончаров направился к двери в соседнюю комнату. До сих пор молчаливо сопровождавший нас молодой человек преобразился. Он мелкой рысцой обошел Гончарова и встал на пороге.

— Простите, граждане, я даже не знаю, кто вы, откуда, по какому праву…

— С этого надо было бы начать, гражданин хороший, — усмехнулся Федор Георгиевич. — А то сразу, милости прошу, ни документов, ни проверки, кто такие. Да ведь мы за это время могли бы вас к господу богу отправить и дачу поджечь. Неосторожно получается, а документик пожалуйста… — Федор Георгиевич извлек из кармана пиджака свернутую бумажку, развернул ее и предъявил юноше.

Мне удалось увидеть в левом углу штамп местного райсовета.

Ага, значит полковник милиции готовился к сегодняшнему визиту, а не просто так, по вдохновению… Но с какой целью задумана вся эта затея?

Бог мой! Вот где действительно нас ждал сюрприз! Мы очутились в мастерской иконописца, художника, рисующего святых. В углу с мольберта смотрела в мир богоматерь в темном плаще с младенцем на руках. Чуть поодаль стоял еще не завершенный Святой Георгий. Обе картины были нарисованы на досках, темных от копоти и щербатых от сырости. Листы, карандаши и тюбики с красками, а также цветные наброски этих же персонажей в беспорядке валялись на полу, на маленьком столике у стены. И еще я увидел начатый портрет Настеньки. Он был не завершен, этот портрет, но художник мастерски, более того, любовно подметил и отразил на холсте прищур глаз, улыбку девушки, горделивый поворот головы. Судя по всему, талантища пареньку не занимать. С языка чуть не сорвалось: «Настя как живая!» Но я взглянул на Гончарова, и в его глазах прочел приказ: «Молчите!»

— Не удивляйтесь, — словно опережая вопрос, готовый сорваться с наших уст, пояснил юноша. — Тружусь над заказом духовной семинарии. Понимаю, тема не актуальная, да и мне, комсомольцу, вроде не с руки, но выбирать не приходится. Стипендия в Суриковском не ахти какая…

— Хорошо платят? — Федор Георгиевич кивнул в сторону святых.

— Прилично…

В дальнейшем к делам иконописца Гончаров интереса не проявил. Он гнул свое: качество стен, облупленная краска. Взобрался на стул, обстучал потолок. Обратил внимание на оторванную половицу в углу возле окна.

— Ремонтик… ремонтик… — повторял, как молитву, Федор Георгиевич и делал какие-то пометки в книжке.

Вскоре осмотр был закончен. Пожелав художнику здоровья и успеха в делах рисовальных, мы удалились. Федор Георгиевич попросил передать дачевладелице, что в скором времени ей подошлют акт осмотра, с предложением по части ремонта.

Шагая по Садовой, Гончаров не переставал восхищаться голубизной неба, бурно растущей зеленью, опрятным и нарядным видом дач рачительных хозяев. И только когда мы завернули за угол, он сочувственно глянул на меня и спросил:

— Признайтесь, Анатолий Васильевич, надоело в молчанку играть?

— Не то слово — надоело. Опостылело! Главное — не ясно, к чему все это представление.

— Мне самому еще кое-что не ясно, — протянул Гончаров. — Но один вывод я уже могу сделать.

— Какой?

Он ответил вопросом на вопрос:

— Как вы считаете, что самое важное в работе уголовного розыска?

— Раскрытие преступлений, для этого вы и созданы.

— Не только для этого. Конечно, раскрыть преступление важно, но еще важнее предупредить его.

— Не спорю. Это то, что вы называете профилактикой?

— Можно и так. И было бы обидно, если бы мы опоздали в этом деле с профилактикой.

— Бог мой, значит, уже есть дело, есть реальная угроза? А мне, по совести говоря, казалось, что все еще не решено, все зыбко, что у вас нет окончательной точки зрения на то, что происходит вокруг Бухарцевой.

— Окончательная точка зрения — это решение, итог. У меня в готовом виде его нет. Но я знаю, что назревает преступление, размер и глубину которого пока не берусь определить.

— А участников?

— Тоже.

— И эта глупая девчонка в числе участников?

Гончаров ничего не ответил, пожал плечами. Я не успокаивался.

— Конечно, интуиция такого мастера, как вы, немало стоит, но строить на ней окончательные выводы…

— Не волнуйтесь, до окончательных выводов еще много воды утечет, но запомните, что методы раскрытия преступлений даже по сравнению с недавним прошлым сильно изменились. Достопочтенный Шерлок Холмс, как правило, начинал с поисков вещественных доказательств… Окурки, пепел с папиросы, вымазанная фосфором собака, надпись на стене… Сейчас никто таких подарков уголовному розыску не делает: поумнели, черти! Это, конечно, не значит, что вещественные доказательства надо сбрасывать со счетов. Нет, они остаются решающим фактором в поиске и разоблачении преступника, но расстановка действующих лиц, их взаимоотношения, столкновение интересов — вот что нередко выходит на первый план.

— Новая психологическая школа в розыскном деле?

— Не совсем новая, просто не всегда ею пользуемся. Ведь куда легче рассматривать след ноги, оставленный на мокром песке садовой дорожки… Кстати, что вы скажете о бухарцевском квартиранте? — Видимо, Федору Георгиевичу надоел наш теоретический спор и он переменил тему разговора.

— Что скажу? Талант! Портрет Насти великолепен.

— А святые?

— Очень удачные копии.

— По размерам они соответствуют подлинникам, которые вы видели у Ангелины Ивановны?

— Пожалуй, соответствуют, — неуверенно подтвердил я.

— И еще одно соответствие, — усмехнулся Гончаров, — наружный вид машины, прошедшей недавно по Садовой, соответствует описанию той, которая увозила киномеханика Орлова из Дома творчества с… кинопленкой. И не только внешний вид, номерок и тот одинаковый. — Гончаров полистал книжку и прочел вслух: — МН-23-16.

Я молчал, ждал продолжения, оно оказалось предельно коротким:

— В общем так, кончается антракт, начинается контракт. Рыбалка и гамак откладываются на неопределенное время. Завтра в Москву!

К «сюрпризам» полковника милиции я уже начинал привыкать. Поездка на дачу мне с самого начала была подозрительна. Я понимал, что за ней таится что-то такое, что не имеет прямого отношения ни к отдыху, ни к приятному времяпрепровождению. Но неожиданный пируэт: «кончается антракт, начинается контракт…» Что, неужели дача уже отработана, неужели все неясное стало ясным? Ведь осталась уйма нерешенных вопросов: к примеру, «художественная мастерская» на бухарцевской даче, новый персонаж в лице молодого человека, искусно написанные копии. Все это с моей точки зрения требовало длительных раздумий, дополнительного анализа, а тут раз, два, три… все решено, все положено на определенную полочку, можно возвращаться… Честное слово, если бы я не знал Гончарова, я бы назвал его легкомысленным человеком.

Глава V НУ И ЧТО ОСОБЕННОГО?!

Решение Федора Георгиевича уйти в очередной отпуск капитан милиции Загоруйко одобрил. Надо же человеку когда-нибудь отдохнуть. Тем более что время выдалось сравнительно спокойное. Никаких ЧП — так, заурядные дела. Единственное, что никак не мог понять капитан, — это то, что Гончаров, всю зиму, промечтавший о море, неожиданно перерешил и отправился на пятьдесят третий километр. С чего бы? Август в Подмосковье месяц не стойкий. Зарядит дождь — и прощай летние радости! Сиди и кутайся в нетопленной даче. Странно! И Володя Загоруйко, считавший себя не только «крестником», но и самым доверенным лицом полковника милиции, с обидой спрашивал себя, не скрывает ли что-нибудь его «крестный» отец, не является ли отдых на пятьдесят третьем километре частью хитрого оперативного плана, в который его, Загоруйко, не посчитали нужным посвятить…

О визитах в Дом творчества, к Насте в театральное училище капитан милиции знал. Он внимательно прочел рапорты, докладные записки, протоколы свидетельских показаний в том числе все, что касалось семьи Стекловицких. Поэтому в поручении Гончарова найти время и встретиться с Юрием Стекловицким, осторожно поговорить с парнем о близких друзьях и дальних знакомых, о вечеринках на квартире, умеючи подобраться и получить характеристики на Виктора Орлова и Жоржа Риполла, во всем этом Володя Загоруйко ничего особенного не усмотрел. Нужно так нужно. Мало ли он проводит подобных встреч. Смущало предупреждение полковника:

— Ты это сделаешь, Володя, персонально для меня. Встречу с молодым Стекловицким организуй в свободные часы, не за счет срочных оперативных дел. Пока рассматривай мою просьбу как личное одолжение стареющему полковнику милиции. Уяснил?

Уяснить-то Загоруйко уяснил, но в личное одолжение не поверил.

Предварительные характеристики на Юрия Стекловицкого оказались на редкость однообразными, все как одна — положительные. Скромный, непьющий, работяга. В университете все годы ходит в отличниках. Пользуется авторитетом. Увлекается театром, кино. Загоруйко даже стало не по себе. Ему предстояло встретиться с ангелом во плоти, а он для подобных встреч имел мало опыта.

Ангел оказался невысоким, худощавым пареньком в очках. Встретились в районном отделении милиции, в комнате паспортистов, куда Стекловицкого вызвали повесткой. Загоруйко назвал себя и принес обычное в этих случаях извинение за то, что побеспокоил, оторвал от учебы и т. д. и т. п.

Юрий внимательно выслушал, потом степенно ответил:

— Пожалуй, извиняться вам следует только за одно: зачем меня под вымышленным предлогом вызвали в паспортный стол? Ведь проще позвонить или прийти ко мне на квартиру, побеседовать в куда более удобной обстановке. Не понимаю, нонсенс какой-то!

Загоруйко объяснил, что совершенно незачем, чтобы кто-то из квартиры или из дома знал об их встрече.

— Неубедительно, — отрезал Стекловицкий. — У меня бывают друзья. Но я никогда не рапортую о них домуправу или пенсионерам, режущимся в домино у нас во дворе.

«Гусь», — беззлобно констатировал Загоруйко.

— Вот вы говорите, что у вас бывают друзья, — зацепился он. — Пожалуй, с этого и начнем.

— По принципу: скажи мне, кто твой друг, — и я скажу, кто ты, — усмехнулся Юрий.

Теперь атаковывал Загоруйко.

— Надо быть последовательным, Юрий. Если бы я захотел узнать что-то о вас, я бы сейчас вел куда более легкий разговор с одним из ваших друзей, но не с вами…

— Один — ноль!

— Давайте бросим игру в остроумие, — предложил Загоруйко. — Лучше подумайте и скажите, кто из ваших частых и редких гостей не внушает особого доверия.

— А если наоборот, вы мне назовете тех, кто вас интересует и спросите мое мнение? Обещаю быть искренним. Забуду о нашем разговоре сразу же после того, как перешагну порог этой комнаты в обратном направлении.

— Ну и вредный же вы! Ладно! Значит так, номер первый: Жорж Риполл.

— Я так и думал. Учится плохо, говорит по-русски хорошо. Отец белоэмигрант. Но ведь дети не отвечают за отцов. Не правда ли?

— Правильно!

— Риполл прост в обращении. Имеет машину. Если кто попросит, безотказен. Иногда любит потрепаться о свободе там и свободе здесь. Но это так, от мальчишества. А вообще от разговоров о политике уходит, зато здорово танцует. Король! У меня бывает не так уж часто, но раз в неделю заглядывает. Любит компании, щедр. Меня вроде «Скорой помощи» при нем определили. Всё! Характеристика исчерпана. Выдумывать не буду.

— Выдумывать незачем. Но, прямо скажу, характеристика куцая. Мы и то больше знаем.

— Тогда зачем меня спрашивать?

— Ты не считаешь, — Загоруйко перешел на «ты», — что разговоры о «там и здесь» не пахнут мальчишеством?

— Не считаю. Никогда не страдал манией подозрительности.

— Элементарная бдительность.

— У нас часто путают одно с другим. Ну, если не мальчишество, то типичная трепотня. Я этому даже значения не придаю. И вообще, подумаешь, съездил на машине иностранца, выпил его вино…

— Вопрос не в том, что пьешь и на чем ездишь, а с кем пьешь и с кем ездишь.

— Это звучит цитатой, а нам они надоели…

— Кому это — нам?

— Молодежи.

— Я тоже не старик, правда, не такой шибко грамотный, как ты, но я-то лучше тебя понимаю, что спаивание, провокационные разговорчики, восхваление тамошней свободы крепко попахивают не мальчишеством, а чем-то похуже.

— Никак не уразумею. Вы же уголовный розыск!

— Я советский гражданин, коммунист. Плохо, что ты по полочкам раскладываешь, кому и чем заниматься. Есть дела, которые всех касаются.

— Осторожность, подозрительность, боязнь критики. Вы послушали бы, как американские газеты своего президента раскладывают.

— Грош цена этой критике, — перебил Загоруйко. — В ней только видимость. Ну, сменят президента, ну, поставят другого, настоящие хозяева-то остаются те же. Если хочешь знать, вся их газетная трепотня — липа. Она отвлекает внимание от настоящих борцов за свободу. А у нас кое-кто наслушается, извини, разного дерьма по ихнему радио, зажмурит глаза, как сытый кот, государство-то его кормит, поит, бесплатно обучает, бесплатно лечит, времени для критиканства порядком остается, ну и начнет ворчать, охаивать все свое…

— Пуританство!

— Между прочим изрек, а ни к селу, ни к городу. Ладно, хватит! Будем считать политическую дискуссию законченной. Высокие стороны не пришли к согласию.

— Почему не пришли?

— Что ты знаешь о Викторе Орлове? Ведь этот тип тоже у тебя бывает.

Капитан милиции был несказанно удивлен, когда Юрий категорически заявил:

— Вы что-то путаете, чиф ¹, Орлов? В списке моих знакомых эта птица не значится.

— Виктор Орлов, киномеханик…

— Постойте, если вы имеете в виду парня, которого дважды приводил Жорж, то зовут его Виталий, а не Виктор. Фамилия не Орлов, а не то Зеленский, не то Зеленин. Когда ребята знакомятся, фамилии обычно не спрашивают. Виталий — классный кинолюбитель, наснимал много копий с заграничных фильмов и показывает отснятое друзьям. Разве это криминал?

— И деньги берет со зрителей.

— Какие деньги?! — взорвался Юрий. — Да если бы он заикнулся насчет денег, я бы его с лестницы спустил, и ребята вдобавок наподдали. Тоже мне Большой театр!

Юрий не лгал. В этом Загоруйко был уверен. В голосе юноши звучало такое искреннее негодование, что капитану милиции ничего другого не оставалось, как пожать плечами и солгать.

— Ладно! Значит, информация, которую мы получили, была неточной.

— Не неточной, а неверной, — кипятился Стекловицкий.

— Пусть будет по-твоему, но ты хорошо помнишь, что этого кинолюбителя привозил и знакомил со всеми вами Жорж Риполл?

— Еще бы! Более того, они показались мне, ну, если не друзьями, то хорошими приятелями.

— О чем разговор вели?

— А какой, собственно, разговор… Приехали, Виталий установил киноаппарат, начал крутить. Кончил, собрался — и будьте здоровы!

— Что показывал?

— В первый приезд «Молчание», во второй — «Корабль дураков»…

— Значит, Виталий проекционный аппарат привозил и все принадлежности к нему? Громоздкая штука.

— Нет, только киноленту. Все остальное хозяйство у Жоржа в багажнике. Заграничная машина, маде ин USA. Мечта!

Следовало закругляться. Стекловицкий выложил все, что знает. Дальнейшие расспросы и уточнения ни к чему. Но Орлов-то каков! Знал, что идет на преступление, поэтому имя и фамилию изменил. Ничего, сколько бы веревочке ни виться… Загоруйко понимал, что допрос Орлова не представит трудности. Все его комбинации как на ладони. Он приперт к стене собранными материалами, свидетельскими показаниями, а понадобится — и очными ставками. В общем доигрался парень…

Отобрав у Стекловицкого подписку о неразглашении, Загоруйко попрощался и отпустил посетителя. Почти следом и сам вышел из отделения. Возвращаясь пешком к себе на Петровку, 38, Загоруйко думал о Викторе Орлове. Ведь с парнем вскоре придется вести нерадостный разговор. Почему же все-таки Орлов, молодой советский человек, стал рвачом, обманщиком, преступником? Почему?..

Установка и дополнительные характеристики на Орлова уже были в распоряжении капитана милиции. Мальчишкой лишившись родителей, Виктор кончил ремесленное училище, некоторое время работал электромонтером при ЖЭКе. Пошел учиться на курсы киномехаников. Закончил, поступил в кинотеатр, потом перешел в Дом творчества. Незамысловатая биография рабочего паренька… Так все-таки на чем споткнулся, где и кто привил юноше алчность, жадность к деньгам, к левому заработку, ко всему тому, что в скором времени сделает Орлова подследственным, а потом и подсудимым? Что случилось? И неожиданно пришел ответ.

Загоруйко вспомнил вчерашний день. В доме испортился телевизор. Жена вызвала мастера из телевизионной мастерской. Пришел разбитной, вихлястый паренек. Что-то подкрутил, подчистил, сменил лампу, в магазине ей цена рубль пятьдесят. Вся работа по ремонту продолжалась около получаса. Закончив, мастер предложил:

— По квитанции вы заплатите деньги за вызов и замену лампы, а за остальное… если не возражаете?

Жена не возражала, а Володя, хоть и глядел волком на ловчилу, тоже промолчал. Так и получалось, что дополнительная трешка перекочевала из кармана хозяина в карман паренька.

Орлов работал электромонтером при ЖЭКе. Это значит мелкий ремонт по квартирам, полтинник, рублевка с добросердечного жильца. Отсюда и появилась тяга к легкому приработку. Конечно, тот, кто покрепче, почестнее, тот устоит, тому честь и совесть дороже холуйского гроша. Орлов оказался не из таких…

Первое, что собирался сделать капитан милиции, — это связаться с Гончаровым, доложить, что задание выполнено и получены интересные данные. Для этого следовало или позвонить в райотделение на пятьдесят третий километр, или, что пожалуй, куда лучше, вечерком съездить за город, повидаться с Федором Георгиевичем. Последний вариант Загоруйко больше устраивал. Он любил встречи с полковником.

Однако необходимость в телефонном разговоре и в поездке отпала. Гончаров сам объявился в кабинете Загоруйко.

— Здравствуй, Володя, как дела?

— Почему вы не на даче, Федор Георгиевич?

— Хватит, отдохнул. — И, не ожидая дальнейших расспросов, добавил: — По-моему, я просчитался, капитан. Бухарцевское дело — дело стоящее. Рассказывай о своей встрече со Стекловицким.

Загоруйко пожал плечами.

— Встреча была коротка, разговор недолог, товарищ полковник. Все, что Стекловицкий знал о Риполле и об Орлове, он выложил, как говорится, на одном дыхании. — Загоруйко подробно, не упуская ни одной мелочи, передал полученные им данные.

— Превосходно, — потер руки Федор Георгиевич. Внимательно посмотрел на капитана и спросил: — А почему у тебя унылый вид?

— Схватились мы со Стекловицким по разным вопросам, и хотя знаю, правда на моей стороне, а не потянул… Культуры не хватило.

— А ну, выкладывай, о чем разговор шел… — Федор Георгиевич поплотнее уселся на диване.

Казалось, это сообщение капитана милиции его заинтересовало куда больше, чем информация о взаимоотношениях Риполла и Орлова.

Загоруйко, ничего не скрывая, поведал об идеологической схватке в паспортном столе отделения милиции.

— Не пойму, что за тип. Вроде свой, советский парень, грамотный, начитанный, на подлость не способный, а в разговоре и это ему не нравится и то никуда не годится. За границей хорошо, у нас плохо… Выложил мне такое ассорти!

— Ну, а ты?

— Что я! Доказывал, убеждал, да, видно, не особенно получилось. Он, знай, свое гнет.

— А следовало бы убедить, — после короткого молчания сказал Гончаров. В голосе его прозвучали не то осуждение, не то обида. — Следовало бы… — повторил он и обеими руками взлохматил голову. — Ты, конечно, не виноват. Как говорится, в спешке буден мы многое не успеваем сделать. И видишь, какие неожиданные формы принимает борьба идеологий. По всем статьям Стекловицкий наш парень, а вывихи у него есть. Почему? Да потому, что страдает политической незрелостью; сейчас ее по-модному называют политической инфантильностью. И конечно, рядом с незрелым появляются чужаки. Они прикидываются респектабельными, надевают на себя маску мнимой объективности, этакой снисходительности к извечным человеческим слабостям, а мальчики и девочки, раскрыв рты, слушают и раскисают. «Ах, демократия, ах, комфорт, ах, свобода зрелищ, свобода сборищ!..» И забывают, чертяки, что здесь, у нас им обеспечена работа по любой специальности, что никогда они не попадут в ряды безработных, что заботиться о старости им не надо, не говоря уже о том, что к их услугам врачи, бесплатное лечение… Все, черти, забывают! И клюют на дешевую приманку вроде размалеванной картинки в заграничном журнале или на развесистую клюкву в «Голосе Америки».

Таким взволнованным и многословным Загоруйко давно не видел своего начальника. Видимо, поднятая тема крепко тревожила Федора Георгиевича. После короткой паузы он продолжал:

— Злость не всегда плохая штука, старик. А здесь надо быть злым, как тысяча чертей. Подумать только, Орлов наверняка заарканен Риполлом. И кто знает, может, не один Орлов… Враг змеей вполз, этаким простачком прикинулся. Ты видел когда-нибудь глаз отдыхающей змеи? — неожиданно спросил Гончаров и, услышав в ответ растерянное «нет», удовлетворенно кивнул головой. — Твое счастье. Уж лучше смотреть в глаза разъяренной змеи…

Глава VI В МАГАЗИНЕ ВИН

Магазин вин — один из наиболее молодых магазинов в столице. Он еще не потерял своеобразия, внешней привлекательности и уюта. Здесь нет ничего похожего на сумрачные, продымленные и прокопченные винно-водочные павильоны, пресловутые бары и ларьки. Высокий зал магазина чист и светел. Устроители постарались придать своему детищу гостеприимный вид, и это им удалось.

Против входных дверей во всю стену на длинном помосте расставлены бочки светлого дерева. Внизу под каждым бочонком табличка хранимого вина. Здесь же на прилавке в поблескивающих от электрического света вазах — фрукты и конфеты. С левой стороны — стойка с соками, но они малопопулярны.

Пять часов вечера. Посетителей немного. Большая часть их — убеленные сединами пенсионеры, этакие розовощекие и почтенные деды и отцы семейства. Несколько обособленно держатся молодые люди. Большинство из них с портфелями, папками. Студенты. Молодежь, как ни странно, сдержаннее и молчаливее своих пожилых соседей. Еще не пообвыкла.

В начале шестого в магазине вин появились два новых покупателя.

Невысокий брюнет в желтой заграничной куртке, мягких замшевых полуботинках, с большим перстнем на левой руке вошел первый и приветливо улыбнулся присутствующим.

Гладко причесанные волосы с тщательно разлинованным пробором, чуть выпуклые глаза и маленький, слабо очерченный рот производили впечатление какой-то странной, общей незавершенности.

Молодой человек ловко двигался, легко и непринужденно держался. Улыбка, будто приклеенная, не сходила с его лица. Он чем-то напоминал опытного кельнера в фешенебельном ресторане, смекалистого, угодливого и расторопного.

Его спутник был куда менее изящен. Он выглядел просто угловатым по сравнению с брюнетом. Высокий, светловолосый, он шел следом, изредка бросая косые взгляды по сторонам, и врем поведением, поступью как бы подчеркивал: я за ним, я второй…

Новые посетители заказали по стакану «Напареули» и, получив требуемое, отошли в сторону. Платил брюнет. В магазине вин нет столиков, и посетители примостились возле окна. Глядя сквозь стекло на темно-вишневое вино, брюнет, улыбаясь, заметил:

— Знаешь, Виктор, в том, как в вашей стране подают вино, можно определить широту русского характера. Нигде на Западе так до краев не наливают. Это считается плохим тоном.

Он говорил отчетливо по-русски, закруглял каждое слово, каждую фразу, и, пожалуй, это единственное, что выдавало в нем иностранца.

То, что он сказал, прозвучало двусмысленно: то ли похвалил, то ли обругал, но второй, названный Виктором, никак не реагировал на его замечание.

Осушив залпом стакан, Виктор спросил:

— Ты пригласил меня сюда, чтобы говорить о широте русского характера, о недолитых стаканах или по какому другому серьезному делу? Имей в виду, времени у меня мало.

— Торопишься?

— Ага!

— Это тоже свойственно русским, — улыбнулся брюнет. — Обычно мы начинаем деловые разговоры с общих фраз, с философских рассуждений, и собеседник корректно ждет, не торопится… — Перехватив яростный взгляд приятеля, он оборвал начатую фразу. — Ладно, если торопишься, буду краток. Почему ты мне не сказал, что за вынос фильмов из Дома творчества и за показ их на стороне грозит длительное тюремное заключение?

Что-о! Вот это да! Всего, что угодно, но такого оборота Виктор не ждал. Он растерянно молчал и хлопал глазами. Пришло в голову, с какой стати Жорж Риполл, всегда такой обходительный и простой, затеял этот разговор. Что он задумал? Во всей этой затее его дело — сторона. Хотя почему? Ведь это он, Риполл, в одну из встреч в Доме творчества предложил Виктору показать фильмы на стороне… друзьям, посулил хорошие деньги. Любезно предоставил свой «фордик», киноаппарат. Вот вроде и все! Нет, не все… Жорж платил ему за показ фильмов, такое уже было два раза. Вот так, запросто, вытаскивал из кармана деньги и платил! И не мало платил. В первый раз семьдесят пять рублей, во второй — пятьдесят. Виктор тогда спросил: «Почему ты расплачиваешься?» Жорж отмахнулся: «За ними не пропадет, свои ребята». Ну и что, что Виктор назвался тогда чужим именем? Какая в этом разница! Ведь вот как обернулось!

Виктор молча крутил в вспотевших руках пустой стакан. А тем временем Жорж не спеша допил вино, вытащил из кармана белоснежный платок и вытер влажные губы.

— Я студент советского вуза и вступать в конфликт, обманывать советские власти не собираюсь, — нравоучительно сказал он. — Более того, мой долг перед гостеприимными хозяевами — сообщить куда следует о том, что я втянут в уголовную историю и, как на исповеди, рассказать все, что мне известно. Мне поверят, мне должны поверить! Я могу не знать и действительно не знаю, что хорошо и что плохо в вашей стране.

И все это корректно, добродушно, незлобно, как будто речь шла о простых, обыденных вещах.

— Вот оно что! — зло усмехнулся Виктор. — Значит, политический капиталец на мне заработать хочешь. Давай, давай!

— Дурак! — равнодушно оборвал его Риполл. — Ну скажи, на кой черт мне нужен этот политический капитал? Советского гражданства я принимать не собираюсь. — Неожиданно он широко, по-приятельски улыбнулся. — А вот главного ты не уяснил. Не уяснил, какие возможности имеются в наших руках.

— У тебя — да. Отличная возможность засадить меня за решетку.

— А что я буду от этого иметь? Кажется, так говорят у вас в Одессе? — улыбка не сходила с лица Жоржа. — Передачи по утрам, я же твой друг? И угрызения совести ночью? Нет, это не бизнес. Я хочу предложить тебе куда более перспективное дело. Согласишься — и вся история с фильмами отцветет, не успевши расцвести. Ладно, возьму на себя грех… скрою. Заработаем так, что на всю жизнь хватит. Согласен?

— Что ты еще затеял? — хмуро протянул Виктор.

— Выпьем… — Риполл, не ожидая согласия, направился к прилавку.

На этот раз разговор пошел напрямик. Жорж напомнил Виктору все рассказанное им о баснословной стоимости бухарцевских икон, о том, что по закону он, Виктор, — единственный прямой наследник Бухарцевой, но что в доме у тетки он не бывает и на ее капиталы ему начхать.

— А зря! — осуждающе покачал головой Жорж. — Такими кусками не раскидываются. Кто ты сейчас? Ноль целых и ноль десятых, восьмидесятирублевый киномеханик, если, конечно, не считать левых доходов, но ведь это же дело такое… — Жорж брезгливо оттопырил губы. — А кем можешь стать? Королем! Главное, все легально, законно, все твое… Ты король, а я при твоем величестве вроде казначея.

Виктор хмурился, посапывал, медленно пил вино, не возражал. Да, собственно, и возражать нечего. Он еще не понимал, куда гнет приятель.

Воодушевленный молчанием Орлова, Риполл продолжал развивать перспективы. Здесь было все — и шикарная, беззаботная жизнь, и мировые девчата, и модные костюмы, и отдельная квартира, и машина, и даже заграничные поездки.

Виктор не проронил ни слова, не перебил ни одной репликой, ни разу не выразил несогласия, все шло так, как хотелось Жоржу. Наблюдательный и бывалый, он понимал, что согласие Орлова покупает не столько соблазнительными обещаниями, сколько боязнью оказаться за решеткой, но в конечном счете Риполлу было в высшей степени безразлично, что сработает, главное, чтобы сработало. Орлов, неустойчивый, корыстолюбивый парень, должен был подчиниться его воле, выполнить его замыслы, помочь получить то, на что он нацелился, а потом… потом черт с ним! Дальнейшая судьба приятеля Риполла мало интересовала.

— Путь к сокровищам старухи не так легок и не так короток, как тебе может показаться, хоть ты и единственный наследник, — поучал Жорж. — Не сбрасывай со счетов хитрой девчонки, которая вертится у Бухарцевой в доме. Ты мне о ней рассказывал. Начни посещать старуху, наладь с ней отношения. Вспомни в разговорах с ней свое безрадостное детство, назови тетечкой, вызови слезу… Это помогает. И потом имей в виду, — голос Риполла сник до шепота, — девчонка и ее дружок, у вас кажется таких дружков называют хахалями, что-то затеяли. Мне удалось побывать на пятьдесят третьем километре, на даче. Там целая художественная мастерская. Парень здорово рисует, и знаешь что?

— Ну?

— Иконы, дружище. Копии с тех икон, о которых ты мне рассказывал.

— Что за дьявол! С какой стати? Я спрошу у тетки. Без ее разрешения они не могут снимать копии. Сволочи! — Чуть захмелевший Виктор в сердцах стукнул пустым стаканом.

— Не дури! — оборвал его Жорж. — Мы всю эту затею на себя обернем. Пошли… Тебе нужен свежий воздух.

Действительно нужно было уходить. В магазине вин собралось много посетителей. Непрерывный говор, шум, звон посуды мешали спокойному деловому разговору. Приятели стали пробираться к выходу. Они уходили в том же порядке, в каком пришли. Впереди — Жорж Риполл, чуточку порозовевший, улыбающийся. Сзади — сутулясь и опустив голову, Виктор Орлов.

Город зажег огни. Было прохладно и ветрено. Уехал Жорж. Стоя на тротуаре, Виктор взглядом проводил машину, пока та не скрылась за поворотом.

Медленно и лениво копошились мысли: «Кто знает, может, и нет ничего страшного в предложении Риполла. Все законно, все легально. Если удастся, если старуха не будет злобствовать, он действительно наследует многое. А потом…»

Он не хотел думать, что будет потом. Он знал, что сейчас крепко заарканен из-за чертовой кинонелегальщины. Жорж мягко стелит, да жестко спать… жестко спать. Виктор зябко поежился: тюрьма, камера… Он резко повернулся, глубже засунул руки в карманы брюк и зашагал, не думая куда.

Спустя два часа Виктор вернулся домой. Он словно постарел за это время. Серое лицо, бескровные, вздрагивающие губы, шаркающая, стариковская походка. Да, это были трудные часы в его жизни.

Соседка, открывшая дверь, всплеснула руками.

— Что с вами, голубчик, на вас лица нет? Простудились! Я аспирин принесу. — И, захлопнув дверь, добавила заговорщицки: — А вас, Витюша, поди, два часа гражданин дожидается, говорит, родственник. Из Киева приехал. Фрукты привез. У меня сидит, чаевничает. Симпатичный товарищ, веселый…

— Из Киева? — переспросил Виктор.

Глава VII ИМЕТЬ И НИЧЕГО НЕ ДАВАТЬ

Тишина в квартире Бухарцевой показалась Федору Георгиевичу зыбкой, неверной. Он стоял в большом полутемном коридоре и ждал возвращения Насти. Девушка отправилась к хозяйке доложить о приходе полковника милиции. Прошло пять минут, она все еще не возвращалась. То ли уговаривала Бухарцеву, то ли помогала одеться старой женщине, чтобы пристойно встретить гостя.

Пять минут немалый срок. За это время Гончаров успел осмотреть замки на входной двери, прочность цепочки, исправность глазка. Прошел в кухню и проверил затвор черного хода. Все оказалось в порядке.

«Бастион», — мысленно окрестил полковник милиции подступы к квартире. И все же ощущение тревожного неблагополучия, царившего в доме Бухарцевой, не покидало Федора Георгиевича. Это чувство тревоги пришло к нему еще на пятьдесят третьем километре, когда он увидел знакомый номер машины, проехавшей по Садовой улице, а позже познакомился с искусным иконописцем.

Чуть слышно скрипнула дверь, и на пороге комнаты появилась Настя. Не говоря ни слова, она заговорщицки подмигнула и показала рукой: дескать, идите, вас ждут.

Кутаясь в большую черную шаль, Ангелина Ивановна с трудом поднялась навстречу. Отекшие ноги, втиснутые в широкие войлочные туфли, желтый цвет лица, мешки под глазами, бескровные, тонкие губы — все говорило о тяжелом заболевании Бухарцевой, о том, что дни ее сочтены. Дышала она неровно, прерывисто.

Гончаров находился в столовой, где почти к самому потолку вздымался старинный буфет. Сквозь его граненые стекла просвечивал обеденный сервиз, сверкали хрустальные фужеры, стопкой возвышался расписной «гарднер». В стены прочно вросли картины эпигонов фламандской живописи, большей частью натюрморты с дичью, что соответствовало назначению комнаты. Здесь было множество разных вещей, от вычурной мебели в стиле Беклина до развешанных по стенам и стоящих на специальных полочках ритуальных масок африканских колдунов и японских будд.

На стене, над креслом, с которого поднялась хозяйка, висел портрет молодой женщины. Он был похож на тот, на даче. Но здесь Бухарцева была изображена в белом, чуть ли не подвенечном платье. Высокая, статная, совсем еще юная, она тем не менее поражала своим надменным, неулыбчивым лицом, холодными, прищуренными глазами.

«Да, видать, не сладкую жизнь уготовила молодая своему нареченному…» — подумал полковник, идя навстречу хозяйке и искоса взглянув на портрет. Однако зоркие глаза старой женщины подметили этот взгляд.

— Не похожа? Старость не красит. И все-таки это я, собственной персоной, за вычетом шестидесяти лет. Садитесь.

Гончаров сел.

— Я где-то читала — кажется, у Мопассана, — продолжала хозяйка, усаживаясь в кресло, — что самое грустное для старого человека перечитывать свои дневники. Поверьте, куда тяжелее видеть самою себя на расстоянии полувека.

— Так уберите этот портрет, — улыбнулся Федор Георгиевич.

— Нет! — покачала головой Ангелина Ивановна. — Наоборот я подолгу смотрю на него, особенно перед сном. Вспоминаю молодость, и, знаете, мне часто снится то, что я не могу вспомнить днем, при полном сознании.

— Бывает, — согласился полковник, помолчал и добавил: — Но при том обилии святых, что развешаны у вас в квартире, как вам удается не представить себя одним из библейских персонажей? Скажите, Ангелина Ивановна, почему вы ни разу не задумались над бессмысленным существованием вашей сокровищницы за семью замками? Кому это нужно? Подумайте, какое доброе дело вы могли бы совершить, если бы все ваши сокровища стали достоянием народа. С ними знакомились бы молодые художники, учащиеся. По ним бы читалась далекая история нашей Родины, искусства… Вы родились и всю жизнь прожили в России, и, насколько я знаю, Россия никогда, ни в чем не обижала ни вас, ни вашего мужа. Так почему же вы не можете этого оценить?

…Еще раньше, готовясь к визиту в дом Бухарцевой, Гончаров решил говорить и действовать напрямик. Ему нужно было твердо знать, кто в сущности Ангелина Ивановна. Что движет ее поступками? Фанатизм и надломленная психика, как утверждает Анатолий Васильевич, патологическая скупость, о которой говорила Настя, или еще что-то, доселе невыявленное и не установленное? И потом Орлов! Неприязнь Насти к нему известна, а каково отношение старухи к своему племяннику? Пока что в распоряжении полковника милиции — слухи, разговоры, рассуждения… Маловато!

Бухарцева ответила не сразу. Она еще глубже уселась, нет, втиснулась в кресло, плотно сжала губы и синеватыми, чуть ли не прозрачными веками прикрыла глаза. Сейчас она напоминала старую, уставшую птицу.

Никакой бурной реакции, никакой вспышки гнева. Тишина, долгая, томительная, и первые слова, произнесенные старой женщиной, не разорвали этой тишины, а, наоборот, усугубили и подчеркнули ее.

— Вы не знаете, что такое одиночество, а я всю жизнь была одинокой. Всю жизнь! Я росла в патриархальной семье. Деспотизм отца я принимала как должное. Молитвы, посты, темная одежда, воздержание всегда и во всем. Девочкой я стала послушницей в монастыре. Я постриглась бы и в монахини, но семнадцатый год поломал размеренный образ жизни. Пришла революция. Я не знала, радоваться мне или нет… Мать умерла. Отец вначале злобствовал против новых порядков, грозил, клял, ночами отбивал поклоны, а потом как-то сразу сломался, притих, ушел в себя и неприметно умер, маленький, желтый, злой… Я осталась одна, — Ангелина Ивановна кончиком языка провела по сухим губам. — Кругом происходило что-то непонятное, какая-то сумбурная суматошность…

«Как все просто получается у этой женщины, — подумал Гончаров. — Революция, гражданская война, борьба народа и… всего-навсего сумбурная суматошность…»

— …Я жила в прошлом, — продолжала Бухарцева, — в окружении старых, верующих людей. Они собирались у меня и молились о скором изгнании сатаны… Я тоже молилась. Павел мало что изменил в моей жизни. Мы редко виделись. Павел был настолько непохож на людей, к которым я привыкла, которым верила, что сразу стал для меня чужим.

Старуха замолчала и долго не мигая смотрела поверх Гончарова, словно вспоминая минувшее.

— Я не виню Павла, — продолжала она, — но он ничего не сделал, чтобы приблизиться ко мне, чтобы понять, убедить. Мы жили, как два малознакомых жильца в одной квартире, и так до конца… до самой его смерти. Умер не только Павел, умерли и те, кто был близок ко мне, кто здесь бывал, кто молился рядом. Остались только они, молчаливые, бессмертные, неподкупные друзья. — Бухарцева подняла руку и показала на иконы. — Они милосердные, всепрощающие, но они не простят, если я отдам их на поругание безбожникам, отрекусь от них… Вчера мне приснился сон, — голос Ангелины Ивановны сник до шепота, — Святой Георгий приказывал мне перед кончиной уничтожить, сжечь его. Я не знаю, решусь ли, но ведь я вправе сделать такое? Это же все мое!

Федор Георгиевич слушал не перебивая. Он растерялся. Впервые ему пришлось встретиться со столь разительно чуждой психологией.

Он знал и понимал преступников. Иногда в течение короткого допроса ему удавалось определить не только степень вины, но и степень безнадежности подследственного, а сейчас, здесь… Удивительное сочетание религиозного помешательства и эгоизма собственницы! Говорить было не о чем. Всякие доводы и уговоры безнадежны.

Не ответив на вопрос Бухарцевой, Гончаров спросил:

— У вас есть племянник. Как вы к нему относитесь?

— Вас занимают родственные отношения в нашей семье? — усмехнулась Ангелина Ивановна.

— В некоторой степени.

— Я понимаю. Виктор — единственный наследник всего, что у меня есть. Отсюда и ваш интерес к нему. Но я отвечу, вы же представитель власти. Виктор — заблудившийся, испорченный мальчик, со многими пороками, свойственными его поколению. Согласитесь, что в наше время не так трудно заблудиться. Вы отобрали бога, а что дали взамен?.. Сейчас мальчик стал чаще приходить ко мне, раньше, бывало, годами не появлялся. Я рада его посещениям. Мы подолгу разговариваем. Он предупредителен, внимателен. Я почему-то верю ему… Хочу верить, хотя он сын нелюбимой сестры…

Ангелина Ивановна резко оборвала разговор о племяннике. Молчал и Федор Георгиевич. Он обратил внимание на то, что у стены, на маленьком столике, покрытом старой, выцветшей клеенкой, стоят две недопитые чашки кофе и плетеная корзинка с печеньем и бутербродами. Со слов Насти, она питается в своей комнате, значит, к Бухарцевой приходил, а вероятно, и сейчас кто-то находится в доме — возможно, Виктор…

Вопрос об этом задан не был.

Посидев еще несколько минут, Федор Георгиевич мимоходом спросил хозяйку о даче на пятьдесят третьем километре. Выяснив, что Бухарцева ничего не знает об иконописце, полковник довольно улыбнулся. Незнание хозяйки укладывалось в схему, вычерченную им.

Простившись с Ангелиной Ивановной, Гончаров тихонько прикрыл за собой дверь. Тут же требовательно зазвонил колокольчик хозяйки. Ангелина Ивановна звала Настю.

Девушка столкнулась с Федором Георгиевичем уже в самом конце коридора. Открывая парадное, она шепнула ему на ходу:

— Витька только что был здесь. Как услышал, кто-то позвонил, сорвался и махнул через черный ход. Оглашенный какой-то!

— Спасибо, Настя. Я так и понял, — кивнул, прощаясь, полковник.

После тихой, сумеречной квартиры Бухарцевой улицы, по которым шел Гончаров, казались особенно светлыми и шумными. «С небес на землю возвратясь… С небес на землю возвратясь…» — дурацкие слова давно забытого стишка или романса пришли на память, и отделаться от них было невозможно. Полковник милиции шел, напевая эти слова, как марш, приноравливая к ним свои шаги. «С небес на землю возвратясь…» Значит, Виктор зачастил к тетке? Отлично. А богомаз? С ним еще ой как много неясного. Установка получена хилая; студент Суриковского училища. Один из способных учеников. Родители в городе Крутоярске. Вот, значит, откуда у него дружба с Настей повелась! Все это понятно. Однако некоторые узелки еще не развязаны. И главный из них: как задуман итоговый ход? Как враг готовится провести конечную операцию? Да-а, загадочка!

«С небес на землю возвратясь…» Гончаров шел, маршировал, не видя прохожих, не замечая чудесных красок угасающего осеннего дня.

Глава VIII И ПРИШЛО НА ПАМЯТЬ…

Снова вечер. Пора бы уйти, отдохнуть, отоспаться как следует. Две последние ночи опять не обошлись без люминала. Что делать — возраст!

Федор Георгиевич взъерошил волосы, потер виски, встал из-за стола и закружил по кабинету. В часы напряженной работы эти прогулки заменяли ему физзарядку. В часы напряженной… Верно, а почему сейчас? В отделе у него относительно спокойно, тихо. Тихо в понимании уголовного розыска. И если уж по совести, так тревожит его только одно дело с иконами Ангелины Ивановны Бухарцевой. Не такое уж хитрое в оперативном отношении, оно таит в себе новую, доселе неизвестную полковнику милиции гамму человеческих взаимоотношений, чувств, характеров. Очень давно в ныне уже забытой книге Федор Георгиевич вычитал и запомнил фразу: «Большие и малые заблуждения и ошибки нередко становятся ступенями, по которым идет преступление».

Правильно… идет, шагает, и даже не всегда таясь.

Дело Локтевой. Это было еще до войны. Шестидесятилетняя жительница Замоскворечья, богобоязненная и строгая нравом Серафима Устиновна Локтева растила племянника, оставшегося после смерти сестры.

Растила в привычном для дома укладе, водила в церковь на все престольные праздники, поучала с глазу на глаз и в присутствии уважительных соседей беречь доброе имя Локтевых, быть честным, не марать совести никогда и ни в чем.

Да, такова была форма взаимоотношений старой, всеми почитаемой женщины с пятнадцатилетним, длинноруким, узкоплечим подростком — Валеркой Орешкиным, учеником одной из московских школ.

Форма, а содержание?

Над этим вопросом Гончаров и его товарищи по работе впервые задумались только тогда, когда произошло ЧП.

В рождественскую ночь тысяча девятьсот тридцать девятого года Валерий Орешкин, он же Локтев, чем-то тяжелым до полусмерти избил свою тетку и, расколотив две иконы, висевшие в красном углу, скрылся из дому.

Расколол иконы… К чему бы такая блажь!

Всесоюзный розыск принял задание, и парня начали искать по всей стране. Но к тому времени произошли два события, заставившие капитана милиции Гончарова вытащить из шкафа хранившееся там до нахождения преступника оперативное дело и внимательно перечитать материалы о покушении на убийство С. У. Локтевой.

А новые события выглядели так: пришедшая в себя Серафима Устиновна в присутствии медперсонала больницы имени Склифосовского, куда ее привезли из дому, прокляла неблагодарного племянника, польстившегося на жалкие старушечьи гроши.

— …И денег-то всего было пятьдесят целковых. Откуда у меня больше! Все ему, гадине, отдавала, себе отказывала, лучший кусок племяше, и вот она, благодарность! — всхлипывала Серафима Устиновна. — Нечестивец, безбожник, а иконы по злобе расколотил. На, мол, тебе, старая, за все, что ты для меня сделала. На тебе! Ничего, господь бог ему за все воздаст. Господь это дело так не оставит. Господь все видит, все слышит…

Локтева бормотала проклятия, крестилась, а капитан милиции, находившийся в палате, смирнехонько сидел в углу и терпеливо ждал, когда, наконец, можно будет расспросить пострадавшую о сбежавшем племяннике, добыть его фотографию, поинтересоваться, куда тот мог податься, а главное, что еще, кроме пятидесяти рублей, украл преступник.

И тут Федора Георгиевича ждал сюрприз. Серафима Устиновна наотрез отказалась давать какие-либо показания.

— Валерка бога обидел. На Иисуса Христа и святую богоматерь руку поднял. От них и расплату понесет. Мирским властям не для чего в это дело встревать. Не их забота. Верую, всевышний поможет. На него уповаю…

Это было последнее, что услышал капитан милиции. На все дальнейшие вопросы Серафима Устиновна отвечала стенаниями, охами, и вскоре врач попросил Гончарова оставить больную в покое. Уже уходя, Федор Георгиевич задал последний, обязательный вопрос:

— Значит, вы никаких претензий к племяннику не предъявляете, и хотите, чтобы мы дело о нем прекратили?

— Хочу, голубчик, хочу. Не держу я злобы. Душа у меня ангельская. Старая я, немощная. Скоро преставляться буду, там и прощение мое зачтут. А ему чтобы всю жизнь с каиновым клеймом ходить… — Серафима Устиновна повернулась к стенке и закрыла глаза: разговор, дескать, окончен.

Начальник отдела уголовного розыска, которому капитан Гончаров доложил о несостоявшемся «интервью», принял информацию более чем спокойно.

— Вы думаете, что эта незлобивая старушка из-за глубокой веры и предстоящего свидания с господом богом отказывается от нашей помощи? — полюбопытствовал начальник.

— Не знаю, — чистосердечно признался Гончаров. — С одной стороны, Локтева лютует, шлет проклятия, с другой — прощает парня, противится его розыску. Странно получается. Не разберешь этих фанатиков.

— Странно… — согласился начальник отдела. — Но я почему-то уверен, что буйство Локтева и непонятное надругательство над иконами имеет конкретный смысл и цель. Оно продиктовано не злобой и ненавистью, а чем-то совершенно иным.

Утро следующего дня подтвердило правильность прогноза начальника. В бюро пропусков управления был принесен объемистый пакет. Неровным мальчишеским почерком на пакете был нацарапан адрес: «Петровка, 38. Дежурному для гражданина начальника, у которого дело Валерия Орешкина (Локтева)». Обратный адрес не был указан.

Федор Георгиевич, получивший пакет, узнал от дежурного по бюро пропусков, что приходил вихрастый паренек лет пятнадцати-шестнадцати. Вел себя странно. Вроде чего-то трусил, поминутно озирался и торопился поскорее уйти.

Яснее ясного. Значит, Валерка в городе, никуда не уехал. Прячется где-нибудь в подвалах или подъездах домов. Ведет жизнь бездомного пса.

Поднявшись к себе в кабинет, Гончаров не сразу распечатал пакет. Повертел, прикинул на вес. Тяжелый… Только потом открыл. На стол вывалилась заклеенная коробка от папирос «Казбек». Распечатал. Ух, черт! Небольшие столбики золотых монет, десятирублевок царской чеканки, плотно подогнанные один к другому занимали все пространство коробки. В уголках между столбиками для прочности запихнуты кусочки ваты. Здесь же лежала записка, небольшой серый четырехугольник бумаги.

Федор Георгиевич на секунду оторвался от чтения. Первые строки письма тронули его своей бесхитростностью и откровенностью. Нет, так не напишет преступник. И вот это… «Валерий Степанович»… Видимо, понимая важность момента, парень называет себя полным именем-отчеством. И тут же не скрывает отчаяния и страха… «…вы, наверное, разыскиваете, чтобы предать смерти…»

Да, трудная житуха у малого!

Федор Георгиевич сделал еще несколько кругов по комнате, прошел и сел за стол.

Локтева и Бухарцева. Конечно, есть сходство и в делах и в характерах. Люди разных культур, разных интересов, а роднит обеих жадность, стяжательство, чудовищный эгоизм. Да, это люди из категории тех, кто пишет с большой буквы слово «мое», и ничто их не переделает, ничто! А Орешкин и Орлов? Ограничивается ли их сходство только тем, что оба доводятся племянниками старухам?

Федор Георгиевич вспомнил, до чего же он был рад, когда суд определил меру наказания для Валерки всего один год в трудколонии. А Виктор Орлов? По какому счету он ответит? Чем объяснит и оправдает свое падение и сможет ли вообще объяснить?

Гончаров задумался, опустив голову на сжатые кулаки. Мешки возле глаз, опущенные кончики губ. Спокойный и уравновешенный полковник милиции сейчас походил на пожилого, очень усталого отца, опечаленного тревожной вестью о сыне.

И главное так всегда. Долгие годы милицейской работы не отучили Федора Георгиевича от трудной привычки «болеть». Болеть за чужие судьбы, за людей, которых кое-кто из его коллег по работе с легким сердцем относил к разряду «безнадежных». В безнадежность полковник вообще не верил. Недаром в его служебном сейфе хранилось немало писем от заключенных. И удивительное дело, в большинстве этих писем меньше всего говорилось о содеянном преступлении, о тяжести наказания…

Нет! Люди писали о планах на жизнь, советовались с полковником милиции своими заветными думками на будущее, и не было письма, на которое Федор Георгиевич не ответил бы подробно, обстоятельно, без опоздания.

Глава IX КРАЖА

В Москве ночи светлые. Достаточно выехать на электричке за несколько километров от города, и темнота становится гуще, плотнее, словно другая ночь пришла и осела на глухо шумящих деревьях леса, на пустынных полянах, на маленьких уличках и крышах низеньких дач.

Другая ночь, другая тишина, куда более торжественная и весомая, чем ночь в городе.

Дачный поселок, расположенный на пятьдесят третьем километре, спал. Время подходило к часу пополуночи, когда небольшая машина с погашенными фарами бесшумно, будто привидение, показалась на углу Садовой улицы. Неторопливо ныряя на ухабах, машина прошла не более тридцати метров и остановилась возле одной из дач.

— Я буду ждать здесь. — Риполл повернул голову в сторону Орлова, сидящего позади. — Ты уверен, что на даче никого нет, ни парня, ни девчонки? Смотри не напорись, скандала не оберешься.

— Уверен, уверен… — раздраженно ответил Орлов. — Что я, маленький, что ли! Настя при старушенции. У той с утра сердце прихватывает, а парень в общежитии. У них какой-то смотр сегодня. Я слышал разговор по телефону.

— Тогда все в порядке! Шагай! Как говорят у вас, ни пуха ни пера.

— К черту! — угрюмо пробурчал Орлов, вышел из машины и, сделав несколько шагов, исчез в темноте.

Орлов шел к даче Бухарцевой, сжимая в вспотевшей ладони ключ, который еще утром забрал у тетки. Шел, хмуря белесые брови, кусая губы, слегка сутулясь, словно волочил на себе тяжелую ношу. Настроение было поганое. События последних дней захлестнули, завертели, не дали возможности ни опомниться, ни разобраться толком, что к чему, как вести себя, против чего сопротивляться… Орлову казалось, что он брошен в стремительный поток, в водовороте которого или пойдет ко дну, или пристанет к берегу. Но и то и другое от него не зависит. Куда большие силы распоряжаются сейчас его судьбой…

Вот она, теткина дача. Когда-то он бывал здесь. Не часто, но бывал. Казалось, годы ничего не изменили: та же калитка с выломанной посередине дощечкой, поскрипывающая, как и прежде. Тропинка к террасе, узкая, неровная, с наспех расчищенными прошлогодними листьями, ступеньки, шершавые от времени, все как десять, пятнадцать лет назад… Дверь в комнату подалась не сразу. Орлов нервничал, и поначалу ключ никак не мог открыть нехитрый замок. Но вот, наконец, затвор повернулся, щелкнул, и дверь сама приоткрылась, без каких-либо усилий со стороны ночного гостя. Тишина! Вороватый лучик карманного фонарика пробежал по комнате. Здесь никаких перемен. Та же обстановка, та же картина на стене. Скорее, скорее! Некогда и незачем предаваться воспоминаниям. В этой первой комнате делать нечего… Вот только… Орлов подошел к кровати и рывком сорвал с нее пикейное одеяло. Пригодится! Он заранее все обдумал и обговорил со своим «шефом». Дверь в соседнюю комнату была не заперта. В ней даже запора не оказалось. Что же, тем лучше! Орлов открыл дверь, вошел и встал у порога. «Шеф» не обманул: точно передал все, что видел в обители новоявленного художника. Правда, сейчас обитель была прибрана. Ни красок, ни кистей, ни даже портрета Насти. Видимо, все это художник, уезжая, забирает с собой, но из противоположного угла на Орлова смотрел мастерски списанный с подлинника Святой Георгий… Скорбные глаза богородицы в темном плаще, только что законченной и еще не снятой с мольберта копии, с укором и состраданием разглядывали ночного пришельца. Виктору стало не по себе… Он торопливо разостлал на полу одеяло, положил в него две иконы, собрал и водрузил туда же все незавершенные эскизы и наброски, которых немало было в комнате, связал концы одеяла и направился к выходу. Дело сделано, следовало поскорее уносить ноги… Не дай бог встретит какой загулявший прохожий или милицейский чин, все прахом пойдет! Когда сюда шел, подобная встреча сулила еще полбеды: задержался, мол, решил заночевать на даче у родственников… Смог бы как-нибудь выкрутиться, а сейчас, с узлом в руке, никакое объяснение не поможет.

Орлов не стал запирать наружной двери, боялся шума, чуть прикрыл ее. Уже спускаясь с террасы, слышал, как позади натужно заскрипели ржавые петли. Дверь, видимо, приоткрылась, но возвращаться побоялся. В последние минуты ночного визита он был охвачен каким-то паническим страхом… Скорее!.. Скорее!.. Задел ногой клубок старого тряпья и с перепугу, как змею, отшвырнул его на середину садовой дорожки. Нет того чтобы осторожно отодвинуть в сторону. Облегчение пришло в ту самую секунду, когда вышел из калитки, да и то не совсем. А если кто встретится? А если Риполл, вспугнутый кем-то, не дождавшись, уехал?..

«Черт слабонервный! — выругался про себя Орлов, вжимаясь в забор и, крадучись пробираясь вперед. — Нет того чтобы испугаться, когда в грязь влезал. Так мне и надо, слизняку треклятому!..» Привыкнувшие к темноте глаза вскоре заприметили чуть видный силуэт машины. И сразу исчезла робость, наоборот, сознание от только что удачно выполненного рискованного дела наполнило голову хмельной, безудержной радостью. Ловко справился, значит, тоже не лыком шит! Орлов выпрямился во весь рост и, уже не тревожась, ничего не боясь, широким шагом пошел к машине.

— Принимай гостя с подарками, — самодовольно сказал он, открывая дверцу машины.

— Тише, дьявол, чего орешь? — прошипел Риполл.

— А что? — опешил Орлов.

— А то, что здесь недавно милиционер протопал. Хорошо, не заметил.

— Боишься? — гоготнул Орлов. Он по-хозяйски уселся, положил возле себя узел с похищенными иконами и скомандовал: — Трогай!

Долгое время ехали молча. Проплыли и остались позади тусклые огоньки железнодорожной станции. Машину перестало качать, она легко взяла последний невысокий подъем и выехала на широкое бетонированное шоссе.

— Ну как? — не поворачивая головы, спросил Риполл.

— Порядок!

— Теперь осталось главное — заменить. Когда, думаешь?

— Послезавтра. Заночую у тетки, сама просила. Настька куда-то к подруге собралась.

— Смотри не сорвись. А то вся сегодняшняя операция прахом пойдет. На, возьми… — Риполл сунул руку в карман, вытащил маленький желтый пакетик и протянул Орлову. — Люминал, — пояснил он. — Положи тетке в чай или в кофе. Уснет как убитая. Выноси, что хочешь.

— Добре! — Орлов мотнул головой и спрятал пакетик.

Почти весь остальной путь до города ехали молча. Каждый думал о своем. Риполл довольно улыбался… Еще бы, ближайшее будущее сулит ему немалые барыши, а кроме того… Риполл искоса глянул на Орлова, сидящего сбоку. Парень у него в руках, это тоже многого стоит.

— До дому везти? — не оборачиваясь, спросил Риполл.

— Нет, сам понимаешь… — в тон ему ответил Орлов.

— А почему захандрил? Ты же без пяти минут богат и знатен.

— Именно без пяти. А черт его знает, во что еще эта пятиминутка обернется.

Риполл промолчал. Ему не хотелось спорить, в чем-то убеждать, уговаривать оробевшего приятеля. Риполл понимал, что для большой игры, которую он затеял, парень еще не созрел. Это вселяло в него не только сознание собственного превосходства, но и уверенность в том — и это, пожалуй главное, — что аркан, накинутый им, крепко затянут.

Дьявол побери, он оказался искусным охотником! Он приобретает не только изрядный куш, но и признание удачливо проведенной охоты со стороны шефа. Сомнений нет, шеф будет доволен. Задуманный им университетский вояж уже начал приносить результаты. Это немало!

Договорившись о встрече, друзья расстались за квартал от дома, где жил Орлов. Проводив глазами машину, Виктор закурил, покрепче затянул узел и пошел к стоянке такси.

Глава IX КРАЖА (Продолжение)

Чуть позднее семи часов утра Федора Георгиевича разбудил телефон. Начальник райотделения на пятьдесят третьем километре извинился за ранний звонок и сообщил, что ночью ограблена дача Бухарцевой.

В дни кратковременного отдыха на пятьдесят третьем километре Гончаров установил тесный контакт с начальником местной милиции, а перед возвращением в Москву не менее часа просидел у него в кабинете и дал конкретные указания по дому номер семь на Садовой улице. Позднее по телефону полковник еще более уточнил свои распоряжения по данному вопросу.

Начальник районного отделения милиции добросовестно перечислил по телефону обстоятельства, предшествовавшие грабежу. В его пересказе дело выглядело так.

В час ночи все еще было спокойно, никаких ЧП не произошло и не предвиделось. Участковый милиционер, в район обслуживания которого входит Садовая улица, прошагал вдоль ее тихих, уснувших домиков, некоторое время постоял на углу и, не усмотрев ничего подозрительного, отправился дальше в обход.

Единственное, на что обратил внимание участковый, да и то между прочим, это на стоящую поодаль от бухарцевской дачи, ближе к концу Садовой улицы, машину спортивного типа с погашенными фарами. Но это не вызвало никаких подозрений у милицейского работника, кто-то приехал, остался ночевать, машину по всем правилам поставил возле дома. Теперь такое не редкость. К тому же Садовая улица — улица собственных дач ученых, тихая, спокойная, так что опасаться нечего.

Уж если говорить по совести, участковому куда более странным показалось распоряжение начальника райотделения ни при каких обстоятельствах не обращать внимания на дачу номер семь, внутрь не заходить, с проживающими там не разговаривать, ничем не интересоваться.

Но приказ был получен, оставалось немногое: выполнять.

Вернувшись в отделение, лейтенант милиции записал в книге дежурств о том, что в вверенном ему районе никаких происшествий не произошло.

А рано утром спешившие на электричку жители Садовой улицы обнаружили, что калитка дачи семь и дверь, ведущая с террасы в комнаты, распахнуты настежь, а на земле, на всем пути следования до выхода на улицу, валяется тряпье, словно кто-то торопился побыстрее уйти и в спешке ронял вещи.

Попросив начальника райотделения выставить возле дачи Бухарцевой наружный пост и никого внутрь не пускать, Федор Георгиевич позвонил Насте и коротко рассказал о случившемся.

— Ангелине Ивановне пока ничего не говорите, не расстраивайте. Поедем посмотрим, что там произошло.

К удивлению полковника, девушка неохотно согласилась на поездку. Ссылаясь на домашние дела, говорила, что ей необходимо быть в театральном училище, где ее будут ждать. Однако полковник был непреклонен.

' — Крадут не каждый день. Вы знаете, что находится или находилось в доме, поэтому ваше присутствие необходимо. Одевайтесь, я за вами заеду.

В девять часов утра оперативная «Волга», набирая скорость, уже мчалась по Калужскому шоссе. От других сопровождающих Федор Георгиевич отказался. Не было ни фотографа, ни сотрудников НТО, ни даже проводника с собакой.

— Не потребуется, — лаконично ответил он дежурному.

И когда тот недоуменно развел руками:

— Не по форме получается, товарищ полковник.

Гончаров рассмеялся и предложил:

— Слушай, капитан, считай, что на этот раз я соединил в себе все виды милицейского представительства — от НТО до розыскного пса включительно. Добро?!

Да, все было так, как сообщил по телефону начальник райотделения. Распахнутая калитка, настежь открытая дверь, тряпье на садовой дорожке. Возле дома толпились несколько зевак. На них сердито поглядывал дюжий старшина милиции, охраняющий подходы.

О своем первом визите на дачу Бухарцевой Федор Георгиевич Насте не сказал. Вообще на пути следования от Москвы до пятьдесят третьего километра они почти не разговаривали. Всего три вопроса задал Гончаров:

— Что имелось на даче? Хранились ли там какие-нибудь ценные вещи? Может, висели какие картины или иконы, которым не нашлось места в городской квартире?

Услыхав односложное «Нет, нет, нет…», Федор Георгиевич прекратил расспросы и уставился в окно. Так молча и доехали до места назначения.

Настя была неузнаваема. Куда девались ее жизнерадостность, говорливость. Испуг и растерянность читались на ее лице. Отвечала Настя с неохотой, прятала глаза и вообще вела себя так, словно кража на даче в первую очередь коснулась ее. Будто девушка смертельно боится, что украли самое дорогое, самое потаенное, что она берегла пуще жизни.

С этим явно не вязалось нежелание поехать на место происшествия, но Федор Георгиевич не стал вдаваться в подробности.

«Волга» остановилась возле самой дачи Бухарцевой. И тут произошло неожиданное. Не дожидаясь полковника, Настя молниеносно выпрыгнула из машины и стремглав кинулась в сад, мимо опешившего старшины милиции. Федор Георгиевич не остановил девушку, не окликнул ее. Но если бы Настя увидела его настороженный, недобрый взгляд, она бы наверняка умерила свою поспешность и нетерпение.

…Человек, ночью побывавший на даче, поначалу явно спешил. Наметанный взгляд оперативника сразу заметил это. Ничем другим нельзя было объяснить, что в первой комнате вор хватал только то, что лежало наверху. Ни буфет, ни шкафы даже не были обследованы ночным посетителем. В ящиках аккуратно лежало белье. Ножи, вилки, серебряные ложки, безделушки из хрусталя — все пребывало в полном порядке. Не было только старенького пикейного одеяла, которым застилалась кровать. Странный вор предпочел одеяло более дорогим вещам.

Зато во второй комнате вор действовал куда более обстоятельно и хладнокровно.

Федор Георгиевич даже присвистнул от удовольствия, когда увидел, до чего тщательно грабитель «обработал» ее. Было взято все, что можно было унести. «Вот для чего понадобилось одеяло…» — подумал полковник. Исчезли как завершенные, так и незаконченные работы художника-иконописца. Иконы, эскизы, наброски. Опустошенная комната выглядела обиженной и сиротливой.

Осмотревшись, Гончаров задержал взгляд на Насте. Она сидела на табурете в углу. Бледное, трагическое лицо девушки, закушенные губы выражали такую степень отчаяния, что полковнику милиции стало не по себе. Возникло чувство собственной виновности. Но это чувство быстро прошло. Задача, которую почти решил Федор Георгиевич, носила другую эмоциональную окраску.

— Что было похищено? — спросил Гончаров, не глядя на Настю.

— Пустяки какие-то… — Девушка хотела говорить легко, непринужденно, но это у нее плохо получалось. — Вы же видели… Там! — Настя кивнула головой в сторону соседней комнаты. — Украли одеяло, кажется, какие-то тряпки. Вот, пожалуй, и все.

— А здесь?

Настя смешалась на мгновение.

— А здесь вообще ничего не было.

— Значит, в этой комнате все цело?

— По-моему, да. Сразу не разберешься.

— А ну, подумайте. Может, что и вспомните.

Полковник долго ждал ответа, но так и не дождался.

— Занятный вор, — подытожил он и вышел из комнаты.

Как-то сразу происшествие на даче Федора Георгиевича перестало интересовать. Он молча прошел за калитку, приблизился к старшине и вполголоса, поблагодарив за дежурство, сказал, что пост можно снимать.

Как бы совершая прогулку, вместе с ожидавшими его начальником райотделения и участковым надзирателем Гончаров направился к даче, где вчера ночью стояла машина с погашенными фарами.

Гостей встретила худенькая, седая старушка, очень юркая. Она не выразила ни удивления, ни беспокойства при их появлении.

— Наша активистка, — шепнул Гончарову начальник райотделения. — Золотая бабуся, Антонина Петровна Глумова. Ее сын — профессор, доктор наук.

— С чем пожаловали, гости дорогие? — Энергично размахивая руками, старушка шла навстречу. — Если какое новое задание на сегодня, увольте, товарищ майор. Жду сына с невесткой. Видите, порядок навожу.

Небольшая дачка и сад Глумовых дышали чистотой и уютом, Любовно разделанные дорожки, аккуратные деревья, белоснежные, накрахмаленные занавески на окнах… Всюду идеальный порядок. «Не то что у Бухарцевой…» — подумал Федор Георгиевич.

Он представился хозяйке, сказал, откуда они, и попросил разрешения, не проходя на дачу, задать несколько вопросов.

— Пожалуйста. Только одну минутку… — Семеня ногами Глумова торопливо отправилась на дачу и скоро вернулась, неся поднос с тремя бокалами и ковш с квасом. — Без этого не отпущу. Собственного изготовления, — с гордостью добавила она.

Угощение оказалось чудесным. С наслаждением выпив холодный шипучий квас и сердечно поблагодарив хозяйку, Федор Георгиевич спросил:

— У вас, случайно, вчера кто-нибудь из приезжих не ночевал?

— И не был и не ночевал, — ответила Антонина Петровна. — Сережа сегодня приезжает. Может, кого и привезет. А все эти дни я с внучонком. Нам с Вовкой и без гостей весело. А почему вы решили, что у меня кто-то ночует?

— Видите ли, возле вашей дачи прошлой ночью стояла машина, вод я и подумал: не к вам ли гости?

— Машина? Понятия не имею. Кто же это мог быть? У соседей тоже гостей не было. Вы меня растревожили, товарищ полковник, мы же вдвоем с Вовкой, даже собаки нет.

— Не беспокойтесь, Антонина Петровна. Этот гость вам не опасен, — улыбнулся Гончаров.

Задав еще несколько второстепенных вопросов, Федор Георгиевич распрощался с Антониной Петровной.

— Визит вроде ни к чему? — спросил на обратном пути начальник отделения.

— Не скажите. Все идет как по расписанию, — возразил полковник.

Однако на даче его ждал сюрприз. Настя, не дождавшись возвращения полковника, электричкой уехала в Москву. Об этом доложил еще не покинувший пост старшина милиции.

«Совсем ошалела девчонка… — пожал плечами Федор Георгиевич. — Ладно, чем хуже, тем лучше…»

И все же настроение его испортилось, даже не понятно почему… Бестактность, допущенная Настей, ее отъезд, похожий на бегство. Да нет, не похожий, а самое настоящее бегство… Такого Федор Георгиевич не ожидал. Он понимал причинность событий, понимал, хотя не мог оправдать происходящего. Но сейчас, сегодня, здесь, на даче, он надеялся на искренность и не добился ее. Он привез на пятьдесят третий километр Анастасию Колтунову для очной ставки. Ведь очная ставка не обязательно встреча двух людей. Здесь должна была состояться очная ставка с тем, что было и чего уже нет, должна была проявиться тревога за дальнейшую судьбу украденных икон. Сорвалось. Боязнь, недоверие к нему, как представителю власти, оказались сильнее.

— Поехали… — сердито скомандовал полковник и уселся сзади. Это было первым признаком того, что Гончаров недоволен. В хорошем настроении он обычно садился рядом с шофером.

Направляясь в сторону шоссе, машина не спеша шла по Садовой улице. Гончаров закурил и открыл боковые окна. В кабину ворвались запахи лип, сосен, запахи подмосковных лесов. Полковник задумался. Он хотел сегодня, сейчас, решить, не пора ли кончать затянувшееся бухарцевское дело. Уже все действующие лица вышли на авансцену!

Глава X Я ИЗЛАГАЮ СВОЮ ТОЧКУ ЗРЕНИЯ

…— Да, самое интересное оказалось вне компетенции товарищей. Университет университетом. Здесь наш гость учится, и не особенно успешно, а вот что он делает вне университета, догадайся, мол, сама…

Федор Георгиевич протянул мне справку, полученную из ректората университета. Кое-что в ней было подчеркнуто красным карандашом полковника.

«…Человек, оказавшийся в поле вашего внимания, Жорж Риполл, наш студент. В своей анкете очень подробной, Риполл указывает, что происходит из семьи белоэмигрантов. Отец его, бывший деникинский офицер, в прошлом крупный мукомол Евтихей Риполов. Жорж родился за границей в 1944 году, но хорошо владеет русским языком, так как, с его слов, в семье у них разговаривают только по-русски.

В порядке культурного обмена в высших учебных заведениях нашей страны учатся иностранные студенты — юноши и девушки. Часть молодежи, приехавшей из-за границы, выходцы из семейств, эмигрировавших из России в 1917 году.

Как правило, иностранная молодежь дисциплинированна, исправно учится, дружит с советскими студентами, помогающими приезжим осваивать отдельные наиболее трудные дисциплины.

Жорж Риполл принадлежит к числу отстающих студентов, поэтому пользуется академической поддержкой и персонально прикреплен к отличнику факультета Юрию Стекловицкому.

Успешной учебе Риполла, безусловно, мешает неорганизованный быт, любовь к развлечениям, частые посещения ресторанов. Он систематически получает посылки из-за границы и располагает немалыми средствами, которые тратит безудержу. Видимо, в связи с этим Риполл популярен среди определенной части студенчества, отнюдь не лучшей и не передовой в МГУ».

Я дочитал справку и вернул ее Гончарову.

— «…неорганизованный быт… любовь к развлечениям…» — иронически процитировал он слова из справки. — Какие, мягко выражаясь, интеллигентные формулировки. А если заглянуть поглубже. Если бытовые шалости Риполла не следствие его разболтанности, а метод работы? Любопытная деталь, — продолжал полковник. — Оказывается, семья господина Риполова не так уж богата, он владеет маленькой булочной, которая дает возможность кое-как сводить концы с концами. Обычное эмигрантское житье. Возникает вопрос: откуда такой размах у потомка благородного рода? Откуда машина, деньги на кутежи? — Федор Георгиевич потер виски. — Черт знает! Вообще-то это уже не сфера моей деятельности. Но надо докопаться до конца. Что скажете вы, инженер человеческих душ? Вы же первая ласточка, залетевшая к Бухарцевой. Так сказать, в курсе всех событий…

Мы находились вдвоем в служебном кабинете Гончарова. Я позвонил ему утром, спросил, есть ли новости, и Федор Георгиевич предложил заглянуть к нему на Петровку. Вначале он подробно рассказал о происшествии на даче Бухарцевой, потом дал прочесть справку из МГУ.

— Что скажу? — переспросил я. — Скажу затасканную истину о бдительности и подозрительности. Что касается ласточки — это верно: прилетел и улетел. Летающий статист.

— Незачем прибедняться, — усмехнулся Федор Георгиевич. — По делу вам многое хорошо известно, хотя это и незаконно. Ведь вы не штатный оперативный работник, а любитель от розыска.

— Ладно, спасибо и на этом, — согласился я. — А теперь послушайте мою концепцию. Она не сложна, но реальна. Заграничный пижон, владелец собственной машины и незадачливый студент уводит с праведного пути охочего до длинного рубля киномеханика Виктора Орлова. Тот незаконно крутит фильмы, которые утаскивает из Дома творчества. Трехкопеечный криминал.

— Энергично. Продолжайте, Анатолий Васильевич, — Федор Георгиевич плотнее уселся в кресло.

— Пожалуйста. Деляга киномеханик состоит в прямом родстве с выжившей из ума фанатично настроенной Бухарцевой. Старуха трясется над своими сокровищами. Племянник является ее единственным законным наследником, на что ему в высшей степени начхать.

— Так… так…

— Могучая фантазия или, если угодно, оперативное мышление некоего полковника милиции, условно назовем его товарищем Икс, усматривает в поведении коварного иностранца хитрую затею при помощи малоустойчивого гражданина подобраться к сокровищам мадам Бухарцевой.

— Н-да-а… Значит, могучая фантазия?.. Дальше, валяйте дальше.

— А что еще? Все!

— Позвольте, а пленившая вас Настенька, а иконописец на пятьдесят третьем километре? Это же все компоненты одного дела, как вы любите иногда выражаться.

Федор Георгиевич явно пытался заставить меня выговориться, хотел до конца услышать мою точку зрения на происходящее. Я охотно принял его вызов.

— Зачем обиняки? Пожалуйста! Я не конспиратор, как некоторые другие. Охотно введу вас в храм моих логических построений. Вход свободный. Предупреждаю, что буду пользоваться и тем, что только услышал от вас.

— Не возражаю.

— Значит, так. Риполл — Орлов. Киномеханик греет руки на нелегальных показах непрокатных фильмов. Это первое. Второе: возможно, поначалу Риполл предполагал использовать Орлова в качестве наследника имущества Бухарцевой, в том числе и ее икон. Но это была политика дальнего прицела. Тут пришлось бы ждать, и, возможно, долго ждать… К тому же Риполл узнал, что Орлов не ладит с теткой. Виктор трепач. По пьяной лавочке он рассказал своему другу и покровителю и о Насте. Вот эта линия Рипол-ла более устраивала. Зачем ждать, пока Орлов станет наследником всех икон, да и станет ли вообще, когда уже сейчас можно использовать для этой цели Настю? Так Жорж Риполл вышел на бухарцевскую дачу и на иконописца.

Появление машины Риполла на Садовой улице, та же машина с погашенными фарами, обнаруженная участковым возле дачи Глумовых — вы же мне об этом только что рассказали, — подтверждают мою мысль. Что касается иконописца, убежден, что во всей этой истории он человек случайный. У него свое хобби — древнеславянская живопись и иконы. Тут уж ничего не поделаешь. Одни портреты или ландшафты рисуют, другие спичечные коробки коллекционируют, каждому по своим извилинам. Тем более мы об этом тоже слышали, хобби иконописца — прибыльное занятие. Духовные семинарии, епархии — выгодные заказчики.

Художник дружит с Настей, и, конечно же, она дает ему возможность иногда погулять по квартире Ангелины Ивановны, взглянуть на развешанных по стенам святых угодников. Отсюда шаги, всполошившие старуху.

Федор Георгиевич в знак согласия кивнул головой, и я, ободренный, продолжал:

— Теперь о дачной краже. Есть два варианта. Первый нехитрый и, конечно, будет вами забракован. Случайный, неопытный вор, пробравшийся на дачу, хватает все, что ему попадается под руку. Кто-то его напугал, и, струхнув, он драпанул, даже не попытавшись открыть ящики буфета и шкафа. Но это малоубедительно. Слишком много обстоятельств против. Второй — кража с умыслом. Инициатор ее — Настя!

— Ого! Какие основания?

— Вполне убедительные. Вы сами сказали, что поведение девушки, когда она вместе с вами приехала на дачу, было очень странным, будем считать подозрительным.

— Точно.

— Не дождавшись вас, не получив разрешения, она бегом бросилась на дачу. С какой целью? Яснее ясного. Боялась, что оставила какие-то улики, могущие ее разоблачить.

— Железно!

— Об украденных иконах, о том, что на даче работает иконописец, Настя скрыла. Разве одного этого недостаточно?

Федор Георгиевич не сразу ответил. Он как бы вновь взвешивал все, что было и «за» и «против», сопоставляя сказанное мною со своей, безусловно уже определившейся схемой.

— Вы считаете, Анатолий Васильевич, — медленно заговорил он, — что Настя связана с иностранцем и вся затея с кражей на даче подсказана Риполлом и выполнена ею?

— Да, грустный, но, пожалуй, единственно правильный вывод. Крутоярская девица оказалась хитрым лисенком. Актерка! Она ловко сыграла свою роль и ввела в заблуждение не только меня, но и полковника Икс. Мне начинает казаться, что, помимо всего прочего, Настя получила от своей игры чисто творческое удовлетворение.

— Зачем ей понадобился этот аттракцион?

— Федор Георгиевич, я вас не узнаю. Это же проще пареной репы. Подменить иконы — вот цель. Сама старуха Бухарцева, безусловно, ничего не заметит, в гости к ней никто не ходит, кто смог бы заметить подделку. Фальшивые иконы заменяют оригиналы, а последние попадают к Жоржу Риполлу. Настя получает оговоренную сумму, подлинники уплывают за рубеж и обосновываются где-нибудь в коллекции заокеанского миллионера. Риполл немало заработает на этой махинации. Согласны?

Низко опустив голову, переплетя пальцы рук, Федор Георгиевич долго молчал. Потом посмотрел на меня и осуждающе покачал головой.

— От инженера человеческих душ, а ведь вы являетесь не только по профессии, но и по призванию, можно и нужно требовать более глубокого проникновения в психологию человека. Вы понимаете?

— Не понимаю, — растерянно пробормотал я.

— Вы чересчур легко подошли к решению задачи. Но ведь легкость не всегда определяет правильность, чаще наоборот. Знаете, чего вам не хватило, чтобы отыскать правильное решение?

— Чего?

— Умения связать события, а не рассматривать каждое из них порознь, вне времени и пространства.

Федор Георгиевич умолк. Я тоже молчал, но продолжения разговора не последовало. Я встал, собрался уходить. Полковник не задерживал меня.

Возле самой двери он сказал:

— Через несколько дней у меня соберутся некоторые из наших общих знакомых. Я дам вам знать. Приходите. К этому времени все станет на свои места. Мне хочется, чтобы вы послушали мою заключительную арию. — Он по-мальчишески озорно улыбнулся. Наверное, ему самому понравилось это неожиданное сравнение.

Глава XI ТРОЯНСКИЙ КОНЬ

С утра зарядил дождь, непрерывный, дробный, из мелких бусинок-капель, похожих на водяную пыль. Скрыться от дождя не было возможности. Серая пыльца проникала всюду, даже в закрытые окна квартир.

Виктор Орлов низко, до ушей, нахлобучил старенькую кепку, поднял воротник плаща, что вообще-то мало помогало, и, кляня все на свете, терпеливо ждал назначенного часа. Без десяти восемь. Свидание назначено ровно в восемь. Куда ни шло, десять минут он вытерпит. Дело того стоит.

Темнота наступила раньше обычного. Электрический свет отвоевывал небольшие прямоугольнички тротуаров перед витринами магазинов. Зажженные фары машин вырывали из темноты куски мокрой мостовой.

Видимо, в целях экономии кто-то, следящий за светом, не торопился зажечь уличные фонари. Мрачный, безнадежный пессимист…

На любовное свидание в такую погоду Виктор никогда бы не вышел из дому, а вот сейчас приходится стоять и ждать, мокнуть под дождем, да еще спасать от воды свою ношу.

К тому же в уличной полутьме, за сумеречной сеткой дождя контуры проезжающих машин принимают причудливые формы. А надо вовремя увидеть, не задерживаясь, подойти, сесть и уехать. Надо побыстрее сдать с рук на руки ношу, которая жгла, была опасной.

Жорж Риполл приехал ровно в двадцать ноль-ноль. Надо отдать должное — аккуратен! Хотя будешь аккуратным, когда дело касается таких денег… Тысячи долларов!

Орлов подошел к знакомой машине, нажал влажную ручку дверцы, слегка согнулся и плюхнулся на сиденье. В ту же секунду машина рванулась вперед.

В теплой кабине пахло недорогими сигаретами и стойкими, пряными духами.

— Ну и запахи… — пробормотал Виктор.

— Что ты говоришь? — не поворачивая головы, напряженно всматриваясь в даль, переспросил Риполл.

— Что у тебя за духи? Час подышишь, жить не захочется.

— Я не виноват. Женщины в России необузданно душатся.

— Крути с иностранками, — зло посоветовал Виктор.

Риполл не ответил. Машина шла на большой скорости, и он не отрывал глаз от дороги.

— У тебя все в порядке?

— Если бы непорядок, я не сидел бы здесь.

— Молодец! С тобой можно дела делать. Как прошел подмен, без инцидентов?

— Ажур! Самое трудное было на даче… с непривычки, а в квартире у тетки… — Виктор небрежно махнул рукой.

— Они здесь? — не оборачиваясь, Риполл показал на сверток, лежавший на коленях Орлова.

— Да, можешь посмотреть, — Виктор стал разворачивать пикейное одеяло.

— Не надо. Не сейчас. Подъедем к стоянке возле универмага «Москва». Остановимся и посмотрим.

— Хоть одним глазом взгляни. Откровенно говоря, я до сих пор не обращал на них никакого внимания. В музеях года три не был. А сейчас… — Виктор не договорил и завозился со свертком.

В бледном свете автомобильного щитка мелькнули темные краски старинной иконы.

Риполл на мгновение задержал взгляд на некрасивом деревянном лице богоматери в темном плаще и удовлетворенно хмыкнул.

— Закрой. Здесь ни к чему. Успеем насмотреться. Главное — позади. Иконы в нашем распоряжении.

— Не забудь, я многим рисковал и рискую. Эта настырная провинциальная девчонка меня терпеть не может. Глаз с меня не спускала.

— Как же тебе удалось?

— После кражи на даче Настя стала не в себе… как чокнутая. Надолго исчезает из дому. О своих уходах тетку не предупреждает. Та лютует.

— Это тебе на руку.

— Пожалуй. Старуха меня тоже не особенно жалует. Она вообще никого не любит, кроме своих икон. Но ведь у нее, кроме меня и Насти, нет близких. Вот я и вожусь. Кормлю ее, горшки ношу. Веселенькое занятие…

— Чего не сделаешь ради денег. Старуха не интересуется, почему ты зачастил к ней в последнее время?

— Молчит. Правда, один раз сказала. «Никак, — говорит, — не пойму, Витюша, то ли ты мою старость пожалел, то ли дальний прицел имеешь?»

— Витюша?

— Ага!

— Это хорошо!

Машина прошла мимо ярко освещенного кинотеатра «Ударник», погруженного в темноту здания французского посольства и вырвалась на Октябрьскую площадь. Вспыхнули электрические фонари, стало светлее. Теперь машина мчалась по Ленинскому проспекту. На несколько секунд их задержал светофор у Калужской заставы, но вот и застава осталась позади.

Вскоре показалось ярко освещенное здание универмага «Москва». Универмаг закрывался. Звонок на закрытие слышался даже на улице. Внутрь уже никто не входил. Из широких стеклянных дверей потоком выплескивалась толпа посетителей. Отходили переполненные троллейбусы и автобусы.

Риполл подрулил к стоянке автомобилей. Сбоку на широкой площадке скопилось немало частных машин и такси. Риполл выбрал место подальше от освещенных витрин универмага и после небольшого разворота пристроил свой «форд» в последнем ряду.

Не включая света, он обернулся к Орлову.

— Твой риск будет хорошо оплачен. Не забудь, что мы сделали только первый заход. Укрепи свое положение в доме старухи, окончательно завоюй ее доверие. После моего возвращения все пойдет как по маслу. Если даже у кого и возникнет подозрение по поводу той или иной иконы, ты в стороне. Зачем тебе, единственному и прямому наследнику Бухарцевой, заниматься подменой?! Настя — это другое дело. А это же все твое… не сегодня, так завтра…

— Для подмены нужны хорошие копии, — задумчиво протянул Виктор.

— Не тревожься, — рассмеялся Риполл, — были бы деньги, а художники найдутся. Их немало пасется на подножном корму.

— И потом ты что-то очень быстро расправился с теткой, а она может прожить еще добрый пяток, а то и десяток лет.

Жорж как-то странно, по-новому оглядел приятеля. Ответил не спеша, цедя слова:

— А это уже наша с тобой забота: год, пять, десять… Чего в жизни не бывает… Человек старый, всякое может случиться. — Не ожидая ответа, резко переменил тему: — Сейчас главное — определить стоимость этого товара на заграничном рынке. Думаю, что десяток тысяч долларов, не меньше. Это за границей в моде.

— Товар — деньги — товар… — невесело улыбнулся Виктор.

Риполл пренебрежительно махнул рукой.

— Это в политэкономии, а у нас товар — деньги, и точка! Нам деньги нужны. Если не возражаешь, часть выручки я оставлю на твое имя в валюте в банке. Когда-нибудь сам туристом за границу махнешь, а не то через Инюрколлегию… в любое время.

— Возражаю, все привози.

— Как хочешь.

— В Москве есть валютный магазин. Все, что нужно, я могу достать там.

— И это верно, — согласился Риполл. — Ты сможешь купить себе уйму вещей, приобрести кооперативную квартиру. Ведь если тетка умрет, тебя все равно в ее доме не оставят.

— Как знать. Может, к тому времени мне удастся прописаться у старухи. Надоела своя конура. Как-никак я самый близкий родственник, единственный, а ей каждую минуту помощь нужна.

— Это было бы здорово! — потер руки Риполл. — Тогда ты все сразу приберешь к рукам. Красота!

— Чего делить шкуру неубитого медведя.

— Оптимизм всегда полезен. Представь себе, ты владелец бухарцевского имущества. — Риполл наклонил голову в шутовском поклоне. — Надеюсь, товарищ миллионер, вы не откажетесь во имя нашей дружбы некоторую сумму в советской валюте уступить мне?

— В советской? — удивился Орлов.

— Мальчик, есть немало случаев, когда советская валюта вот так нужна людям, приезжающим из-за границы. Иметь здесь небольшой фонд — мечта!

— Хватит мечтать, — оборвал Орлов. — Какие планы на ближайшее время?

— Достопочтенный друг, завтра утром я уезжаю. Ректорат удовлетворил мою просьбу об академическом отпуске в связи с болезнью отца. Я человек предусмотрительный и телеграмму из дому получил. Болезнь папаши, ничего не поделаешь. Святое сыновье чувство! — Жорж продолжал паясничать.

— Понимаю. А иконы? — Виктор хлопнул рукой по свертку, который все еще держал у себя.

— Не беспокойся. Все предусмотрено до мелочей. Переезжать границу я буду на машине. Я ведь сюда на ней приехал. А как и где я спрячу наше сокровище, тебя не должно беспокоить.

— Что ж, тогда, пожалуй, все. Когда собираешься вернуться?

— Через месяц. Вполне достаточный срок для реализации. Сразу же встретимся.

— Надеюсь.

Приятели обменялись рукопожатиями. Риполл вытащил из-под сиденья бутылку и протянул Орлову.

— Презентую на прощание. Отличный коньяк, французский «Камю». Выпей за успешный финал. Он нужен тебе и мне.

— Спасибо. Как говорят у нас: коньяк — это вещь!

Последние слова Орлов произнес, уже стоя на тротуаре. Захлопнулась дверь кабины. Искусно лавируя, Риполл вывел машину на широкую мостовую Ленинского проспекта. Продолжал идти дождь.

Сорок минут в пути. Сорок минут большой скорости. Далеко позади остались распластанные корпуса Белорусского вокзала, памятник Горькому, светлое здание Советской гостиницы, небоскреб Гидропроекта на развилке Волоколамского шоссе. Освещенный огнями рекламы промелькнул кинотеатр окраинного района. Вперемежку потянулись небольшие домики, рощицы, редкие кустарники, умытые дождем поля. Судя по всему, Риполл хорошо знал дорогу. Не доезжая ста метров до начинающегося лесного массива, вплотную к которому примыкал дачный поселок Петрово-Дальнее, он повернул машину вправо и выехал на проселочную дорогу. Закачало. Некоторое время дорога шла параллельно автостраде, потом углублялась в лес и терялась среди деревьев.

Риполл проехал еще немного, не более двадцати метров, поставил машину в глубине кустов с таким расчетом, чтобы ее не было видно со стороны автострады, открыл дверцу и вышел наружу.

Тишина… Где-то, где кончался город, кончился и дождь, а может, он еще и не дошел сюда. Обложенное ватными облаками небо ждало его прихода. Унылое и бесконечное, оно было совсем низко, рядом с верхушками деревьев. Они словно касались, рвали серую облачную простынь, и тогда обнажалась усеянная звездами сине-черная небесная гладь.

Ничего этого Риполл не видел. Он спешил. Четко, без лишних движений, как отрепетированное ранее, он снял с сиденья сверток, оставленный Орловым, еще надежнее затянул его бечевой, вынул из багажника несколько листов хлорвиниловой бумаги и обвернул ими укрытые иконы. После этого выпустил из бензобака часть бензина, и, когда стрелка показала резкое понижение уровня, полез под машину.

Скупыми, точными движениями очень тонко по шву Риполл зубилом вспорол бензобак, в образовавшуюся щель просунул сверток с иконами и тотчас же заклеил специальным пластиком сделанный разрез. Для большей надежности нанес кисточкой слой нитрокраски. Оставалось совсем немногое. Риполл наполнил наполовину опустевший бензобак бензином из запасной канистры, внимательно со всех сторон осмотрел подвергнувшийся операции «фордик» и сел за руль.

Риполл был спокоен. Никакое простукивание машины при таможенном осмотре ничего подозрительного не выявит. А если… а если все-таки вскроют бензобак и выпустят бензин, это будет означать, что Орлов его предал.

Риполл даже улыбнулся при одной мысли об этом. Чересчур завяз его приятель в их общем деле, чересчур разные, несовместимые потери понесет каждый из них в случае такого предательства. Нет, исключено!

Спустя два дня Жорж Риполл благополучно пересек государственную границу Советского Союза.

Глава XII С НЕБЕС НА ЗЕМЛЮ ВОЗВРАТЯСЬ…

Я пришел первым. Федор Георгиевич усадил меня возле окна, дал книгу и сказал, что до конференции осталось добрых полчаса.

— Конференции? — удивился я.

— Нечто вроде. На совещание не похоже, на собеседование тоже, так пусть лучше будет конференция по уголовно-процессуальному кодексу и морально-этическому праву.

Поначалу никогда не разберешь, шутит или всерьез говорит полковник милиции. На этот раз, кажется, всерьез. Что оставалось делать? Я молча пожал плечами и от дальнейших вопросов отказался. В кабинет зашел капитан Загоруйко, поздоровался со мной и направился к Гончарову. Они о чем-то заговорили вполголоса, а я стал листать книгу «Афоризмы». Издательство «Прогресс», Москва, год 1966-й.

Вот, оказывается, что почитывает в часы досуга Федор Георгиевич. Любопытно, делает ли он это для души или по долгу службы. Некоторые афоризмы были подчеркнуты. К примеру:

Этот афоризм был подчеркнут дважды синим и красным карандашом.

И наконец, обведенный кружком афоризм Сенеки: «Первое условие исправления — сознание своей вины».

Может, я ошибаюсь, но мне почему-то показалось, что подчеркнутые афоризмы имеют прямое отношение к делу, которым сейчас занимался полковник милиции, — к бухарцевскому делу, и книга дана мне с расчетом, чтобы я тоже кое-что понял, о чем-то догадался. Легко сказать! О чем? Спрашивать не хотелось. Задумавшись, я смотрел в окно. Время клонилось к вечеру. По противоположной стороне улицы неторопливо вышагивали многочисленные прохожие, наверное, в сад «Эрмитаж». Сегодня там польская эстрада, а в кино — новый чехословацкий детектив. А я стал думать о Гончарове, о беспокойной работе советского детектива. Между нами говоря, я так до конца и не мог понять, на чем все-таки зиждется способность полковника милиции проникать в глубинную суть дела, видеть то, что не видят другие. Что это, дар от бога или результат огромного оперативного опыта?

За свою жизнь я прочитал немало приключенческих повестей и романов, от подлинных шедевров вроде Эдгара По, Сименона, Конан-Дойля, Агаты Кристи до однодневок, щедро выпускаемых нашими и особенно зарубежными издательствами. И ни в одном из героев прочитанных книг, будь то Дюпен, Холмс, Пуаре, Мегрэ, я не обнаружил черт, хотя бы отдаленно сходных с чертами характера Гончарова. Сдержанный, подтянутый службист, не ахти как шибко эрудированный в вопросах, не имеющих прямого отношения к работе, ни чем не примечательный внешне, малоразговорчивый, он не нес в себе ничего исключительного. Скажем, у Холмса — скрипка, у Мегрэ — знаменитая трубка, Пуаре отличает ребячья чванливость, Дюпен у Эдгара По мечтательно влюблен в ночь. У каждого своя особенность, своя привязанность, а вот у Гончарова такой отличительной черты нет. Вроде все в норме.

Я знал, что Федор Георгиевич много читает, имеет дома приличную библиотеку, но назвать его заядлым книжником я бы не решился. Он посещает кино, бывает в театрах, на концертах, но все это в нормах, отведенных среднему интеллигентному человеку. Никак не больше. Он не филателист, более чем хладнокровен к фотографированию и решению кроссвордов. В общем так, как большинство.

Так, как большинство… Я почти вслух произнес эти слова и сразу же не согласился с ними. Нет, неверно, Гончаров — аналитик, это во-первых, во-вторых, и это, второе, пожалуй, наиболее отличает его от памятных мне книжных героев, он ищет не только и не главным образом преступника, а причинность преступления. Гончаров — государственный человек, поэтому его волнует не только кто, но и почему? Да, пожалуй, именно здесь, в этих истоках, следует начинать психологический поиск.

Биография полковника милиции мне хорошо известна. Отец — крестьянин-землепашец. В первые годы революции служил бойцом в ЧОНе, где погиб, насмерть забитый восставшими кулаками. Избу спалили. Семилетний хлопец перебрался на жительство в Калугу в семью дяди — сторожа продовольственного склада.

Федор Георгиевич скуп на рассказы, особенно о себе, но я так понял, что однажды ночью в тихой Калуге, принеся дяде на ужин котелок с кашей, мальчонка столкнулся с бандитами, грабившими склад. Паренек уцелел — то ли пожалели его, то ли не заметили.

Вот так, в самом начале жизни, произошли две трагедии, запомнившиеся на долгие годы… Отец и дядя! Горькая молодость!

Но и она дала свои всходы. По земле шагал не по летам сумрачный, волевой человек, хлебнувший горя, рано познавший беду, сызмальства научившийся различать, кто друг, кто враг.

Девятнадцати лет по путевке комсомола Федор Георгиевич стал слушателем милицейской школы, позже — высших курсов милиции, а с начала Великой Отечественной войны, одолев сопротивление кадровиков, поехал не на восток вместе с эвакуировавшимся управлением, а на запад, к Коневу, командиром полковой разведки.

Кажется, о своих фронтовых делах Федор Георгиевич пишет книгу. Как-то он мне обмолвился, что сочинительство чертовски трудное дело, но помощи не просил — не в его характере просить помощь. Я же могу судить о его боевой деятельности только по набору орденов и медалей в его домашнем сейфе.

Я думал о Гончарове и начинал понимать, что железная логика мышления, розыскные способности — все это в значительной мере результат житейского опыта. Нет, это не дар свыше, а трудолюбие, помноженное на призвание, врожденная наблюдательность в сочетании с большим знанием людей. Умение проникнуть в их психологию, определить причинность их поступков.

Я мог бы еще долго размышлять по этому поводу, но в дверь кабинета кто-то робко, чуть слышно постучал, и на приглашение Гончарова «войдите» на пороге показалась Настя. Бог мой! Как же она изменилась… Круги под глазами, похудевшая, какая-то потерянная, встрепанная, даже чуточку постаревшая. Я вспомнил этого чертенка в первую встречу у Бухарцевой, вспомнил театральное училище и ее прелестное «притомилась ожидаючи…», вспомнил и был поражен происшедшей переменой.

Настя поздоровалась со мной, подошла к столу, где сидел Гончаров, и услышала от него то же, что и я:

— Посидите, скоро начнем.

А потом пошли один за другим: знакомый мне художник, рисовавший иконы на даче Бухарцевой, следом невысокий, худощавый юноша в очках с портфелем. Юноша крепко пожал мне руку:

— Стекловицкий!

Полагая, что я не расслышал, он громко повторил:

— Стекловицкий, Юрий.

Зашли в кабинет несколько оперативных работников, преимущественно молодежь. Кое у кого на кителях поблескивали комсомольские значки и значки об окончании МГУ. Последним из «своих» пришел капитан Загоруйко. Он снова почему-то поздоровался со мной и тоже уселся возле стены в ожидании «чрезвычайной» конференции.

А конференция все еще не начиналась. Значит, Гончаров ждал еще кого-то. Прошло добрых десять минут, пока явился этот, последний. Я был разочарован. По совести, я ждал комиссара милиции или кого другого из видных коллег Гончарова, а здесь в кабинет вошел худощавый, смущающийся блондинчик лет двадцати двух — двадцати трех, неуклюже поклонился присутствующим и встал возле двери, взглядом спрашивая полковника: что мне делать? Садиться или стоять? Как вести себя?

Федор Георгиевич коротким кивком поздоровался с вновь прибывшим и показал на место возле стола. Затем не спеша поднялся и предложил начать.

Уже первые слова, сказанные полковником, заставили насторожиться.

— Насколько я помню, в практике уголовного розыска совещаний, подобных сегодняшнему, не проводилось, но ведь и дело, из-за которого мы собрались, тоже не вполне обычное дело. Словом, так… Ознакомившись с материалами, вернее — с результатами предварительного следствия, комиссар милиции второго ранга и прокурор города поручили мне собрать всех в той или иной мере проходящих по делу и откровенно побеседовать, что я и выполняю с удовольствием. Я веду разговор о так называемом деле Бухарцевой, в котором, не снимая заложенного в его основе уголовного преступления, имеются внушающие тревогу морально-этические срывы. Охота за Святым Георгием, за богоматерью и за взводом других святых привела к тому, что в числе охотников оказались в общем-то неплохие советские люди, избравшие для достижения цели негодные средства, то есть совсем негодные, отвратительные…

Гончаров не был оратором. Он говорил без рисовки, без актерских пауз, не модулируя голоса в патетических местах, но простота его речи, скупость языка и четкость выражений, пожалуй, были сильнее актерских приемов.

— Начну по порядку. Анастасия Колтунова, в будущем Виолетта Зарецкая, — не знаю, почему товарищ Колтунова решила отказаться от хорошего, простого русского имени, ну, да это ее дело, — и ее друг, иконописец Сергей Островцев — студент Суриковского училища. Оба из Крутоярска. Оба преисполнены добрых намерений прославить родной город, но для прославления избрали недостойный, уголовно наказуемый путь.

Я посмотрел на Настю. Лицо ее стало белее полотна. Настя не отрываясь смотрела на Гончарова, порывалась что-то сказать, да так и не смогла. Сергей, тот сидел, опустив голову, подняв высоко плечи, и только его длинные пальцы шевелились, шевелились, шевелились без конца.

А Федор Георгиевич продолжал:

— Подмену — вот что затеяли эти молодые люди. Они боялись, что наследство Ангелины Ивановны Бухарцевой попадет недостойному человеку, который его растранжирит, пропьет, прогуляет. Между прочим, такая опасность имела место. Вот они и решили скопировать несколько наиболее ценных икон из коллекции Бухарцевой, заменить ими подлинники, а подлинники передать в дар Крутоярскому музею.

Среди присутствующих оперативных сотрудников, до сих пор внимательно слушавших полковника милиции, возникло веселое оживление.

— Черт знает до чего могут додуматься взрослые люди с неоконченным высшим образованием! — Гончаров развел руками. — На что они рассчитывали, на что надеялись? На то, что их цирковой номер останется незамеченным? Чушь! Захотели прославить свои имена, вписать их в скрижали города Крутоярска, извините, немытыми руками…

Переждав, пока утихнет шум, Федор Георгиевич продолжал:

— На даче Бухарцевой, по указке верховодившей всей этой затеей Колтуновой, Островцев открыл нелегальную художественную мастерскую. Он писал копии с икон, с которыми знакомился по ночам в квартире Бухарцевой. Это его шаги слышала Ангелина Ивановна. Его, и ничьи другие. А потом молодые люди лгали, смотрели в глаза и лгали. Отрицали присутствие постороннего человека в квартире вдовы профессора, сочинили историю с заказами на иконы от церковников. Липа на липе!

— Мы не виноваты, что закон наследования несовершенен, что огромные ценности могут оказаться в руках недостойных! — Голос Насти дрожал, того и гляди расплачется.

— И вы решили обойти закон? Другого пути не нашли. Интересно получается, — Федор Георгиевич был неумолим. — А вы, гражданин Островцев! Вы тоже не понимали, что затеяла ваша приятельница? Почему вы не остановили ее, почему не отказались от этой по меньшей мере неумной затеи?

Молодой художник не сразу ответил. Молчал, долго молчал. Потом скорее выдохнул, чем произнес:

— Я люблю Настю. Понимаете, люблю! Мне не хотелось ее огорчать, а она просто жила этой мыслью.

Я тревожно оглядел присутствующих. Я боялся смешка, боялся чьей-либо неудачной шутки, но я увидел только сочувствие на лицах. Может, этого и не хотелось полковнику милиции, но так уж получилось, что его молодые сотрудники явно симпатизировали бедному влюбленному.

Федор Георгиевич был явно обескуражен признанием молодого человека.

— Ну и что же, что любите… — неуверенно возразил он. — Любовь, она тоже, так сказать, должна быть ответственной, иначе черт знает до чего довести может.

— Н-да-а… Чувствуется огромный опыт, — кто-то бросил эту ехидную реплику. Бросил настолько умеючи и неприметно, что было неизвестно, из какого угла она прозвучала.

Гончаров, насупившись, оглядел собравшихся и заговорил снова:

— К счастью, затея провалилась, но не по вине Колтуновой и Островцева. Эти герои наверняка довели бы ее до конца. Затея с подменой икон провалилась потому, что на горизонте появился враг. Политический враг — Жорж Риполл. Этот заагентуренный иностранной разведкой сукин сын, к сожалению, оказался студентом советского вуза. Что делать… культурный обмен. Хотя кто-то недавно сострил, правда, по другому поводу, что иногда получается неэквивалентный научный обмен. С Риполлом произошло то же самое. Он приехал не учиться, а поучать, не приобретать научные знания, а торговать антисоветским багажом, которым его щедро наградили хозяева. Да, вообще-то информация о подвигах приезжего молодчика не входит в мою компетенцию, но скажу, что кое-кто из наших молодых людей попался на удочку дешевых побасенок и мнимой щедрости этого гангстера от идеологии. Я вас имею в виду, Юра Стекловицкий!

— Этого еще не хватает! Чем я-то грешен? К иконам никакого отношения не имею! — От волнения Стекловицкий даже привстал со стула.

— Есть такое понятие «фрондировать», — невозмутимо продолжал Гончаров. — Тем, кому оно непонятно, поясню, — Федор Георгиевич вытянул из ящика словарь и открыл ранее заложенную страницу.

Вот оно что! Оказывается, полковник милиции тщательно готовился к сегодняшней встрече.

— «Фрондировать — выражать недовольство главным образом по личным, непринципиальным мотивам, или, иначе, непринципиальная оппозиция». Фрондерство, — продолжал Гончаров, — для некоторой небольшой части советской молодежи стало чем-то вроде нормы поведения. В ход пошла теорийка «наведения мостов». Дескать, раз мирное сосуществование с капиталистическим миром — значит пинай, круши идеологические принципы Родины. Пиши и болтай, что душа просит, а что это за душонка, дело десятое… Даешь все как у них! Свободу распутству, манерничанью во всем и везде, свободу предпринимательству; а если этих мнимых свобод нет — значит пребывай в перманентной оппозиции. Лихо и модно!

Фрондерство и бдительность взаимно исключают друг друга. Ужом вползает враг, а оборачивается змеей гремучей. Вот то-то и оно, товарищ Стекловицкий! Нельзя снисходительно относиться ни к враждебным высказываниям кого бы то ни было, даже за ресторанным столиком, ни к любым нарушениям советских законов, в том числе и в кинонелегальщине. Этот ход врага нам хорошо знаком. Он несет в себе не только попытку идеологической диверсии, но и ставит другую цель — заарканить нужного человека. В данном случае таким человеком оказался Орлов, а вы вольно или невольно помогли врагу. Предоставили ему квартиру, собрали дружков, считали, что нет ничего особенного, все в порядке вещей. Хочу — смотрю нелегальные кинофильмы, хочу — устраиваю у себя на квартире нелегальные киносеансы. Вот так понимает свободу комсомолец, студент Стекловицкий. Для него свобода — это своеволие, а то, что в результате этой «свободы» за его спиной орудует Риполл, об этом товарищу Стекловицкому невдомек. Ведь он чувствует себя поборником всеобщей свободы, а по существу является подопытным кроликом, которому привили вакцину с названием: буржуазный индивидуализм. Между прочим, — продолжал Гончаров, — я не возражаю, если все услышанное здесь вы донесете до своих друзей…

Ну, а теперь поговорим о кульминации событий и о главных «героях» в деле с иконами. Одного из них я уже назвал — Жорж Риполл. Для некоторых присутствующих он так и останется заочным знакомым.

— Жаль! — не утерпел один из слушателей.

— Действительно жаль, — подтвердил Гончаров. — Второй — Виктор Орлов. В погоне за деньгой, по подсказке и наущению своего заклятого друга Орлов совершил уголовное преступление, за что должен понести наказание. Возможно, понесет… Не люблю лицемерить.

Только теперь я узнал Орлова. Это был тот, который пришел последним. Внешне очень приятный, высокий, сероглазый блондин. Вот он, оказывается, какой, бизнесмен из кинобудки! Держался Орлов спокойно, но я понимал, что это внешнее спокойствие парню дорого обходится.

Федор Георгиевич ни разу не посмотрел в его сторону.

— …Позднее, уже будучи вконец скомпрометированным, по рукам и ногам опутанный Риполлом, Орлов все же нашел в себе силу сознаться в затеянных преступных комбинациях. Это случилось, когда я навестил его дома под видом дядьки из Киева… А если бы я не пришел? Так вниз, со ступеньки на ступеньку? Сегодня кража и подмена икон по заданию Риполла, завтра убийство тетки по его же указке. Ведь на это вам намекал Риполл? Намекал или нет?

— Намекал, — глухо отозвался Орлов.

— Признание, безусловно, смягчает вашу вину. Естественно, о подготовке кражи на даче Бухарцевой я был Орловым поставлен в известность. Что делать, надо было игру доводить до конца. Орлов ночью побывал на даче. Риполл ждал в машине и доставил «грабителя» вместе с трофеями в город. Таким образом, подмену икон у Ангелины Ивановны готовили не только «крутоярские патриоты», но и прямой враг — авантюрист Риполл. Такая одинаковость методов настораживает. Повторяю, добрые намерения должны осуществляться честным путем и чистыми руками. Иначе… — Гончаров не договорил.

Да, сегодняшний день надолго останется в памяти Насти. Мне почему-то было ее особенно жаль. Кто знает, может, этот день даже изменит ее сценическое амплуа, и Настя станет трагедийной актрисой. Во всяком случае, сейчас я не хотел бы быть на ее месте.

— Этим, товарищи, все и закончилось. — Федор Георгиевич встал и сладко потянулся.

— Как все?! — не выдержал я. — А что же дальше?

— Все!

— А иконы?

— Иконы? Иконы продолжают висеть на старом месте в квартире Ангелины Ивановны. Кто знает, может, в ближайшее время Бухарцева согласится сдать их на хранение в один из московских музеев. — Гончаров подчеркнул слово «московских». — Что касается копий со Святого Георгия и богородицы в темном плаще, мастерски исполненных Сергеем Островцевым, то два дня назад они были перевезены через советскую границу в спортивном «форде» Жоржа Риполла. К сожалению, наш молодой художник вряд ли получит гонорар за выполненные работы. Во-первых, неизвестно, кто окажется владельцем копий, а, во-вторых, гонорар некому будет сюда привезти, так как студент Риполл не окончит курса в Московском университете. Это точно!

Итак, дочитана последняя страница дела. Хотя почему последняя? Сейчас полковник милиции, а вернее всего — Загоруйко, проведет серию допросов Орлова, уточнит детали, выплывут кое-какие новые имена, но все это станет уже завершением истории об иконах.

Засланный в нашу страну, прикинувшийся этаким простаком и рубахой парнем, Риполл пытался разложить кое-кого из нашей молодежи, и — нечего закрывать глаза — кое-что ему удалось.

— Дорогой мой, — с этими словами Федор Георгиевич обратился ко мне, когда мы снова остались вдвоем в кабинете, — не мне поучать вас… Вы, а не я инженер душ человеческих. И все же узрите подлинную глубинку бухарцевского дела не в суете вокруг Святого Георгия и взвода прочих святых, а в психологии людей, которые в той или иной степени по этому делу прошли. Сейчас я говорил довольно зло. Иначе нельзя было, но ведь, черт возьми, за исключением заграничной персоны, которую ожидает оглушительный провал там, в стране бизнеса, остальные просто-напросто неплохие ребята.

— Даже Орлов? — не утерпел я.

— Даже он не лишен гражданской честности. Но о нем разговор особый… Вот что я скажу вам, — продолжал Гончаров. — В нашей, да и не только в нашей печати сейчас часто пишется о «наведении мостов». Мы бьем тревогу, и правильно бьем… В целях идеологической диверсии враг взял на вооружение эту хитрую формулку идейного сосуществования. Подойдите с этой стороны к законченному делу, и вы поймете, что оно очень значимо. Очень!

— Федор Георгиевич, — удивился я, — но в таком случае почему вы не отдали его в надлежащую инстанцию? Зачем вы забрались в чужую сферу влияния?

— Чужую? — в свою очередь, удивился Гончаров. — Кто вам сказал, что она чужая? Кто вам сказал, что любая уголовная кража, любое преступление, формально относящиеся к нашему ведомству, не несут в себе элементов идеологии и политики? Неверно! Борьба за человека — к этому сводится, пожалуй, вся наша работа, вся нацеленность, — разве это не политика? — Федор Георгиевич сделал паузу и неожиданно продекламировал старые стихи двадцатых годов:

Так неожиданно, на поэтических высотах и закончился наш заключительный разговор с Гончаровым по делу о «Святом Георгии».

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

— Здравствуйте!

— Здравствуйте!

— Я прочел вашу повесть. Признаться, удивлен. Это же не чистокровный детектив, это, так сказать, психологический эрзац детектива. В нем нет убийства, трудного поиска преступника, и потом… за исключением одного персонажа, как его, Риполла, кажется, все остальные положительные. Правда, у каждого свой заскок, свой «бзик», но этого мало, мало… Ведь детективный жанр требует показа страстей, резких столкновений характеров, кричащего, да нет, вопящего конфликта, а у вас все тихо, мирно, и даже злодей выглядит этаким респектабельным, приветливым молодым человеком, без тени кровожадности, без порочных наклонностей. Негоже, голубчик, совсем негоже! Давайте разберемся, что такое детектив? Детектив — это небольшое сочинение среднего литературного достоинства, которое читается во время поездок на всех видах транспорта, во время болезни, перед сном, а чаще всего в часы незагруженного рабочего дня. Вот так! А что у вас в повести? Я подсчитал: разговоры героев занимают тридцать четыре процента листажа. Размышления героев — двадцать восемь процентов. Характеристики героев — восемнадцать процентов. Что же остается на сюжет? Жалкие двадцать процентов!

Хватать читателя за горло следует с первой страницы и держать полузадушенным до последней строки. Только такое детективное произведение становится читабельным и… рентабельным.

Подумайте, голубчик, и поверните сюжетик именно так, в этом плане. Ну как, договорились?..

Дорогой читатель, если ты разделяешь точку зрения нашего собеседника, не оставляй у себя «Охоту за Святым Георгием». Не надо! Подари книгу соседу по дому или верни в районную библиотеку.