Охотники за барсами

Опасная близость

Ярким солнечным утром я шел по старому лесу Кара-чингильского охотничьего хозяйства. Это был необычный лес для тех, кто вырос среди сосновых боров или тайги. Узкие мелкие листья джиды, немного похожие на тальниковые, не давали и половины тени, обычной для других деревьев. Совсем не зеленый, а голубовато-серый цвет листьев, как легкой дымкой, окутывал деревья и придавал всему лесу сказочную окраску. А какой сильный пряный запах разносился от множества ярко-желтых соцветий на каждом дереве!

Джидовый серебристый лес всем своим видом говорит о юге.

Настойчивый сорочий крик привлек мое внимание. На большой поляне в лесу, с которой накануне была скошена и увезена трава, сидели три сороки на некотором расстоянии друг от друга. Они взмахивали хвостами, стрекотали и смотрели на какой-то шевелящийся комок. В бинокль я рассмотрел, что это лисица так заинтересовала сорок. Она лежала на спине, виляла хвостом и поворачивалась то на один бок, то на другой.

С четвертой стороны, из густой, нескошенной травы, вышел фазан и, весь вытянувшись, тоже стал смотреть на лису и тревожно цокать. А лиса все переваливалась с боку на бок, ложилась на спину, болтала ногами и непрерывно виляла хвостом, медленно приближаясь к одной из сорок. Но та не улетала и даже боком подскакивала ближе к лисе. Не более трех метров отделяло их друг от друга. Два метра! Еще меньше! Лиса перевернулась на живот и бросилась на сороку!

Лиса точно опустилась на то место, где сидела сорока, но ее уже не было: отчаянно застрекотав, она успела взлететь и... тут же опять села на поляну в десяти шагах от лисы. А та, не вставая, перевалилась на спину и опять завиляла хвостом, словно это совсем не она «публично» чуть было не схватила сороку.

Остальные сороки подскакивали ближе. Фазан тоже сделал несколько шагов в сторону лисы. Его цоканье и сорочье стрекотание далеко разносились по лесу.

Лиса еще раз подкатилась к той же сороке. Когда она вторично бросилась на нее, то сороку спасли какие-то доли секунды. Однако, все же успев взлететь, сорока, как завороженная, опять уселась на поляну. Все началось сначала, как будто ничего не произошло. Между тем фазан сделал еще несколько осторожных шагов вперед и оказался ближе к лисе, чем сороки. Лиса начала подкатываться к нему.

Фазан замер на месте, громко зацокав, вытянулся весь, как только мог, но не отступал, а лиса вертелась уже в двух метрах от него.

И вот рыжей лентой зверь мелькнул в воздухе. Фазан, как яркая ракета, взвился вверх, отчаянно крича, и... тут же опустился на поляну, зацокав.

Лиса повалилась на бок и снова стала подбираться к сороке. Конечно, она схватила бы одну из сорок или фазана, но всему помешала четвертая сорока. Она прилетела на крик и заметила меня за кустом.

Новая сорока застрекотала по-особенному. Фазан и сороки на поляне замолчали, а лиса вскочила на ноги, подняла вверх нос и только теперь почувствовала мое присутствие. Круто повернувшись, лиса исчезла в кустах. Сороки улетели, фазан убежал, и на поляне все стихло. Лесное представление не успело закончиться. Занавес опустился раньше времени.

Под мостом

Огромная темная туча быстро приблизилась и закрыла солнце. Степь сразу приобрела какой-то сероватый, осенний вид. Замолкло стрекотание насекомых, исчезли птицы. Послышались раскаты грома.

С неумолимой быстротой надвигалась гроза.

А туча уже настигает нас. В воздухе запахло влагой. Стал слышен шум дождя. Еще немного — и мы примем холодный душ. Отдельные крупные капли уже зашлепали по пыльной дороге, оставляя мокрые пятна.

Тогда мы нажали на всю силу наших ног и легких. И, когда нырнули наконец под защиту моста, дождь хлынул сплошной лавиной.

Мы прижались к стенке и долго не могли вымолвить ни слова из-за одышки. Дождь, которого так ждала земля, шумел кругом. Всюду бежали мутные ручьи. Лужи пузырились под ударами крупных капель.

Под мостом было сухо. Гром раскатывался по небу уже далеко впереди. Тучу проносило. Дождь начал стихать.

Только теперь мы заметили, что не одни под мостом. Меж деревянных балок виднелись гнезда полевых воробьев. Они сидели в них, испуганно поглядывая на нас, но не слетали. Пара ласточек спокойно сидела на краю гнезда, прилепленного под балкой, и чистила перышки. В гнезде попискивали уже оперившиеся птенцы.

Дождь еще не кончился, когда послышался шум поезда. Он все нарастал. Мост начал трястись. Вдруг страшный грохот над нашими головами невольно заставил прижаться к стенке — по мосту промчался локомотив и застучали колеса вагонов. Грохот и лязг были так сильны, что я не мог разобрать слов товарища: он, как рыба, открывал рот, показывая куда-то рукой. Я посмотрел по направлению его протянутой руки и улыбнулся: ласточки как ни в чем не бывало продолжали чистить перышки, не обращая внимания на грохот. Воробьи в гнездах тоже сидели спокойно. Только теперь я заметил несколько летучих мышей. Они неподвижно висели вниз головой в темных пролетах трясущихся балок.

Ко всему, оказывается, можно привыкнуть!

Неразгаданная тайна кекликов

Приехал я на лесной кордон заповедника Бартугай поздно вечером и не успел рассказать о цели своего приезда объездчику Чуне. А он, как истый житель горных лесов, никогда ни о чем сам не спрашивал. Только на следующий день утром, когда мы сели на кошму перед столиком на крошечных ножках и стали пить чай с бурсаками, я задал Чуне тревожный для меня вопрос:

— Как в этом году, Чуне, в горах есть кеклики?

— Мал-мала есть, — ответил Чуне, сразу поняв, что начался служебный разговор.

«Мал-мала» в понятии Чуне значило много, и поэтому приехал я в Бартугай не напрасно.

— Видишь ли, Чуне, — приступил я к трудному разговору, — ученые зарубежных стран считают, что кеклики-самки сносят яйца в два гнезда и на одном высиживает самка, на другом—самец. Так и ходят потом каждый со своим выводком. Я приехал проверить, так ли это.

Чуне мрачно молчал и громко втягивал-из пиалы. По всему его недовольному виду было ясно, какого он невысокого мнения обо мне — всегда я занят пустяками!

— Тау-теке на Турайгыре шибко много, — неуверенно произнес он, глядя в окно и стараясь сбить меня на такое дело, которое было бы для него интересным.

А ты, Чуне, не замечал, два гнезда у кекликов или одно?

— Кто его знает...

— После чая оседлай коней и поедешь со мной в заповедник!

— Ладно.

Мне не удалось пока заинтересовать Чуне кекликами, но я надеялся сделать это в горах. Его наблюдательность и знание повадок животных нужно было обязательно использовать.

Через час наши кони побрели через Чилик. Белая пена клубилась со стороны течения, достигая седла. Кони шагали тяжело, слегка наваливаясь всей тяжестью на воду, чтобы не быть сбитыми с ног течением. Я много раз переезжал вброд через Чилик, но каждый раз вздыхал облегченно, оказавшись на том берегу.

— Тут чушка днюет! — сделал Чуне последнюю попытку заинтересовать меня охотой на кабанов и показал камчой на тугай.

Я не ответил, и он потащился сзади, все время отставая.

Около каменистых россыпей закричали кеклики. Мы слезли и пустили лошадей пастись.

— Чуне, ты находил когда-нибудь гнезда кекликов? — спросил я.

— Приходилось...

— Давай поищем!

— Зачем?

— Как — зачем? Я же тебе объяснял!

— У них гнезд чичас нету.

— Почему?

— Они теперь с ребятами бегают.

Это была первая неприятность. Значит, я опоздал, и в этом году искать гнезда было бесполезно: птенцы вылупились из яиц.

— Ну ничего, — сказал я, не подавая виду, что ответ Чуне доставил мне огорчение, — поищем выводки.

Мы медленно начали карабкаться вверх по скалам. То и дело приходилось поджидать Чуне. Едва я выглянул из-за небольшого перевала, как на другом склоне закричал кеклик. Мы притаились за камнями. Кеклик успокоился и замолчал. В бинокль я долго осматривал противоположный склон. До него было недалеко, но заметить кеклика не удавалось: окраска его оперения не отличалась от камней. Кеклик неподвижно затаился, и увидеть его было невозможно. Нужно ждать. И мы с Чуне улеглись на камни, не спуская глаз с места, откуда раздавался крик кеклика.

Прошло полчаса. Солнце поднималось все выше, и делалось жарко. От нечего делать я наблюдал за насекомыми. Крупный богомол — пустынная эмпуза — сидел неподвижно на кустике полыни, и особый отросток у него на голове, как зеркало, отражал солнечные лучи, сверкая бриллиантовой капелькой. «Вода» среди сухого южного склона привлекала насекомых, и маленький хищник ловко хватал их своими передними ножками.

Сзади меня раздалось ворчание. Я испуганно оглянулся. Это храпел уснувший Чуне!

Наконец-то один из «камешков» на противоположном склоне пошевелился. Это был кеклик. Он побежал по склону, а за ним покатились пушистые шарики — птенцы.

Я схватил бинокль и быстро поймал их в поле зрения. При сильном увеличении были хорошо видны бугорки на его красных лапках. Это был самец.

— Чуне! Смотри! — воскликнул я, тормоша объездчика.

Он нехотя поднялся и посмотрел в бинокль.

— Ну, кто это?

— Петух... —ответил Чуне, — а курицы джок![1] — добавил он не без удивления.

Кеклики скрылись за перевалом.

Вскоре мы нашли еще один выводок. Его водила самка. Чуне долго искал самца, но так и не нашел.

— Петуха джок! — развел он руками.

С третьим выводком опять ходил один самец. Это окончательно заинтересовало Чуне. Его сонный, недовольный вид как ветром сдунуло.

— Скажи пожалуйста! — удивлялся он. — Однако, правду говорил твой ученый. А мы тут живем и не знаем!

Но с третьим и четвертым выводком были и самец и самка.

До позднего вечера мы с азартом лазили по скалам, нашли больше десятка выводков, но ничего не поняли. С одними выводками ходили только самки, с другими — только самцы, а с третьими — обе взрослые птицы.

Вечером за чаем на кордоне Чуне рассказал, как он сидел однажды в горах в засаде на тау-теке. («Не в заповеднике, а на Турайгыре», — поправился он). Мимо пробегал один кеклик, а за ним много птенцов — он насчитал их сорок штук!

На другой день я поехал в город, твердо решив на будущий год приехать раньше и поискать гнезда кекликов.

По дороге домой я задержался на соседнем кордоне в Кокпеке. Объездчик Петренко, высокий, могучего телосложения украинец, оказывается, давно уже приглядывался к кекликам и замечал путаницу, в которой я хотел разобраться. Мы с ним потратили еще день на поиски выводков, но ничего не добавили нового.

Только через два года мне удалось снова приехать сюда в начале мая. Оказалось, что я сильно заинтересовал кекликами обоих объездчиков. Они нашли около Кокпека семь гнезд кекликов и ждали меня. Петренко даже поймал в прошлом году пять пуховых птенцов и воспитал их у себя на кордоне. Они сделались совершенно ручными. Брали корм из рук. Осенью они стали убегать в горы, но сейчас же прилетали на зов.

Всю зиму кеклики кормились на южных склонах гор около кордона. Ночевать они прилетали в сени и спали вместе с курами. Петренко рассчитывал, что весной они устроят гнезда и он узнает тогда тайну горных курочек. Но... оказалось, что все пять кекликов были самцами.

Чуне в этом году работал вторым объездчиком на Кокпеке, и утром втроем мы отправились в горы.

Новое разочарование ждало нас в этот день. Все семь гнезд, найденных объездчиками, оказались пустыми! Это было полной неожиданностью. Нигде не было ни одной скорлупки, которая говорила бы, что у кекликов вывелись птенцы и они увели их. Да и рано было еще быть птенцам в это время.

К последнему гнезду мы подходили с таким же чувством, когда ищешь номер своей последней облигации в тиражной таблице и почти уверен, что выигрыша получить не удастся. Последнее гнездо помещалось на крутом южном склоне, среди скал и мелких кустарников. Сверху оно было защищено нависшим камнем. И это гнездо оказалось пустым...

— Вот бисова скотина — ведь туточки было семь яичек! — с огорчением воскликнул Петренко.

Ясно было одно — это какая-то новая тайна кекликов!

Мы уселись покурить на камни, совершенно сбитые с толку. Было похоже, что и в этом году не удастся разобраться в путанице с размножением кекликов. Радовало только одно: мне удалось заинтересовать обоих объездчиков. Упорство украинца и опыт казаха могли помочь лучше, чем мои редкие приезды на несколько дней через год.

— Похоже на то, что кеклики перетащили свои яйца из обнаруженных гнезд, — подумал я вслух.

— Волк своих ребят уносит, а кеклик — птица не-созна-а-тельная, — снисходительным тоном сказал Чуне, нараспев произнося трудное для казаха слово.

Но Петренко вспомнил и рассказал, как несколько лет назад он пошел утром искать лошадь. Она порвала путы и ушла в горы. На открытом склоне, поросшем мелкой травой, он наткнулся на гнездо кеклика. Птица выпорхнула из-под самых ног. В гнезде были яйца. Петренко перешагнул через гнездо и пошел дальше. Целый день он искал коня в горах, но так и не нашел, потому что конь сам вернулся домой, едва он ушел в горы. Под вечер Петренко возвращался опять мимо гнезда кеклика. До гнезда не было еще полсотни шагов, когда из низкой травки вспорхнул кеклик, а вниз по склону покатилось что-то белое. Это было яйцо кеклика. В гнезде яиц не оказалось.

— Я тогда же подумал, что кеклик перетащил яйца. Но потом забыл об этом случае, — закончил свой рассказ Петренко.

Через десять дней я снова проезжал мимо кордона Кокпек, когда кеклики уже вылупились из яиц. Мы с Петренко решили сходить поискать выводки. G нами увязалась маленькая кудластая дворняжка.

Дневная жара спала. Приближался вечер. Но камни еще были горячие, нагретые дневными солнечными лучами. С пронзительным визгом над головой проносились крупные стрижи. Я жадно вдыхал аромат мяты и еще каких-то пахучих трав, распаренных в неподвижном жарком воздухе. После города вечер в горах казался особенно красивым.

За поворотом горы залаяла собачонка и закричал кеклик. Мы бросились туда, но увидели, как дворняжка уже рвала на части схваченного кеклика. Как же ей удалось поймать его?

— Вероятно, кеклик был больной или подранок, — решил я.

Петренко промолчал.

В соседнем ущелье мы наткнулись на выводок. Кеклик забил крыльями и, притворяясь раненым, побежал в сторону, громко крича. Собачонка бросилась за птицей. Но в последний момент кеклик вспорхнул у нее из-под носа, немного пролетел и опять побежал, хромая и волоча крыло. Собака без толку гналась за кекликом по ущелью. Оба окрылись за поворотом. Мы не успели заметить, самец это был или самка.

Внимательно смотря под ноги, мы осторожно прошли это место, боясь наступить на затаившихся птенцов, и вскоре встретили дворняжку. Она мчалась обратно с высунутым языком и обескураженным видом. Конечно, на этот раз она не поймала кеклика.

Еще один выводок оказался в соседнем боковом ущелье. Собачонка в это время бежала впереди нас. Камни и россыпи загромождали тропу. Идти приходилось медленно. Вдруг лай, крик кеклика — и на наших глазах произошло непоправимое: кеклик с криком забился на месте, а собачонка в один миг схватила его и задавила прежде, чем мы успели подбежать.

Пушистая кучка птенцов притаилась тут же, за первым камнем. Тяжелое чувство и досада овладели нами при виде крошечных сирот.

Собачонка с радостным подвизгиванием жадно смотрела на труп кеклика в руках хозяина. Петренко молча привязал ее на веревку и сердито пнул ногой. Кеклик был самкой.

— Может быть, самец где-нибудь рядом, он воспитает птенцов? — сказал я тоном ученика, оправдывающегося за полученную двойку.

— Надо взять птенцов, воспитаем... — начал было Петренко.

Но в это время совсем близко заклохтал кеклик, и мы увидели его на камне. Даже без бинокля были видны крупные бугорки на его лапках.

— Петушок! Скорее назад!!

Мы бегом побежали вниз по ущелью, волоча за веревку собаку. Значит, беда еще поправима, — птенцы не совсем сироты...

Всю дорогу до кордона мы терялись в догадках.

Почему два кеклика поддались собаке, а один нет? Что это за бессмысленное «самопожертвование»? Нет, положительно кеклики — загадочные птицы. Они совсем не такие, как другие!

Когда мы проходили то место, где собачонка задавила первую свою жертву, немного в стороне опять с криком взлетел кеклик.

Может быть, и здесь самец тоже подобрал первых сирот?

Сумерки быстро сгущались, когда мы вышли на дорогу и зашагали на кордон. За несколько лет вопрос о размножении кекликов не только не прояснился, но делался все более запутанным.

Мы шли молча, поскрипывая сапогами по гравию шоссе. Говорить не хотелось. Теплая южная ночь делалась все темнее. В скалах тянули свою нескончаемую песню «ночные ласточки» — козодои. Навозные жуки с басовитым гудением проносились над дорогой, разыскивая навоз. С азартом, заглушая все, кричали лягушки в невидимом болотце у дороги.

За поворотом показалось освещенное окно кордона. Запахло дымом и парным молоком.

На следующее утро я пошел в горы один, поднялся на ближайший перевал и присел на камни отдышаться после крутого подъема. Яркое летнее солнце освещало дно ущелья впереди. Там журчал ручей, пробираясь среди кустиков и камней. На отвесных скалах кричал чем-то встревоженный скалистый поползень. Желтоносые альпийские галки носились в воздухе. Я сидел и думал о тайнах семейной жизни кекликов.

Мои размышления прервала лисица. Она бежала рысцой по дну ущелья. Я в бинокль стал наблюдать за ней.

Внизу, в камнях, раздались хлопанье крыльев и тревожный крик кеклика. Я сразу поймал его в бинокль и успел заметить, как маленькие кекличата разбегались во все стороны и прятались в камнях. Лисица бросилась к кеклику. Но он не улетал, а кричал и хлопал крыльями на одном месте и даже немного приблизился к лисице. Она схватила птицу, тут же съела, напилась из ручья и побежала дальше. Птенцов лисица не заметила.

Она поднялась на седловину горы и скрылась. Там находилось ущелье с ручьем, где всегда водились кеклики. Хищница приспособилась собирать с них дань в неурочное время.

Я снова перевел бинокль на место гибели кеклика. Птенцы долго еще лежали притаившись. Наконец до меня долетел их тонкий писк. Сироты вскочили на камни и запищали хором. Они звали мать.

Вдруг из-за горы вылетел кеклик и, планируя, опустился около кричащих птенцов. Они бросились к нему. Кеклик побежал в гору. Птенцы последовали за ним плотной стайкой, а затем вытянулись длинной цепочкой. Кеклик несколько раз останавливался, поджидая отстающих, и наконец все перебежали за гору, откуда он прилетел.

Я быстро пошел туда и в бинокль стал осматривать открывшийся передо мной склон. Кекликов не было видно, хотя они находились где-то поблизости. Я сделал еще несколько шагов вниз, выбирая место, где бы я мог расположиться для наблюдений. Внезапно у моих ног закричал и захлопал крыльями кеклик, птенцы двух возрастов брызнули в разные стороны, прячась среди камней. Я успел заметить крошек-сирот, которых только что видел. Кеклик привел их в свой выводок! Я попятился и быстро пошел назад, чтобы не пугать объединенного семейства, размышляя о том, что у некоторых кекликов стремление отводить врага переходит в самопожертвование, а сирот принимают соседние выводки. Но другие кеклики отводят от выводков, притворяясь ранеными, как многие птицы. Одни самцы живут холостяками — стайками, другие участвуют в воспитании птенцов. Из одних обнаруженных гнезд яйца таинственно исчезают, на других кеклики сидят и не обращают внимания на то, что их гнезда обнаружены. Запутанный вопрос с размножением кекликов сделался еще более загадочным, чем был.

Много еще неразгаданного в жизни наших птиц. Кто, например, скажет, каким образом кедровки безошибочно находят зимой орехи под метровой толщей снега, спрятанные там еще осенью и даже иногда не той кедровкой, которая их нашла? Ведь обоняние у птиц в зачаточном состоянии, а зрение и память тут не помогут!

Отчего степные орлы или соколы на севере не охотятся вблизи своих гнезд, хотя рядом спокойно живут в степи сурки, суслики, а в тундре рядом гнездятся утки, гуси и другие птицы?

Как находит дорогу на южные зимовки молодая кукушка, улетая одна, ночью, впервые в жизни? Отчего в одной норе могут жить лиса и утка-атайка, пользуясь разными выходами? Что может быть удивительнее, когда ласточка или жаворонок вдруг начинают беспомощно махать крылышками, медленно садятся на траву и находят там смерть в пасти степной змеи — гадюки, «притянувшей» их взглядом?!

С восьми доодиннадцати

Несколько дней грузовик экспедиции громыхал без дороги, пересекая бесконечную пустыню Сары-Талкум. Название этой огромной части Казахстана переводится на русский язык мрачными словами: «Горы желтого песка». И в самом деле, кругом была видна только выжженная солнцем однообразная серая почва с редкими клочками и куртинками низкорослой полыни, верблюжьей колючки и еще каких-то «злых» растений, трогать которые можно только в кожаных шоферских перчатках.

Безжизненная и всюду одинаковая пустыня уже через час езды начинает вызывать уныние и тоску. Впрочем, называть пустыню безжизненной было бы неправильно. На редких кустах тамариска и саксаула иногда попадались одиночные гнездышки вьюрков — за день по нескольку штук. Значительно чаще мы вспугивали пустынных рябков-бульдуруков. Обычно рябок взлетал возле самой машины и садился в нескольких десятках шагов на землю, бежал немного и вдруг исчезал: его оперение изумительно гармонировало с почвой и растительностью. Заметить рябка было невозможно, если он не шевелился. В том месте, откуда взлетал рябок, каждый раз в маленьком углублении земли мы находили его яйца.

На третий день пути вода в бочонке стала плескаться на ухабах уже только на самом дне. Лица у всех делались все более озабоченными. Разговоры и смех давно смолкли. Невольно думалось о том, что у нашего грузовика, с «жизненным стажем» много более ста тысяч километров, вот-вот может выйти из строя какой-нибудь болтик среди множества тончайших деталей в его двигателе, и тогда... невольно припоминались слова провожавших нас товарищей:

«На одной машине, да еще старой, и в такую даль! Да вы с ума сошли?!»

Но вопреки всем мрачным мыслям трехтонка покорно неслась на юг, громыхая бортами и всем, чем можно было греметь старому грузовику на ухабах. Как в океане на корабле капитан держит курс по компасу, ничего не видя, кроме воды и неба, так и экспедиция ехала прямо на юг, а кругом во все стороны уже несколько дней на горизонте однообразная равнина сливалась с небом без всяких ориентиров.

За небольшими буграми неожиданно показалась полоска яркой зелени. Шофер крутнул руль, и машина подлетела к небольшому роднику. Какая приятная неожиданность! Вода выбегала говорливым ручейком из небольших зарослей тростника и, сверкая на солнце, бежала в ярко-зеленой оправе разных трав сотню метров, исчезая в земле.

Конечно, здесь устроили отдых до следующего дня, а шофер сразу нырнул под машину, громыхая ключами, и пролежал там до вечера. Наутро он снова полез под машину, сказав, что после ремонта мы поедем вдвое быстрее, «с ветерком».

В восемь часов утра мелодичный свист, скорее похожий на воркованье, заставил зоолога экспедиции поднять голову от дневника. Стайка пустынных рябчиков-бульдуруков опустилась к воде в конце родника. С минуту птицы сидели неподвижно, разглядывая людей, а затем короткими семенящими шажками побежали к воде и стали жадно пить по-голубиному — не отрывая клюва от воды и не запрокидывая головы вверх для каждого глотка, как это делают куры и большинство других птиц, даже водоплавающих.

Одна стайка рябков-бульдуруков сменяла другую до одиннадцати часов. Несколько стаек пустынных вьюрков тоже прилетало много раз за утро на водопой. Около одиннадцати прилет птиц прекратился, и у родника наступила тишина. Ремонт машины оказался сложнее, чем предполагался. Пришлось бездействовать два дня около спасительного родника. За всех работал один шофер и при этом с неиссякаемой энергией. Его пение под машиной «без слуха и голоса» запомнилось всем надолго.

На второй день прилет стай бульдуруков и вьюрков на водопой к роднику происходил точно в те же самые часы, что и вчера: с восьми утра до одиннадцати.

Когда зоолог, изнемогая от начавшейся в полуденные часы жары лежал в тени натянутого брезента, ему вдруг пришел в голову вопрос: отчего же бульдуруки и вьюрки прилетают на водопой стайками, а гнездятся поодиночке? И какая точность во времени — только с восьми до одиннадцати! Ответ на эту загадку нашелся только на следующий день, когда экспедиция неслась по пустыне действительно «с ветерком», опять с полным бочонком воды.

Было около десяти утра. В стороне от машины над самой землей летела стайка бульдуруков, направляясь к роднику. И вот у всех на глазах недалеко от стайки с земли взлетел рябок, быстро догнал летящих и унесся вместе с ними на водопой. Впрочем, тогда не придали этому значения. Но, когда через полчаса мимо пролетела большая стая обратно с водопоя и один рябок отделился и сел на землю, зоолог заподозрил решение загадки и, остановив машину, бегом бросился к этому месту. Рябок взлетел из-под ног, с гнезда-ямки, наполненной яйцами. Теперь все.понятно: на водопой являются временные стаи. Пролетая над пустыней, они все время увеличиваются за счет взлетающих с гнезд одиночных рябков. Таким же образом идет распад временной стаи на обратном пути.

После одиннадцати, когда в пустыне не стало видно летящих рябков-бульдуруков, метеоролог экспедиции посмотрел на термометр и сокрушенно сказал: — Ого, уже за сорок перевалило! Опять сегодня градусов шестьдесят будет.

Но зоолог обрадованно воскликнул:

Товарищи! С восьми до одиннадцати утра температура в пустыне около сорока градусов, как и в теле птиц. Вот они и покидают гнезда только в эти часы: позднее яйца перегреются, раньше восьми они могут охладиться.

На границе жизни

Профессор Б. К. Штегман в это лето поставил свою палатку под самыми облаками, в горах Заилийского Алатау, на высоте 3500 метров над уровнем моря. Около входа в палатку начинался вечный лед горных вершин — конец всякой жизни. Желание изучить здесь остатки жизни и заставило ученого надолго поселиться так высоко.

Проводник с вьючными лошадьми уехал, и профессор на месяц остался один среди мертвой тишины. Только ветер иногда посвистывал на вершинах. Густые облака часто закрывали снежные пики. Тогда камни сразу покрывались изморозью, становилось сыро и холодно, как осенью, несмотря на июль. Приходилось садиться на камень и терпеливо ждать, пока ветер не сорвет облако с горной вершины. В густом тумане, как ночью, рискованно делать даже несколько шагов — можно легко свалиться в пропасть.

Но вот порывом ветра облака угнало дальше, и сразу засверкало яркое летнее солнце. Чудесная панорама гор неожиданно открылась кругом, словно в темном кинозале на экране мгновенно появился красочный пейзаж. На юго-восток уходили вдаль снеговые вершины, и трудно было различить, где кончаются снежные пики, начинаются белые облака. А на севере горы круто спускались вниз, и от их подножия тянулась бесконечная равнина, белея песками на правобережье реки Или и сверкая узкой полоской ее воды.

Громкий писк сразу привлек к себе внимание профессора. Маленькая птичка сидела на камне, вздергивая хвостиком и кивая головкой, словно здороваясь. Весь ее вид, казалось, говорил, что она крайне удивлена, увидав так высоко человека, там, где она одна была хозяйкой все лето. Подпускала к себе птичка близко и нетрудно было узнать, что это альпийская завирушка.

С полным клювом какого-то корма завирушка нырнула под камни, и оттуда раздался дружный писк ее птенцов. Они были хорошо упитанны, очевидно, получали достаточно пищи. Очень просто оказалось выяснить, что завирушка выкармливала птенцов исключительно черными небольшими пауками. Их было много кругом не только под камнями, но и на льду. Пауки медленно передвигали лапками и далеко уходили по снегу и льду. Казалось, вот-вот они сожмутся в комочки и замерзнут на холодном льду навсегда. Но пауки так же не спеша возвращались обратно и прятались под камни.

Вторая птичка, которая гнездилась на кромке льдов, оказалась стенолазом, или краснокрылом. Раскинув ярко-малиновые крылья, он весь день лазил по отвесным скалам, как дятел — по стволу дерева. Своим порхающим полетом эта маленькая птичка напоминала бабочку. И стенолаз выкармливал здесь своих птенцов тоже черными пауками.

Только эти две птички и пауки спокойно жили на самой границе вечных льдов. Больше ни одного живого существа не жило здесь постоянно. Только альпийские галки, снежные грифы и бородачи-ягнятники иногда прилетали сюда ненадолго отдохнуть.

Впрочем, однажды раздался вдруг стук камней внизу, недалеко от палатки. Это три старых горных козла-рогача, с длинными бородами и седыми спинами, промчались по склону горы, пуская вниз звонкие камешки с осыпей. Испуганно оглянувшись,, они скрылись за поворотом горы. А через несколько минут огромный снежный барс, бесшумно шагая по камням, торопливо проследовал за козлами, нервно виляя черным кончиком хвоста. Но все эти животные только временно и ненадолго бывали на границе вечных льдов, а жили и кормились значительно ниже.

Но если легко было выяснить, чем питаются на черте жизни и вечного покоя завирушки и стенолазы, то совершенно казалось непонятным, чем могли питаться пауки. Ни тенет между камнями, ни каких-либо живых насекомых здесь не было. Но тем не менее пауки чувствовали себя прекрасно. Они были явно чем-то сыты.

Упорные наблюдения ученого хотя и не сразу, но разрешили и эту задачу.

Почему пауки так медлительны? Вероятно, поспешность им не нужна и они питаются чем-то неподвижным? Так и оказалось!

С первыми лучами летнего солнца из теплых равнин начинал тянуть ветерок бриз. Восходящие токи воздуха достигали самых больших высот. Теплым бризом в зону ледников приносилось снизу много летающих насекомых, и не только мелких, но и бабочек, даже слепней. Это были жертвы коварного бриза, который так ласкал вначале крошечные крылатые создания, а затем предательски затихал, и насекомые медленно оседали на снег и холодные камни, быстро цепенея. Ночной холод убивал всех насекомых. И вот тогда-то черные пауки-тихоходы, как мрачные могильщики, начинали медленно бродить по камням и снегу, не торопясь пожирая трупики насекомых — они оставались свежими при той влажности и температуре, которые царят на этих высотах. Спешить паукам действительно незачем: насекомые лежат неподвижно, поджав лапки к брюшку и сложив крылышки. Во второй половине дня «урожай» оказывается полностью собран, и сытые пауки прячутся под камни.

Много интересного узнал ученый за месяц жизни под облаками и установил полный список живых существ, которые чувствуют себя дома на границе жизни и смерти в горах. Список этот невелик: альпийская завирушка, стенолаз и черные паучки.

В половодье

Апрельское солнце к полудню грело по-летнему. Мне стало жарко бродить с ружьем в тяжелых резиновых сапогах и в теплой ватной тужурке. Я сел отдохнуть на берегу реки, разлившейся широко, по-весеннему.

Быстрое течение вертело воронки в мутной воде, несло клочья желтой пены и смытые с берегов бревна. На одном из них плыли белые трясогузки с черными «салфеточками» на зобиках. Они быстро перебегали с места на место, семеня тонкими ножками и помахивая длинными черными хвостиками.

Табунки диких уток то и дело пролетали над рекой, придерживаясь середины. Стрелять было далеко. Я положил ружье, взял в руки бинокль и любовался яркой окраской весеннего наряда селезней. Вот два красавца крякаша летят за скромно окрашенной уткой. В бинокль хорошо видны их бархатистые зеленовато-синие головки с белыми ошейниками и ярко-коричневыми грудками. Морковно-красные лапки четко выделяются на белом брюшке. Цветистые селезни на фоне весеннего неба очень красивы — все цвета радуги сверкают на их атласном оперении!

Вслед за ними, медленно махая крыльями, словно подчеркивая, что они никуда не торопятся, пролетели белоснежные чайки. А вместе с ними увязался черно-белый чибис. Он то отставал, то «забегал» вперед, но все же старался держаться вместе с чайками.

Чайки пролетели. Я опустил бинокль и вдруг увидал, что против меня плывет бревно и на нем мокрая лисица. Янтарно-желтые ее глаза тоскливо озирались по сторонам, мокрое тело трясла сильная дрожь. Под тяжестью лисицы бревно постепенно тонет — сначала медленно, потом все быстрее. Вот оно совсем скрывается под водой. Лиса всплывает, но рядом с ней выныривает бревно, и лиса опять взбирается на него, отряхивается и плывет некоторое время, чтобы снова повторить то же. Но почему же она не переплывает на берег? Ведь до него всего сорок-пятьдесят метров? Вероятно, лисица плывет издалека и привыкла к бревну... Мои догадки внезапно прервали новые события: на лису бросился беркут! Она заметила опасность и громко затявкала, оскалившись и подняв мокрый, тяжелый хвост. Беркут уже вытянул вперед лапы, но необычность обстановки испугала его, и хищник взмыл вверх над самой водой.

Кругами беркут стал ввинчиваться вверх. Добыча не убегала. Но пернатый разбойник привык хватать только убегающие жертвы, а не защищающиеся!

Бревно затонуло, лиса всплыла и опять взобралась на него, когда оно появилось из воды.

Беркут вторично бросился на лису. Но она залаяла еще яростнее и даже прыгнула навстречу птице. И опять хищник взмыл вверх. Больше он не делал попыток броситься, но и не улетал, кругами поднимаясь все выше.

Бревно с лисой отплыло далеко, и я взялся за бинокль. Тогда стало видно, что бревно несет прямо на мель, на которой застряло уже немало бревен.

Искупавшись еще несколько раз, лисица подплыла на своем бревне к мелкому месту. Со всего хода бревно ткнулось в песок и остановилось. От толчка лиса упала с бревна, и тут оказалось, что воды ей всего только по брюхо. Лиса, подняв мокрый хвост, ошалело стояла на месте несколько мгновений, затем огромными прыжками бросилась к берегу. С каждым прыжком делалось все мельче, и вот лиса мчится уже по песку.

Но в нескольких метрах от кустов беркут снова упал на лису. Раскрыв крылья и хвост, он сидел на ней несколько секунд, показавшихся мне вечностью. Огромные когти задних пальцев теперь глубоко вонзились в бока жертвы...

Вдруг с шумом стремительно упал второй беркут. Началась яростная драка двух громадных птиц. А лиса тем временем, сильно хромая, кинулась в кусты и скрылась там.

Я невольно улыбнулся, вспомнив народную сказку о том, как охотники делили шкуру неубитого медведя.

Непрошеный квартирант

Солнце в морозной дымке медленно опустилось за далекими тростниками на берегу Балхаша. Резкий северный ветер шумел позёмкой, склоняя тростники.

Едва скрылось солнце, как в зарослях раздался тонкий писк, и крошечная темная птичка со вздернутым вверх хвостиком уселась на тростинку. Птичка была так мала, что тростинка даже не согнулась. Это был: крапивник. Он поджимал под себя то одну лапку, то другую, чтобы согреть их.

Вот он уверенно юркнул в гнездышко синиц-ремезов, закрытое со всех сторон, с трубочкой-входом. Крапивник пискнул в гнезде несколько раз и затих.

Ремезы на Балхаше не покидают своих гнезд зимой, ночуя в них всем выводком. Вскоре раздались их голоса. Они спешили на ночлег.

Но их квартира оказалась занятой. С пронзительным писком крапивник клюнул в лоб первого ремеза, который полез в свое гнездышко. Хозяин отпрянул.

Птички расселись кругом гнезда и некоторое время тревожно перекликались. Вторая попытка пробраться домой тоже кончилась неудачно. Маленькое перышко из лба ремеза, кружась, полетело по ветру. А забияка крапивник высунулся из гнезда и так громко заверещал, словно не он залез в чужое гнездо, а ремезы лезли в его дом.

Между тем короткие зимние сумерки быстро сгущались. Ярко-красная заря на горизонте начала гаснуть. Ветер сделался еще злее. Наступала длинная морозная ночь, а ремезы остались без крова на леденящем ветру.

Наконец один из ремезов закрыл глаза и насильно полез в гнездо. Но крапивник вытолкнул его и, разгорячась, сам выскочил наружу. Вереща и злясь, он начал преследовать ремеза на полянке.

Но другие птички не упустили момент. Одна за другой они юркнули в трубочку-вход и притихли в гнезде. С разлета туда ворвался последний ремез, а следом за ним и крапивник.

И странное дело — в гнезде все стихло. Чем там больше птичек, тем теплее.

Утром крапивник первый улетит из гнезда, а вечером опять первым заберется в него. И так всю зиму. Каждый день вечерние сумерки будут омрачены для выводка ремезов потасовкой с непрошеным квартирантом.

На Джаркенском шоссе

Сверкающий, мокрый от росы асфальт Джаркенского шоссе мчался навстречу нашей машине со скоростью шестьдесят километров в час. Солнце только что показалось из-за гор Джунгарского Алатау, по ту сторону китайской границы. Запах свежей земли и полыни врывался в открытые окна машины.

Над шоссе закружились коршуны и другие пернатые хищники. Каждый из них торопился прилететь сюда первым и успеть полакомиться ночными жертвами автомобильного транспорта. Всю ночь яркий свет фар вырывал из темноты стремительно бегущий участок шоссе, залитый электрическим светом. Нагретый за день асфальт — это ночная грелка для змей, тушканчиков, ежей и других мелких животных. Они беспомощно мечутся из стороны в сторону, внезапно освещенные ярким светом. Но не крошечным сердечкам зверьков тягаться с работой мощного двигателя — и под колесами кончается жизнь многих ночных обитателей степей. Через час после восхода солнца пернатые «санитары» уже очистили шоссе от трупов погибших ночью зверьков.

Небольшого сокола-чеглока мы заметили далеко впереди на телеграфном столбе. Когда машина проносилась мимо него по шоссе, сокол сорвался со столба и полетел рядом, точно соразмеряя скорость своего полета с движением машины. Степная трагедия внезапно разыгралась на наших глазах. Машина вспугнула с дороги жаворонка, и он полетел в сторону. Сокол мелькнул за ним — удар, и он уже несет в когтях свою жертву на вершину телеграфного столба, пуская по ветру перышки.

Это был второй пример приспособляемости птиц к новым условиям. Но в этот же день нам удалось наблюдать еще один случай.

В полдень мы остановили нашу машину на краю шоссе и, сидя в ней, решили позавтракать. В это время навстречу нам из Китая двигалась отара овец. Они медленно брели по степи, вытянувшись вдоль шоссе. Два чабана ехали верхами на низкорослых монгольских конях. Несколько овец перебежали через шоссе и стали пастись на другой стороне, где трава была лучше. Один из чабанов крикнул на незнакомом нам языке. Откуда-то тотчас выскочила собака и бросилась за овцами. Дымчато-желтая, с черными пятнами на морде и хвостом в виде кренделя, она была образцом смешения многих собачьих пород. Перед асфальтом она становилась в явном замешательстве. Чабан опять крикнул. Собака испуганно оглянулась на него и осторожно стала крести лапой асфальт, не решаясь наступить. Житель бескрайних степей Востока первые в жизни встретился с асфальтом! Новый крик — и собака осторожно пошла мимо нас через шоссе, широко расставляя ноги с растопыренными пальцами и балансируя хвостом, — было полное впечатление, что она идет по скользкому льду.

Но вот асфальт позади. Собака бросилась вперед, завернула овец, и они, простучав по шоссе копытцами, вернулись в отару. А собака опять на миг остановилась перед асфальтом, но затем спокойно перешла через него, правда шагом. Она уже почти не боялась поскользнуться. Конечно, в третий раз эта собака пробежит по асфальту без задержки.

Через два месяца мы возвращались обратно в Алма-Ату. Наша машина пронеслась по ажурному мосту через реку Или. Маленькие ручейки ее истоков сбегают с вечно снежных вершин Тянь-Шаня и убегают в Китай. Сотни километров Или петляет но Цзянь-зяню, принимая китайские притоки, и снова пересекает нашу границу, стремительно несясь в огромное озеро Балхаш. Река Или соединяет в себе воды двух великих республик, как бы символизируя дружбу народов Китая и Советского Союза.

Чем ближе к Алма-Ате, тем все оживленнее делается около шоссе. Всюду пашни, бахчи, сады. И мы опять увидали здесь яркий пример того, как легко животные приспосабливаются к новым условиям.

По огромному полю зрелой пшеницы мощный трактор тащил за собой комбайн. Рядом гудела грузовая машина, принимая на ходу зерно из бункера. Машины медленно двигались, оставляя за собой широкую полосу срезанной под корень высокой пшеницы. Степные орлы, луни и пустельги кружили над головами людей и хватали мышей и полевок на внезапно обнаженной земле. Но вот произошла какая-то неполадка. Трактор остановился. Люди начали исправлять повреждение. А хищные птицы в это время уселись на землю. Они терпеливо ждали. Двинулись машины — и снова над ними пернатые хищники. Они следовали за ними, как скворцы за плугом весной или чайки за рыбачьими лодками с неводами.

Мы подошли ближе и с интересом наблюдали за тем, как ловко хищные птицы хватали мелких грызунов прямо из-под машины. Тракторист рассказал нам, что даже лисицы выбегают днем за легкой добычей. Обойдет круг машина — лисицы отбегают и затаиваются в траве. Пройдет комбайн — и они опять бегут ловить мышей на очищенной полосе.

Только на одном небольшом участке Джаркенского шоссе мы видели столько интересных примеров приспособляемости диких животных к новым условиям. А сколько подобных примеров на необъятных просторах степей и лесов нашей родины!

Следы таинственного великана

Ранним утром мы ехали вверх по Большому Алма-Атинскому ущелью Заилийского Алатау. Густые тяньшаньские ели остались внизу. Кругом были арчевые заросли. Между ними зеленели альпийские лужайки. Солнце только что осветило каменистый южный склон и засверкало капельками росы, исчезающей на глазах.

Тропа поднялась из арчевых зарослей и пошла среди каменистых россыпей и ярких альпийских лужаек с желтыми маками, синими генцианами, трехцветными фиалками и другими высокогорными цветами. Птичье пение осталось внизу. Тишина нарушалась только сурками. Они громко кричали, сидя на задних лапках около нор, и быстро исчезали в них при нашем приближении.

Еще выше начались большие снежные поля. Они за лето так и не успевают растаять, и августовские снега ложатся прямо на них.

— Лет десять назад я видел здесь на снегу следы великана. Он шел на двух ногах, — сказал мой спутник, лесной объездчик Казакпай, и показал рукой на большое снежное поле — на склоне ущелья.

— А кто-нибудь видел его самого? —спросил я.

— Нет, он невидимка и оставляет только следы, — ответил Казакпай и поехал по тропе впереди меня.

Я ехал следом за ним и думал о том, что ведь не бывает дыма без огня: если Казакпай видел такие следы, то, значит, кто-то их оставил. Он опытный следопыт и не спутает...

— Медведь! — тихо проговорил объездчик, спрыгивая с коня.

И в самом деле, склон горы в этом месте делал крутой поворот, за ним влево отходило небольшое ущелье, а по вершине ущелья медленно поднимался в гору медведь. Мы отъехали по тропе назад, привязали коней, а сами прошли до поворота и стали наблюдать за медведем из-за камней, приготовив ружья.

Стрелять было далеко, но ветер дул с гор, и медведь не мог нас учуять. Если он повернет назад, то приблизится на выстрел.

Медведь не торопясь шел по склону. Кругом среди камней кричали сурки. Они бросались в норы перед самым носом зверя. Казалось, что медведь не обращает на них ни малейшего внимания. Раскопать их норы под огромными камнями, конечно, ему было не под силу. Но среди большой зеленой лужайки оказалась нора, около которой не было камней. В нее один за другим шмыгнули два старых, крупных сурка, едва медведь показался из-за больших камней. Зверь сунул морду в нору, громко выдохнул воздух и стал раскапывать мягкую, влажную землю.

Я с интересом следил за ним в бинонль.

Метр за метром медведь быстро разрывал жилище сурков, время от времени жадно нюхая. Наконец он торопливо сунул правую лапу по самое плечо в нору, раздался захлебывающийся крик сурка под землей, и... Но зверь порывисто выдернул из норы только свою окровавленную лапу! Нет правил без исключения — на этот раз в норе сурка-хозяина оказался еще «сурок-гость», забежавший случайно в первую попавшуюся нору от внезапно появившегося медведя. Конечно, «гостя» не пустили в конец норы, в гнездо, и он сидел в боковом отнорке, когда лапа медведя протянулась мимо него в глубь норы, нащупывая хозяина в гнезде. «Сурок-гость» мгновенно прокусил лапу зверя длинными передними резцами, острыми, как долото.

Сгоряча медведь сунул в нору вторую лапу, но сейчас же с жалобным стоном выхватил ее обратно, тоже залитую кровью: «сурок-гость» прокусил и ее!

Теперь медведю было не до охоты. Он долго сидел, облокотившись спиной на камень, совсем как человек, и зализывал раны на передних лапах. Тишина горных вершин долго ничем не нарушалась. Но вот на большом камне показался толстый сурок и замер в неподвижной позе, насторожившись. За ним вылезли из нор еще несколько сурков.

Вдруг сурки опять тревожно закричали — по склону горы шагал медведь на задних лапах. Он прошел так по альпийскому лугу, большому снежному полю и скрылся в зарослях арчи. На ходу он лизал то одну переднюю лапу, то другую и шел так, словно никогда не ходил на четырех ногах.

Стрелять было далеко, мы сели на коней и поехали дальше. Но следы на снегу заставили остановиться моего спутника и внимательно присмотреться к ним: казалось, по снегу прошел человек-великан.

— Что, Казакпай, похоже на следы таинственного великана-невидимки? — спросил я, улыбаясь.

Казакпай молча взглянул на меня и растерянно развел руками, едва заметно улыбнувшись. Весь его смущенный вид говорил, что ему жалко расстаться с тем, что он считал истиной всю свою жизнь...

Ночные ласточки

На стеклянной веранде дома отдыха гнездились ласточки. Форточка никогда не закрывалась, и птички влетали через нее. Под потолком в углу прилепилось их гнездышко.

Каждый вечер отдыхающие ужинали на веранде. Темная южная ночь смотрела в открытые окна, и листья в саду казались черными. Ночные бабочки и другие крылатые насекомые носились около люстры под потолком.

Как только зажигали свет на веранде, ласточки начинали потягиваться, расправлять крылышки и переговариваться, сидя на краю гнезда, словно наступило утро. Через несколько минут они уже носились около люстры под потолком и хватали ночных насекомых. Но птенцам в этот поздний час хотелось только одного — спать! Их родители по очереди долго щебетали, сидя на краю гнезда, пока наконец кто-нибудь из птенцов не открывал клюв. Стоило одному из птенцов схватить корм, как тотчас просыпались все, и сразу открывалось пять желтых клювиков. Этот «неплановый» ужин у ласточек продолжался до тех пор, пока на веранде не гасили свет, нарочно постепенно, чтобы ласточки успели сесть на край гнезда.

Но однажды произошло несчастье. Одна из ласточек с веселым щебетом погналась за бабочкой слишком низко, и кот внезапно мелькнул из-под стола...

Поднялась суматоха, отдыхающие бросились ловить кота, но отнять удалось только труп ласточки.

Каково же было удивление отдыхающих, когда на следующее утро во время завтрака опять пара ласточек продолжала выкармливать птенцов! Значит, одна из них была мачехой или отчимом!

Новая ласточка оказалась на удивление «бестолковой». Она влетала на веранду в форточку с кормом и отдавала его птенцам. Но вылететь обратно в сад в ту же самую форточку она уже не могла и беспомощно совалась в стекла или кружилась под потолком, пока не прилетала другая ласточка с кормом и не уводила ее за собой. Найти форточку, через которую она только что влетала, было для новой ласточки непреодолимым препятствием. Не могла она привыкнуть и к ночной ловле насекомых при электрическом свете.

Через неделю птенцы вылетели из гнезда в ту же форточку.

В природе встречаются птицы, оставшиеся без гнезд. Они-то и становятся мачехами и отчимами. Так было и у ласточек.

Птичий волк

Из окна гостиницы открывался чудесный вид на городской сквер.

Как яркие факелы, горели красные Канны. Причудливыми узорами пестрели петуньи, львиные зевы, оранжевые лилии и множество других цветов. Кустарники имели форму шаров, квадратов и прямоугольников.

Солнце только что встало, и большой город еще сохранял ночную тишину в этот ранний час летнего утра. Но ласточки уже носились над сквером с веселым щебетом. Некоторые из них присаживались на провода, и тогда были хорошо видны их хвостики. Значит, это были молодые, недавно вылетевшие из гнезда.

Вдруг что-то прошумело в воздухе, и сверху вниз мелькнул сокол. Глухой шлепок, облачко пуха — и он летит с ласточкой в лапах.

Сокол-чеглок уселся на телеграфный столб. Это была крупная самка.

Она стала теребить свою жертву.

Вниз полетели перышки. Чеглок оторвал и проглотил головку ласточки, бросил трупик и улетел.

Я снова стал любоваться цветами на площади, сверкающими капельками росы. Но хорошее настроение было испорчено: как-то невольно думалось о гибели ласточки. И вот опять испуганные крики птичек, снова глухой щелчок— и чеглок несет на тот же столб новую жертву. На этот раз он вырвал только несколько перышек, пустил их по слабому утреннему ветерку и бросил свою добычу. Трупик ласточки упал вниз, а сокол несколько минут сидел неподвижно, грудью к солнцу. Ласточки тем временем успокоились и со щебетом опять замелькали над площадью.

Чеглок взлетел над крышами. Я долго следил за ним и хорошо заметил, как он кругами набирал высоту. Потом его не стало видно. Прошло не более минуты, и знакомый шум крыльев снова долетел до меня. С разгона чеглок шлепнул молодую ласточку, подхватил когтями и понес на столб. Третья жертва вскоре упала вниз. На этот раз пернатый разбойник до нее даже не дотронулся. Он был сыт по горло.

Три ласточки были уничтожены птичьим волком, казалось, просто для забавы. Я отошел от окна с неприятным чувством.

«Зачем чеглок занимается бессмысленным убийством?» — размышлял я, невольно прислушиваясь. Возможно, у этой самки разорили гнездо и уничтожили птенцов, но потребность выкармливать у нее еще не прошла, и это заставило ее ловить добычу для своего несуществующего потомства. Она ловила, бросала и опять ловила.

Мне стало жаль молодых ласточек. Сколько их погибло или еще погибнет!

Вдруг знакомый шлепок раздался около самого моего окна, и несколько перышек влетело в комнату. Это было уж слишком! Я бросился к ружейному чехлу, быстро собрал свою двустволку, и оглушительный выстрел из двенадцатого калибра разорвал тишину раннего утра, наделав переполох в гостинице. Чеглок выронил ласточку и улетел как-то боком, видимо раненный.

Ласточки с громким щебетом носились над сквером, когда я через час возвращался обратно в гостиницу из милиции. Там я уплатил штраф за нарушение тишины и спокойствия в общественном месте, но был доволен — пернатый волк получил по заслугам!

Из окна вагона

Последние числа февраля. Скорый поезд несется на восток. Прогремело железо саратовского моста через Волгу, и вот пошли безбрежные казахстанские степи.

На оконных стеклах вагона мелкие капли дождя первой большой весенней оттепели. Снег посерел и пропитался водой. Кое-где показались проталины черной земли.

Чем дальше от Волги, тем становится холоднее. Наутро за окном снова зима. Всюду до горизонта белая степь, а по ней черной полоской пролегла железнодорожная насыпь, свободная от снега. Она, как бесконечная весенняя проталина, тянется с юга на север, чернея на сверкающей снежной пелене. А над ней, первой землей, уже летят вестники весны — одиночные жаворонки. Они поют на лету. Только смолкнет один вдали, а с юга уже звенит над полотном дороги новая песня перелетного певца, все ближе и громче.

Небольшая станция осталась позади. Далеко за семафор поезд провожают поджарые собаки. Они мчатся вперегонки, справа и слева, постепенно отставая от поезда. Собаки привыкли, что из вагонов бросают объедки, и каждая торопится схватить их первой.

Поезд медленно вползает на подъем. Все собаки давно отстали, и только одна гонится за поездом.

И вдруг — гуси! Шесть крупных диких гусей торопливо шагают по снегу в сторону от насыпи. Они совсем близко от поезда. Гуси летели ночью с юга и под утро из района оттепели попали в полосу похолодания. Под ними всюду оказались бесконечные снега и только чернела железнодорожная насыпь. На нее и спустились уставшие гуси. Возможно, они провели здесь не один день. Гуси с каждым днем слабели от голода. Они привыкли к проходящим поездам и перестали отлетать от них, а только отходили недалеко в сторону. Так и на этот раз, когда показался дымок нашего поезда, гуси вытянули шеи и насторожились. Поезд все ближе. Кудрявый пар и черный дым ветерок относит в сторону. Грохот нарастает. Вот поезд совсем близко, и гуси всем табунком поспешно отбегают в сторону по снегу. Только один старый гусак перелетел вправо от насыпи и сел на снег вдали от гусей, «отводя» врага на себя.

Поезд прогрохотал мимо. Но после него осталась собака. Она нашла газетный сверток, выброшенный из вагона, разорвала его и съела корки хлеба и кости жареной курицы. Облизнувшись, собака оглянулась и увидала гусака. Она бросилась к нему по твердому насту. Гусак взлетел перед самой собакой и медленно полетел в степь низко над снегом. Собака помчалась за ним.

Из окна вагона было видно, как гусь сел на снег и снова взлетел, когда собака добежала до него. Наконец они обратились в две черные точки, и чем кончилось преследование, осталось неизвестным. Вероятно, старый гусак отвел далеко в степь от гусей собаку, а сам вернулся к ним.

Утром на следующий день ярко засверкало солнце. Теплый ветерок с юга принес новую волну потепления. Всюду показались лужи и побежали ручьи. Проталины на вспаханной в прошлом году целине стали на глазах появляться из-под снега. Черные скворцы садились на них и сразу исчезали, сливаясь с черными пятнами размякшей земли. А кругом в воздухе звенели жаворонки, но уже не затихая вдали, а на одном месте, там, где скоро у них будут гнезда. И вот невольно представилось, как ослабевшие гуси теперь с жадностью кормятся на влажной земле. Хотелось верить, что эти первые у нас дикие гуси останутся живыми вместе с их вожаком.

Пернатые грабительницы

Майское утро на заливных лугах Иртыша встретило нас бодрой свежестью и миллиардами тяжелых сверкающих капелек росы на ветвях и траве. Мы оставили лодку на прибрежной песчаной косе и с удилищами на плечах пошли в глубь лугов, оставляя на еще невысокой траве мокрые, темные следы.

Запах цветущей черемухи наполнял воздух. Ее заросли были покрыты душистым цветом, как белой пеной. В кустах громко щелкал соловей, словно не в силах остановиться после чудесной майской ночи. Желтогрудые овсянки-дубровники пели, сидя на вершинах тальников. Они прилетели самыми последними из перелетных птиц и «закрыли» весенний перелет. А в начале августа их уже не увидишь на лугах: одними из первых они улетают на зимовки. Птенцы у дубровников растут так быстро, как ни у одной из птиц. Что поделаешь? Приходится поторапливаться — всего два месяца дома, короткий срок!

На берегу озера, еще не заросшего зелеными лепешками листьев кувшинок, мы стали разматывать удочки. Во время цветения черемухи хорошо клюют караси, вот почему, полные радостных надежд, мы торопливо забросили лески, не забыв, конечно, по обычаю рыбаков, поплевать на червей неизвестно зачем. Но поплавки замерли на поверхности озера, розовой от лучей восходящего солнца. Даже мелочь не шевелила червей. Первая неудача немного охладила наш пыл. Мы решили переменить место и попробовать рыбачить в другом конце озера.

Но едва мы прошли несколько десятков шагов, как неожиданно из-под ног с шумом взлетела дикая утка. Она тут же шлепнулась в озеро и с беспокойством завертелась в разные стороны.

У наших ног было ее гнездо с яйцами.

Стараясь не смять траву около гнезда, мы поскорее пошли дальше, чтобы не мешать утке выполнять ее материнские обязанности.

Вдруг утка бросилась к гнезду, не обращая больше внимания на нас, и торопливо села на него. Но было уже поздно: белые яйца в открытом на несколько минут гнезде заметила пара пролетающих ворон. Они нахально сели около гнезда по обе стороны. Утка шипела, поворачивала голову с приоткрытым клювом то к одной вороне, то к другой. Однако наглые грабительницы боком, воровски, подскакивали все ближе. Как по команде, они вдруг схватили утку за крылья и потянули с гнезда в разные стороны. Только поэтому они не могли сразу сдернуть ее с яиц. Утка отчаянно забилась и выдернула одно крыло. Тогда другая ворона сейчас же стащила утку с гнезда. В нем на миг забелели яйца. Утка бросилась на ворону, но та увернулась, а вторая ворона только этого и ждала — она схватила в клюв одно яйцо и полетела в сторону. Все это произошло так быстро, что мы не успели опомниться, и, только когда одна из ворон полетела с яйцом, мы бросились на помощь и прогнали грабительниц, бросая в них фуражками.

Но вредные птицы не улетели далеко. Они уселись на кусты черемухи, нахохлились, плотоядно зевали, и весь их вид теперь говорил, что они приготовились к длительному ожиданию. К гнезду они боялись приблизиться, и утка спокойно сидела на яйцах.

Долго лежали мы в траве, смотря на неподвижные поплавки. Рыба сегодня совершенно не клевала, хотя три дня назад мы наловили здесь полведра крупных золотистых карасей. Не разгаданы еще тайны клева наших рыб, что поделаешь!

Толстая ветла наклонилась с берега над водой, отражаясь в ней, как в зеркале. В дупле было гнездо скворцов. У них со дня на день должны были вылупиться птенцы, а пока что черный скворец, поблескивая зеленоватым зобом, еще распевал на ветке, склоненной над водой. Каким только голосам птиц не подражал он с удивительной точностью: бил перепелом, тонко попискивал пеночкой, кричал чибисом, посвистывал куликом, иволгой — одиннадцать голосов разных птиц насчитал я в промежутках между его собственными трелями. Но что удивительно—скворец не подражал голосам ни одной из птиц далеких жарких стран, где он провел полгода на зимовке. Оказывается, скворцы подражают голосам только наших птиц. Вот это настоящие патриоты!

Солнце поднялось высоко, и пора было возвращаться домой. Но как быть с уткой? Вороны по-прежнему сидели, нахохлившись, на черемухе, и явно ждали, когда уйдут люди, чтобы расправиться с утиными яйцами.

Мы безуспешно попытались прогнать их: вороны подпускали вплотную, а затем, лениво разгребая

крыльями воздух, перелетали недалеко в сторону и опять садились на вершины цветущих черемух, пуская вниз метель из осыпающихся белых цветочков. Они как бы заранее торжествовали, что переупрямят нас!

Утку надо было избавить от ворон во что бы то ни стало. Ведь это мы были виноваты в том, что она открыла свои белые яйца на несколько минут. Только ружье могло освободить утку от вороньей осады. И вот я зашагал к избушке знакомого бакенщика на речном перекате. Товарищ остался ждать около гнезда.

Савельича я застал дома. С очками на носу, привязанными к ушам веревочками, старик сидел на табурете и чинил сеть. Он удивленно сдвинул на лоб очки, услышав мою просьбу, и проворчал:

— Ружо тебе дать? Да ведь ты только с удочкой балуешь! Сроду не видал тебя с ружом. Ты и держать его, однако, не знаешь как.

Но все же он, кряхтя, встал с табурета и снисходительно сказал:

— Бери, мне не жалко. Сколь гнезд зорят эти твари — страсть! Проучи их, сынок. Только зря, однако, давно твои вороны улетели.

Савельич не спеша пошел в избушку за ружьем.

Время близилось к полудню, когда я вернулся с ружьем за плечами. Пение птиц на лугах смолкло. Только ласточки с веселым щебетанием носились над самой водой озера, освежаясь купанием. То одна из них, то другая с разлета касалась поверхности и тотчас взлетала вверх, отряхиваясь на лету и оставляя расходящиеся круги на воде. Вороны все еще сидели на черемухе. Товарищ спал около гнезда.

Я взвел курок и направился к воронам. Но они сразу насторожились. От их спокойного вида не осталось и следа. Испуганно озираясь, вороны перебирали крыльями, как-то подтянулись и готовы были вот-вот взлететь. Но ведь совсем недавно мы подходили к ним вплотную! Неужели вороны поняли, что у меня в руках ружье?

Не подпустив меня на выстрел, вороны перелетели дальше и уселись на самые вершинки, испуганно озираясь.

Только осторожно пробираясь по густым зарослям, я незаметно подкрался к воронам шагов на семьдесят. Заросли кончились. Дальше шла открытая поляна. Оказалось, вороны выбрали хорошее место для наблюдения за мной. Я просунул ствол ружья через куст шиповника, прицелился немного выше ворон и выстрелил.

Обе вороны рванулись в стороны и, отчаянно махая крыльями, быстро скрылись из виду.

Когда через неделю мы приехали опять рыбачить на это ©зеро, утки в гнезде уже не было. Только скорлупки лежали около гнезда, и по ним было хорошо видно, что утята благополучно вывелись и мать увела их на озеро.

О чем рассказали следы

Стайка диких гусей отдыхала на краю песчаной отмели неоглядно разлившейся реки. В этот яркий весенний вечер солнце село за далекими островами, озарив небо багровыми красками. Над серединой реки неслись табунки диких уток. G криками на ночлег протянули чайки и, как белыми хлопьями снега, усыпали длинную песчаную косу на ближнем острове. Над лугами кричали и кувыркались чибисы, мелькая то белыми брюшками, то черными спинками. Высоко в воздухе дребезжали кулики-бекасы, и, конечно, где-то на далеких лугах закричали журавли, эти весенние «горнисты» утренних и вечерних зорь.

В поздних вечерних сумерках постепенно смолкали голоса птиц и все громче делался шум полноводной реки и шуршащий звон последних мелких льдинок.

Прошло несколько часов. Время близилось к полуночи. Гуси спокойно спали, лежа на песке отмели.

Только старый гусак стоял на одной ноге, то и дело вытягивая шею и опять впадая в дремоту.

Черное ночное небо было все усыпано звездами. Но вот две звездочки тусклыми зеленоватыми огоньками блеснули и погасли на темном фоне берега. Гусак сразу заметил их и настороженно вытянул шею. Сна как не бывало. Старая птица не мигая начала вглядываться в темноту то одним глазом, то другим. Но со стороны берега не доносилось ни одного звука. Гусак успокоился, и дремота опять начала овладевать им.

И вдруг, теперь уже значительно ближе, опять заблестели две зеленоватые тусклые звездочки, совсем не такие, как на небе.

Гонг!! — прозвучал предостерегающий голос.

Вся стая в одно мгновение проснулась и насторожилась.

Га-га-га-га!.. — далеко в тишине ночи разнесся испуганный голос гусака, когда два зеленоватых холодных огонька быстро понеслись прямо на гусей.

Гуси дружно взлетели, а на месте их ночлега запрыгала и завертелась лисица. Она опоздала на несколько прыжков.

Далеко над рекой в темноте замирали испуганные переговоры гусей.

Все это удалось представить себе, когда я утром натолкнулся на следы лисы, ползшей по прибрежному песку. Конечно, я свернул по ним, чтобы посмотреть, к кому она подкрадывалась ночью.

Вскоре я дошел до того места, откуда лиса бешеными прыжками понеслась к воде. На самом берегу хорошо видно, как она затормозила всеми четырьмя лапами, взрыв песок там, где были следы ночевки гусей. Перьев и крови на песке не было. Значит, лисе не удалось поймать гуся. Бдительность старого гусака спасла их.

В нескольких шагах от этих следов в сторону берега резко отпечатался на песке глубокий след одной крупной лапы гуся, словно другой у него не было. Это здесь стоял ночью на одной ноге старый тяжелый гусак, прикрывая стаю от берега — только оттуда могла грозить опасность ночью.

Крылатые убийцы

В июле, долго шли затяжные дожди. Тайга пропиталась влагой: земля размякла, ветви елей опустились под тяжестью капель воды. Под утро дождь перестал, и густой туман окутал тайгу. После восхода солнца горячие лучи погнали клочья тумана, и он пополз над речками и по распадкам сопок,

К полудню ничто уже не напоминало о мрачных днях ненастья. Деревья и травы высохли. Еще влажная почва пахла черноземом, а незатейливые таежные цветы — медом. После длительного ненастья наконец зажужжали пчелы, шмели, запорхали бабочки. Всюду раздались голоса птиц. А солнце поднималось все выше, наполняя тайгу не только теплом, но уже зноем летнего полдня.

Огромная старая лосиха улеглась на день среди обширной гари. Кругом обугленные стволы вековых кедров поднимались частоколом над упавшими друг на друга такими же великанами. Огонь свирепствовал здесь не один десяток лет назад, но яростные осенние ветровалы еще не могли повалить все погибшие деревья.

Лосиха лежала и медленно пережевывала жвачку. Два лосенка мирно спали около ее брюха, свернувшись колечками, как собаки. У старых лосих нередко родится пара телят и непременно самец и самочка.

Но вот то один лосенок, то другой стали вздрагивать, с жалобным скрипучим писком тыкаясь горбоносыми мордочками в свои бока и спину. Чем жарче становилось, тем все больше появлялось слепней, и их жгучие укусы разбудили лосят. Слепней совсем не было во время дождей, но в первый же солнечный день они сразу появились во множестве.

Старая лосиха трясла ушами, мотала головой, но слепни загудели над лосиным семейством, как пчелы над ульем.

Лосята вскакивали, переступали с ноги на ногу, брыкались и жалобно стонали, словно дети. Лосиха тоже поднялась, потовые железы на спине и боках появились у нее с весны. Они смазывали жиром шерсть. Насекомые-кровососы замазывают им свои дыхальца и гибнут. Но брюхо и другие места с короткой шерстью не имеют защиты. Лосиха била ногами, топталась на месте и сердито фыркала. Вдруг она насторожила уши и резко повернула голову в сторону, слегка присев на задние ноги. До ее слуха долетел треск сучка, и слепни больше для нее не существовали — она вся обратилась в слух. Но слабый ветерок успокоил: он принес запах лося. Огромного быка тоже доняли слепни, и он мчался сейчас по горельнику, не разбирая дороги, к реке, чтобы укрыться в воде от кровопийц. Лось ловко перескакивал через поваленные деревья или подныривал под них и бежал все время с одной скоростью, словно перед ним не было никаких препятствий. Вскоре шум затих.

Лосиха успокоилась и встряхнула всем телом. Взлетели только те слепни, которые еще не успели крепко вцепиться. Лосята в ужасе бились около нее.

Вопреки всякой осторожности, старая лосиха среди дня побежала в сторону леса. Лосята помчались за ней. На ходу она продиралась через густые островки осинника и березняка, подминая под себя молодые деревца и сбивая слепней с брюха и боков.

С открытыми ртами и высунутыми языками, животные добежали до леса и долго еще мчались по нему, пока лосиха не наткнулась на островок густой поросли молодого мохнатого ельника в заболоченной низинке. Лосиха ворвалась туда и остановилась, закрывшись, как одеялом, еловыми ветками. Лосята притихли около нее, тяжело дыша. Но запах разгоряченных животных привлек слепней и сюда, в полумрак и прохладу сырого частого ельника. Их было здесь, конечно, значительно меньше, но все же болезненные укусы их ни на минуту не давали лосям покоя.

Характеры у животных даже одной семьи всегда разные, и вот лосенок-самочка после укуса в губу не выдержала и выскочила из густого елового островка. С жалобным стоном она начала валяться в траве, очищая себя от слепней. Но они тотчас же облепили ее брюхо, и лосенок, вскочив как бешеный, начал носиться кругом островка, где спокойно стояли его мать и брат.

Не обращая внимания на призывное мычание лосихи, вытаращив глаза от страха, лосенок кружился по полянке, а слепней собиралось все больше. Они, как шубой, покрыли свою жертву.

Лосенок падал, валялся в траве, в ужасе вскакивал и снова бегал.

Его рот широко открылся, язык вывалился. Он начал спотыкаться и падать.

Ласковым мычанием лосиха старалась успокоить лосенка. Она звала его, но он ошалело продолжал носиться по поляне.

После каждого падения лосенок все с большим трудом вскакивал на трясущиеся ноги, и наступило время, когда он уже не в силах был вскочить. Но он долго еще брыкался, лежа в траве. Потом движения его прекратились. Слепни оставили холодеющий труп и разлетелись.

Лосиха так и не вышла из укрытия. У нее теперь остался один лосенок — бычок.

Всю эту историю удалось прочитать по следам, хорошо заметным на влажной, размягченной после многодневных дождей почве.

Глубокие следы большого животного пересекли лесную поляну. Это пробежала крупная лосиха и с хода ворвалась в густую поросль ельника, сломав несколько веток. Два следа лосят проследовали туда же. Началось первое действие лесной драмы.

А затем множество следов только одного лосенка, кружившего по полянке, закончилось отпечатком последнего шага в его жизни. Его закусали слепни: катаясь по земле, он раздавил многих из них, лопнувших, как пузыри, наполненные кровью.

И, наконец, последнее >из этой печальной истории, что рассказали следы: из укрытия в чаще ельника лосиха вышла спокойными шагами вместе с одним лосенком, вероятно с наступлением сумерек, когда скрылись слепни. Лосиха ушла опять на старую гарь и начала там пастись. Она даже не подошла и не понюхала труп своего непослушного лосенка — он для нее больше не существовал.

Волчий бархан

Кругом безлюдные пространства пустыни Бетпак-Дала. Глинистая почва только кое-где покрыта сизоватой полынкой. Редкие кустики тамариска с нежно-розовыми цветущими веточками далеко видны среди безбрежной равнины. В понижениях на поверхности белеет соль и похрустывают красноватые сочные солянки, немного похожие на наши северные хвощи.

Кажется, что никто не может жить в безводной пустыне.

Но журчание ручейков заменяют здесь жаворонки. Они весело распевают в воздухе за сотни километров от воды. Этим птичкам достаточно влаги в их пище — насекомых. Крупные дрофы-красотки так же не пьют, как и саксаульные сойки, черепахи, тушканчики и другие обитатели пустыни.

Вдали кто-то свистнул. Вот свист ближе, еще ближе, и теперь видно, как перед своими норками встают колышками зверьки, похожие на сусликов. Это песчанки. Они волнуются и пищат не напрасно — мимо них крупной рысью бежит худая волчица с набухшими сосками и с тремя песчанками в пасти.

Громко предупреждая сородичей об опасности, песчанки ныряли под землю перед самым носом волчицы и опять осторожно выглядывали из норой, когда она пробегала дальше. Так они передавали ее «с рук на руки», от одного поселения песчанок до другого, и поэтому больше нигде она уже не застигала зверьков врасплох.

Волчица пробежала дальше. Тревога зверьков прошла, и опять все кругом стало казаться безжизненным. Только стремительные пустынные ящерицы перебегали иногда от одной пустой норки к другой, прячась в спасительной тени. Да крупные жуки-чернотелки не спеша ползали по своим делам, далеко выделяясь на сером фоне черными надкрыльями, которым никогда не суждено раскрыться.

Но вот песчанки опять тревожно запищали: вдали снова показалась волчица. Ровной, быстрой рысцой она пробежала мимо, не обращая внимания на песчанок, и скрылась за небольшими буграми. Конечно, у нее где-то недалеко есть волчата и это для них она ловит и носит песчанок.

За далекими буграми волчица перешла на шаг и поползла. Но и здесь песчанки заметили ее и тревожно запищали. Тогда волчица притаилась без движения за куртинкой полыни.

Прошло немало времени, пока песчанки успокоились и стали отбегать от норок все дальше и дальше. Нежные кончики ветвей саксаула около затаившейся волчицы привлекли двух песчанок. Вдруг легкий шорох — и зверь серой тенью метнулся на песчанок, отрезав им дорогу к норкам. Щелчок зубов, другой — и с двумя песчанками в пасти волчица потрусила опять по равнине, а за ней несся писк песчанок, стихший вдали.

Из-под корявого поваленного саксаула около большого песчаного бархана навстречу волчице с радостным визгом выскочило пять волчат. В пустыне волку не нужна нора — здесь нет дождей и нет врагов, от которых волчатам надо прятаться.

Еще громче «приветствовали» волчицу песчанки. Их было множество у бархана. Но около логова волчица их не ловила, а убегала за добычей подальше, оставляя для подрастающих волчат нетронутыми богатые охотничьи угодья. До позднего вечера волчица бегала за дальние бугры, ловила только там песчанок и носила их волчатам.

Быстрые южные сумерки сменила темная ночь. На черном небе высыпали звезды. Песчанки попрятались до утра в норы. Улеглась и волчица около своих волчат под барханом. Все семейство серых разбойников уснуло до утра в неглубокой ямке — логове. Тихо повизгивают во сне и чмокают волчата. Да время от времени старая волчица приподнимает голову с настороженными ушами и жадно нюхает воздух. В безлюдной пустыне волки ведут дневной образ жизни.

Едва скрылось солнце, как кругом волчьего бархана крошечные пустынные тушканчики стали выталкивать головками песчаные пробки из норок. Зверьки появляются в сумерки там, где днем, казалось, не было ни малейших признаков норок. Под утро тушканчики так же искусно затворят двери в свои норки и весь день будут спать, свернувшись клубочком в гнезде прохладного подземелья.

Едва выскочив из норки, тушканчики мгновенно исчезают, как бы растворяясь в густых сумерках позднего вечера. Но цепочки следов утром могут рассказать о таинственной ночной жизни этих крошечных песчаных эльфов. Только когда полная луна заливает пустыню сказочным голубоватым светом, можно видеть стремительные игры тушканчиков. Они гоняются друг за другом, мелькая белыми кончиками длинных хвостиков, неожиданно бросаются в стороны, перепрыгивают друг через друга, кружатся — и все это в гробовой тишине, как привидения, без малейшего шороха, настолько легки эти удивительные создания.

Посапывая и громко хрустя пойманным жуком-чернотелкой, торопливо бегают по ночам в пустыне колючие ежики. Им некого здесь бояться. Даже пустынные сычи не нападают на них, предпочитая ловить беззащитных тушканчиков. Эти маленькие пернатые разбойники бесшумно, как тени, садятся иногда около нор песчанок в глухую полночь. Что им здесь надо? Ведь зверьки спят глубоко под землей и появятся на поверхности только с первыми лучами солнца, когда сычу давно пора на покой. Но сыч сел здесь не случайно. Пригнувшись и ссутулясь, как профессионал-грабитель, сыч вдруг ныряет в нору. Появится он теперь на поверхности только на рассвете, измазанный кровью песчанки, которой уж не придется увидеть солнце. Сыч убил ее сонную в постели и с набитым зобом тяжело улетел в предрассветных сумерках, чтобы спрятаться в какую-нибудь темную щель и привести там в порядок свои перья, потертые о стенки узких нор. Ночная жизнь в пустыне хотя и не так, как в лесу, но все же наполнена таинственными шорохами и звуками.

Волчата растут не по дням, а по часам. С каждым днем старой волчице все труднее прокормить маленькими песчанками свое ненасытное потомство. Но волчата еще долго беспомощны, хотя уже и гоняются с азартом за песчанками около своего бархана. Но пока они хватают в жадно раскрытые пасти только горсти песка из задних лапок зверьков, нырнувших в нору перед их носами. Немало еще пройдет времени, пока волчата перестанут бестолково гоняться за песчанками и станут незаметно подкрадываться или караулить их, глотая слюну, как старая волчица.

Волчья семья в пустыне живет строго по графику:

не стало хватать песчанок —и меню волчьего обеда изменилось: на смену песчанкам пришли новорожденные джейранята. Всюду начался окот самок джейрана. Волчица переключилась на новую добычу.

Вот она бежит против ветра все дальше и дальше от своего логова около песчаного бархана. То и дело она увлажняет нос языком. Мокрый нос помогает ей держать направление точно против ветра, как радиолокатор ведет самолет в нужном направлении.

Чутье задолго предупреждает волчицу, что впереди, где-то за кустами тамариска, пасется джейран. Волчица неслышно крадется, припадая к земле. Но осторожное животное вовремя замечает врага. Громко простучали ее копытца по сухой почве, и легкими прыжками изящная газель понеслась в сторону. Волчица бросилась за ней. Какая бессмыслица! Разве может волк-тихоход догнать джейрана!

Легконогое животное скачет всего вполсилы, а волчица готова выскочить из шкуры и упорно гонится за недосягаемым изо всех сил, свесив язык и раздувая бока, как кузнечные мехи. У волков нет потовых желез, поэтому гнаться днем за джейраном для них нелегкое дело.

Самка джейрана мчится по огромному кругу, в котором лежат ее джейранята. Испуганным топотом она уложила их, и они послушно распластались на земле, вытянув шеи и даже полузакрыв свои большие черные глаза. О них теперь легче споткнуться, чем заметить среди редкой полынки и почвы, в точности так же окрашенной, как и их шкурки. Затаившийся джейраненок — это удивительный пример защитной окраски, доведенной до совершенства.

Вот уже третий круг делает джейран с волком позади. Если бы самка джейрана бежала прямо, то далеко увела бы врага, а затем могла бы легко оставить его позади и скрыться, как ветерок, припустив изо всех сил. Но так поступили бы мы на ее месте, а самка джейрана делает по-своему и все кружит, рискуя в любую минуту навести волчицу на джейранят.

В конце концов этим и кончается беспроигрышная игра для волчицы. На всем скаку она учуяла по ветерку запах джейраненка. Зверь бросился туда, рванул зубами, и все кончено: у самки джейрана остался теперь только один джейраненок, и только потому, что джейранята притаилирь не рядом и одного из них волчица не заметила.

Долго лежала волчица около своей жертвы, слизывая кровь, пока ее дыхание не пришло в норму, а затем поволокла джейраненка к своему бархану под свист песчанок.

Время идет, волчата быстро растут. Одного джейраненка им уже становится мало, чтобы насытиться, а о песчанках и говорить теперь не приходится. Все дальше надо убегать волчице за джейранятами, да и они подросли, и многие из них уже не ждут, пока их задавят на лежке, а вскакивают и легко убегают от волчицы.

Но график волчьей жизни составлен с поразительной целесообразностью: на смену джейранятам подходят тысячные стада сайги. Они идут к далеким северным степям Сары-Арка с зимовок в песках Маюн-Кумов и с берегов реки Чу. Вместе со взрослыми бегут веселые маленькие сайгачата. Они родились одновременно с джейранятами, но далеко на юге. В то утро десятки степных орлов кружили там над одной низиной. В ней всюду стояли, лежали и ходили безрогие самки сайгаков. Множество новорожденных сайгачат лежало в лощине парочками и в одиночку. Над ними носились орлы и хватали мертворожденных и послед. Живых орлы не трогали: сайгачки отгоняли их ударами передних ног, как копьями. Лощина тянулась на несколько километров, и всюду виднелись сайгачки и ни одного рогатого самца.

Наутро сайгачек не оказалось в низине. Они ушли. Улетели и орлы. Только несколько их кружило в конце низины.

Но где же новорожденные? Ведь они не могли уйти далеко на второй день после рождения.

Оказалось, сайгачата никуда не ушли. Они лежали по всей лощине, плотно прижавшись к земле и даже закрыв глаза. Сайгачата были совершенно неподвижны. Окраска их шкурок была точно такая же, как почва и редкая пустынная растительность вокруг них. Лощина казалась совершенно безжизненной.

Через несколько часов далеко в пустыне показались какие-то желтоватые движущиеся точки. Это были сайгачки. Они торопливо шли, на ходу срывая полынку, по направлению к лощине. Вот они рысцой спускаются с нее, и вся лощина разом оживает: сайгачата вскакивают и бросаются к матерям на еще слабых ножках. Но самки отгоняют их — каждая ищет своих сайгачат и дает сосать только им.

Как только сайгачата пососали, все самки ушли и скрылись за небольшими холмами вдали. Сайгачата улеглись, затаились, и кругом опять расстилалась безжизненная пустыня; казалось, никого живого не было на десятки километров кругом.

Сайгачки уходят пастись далеко от новорожденных, и найти их волкам нелегко.

Теперь, когда подошли стада сайгаков, волчья семья у песчаного бархана сыта по горло. Волчица забегает вперед табунков сайгаков и затаивается. Животные, ничего не подозревая, идут вперед к северу, мелко семеня тонкими ножками и на ходу срывая траву. Горбоносые, несуразные на вид, они стремительны, как ураган, и могут мчаться со скоростью свыше восьмидесяти километров в час, быстрее не только всех наших зверей, но даже и многих птиц. Эта быстрота бега помогла сайгакам перешагнуть через тысячелетия и сохраниться до наших дней со времен мамонтов.

Но эта быстрота бега не спасает сайгака от волчицы, когда она выскакивает в нескольких шагах из-за кустика боялыча. Внезапный ужас охватывает животное, и оно беспомощно топчется на месте несколько мгновений, вполне достаточных для волчицы... Так и мы иногда, неожиданно увидав под ногами мышь или змею, даже раздавленных, непроизвольно топчемся на месте и машем руками.

Вместе с сайгаками уходит к северу и волчья семья. Волчата уже настолько подросли, что по графику их семейного уклада они могут покинуть свое логово у бархана и сделаться «пастухами» сайгачных стад.

А на следующую весну старая волчица в том же логове будет воспитывать новых волчат. И так из года в год, пока кто-нибудь не потревожит ее у песчаного бархана.

На горных вершинах Тянь-шаня

Солнце только что осветило снежные вершины Заилийского хребта. Но пройдет еще не менее получаса, пока теплые солнечные лучи доберутся до холодного камня, мокрого от росы, на котором так долго пришлось сидеть в эти самые холодные часы летнего дня. Но терпение — залог успеха во многих делах, в особенности при наблюдениях за дикими животными высоко в горах.

Заросли арчи зелеными потоками спускаются вниз и вклиниваются в ельники. Вверх они поднимаются к самым облакам и уживаются почти рядом с вечными снегами. Крутом тишина раннего утра. Только где-то около снега на каменистых россыпях свистнула индейка, и опять все стихло.

Рядом, в арчовнике, раздался знакомый синичий писк. Это высокогорная расписная синица. Что может быть замечательней этой крошечной птички! Она совершенно необычного цвета — с фиолетовой окраской оперения. Так не окрашена ни одна из птичек. Но среди арчевых зарослей фиолетовая окраска хорошо скрывает птичку.

Расписная синица всегда дает о себе знать, когда пробираешься по кустарникам или арче. Тонкий синичий писк сейчас же раздается совсем рядом, и маленькая птичка выныривает из арчовой чащи на сухую веточку или вершинку. Она осматривает вас всего несколько мгновений и снова ныряет в заросли. Вот и все. Больше вы ее не увидите. Но она достаточно насмотрелась на вас. Расписная синица ведь не может понять, что натуралисты почти ничего не знают об образе ее жизни. Известно только ее название, и это почти все.

Но что случилось вдруг с этой расписной синицей? Она опять появилась на вершинах арчи и с тревожным писком перепархивает по ним. Несомненно, она кого-то преследует в зарослях. Неужели лисица или барсук забрались сюда, на такую огромную высоту — около двух тысяч пятисот метров над уровнем моря?

На всякий случай надо присесть за кустом и последить. И тотчас же вы невольно пригибаетесь, стараясь сделаться незаметным, — недалеко из зарослей арчовника вышел барс. Его-то и преследовала расписная синица.

Вот зверь мягко вспрыгнул на плоский камень и потянулся, зевая и жмурясь. Он выпустил когти, совсем как огромная серая кошка с черными пятнами на шкуре и длинным хвостом в поперечных черных полосах.

В бинокль хорошо видно, что это самка: на животе у барса соски. Значит, где-то в зарослях арчовника у нее логово с барсятами.

Расписные синицы уже давно затихли и нырнули в заросли, а зверь все еще сидит на камне, облизываясь и приглаживаясь. Наконец мягкий прыжок — и он пошел вверх по склону среди камней. Длинный хвост при этом почти волочится сзади, только черный кончик его взмахивает из стороны в сторону при каждом шаге. У самого перевала барс остановился и сразу сделался незаметным — настолько хорошо цвет его шкуры сливался с окраской камней.

Вскоре зверь перевалил через хребет и скрылся.

Выждав минут десять-пятнадцать, можно попытаться поискать барсят.

Найти их логово в арчовнике оказалось совсем не трудно среди целого кладбища из костей взрослых и молодых горных козлов тау-теке. Однако увидать самих барсят в густых зарослях было невозможно. Они попрятались в арче не хуже расписных синиц. Треск сухих ветвей под ногами вовремя предупредил барсят об опасности, и они разбежались из логова. Только хорошая собака могла бы их отыскать.

А в это время их мать далеко по ту сторону горы то исчезает среди камней, то снова появляется, уже дальше.

Интересно следить издалека за барсом в бинокль, когда он идет к своей засаде по другой стороне ущелья. Ведь ему нужно притаиться в таком месте, где горные козлы будут проходить совсем рядом, в двух-трех прыжках, не более. И барс безошибочно определяет это место. Возвращаясь с выпасов на отдых, горные козлы пройдут именно там, где барс распластался на камне, совсем не прячась за него, как мы с вами. Едва зверь лег, как найти его сделалось невозможно даже в самый лучший бинокль. Хорошо, что удалось увидеть прыжок барса на камень и заметить это место.

Теперь надо вооружиться терпением. Ждать придется, возможно, и долго, но стоит подождать, чтобы посмотреть охоту барса. Такой случай бывает раз в жизни даже у самых опытных натуралистов.

Медленно тянется время. Солнце поднимается все выше. Уже позднее утро, но козлов все нет и нет. Альпийские желтоносые галки кружатся над вершинами гор. Где-то в ущелье пересвистываются горные индейки — улары. Далеко внизу шумит речка.

Ожидание становится томительнее, а мысль о том, что козлы могут не прийти, не придает бодрости. Облака, как туман, то вдруг окутывают вершины гор и скрывают все, что находится дальше десяти шагов, то уползают, и вершины снова сверкают снегами. Панорама горных вершин и глубоких ущелий незабываемо красива. Кажется, что здесь нет и не может быть никаких животных — одни камни и снег.

И вдруг — далекий стук покатившегося камешка. Напротив, через ущелье, совсем не там, где предполагалось, идет самка горного козла, а за ней весело бежит козленок. В бинокль хорошо видно, как настороженно торчат уши у козы. Иногда она останавливается и нюхает воздух, но шаг за шагом все приближается к затаившемуся зверю. Вот уже совсем близко. Но коза не обращает внимания на выступ на камне. Запах, видимо, относит ветерком в сторону. Еще несколько шагов — и коза поравнялась с предательским камнем. Это были последние шаги в ее жизни.

Барс прыгнул так быстро, что невозможно было проследить за его движением. Миг — и на камне уже нет выступа, а коза катится по склону, сбитая с ног зверем. Вот она задержалась среди камней, и видно только, как слабо дергаются ее задние ноги. Барс уже вырывает целые куски мяса…

А где же козленок? Его как ветром сдуло. Конечно, он мчится где-нибудь по ту сторону горы.

Долго пировала хищница; казалось, она совсем забыла о своих барсятах. Но вдруг она распласталась среди камней, около туши растерзанной козы, и сразу исчезла из поля зрения бинокля. В чем же дело? Может быть, около трупа уже нет никого и барс тащит теперь мясо своим барсятам где-то среди камней?

Но разгадка оказалась не сложной: с камня на камень вниз спускался козленок. Со скрипучим писком он возвращался туда, где оставил мать.

Через несколько минут его трупик уже волочился по камням. Его-то хищница и потащила своим барсятам. Хорошо, что мы ушли от ее логова. Встреча была бы малоинтересной.

Снова кругом только скалы и каменистые россыпи, среди которых лежат окровавленные остатки козы.

Но вот опять где-то далеко покатился камешек. Еще один и еще... Это снова идет горный козел, а может быть, и целое стадо. Совсем близко покатился камешек. Из-за скалы на противоположном склоне вышли пять бородатых рогачей и остановились на перевале. Взрослые козлы все лето живут отдельными стадами.

Они долго стоят неподвижно и настороженно смотрят вниз. Малейшая опасность, замеченная одним из козлов, — и его резкий, почти птичий свист обратит всех в бегство.

Но кругом тишина. За горой, откуда пришли козлы, всюду по солнцепеку растет жесткий горный злак, типец. Козлы паслись там все утро. Когда же поднялось солнце, они двинулись вверх, к самым вершинам, пуская вниз звонкие камешки. А там, вверху, где-нибудь под навесом утеса, в тени, они передними ногами расчистят от мелких камней небольшие кружочки и улягутся на весь день. Цвет камней и козлиных шкур одинаков и делает их незаметными. Они лежат неподвижно, и только их челюсти непрерывно работают, пережевывая жвачку.

За горными козлами с сетями

Вверх по скалистой щели Джунгарского Алатау медленно поднимались быки, тяжело навьюченные вязанками длинных шестов и толстыми веревочными сетями.

Подъем очень крут. Навстречу несется бурный поток в обледенелых берегах. Кругом мрачные скалы, россыпи и снег.

Подъем становится круче. Тропа кончилась далеко внизу. Быки то и дело останавливаются. Вот один из них не удержался и тяжело рухнул на бок. Только подняли и перевьючили одного быка, а в это время второй перевернулся прямо на спину и застрял в камнях, придавив вьюки.

Все чаще останавливаются и падают быки. Наконец подниматься выше становится невозможным. Но осталось уже совсем недалеко до седловины между двумя вершинами, куда нужно поднять сети и шесты. На себе, по частям, мы затаскиваем их, задыхаясь и глотая воздух, как рыбы, вытащенные из воды. Бешено бьется сердце и стучит в висках.

Но вот все затащено на седловину. Торные тропы и свежие «орешки» горных козлов говорят о том, что они ежедневно проходят здесь.

Быстро установили шесты, обложив их основания камнями, и развесили на них сети. Теперь можно отдохнуть.

Охотники отправились загонять козлов. Пройдет несколько часов, пока они пригонят их. Я спрятался среди камней, недалеко от сетей, и приготовился к длительному ожиданию.

Неожиданно на большой камень около меня уселся кеклик.

Он был так близко, что его можно было схватить рукой. Ярко-красные ножки и огненный клюв красиво выделялись на сером камне.

Кеклик вытянул шейку и насторожился. Малейшее движение руки к фотоаппарату — и птица с тревожным криком срывается с камня и летит, огибая гору, и скрывается за поворотом.

Кругом голые камни, россыпи и скалы. На такой огромной высоте, под облаками, не может расти даже кустарниковая арча. Далеко внизу едва слышен шум водопада. А здесь, в седловине между двумя горными вершинами, тишина не нарушалась ни одним звуком. Я лег на спину и стал смотреть на облака. Они плыли над головой необычайно низко, как туман над лесом. Одно облако «запнулось» за горную вершину, и все исчезло в молочном тумане. Сделалось холодно и сыро. Но ветерком облако прогнало дальше. Яркое солнце быстро согрело камни. Незаметно я задремал, утомленный тяжелым подъемом и работой по установке сетей.

Проспал я больше часа. Трудно сказать, что разбудило меня. Испуганно я приподнялся на локте и взглянул на сети — неужели я проспал?.. Но сети по-прежнему неподвижно висели на шестах, перегораживая торную тропу горных козлов, выбитую в течение многих столетий миллионами копыт. Кругом не было заметно никаких признаков чего-либо живого. Я успокоился, сел удобнее и от нечего делать стал в бинокль осматривать вершину горы против себя.

В поле зрения бинокля попадали одни камни. Ничего интересного. Я хотел было уже опустить бинокль, как вдруг мне показалось, что один камень пошевелился. Я пригляделся внимательнее — это был снежный барс! Он медленно пробирался между камнями, огибая вершину горы. До него было не менее четырехсот метров, но в восьмикратный бинокль зверь казался совсем близко.

Пригнувшись за камнями, я наблюдал за огромной пятнистой кошкой, на ощупь заводя пружину фотоаппарата и навинчивая телеобъектив.

Барс остановился, оглянулся назад, завил кончик длинного хвоста крючком и залег. Из-за камня выскочил второй барс, но мокрое облако как раз в этот момент накрыло вершину горы. Впрочем, сразу же его пронесло, и я увидал обоих барсов. Они стояли на задних лапах, передними ударяя друг друга. Один из них бросился вниз по тропе горных козлов прямо к сети. Но второй зверь в два гигантских прыжка нагнал его, они сцепились в клубок и покатились, переваливаясь друг через друга.

Барсы играли!

Это было изумительное зрелище! Но сфотографировать серых зверей на фоне серых камней было невозможно на таком расстоянии даже с телеобъективом, и я только наблюдал за ними в бинокль.

Наконец барсы отскочили друг от друга, изогнув спины дугой. Они постояли так немного, а затем один из них спокойно повернулся и неторопливо ушел за камни, откуда появился. Больше он не показывался.

Второй барс прыгнул на огромный камень, сел и начал умываться, облизывая подошву передней лапы и водя ею по морде, совсем как это делают наши домашние кошки. Встряхнувшись всем телом, зверь вытянул вперед передние лапы, потянулся, зевнул и лег на камни, подобрав передние лапы и обняв себя сбоку длинным хвостом, черный кончик которого свисал с камня впереди.

Потянулись томительные минуты ожидания дальнейших событий. Барс был совершенно неподвижен. Но до него было настолько далеко, что едва я опускал бинокль, как сразу терял его и потом с трудом находил, только благодаря тому, что он лежал на большом, приметном камне выше тропы горных козлов, хорошо заметной на склоне горы.

Я держал барса на прицеле в бинокль, наблюдая его в щель меж двух больших камней, и был уверен, что он меня не заметит. Полчаса пролетели незаметно. Время от времени я смотрел в бинокль — барс по-прежнему лежал на камне, не меняя позы.

Прошло более трех часов с того времени, как уехали загонщики. С минуты на минуту на тропе могли показаться горные козлы. Но барс, конечно, вспугнет их и разгонит.

Что делать?

Оставить зоопарк без козла, но зато увидеть редчайшее зрелище — охоту барса, или спугнуть его и ждать козлов? Но ведь ловить горных козлов сетями я могу поехать еще не один раз, а такой редкий случай может не повториться больше. Только вряд ли мне поверят, что козлов испугал барс, а не я со своим фотоаппаратом, и могут больше не взять...

Пока я так размышлял и колебался, где-то далеко со стуком покатился камешек.

Козлы!

Я схватил бинокль, но барса на камне не было. Он ушел, пока я раздумывал, избавив меня от необходимости что-то решать. Я быстро осмотрел в бинокль все камни выше и ниже тропы, но нигде не увидал барса.

Камешки застучали ближе, и на тропе из-за горы показались козлы. Впереди шла коза, за ней бородатый козел с огромными рогами, а сзади еще две козы. Животные торопливо шли по тропе, испуганно оглядываясь. Вот они остановились недалеко от большого камня, на котором недавно сидел барс, сгрудились и долго стояли, оглядываясь по сторонам и назад. Наконец козел медленно пошел вперед, миновав камень, остановился и оглянулся на коз. Те двинулись вслед за ним. Я не отрываясь смотрел на них в бинокль.

В следующее мгновение произошло невероятное — камень ожил! Оказывается, барс все время лежал на нем, распластавшись, словно накрытый шапкой-невидимкой. Пропустив почему-то мимо козла, он бросился на козу. До нее от камня было не менее двадцати метров, и зверь не допрыгнул до своей жертвы. Только после второго прыжка он настиг козу, но она и не думала убегать, а топталась на месте, приплясывая на полусогнутых ногах, как птичка, ошеломленная взглядом змеи.

Куда бросились другие козы, я не заметил, но козел пронзительно свистнул, как бешеный рванулся по тропе прямо на меня и влетел в сети. Шесты со стуком упали. Козел покатился по склону, наматывая на себя веревочные петли, как пеленки.

Я вскочил и бросился к козлу. Черной материей я замотал ему голову. Ослепленный, он сразу перестал биться, и я спокойно связал ему ноги волосяным арканом. Сфотографировав свою добычу, я вспомнил о барсе. Его нигде не было видно. Как только я выскочил из засады, он, несомненно, заметил меня и скрылся. Но и козы не оказалось около камня, хотя клочья шерсти и немного крови виднелись на каменистой россыпи. Значит, барс не успел задавить ее и она убежала.

Звук покатившихся камешков заставил меня обернуться. По тропе возвращались загонщики.

На руках мы спустили пойманного козла к быкам. Из двух жердей сделали волокуши и запрягли в длинные концы жердей быка, как в оглобли, а на задних концах сделали настил и привязали к нему козла. Так и свезли его в долину к машине.

Только внизу, когда козла поместили в деревянный ящик, ему развязали глаза и ноги.

Всю ночь мчалась автомашина, и к утру пойманный козел был уже в Алма-Атинском зоопарке. А мы в это время снова взбирались на другую горную седловину, задыхаясь и погоняя быков.

Три горных козла были пойманы за эту охоту.

Черная неблагодарность

Около речки начался невероятно крутой подъем, но азарт охотника упорно погнал меня к вершинам гор. Успешная охота за козлами зависит от того, кто кого увидит первый. Но попробуйте двигаться незаметно, когда маленькие птички чеканы тревожным чеканьем извещают все ущелье об опасности. Они провожают вас за перевал до следующего ущелья и «с рук на руки» передают другим чеканам, которые провожают по своему ущелью дальше. Под такое чеканье нечего и думать незаметно подобраться к горным козлам.

Последняя пара чеканов осталась внизу. Но тут новый сигнал опасности раздался по склонам гор: это закричали сурки. Целый час под их крики взбираюсь вверх. У меня пока нет никакой надежды увидеть козлов: заранее знаю, что там, выше, тревожно засвистят горные индейки — улары.

Трудно охотиться в открытых горах, когда за тобой все время следит множество глаз.

Наконец тревожные сигналы остались внизу, и я пробираюсь в полной тишине. Облака то и дело окутывают вершины гор. Здесь, на высоте, держатся старые самцы горных козлов. Поднимаясь все выше, я внимательно присматривался к обитателям подоблачных высот.

Пушистые звездочки чудесных горных цветов эдельвейсов виднелись среди камней. Крупные белые бабочки — аполлоны, мелькая красными пятнами на крыльях, порхали на альпийских лугах. По-осеннему грустно цвели незабудки, синие генцианы, аквилегии и другие яркие альпийцы.

Из кустов арчи выпорхнула крошечная фиолетовая расписная синица. Она посмотрела на меня наклонив головку, и опять юркнула в чащу арчовника.

Свежие следы крупного барса отпечатались на сырой земле и заставили меня оглянуться по сторонам, хотя я и знал, что барсы не нападают на людей первыми.

Недалеко на камнях показались горные индейки — улары. Одна из птиц нарушила тишину громким свистом, и тотчас за крутым поворотом скалы покатились камешки.

«Козел!» —догадался я, бросился к скале и осторожно выглянул. Но козла по ту сторону скалы не было.

Я увидел только свежий след его и в нем — еще живую раздавленную кобылку. Насекомое шевелило красными ножками и усиками.

С бьющимся сердцем я стал спускаться вниз, куда уходили следы. Они были хорошо заметны — щебень и камни здесь сменил типец, любимая трава горных козлов.

Но странное дело: козел, спускаясь, все время кружился, иногда оставляя на траве клочья шерсти. Значит, он, лежа на земле, бился, сползая вниз. Я ничего не мог понять. Что могло случиться с козлом? Все это с ним произошло только что — примятая трава еще не выпрямилась. Козел где-то рядом...

Я осторожно подполз к уступу склона и заглянул вниз.

Там, завалившись среди камней, лежал на спине горный козел. Он дрыгал ногами, бился и не мог подняться.

Я подошел к нему.

Козел затих и вытаращил на меня испуганные светло-карие глаза, перечеркнутые полосками черных зрачков.

Мне ничего не стоило застрелить животное, но я увидел, в какое нелепое положение попал козел: копыто его задней ноги было крепко засажено за рог. Очевидно, козел так энергично почесал затылок копытом, что с размаху зацепил меж рог выемкой под бабками. Кружась и падая на трех ногах, козел сползал вниз, пока не застрял в камнях.

Конечно, это было исключительное событие в природе, хотя мне припомнился такой же случай с козлом в Алма-Атинском зоопарке и с сайгаком — в пустыне Бетиак-Дала. Я сбросил рюкзак и сфотографировал козла с разных мест. Но после этого мне стало жаль убивать беззащитное животное. Я подошел к козлу и взял его заднюю ногу. Он вздрогнул и задышал порывисто и тяжело. Нога была горячая и дрожала. Козел забился, еще более заваливаясь меж камней.

Я снял рубашку и закутал голову козла. Не видя ничего, он сразу притих. Тогда я снова схватил заднюю ногу и, упираясь одной рукой в рог, с трудом высвободил копыто.

Козел вскочил на ноги, замотал головой и далеко отбросил рубашку. Но он не кинулся бежать, а взвился на дыбы и бросился на меня. Не успел я опомниться, как получил страшный удар в грудь рогами и навзничь полетел вниз...

Очнулся я, лежа на крутом склоне. В голове шумело. Грудь болела. В трех шагах находился край пропасти.

«Проклятый козел! — подумал я, поспешно отползая от обрыва. — Какая черная неблагодарность за спасение!»

Поединок

Снег шел непрерывно двое суток.

В горах Алма-Атинского заповедника наступила тишина: горные козлы ушли за перевалы, на южные склоны, косули спустились ниже, фазаны перекочевали в тростники и кустарники предгорий.

Огромный пятнистый барс бесшумно прыгнул на камень. Он долго сидел на нем и смотрел на склоны гор, но на них не было заметно никаких признаков жизни. Ни один след не смял чистую пелену снега. На горных вершинах нечем было поживиться хищному зверю. Трое суток барс ничего не ел. Но сила привычки к своему обычному охотничьему участку была слишком велика и удерживала зверя. Все же барс не мог больше оставаться в привычных местах и двинулся за перевал, глубоко проваливаясь в снег и высоко поднимая лапы.

Толстоклювые птицы кедровки, черные с белыми пестринами, преследовали барса своими громкими криками все время, пока он брел по ельнику. Это раздражало зверя, и он злобно ворчал. Ему долго приходилось отсиживаться где-нибудь под нависшей скалой, пока кедровки не разлетались.

Голодный зверь начал слабеть и был готов броситься на кого угодно.

Ему опять пришлось долго сидеть не шевелясь на гранитной скале, ожидая, пока разлетятся кедровки.

Вдруг внизу, в ельнике, хрустнула ветка.

Барс распластался на камне и замер. Заметить зверя теперь было очень трудно, даже зная, где он. Его светло-серая шкура в черных пятнах сливалась с серым камнем.

Рабочий прииска, опираясь на палку, медленно поднимался в гору. Брезентовый плащ, надетый поверх ватной куртки, был расстегнут. Из-под сдвинутой на затылок ушанки выбивались волосы, прилипшие к потному лбу. Подъем был крут, и взбираться по глубокому снегу в гору с каждым шагом делалось тяжелее. Рабочий приблизился к скале, на которой затаился барс. Зверь давно уже почуял запах разгоряченного человеческого тела. Всегда он отступал перед этим запахом, но сейчас ни один мускул не дрогнул на его теле.

Рабочий подошел к скале и остановился, отирая пот со лба. Он не подозревал, что рядом таится смертельная опасность. Барс едва заметно отпрянул назад и выпустил когти, готовый к прыжку. Но привычный страх перед человеком все же удерживал зверя.

Рабочий двинулся дальше. Он прошел мимо скалы и начал удаляться.

Голодный хищник не выдержал...

Сильный толчок в спину — и человек полетел в снег. Но когти барса скользнули по брезенту плаща, и зверь тоже рухнул в снег.

Лицо человека и оскаленпая морда барса встретились в упор. В следующее мгновение сильный удар палкой по носу заставил барса бешено зареветь.

Отбиваясь от смерти, которая смотрела ему в глаза, рабочий опять что было сил ударил барса, ошеломив его. Палка переломилась пополам, но барс на минуту потерял сознание. Он не сопротивлялся, пока человек с лихорадочной поспешностью закутывал его голову плащом, а поясным ремнем быстро стягивал вместе все четыре лапы.

После минутного забытья зверь стал приходить в себя. Он зарычал и схватил зубами брезент, задергал связанными ногами и захлестал длинным хвостом.

Катаясь по снегу, барс тряс головой, стараясь сбросить плащ. Вдруг хищник почувствовал, что ему в морду ткнулся обломок палки. Он злобно схватил палку зубами. Это было последнее, что решило его судьбу: рабочий взнуздал зверя, привязав пропущенный за затылок ремень от брюк к концам палки.

Барс беспомощно лежал на снегу, тяжело дыша. Он был побежден в этом поединке с человеком.

За длинный хвост рабочий по снегу стащил барса вниз, на прииск.

Несколько дней зверь прожил в крепко сколоченном ящике. По ночам пленник отчаянно бился, царапал стенки, грыз, но разломать ящик ему было не под силу.

Через щель в крышке ему бросали в ящик мясо, но барс почти не ел.

На санях ящик с барсом доставили в районное село. Звонок по телефону всполошил в городе корреспондентов газет и работников зоопарка.

Целый день около барса толпился народ. Каждому хотелось взглянуть на страшного хищника.

Наступила ночь. Звездное небо смотрело в щель в крышке ящика. Кругом все стихло, огни в небе постепенно гасли.

Измученный зверь задремал. Внезапно рядом залаяла собачонка. Барс вздрогнул, вскочил и ударился о стенку ящика. Яростное раздражение охватило зверя. Он начал скрести когтями и грызть края щели ящика. Толстое дерево не поддавалось. Это бесило барса, и он продолжал неистовствовать.

И вдруг как-то само собой случилось, что он просунул голову в щель по самые плечи. От неожиданности барс даже присмирел. Но корова, привязанная под навесом неподалеку, сразу вскочила и натянула веревку: над ящиком в темноте сверкнули два огонька. Ящик запрыгал и зашатался — барс начал бешено биться, напрягая все силы. Из щели появилась передняя лапа и вцепилась в край ящика. Хрипя и извиваясь, барс протащил в щель все свое тело, похудевшее за время плена, и мягко спрыгнул на снег.

Корова совершенно напрасно рвалась на привязи: грозная тень неслышно промелькнула мимо. Барсу было не до коровы.

Туда, к горным вершинам, безошибочно вел его инстинкт, и цепочка следов протянулась по прямой линии к заоблачным высотам.

Только эти следы и увидели утром приехавшие из города за барсом работники зоопарка и корреспонденты.

Охотники за барсами

Солнечный декабрьский день в горах Заилийского Алатау быстро сменял морозный вечер. Солнце только что опустилось за горы, и редкие облачка на горизонте порозовели. Альпийские галки молча кружились над скалами, выбирая место для ночлега. Слабый вечерний ветерок беззвучно потянул вниз по ущельям.

Шорох мелких камней на осыпи южного бесснежного склона нарушил вечернюю тишину в горах. Это лесник Петренко возвращался на свой кордон после бесполезных поисков в горах браконьера, выстрел которого он услыхал утром. Неудача никогда не придает энергии, а усталость, наоборот, сказывается сильнее — Петренко еле передвигал ногами, несмотря на свое богатырское телосложение. Его собака Мушкет тащилась сзади.

Вдруг лесник увидал на розовом фоне заката далекий черный силуэт зверя. Хищник мелькнул быстрым прыжком с камня в соседнее ущелье и скрылся. Петренко показалось, что это волк, и он бросился наперерез, торопливо спускаясь по склону. Но как он ни торопился, в ущелье никого не оказалось.

Стараясь не шуметь, Петренко подошел к месту, где он видел силуэт зверя. Круглые ямки на снегу сразу бросились ему в глаза. В их глубину уже забралась вечерняя темнота, и следы были четко видны. Это были свежие следы двух крупных барсов.

Так вот кому принадлежал силуэт! И это не один, а два барса! Мушкет, взвизгивая, обнюхивал следы. Шерсть на его загривке поднялась, а хвост испуганно прижался к животу между ногами.

— Вперед, Мушкет! Взять! — крикнул Петренко, вкладывая пулевые патроны в ружье.

Собака бросилась через перевал в соседнее ущелье, куда вели следы, и сразу там раздался лай. Петренко побежал. Усталости как не бывало. В несколько минут он преодолел крутой подъем и оказался в начале второго ущелья. Далеко внизу лаял Мушкет, но его не было видно из-за поворота горы.

Грохот камней по осыпи из-под ног был настолько силен, что подкрасться к барсу было невозможно. А тут еще ветер в спину уносил вниз другое предостережение — запах. Приходилось торопиться: барс мог растерзать собаку. Петренко продолжал спускаться с шумом и грохотом.

За поворотом ущелье было забито снегом, и спуск замедлился, но стал не таким шумным. Еще поворот— и показался Мушкет. Он лаял, стоя на одном месте и смотря под уступ нависшей скалы.

При виде хозяина Мушкет залаял еще яростнее, прыгая на одном месте и скребя лапами.

Там, в темноте глубокой ниши, затаился зверь, всего в каких-нибудь двадцати метрах. Стало темнеть. Еще немного — и стрелять будет нельзя.

Петренко приготовился к выстрелу и крикнул:

— Взять! Мушкет!

Собака бросилась вперед к нависшему камню, и в тот же миг из-под него бесшумной серой тенью мелькнул барс десятиметровым прыжком прямо на Мушкета. Но собака успела отскочить в сторону.

Барс повернулся и бросился обратно в нишу.

Все это произошло так быстро, что Петренко не успел выстрелить, но Мушкет схватил барса за кончик его длинного хвоста и поволочился сзади, тормозя по снегу всеми четырьмя лапами.

Барс с ревом обернулся и бросился на собаку, схватив ее за зад. Мушкет отчаянно завизжал, пытаясь вырваться. Оба с рычанием и визгом покатились вниз, взметая снег. Петренко бежал рядом, но боялся выстрелить, чтобы не убить собаку. Наконец Мушкет вырвался из зубов барса и прыжком отлетел в сторону. Зверь бросился вверх по склону, шурша камнями на осыпи, но после выстрела кубарем покатился вниз, убитый наповал.

Петренко едва оттащил от трупа барса озверевшего Мушкета и привязал его за камень. Сам же опять поднялся к нависшему камню, под которым прятался барс, даже слыша приближение человека.

Между тем совсем стемнело. Перед входом в нишу Петренко в нерешительности остановился. А что, если там, в темноте, под камнем, сидит второй барс? Ведь следы были двух зверей.

Петренко поднял камень и бросил его в нишу. Со стуком камень отскочил обратно. Но второй камень ударил во что-то мягкое и остался в нише. Еще несколько камней не вспугнули зверя, но и не рассеяли сомнений в его присутствии.

В кармане оказалась газета. Петренко завернул в нее камень, поджег и бросил этот горящий снаряд в нишу. Зашипев, огонь погас, но из ниши запахло паленой шерстью.

«Там лежит какая-то добыча барса!» — догадался Петренко и полез в нишу, чиркая спичками.

В нише оказался труп горного козла. Он был еще не замерзший, несмотря на мороз. Спереди и сзади козла начали есть два барса. Один из них успел скрыться, а второй защищал свою добычу до конца.

Петренко вернулся домой ночью с остатками горного козла и убитым барсом. День закончился на редкость удачно.

Утром объездчик проснулся от лая Мушкета. На плите шипело на сковороде мясо козла. На столе бурлил самовар. Семья ждала, когда он проснется.

Дверь порывисто открылась, и в клубах морозного пара вошел объездчик из соседнего кордона Лихачев. Низкого роста, щуплый и хилый, он был противоположностью Петренко. Лихачев начал торопливо рассказывать, как он сегодня рано утром пошел в горы и недалеко от кордона увидел двух барсов. Хотя они залегли недалеко, но их с трудом можно было отличить от серых камней.

Объездчик Лихачев не был охотником и при встрече с барсами растерялся. Его пули взбивали фонтанчики мелкого щебня правее или левее зверей. Так он выпустил все пять патронов, которые у него были, а барсы продолжали лежать. Тогда Лихачев стал отступать к кордону. Звери последовали за ним. Один из них стал обходить его справа. Лихачев бросил в него камнем и едва не попал. Мелкие камешки осыпали зверя, и он затряс головой, отряхиваясь.

Так, «отстреливаясь» камнями, Лихачев приблизился к кордону. Лай собак испугал барсов, и они скрылись в ущелье. Лихачев оседлал коня и прискакал к Петренко, зная, что он и его собака хорошие охотники за барсами.

Через полчаса Петренко уже выезжал со двора верхом на коне. Сзади бежал Мушкет. За ночь оба отдохнули, а вчерашняя легкая победа над барсом вселяла радужные надежды. Так ли все было или нет, как рассказывал Лихачев, но барсы были где-то близко, а это самое главное.

Дул сильный встречный ветер. Низкие свинцовые облака быстро неслись над горами, задевая их вершины. Сильно потеплело. С минуты на минуту мог пойти снег и засыпать следы. Петренко пригнулся к шее коня и пустил его вскачь.

При въезде в ущелье Бурунсай он придержал коня и поехал шагом: барсы скрылись сюда, по словам Лихачева. И в самом деле, свежий след одного барса пошел вверх.

«Барс был один, а Лихачеву со страха сдвоило!» — подумал Петренко, усмехнувшись.

Он привязал коня и пустил по следу собаку. Она сразу же скрылась за поворотом ущелья. По следу барса Петренко поднялся на гору. След перешел на южный, бесснежный склон и дальше не был заметен на камнях. Петренко оглянулся. Далеко внизу стояла привязанная лошадь, а около нее лежал Мушкет. Очевидно, после вчерашней трепки у него не было ни малейшего желания преследовать барсов.

Петренко свистнул. Лошадь заржала, а Мушкет через несколько минут с виноватым видом подметал хвостом щебень у ног хозяина.

— Как не стыдно, Мушкет! Ай-яй, нехорошо! — начал стыдить собаку Петренко.

Она повалилась на спину и подняла заднюю лапу.

— Взять, Мушкет, взять! — крикнул Петренко совсем другим тоном, посылая собаку по следам.

Мушкет вскочил с поджатым хвостом и послушно исчез за поворотом горы, нюхая невидимые следы на камнях.

Петренко сел на камень. Прошло около часа. Сильный ветер разогнал облака и свистел в камнях. В горах словно все вымерло. Нигде не было видно ничего живого. Укрывшись от ветра за большим камнем, Петренко ждал.

Наконец по ветру издалека долетел едва слышный лай Мушкета. Где-то за перевалом собака нашла барса. Петренко вскочил и бросился на лай.

Перевалив через хребет, он сразу же увидел Мушкета. Собака стояла на вершине ущелья и лаяла на большие камни перед собой. Петренко начал осторожно подкрадываться к ним. Барса не было видно, хотя несомненно он затаился где-то здесь. Мушкет осмелел и с лаем тоже приблизился к камням. Вдруг легкий шорох — и крупный барс прыгнул вниз, мгновенно скрывшись в огромных камнях, грудой наваленных по склону горы. Оказалось, он лежал на большом камне, совсем на виду, но окраска его шкуры и неподвижность хорошо скрывали его. Произошло это так быстро, что Петренко даже не успел поднять ружье.

«Хорошо, что он не прыгнул на меня», —.подумал он, поспешно подходя к новому убежищу барса.

Мушкет опередил хозяина и уже яростно лаял, поджав хвост и ощетинившись на камни, где теперь скрывался зверь.

— Взять!!

Собака кинулась к камням.

Как на могучей пружине, оттуда вылетел барс и бросился на Мушкета. Тот с визгом рванулся вниз, и оба исчезли за камнями. Петренко опять не успел выстрелить.

С отчаянным визгом Мушкет появился на склоне горы, удирая изо всех сил по направлению к дому. Следом мчался барс, с каждым прыжком настигая собаку. Медлить было нельзя ни секунды. Рискуя попасть в собаку, Петренко поспешно выстрелил два раза подряд. После второго выстрела барс споткнулся, весь как-то сжался, но сейчас же оправился и не прекратил погони. Оба скрылись внизу ущелья, за поворотом, и тотчас там раздался захлебывающийся лай и визг Мушкета. Барс нагнал собаку...

Не разбирая дороги, Петренко бросился вниз, на бегу заряжая ружье.

За поворотом оказался обрыв. Под ним еще поворот ущелья, и за ним не лаял, а только визжал Мушкет. Петренко растерянно оглянулся, высматривая место, где бы можно было спуститься с обрыва на помощь собаке. Вдруг он в упор встретился с зеленоватыми глазами барса — зверь лежал рядом с ним, распластавшись над краем обрыва. Почти не целясь, Петренко выстрелил. Барс подпрыгнул вверх и полетел вниз с обрыва, сразу скрывшись из глаз.

Смахнув рукавом с лица внезапно появившийся пот, Петренко быстро нашел место для спуска. Мушкет визжал все тише. Поспешно спускаясь, Петренко старался понять, почему визжит собака — ведь барс лежал вверху: собака или сорвалась и разбилась о камни, или ее рванул и сбросил с обрыва зверь...

Последний поворот ущелья. И что же?! Мушкет и барс, вцепившись друг в друга, катались по снегу с рычанием и визгом. Когда до них осталось несколько шагов, Петренко увидел, что вся морда собаки находится в пасти барса. Прижав уши, зверь рывками тянул Мушкета на себя, не обращая внимания на подбежавшего человека. Собака с жалобным визгом упиралась. Оба скатывались вниз. Петренко кричал и растерянно бегал кругом. Наконец он выбрал момент и выстрелил. Барс был убит наповал, его челюсти разжались и выпустили морду собаки, залитую кровью. Озверевший Мушкет тут же вцепился в труп своего врага. Петренко оттащил его в сторону. Собака начала с визгом тереться окровавленной мордой о снег.

Кроме раны в грудь от выстрела в упор, на барсе не было ни малейшей царапины. Петренко стоял и ничего не мог понять. Ведь он видел, как попал в барса на склоне, когда он гнался за Мушкетом, да и там, над обрывом, он не мог промахнуться на таком близком расстоянии! И почему визжал Мушкет, когда барс лежал на обрыве?

Таща за лапу убитого барса, Петренко начал подниматься вверх по ущелью своим следом. Впереди показался обрыв, на котором он стрелял барса. Сзади раздалось злобное ворчание. Петренко оглянулся.

Ворчал Мушкет, ощетинив загривок и поджав хвост. Он смотрел под обрыв, трясясь как в лихорадке.

Там, в снегу, что-то серело. Это был первый убитый барс, еще теплый.

По следам нетрудно было распутать все, что произошло. Барс, раненный первыми выстрелами на склоне горы, подогнал собаку ко второму зверю, и тот схватил ее. А раненый барс остался лежать над обрывом и был добит выстрелом в упор, упав вниз уже мертвым.

«Барса, который схватил Мушкета, надо было поймать живым!» — так размышлял Петренко, возвращаясь домой с двумя убитыми барсами, притороченными по обеим сторонам седла.

С этого дня мысль о поимке живого барса не давала Петренко покоя. Прошло три года. Семь барсов добыл за это время Петренко со своей собакой Мушкетом. За ними прочно закрепилась в горах слава бесстрашных охотников за барсами. Но поймать живого барса не удавалось.

Верхом на барсе

В этот солнечный зимний день Петренко проходил по отдаленному ущелью Сюготинских гор. Был полдень, и солнце немного нагрело камни. Но легкий ветерок с вершин веял холодом.

У бурного ручья на дне ущелья лежал целый скелет горного козла. Кости совсем недавно были тщательно очищены от мяса. Петренко знал, что волки и грифы ломают скелет и кости. Только барсы так чисто обгладывают их.

Внезапно Мушкет с лаем кинулся вперед. Шерсть у него на загривке поднялась. Пятнистая шкура барса мелькнула недалеко за скалой. С ружьем в руках Петренко бросился вперед. Но, пока он поднялся на скалу, собака залаяла значительно выше. Наконец Петренко увидал, как она с лаем топчется на одном месте, не решаясь подниматься дальше в гору: метрах в двадцати от нее прижался к камню огромный барс. За его спиной топорщили уши два крупных молодых зверя. Это была самка с детенышами. Она до трех лет водит их с собой.

Барс прижал уши и, злобно оскалившись, замахнулся на собаку лапой. Но та залаяла еще громче, с визгом, как бы прося защиты.

Вдруг зверь прыгнул вниз. Но собака отскочила в сторону, и барс промахнулся. Он не погнался за собакой, а вернулся обратно к барсятам.

Припав к скале, звери замерли и сразу сделались малозаметными.

Но собака опять залилась громким лаем на прежнем месте.

Барс рассвирепел. Он сел, подняв передние лапы, зашипел и закашлял на все ущелье. Его длинный хвост распушился, и конец его загнулся крючком. Внезапно зверь мелькнул в воздухе с протянутыми вперед передними лапами. И опять собака увернулась, а барс сейчас же бросился обратно.

Семь раз прыгал барс на собаку, пока Петренко подкрадывался на выстрел.

Однако зверь вовремя заметил опасность и скрылся за большими камнями, где был перевал в соседнее ущелье. За ним бросились молодые барсы.

Собака погналась за зверями, а вслед за ней на перевал поднялся Петренко.

Внизу было ущелье, дно которого заросло тростником. Там никого не было. Петренко долго стоял и прислушивался. Но, кроме звона в ушах, ничего не слышал. Наконец далеко впереди, за следующим перевалом, испуганно закричали горные куропатки — кеклики.

«Они там!» — решил Петренко и побежал.

Далеко впереди, еще за одним перевалом, едва слышно залаяла собака. Петренко, напрягая все силы, быстро поднялся вверх по сыпучему щебню на перевал и сбежал в ущелье.

Собака лаяла в густом тростнике на дне ущелья. В нескольких шагах от нее лежал на спине молодой барс, подняв по бокам головы передние лапы и поджав задние к животу. Собака лаяла, визжала, скребла землю, но даже с приближением хозяина не решалась броситься на зверя — он не убегал, а приготовился к защите!

Петренко внимательно огляделся: взрослый барс, конечно, был где-то рядом, в тростнике.

Беспомощное положение барсенка натолкнуло на мысль поймать его живым. Недолго думая Петренко набросил на барсенка плащ и упал на него, придавив к земле. Барсенок почти не сопротивлялся и легко позволил затолкать себя в мешок.

Вдруг Петренко показалось, что совсем близко зашуршал тростник.

Бросив мешок, он схватил в руки ружье, озираясь по сторонам.

Однако тишина в ущелье больше ничем не нарушалась. Барсенок в мешке затих. Собака тоже успокоилась и разлеглась, высунув язык и часто дыша.

Схватив мешок, Петренко быстро отбежал от тростников на открытый каменистый склон горы.

Взрослый барс больше ничем не выдавал своего присутствия, хотя Петренко был убежден, что это его шорох раздавался рядом в тростниках.

С мешком на спине он осторожно направился вниз по ущелью, обходя стороной большие камни и уступы скал, где взрослый барс мог спрятаться в засаде. Какое-то неприятное щемящее чувство все время заставляло Петренко оглядываться. Ему казалось, что кто-то следит за ним. Он шел и ругал себя, что поймал барсенка, но все же нес его. Впрочем, собака оставалась спокойной, и это несколько подбадривало его.

Задыхаясь от быстрой ходьбы, Петренко благополучно достиг шоссе.

Дорогой у него созрел план поимки взрослого барса.

Вечером, с капканом и с живым барсенком в мешке, Петренко снова пришел в ущелье, где утром поймал его. Он привязал барсенка на веревке к камню, рядом насторожил капкан, замаскировав его мелким щебнем, а сам ушел домой.

На другой день Петренко осторожно подкрался к месту, где вчера насторожил капкан. На скале сидел кеклик и, вытянув шейку, заглядывал вниз. Его красные лапки и клюв казались огненными в лучах восходящего солнца. Весь его вид выражал крайнее любопытство и тревогу.

Расчет оказался правильным.

Под скалой, где был капкан, лежал огромный барс. Рядом виднелась веревка с перекушенным концом — барсенка, не было: он убежал.

Петренко осторожно высунул из-под скалы ружье и вдруг увидел зеленоватые глаза зверя, в один миг ставшие большими. Треск куста, шум щебня — и барс уже мчался вверх по склону среди камней. Почти не цедясь, навскидку, Петренко выстрелил. Кувыркаясь через голову, барс покатился вниз, и теперь стало видно, что передняя его лапа схвачена капканом. При виде человека сильный зверь сорвал капкан с привязи и вместе с ним бросился вверх. Пуля попала в ту же лапу, которая была в капкане.

Огромная кошка затаилась на площадке среди камней, сверкая зелеными огоньками глаз. Собака бесновалась.

«Поймаю живьем для зоопарка!» — решил Петренко и положил на камни ружье, а собаку привязал к кусту.

С пустым рюкзаком в руках он шагнул к зверю, и тотчас три когтистые лапы поднялись ему навстречу. Капкан застрял в камнях и крепко держал четвертую лапу. Барс опрокинулся на спину и приготовился отразить любое нападение. Из широко раскрытой пасти раздалось такое рычание, что Петренко невольно остановился. Но десятки лет жизни в горах закалили его, и не было случая, чтобы он отступал от принятого решения.

Борьба началась!

Пустой рюкзак полетел на голову барса, но тот ударом лапы ловко отбросил его в сторону. Рюкзак повис на кусте.

Снова и снова Петренко бросал рюкзак, забегая с разных сторон, но каждый раз неудачно. Вскоре барс изменил тактику защиты — он схватил рюкзак в зубы и больше не выпускал его. Тогда ему на голову полетел пустой мешок. Барс схватил его, выпустив рюкзак. Долго кружился человек около зверя, стараясь ослепить его мешком или рюкзаком, но барс был неутомим. Свирепея с каждой минутой, он казался все сильнее и страшнее.

Новая дерзкая мысль пришла в голову Петренко, и на барса полетели сразу мешок и рюкзак. Ударом лапы барс отбил рюкзак, но мешок накрыл его голову. Перевернувшись на живот, зверь сбросил его. Но вдруг захрипел под тяжестью человека — Петренко не упустил момента и прыгнул на него, придавив к земле и ловко схватив уши обеими руками.

Бешеный рев барса, лай собаки и скрежет щебня под барахтающимися противниками далеко разносились по ущелью.

Петренко прочно сидел на барсе и держал его за уши. Зверь бился, извивался, пытался повернуть голову, но все было напрасно: Петренко обладал изрядной силой, и она пригодилась, но... только теперь он понял, что сесть верхом на барса и схватить его за уши —это еще не значит победить грозного хищника. Как же надеть на голову мешок? Помощи ждать неоткуда — он был один в горах.

От сильного напряжения пальцы начали неметь. Петренко почувствовал, что еще немного — и барс вырвет у него из рук уши, а тогда ему не избежать расплаты за свою дерзость. Собрав все силы, он стремительно рванулся в сторону и благополучно отскочил от зверя.

Тяжело дыша, Петренко сел на камень и вытер рукавом потное лицо. Рядом лежал барс с лапой в капкане меж двух камней. Зверь тоже тяжело дышал, следя за человеком немигающими злыми главами.

Петренко встал и снова взял в руки мешок.

Два часа шла борьба на изнурение. Когда Петренко уже почти выбился из сил, ему удалось наконец надеть рюкзак на голову барса и опять сесть на него верхом. Едва голова барса оказалась в темноте, как он сразу присмирел, позволил связать лапы и затолкать себя в мешок.

С двухпудовым грузом на спине Петренко прошел по горам пять километров до дороги и остановил первую грузовую машину, идущую в город.

Рано утром Петренко приехал в Алма-Ату.

У городских знакомых он оставил барса во дворе, со связанными ногами и головой, закутанной в мешок, а сам пошел в зоопарк. Когда он через час возвращался на квартиру, то перед домом увидел толпу народа. Машина скорой помощи стояла у ворот. Все было ясно: барс вырвался в его отсутствие и покалечил кого-нибудь.

Петренко сделалось страшно.

— Вот хозяин барса идет! — раздался звонкий мальчишеский голос в толпе.

Десятки лиц обернулись в его сторону.

Петренко с трудом заставил себя сделать первый шаг и пошел прямо на толпу. Перед ним широко расступились, давая дорогу.

У калитки стоял милиционер и никого не пускал во двор. Из подвального этажа в форточку что-то кричала женщина и плакал ребенок.

— Ваш зверь? — строго спросил милиционер. — Немедленно убрать!

Во дворе разгуливал барс. Каким-то образом он освободился от веревок и мешка. Оказалось, что он никого не тронул, а только напугал. Петренко облегченно вздохнул, и первой его мыслью было застрелить барса. Но ведь сколько было затрачено усилий, и теперь все окажется напрасным! Множество глаз смотрело на него, и все ждали, что скажет «хозяин барса». Появилось чувство уязвленного самолюбия, и, сам плохо сознавая, что говорит, Петренко крикнул каким-то деревянным голосом:

— Я его сейчас... поймаю...

Милиционер молча вытащил из кобуры револьвер, приоткрыл калитку, пропустил «хозяина» и захлопнул за ним дверь с громким стуком. И вот опять он один на один со зверем. Только теперь барс без капкана на лапе.

Толпа бросилась к щелям в заборе и притихла, как в цирке перед «смертельным» номером. Стало слышно, как на сарае воркуют голуби. Милиционеры приготовили оружие.

«Только бы не показать виду, как опасен барс... только бы...» — думал Петренко, идя прямо на зверя и на ходу снимая с себя брезентовый плащ. И странное дело, с каждым шагом он делался спокойнее. Барс с грозным басистым рычанием пятился в угол перед уверенно идущим на него человеком.

И опять зверь оказался ослепленным наброшенным на голову плащом и напуган внезапной тяжестью человека. Через минуту он был уже крепко связан подбежавшими людьми. Все обошлось благополучно.

Повалив забор, толпа хлынула во двор.

За воротами раздался гудок автомашины. Это приехали сотрудники зоопарка.

Дневник зверолова

Самый восточный город в Советском Союзе Петропавловск-на-Камчатке невелик, все расстояния в нем покрываются пешком, и на это уходит половина рабочего времени. Последние дни перед отправкой на отлов молодых сивучей для зооцентра[2] прошли в беготне по учреждениям и хлопотах.

С большим трудом удалось нанять для отлова охотника-камчадала Пиотровича, тугого на разговоры, мрачного и всем недовольного. Коренастый, с лицом, заросшим волосами чуть ли не до глаз, при разговоре он всегда смотрел в сторону. Весь его вид не внушал к нему доверия, однако только он согласился на отлов, но так, словно сделал мне огромное одолжение. Приличный заработок его, казалось, не интересовал вовсе. Он согласился поехать со мной на его собственной шлюпке до лежбища сивучей и провести там отлов. Но его шлюпка находилась в бухте Бичевник с двумя товарищами. Они по договору вели там отстрел медведей. Нигде в мире нет такого количества медведей, как на Камчатке.

После беготни по порту от одного капитана до другого, упрашиваний, обещаний мы поздно вечером погрузились с Пиотровичем на сейнер «Айвачи». Капитан согласился по пути вдоль берегов Камчатки зайти в бухту Бичевник и высадить нас там. Судно шло дальше за рыбой.

Какое это было блаженство после недельной сутолоки, беготни и хлопот улечься в спальный мешок в пустом трюме и слышать, как снялись с якоря и поплыли! Трудное дело начато, все неприятности позади. Я уснул как мертвый, не чувствуя ни качки, ни грохота океана за тонкой стенкой бока сейнера.

Ночь пролетела незаметно. Утром нас разбудил матрос, посланный капитаном. Судно стояло на якоре в сплошном тумане. Недалеко шумели волны прибоя о камни берега. Частые туманы здесь происходят от соприкосновения холодных вод севера с теплым воздухом летних ветров с юга.

Спустили шлюпку, и Пиотрович с тремя матросами поехали на этот шум выяснить, Бичевник это или другая бухта. Их долго не было. Капитан и штурман ворчали, то и дело давая гудки, чтобы шлюпка могла найти судно. Я нервничал. Но приходилось ждать.

Наконец раздались удары весел в тумане, и вскоре появилась шлюпка. Оказалось, что бухта не та. Бичевник дальше...

Медленным ходом судно поплыло вдоль берега в тумане, ориентируясь на шум прибоя. Прошло более часа. Туман начал быстро рассеиваться. Он вскоре остался только около самой поверхности воды, и ветром его погнало полосами. Между ними стали видны прибрежные камни. «Айвачи» понесся полным ходом. Низкий берег был совершенно пустынным. Только чайки кружили над прибоем, и крики их долетали до нас. Я опустил бинокль и пошел в трюм укладывать вещи.

Вскоре вошли в бухту Бичевник. В ней на якоре стоял катер. Сразу же от него отвалила моторка и подошла к нам. Расспросы, приветствия — и вот мы уже грузимся в шлюпку со всем имуществом. Но она пляшет на волнах, как горячий конь, готовая вот-вот перевернуться.

Замирая от мысли, что все имущество пойдет ко дну, я сижу, чуть дыша, вцепившись руками в скамейку. Но матросы как ни в чем не бывало быстро укладывают на дно наши вещи, садятся за весла с шутками и смехом. Шлепая носом по волнам, утлое суденышко пошло к берегу.

В небольшом заливчике нас выгрузили, и матросы уехали, пожелав нам удачи. «Айвачи» ушел, а следом вышел из бухты и военный катер. Мы остались одни. Но где же товарищи Пиотровича?

Но это нисколько не волновало моего спутника. Молча он развел костер около наших вещей. Согрел чаю, а из яичного порошка изжарил яичницу. Только тогда он произнес первые слова, с тех пор как мы остались с ним одни:

— Садись, товарищ Жадан, чаевать, однако, будем.

— А где же твои товарищи и шлюпка?

— Кто его знает... — последовал ответ, и опять надолго воцарилось молчание.

Наконец Пиотрович взял мой бинокль, взобрался на камень и не торопясь начал осматривать берег бухты. Я стоял и с тревогой ждал, пока он не поманил меня пальцем. Подавая бинокль, он сказал:

— Гляди, якорь их, куда поперли!

Далеко от нас, за бухтой, в открытом океане в бинокль была видна черная точка — шлюпка. Она с трудом шла вдоль берега против ветра.

Товарищи Пиотровича уехали из бухты еще рано утром, до прихода сейнера «Айвачи».

— Что же теперь будем делать, Пиотрович?

— Ничаво, обождем. Они завтра оборотятся, малость не поспели захватить их... Однако, медведей где-то проследили.

Я сел на камень. Тревожные мысли полезли в голову: вдруг опоздаем к окоту сивучей? А мой спутник между тем старательно осматривал в бинокль каждый камень на той стороне бухты.

— Эвон где их стан, — сказал он, подавая опять бинокль.

И в самом деле, на том берегу бухты около большого камня виднелась крохотная палатка.

— Пойду, однако, на их стан ночевать, — заявил Пиотрович и, ни слова больше не говоря, повернулся и пошел.

Я остался один и более двух часов видел, как он двигался по берегу бухты. Ему нужно было пройти не менее десяти километров. Наконец около палатки показался дымок.

Я тоже занялся натягиванием своей палатки и устройством лагеря. Мне даже приятнее было ночевать одному. Мрачный, молчаливый охотник был плохим спутником.

Так мы с Пиотровичем и жили на разных берегах бухты целых трое суток. Только на четвертые сутки при входе в бухту показалась шлюпка. К вечеру Пиотрович приплыл вместе с двумя охотниками. У меня как камень свалился с сердца. «Завтра с утра поедем на лежбище сивучей», — думал я, поджидая шлюпку. Но Пиотрович огорошил меня словами:

— Не соглашаются, однако, ребята твоих сивучат имать.

Сказал и смолк. Больше он не проронил ни слова до вечера. А я до темноты распинался и уговаривал охотников. Один из них, родом из-под Орла, разговорчивый долговязый блондин, давно небритый, уверял меня, что они убили уже десять медведей и заработали по две тысячи рублей на человека. Медведей еще много кругом, и они до конца сезона убьют столько же. А потому им нет никакого расчета терять время на отлов сивучат из-за каких-то пятисот рублей за голову.

Я уговаривал их, упрашивал, угрожал, набавлял цену, но они так и не согласились. Сухо простившись, охотники сели в шлюпку и уплыли на тот берег бухты. В шуме волн прибоя мне показалось, что из темноты доносится их смех...

Я не спал почти всю ночь. Столько труда — и все напрасно! Пиотрович сыграл со мной плохую шутку. Да и как я теперь буду выбираться отсюда? Быть может, в бухту теперь до осени не зайдет никакого судна. Придется бросить все имущество и пешком идти в Петропавловск...

Рано утром я зашагал по берегу вдоль бухты к палатке охотников. Они сидели около костра кругом котла с жареным медвежьим мясом. Встретились мы как старые знакомые, и было такое впечатление, будто они знали, что я приду. Охотники радушно пригласили меня:

— Отведайте нашей дичины!

Но мне, как говорится, кусок не лез в горло.

После завтрака охотники накурили, избегая смотреть на меня, и заняли выжидательную позицию.

И вот до полудня опять мы рядились. Они клялись, что им нет никакого расчета, и в конце концов, как на великую милость с их стороны, согласились на отлов по тысяче рублей за сивуча. Мне нужно было десять сивучей, и, значит, им приходилось по нескольку тысяч на человека.

Когда я шагал обратно к своей палатке, обо всем договорившись с охотниками, то решил, что все-таки не так уж дорого я их нанял.

Утром меня разбудила сильная тряска. Мне казалось, что я еду в телеге по разбитой, ухабистой дороге. Это было небольшое землетрясение, обычное на Камчатке.

Едва я успел позавтракать, как раздались голоса и удары весел. Приехали Иванов и Пиотрович. Они вечером убили еще одного медведя, около самой палатки, и третий охотник остался разделывать его тушу и охранять добытые шкуры и мясо до возвращения охотников с отлова сивучат.

Мы погрузили в шлюпку имущество и понеслись по волнам Тихого океана в бухту Широкую, недалеко от которой было лежбище сивучей около соседней бухты, Озерной. Но, чтобы не пугать животных, охотники решили устроить стан в Широкой.

Четыре часа мы ныряли по небольшим волнам, вовсю налегая на весла и борясь со встречным ветром.

Низкое солнце почти не грело, несмотря на июнь. Вдали дымили пароходы японской рыболовной флотилии. К ним с грохотом неслись над нашими головами три гидроплана береговой охраны.

На больших камнях около берега гнездилось множество чаек. Мы набрали несколько шапок их яиц, совершенно свежих. Они лежали по одному или по два на голых камнях и не скатывались в воду благодаря грушеобразной форме. Сильным ветром их даже иногда поворачивало на одном месте, но яйца не катились. Впоследствии оказалось, что по вкусу они не отличаются от гусиных.

Бухта Широкая мало чем отличалась от той, которую мы покинули. Только она была значительно меньше. При выгрузке на берег мы зазевались, и нас внезапно окатило мощным «девятым» валом прибоя, сразу вымочив с головы до ног. Пришлось до вечера сушиться у костра. Здесь было много прибитого к берегу леса — плавника, и недостатка в дровах не было.

Утром вместе с Ивановым мы пошли по берегу в соседнюю бухту, Озерную, около которой было лежбище сивучей. Пиотрович остался у палатки делать загородку для сивучат из плавника.

Кругом нас царило безмолвие. Казалось, что все погрузилось в задумчивость. Как скупая, случайная улыбка, радовали золотистые цветы рододендронов, и они казались красивее и ярче, чем вся богатая растительность юга. А как приятно было видеть среди общего серого фона камней желтые цветы маков, на которые на юге не обращают внимания!

Тишина кругом нарушалась тонким свистом полярных рогатых жаворонков. Так вот где выводятся эти скромные птички с небольшими перышками-рожками на голове, столь обычные в наших широтах по зимним дорогам. Это птички-молчальники. Они не поют в поднебесье, как их прославленные родичи, полевые жаворонки.

В бухте Озерной на камнях около берега лежали два огромных неподвижных сивуча. В бинокль было видно, как через каждую минуту они приподнимали голову на толстой шее и осматривались. Самок нигде не было видно. Но Иванов уверял, что немного дальше, за мысом, находится главное лежбище сивучей, и там они ежегодно рожают детенышей. Однако не прошли мы и полкилометра, как густой туман накрыл нас, и в нем исчезло все, что находилось дальше двух десятков шагов. Пришлось своим следом возвращаться обратно. Так сегодня мы и не узнали, начался окот у сивучей или нет.

На следующий день с утра мы опять отправились с Ивановым в бухту Озерную. Небольшим ветром перед рассветом туман развеяло, и день обещал быть ясным.

К десяти часам утра мы уже добрались до бухты. На камнях сегодня лежало шесть самцов сивучей. Стараясь не напугать их, мы обошли стороной и направились поперек мыса, отделяющего бухту Озерную от главного лежбища сивучей. На перевале мы в упор встретились с четырьмя парнями, вооруженными винчестерами. Это оказалась бригада охотников Шемляченского рыболовецкого колхоза, посланная на отстрел сивучей с планом на двадцать тонн мяса[3]. Около часа мы сидели на камнях, курили, и я уговорил ребят не трогать лежбище и уехать к следующему. Очень неохотно, но они согласились и обещали не трогать сивучей около бухты Озерной. Но разве я мог им верить и не беспокоиться? Одним выстрелом они могли погубить все дело.

Охотники сказали, что окот у сивучей еще не начался, хотя в прошлом году в это время у них уже были детеныши.

Расстались мы по-хорошему, как друзья. Охотники пошли в глубь материка искать «сверхплановых» медведей, а мы с Ивановым направились к лежбищу.

За мысом я увидел величественную картину. На двух рифах лежало множество самок сивучей, как огромные блестящие слизни. Среди них желтели громадные самцы, похожие на снопы хлеба. Часть их забралась на отвесные скалы и камни метров на пятнадцать от воды. Рев самцов непрерывно несся с лежбища, сливаясь в общий несмолкаемый хор, к которому примешивались хриплые крики и хохот чаек. Самки все время передвигались, отвоевывая себе лучшие места, и неуклюже взбирались на камни. Они медленно, змееобразно извивали туловище, выбрасывали передние ласты вперед и, подпираясь распростертыми задними ластами, неуклюже передвигались вперед. Многие спали, лежа на камнях, некоторые — даже свернувшись кольцом, как спят собаки, уткнув морды в брюхо. Много сивучей играло в воде. Они опрокидывались навзничь, совершенно выпрыгивали из воды, гонялись друг за другом и, казалось, яростно, с ревом дрались, хотя это была только забава. Лежа на камнях, они злобно разевали пасть и рычали друг на друга, словно собирались драться, но тут же опять спокойно ложились на камни и даже начинали облизывать друг друга. Одна самка, играя, девять раз выбрасывалась с волной на камень, торчащий над водой выше метра. Самка сивуча, как всадник, мчалась на гребне волны, пока она, разбившись, не спадала, оставив зверя на камне. Но через несколько мгновений самка бросалась в воду вниз головой и опять «приезжала» с новой большой волной.

Самцы лежали спокойно, и только над общей массой сивучей то и дело поднимались их головы на толстых шеях, и они мотали ими из стороны в сторону, громко ревя. Иногда у них возникали драки из-за места и самок. Если из воды какой-нибудь самец хотел выскочить на камень, «хозяин» гнал его назад. Начиналась драка, а в это время третий самец торопился занять место на камне повыше, и тогда он гнал других, сталкивая их в воду своей огромной тяжестью, превышающей тонну.

Больше часа мы с Ивановым наблюдали в бинокль за сивучами. Детенышей не было видно. Значит, мы не опоздали.

Обратно к лагерю мы пошли не по берегу, а напрямик. Но от этого ничего не выгадали. Пришлось преодолеть пять спусков и крутых подъемов по густой, непроходимой чаще кедрового слайда. Идти можно было только по медвежьим тропам, но они иногда не совпадали с нужным для нас направлением и уводили далеко в сторону. Свернуть с тропы и продираться по чаще было невозможно: сухие сучья разорвали бы в лохмотья наши брюки и обувь.

Только через три часа, совершенно измученные, мы вышли наконец к берегу нашей бухты за километр от палатки и с наслаждением пошли по прибрежной мелкой гальке и песку.

За небольшим мысом Иванов заметил на волнах голову нерпы. Он быстро прицелился и выстрелил. Пуля попала точно в голову, громко шлепнув. Однако нерпа нам не досталась. Она утонула.

Так ни с чем мы и вернулись к палатке.

Пиотрович заканчивал помещение для сивучей из леса, прибитого к берегу.

Он мрачно взглянул на нас и продолжал стучать топором, даже не спросив, появились ли у сивучей детеныши. Как будто это его совсем не интересовало. Конечно, я не удержался, подсел к нему на бревно и подробно рассказал о результатах нашей разведки. Пиотрович «ответил» на это молчанием...

Вечером в нескольких стах метров от нашей палатки на камень около берега выбросился сивуч-самец. Иванов первый заметил его, схватил мой винчестер и стал подкрадываться. Мы с Пиотровичем наблюдали за ним из палатки. Здесь не было лежбища, и самец этот, вероятно, был стар или болен, и сивучи изгнали его из своего стада.

Стрелять надо было только в голову, наверняка, поэтому Иванов старался подобраться к сивучу как можно ближе. Когда камни кончились, Иванов пополз по песку на животе по совершенно открытому месту. Но сивуч, не замечая охотника, спокойно дремал в ста метрах от берега и даже положил голову на камень, на котором лежал.

Иванов прицелился. Мы затаили дыхание. Раздался выстрел. Голову сивуча подбросило вверх, и она опять упала на камень. Туловище даже не вздрогнуло. Сивуч был убит наповал. Снимать его с камня решили утром.

Ночью разыгрался шторм. Несколько раз приходилось вылезать и укреплять палатку, чтобы ее не сорвало.

С бешеным ревом волны налетали на берег и только немного не доходили до палатки. Ветер свистел в туго натянутых веревках. То и дело начинался дождь со снегом, быстро кончался и опять хлестал с новой силой.

Воздух был насыщен мельчайшими брызгами соленой воды, которую срывало ветром с гребней волн. Все покрылось сыростью. Мы пробовали разводить костер и сушить одежду, но она покрывалась солью, мелкой, как мука. Стоило отойти от костра и опять одежда делалась влажной и холодной, впитывая в себя влагу из воздуха.

Палатка под порывами ветра хлопала и брызгала водой. В ней было сыро и холодно.

Двое суток бушевал шторм, и мы сидели безвыходно в палатке, ругая погоду на чем свет стоит и осточертев друг другу до невозможности.

Наконец ветер стих, но океан бушевал по-прежнему.

Тушу убитой нерпы выкинуло на берег. Это оказался старый самец, весь израненный другими самцами. Сало у нерпы под шкурой было в три пальца толщиной. Лепешки, приготовленные Ивановым на этом сале, сильно пахли рыбьим жиром.

Едва мы кончили возиться с нерпой, как Иванов заметил камень около берега; через него перекатывались волны, то скрывая его совсем, то обнажая. Камня на этом месте раньше не было. Иванов пошел посмотреть, что это такое, и его громкий крик сразу «выбросил» из палатки меня и Пиотровича. Это оказался убитый сивуч. Его сняло штормом с камня и посадило на мель около берега.

С огромным трудом мы вытащили на берег его пятидесятипудовую тушу, промокнув с головы до ног в холодной воде.

До вечера мы возились с сивучом, снимая с него шкуру и разделывая тушу. Это оказался старый самец с желтыми клыками, с полуметровыми усами. Шкура его четырех с половиной метров длины никуда не годилась. Она была вся изрезана клыками других самцов. Одного глаза не было. Он потерял его в боях с сивучами. В его желудке оказалось до десяти килограммов камней. Один из них был около двух килограммов. Эта находка была для меня полной неожиданностью. Очевидно, сивуч заглатывал камни случайно, хватая на дне крабов, морских звезд и рыбу, остатки которых тоже были в желудке.

Мясо сивуча оказалось настолько жестким и так скверно пахло, что есть его мы не могли. Так наши труды и пропали почти даром. Удалось воспользоваться только жиром сивуча.

К вечеру пошел дождь, а утром опустился такой туман, что от палатки невозможно было отойти. Еще двое суток пропали в Вынужденном бездействии. За это время, конечно, сивучата должны были родиться, а мы сидим в палатке!

Наконец небольшой ветерок разогнал туман, но море еще не успокоилось. Окрылённый надеждой на успех, я предполагал утром выехать на шлюпке в бухту Озерную и приступить к отлову сивучат.

Но Пиотрович прямо убил меня вечером, мрачно буркнув:

— Мы с Ивановым подадимся утрось в Бичевник.

Я так и сел.

Оказалось, у охотников есть договоренность с капитаном какого-то рыболовного судна. Только 24 июня он обещал заехать в бухту за мясом и шкурами медведей. Они обязательно должны быть там в этот день. Все это мне подробно объяснил Иванов за утренним чаем. Дня через три они обещали вернуться. Делать было нечего. Пришлось согласиться.

Охотники сели в шлюпку и заплясали по волнам. На них страшно было смотреть, стоя на берегу. Чем дальше отплывала шлюпка, тем все больше казалось, что охотники на краю гибели: их суденышко взлетало на гребни и вдруг проваливалось меж двух волн так глубоко, что в бинокль виднелись только головы охотников. Казалось, все кончено, но шлюпка опять взлетала на гребень следующей волны, и так все время. А как они поедут по океану, когда выедут из бухты? Ведь там волны еще больше!

Я сел удобнее, навел бинокль и просидел так больше часа, пока черная точка на океанских волнах не исчезла из глаз. Утонут они или доедут? Это станет известно только через несколько дней, если они вернутся. Стрелки часов показывали десять утра. Захватив винчестер и пару лепешек, я отправился в бухту Озерную проверить, не начался ли окот сивучей.

Идти по берегу было невозможно. Ветер с моря бросал волны и брызги далеко на сушу, заливая прибрежную зону. В несколько минут можно было вымокнуть до нитки. Пришлось идти опять по тропе через пять перевалов, по зарослям кедровых сланцев, по которым мы с Ивановым возвращались перед штормом с лежбища.

Три подъема и спуска я преодолел сравнительно легко, еще со свежими силами. Но перед самым крутым, четвертым подъемом меня ждала неприятность. Непрерывный трехдневный дождь размыл тропу, произошел обвал, и я остановился перед почти отвесной стеной метров в тридцать высотой. Но это был сегодня единственный путь к лежбищу сивучей — тропа по берегу заливалась волнами, а продираться стороной вверх по чаще кедрового сланца значило быть раздетым и разутым его бесчисленными сухими сучками.

Возвращаться обратно не хотелось. Я внимательно осмотрел обрыв и решил, что взобраться по нему наверх не так уж трудно.

Рыхлая, мягкая почва с торчащими из нее камнями так и ползла под ногами. Перед каждым шагом вверх я много раз пробовал рукой несколько камней выше и, выбрав не шатающийся, подтягивался на руках, перенося на него всю тяжесть своего тела. Метр за метром удавалось подниматься выше, хотя выбирать точки опоры делалось все труднее. Большинство камней с грохотом срывалось вниз, едва я начинал их раскачивать рукой. Приходилось подолгу отдыхать на удобных уступах. Вниз я старался не смотреть, боясь, чтобы не закружилась голова.

Минут тридцать длился этот рискованный подъем, и наверх я вылез совершенно обессиленный, мокрый, с трясущимися ногами и бешено бьющимся сердцем. Но долго отдыхать на сырой земле, под порывистым, холодным ветром было нельзя. Боясь простудиться, я через силу встал и пошел вперед. На мое счастье, скоро начался длинный пологий спуск, и я на ходу отдохнул и пришел в себя. К двум часам дня показалось лежбище. Сивучей было еще больше. Они покрывали камни сплошь, без малейших промежутков. Рев самцов был слышен задолго до того, как стало видно лежбище. Значит, охотники из рыбоколхоза сдержали слово и уехали дальше.

В бинокль я долго и тщательно осматривал лежбище, пока с досадой не убедился, что сивучат нет. Окот все еще не начался, несмотря на то что сегодня было уже 24 июня. С тяжелым чувством я встал и зашагал обратно к своей палатке. Через час показался обрыв, над которым исчезала тропа. Я немного посидел, отдохнул и, закинув винчестер за плечи, полез вниз.

Сначала все шло хорошо. Многие камни я узнавал «в лицо» и смело ставил на них ногу. Это меня ободрило, и больше половины обрыва я спустился за несколько минут. Вдруг из-под ноги вылетел камень. Я повис на левой руке над обрывом, лихорадочно ища ногами и правой рукой какой-нибудь опоры. Но все камни с грохотом летели вниз, едва я хватался за них.

Уцепившись двумя руками за камень, я, напрягая все силы, подтянулся и схватился за знакомый камень выше. Наконец нашлась опора и для ног. Теперь можно было немного передохнуть, пока перестанут трястись ноги и колотиться сердце. Но что делать дальше? Положение создавалось серьезное. Подниматься обратно вверх было теперь выше моих сил. Я мог только спускаться вниз.

Хорошо отдохнув, с величайшей осторожностью я спустился еще на несколько метров, пройдя благополучно опасное место немного стороной. Но вот из-под левой руки обломился большой кусок скалы и сшиб камень, на котором стояли ноги. Какое-то мгновение все мое тело еще висело на одной правой руке, пока пальцы не соскользнули, и я стремительно полетел вниз, дико крича... Потеря сознания произошла одновременно с ударом при падении, и я ничего не почувствовал...

Сколько прошло времени, неизвестно. Когда я открыл глаза, то сразу не мог сообразить, что случилось, и, только когда сел, понял все: самое главное — жив! Но левая нога, казалось, налилась свинцом, ныла и не давала пошевелиться. Содрогаясь от боли, я прислонился спиной к камню и начал размышлять. Остаться здесь и ждать? Но ведь охотники вернутся дня через два-три, а я за это время замерзну. Ночи холодные. Костер развести нечем — спички я не взял. Значит, надо как-то добираться до палатки. Но как это сделать? Избитое тело болело от множества ушибов. Левая нога не действовала. Сняв с себя ружье и другое снаряжение, которое почему-то сохранилось, я стал ощупывать ногу. Она была в крови от ссадин и ударов. Когда я обнажил ногу выше колена, то испугался, с какой быстротой она начала опухать. Было ясно, что я вывихнул ее в колене и без помощи людей мне отсюда не выбраться. А если охотники задержатся в бухте Бичевник или начнется опять шторм? Нет, надо что-то предпринимать немедленно. Смочив в луже воды носовой платок, я освежил им немного кровоточащие ссадины на ноге и сделал попытку встать. Но адская боль во всей левой части туловища, начиная от шеи и кончая пяткой, бросила меня на землю. В ушах звенело. С минуты на минуту от боли можно было впасть опять в бессознательное состояние.

При третьей попытке мне удалось, опираясь на винчестер, встать на правую ногу. Я долго стоял, не решаясь двинуть левой ногой. Наконец осмелился, двинул — адская боль в один миг охватила все тело, в глазах потемнело, и я без чувств упал на землю. Впрочем, это было только минутное забытье. Сразу же сознание вернулось, но боль в левой ноге не унималась. Ясно было одно — идти дальше невозможно. Оставаться здесь тоже нельзя. Если бы нас было двое, один мог бы дернуть меня за ногу и выправить вывих, но что можно было сделать одному?

Я осторожно сел и осмотрелся. Рядом торчал из земли гранитный утес в рост человека. Что, если привязать к нему ногу, а самому попробовать дернуться? Веревка у меня была в рюкзаке за спиной. Я достал ее и привязал один конец к ступне больной ноги. Но при мысли о том, как это будет больно, я весь обмяк и понял, что у меня не хватит сил дернуть привязанную ногу достаточно сильно. А натягивать постепенно — это ведь все равно, что тянуть из себя жилы собственной рукой. Поспешно, трясущимися пальцами, я развязал веревку. Надо придумать что-то другое. И выход был тут же найден.

Я прочно привязал веревку к камню весом около пятнадцати килограммов. Затем с трудом вполз на выступ скалы с пологой стороны, изнемогая от боли в левой ноге, но держа веревку, которая была привязана к камню. Я дал себе немного отдохнуть перед тем ужасным мучением, которое меня ожидало. Но это был единственный шанс на спасение — один против девяноста девяти...

Усевшись поудобнее, я втащил на скалу за веревку камень и еще раз проверил, хорошо ли он привязан. Затем свободным концом веревки точно измерил расстояние от края скалы до земли. Оно равнялось двум метрам. После этого привязал камень к ступне больной ноги концом веревки длиной в один метр. Теперь все было готово. Не видя света от боли, я стал на правую ногу над краем скалы и поднял руками камень, привязанный к ноге. Мой расчет был прост: брошенный камень дернет больную ногу, не долетев до земли, и вправит ее... или нет... Будь что будет! Я зажмурился и бросил пудовый камень вниз... Раздался хруст в колене, страшная боль пронзила все тело, и сильным рывком за ногу меня сорвало со скалы и швырнуло вниз... Даже теперь, спустя много лет, я не могу без содрогания вспоминать об этих ужасных минутах самолечения!

Упал я на мягкую землю, а не на камни, как ожидал. Сознание работало ясно. Но я лежал и боялся пошевелиться: а вдруг все эти мучения напрасны и вывихнутую ногу не удалось вправить? Прошло порядочно времени. Становилось все холодней. Боль как будто стала меньше или образовалась привычка к ней. Нужно попробовать встать. К моему удивлению и радости, на этот раз удалось встать на ноги без всякого труда и мучений. Опираясь на винчестер и стиснув зубы от боли, я сделал несколько шагов, быстро переставляя здоровую ногу, как это делают хромые лошади. «Лечение» оказалось не напрасным. Можно было брести по тропе, опираясь на винчестер, как на костыль.

У первого же ручья я долго пил, смочил горящую голову, сделал мокрую повязку на колено и опять потащился дальше.

Это был ужасный, мучительный путь. Он тянулся целую вечность. В особенности трудно было на подъеме в кедровнике и на перевале. Пришлось ползти, царапая в кровь лицо и руки о торчащие сухие сучья. Подниматься можно было только на одной правой ноге, и под конец ее колено стало «самовольно» подгибаться от перенапряжения.

Зато спускаться было легче. По ту сторону перевала еще сохранился зимний снег, и я, сидя, скользил по нему не менее полукилометра, дав отдохнуть правой ноге. Но, когда снег кончился, начался опять такой же мучительный подъем на предпоследний перевал.

Только в три часа ночи я добрался до палатки, смазал йодом раны, заполз в спальный мешок и мгновенно уснул.

Проснулся я в час дня. Все тело ныло, особенно болела нога. Насильно съев половину пресной лепешки, я с наслаждением напился холодного чая. Часа через два опять уснул и проспал до следующего утра.

Все тело горело. Весь день пил только холодный чай. Вероятно, была большая температура. Есть не хотелось. Несколько раз массировал руками больное колено; по-прежнему оно выглядело страшно. В море опять шумит шторм, и по палатке хлещет дождь. Что, если охотники выехали из Бичевника и шторм захватил их в океане?

На следующий день опухоль на колене заметно спала. Я попробовал встать, это удалось сделать без труда. Впервые за эти дни захотелось есть.

Еще через день я уже свободно бродил около палатки, правда сильно прихрамывая и опираясь на весло. Шторм не стихал. Охотников не было. Так прошло еще двое суток, и от опухоли не осталось и следа. Теперь можно было ходить без подпорки, слегка только прихрамывая.

Шторм ночью стих. Но море шумело высокими волнами. Все заволокло туманом. И, несмотря на это, охотники приехали. Я обрадовался мрачному Пиотровичу с такой искренностью, что он даже улыбнулся, пробурчав:

— Так варнаков и не дождались. Перевернуло их штормом, чево ли? Язви их...

Иванов «перевел» мне эту фразу: сейнера они не дождались. Упаковали свою добычу, все подготовили к отправке и оставили ждать судно своего третьего товарища, а сами приплыли ко мне ловить сивучат.

К вечеру волны совсем утихли, и с утра мы решили ехать в шлюпке к лежбищу. Я не сказал охотникам о своем приключении. Но Иванов заметил мое прихрамывание, однако или не придал этому значения, или постеснялся спросить.

Утром впервые я увидел океан совершенно спокойным, почти как озеро. Мы уселись в шлюпку и всего за полтора часа доехали до лежбища, часто сменяясь на веслах и нажимая вовсю.

В крохотном заливчике поднимался дымок костра, белела палатка охотников Шемяченского колхоза и была привязана шлюпка. Мы застали их за утренним завтраком. Они удивились, увидав нас. По их словам, сивучата стали появляться на соседних лежбищах начиная с 20 июня, и они думали, что мы уже произвели отлов и уехали. Приплыли они вчера вечером и убили несколько самцов с края лежбища, случайно не затронув основного стада. Очень много они видели на воде и на берегу трупов новорожденных сивучат — жертв шторма. Волнами беспомощных сивучат смывало с берега и разбивало о камни.

Они охотно согласились помочь нам. «Вот кого надо было бы нанять для отлова», — с грустью подумал я...

Когда две шлюпки полным ходом вылетели из-за мыса, среди сивучей началась невероятная паника. Они с шумом бросились в море, поднимая каскады воды.

Самки, которые занимались до этого кормлением детенышей, с испуганным ревом метались по камням. Детеныши еще не умели плавать и, жалобно блея, как барашки, расползлись в разные стороны. Самки хватали их за шиворот и перетаскивали с места на место. Но страх перед людьми пересилил материнскую привязанность, и вскоре камни очистились от сивучей. Остались одни ползающие темные детеныши. Матери плавали тут же, у берега, высоко выставив из воды головы и с ужасом глядя на то, что происходит с их детьми. Их жалобный рев теперь заглушал басы самцов.

Начался ветер. Высадиться на берег было очень трудно. Волны, хотя еще и небольшие, все же могли легко разбить шлюпки о камни. Надо было в промежутке между двумя волнами успеть выскочить на камни, но при этом не поскользнуться на их жирной поверхности, покрытой испражнениями сивучей. Камни лежбища были отшлифованы сивучами за многие века пользования ими этим местом.

Выскочив на берег, мы бросились ловить сивучат, заталкивая каждого В отдельный мешок. Новорожденные сивучата оказывали яростное сопротивление.

Они мертвой хваткой повисали на унтах и ватных брюках, а если такой «ребенок», до полутора пудов весом, хватался за мешок, то приходилось заталкивать сивучонка вместе с мешком в другой мешок, потому что оторвать его было невозможно.

Общими силами удалось поймать пятнадцать сивучат. Хорошо, что нам помогли колхозники. Ветер все усиливался, и оставаться шлюпкам в этом месте больше нельзя было ни минуты: их могло разбить о камни, и тогда они пригодились бы только на дрова, чтобы вскипятить чай.

Сивучат можно было наловить сколько угодно, но с большим количеством мне трудно было бы справиться с прокормом и перевозкой. Могло не хватить и молочного порошка. Жадность при отлове может погубить все дело.

И вот с попутным ветром мы запрыгали по волнам обратно. Прямо не верилось, что так легко удалось выполнить, казалось, непосильное дело! Весь отлов был закончен за полчаса. С ног до головы мы были забрызганы зловонной мочой и калом сивучат. Это было их единственной защитой от врагов.

С парусом мы за час домчались к своей бухте и вытряхнули сивучат из мешков в приготовленную для них загородку. Но один из них был мертвым. Оказывается, прорезая мешки для поступления воздуха, мы пропустили один и сивучонок задохнулся в неразрезанном мешке.

Утром начались новые переживания. Сивучата наотрез отказались от молока. Они выплевывали его, какое бы оно ни было — вареное, сырое или с сахаром. За весь день так и не удалось их накормить.

— Утрось будут жрать, — утешал Пиотрович, укладываясь спать.

Ему что, он получит свои деньги. А что, если эти упрямцы подохнут голодной смертью? Кто мне поверит в Москве, что я столько выстрадал из-за них, если вернусь с пустыми руками, выбросив двадцать пять тысяч рублей на ветер?

Предсказания Пиотровича не сбылись. Утром сивучата по-прежнему отказывались от молока. Нужно было накормить во что бы то ни стало этих несчастных животных. Утром впервые за много дней я посмотрел на себя в зеркало и ужаснулся: обросший, исхудавший, с мутными глазами и отеками под ними в палец толщиной — я не узнал сам себя. Вся одежда пропитана морской водой и перепачкана сивучатами. Руки искусаны, пальцы едва гнутся...

Растворив молочный порошок и подогрев молоко, мы втроем наваливались на каждого сивучонка но очереди. Пиотрович садился верхом и держал. Иванов поднимал вверх голову, и я совал в рот соску, сшитую из кожи сивуча. Чтобы челюсти не закрывались, пришлось затолкать в рот палочку. Таким путем удавалось насильно вливать в желудок упрямцам по нескольку глотков молока, но две трети его сивучата выплевывали нам в лицо и на одежду. Несколько часов длилось это «кормление». На шеи сивучат я повесил бирки с номерами, чтобы не путать и не пропустить покормить которого-нибудь из них.

С вечера мы уложили вещи и на следующий день решили ехать с сивучатами в бухту Бичевник.

Я почти не спал всю ночь. Нервы расшатались, и мысль, что сивучата сдохнут в пути, не давала мне покоя. Ведь до Москвы нужно было проехать почти половину земного шара.

Встали мы на рассвете и опять дружно навалились на сивучат. На этот раз они оказали нам еще более яростное сопротивление. Только через три часа, совершенно измученные и перепачканные, мы закончили кормление и начали грузиться, по скользким камням после полного отлива таская на себе груз метров за триста.

Как назло, подул ветер и поднялась волна. Небольшая шлюпка глубоко осела, тяжело нагруженная. Но Пиотрович изрек: «Айда!» —и мы выехали из бухты в океан на большую волну.

Только теперь я узнал, как ужасно плыть в крохотной груженой шлюпке, взлетая на гребни волн и падая вниз с замиранием сердца.

Около пяти часов мы играли со смертью и были на волосок от нее. Глубоко сидящую шлюпку то и дело заливало верхушками волн, она тяжелела еще больше, и я непрерывно отливал воду. Сивучата кричали, рвались из мешков в прорезанные для воздуха дыры и мешали работать. Даже невозмутимый Пиотрович нервничал и «разговорился» — он осыпал руганью сивучат, меня и себя за то, что он связался с этим «грязным делом».

А встречный ветер все крепчал, волны делались больше, и шлюпка едва ползла.

Через шесть часов после отъезда, совершенно обессиленные, мы добрались до бухты Бичевник. Там никого не было. Значит, сейнер все-таки зашел в бухту и увез добычу охотников. Это сразу их успокоило и до сумерек, без отдыха и пищи, мы опять возились с сивучатами, устраивая их на новом месте и вливая каждому из них по несколько глотков теплого молока. Только в темноте натянули палатку и забрались в спальные мешки. Мысли путались от смертельной усталости, и до моего сознания едва дошел смысл слов, сказанных Ивановым:

— Не завидую я вашей работе, Анатолий Макарович. Я бы ни за какие деньги не согласился...

Ночью я проснулся и до утра больше не мог уснуть. На рассвете я вышел из палатки посмотреть, как себя чувствуют сивучата в загородке. Один из них спокойно плавал у берега. Каким-то образом он вырвался ночью, но не уплывал от других. Я поймал его, вымокнув в холодной воде до пояса, и с трудом унес в загородку. Он радостно завизжал, оказавшись среди сивучат.

В полутьме рассвета мне показалось, что два сивучонка подозрительно неподвижны. Я потрогал их рукой. Сивучата были мертвы. Конечно, они погибли от голода, и нет больше сомнений, что такая же судьба ожидает остальных. Ясно, что молочный порошок — это не корм для них...

Сильнейший нервный припадок вдруг охватил меня, и я зарыдал, как ребенок, не в силах остановиться. Мне было стыдно себя, боялся, что услышат охотники, но еще долго не мог успокоиться. Это случилось со мной впервые в жизни.

Целый час я мокрый бродил по берегу. Оказывается, волны прибоя взвинчивают нервы, когда находишься на них, но они же и успокаивают, когда ходишь по берегу...

Утром мы опять навалились на сивучат, и нас ждал успех! Некоторые выпили по десять-пятнадцать глотков. Они начали привыкать. Но большинству пришлось насильно вливать в желудок хотя бы по несколько глотков. Появилась слабая надежда на успех. В первый раз я позавтракал с аппетитом вместе с охотниками. На море опять начинался шторм. Все небо обложили свинцовые тучи. Ветер все усиливался. Решили, что Иванов завтра с утра пойдет пешком в Петропавловск нанимать катер. Рассчитывать, что случайно в бухту Бичевник зайдет какое-нибудь судно, было безрассудно. Можно было прождать до зимы и погубить сивучат. Но как радуешься лучу солнца, блеснувшему из-за туч после долгого ненастья, так и я закричал от восторга, выглянув случайно из палатки: полным ходом в бухту влетел сейнер «Айвачи» спасаясь от шторма, и загремел якорной цепью недалеко от нас, повернувшись носом к ветру.

Через час мы были уже на палубе. Судно сделало за это время три рейса и сейчас возвращалось в Петропавловск, груженное рыбой.

До темноты под проливным дождем мы перегружались на «Айвачи» вместе со шлюпкой.

За ночь шторм стих, и «Айвачи» отправился в Петропавловск, хотя океан все еще бушевал. Но я чувствовал себя в трюме на верху блаженства. Впрочем, мое настроение было быстро омрачено гибелью еще двух сивучат. Это были те самые, которые упорно выплевывали все эти дни молоко. Конечно, они погибли от голода. Но зато с оставшимися в живых все меньше приходилось возиться. Еще через сутки, уже в Петропавловске, они с жадностью сами сосали соски, довольно урча, как медвежата. Я теперь боялся другого — как бы не обкормить их. Когда я уезжал из Петропавловска на пароходе «Ильич», то был твердо убежден, что довезу до Москвы моих малышей.

И странное дело, я сразу же поймал себя на том, что думал, как на будущий год приеду прямо в бухту Озерную к 20 июня и буду ловить сивучат, оставляя только тех, которые быстро научатся сосать. Безнадежных упрямцев надо будет отвозить обратно и выпускать на лежбище. Только хорошо приучив к молоку на месте десятка два сивучат, можно отправляться с ними в путь...

Но ведь я дал себе слово, что в этом году последний раз в жизни работал по отлову диких животных? Разве не я это твердо решил, когда лежал в палатке с опухшим коленом? Впрочем, такие обещания я давал себе уже в Киргизии и в Казахстане... И вот не скрылись еще берега Камчатки, а план отлова сивучат на будущий год уже появился в голове!

«Горбатого могила исправит» — говорит русская пословица. Видимо, она предназначена как раз для меня!

Лесные приметы

Наша небольшая зоологическая экспедиция уже третий день пробиралась едва заметными тропами по глухим безлюдным горам Алтая.

Тропа шла по густому, чистому кедрачу. Солнечный свет не проникал сквозь хвою. Вместо травы по земле стелились мягкие подушки мхов. Наконец среди стволов показались просветы и мы выехали на залитую солнцем опушку. На много километров впереди простиралась старая гарь. Когда-то здесь бушевал огонь, пожирая кедровый лес, и отдельные сухие стволы все еще стояли среди бурелома и хаоса упавших друг на друга сухих деревьев. Травы, цветы и молодые кудрявые березки придавали свежесть и молодость огромному кладбищу деревьев.

Здесь, под березами, уже зеленели молодые кедры.

Это люди привезли сюда из лесопитомников молодые саженцы кедров, которые хорошо принялись, растут, и недалеко то время, когда на месте гари зашумят новые кедровые леса.

По другую сторону гари тропа, как в узкий коридор, нырнула под своды сплошной стены кедрача.

Снова полумрак, сырость и тишина. Почва здесь никогда не просыхает. Многие километры кони бредут по воде и грязи. Свернуть с тропы в сторону невозможно: всюду стена непроходимой заросли деревьев, кустарников и завалы бурелома.

Где-то недалеко закричал бурундук. Вдали закричали в разных сторонах еще несколько бурундуков.

— Плохо дело! — сказал проводник, погоняя коня и таща за повод ленивую вьючную лошадь. — Скоро дождь будет. Слышите — бурундуки закричали?

В этот вечер мы рано расположились на ночлег. Бурундуки не обманули. Едва успели натянуть палатку и вскипятить чай, как начал накрапывать дождь. Мы укрылись в палатке и не торопясь пили чай под дробный стук капель.

— Белки тоже чуют непогоду, — сказал проводник, — зимой во время белкованья иной день мороз градусов на сорок, а белки по всему кедрачу бегают. А другой раз стоит хороший солнечный день, но лес как вымер. К вечеру, глядишь, набегут тучи, начнется снег, а то и буран. И так бывало: еще не закончится буран, а белки уже бегают — пройдет часа два, и солнце проглянет, кончится ненастье.

Впоследствии мне не один раз пришлось наблюдать, как бурундуки начинали перекличку перед наступлением ненастной погоды, в особенности если длительная хорошая погода резко сменялась ненастьем.

В начале ноября мы уехали на охоту в горы к знакомому леснику. Его домик стоял в Кок-Пекском ущелье Заилийского Алатау.

Петренко встретил нас на пороге дома. Он был могучего телосложения, замкнут и молчалив, как и все люди, десятки лет прожившие среди природы.

За самоваром мы долго обсуждали план охоты.

— Картошку пойду накопаю — с собой на охоту возьмем котелок, — вспомнил Петренко.

— А разве вы еще не выкопали картошку на огороде? — спросил я.

— Зачем? Дикие козлы еще не начали линять.

— Но при чем тут горные козлы? — удивился я.

— Если до праздников козлы не начнут линять, значит, с картошкой торопиться незачем — снег выпадет не раньше как через месяц, а то и еще позднее.

— Век живи — век учись! — засмеялся я, не особенно поверив, но не подавая вида, чтобы не обидеть хозяина.

Но оказалось, что Петренко был прав. Сухая, ясная погода продержалась до середины декабря. Снег сразу покрыл сухую землю, и ударили морозы. Конечно, Петренко давно успел выкопать свою картошку, а горные козлы вылинять.

Серенький зимний рассвет застал нас на колхозных полях среди березовых перелесков. Недалеко чернела кромка бора. Сытая лошадь легко везла сани по неглубокому снегу. Сидеть в высоком плетеном коробе, установленном на санях, было не особенно удобно. Зато тетерева подпускали на выстрел, не замечая людей, пригнувшихся в коробе.

Черные блестящие косачи и серые курочки, вытянув шеи, раскачивались на ветках берез. Они не обращали внимания на лошадь, но саней побаивались и тревожно кокали.

Мы сидели, согнувшись в три погибели, и правили вожжами, просунутыми через прутья короба. Еще немного — и можно стрелять. С замиранием сердца я поднял над краем короба ружье... Только охотнику понятно волнение, которое охватывает в этот момент. Часто выстрелы гремят впустую, потому что в азарте нажимаешь на спуск, не прицелившись как следует.

Так с переменным успехом мы ездили по полям. Серое небо все больше заволакивалось облаками. Ветер стих, и сильно потеплело. Табунок тетеревов пролетел вдали в сторону бора. Вскоре еще один табунок пролетел туда же. А за ним еще и еще...

— Давай, паря, до дому вертаться! — обратился ко мне возница.

— Зачем? — удивился я.

— А вишь — косач в бор потянул: буран будет, — ответил он и повернул лошадь к дому.

Но серый денек продержался до вечера и бурана не было.

С чувством досады оттого, что рано прервали охоту, я ждал пригородный поезд в наступающих сумерках. Три тяжелых тетерева в моем рюкзаке все же поддерживали бодрое настроение — я ждал поезда не «пустой», а с дичью!

Первая снежинка растаяла на моей щеке и вернула к действительности. Я оглянулся. Белые снежинки с каждой минутой сыпались все гуще и гуще. Начался ветер. А через час, когда подошел поезд, буран уже свирепствовал вовсю.

«Вот когда началось!» — подумал я, залезая в теплый вагон. И невольно удивился предчувствию тетеревов, так заблаговременно потянувшихся с полей под защиту бора.

Осень в Забайкалье в этом году была солнечная и сухая. Весь сентябрь и начало октября не выпало ни капли дождя. Ночные заморозки сменялись по утрам серебристыми инеями, а днем становилось тепло, как летом.

Давно улетели перелетные птицы, Все больше становилось в степи лапландских и снежных подорожников, полярных жаворонков, канюков и других северных птиц, прилетающих сюда зимовать.

Куцые рыжеватые зверьки-пищухи хлопотали всю осень на своем «сенокосе». Они «косили» траву и складывали ее перед входами в норки. Снизу трава чернела и портилась, а сверху высыхало настоящее сено. Эти аварийные запасы сена пищух на длинную зиму привлекали внимание скота. Коровы съедали сено зверьков, обрекая на зимнюю голодовку маленьких сеноставцев.

Недалеко от того места, где я жил, находилось поселение крошечных дневных полевок. Тонкие трели их писка каждое утро встречали меня, когда я проходил мимо на работу. При этом полевки садились на задние лапки и широко открывали рты.

На всю жизнь запомнилось мне одно осеннее утро. Солнце поднялось над степью на безоблачном небе. Ветра не было, и дымок от труб столбиками поднимался и таял высоко над землей. Ночного заморозка не было.

Я медленно шел на работу, наслаждаясь тихим утром. Поселение полевок встретило меня молчанием. Это было так необычно, что я остановился. Ни один зверек не торчал «колышком» и не пробегал от норки к норке, как обычно: словно все поселение вымерло за одну ночь. Еще вчера вечером зверьки провожали меня с работы веселыми трелями и ежедневно их «столбики» поднимались во многих местах поселения. Что могло слупиться с полевками?

В это утро я так и не увидел ни одного зверька.

После полудня начался сильный ветер. По небу поползли облака, сильно похолодало и под вечер вдруг начался сильнейший снежный буран. К утру навалило так много снега, что остановились поезда.

Так вот в чем дело! Полевки с утра предчувствовали изменение погоды. Эта способность зверьков представляет для науки немалый интерес.