Охотник

Владимир Лин

Охотник

Все началось с ружья. С того самого ружья, что лежало у него в спальне на шкафу уже лет десять — после того как мать, у которой оно хранилось до этого, сказала ему: «Знаешь, ружье — это все-таки мужская вещь. Я думала, ты его заберешь, когда я умру, но возьми лучше сейчас. У тебя уже свой дом. Пусть в нем будет что-нибудь от отца. А то я тебе о нем все что хотела все равно рассказать не успею, да ты и не спрашиваешь особенно. Может, ты и не виноват — он ведь умер, когда ты еще совсем маленький был, — что ты о нем помнишь, чтобы спрашивать. А так — на глаза попадется и вспомнишь. Только не продавай, пожалуйста, а то вы все любите старье продавать, все вам деньги нужны. Ружье-то действительно хорошее — отец говорил, что у него лучшего не было, хоть он и охотник так себе был — разве пару раз в год выберется, а это любил. Забери, а?». И он взял и отвез к себе выгоревший светло-зеленый брезентовый чехол, в котором тяжело позвякивало разъятое на две половины оружие какой-то легендарной книжной марки — то ли винчестер, то ли зауэр, то ли еще чего — мать уже не помнила, а сам он в этом и вовсе не разбирался.

И вот что удивительно — через какое-то время после того как со шкафа стал выглядывать черный кожаный кончик чехла, в который, надо думать, утыкались как раз концы отсоединенных стволов, и как стал этот черный кончик — запихнуть дальше, чтобы его не было видно, все равно не получалось, там уже начинались какие-то коробки со шляпами жены, старыми куклами дочери и всем таким разным, на что он уже давно махнул рукой, — попадаться ему на глаза всякий раз, когда он вытягивался вечером под одеялом и с полминуты расслаблялся, водя глазами по комнате, чтобы потом спокойно почитать на сон грядущий, он поймал себя на том, что все чаще и чаще думает об отце. Ему даже стало казаться, что он припоминает отца в каком-то странном, явно охотничьем одеянии — что-то вроде ватника с газырями и чуть ли не с этим самым чехлом за спиной. И он даже несколько раз спросил у удивленной и обрадованной матери, какую охоту отец любил, с кем из тех, кого он еще помнил, ездил, да и вообще, откуда это самое ружье взялось и как она, мать, то есть, с ее любовью и заботой о всяких там кошках, собаках и прочих тварях, от которой и он сам эту любовь раз и навсегда категорически унаследовал, так что дом его вечно был полон аквариумами, террариумами, клетками с птицами и банками со всякими жуткими, на взгляд жены, болотными обитателями, да, так как она могла при всем при этом мириться с убийственной, в буквальном смысле, забавой мужа. И мать рассказала ему, что охотился отец почти исключительно на уток, ездил все больше по Подмосковью — тридцать-то лет назад и тут всего хватало, в компании из знакомых был у него недавно умерший дядя Саша и еще один главный инженер их завода, который теперь уже старик и иногда появляется на их семейных торжествах — да она показывала, должен был запомнить, ружье ему еще до войны один друг подарил, погиб потом, а привез его из Германии, где в тридцатых годах работал, охоту она никогда не любила и его поначалу было удерживала, а потом поняла, что если он ездить не будет, то вообще со своего завода никогда отдохнуть не выберется, да и этих-то дней, видишь, мало оказалось — кто по-человечески отдыхал, а не по ночам в кабинете, тот и до сих пор живет, так что уж сдерживалась и даже уток этих дробью избитых, что он нет-нет да и привозил, стиснув зубы, чистила и для гостей готовила, чтобы показать, какой муж на все руки мастер. Тут она почти прослезилась, так что он быстро перевел разговор на то, какие у Настеньки хорошие отметки и как ее учительница по английскому хвалит.

А ружье так и лежало на шкафу, выставив черный кончик чехла, и напоминало об отце. Он иногда, редко правда, даже снимал его со шкафа, мокрой тряпочкой протирал пыль, возвращая старому брезенту молодой темно-зеленый цвет, который прямо на глазах опять подсыхал во что-то выгоревшее и заношенное, и даже порой рисковал расстегнуть расслоившийся от старости кожаный ремешок крышки, вынуть два долгих черных ствола и темно-ореховый резной приклад и даже соединить их — нехитра наука — в нечто легкое, тонкое и элегантное, но разом и грозное в своем временном молчании. Он немного покачивал его в руках, обхватив двумя пальцами — такая тонкая — шейку приклада, потом прилаживал его к плечу и целился в самый темный угол спальни, спускал по одному курки — кто их знает, как правильно-то, и стыдясь чего-то непонятного — может быть, того, что как-то раз застала его за этим делом жена, после чего и величала его кстати-некстати охотником, — снова разнимал его, укладывал в чехол, застегивал раздвоенный ремешок на третью, самую разношенную дырочку и клал потемневший брезент на шкаф до той поры, пока снова не придет охота стереть с него тускло-серую пыль, увы, самую что ни на есть примитивную пыль асфальта, заводов и строек, а не ту желтоватую, дорожную и лесную, которую он так часто стирал со своей болоньевой куртки и ботинок после долгих прогулок — в одиночестве или со всеми своими — по загородным долам и горам и которая наверняка куда больше пошла бы этому старому брезентовому хранилищу.

Но как бы то ни было, исчезнувшие в потертой сумке торжественно-черные стволы и темно-ореховый безобидный приклад опять до поры до времени успокаивались на запыленном шкафу, а он, ощущая в себе некоторое даже волнение от прикосновения к границе жизни и смерти шел посидеть минутку-другую у стекла самого большого и любимого аквариума, за которым мелькали перед его глазами ртутные струйки данио, красно-голубые фонарики неонов и бархатная чернота самого старого и верного скаляра; потом подбрасывал корм птицам и дружески присвистывал чижику, который, хоть и признавал его как хозяина, но все-таки при виде вползавшей через поднятую дверцу ложки с кормом отпрыгивал на дальнюю жердочку и пересиживал возможную опасность там, поочередно прижимая голову то к одному, то к другому плечу и хитренько посматривал выпуклым глазом на кормильца. И такой далекой дурью и даже неправдой казалась ему после этого мысль о том, что только что побывавшее в руках устройство как раз для того и предназначено, чтобы отнять у более крупных собратьев хитрого чижа не просто возможность посматривать на окружающее, но и саму жизнь. Нет, хорошо-таки, что век лежать ему там на шкафу, а если и смотреть куда глубокими до жути отверстиями спаренных стволов, так только в тот сумрачный и необитаемый угол в спальне, направо от шкафа.

Так бы и шло, но попалось ему в газете сначала раз, потом другой, а потом и третий, а потом и мать позвонила — видел ли? — то ли объявление, то ли требование, то ли информация, что в соответствии с новыми правилами хранения огнестрельного оружия все владельцы обязаны под угрозой конфискации зарегистрировать его в ближайшем управлении внутренних дел и получить там соответствующее разрешение. Поначалу он было решил никуда не ходить, и даже мать в этом почти уговорил — не все ли, дескать, равно, заявлять или не заявлять, регистрировать там или не регистрировать, когда лежать этому ружью на шкафу да лежать, и никто его никогда и не увидит. На тем, вроде, и сошлись и больше на этот предмет некоторое время не заговаривали. Но уже почти под конец того срока, который назначен был для регистрации, мать снова начала осторожно втолковывать ему, что, конечно, можно бы и не носить, но ведь когда-то же оно где-то было зарегистрировано, и вдруг проверят и придут к ней, а от нее к нему, и правы будут, что в конце концов отнимут — какое кому дело, пользуются им или не пользуются, оружие есть оружие, тем более что столько раз всех предупреждали и столько времени дали, да и к тому же, хоть и просила она ружье это не продавать, но кто его знает, как там дальше жизнь сложится, вдруг деньги понадобятся — оно ведь дорогое по нынешним временам, так все равно его незарегистрированное не отнесешь, за так пропадет, ну и все такое прочее, по отдельности, может, и пустяковое, но вместе прозвучавшее вполне убедительно. Он решился пойти в милицию. Ничего в этом страшного не оказалось — взял паспорт, старый отцовский билет ну и, конечно, само ружье и, стесняясь немного необычной для городского транспорта ноши, повез его за три остановки регистрировать; по первому разу, правда, не угадал — там расписание какое-то странное было: то утром, то днем, то вечером, — но во второй раз был уже в точку, очереди никакой не было — все, наверное, давным давно отрегистрировались, симпатичный молодой лейтенант быстро выписал ему разрешение аж на целых три года, оттиснул на нем штампик «без права охоты», завистливо поцокал языком — вот ведь, везет дуракам, такое оружие и без работы, и даже, без особой, правда, надежды в голосе, поскольку уже был в курсе, что это ружье даже, собственно, и не ружье, а, так сказать, материализованная память и семейная реликвия, поинтересовался, не надумает ли он это чудо продать одному его приятелю, а то, может, он и сам поднатужится. Но, как лейтенант и предчувствовал, торга не получилось, и ружье поехало обратно домой, чтобы занять привычное место на шкафу, и место это теперь было как бы даже официальное, в государственном смысле признано, о чем свидетельствовала маленькая красная книжечка — на его взгляд, даже и не очень-то для такого случая солидная, которая, в свою очередь, упрятана была в письменный стол между разных свидетельств, дипломов, старых пропусков и всего такого прочего, что в любом дому хранится в верхнем ящике письменного стола.

Казалось, что все идет по-прежнему, но где-то в глубине души у него, как и у всякого владельца бумаг, в положенный срок подлежащих продлению, подтверждению или замене, поселился крестьянский страх опоздать, пропустить, запамятовать, потерять, и чуть не раз в месяц липкий холод безотчетной тревоги — все, просрочил! — гнал его к тому самому верхнему ящику и красной книжечке в нем, из которой ясно следовало, да и как можно было вообще это забыть, что вот ведь стоит дата — октябрь, а значит до того октября, когда действительно пора будет тревожиться, еще год с гаком… Но раз уж ружье напоминало о себе, он снимал его со шкафа, протирал чехол, вынимал составные части и, теперь уже почти не глядя, мгновенно и даже лихо составлял из них элегантное оружие, которое быстро вскидывал к плечу, и с разворота спускал курки дуплетом — так, кажется, все в тот же темный угол.

Подошел положенный октябрь, и он теперь уже проторенной тропой отправился продлевать разрешение. Новый — интересно, куда же прошлый девался? — но тоже симпатичный лейтенант столь же быстро, как и три года назад, шлепнул ему продляющий штампик, но при этом чуть-чуть в шутку, а на самом-то деле вполне всерьез заметил, что пора кончать с этим бог весть зачем хранением опасных предметов по частным рукам, да еще без движения — охотники-то хоть друг друга проверяют, а здесь раздобыл боеприпас и спьяну куда только не выпалишь, вон в Америке-то, читали? — и правильно придумал кто-то наверху, что надо правило вводить — раз не охотник, то и оружие тебе ни к чему, сдавай и все тут, он, конечно, не о присутствующих говорит, тут другое дело, но ведь понимать надо, что закон для всех один должен быть, а что он вот-вот будет — сомнений нет, а может, даже и охотников коснется в том смысле, что ружья-то у них никто, конечно, отнимать не будет, вот как к примеру у него, но хранить их все равно в милиции будут, а выдавать только на охотничий сезон, и по браконьерам сразу какой удар, да и в смысле оружия опять-таки побезопаснее, а то охоты-то две недели, а стволы в руках круглый год, так что пусть имеет это в виду, скоро уж вводить начнут и у таких, как он, в первую очередь изымут, за положенные деньги, конечно, как в комиссионном оценят, так что внакладе никто не останется.

Он отправился домой, поняв из всей долгой лейтенантовой речи только одно — маленькая красная книжечка со всеми ее штампами и подписями уже не может служить гарантией вечного лежания отцовского ружья на шкафу в спальне, где он к нему привык, да и оно к нему. Надо же вот так — крутишься, бьешься, кажется все уже в порядке, тут подстраховался, там прикрылся, нет же — и высок каблучок, да надломился на бочок, и что тут делать? Он позвонил матери, она тоже огорчилась и наивно предложила сходить куда надо, объяснить, про отца рассказать и все такое прочее, на что он только досадливо поморщился и сказал, что ходить-то пока незачем, может, все этот лейтенант и навыдумывал, а если и нет, то кто его знает, когда все начнется, да и вообще… И тут мать тихо — наверное, слезы сдерживала, как всегда, когда об отце говорила, а ведь сколько лет прошло — сказала: «Послушай, а что, если тебе в это самое общество для охотников вступить. Раньше это просто было, и платить немного, ведь тебе же не на самом деле, а просто чтобы разрешили ружье сохранить, ведь так мало отцовских вещей осталось, ну и будет у тебя этот билет с разрешением и пусть лежит, зато ружье не отберут, а хлопот много не должно быть, попробуешь, а?» Сначала он хотел было огрызнуться, что вечно идеи у нее какие-то завиральные — ну к чему ему это общество несчастное, но вдруг перед глазами у него встала одетая в защитный комбинезон на каком-то там гагачьем пуху — из Канады вывез — фигура соседа из квартиры напротив, которого он за десяток лет их соседства не раз встречал в этом — сосед еще хвастался: «Вечный» — одеянии, да к тому же с пушистой лайкой на поводке и с таким знакомым чехлом за спиной, когда он собирался на какие-то там облавы, в какие-то засады, на зорьки и еще черт его знает куда, и он раздумчиво — мать уже даже спросила в трубку: «Алло, ты там, еще?» — сказал: «Ладно, может, в этом и есть какой смысл, я тут с одним посоветуюсь, рядом живет, он наверняка знает».

Раз уж решил, то откладывать он не стал и в тот же вечер позвонил в квартиру соседа. Тот был дома, проинформировать его согласился охотно и действительно проинформировал, но радости эта информация не принесла — оказалось, что со времени, когда мать в последний раз собирала отца на охоту, изменилось многое: общество и вправду есть, но вступить в него не просто, во-первых, надо в каком-то коллективе состоять, а есть ли такой в их маленьком КБ, он сильно сомневался, во-вторых, если своего нет, то надо по месту жительства промыливаться, а это и сложнее и спрос строже, в-третьих, даже если все хорошо, так сразу все равно не вступишь, надо еще в кандидатах год побегать, а за этот год каких только нагрузок не навесят — в лес ездить лосей кормить, потом зайцам какую-то кору драть, да мало ли еще чего, это все сверху спускают, что делать надо, а когда ему, если он на работе по десять часов и по субботам иногда приходится, и даже с сыном в зоопарк все никак не сходит, только по воскресеньям учит его рыб да птиц подкармливать или там клетки чистить, хотя, конечно, это само по себе хорошо, что о лосях и о зайцах такая забота, это ему понравилось, а еще и в-четверых есть — даже если все работы выполнишь, то все равно просто так не примут, надо еще экзамен сдавать — боже мой, а он-то думал, что уже до конца жизни отсдавался, — а для этого или на лекции ходить надо, или самому готовиться, а объем ого-го какой — сосед ему показал несколько книжек, это же два месяца только этим и заниматься. Да, вот так-так. Даже если сосед и сгустил — всегда новенького припугивают, чтобы самому мастером в его глазах показаться, — то все равно чувствуется, хлопот с этим не оберешься, а времени-то, времени… Попробуй, заикнись об этом жене, она такое общество устроит и права будет, вот и думай.

И он думал, думал так сильно и огорчался про себя так искренне, что такой хороший, на первый взгляд, план трещит по всем швам, что на следующий день на работе, когда сидели они на совещании у шефа, примостившийся рядом мужик из министерства, которого он по этим бесконечным совещаниям знал хорошо и сильно уважал за сметку и деловитость, даже спросил у него шепотом, не заболел ли он часом, а то сидит как в воду опущенный и молчит все, а уже пару раз надо было бы и вмешаться, когда говорили о проекте, имеющем к нему самое непосредственное отношение, а то навесят дополнительных заданий, как он их расхлебывать будет. Он встрепенулся, посмотрел на лицо соседа, говорившее об его самом дружеском беспокойстве, и неожиданно для себя, вдруг прошептал ему: «Да тут, понимаешь, история идиотская. Понадобилось мне для одного дела в охотники вступить, а это хуже, чем на Пугачеву билет достать, вот и думаю, как выкручиваться». Сосед изумился: «А я и не знал, что ты постреливаешь. Чего ж ты раньше-то не говорил?». Пришел черед удивляться ему: «А ты что, тоже, что ли, охотишься?». Тот тихонько рассмеялся, но все равно ближайшие соседи обернулись: «Ну, ты даешь. Увлечения начальства надо назубок знать. Я же сумасшедший насчет этого. Ни места в стране нет, ни зверя, на которого не ходил. А что у тебя за проблема-то?». — «Да, понимаешь, ружье у меня хорошее, — детали об отце он решил не рассказывать, ведь не в этом же дело, правда? — а тут слух прошел, что кто не охотник, у того изымать будут, а мне его позарез сохранить надо». — «Слышал я такие слухи, — сказал сосед, — может, и верные. А как же ты такой охотник, что с ружьем, а без билета?» Он хотел уже было разобъяснить простую свою историю, но посмотрел на широкое загорелое лицо министерского знакомца, на его мощную шею, распиравшую ворот привозной какой-то рубашки с модным маленьким воротничком, чего-то застеснялся и вдруг соврал: «Да видишь как, я раньше-то каждое лето все подальше на север выбирался, — это-то еще было правдой, — так там ведь как в те времена — пали, куда хочешь, никто документа не спросит, — может, и это было правдой, но к нему уже никакого отношения не имело, — теперь-то уж некогда, а ружье так и лежит, и хорошее, жалко, если пропадет, да и вот снова выезжать подумываю, надо же отдыхать как-то». — «Это ты молоток. Лучшего отдыха не бывает. А ты по кому охотился-то?» Он смутился, но отступать было уже нельзя, и он, вспомнив мгновенно северные свои походы и сказочные озера, по берегам которых копошились разные утки-гуси, ответил: «Да все больше по птице». — «Во, это и я люблю, — согласился тот. — Слушай, раз свой брат, охотник, давай, как разговоры кончатся, все равно ведь уже закругляемая, да и время рабочее на сегодня вышло, давай до тебя доедем, я на машине, покажешь мне ружье твое, сил нет, как люблю эти штучки крутить, а ты говоришь — знаменитое». Деваться было некуда, и, еле успев позвонить жене, что придет не один и пораньше — персоналка не троллейбус, он уже шел за напористым коллегой вниз по лестнице, сначала к раздевалке, а потом и к вечно переполненной машинами стоянке перед их лавочкой, где среди пыльных «Жигулей» стояла одна надраенная до зеркального блеска черная служебная «Волга», на которой они и покатили.

Мужик действительно был одержимый — только что с женой поздоровался, а так ни ужина, ни посидеть, давай ему игрушку и все тут. Он быстренько пошел в спальню, захватив на всякий случай с кухни пыльную тряпку — протереть хоть, если чехол запылился, а то ведь еще бог весть что подумает — и действительно тирануть пришлось, но все это прямо-таки за считанные секунды, и вот уже гость вертел в руках матовые стволы, поглаживал их, смотрел сквозь бездонные металлические колодцы то на люстру, то на окно, покачивал в руках невесомый почти приклад, ласково охватывая тонкую шейку своими сильными пальцами, соединяя обе части в одно целое, переламывая ружье, спускал курки, примеряя его то к одному, то к другому плечу, и все время восхищенно поцокивал. И глядя на весь этот ритуальный танец, он ощутил в себе дотоле незнакомую ему, но в общем-то вполне понятную гордость обладания такой замечательной вещью.

Наконец гость наигрался, с явным сожалением убрал ружье, почти неуловимым жестом разъяв его перед этим на две половины, и, подавая ему наполненный чехол, сказал: «Да, это, конечно, оружие. Умели раньше делать. Не прошу даже — знаю, что все равно не продашь, но уж сам-то мог бы им побольше пользоваться, а то когда ты из него в последний раз стрелял?» «Не помню, — промямлил он, больше всего боясь, чтобы вопроса этого не услыхала жена и не ляпнула бы по незнанию всей правды, — с несколько лет уже». — «Ладно, считай, что повезло тебе. Ради такого оружия — да ты не обижайся, для кого другого я бы за ружье это не стал бы стараться — сейчас попробуем кое-какими связями тряхнуть. Давай телефон-то». Он дал телефон и растерянно топтался рядом, пока гость звонил то по одному, то по другому номеру, говорил с какими-то Пал Игнатьевичами и Вячеслав Андреевичами, рассказывал небылицы о каком-то ведущем конструкторе номерного завода, у которого и минуты нет, а он на охоту с самим Николай Николаичем через две недели собирается, напирал, требовал, обещал свою помощь в решении каких-то там непонятных дел, давал и записывал телефоны, показав ему взглядом, чтобы он подал бумагу и карандаш, уточнял день и дату и вообще делал все такое, что если бы увидел это сторонний наблюдатель, то решил бы, что речь идет по меньшей мере о судьбе человека. Через полчаса телефонной работы гость бросил трубку на рычажки, отдулся и, победительно глядя на него, сказал: «Ну, брат, ты в рубашке родился — тут один, от которого все зависит, завтра в командировку собрался, я его на чемоданах поймал, но ему как раз времени позвонить хватило, так что завтра пойдешь…» И он продиктовал ему, куда пойти, на кого сослаться, что сказать и как отвечать, если вдруг спросят то-то и то-то, резво поднялся и прошагал к двери, на прощанье бросив ему, чтобы не волновался — его будут ждать и все будет готово, но чтобы вечером все равно позвонил и доложил, как оно все пройдет. А он так и остался стоять посреди комнаты с ружьем в руках.

Не пойти не было никакой возможности — столько человек старался, да и вообще, не сам ли все дело затеял — и он пошел когда и куда было сказано. Встретили его как родного, спросили даже о здоровье таинственного Николай Николаича, в ответ на что он пробурчал что-то непонятное и ему самому, но спрашивающего вполне удовлетворившее, дали заполнить какие-то бумаги, сказали, сколько надо заплатить, поколдовали с какими-то там регистрационными книгами и картотеками, и уже через час он покинул эту контору, от которой в его гудящей голове осталась только огромная таблица на стене в коридоре с красной надписью «Наши передовые кротоловы», но зато в кармане его лежал новенький синий с золотом охотничий билет, а в памяти надежно уложены были слова пожилого начальника-отставника, что теперь только и остается, что сходить в милицию, да вписать в билет ружье, а на стареньком красном разрешении поставить штампик на право из этого ружья в разрешенное время палить по разрешенным к отстрелу бедным тварям. Через несколько шагов, впрочем, он вполне оклемался и даже с некоторой гордостью подумал: «Черт, вот здорово, так здорово. Молоток я, что тогда на совещании не стал какую-то простуду придумывать, а правду сказал. А то как бы еще колотиться пришлось».

Чуть придя на работу, он позвонил матери и успокоил ее, не вдаваясь в лишние детали, а просто сказав, что в общество он вот-вот вступит, хлопот никаких, ружье никто не тронет, пусть и лежит, где лежало. Мать обрадовалась, на том и расстались. Вечером он позвонил доложиться своему благодетелю. «Ну, а я что говорил, — радостно закричал тот в трубку — ладно, обмывки с тебя не требую, я не по той части, а вот насчет охоты — не знаю, как там у тебя с Николай Николаичем получится, — он захохотал, — а вот то, что через две недели мы с тобой на уток едем — это факт. Я уже сегодня договорился. Там нас двоих ждут. Так что предупреди жену заранее, чтобы шума не было, ну и купи все, что надо, ну ты и сам знаешь… А я тебе в конце следующей недели позвоню». И положил трубку.

«Вот влип, так влип, — подумал он, — на кой мне эти стрельбища сдались. Господи, если мне чего и не хотелось бы делать, так по этим уткам палить — вон их в зоопарке-то сколько, ходи да смотри, а на еду и куриц хватает. Но что делать-то? Человек-то рассчитывает, вон как расстарался, и ведь не обманул, все по его вышло. Что же, теперь звонить и объяснять, как все на самом деле было? Так он его и знать больше не захочет. А что еще покупать к этой охоте? Мужик-то думает, что я знаю, а откуда мне знать — ну, дробь там, порох, а какие, сколько, вот беда. Разве что с соседом посоветоваться». И как только он поймал себя на мысли о соседе, то сразу понял, что на охоту эту, хочешь не хочешь, а ехать придется.

Соседу он рассказал все как есть. Тот посмеялся, но помочь обещал — показать, научить и вообще, а на прощанье еще и сказал, чтобы он сильно не расстраивался, может, еще и понравится. А если и не понравится, то все равно — природа, а то сколько он ее тут видит. Вернувшись в свою квартиру, он долго без толку метался, поцапался с женой, обругал сына оболтусом и, чтобы успокоиться, сел перед аквариумом, но и рыбы плавали как-то не так и чиж на подоконнике свистел как-то раздражительно, и вообще — дело было не в гусях, а все не ладно.

Всю следующую неделю он с соседской помощью осваивал начатки охотничьей премудрости, чтобы не ударить лицом в грязь при первой же попытке, а дальше всегда можно будет свалить на то, что долго в отлучении был, вот навык и подрастерял малость. На первый раз сосед обещал его ссудить всем из своих запасов — «Тебе ведь много ни к чему на два-то дня, а потом втянешься — отдашь, нет — бутылку поставишь и квиты. Да, тебе неплохо бы еще хотя пару раз пострелять выехать. Как у тебя с этим? Сумеешь или уж на месте посмотришь?» В суете это он совсем упустил из виду. Действительно — ну, приедут они — пока там еще утки, начнут, небось, ружья пристреливать там по банкам, да по бутылкам, а он как же — будет палить в белый свет как в копеечку — позора не оберешься. Хоть бы толком понять, как ружье это держать надо. И тут вдруг он вспомнил детство, когда мать часто отправляла его летом к тетке в Ленинград — а у той дом был на дороге к Выборгу, так он всегда любил хоть день лишний в самом городе поошиваться, и почему бы вы думали — тиров там много было на каждом шагу, стреляй не хочу, а он с приятелями тамошними всегда хотел, и сколько они там своих двугривенных простреляли вместо мороженого — ужас. Тогда он решил узнать, нет ли и в Москве какого-нибудь тира поблизости — чем не тренировка? — и надо же, оказалось, что в «Форуме», куда они с женой иногда ходили на последний сеанс, прямо в подвале тир, как только он его раньше не замечал. На следующий же день, после работы он спустился по узенькой каменной лестнице в подвальчик, где на дальней стене были навешаны всякие фигуры с белыми кружками мишеней под ними, а снизу непрерывно бежала полоска с поставленными на ней силуэтами всякой живности — от утки до медведя, прямо как по заказу. Он набрал пулек, пристроился в уголке у стены — народу еще было мало, никто под руку не толкал — и начал вспоминать, как это «под яблочко» или «под обрез», как держать, как совмещать, как нажимать и вообще, что в этом деле к чему. Потихоньку пошло, и он даже с некоторой гордостью стал пощелкивать языком, когда чутошная свинцовая пулька с мягким стуком сваливала с бегущей дорожки какого-нибудь лебедя или, к примеру, оленя. В последней серии он из десяти выстрелов попал шесть раз и отправился домой, чувствуя себя настоящим мужчиной.

Подошло назначенное время, и министерский приятель позвонил: «Ну, что, здоров? Готов? Жена согласна? Запас сделан? А то сегодня четверг — завтра с вечеру едем. Машину я, правда, раздобыл, но все равно лучше не затягивать, чтобы поутру уже в камышах сидеть». И действительно, в субботу еще затемно они уселись в лодке в камышах и без звука ждали, когда на востоке просветлеет и на фоне неба станут видны посвистывающие стайки уток. Он сидел, держа ружье между колен и вспоминал, как они доехали, как безо всякой ненужной и несерьезной пальбы по жестянкам перекусили у костра, заботливо разведенного егерем — напарник его, чувствовалось, почитался здесь птицей важной, — прилегли на часок-другой, и как он смотрел из своего старого спальника в темное беззвездное небо и думал, что лучше — даже и не пытаться попасть в бедных этих уток, если какая-нибудь стайка все-таки окажется от них на расстоянии выстрела, или же поддержать компанию до конца и постараться хоть чуток дотянуться до приятеля, который, как он понял из разговоров егеря, если что — промашки не даст. Додумать он так и не успел и пришел в себя только когда егерь разбудил их, сказав, что уже пора двигаться, если они хотят вовремя залезть в камыши. Пока еще было совсем темно и они немного переговаривались, приятель шепотом напомнил ему, что если утки будут с левого борта, то ему и палить, а если с правого, то пусть уж не обессудит, но бог даст, обоим достанется.

И вот сейчас он сидел и надеялся, что уткам покажется удобным пролететь справа, так что стрелять ему и не понадобится, а компанию он уже поддержал, так что обид не будет, если в следующий раз он откажется, а потом все как-нибудь и само собой утихнет. Но порой вспоминался ему давешний тир и падающие фигурки, и он представлял себя в картинной позе с парой ярких селезней у пояса и предвкушал похвалу приятеля и уважение егеря.

Тем временем край неба посветлел, и приятель слегка толкнул его локтем, чтобы был готов и не расслаблялся, и он снял ружье с предохранителя и помимо воли впился взглядом в светлый кусок слева от себя. И вдруг на этом светлом куске показалось несколько державшихся кучкой силуэтов, похожих на букву Т с хвостиком, летящую ножкой вперед, и приятель зашипел: «Давай же», и он вскочил, уперся ногой в сиденье, и, как в тире, приладил приклад к плечу, и, провожая стволами стайку, спустил по очереди курки, и сказал: «Ах ты, черт. Вот это да», когда одна буква сложилась и шлепнулась на маленький кустик камыша в двадцати шагах перед ними…

Теперь, когда сезон, утятина у него не переводится, а сам он все на оленя мечтает…