Операция «Анастасия»

Человек в перекрестье прицела снайперской винтовки невозмутимо улыбался. Очевидно, по обыкновению рассказывал гостям какой-нибудь русский анекдот.

Он не знал, что это была последняя минута его жизни. Что спустя миг, вслед за всполохом фотовспышки, с простреленной головой он рухнет на руки своих охранников.

Он улыбался…

1

Не может быть!

Едва успев перевернуть страницу, Настя сразу узнала это лицо, эту незабываемую улыбку, вздрогнула и оцепенела.

Заголовок небольшой газетной статьи в зловещей черной рамке гласил: «СМЕРТЬ НА ЛАЗУРНОМ БЕРЕГУ».

Но прочесть ее Насте так и не удалось. Потому что грохочущий поезд метро, в котором она ехала, внезапно провалился в безответную тишину, а лица и фигуры окружавших ее людей расплылись и стали сплошным туманом…

Она пришла в себя от какого-то резкого солоновато-мятного запаха, глубоко вздохнула и поморщилась. Она сидела на широкой гладкой скамье посредине какой-то станции метро; мимо сплошным потоком двигалась плотная равнодушная толпа и с грохотом проносились поезда.

— Ну, слава Богу… — произнес рядом с нею незнакомый женский голос. — Вам лучше?

Бок о бок с Настей, мягко обнимая ее за плечи, сидела незнакомая пожилая женщина; ее приятное интеллигентное лицо выражало неподдельную озабоченность.

— Как же вы меня напугали, голубушка, — вздохнула она. — Сидели себе, спокойно читали газету. И вдруг — обморок! Давайте-ка я вас еще разотру.

Мазнув пальцем из крохотной жестянки резко пахнущий вьетнамский бальзам, незнакомка осторожно натерла Насте виски и середину лба.

— Вы не беременны? — тихо спросила она.

Настя отрицательно покачала головой. Ощущая непривычные головокружение и слабость, отрешенно убрала со лба выбившуюся из-под шляпки волнистую русую прядь.

— Спасибо… Спасибо вам… Извините… Мне уже лучше… На работу надо… — и, туманно взглянув на незнакомку, спросила: — Это какая станция?

— «Бауманская», — ответила женщина, настороженно на нее глядя.

— Хорошо… — тихо сказала Настя. — Значит, я уже приехала.

— Вот, возьмите, милая, на всякий случай. «Золотая звезда» — лучшее средство от обморока и головной боли. По себе знаю.

Разжав пальцы, которыми Настя машинально прижимала к животу злосчастную газету, незнакомка настоятельно вложила ей в ладонь красную коробочку с бальзамом. Затем встала и, недоверчиво взглянув на Настю сверху вниз, произнесла:

— Поезжайте-ка вы, голубушка, домой. Работа не волк — в лес не убежит. Ну, Господь с вами…

Ободряюще улыбнувшись Насте, незнакомка смешалась с толпой и исчезла в переполненном вагоне, в последний раз бросив на нее через плечо озабоченный взгляд. Громыхнули сомкнувшиеся двери. Поезд с грохотом и воем умчался в тоннель.

Настя неуверенно встала и направилась к выходу, слепо пробираясь через наэлектризованную спешкой и собственным многолюдством толпу.

На улице моросило. Влажно шелестели шинами проносившиеся мимо автомобили.

Вдохнув полной грудью стылый ноябрьский воздух, Настя на мгновение закрыла глаза. От метро ей предстояло пройти два квартала узкой старинной улицы, застроенной запущенными и невзрачными домами.

Обычно она преодолевала это расстояние самое большее за десять минут. Но теперь время для нее будто остановилось, перестало существовать с того самого момента, как взорвалось на белой газетной полосе перед ее взглядом страшное черное слово «СМЕРТЬ».

Лишь на полпути, наконец ощутив на лице пронзительные ледяные капли, Настя сообразила, что надо раскрыть зонт. Она едва не высадила себе глаз затаившейся коварной спицей — в другое время это происшествие вызвало бы у нее очередную вспышку неприязни к мужу: никак не найдет времени починить ее единственный зонтик, и это при его-то ничегонеделании! Но сейчас происшествие с зонтиком никак не задело ее сознания; она продолжала медленно шагать по старинной улице — отрешенно и бездумно, как автомат.

Если бы Настя была в состоянии анализировать свои ощущения, она сказала бы, что чувствует себя как человек, из которого внезапно вынули живую душу. Как ребенок, у которого отняли безвозвратно, навеки единственную мечту.

Целый месяц после возвращения из круиза Настя прожила в каком-то ею самой придуманном мире — светлом и радостном, как и ее недавнее путешествие. До чего же все в этом мире было непохоже на ее серые московские будни!

И вот этот мир рухнул. Вздрогнул и рассеялся, словно дым, от одного дуновения перевернутой ею газетной страницы. Ах, зачем она купила эту проклятую газету?!

Она и купила-то ее случайно, почти бездумно — как и происходит большинство тех незначительных и не осознаваемых вначале действий, которые потом влекут за собой необратимые последствия.

…Собираясь поутру на работу, она опять поссорилась с мужем. Повод, как всегда, оказался самым заурядным. В суматохе Настя оставила на его письменном столе горячие щипцы для завивки волос. В сущности, завиваться ей было ни к чему, потому что Настя носила косу — роскошную, толщиной в руку, которая, делая ее отчасти похожей на девчонку, в то же время придавала ей желанное сходство с прабабушкой, выпускницей Смольного института, чья фотография в старинном паспорту неизменно стояла у Насти на туалетном столике.

Электрическая розетка рядом с этим самым столиком давным-давно не работала. Починить ее муж, естественно, даже не пытался: «В конце концов, я же не электрик, а инженер!» А поскольку завиваться в прихожей, перед стенным зеркалом, было неудобно, Настя временами, несмотря на запрет, украдкой проделывала это в комнате мужа, перед круглым настольным зеркальцем, и, конечно, каждый раз впопыхах забывала раскаленные щипцы поверх его бумаг.

Так произошло и в это утро. Пока Константин принимал свой неизменный утренний душ, Настя мышкой прошмыгнула в его комнату. Ей и нужно-то было всего ничего, несколько мягких штрихов: накрутить на висках и на лбу кокетливо игривые прядки, как у жены Пушкина, такие трогательные и милые. И она уже почти справилась со своей задачей, как вдруг из Настиной комнаты вприпрыжку прибежала проснувшаяся Зайка, повисла на шее у матери и принялась ее целовать.

— Мама! Мамочка, доблае утло!

Злополучную букву «р» эта новоявленная первоклашка по-прежнему не выговаривала. Подхватив на руки дочь, которую она любила так сильно, как только способна была любить, Настя вышла из комнаты мужа, в которой уж раз опрометчиво позабыв скрыть от него следы своего женского легкомыслия. И расплата, как всегда строгая и внушительная, не заставила себя ждать.

Настя уже заканчивала собирать Зайку в школу, когда в ее комнату, холодно кашлянув, вошел Константин. Неприступный, даже отчасти надменный, с мокрыми, тщательно зачесанными назад седеющими волосами, с ухоженной интеллигентской бородкой, в барственно роскошном домашнем халате, который Настя привезла ему в подарок из Греции, — ни дать, ни взять — домашний богдыхан, ее господин и повелитель. Но уж кто-кто, а Настя прекрасно знала, что несмотря на все это величие на макушке у «богдыхана» все явственнее намечается лысина, а характера нет ни на грош, иначе он уже давно нашел бы наконец работу. Ведь она же нашла!

В это было трудно поверить, но, прожив с мужем восемь полных лет, Настя по-прежнему чувствовала себя рядом с ним как нерадивая ученица в присутствии директора школы. А Константин с самых первых дней не уставал напоминать, что именно он в этой школе директор, и всеми возможными способами поддерживал свой непререкаемый авторитет.

Он был старше ее ровно на тринадцать лет. Насте недавно исполнилось двадцать семь; Константину — сорок. Когда Настя согласилась выйти за него замуж, мама не стала отговаривать ее. Конечно, такая большая разница в возрасте — существенная проблема. Но при наличии обоюдного желания можно с успехом решить любые проблемы.

Жених был солидный, интеллигентный, остроумный человек с весьма перспективной специальностью. «В конце концов, Настюша, электронике принадлежит будущее, — со вздохом говорила мама. — А Константин Сергеевич прекрасный инженер и у него несомненно большой талант…» Всю жизнь проработавшая простой чертежницей, мама преклонялась перед техническими умами.

Сыграл свою роль и жилищный вопрос. Пока Настя была маленькой, мамина однокомнатная квартира на первом этаже неказистой пятиэтажки близ Измайловского парка, отнюдь не казалась ей тесноватой. Но со временем возникли проблемы. И мечта иметь собственный просторный дом превратилась для Насти в навязчивую идею.

Помимо прочих неоспоримых достоинств, Константин Сергеевич обладал еще одним — собственной двухкомнатной квартирой у метро «Коломенская», — что тоже в какой-то степени повлияло на Настино решение. Был он покладист, не пил, не курил, общался исключительно с порядочными людьми. И наконец, уверял Настю, что искренне любит ее.

Они познакомились совершенно случайно, в автобусе. По дороге размечтавшуюся по обыкновению Настю внезапно захватил врасплох контролер и уже готов был наложить на смущенную студентку педагогического института неминуемый штраф. Но тут за нее неожиданно вступился какой-то совершенно посторонний человек: торжественно передал ей смятый проездной талон, который якобы только что по ее просьбе прокомпостировал. Недоверчиво покосившись на новоявленного Робин Гуда, контролер, поверив его благообразно-солидной внешности оставил Настю в покое.

Так они и познакомились. А через полгода последовала свадьба. По предложению жениха, чьи желания и воля сразу сделались для Насти законом, торжество было тихим и скромным. Исключительно по-домашнему, как говорил Константин Сергеевич. «Исключительно» — было у него вообще любимое слово, как у многих других «так сказать». Настя пригласила на свадьбу лишь нескольких самых близких подруг, хотя ее бы воля — могла бы привести в дом и весь свой курс. Посидели. Выпили шампанского. Скромно прокричали: «Горько!» Нельзя сказать, чтобы Настя чувствовала себя в тот день счастливой. Но сердце подсказывало ей, что девичьим воздушным замкам и мечтам пришел конец, и отныне начинается для нее настоящая взрослая жизнь…

И вот сегодняшнее утро, эти злосчастные щипцы. Не дослушав строгой нотации своего повелителя, Настя неожиданно для себя вспылила и, схватив за руку испуганную громкой перебранкой родителей Зайку, хлопнула дверью и вышла вон. При ее миролюбивом и мягком характере это, несомненно, был очень серьезный поступок. И Настя, хоть и с опозданием, но вполне осознала всю непредсказуемость его последствий.

Поэтому, проводив Зайку в школу, она, чтобы не думать в дороге о происшедшем скандале, не представлять себе в лицах неизбежный вечерний разговор с мужем, сгоряча купила у лоточников какую-то первую попавшую на глаза газету — как оказалось, необыкновенно скучную, поскольку разговор в ней шел исключительно о проблемах большого бизнеса и политики.

Тем не менее Настя мужественно заставила себя читать эту несусветную тягомотину, которой ей выше головы хватало и на работе, где она изо дня в день скрупулезно переводила с английского бесконечные каталоги товаров, составляла деловые письма иностранным партнерам своего шефа, а при необходимости толмачила и на переговорах и презентациях.

Платили за этот титанический труд, в сущности, не так уж много. Но куда больше, чем в рядовой средней школе, где Настя проработала ровно год, изрядно попортив себе нервы, и откуда бежала, не вынеся затхлой атмосферы прокуренной учительской и безраздельно царящих в ней сплетен, интриг и вранья.

При безработном муже скромная по нынешним меркам Настина зарплата казалась солидной суммой, хотя ее все равно хватало в обрез. Так продолжалось уже второй год, и Настя изрядно вымоталась. Но ни словом, ни намеком не попрекнула мужа, который после ликвидации своего электронно-секретного ящика, где благополучно просидел многие годы, ежедневно ходил из угла в угол и перекладывал на столе бесконечные листы никому не нужных электронных схем.

Разумеется, он искал работу. И даже несколько раз почти нашел, но… Всякий раз намечавшееся было дело в последний момент расстраивалось. То потому, что специалисту такого класса, как он, негоже выполнять столь примитивную работу. То потому, что обещают мало, а требуют много. То по совершенно банальной причине, имя которой — возраст.

Угнетенный всем этим «исключительным кошмаром», муж стал нервен, раздражителен, временами даже груб. Ему и в голову не приходило, что Настя испытывала те же трудности, когда решила сменить место работы и профессию. Она ходила на компьютерные курсы, целыми днями звонила по объявлениям о трудоустройстве, моталась ежедневно из конца в конец Москвы, — пока, наконец, не нашла торговую фирму «Кларисса», куда ее и приняли, совместив за одну зарплату должности секретаря и переводчика.

Любила ли она своего мужа? Когда-то несомненно, любила. Той странной любовью, какую подчас испытывает мечтающая о прекрасном принце школьница к молодому и симпатичному учителю. И хотя принцем Константин Сергеевич явно не был, симпатичным человеком его признавали открыто даже недруги. Друзья же ценили его за ум — «совершенно исключительный», разумеется.

А досужие сплетни о наличии у него, гм, столь же одаренных подруг бальзаковского возраста, Настю не тревожили — мало ли что наговорят люди? Тем более, что муж не уставал клясться ей в неувядающей супружеской любви и рыцарской верности.

Покоренная комплексом этих неоспоримых достоинств, Настя безропотно подчинялась мужу и доверяла ему во всем. Единственное, в чем она с самого начала наотрез отказалась ему уступить, была перемена фамилии. И вовсе не потому, что Насте не нравилась его — Квашнин. Для нее сохранение девичьей фамилии было как бы верностью памяти предков, которых Настя, благодаря матери, знала, по меньшей мере, до седьмого колена, и которыми по праву гордились.

Ее «мелкопоместный аристократизм», как исключительно метко было замечено мужем, и некоторые неискоренимые родовые черты характера подчас не только серьезно раздражали Константина Сергеевича, но и самой Насте доставляли в жизни немало хлопот, в том числе и на работе…

2

В дверях старинного двухэтажного дома, купленного фирмой два года назад едва ли не в виде руин, а теперь отремонтированного по европейским стандартам, Настю встретил охранник, плечистый розовощекий молодец в камуфляжной форме, добродушный балагур и весельчак по имени Игорь.

— А, Варвара-краса длинная коса! Привет!

Но, едва взглянув ей в лицо, нахмурился и озадаченно спросил:

— Ой… Чего это с тобою, Настя? Случилось что?

Даже не пытаясь улыбнуться, Настя лишь молча кивнула ему и устало зашагала по лестнице вверх.

— А то скажи, — по-братски бросил вдогонку Игорь. — Может, тебя того… Обидел кто-нибудь? Так я мигом разберусь!

Настя не ответила. Игорь ей нравился, хотя и был несколько простоват. В обычные дни они всегда весело приветствовали друг друга, перебрасывались озорными шуточками, случалось, даже болтали о том, о сем. Но сегодня у нее был не обычный день. Видно, интуитивно почувствовав это, Игорь не стал докучать Насте излишними и бесполезными вопросами. И она была ему искренне благодарна за это.

Не успела Настя войти в приемную, как на нее тропическим ураганом обрушилась Светка Космачева, бойкая красотка, в меру легкомысленная и не в меру развязная. С Настей они работали в одной комнате и очевидно поэтому считались в коллективе подругами, хотя на деле это было не совсем так.

— Настюха! Ты чего, мать совсем сдурела?! — напустилась на нее Светка, ошарашенно выкатив свои кукольные разбитные глаза. — Тут старик уже рвет и мечет! Полчаса тебя нет — а к нему опять эти хреновы иностранцы понаехали. Я уже заколебалась их кофем поить…

Бледная, с неподвижным сомнамбулическим взглядом, Настя со вздохом опустила ресницы и безжизненно произнесла:

— Извини, Света… Я… Так получилось.

— Я-то чего? — небрежно передернула плечами Космачева. — Это старик в гневе, с ним и разбирайся.

— Анастасия Юрьевна, в чем дело? — строго вопросил у нее за спиной выразительный мужской голос.

Конечно, это был Сукачев, молодой, энергичный, чрезвычайно самоуверенный субъект — плейбой, любимец женщин и Настин недоброжелатель. Главный менеджер фирмы, он одевался с иголочки в костюмы от лучших кутюрье, колесил по Москве на серебристом «мерседесе» и буквально лоснился от сытости и самодовольства. Их стойкая взаимная неприязнь возникла буквально с первого дня, вернее, вечера, когда этот неотразимый красавчик, под каким-то предлогом задержав Настю после работы, без предисловий предложил ей отдаться ему здесь же, прямо на рабочем столе. В ответ Настя, ничтоже сумняшеся, влепила наглецу размашистую пощечину и хладнокровно вышла, лишь по дороге домой сообразив, что уж теперь-то ей, несомненно, на работу выходить уже не придется. Но к счастью, ошиблась. Сукачев, проглотив обиду — а, видали мы таких… — оставил Настю в покое, но неизменно изводил ее своими бесконечными придирками. Увы, он был ей начальник. Хотя, будучи ровесником, вполне мог бы учиться с Настей в педагогическом институте, да, разумеется, вовремя предпочел экономический. Поводов для самодовольства у него действительно было предостаточно: блестящая карьера, деньги, стойкий интерес прекрасных дам… Одно портило картину — фамилия. Но и тут этот неразборчивый в средствах пройдоха не растерялся, назвавшись дальним родственником знаменитого эстрадного певца.

— Так в чем дело, Анастасия Юрьевна? — дипломатично напирал он, высокомерно глядя на нее сверху вниз. — Я вас спрашиваю, милочка! Или вы успели соскучиться по бирже труда?

На крупных чувственных губах Сукачева появилась презрительная усмешка. Воспользовавшись паузой, Светка, числившаяся в стойких поклонницах этого полового гиганта, незаметно испарилась в коридор.

Неизвестно, чем бы вся эта сцена кончилась, если бы внезапно не открылась дверь главного в этом здании кабинета и на пороге не появился шеф.

— Ну, где Дубровина? — нетерпеливо спросил он, обводя взглядом притихшие лица сотрудников.

Сукачев немедленно стушевался, явив начальственному взору виновницу происшествия.

Бросив на нее цепкий всевидящий взгляд, шеф неожиданно отступил в сторону и вполне миролюбиво произнес:

— Пожалуйста, Настя, проходите. Нас люди ждут…

День пролетел незаметно, как всегда.

Люди, о которых говорил шеф, оказались делегацией японских бизнесменов, с которыми Настя изрядно помучилась, с трудом поспевая переводить их улыбчивую английскую скороговорку.

Потом она срочно набирала на компьютере письма. Переводила с листа очередной каталог. И только под вечер в полубесчувственном состоянии смогла наконец спокойно присесть в той небольшой, модерно-стильной комнате, которую отвели им на пару с Космачевой.

Светки, как водится, на месте не было. Весьма расплывчатые служебные обязанности позволяли ей подолгу не засиживаться в офисе, гонять по городу на служебной автомашине, заводить шашни с кем попало и вообще заниматься невесть чем. В ином месте подобную труженицу, конечно, не стали бы долго терпеть. Но, поскольку она была родственницей какого-то нужного человека, шеф терпеливо выплачивал ей отнюдь не маленькую зарплату и не особенно обременял работой.

Едва Настя начала понемногу приходить в себя, как дверь распахнулась, и в комнату манерной виляющей походкой манекенщицы стремительно вошла Светка, на ходу срывая с себя шикарный кожаный плащ.

— Ну, Настюха, дела! — принялась она трещать с порога.

За сим последовала длинная пулеметная очередь из сообщений о различных событиях и обстоятельствах, вперемешку с крепкими заборными словечками, которыми Космачева смачно уснащала свою речь, невзирая на время и место.

Настя покорно слушала, устало подперев голову рукой. Она давно привыкла к этим ежедневным словесным стрельбам и почти не реагировала на них. Тем паче, что Светка и не ожидала от нее никакой другой реакции, кроме той, на которую способна пулеметная мишень. Но сегодня процедура расстрела показалась Насте просто невыносимой.

— Да, Настюха! — всплеснула руками Светка, усевшись на стол и забросив одна на другую длинные ноги в черных чулках. — Я же тебе самое главное не успела сказать!

Небрежно покосившись на дверь, которая к счастью оказалась закрытой, Космачева, понизив голос, выразительно хихикнула и угостила Настю самой сногсшибательной новостью:

— Слушай, мать, я же вчера Витьку трахнула! — и, в ответ на недоумевающий взгляд Насти, пояснила: — Ну, Малявина, из «Триумф-экспресса»! Да знаешь ты его — ошивается тут у нас через день. — Светка блаженно закатила глаза. — Настюха… Это не мужик, а просто атас! Недаром на него наша Любка вешается. Отродясь в руках не держала такого х…! Я чуть не окочурилась, как он в меня въехал — такой огромный! Ну, не видать его больше Любки, как своей козьей задницы! Мой мужик. Съем!

Очевидно, удовлетворенная этим блестящим выстрелом, Космачева небрежно раскрыла сумочку и утонченно закурила, по-светски держа на отлете кривой мизинец с ядовито-кровавым ногтем.

— А ты чего такая кислая, мать? — недоуменно спросила она, впервые за весь день внимательно посмотрев на Настю. — Опять, что ли, полаялась со своим…

На сей раз Светка почему-то воздержалась от обычного своего словца, каким величала Настиного мужа. Поначалу Настя обижалась. Даже делала товарке замечания. Даже переставала на время с ней разговаривать. Но в конце концов махнула рукой: муж, последние остатки уважения к которому таяли так же стремительно, как тает пена на морском берегу, даже в глазах Насти начинал все более соответствовать тому определению, которым с первого взгляда наградила его Космачева.

— Да, плюнь ты на него! — ободрила подругу Светка. — Пусть идет в…! Там ему самое место. И вообще: сколько можно сидеть взаперти, как старая дева?! Слышь, Настюха, сколько раз я тебе говорила — плюнь! Хочешь, я тебя с такими парнями познакомлю? Хочешь, замуж за границу выдам? Нет, серьезно! Ты же клевая баба! Только ломаешься почем зря, как та институтка, дочь камергера… Ну, не смотри ты на меня так, я же дело говорю.

— Пожалуйста, Света… — тихо начала Настя, но закончить так и не успела. Потому что дверь кабинета бесшумно приоткрылась, и на пороге появился шеф. Пристально взглянув на бледное, измученное лицо Насти, он одними бровями молча сделал Космачевой выразительный знак. Та неохотно слезла со стола и, поджав кровавые губы, вызывающе виляя задом, гордо удалилась.

— Что с вами, Настя? На вас лица нет. — В серых, внимательных глазах шефа была неподдельная озабоченность, как у той незнакомой женщины, что привела ее в чувство нынешним утром.

Усевшись рядом, он по-отечески положил широкую теплую ладонь поверх ее хрупкого запястья, склонился стриженной колючим ежиком седой головой к ее поникшему лицу и мягко спросил:

— У вас что-то случилось? Я же чувствую. Не стоит зажимать это в себе. Лучше расскажите мне все по порядку…

О том, что утром она на полчаса опоздала на работу, из-за чего он вынужден был изъясняться с японцами на пальцах, равно как и о том, как бестолково она переводила их слова, шеф даже не упомянул. И за это Настя внезапно почувствовала к нему безмерную благодарность.

— Расскажите Настенька…

Плечи ее вздрогнули и зябко затряслись. Из глаз побежали неудержимые слезы. Как удивительно добр к ней был этот, в сущности, совершенно чужой человек! Хотя и казался порой отчужденно строгим. Только благодаря ему она здесь. С того первого дня, когда, заглянув ей в глаза, он сразу понял, как Насте действительно необходима эта работа, и, главное, как она будет ее исполнять.

Недаром с отроческих лет Настя испытывала необъяснимое влечение к таким мужчинам — старше и мудрее ее, каких в старину почтительно величали мужи. Влечение это, разумеется, объяснялось еще и тем, что Настя выросла без отца. И эта незаживающая с малолетства глубокая душевная рана порой доставляла ей невыносимые страдания.

— Виталий Андреич… Прошу вас… — заливаясь слезами, с трудом произнесла Настя. — Я… Мне… Мне очень, очень плохо!..

И, зарыдав, она уронила голову на руки.

— Именно поэтому я вас в покое и не оставлю, как вы того хотите, — строго сказал шеф. Затем встал и осторожно взял ее за руку. — Ну-ка, пойдемте со мной…

Вскоре Настя уже сидела в том самом кабинете, куда все сотрудники фирмы, да и она сама, входили с трепетом, и, звонко выбивая зубами чечетку по краю хрустального бокала, никак не могла допить обжигающий джин, который шеф безоговорочно приказал ей проглотить.

— Вот, так-то лучше, милая, — удовлетворенно сказал он, забирая бокал. — Теперь посидите тут одна, в тишине. Не бойтесь — никто вас не побеспокоит! А когда успокоитесь, мой шофер отвезет вас домой…

Проводив статную фигуру шефа туманным от слез и невыразимой благодарности взглядом, Настя со вздохом утонула в его огромном кожаном кресле, вытерла платком нос и закрыла глаза.

Минувший день казался Насте страшным сном, неотвязным и мучительным кошмаром. Откуда только взялись у нее силы этот день пережить! В душе ее кровоточила зияющая страшная пустота. И такая же невыносимая пустота ожидает ее дома…

«Стоп! — твердо приказала себе Настя. — Нужно немедленно успокоиться. Ведь скоро я увижу Зайку. Никаких слез! Никаких проявлений слабости!..»

Чтобы как-то отвлечься, она машинально раскрыла сумочку и вынула оттуда сложенную вчетверо роковую газету, с которой, собственно, все и началось. С замирающим похолодевшим сердцем, Настя дрожащими руками развернула ее на роковой странице, и взгляд тотчас остановился на той самой статье.

Ослепленный фотовспышкой человек на снимке невозмутимо улыбался.

«СМЕРТЬ НА ЛАЗУРНОМ БЕРЕГУ»…

3

Это началось в сентябре, в чудные благостные дни бабьего лета, которые Настя особенно любила и каждый год с затаенным волнением ждала, умоляя небо послать ей побольше солнечных дней.

И небо не обмануло ее надежды. Дни стояли теплые, безветренно чистые, с сухим солнечным запахом увядающих листьев и багровым заревом тихих вечеров — отрада души и очарование очей.

Это мимолетное время любила она еще и потому, что в сентябре был у Насти день рождения.

В этом году Настя сама купила себе подарок — скромное серебряное колечко с аметистом. Муж ограничился букетом цветов, что при его случайных заработках и исключительном пристрастии к экономии, показалось ей почти подвигом.

Событие отметили скромно, за тихим семейным столом. Настя не стала по обыкновению приглашать подруг, до полусмерти выламываться на кухне. В конце концов, она ведь уже не девочка. Да и муж не скрывал раздражения от перспективы многолюдства в доме. Из гостей была лишь Настина мама, Наталья Васильевна. И незримо восседала за столом Судьба, которая накануне преподнесла Насте столь же необыкновенный, сколь и неожиданный подарок.

В предшествовавший именинам день Настя непривычно долго провозилась на работе с каким-то очередным каталогом. Голова ее была занята совершенно посторонними мыслями, оттого и не клеился перевод.

В комнате негромко мурлыкала Светкина магнитола — когда Космачева была на месте, музыка не умолкала ни на минуту. В первое время Настю изрядно раздражали музыкальные вкусы подруги. Но постепенно она привыкла жить и работать под музыку и даже купила себе японский плейер.

В юности, в отличие от большинства своих сверстниц, Настя не любила эстрады. Не сходила с ума от новых альбомов, не влюблялась заочно в популярных звезд. Старенький мамин проигрыватель, с простудной хрипотцой, тихо наигрывал ей Баха, Генделя, Моцарта.

Были в маминой коллекции и совершенно уникальные пластинки: Вяльцева, Вертинский, Петр Лещенко…

Приобщиться к эстраде Настю заставила жизнь. Голоса расплодившихся в стереоэфире музыкальных радиостанций звучали буквально повсюду: на работе, в магазинах, в салонах автомобилей, на улице и во дворе. И Настя так свыклась с этим навязчивым музыкальным фоном современной жизни, что вскоре уже и сама не могла обходиться без него.

Музыка электризовала ее, помогала забыть семейные неурядицы и невзгоды, разгоняла невыносимые временами уныние и тоску.

Разумеется, муж, с его консервативными музыкальными вкусами, не отличался Настиной терпимостью. Поэтому дома ей приходилось довольствоваться наушниками. Впрочем, и это безобидное времяпрепровождение то и дело служило Константину Сергеевичу мишенью для язвительных замечаний и острот.

Ее перевод подходил к концу, когда в эфире зазвучали бодрые голоса диск-жокеев, сообщавших о начале новой музыкальной супер-викторины, в которой приглашались принять участие все, кто настроил свои приемники на волну их радиостанции.

Настя слушала, что называется, краем уха. Музыкальные викторины с неизменно разнообразными призами, ее совершенно не интересовали. Даже если она тотчас угадывала правильный ответ, ей и в голову не приходило снять трубки и позвонить на радио.

Тем не менее сейчас, в самый разгар викторины, когда Настя сняла трубку стоявшего у нее под рукой аппарата, собираясь, как заведено, доложить мужу, что скоро отправляется домой, она вместо своего домашнего, машинально набрала призывно прозвучавший в эфире номер телефона радиостанции. И… даже не заметила этого!

В трубке послышались короткие гудки. Настя дала отбой и нажала кнопку повторного вызова.

Между тем, из Светкиной магнитолы прозвучало несколько музыкальных фраз одной, хорошо знакомой Насте популярной мелодии, и тотчас энергичный голос диск-жокея нетерпеливо произнес: «Алло! Вы в прямом эфире!»

— Привет, это я, — устало сказала Настя, когда муж наконец снял трубку.

— …я, — вдруг, как эхо, повторила ее голос магнитола.

Настя вздрогнула. И в тот же миг до нее дошел смысл слов диск-жокея:

— Алло! Вы в прямом эфире! Представьтесь, пожалуйста.

— Ой, — спохватилась Настя. — Я, кажется, не туда попала…

— Вы попали совершенно правильно! — усмехнулся диск-жокей. — Повторяю: вы в прямом эфире музыкального супер-радио «Звезда» и у вас есть уникальная возможность выиграть супер-приз! Ваше имя?

— Анастасия, — смущенно ответила Настя.

— Прекрасное имя! А теперь попробуйте ответить, что за мелодия сейчас прозвучала в нашем эфире? Если вам удастся назвать имя исполнителя и год выхода этого диска — супер-приз ваш, Настя!

Все это определенно смахивало на какой-то розыгрыш. Если бы из Светкиной магнитолы не звучал ее собственный голос, — Настя ни за что бы не поверила, что все это происходит на самом деле.

После смущенной паузы она, собравшись духом, назвала настойчивому диск-жокею свой ответ и даже добавила имена других исполнителей этой популярной песни.

— Браво! — ликующим криком взорвались одновременно телефонная трубка и магнитола. — Поздравляю вас, Настя! И поскольку вы первая дозвонились нам и дали правильный ответ, вы становитесь обладательницей супер-приза музыкального радио «Звезда» и туристической фирмы «Интерсервис»! Пожалуйста, не кладите трубку, сейчас я объясню вам, как и где вы сможете его получить!

Через несколько минут потрясенная до глубины души этим неожиданным подарком судьбы Настя откинулась на спинку кресла и недоуменно огляделась вокруг. Ей до сих пор не верилось, что все произошло наяву, в незримом присутствии миллионов радиослушателей.

В последовавшем сразу после эфира коротком приватном разговоре с нею, диск-жокей, узнав, что у Насти завтра день рождения, предложил ей приехать немедленно и назвал адрес. От «Бауманской», где находился ее офис, это было рукой подать. Вместе с волной нахлынувших на нее противоречивых чувств у Насти началось сердцебиение. Поистине это был подарок судьбы. И какой подарок!

Когда она уже собиралась уходить и рассеянно собирала сумочку, в кабинет влетела взбудораженная Светка и еще несколько здешних девчонок, кажется, из бухгалтерии.

— Настюха! — взвизгнула Космачева и бросилась ей на шею. — Поздравляю, мать!..

В тот вечер, вернувшись наконец домой с огромным букетом цветов, который ей торжественно вручили на радиостанции, Настя долго не решалась объяснить Константину причину своего неожиданного опоздания и буквально не находила себе места. Потом позвонила маме, и та со слезами счастья поздравила ее с победой.

Только теперь Настя в полной мере осознала, что же, собственно, с нею произошло. В офисе музыкального радио «Звезда», где ее с бокалами шампанского в руках весело поздравляли диск-жокеи и сотрудники туристической фирмы, вручившие Насте супер-приз, она чувствовала себя, как Золушка, внезапно оказавшаяся на королевском балу. Она была смущена и растеряна. В какой-то миг ей даже захотелось убежать. Но к счастью, ее вовремя посадили в служебную машину и с ветерком доставили прямо домой.

Недоуменно раскрыв огромный глянцевый конверт фирмы «Интерсервис», Константин Сергеевич извлек оттуда доставшийся Насте супер-приз.

— …Стамбул… Греция… Израиль… Ницца, — с изумлением прочел он. — Продолжительность путешествия двенадцать дней… Отплытие из Одессы 27 сентября теплоходом «Роза ветров»…

Скользнув взглядом вниз, где была указана стоимость путевки, он ошеломленно повторил вслух начертанное размашистой рукой директора фирмы и скрепленное его подписью совершенно невозможное слово:

— Бесплатно…

Взглянув на светящееся от счастья лицо жены Константин Сергеевич тихо покачал головой:

— Нет… Это просто… Исключительный случай!

Той ночью Настя долго не могла уснуть, и весь следующий день — день ее рождения прошел словно в тумане.

Сначала ее поздравляли на работе.

Первым делом Настю вызвал к себе шеф и с дружелюбной улыбкой предложил прямо сегодня отправиться в очередной отпуск — «Вы ведь у нас еще не были в отпуске в этом году, Анастасия Юрьевна?» — пообещав на время срочно подыскать ей замену.

После чего, смущенную и растроганную, Настю дружно взяли в оборот ее коллеги. В небольшом и уютном конференц-зале фирмы оперативно сообразили праздничный стол. Появилось шампанское, ликеры, огромный заказной торт и множество разнообразных и дорогих закусок.

Виновницу торжества от души поздравляли и друзья, и недруги. Даже злопамятный Сукачев произнес несколько подобающих случаю высокопарных фраз и вручил имениннице букет алых роз.

Одновременно Настю буквально засыпали жизненно необходимыми советами: как ей вести себя за границей, что посмотреть и, главное, что купить. В то время, пока Настя, в силу вполне заурядных житейских причин оставалась «невыездной», почти все ее коллеги успели попутешествовать по белу свету, причем некоторые даже не один раз. Подогретые шампанским, они, перебивая друг друга, обращались к ней все сразу, так что Насте оставалось только кивать и смущенно улыбаться. Разумеется, из всех данных ей в этот день дружеских советов, она не запомнила ни единого.

Дома Настя угодила за другой праздничный стол, куда менее разнообразный и изысканный, зато куда более близкий ее сердцу.

Накануне Наталья Васильевна испекла свой фирменный торт «Наполеон», который виновница торжества страстно любила с самого детства.

Зайка старательно нарисовала фломастерами Настин портрет: огромная мама в белом бальном платье стоит на крошечном, величиной со скорлупку, корабле среди бушующих волн. На всех Зайкиных рисунках Настя неизменно походила на жену Пушкина.

И только Константин Сергеевич был сосредоточенно церемонен и явно не разделял общего ликования…

Вечером у них с Настей состоялся весьма трудный разговор, едва не закончившийся слезами. Сославшись на головную боль и свои попранные права именинницы, Насте на время удалось его прекратить, но только на время.

Понимает ли она, сколько исключительных проблем повлечет за собою это неожиданное путешествие? Вручив Насте путевку в круиз, фирма обязалась обеспечить ей место на теплоходе, обзорные экскурсии и трехразовое питание. Обеспечить бесплатно. Но без карманных денег ей все равно не обойтись. А это, по нынешним временам, совершенно исключительная брешь в семейном бюджете! Кроме того, без хозяйки остается дом, без кухарки — муж, и наконец без матери — Зайка…

После нескольких дней такого рода разговоров у Насти напрочь отпало желание куда бы то ни было ехать. Она уже подумывала о том, чтобы вернуть путевку и, как ей предлагали в качестве альтернативного варианта, получить свой выигрыш просто деньгами. И она бы сделала это.

Но тут вмешалась мама. Это она, едва ли не силой отняв у Насти, передала куда надо необходимые для оформления загранпаспорта документы. Это она безвозмездно пожертвовала дочери все свои скудные сбережения. И наконец, это она переселилась на время к Константину Сергеевичу и впряглась в непосильный воз ежедневных хозяйственных забот о нем и о Зайке. Что при слабом здоровье Натальи Васильевны, у которой врачи подозревали рак, было далеко не просто.

Вечером, на перроне Киевского вокзала, Настю провожали на поезд до Одессы. Кончилось бабье лето. Мглистое небо низко висело над городом, словно мокрая вата. То и дело принимался моросить дождь, постылый, осенний. И Насте верилось с трудом, что где-то впереди ждут ее солнце, море, белый теплоход…

В последние перед своим отъездом дни она измоталась и душевно и физически. Необходимо было осилить такую прорву неотложных дел, что от одной мысли о них шла кругом голова. И неизвестно, справилась бы Настя или нет, если бы не мама.

Устроив в купе Настин чемодан, все снова вышли на воздух. Наталья Васильевна тихо улыбалась сквозь слезы. Константин Сергеевич сосредоточенно курил, будто происходящее вовсе его не касалось. Зайка, искренне радовавшаяся за мать все эти суматошные дни, внезапно расхныкалась, и Насте пришлось ее успокаивать.

— Хочешь, я привезу тебе куклу? Настоящую Барби? — предложила она.

Зайка, шмыгая носом, задумалась. Куклу, конечно, можно было купить и в Москве, но получить Барби из тех краев, где она живет — было в самом деле очень заманчиво.

В конце концов Зайка согласилась и на прощание поцеловала мамочку.

Когда поезд тронулся, Настя, стремительно всех перецеловав, на ходу вскочила в вагон и остановилась у окна, рассеченного вкось дождевыми стрелами. Состав плавно набирал скорость. И вскоре она потеряла из виду Зайку и Наталью Васильевну, которые бежали, размахивая руками, по многолюдной платформе. Весело застучали колеса. Проснулось местное радио. Вагон, мягко покачиваясь в сплошной пелене дождя, уносился все дальше и дальше к солнцу и морю…

4

Когда Настя была маленькая, больше всего на свете она любила сказки. Ее лучшими друзьями были Золушка, Конек-горбунок, Винни-пух, Карлсон, Буратино, семейство мумми-троллей, Волшебник Изумрудного города… впрочем, разве всех перечислишь? Может быть, по этой причине, став взрослой, Настя в душе по-прежнему оставалась ребенком; душа ее мечтала о чем-то сказочном, тем более, что реальная жизнь отнюдь не баловала ее…

Двенадцать дней путешествия превратились для Насти в настоящую сказку — яркую, добрую, радостную, словно страницы какой-нибудь любимой детской книжки.

Когда в Одессе она села на теплоход, действительно белый, прекрасный и суперкомфортабельный, Настя буквально потеряла голову от охватившего ее сладостного предчувствия чего-то чудесного.

На многочисленных палубах этого гигантского ковчега можно было найти все, что душе угодно: рестораны, дискотеки, бассейны, сауны, площадки для игр, видеозалы, бары, казино…

Поначалу Настя изрядно смутилась среди нарядной праздничной толпы пассажиров и поспешила укрыться в своей каюте. Разумеется, это были не самые комфортабельные апартаменты на корабле. Но для Насти, далеко не избалованной жизнью, и этого оказалось более чем достаточно.

Каюта была двухместная. Когда весьма любезный молодой стюард в форменной курточке с эмблемой корабля доставил туда Настин чемодан, в ней уже распаковывала свои вещи ее незнакомая попутчица.

Стройная девушка, с короткой стрижкой и твердым взглядом черных, пожалуй, несколько самоуверенных глаз, она, завидев Настю, приветливо улыбнулась и решительно протянула руку.

— Привет! Я Полина. А ты?

— Анастасия, — скромно улыбнулась Настя.

— Вот и здорово, что нас вместе поселили, — обрадовалась девушка. — А я, дура, боялась, что сейчас приведут какую-нибудь старуху и кукуй тут с ней всю дорогу. Хочешь колы?

В пути знакомятся быстро. И вскоре девушки уже непринужденно болтали, словно старые подруги, продолжая распаковывать свои чемоданы.

Попутчица оказалась журналисткой одной из популярных московских газет, и Настя сразу вспомнила, что читала какие-то ее статьи, подписанные: Полина Брагина. На корабль она попала тоже, подобно Насте, не без участия Судьбы. По итогам минувшего года материалы Полины были признаны лучшими, и редакция наградила ее бесплатной путевкой в туристический круиз. Ведь должен человек когда-нибудь отдыхать, даже если он журналист?! Но о работе девушки сразу условились не вспоминать до самого возвращения в Одессу.

Между тем, «Роза ветров» вышла в открытое море и взяла курс к берегам Турции.

Первый день девушки провели вместе на верхней палубе. В отличие от большинства пассажиров они не испытали ни малейших симптомов морской болезни и были совершенно счастливы.

Погода стояла прекрасная. Над вызолоченным солнцем морем носились с криками чайки. Тугой солоноватый морской ветер нес с собою разнообразные запахи райски щедрого юга, которые Настя смутно помнила со времен своего детства.

Когда ей было пятнадцать лет, они с мамой провели несколько недель на Крымском побережье. И чудные воспоминания тех незабываемых дней радовали Настю все последующие годы.

Полина оказалась из тех людей, с которыми, как говорится, не соскучишься. Вечно ей не сиделось на месте, вечно она что-то затевала, вечно впутывала Настю в разные веселые авантюры.

В первый же вечер они, под видом богатых американок, познакомились в баре с двумя молодыми шведами — Олафом и Нильсом. Это были высокие, голубоглазые, белокурые парни, настоящие викинги. Недоставало, пожалуй, только рогатых шлемов. По-английски они болтали совершенно свободно. И с чувством юмора у них тоже оказалось все в порядке. Несомненно, они вскоре раскусили, с кем имеют дело, но продолжали тактично соблюдать условия игры.

Войдя в роль, Полина самозабвенно расписывала им свое роскошное ранчо в Техасе, скромно жаловалась на скуку, от которой буквально сохнет в Америке молодая незамужняя девушка, не забывая мимоходом напоминать про папу-миллионера.

Раскрасневшаяся от непривычной дозы выпитых ею крепких напитков, Настя, назвавшаяся студенткой престижного колледжа, несколько невпопад поддакивала, чувствуя, что игра явно принимает серьезный оборот, и сильные руки одного из шведов становятся все смелее и смелее.

Сославшись на морскую болезнь, она попыталась улизнуть. Но Олаф, как истинный джентльмен, не позволил молодой леди добираться до каюты в одиночку.

Приключение едва не закончилось для Насти вполне закономерным финалом.

Заперев дверь, молодой викинг, вовсе не спешивший уходить, принялся угощать Настю шотландским виски, бутылку которого предусмотрительно прихватил из бара. Потом девушка, сама того не желая, невесть как оказалась вдруг у него на коленях. И лишь когда швед, расстегнув кнопки ее легкого белого платья, начал все более страстно целовать ей ключицы и грудь, Настя опомнилась и, несмотря на природную мягкость, отшила кавалера в решительном русском стиле.

К счастью, все закончилось без дипломатических осложнений. Немало не смутившись, швед с непринужденной улыбкой заговорил с Настей на ломаном русском, и, найдя наконец общий язык, они вполне мирно и весело скоротали остаток вечера за бутылкой шотландского виски.

Полина объявилась только под утро и, молча завалившись спать, провалялась в постели до самого Стамбула. Очевидно, ей снилось ранчо в Техасе, потому что во сне она время от времени то принималась вслух выяснять отношения с папой-миллионером, то сладко стонала в объятиях молодого викинга…

Потом была Турция, самобытная, неведомая. Немыслимое разнообразие и разноголосый гомон восточных базаров. Огромный купол святой Софии с косым полумесяцем, узкие старинные улочки, стертые временем камни, остатки византийских церквей и пьянящее неповторимое обаяние Востока.

Завороженная этим зрелищем Настя чувствовала себя словно в сказке из «Тысячи и одной ночи». С замирающим сердцем слушала она заунывные голоса муэдзинов; с опаской взирала на врезанные в эмалевый купол небес столпы минаретов и опрокинутые чаши мечетей.

Стамбул оказался древним и одновременно вполне современным городом. Но самое удивительное, что многое здесь необъяснимым образом напоминало Насте Россию. Ей нестерпимо захотелось самой, сбросив незримые постромки сладкоречивого экскурсовода, в одиночку побродить по этого городу, сполна насладиться ароматом его истории.

Но неумолимое расписание круизов помогло Насте преодолеть этот соблазн. Через пролив Босфор «Роза ветров» вышла в Эгейское море и отправилась дальше, к берегам Греции.

Когда-то школьницей, Настя была влюблена в Элладу. На полях своих тетрадей, или просто на случайных листках бумаги, она невольно рисовала то горделивый профиль мудрой Афины-Паллады, то крылатый корабль Арго, то могучую фигуру Геракла, то Орфея с Эвридикой…

Стоит ли говорить, с каким благоговением бродила она среди руин Акрополя; любовалась древними статуями, борясь с непреодолимым желанием погладить их живой, теплый мрамор…

Если бы Насте была суждена следующая жизнь, она, несомненно, хотела бы родиться в этом благословенном краю.

Взять хотя бы Кипр. Разве могла она без волнения пройти мимо знаменитой Пафосской скалы, близ которой, по преданию, явилась из пены морской прекрасная Афродита?! Не войти, сбросив туфельки, в эту беглую шипучую пену, не умыться ее солеными брызгами…

На этом удивительном острове, в прохладной тени благовонных сосновых лесов в горах Троодас, среди щедрых виноградников и на залитых немеркнущим солнцем пляжах, Настя испытала своеобразное притяжение этой земли и чувствовала себя уже совершенно как дома. Может быть, она действительно жила здесь в те незапамятные времена, когда по прибрежному золотому песку бродила нагая богиня? И когда она сама могла быть чайкой, облаком, ветром…

К несчастью, впечатления от Греции ей основательно подпортила Полина. Разомлевшая на солнце, она намертво вцепилась в Настину руку и следовала за нею повсюду, лениво озираясь по сторонам своим зорким беспардонным взглядом.

Настя покорно терпела ее язвительные скептические замечания по поводу увиденного, но когда Полина мимоходом коснулась легендарной старины, терпение ее лопнуло.

— Послушай! — взорвалась она, освободив руку. — Если тебе жизненно необходимо все время что-то высмеивать — пожалуйста, высмеивай хотя бы меня, но не трогай ты Бога ради греческую мифологию!

Недоуменно передернув загорелыми плечами, Полина обиженно поджала губы.

— Вот уж не думала, что ты питаешь такую нежную страсть к этим похотливым божествам… Впрочем, извини. Если хочешь, я могу вообще оставить тебя в покое.

Ссориться Настя, разумеется, не желала. Но слова Полины изрядно ее покоробили. Единственное, чего она совершенно не могла переносить, это когда люди плюют мимоходом в чужую душу.

И хотя до ссоры дело так и не дошло, Настя была искренне благодарна попутчице, когда та, действительно оставив ее, переметнулась к молодому бизнесмену из Санкт-Петербурга, с которым у Полины наметился дорожный роман.

На Родосе, куда вскоре прибыла «Роза ветров», эти двое вовсе оторвались от экскурсии и отправились развлекаться в городок Фолераки, где, по словам бывалых путешественников, было ночами очень, очень интересно.

Теперь Настя путешествовала в каюте одна. Полина, собрав вещи, перебралась в куда более комфортабельные апартаменты своего нового друга. Напоследок они как ни в чем не бывало обменялись своими московскими адресами и телефонами, хотя обе прекрасно понимали, что это скорее неизбежная дань вежливости. На корабле они почти не встречались, поскольку их каюты находились на разных палубах, а досужие интересы увлекали в разных направлениях. Что же касается экскурсий, то после Родоса Полина и Леонид предпочитали индивидуальный туризм.

Но скучать Насте не пришлось. Ведь впереди было еще столько интересного! Впереди была Палестина — святой обетованный край, где промыслом Божиим сошлись воедино земля и небо.

Попасть сюда Настя даже не мечтала. Место это представлялось ей до того чудесным, что уже сама мысль о том, чтобы купить билет и отправиться в Иерусалим так же просто, как, скажем, в Рязань или Одессу, — казалась ей почти кощунственной.

Из Хайфы, где бросила якорь «Роза ветров», Настя на автобусе очень скоро попала в Святой город. Вот они, легендарные камни, благоговейно припасть к которым стремились испокон веков и воинственные крестоносцы, и бесчисленные паломники! Вот он, город городов, воспетый царем Давидом-псалмопевцем! Вот оно, неповторимое иерусалимское небо…

К концу дня, когда от усталости Настя уже почти не чуяла под собою ног, у нее закружилась голова от множества впечатлений. Перед глазами у нее, смешиваясь и наплывая друг на друга, проходили незабываемые картины. Вифлеем: огромная золотая звезда на полу в храме Рождества Христова. Стертые ступени в храме Гроба Господня; камень, на котором покоилось обвитое плащаницей и умащенное благовониями тело Спасителя. Огромная Стена плача с толпами молящихся, монотонно кланяющихся иудеев и могучие крепостные башни Верхнего города. Елеонская гора с молодыми оливковыми рощами. Узкий, по-восточному многолюдный коридор Страстного пути, или Виа Долороза. И наконец, Голгофа…

По окончании экскурсии совершенно обессиленная Настя немного прошлась по городу и, заметив купола русской церкви, случайно забрела в Горицкий женский монастырь.

Уже от вида монастырских врат на нее сразу повеяло Россией. Туристы сюда почти не заглядывали. Встретилось лишь несколько паломников, да, потупив взор, молча проплыли мимо нее в развевающихся черных покрывалах сестрицы-монахини.

Настя вошла в церковь. Подивилась на золоченый иконостас. Затеплила свечку перед образом Божьей Матери. Нет, она не была верующей в полном смысле этого слова. Но, повинуясь голосу крови, искренне любила родную русскую церковь.

Пока Настя, запрокинув голову, любовалась древними иконами в драгоценных ризах, к ней легкой поступью бесшумно приблизилась молоденькая сестричка и, остановившись чуть поодаль, принялась с интересом ее разглядывать.

— Настенька… Дубровина! — вдруг тихо позвала она.

Настя обернулась. Что за чудеса? Откуда эта монахиня, живущая в древнем Иерусалиме, может знать ее имя и фамилию?!

— А ты все такая же… — ласково улыбнулась сестрица. — Глаза васильковые да коса до пояса… Прямо сестрица Аленушка.

Удивленная, Настя подошла ближе и… едва не ахнула от изумления!

— Катя! Литвинова?! — В округлившихся Настиных глазах вспыхнула искренняя радость. Ну, конечно, кто, как не бывшая ее одноклассница, мог помнить Настино школьное прозвище?

— Сестра Серафима, — скромно поправила монахиня. — Я уже второй год здесь. А раньше в Коломне послушание несла. В Свято-Голутвинской обители…

— Нет… Это просто чудеса… Чудеса, да и только! — задыхаясь от волнения, прошептала Настя.

— Чудеса не чудеса, а, стало быть, так угодно Богу, — смахнув со щеки слезу, улыбнулась сестрица…

В тихом монастырском дворике они наспех перемолвились друг с другом о своем житье-бытье. Слово «поболтали» было бы здесь явно неуместно. Настя с удивлением узнала, что девочка, с которой она раньше нередко сидела за одной партой, пережив двадцати лет отроду несчастную любовь, навсегда порвала с миром и ушла в монастырь. Но самое главное — ни разу после не пожалела об этом.

— Эх, Настенька, знала бы ты, какое это счастье — Господу служить. Только им душа полна, только о нем сердце радуется…

Настя до сих пор не могла прийти в себя. Подумать только, Катя Литвинова — и вдруг в монастыре! И где — в Иерусалиме!

— Ну, мне пора, — опустив глаза, со вздохом сказала сестра Серафима. — Не положено нам с мирскими… Матушка игуменья у нас строгая…

— Катя… Милая… — замирая от волнения, с трудом произнесла Настя. — Ты… Ты помолись за меня, грешницу…

И смиренно поцеловала бывшей однокласснице руку.

На следующее утро, проснувшись в своей одинокой каюте на «Розе ветров», Настя долго и неподвижно лежала с открытыми глазами, погруженная в туманный поток бесконечных и противоречивых мыслей.

Кто знает, как сложилась бы теперь ее жизнь, если бы в свое время, на одном из многочисленных перекрестков судьбы, она приняла иное решение?

До сих пор Насте не приходилось судить себя слишком строго. Жизнь такова, какова она есть, как сказал поэт. Но после вчерашней удивительной встречи Настя на многое, очень многое в своей жизни невольно взглянула по-иному.

Ей вдруг стало мучительно стыдно и больно за свои последние годы. За всю фальшь, ложь, неискренность тех семейных отношений, которые она, с горем пополам, считала все же нормальными и всячески искусственно поддерживала, хотя видела совершенно ясно, что эти отношения обречены и готовы рухнуть в любую минуту…

Почему она так долго не желала смириться с очевидным? Почему потворствовала этой унизительной лжи, пленившей ее душу и измотавшей ее тело? Почему всякий раз насильно заставляла себя терпеть — ради чего?!

Конечно, ради Зайки. Девочке нужен был отец. Настя просто не могла допустить, чтобы ее дочь сполна вкусила те душевные муки, которые довелось испытать ей. Ни за что! Уж лучше намертво стиснуть зубы…

К полудню Настя, бледная, измученная грустными мыслями, вышла наконец на верхнюю палубу и остановилась у борта. Как и все на свете, сказка тоже неминуемо должна была кончиться. В завершение маршрута «Роза ветров» держала курс к Лазурному берегу Франции. Оттуда, после однодневной стоянки в Ницце, ей предстояло снова вернуться в Одессу.

Настроение у Насти катастрофически портилось. Ни солнечный простор Средиземного моря, ни голубая чистота необъятного неба, ни смутно синеющие на горизонте тени Пелопонесских гор не могли развеять овладевшей ее сердцем печали. Сама мысль о возвращении в Москву, где низкое лохматое небо вновь придавит к земле ее едва успевшую расправить крылья душу, казалась Насте просто невыносимой. Хотелось броситься за борт или кануть птицей в манящую высоту небес. Но вместо этого Настя рухнула в постель и… заснула мертвецким сном.

Когда Настя понемногу пришла в себя и вышла из каюты, «Роза ветров» простояла в Ницце уже несколько часов.

Огромный корабль был почти пуст. Большая часть пассажиров отправилась на берег с опостылевшими экскурсиями. Остальные, махнув рукой на заморские красоты, либо томились с похмелья в каютах, либо развлекались по своему усмотрению.

В ресторане к ней неожиданно подсел Олаф. С обворожительной улыбкой, способной растопить сердце каменной статуи, он предложил ей прогуляться на берег и составить ему компанию. Второй викинг куда-то исчез, очевидно, нашел Полине неплохую замену, и бедняге Олафу было попросту скучно.

Не задумываясь о последствиях, Настя сгоряча согласилась. В конце концов, она молодая привлекательная женщина, имеющая полное право развлекаться так, как ей вздумается. Раз уж ее мимолетной свободе скоро неизбежно придет конец — стоит ли изображать из себя монахиню?! Хоть будет, как говорится, что вспомнить…

Вернувшись в каюту, чтобы переодеться, Настя сбросила платье и с распущенными волосами, — ну, сколько можно носить эту девичью косу? — нагая, стройная, загорелая, недоуменно замерла перед большим зеркалом. В эту минуту она как будто впервые поразилась собственной красоте. Даже Космачева, неизменно гордившаяся своими вопиющими формами, увидев сейчас Настю в костюме Евы, просто умерла бы от зависти. Настя была похожа на Афродиту, явившуюся из пены морской. И только большие васильковые глаза были полны невыразимой грусти.

Настя с горечью подумала, что за последние годы она сама безжалостно себя обокрала. Лишила себя стольких земных радостей, которые сулила ей эта, до поры никем не оцененная красота. Путь Бог, если он действительно есть, после смерти сурово накажет ее за те грехи, которые она совершила и уже готова была совершить! Пусть! Жизнь коротка. И надо торопиться, чтобы не упустить хотя бы жалкие крохи неуловимого счастья…

Потом ей сделалось стыдно. Прикрыв наготу, Настя поспешно заплела перед зеркалом косу, переоделась в скромный летний сарафан, придававший ей удивительное сходство со сказочной сестрицей Аленушкой, и с оглядкой выскользнула из каюты.

Олаф должен был ждать ее ровно в двенадцать часов возле корабельного трапа. Взглянув на часы, Настя с ужасом обнаружила, что до встречи с ним оставалось каких-то жалких пять минут! Господи, хоть бы он немного запоздал! — с волнением думала она, устремившись сквозь необъятное чрево корабля к выходу.

К счастью, когда Настя впопыхах достигла наконец своей цели, молодой викинг еще не появился, и она с облегчением стремительно застучала каблучками по корабельному трапу. Уже на твердой земле Насте показалось, будто кто-то вдогонку окликнул ее по имени. Но обернуться она не рискнула и поспешно смешалась с толпой гуляющих…

Солнце уже начало клониться к вечеру, а Настя, усталая и успокоившаяся, все бродила и бродила одна в живописных окрестностях Ниццы. В сам город она решила не ходить — чтобы ненароком не встретить там шведа. Бог с ним. Пусть думает что хочет об этих странных русских девушках с их загадочной славянской душой.

Природа здесь была так же ослепительно хороша, как и в Греции, но с тем особенным по-южному щедрым своеобразием, какое свойственно лишь лазурному берегу. На прохладном ветру, тянувшем со стороны расположенных поблизости гор, мягко шелестели широкими листьями настоящие тропические пальмы, к виду которых Настя за время своего путешествия уже привыкла. Средь буйной зелени и невероятно ярких цветов укрывались роскошные виллы, каждая из которых напоминала Насте сказочный дворец. Даже не верилось, что где-то на земле может сейчас быть осень, унылое плоское небо, промозглые ледяные дожди…

От дерзких экзотических запахов у Насти закружилась голова. Чтобы не заблудиться, она время от времени оглядывалась на оставшийся далеко позади город с огромной бухтой и, отыскав взглядом стройный белый силуэт «Розы ветров», не спеша продолжала путь, наслаждаясь окружающим великолепием.

Вскоре, за поворотом непривычно гладкой пустынной дороги перед нею открылся обнесенный низкой каменной изгородью сад, полный цветущих роз. Завороженная этим зрелищем, Настя долго не могла оторвать взгляда от их благоухающей красоты. Розы она любила больше всего на свете, как Маленький принц или Герда, и всегда мечтала иметь их у себя дома — в отличие от мужа, которого раздражал этот «исключительно резкий» запах.

Широкие въездные ворота, за которыми виднелась утонувшая в зелени тропического сада крыша виллы, были закрыты. Пройдя вдоль низкой каменной ограды, Настя неожиданно заметила узкую калитку с ажурной кованой решеткой, которая была заманчиво приоткрыта и как бы приглашала войти в сад.

И Настя вошла. Не будь здесь такого немыслимого разнообразия цветущих роз, от аромата которых у нее потеплело на сердце, она ни за что не осмелилась бы сделать это. Но какая-то неведомая сила буквально подтолкнула ее, и Настя не сумела устоять.

Пройдя несколько шагов по хрустящей, посыпанной мелким гравием дорожке, Настя восхищенно замерла перед огромным розовым кустом с густо-вишневыми бутонами. Конечно, она сразу узнала этот сорт — это была «Софи Лорен»! На шелковисто-атласных лепестках дрожали и алмазно поблескивали капли воды. Очевидно, сад недавно поливали. Поднявшись на цыпочки, Настя невольно потянулась к самому прекрасному цветку и с наслаждением вдохнула его дерзко-сладострастный запах.

И вдруг за спиною у нее бархатистый, улыбчивый мужской голос негромко произнес на родном русском языке:

— Добро пожаловать в рай…

5

Это был высокий статный мужчина лет пятидесяти, той изысканно благородной наружности, которую в старину назвали бы светской. В чертах его красивого незагорелого лица неуловимо угадывалась порода. Очевидно, это был потомок первых русских эмигрантов, которых, как помнила Настя, немало осело в этих краях. Незнакомец был в черном элегантном смокинге, какие Настя видела до сих пор только в кино. Можно было подумать, что минуту назад этот щеголь покинул какой-нибудь светский салон, если бы не банальная садовая лейка, которую, он, как ни в чем не бывало, держал в левой руке.

С первого взгляда Настя оказалась не в силах отвести глаз от его лица, столько в нем было волнующего, почти экранного обаяния. Настя даже подумала, что ненароком встретилась с кинозвездой. Его аккуратно зачесанные назад серебристо-стальные волосы открывали высокий, изборожденный глубокими морщинами лоб. Такие же горестные складки пролегли вдоль изящно очерченных губ, слегка приоткрытых в пленительной мягкой улыбке. Но самое неотразимое впечатление производили его глаза: печальные, серые, с лукавыми искорками, глаза мудреца или доброго волшебника. Нет, такой человек просто не способен был причинить ей зло, и Настя сразу поняла это.

Невесть почему упрятав за спину руки, она стояла перед ним робкая, растерянная, как будто застигнутая на месте преступления.

— Не бойтесь, девица… Не бойтесь, красавица… — ласково вскинув брови, сказал незнакомец и с лукавой усмешкой добавил: — Вы ведь ничего не украли. Такая милая русская девушка просто не способна на это, не правда ли?

— Откуда… Как вы узнали, что я русская? — непритворно изумилась Настя.

— Довольно одного взгляда, чтобы понять, кто вы и откуда, — ответил незнакомец. — Кроме того, как вы, наверное, уже догадались, я и сам русский. И притом немного волшебник.

Настя невольно улыбнулась.

— Извините… Я случайно, — смущенно пролепетала она. — Я сейчас уйду…

— Ни в коем случае! — запротестовал незнакомец и, приблизившись к Насте, свободной рукой мягко обнял ее за плечо. — Вы моя гостья. И я вас никуда отсюда не отпущу, — покачал он седой головой. — По крайней мере, до тех пор, пока не покажу вам сад.

В бархатистом голосе его, обволакивающе учтивых манерах было что-то неотразимое, чему Настя оказалась не в силах сопротивляться. И сама не зная почему, она позволила незнакомцу увлечь себя по узкой хрустящей дорожке в глубину сада.

— Это просто замечательно, что вы ко мне заглянули, — продолжал он. — Я сегодня совершенно один. — Незнакомец со вздохом пожал плечами и, лукаво улыбнувшись, немного кокетливо добавил:

— Все меня бросили. А я, как и всякий волшебник, ужасно не люблю скучать.

«Какой он забавный, — подумала Настя. — А главное красивый… Вот смеху будет, если это настоящий миллионер!»

— Если вы действительно волшебник, — решив подыграть незнакомцу, так же лукаво начала Настя, — то что вам стоит совершить какое-нибудь чудо и… развеселить себя?

— Чудо уже совершилось! — невозмутимо ответил он. — И это чудо — вы… Думаете, вы случайно заглянули ко мне в сад?

Почувствовав, что краснеет, Настя опустила глаза.

— Хотите, я угадаю ваше имя? — увлекся незнакомец.

«Ну, уж дудки, — подумала Настя. — Ни за что не угадаешь!»

Отступив на шаг, самозваный волшебник окинул ее пристальным взглядом с головы до пят и, пожав плечами, невозмутимо сказал:

— Никаких трудностей. Вас зовут… Настенька!

От изумления у Насти едва не подогнулись колени. Только теперь она в полной мере поняла, что перед нею был действительно необыкновенный человек.

— А в школе вас наверняка величали сестрица Аленушка, или Варвара-краса длинная коса…

Сама не своя, Настя невольно отступила под его ясновидящим взглядом, но незнакомец с мягкой улыбкой тотчас успокоил ее:

— Не бойтесь. Я добрый волшебник. И вовсе не собираюсь вас заколдовывать. Просто в детстве я так же, как и вы, любил смотреть сказки. Например, «Морозко», помните? Прекрасный старый фильм…

Сердце в груди у Насти от волнения замерло. Это был любимый фильм ее мамы! В честь его главной героини Наталья Васильевна и назвала свою дочь. Боле того, со временем Настя сделалась удивительно на нее похожа. Только ростом повыше да коса золотей.

Видя, как она не на шутку потрясена, незнакомец виновато развел руками, при этом оросив из лейки щегольские лакированные туфли, и со своей неотразимой улыбкой, сказал:

— Простите… И не бойтесь меня, ради Бога! Я же… пошутил.

Затем, слегка прищелкнув каблуками, он на мгновение склонил седую голову в учтивом поклоне светского льва.

— Славинский. Ярослав Всеволодович. Ваш покорный слуга.

И, картинно предложив своей смущенной даме руку, не спеша повел ее по саду между сплошными шпалерами цветущих, благоухающих кустов роз.

Вскоре, к полному удивлению Насти, от ее первоначальной робости перед этим необыкновенным человеком не осталось и следа! И вовсе он бы не коварный обольститель, как решила она вначале, а добрый, мудрый, стареющий чудак. При этом, невероятно наблюдательный и остроумный. Не исключено, конечно, что и миллионер. Но эту свою догадку Насте еще предстояло подтвердить.

Едва из ее сердца напрочь улетучились недоверие и страх, как начавшийся на такой шутливой ноте разговор превратился в непринужденную и почти дружескую беседу.

Прогуливаясь по саду, радушный хозяин без особого труда выяснил, что его случайная гостья — москвичка, прибывшая в Ниццу на том прекрасном белом корабле, который можно было увидеть с террасы его роскошной виллы, откуда открывался столь же роскошный вид на море и побережье.

С чувством необъяснимого доверия, которое не иначе, как волшебством, вызвал у нее этот человек, Настя без утайки поведала ему, что работает скромной переводчицей в небольшой торговой фирме, а в Ниццу попала, ну, совершенно случайно, и со смехом рассказала про неожиданный подарок судьбы.

— Это не случайность, милая барышня, — серьезно заметил хозяин. — Это таинственные знаки, которые судьба посылает смертным. Надо только уметь вовремя замечать их и не противиться воле небес…

— Вы верите в Бога? — удивленно спросила Настя.

— Я верю в чудо, — с улыбкой ответил хозяин. — Согласитесь, что это самая прекрасная религия, какую только способен принять человек.

Поистине в этого человека можно было влюбиться с первого взгляда! И когда радушный хозяин любезно предложил ей провести с ним вечер, Настя невольно вздохнула с облегчением и согласилась, потому что именно таково было в глубине души ее самое сокровенное желание…

Яркое пурпурное солнце низко висело над морем, словно апельсин-королек. В замутившейся скорыми южными сумерками благоухающей глубине сада проснулись бесчисленные цикады, и звонкое вездесущее тремоло их скрипок дрожало в остывающем зное.

Разомлевшая от вина, чарующей красоты открывающегося отсюда вида, тихой уютной беседы, Настя томно полулежала в легком плетеном кресле на террасе роскошной виллы и с упоением наслаждалась нахлынувшим на нее чувством такого неведомого, такого неизъяснимого счастья. И свободы. Ибо счастье это ровно ни к чему ее не обязывало. Оно было естественной частью этого дивного вечера и ее самой. Насте даже захотелось каким-нибудь немыслимым волшебством остановить мгновение, чтобы остались с нею навсегда южный вечер, меркнущее в опаловом море пурпурное солнце, звенящие вокруг золотые бубенцы цикад, головокружительный аромат роз, вытянувшиеся в струнку на столе свечи в высоких старинных канделябрах, и голос человека, мягкий, пленительный, неповторимый, который она готова была слушать всю оставшуюся жизнь.

— А известно ли вам, милая барышня, что за божественный напиток мы пьем? — прервав затянувшееся молчание, с интересом спросил хозяин виллы. — Попробуйте угадать.

Настя поднесла к солнцу высокий хрустальный бокал, полюбовалась, как вспыхнула и заиграла в его мерцающих гранях густая темно-вишневая жидкость с изумительным запахом.

— Я думаю, что это какое-то очень старое и очень дорогое вино. Очевидно, местное?

— Браво! — шутливо изобразив овацию, слегка поклонился ей хозяин. — Ваша прозорливость Анастасия Юрьевна, определенно делает вам честь. А вкус и подавно. Это действительно очень старое вино. — Он взял со стола с разнообразными экзотическими закусками, каких Настя отродясь не пробовала, высокую, темного стекла старинную бутылку с потускневшей этикеткой и патетически произнес: — Извольте! Мадера из собственных Его Императорского Величества, государя Николая Александровича винных погребов, год 1913-й! Да-с. Царское имущество, некоторым образом. Экспроприированное, как вам известно, революционными массами в марте — октябре семнадцатого года.

— Неужели правда?! — искренне удивилась Настя и с тем большим наслаждением сделала еще один глоток этого поистине восхитительного вина.

— Век воли не видать, как говорят в России, — улыбнулся любезный хозяин.

— Оно наверное стоит целое состояние? — держа против солнца искристый бокал, спросила с почтением Настя.

— Некоторым образом. Впрочем, это зависит исключительно от ваших возможностей. Если вас интересуют размеры моего состояния, могу сказать сразу: его вполне достаточно, чтобы купить приличный остров в Тихом океане и жить там до конца дней в свое удовольствие, ха-ха!

— Нет, я вовсе не хотела… — смутилась Настя. — Я тоже сразу поняла… У вас такой чудесный дом… Такой дивный сад…

— Вынужден вас разочаровывать, — без сожаления развел руками ее собеседник. — Эту виллу я всего лишь арендовал. Так проще и удобнее. Для меня, в частности. Но при желании я вполне мог бы выстроить себе дворец ничуть не хуже…

Чувствуя, что смутил свою гостью, он обернулся и негромко окликнул по-французски прислугу.

В полусумраке отдаленной части террасы послышались неторопливые шаги, и вскоре появилась пожилая миловидная француженка, которая также понравилась Насте с первого взгляда. Слушая бойкую французскую речь своего радушного хозяина, из которой она явственно поняла лишь одно слово: «самовар», Настя невольно пожалела, что знает этот язык в пределах нескольких тривиальных слов, вроде: «мерси», «бонжур» или «пардон»…

И самовар действительно появился. Огромный, пузатый, как купец первой гильдии, начищенный до золотого блеска, с многочисленными медалями и двуглавым орлом.

— Настоящий, тульский, — рекомендовал его хозяин. — Середины прошлого века. Очень почтенный самовар.

Чай пили из старинных фарфоровых чашечек, на которых красовался тончайшей работы рисунок: дымчато-воздушные пейзажи древнего Китая.

— Китай — это моя слабость, — пояснил собеседник. — Удивительная культура. Истинное изящество и подлинный аристократизм духа! Мне искренне жаль, что и этот замечательный трудолюбивый народ не избежал бессмысленного хаоса революции…

Склонив седую голову на грудь, он задумчиво умолк.

— Ярослав Всеволодович, — после небольшой паузы, в который раз наслаждаясь звучностью его имени, былинного, княжеского, тихо спросила Настя: — А вы бывали в России?

— В России?! — усмехнулся, оживившись, хозяин. — Да я провел там всю жизнь!

Настя удивленно вскинула брови.

— Вы, конечно же приняли меня за потомка белоэмигрантов, ха-ха! Вяземских, Оболенских, Мусиных-Пушкиных… Ничего подобного, сударыня. Я урожденный советский человек. Вернее, бывший советский.

А моя внешность — это уж, извините, корни… Да-с. Моим достопочтенным родителям изрядно досталось за родословную…

Искоса взглянув на Настю, он изучающе поднял бровь и веско произнес:

— Я готов поклясться на Библии, что и ваше родословное древо также имеет весьма благородные корни. Не так ли?

Настя опустила глаза.

— Вы опять угадали…

— На то я и волшебник, — усмехнулся хозяин.

— Раньше мне как-то не приходилось об этом говорить. Сами понимаете, почему… По материнской линии я действительно из бывших мелкопоместных дворян Орловской губернии. Один из моих предков даже участвовал в Бородинском сражении. Другой — оборонял Севастополь в Крымскую войну. Потом они, разумеется, разорились… Прямо как у Бунина. Кто-то спился… Кто-то сошел с ума… Обычная история. А к концу прошлого века оставшиеся в живых полунищими перебрались в Москву и осели там… Моя прабабушка, в девичестве Зоя Ильинична Ланская, была выпускницей Смольного института. Там же, на выпускном балу, и познакомилась со своим будущим мужем. Он был авиатор. Участвовал в Первой мировой войне. Георгиевский кавалер. Поручик Дмитрий Дубровин… Бабушка со слов своей матери рассказывала, как он сбивал германские аэропланы… Бесстрашный, необыкновенный человек. А погиб так нелепо. В марте семнадцатого возвращался с фронта в родную Москву. На какой-то Богом забытой станции сгоряча вступился за женщину и… был убит озверевшими солдатами…

— Позвольте! — решительно возразил собеседник. — Почему же сгоряча?! Как благородный человек, ваш прадед просто не мог поступить иначе. Он погиб, как подобает истинному герою!

— Да… — печально вздохнула Настя. — Только моя прабабушка так не считала. Можно лишь догадываться, каково ей пришлось, одной, с годовалой дочерью на руках, среди всего этого ужаса…

Печально склонив голову, Настя принялась рассматривать рисунок на фарфоровом китайском чайнике.

Солнце село. Рубиновый край моря вспыхнул в последний раз и померк. В купоросном небе крупными гроздьями высыпали бесчисленные звезды. Звенели цикады. Все сильнее пахло пышной экзотической свежестью южной ночи.

— Вы знакомы с китайской поэзией? — неожиданно спросил хозяин.

— Поэзией?.. нет, к сожалению, не читала… — со вздохом честно призналась Настя.

— Тем лучше! — обрадовался ее собеседник. — Значит, для вас это рано или поздно будет настоящим открытием. Вам понравится, я уверен! Хотите почитаю?

— С удовольствием, — улыбнулась Настя и, поудобнее устроившись в кресле, приготовилась слушать.

«Какие у него удивительные глаза… — с замиранием думала Настя. — Какая глубина и какое обаяние… А голос… Нет, это просто невозможно…»

Статно выпрямившись в кресле, задумчиво скрестив на груди руки, он читал ей стихи — тихо и проникновенно, как молитву.

— Удивительно, — прошептала Настя, завороженно глядя на пламя свечи. — Просто чудесно.

— А ведь этим строкам без малого две тысячи лет, — задумчиво произнес ее собеседник.

— Пожалуйста, Ярослав Всеволодович, прочтите еще что-нибудь, — попросила Настя.

И снова он читал, ворожив нараспев своим колдовским голосом:

Казалось, не голос человека, а тихая музыка проникла Насте в душу, разбудив самые тонкие, самые сокровенные ее струны. Одна пронзительная строчка особенно запала ей в сердце:

«Зимует журавль на вершине пустой…»

«Как он одинок, — невольно подумала Настя. — И наверное, несчастен, несмотря на свое богатство…»

И словно уловив ее мысли, хозяин спросил:

— Вам понравилось?

— Очень, — в глазах Насти блеснули слезы. — И оно тоже такое старинное?

— По нашим меркам — да. Написано примерно во времена «Слова о полку Игореве». А по китайским — это относительно молодая поэзия. — Он пристально взглянул на Настю. — Мне кажется, вам должны быть особенно близки эти мотивы: любви, одиночества, неуловимого счастья… Вот послушайте еще одно:

— Почему вы решили, что я… — взволнованно начала Настя. — Что мне непременно должны быть близки эти мотивы?

— Вы забыли, что я волшебник, — невозмутимо улыбнулся он, пристально на нее глядя. — И вижу ваши мысли… И душу…

— Но это невозможно!

— Однако, это факт, — ответил он. — Хотите, я скажу, о чем вы сейчас думаете? — и, не дожидаясь ее согласия, печально произнес: — Вы думаете о том, что ваша жизнь могла бы сложиться иначе. Что в ней могло быть больше любви, радости, счастья… И вы убеждены, что виною всему — судьба… Но это не так, уверяю вас!

— Нет! — пугливо встрепенулась Настя, чувствуя, что в груди у нее все холодеет. — Я… Я вполне довольна своей жизнью и…

— Только не говорите, что вы счастливы, — уверенно перебил он. — Вам хотелось бы в это поверить, но… сердце не обманешь… — Он свободно откинулся в кресле и загадочно взглянул на нее сквозь полуприкрытые веки. — Конечно, у вас есть семья… Муж, очевидно, значительно старше вас… — Настя зябко поежилась. — Но ведь вы его не любите! Вы совершенно разные люди, не так ли? Еще у вас, конечно, есть ребенок. Мальчик, лет семи. Нет, скорее девочка. У такой женщины, как вы, непременно должна была родиться девочка. Да. Которую вы назвали в честь прабабушки, выпускницы Смольного института… У вас есть работа. Нелюбимая, но позволяющая сводить концы с концами. И, в сущности, не так уж много причин жаловаться на судьбу. Но счастья — счастья вы не знаете…

Настя вздрогнула. Нервною рукой нащупала на столе свой недопитый бокал и разом осушила его.

— Вы… Вы ошибаетесь, — возразила она, чувствуя желанный прилив сил. — Это вы чувствуете себя одиноким и несчастным. Потому и читаете мне такие… Такие печальные стихи.

С горькой улыбкой он склонил седую голову на грудь и бессильно развел руками.

— В прозорливости вам не откажешь, Анастасия Юрьевна. Это я уже говорил. Богатство редко приносит счастье его обладателям. Такова жизнь, как говорят французы. Суета сует, как сказал Екклесиаст, все — суета! И еще: «Кто любит богатство, тому нет пользы от того…» Ибо «все произошло из праха, и все возвратится в прах…» — Подняв голову, он взглянул с печальной улыбкой. — И все-таки я счастливее вас, Настенька. Потому что не жалею о своем… несчастье.

Он встал и налил ей еще вина. Потом закурил ароматную сигару и снова уселся.

— Я должен открыть вам одну страшную тайну, — со вздохом начал он. — Дело в том, что люди в большинстве своем не верят в счастье и… боятся его! Боятся открыть свое сердце и душу тому, что называют чудом. Будто это позорно — жить с обнаженной, открытой душой… Только от этого и происходят все ужасы в мире. Поэтому только люди и несчастны. А вовсе не оттого, что существует смерть… Людям тесно не земле, а души их далеки друг от друга, как звезды в этом удивительном небе. Но самое ужасное и одновременно необъяснимое заключается в том, что больше всего на свете люди боятся… любви! Той единственной и поистине безграничной силы, которая способна победить все. Даже страх. Они предпочитают заживо умирать в своих наглухо запертых душах, сами обманывают, безжалостно обкрадывают себя…

— Но ведь есть на свете и несчастная любовь, — отрешенно заметила Настя.

— Несчастной любви нет, — твердо возразил ее собеседник. — Несчастливой ее делают сами люди и обстоятельства.

— Недавно в Иерусалиме я встретила одну девушку. Бывшую свою одноклассницу. Так вот она пережила такую любовь и… ушла в монастырь.

Подняв свой бокал, он поднес его к ровному пламени свечи и полюбовался игрой хрустальных граней.

— Ваша знакомая затворилась в монастыре вовсе не от несчастной любви, а от себя самой, — грустно ответил он. — Просто у нее не хватило сил… готовности полюбить снова. Она испугалась, решив, что и в следующий раз ее непременно обманут, и сама добровольно отказалась от любви. Отказалась от своего счастья.

— Что вы называете счастьем? — тихо спросила Настя.

Он взглянул на нее загадочно, пристально и молча поставил на стол свой недопитый бокал.

— Счастья, в том виде, в котором мы его себе представляем, на свете действительно нет. Им нельзя обладать вечно. Его невозможно потрогать руками. Есть лишь смутные зарницы его — случайные, мимолетные. Главное — не упустить их! Не закрывать нарочно глаза и не отворачиваться… И — вовремя открыть этим чудесным всполохам свою душу. И тогда счастье останется в вашей душе навсегда…

От этих слов, от пленительного его голоса у Насти закружилась голова. Он действительно волшебник, чародей, с замирающим сердцем думала она, если так просто, так пронзительно верно угадывает самые сокровенные тайны ее души! Она невольно взглянула на часы. Но перед глазами у нее по-прежнему были его глаза — манящие и неподвижные, будто живая тайна.

Между тем он встал, не спеша обошел ее кресло и, остановившись у Насти за спиной, мягко, по-отечески возложил ей на плечи руки.

— Ваша жизнь только начинается, милое дитя. И не стоит оглядываться на прожитые годы. Смотрите только вперед. И вы непременно увидите там яркие солнечные зарницы вашего счастья.

От доброй тяжести, от нежного тепла этих рук Насте сделалось спокойно и легко на душе.

— В любую минуту вашей жизни может произойти чудо… Например представьте: какой-нибудь немолодой, но еще вполне симпатичный человек, необыкновенно богатый и… несчастный, вдруг предлагает вам бросить все и уехать с ним на край света! Стать королевой его души… Предлагает искренне, от всего сердца… Потому что, заглянув в ваши глаза, он сразу понял, что именно вас дожидался всю свою долгую и, в сущности, несчастную жизнь. Только с вами он способен наконец обрести счастье… Что бы вы ему ответили?

Настя вздрогнула, но его руки у нее на плечах мягко удержали ее.

— Умоляю вас! Не спешите! Доверьтесь своему сердцу. Только оно подскажет вам правильный ответ…

Постепенно она поняла весь неожиданный смысл его слов, и сердце ее, рванувшись птицей из груди, на мгновение остановилось. Перед глазами у нее, словно в каком-то сумасшедшем калейдоскопе смятенно закружились и его взывающие глаза, и трепетные огоньки свечей, и россыпи фонарей на померкшем Лазурном берегу, и алмазные россыпи звезд в бархатном южном небе.

— Нет! — вырвалось у нее жалобно, против воли. — Нет… Прошу вас… Оставьте… Отпустите меня! Мне пора идти!..

…Настя проснулась в своей каюте.

Она не помнила, как попала сюда и сходила ли вообще на берег… Во сне она улыбалась. Господи, какой чудесный снился ей сон! Какой волнующий, будто добрая сказка. Ведь только в сказках да еще во сне и случаются такие чудеса…

Из круглого корабельного окна на ее подушку лег косой, яркий солнечный луч и мягко вызолотил распущенные Настины волосы.

Никогда прежде она не была так всецело, так безоглядно счастлива. И это счастье останется с нею навсегда. Она будет хранить его бережно, в самом сокровенном уголке своего сердца. Беречь, как драгоценную жемчужину.

Затуманенным от счастья взором она медленно огляделась и, внезапно вздрогнув, села на постели.

На туалетном столике, возле большого зеркала, пламенел, благоухая, огромный букет алых роз! «Софи Лорен» — она сразу узнала этот сорт. Значит, все это было не во сне, а наяву?!

Соскользнув с высокой постели, Настя, словно Психея в полупрозрачном легком пеньюаре, сквозь который млечно белело ее обнаженное тело, осторожно приблизилась к цветам и вдохнула полной грудью их дерзкий, сладостный, головокружительный аромат.

Нет, волшебство не рассеялось. Она осторожно вынула тяжелый букет из вазы и даже уколола до крови палец.

Внезапно, она почувствовала, как что-то выскользнув из благоухающей глубины букета, мягко упало на ковер к ее ногам. Настя взволнованно присела. Это была небольшая бархатная коробочка, вроде тех, в которых дарят драгоценности. Раскрыв ее, она дрожащей рукой извлекла оттуда изящный, узкий золотой браслет. Круглый внутри, снаружи он имел восемь плоских граней, на каждой из которых были выгравированы загадочные рисунки, отороченные витиеватым орнаментом. Присмотревшись, Настя узнала в рисунках иероглифы, в каждый из которых было искусно вплетено изображение какой-нибудь лунной фазы. Поворачивая браслет, Настя нашла восьмую: на этой грани красовался пожирающий полную луну традиционный китайский дракон. Внутри браслета, на гладкой полированной поверхности, она обнаружила клеймо — это было золото самой высокой пробы! — и какие-то крошечные едва различимые цифры.

Защелкнув браслет на узком запястье, Настя отвела руку и взыскательно оценила неожиданный подарок. Поистине, это было настоящее чудо!

И лишь в Москве, когда незабываемый вечер в розовом саду превратился для нее в сладостное и нежное воспоминание, дорогое сердцу, как любимая сказка, она неожиданно вспомнила, что ничего, ровным счетом ничего так и не узнала об этом удивительном человеке!

6

Константин Сергеевич вернулся домой в самом радужном расположении духа. С тех пор, как он потерял работу, это был, пожалуй, самый удачный в его жизни день. Главное, неожиданно удачный. Просто нечаянная радость.

Вскоре после ухода Насти на работу, сопровождавшегося небольшим, но исключительно неприятным скандалом — с этой девчонкой определенно происходило что-то крайне настораживающее, — когда Константин Сергеевич по обыкновению ломал голову над тем, как убить еще один совершенно бесполезный день, ему внезапно позвонил Витька Кожухов.

Старый прохиндей, в былые годы Витька душевно величал себя его лучшим другом. Когда-то они действительно были приятелями. Знали друг друга еще со студенческих лет: ночные посиделки в общежитии, где тогда обретался Витька, милое баловство пивом по двадцать копеек кружка (нынешние школяры наверняка и понятия не имеют, что были когда-то эти мифические копейки), смешливые дурехи первокурсницы… Веселое, незабываемое время. Потом еще добрых пятнадцать лет просидели бок о бок в своем электронно-секретном «ящике»…

Но два года назад их пути разошлись. Закрытие «ящика» и последовавшее за этим неминуемое увольнение надолго выбило Константина Сергеевича из колеи. Когда вся эта заваруха с перестройкой на капиталистический лад только начиналась, он, разумеется, и думать не мог, чем лично для него все закончится. И, оказавшись не у дел, бессильно опустил руки. Слава Богу, что еще не запил.

А Витька выкрутился. В отличие от Константина Сергеевича ему всегда легко удавалось сходиться с людьми: заводить необходимые связи, охмурять нужного человека… Крученый он был, словно угорь. Это и понятно — оборотистость провинциала, которому рассчитывать не на кого. А без этого в наше время не выживешь.

Пока живы были его родители, солидные люди с хорошими связями, Константин Сергеевич не знал горя и не особенно стремился подражать другу. Зачем? Но когда жизнь внезапно выбила его из колеи, он с горечью обнаружил, что попросту не умеет пробиться к нужному человеку, ни организовать необходимый контакт, а переделывать себя было уже поздно.

Расставшись у институтской проходной, они за эти два года почти не перезванивались. Закон джунглей. Каждый сам за себя. И куда подевалась былая дружба? По слухам, которые неизбежно до него доходили, Константин Сергеевич знал, что Витька включил на полную мощь всю свою провинциальную крученость. И вот надо же — выкрутился!

Начав с уличной торговли — где наша не пропадала? — он сменил множество мест, с неизменным оптимизмом неустанно шевелил лапками, как та лягушка, брошенная в кувшин с молоком. И пока Константин Сергеевич долго и мучительно в этом молоке тонул, Витька сбил-таки его в масло и бойко сиганул вверх, и не куда-нибудь, а на место главного менеджера крупной торговой фирмы с иностранным названием, где, как нынче заведено, все было смешано в одну кучу: и торговля радиодеталями, и компьютеры, и перспективные разработки по заказам зарубежных партнеров. После полусонного «ящика», место было слишком хлопотное, а в их с Витькой возрасте и подавно. Только сидя на мели выбирать не приходится.

Бойко поприветствовав старого приятеля, Витька обрисовал Константину Сергеевичу сложившуюся ситуацию. Фирма была солидная, с авторитетом и собственными традициями. Новых сотрудников подбирали более чем тщательно. Главное условие — все они должны быть исключительно порядочными, интеллигентными людьми. «Старик, ты же понимаешь, мы не в бирюльки играем. Капиталы куем — и никакого тебе там соцсоревнования…» Константин Сергеевич невольно вздохнул с облегчением: уж он-то как нельзя лучше соответствовал предъявленным требованиям.

Попросту говоря, Витьке понадобилась рабочая лошадь. Срочно, видите ли, подавай ему заместителя. Ну, позарез прямо! Работы у него невпроворот. Перекусить некогда. Повсюду глаз да глаз. Просто новоявленный Хлестаков, без которого вся государственная жизнь встанет намертво. А куда же одному за таким хозяйством углядеть? Словом, выручай, старик, с меня причитается…

Витька еще не успел закончить свой торопливый монолог — все ему секретарша какие-то бумаги подсовывала, телефоны отвлекали, — а Константин Сергеевич, нетерпеливо пританцовывающий перед аппаратом, уже решил: надо соглашаться, и соглашаться на любых условиях! Виданное ли дело — приглашают в совместное предприятие да еще по специальности. И это после того, как ему на бирже предлагали едва ли не в гувернеры пойти! Когда же Витька походя назвал ему в баксах сумму будущей зарплаты, у Константина Сергеевича и вовсе дух захватило. Подумать только — на две сотни больше, чем у Насти, которая по его нынешним представлениям, получала огромные деньги. Ну, дела…

Чтобы не тянуть резину, Витька предложил Константину Сергеевичу приехать немедленно: «Оглядишься, познакомишься с шефом. Ну, ты же знаешь, как произвести впечатление…»

Константин Сергеевич знал. И потому, сбросив домашний халат, лихорадочно принялся собираться. Мгновенно с изуверским тщанием побрился — для будущей жены так не старался! Отутюжил и белую рубашку. Напялил перед зеркалом костюмчик-тройку, с непременным платочком, выглядывающим из нагрудного кармана. Взыскательно себя оглядел и… остался доволен. Ни дать, ни взять — истинный джентльмен.

Через каких-нибудь полчаса после Витькиного звонка, Константин Сергеевич, аккуратно причесанный и благоухающий, уже выходил из дома — в сером джентльменском плаще, с английским зонтиком-тростью, неизменным представительским дипломатом. Подумать только, и такой человек с волнением ехал… наниматься на работу!

Когда Константин Сергеевич вернулся, в душе у него победно ликовали фанфары. Два месяца испытательного срока, а потом — в штат! От волнения он даже не заметил дороги. Расстояние было все-таки приличное: от «Коломенской» до «Речного вокзала». Ну, да не беда — зато прямая линия.

Едва переступив порог весьма импозантного офиса, Константин Сергеевич сердцем ощутил: он просто создан для этого места, а место — для него. И люди здесь были сплошь исключительно порядочные, интеллигентные. Никакой расхлябанности, которую он на дух не переносил. Деловитость, порядок, чистота. Даже импортная туалетная бумага и кусок дорогого мыла в сортире. Это тебе не совковый «ящик»!

И на шефа он, несомненно, сразу произвел благоприятное впечатление. Держался уверенно, с достоинством и сдержанной заинтересованностью. В конце концов, не я вас нашел, а вы сами меня пригласили. Беда только, что шеф этот оказался на добрых десять лет его моложе. Респектабельный, самоуверенный мальчик. Но смышленый и хваткий. Нет, пожалуй, здесь проблем не будет. Главное только зацепиться. А уж дальше он себя покажет. Вы еще узнаете Квашнина, господа капиталисты!

Витька показался ему раздобревшим, неожиданно респектабельным и не так уж непосильно обремененным работой. Запросто подарил пачку «Мальборо», завел прежнюю дружескую беседу. Впрочем, незримо, но подчеркнуто соблюдал дистанцию. Ты ведь теперь мой подчиненный. Но Константина Сергеевича это нисколько не покоробило. Пусть себе Витька, свалив на его плечи всю неблагодарную и рутинную работу, гоняет себе по заграницам, выставкам и презентациям. Ничего: курочка по зернышку клюет. У него, Квашнина, всегда была железная работоспособность. А уж за такие бабки — и подавно. Придется, конечно, попотеть месяц-другой. Но потом его обязательно заметят. Просто не смогут не заметить. И откроют перед ним устланную ковровой дорожкой лестницу. Вверх. Никуда не денутся — откроют. Тогда и поглядим, как запоет этот крученый провинциал Витька…

Несмотря на угрюмый ноябрьский день с промозглым дождиком Константин Сергеевич купался в лучах наконец-то улыбнувшегося ему солнца. Сколько унылых беспросветных месяцев дожидался он этого дня. Сколько перенес унижений, разочарований, даже отчаяния… Но теперь все в прошлом. Отныне у него есть работа. Постоянное и надежное место. А все остальное зависит исключительно от него. В глубине души он никогда не сомневался, что все произойдет именно так. Не сам он будет бесконечно обивать пороги, а просто в один прекрасный день ему позвонят и… все само собой устроится. Таких специалистов, как он, еще поискать. А уж как человек он и большего стоит.

Войдя в квартиру, Константин Сергеевич с торжествующей улыбкой огляделся.

— Заяц, где ты? Я тебя съем! — по обыкновению окликнул он, заглянув в комнату дочери.

Зайка, конечно, давно пришла из школы. Ее раскрытый ранец валялся на столе поверх груды школьных тетрадей и ярких учебников. Ничего не поделаешь: в том, что касается самодисциплины, малышка определенно пошла в маму. Но где же она? Не было дома и неизменно приветствовавшего хозяина заливистым лаем карликового пуделя Томми.

Константин Сергеевич прислушался. Так и есть. Сверху приглушенно доносились звонкие детские голоса вперемешку с бесшабашным собачьим лаем. Значит, Зайка у своей подружки, соседской Машеньки. В этих проклятых домах даже не приходится особенно напрягать слух, чтобы узнать, что творится у соседей. Но в данном случае это было Константину Сергеевичу даже на руку.

Повесив в шкаф джентльменский плащ, пригладив перед зеркалом донкихотскую свою бородку, Константин Сергеевич подошел к телефону и набрал номер соседской квартиры. Трубку сняла Зайка. Слегка пожурив дочь за ее безвестное исчезновение, Константин Сергеевич приказал детям особенно не шалить и слушаться Машину бабушку. Затем не спеша переоделся, закурил, вполне нормальную сигарету после вконец осточертевшей «явы» и вальяжно развалился на диване.

Мог ли он думать поутру, после учиненного женой очередного скандала, что будничный этот день закончится на такой счастливой ноте? Поистине это была судьба. В теперешнем своем настроении Константин Сергеевич уже нисколечко не сердился на Настю. С затаенным чувством гордости представлял, как удивится она, узнав, что ему предложили работу. Так-то, милочка. Научишься теперь уважать мужа.

По правде сказать, Константину Сергеевичу грех было обижаться на Настю. Все эти безработные и беспросветные годы она терпеливо и безропотно кормила, обстирывала и обихаживала его, как и подобает любящей и послушной жене. Хотя прежней любви между ними давно уже не было. И была ли она вообще, эта любовь?

Когда в один год скоропостижно скончались его родители и он неожиданно остался в пустой квартире, Константин Сергеевич, как бы очнувшись от затянувшегося мирного сна, вдруг обнаружил, что ему уже, некоторым образом, за тридцать и жить одному и грустно, и скучно, и неудобно. Раньше ему как-то не приходилось задумываться о браке. Все необходимое по дому делала мама, а с женщинами у него никогда не было проблем. Кроме единственной — где встретиться?

Женщин через его вдруг оказавшуюся свободной холостяцкую квартиру прошло не так уж мало. Но все это определенно было не то. Впервые ему ностальгически захотелось любви, тепла, душевного взаимопонимания; захотелось мирной, домашней, семейной жизни, а не банального хмельного адюльтера. Но оказалось, что найти подходящую партию не такое уж легкое дело, особенно с его отнюдь непростым характером и устоявшимися привычками.

И тут на выручку осиротевшему Константину Сергеевичу неожиданно пришла судьба. В автобусе, по дороге на работу, он случайно познакомился с девушкой — один Бог знает, как это вышло — милой, доброй, чистой. Ее разительное отличие от тех вульгарных молодых особ, от которых Константина Сергеевича буквально тошнило, он почувствовал сразу, и не то, чтобы влюбился с первого взгляда — в его возрасте уже как-то несолидно терять голову от подобной шекспировской романтики, — но против собственной воли всей душою потянулся к ее юной, незамутненной, мечтательной душе.

И телу, разумеется. Потому что Настенька, когда он, по обыкновению, для детального осмотра пригласил девушку на пляж, оказалась не просто красавицей, но живой, мучительно желанной богиней…

Они поженились через полгода, которые Константин Сергеевич провел как во сне. Он дарил ей цветы, не считаясь с относительно скромной зарплатой, бесконечно водил в кино, в театры, на концерты — девушка оказалась со вкусом, даже в зоопарк. Замирая от волнения, как мальчишка, целовал в полутемном подъезде ее трепетно неумелые, пьянящие губы.

Она оказалась невинна, как дитя. В чем Константин Сергеевич нисколько не сомневался. И когда среди ночи, посвятив молодую жену в блаженное таинство любви, он вышел на балкон, то лишь в эту, головокружительно опустошенную минуту, осознал, что в его жизни произошел необратимый, таинственный перелом, и самое сложное и трудное для него, как в чеховской «Даме с собачкой», еще только начинается.

Через год у них родилась Зайка. Первое время своего отцовства Константин Сергеевич вспоминал с неизменным ужасом. Неужели его бедным родителям тоже пришлось пройти через все это? Поистине, что за комиссия, Создатель…

Когда девочка немного подросла, и счастливые родители смогли наконец вернуться к нормальной супружеской жизни, Константина Сергеевича ожидало еще одно малоприятное открытие. Оказалось, что они с женой вовсе не такие уж родственные души. Если художественные вкусы у них во многом совпадали, то характеры и темперамент были диаметрально противоположны. Настина взрывная веселость, детская простодушность и непосредственность, в сочетании с полным отсутствием столь любезной его сердцу самодисциплины и привычки к порядку, начинали все ощутимее раздражать Константина Сергеевича.

Кроме того, удручающее разочарование ожидало его и в постели. Несмотря на его поистине титанические усилия, Константину Сергеевичу так и не удалось пробудить в молодой жене здоровую чувственность. Она была лишь покорна и пассивна. И вовсе не спешила проявлять желанной ему нежной инициативы…

Со временем наметились и другие трудности. Зарплаты стало катастрофически не хватать. Попытка жены применить на практике свои педагогические способности закончилась неудачей. А когда и Константин Сергеевич вдруг потерял работу, их стало все больше и больше разделять лишь намечавшееся в последние годы отчуждение.

Даже спали они отныне в разных комнатах. А все слабеющие попытки Константина Сергеевича наладить нормальные супружеские контакты, встречали со стороны Насти мягкий, но решительный отпор.

Дело определенно двигалось к разводу. И хотя Константин Сергеевич в принципе готов был терпеть их вопиющее несходство и дальше и совершенно искренне души не чаял в дочери, первая же случайная измена жене исподволь раскрыла ему глаза на многое. Он вдруг со всей очевидностью понял, что женщин на свете много, и при желании такой видный мужчина как он вполне мог бы подыскать себе куда более подходящую партию…

С Настей они до последнего времени не ссорились. Нервы, господа, необходимо беречь при любых обстоятельствах. Но после зарубежной поездки, которую он не одобрял с самого начала, в поведении жены наметились все более настораживающие перемены.

Домой она вернулась окрыленная, помолодевшая, словно наяву побывала в сказке. Пожалуй, Константин Сергеевич даже отчасти завидовал Насте, но тщательно скрывал это чувство от нее и от себя самого. Подумаешь, невидаль эти заморские красоты! У нас в Подмосковье места ничуть не хуже. Но дело, разумеется, было не только в тайной зависти.

Как всякий добродетельный муж, Константин Сергеевич все острее подозревал наличие у жены тайных сердечных привязанностей. Чему она все время радовалась? О чем думала с этой мечтательной отрешенной улыбкой? Кто втайне от него успел завладеть ее сердцем?

К несчастью, все попытки Константина Сергеевича прояснить ситуацию неизменно терпели позорную и необъяснимую неудачу. Ничего подозрительного в поведении жены на первый взгляд действительно не было!

Домой она возвращалась во время, на работе не задерживалась. У внезапно заболевшей подруги не ночевала. Не было и никаких подозрительных звонков. Тем более, что он безвыходно находился дома. Разумеется, тайные переговоры она могла бы вести и на работе. Но разочарование ожидало Константина Сергеевича и тогда, когда он окольными путями попытался прощупать ее офис. Эта проверка лишь подтвердила однозначно совершенно незапятнанную Настину репутацию.

Все это было странно. Константин Сергеевич неожиданно обнаружил, что может запросто потерять свою жену, так и не узнав подлинной причины происшедшей с нею необратимой перемены. Сколько ни пытался он убеждать себя, что вовсе не испытывает по этому поводу мучительной ревности, что ему же будет только лучше, все было напрасно. Уже сам факт отдаления жены пробуждал в нем ревность. В конце концов, он был муж, хозяин, собственник! И он не мальчишка, который способен позволить попирать свои супружеские права.

Необходимо было объясниться. Но именно этого Константину Сергеевичу напрочь не удавалось сделать. В ответ на его подозрения Настя лишь выразительно пожимала плечами и переводила разговор на другую тему. Поиски работы, например, одно упоминание о чем приводило Константина Сергеевича в тихую ярость. А еще эта ее невыносимая привычка разгуливать по дому в наушниках! Не хватало ей еще надеть темные очки, чтобы вовсе не замечать мужа. Между прочим, это ведь его собственный дом.

Когда он деликатно напомнил об этом супруге, Настя неожиданно взорвалась и заявила, что в таком случае они с Зайкой вполне смогут жить и у мамы. Места им хватит.

И тут Константин Сергеевич не на шутку перепугался. Только не это! Если разрыв с женой был неизбежен, и он в глубине души уже примирился с этой роковой неизбежностью, то перспектива потерять еще и любимого своего Зайца повергла его чуть ли не в предынфарктное состояние. Стиснув зубы, он решился терпеть. Терпеть до последней возможности. Тем паче, что оставался по-прежнему связан по рукам и ногам злополучной своей безработностью…

Настя вошла неслышно. Только когда на кухне зажегся свет, Константин Сергеевич вздрогнул и, вынырнув из нирваны радужных мыслей, которые навевала ему вновь обретенная свобода, запахнул халат и нетерпеливо скатился с дивана.

— Настенька, можешь меня поздравить! — с торжествующей улыбкой, на ходу провозгласил он и, войдя в кухню, недоуменно остановился на пороге.

Жена замерла за кухонным столом, перед водруженной на него огромной сумкой с продуктами; она сидела, обреченно уронив голову на руки.

7

Вечером, как и было обещано, личный шофер без лишних вопросов отвез Настю домой на служебном «мерседесе».

Сидевшие у подъезда на боевом посту старые сморщенные кикиморы, верные абонентки испорченного телефона, тотчас буквально вцепились в нее жадными от неуемного любопытства подозрительными взглядами. Но Настя, проходя мимо, даже не повернула в их сторону головы. Не приходилось сомневаться, что нынешним вечером местная телефонная сеть будет перегружена, а скромная жена «безработного интеллигента» с шестого этажа предстанет перед соседями в долгожданном и неожиданном свете.

Выйдя из лифта, Настя пошатнулась и обессиленно припала плечом к стене. Ноги у нее были словно ватные, в ушах шумело, перед глазами плыли радужные пятна. А еще эта непосильная хозяйственная сумка…

По дороге Настя попросила шофера остановить возле местного универсама, и тот беспрекословно ждал, пока она не сделала покупки. Что бы с нею ни случилось, домашние обязанности она должна была свято исполнять в любом состоянии. На то она и жена.

В прихожей было темно, только из-под двери комнаты мужа пробивался слабый свет настольной лампы. Зайка с Томми, очевидно, были у соседей. Водрузив на стол хозяйственную сумку, Настя внезапно ощутила головокружение и, не раздеваясь, села рядом и уронила голову на руки.

Она не слышала, как появился из своей комнаты Константин, не разобрала смысла обращенных к ней торжественных слов. Лишь в ответ на его недоуменный вопрос, не случилось ли у нее что-нибудь, устало вздохнула:

— Ничего…

Неизменно занятый собою, муж вполне удовлетворился ее ответом и с пафосом принялся говорить, расхаживая по кухне из угла в угол. До нее доходили только отдельные слова из его самодовольного монолога: «оценили», «блестящий шанс», «исключительные перспективы», и наконец, «они еще узнают Квашнина…»

Понемногу Настя пришла в себя. Отрешенно прошла в прихожую. Повесила на плечики свой черный, с теплой подкладкой плащ. Этот, вдовьего цвета и фасона, всепогодный плащ был ей удивительно к лицу. Она убрала продукты в холодильник и устало вошла в свою комнату. Муж деликатно остановился на пороге, точно здесь проходила незримая граница, которую он без ее согласия не решался нарушить. Но Настя так и не пригласила его войти и, укрывшись за дверцей шкафа, так же отрешенно принялась переодеваться.

— Настенька, может быть, тебе смастерить чайку? — неожиданно спросил муж, закончив свой монолог.

— Да… Спасибо… — чуть слышно отозвалась Настя, стоя перед зеркалом в одних кружевных трусиках.

Константин Сергеевич, явно не спешивший уходить, смущенно пригладил донкихотскую бородку и, глядя на ее тугое белое бедро, печально вздохнул:

— Да-с… Чайку. И непременно с лимоном…

Наконец-то она осталась одна. Глядя на себя в зеркало, Настя внезапно подумала, что вся эта волнующая мужа красота постыдна и преступна, и самое лучшее будет — навек укрыть ее под черным монашеским одеянием. Как Катя Литвинова. Она осторожно провела ладонями по высокой налитой груди, но внезапно, будто обжегшись, отдернула руки. На мгновение ей совершенно отчетливо представилась совершенно другая рука — мужская, утонченно-изящная, с золотым перстнем-печаткой на безымянном пальце.

Потом она долго сидела на кухне и задумчиво пила обжигающе горячий чай с лимоном.

Константин Сергеевич, не без сожаления оставив жену в покое, удалился в свою комнату, снял с полки запрятанный между двумя рабочими папками международный журнал для скучающих мужчин и, развалившись на диване, всецело погрузился в сладостную нирвану восхитительной цветной полиграфии.

За окном, в тусклом осеннем сумраке, беспорядочно высыпали в доме напротив яркие квадраты разноцветных окон. Настя долго смотрела на них, на дрожащие с обратной стороны стекла мелкие дождевые капли, разглядывала рисунок на своей пустой чайной чашке: смятенная красавица с длинной косой, заломив руки, бежит от летящего вслед за нею длиннобородого волшебника, похожего на бабу-ягу в ступе. Мыслей не было. Лишь зияющая бездонная пустота в душе, которую невозможно, нечем было заполнить.

Зайка ворвалась в дом шумная, раскрасневшаяся, неугомонная. Под мышками соответственно: бесшабашно разыгравшийся серый каракулевый пудель Томми, с глазами, как мокрые вишни, и ребячьей улыбкой до ушей, и невозмутимая золотоволосая Барби.

Настя сдержала-таки свое обещание. Побывала в гостях у этой всемирно известной красавицы и привезла ее в подарок Зайке, не забыв прихватить и обширный кукольный гардероб. Во сколько это ей обошлось, лучше было даже не вспоминать. Сама могла неплохо одеться. Но для любимой дочери ничего было не жаль.

Последовала ежевечерняя процедура приготовления уроков и собирания школьного ранца на завтра. Укладывание спать многочисленных кукол, в том числе и Барби, имевшей свою собственную королевскую постель. И наконец, укладывание самой Зайки.

Лишь когда дочь, заставив мамочку по обыкновению прочесть ей вместо сказки очередную главу из «Алисы в стране чудес», с блаженной улыбкой засопела носом, Настя потушила в комнате свет и осторожно выскользнула на кухню.

На мягком коврике, возле дышащей теплом батареи отопления, уютно свернулся калачиком угомонившийся шалун Томми. В комнате мужа было темно. Перед завтрашним выходом на работу Константину Сергеевичу предстояло хорошенько выспаться.

Настя потушила свет и тихо уселась у окна. Цветных клеток в доме напротив явно поубавилось. Дождь припустил сильнее. Мелко, словно птичьи коготки, царапали по карнизу его быстрые капли.

Нащупав в полутьме оставленную мужем на столе пачку «Мальборо», Настя неумело закурила, глухо закашлялась и, глядя на оранжевый наконечник сигареты, опять замерла.

Вот и все. Закончилась ее сказка. Умерла завладевшая ее сердцем волшебная мечта. А ведь все действительно могло сложиться иначе. То необычное, что случилось с ней, так прекрасно начавшись, могло бы иметь продолжение, светлое и волнующее, как само счастье. Это зависело лишь от единственного ее слова.

Но она сказала «нет!» Сама, против собственной воли, разрушила удивительный воздушный замок, который, будто в сказочном сне, вдруг возник перед Настей призывно распахнув свои двери.

Почему она произнесла это страшное «нет»? Зачем сама отказалась от своего счастья?!

Перебирая в памяти туманные события этого ужасного дня, Настя вспомнила, с каким мучительным чувством она пришла сегодня на работу.

Она просто ненавидела себя. Презирала. Огорченный ее отказом, Настин добрый волшебник умер от тоски. Как заколдованный принц в «Аленьком цветочке». И уже никакая сила не поможет ей расколдовать, оживить его. Свершившееся необратимо…

Конечно, она понимала, что все это глупо, что, конечно, в действительности все было не так, что она заигралась, как девчонка, в ею же самой придуманную добрую сказку…

Но при этом Настя и думать не могла сколь ужасной окажется внезапно открывшаяся ей реальная действительность.

Человек, которого она в душе превратила в сказочного волшебника и успела полюбить, вдруг предстал перед ней в совершенно ином, неожиданном свете. Настя против собственной воли все повторяла и повторяла про себя разящие в самое сердце газетные строки, только что прочитанные, наконец, ею от начала и до конца.

«Как известно, все значительные состояния успешнее всего сколачиваются именно в смутное время… оборотистый делец, не гнушавшийся никакими средствами… обаятельный, как кинозвезда, и расчетливый, как венецианский купец… человек, имевший прямое отношение к закулисным тайнам большой политики, год назад вынужденный покинуть Россию в связи с крупным финансовым скандалом…»

Нет! Этого не может быть. Здесь какая-то ошибка, мучительно думала Настя. Неужели сердце так беспощадно обмануло ее?! Сколько раз она на горе себе безоглядно ошибалась в людях! Но ошибалась в мелочах, ибо сердце всегда безошибочно подсказывало ей самое главное. В сущности, люди, в большинстве своем, были значительно лучше, чем сами о себе думали. Настя никогда в этом не сомневалась.

Но если все написанное в этой ужасной статье правда — то она просто наивная дурочка, каковой и считал ее Настин любящий муж. Значит, она так и не повзрослела. Так и жила, слепо глядя на мир сквозь волшебные розовые очки. Волшебник Изумрудного города оказался просто обманщиком. И в сказке, и наяву. Но как она была счастлива с ним в том, созданном воображением воздушном замке!

Изнемогая от непосильной душевной муки, Настя сомнамбулически прошла в свою комнату. Тихо затеплила на столе ночник. Зайка мирно посапывала во сне, отвернувшись к стенке. Прикрыв одеялом ее выпроставшуюся наружу розовую пяточку, Настя уселась за стол и вновь развернула роковую газету.

Мертвый волшебник на ослепленной фотовспышкой фотографии невозмутимо улыбался. Невидящим взглядом она с трудом разобрала плывущие перед глазами строки: «Убит в разгар шумной вечеринки на собственной вилле в кругу своих друзей… Предположительно, застрелен из снайперской винтовки… В качестве первоначальной версии, французская полиция выдвинула предположение, что причиной убийства вполне могли стать многочисленные и беспорядочные связи покойного с весьма известными особами прекрасного пола, искушенным ценителем которых он слыл. В том числе, и скандально известных, имеющих могущественных и ревнивых покровителей или друзей…»

Скользнув взглядом в конце абзаца, Настя, холодея прочла заключительное авторское резюме: «Однако независимому аналитику совершенно ясно, что главным движущим мотивом этого дерзкого преступления стала непосредственная причастность убитого к закулисным тайнам теневого бизнеса и большой политики».

Непослушными пальцами Настя сложила газету вчетверо и убрала в нижний ящик бабушкиного шкафа, под стопку чистого постельного белья. Потом машинально умылась, распустила косу и в белой ночной рубашке медленно забралась в холодную постель. Ночной дождь шумно припустил по карнизу; дребезжало в рассохшейся раме оконное стекло.

Только Настя ничего этого не слышала. В памяти ее звенели золотыми бубенцами цикады, пламенело, словно апельсин-королек, солнце, неотвратимо тонувшее в гладком опаловом море, алмазно поблескивали на небе бесчисленные звезды, сладко пахло цветущими розами и экзотическими ароматами южной ночи, и пленительный голос человека ворожил, читая нараспев, как молитву-заклинание:

За прошедший после ее возвращения месяц, Настя успела разыскать в букинистическом томик китайской пейзажной лирики в издании Московского университета и действительно открыла для себя неповторимый, утонченно-поэтический мир.

Эти пронзительные дымчато-воздушные стихи да резкая фотография в злополучной газете — вот и все, что осталось теперь от той волшебной сказки, в которой она наивной своей душою намеревалась жить. Долго-долго. Счастливо-счастливо. Словно спящая красавица, укрывшаяся во сне от унылой и безрадостной жизни.

За окном, в гулком сумраке огромного двора, вдохновленные темнотой и безлюдьем хмельные девичьи голоса дружно взвизгнули:

— Плачет девочка в автомате, прячась в зябкое пальтецо! Все в слезах и губной помаде перепачканное лицо!..

Настя плакала. Тяжелые жгучие слезы катились в темноте по ее запрокинутому лицу. Тонкие пальцы бессильно сжимали край одеяла.

Она давно уже была не девочка, а взрослая самостоятельная женщина. Мать. Но плакала, как дитя, от невозможности снова стать прежней, беззаботной и смешливой девчонкой, которую и свои и чужие ласково величали или сестрицей Аленушкой, или Варварой-красой длинной косой…

Дождь за окном понемногу утих, и слезы на раскрасневшихся щеках Насти тоже высохли. Конечно, она сумеет все забыть. Она же не девчонка. Она взрослая. Она сильная. Просто всякая сказка — обман, как поется в песне. И замков воздушных у нее больше не будет. Ничего не будет. Никогда.

И только этих строк она не сумеет забыть. И будет повторять их в своем сердце год за годом. Так же тихо, как шептала сейчас, засыпая:

8

Человек стоял у окна и смотрел на площадь.

Это был невысокий плотный мужчина, лет шестидесяти с небольшим — чеканно мужественное лицо, цепкий взгляд стальных полуприщуренных глаз, жидкая седина, аккуратно зачесанная на большую розоватую лысину; человек того особого государственного склада, каких в недавнем прошлом можно было увидеть по торжественным дням на трибуне Мавзолея, а по обычным — в президиуме совещания какого-нибудь партхозактива. Но, в отличие от других именитых «рулевых», человек этот без крайней необходимости на людях почти не появлялся, и уж тем более никогда не позировал перед вездесущими объективами фото- и телекамер. Такая у них работа, у бойцов невидимого фронта, среди которых был мужчина с сединой отнюдь не последний командир.

Внизу, сопливо хлюпая в жидком киселе декабрьской оттепели, бесконечные потоки машин огибали занесенную ноздреватым влажным снегом большую круглую клумбу в центре площади.

Когда-то здесь красовался памятник. Высокий, в три человеческих роста стройный мужчина с острой бородкой, в длиннополой офицерской шинели. Из года в год, как железный часовой, стоял он на страже интересов любимой родины. Единственный в Москве монумент, к которому не возлагала цветов прогрессивная общественность. Потому что не было к нему ни подземного, ни пешеходного переходов. Цветы к памятнику возлагали — по обыкновению ночью — специальные группы товарищей. Равно как и чистили великана от неизбежного в городе голубиного помета.

Так стоял он, казалось, непоколебимо не один десяток лет. Но однажды, взбудораженной августовской ночью, под свист и улюлюкание собравшейся на площади огромной толпы, на шею железному стражу революции накинули свитую из железного же троса отнюдь не символическую петлю и на стреле автокрана запросто вздернули с высокой круглой тумбы его постамента. А потом и вовсе зашвырнули куда-то на задворки…

Человек у окна хорошо помнил те недавние, незабываемо смятенные дни, которые он, укрывшись на подмосковной даче, пережил не без труда, ежечасно глотая сердечные капли… Сколько тогда полетело голов! Сколько звезд! А кто-то и сам полетел. Из окна. Бывает же такое.

А он уцелел. И даже звезд по необъяснимой иронии судьбы у него на плечах поприбавилось. Впрочем, ничего в этом не было необъяснимого. Просто в какую бы сторону ни качнулся в очередной раз наш непутевый и бесшабашный народ, ему неизбежно понадобятся те, кто будет железно стоять на страже его, народных, интересов.

Глядя на занесенную снегом клумбу, человек невольно вспоминал, что еще недавно на ней возвышалось то, что осталось от памятника — пустая бестолковая тумба, на которую разные массовики-затейники время от времени пытались водрузить то вновь обретенный трехцветный флаг российской державы, то вовсе уж неуместный деревянный крест. Лазили. Крушили пудовым молотом сделанное на века основание из кровавого гранита… К счастью, новые столичные власти вовремя положили этому безобразию конец. А то ведь в самом деле перед заграницей бывало стыдно.

С унылым старческим вздохом, человек отошел от окна, не спеша прошелся туда-сюда по кабинету и грузно сел за огромный, министерского вида стол под портретом президента России. Когда-то из этой золоченной багетной рамы подозрительно косился на входящих в кабинет своим иезуитским всевидящим глазом все тот же железный страж. Теперь и портрет пылится себе где-нибудь в темном подвале новейшей истории. О времена, о, нравы…

Цепким взглядом стальных полуприщуренных глаз человек презрительно покосился на аккуратно разложенные по левую руку, будто на уличном лотке, свежие французские газеты.

На первой полосе той, что лежала сверху, под крупной цветной фотографией, на которой в луже коричневой крови красовался глазастый оскаленный труп, пламенел кровавый заголовок: «МСЬЕ СЛАВИНСКИЙ ЗАКАЗЫВАЕТ ПОЧЕТНЫЙ ЭСКОРТ», а чуть пониже и помельче: «Очередное убийство русского бизнесмена». При желании можно было читать и дальше: «Следующей жертвой неизвестного убийцы стал найденный сегодня утром в своей парижской квартире русский предприниматель… известный как деловой партнер, близкий друг и доверенное лицо убитого в конце ноября в Ницце…»

Газета была вчерашняя, а содержание ее было уже дословно знакомо человеку. Разумеется, в переводе. С брезгливой усмешкой человек сгреб всю эту лоточную экспозицию в стопку и небрежно отложил на край стола.

Прямо перед ним осталась лежать только одна газета — русская, где в зловещей черной рамке красовался крупный заголовок: «СМЕРТЬ НА ЛАЗУРНОМ БЕРЕГУ». Взяв ее в руки, человек впился пронзительным взглядом в резкий газетный снимок, с которого улыбался ему красивый седовласый мужчина, обаятельный, словно звезда экрана.

Да уж, господин «Фишер», подумал он, с кривой усмешкой разглядывая фотографию, изрядную ты подложил нам всем свинью. Просто удружил, родимый. Недаром эти вонючие чистоплюи наверху так всполошились. Сами заварили кашу из дерьма, а мы расхлебывай. Да еще так, чтобы комар носу не подточил. Тьфу! Дармоеды…

Внезапно, среди стоявших по правую руку в парадном строю многочисленных аппаратов правительственной связи, новеньких, с двуглавым орлом на глухом наборном диске, призывно заверещал внутренний телефон.

Человек неторопливо снял трубку.

— У аппарата!

— Товарищ генерал, — послышался в ответ почтительный голос дежурного, — вас генерал-лейтенант Свешников спрашивает, по общегородскому!

— Федор Степанович? — удивился человек. — По общегородскому, говоришь? Ну, что ж, валяй, родимый, соединяй!

Послышался короткий щелчок, и тотчас где-то вдалеке усталый одышливый голос нетерпеливо произнес:

— Михаил Васильич! Алло?! Ты меня слышишь?

Человек улыбнулся.

— Слышу Федор Степанович! Здорово, родимый…

Последовал неизменный обмен любезностями: как здоровье? сколько лет сколько зим? почему не звонишь старому другу?

— Дел, Федор Степанович, выше крыши, — продолжал улыбаться человек с сединой. — Ты уж не серчай. Я тебя, брат, частенько вспоминаю…

Поговорили о том, о сем. Про стариковское свое житье-бытье. Про детей. Про внуков. Но человек за столом сразу почувствовал, что старый друг звонил не за этим, и все сказанное было не более, чем предисловием к чему-то иному, что куда важнее обмена любезностями. И как всегда не ошибся.

— Слушай, Михаил Васильич, — с некоторой долей смущения начал стариковский голос в трубке. — Дело у меня к тебе есть.

— Дело говоришь? — притворно изумился человек за столом и настороженно сдвинул кустистые брови. — Ну, валяй, выкладывай. Ежели смогу — помогу. А ежели нет — так не обижайся на меня, дурака старого.

— Будет тебе, Михаил Васильич, не прибедняйся, — улыбчиво загудела трубка. — Сколько лет друг друга знаем, а ты все такой же. Все скромничаешь…

— Скромность украшает человека, — шутливо сказал Михаил Васильич со знаменитым кавказским акцентом и, сделавшись в одночасье серьезным, спросил: — Так чего у тебя за дело?

— Гм… Надо бы, Михаил Васильич, похлопотать за одного человечка, — нерешительно начал далекий голос.

— Кто такой? Фамилия?

— Да знаешь ты его… Полтора года назад твои орлы его загребли… Так до сих пор и сидит… Хороший человек… Лучший мой ученик… Редкий профессионал в своем деле…

— Нечего было нос в чужие дела совать, — угрюмо заметил человек за столом. — Не лазил бы туда, куда собака х… не совала, гулял бы и сейчас на свободе!

В трубке послышался глубокий вздох. Возникла напряженная пауза. Затем далекий старческий голос с неожиданной твердостью произнес:

— Слушай, Михаил Васильич, ты сам лучше меня знаешь, сколько раз я тебя выручал, пока сильный был, и что просить сдуру ни о чем не стану, тоже знаешь… Если тебе на меня плюнуть и растереть — то клади трубку и дело с концом! Извини, старого друга, что побеспокоил…

— Будет, Федор Степанович, не кипятись, — примирительно загудел человек. — Не рви сердце… — И, бросив исподлобья угрюмый взгляд на газетную фотографию, добавил со вздохом искреннего сожаления: — Человек твой, конечно, редкий профессионал, но в людях разбирается паршиво… Думать надо было, с кем связываешься! Красивой жизни, видишь ли, ему захотелось… И вообще, ежели он так тебе дорог, какого хрена ты его от своей груди оторвал?!

— Смеешься ты надо мной, что ли Михаил Васильич?! — обиделся далекий голос. — Будто не помнишь сам, что тогда и у нас, и у вас, между прочим, творилось?!

— Помню… — вздохнул человек и стиснул зубы.

— В общем так, — решительно заявила трубка. — Думай обо мне, Михаил Васильич, что хочешь, но, считай, что я не за постороннего человека, а за сына своего прошу… Ведь он мне в самом деле как сын… С Алешкой моим они вместе служили… Друзья были неразлучные… Да понимаешь ли ты, что он сына моего, Алешку, двадцать километров на своем горбу тащил, когда они под Кандагаром в засаду попали?! Сам раненый — мертвого нес…

Трубка взволнованно замолчала.

— Ладно, — после короткой паузы веско произнес человек с сединой. — Успокойся, Федор Степанович. Так и быть, попробую похлопотать за твоего человечка… Сам знаешь, три года еще у него. Так-то, родимый.

— Ты уж похлопочи, — с облегчением вздохнул далекий голос. — Уважь старика по дружбе…

— Сказал сделаю — и дело с концом! Только обещать заранее ничего не буду. Порядки нынче не чета прежним… Словом, если получится чего — сам к тебе придет и в ножки поклонится… И будет об этом! — Грузно откинувшись в кресле, человек перевел разговор на другую тему: — На дачу-то ко мне когда приедешь? Чего? А… Печень — это серьезно… Слушай, Федор Степанович, тут у меня лекаришка один знакомый есть, так может тебе того, телефончик его сосватать? Мигом на ноги поставит. Да. Ну, записывай…

Положив трубку, человек за столом посидел минуту в угрюмой задумчивости, но руки с аппарата не снял. Потом глухо кашлянул и решительно вызвал дежурного.

— Ну где там Сошников? Появился уже? Так… Ко мне его. Живо!

Спустя каких-то несколько минут массивная дверь кабинета слегка приоткрылась, и внутрь деликатно заглянул высокий, средних лет невзрачный мужчина.

— Вызывали, товарищ генерал? — устало спросил он, задержавшись в дверях.

Человек за столом цепко вскинул на вошедшего полуприщуренные стальные глаза из-под кустистых бровей и вдруг дружелюбно улыбнулся.

— А… Сошников! Ну, заходи, родимый…

Вошедший неслышно приблизился к столу той настороженной кошачьей походкой, которая отличает людей скрытных и отчасти в себе неуверенных, и, дождавшись небрежного приглашающего кивка, сел, придвинувшись поближе к столу вместе с большим кожаным креслом на колесиках.

В его манере держаться, в напряженном выражении гладко выбритого невыразительного лица с такими же невыразительными, но цепкими водянистыми глазами, сквозило странное беспокойство, совершенно неприметное для стороннего взгляда, но не для стальных глаз хозяина кабинета. Подобно хозяину, вошедший был одет в строгий цивильный костюм, который сидел на нем безупречно, если не считать слегка сбившегося на сторону модного галстука.

— Как жизнь, Аркаша? — глядя на него в упор, спросил хозяин огромного кабинета.

— Спасибо, товарищ генерал…

— Да будет тебе! Давай, брат, по-простому. Без «ваших благородие в»… Дома-то как, все в порядке?

Под стальным взглядом полуприщуренных глаз вошедший невнятно повел плечом и потупился.

— Да вроде…

Взгляд хозяина кабинета, казалось, пронизывал насквозь, и под этим слегка насмешливым взглядом вошедший чувствовал себя как уж на сковородке.

— Вот и славно. А то, брат, смотри, если помощь какая нужна, не стесняйся. Валяй ко мне, как к отцу родному… Закурим, что ли?

Человек под портретом президента неторопливо сунулся рукою в приоткрытый ящик огромного письменного стола. Одновременно и вошедший извлек из кармана пиджака пачку «Мальборо» и одноразовую зажигалку.

— Эх, молодежь… — презрительно усмехнулся хозяин кабинета. — Все то им заморское подавай. Ну, никакого патриотизма, ха-ха!

Вынув изо рта незажженную сигарету, вошедший смущенно мял ее в нервной белой руке, гладкой, как у врача или учителя.

— Родину надо любить, Сошников, Родину! — весело заявил генерал, выложив на стол резко пахнущую пачку папирос. — Да брось ты эту гадость! Давай-ка, брат, вдарим по «беломору», — не без удовольствия загудел он, протягивая подчиненному раскрытую пачку. — Забыл уж, небось, родной наш расейский самосад, а, Сошников? — Вошедший неуверенно взял папиросу, неловко смял нервными пальцами мундштук. — Давай-давай! Не стесняйся, Аркаша! — с папиросой в зубах криво усмехнулся хозяин кабинета и поднес вошедшему пыхнувшую высоким газовым пламенем дорогую настольную зажигалку. — Неровен час, пригодится…

Окутавшись клубами синеватого едкого дыма, вошедший с непривычки закашлялся.

— Вот гляжу я на тебя и думаю, — удобно откинувшись в кресле, с насмешливым прищуром прогудел генерал. — Куда вам, нынешним, с заграницей тягаться? Кишка тонка! Эх, вас бы в наше время хоть на годик-другой отправить на какой-нибудь машине времени… Узнали бы, почем фунт лиха! А то привыкли на всем готовом. Да игрушки заморские, да заграницы… Тьфу! Кишку надо закалять, Сошников! В нашем деле без стальной кишки нельзя, не то разом обделаешься, когда припечет. Так-то, родимый…

Стоически не выказывая отвращения, вошедший кое как докурил папиросу до половины и поспешным тычком смял ее в тяжелой мраморной пепельнице, похожей на египетскую гробницу.

— Ну, к делу, — строго кашлянув, произнес хозяин кабинета и, выпрямившись в кресле, извлек из ящика министерского стола какие-то бумаги. — Докладывайте, товарищ полковник!

Вошедший кашлянул и разом преобразился, будто обращение по званию прибавило ему уверенности в себе.

— Согласно вашим распоряжениям, мы приступили к следующей фазе операции, — с неуловимым беспокойством глядя на собеседника тусклыми водянистыми глазами, начал он. — Получены следующие результаты…

— Да видел я твои результаты, — нетерпеливо перебил хозяин кабинета и безошибочно извлек из стопки французскую газету, на которой, под красноречивой цветной фотографией, пламенел кровавый заголовок. — Шуму наделяли на всю Европу… — Но тотчас, смягчившись, с загадочной усмешкой добавил: — Впрочем, иной раз и пошуметь не мешает. Чтоб другим неповадно было… — Пронзив подчиненного цепким стальным взглядом, генерал твердо спросил: — Ну, вытянули из него что-нибудь?

Вошедший неловко повел плечом.

— Информация есть, но… Но для успешного завершения операции необходимо еще…

Человек под державным портретом брезгливо поморщился.

— Ясно… Стало быть, опять мимо…

— Мы установили совершенно точно, — спохватившись, продолжил вошедший, — что тайник находится в одном из швейцарских банков. Сейчас выясняем, в каком именно…

Бросив угрюмый взгляд на лежащую перед ним отечественную газету с улыбчивой фотографией, хозяин кабинета прогудел глухо:

— Да уж выясняете… Мудачки вы мои родимые, — и, щелкнув пальцем по газете, добавил: — Это вам не вонючий наперсточник. Матерый гад. Даром, что ли, он свою кликуху получил — «Фишер»? Обставит в два хода так, что и комар носу не подточит…

Снова развалившись в кресле, хозяин кабинета угрюмо нахмурился.

— Валяй, Сошников. Какие будут предложения?

— Из ближайшего окружения объекта никто не имел прямого выхода к тайнику, — сказал вошедший. — За это я ручаюсь, товарищ генерал.

Человек под портретом лишь презрительно усмехнулся.

— Ты говори, что намерен делать! Ручается он… Мать твою.

— Необходимо проверить все старые связи объекта, вплоть до случайных знакомых…

— Что? — гневно сверкнув стальными глазами, всколыхнулся в кресле генерал. — Опять шум на всю Европу? — Вошедший раскрыл было рот, но хозяин кабинета перебил его. — Слушай сюда, Сошников. Так и быть: прощупывай мне всех. Но только никакого больше шума! Хватит газетчиков баловать. Провентилируй, прокамертонь мне каждую б…, с которой этот гад хотя бы поручкался, но тайник мне найди! Слышишь? Рой землю, Сошников! Зубами грызи, но чтобы нашелся тайник! Уразумел, родимый?

Вошедший нервно ослабил впившийся в шею тугой узел галстука.

— А то тут меня уже поедом жрут, — буркнул генерал. — Вонючие чистоплюи разные…

И словно в подтверждение этих слов по правую руку генерала властно зазвонил телефон правительственной связи.

Выпрямившись в кресле хозяин кабинета решительно снял трубку.

— Алло? Кудимов у аппарата… — и, многозначительно зыркнув стальными глазами в потолок, расплылся в дружелюбной и отчасти подобострастной улыбке. — А, Виктор Михалыч? Доброго здоровьечка! Как дела? Работаем. Да. Как же? Есть подвижки и серьезные. — Взглянув на подчиненного, хозяин кабинета заговорщически ему подмигнул. — Сейчас вот доклад принимаю. Толк? Как не быть — землю перевернем, а толк будет. — И, сделавшись в одночасье серьезным, угрюмо кивнул: — Да. Понял. Сделаем. Нет! Утечки больше не будет. Все каналы мы перекрыли наглухо. Никаких больше случайностей. Приступаем к заключительной фазе операции. Скоро. Да. Не сомневайтесь, Виктор Михалыч. Позвоню непременно… — И со вздохом облегчения положил трубку.

— Так-то, Сошников, — после продолжительной паузы устало прогудел генерал. — Дело это у меня вот где сидит! — пояснил он, резко стукнув себя ладонью по загривку. — В случае чего — не только звезды, голову снимут! А уж с тебя и подавно…

Вошедший мучительно поморщился и тотчас открыл лежавшую у него на коленях черную кожаную папку для бумаг.

— Товарищ генерал, мои люди вели постоянное наблюдение за домом объекта, — неуверенно начал он. — Вот фотографии.

— Ну-ка, покажи, — оживился хозяин кабинета. Едва он начал неторопливо перебирать глянцевые черно-белые снимки, как на мясистом лице его появилась довольная улыбка.

— Ишь ты, какие бабенки! Просто смак… А у «Фишера»-то, брат, губа была не дура… Нет, не дура. Мать честная! Ох, и тащились, видно твои орлы, покуда сидели в своих кустах…

— Съемка велась из мансарды соседней виллы, — пояснил вошедший.

— Ты спроси у них, — усмехнулся генерал, — сколько раз успели в штаны кончить, ха-ха!

Перебирая фотографии, он неожиданно извлек из пачки одну, подержал в вытянутой руке перед глазами.

— А это еще что за сестрица Аленушка? Каким ветром ее туда занесло, а, Сошников?

Подчиненный с готовностью пояснил:

— Какая-то случайная туристочка, товарищ генерал. С круизного теплохода. Никаких контактов с объектом прежде не имела.

— Ну? — вскинул кустистые брови хозяин кабинета. — И как, трахнул он ее?

— Какое там… — разочарованно протянул вошедший. — Весь вечер одни разговоры. Потом ей, очевидно, сделалось дурно, и объект сам отвез ее на машине на корабль.

— Тю… Только и всего?

— Цветы подарил… Огромный букет роз. Красных.

— Нетрудовые доходы… — покачал седой головою генерал. — Такие подарки надо отрабатывать… Случайная туристочка, говоришь? — задумчиво произнес он. — Когда имеешь дело с «фишерами», необходимо исключать любые случайности напрочь. — И небрежно отпихнув прочь стопку фотографий, приказал не терпящим возражений командирским басом: — В общем так, Сошников. Проверишь мне всех до единого. И этих поблядушек тоже. Сперва заморских, а потом и наших. Туристочка, мать твою… О результатах немедленно докладывать! И чтоб никакого шума. Усек, Сошников?

— Так точно, товарищ генерал.

Человек под портретом устало отмахнулся.

— Я же сказал, давай без «благородиев»!

— Задача ясна, Михаил Васильич, — подтвердил Сошников. — О результатах буду немедленно докладывать.

— Да уж, не забудь, родимый, — с усмешкой прогудел генерал и добавил загадочно: — А мы тут и сами между делом кой-чего придумали… Ты рыбалку уважаешь, а, Сошников?

Полковник недоуменно пожал плечами.

— Да не так, чтобы… Товарищ… Михаил Васильич.

— Эх, ты… — разочарованно отмахнулся хозяин кабинета. — Цветочек городской… Ни хрена ты, брат, в хорошей рыбалке не разумеешь… Вот у нас в деревне на Волге рыбалка была — благодать! Знаешь, каких щук я еще сопливым пацаном ловил? — генерал саженно развел руки. — Во каких! Больше собственного роста! И все на живца… Любил я, брат, на живца матерую щуку взять. Милое дело… Так-то, Сошников. Ну, ступай с Богом.

Вошедший, не скрывая облегчения, встал и, почтительно кивнув, настороженной кошачьей походкой направился к выходу.

— Слышь, Сошников! — неожиданно окликнул с легким смешком генеральский бас, когда тот был уже в дверях. — А дома-то у тебя как, правда все в порядке?

Лицо Сошникова обреченно побледнело.

— Мне тут давеча забавную, брат, байку рассказали, — продолжал хозяин кабинета, с лукавой улыбкой пронзая Сошникова стальным взглядом полуприщуренных глаз и словно завораживая его, как завораживает кобра оцепеневшего кролика. — Коллеги из внутренних органов, — генерал презрительно усмехнулся, — недавно тут одну малину прошерстили. Понахватали наркоманов, блядей, травки ихней вонючей, перевернули все верх дном… И знаешь, чего нашли? Забавные такие фотографии. Я сначала не поверил, а после пригляделся и вижу — да это же твоя дочка! Интересная такая. В разных видах, в чем мать родила…

Вытянувшийся у двери полковник мучительно проглотил комок.

— Да… не углядел ты, Сошников, — с искренним сочувствием вздохнул хозяин кабинета. — Прокол у тебя вышел в воспитательной работе… А говоришь, все нормально… Нехорошо, родимый, обманывать старших, нехорошо… Ну, ладно — не бери в голову. А то руки дрожать будут. Я тут покуда это дело маленько притушил, но ты учти, вспыхнуть может в любую минуту! Зайдешь потом ко мне. Посидим, помозгуем. Авось докумекаем, как нам твое непутевое чадо приструнить… Ступай!

Оказавшись наконец на свободе, полковник Сошников на мгновение прикрыл глаза и судорожно перевел дух. Затем сумрачно поджал тонкие губы и стремительно зашагал по коридору. Ворвавшись к себе, в куда более скромный кабинет на одном из нижних этажей Большого дома, он, не замечая настороженных взглядов подчиненных, угрюмо плюхнулся в кресло, нервно закурил неизменное свое «Мальборо» и холодно приказал:

— Лагутина ко мне. Живо!..

Между тем, наверху, в просторном министерского вида кабинете с державным портретом, невысокий плотный человек с чеканным мужественным лицом и стальным взглядом полуприщуренных глаз не спеша подошел к окну, постоял в раздумье, глядя на занесенную мокрым снегом круглую клумбу в центре площади, на сопливо хлюпающие в киселе декабрьской оттепели бесконечные потоки машин, загадочно улыбнулся чему-то и со вздохом направился к массивному железному сейфу. Раскрыл пудовую дверь, извлек из-под груды деловых папок и бумаг архивный скоросшиватель с личным делом и, снова усевшись за стол, мясистыми пальцами отвернул его картонную обложку.

С официальной черно-белой фотографии неподвижно смотрел на него средних лет мужчина с мужественными чертами несколько грубоватого простого русского лица и твердым взглядом таких же стальных, с легкой грустью, умных глаз; на плечах его парадного кителя красовались погоны капитана.

— КатаргИн Глеб Александрович, — не спеша прочел вслух генерал. — 195.. года рождения. Уроженец Воронежской области. Беспартийный. Холост. Образование высшее, В 197.. году закончил… спецшколу офицеров ГРУ. С отличием. — Хозяин кабинета покачал седой головой. — Принимал участие в следующих операциях…

Через полчаса, с дымящейся папиросой в зубах, он уже звонил по одному из многочисленных телефонов правительственной связи.

9

— Распишитесь, — зевая сказал вернувшийся с мороза розовощекий дежурный офицер, совсем еще мальчишка, с новенькими лейтенантскими погонами. — Вот деньги. Документы об освобождении. Справки… Вернетесь по месту постоянной прописки, зайдите в райотдел милиции и там получите по ним паспорт… А вы где раньше жили? — полюбопытствовал он, от непосильной лени не в силах даже заглянуть в сопроводительные бумаги.

— Что? — вздрогнул Глеб. — А… В Москве…

Потом осторожно взял предложенную ему шариковую ручку, с обкусанным колпачком, и, помедлив, твердо расписался.

— Надо же! Везет людям… А у меня там сестра живет. Старшая, — обрадовался дежурный. — На Садово-Черногрязской. Училась в ветеринарной академии, а потом бросила и замуж выскочила… Теперь тоже москвичка. Ну, кланяйтесь первопрестольной! — сказал он на прощание и с непринужденной усмешкой добавил: — А к нам больше не попадайте…

— Да уж постараюсь… — угрюмо буркнул Глеб. Небрежною рукой сложил и сунул во внутренний карман документы, деньги и, развернувшись, зашагал к выходу. Без конвоя.

Это было основательно забытое ощущение, головокружительное и тревожное. Казалось, еще мгновение — и резкий собачий окрик лагерного вертухая вернет Глеба к реальной действительности…

Лишь когда за его спиной с ненасытным лязгом сомкнулись высокие железные ворота зоны, когда студеный сибирский ветер с размаху ударил его в грудь и пробрал до костей, только тогда Глеб наконец поверил, что все это правда, что он и в самом деле свободен, как этот неприкаянный ветер.

Год назад его привезли сюда, избитого и озверевшего от ненависти; швырнули в ледяной карцер…

Все произошло стремительно, как в крутом боевике. Бравые чекисты повязали его прямо на шикарной московской квартире, которую он тогда снимал. Вломились среди ночи. Устроили погром… Разумеется, он так просто не дался. Кому-то ребра, кому-то челюсть переломал. Откуда ему было знать, что это оперативники? А уж про заурядную подлянку с пистолетом он в суматохе даже и не подумал…

Пистолет у него действительно был. Газовый. Больше для отвода глаз, нежели по необходимости. В случае чего, он и без пушки прекрасно мог бы обойтись. Незадолго до этого Князь слинял во Францию, и таскать в кармане ствол, пусть и зарегистрированный, было уже незачем.

И вот надо же: на суде, устроенном едва ли не на следующий день и откровенно походившем на фарс, эта, в сущности, невинная игрушка внезапно превратилась в «ТТ».

Обвинение было серьезным. Мало того, что он при задержании осмелился оказать сопротивление сотрудникам ФСБ — и какое сопротивление, весь дом на ушах стоял! — так вдобавок еще угрожал им этой злополучной пушкой, которую до суда даже не видел.

Приговор последовал незамедлительно: четыре года. Эх, будь в Москве Князь — не пришлось бы Глебу сидеть в этой зарешеченной клетке со скамьей и скрежетать зубами от бешенства. Но Князь тогда уже и сам ходил по самому краю…

Помнится, в первую минуту Глеб даже подумал, что, при столь весомых обвинениях, приговор оказался исключительно мягким. Но это только в первую минуту.

Потом была пересыльная тюрьма. Вонючий, заплеванный пол «вагонзака». И пудовые сапоги вохровцев, зверски выбивавших из новоявленного з/к строптивую душу…

Нет, в зоне он устроился неплохо. В глубине души всегда был готов к такому повороту судьбы. Должно быть, это гены его раскулаченного деда. Если уж угораздило тебя родиться русским, то от сумы да от тюрьмы не зарекайся.

Местные урки поначалу пытались было на него наезжать. Скорее для порядка. И он для порядка окоротил их соответственно. После этого его уже никто не осмеливался тронуть. Даже самые крутые паханы предпочитали водить с Глебом тихую дружбу. Чем-то он им понравился. Не человек был — кремень.

Кстати пришлась и полученная в юности рабочая специальность. Еще сопливым пацаном Глеб работал в Воронеже на механическом заводе учеником токаря.

Запросто встал к станку, проверил заднюю бабку, специальным ключом зажал в шпиндель ржавую болванку. Сколько лет прошло — а надо же, руки все помнят…

Известие об освобождении застало его за работой. Начальник смены, вольный, подошел к нему, дружелюбно похлопал по плечу.

— Кончай работу, пролетарий! — усмехнулся он. — Тебе тут, говорят, амнистия вышла по случаю очередных выборов…

Сняв очки, Глеб смерил его презрительным взглядом.

— Да пошел ты!..

— Ну, дело твое… По мне хоть добровольно оттруби до конца срока, ха-ха. Может, почетную грамоту получишь…

Выругался и ушел.

Сердце в груди у Глеба захолонуло, дало перебой. Непослушными руками он остановил станок. Сбросил с плеч долой старый, вдрызг промасленный рабочий халат и, не выпуская из рук очки, недоверчиво зашагал в лагерную комендатуру.

Оказалось правда. Не иначе вернулся в Россию Князь и поспешил вытащить его из этой дыры. Нет, не может быть. Слишком все это походило на жестокую шутку. Шутя посадили, шутя выпускают. И, несмотря на пронзительный январский мороз, Глебу вдруг сделалось жарко…

…Он стоял на ледяном ветру, обалдевший, в полной нерешительности. Что же делать дальше? Одежонка у него было плохонькая. Куцее пальтецо на рыбьем меху. Старенький, деревенского вида, костюмчик. Все с чужого плеча. Впрочем, спасибо каптеру и за это. На ногах — валенки. На стриженой ежастой голове — новая лагерная шапка. Вещей не было никаких. Какие у заключенного вещи?

Ну, дела! Неужто и в самом деле свобода?!

Вскоре он уже шагал по заснеженным улицам небольшого сибирского городишки, куда забросила его злая судьба. Весело шагал. Ног под собою не чуял. Неказистые деревянные дома. Покосившиеся заборы. Деревянные столбы с обвисшими заиндевелыми проводами. Воронье на окостеневших деревцах. Вывески. Старенький дребезжащий автобус с белесыми окнами. Раскрасневшиеся редкие прохожие. Бабы… Все казалось Глебу прекрасным после глухой лагерной стены с колючей проволокой поверху, обшарпанных низких бараков, вышек с недремлющими часовыми…

Поднявшись на крыльцо занесенного снегом до самых окон старого деревянного дома, Глеб нетерпеливо постучал.

— Кто там? — удивленно отозвалась сквозь заливистый собачий лай хозяйка.

— Иван Петрович дома? — громко спросил Глеб.

— Дома, дома! — оттеснив свою распаренную кухонными делами жену, приветливо сказал хозяин, невысокий жилистый старик, работавший вольным мастером смены в механическом цехе зоны. — Проходи, Глебушка! Стало быть, правду вчера Михалыч сказал — выпустили тебя?!

— Да вроде, — смущенно замялся Глеб, стягивая в прихожей валенки.

— Анисья! — громко распорядился хозяин. — Ставь самовар! Доставай пол-литру! Да закуску, закуску организуй! Тут человека из тюрьмы выпустили…

— Да вижу я, — ворчливо отозвалась хозяйка. — Чай, не слепая.

После первой же рюмки под хрустящий соленый огурец — пальчики оближешь, какие огурчики, со своего огорода, расхваливал угощение хозяин, — у Глеба пошла кругом голова, приятно потеплело во всем теле. Радовали глаз милые домашние закуски: дышала паром вареная картошка, резким запахом щекотал ноздри розоватый маринованный чеснок, призывно румянилась поджаренным боком крупная вольная котлета, холодным глазом изумленно косились из банки серебристые кильки, громоздилась в стеклянной вазе гора пряников и прочей сладкой мелочи.

— Ну, и куда же ты теперь, Глеб? — похрустывая огурцом, и деловито наполняя рюмки, осведомился хозяин.

— В Москву, — ответил Глеб и подумал про себя: «Надо будет кое с кем разобраться…»

— А я решил, ты на родину подашься.

— Один я. Мать давно померла. Родные разъехались. Да и хутор, говорят, уже весь развалился… Теперь где лягу — там мне и родина…

— Вот оно как, — вздохнула хозяйка. — Ну а баба, жена-то у тебя есть?

— Была, — помрачнев, ответил Глеб. — Только мы нерасписанные жили.

— Вот, наверное, обрадуется! Слышь, милок, ты ей напиши или позвони, прямо сейчас, с телефонной станции!

Хозяин незаметно угостил свою бабу мягким тычком в бок.

— Обрадовалась уже, — горько усмехнулся Глеб. — Другой ее целый год радует…

После обеда, когда хозяйка принесла самовар — «Чай, Глебушка, надо пить только из самовара», — пояснил хозяин, — и за столом потекла мирная домашняя беседа, Глеб между делом спросил:

— Прибрахлиться бы мне надо, Иван Петрович. Не подсобишь чем-нибудь? А то в этом маскараде я до Москвы не доеду: повяжут на первой же станции.

— Отчего же не подсобить хорошему человеку? — усмехнулся хозяин. — Как думаешь, мать?

— Ой, правда! — спохватилась хозяйка и поспешно смерила Глеба оценивающим взглядом. — А ведь ему Витенькино, что до армии покупали, пожалуй, в самый раз будет! Погоди-ка, милок, я сейчас принесу.

Пока женщина перебирала в шкафу вещи, выпили еще по одной.

— Ты уж не забывай нас, Глебушка, — с легкой грустью улыбнулся хозяин. — Будет время — пиши… как ты там в своей Москве устроился.

— Напишу, Петрович, — кивнул Глеб. — Обязательно напишу. Мне ведь и писать-то больше некому.

— И того, — опустив глаза, со вздохом добавил хозяин, — не связывайся ты с этими…

— Так и быть, Петрович, — похлопав старика по плечу, улыбнулся Глеб. — Спасибо тебе на добром слове.

Появилась хозяйка.

— На-ка, милок, примерь! Наш младший после армии так раздобрел, что ему уж эти красоты не понадобятся. — Хозяйка невольно смахнула набежавшую слезу. — Слава Богу, хоть живой вернулся из Чечни этой проклятой… Как я, грешница, за него молилась… Как молилась! Прямо весь лоб отшибла…

— Ну, будет, мать. Будет. Дай человеку спокойно переодеться, — смущенно прогудел хозяин.

Выйдя в соседнюю комнату с ее простым и скромным, почти деревенским убранством, Глеб с отвращением сбросил проклятые лагерные лохмотья и поспешно переоделся. Крепкие фирменные джинсы в облип пришлись ему как раз впору. Подошел и теплый серый свитер с высоким воротом. Намотав на шею длинный черный шарф, он кряхтя влез в дутую темно-синюю куртку-«аляску», поглядел на себя в зеркало и невольно усмехнулся. Теперь совсем другое дело. И никакой мент сдуру не пристебается.

Прощались уде совершенно как родные. «Славный мужик Иван Петрович, — подумал Глеб. — Дай ему Бог доброго здоровья. И хозяйке его тоже…»

Притворив за собой калитку, еще раз помахал рукой старикам, глядевшим ему вслед сквозь морозное окошко и, упрятав руки в карманы, твердо, вразвалочку, зашагал к вокзалу.

В низком старинном здании местного вокзала царили пахучая духота и обычная преддорожная неразбериха. Толпился и загорал на обшарпанных лавках путешествующий народ. Хныкали и шумно носились под ногами детишки. Брехала чья-то осипшая ручная собачонка. Стойко воняло сортиром.

«Вот она Россия, — невольно подумал Глеб. — Не жизнь, а сплошной вокзал. Куда только приедем…»

До проходящего скорого на Москву оставалось каких-нибудь полчаса, как и говорил Иван Петрович. Но билетов на него, равно как и на другие московские поезда, не было. Чтобы убедиться в этом даже не нужно было брать штурмом осажденное страждущим народом низкое окошечко кассы. Глеб и не пытался.

Купил в привокзальном киоске пачку «столичных», с наслаждением закурил, почти не замечая мороза. Подумаешь мороз — каких-то пятнадцать градусов! Когда ему устроили экзамен на выживаемость, выбросив с парашютом на Новой земле, куда прохладнее было. И ничего. Выжил. С одним штык-ножом да в легоньком бушлате. Даже яйца не отморозил. Учили.

Незаметно опустились быстрые зимние сумерки. Над занесенными снегом путями зажглись мощные фонари. Кружились, морозно поблескивая в их лучах, редкие снежинки. Где-то на запасных путях гудел и посвистывал маневровый тепловоз, отдавались гулким эхом тысячекратно усиленные голоса диспетчеров.

Когда в снежной сумеречной мгле прорезались огни подходящего поезда, Глеб, засмоливший третью сигарету, начал уже понемногу подмерзать. С мощным гулом, звонким перестуком колес, пахнущий ветром и мазутом состав залязгал вагонными сцепами и тяжело остановился.

— Стоянка поезда пять минут! — объявило вокзальное радио.

На платформу высыпал возбужденный народ. Спешно грузили в поезд чемоданы, коробки, узлы. Засидевшиеся в вагонном тепле пассажиры по одному выбирались на мороз покурить.

Глеб швырнул недокуренную сигарету в снег, упрятал окоченевшие руки в карманы куртки и не спеша шагал вдоль состава, пристально вглядываясь в лица проводников… Не то… не то… Так, глядишь, придется под вагоном путешествовать!

У одного из последних вагонов сиротливо маялась в одиночестве полная немолодая женщина в форменной шапке-ушанке и наброшенном на плечи малиновом пальто, зябко притоптывала на морозе. Подойдя поближе, Глеб зорко разглядел, что лицо у нее сумрачное, глаза усталые и несчастные. Он растянул рот в улыбке.

— Сестренка, милая, — проникновенно начал он, молитвенно сложив на груди руки. — Позарез в Москву надо. Выручай!

Презрительно оглядев его с головы до пят недоверчивым взглядом, проводница невозмутимо отвернулась, процедив:

— Да пошел ты…

— Сестренка, родимая, погибаю! — взмолился Глеб. — Хошь, на колени встану? — и в самом деле бухнулся перед нею в пушистый снег.

— Ты чего, чокнутый? — вылупилась на него женщина. — Вали отсюда! Не положено. — Но уже не отвернулась и продолжала искоса глядеть на Глеба.

— Замерзну — не уйду! — решительно заявил он и улегся на спину к самым ее ногам. Проводница взглянула на него с прежним недоверием и с некоторой долей любопытства.

— Правда, чокнутый, — угрюмо буркнула она, недоуменно пожав плечами.

— Ага! Верно! — поддакнул Глеб. — Вот и брось меня здесь подыхать! Плевать тебе на чужое горе! Катись, родная, и забудь, что из-за тебя тут человек погибает… — с надрывом изрек Глеб и, перевернувшись лицом в снег, обреченно замер.

Мягко прохрустев по снегу, возле его головы остановились тупые округлые валенки. Потом боязливая ладонь слегка тронула за плечо.

— Ладно, горемыка, вставай… — с усталым вздохом произнесла женщина. — Так и быть, ехай…

Угревшись в тепле небольшого душного купе для проводников, Глеб незаметно задремал, уронив голову на застланный цветастой домашней скатертью откидной столик. Поезд, монотонно раскачиваясь и постукивая на стыках, мчался сквозь глухую пелену метели и заснеженных сибирских просторов. Уютно потрескивал внизу калорифер. В коридоре вагона слышались приглушенные голоса пассажиров. Приятно пахнуло дымком и горячим чаем. Потом все стихло.

— Алло, горемыка, спишь? — услышал он над собой усталый женский голос.

Глеб резко вскинул голову и спросонья протер глаза.

— Осторожнее, ты, чокнутый! — осадила его проводница. — А то обваришься! — и поставила на столик два клубящихся паром стакана с густым ядреным чаем. — Тебе с медом, или с сахаром? — спросила она, усаживаясь напротив и выставляя на стол целлофановые мешочки с едой, какие-то пол-литровые банки и хлеб.

— С медом… да. С медом — оно слаще…

— Сластена, значит, — усмехнулась проводница и пухлой рукой взбила на голове чуть влажные рыжеватые кудряшки.

Наконец Глеб рассмотрел ее толком. И сразу все понял. С первого взгляда. Он вообще видел людей насквозь. А уж таких и подавно. На вид ей было слегка за сорок. Простая. Добрая. Глупая. И несчастная. Кольца нет. Значит, не замужем. Или разведена. Дети, пожалуй, уже взрослые. Мужик, если и есть, то пьяница. Недаром глаза у нее от слез покраснели и выцвели. Видать, хлебнула в жизни горя. Эх, бабы, бабы — подруги вы наши горемычные…

— Есть хочешь? — спросила она.

— Хочу, — прямо и откровенно глядя ей в глаза, кивнул Глеб.

— Так чего сидишь? Угощайся, — усмехнулась она, уплетая огромный бутерброд с колбасой.

Несмотря на плотный обед у мастера, Глеб с удовольствием впился зубами в холодную куриную ногу. Деловито запивал терпким чаем.

— Ты откуда такой будешь? — непринужденно осведомилась проводница.

— Из Москвы.

— Ишь ты… Везет же людям. — Она покачала головой с той же слегка завистливой улыбкой, что и молоденький лейтенант в зоне. — Как же тебя в такую глухомань угораздило?

— В командировку сослали, — невозмутимо ответил Глеб и запросто запустил ложку с майонезную баночку с медом.

— Ну, да… — многозначительно усмехнулась проводница, глядя на его стриженую голову. — Видали мы таких командировочных.

И, громко прихлебывая чай, так же запросто спросила:

— Сколько лет оттрубил-то?

— Год за десять.

— Тоже мне, горемыка… — разочарованно отмахнулась женщина. — Такой видный мужик, а всего на один год потянул…

— Амнистия вышла, — криво усмехнулся Глеб. — В честь очередных выборов…

Проводница удовлетворенно кивнула.

— А в Москве у тебя кто? Небось, баба?

— Кочерга за печкой да тараканы, — со сладким зевком потянулся Глеб, чувствуя нестерпимое желание закурить.

И, словно угадав его мысли, проводница снисходительно бросила:

— Ладно уж. Дыми тут, сама балуюсь…

Покурили.

Мимо, вспыхнув искристыми звездами в морозном стекле, пролетели огни какой-то Богом забытой станции. С грохотом и воем промчался и разом умолк встречный поезд. Глухо перестукивались колеса.

— По такому поводу и выпить не грешно, — с озорным прищуром заметила проводница.

Глеб невозмутимо пожал плечами.

— Выпить оно и без повода неплохо.

Вынув из стоявшей над столиком пузатой хозяйственной сумки большую мутную бутыль, женщина аккуратно протерла платочком опустевшие стаканы.

— Домашняя. Можжевеловая. Пей, горемыка, за вольную волюшку! — и с усмешкой протянула ему полный стакан.

— Звать-то тебя как?

— Глеб.

— А меня Зина, — смущенно потупилась женщина.

— Стало быть, Зинаида, — улыбнулся он той особенной своей теплой улыбкой, которая раньше так нравилась женщинам. — Ну, за знакомство…

Настойка оказалась духовитая, с густым можжевеловым запахом и до того крепкая, что на глаза Глебу навернулись слезы.

— Ишь ты, — потряс он головой, откусывая, словно яблоко, розоватую луковицу. — Хорошо забирает.

Проводница с грустью поджала губы.

— Да уж… — вздохнула она. — Моего подлеца хлебом не корми — за уши от нее не оттянешь…

Разговорились.

Все оказалось именно так, как сразу предположил Глеб. Проводнице было сорок шесть лет. Дважды побывала замужем и дважды разведена. Мужик подлец и горький пьяница. Дети выросли и разъехались кто куда. Ох, горе, ты мое горе…

— Так промотаешься по этой проклятой чугунке до старости лет и ничего-то в жизни толком не увидишь… — вздыхала проводница, размазывая по щекам обильные бабьи слезы.

— Брось, Зинаида. Не тужи, — успокаивал ее Глеб. — Будет и на твоей улице праздник.

— Как же, будет! — обиделась женщина. — За последние десять лет совсем в старуху превратилась! Скоро мужики вслед плевать будут.

— Брось, Зин… Ты баба видная…

— А знаешь, какая я в девках была?! — вскинулась проводница. — Вся деревня выходила смотреть, когда я по улице шла! Парни наши, так и вовсе в кустах дрались, чтобы только поглазеть втихомолку, когда я в речке купалась…

Глеб решительно пересел на ее полку, мягко обнял вздрагивающие плечи женщины.

— Будет, Зин, — ласково загудел он ей в самое ухо. — Не в красоте счастье. Главное дело — душа. А душа у тебя — как алмаз, — веско заявил он. — Уж я-то знаю. Не горюй, говорю, будет и на твоей улице праздник. И вообще, все у тебя будет… хорошо.

В эти минуты он действительно испытывал к ней искреннее братское чувство. Ведь кто она ему? Чужая, незнакомая баба? Зато своя, русская. И душа у нее такая же родная и широкая. Вот, не поленилась же подобрать его, замерзающего в снегу! Не побоялась схлопотать нагоняй от начальника поезда. Так и довезет его, горемыку, до самой Москвы. Эх, бабы, бабы! И что вы за люди такие?!

И, словно почувствовав его душевное тепло, женщина понемногу успокоилась и нежно прижалась к Глебу полным упругим бедром. Обняла. Погладила робкой рукой стриженые волосы.

— Милый ты мой… — глухо и жарко зашептала она, роняя редкие слезы. — Надо же, пожалел меня, дуру неотесанную…

Потом отыскала влажным ртом его горящие губы и припала к ним, прижимая его к себе страстно, отчаянно.

От податливого тепла и дразнящего запаха ее распаленного тела у Глеба пошла кругом голова. Когда же она, распустив молнию на джинсах, скользнула нетерпеливою рукой ему в пах и мучительно сжала его истомленную плоть, он глухо застонал и намертво стиснул зубы.

Через минуту, беспорядочно и поспешно сбросив на пол разное теплое барахло, она уже оседлала его, усевшись всей тяжестью на колени — дразнящая, полная, белая; шептала страстно:

— Соколик мой… Медовый… Яхонтовый…

Лаская дрожащими руками это волнующееся филейное великолепие, Глеб, задохнувшись, упрятал лицо меж ее арбузных грудей, упиваясь до самозабвения их живой обжигающей млечностью. Затем, с глухим мучительным стоном, впился судорожными пальцами в ее широкие нетерпеливо приподнятые бедра и, неудержимо рывками обрушив ее на себя, вошел в нее слепо и яростно, будто бросился головой в омут…

10

Москва встретила его ослепительным солнцем. В звенящем воздухе ленивыми столбами поднимались в небо белые дымы. День был морозный, бодрящий, искристый, в точности такой, какие Глеб особенно любил.

Из поезда он вышел с «чувством глубокого удовлетворения», как говорили в недавнем прошлом. Легкий и опустошенный, словно выжатый лимон. Проникнувшись к нему поистине сестринской нежностью, душевная проводница, очевидно, решила разом получить компенсацию за все свои несчастливые годы и не оставляла его в покое до самой Москвы. Впрочем, Глеб и не возражал. Втайне даже был собою доволен. Значит, за год вынужденного безлюбья умудрился-таки не потерять формы. А уж «сестренка» и вовсе не чаяла в нем души.

На прощание Глеб записал на сигаретной пачке ее координаты, а также расписание кратких побывок в Москве. Добрых людей надо беречь. Эту святую истину Глеб основательно усвоил с самого детства. Тем паче, что жизнь не особенно баловала его добротой.

— Ну, сестренка, Бог даст свидимся, — сказал он, глядя в ее истаивающие от нежности влажные добрые глаза. И добавил строго: — А мужика своего брось. Всю душу он из тебя выпьет. Поняла? — проводница, всхлипнув, кивнула. — Верь, Зинаида. У меня глаз — алмаз. Сказал — стало быть, так и будет. Все у тебя устроится. Скоро. Еще спасибо мне скажешь… Ну, будь…

Коротко поцеловал в размякшие полные губы и, засунув руки в карманы, уверенно зашагал по платформе.

Неужели он снова в Москве? Фантастика, да и только. Ведь прощался на четыре года! А может, и навсегда. Вот судьба-злодейка…

Впрочем, на судьбу Глеб никогда не обижался. Какие бы она ни сдавала ему карты. Жив — и на том спасибо. Об остальном он и сам позаботится. Не маленький.

В половодье шумного столичного многолюдья Глеб в первые минуты чувствовал себя попросту ошалевшим, как та рыбешка, которую после долгого заточения в мутной банке внезапно выпустили в родную чистую реку. На его колючем лице даже невольно засветилась озорная мальчишеская улыбка. Целый год он так не улыбался. Только в поезде начал понемногу оттаивать. Живем, братцы!

На площади Курского вокзала Глеб от волнения закурил. Мать честная — сколько же здесь народу! Ну, Вавилон-город… Постоял, наслаждаясь забытым чувством сопричастности, внутреннего единства с этим пульсирующим, магнетическим ритмом жизни — не суетой, но мощным электрическим током, притяжением этого города. Нигде больше он не испытывал такого. Даже за границей. А уж повидал он на своем веку немало…

Потом нырнул в метро, упиваясь его скоростью, толчеей, шумом. И вышел на «Площади Революции». «Площади скорчившихся рабов», как именовал Глеб эту старую станцию. Все здесь было как прежде. Даже огромный маузер в руке у скуластого матроса, с блестящим, захватанным стволом. Только нищих в подземелье явно поприбавилось.

Над Красной площадью тихо, будто тополиный пух, витали в воздухе искристые снежинки. Заунывно звонили куранты. Глеб облегченно вздохнул. Ну, вот я и дома. Вернулся, ядрена-матрена.

Не спеша прошелся по гладкой, отполированной миллионами ног, чуть запорошенной снегом брусчатке. Вокруг раскрасневшиеся иностранцы с лихорадочно блестящими глазами — вот она, азиатская столица! — как заведенные щелкали затворами фотоаппаратов, водили объективами портативных телекамер. Пусть себе потешатся. Дома наверняка уже давно закисли от скуки. А у нас весело. И забавно. Ох, до чего же забавно!

Постоял на Васильевском спуске, любуясь восточным обличьем древнего храма Покрова с многочисленными главами в цветастых пестрых чалмах, обширной панорамой солнечного Замоскворечья. С улыбкой сощурился на вознесшуюся к солнцу златоглавой свечой белую звонницу Ивана Великого. Вот она, Русь. Древняя. Тысячелетняя. Царственно величественная. Родина-мачеха…

Прошелся мимо Верхних торговых рядов. Заглядывался на витрины. Дивился иноземному их великолепию. Эдак, кроме Кремля, скоро ничего русского в этом городе не останется! Нет, не заглохнет матушка Россия. Крепкие мы, жилистые. Татарщину пережилили. Подумать только — без малого триста лет! А этих господ колонизаторов и подавно пережилим. Дайте срок…

Возле Исторического музея красовались в первозданной своей красе Воскресенские ворота и Казанский собор. Радовали глаз, как без следа затянувшаяся рана.

Почтительно стянув со стриженной головы вязаную черную шапочку, Глеб медленно вошел в церковь. Сколько лет не заглядывал — и вот потянуло! Купил большую, медового воска, ароматную свечу и с замиранием остановился на пороге храма. Может, купить еще одну? Денег у него, слава Богу, пока хватало. Душевная «сестрица», когда Глеб вознамерился расплатиться с нею за проезд, нежно послала его по матушке. Щедрая душа. Русская.

В мягком полусумраке восстановленного храма равнодушно толпились иностранцы. Шпрехали о чем-то, критически озираясь. Глеб и не прислушивался к их негромкой болтовне. Хотя, при желании, мог бы запросто потолковать с ними. Не до того было. Огромные древние образа пристально вглядывались ему в самую душу скорбными запредельными очами. И от этих безмолвных взглядов Глебу сделалось не по себе. Задрожала в груди какая-то на разрыв перетянутая сокровенная струнка. К горлу подступил комок, к глазам — слезы.

Вслед за горбатенькой, благоговейно робкой старушкой Глеб затеплил свою свечу перед образом Казанской Божьей Матери, проникновенно перекрестился и с замирающим сердцем, как мать родную, поцеловал лежащую на аналое икону. «Спасибо тебе, Матушка… Спаси меня, дурака многогрешного, и сохрани…» И с необъяснимой душевной легкостью вышел на морозный воздух.

Вскоре, удалым размашистым шагом бывалого солдата, он уже поднялся по Тверской на площадь, где, потупив взор, хранит свою печаль безгласно недвижимый Пушкин над суетной и праздною толпой, и, усевшись на скамейку возле памятника, блаженно закурил.

Эта площадь по неизвестной причине была для него истинным сердцем Москвы. Просто приехав в первый раз в первопрестольную, вот так же точно вышел здесь, сел, закурил и… влюбился в нее. Раз и навсегда. Сколько раз, возвращаясь живым из самых немыслимых мясорубок, он первым делом ехал сюда и, глядя в склоненное задумчивое лицо Пушкина, шептал втихомолку: «Жив, курилка?» Поэт отрешенно молчал. Но в молчании этом чудилось Глебу что-то родное, братское.

Возле памятника, притоптывая на морозце, по обыкновению дожидались друг друга влюбленные. «Эй, красавица, ты не меня ждешь?» Мирно беседовали благообразные старушки. Ворковали нахохлившиеся голуби. Озябший уличный фотограф, заглядывая в лица прохожих, бойко зазывал их запечатлеть себя рядом с Пушкиным. Но охотников не находилось. Глеб даже подумал, не сняться ли ему на память? Однако вовремя отбросил эту мысль: с его небритой разбойничьей физиономией светиться было явно ни к чему. Были и другие причины.

Когда ядреный январский мороз начал понемногу давать о себе знать, Глеб впервые задумался: а куда же ему, собственно, податься? В этом огромном городе ему в буквальном смысле негде было преклонить голову. Как Иисусу Христу. Какие будут предложения, товарищ капитан? Не к Ирке же в самом деле податься?! Впрочем, а почему бы и нет — ведь на суд она все-таки пришла. Хотя и не по своей воле…

До «Профсоюзной» он доехал, как показалось Глебу, за каких-то десять минут. Разговорился в вагоне с сидевшей рядом розовощекой девчонкой-хохотушкой и не заметил дороги. Мог бы и дальше поехать. Девчонка, как будто, была не против. Только очень уж молода. Дома наверняка родители и все такое…

Выйдя из метро, Глеб через вонючую подворотню не спеша вошел во двор высокого мрачного дома эпохи «отца народов» и остановился, глядя на окна девятого этажа. Из приоткрытой кухонной форточки шел парок. Значит, дома. И, конечно, не одна. Одна Ирка просто не может. Натура у нее такая — не выносит баба пустоты. Ну, и наплевать, что не одна!

Поднявшись на лифте с выжженными, оплавленными кнопками на девятый этаж, Глеб, помедлив, позвонил в дверь знакомой квартиры. Когда-то так же уверенно отпирал ее в любое время дня и ночи своими ключами.

Открыла Ирка. Заспанная, простоволосая, ненакрашенная. В старом домашнем халате, который он так хорошо помнил и меховых тапочках на босу ногу. Глебу сразу бросились в глаза углубившиеся горькие морщинки в уголках ее рта.

— Ты… — вздохнула она, даже не удивившись.

— Я, — без улыбки твердо подтвердил Глеб. — Погреться пустишь или будем через порог разговаривать?

— Ну, заходи, коль пришел… — и, потупив взгляд, молча пропустила его в прихожую.

Под вешалкой, на видном месте, по-хозяйски растопырились носами в разные стороны мужские зимние башмаки. Тут же висело и пальто. Хорошее пальто — с бобровым воротником. Очевидно, хозяин его был человек видный.

— Кто там, Ириша? — послышался из спальни его густой самоуверенный голос.

— Это ко мне! — властно окоротила его Ирка. — Лежи!

Сразу видно, кто в доме хозяин, подумал Глеб, вслед за женщиной проходя на кухню.

— Чаю хочешь? — устало спросила она и, не дожидаясь ответа, поставила на плиту чайник. И села, бессильно сложив на коленях руки, на табуретку возле окна. Резкий зимний свет тотчас обозначил на ее бледном лице все морщины.

Постарела, думал глядя на нее Глеб. Видно, нелегко давалось ей бабье счастье…

— Не волнуйся, родная, я сейчас уйду, — успокоил ее Глеб. — Отогреюсь чуток и дальше поскачу, как воробышек.

Вскинула на него опустошенные серые глаза.

— И куда же ты пойдешь?

— А куда глаза глядят, — зло усмехнулся Глеб. — Мир не без добрых людей. А за чаек тебе на небесах сторицей воздастся.

Закурила, нервно выпуская дым из точеных ноздрей. Бледная рука неприметно дрожала.

— Ты когда вернулся? — спросила она после мучительного молчания.

— Нынче утром, — бросил Глеб, жадно прихлебывая горячий чай. — И с вокзала прямо к тебе. Дай, думаю, погляжу, как там подруга моя задушевная живет.

— Не язви, — горько поморщилась она. — И без того на душе тошно.

Поставив чашку на стол, Глеб в одночасье помрачневший, небрежно закурил.

— Торговать не надо своей душой, — зло произнес он. — Тогда и плевать туда не будет кто попало…

Плечи ее зябко затряслись. По рыхлой щеке змеисто побежала скупая слеза.

— Уходи, Глеб… — с болью прошептала она. — Прости меня, если можешь и… Уходи… Пожалуйста…

Затушив сигарету, Глеб встал.

— Ну, что ж, и на том спасибо… — и, угрюмо развернувшись, направился в прихожую.

— Погоди! — бросила ему вслед Ирина. Бесшумно метнулась в комнату и вернулась, держа в руке вещмешок — его, Глеба, боевой, где только вместе не побывали!

— Тут… Тут твои вещи… Мне передали после суда… И то, что здесь оставалось… Я ничего не трогала…

Зябко прижимая руки к груди, нервно хрустнула пальцами.

— А вот это кстати, — смягчившись, кивнул Глеб. — Очень кстати.

Накинув потертые лямки, вновь ощутил на плечах знакомую тяжесть. И уже в дверях, с грустью взглянув на ее искаженное душевной мукой бледное лицо, тихо сказал:

— Ладно… Прости и ты меня, если что не так… И прощай…

Развернулся и твердо зашагал вниз по лестнице. Дверь наверху долго не закрывалась.

«Куда-то теперь полетишь, вольный сокол? — остановившись перед входом в метро, подумал Глеб. — Тюрьма за плечами… Сума на плечах… А лететь тебе, милый, больше некуда…»

Перебирая в памяти адреса знакомых и былых друзей, он внезапно улыбнулся, поправил вещмешок и бойко зашагал в подземелье.

В «Беляево», через несколько остановок по прямой, бойко шумела, несмотря на мороз, обычная уличная торговля. Пробежавшись цепким прищуренным взглядом по витринам коммерческих киосков, Глеб купил бутылку «Белого аиста» и огромную связку бананов с лотка. Целый год уж не видал этой экзотики! Упрятал бутылку во внутренний карман и с бананами в руке зашагал по заметенной тропке прямо в бетонные джунгли знакомого микрорайона.

Без труда, точно был здесь только вчера, отыскал нужный дом, подъезд, этаж и уверенно нажал кнопку звонка. Было воскресенье. Значит, есть шанс, что кто-то окажется дома. Лишь бы только не переехали…

Сквозь обитую пухлым дермантином дверь слышалась мирная домашняя шумиха. Глухо бубнил телевизор. Препирались на кухне высокие женские голоса. Вдобавок ко всему утробно бухала здоровенная псина.

«Так и есть, Вулкан! — с облегчением подумал Глеб. — Его голос…»

— Кто там? — раздраженно, по-девчоночьи окликнули изнутри. И тотчас защелкал железными потрохами замок и, дохнув в лицо Глебу дразнящими кухонными запахами, дверь мягко приоткрылась.

— Привет, Танюшка! — улыбнулся он, глядя на красивую, лет четырнадцати длинноволосую девочку, или уже девушку? — Не узнала меня?

Девица смущенно отступила в коридор.

— Папа! Тут к тебе пришли!

На запертой кухне опять настороженно забухала огромная овчарка.

— Кого там еще принесло? — послышался из ванной недовольный голос хозяина.

Вскоре появился и он сам: в домашних тренировочных штанах, с непременными пузырями на коленях, в заштопанной на широкой груди тельняшке, с руками, изгвазданными по локоть в какой-то дряни. Взглянул на незваного гостя из-под нахмуренных бровей и… внезапно расцвел в добродушной белозубой улыбке:

— Глеб! Ты?! Живой! — и, распахнув объятия, шумно бросился обнимать старого друга.

— Привет, Серега! — вздрагивая от богатырских шлепков по спине, улыбнулся Глеб. — Здорово, братишка!

Не выпуская гостя из могучих рук, хозяин зычно бросил через плечо удивленно стоявшей в сторонке дочери:

— А ты чего стоишь? Не узнала, что ли?! Зови мать, живо! Скажи, Глеб вернулся!

На кухне, нетерпеливо царапая лапами стекло, взволнованно скулила и просилась выйти немецкая овчарка.

Смущенно запахнув на располневшей груди домашний халат, из спальни появилась Маринка. Такая же красивая, ясноглазая, как будто слегка помолодевшая.

— Глеб! — лучезарной улыбкой просияла она. — Глеб, милый! — И бросилась ему на шею.

Обрадованный хозяин крепко обнимал и целовал обоих.

Внезапно из кухни шумно выкатился Вулкан и, вскинувшись на дыбы, страстно лизнул незваного гостя в нос и губы.

— Вулкан! Вулкашка! — взъерошил его Глеб. — Здорово, дружище!

— Татьяна! Ну, что ты прячешься, как чужая? — удивилась мать. — Не узнаешь дядю Глеба?!

— Узнаю, — смущенно улыбнулась дочь. Подошла и по-взрослому нежно подставила губы.

Глеб громко чмокнул ее в щеку и усмехнулся:

— Мать честная! Танюша, да ты уже невеста совсем! Значит, скоро на свадьбе гулять будем!

— А вот и не скоро, — смущенно зарделась девушка.

Между тем нетерпеливые руки друга и его жены уже снимали с него рюкзак, расстегивали куртку. Вулкан ошалело носился по квартире и оглушительно лаял.

— Тише ты, медведь! — строго цыкнула на него хозяйка. — Кирюшку разбудишь!

Вскоре осободившийся от куртки и вещмешка, обутый в теплые домашние тапочки, Глеб уже любовно склонился над детской кроваткой, откуда удивленно глазел на него сытый розовощекий малыш.

— Ну, вот, разбудили, — улыбчиво ворковала рядом хозяйка. — Разбудили Кирюшеньку. Разбудили сахарного моего. — Она взяла ребенка на руки. — Ну, познакомься. Это дядя Глеб.

Малец испуганно скуксился и захныкал.

— Не дрейфь, Кирюха! — ласково загудел хозяин. — Дай дяде руку! Этот дядя твоему папашке жизнь спас…

— Ладно, ребята, — поджав губы, тихо сказала жена. — Совсем застращали мальчишку…

Плюхнувшись на кухне на старый продавленный диванчик, Глеб с наслаждением потянулся.

— Значит, с прибавлением тебя? — улыбнулся он.

Хозяин поспешно отмывал руки под секущей струей из горячего крана:

— Да что я? Это Маришка постаралась! Я ей перед самым роддомом сказал: «Смотри, без мужика не возвращайся!» — и, размашисто вытирая руки полотенцем, набросился на гостя: — Ну, давай! Рассказывай…

Блаженно мурлыкая себе под нос, гладко выбритый и благоухающий лосьоном, Глеб, подпоясанный хозяйкиным фартуком, царственно восседал за кухонным столом и ловкими пальцами умело лепил пельмени. Обрадовавшись дорогому гостю, Маринка поначалу было растерялась: что приготовить на обед? Глеб, конечно, тут же предложил ей свою помощь.

— Ну, тогда пельмени лепим! — мгновенно решила Маринка.

Пельмени выходили как на подбор: крупные, ладные, с волнистым защипом и улыбчивым пупочком посередине. Настоящие, русские. С коньячком в самый раз будут.

Развалившись напротив на кухонном диванчике, Серега, по-братски глядя на Глеба, сосредоточенно пускал могучие струи табачного дыма. Маринка за столом тюкала ножом помидоры для салата. И, время от времени вскидывала густые ресницы, улыбалась гостю ласково, по-домашнему.

— Ловко у тебя получается, Глебушка, — заметила она. — С таким мужем никакая баба горя знать не будет.

Глеб криво усмехнулся.

— Да уж… От счастья просто не наревется…

— С Иркой-то у тебя как? — спросил Серега.

Глеб равнодушно пожал плечами.

— А никак. Кончилось лето, увяли тополя…

Хозяйка выразительно покосилась на мужа.

— Ничего, Глеб, — веско сказала она. — Такой парень, как ты, долго в женихах не засидится… — И, лукаво усмехнувшись, добавила: — Если бы не мои оглоеды, сама бы за тебя выскочила, ха-ха!

— Но-но! — дружелюбно пригрозил хозяин. — Отставить разговорчики.

Чувствуя все полнее разливающееся в груди долгожданное душевное тепло, Глеб с улыбкой сказал:

— Ох, братцы, люблю же я вас… Слов нет, как люблю! — И, сделав последний защип, подбросил на ладони пухлый пельмень и поставил его в парадный строй вместе с остальными. — Все хозяйка. Принимай работу!

Пока Маринка с Танюшкой накрывали на стол, друзья вышли покурить на лестничную площадку. Усевшись на корточки возле морозного окна, разукрашенного диковинными цветами и хвостатыми птицами, Серега глубоко затянулся и негромко спросил:

— Степанычу-то звонил?

Сунув в карманы руки, по-блатному закусив в зубах дымящуюся сигарету, Глеб задумчиво глядел вдаль, где шумно возились на детской площадке раздухарившиеся ребятишки.

— Не успел… — глухо отозвался он. — Три часа, как приехал… — И, тоже опустившись на корточки у холодной стены, спросил:

— Ты-то сам как? Чем промышляешь?

Серега, оттопырив губу, напустил на себя солидную важность.

— Э, брат… Я теперь частный детектив. — Глеб удивленно повел бровью. — Крутая работа, как в том кино, — криво усмехнулся Серега. — Все в замочные скважины заглядывают ха-ха… Такого, блин, насмотрелся… — И он смачно сплюнул на пол. — Все лучше, чем болтаться без работы, как рукав в проруби.

— Платят-то хоть ничего? — осведомился Глеб.

— Нормалек. На жизнь хватает. Машину вот брать собираюсь. Надо приучать своих к буржуйской жизни… — И в последний раз затянувшись, Серега опустил в пустую жестянку из-под пива догоревший окурок. — Да, старик. Знатную там наверху кашу заварили. Который год лопаем — блевать хочется…

— Раньше что ли жирнее было? — презрительно усмехнулся Глеб, с отвращением вспоминая минувшие годы.

— Это точно… — угрюмо кивнул Серега. — Всю Россию юзом повело… Выть хочется, что со страной сделали…

Глеб, жестко поджав губы, затушил сигарету о стекло.

— Слышь, старик, — глухо загудел Серега. — Ты Степанычу-то не забудь, позвони… Ведь это не иначе он тебя с зоны вытащил. Больше некому… — И, точно спохватившись, осекся. Зачем отравлять старому другу радость печальными новостями? Придет время — сам все узнает.

К счастью, в этот момент в приоткрытой двери показалась длинноволосая Танюшкина голова.

— Эй, кавалеры! — лукаво улыбнулась девчонка. — Садитесь жрать, пожалуйста.

Друзья, многозначительно переглянувшись, поднялись и зашлепали домашними тапочками к столу.

Глеб сидел во главе, как почетный гость. По обе руки от него заботливо суетились Маринка с Танюшкой: постелили салфетку, намазали красной икрой хлеб, подложили из вазы салатика. Хозяин сосредоточенно священнодействовал, разливая коньяк в хрустальные стопарики. Налил как в аптеке: тютелька в тютельку. Потом поднял и, чокнувшись с Глебом, задушевно, по-братски, вздохнул:

— Ну, старик, с возвращением…

Давно Глебу не было так хорошо. Так спокойно и легко на душе, будто у Христа за пазухой. Раскрасневшийся, с повеселевшими глазами, он, как ни в чем не бывало, шутил со своими заботливыми дамами. Серега, устав хвалить, за обе щеки наворачивал духовитые пельмени. Пили уже без тостов, запросто. Как говорится, за все хорошее. Радушным хозяевам очень понравился Глебов тост — древний, казацкий.

— Ну, братцы, — сказал он, — быть добру! — И лихо опрокинул стопку в пересохшее горло.

Незаметно опустились сумерки.

Глеб не удержался, снял со стены Серегину гитару, тихо прошелся перебором по струнам.

— Сыграй, Глебушка, что-нибудь хорошее, задушевное, — с улыбкой попросила Маринка, тетешкая на коленях улыбчивого большеглазого Кирюшку. Парень был хоть куда. Весь в папу.

— Хорошее, говоришь? — печально улыбнулся Глеб. — Это можно.

— Валяй, старик! — загудел насытившийся, довольный Серега. — Спой так, чтоб душа взыграла… Слышь, Маришка, он ведь у нас самый первый в полку певун был!

— Да знаю я, — отозвалась жена. — Будто не слыхала.

Не спеша подстроив гитару — молодец, Серега, славный инструмент отхватил! — Глеб глухо кашлянул и тихо, задушевно начал:

— Гори, гори, моя звезда…

Сколько лет не держал в руках гитары — и вот взял, и так она, родная, запела в его непривычных трепетных руках, что душа нараспашку! И голос зазвучал. «Мать честная, — с замиранием думал Глеб, прислушиваясь сам к себе. — Неужто в самом деле это я пою?!»

Умолк. Встретив затуманенный слезами взгляд Маринки, робко улыбнулся.

— Спой, Глебушка, еще что-нибудь, — благодарно прошептала она.

Глеб молча кивнул и вслед за певучим перебором завел свою любимую, заветную:

Постелили ему тут же, в гостиной. Пока жена с дочерью шумно взбивали подушки, раскладывали огромный диван, застилали его чистым накрахмаленным бельем, хозяин с Глебом опять тихонько перекуривали на кухне. У ног гостя, глядя на него умильными глазами, колесом улегся Вулкан. Глеб время от времени ласково поглаживал его ушастую, большелобую голову.

— Слышь, Глеб, — небрежно стряхнув пепел, взмахнул рукою Серега. — У меня же для тебя и квартирка готовая есть!

— Да ну?

— Блин, как же это я сразу не допетрил?! Ведь у тебя, конечно, как всегда — ни кола, ни двора…

— Это верно, — задумчиво потягивая сигарету, кивнул Глеб.

— Хорошая квартирка. Однокомнатная. Место тихое, — обрадовался Серега. — Далековато, правда. На «Сходненской». Но тебе понравится. Ты не подумай, я тебя не гоню, — спохватился хозяин. — По мне — живи у нас, покуда не надоест! Мои только рады будут. Да ты ведь сам тишину любишь. Затворник, ха-ха.

— Чья квартирка? — осведомился Глеб.

— Да кореша моего, Сеньки, — пояснил хозяин. — Его, блин, в Чечню заперли, будь она неладна! Ключи мне оставил: присматривай, говорит. Танюшка туда время от времени ездит, уборку делает. — И, понурив голову, вздохнул: — Эх, Сенька, Сенька, хоть бы живой обратно вернулся…

— Лады, — кивнул Глеб. — Когда можно новоселье справлять?

— Да хоть завтра! Возьмешь ключи. А место сам найдешь. Я тебе все расскажу.

— Телефон там есть?

— Ясное дело, — пожал плечами Серега. — Куда нынче без телефона?!

— Заметано, — усмехнулся Глеб, затушив сигарету. — Слышь, старик, давай, что ли, тяпнем по одной. За друга твоего, Сеньку.

— И то верно! — обрадовался Серега, открывая холодильник, где томилась недопитая после обеда хозяйская бутылка водки. — Это святое дело!

— И за всех братанов наших, которых судьба по белу свету разбросала, — добавил Глеб. — Чтоб вернулись домой… Живыми.

Перед сном хозяева едва ли не силой заставили его принять ванну. Глеб, мечтавший об этом уже который месяц, смущенно отнекивался. Но бойкая на язык хозяйка его уломала.

— Смотри, Глеб! А то я сама тебя сейчас как родного в воду уложу! Мшу и спинку потереть, если хочешь…

— Ладно уж… Сам справлюсь, — смущенно прогудел он.

Разомлевший в горячей воде, Глеб добрых полчаса блаженствовал. И опять-таки «с глубоким удовлетворением» думал: «Хорошо, что я к Сереге зарулил. Славный мужик. И бабы у него славные. И сынишка, А Танюшка-то на меня прямо заглядывалась, когда я им соловьем пел! Цветет девка… — и с мучительной горечью поморщился: — А ведь и у меня уже могла быть такая дочка… Или сын… Эх, ядрена-матрена!»

Ночью, в сладостной истоме раскинувшись на крахмальных простынях, Глеб окончательно оттаявший и умиротворенный, дремотно прошептал:

— Хрен с ними… Никому я не буду мстить… Пошли они все к ляду…

Перевернулся на бок и… провалился в глухую, бархатисто-нежную, как материнская грудь, сладкую бездну.

11

Назавтра Глеб перво-наперво отправился получать паспорт. Ничего не поделаешь: без бумажки ты букашка, а с бумажкой — человек. К счастью, все прошло на удивление гладко. Если не считать того, что, во избежание волокиты, ему пришлось расстаться почти со всеми деньгами, включая те, которыми безвозмездно снабдил его Серега. Ну, да не беда — что-нибудь придумаем. Для того ведь и голова на плечах. Может, придется и ему начать карьеру частного детектива.

Прописали его в том же офицерском общежитии, в котором Глеб числился и раньше, и где, разумеется, ни дня не прожил. Спасибо Сереге — выручил, братишка! Благодаря ему, хоть не придется первое время ломать голову, где приткнуться. О том, чтобы как прежде снять квартиру, Глеб пока и не помышлял. Для начала необходимо раздобыть бабки. И немалые. Незадолго до ареста у него оставалась еще кое-какая мелочь на счету в «Инкомбанке», но как, скажите, до нее добраться? Счет наверняка заморожен. Одним словом, предстоит снова начинать жизнь с нуля. Эх, ядрена-матрена…

Получив назад свой серпастый-молоткастый паспорт гражданина несуществующего государства, Глеб с легкой душой покатил на «Сходненскую».

От метро оказалось не так уж близко. Добрых пятнадцать минут пути бодрым солдатским шагом. Зато место действительно было хоть куда. По-деревенски тихое и немноголюдное. На первом этаже неказистой кирпичной пятиэтажки на берегу Химкинского водохранилища. Из окна, сквозь околдованные инеем женственные березки, открывался широкий и вполне живописный вид: ясное зимнее небо, плоскими айсбергами вмерзшие в лед речные теплоходы, противоположный лесистый берег с игрушечными башнями далеких микрорайонов, увенчанный пятиконечной звездой игольчатый шпиль Северного речного порта.

Обстановка Глебу понравилась. Скромная и удобная, вполне холостяцкая. В холодильнике, который месяц дожидаясь хозяина, кисли несколько цветастых жестянок немецкого пива. А вот это кстати! Откупорив одну, Глеб с наслаждением осушил ее залпом. Крякнул и начал располагаться.

Завел двухкассетный «Панасоник» на небольшом серванте. Отдернул занавески. Смахнул пыль со стола. Затем, развязав тесемки верного своего вещмешка, вытряхнул все его содержимое на гладкую полированную поверхность.

Ну, Ирка, — вот так подарочек сделала боевая подруга! Нетерпеливо перебрав вещи, Глеб аккуратно разложил на столе все свое наличное имущество. Пятнистая форма без погон. Пакет с теплым бельем и вязаными носками. Бритва «Филипс». Походная аптечка. Потрепанный томик стихов Николая Рубцова. Компас. Спецнож, оружие разведчика — и как только не конфисковали?! Небольшой импортный кляссер с фотографиями. Раскрыв его, Глеб неторопливой рукой, с улыбкой перебрал картонные страницы. Вот мама на крылечке, совсем еще девчонка. Батя в солдатской форме, стриженный, рот до ушей, каким вернулся с войны. Вот они вместе после свадьбы. Хата с покосившимся забором. Сестренка Нина, покойница. А вот и он сам: веснушчатый курносый пацан со шкодливой физиономией, в надвинутой до бровей батиной кепке. Могила родителей на отшибе сельского кладбища — за обвалившейся оградой видна пыльная полевая дорога, уводящая в край белых больших облаков. Опять он, в форме курсанта военного училища. Выражение лица строгое. Взгляд пронзительный. Следующий снимок невольно заставил его вздрогнуть. Мгновение, выхваченное из времени, словно воскресило врасплох саму реальность. Отряд «афганцев», сраженный минутным отдыхом в расселине гор. Мертвая выжженная земля. Просоленные потом пыльные тельняшки. Отяжелевшие стволы в неразмыкающихся руках. Ждут. И лица, эти незабываемые лица! Эта мертвенная усталость обреченных… Большинство — совсем еще мальчишки, с каменными стариковскими чертами. В центре, с откупоренной флягой в занесенной руке, он сам — бритый наголо, с невыразимым отблеском убийства в зрачках. Рядом — Леха Свешников. На всю жизнь лучший и единственный друг. Красивый, на ироничных губах — печальная усмешка… Через каких-нибудь два часа из всего этого отряда в живых останется только один Глеб. И, задыхаясь от боли и непосильной тяжести, будет мучительно долго ползти по этим проклятым горам, волоча на себе тело мертвого друга. Он не мог, просто не сумел бросить его там…

Отложив альбом, Глеб снова принялся за разборку. В черном пакете из-под фотобумаги нашел документы: водительские права на все виды транспорта, зеленую книжечку участника войны, удостоверение пилота малой авиации и зачетную книжку парашютиста. Тут же, в небольшом целлофановом пакетике, лежала пуля — узкая, черная, выпущенная из М-16. Та самая, которую вытащили из его спины… Решил сохранить на память. Мементо мори.

Последняя находка неожиданно заставила его улыбнуться. Это оказался сложенный вчетверо стандартный листок владельца банковского счета. Ну, дела! Лучшего подарка невозможно было даже придумать. Теперь можно слетать на Арбат, проверить — авось не заморозили?

В пакете с теплым бельем вдруг обнаружились его старые часы. Командирские. Именные. С выгравированной на крышке надписью: «Старшему лейтенанту Катаргину Глебу Александровичу за мужество и героизм, проявленные при выполнении специального задания командования». Надев их, Глеб так же аккуратно сложил свое барахло обратно в рюкзак и с облегчением повалился на тахту.

Покурил, пуская в потолок пугливые кольца табачного дыма, стряхивая пепел в пивную жестянку. Заложив ладони за голову, полежал с закрытыми глазами. Перед внутренним взором неотвязно плыли живые лица погибших товарищей. Подумал о своей бестолковой и совершенно никчемной жизни. Для чего она ему? Поистине, верно сказал поэт: такая пустая и глупая шутка… А все шучу сам с собою, как заведенный. Все бегаю кругом, будто таракан по тарелке. Тьфу!..

Никогда прежде собственная жизнь не казалась Глебу такой бессмысленной, безысходной. Ни в детстве, когда он, вот так же заложив под голову ладони, ложился средь медового луга на траву и часами зачарованно глядел в бездонное синее небо, слушая натужное жужжание шмелей, внимая шепоту трав и ласковым прикосновениям ветра, несшего родные и милые сердцу запахи: вольного деревенского простора, сохнущего в копнах сена, близкой речушки с заболоченными берегами и леса, влажного, сумрачного, царственно спокойного. Ни в юности, когда от распахнувшихся перед ним горизонтов будто во хмелю кружилась голова и хотелось объять руками всю необъятную землю. Ни в зрелые годы, когда необъяснимый механизм его жизни заработал слаженно и четко, точно затвор пулемета, и когда не он, но другие определяли за него очередную жизненную цель…

Потом, когда он не израсходовал свой внутренний боезапас даже наполовину, его просто вышвырнули на свалку. Плюнули и забыли. И не только его одного. Любимая родина-мать щедро оплатила его боевые заслуги. Ей, родине, было тогда не до него. Кровавые ножницы очередной бескровной революции кромсали ее по живому вдоль и поперек. Лес рубят — щепки летят. О том же, что каждая их этих человеческих щепок имеет свою живую бессмертную душу, тем железным дровосекам наверху думать было некогда. Ведь они творили историю. А история, как известно, не обременена чувствительностью и задним числом все спишет. Кого в цепкие ростки новой жизни, а кого в перегной. Это уж как тебе на роду написано. Смирись, щепка! Терпи и молчи…

Только он не смирился. Стиснув зубы, он пошел напролом. Плевать, что родина-мачеха списала его в расход. Пусть хоть весь мир летит в тартарары! Он будет жить — и жить в свое удовольствие.

Тут ему и встретился Князь. Рисковый головастый мужик из числа тех, кто сами метили в железные дровосеки. И он бы добился своего, если бы не излишнее благородство. Вот Князь-то и приметил его. Прибрал к рукам. Держал, как верного дружинника, возле самого сердца. За такого князя не жаль было и буйну голову сложить. Один черт — самому от этой головы никакого толку. И случись чего — Глеб, не задумываясь, бросился бы за Князя в огонь. И не только потому, что тот щедро платил ему звонкой монетой. За несколько головокружительных лет, что пировали они за одним столом, между ними успела возникнуть та особая рыцарская дружба, что бывает меж владетельным князем и верным его воеводою, без которого как без рук. А руки Князю нужны были крепкие и надежные. Такой незаменимой рукой и был для него Глеб. Служил верой и правдой. До тех пор, пока не зашатался под его другом-господином княжеский трон и не бежал он, спасая себя и казну, в заморские земли…

Могли бы, конечно, и вместе махнуть на лихих конях. Тем более, что Князь его звал. Сулил Глебу сытое и мирное житье-бытье на чужих хлебах, что при его княжеской казне было отнюдь не пустым звуком. И какого рожна он заупрямился?! Родной хлеб, ему, видишь ли, слаще! Пижон… Только вместо сладкой краюшки навесила ему родина-мачеха пустую дорожную суму. А новые владетельные князья наградили за верность своему недругу сырым подземельем. Скажу, сокол, спасибо, что голова на плечах уцелела.

Отринув горькие мысли, Глеб встал, извлек из холодильника еще одну банку немецкого пива и залпом выпил ее до дна, точно это бодрящее пойло способно было заглушить его саднящую душевную рану. Потом вырубил опостылевшую музыку и, поставив на тахту телефонный аппарат, небрежным пальцем принялся наворачивать номер.

— Слушаю… Кто это? — отозвался десять гудков спустя унылый старческий голос.

— Здрасте, Вер Иванна! — улыбнулся он. — Это Глеб говорит… Не узнали меня?

— Ой, батюшки! — спохватилась старушка. — Глеб, миленький, погоди, не вешай трубку! Сейчас позову своего старика… — и с радостными восклицаниями зашаркала куда-то в соседнюю комнату.

Через минуту послышался щелчок снятой трубки параллельного аппарата.

— Алло! Глеб! Это ты?! — нетерпеливо задышал в трубку знакомый голос.

— Здорово, батя… — с сыновней нежностью выдохнул Глеб и мягко повалился на тахту. — Да… Вернулся… Все в норме…

Кроме Князя это был единственный человек, с которым он мог вот так, запросто поговорить по душам. Недаром Глеб по-солдатски ласково величал его «батей». Дай Бог каждому бойцу встретить такого командира, каким немало лет был для него этот душевный старик, так же точно за ненадобностью выброшенный теперь на свалку истории. Их породнила крепкая боевая дружба и вечная память о том, кто однажды не вернулся из боя. Вернее, мертвым был вынесен оттуда Глебом на своих плечах. Да, он имел право называть этого старого заслуженного генерала «батей». И не только потому, что заменил им с женой единственного погибшего сына, так же, как они сами заменили ему родителей. Но еще и потому, что этот человек не предал бы его никогда. Ни при каких обстоятельствах…

Повесив трубку, Глеб еще долго лежал, невольно улыбаясь и представляя, как он вскоре войдет в знакомый дом на Украинском бульваре, туда, где его давно и всегда ждали. Ждали, как родного сына. Одно плохо: нельзя же явиться к старикам с пустыми руками!

И снова сняв трубку, Глеб начал нетерпеливо наворачивать номер Князя. Если тот в Москве или вообще в России, по этому номеру Глеб рано или поздно сумеет его найти. Должен найти. Просто обязан.

Ответил ему приветливо-мелодичный женский голос:

— Алло! Фирма «Рострейдинг». Слушаем вас.

— Девушка, милая, — в обычной своей шутливой манере начал Глеб. — Как бы мне потолковать с Ярославом Всеволодовичем?

— С кем? — искренне удивилась секретарша. — Повторите, пожалуйста, имя!

Глеб повторил. Более того, даже назвал номер кабинета, где в свое время восседал Князь.

— Одну минуту, — озабоченно ответила девушка. — Подождите, пожалуйста…

Он ждал минуту, другую, третью… Затем раздался знакомый щелчок с мелодичным переливом коммутации, и властный, весьма самоуверенный голос удивленно спросил:

— Алло! А кто его спрашивает?

— Моя фамилия Катаргин. Глеб Александрович, — нахмурившись, отозвался Глеб. — Я представитель фирмы…

— Вот оно что… — перебив, глухо усмехнулась трубка. — Боюсь, что ничем не смогу вам помочь. И никто не сможет. — И после многозначительной паузы веско добавил: — Господин Славинский умер… прошлой осенью… В Ницце… Советую вам…

Глеб, не дослушав, положил трубку.

Убили. Это он понял сразу. Умереть своей смертью Князь просто не мог. Не такой это был человек, чтобы мирно ждать костлявую старуху…

Мысли, как табун, взбесившихся, взмыленных коней, заметались вихрем у него в голове. Значит, все-таки добрались. Значит, успел-таки Князь досадить им из своей заморской вотчины. Значит…

Резко сдернув трубку, Глеб принялся лихорадочно накручивать на невыносимо медленном диске другой памятный номер.

Ответили сразу. Причем именно тот, кто ему был нужен. Словно караулил у аппарата.

— А, Глеб! — невозмутимо усмехнулся в трубке слегка картавый, знакомый голос. — Разве тебя уже выпустили?

— Слушай, Ефим Осипович, — решительно начал Глеб. — Некогда мне с тобою лясы точить. Валяй, рассказывай все по порядку!

— А что рассказывать, милый человек, — картаво отозвался разом охладевший голос. — Газеты нужно читать. Телевизор смотреть. Знать надо, что в мире происходит. И вообще, это не телефонный разговор…

— Рассказывай, говорю! — глухо прорычал Глеб. — Или я тебя из-под земли достану и клещами всю правду вытяну!

— Ну, зачем так горячиться, коллега? — опасливо усмехнулась трубка. — Впрочем, если ты настаиваешь…

Последовал обстоятельный монолог с перечислениями событий, дат и фамилий. «Мать честная, — тревожно подумал Глеб. — Да тут не то, что снайпер — тут просто косили из пулемета!»

— …Совершенно верно, любезнейший, — картаво подтвердила трубка и после небольшой паузы добавила по-дружески: — И вообще, милый человек, мой тебе совет…

— Катись ты на хрен со своими советами, — рявкнул Глеб и в сердцах бросил трубку. Его твердые пальцы нервно тарабанили по лакированной панели старой холостяцкой тахты. «Совсем нервы ни к черту!» — с раздражением подумал Глеб. — Пора тебе, братишка, на пенсию…»

Пришлось выпить третью, последнюю банку немецкого пива. Только это его наконец успокоило, и мысли в голове перестроились в боевой порядок.

— Нет… — с недобрым прищуром процедил Глеб, глубоко затягиваясь сигаретным дымом. — Рвать когти мне пока рано… Да и не на что… Что ж, попробуем сыграть еще одну партию…

Молниеносно, будто по сигналу тревоги, оделся. Туго зашнуровал пожертвованные мастером Иван Петровичем высокие армейские башмаки его младшего сына. Натянул до бровей вязаную черную шапочку и решительно хлопнул дверью.

Выходя из подъезда, Глеб краем глаза успел заметить мелькнувшее в окне по соседству бледное старушечье лицо, словно сама костлявая с любопытством проводила его неотступным мертвенным взглядом.

12

Новый год они встретили врозь: Настя с Зайкой у мамы, Константин Сергеевич с вновь обретенными своими коллегами. За всю их многолетнюю семейную жизнь это был поистине исключительный случай. Так вышло само собой. Они даже не сговаривались. И вполне одобряли решение друг друга. В глубине души каждый со всей очевидностью осознавал, что наступающий год неизбежно станет для их нескладного брака последним. Но оба, точно по молчаливому соглашению, всячески избегали даже заговаривать об этом и старательно делали вид, что ровным счетом ничего не случилось.

У каждого были свои неотложные дела: свои насущные проблемы.

После вынужденного и мучительного безделья Константин Сергеевич с головой ушел в работу. Уходил засветло и возвращался едва ли не заполночь. С Настей они почти не виделись и лишь изредка успевали перемолвиться парой ничего не значащих слов. По выходным, которые были у него скользящими, Константин Сергеевич явно старался дома не засиживаться, предпочитая обществу жены, если выходной приходился на воскресенье, компанию своих новых друзей, которых у него вдруг появилось немало.

За первый месяц работы он осунулся, даже слегка похудел. Но выглядел вполне счастливым, глаза его поблескивали с затаенным самодовольством. Как он и предполагал, его просто не смогли не заметить. Когда прохиндей Кожухов, не вылезавший из заграничных поездок, спохватился и понял свою роковую ошибку, было уже поздно. Вскоре после Нового года шеф, этот респектабельный самоуверенный мальчишка, дипломатично пригласил Константина Сергеевича разделить с ним обеденную трапезу в ближайшем ресторане и за этим обедом предложил вчерашнему безработному респектабельное же место первого своего заместителя. От полноты чувств Константин Сергеевич едва не подавился бифштексом. Но, стойко выдержав подобающую его солидности паузу, предложение принял.

Это был триумф. Такой же знаменательный, как день первой зарплаты, выразившейся в столь значительной по его недавним представлениям сумме, что Константин Сергеевич даже позволил себе вернуться домой с бутылкой золотого греческого коньяка и целым мешком экзотической снеди. Отчасти это была запоздалая месть Насте, которая за последние годы явно разучилась уважать своего почтенного и выдающегося супруга. И хотя, как казалось Константину Сергеевичу, он был деликатен и ничем не выдал своих истинных чувств, жена прекрасно все поняла. Но почему-то не обиделась.

Его триумфальное назначение даже не успело еще официально совершиться, а отношение к Константину Сергеевичу в коллективе радикально переменилось. Вчерашние завистники и недоброжелатели с искренней дружеской улыбкой спешили первыми пожать ему руку; друзья только что не носили его на руках, угощали и задаривали с какой-то прямо-таки любовной щедростью; а прекрасные дамы всех возрастов, которых в коллективе было немало, прежде находившие Константина Сергеевича просто интересным мужчиной, теперь, казалось, все поголовно в него влюбились. За исключением тех, кто хранили сердечную верность молодому и обожаемому шефу.

Возвратившийся из-за границы Витька Кожухов застал старого друга уже в новом качестве. Нужно было видеть его лицо, когда он, смущенный и недоумевающий, бочком просочился в просторный стильный кабинет Константина Сергеевича и, едва заметный и почти раздавленный, утонул в кресле. С этого дня из их обихода навсегда исчезло это плебейское панибратское обращение «старик», и все наконец встало на место. Кесарю кесарево. Провинциалу провинциалово.

Когда Константин Сергеевич начал мало-помалу привыкать к новому своему положению, — а времени у него явно прибавилось, даже появился кой-какой индивидуальный досуг, — в жизни его приключилось совершенно неожиданное и крайне волнующее событие. И звали это событие Эвелина Альбертовна. Роскошная огненная брюнетка бальзаковского возраста и того особого аристократического склада, какой Константин Сергеевич всегда подспудно считал своим и к которому тянулся и душой и телом; это была, как определил для себя Константин Сергеевич, аристократка духа, а не миловидная правнучка мелкопоместной голытьбы.

Все в Эвелине Альбертовне было прекрасно, все рождало у Константина Сергеевича сладострастный озноб. И томный взгляд вакхических черных глаз, и атласная белая кожа, и божественные формы, и ласкающий тембр низкого бархатистого голоса. Прекрасны были ее образование, воспитание, манеры. Прекрасны наряды и блестящая способность одеваться и раздеваться — в меру, пока только в меру… И наконец, никаких комментариев не требовала ее роскошная трехкомнатная квартира на Кутузовском проспекте, где молодая вдова безвременно почившего крупного бизнесмена одиноко коротала свои дни и ночи — тоже, разумеется, одинокие.

Эта женщина была неотразима, как сама судьба. И Константин Сергеевич с первой встречи, которая случилась у них в эту сказочную и неповторимую новогоднюю ночь, непоколебимо решил, что скорее умрет, но завоюет благородное сердце этой надменной и магнетически прекрасной богини.

Необходимо отдать должное Константину Сергеевичу: он весьма и весьма преуспел в достижении цели. Его немало лет подспудно тлевшие донжуанские таланты распустились таким пышным цветом, что поначалу это поразило даже его самого. Спустя какой-то месяц после знаменательного знакомства, он получил наконец долгожданное приглашение разделить с дамой своего сердца интимный домашний ужин. И, разумеется, при свечах…

Спрашивается: а куда же смотрела жена? Увы, на Настю в последнее время обрушились такие нерадостные испытания, что как бы само собой отодвинулись в сторону, сделались несущественными все остальные события и чувства. Так что наметившиеся перемены в карьере и личной жизни формального супруга остались ею попросту не замеченными.

Начать с того, что, как и предупреждали врачи, у мамы началось обострение. С приходом зимы Наталья Васильевна чувствовала себя все хуже и хуже. Метастазы неизлечимой болезни начали стремительно разрастаться, поглощая все ее силы и обещая к весне окончательно завершить свою разрушительную работу.

Настя была в панике. Не особенно доверяя медицинским светилам из районной больницы, она с помощью доброй подруги, нашла для мамы известного специалиста, который, — конечно, за плату — согласился основательно изучить состояние здоровья Натальи Васильевны и… нашел его крайне неутешительным.

Новый год встречали под тенью зловещего рока. У мамы даже не нашлось сил приготовить праздничную трапезу, и все хозяйственные заботы целиком легли на плечи Насти. Зайка по мере сил энергично помогала мамочке.

Вместе они купили на елочном базаре две пушистых лесных красавицы: одну для дома на «Коломенской», другую — на «Измайловском парке». Зайка пребывала в полном восторге: ведь ей придется в этом году наряжать целых две елки! Они начали с бабушкиной. Но Настя была так рассеянна, так задумчива, что сразу же умудрилась разбить любимый Зайкин розовый колокольчик. Огромный, из тончайшего стекла, покрытый фосфорными звездочками, он даже звенел тихим малиновым звоном. Зайка рыдала так безутешно, что пришлось разрешить ей наряжать елку самой. И Настя в душе была даже рада этому, тем более, что все у Зайки благополучно получилось.

Накануне известный специалист буквально убил ее сообщением, что дела у Натальи Васильевны из рук вон плохи, что больную необходимо без промедления класть в Онкологический институт имени Герцена возле ипподрома. «Промедление смерти подобно!» — подчеркнул специалист, пересчитывая деньги. «Впрочем, это уже не поможет…» — про себя закончила Настя его невысказанную мысль.

Новогодний стол радовал глаз непривычно-изысканным разнообразием. Настя не пожалела денег, чтобы хоть чем-то рассеять неотвратимо овладевавшее матерью мрачное настроение. Да и Зайка была не меньше Насти удручена болезнью любимой бабули, хотя, конечно, пока не могла понять по-настоящему всю ее роковую безысходность. За столом она как заправская хозяйка ухаживала за Натальей Васильевной, за что та милостиво разрешила внучке пригубить шампанское из своего хрустального бокала.

Настя весь вечер почти ничего не ела и не пила и уж вовсе не замечала ярких карнавальных красок новогодней телепрограммы. От одного взгляда на бледное, истощенное болезнью, невыразимо грустное лицо матери, ей неудержимо хотелось плакать. И она наплакалась вволю, уложив бабушку с внучкой спать и запершись в ванной. Квартирка была крохотная, и только пушистое махровое полотенце да обычная ночная шумиха во дворе помогли ей скрыть свои рыдания.

Только теперь, в предчувствии неизбежного и скорого финала, Настя с ужасом поняла, что просто не представляет себе жизни без матери.

Никого она так не любила и ни перед кем так не раскрывала своего сердца. Разумеется, Зайка по причине своего несмышленого возраста была не в счет. После матери она была единственным человеческим существом, в котором Настя поистине души не чаяла. Но это была любовь совершенно иного рода. Наталья же Васильевна была для нее всем: и матерью, и отцом, и любимой подругой.

В начале января Наталью Васильевну положили в больницу. Не стоит и упоминать, во сколько по нынешним временам обошлись Насте место в немноголюдной палате и обеспечение надлежащего ухода. Ни в чем не отказывая Зайке, она значительно урезала свой ежедневный рацион и напрочь рассталась с мыслью о каких бы то ни было покупках для себя. О том же, чтобы попросить денег у мужа, который получал теперь Бог знает во сколько раз больше нее, Настя даже не помышляла.

Как благородный человек и пока еще формальный зять, Константин Сергеевич, конечно, не остался в стороне. Тещу он искренне уважал — за столь же искреннее уважение, которая она все эти годы питала к нему. В один из дней он даже нанес больной непродолжительный визит, сопровождавшийся сокрушенными вздохами и нестерпимым хрустом цветастого фирменного пакета из модного супермаркета с немыслимым набором сластей и фруктов. В припадке родственных чувств Константин Сергеевич сам рискнул предложить жене денег на столь благородное дело, однако Настя невесть почему решительно отказалась принять от него руку помощи. Тем дело и кончилось.

После изнурительного рабочего дня Насте приходилось теперь ежедневно мотаться в больницу. Беседовать с врачами и сестрами. Умолять. Плакать. При этом еще успевать бегать по магазинам и выполнять насущные хозяйственные обязанности. На ее плечах по-прежнему лежали заботы о двух домах, о Зайке и Томми, и лишь где-то на последнем месте о себе самой. Одно значительно облегчало ее участь: всецело занятый работой и личными делами, Константин Сергеевич практически перестал питаться дома да и появлялся там только ночью.

Верно говорят: беда не приходит одна. Примерно в это же время у нее начались сложности на работе. Где-то наверху того могучего коммерческого колосса, филиалом которого являлась ее торговая фирма «Кларисса», произошли решительные перемены, что повлекло за собой цепную реакцию столь же решительных перемен.

Для Насти дело поначалу ограничилось неожиданным уходом шефа, к которому она питала искреннюю симпатию. Неизбежно последовали и другие удручающие изменения. Злопамятный Сукачев из главного менеджера превратился во всесильного зама. И весь коллектив постигла основательная и болезненная перетряска. К счастью, Насте удалось с грехом пополам удержаться на своем месте, но работы у нее заметно поприбавилось, а режим так же заметно ужесточился. При нынешнем состоянии домашних дел все это было для нее подлинной катастрофой. Насте приходилось напрягать последние силы, чтобы безупречно исполнять навязанную ей дополнительную работу, при этом ухитряясь еще поспевать за всем остальным. Для этого поистине необходимо было родиться трехжильным. И Настя с каждым днем все обреченнее чувствовала, что сил у нее хватит ненадолго.

Однажды посередине рабочего дня она внезапно упала в обморок и пролежала на полу без помощи добрых минут двадцать. Как назло, это все случилось в их с Космачевой, которую, конечно, успели уволить, комнате. Прийдя в чувство, Настя с удивлением обнаружила, что полулежит в своем кресле, а рядом с нею, не в меру обнажив ее сдавленную тугим воротничком грудь, сидит со стаканом воды в руке и не на шутку озабоченным выражением лица Сукачев. Ну, кто бы мог подумать?! Смущенная и обессиленная, она вяло пыталась оправдаться, но Сукачев, этот давнишний ее недруг, вместо того, чтобы устроить Насте очередной выговор с предупреждением, едва ли не на руках отнес ее в собственную машину и доставил домой, не обнаружив при этом ни малейших поползновений воспользоваться ее беспомощностью. Как искренне была уверена Настя, каждый человек, даже самый грешный, в глубине души всегда значительно лучше, чем сам о себе думает.

После этого случая их отношения несколько улучшились, что отчасти облегчило Насте мучительное бремя той откровенной неприязни, которую с первого же дня испытывал к ней новый начальник. Это был неприятный, подчас просто грубый человек, сорока с небольшим лет, на всем облике которого лежала тень криминального прошлого; словом, он был полной противоположностью своему предшественнику.

Новый даже и не думал соблюдать приличия, как-то маскироваться, он попросту не скрывал, что люди для него — только средство достижения собственных корыстных интересов. И когда кто-либо из сотрудников «Клариссы» опрометчиво решался отстоять свое человеческое достоинство, новый шеф либо циничной усмешкой ставил наглеца на подобающее его положению место, либо безжалостно выгонял на улицу. Никакие смягчающие обстоятельства, будь то наличие детей или больных родственников, прежние заслуги и высокий профессионализм, — в расчет не брались и не учитывались. Лишь столкнувшись с этим человеком, Настя в полной мере осознала неутешительную суть новой и одновременно старой как мир жизненной системы, при которой человек человеку даже не волк, а так — тень, струйка дыма…

Но в череде постигших ее несчастий и эта беда была не самой пугающей… С некоторых пор начали сгущаться вокруг нее какие-то необъяснимо-зловещие тучи, тем более пугающие ее, рождающие мрачную тревогу, что причину их появления она не могла постичь — ни умом, ни чувством. Началось это в конце ноября, вскоре после того, как на глаза Насте случайно попала та роковая газета. А чем больше отдалялся от нее тот день, тем очевиднее становилось Насте, что она не в силах забыть сказочный вечер в Ницце, равно как и вычеркнуть из своего сердца человека, которого она не претендуя ни на что полюбила. Недолгие минуты встречи с ним превратились для Насти, против ее воли, в самые чудные мгновения во всей ее безрадостной жизни. Она помнила все. Помнила так подробно, что от невыносимой тоски ей неизменно хотелось плакать.

Самое ужасное, что она не тогда, а только сейчас, после его трагической смерти поняла, что все, что он говорил — были не просто красивые слова. Да, все могло быть иначе. И они могли быть безоблачно счастливы где-нибудь на таком же безоблачно райском острове посреди океана! И она действительно могла бы стать верной и любящей королевой его души…

Горечь запоздалого раскаяния и душевные муки от ее безжалостно расстрелянной любви не давали ей ни минуты покоя. Ах, если бы она все это выдумала! Но увы, это была не игра ее воображения, а реальная и беспощадная жизнь.

Сколько провела она бессонных ночей! Сколько обрушила на свою голову ужасных проклятий! И вот эти проклятия, похоже, начали сбываться…

С того рокового дня, когда она вернулась домой в полном изнеможении и еще раз перечитала газету, Настю ни на миг не покидало чувство необъяснимой тревоги. И чем дальше, тем оно, это чувство, становилось сильнее. Будто эхо раздавшегося на Лазурном берегу смертельного выстрела неотступно звучало у нее в ушах, заставляя кровоточить и смертно трепетать ее собственное сердце.

С недавних пор Настя, обладавшая и без того повышенной болезненной чувствительностью, стала почти физически ощущать на себе чье-то пристальное и неотступное внимание, словно некто незримый и зловещий следует повсюду за ней по пятам. Она стала обнаруживать вокруг себя пугающие следы этого вездесущего призрака; все сильнее, с замиранием душевным, ощущала его едва уловимое и зловещее дыхание. Все происходящее с ней в последнее время было тем тревожнее, что Настя действительно не понимала его причин.

Решись Настя обратиться к врачу, тот несомненно высмеял бы ее, назвав все это болезненной мнительностью, обострившейся по причине навалившихся на нее реальных несчастий. Но и сердце, и разум неопровержимо доказывали ей, что виною всему вовсе не ее расшатавшееся физическое и душевное здоровье.

Разумеется, она была совершенно здорова, если не считать хроническую усталость. Но ведь одной лишь усталостью невозможно объяснить необъяснимые и в то же время совершенно реальные вещи!

Например, выяснилось несомненно, что в ее отсутствие кто-то периодически устраивает в Настином рабочем столе обстоятельный и незаметный обыск. Ничего не пропадает. Все по-прежнему лежит на своих местах. Но присутствие любопытной посторонней руки чувствуется совершенно явственно.

Обыск происходил примерно раз в неделю, как показалось Насте, поздно вечером или среди ночи. Однажды она даже устроила неизвестному следопыту неприметную ловушку, в которую тот и попался. И это окончательно подтвердило Настины опасения и страхи.

Другой сюрприз преподнес ей телефон. Неожиданно посреди какой-нибудь заурядной беседы Настя начинала вдруг ощущать молчаливое присутствие третьего. Разумеется, проверить это ей было явно не под силу. Но обострившаяся уже в последнее время интуиция преследуемой жертвы свидетельствовала, что это была правда. В результате, Настя стала избегать телефонных разговоров, даже вполне невинных и не содержащих ничего крамольного. Но кого, кого вообще могла заинтересовать ее заурядная, почти незаметная жизнь?!

Кого-то, однако, заинтересовала. Полученное ею по почте откровенно вскрытое письмо — Насте изредка писали далекие подруги детства, — а затем и другое, подтвердили и усилили ее самые худшие предположения.

И наконец, уже в конце января, Настя с ужасом начала находить эти зловещие и почти неуловимые следы у себя дома!

Это было невероятно, чудовищно, дико! Но, к сожалению, это была правда. Не ведая за собой вины, Настя тряслась как в лихорадке от мучительного и неотвязного страха, не столько за себя, сколько за своих близких. Заподозрив было, что происходящее имеет отношение к новой работе Константина Сергеевича, она деликатно допросила мужа, и тот, как она и ожидала, откровенно высмеял ее нелепые страхи. Разумеется, вокруг себя он ничего подобного не замечал. И как ей вообще могла придти в голову такая глупость?!

Убедившись, что виною всему действительно была она сама, Настя, и без того изнемогающая под бременем ежедневных и непосильных забот, внутренне смирилась с неизбежным и, как обреченная на заклание, стала покорно ждать развязки. И развязка последовала — как она ее не ждала неожиданная, внезапная.

13

Глеб припарковал машину прямо под окнами своего нового временного жилища. Просто въехал на занесенный пушистым снегом газон между ежастыми прутьями облетевших кустов и двумя заиндевелыми березками.

Поставив на капот тяжелый картонный ящик с различными тонизирующим пойлом и продуктами, еще раз любовно осмотрел со всех сторон свою глянцевито поблескивающую тачку, затем включил сигнализацию и устало зашагал к подъезду.

В скупо освещенном окне по соседству, будто поджидая его, уже торчало любопытное старушечье лицо. Едва не выдавив стекло морщинистым лбом, пораженная бабка вылупилась на Глеба, как на заморского гостя, невесть зачем зарулившего в эту убогую дыру и, не успел он скрыться в подъезде, тотчас метнулась к двери.

Глеб прекрасно слышал, как за спиною у него тихонько приоткрылась дверь, чувствовал впившийся в спину изумленный взгляд здешней шпионки, но продолжал нарочито медленно и невозмутимо возиться с замком, держа внушительный картонный ящик под мышкой левой руки.

Старушку-соглядательницу вполне можно было понять. Произошедшее с Глебом почти сказочное превращение способно было вызвать и не такую реакцию. Виданное ли дело: поутру вышел из подъезда неизвестный новый жилец, с виду и без того весьма подозрительная личность, — а вернулся вечером на собственной новенькой автомашине, одетый с иголочки, в модном кожаном пальто, какие по карману лишь новоявленным миллионерам! Ну дела…

В былые годы этот божий одуванчик, негласное бдительное око добропорядочной общественности, конечно, не преминул бы стукнуть куда следует о столь подозрительном превращении. Мало того, что живут тут всякие без прописки, так еще невесть как за один только день богатеют! Но в нынешние смутные времена ей не оставалось ничего, кроме заурядного любопытства. И, разумеется, сплетен. Впрочем, Глеба совершенно не интересовало местное общественное мнение.

Повесив на плечики пахнущее новизной и непривычной роскошью кожаное пальто, — и на кой черт он его купил?! — Глеб не спеша прошел на кухню, распаковал увесистый ящик с продуктами и наконец-то откупорил бутылку «абсолюта».

— Ну, быть добру! — сказал он и для верности чокнулся с высокой запотевшей бутылкой. Потом нетерпеливо распотрошил целлофановые упаковки, попробовал того, этого и отдал предпочтение бородинскому хлебу с красной рыбой и луком. На приготовление чего-то горячего, о чем он бесплодно мечтал весь этот поистине фантастический и сумасшедший день, у него уже попросту не было сил. Да после головокружительного «абсолюта» в этом и не было необходимости.

Покончив с едой, Глеб вдохновенно закурил маленькую голландскую сигару, включил музыку и вальяжно возлег на скрипучую холостяцкую тахту Серегиного друга.

Все происшедшее с ним сегодня, без преувеличения, смахивало на чудо. Начавшийся на столь драматической ноте день, казалось, не сулил Глебу ничего хорошего. Выходя из дома нынешним утром, он вовсе не был уверен наверняка, что вернется назад живым, и уж тем более не загадывал, где суждено ему встретить завтрашнее утро. Но вертихвостка фортуна уже заготовила для него одну из самых обворожительных и многообещающих своих улыбок.

Они встретились в банке. Восседая за компьютером в стильном интерьере этого современного храма золотого тельца, фортуна, едва завидев Глеба, призывно ему улыбнулась и предложила свою помощь.

Помощь Катаргину действительно требовалась. Он и раньше чувствовал себя не слишком уютно в такого рода роскошных апартаментах и офисах. Даже годы совместной работы с Князем не выработали у Глеба ни почтения, ни привычки к богатству. Нищим он родился — нищим и умрет. Не приходилось удивляться, что теперь, в уличном своем босяцком прикиде с чужого плеча, рядом с расфуфыренными секс-бомбами в мехах и джентльменами с махровыми рязанскими рожами, Глеб и подавно почувствовал себя не в своей тарелке и даже слегка растерялся. Ведь и дня не прошло, как вышел на волю.

И от растерянности, очевидно, несколько угрюмо вопросил, протянув улыбчивой фортуне свою банковскую квитанцию:

— Девушка… Гм… У меня тут, вроде, кое-какая мелочишка на счету завалялась… Может, полюбопытствуете?

Немало не смутившись от его подчеркнуто неджентльменского вида фортуна с дежурной улыбкой исполнила на компьютерных клавишах какой-то виртуозный пассаж. Повернулась и, просияв, ответила:

— У вас на текущем счету пятьдесят одна тысяча триста семьдесят пять долларов… Что бы вы хотели?

Глеб не ответил. В первую минуту он желал только одного: проснуться и как можно скорее. Дыхание у него перехватило; в горле пересохло.

С трудом ворочая враз онемевшим языком, он чуть слышно, с недоверием переспросил:

— Сколько?!

— Пятьдесят одна тысяча триста семьдесят пять долларов, — с ослепительной улыбкой повторила девушка и добавила деловито: — С процентами больше…

Нет, если это не сон, то, несомненно, чья-то изуверская шутка. Такая же невероятная, как само его невероятное освобождение. «Неужели Князь?! — промелькнуло в голове у Глеба. — Но как он мог? Ведь его же…»

— Здесь, вероятно, какая-то ошибка, — недоуменно выдавив из себя улыбку, начал Глеб. — Помнится, у меня как будто поменьше было…

— Совершенно верно, — невозмутимо ответила фортуна. — С прошлого года у вас на счету лежала одна тысяча триста семьдесят пять долларов. Но два месяца назад… — девушка искоса взглянула на экран, — вам перевели из швейцарского банка ровно пятьдесят тысяч. — И с рекламной улыбкой повторила: — Так что бы вы хотели?

Еще не успев свыкнуться с мыслью, что все это ему не снится, Глеб исступленно пожелал сжать эту улыбчивую девчонку в объятиях и зацеловать ее до полусмерти. Но, ошалело зыркнув по сторонам, с сожалением вынужден был оставить свое намерение. И без того подозрительно косившиеся на него охранники и респектабельные клиенты явно не поняли бы подобного шага с его стороны. И вообще, один Бог знает, чем бы все это кончилось.

Спустя каких-то пять минут, получив назад свой серпастый-молоткастый, как нельзя более кстати обретенный паспорт, Глеб уже лихорадочно рассовывал по карманам куртки новенькие пачки капустно-зеленых баксов с портретом удивленного президента, родных пятидесяти- и стотысячных бумажек. Ни бумажника, ни мало-мальски пристойного дипломата у него, разумеется, не было. Ясноглазая красотка фортуна с загадочной своею улыбкой наблюдала за ним сквозь непробиваемое стекло. Глеб влюбился в нее с первого взгляда. И это было не удивительно. Понемногу оправляясь от потрясения, он уже намерился было деликатно подкатить к ней насчет телефончика и все такое, но тут, обдав его нестерпимо терпким запахом дорогих духов и буквально испепелив ледяным презрительным взглядом, к окошечку величественно приблизилась какая-то старуха в соболях — напудренная и размалеванная, будто уличная девка, и Глебу невольно пришлось стушеваться.

Он еще не решил, что будет делать с той невероятной суммой, которая составляла лишь пятую часть его нынешнего состояния, и которая в одночасье пробрала его блаженным жаром до костей так, будто Глеб добрых два часа нежился на полочке в духовито натопленной баньке. Но его враз сорвавшейся с тормозов нищей душой уже властно овладело безумие. Не обращая внимания на недоверчиво-пристальные взгляды охранников, он запросто плюхнулся в могучий кожаный диван с женственно пышными, поистине рубенсовскими формами, — отрадная пристань для уморившегося миллионера, — и окончательно упорядочил в карманах вею свою скоропалительную наличность. От жары и головокружения нестерпимо хотелось курить. Подхватив с низкого столика, заваленного грудой всякой рекламной дребедени, благоухающий заморской полиграфией иллюстрированный каталог «Центр-плюс Люкс», Глеб с облегчением вышел наконец на улицу.

И без того солнечный морозный январский день встретил теперь Глеба сплошным праздничным сиянием. А ведь всего каких-то полчаса назад он вошел в банк нищим и почти приговоренным к смерти! С бабками-то в кармане — ему и море по колено. Плевать, что какие-то цивильные хищники точат на него зубы. «ПодАвитесь мною, голубчики!» — чувствуя невыразимый прилив сил, какой придают лишь внезапные и легкие деньги, и злорадно усмехаясь, думал Глеб. Пусть теперь поохотятся за ним, если вздумают. Не знают еще, с кем имеют дело! Он матерый и стреляный волк. Его как паршивого шакала не завалишь…

Налегке фланируя по празднично-бесшабашному Арбату, с его веселостью и многолюдством, Глеб впервые подумал, что жизнь, в сущности, не такая уж скверная шутка. Главное, не пороть горячки. Не суетиться, пока тебя не взяли на прицел. А то, что свистят вокруг всякие шальные пули — это пустяки! Держи только ухо востро да не показывай никому, что поджилки трясутся.

Впрочем, поджилки у Глеба если слегка и тряслись, то не от страха, а скорее от нетерпения. Он тоже имеет свое законное право на жизнь, на ее бесшабашную праздничную удаль. Хватит — насиделся, как таракан за печкой! Эх, развернись, душа, во всю свою богатырскую ширь! Веселись и пой, нынче пришел твой праздник!

Первым делом, пробежав ошалелым взглядом по пестрым витринам коммерческих киосков, Глеб присмотрел себе самый представительный бумажник — толстый, из глянцевитой коричневой кожи, — и тотчас его купил. Нарочно выбрал дорогой, хотя рядом лежали и поскромнее. Не беда — новую жизнь надо начинать с широкого жеста. В том, что в эти минуты у него действительно началась совершенно новая жизнь, Глеб, пройдя вниз по Арбату, даже не сомневался. Все внутри и вокруг него было новым, волнующим и радостным. Слепящее солнце, блеск витрин и искрометного снега, шумный разноязыкий говор и песни уличных музыкантов, шпалеры дурацкий круглоголовых фонарей и улыбки встречных девчонок, каждая из которых, словно по волшебству, превратилась в солнечную красавицу.

Дойдя до Смоленской площади, Глеб в нерешительности остановился. Никаких конкретных планов на будущее у него по-прежнему не было. Были только желания — дерзкие и неутоленные.

Какой-то благообразный старик, сидя на раскладном стульчике, вдохновенно наигрывал на аккордеоне озябшими пальцами «Полонез Огинского». От этих задушевных, пронзительно-щемящих звуков хотелось рыдать и смеяться. И, с невольной улыбкой дослушав мелодию до конца, Глеб опустил в лежавший у ног старика раскрытый футляр с какой-то жалкой мелочью новенькую пятидесятитысячную бумажку, сунул руки в карманы и с легкой душой зашагал дальше.

Ему вновь, как в юности мятежной, захотелось объять необъятное. Раз уж судьба послала ему такой щедрый подарок, отчего бы не раскрутиться на всю катушку?!

Спустившись в метро, Глеб нетерпеливо присел на отполированную до сального блеска широкую скамейку на мраморном основании и обстоятельно перелистал прихваченный из банка красочный каталог роскошной жизни. И в самом деле, отчего бы не раскрутиться?

Решив, что начинать надо с главного, Глеб отыскал в каталоге подходящий адрес и, на ходу засовывая свой новый путеводитель за пазуху, вскочил в подлетевший с грохотом вагон подземки.

Через полчаса, с видом заправского знатока, он уже невозмутимо разгуливал в просторном и прохладном салоне, деловито разглядывая выставленные на продажу сверкающие иномарки. Тачки были хоть куда — страстные и вожделенные, как любимая женщина. В принципе, еще раз смотаться в банк, он вполне смог бы купить какую-нибудь из этих красоток. Но, маленько поразмыслив, Глеб остановил свой выбор на родных «жигулях» — и видом попроще, и ценою подешевле. Мало ли для чего ему еще понадобятся деньги?!

Покупку оформили за считанные минуты. Еще некоторое время Глеб с облегчением прогуливался на морозце, курил, пока его новенькую тачку готовили, как невесту для жениха. Потом уселся за руль, вдохнул пьянящий запах личной собственности, включил зажигание и лихо выкатил за ворота.

Остаток дня прошел для Глеба в каком-то сумасшедшем угаре. Из автомобильного салона он зарулил в роскошный супермаркет, где не спеша, с обострившимся взыскательным вкусом, оделся с иголочки, тщательно оглядел себя в зеркало и остался доволен сказочным превращением уличного босяка в респектабельного денди. Прикупив напоследок целый ящик продуктов и горячительного, Глеб с совершенно новым, столь же респектабельным чувством собственного достоинства вновь уселся в машину, включил магнитолу и рванул по газам. Эх, тройка, птица-тройка, куда несешься, дай ответ!

Ответа у него не было. Изнывая от давно позабытых ощущений, Глеб, как и в первые часы после освобождения, не чуял под собою земли. Колесил по городу до самого вечера, останавливаясь то тут, то там по первой прихоти, чтобы купить блок сигарет или десяток аудиокассет для своей автомагнитолы. Хотел было посадить какую-нибудь смазливую поблядушку, но вовремя раздумал, решив, что нынешний праздник целиком и полностью принадлежит только ему. Хотя соблазн был велик. Очень велик. Впрочем, это еще успеется…

Захваченный всесильным водоворотом безоглядного счастья, Глеб до позднего вечера даже не испытывал голода, а когда внезапно пробудившийся аппетит решительно потребовал горячей пищи, сил ехать в ресторан и битый час сидеть в окружении жирующей пресыщенной сволочи у него уже не осталось. Ладно уж, сегодня как-нибудь обойдемся тем, что есть, а завтра закажем молочного поросенка с музыкой! И, развернувшись, Глеб стремительно помчался к дому.

И хоть летел он не на птице-тройке, а на новеньком светло-голубом «жигуленке» без номеров, давать ответ ему все-таки пришлось — перед основательно продрогшим, скучающим патрульным милиционером.

Сунув в салон раскрасневшуюся усатую физиономию, постовой смерил Глеба подозрительным и неодобрительным взглядом и строго потребовал документы. Увы, придраться было не к чему. Документы оказались в исправности, скорость Глеб не превышал, а номеров на его тачке не было по вполне уважительной причине. О чем он не преминул напомнить раздосадованному милиционеру и, пригласив разделись с ним радость покупки, от широты душевной подарил бедолаге литровую бутылку сказочного «абсолюта». Постовой разом подобрел и тотчас превратился в своего русского мужика. Выудив из коробки с продуктами легкий пластиковый стаканчик, Глеб налил ему до краев и поднес. Еще четверть часа они просидели в машине под мигающим светофором и вполне дружелюбно беседовали. Расстались уже почти друзьями. Вот она русская душа: сверху угрюма, точно медвежья шкура, а копни ты ее поглубже, да приласкай — и нет такой души больше нигде на белом свете…

Блаженствуя на тахте, взбодренный энергичным ритмом забористого рока, Глеб медленно прокручивал в памяти все странные и противоречивые события этого поистине безумного дня, тщетно ища объяснения случившемуся с ним чуду.

Одно было несомненно: этот жирный кусок ему отвалил Князь. Но зачем? А главное, почему именно в конце ноября, то есть, незадолго до своей смерти?! Ясноглазая жрица золотого тельца загадала Глебу непростую загадку. Если на первый вопрос он еще мог с грехом пополам предположить ответ, то на второй…

Запоздалая щедрость княжеского подарка внушала Глебу основательные подозрения, что это был не совсем подарок. Что за всем этим чудом неизбежно стоит какая-то неизвестная до поры задача, которую он, Глеб, должен был, или должен будет выполнить. И он, не колеблясь выполнил бы последнюю волю своего могущественного друга, какова бы она ни была.

Значит, остается ждать. Ждать, всячески делая вид, что прошлое умерло для него вместе со смертью Князя. Если задача действительно есть — его непременно найдут и укажут конкретную цель. Как это случалось раньше, когда он блестяще исполнял любые и самые рискованные задачи…

Бросив вхолостую ломать себе голову над неразрешимой загадкой, Глеб принял душ и завалился спать. Ему снилось море. Бескрайняя вызолоченная солнцем равнина, по которой он, крепко сжимая в руках штурвал, вел свой большой белый мореходный катер. В ясной лазури небес с резкими криками метались над его головой быстрокрылые чайки…

Но из какой это было жизни? Из прошлой? Из будущей?

В тот же вечер в тишине огромной подмосковной дачи, среди убеленного снежной сединой векового соснового леса, раздался телефонный звонок. Пожилой лысеющий человек со стальным взглядом небольших полуприщуренных глаз, развалившийся в кресле перед камином с папиросой в зубах и газетой, не спеша снял трубку и произнес:

— Кудимов у аппарата!

— Товарищ генерал… Михаил Васильевич, — осторожно начал далекий, несколько неуверенный голос. — Катаргин в Москве. Сегодня утром мои ребята засекли, как он звонил Рудерману.

Отложив газету, человек в кресле дружелюбно усмехнулся:

— А… Это ты, Аркаша? Хорошая новость. Стало быть, вернулся, голубчик! Ну, и как он, где?

— Поселился на «Сходненской», в квартире какого-то своего друга. Звонил Свешникову. Затем в бывшую лавочку «Фишера». И наконец Рудерману.

— Так, — нахмурился человек, вынув изо рта папиросу. — Реакция?

— Ноль, — отозвался голос в трубке. — Как вы и предполагали, он ничего не знал, но… похоже, не удивился.

— Вот как? — усмехнулся генерал. — Ну, а дальше?

— Поехал в «Инкомбанк». Его счет, как вы и велели, мы разморозили.

— И что? — нетерпеливо переспросил человек в кресле. — Хапнул все сразу, родимый?

— Только десять тысяч с мелочью, — ответил далекий голос и принялся обстоятельно докладывать все о дневных похождениях Глеба, которого незаметно пасли от самого Арбата.

— Выходит, клюнул, — с довольной улыбкой, кивнул человек в кресле у камина. — Вот и славно, родимый…

В освещенную багровыми сполохами пламени гостиную неслышно вошла жена, пожилая полная женщина с выбеленными, искусно уложенными волосами, молча поставила на низкий столик мореного дуба дышащую паром чашку душистого чая с травами и так же молча удалилась.

— Слушай сюда, Сошников, — после задумчивой паузы начал человек в кресле. — Пусть твои орлы не спускают с него глаз. Учти, это зверь матерый. Блестящий профессионал, хе-хе. Не вздумай упустить! И чтобы каждый его шаг, каждое слово были у тебя со всеми подробностями, как в протоколе. В случае чего, докладывать мне немедленно! Усек, родимый?

— Так точно товарищ генерал, — отозвалась трубка.

— Сколько раз тебе говорил, чтоб без «благородиев», — брезгливо поморщился человек у камина и закурил новую папиросу. — Чего там с «Лионским кредитом»? Когда будешь докладывать?

— Жду результатов со дня на день, Михаил Васильич, — неуверенно доложил далекий голос.

— Неужто и там снова блеф? — задумчиво произнес генерал, с недобрым прищуром глядя на пламя. — Ловко водит нас за нос господин «Фишер»… Ну, да ничего: на хитрую ж… найдется и хрен с резьбой! — И, разом посуровев, решительно добавил: — Звони мне в любое время дня и ночи! Ну, будь, Аркадий…

За окном, в мягком зимнем сумраке, неподвижно замерли убеленные сединой столетние сосны, могучие и молчаливые, будто хранили в ночи какую-то вековечную тайну.

14

— Анастасия Юрьевна, к вам пришли…

Бледная и невыспавшаяся, Настя тонула по обыкновению в безжалостно срочном переводе, когда молоденькая волоокая секретарша нового шефа заглянула к ней в кабинет и с тревожным недоумением сообщила эту неожиданную новость.

Вошли двое. Какое-то шестое чувство тотчас подсказало Насте, что это они — посланцы того пугающего и вездесущего призрака, который в последнее время буквально опутал ее своими невидимыми щупальцами.

К своему удивлению Настя не испугалась. Только внезапно испытала прилив невыразимого отвращения, будто ее рабочий кабинет в одночасье наполнился пресмыкающими и прочей ядовитой мерзостью. Собрав всю волю в кулак, Настя принялась невозмутимо разглядывать незваных посетителей.

Один был высокий, средних лет, невзрачный мужчина, с гладким невыразительным лицом и водянистыми глазами, с виду типичная серая личность. Другой помоложе, очевидно, Настин ровесник, жгучий брюнет с короткой стрижкой, такой же невзрачный и заурядный. Оба были в очень приличных, хотя и недорогих костюмах, держались уверенно и спокойно. И только в настороженно-мягких движениях старшего неуловимо сквозило что-то кошачье. Но больше всего поразили Настю их глаза: цепкие, бесстрастные, ледяные глаза инквизиторов.

Не дожидаясь приглашения, которого впрочем и не последовало, оба запросто уселись: тот, что моложе — напротив, у стола; старший — в стороне, у окошка, так что лицо его тотчас выгодно оказалось в тени, и только глаза водянисто поблескивали. Заговорил с нею и вообще направлял разговор молодой. Но Настя с первого взгляда интуитивно поняла, кто из этих двоих был главным.

— Здравствуйте, — с дипломатичной улыбкой мирно начал молодой. — Извините, что пришлось вас побеспокоить в рабочее время. Но ничего не поделаешь, служба… — как будто извиняясь, произнес он и на мгновение распахнул и захлопнул перед носом у Насти маленькую красную книжечку.

Ничего толком не успев разглядеть, Настя недоуменно спросила:

— Вы что, из милиции?

— Некоторым образом, — сдержанно улыбнувшись, ответил молодой. — Вы разрешите задать вам несколько вопросов?

— Да… Конечно… — пожала плечами Настя. — Только я не понимаю…

— А мы вам объясним, — невозмутимо кивнул инквизитор. — Все объясним по порядку. А вы нам так же подробно все расскажете…

Чувствуя легкий холодок необъяснимого страха, Настя удивленно выпрямилась в кресле.

— Да… Но…

— Не стоит возражать, Анастасия Юрьевна, — неотразимо улыбнулся молодой. — Добровольно ответив на все наши вопросы, вы сумеете значительно облегчить свое положение. И кроме того, избежите неизбежного вызова в наше учреждение. Беседовать тут гораздо проще и удобнее, не правда ли?

Что-то было в его зловещей улыбке такое, от чего Настю пронизала дрожь.

— Какое положение? — упавшим голосом возразила она. — Я вас не понимаю… Что все это значит?

Сделавшись в одночасье серьезным, молодой инквизитор впился в нее цепким пронзительным взглядом.

— Это значит, Анастасия Юрьевна, что нынешнее ваше положение действительно чрезвычайно серьезно. Быть может, даже серьезнее, чем вы думаете…

С замирающим сердцем Настя поджала губы и упрямо покачала головой.

— Извините, пожалуйста… У меня очень много работы… Или объясните мне, что здесь происходит, или…

— Уже произошло, Анастасия Юрьевна, — с любезной улыбкой перебил младший инквизитор. — Минувшей осенью. В Ницце… Припоминаете?

Насте неожиданно сделалось жарко. Разумеется, она с первой минуты интуитивно поняла, к чему сведется этот странный разговор. И невыразимое отвращение к этим зловещим личностям тотчас перешло у нее в панический ужас.

Раскрыв весьма представительную кожаную папку для бумаг, младший из ее мучителей невозмутимо положил на стол перед Настей ту самую роковую газету, вернее, точно такую же.

— Вы знакомы с этим человеком? — холодно спросил он.

Настя не ответила и обреченно опустила длинные ресницы. Увидеть теперь это незабываемое лицо было для нее просто невыносимо.

— Да или нет? — твердо настаивал инквизитор. — Поймите, Анастасия Юрьевна, — смягчившись, доверительно начал он. — Рассказав нам все, вы избавите себя от многих неприятностей. Не исключено, что очень серьезных. Совершенно непредсказуемых неприятностей… И не обольщайтесь, пожалуйста, тем, что до сих пор ничего страшного с вами не произошло. Это самообман и только… — после небольшой паузы добавил он. — В этом, некоторым образом, есть и наша заслуга… Но учтите, своим молчанием, вы свяжете нам руки. И тогда… Одним словом, все может случиться в любую минуту… Так да или нет? — неумолимо повторил вопрос молодой инквизитор.

Настя поняла, что еще немного — и она упадет в обморок. Эти ужасные люди умудрились, почти ничего не сказав, довести ее до полного отчаяния. Тем более мучительного, оттого что Настя чувствовала: в их словах действительно была правда.

— Хорошо, — пожал плечами ее невольный палач. — Мы поможем вам кое-что вспомнить. — И вслед за роковой газетой вынул из своей папки большую глянцевую фотографию. — Узнаете?

На снимке, сделанном, очевидно, с большого расстояния, была запечатлена беззаботно смеющаяся Настя, сидящая за одним столом со своим добрым волшебником.

Если бы в эту минуту земля у нее под ногами разверзлась и Настя полетела в бездонную бездну, она испытала бы большее облегчение, чем если бы это двое просто оставили ее в покое. Со всею очевидностью она внезапно поняла, что прежняя жизнь отныне для нее закончилась, и сама ее судьба теперь всецело зависит от всесильной воли того незримого чудовищного призрака, неотвязными щупальцами которого являлись эти двое.

— Что… — чуть слышно произнесла она. — Что именно я должна вам рассказать?

— Все, — с улыбкой василиска кивнул младший инквизитор. — Абсолютно все, Анастасия Юрьевна. Начиная с того дня, когда вы неожиданно выиграли туристическую путевку. Такой чудесный подарок ко дню рождения, не правда ли?

Пока длился этот невыносимый, как изуверская пытка, допрос и Настя чувствовала себя вздернутой на дыбу бессильной жертвой, она почти не замечала времени. Лишь когда оба мучителя, заставив подписать какие-то бумаги, наконец оставили ее в покое, она машинально взглянула на часы и с ужасом обнаружила, что до окончания рабочего дня, когда ей велено было сдать перевод, оставался лишь час с небольшим, а у нее работа едва сдвинулась с места!

В полном изнеможении, выжатая и раздавленная, она шатко вышла в коридор и попросила у одной из своих коллег из соседнего отдела сигарету.

— Что с вами, Настя? — удивилась женщина, раскрывая сумочку. — Господи! Да вы на ногах не стоите! — всполошилась она и тотчас уступила Насте свое место на общественном курительном стуле. — Ну-ка, милочка, садитесь! Вот так… Осторожно…

Усадив ее, женщина заботливо помогла Насте прикурить и беспокойно захлопотала вокруг нее, где-то раздобыла и заставила положить под язык таблетку валидола.

— Вот так… Сейчас все пройдет… Потерпите, милая… — ласково увещевала она. И вскоре от этой нежданной заботы Насте и в самом деле стало немного легче. Нестерпимая боль в груди наконец отпустила и Настя с облегчением перевела дух.

Не задавая лишних вопросов, добрая женщина осведомилась, не может ли она чем-нибудь Насте помочь.

— У меня перевод… Срочный… — закрыв руками лицо, простонала девушка. — Я не успеваю…

— Перевод? — с облегчением переспросила женщина. — Ну, это не беда! Сейчас я мигом все организую. — И, погладив ее по голове заботливым материнским жестом, исчезла в Настином рабочем кабинете.

Она сидела на стуле, сгорбившаяся и поникшая, и чувствовала себя немощной столетней старухой. Никогда прежде Насте не было так невыносимо плохо. Даже в тот ужасный день, когда ее настигло известие о смерти того, кого она любовно называла своим добрым волшебником, и кого эти страшные люди назвали… Нет! Лучше не думать, лучше забыть все это…

Но забыть случившееся оказалось невозможно. Это было выше ее сил. И по дороге домой с работы Настя непрестанно возвращалась мыслями к недавнему мучительному разговору. Вернее, допросу. Ибо назвать это просто мирной беседой у нее бы не повернулся язык.

Спасибо доброй самаритянке из соседнего отдела. Она буквально спасла Настю от неизбежного увольнения. Новый шеф не понимал шуток и не принимал в расчет никаких смягчающих обстоятельств. Усадив за работу своих коллег, женщина молниеносно организовала перевод, который Настя, едва держась на ногах, положила шефу на стол ровно в шесть часов вечера, то есть, минута в минуту. Слава Богу, есть еще на свете добрые люди…

К счастью, Насте всегда везло на хороших людей. В трудную минуту они сами неожиданно приходили ей на помощь. Как будто сердцем чувствовали неуловимое притяжение чужой беды и просто не могли остаться безучастными.

И первой среди них всегда была мама. При одной мысли о ней сердце у Насти мучительно сжималось. Ее собственные несчастья были ничто, в сравнении с той непосильной, уничтожающей болью, которую испытывала в последнее время Наталья Васильевна.

Врачи уже откровенно предупредили Настю, что жить маме осталось в лучшем случае месяц. Разумеется, они сделали и продолжали делать что могли. Все, на что была способна современная медицина. Увы, этих способностей было явно недостаточно, чтобы спасти обреченного и горячо любимого человека. В таких случаях медицина была, как говорится, бессильна. И это невыносимое и унизительное бессилие казалось Насте страшнее самой мучительной пытки.

Сегодня она, как и прежде, навестила маму после работы. Наталья Васильевна, конечно, сразу заметила происшедшую с дочерью перемену и напрямик спросила ее об этом. Но что она могла ответить? Господи, как это ужасно, когда приходится лгать во спасение любимому и родному человеку! И Насте пришлось солгать. Она просто устала. Новый шеф завалил ее работой и ежедневно угрожает увольнением.

— Ну, и уйди, Настюша, — внезапно заявила Наталья Васильевна. — Смиришься — только хуже себе сделаешь. Не бойся ничего, моя девочка, — сказала мама с мягкой улыбкой, озарившей ее осунувшееся бледное лицо. — Сначала будет трудно, но я знаю, я верю: ты справишься. Ты ведь у меня сильная…

Да она сильная. Да, она справится. Да, никто и ничто не сумеет сломить ее. Так думала Настя, трясясь в переполненном душном вагоне подземки. Перед ней неотступно стояло изнуренное неизлечимой болезнью лицо матери. Ее лучистые любящие глаза. Невозможно было поверить, что этим глазам скоро суждено закрыться и погаснуть навеки…

По дороге домой Настя, как обычно, зашла в магазин и машинально накупила полную сумку продуктов. Только теперь она с горечью подумала, что муж, которого в последнее время возили на работу и домой на служебной автомашине, вполне мог бы разделить с нею эти ежедневные обязанности. Но подобная мысль ему, похоже, и в голову не приходила.

Хоть бы он вернулся домой пораньше! Несмотря на полный разлад их семейных отношений, Настя в глубине души надеялась на его помощь. Сегодня эта помощь была необходима ей как никогда. Одной ей просто не разобраться в том зловещем хитросплетении таинственных и опасных обстоятельств, которые буквально душили ее. Особенно после сегодняшнего неожиданного визита.

Совершенно обессиленная, Настя наконец вошла в квартиру и застала там полнейший разгром. Зайка вместе с шумной компанией своих смешливых подружек учинила очередное веселое безобразие. Повсюду, словно на поле битвы, валялись разбросанные игрушки. Взбесившийся Томми пронзительно лаял. Вдобавок ко всему трубно бубнил телевизор и хлестала в ванной вода.

Насте пришлось утихомиривать эту не на шутку разгулявшуюся девчоночью компанию, а затем еще из последних сил устранять учиненный ею разгром. В голове у нее шумело. Сердце снова прихватила тупая ноющая боль. Но отступать было некуда. Такая судьба.

Кое-как справившись с уборкой и усадив наказанную Зайку за уроки, Настя смогла перевести дух и заняться собой. Приготовила ужин. Посидела отрешенно над чайной чашкой. Ни есть, ни пить она не могла. Равно как не могла в одиночку сбросить с плеч тяжкое бремя навалившегося на нее кошмара.

Выкурив одну за другой три сигареты, — Настя впервые купила их для себя, — она бесплотной тенью направилась в комнату мужа и прилегла там. Но где же Константин? Опять он как назло задерживается…

Итак, все стало на свои места. Но был ли сегодняшний визит той развязкой, которую она ждала с таким напряжением всех сил? Или это всего лишь начало какого-то опасного спектакля, в который она, против своей воли оказалась необъяснимым образом втянута? Как это могло случиться? Ведь она ровным счетом ничего не знает и ничего не сделала!

Выложив свой неопровержимый аргумент — фотографию, молодой инквизитор заставил Настю отвечать на вопросы, рассказывать все по порядку с самого начала. Как она и предполагала, подробности ее туристического круиза мало интересовали незваных гостей. А посему Насте велено было начать с ее появления в Ницце.

Как она оказалась на вилле? Случайно. Совершенно случайно. Просто гуляла в окрестностях города, любовалась пейзажами. Почему вошла именно в этот сад, а не в какой-нибудь другой? Потому что калитка была приоткрыта, а розы в саду были так прекрасны, что разглядывать их издалека казалось просто немыслимым. Ну, что ж, допустим, все это правда.

Знала ли она раньше гражданина Я. В. Славинского? Нет. Никогда прежде с ним не встречалась и даже не слыхала этой фамилии. В самом деле? Ни в газетах, ни по телевизору? Да. Газеты ей читать некогда, а по телевизору она смотрит только хорошие фильмы. И вообще никогда не интересовалась ни бизнесом, ни политикой.

Стоп! Откуда вы знаете, что убитый имел отношение ко всему этому?.. Как откуда — ведь об этом написано в газете. Каким образом она попала вам в руки?.. Просто купила. Случайно… Просто случайно, но именно эту газету?.. Да. Забавное совпадение случайностей, не правда ли?

Хорошо, предположим, вы действительно его не знали. Тогда как вы объясните удивительную, сверхъестественную легкость вашего знакомства и непринужденный дружеский характер вашей беседы?.. Это тоже вышло случайно. Просто он ей понравился. Такой обаятельный приятный мужчина. Очевидно, и она тоже понравилась ему… И только этим вы можете объяснить, что случайно прогуливались в этот день в окрестностях Ниццы, случайно вошли в чужой незнакомый сад и случайно познакомились с таким приятным человеком?.. Да. Это правда, поверьте!

Допустим. Даже если все было именно так, как вы говорите, то есть еще одно немаловажное обстоятельство, которое свидетельствует против вас. А именно: гражданин Славинский вел чрезвычайно активный образ жизни. В его ежедневном расписании не было ни одной свободной минуты, которую он мог бы посвятить разнообразным приятным случайностям. Чем вы объясните, что в тот вечер он заранее отменил все запланированные визиты и переговоры и посвятил вам столько времени? Тоже случайностью?

Ей нечего ответить. Он сам пригласил ее в гости. Сам ухаживал за ней за столом. Читал стихи и поил царским вином. Если бы она знала, что он такой занятой человек, то ни в коем случае не засиделась бы так поздно. И вообще, она вошла в сад совершенно случайно. Разве невозможно в это поверить?!

Возможно. Хотя и довольно трудно. Видите ли, Анастасия Юрьевна, все события на свете неизбежно имеют свою связь и свои причины. Как бы вы ни уверяли нас, что ваше появление в Ницце, в гостях у небезызвестного гражданина Славинского является чистой случайностью, у нас имеются серьезные основания подозревать обратное. Да, вы действительно были с ним незнакомы. Это мы проверили. Но ведь возможны и заочные контакты. Гражданин Славинский занимался такого рода деятельностью, при которой необходимо иметь множество разнообразных связей. Порой, связей односторонних…

Но чем же он занимался? Почему вы так бесцеремонно вторглись в его и ее личную жизнь? Зачем следили за нами, делали фотографии?

Вам уже объяснили: такая служба. Что же касается рода деятельности этого небезызвестного гражданина (известного, заметьте, весьма многим, кроме вас!), то официально им являлся бизнес. Разумеется, крупный. Иначе этот гражданин не нажил бы в такой краткий срок такое умопомрачительное богатство. Из этой газеты вы, конечно, уже знаете, почему он оказался вдруг за границей?.. Да, она знает, но… Не верите? Что ж, для полноты картины можем сообщить, что все изложенное здесь лишь верхняя часть айсберга. Куда более внушительная его часть скрыта под водой, необыкновенно темной и грязной. Попросту говоря, гражданин Славинский был лидером разветвленной и могущественной мафиозной организации, занимавшейся крупным бизнесом и протянувшей свои щупальца в сферу большой политики…

Но это не может быть!.. Однако, это факт. По вполне понятным причинам мы не можем ознакомить вас с подробностями того весьма обширного уголовного дела, которое вынуждены были открыть. Человек, которого, если верить вашим собственным словам, вы приняли на прекрасного принца, на самом деле является, вернее, являлся опаснейшим преступником, представляющим реальную угрозу для безопасности России. Да, мы не оговорились. Не исключено, что с помощью гражданина Славинского некоторые ультракрайние группировки на ближнем Востоке смогли заполучить в свои руки ядерное оружие! Надеемся, вы понимаете, чем это грозит? Тот громкий и совершенно неизвестный вам финансовый скандал, из-за которого он вынужден был скрыться за границу, лишь ничтожная часть в длинном списке его преступлений. Вы удивлены, не правда ли?..

Настя была не удивлена, она была раздавлена. Поверить в такое, означало поверить в то, что черное — это белое, а белое — это черное. Что не Земля вращается вокруг Солнца, а Солнце вокруг Земли. Словом, это был полнейший абсурд, который просто не умещался у нее в голове…

Затем, по настоянию гостей, Насте пришлось как возможно подробнее пересказать тот памятный разговор. Что она и сделала, хотя это и стоило ей мучительных, почти невероятных усилий. Она рассказала все, не упомянув лишь об одном — о маленьком личном подарке, который напоследок преподнес ей этот неожиданный человек. Однако Настя была убеждена, что имеет право на такое умолчание…

Ей задали еще немало других, каверзных вопросов. Настойчиво выпытывали суть каждого жеста, каждого слова. Совершенно непонятно, для чего… Настя решительно и совершенно искренне не понимала, чего от нее хотят. Что может она сказать о человеке, которого почти не знала?! Если, конечно, не считать одного случайного и вполне невинного вечера…

Так и не добившись от нее того, что хотели, оба инквизитора с явным неудовольствием удалились. Напоследок Насте было заявлено, что, хоть она и пытается настойчиво представить себя эдакой недалекой простушкой, сам факт знакомства с таким подлинно чудовищным преступником крайне для нее опасен. Не исключено даже, что определенные мафиозные круги могут в самое ближайшее время серьезно ею заняться. Или уже занялись… Посему, если она надеется на помощь компетентных органов, пусть постарается припомнить еще что-нибудь существенное, а припомнив — немедленно позвонить по телефону, указанному на этой визитной карточке…

— Поймите, Анастасия Юрьевна, — с печальной улыбкой сказал ей на прощание младший инквизитор. — Речь идет не только о вашей собственной судьбе, но и о судьбе ваших близких…

Этот последний безжалостный удар поразил Настю в самое сердце. Лучше бы она по совету мужа отказалась тогда от этой злосчастной путевки! Лучше бы действительно упала за борт! Лучше бы и вправду переспала с тем обаятельным и мужественным шведом…

Лихорадочно перебирая в голове подробности недавнего допроса, Настя неожиданно пришла к выводу, что все это очень походило на провокацию! Недаром старший и, очевидно, главный из ее мучителей не произнес за это время ни слова, а лишь пристально наблюдал за ее реакцией.

Чудовищное, невыносимое обращение с человеком! Казалось, для этих двоих она и не человек вовсе, а жалкая бесчувственная марионетка, которую можно изуверски дергать за ниточки и забавляться ее забавными корчами…

От визита самозваных инквизиторов у Насти осталось такое чувство, будто ее, нагую, вываляли с ног до головы в грязи и выставили на позорище. Но самое страшное и унизительное заключалось в том, что они ей не поверили. Просто не могли поверить! По каким-то необъяснимым законам присущей таким людям извращенной причинно-следственной логики. Какие бы веские аргументы в свою защиту она ни приводила, все это изначально было бесполезно.

Значит, ее считают преступницей? Сообщницей международного бандита? Несговорчивой марионеткой в руках лукавого крестного отца, который был так немыслимо опасен даже мертвый?!

Часы летели неотвратимо, а мужа, единственного человека, с которым она могла разделись свою тревогу, по-прежнему не было. Невозможно было и думать позвонить какой-нибудь из добрых подруг и рассказать ей все. Зачем впутывать совершенно невинного человека в эту жуткую историю? Тем более, что телефон наверняка прослушивается. Ведь определенные «мафиозные круги», похоже, уже занялись ею. Или это была работа инквизиторов? Не находя ни ответа, ни доверительного собеседника, Настя все сильнее терзалась в тисках неразрешимых вопросов.

Уложив Зайку спать, она снова прошла на кухню. Надолго замерев, сидела над остывшей чашкою чая. И ждала. Теперь уже не развязки. А неотвратимого и ужасного продолжения того кошмара, в который безжалостно впутала ее злая судьба. Коварная насмешница и интриганка. О, Господи! Хоть бы кто-нибудь ей помог. Кто-нибудь!

15

В предчувствии долгожданного вечера Константин Сергеевич буквально не находил себе места. Работать было невозможно. То есть, он, конечно, работал, но как бы невпопад. Слава Богу, нынче была пятница: укороченный день, когда даже затаившиеся завистники и недоброжелатели ослабляют свой надзор, нетерпеливо поглядывая на часы.

К несчастью, тайных завистников и недоброжелателей у Константина Сергеевича в последнее время появилось немало. Людям свойственно ревновать к чужой удаче. Даже если везунчик добился ее своими руками. Совершенно исключительным, заметьте, самоотверженным трудом!

И первым среди этих затаившихся негодяев был незабвенный Витька Кожухов. Старый прохиндей, он натурально зеленел от зависти и ненависти, когда невольно сталкивался в офисе с Константином Сергеевичем. По вполне понятным причинам они старались избегать друг друга. Вот уж кто несказанно обрадовался бы его падению! Да что падению — малейшему промаху, о котором сам бы и довел до сведения высшего начальства, куда по-прежнему имел доступ. Только напрасно, батенька. Нынче в фаворе не наушники и интриганы, а работяги и профессионалы. Так-то…

В столе у Константина Сергеевича была заранее припасена бутылка любимого греческого коньяка, который в прежние времена он несомненно счел бы исключительно дорогим, а сегодня — ну, просто пустяк, и столь же изысканная коробка шоколадных конфет. Да и внешний вид Константина Сергеевича был явно на высоте: в новом элегантном костюме-тройке, купленном накануне в модном салоне, безупречно выбритый и причесанный, благоухающий, как майская роза. Это и понятно: ведь он готовился к нынешнему вечеру целую неделю. С затаенным волнением ждал, как пылкий любовник, как нетерпеливый жених… Впрочем, в пору своего давнего жениховства, Константин Сергеевич не испытывал и десятой доли обуревавших его сейчас страстей.

В своем успехе он не сомневался. Сомневаться в себе, а тем более теперь, ему вообще было несвойственно. Сомневаются только дураки. Серьезные люди предпочитают действовать.

И Константин Сергеевич действовал. Помимо кропотливой подготовки, он ежевечерне звонил из нового кабинета владычице своих сладостных грез и подолгу с невыразимым наслаждением слушал ее бархатисто-низкий, вакхический голос, упивался им, словно божественным вином, не забывая произносить в ответ цветистые поэтические комплименты.

Одно было плохо: время тянулось мучительно медленно. Особенно в этот последний и волнующий день. Константин Сергеевич до последней минуты мужественно боролся с искушением под каким-нибудь благовидным предлогом ускользнуть с работы пораньше. И хотя время встречи было назначено по-английски точно, он предпочел бы провести последние часы под окнами своей желанной феи.

Как назло молодой шеф уехал, свалив на Константина Сергеевича свои руководящие обязанности. С таким замом этот мальчишка вообще чувствовал себя, как за каменной стеной. О чем неоднократно и с явным удовольствием откровенно ему говорил. И Квашнин старался не ударить лицом в грязь. Не запятнать даже призрачной пылинкой свою кристально чистую профессиональную репутацию.

С утра его одолевали иностранцы, с которыми Константин Сергеевич запросто беседовал без переводчика. С помощью секретарши угощал изумительным кофе. Даже рассказывал новые русские анекдоты. Отвечал на многочисленные и бесконечные звонки. В меру своих прав, подписывал кое-какие важные бумаги. С новой своей ролью он сжился органично и легко, исполнял ее непринужденно и блестяще, как и подобает подлинно интеллигентному человеку.

В те короткие минуты, когда Константин Сергеевич оставался один, он тотчас спешил к огромному зеркалу и устраивал своей персоне обстоятельный и взыскательный осмотр. К счастью, все было безупречно. Даже наметившаяся неизбежная лысина вовсе не бросалась в глаза.

По окончании рабочего дня Константин Сергеевич, сжимая в руке внушительный дипломат с цифровыми замками, не спеша вышел на улицу, где его дожидался служебный автомобиль шефа. До назначенного срока оставался ровно час, и он решил немного покататься по городу. И, конечно, купить цветы.

Что ни говори, ехать на автомобиле было невыразимо приятнее, нежели ходить пешком. Особенно рядом с безоговорочно почтительным шофером, с которым можно было вполне по-дружески поболтать, разумеется, соблюдая дистанцию. А умение соблюдать дистанцию было у Константина Сергеевича в крови. И за это, в частности, одни его уважали, другие ненавидели. Впрочем, шофер оставался лицом нейтральным.

Немного поколесив по центру Константин Сергеевич велел отвезти его на Кутузовский проспект.

Никогда прежде город не казался Константину Сергеевичу таким красивым. Что ни говори, у пешехода совершенно иной угол зрения. Кто едет — тот и правит. И это — неоспоримая правда жизни.

Возле кинотеатра «Октябрь» Константин Сергеевич как бы между делом попросил остановиться и долго, тщательно выбирал в уличном киоске цветы. В конце концов купил огромный благоухающий букет алых роз, совершенно умопомрачительный и с виду, и в том, что касалось цены. Но о деньгах Константин Сергеевич больше не думал. Это было унизительно и не соответствовало его новому положению. Кроме того, это было нормально. Ведь так и должен жить в наше время уважающий себя человек.

Выбирая букет, Константин Сергеевич невольно вспомнил о жене. Настя страстно любила розы. Дуреха даже привезла из своего заморского круиза какой-то засушенный и пыльный букет и до сих пор бережно хранила его в своей комнате. Интересно, кто ей этот букет подарил? Впрочем, какая разница. Константин Сергеевич уже давно перестал ревновать свою формальную жену. А теперь и подавно. Вспоминал о ней лишь возвращаясь домой. Бедняжка, нынче ей приходилось несладко. Но ничего не поделаешь: смерть горячо любимых родителей он в свое время тоже пережил. Такова жизнь. Необходимо смириться с неизбежным. И, усаживаясь в машину, Константин Сергеевич тотчас надолго забыл о Насте.

Мимо промелькнули: Белый дом, стремительный шпиль гостиницы «Украина», похожей на гигантский звездолет, роскошные витрины и внушительные громады домов Кутузовского проспекта.

Константин Сергеевич распорядился высадить его напротив памятника героям защитникам Москвы. Дальше он намеревался дойти пешком. Тем более, что отсюда было уже рукой подать. Ненароком взглянув на монумент, Константин Сергеевич в который раз поразился его вопиющей несуразности. Вокруг тяжеловесного железобетонного обелиска, очередного фаллического символа, напоминающего гигантский штык, стояли три развернутые в разные стороны символические фигуры, такие же грубые и тяжеловесные: солдат, рабочий и женщина, труженица тыла. Но самое поразительное, что женщина эта держала на руках, как дитя, огромную авиационную бомбу. Да уж, поистине неповторимая героика эпохи недостроенного коммунизма…

Ощущая в груди томительное волнение, Константин Сергеевич не спеша приближался к цели своего путешествия. Мимоходом заглядывал в витрины, скептическим взглядом оценивал встречных женщин. Место было престижное, и женщины выглядели соответственно. Впрочем, попадались и груженные неподъемными мешками и сумками многопудовые бабищи с расположенного неподалеку Киевского вокзала. Но даже они не портили исключительно респектабельную картину.

Возле булочной, рядом с мемориальной доской, возвещавшей потомкам, что в оном доме жил не кто-нибудь, а сам А. Довженко, Константин Сергеевич повернул в подворотню и вошел в тихий полутемный двор, такой же респектабельный и чистый, как весь Кутузовский проспект. Сколько лет он бесплодно мечтал поселиться в таком вот исключительно благопристойном районе, вблизи исторического и культурного центра. Разгуливать ежедневно по этим необъятно широким улицам и вообще, чувствовать себя здесь как дома. Рядом с этим респектабельным великолепием родное Коломенское представлялось Константину Сергеевичу просто убогой деревней.

Решив явиться как англичанин, минута в минуту, Константин Сергеевич присел на очищенной от снега аккуратной скамеечке под заиндевевшими деревьями и закурил. Оставалось что-то около четверти часа. Несмотря на добрый десяток градусов ниже нуля, он напрочь не замечал мороза. Верно говорят, что любовь греет. И как греет!

За высыпавшими вокруг разноцветно освещенными окнами угадывалась чужая, благообразно сытая жизнь. По двору неторопливо прогуливались величественные хозяйки с не менее величественными собаками. У подъездов, будто в престижном автосалоне, густо стояли иномарки всех цветов и фирм. Когда-нибудь и он непременно купит себе такую же состоятельную машину. Не беда, что с возрастом все труднее научиться водить и сдать на права. Для Квашнина, если он всерьез наметит себе цель, не существует никаких препятствий!

Без пяти семь Константин Сергеевич резко вскочил и подхватив дипломат и хрустящий зеркальной упаковкой букет, поспешил к подъезду. Негнущимся взволнованным пальцем набрал на панели кодового замка заветное число 167 и нетерпеливо вошел в светлый, натопленный до духоты просторный подъезд. Господи, какая чистота! Ни единого окурка, ни единого похабного рисунка на стене! Поистине, тут живут не вылезшие из пещер питекантропы, а исключительно порядочные, цивилизованные люди.

Поднявшись на старого образца вместительном и медлительном лифте на третий этаж — пролеты в этом доме были не чета панельным курятникам! — Константин Сергеевич с замирающим сердцем остановился у заветной двери. Снял каракулевую шапку-боярку, наспех пригладил вспотевшие волосы, расправил хрустящий наряд благоуханного букета, изобразил самую обаятельную и влюбленную улыбку и робко позвонил.

За дверью неторопливо вальяжно затюкали каблучки и через полминуты он, изнемогая от нетерпения, узрел свою фею, властительницу своего плененного сердца. Увидел — и напрочь потерял дар речи.

Она была в струящемся золотым блеском черном вечернем платье, открытом до такой степени, что, казалось, до пояса его и вовсе не было. На изящно уложенных черных вьющихся волосах поблескивала ажурная золотая сетка. Сверкали золотые с каменьями серьги и перстни. И, божественные, томно блестели глаза с розовым разрезом, подведенные черным, как у царицы Клеопатры.

Константин Сергеевич не помнил, как он робко вступил в прихожую, мягко освещенную и уютную, с вольным, как глубокий вздох, высоким потолком, как прошел, не чуя под собою ног, через целую анфиладу таких же мягко освещенных и уютных комнат, обставленных с тем изысканным вкусом, какой может позволить себе лишь исключительно обеспеченный человек. Кажется, их было три. А может, и больше.

В гостиной, залитой ослепительным блеском хрустальных граней огромной люстры, был искусно сервирован небольшой стол на гнутых ампирных ножках. Сияли хрусталь и фарфор. Свечи в высоких старинных канделябрах ожидали только полутьмы, чтобы вспыхнуть и озарить всю эту волнующую обстановку тихим интимно-задушевным сиянием.

Дар речи вернулся к Константину Сергеевичу лишь во время трапезы. Но чувства его по-прежнему пребывали в смятении, как бурная горная речка. С первой минуты ему сделалось невыносимо трудно смотреть на свою желанную фею. Отчасти, по причине неумеренной ее наготы и пышного буйства вакхической плоти, отчасти, вследствие иной, более деликатной причины, которая внезапно дала о себе знать, когда он поднимался в лифте. Разумеется, невозможно было и подумать, чтобы не теряя достоинства и не разрушая чарующей атмосферы, устранить это досадное неудобство. И Константин Сергеевич продолжал стойко терпеть, скрывая свое неудобство под обаятельной влюбленной улыбкой.

Свечи на столе вытянулись в дрожащую световую струну. Опьяненный золотым греческим коньяком и желанной близостью возлюбленной своей богини, Константин Сергеевич млел от давно не испытанного блаженства. Разговор был такой же тихий и задушевный.

Сперва поговорили о деле. Эвелина Альбертовна прозрачно намекнула гостю, что запросто могла бы устроить ему место в куда более престижной фирме, также занимавшейся перспективными разработками для зарубежных партнеров. Чудный ее голос обволакивал Константина Сергеевича, словно черный бархат. Когда же она мимоходом назвала сумму его вероятной зарплаты, у Квашнина от изумления едва не выпала из руки вилка, которой он зачем-то ковырял холодного омара.

Поистине это была роковая женщина. Прекрасная, как богиня, и желанная, как сама любовь. Несомненно, это судьба свела его с ней в тот незабываемый новогодний вечер! И Константин Сергеевич был невыразимо благодарен судьбе.

С томным вздохом Эвелина Альбертовна поведала новому другу печальную историю своей одинокой и не такой уж счастливой жизни. Скромно посетовала на мучительную невозможность найти в суетном и легкомысленном мире родственную душу. И наконец устремила на Константина Сергеевича томный взыскующий взгляд вакхических черных глаз.

— Ах, Крис… — так с первой встречи называла его Эвелина Альбертовна, решив, что «Константин» звучит не романтично и провинциально. — Это просто ужасно, когда женщина вынуждена страдать от одиночества, потому что ее окружают тупые корыстолюбивые ублюдки, которых интересуют только деньги…

Константин Сергеевич робко возложил свою дрожащую влажную руку на ее унизанную перстнями изящную кисть с кроваво пламенеющими хищными ногтями и задушевно вздохнул:

— О, как я вас понимаю… — он по-прежнему не смел обращаться к ней на «ты», хотя формально они уже давно преодолели этот барьер. — Одиночество — это самый тяжкий недуг нашего времени. Неизбежный спутник цивилизации. Увы, так называемый прогресс безжалостно калечит людские души. Вы совершенно правы: так трудно, почти невозможно встретить в наши дни человека искреннего, бескорыстного, душевно близкого…

Она томно и грустно кивала и ненароком переплела его пальцы со своими.

— Мы живем в отравленном мире, — продолжала она. — Дышим ядовитым воздухом. Просто заживо умираем… Это невыносимо…

Константину Сергеевичу давно и болезненно желалось обнять ее мраморные обнаженные плечи, согреть ее своим телом, успокоить. Но какая-то совершенно неуместная робость буквально сковывала его по рукам и ногам. Никогда прежде с ним такого не бывало. Быть может, это и есть настоящая любовь?!

Потом они танцевали. В мягком сумраке, нежно прижимаясь друг к другу в томительно-сладострастном ритме гавайской гитары. Включив музыкальный центр, Эвелина Альбертовна по просьбе Константина Сергеевича поставила самую любимую свою мелодию, и теперь они оба с замиранием тонули в волнах этой чарующей музыки. Казалось, сами сердца их бьются в унисон. Отныне слова были не нужны. Ибо они понимали друг друга с первого жеста, первого взгляда. Это было то, что в любовных романах высокопарно и пошло именовалось счастьем.

От близости ее волнующего тела, от шампанского в хрустальных бокалах, которые они держали в руках и время от времени подносили к губам, у Константина Сергеевича кружилась голова и мучительно дрожали колени. И еще было нестерпимо больно в паху. Ведь он так давно был отлучен от любви! С тех пор, как жена отказала ему в супружеской ласке, у Константина Сергеевича, конечно, были какие-то случайные связи, но его глубинная неутоленная страсть от этого только усиливалась, как распаляется жажда заплутавшего в пустыне путника от случайного и ничтожного глотка воды. И все же он готов был бесконечно продолжать эту сладострастную пытку в ритме гавайской гитары. Он готов был умереть, только бы не выпускать эту восхитительную женщину из своих объятий.

Но тут сама Эвелина Альбертовна, решив переодеться, попросила его подождать две минуты. Музыку она не выключила, и Константин Сергеевич, воспользовавшись удобным моментом, живо отыскал нужную дверь и устранил отравлявшее ему сказочный вечер досадное неудобство. Вернувшись в гостиную, он никого не обнаружил.

— Крис! — томно позвала его из соседней комнаты Эвелина Альбертовна. — Друг мой, ну где же ты? Как тебе мой новый наряд?

Откликнувшись на зов, Константин Сергеевич осторожно вошел в освещенную мягким розовым светом небольшую уютную комнату с непомерно широкой тахтой — очевидно, это была спальня, и остолбенел.

Эвелина Альбертовна стояла к нему спиной и загадочно улыбалась через огромное зеркало. На ней были лишь изящные черные чулки и шитая золотом воздушная распашонка из черного газа. Больше не было ровным счетом ничего. И от этого «ничего», от которого он был бессилен отвести взгляд, у Константина Сергеевича внезапно потемнело в глазах. Он сделал глубокий вдох и замер, не в состоянии выдохнуть.

Нагая, обольстительная, томная, Эвелина Альбертовна не спеша приблизилась к нему, постукивая по паркету черными туфельками с золотыми пряжками, и лебединым движением мягко возложила ему на плечи руки.

— Я тебе нравлюсь, милый? — спросила она своим бархатистым низким голосом, и глаза ее жадно, магнетически поблескивали.

Константин Сергеевич с трудом проглотил комок и неуверенно кивнул.

— Вот и славно… — обволакивающе улыбнулась она и нежно прильнула к нему, потерлась об его напряженный торс широкими обнаженными бедрами, выгнулась дугой и подставила его губам пышную божественную грудь.

И, чувствуя, что летит в манящую бездонную пропасть, Константин Сергеевич, задыхаясь, принялся целовать эти восхитительные мраморные плечи, эту сладостную грудь с точеными коричневыми сосками, этот шелковисто нежный живот с изюминкой пупка.

Издав томный мучительный стон, Эвелина Альбертовна уперлась руками в его склоненные плечи и властно опустила перед собой на колени, заставив Константина Сергеевича исступленно проделать то, чего он никогда в жизни не делал ни с одной женщиной, отчего внезапно получил невыразимое наслаждение и за что был вскоре воистину по-царски вознагражден на непомерно широкой тахте…

Бездна любви оказалась очень глубокой, Лишь утром в понедельник Константин Сергеевич, не чувствуя тяжести своего тела и пошатываясь, будто от морской болезни, кое-как сумел из нее выбраться. В ушах у него стоял сладкий стон. Глаза были застланы эротическим туманом. Тело изнывало от немыслимых изощренных ласк, дарованных ему неутомимой богиней любви. И хоть сил у него не осталось даже на то, чтобы поутру самостоятельно застегнуть брюки — это сделала за него Эвелина Альбертовна, — душа его ликовала. Ибо он наконец обрел то, что столько лет безнадежно искал и уже не чаял найти.

Константин Сергеевич обрел свое счастье.

16

«Держи меня, соломинка, держи…»

Эти слова Настя твердила про себя уже три дня, как молитву, как заклинание.

В субботу утром в стопке позабытых пластинок, которые давным-давно никто не слушал, она отыскала старый альбом Аллы Пугачевой, так нравившийся ей в школьные годы, завела допотопный, с простудной хрипотцой стереопроигрыватель «Аккорд» и на время обрела утешение своей мятущейся душе.

Музыка была необходима ей как воздух. Не та, энергичная и беззаботная, что звучала сутками напролет на каналах радио и телевидения, но какая-то особая, способная проникнуть в самое сердце. И старые песни Пугачевой как нельзя лучше соответствовали ее настроению.

Напрасно прождав мужа всю долгую и почти бессонную ночь, Настя под утро поняла, что, кроме себя самой, надеяться ей больше не на кого.

Исчезновение Константина поначалу ее встревожило. Такого с ним еще не бывало. Он мог задерживаться. Мог прийти заполночь, когда она и Зайка уже спали. Но чтобы не явиться вовсе…

Случись такое несколько лет назад, когда их отношения еще можно было назвать относительно нормальными, Настя была бы попросту в панике. Обзвонила бы и подняла на ноги всех общих знакомых и друзей. И наконец, с холодеющим сердцем стала бы наводить справки в больницах и моргах…

Под утро она даже собралась было позвонить тем немногим знакомым и друзьям мужа, которые еще поддерживали с ней какие-то отношения. С трудом дождавшись девяти, когда ее внезапный звонок уже нельзя было назвать неуместно ранним, Настя даже сняла трубку, но, после минутного раздумья снова опустила ее на рычаг. Она как будто впервые поняла, что у Константина Сергеевича теперь своя собственная личная жизнь, в которой у нее если и есть какое-то место, то лишь формальное, и что он вполне имел право исчезнуть, не ставя ее в известность, а то и вовсе не прийти ночевать.

«Держи меня, соломинка, держи! Когда вокруг шторма двенадцать баллов…» — надрывался старенький проигрыватель. Возбужденная музыкой, Зайка скакала по квартире ходуном, исполняя какой-то дикий танец. Опустошенная и растерянная, Настя бездумно сидела возле тумбочки с телефонным аппаратом. Неприбранные соломенные волосы свисали едва ли не до самого пола.

Наконец она решительно встала. Принялась за уборку.

Несколько часов подряд Настя трудилась, как заведенная. Зайка, подхватив санки, с утра пораньше отправилась гулять, благо погода стояла прекрасная, солнечная. Упрятав волосы под импровизированной чалмой из розового махрового полотенца, Настя самоотверженно перемыла везде полы, отдраила до зеркального блеска ванну, раковину и стенной кафель. И напоследок перемыла с «пемоксолем» всю посуду.

В обычные дни после такого трудового подвига она просто свалилась бы без сил. Но сегодня Настя почти не замечала усталости, ежечасно взбадривая себя лошадиной дозой растворимого бразильского кофе. И курила, разумеется. Это занятие, казавшееся ей в недавнем прошлом отвратительным, неожиданно быстро вошло у нее в привычку.

Пока она была занята делом, мучительные сомнения и страхи последних дней на время оставили Настину голову в покое. Но когда делать по дому оказалось больше нечего, Настя вновь с ужасом обнаружила, что от волнения не находит себе места. По давнишней детской привычке она чуть было не начала грызть ногти. Но к счастью, вернулась с улицы Зайка, неуемная и раскрасневшаяся от мороза, и Настя с облегчением занялась приготовлением обеда. Скоро она отправится в больницу к маме, и это поможет ей еще на несколько часов забыть о происходящем.

Ровно в пять, сдав на время Зайку под опеку соседской бабушки, которая охотно устраивала у себя дома маленький детский сад, Настя была уже в больнице.

В дверях маминой палаты ей попался дежурный врач. На его обычно непроницаемом усталом лице витала невнятная улыбка. Пригласив Настю отойти в сторонку, он неожиданно сообщил, что по результатам последних анализов, злокачественная опухоль, похоже, прекратила свой рост, а это определенно свидетельствовало, что появился шанс на излечение.

— Чуда я вам, конечно, не обещаю, — пояснил врач, — но при соответствующем лечении ваша мать вполне могла бы прожить еще несколько лет…

От радости у Насти едва не подкосились ноги. Пришлось даже попросить у сестры таблетку валидола. Кое-как оправившись и наспех выкурив сигарету, Настя с лучезарной улыбкой осторожно вошла в мамину палату.

Даже на первый взгляд Наталья Васильевна выглядела несколько лучше, чем накануне. Очевидно, положительный результат анализов прибавил ей сил для борьбы с болезнью.

— Мамочка… — выдохнула Настя и, опустившись на край маминой постели, принялась исступленно целовать Наталью Васильевну. — Все будет хорошо… Я знаю… Я верю…

Радостное известие окрылило их обеих. Вскоре они уже мирно беседовали о насущных домашних делах, обсуждали перспективы давно назревшего ремонта в квартире Натальи Васильевны на «Измайловском парке», необходимость покупки какой-нибудь новой мебели. Втайне Настя решила сделать к возвращению матери подарок: купить ей вместо старенького «Садко» новый цветной телевизор. Ну сколько можно видеть мир черно-белым?!

О Настиных семейных делах они, как повелось, даже не заговаривали. Хотя Настя чувствовала всей душой, что мама очень за нее переживает. Но в конце концов она уже не маленькая и в состоянии самостоятельно решать свои проблемы…

Наконец-то Настя хотя бы отчасти избавилась от невыносимого чувства одиночества. Если мама действительно скоро поправится, а в этом Настя уже не сомневалась, у нее снова появится человек, которому она смело сможет раскрыть самые сокровенные тайны своей души. Быть может, даже рассказать о пугающих событиях последнего времени. Рассказать все, с самого начала.

Одна мысль об этом прибавила Насте сил и улучшила ее настроение. Она ни в чем не виновата, не совершала ничего преступного. Значит, совесть ее чиста и бояться ей нечего. Конечно, то, что наговорили ей незваные инквизиторы, по-прежнему изрядно отравляло Насте жизнь, но с помощью мамы она непременно со всем этим благополучно справится.

Выйдя из больницы, Настя поняла, что просто не в силах поехать домой, в мужнину квартиру, которая в одночасье стала ей чужой. К тому же интуиция подсказывала ей, что Константина еще нет дома. Очевидно, в его жизни случилось что-то очень, очень серьезное, к чему она не имеет и не хочет иметь никакого отношения. Однако на всякий случай Настя все же позвонила на Коломенскую из телефона-автомата. Долгие безответные гудки подтвердили ее предположение.

Розово-синий, неумолимо опускался вечер. Куда ей пойти? Может быть, стоит навестить одну из ближайших подруг? Но немного поразмыслив, Настя поняла, что пустопорожние разговоры не спасут ее от одиночества. А о том, чтобы поверить кому-то другому свои сомнения и страхи — она по-прежнему даже не помышляла. Это было бы бесполезно для нее самой, опасно для совершенно постороннего человека.

Отправившись из больницы пешком, Настя вскоре оказалась возле Ваганьковского кладбища. Внезапно какое-то шестое чувство буквально за руку потянуло ее в здешнюю церковь. Это было именно то, что ей сейчас нужно! И хоть Настя не считала себя подлинно верующей, она поняла, что помолиться о выздоровлении матери теперь просто обязана.

В полутемном многолюдном приделе с доносившимся из глубины храма ангельским церковным пением ее вновь охватило любовное чувство сопричастности к древнему таинству общения с Богом, к его красоте и благости.

Она купила свечку, самую дорогую. И осторожно прошла сквозь сосредоточенную толпу молящихся в глубине храма. Служба была в разгаре. Высоким голосом восклицал священник в праздничном облачении. Из глубины алтаря вторил ему низкий голос дьякона. Зыбко дрожали в полутьме ласковые огоньки многочисленных свечей. Вглядывались в душу прихожан старинные потемневшие образа в золотых ризах. Икон было слишком много. Перед которой же из них надо молиться о выздоровлении? И как молиться? Ведь Настя знала наизусть лишь «Отче наш» да «Богородице Дево»…

Стараясь не привлекать к себе внимания, она огляделась вокруг и тотчас приметила молившуюся в уголке смиренную благообразную старушку. Неслышно подошла и, улучив момент, просительно прошептала ей на ухо:

— Бабушка, милая, простите, Христа ради…

Выслушав ее просьбу, старушка беспокойно округлила покрасневшие выплаканные глаза и сморщенными старческими пальцами с нежностью взяла Настю за руку.

— Скажи, деточка, а кто у тебя занедужил-то? — прошептала она.

— Мама… — чуть слышно произнесла Настя, опуская дрожащие ресницы.

— Батюшки святы! — всполошилась старушка. — Вот горе-то какое.

И за руку мягко увлекла Настю в другую половину храма.

— Вот, деточка, святитель и угодник Божий Пантелеймон, — с материнской нежностью прошептала она, поставив Настю перед высоким старинным образом, на котором был изображен юноша с ковчежцем в руке. — Святой великомученик и целитель от всякой хворобы. Ему и молись.

Настя недоуменно взглянула на икону.

— Уж как его нехристи мучили, — слезно сокрушалась старушка. — Как мучили — страсть! Огнем жгли. В воду бросали. Крюками железными кожу сдирали… Все претерпел, милый. За все благодарил Бога… — И, робко перекрестившись, она благоговейно приложилась к образу, словно поцеловала родного сына. — Всех-то он лечит… Всем помогает… Помолись ему, деточка. Поплачь перед ним, касаточка… Авось, умилосердится над тобой, поможет…

Настя смущенно поведала доброй старушке о другом своем затруднении. Та сокрушенно вздохнула и велела Насте подождать минутку. Вскоре, вновь появившись из гущи молящихся, она вложила Насте в руки небольшую книжечку и помогла раскрыть ее на нужной странице.

— Вот она, молитва великомученику и целителю Пантелеймону, — прошептала старушка, для верности указав место узловатым негнущимся пальцем. — Ее и читай, деточка. — Вздохнула и деликатно отошла в сторону.

Настя подняла голову и встретилась глазами со смиренным взглядом прекрасного юноши с ковчежцем.

— О, великий угодниче Христов, страстотерпче и врачу многомилостивый Пантелеймоне! — проникновенным шепотом начала она, то и дело поднимая взгляд от молитвенника, будто разговаривала с живым человеком. — Умилосердися надо мною, грешной рабой, услыши стенание и вопль мой, умилостиви небесного верховного Врача душ и телес наших…

Внезапно Настя поняла, что плачет, — слезы катились по ее запрокинутому лицу. Она вдруг испытала целительное облегчение: древние слова молитвы неизъяснимыми стезями проникли в самую глубину ее страдающего сердца, заронив в него утешение и надежду. Это было настоящее чудо, в эти минуты Настя всем своим существом верила, что святой великомученик непременно поможет ее матери выздороветь. Ведь он всех любит. Всем помогает.

— …Аминь, — чуть слышно прошептала Настя и, перекрестившись, положила перед образом святого земной поклон.

— Приложись, деточка, — послышался за ее спиной настоятельный шепот доброй старушки. — Приложись к образу-то…

Настя, еще раз перекрестившись, смущенно поцеловала икону и на мгновение приложилась лбом к холодному стеклу.

— Вот так, — умильно шептала старушка, глядя на нее скорбными выцветшими глазами. — Вот и хорошо, деточка. Молитва — она от всякой напасти помогает.

Настя попыталась отдать назад молитвенник, но старушка решительно воспротивилась.

— Что ты, касаточка, Господь с тобой, милая! Возьми себе. А я, грешница, еще помолюсь за тебя… Как звать болящую-то? — осведомилась старушка.

— Наталья Васильевна… — прошептала растроганная Настя.

— Вот и слава Тебе, Господи, — с облегчением вздохнула бабушка. — Наталья… Стало быть, тезка… Помолюсь… Обязательно помолюсь о здравии рабы Божией Натальи…

Напоследок добрая старушка настоятельно посоветовала Насте заказать, прямо назавтра, молебен о выздоровлении матери. Потом с родительской нежностью поцеловала Настю в щеку и скрылась в толпе, отказавшись от какой бы то ни было благодарности.

С легким сердцем Настя вернулась в пустой по-прежнему дом и снова завела проигрыватель.

«Держи меня, соломинка, держи! Когда друзей по жизни разбросало…» — пела Алла Пугачева.

Несмотря на то, что муж все еще не вернулся домой и не было у нее ни друга, ни советчика, Настя уже не чувствовала себя такой непосильно одинокой, как нынешним утром.

— Держи меня, соломинка, держи! — вторя Пугачевой, уверенно подпевала она, ощущая необычайный прилив сил, душевное умиротворение и надежду. И почему она раньше не додумалась сходить в церковь?! Это было тем более странно, что мама у Насти была верующей, хотя и никогда не навязывала дочери своей веры. Как она, наверное, обрадуется, узнав, как именно Настя способствовала ее выздоровлению!

Уложив Зайку спать, Настя долго сидела на кухне над молитвенником. Потом потушила свет и в полуночной темноте смиренно опустилась на колени.

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешную, — проникновенно зашептала она, сложив крестом на груди руки…

Назавтра, с самого утра, вместе с Зайкой они отправились в церковь.

У старинных ворот музея-заповедника «Коломенское» топтался на снегу бородатый, в красном кафтане, стрелец с алебардой на плече. Взгляд у него был строгий, пронзительный. Так что, проходя мимо, Зайка невольно спряталась за спину матери.

— Ах ты, шалунья, — погрозил ей пальцем стрелец и тотчас белозубо улыбнулся. И вовсе он был не страшный.

На звоннице вновь увенчанных двуглавым орлом проездных ворот мелодично били старинные часы. Опушенные инеем, неподвижно дремали раскидистые деревья. Несмотря на довольно ранний час, в парке уже было полно гуляющих. В воскресенье тут всегда бывало многолюдно. В теплых платочках спешили к церкви старушки-богомолки. Плыли в сияющей синеве небес голубые, с золотыми крестами и белыми звездами купола-луковицы…

Заказав молебен и отстояв половину службы — Зайка, поначалу зачарованная церковным великолепием, вскоре устала и попросилась на улицу. — Настя с дочерью еще долго бродила среди ослепительных зимних пейзажей любимого Коломенского. Это дивное место нравилось ей в любое время года. Но особенно, конечно, осенью. Все здесь было прекрасно, все радовало глаз живой стариной, русской простотой и душевностью. И древние белокаменные палаты. И малиновый мелодичный звон надвратных часов. И привезенные из далеких мест, чудом уцелевшие деревянные постройки. Высокий берег с наведенными на уснувшую реку старинными пушками. Диковинные нервные силуэты обнаженных деревьев. Церковь Иоанна Предтечи на высоком противоположном холме за оврагом. И наконец, неудержимо устремляющийся к пречистой синеве сказочный белоснежный шатер храма Вознесения Господня…

Такой красоты Настя не встретила даже за границей. Там было одно. Здесь — другое, родное и милое. Лишь вдали от родины Настя неожиданно поняла, что сердце ее неразрывно принадлежит России. Одна мысль о том, что ей суждено расстаться со всем этим навеки, наполнила бы Настино сердце смятением и болью…

После прогулки и последовавшего за нею обеда Настя почему-то принялась разбирать в шкафу свои вещи и провела за этим занятием все оставшееся до вечера время. Перед завтрашним днем у нее было много забот. Предстояло собраться самой и вдобавок собрать Зайку. Проверить, как она приготовила уроки. Выкупать девочку и уложить спать.

Озабоченная отсутствием папочки, Зайка то и дело приставала к Насте с безответными вопросами. Пришлось сказать, что его неожиданно отправили в командировку. Настя бы даже не удивилась, если бы ненароком сказала правду. Муж по-прежнему не давал о себе знать. Но сердцем Настя чувствовала, что он жив и у него все в порядке. Разумеется, чем бы он там ни занимался, можно было улучить минуту и позвонить домой — если не жене, то хотя бы дочери. Оставалось думать, что у Константина Сергеевича неожиданно возникло какое-то исключительно важное дело.

«Еще не всю мне расплескали душу! А может быть, в соломинке она… — вторя Насте, с легкой хрипотцой пел простуженный стереопроигрыватель. — И если растеряюсь или струшу — накроет неслучайная волна…»

По просьбе матери, Настя в этот день не поехала в больницу и целиком посвятила себя отдыху. Мысленно она уже занималась ремонтом маминой квартиры: выбирала обои, покупала все необходимое; клеила, красила, передвигала мебель и скрупулезно высчитывала в уме, как ей ухитриться, не обращаясь к мужу, выкроить из скромного бюджета деньги на новый цветной телевизор.

С этими мыслями она и уснула, машинально напевая про себя: «Держи меня, соломинка, держи…»

Понедельник выдался по обыкновению суматошный и насыщенный. Недавний ее недруг Сукачев неожиданно доверительно сообщил Насте, что уходит, ибо, несмотря на повышение, работать стало ну просто невозможно. И Настя со вздохом с ним согласилась. Работы у нее по-прежнему было невпроворот, так что некогда было даже подумать о постороннем. Но теперь это было даже к лучшему, ибо позволяло Насте на время забыть о странном и пугающем визите…

Вернувшись с работы, она неожиданно застала дома мужа.

Константин Сергеевич сидел за кухонным столом, словно гость и, услышав, как она вошла, неуверенно поднялся.

С первого взгляда Настя безоговорочно поняла, что с ним случилось нечто необыкновенно важное, что это нечто имеет отношение и к ней самой.

На столе в простом стеклянном графине стоял небольшой букет алых роз. Конечно, «Софи Лорен» — ее любимый сорт.

Подумать только, не на шутку удивилась Настя, внезапно ощутив нарастающую тревогу, в кои-то веки! Ведь муж со дня свадьбы не дарил ей цветов.

Но больше всего ее поразило выражение его лица. Усталый и бледный, Константин Сергеевич улыбался какой-то странной туманной улыбкой, а глаза его глядели как бы сквозь нее, точно обращенные к иному, магнетически притягательному предмету.

Зайка буквально затерроризировала папочку, повиснув у него на шее и долго не выпускала. С грехом пополам освободившись, Константин Сергеевич, смущенно постучав, неуверенно вошел в Настину комнату в тот самый момент, когда жена запахнула на груди домашний халат.

— Настенька… Тут такое исключительное дело… — не находя слов, туманно начал он, избегая ее вопросительного взгляда.

Настя даже вздрогнула от неожиданности. В последнее время муж неизменно величал ее полным именем Анастасия, слава Богу, обходился без отчества. Не то это и вовсе выглядело бы трагикомично. Тем сильнее поразило ее это уменьшительно-нежное «Настенька».

Чувствуя все возрастающую тревогу, Настя машинально завела проигрыватель.

«Держи меня, соломинка, держи!» — заголосила Алла Пугачева.

Константин Сергеевич неуверенно опустился на край ее постели. Долго ломал сцепленные замком длинные пальцы с белесыми волосками. И, не поднимая головы, молчал. Нестерпимее всего было именно это молчание. Наконец, когда Настя требовательно остановилась перед ним, Константин Сергеевич сокрушенно вздохнул, пригладил нервной рукой донкихотскую свою бородку и, виновато взглянув на нее снизу вверх, устало произнес:

— Видишь ли, Настенька… Понимаешь… Нам надо поговорить… И поговорить очень серьезно…

Но прежде, чем он успел открыть рот, она вдруг все поняла каким-то неизъяснимым женским чутьем и, отвернувшись, включила проигрыватель на полную громкость.

17

Дверь открыла Вера Ивановна.

За то время, что они не виделись, она сильно постарела: голова стала совсем седой, резче обозначились морщины на лице и особенно возле глаз, и сами глаза как будто поблекли, лишились былого блеска жизни. Казалось, она даже сделалась заметно ниже ростом, сгорбилась и похудела.

Взглянув на него снизу вверх подслеповатыми старческими глазами, она изумленно покачала головой и тотчас нежно протянула к нему руки.

Осторожно обняв, Глеб так же нежно расцеловал ее в обе щеки, словно родную мать.

Отступив от него на шаг, Вера Ивановна невольно смахнула слезу.

— Какой же ты стал… Солидный. Красивый, — с облегчением вздохнула она. — А я-то сослепу сперва даже и не признала…

Выскользнув из приотворенной двери в гостиную, на Глеба с визгливым лаем бросилась старая черная такса Мэри и, отчаянно виляя тонким хвостом и сладострастно изгибаясь всем долгим телом, принялась прыгать вокруг него, норовя лизнуть в лицо.

Глеб с улыбкой присел и ласково потрепал собаку за ушами.

— Ах ты, милая моя… Хорошая…

— А Дуглас в прошлом году умер, — с грустью сообщила хозяйка. — Сразу как тебя…

Глеб вспомнил эту озорную собачью пару. У обеих такс были знаменитые в прошлом имена: Мэри Пикфорд и Дуглас Фербенкс.

— Овдовела, милая моя… Осиротела, — покачал головою он, взяв на руки и бережно поглаживая поскуливавшую от полноты чувств бедняжку Мэри.

В этой просторной и светлой квартире на десятом этаже великолепного кирпичного дома на Украинском бульваре все осталось по-прежнему: такая же чистота, безупречный во всем порядок, старая добротная мебель вперемешку с новой, и те же на стенах фотографии. И только неприметно витало в воздухе обострившееся чувство старческой тоски и одиночества.

Неслышно ступая по мягкому ковру, Глеб миновал гостиную и вошел в знакомый кабинет бывшего своего командира.

Федор Степанович, тоже заметно постаревший, но все еще прямой и, как прежде, благородно красивый, встретил его на пороге.

— Ну, здравствуй, батя… — виновато улыбнулся Глеб. От радости даже защекотала в глазу слеза.

Оба крепко, по-мужски, обнялись и долго не выпускали друг друга из могучих объятий.

— А я уж, сказать по правде, и не чаял тебя дождаться, — со вздохом облегчения улыбнулся старик. — В прошлом году так сердце прихватило… Полгода провалялся по госпиталям да больницам…

— Ничего, батя, — улыбнулся Глеб. — Я знаю: ты до ста лет жить будешь.

— Может и до ста… — вздохнул Федор Степанович и задумчиво покачал головой. — Только для чего человеку такая долгая жизнь, если делать ему на земле больше нечего… — И твердо взяв Глеба за руку, заглянул ему прямо в глаза. — Ты прости, сынок, что раньше тебя оттуда не вытащил… Прости… Старуха не знает, а тебе скажу: я ведь клиническую смерть пережил… Да. И если бы мог… Ну, да ты сам знаешь…

— Да чего уж, Федор Степанович, — смущенно замялся Глеб. — Да я и так тебе по гроб жизни обязан… А что годик зону потоптал, так это не беда. В жизни все может пригодиться… Сам-то как, отпустило маленько?

— Да отпустило вроде… Но временами, бывает, так начнет ныть, что спасу нет… Старость, Глебушка, не радость… — И зыркнув на гостя по-командирски, строго, коротко распорядился: — Ну, орел, давай руки мыть. Старуха с самого утра стол накрыла. Только тебя и ждем…

Пропустив первую, Глеб поморщился: знаменитая батина домашняя перцовка как прежде пробирала до костей.

— Что же ты не ешь ничего, Глебушка? — беспокоилась хозяйка, навалив ему полную тарелку всякой снеди.

— Погоди, мать, не суетись, — перебил Федор Степанович. — Дай человеку выдержать экзамен, ха-ха.

— Ой, а я и забыла, — растерялась Вера Ивановна. — Да ну тебя, отец! Уж и пообедать парню спокойно не даешь! Все со своими шуточками. Кушай, сынок, кушай…

Обед удался на славу. Как в былые времена, Вера Ивановна устроила к приходу Глеба настоящий кулинарный праздник. Тут были пироги с рыбой, с мясом, с курицей. И любимые Глебовы — с капустой. Был наваристый борщ, настоящий, деревенский. Икра, балык и маринованные грибочки.

— С позапрошлого года осталась баночка, — улыбнулась Вера Ивановна. — Как будто специально для тебя берегли… — И печально потупившись, добавила: — В прошлом году-то, сам уж знаешь, не до грибов нам было…

Глеб ел да нахваливал. Грешным делом он любил иногда знатно, по-русски отобедать. С борщом, с водочкой да с пирогами. А Вера Ивановна по этому делу всегда была большая мастерица.

После первой, за встречу, выпили по второй — за здоровье хозяев дома. Осушив рюмку, Глеб ловко подцепил вилкой ядреную шляпку маринованного белого гриба. Смак! И никаких тебе заморских полуфабрикатов. Этой снеди у Веры Ивановны отродясь не водилось. Всегда кормились с собственного огорода на подмосковной даче да из ближнего лесочка. Кроме того, Федор Степанович в прошлом был заядлым охотником.

После второго тоста хозяйка безоговорочно отобрала у мужа тонконогую рюмку и поставила перед ним высокий пузатый бокал для сока.

— Видишь, Глеб, чего на белом свете творится, — усмехнулся хозяин. — В собственном доме полная дискриминация. По алкогольному признаку.

— Будет тебе, отец, — проворчала Вера Ивановна, убирая рюмку. — Попил уж свое…

— Да случай-то какой! По такому случаю и выпить не грех, — усмехаясь, оправдывался раскрасневшийся от позабытого удовольствия Федор Степанович.

— Грех или не грех — это не нам решать… А врачей слушаться надо, — веско заявила жена и налила ему полный бокал апельсинового сока.

Мужчины понимающе переглянулись.

— Ну, Глеб, — не выдержал Федор Степанович, — рассказывай: как дела, как устроился, чем думаешь заниматься?..

После обеда мужчины удалились в кабинет. Уютно устроившись в кресле, Глеб с наслаждением закурил. Федор Степанович, кряхтя, уселся напротив и с интересом принялся разглядывать подаренные Глебом шикарную авторучку «Паркер» с золотым пером и старинный бронзовый письменный прибор с литой длиннотелой таксой на отполированной панели. Живая осиротевшая бедняжка Мэри Пикфорд лежала возле его ног и, высунув от умиления язык, влюбленно глядела на Глеба.

— Спасибо, сынок… Порадовал старика, — улыбнулся Федор Степанович. Упрятал ручку обратно в бархатистый футляр и положил на письменный стол рядом с бронзовым прибором, который Глеб по случаю купил в «Антикваре». Затем сложил на коленях высохшие руки и пристально взглянул на гостя.

— Поговорим что ли, сынок? Чего дальше-то намерен делать? — спросил он.

— Жить, батя, — усмехнулся Глеб, выпуская в потолок длинную струю табачного дыма. — Как все люди живут…

Федор Степанович задумчиво покачал седой головой.

— Жить, это хорошо… Очень хорошо… Только ведь сам знаешь, какие волки на тебя зубы точат…

— Знаю, батя, — нахмурился Глеб. — Ну и хрен с ними. Пусть точат, коль делать нечего. Волков бояться — в лес не ходить.

— Это верно, — вздохнул хозяин. — Только тропинки в этом лесу мы, сынок, выбираем сами… Ошибившись раз, может не стоит в глухую чащу-то ломиться?

— Ясное дело, не стоит, — кивнул Глеб и затушил в пепельнице сигарету. — А я и не собирался.

Старик покосился на него с недоверием.

— В самом деле?

— Ты же меня знаешь, Федор Степанович. Сказал и точка. Мне своя шкура дороже. Сорок лет за плечами, а еще толком и жизни-то человеческой не видел.

— Тоже верно… — вздохнул старик и цепко блеснул на Глеба прищуренными глазами из-под кустистых бровей. — Хорошо выглядишь. Наследство что ли получил?

— Ага, — невозмутимо ответил Глеб. — В «Инкомбанке». Наличными выдали.

— Ишь ты! — покачал головой хозяин. — Стало быть, не забыл тебя твой князь ясновельможный?

— Выходит, не забыл, — развел руками Глеб и, взглянув на старика в упор, глухо спросил: — Скажи, батя, знаешь кто его на тот свет-то спровадил?

Федор Степанович задумчиво вздохнул.

— Знать не знаю, Глебушка. Но догадываюсь… — и после многозначительной паузы добавил по-отечески: — Мой тебе совет: не лезь ты снова в это… Одним словом, плюнь и отойди. Мертвых нам все равно не воскресить. А свою голову сложишь — это раз плюнуть…

Глеб снова закурил, покручивая сигарету между нервными пальцами.

— Спасибо за совет, батя, — ответил он. А про себя подумал: «Как бы не так — оставят они меня в покое…»

Старик перевел разговор на другую тему. Вспомнили прошлое. Живых и погибших. Потолковали маленько, кто, где и чем нынче занимается. И дружно сошлись на том, что почти всем теперь приходится туго. Кроме тех, что были наделены редким талантом лизать задницу.

Все время, пока тянулся этот мирный дружеский разговор, Глеба не покидало настойчивое предчувствие, что старик хочет сказать ему что-то важное, но по непонятной причине не может этого сделать. «Неужто и здесь понавешали ушей? — с тревогой подумал Глеб. — Нет, батю эта шантропа тронуть не посмеет. Чего же он тогда тянет?»

Нежно поглаживая взобравшуюся к нему на колени гладкошерстную таксу, Федор Степанович замолчал, остановив задумчивый взгляд на небольшой фотографии на письменном столе: Алешка и Глеб в парадной форме стоят, обнявшись, посреди Красной площади.

— Да, сынок, — прервав затянувшееся молчание, вздохнул Федор Степанович. — Пока не поседеет у тебя голова, жизнь кажется такой бесконечно долгой… Оглянуться не успеешь — а смерть вот она. Уже за углом караулит. И ничего-то ты толком в жизни не видел…

— Так уж и не видел, — недоверчиво повел плечом Глеб. — Ты же, Федор Степанович, без малого полмира объехал.

Старик горько усмехнулся.

— Ну и что с того? Разве в том счастье, чтобы по чужим домам незваным гостем шататься? Может, мне на роду написано было на своей подмосковной дачке всю жизнь сидеть да любоваться закатом… Эх, Глебушка, только прожив жизнь, начинаешь понимать, как бы ее прожить-то следовало… Да поздно.

— Что-то не узнаю я тебя, батя, — озабоченно произнес Глеб. — С каких это пор ты со смертью сдружился? Не рановато ли?

— Нет, сынок, — вздохнул Федор Степанович. — В самый раз. — И вскинув на Глеба печальные глаза, добавил тихо: — Нам ведь со старухой без Алешки и жить-то в общем, незачем… Один ты у нас теперь и остался, Глеб… — Но тотчас, усилием воли отогнав прочь мрачные мысли взглянул на гостя с лукавой улыбкой: — Не пора ли тебе, сынок, жениться? Семью, детишек завести, а?

Глеб смущенно пожал плечами.

— Староват я для такой оказии… Полжизни одиноким волком пробегал… А теперь уж недолго осталось.

— Зря ты так, Глеб, — пожурил его старик. — Никогда не говори вслух «капкан». А то неровен час, в самом деле в него попадешься… — Правда, Глеб, — продолжал Федор Степанович. — Может хватит уж волком по жизни бегать? Смотри, у меня и невеста на примете есть. Хорошая девка. Племянница моя. И жильем обеспечена. Красивая. Молодая. А уж какая хозяйка!..

— Чего ж она, такая разлюбезная, да все без мужика? — недоверчиво усмехнулся Глеб.

Федор Степанович со вздохом опустил глаза.

— Вдовая она, Глебушка… Муж у нее славный парень был… Тоже, как ты горячий… Ну, и сгорел почем зря…

— Прости, батя, — понурился Глеб.

— Да что там, — отмахнулся старик. — Это дело прошлое. А тебе, сынок, надо о будущем позаботиться.

— Позаботимся, батя, — кивнул Глеб. — Времени хватит. — И тотчас с сожалением подумал: «Эх, если бы знать, где тебя нелегкая караулит! Прошел бы стороной… А что, может и в самом деле завязать с волчьей жизнью? Жениться, завести детей…»

На лице Глеба невольно появилась саркастическая усмешка.

— Чего это ты, сынок? — удивился Федор Степанович.

— Чепуха, — сказал Глеб, вставая, — смешной случай вспомнил… Ну, батя, пора мне…

Уже в дверях, когда Глеб, непривычно элегантный в своем новом кожаном пальто, целовался на прощание с растроганной Верой Ивановной, старик, велев ему минутку подождать, зачем-то вернулся в комнату и появился снова, держа в руках большой плоский пакет, наподобие почтового.

— Давай-ка я тебя провожу, Глебушка, — сказал он, с трудом обувая разношенные стариковские ботинки.

— Что-то ты у меня сегодня расходился, отец, — заметила с тревогой Вера Ивановна.

— Ничего мать. Я только до лифта…

Уже в просторной, чистой и ярко освещенной кабине, Федор Степанович, на полпути к земле, неожиданно нажал красную кнопку.

Лифт плавно замедлив ход, тотчас остановился.

— Вот что, сынок, — озабоченно начал старик. — Я тут кое-что для тебя приготовил. На вот, внимательно изучи, какую свинью князь твой нынешним временщикам-то подсунул… — И передал Глебу плотный бумажный пакет. — Уж больно легко они тебя выпустили. Я и не надеялся, что так скоро… С первого раза… — Глаза его насторожено заблестели. — Чует мое сердце, задумали они с твоей помощью докопаться до всего остального… Так что смотри, держи ухо востро! А на всякий случай вот тебе телефон. На обороте записан. Друг мой старый и надежный человек. Полковник Каленов Вячеслав Иванович. Если что понадобится, звони прямо ему. Он теперь в ФСБ большая фигура. А может, еще больше будет…

— Спасибо, батя, — благодарно прогудел Глеб и нажал желтую кнопку.

Упрятав пакет за пазухой, Глеб вышел из подъезда и уселся в машину. Запустил двигатель для прогрева. Закурил. Через несколько минут, выглянув в окно, бросил настороженный взгляд вверх.

За стеклом освещенной площадки десятого этажа вскоре показалась невнятная темная фигура. Помахала рукой на прощение.

— Ай да батя, — покачал головой Глеб. — Ну, удружил… Что ж, поглядим, каких там на меня понаставили капканов…

И, включив первую передачу, лихо тронулся с места.

Глеб даже не предполагал, что способен так, по-сыновнему привязаться к этим одиноким старикам, родителям своего погибшего друга. Вера Ивановна оказалась единственным человеком, который прислал ему в зону несколько писем. А Федор Степанович, когда справился, не пожалел сил, чтобы вовсе вызволить его оттуда.

Что ни говори, батя был просто мировой мужик. Любил Глеба искренне. И не только потому, что тот немало лет дружил с его единственным сыном и рисковал жизнью, чтобы хоть похоронили Алешку под родными березами. Ценил, как настоящего профессионала. «У тебя, Глеб, талант прирожденного разведчика. Редчайший талант…» — нередко говаривал ему старик. Сколько раз он выручал Глеба в самых отчаянных переделках. Спасая его, безоглядно принимал на себя сокрушительный гнев злопамятного начальства… Эх, батя, батя. Только он да Вера Ивановна вот и все оставшиеся у него близкие люди. И будь такое, возможно, Глеб, не задумываясь, отдал бы все свое легкое богатство, чтоб вернуть им былую молодость и здоровье…

Вернувшись домой, он тотчас наметанным волчьим глазом обнаружил в квартире неприметные следы дотошного обыска. Стало быть, навестили гости. Прав был батя. Кто-то и в самом деле его пасет. Или решил наживить, как живца, на хитрую свою удочку. Только не на того нарвались, соколики. С ним шутки плохи. А уж сделать из себя безвольного живца он и подавно никому не позволит.

Проверив помещение, Глеб, как и ожидал, легко отыскал запрятанные в самых неожиданных местах подслушивающие устройства. От души посмеялся над выдумкой самозваных сыщиков. И с язвительной усмешкой установил разоблаченные жучки в сортире. Там им самое место. Пусть ребятишки насладятся его сокровенными мыслями.

Затем разделся. Принял освежающий душ. И, распаковав бумажный конверт, с комфортом расположился на скрипучей холостяцкой тахте, сбросив на пол пеструю груду глянцевитых «Пентхаузов» и «Плейбоев» на русском языке. Совращают народ, буржуи проклятые. Освоили великий и могучий. Ну, да ничего. Мы им крылышки-то подрежем… А девочки хороши… Первый сорт девочки. Эх, ядрена-матрена…

В пакете оказалось с десяток популярных столичных газет. Прошлогодних, как заметил Глеб, взглянув на первые полосы. Большинство газет были целиком или частично посвящены предвыборной компании. Глеб и раньше не особенно интересовался политикой. Тем более, что выборы были без выбора. Ставь себе крест и шагай осчастливленный, что принял участие в народовластии. А теперь от зверской и гнусной грызни политических вампиров и вовсе делалось тошно.

Пролистав газеты, Глеб легко отыскал в каждой из них обведенные красным фломастером бронебойные материалы. Очевидно, батя для него постарался. Что ж, посмотрим, чего там наваляла свободная пресса. Впрочем, хорошо бы для начала выпить пива. Что он и сделал, достав из холодильника запотевшую ледяную жестянку. Залпом опустошил ее наполовину и с отвращением принялся читать. Но по мере того, как он углублялся в чтение, на лице Глеба все мрачнее сгущалось озабоченное выражение тревоги, и веселая шутка, которую напоследок отмочил Князь, уже не казалась ему больше такой невинной.

18

Настя была в шоке.

Она просто ненавидела себя; безжалостно ругала и высмеивала самыми жестокими словами. И было за что.

Как она — взрослая, без малого тридцатилетняя женщина, позволила себе допустить такое? Чтобы ее, как девчонку, ставили перед фактом! Чтобы ей совершенно недвусмысленно указали рукой на дверь! Чтобы от нее просто отказались, как от ненужной, опостылевшей вещи?!

Разумеется, словами Константин Сергеевич ничего подобного не говорил. Он старался быть «исключительно» дипломатичным, отчего речь его в тот злополучный вечер вышла на удивление путаной и невнятной. Но именно это окончательно убедило Настю, что дело зашло слишком далеко, и виновата в это только она сама. Нужно было решиться на развод по меньшей мере три года назад и уйти самой. Уйти победительницей, а не побежденной.

Теперь было поздно. Последнее слово осталось за Константином Сергеевичем. И хоть он так и на сумел внятно произнести слово «развод», Настя прекрасно поняла всю унизительно-горькую правду.

Всю ночь она не сомкнула глаз. Не спал и Константин Сергеевич. Словно окопавшиеся враги, они сидели по своим комнатам, не решаясь даже выйти, чтобы случайно не столкнуться друг с другом. Слава Бога, что при их роковом разговоре не присутствовала Зайка. Соседка Машенька как нельзя более кстати пригласила подружку совершить с ней путешествие в новую реальность с помощью игровой телеприставки «Денди». Но ведь рано или поздно девочка неизбежно должна будет узнать, что случилось. Быть может, ей даже придется выбирать… О, Господи, как это ужасно!

Приоткрыв форточку, Настя прямо в комнате нервно курила сигарету за сигаретой. Уснуть казалось просто немыслимо. Необходимо было что-то решать. И решать срочно. Если она согласится остаться здесь, как велеречиво настаивал Константин Сергеевич, остаться хотя бы ради Зайки, это будет тот неотвратимый предел унижения, переступив который уже нельзя вернуться обратно, стать прежним человеком. Нет, надо разорвать все разом.

К счастью, им с Зайкой есть куда пойти. В маминой квартире им отнюдь не будет тесно — даже когда Наталья Васильевна поправится. Настя была уверена: мама одобрит и поймет ее решение. Мама всегда ее понимала.

Но как за один раз перевезти на другой конец Москвы такую прорву вещей? Сейчас Настя не в силах была даже представить, как она после окончательного разрыва еще раз войдет в эту квартиру… Взять такси? Но с деньгами у нее теперь как назло было туговато. Попросить кого-нибудь? Но у ближайших друзей и подруг не было автомашины. Может, договориться на работе? Например с Сукачевым — ведь ему ничего не стоило бы помочь ей переехать. Но за это неизбежно придется платить. И платить тем весьма тривиальным способом, который даже в мыслях вызывал у Насти отвращение…

Константин Сергеевич за стеной глухо кашлял. Тоже, очевидно, курил. Подумать только, ведь когда-то она ложилась с этим человеком в постель! Без содрогания принимала его отвратительные бесстыдные ласки…

Только под утро Настя наконец заставила себя прилечь. И тотчас забылась коротким сном без сновидений.

Будильник разбудил ее ровно в семь. Выйдя на кухню, Настя с облегчением обнаружила, что Константин Сергеевич уже ушел. Вот и прекрасно! Значит, она не увидится с ним до самого вечера. О, если бы можно было навсегда избавиться от такой встречи!

Проводив Зайку в школу, Настя поехала на работу. Как все складывалось некстати! Похоже, в ее жизни наступила черная полоса. И куда ни взгляни — просвета не видно. Господи, дай мне силы пережить все это…

В дверях офиса ее встретил с неизменной улыбкой Игорь. Обменявшись с охранником парой ничего не значащих фраз, Настя неожиданно вспомнила, что у него есть машина — старенький «жигуленок», пикап. Именно то, что ей нужно. Оставалось только уговорить его. Впрочем, Настя не сомневалась, что Игорь не откажет ей в помощи. А главное, сделает это совершенно бескорыстно.

— Послушай, Игорь, — смущенно начала она. — У меня тут такое дело…

Нет проблем! Конечно, он ей поможет. В любое время дня и ночи, подтвердил охранник, выслушав ее просьбу. Скоро его сменят. Днем он хорошенько выспится. А потом пусть она позвонит ему домой, и он отвезет ее куда нужно.

— Ты что, с мужем поссорилась? — спросил напоследок Игорь.

Настя болезненно поджала губы.

— Прости… Я тебе все объясню… Только позже…

И побежала вверх по лестнице.

В тот день приключилось еще одно совершенно неожиданное событие. Рано утром по дороге на работу новый шеф попал на своем лимузине в аварию и с несколькими царапинами и ушибами был доставлен в больницу. И хоть радоваться было особо нечему, около полудня, когда весть о случившемся достигла «Клариссы», многие из сотрудников невольно вздохнули с облегчением. Значит, сегодня они смогут перевести дух и избежать ежедневных унижений.

Но больше всех обрадовалась Настя. И вовсе не потому, что не любила нового шефа. Случившееся позволяло ей отпроситься с работы пораньше и перевезти вещи задолго до возвращения домой Константина Сергеевича.

Договорившись с Сукачевым, который сам вознамерился улизнуть, она около трех часов дня позвонила Игорю, разумеется, разбудив его. Но выбора у нее не было. Настя не могла даже предположить подобной удачи. Впрочем, Игорь не обиделся. Лениво позевывая, он обещал заехать за нею через полчаса. Благо, он жил тут же неподалеку, в районе «Бауманской».

Весь этот необычный рабочий день Настя провела как на иголках. И лишь усевшись в машину, почувствовала желанное облегчение. Игорь сдержал обещание. И в пятом часу дня они уже примчались на «Коломенскую».

Как хорошо, что ночью, в пылу бессонницы, Настя догадалась хотя бы частично тихонько собрать и уложить свои и Зайкины вещи! Благодаря этому и, конечно, помощи Игоря, на все остальное у нее ушло немногим больше часа. Зайка, судя по доносившимся сверху звукам, очень кстати была у соседки.

Она появилась, когда большая часть вещей была уже перенесена в машину. Кое-что неизбежно пришлось оставить. Однако Настя решила, что непременно заберет все остальное как только придет в себя.

Неожиданная поездка к бабушке вовсе не удивила Зайку. Напротив, она даже обрадовалась, потому что тоже любила эту тихую уютную квартирку возле Измайловского парка. Тщательно уложив в небольшой детский рюкзак красотку Барби со всем ее обширным гардеробом, Зайка, подхватив неуемного Томми, поскакала вниз по лестнице.

— Вот оно как, значит, — покачал головой Игорь, присев покурить на дорожку.

Настя печально вздохнула. Что она могла ответить? Все и без слов было ясно.

— Надо же, а я тут как раз жениться собрался, — усмехнулся охранник. — Хотел тебя на свадьбу пригласить, с невестой познакомить…

Настя попыталась улыбнуться.

— Поздравляю… Только я…

Игорь понимающе кивнул.

— Не беда, — сказал он, вставая. — Ты к нам потом, после свадьбы зайдешь… Ну, поехали…

До Измайлова добирались добрых полтора часа. Время было горячее. На улицах всюду пробки. Вдобавок ко всему повалил снег.

Настя вдруг вспомнила, как впервые ехала с Константином Сергеевичем в его холостяцкую квартиру. Как волновалась в предвкушении того, что неизбежно должно было там случиться, но случилось много позднее, уже после свадьбы… Как время меняет человека! Ведь тогда муж действительно был совсем другим. Добрым, веселым, внимательным. И кажется, искренне ее любил. И она его любила. Того — другого. А может, и она стала теперь другой? И то, что произошло, было следствием совершившейся в них обоих перемены? Наверное. В любом случае, теперь уже ничего нельзя ни вернуть, ни исправить. Надо начинать новую жизнь. И не роптать на судьбу.

Больше всего Настю беспокоила мысль о том, как сказать обо всем маме. Как скажется эта новость на ее самочувствии? Но выбора у нее не было. Рано или поздно — сказать придется. Уж лучше раньше.

Во всем случившемся были и свои положительные моменты. Прежде всего, Насте будет значительно ближе добираться и на работу, и в больницу к маме. И наконец, вновь обретенная свобода сама по себе сулит ей что-то новое. Об официальном разводе она пока не задумывалась. В конце концов это простая формальность. Вот немножко придет в себя, сходит в ЗАГС и подаст заявление… Подумать только, какая-то жалкая бумажка наделена магической силой соединять и разрывать судьбы людей…

Прибыв на место, Игорь помог Насте внести вещи. И то, что мамина квартира была на первом этаже, значительно облегчало им обоим работу.

— Здорово, — сказал он, оглядевшись. — Так хорошо. Тихо…

Окна выходили во двор, на занесенную снегом детскую площадку.

— Только решетки на окна надо бы поставить, чтобы домушники не залезли, — заметил Игорь и с улыбкой добавил: — Хотя у вас ведь и брать-то нечего…

Настя устало улыбнулась. Разместив в комнате сумки и чемоданы, которые Зайка тотчас принялась распаковывать, она напоила Игоря кофе и проводила его до двери.

— Так ты смотри, — напомнил он. — После свадьбы загляни к нам. Мы ведь теперь почти соседи. И вот что, если какая помощь по дому понадобится — ну, мало ли чего, не стесняйся, звони…

В глазах у Насти стояли слезы.

— А вот это отставить, — покачал головой Игорь. — Что ни делается — все к лучшему. Запомни.

На прощание, порывисто обняв Игоря, Настя по-сестрински его поцеловала.

— Ну, ладно, Насть, чего уж… — улыбнулся он. — Все устроится. Вот увидишь. Мы еще на твоей свадьбе гулять будем!..

Смысл этих прощальных слов дошел до Насти много позже, когда, совершенно обессиленная, она сидела на кухне и ломала голову над множеством вновь навалившихся проблем. Нет, свадьбы в ее жизни больше не будет. С этим покончено. Если ей понадобится мужчина, она сумеет обставить все так, чтобы не связывать себя больше брачными обязательствами. А мужчины в ее жизнь неизбежно будут. И не только в прямом смысле. Насте всегда хотелось иметь рядом надежного друга и защитника. Ну, почему, почему у нее не было ни отца, ни братьев?..

Как Настя и опасалась, Зайка, немного освоившись на новом месте, начала задавать ей вопросы. Где папа? Когда он приедет? Можно ли ему позвонить?

Настя впервые с ужасом подумала, что рано или поздно ей придется на эти вопросы как-то ответить. А самое главное, объяснить девочке, что прежней жизни больше не будет. Что все кончилось. Отныне у нее есть только мать. Но как, скажите, как это сделать?!

Еще более тягостной казалась мысль о том, какими последствиями чреват для девочки теперь уже неотвратимый развод. Конечно, Зайка останется с ней. Но никакие законы не позволят Насте лишить ее встреч с отцом, которого малышка очень любила. Как она перенесет все это? Что скажет матери, когда вырастет?

Была и еще одна немаловажная проблема. Нужно было устроить Зайку в другую школу. А это займет немало времени и сил. И наконец, с кем ее здесь оставлять? Впрочем, Настя была уверена, что Зайка при своей непосредственности и общительности скоро обретет на новом месте новых друзей и подруг. А потом, даст Бог, поправится мама. И все будет хорошо. Все непременно устроится. Ведь, как говорил Игорь, что ни делается — все к лучшему. Насте сейчас очень хотелось в это поверить.

Около девяти вечера, в тот самый момент, когда Настя понемногу успокоилась и пришла в себя, в дверь неожиданно позвонили. От резкого пронзительного звука у Насти захолонуло сердце. Она с необычайной силой ощутила вдруг свое нынешнее одиночество и беззащитность.

Закрыв Зайку в комнате, где они с Томми смотрели по телевизору мультфильмы, Настя осторожно подошла к двери.

— Кто там? — не узнавая собственного голоса, спросила она.

В ответ раздался новый требовательный звонок.

От волнения у Насти задрожали руки. Осторожно отвернув крышку глазка, она заглянула в крохотную линзу.

За дверью стоял Константин Сергеевич. Но даже несмотря на тусклый сумрак подъезда Настя разглядела, какой он был бледный, взбудораженный и… удивительно жалкий. Муж был без шапки. На всклокоченных волосах и бороде таял мокрый снег.

— Уходи… — после мучительного молчания, глухо сказала Настя.

Константин Сергеевич снова позвонил, и этот настоятельный звонок словно вонзился в Настину душу.

— Ты не смеешь… Ты не можешь так поступать со мной! — истерично и жалко возмутился Константин Сергеевич. — Немедленно открой! Или я позову милицию!

Последний аргумент неожиданно успокоил и даже рассмешил Настю. Она открыла дверь.

— Папа! Папочка! — воскликнула выскочившая из комнаты Зайка и тотчас повисла у отца на шее.

— Заяц… Заяц мой дорогой! — всхлипывал Константин Сергеевич, нежно прижимая девочку к себе.

Смотреть на это было нелегко.

— Зоя, побудь, пожалуйста, в комнате, — строго сказала она, дождавшись, когда взрыв отеческих и дочерних чувств начал понемногу утихать. — Мне нужно поговорить с папой.

Подхватив на руки обезумевшего от радости Томми, Зайка скуксилась и неохотно вышла. Однако Настя успела заметить промелькнувшее в глазах девочки вопросительное и тревожное выражение. Она видела его и прежде, когда дочь невольно становилась свидетельницей их внезапных ссор. Но тогда было другое. И Зайка, очевидно, тоже поняла это.

В напряженном молчании они прошли на кухню. Настя невозмутимо уселась. Константин Сергеевич, так и не получив приглашения, остался стоять и взволнованно мял в руках свою каракулевую шапку-боярку. Потом опустошенно вздохнул и бессильно рухнул на шаткую табуретку.

Молчание показалось Насте мучительно долгим. Говорить, в сущности, было не о чем. Все решилось само собою. И не сегодня. Оставалось лишь оформить все официально. Единственным препятствием к мирному расторжению брака оказалась, как ни странно, Зайка.

— Послушай, Анастасия… — проглотив комок, начал наконец Константин Сергеевич. — Девочке нужен отец… Это невозможная, исключительная жестокость!

Настя подняла на мужа недоуменный взгляд.

— Жестокость? — чуть слышно произнесла она. — А жить вместе, не любя, это по-твоему, не жестоко?

К горлу ее подкатил тугой комок. Насте было что сказать. И очень, очень много. Но у нее попросту не нашлось сил, чтобы выплеснуть наружу всю накопившуюся за долгие и мучительные годы душевную боль.

— Послушай, Настенька, — дрожащими губами произнес Константин Сергеевич. — Но ведь это… Чудовищно! Так нельзя! Мы оба взрослые люди. Мы… Мы просто обязаны найти компромисс… Пусть не ради себя… Но ради дочери!..

Настя покачала головой. Ни при каких обстоятельствах она не согласилась бы соединиться снова, чтобы ее дочь, ради которой надо было принести такую жертву, выросла в удушливой атмосфере лицемерия, фальши и лжи. Нет, никогда больше не позволит она обмануть ни себя, ни Зайку. Пусть уж лучше боль. Жестокая, немилосердная — зато раз и навсегда. Сильнее всего на свете Настя ненавидела ложь…

Нервно крутанув колесико зажигалки, она жадно закурила. Константин Сергеевич смотрел на нее с недоумением и ужасом.

— Поздно… — чуть слышно сказала она. — Слишком поздно.

— Но…

— Завтра я подаю на развод, — тихо, но твердо добавила Настя. — Я не могу тебе запретить видеться с Зайкой, но… Если бы могла, я бы сделала это… — Настя подняла на мужа непреклонный взгляд. — А теперь уходи…

Константин Сергеевич вздрогнул, точно его поразили электрическим током. Разумеется, он только в эту минуту осознал, что все происходит всерьез. Что это не наваждение, не сон, не бред.

— Нет… Этого не может быть… Это чудовищно… — закрыв руками лицо, жалко захныкал он. — Не может…

— Не плачь, папочка! — бросившись ему на шею, заревела вместе с ним тайком выскользнувшая из комнаты Зайка.

Константин Сергеевич порывисто обнял девочку и прижал ее к груди.

Настя чувствовала, что, еще немного, и она сама истерически разрыдается, и тогда один Бог знает, что может произойти…

— Папа… Папочка! — исступленно захлебывалась слезами девочка.

Чувствуя что вот-вот упадет в обморок, Настя стиснула зубы и решительно встала…

А потом все получилось именно так, как неминуемо должно было произойти. Разгорелся скандал. Громкий. Истерически слезливый. И совершенно, совершенно бесполезный. Ибо на неумолимых весах судьбы все было уже взвешено и предрешено. Так что не стоило, в сущности, рвать сердце. Но сердцу, как известно не прикажешь.

Под конец кричали и плакали все: Константин Сергеевич, Настя, Зайка и даже Томми. Понять что-либо в этом содоме было решительно невозможно. Да ничего и не нужно было понимать — просто это была реакция каждого из них на бесповоротно свершившееся.

Они оба не заметили в пылу скандала, как Зайка зачем-то схватила со стола кухонный нож и убежала с ним в комнату. Константин Сергеевич судорожно глотал успокоительное, приняв по меньшей мере лошадиную дозу. Настя, едва держась на ногах, обмотала голову мокрым холодным полотенцем. Карликовый пудель Томми безнадежно охрип и только жалобно скулил, забившись под кухонный столик.

Но всему рано или поздно приходит конец. Когда никаких сил продолжать все это у бывших супругов больше не осталось, Константин Сергеевич, шатаясь, направился к двери и остановился там. Совершенно обессиленные и опустошенные, они молча смотрели друг на друга, словно повстречались впервые.

«Кто этот человек? — с удивлением думала Настя. — Это мой муж?!»

«Я сошел с ума… Она сошла с ума… Мы все сумасшедшие», — с ужасом думал Константин Сергеевич.

Внезапно из комнаты в каком-то отчаянном порыве вылетела Зайка, с воплем сунула что-то в руку каждому из родителей, и убежала, хлопнув дверью.

Настя с трудом открыла замок. Константин Сергеевич шатко вышел, по-прежнему сжимая в руке шапку. На площадке он внезапно обернулся и взглянул на жену с туманным недоумением, будто силился вспомнить что-то необычайно важное и сказать ей напоследок. Но так и не вспомнил. И как был с непокрытой головой, зашагал вниз по лестнице.

Настя с окаменевшим сердцем молча смотрела ему вслед, пока он не вышел из подъезда в снежную пелену ночной метели. Потом тихо прикрыла дверь и опустилась на старый обшарпанный ящик для обуви. Сквозь приоткрытую дверь комнаты доносились затихающие всхлипывания Зайки.

Она сидела так довольно долго. Затем бездумно поднесла к глазам то, что по-прежнему держала в руке. Это была разрезанная пополам, как в цирке, верхняя часть туловища красотки Барби. Все остальное, соответственно, досталось Константину Сергеевичу…

19

Глеб подрулил к вокзалу за полчаса до отхода поезда.

Вечер был не по-зимнему теплый, ясный. Под ногами хлюпало снежное месиво. Ощутимо пахло близкой весной.

Припарковав машину и подхватив свой багаж, он смешался с толпой и не спеша зашагал к посадочным платформам.

Нужный ему поезд стоял на третьем пути. Пробираясь в толпе перегруженных пассажиров и провожающих, Глеб монотонно отсчитывал вагоны. Тот, который он искал, прицепили теперь с головы состава.

Вокзальная суета и неразбериха всегда возбуждали Глеба. В сущности, всю свою непутевую долгую жизнь, он был странником, неприкаянным перекати-поле. Добрая половина этой жизни прошла в бесконечных командировках. Так это называлось официально. Всякий раз, садясь в очередной поезд или самолет, Глеб невольно прощался с Москвою навеки, целиком вверяя себя судьбе. Но каким-то чудом каждый раз неизменно возвращался обратно.

Судьба хранила его. Бог знает, для чего и зачем. Но из года в год не позволяла Глебу прочно и мирно осесть на земле, укорениться и жить как все люди. Да он уже и не мечтал об этом. Раз уж написано ему на роду до конца дней своих оставаться одиноким волком, выходит, так тому и быть. И не стоит искушать судьбу.

Возле нужного вагона скучно топталась на снегу знакомая рыхлая фигура. Цепким своим зрением Глеб приметил ее издали и невольно улыбнулся. В распахнутом на груди шикарном кожаном пальто он выглядел очень импозантно, даже несмотря на объемистую, перевязанную бечевой картонную коробку, которую держал в левой руке.

Не спеша подошел, поставил на относительно сухое и чистое место свою увесистую поклажу, и, глядя в знакомые, округлившиеся от изумления глаза, невозмутимо усмехнулся.

— Здорово, Зинаида! Не признала что ли, сестренка?

Проводница растерянно всплеснула пухлыми руками.

— Мать честная! Глеб?! — и почтительно добавила: — Александрович… Ой, а я-то дура, гляжу: знакомый, вроде человек… — и смущенно улыбнулась: — И правда, не признала…

— Забыла меня, стало быть, — покачал головою Глеб.

— Тебя забудешь… — потупилась проводница, но тотчас спохватилась: — Ой, да что же мы стоим? Проходи в вагон, поднимайся!

В знакомом, до духоты натопленном купе для проводников, пахло как прежде — деревенским теплом и валенками. Устроив под столом свою коробку, Глеб неторопливо присел, лукаво взглянул снизу вверх на смущенное, растроганное лицо проводницы.

— Ну, что, сестренка, прокатимся? — усмехнулся он.

Женщина от полноты чувств зарумянилась.

— Ой, да с тобой хоть на край света…

— Шучу я, — с улыбкой сказал Глеб. — Да ты садись, Зинаида. В ногах правды нет.

Проводница осторожно уселась рядом.

— Дело у меня к тебе, — пояснил Глеб. — Посылочку надо бы передать по адресу. — И небрежно похлопал по верху свою коробку. — Телеграммку-то я уже отстукал. Так что на месте тебя встретят. Хорошие люди. Душевные. Ты уж подсоби, Зинаида.

— Да что ты, в самом деле, — отмахнулась проводница. — Разве я отказываюсь… Не забыл меня — и то счастье…

— Ну уж прямо, — оскалился Глеб и мягко обнял ее полные плечи. — Сама-то как? Развязалась со своим непутевым?

Проводница разом оживилась. Глаза ее взволнованно заблестели.

— Милый ты мой, яхонтовый! — затараторила она. — Это ж ты мне прямо судьбу напророчил! Ясное дело, развязалась… Ну, его, дурака, к лешему… Столько горя я с ним натерпелась! А давеча, как с тобой расстались, познакомилась я с одним человеком. Порядочный такой, непьющий… Одним словом, у меня теперь живет… — потупилась растроганная проводница. — Уж не знаю, как и благодарить тебя, Глеб… Александрович.

— Да будет тебе, сестренка. Я же говорил: у меня глаз — алмаз. Я человека на семь метров вглубь вижу. Сказал — стало быть, так и будет…

Женщина благодарно сжала в ладонях его руку.

— Ой, не смущай ты меня, соколик… Я баба горячая… Как увидала тебя, так сразу сердце и защемило…

— А как же дружок твой задушевный? — усмехнулся Глеб.

Проводница вздохнула.

— Мужик он хороший… Тоже освободился недавно… Жена его бросила. Квартиру отняла… Веселый такой. На все руки мастер…

— Мастер — это хорошо, — кивнул Глеб. — Ты его только до бутылки не допускай.

Женщина испуганно замахала руками.

— Господь с тобою, Глеб! Да лучше я поперек порога костьми лягу! Хватит с меня алкоголиков…

— Вот и славно… Значит, передашь посылочку? — спросил Глеб, подмигнув. — Тут адресок на всякий случай на коробке написан. Иван Петрович и Анисья Михайловна. Да они тебя встретят! Славные старики. Много добра мне сделали…

— Ой, Глеб, да за ради тебя я что хоть…

— А за это я тебя поцелую, — решительно заявил Глеб. — По-братски, родная…

И нежно обняв женщину, крепко поцеловал ее в полные губы.

— Ты не забывай меня, Глебушка, — со слезами на глазах прощалась с ним проводница. — Сколько их перебывало у меня, мужиков… А такой, как ты, один-единственный…

— Ну, будет, сестренка, будет, — успокаивал ее Глеб. — Я хороших людей никогда не забываю. Первое мое житейское правило. Неровен час — свидимся… — Еще раз обнял ее и поцеловал. — Бывай, Зинаида… Не поминай лихом…

И запахнув на груди пальто, гоголем зашагал по платформе.

Впереди был еще один вечер, долгий и никчемный. Чем его, черт побери, заполнить? Опять водка, бабы… Тьфу! С отвращением вспомнив свои последние вечера, Глеб неожиданно подумал, как хорошо было бы сесть сейчас в поезд и уехать куда-нибудь на край света! Вот и на родине уже сто лет не был. Как там родные могилки? Хутор заброшенный? Может, плюнуть на всю эту столичную кутерьму да вернуться к земле? Ведь работал же он после школы трактористом. Недолго правда. Пока в армию не призвали…

Нет, никуда мне теперь из этого ада не вырваться, — безнадежно подумал Глеб, и привычная дневная тоска навалилась на него с новой силой.

Усевшись в машину, он бездумно включил магнитолу. И тотчас с раздражением заглушил, до того противен был вырвавшийся оттуда пронзительный женский голос. И музыки-то путевой не услышишь. Одна пустая шумиха буржуйская. Включил зажигание и лихо смешался с шелестящим, сверкающим огнями бесконечным потоком машин.

Поселившаяся с недавних пор в сердце тоска неотвязно грызла его изнутри. На кой ляд ему все это нужно? Жизнь богатого бездельника опротивела неожиданно быстро. Но вцепившись, держала крепко, мертвой хваткой. Сама мысль, чтобы снова наняться к кому-нибудь в воеводы или охранники казалась Глебу унизительной и ненавистной. Хватит, накрутился шестеренкой в шестерках. Покончено с этим раз и навсегда. Был лишь один человек, с которым он согласился бы теперь иметь дело. Но и того замочили…

Спасибо бате. Благодаря ему, Глеб быстро смекнул, в чем дело. И собственное неожиданное освобождение уже не казалось ему просто чудом. Ведь чудеса способны делать и подлецы. А тех, кто хотел бы насадить его на крючок, чтобы поймать на живца свою желанную рыбку, назвать людьми можно было лишь условно. Глеб всегда глухо ненавидел этих самодовольных, сытых ублюдков, которые, играючи, вершили человеческими судьбами. Будто в шахматы играли. С той лишь разницей, что пешки и ферзи умирали в этой игре по-настоящему. Нет, больше он никому не позволит сделать себя пешкой. Ферзем — еще куда ни шло. Главное — вовремя выйти из игры.

Один неразрешимый вопрос по-прежнему не давал Глебу покоя. Какого черта свалились на него эти легкие деньги? Если бы Князь решил напоследок доверить ему какое-нибудь щекотливое дело, на него давно бы уже вышли и все растолковали. Не беда, что Глеба денно и нощно пасли. Люди Князя тоже не лаптем деланы. Нашли бы способ. Но эта изрядно затянувшаяся неизвестность начинала все заметнее действовать ему не нервы. Одно Глеб знал наверняка: рыпаться самому незачем. Об этом его предупреждал Батя. Да и чутье волчары матерого подсказывало: повремени. Значит, остается ждать. Самое паршивое занятие.

Сам того не желая, Глеб снова прилетел на огни знакомого ночного клуба. Несколько раз уже побывал здесь, хотя и без особого удовольствия. Но делать было нечего. Одинокий и пустой предстоящий вечер сидел у него, как кость в горле.

Оставив машину на охраняемой стоянке, Глеб не спеша разделся и прошел в огромный, прокуренный и многолюдный зал полный музыки и мятущегося света прожекторов. По обыкновению выбрал себе в уголке самый неприметный столик, сел лицом к выходу. Ничего не поделаешь, привычка. Сделал с брезгливой миной заказ и погрузился в безысходную скуку.

Он торчал здесь уже добрых два часа. Ни есть, ни пить, в сущности, не хотелось. То и дело к нему подсаживались какие-нибудь смазливые бабешки. Но уже пресыщенный этим товаром, Глеб лениво отсылал их куда подальше. Его просто тошнило от местной публики.

Впрочем, одна интересная фемина за соседним столиком все же ненароком приглянулась. Как и он ей. Сидела одна, и тоже, очевидно, коротала опостылевший вечер. На вид ей было слегка за тридцать. Лицо умное, выразительное. Глаза усталые и бездонные, как пропасть. Время от времени они случайно встречались взглядами, и, кажется, думали об одном и том же. В конце концов Глеб решил пересесть к ней.

Незнакомка встретила его загадочной улыбкой. Напустив на себя небрежную светскую солидность, Глеб деликатно испросив разрешения, уселся напротив и, закурив, погрузился взглядом в ее глаза. Говорить было не о чем и незачем. Глеба всегда привлекали женщины, с которыми можно было обходиться без слов. Соседка оказалась из их числа.

Они смотрели друг на друга, как завороженные, не отрывая глаз. Долго. Головокружительно долго. Отрешенно курили, изредка поднося к губам высокие бокалы. И молчали. На ее волнистых каштановых волосах переливался и скользил мятущийся свет цветных прожекторов. Обнаженные плечи и глубоко открытая грудь дышали самозабвенной страстью. Им не нужно было даже касаться друг друга. Слившись взглядами, они тотчас утонули в волнах исступленных ласк, томительных и безбрежных.

Где-то в отдалении, точно за снежной стеной, монотонно гремела музыка. На сцене, в блеске лазерных стрел, вдохновенно извивалась в эротических корчах какая-то очередная смазливая стриптизерка. Постепенно сбросила с себя все и, призывно виляя бедрами, гордо прошествовала по залу между столиками. Содом и Гоморра.

Погруженный в пьянящее таинство бестелесного обладания, Глеб даже не сразу почувствовал, как кто-то небрежно похлопал его по плечу и глухо прогудел на ухо:

— Слышь, мужик… Выйдем… Потолковать надо…

Глеб раздраженно поднял голову.

Перед ним стоял широкоплечий бритый молодчик с каменным лицом пещерного человека. Позади угадывались еще двое или трое. А вот это уже интересно.

Невозмутимо улыбнувшись незнакомке, он не спеша поднялся и в сопровождении почетного эскорта вразвалочку зашагал к выходу.

На улице, за углом, его шустро и довольно решительно окружили трое. Впрочем, Глеб сразу занял выгодную позицию, повернувшись спиной к стене, чтобы надежно защитить свой тыл.

— Ну, так о чем базарить будем? — невозмутимо осведомился он, перебирая взглядом угрюмые лица молодчиков.

«Мальчишки, — с сожалением подумал он, не вынимая из карманов руки. — Сопляки…»

И прежде, чем первый и, очевидно, главный из них успел даже рыпнуться — молниеносно развернулся безжалостной пружиной…

На все ушло у него секунды три, не больше.

Один из бритоголовых молчунов с переломленной челюстью кубарем покатился в снег. Другой мешком впечатался в стену и теперь медленно сползал по ней с недоуменным выражением на лице, пустив изо рта кровавую струйку. Третий, отброшенный сокрушительным ударом метра на три, бессильно корчился на снегу, но, завидев медленно приближавшегося к нему Глеба, судорожно вскочил и бросился наутек.

— Шапку надень! Голову застудишь! — бросил ему вслед Глеб. Еще раз с удовлетворением осмотрел место боя и, сунув руки в карманы, не спеша зашагал к автостоянке…

«К черту… Все к черту!» — стиснув зубы, думал он, бешено разгоняя машину по залитому огнями пустынному ночному проспекту.

Через каких-нибудь полчаса он уже был дома. С облегчением сбросил с плеч долой ненавистное кожаное пальто и костюм-тройку. И, швырнув на стол верный рюкзак, принялся собирать свое барахло. Потом позвонил в железнодорожные кассы и заказал себе билет на завтра. Предстояло сделать еще несколько звонков. Но это уже утром. Да устроить машину на стоянку. Хорошо, что он догадался купить автоответчик. Впрочем, те, кому он мог понадобиться, разыщут его и на дне морском. И подождут. Он ждал дольше.

Напоследок он принял душ, смыв с себя всю липкую скверну последних отвратительных недель. Выпил по обыкновению пива и блаженно завалился спать. И вскоре его уже баюкали монотонным перестуком вагонные колеса…

— Как дела Сошников? Чего не звонишь? — с усмешкой осведомился густой самоуверенный голос в трубке.

Усталый невыспавшийся полковник с водянистыми бесцветными глазами напряженно вытянулся в кресле.

— Работаем, товарищ генерал…

— Валяй, докладывай обстановку!

Переложив трубку на другое плечо, полковник спешно закурил и сгреб поближе беспорядочно наваленные на столе бумаги.

— Так… Ясно… — глухо отвечала трубка. — В Женеве говоришь? И когда же он успел?

— В конце октября… Двадцать второго числа, — уточнил полковник.

— Ну и кому же теперь принадлежит этот сейф? — осведомился голос в трубке.

— Пока не удалось установить… Банк не предоставляет информации о своих клиентах… Но тайник находится там. Это мы проверили.

— Ладненько, — задумчиво протянул глухой голос. И со вздохом добавил: — Ох, и телишься же ты, Аркаша. Ох и телишься! В общем так: кончай, браток, муму трахать! Отправляйся туда сам, если понадобится, но вытяни из них имя клиента. Уразумел?

— Так точно, товарищ генерал… Михаил Васильевич…

— Вот так-то лучше, — усмехнулась трубка. — Кто там у тебя еще остался не охвачен?

— Проверяем всех… Из наших остается трое. Одному удалось уйти. Но…

— Георгадзе, небось? Резо?

— Так точно, — вздохнул полковник.

— Эх ты… Такого матерого гада упустил… Ну Да ладно, никуда он от нас не денется… А потаскушек его всех прокамертонили? Туристочка там какая-то у тебя нарисовалась?

— Дубровина. Анастасия Юрьевна, — уточнил полковник, затушив сигарету. — Я лично присутствовал при допросе. Похоже, она действительно ничего не знает.

— Или прикидывается дурочкой. А, Сошников?

— Не исключено… Но мы…

— Погоди, родимый, — перебил глухой голос. — Не пори горячку. С этой дурехой ты всегда успеешь разобраться. Прижмешь ее хорошенько, и ладушки… Ты мне пока Георгадзе ищи. Он один целого батальона таких поблядушек стоит… — и после короткой паузы спросил: — Ну, а коллега наш как поживает? Блестящий профессионал, мать его…

— В последние дни Катаргин заметно нервничал. Ни на какие контакты по-прежнему не выходил. Похоже, заметил наблюдение…

— Как же это ты так оплошал, Аркаша? Не знаешь что ли, с кем дело имеем?

— Знаю, товарищ генерал… Михаил Васильевич. Я уже проинструктировал людей. Впредь сделаем все возможное, чтобы не засветиться.

— Ну, а сейчас он где? Опять, что ли, по девкам поехал? Дорвался парень, ха-ха!

— Сегодня в полдень Катаргин сел в поезд Москва — Воронеж. Сейчас находится в пути. Наши люди там его встретят…

— На родину, стало быть, потянуло, — усмехнулась трубка. — Ну, пусть себе побратается с родиной… Держи меня в курсе, Сошников…

20

Этой весны Настя ждала, словно птица освобождения из ненавистной клетки. Неожиданная темная полоса в ее жизни оказалась слишком долгой и мрачной. Зима, с ее мохнатыми сумрачными днями и морозами, изрядно приложила к этому руку. Но весны оставалось ждать уже недолго. Все чаще в разрывы всклокоченных низких облаков врывалось искрометное солнце. Все настойчивее отпотевали на небе сияющие полыньи чистой и благодатной лазури.

В марте жить и дышать стало уже значительно легче. Всеми обострившимися чувствами Настя с волнением ощущала, что скоро закончится непроглядный и трудный тоннель и блеснет впереди желанный луч надежды.

Разумеется, она не сидела сложа руки. Дел у Насти по-прежнему было невпроворот. Порой она даже удивлялась: откуда брались у нее силы преодолевать все это?

В феврале, сразу после достопамятного скандала, Настя, как и обещала, собравшись духом, решительно подала на развод. Вскоре должно было состояться первое заседание суда. Настя не сомневалась в успехе и надеялась, что ей удастся избежать повторения этой отвратительной процедуры. Константин Сергеевич, похоже, смирился со своей участью и не чинил ей препятствий. Написать заявление о согласии на развод он отказался, однако на суд обещал прийти и отстаивать свои отцовские права. Впрочем, никто их у него и не отнимал. Стиснув зубы, Настя готова была смириться с тем, что временами он на совершенно законных основаниях будет встречаться с дочерью, которая по-прежнему любила его и очень по нему скучала. Но мысль отказаться от развода, переступив через себя ради дочери, даже не приходила Насте в голову, ибо она слишком хорошо представляла себе все последствия такой жертвы.

Как хорошо, что мама, узнав обо всем, без раздумий одобрила ее решение и тем самым помогала Насте сохранять твердость. Мама всегда была для нее самым лучшим и самым искренним другом. Она просто не умела лгать ни себе, ни людям и в дочери с самого детства воспитывала стойкую нетерпимость ко всякого рода лжи. Каким бы исключительно хорошим человеком, при всех его слабостях, ни был Константин Сергеевич, но ведь они с Настей больше не любили друг друга, и незачем было тешить себя бесплодными надеждами на возрождение былой семьи.

Благодаря моральной поддержке матери — иной она при всем желании оказать просто не могла, — Насте мало-помалу удалось справиться с самыми неотложными проблемами. Перевод Зайки в другую школу в середине года, разумеется, дался непросто. Но, решив идти до конца, Настя не отступила, пока не добилась своего и не устроила Зайку в хорошую школу с углубленным изучением английского языка. Зайке, которая поначалу болезненно переживала разрыв с прежними своими одноклассниками и друзьями, вскоре там даже понравилось.

Как и ожидала Настя, дочь быстро освоилась на новом месте. Общительная и уверенная в себе, Зайка никогда не терялась в незнакомой компании и легко нашла свое место среди дворовой детворы. Насте тоже без труда удалось подружиться кое с кем из родителей новых Зайкиных друзей, тем более, что многих из них она знала с детства, поскольку сама выросла в этом дворе, и мучительная проблема, с кем оставлять дочь, когда сама она была занята, постепенно свалилась с Настиных плеч.

Едва успев переехать, они с Зайкой дружно занялись обустройством старой маминой квартирки. С помощью Игоря и его молодой жены немного переставили мебель. Кое-что прикупили и по мере сил занялись ремонтом. Настя хотела, чтобы к возвращению мамы квартира выглядела как новенькая. Особых усилий для этого, впрочем, не потребовалось, поскольку Настя с детства была наделена редкой способностью вносить уют и тепло туда, где она появлялась.

Для начала были куплены новые шторы: легкие, золотистые, с волнистой каймой и витиеватым мелким узором. Затем заменены покрывала на диване и креслах. Выброшен отслуживший свое обшарпанный ящик для обуви и взамен куплена новая красивая тумбочка. Бескорыстный Игорь помог Насте наладить и частично заменить старую сантехнику. И наконец, собравшись с силами, она сама переклеила в комнате обои.

Квартира в одночасье преобразилась. Оставалось только дождаться тепла и помыть изрядно затуманившиеся окна да купить вместо старого паласа новый ковер и, конечно, цветной телевизор. Но на это у Насти пока не хватало денег.

Ежедневно любуясь своей работой, она с волнением предвкушала, как обрадуется мама, переступив порог своего обновленного дома. Как будет здесь хорошо им всем вместе!

Не беда, что для троих квартирка была несколько маловата — для тех, кто искренне друг друга любит, даже теснота не помеха. Благодаря небольшой перестановке, как бы разделившей единственную комнату пополам, Настя приготовила каждому свое уютное гнездышко. Самое большое, со старинным дедушкиным сервантом, письменным столом на львиных ножках, зеленой лампой, креслом-качалкой и множеством памятных фотографий — для мамы. Чуть поменьше, с гардеробом и туалетным столиком, — для себя. И уж вовсе кукольное, с новым стеллажом для игрушек и журнальным столиком для приготовления уроков, досталось Зайке. В отсутствие мамы Настя временно поселилась на ее половине, предоставив дочери свое кресло-кровать. Когда же они снова будут вместе, она купит для Зайки раскладушку.

Обилие неотложных дел помогало Насте справляться с неизбежными приступами одиночества и тоски, которая временами ею овладевала. Когда же делать казалось больше нечего, Настя сама выдумывала себе работу.

Теперь она значительно больше времени проводила в больнице у мамы. За прошедший месяц состояние здоровья Натальи Васильевны хотя особенно и не улучшилось, но зато и к худшему не изменилось. Врачи по-прежнему чудес не обещали, но продолжали делать все возможное. Конечно, мама ужасно устала. Больничная атмосфера подспудно угнетала ее. Наталья Васильевна всегда была человеком общительным и дружелюбным. Больше всего на свете она не любила болеть, поскольку это отнимало у нее живую радость постоянной деятельности. Но ничего не поделаешь. И только визиты дочери и внучки скрашивали ее унылые больничные будни.

Тайком от матери Настя тратила огромные деньги на обеспечение за ней надлежащего ухода, однако не только не жалела, но даже не задумывалась об этом. С помощью знакомых она то и дело старалась достать рекомендованные врачами новые лекарства, стоившие баснословно дорого, консультировалась со специалистами, даже договорилась после выписки устроить маму в санаторий.

Ни времени, ни денег на себя у Насти почти не оставалось. Да ей и ничего не было нужно. Главное, чтобы родные были живы и здоровы. А она уж как-нибудь. Купленные по случаю относительно дешевые чулки или скромный набор косметики доставляли ей большую радость, чем иной моднице — роскошная норковая шуба. Разумеется, Настя не забывала радовать Зайку. Время от времени выкраивала из более чем тощего бюджета небольшую сумму на покупку какой-нибудь милой игрушки: пушистого розового зайца или забавного китайского мишки с полосатым радужным пузичком. Хотела даже купить новую красотку Барби, но Зайка решительно отказалась.

На работе у Насти было пока относительно терпимо. Озабоченный ремонтом своей изрядно пострадавшей машины, новый шеф на время оставил в покое своих подчиненных и не допекал их вечными придирками и унижениями. К ней в кабинет подселили еще одну молоденькую переводчицу, милую и скромную девчушку по имени Лида, которая в случае необходимости выручала Настю с переводом.

Но самом отрадным было то, что вездесущие щупальца кошмарного призрака, с минувшей осени отравлявшего Насте жизнь, как будто наконец оставили ее в покое. Самозваные инквизиторы ее больше не навещали. И зловещие мафиозные круги, похоже, вовсе не интересовались Настей.

Возможно, это был самообман. Потому что чувство тревоги пусть и несколько притупившееся, по-прежнему не оставляло Настю. Спала она плохо. И порой явственно чувствовала на себе чье-то пристальное и неуловимое внимание.

О происшествии в Ницце и ужасных его последствиях Настя, насколько могла, старалась не думать. Воспоминания только растравляли в ее душе боль, которая вдобавок усугублялась необъяснимым чувством вины. Нет, тайная любовь ее не умерла, но робко затаилась в самом сокровенно уголке Настиного сердца. Она упорно не могла, не желала поверить той страшной правде, которую открыли ей инквизиторы. И чем больше проходило времени, тем яснее Настя убеждалась, что она просто не в силах заглушить голос своего сердца, у которого была на сей счет своя потаенная правда.

Кем бы ни был на деле тот, кого в своих наивных мечтах она превратила в доброго волшебника, вечер, проведенный с ним, останется навеки одним из самых чудных мгновений во всей ее горькой и безрадостной жизни. И память эту она никогда не предаст. Даже перед лицом самых немыслимых обвинений. Даже под пыткой. Ибо человека можно растоптать, но невозможно убить его живую любящую душу…

В один из долгожданных теплых мартовских дней с ласковым солнцем и суетливой капелью, Наталья Васильевна неожиданно попросила Настю исполнить одну ее просьбу. Ей зачем-то понадобилась небольшая, инкрустированная серебром старинная шкатулка из слоновой кости, где хранились дорогие семейные реликвии: жалкие остатки принадлежавших некогда ее матери и бабушке золотых и серебряных украшений. В трудные годы с большей их частью пришлось расстаться, и это до сих пор наполняло сердце Натальи Васильевны грустью.

Но и то, что ей чудом удалось сохранить, неизменно вызывало у Насти невыразимое восхищение. Это были изумительные старинные вещи: искусной работы медальоны, кольца, броши, выполненные в изысканно-витиеватом стиле «модерн», любимом Настином стиле начала века.

В детстве эта шкатулка притягивала ее, как магнит, и Настя, росшая на удивление послушной девочкой, с трудом преодолевала минутное искушение заглянуть в нее без разрешения матери. Зато когда такое разрешение бывало ею получено, она часами самозабвенно любовалась красотой восхитительных вещиц, хранивших любовь и тепло ее навсегда ушедших предков, осторожно перекладывала их, даже кое-что примеряла К свадьбе мама подарила Насте некоторые из них. Но Настя наотрез отказалась разделять дивную маленькую коллекцию. И ее украшения хранились до сих пор вместе с остальными.

С величайшими предосторожностями Настя упрятала шкатулку в небольшую, закрепленную на специальном ремне модную сумочку, и под своей рыжей, отороченной белым пушистым мехом дубленкой, тайком принесла в больницу. К счастью, Наталья Васильевна временно оказалась в палате одна, и женщины обставили все так, чтобы в случае неожиданного вторжения можно было тотчас прикрыть шкатулку одеялом.

Приняв из рук Насти свою реликвию, мама любовно повертела ее в руках, полюбовалась перламутровым блеском и серебряными накладками. Потом вынула хранившиеся в бархатном мешочке украшения и, нажав какую-то неприметную кнопку, неожиданно открыла потайное дно, о наличии которого Настя все эти годы даже не подозревала.

Сердце у нее взволнованно затрепетало. На узкой ладони Натальи Васильевны лежало золотое обручальное колечко, на вид вполне современное. Осторожно взяв его в руки, Настя с замиранием принялась разглядывать тончайший, награвированный почти незримой паутинкой узор из двух переплетенных стеблями роз. Работа была удивительно тонкой и изящной. До сих пор Настя не видела ничего подобного. Сгорая от любопытства и необъяснимого благоговения, она подняла на мать изумленный взгляд.

Наталья Васильевна бережно надела кольцо на ее безымянный палец, с которого давно исчезло обручальное кольцо Константина Сергеевича и со вздохом сказала:

— Это кольцо подарил мне твой отец… — Глаза матери затуманились слезами. — Носи его, Настенька, и помни о нас…

От внезапно нахлынувших чувств у Насти закружилась голова. Мать никогда не рассказывала ей об отце. Насте было сказано очень неопределенно, что они рано расстались, и вскоре он умер. Но какая-то вечная недоговоренность все же не давала ее душе покоя. Памятуя о том, какую боль причиняют матери вопросы о ее, Настином отце, она почти не предпринимала попыток проникнуть в эту семейную тайну. Придет время — и мама ей все расскажет. И вот это время пришло.

Нежно взяв ее за руку, Наталья Васильевна взглянула дочери прямо в глаза и с печальной улыбкой заговорила:

— Я никогда не обманывала тебя, девочка… Мы… Мы действительно расстались очень рано и расстались не по своей воле… Но в последние годы я чувствую, я уверена: твой отец жив…

Настя взволнованно проглотила комок. Руки ее нервно теребили край одеяла. Это могло бы показаться невероятным, но все эти безвестные годы Настя тоже смутно ощущала, что ее отец не умер, и рано или поздно они обязательно встретятся. Необычайно бледная, с лихорадочно блестящим взором, она обняла мать за плечи и, затаив дыхание внимала ее рассказу.

— Мы были знакомы с детства. Учились в одной школе. И, конечно, полюбили друг друга. Одноклассники даже называли нас Ромео и Джульетта. Но мы не обижались и никогда не скрывали свои чувства… После школы я собиралась поступить в инженерно-технический, но срезалась на вступительных экзаменах. А он успешно поступил в военное училище. Он был очень красивый, твой отец. И у него было благородное сердце. Как это ни странно, он тоже происходил из бывших дворян, правда, Нижегородской губернии. Это было удивительное совпадение… В стране, где тщательно выпалывались все корни, встретились и полюбили друг друга два необыкновенно близких и по духу и по крови человека… Он учился. Я наконец поступила в институт, мы собирались пожениться после получения дипломов. Но все произошло намного раньше… Мне оставался еще год, а он уже получил офицерские погоны и ждал распределения. Мы так любили друг друга, что… просто не могли больше ждать. Тем более, что впереди, нас ждала временная, как мы считали, разлука. Но вышло все иначе… Ты родилась в 1968… Надеюсь, ты помнишь, что в 1968 случилось?

— Да… — взволнованно прошептала Настя. — Кажется, война в Чехословакии?

— Ну, войной это нельзя назвать, — покачала головой Наталья Васильевна. — Скорее, карательная операция… Так вот: вскоре после выпуска его послали туда, и больше мы не виделись…

— Он погиб? — бездыханно спросила Настя.

— По официальной версии — дезертировал… Просто отказался стрелять в восставший народ… И был якобы за это расстрелян… Так по крайней мере сообщили его родителям… Что тогда началось… Ты и представить себе не можешь! Меня с треском выгнали из института. Забрали все его подарки. Не оставили ни одной фотографии! Бесконечно вызывали и допрашивали. Что я могла ответить? Я даже не знала толком, что вообще там, в Чехословакии происходило. И никто толком не знал. Время было такое… — Наталья Васильевна вздохнула. — У меня отняли все, кроме памяти…

Судорожно сжав руку матери, Настя взволнованно спросила:

— Он жив, мама? Это правда?!

— Спустя несколько лет я разыскала одного его боевого товарища, и тот сообщил мне, что твой отец не просто дезертировал — он перешел на сторону чехов… А когда все это кончилось, его будто бы тайком переправили на Запад…

— И все эти годы ты даже не пыталась его найти?! — едва не задохнувшись, возмутилась Настя.

— Что я могла? — печально вздохнула Наталья Васильевна. — Ведь мы жили за железным занавесом…

— А он? Неужели он не написал тебе после того, как это стало возможно?!

— Наверное, он писал… — согласилась мама. — Но за эти годы мы несколько раз сменили адрес… Родители его, не выдержав травли, умерли прежде, чем стало возможно получать оттуда письма… И вообще, много лет прошло… Быть может, я сама его уже не увижу, — Наталья Васильевна с надеждой взглянула на Настю. — Но ты, моя милая, не теряй надежды… Твой отец жив. Я это чувствую. И он не забыл обо мне. Беда только, что он так ничего и не узнал о твоем существовании… Но, вполне мог и догадаться…

— Как его зовут? — глухо спросила Настя.

— Ильинский… Юрий Андреевич Ильинский… Он был старше меня на два года… Скоро ему должно будет исполниться пятьдесят…

Настя с ужасом представила, каково будет ей разыскать в огромном мире этого неизвестного, но такого родного человека. Нежданная радость внезапно прибавила ей сил.

— Я найду его, мама… Где бы он ни был… Я обязательно его найду! — со слезами прошептала Настя и спрятала лицо на груди матери…

С того дня жизнь ее приобрела новый смысл, томительный и волнующий. По совету матери она написала в Петербург бывшему другу отца. Но тот давно сменил адрес, и Насте предстояло разыскивать его заново. Одновременно в голове у нее созрел авантюрный план, как найти отца с помощью зарубежного русского радио. И хоть подобного рода предприятие уже не сопряжено было с былой опасностью, Насте казалось, что она готова пойти на любые жертвы.

Она бережно носила подаренное мамой обручальное кольцо и ежедневно с улыбкой любовалась его нежным рисунком. Эти сплетенные розы словно согревали ей душу. Наталья Васильевна пояснила, что у Настиного отца был друг, талантливый ювелир-самоучка, который и сделал им к предстоящей свадьбе эти кольца. Подумать только, ведь когда все это случилось, ее отец был моложе, чем она теперь! Поистине, они с мамой были Ромео и Джульетта…

Это трогательное и долгожданное открытие, внесшее в ее жизнь новые хлопоты, неожиданно окрылило Настю. Никогда не сдаваться! Ни при каких обстоятельствах не отступать! Таков будет отныне ее девиз. Чтобы сберечь свою любовь необходимо сражаться, а не просто хранить ее в глухом уголке своей памяти…

Нет, Настя не осуждала мать за бездействие. Выпавшие на долю Натальи Васильевны трудные годы неизбежно наложили на ее душу свой отпечаток. И Настя понимала, что она просто не вправе маму судить. Кроме того, волею судьбы ей самой суждено было пережить нечто подобное. И пусть ее трагическая любовь осталась бесплодной — Настя никому не позволит вычеркнуть ее из своего сердца.

В конце марта снова начались горячие дни. Наталья Васильевна чувствовала себя то лучше, то хуже. На работе приключился полнейший обвал. Вдобавок ко всему, простудилась и слегла Зайка. У Насти попросту не хватало рук поспевать повсюду. А ведь над нею, как дамоклов меч, еще висел злополучный развод.

Соблюдая данное себе самой обещание, она больше не переступала порог квартиры Константина Сергеевича и давно вернула ему ключи. Но запретить ему звонить Зайке она не могла. Тем более, что девочка лежала с температурой. В конце концов, он был ей отец. А когда понемногу улеглось в ее душе ожесточение первых дней, Настю и вовсе перестали раздражать редкие и робкие звонки Константина Сергеевича.

Один раз Настя даже позволила ему навестить больную. В новой роскошной дубленке и очках в золотой оправе, Константин Сергеевич способен был произвести неотразимое впечатление на любую женщину, кроме Насти. Из короткого и весьма поверхностного разговора, она узнала, что дела у бывшего мужа идут исключительно блестяще. Что в скором времени он, возможно, станет директором крупной и перспективной фирмы. И вообще, в жизни его наметились новые, неожиданно приятные перемены. О характере этих перемен Настя, с присущей ей интуицией, легко догадалась и мысленно пожелала бывшему мужу счастья в новом браке. Она была незлопамятна. Тем более, что Константин Сергеевич был деликатен, старался никак не задеть ее чувства.

Однажды утром Настю разбудил непривычно ранний телефонный звонок. Спросонья сняв трубку, она не сразу поняла смысл того, что ей было сказано.

— Алло! — с раздражением повторил сквозь отдаленный треск крайне озабоченный и деловитый женский голос и попросил подтвердить, верно ли набран Настин телефонный номер.

— Да… — глухо ответила Настя и с захолонувшим сердцем села на постели.

— Дубровина Наталья Васильевна кем вам приходится? — спросила трубка и тотчас женский голос на том конце провода нервно бросил в сторону: — Говорю же, в шестой палате!

— Мама… — чуть слышно произнесла Настя, чувствуя, что язык у нее немеет и по всему телу разливается могильный холод.

Трубка вздохнула.

— Скончалась ваша мама… В пять часов утра… Примите соболезнования…

Голос в трубке продолжал озабоченно говорить что-то, но Настя ничего больше не слышала. В глазах у нее потемнело. Сердце в груди остановилось. И она замертво рухнула на подушку…

21

Настя сидела у окна, перед старинным настольным зеркалом, закрытым маминой черной шалью.

Уже третий день все зеркала в доме были наглухо закрыты черным.

За окном победно светило солнце. Весело тарабанила по карнизу искристая весенняя капель. На ветвях оживившихся деревьев, словно ошалелые, звонко чивиликали стайки воробьев.

В квартире стоял несусветный хаос. Мебель была беспорядочно передвинута. Старый выцветший палас свернут и поставлен в угол. На потускневшем стертом паркете темнели многочисленные засохшие следы грязных подошв. На письменном столе перед Настей, в полной до краев чугунной пепельнице корчились десятки окурков. Пеплом был запорошен стоявший посреди комнаты большой обеденный стол, с беспорядочным нагромождением наспех перемытой посуды. Под ним тускло поблескивали батареи пустых бутылок.

Неподвижная Настя слушала и не слышала веселый трезвон весенней капели. В своей лоснящейся черной водолазке и плиссированной черной юбке она была необычайно красива, несмотря на мертвенную бледность осунувшегося лица и сухой блеск бессонных синих глаз, в которых не осталось больше ни слезинки. В руке у нее, вытянув кверху голубоватую, нервно вибрирующую струнку дыма, позабыто тлела очередная сигарета. Едва ли Настя сумела бы точно сказать, сколько она выкурила их за последние дни, а сколько, вот так же незаметно догорело в руке. Затушив сигарету, она машинально доставала из пачки следующую и бездумно прикуривала ее. Горло у Насти пересохло. В груди царила холодная безжизненная пустота.

Перед ее внутренним взором проходили разрозненные, наплывающие друг на друга смутные картины событий этих последних дней, которые Настя провела, будто под гипнозом, в каком-то полубесчувственном состоянии. Все происходило само собой. Она лишь участвовала в этом, как статистка.

Перед нею снова предстала железная дверь больничного морга с лаконичной деревянной табличкой: «ВЫДАЧА ТРУПОВ с… до…»

Настя даже явственно ощутила леденящий душу больничный запах смерти, ее неотступное пронзительное дыхание. Снова увидела запрокинутое лицо матери. После смерти выражение страдания изгладилось с этого лица, а взамен проступили на нем умиротворение и тишина. Казалось, от него исходил теперь таинственный свет вечности.

Мелькая, словно на экране телевизора, проходили перед Настей разнообразные живые лица. Врачей. Больничных сестер. Маминых подруг. Ее собственных друзей, коллег и знакомых. Все они что-то смущенно говорили ей. Пожимали ее безжизненную руку. Она не различала слов. Лишь какое-то отдаленное бормотание.

Потом, затмив собою все остальные, всплыло перед нею одутловатое, похожее на распаренное коровье вымя неприступно-надменное женское лицо в кабинете какой-то неизбежной конторы, ведающей постоянной пропиской мертвецов на московских кладбищах. Сама Настя попросту не разыскала бы этой проклятой конторы. Спасибо старой школьной подруге, которая буквально отвела ее туда за руку. Оглушенная случившимся, Настя долго не могла понять: чего от нее хотят? Почему невозможно без невыносимых унизительных объяснений подписать необходимые бумаги?! Увы, таков был неумолимый порядок. И Насте пришлось заплетающимся языком мучительно объяснять этому идолу, жуткому лицу, отчего ее мама имеет полное право обрести покой не в Митино, как ей настойчиво предлагали, а рядом со своими родителями, на кладбище Донского монастыря. Бесстыдно упрятав глаза за дымчатыми позолоченными очками, коровье вымя равнодушно бубнило Насте, что захоронения в центре Москвы производятся лишь по специальному разрешению и прозрачно намекала, каким именно образом она могла бы упомянутое разрешение получить. Возмущенная этим, подруга схватила Настины бумаги и напрямую сломилась к вышестоящему начальнику. И только благодаря ей необходимое разрешение было с грехом пополам получено. Выходя из кабинета, Настя не могла не заметить растерянные, залитые слезами лица одетых в траур людей, которые уже либо получили подобный отказ, либо ожидали его. Подруга откровенно по-русски выругалась. Поистине, в этой стране живые могут завидовать мертвым!

После этого сквозь мельтешащее месиво туманных картин и лиц медленно проступило трепетное пламя свечи, которую Настя держала перед собою в оцепеневшей руке. Молодой благообразный священник с монотонной торжественностью читал над гробом новопреставленной рабы Божией Натальи дивные слова последнего канона на исход души из тела.

— Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшей рабе твоей… И сотвори ей вечную память!..

Жалобно позвякивало в руке у него небольшое серебряное кадило. В клубах благовонного дыма белело над краем багряного гроба невозмутимое мамино лицо. Гулко отдавалось под сводами монастырского собора проникновенное ангельское пение:

— Вечная па-амять… Веч-на-я!..

Пронзая душу, скорбно глядели на Настю темные лики высоких древних образов, перед которыми теплились свечи…

И, осторожно поддерживаемая под руки, снова шатко ступала она по зернисто-влажному снегу вслед за печально плывущим гробом. Хрипло орало воронье среди столетних черных лип и кленов монастырского кладбища, над кровавыми откосами древних сумрачных стен и башен.

В ритуальном зале старенького крематория Настя в последний раз склонилась над тихим лицом матери; робко поцеловала холодные безответные губы и окостеневший лоб. В эти минуты трудно, невозможно было поверить, что, спустя мгновение, закрытая крышка гроба навеки скроет от нее это родное лицо. Мама как будто уснула и неприметно улыбалась во сне. Чему она улыбалась? Что хотела сказать дочери на прощание?!

Судорожно прижимая к груди руки, Настя смотрела, как под звуки траурной музыки мамин гроб неотвратимо погружается в отверзшуюся бездну. Господи, неужели все это происходит с нею наяву? Это какое-то наваждение! Смерти нет и не может быть! Мама, мамочка, проснись!..

Дальнейшее Настя помнила смутно. В табачном дыму проплывали перед нею невнятные картины унылого застолья. И снова лица, объятия, слезы… Снова отдаленные слова, сочувственные прикосновения чужих рук, зеркало на стене, задрапированное черным… Стоящий на стуле большой фотопортрет Натальи Васильевны, с символической неполной рюмкой, которую ей уже не суждено осушить… Путающийся под ногами, жалкий и потерянный Томми; его тонкий, заунывно прощальный скулеж… Беспорядочная гора чужих пальто и шуб в прихожей и на диване… Хлещущая на кухне горячая вода… Хруст разбитого стекла под ногами… Резкий тошнотворный запах водки…

Внезапно из всего этого бессмысленного хаоса вынырнуло недоуменное Зайкино лицо; перед тем, как отец на несколько дней увез ее к себе, она все спрашивала Настю настойчиво:

— Мама, ну, скажи, что с бабушкой?.. А когда она приедет?

Только на третий день Настя постепенно начала выходить из овладевшего ею полузабытья. Было утро. Все последние ночи Настя спала не раздеваясь. Изможденное тело ломила безжалостная усталость, заметно побаливала отяжелевшая голова.

Приняв душ, Настя машинально вытерла и хорошенько расчесала свои роскошные волосы, затем переоделась и села за письменный стол у окна.

Взгляд ее туманно скользил по стене, от одной потускневшей старинной фотографии к другой; перебирал дорогие сердцу лица в расставленных на столе застекленных рамках.

Вот ее прадед: задумчивый изящный красавец с мужественными усиками, в кожаной куртке и глянцевитом шлеме авиатора.

Он же под винтом своего боевого «Ньюпора»: стройный, грознобровый, в новеньком мундире поручика, с парадом георгиевских крестов поперек груди.

А вот он рядом с невестой. Она в старомодном воздушном платье, с огромным бантом в волосах, сидит в плетеном кресле, задумчиво подперев кулачком милое кукольное личико; позади он, неуловимо похожий на Лермонтова — гордо стоит, положив руку на эфес сабли.

Прабабушка Зоя, простоволосая, в скромном ситцевом платье, какие носили в двадцатые годы, с грустной улыбкой держит на коленях четырехлетнюю дочь в аллее Тверского бульвара. Позади, за отрешенной фигурой Пушкина, смутно белеет шатровая звонница Страстного монастыря.

Бабушка в студенческие годы: вокруг головы тяжелыми кольцами косы и лукавая, несколько вызывающая улыбка.

Мамин отец в полевой офицерской форме времен войны. Усталое, изборожденное ранними морщинами обветренное лицо, грустные задумчивые глаза. Мама говорила, что на войне он писал стихи. Кое-что даже напечатали во фронтовых газетах.

Дедушка с бабушкой, оба в белом, на палубе речного теплохода. Солнечные улыбки на загорелых лицах. Позади — война. Впереди — недолгая и не такая уж счастливая жизнь.

Мама, совсем еще крошка, под наброшенным на нее кем-то в шутку дедушкиным парадным кителем с целым иконостасом орденов и медалей, стоит, задумчиво округлив наивные глаза, на вращающейся табуретке у старинного немецкого пианино. Через несколько лет, после смерти родителей, маме пришлось его продать, как и множество других памятных вещей.

Опять мама — с годовалой Настей на руках. Скорбная и тихая, как мадонна. В глазах — невыразимая тоска.

Настя-первоклассница с огромным букетом цветов. Смущенно куксится, надувая губы. На сбитых коленках ссадины. За плечами огромный ранец.

Она же — выпускница английской спецшколы: озорная, смеющаяся, в белом платье, на плече золотая коса, — грациозно восседает на парапете набережной Москвы-реки. Снимал, конечно, Димка, влюбленный в нее одноклассник. Теперь в Америке живет.

И, наконец, мама с Зайкой, удивительно похожей на маленькую Настю. У дочери пухлые щечки и плюшевый мишка на руках…

Перебирая взглядом фотографии, Настя невольно думала, как необъяснимо странно устроена жизнь. Все самое близкое и дорогое в ней — мимолетно и недолговечно. И только память, передаваясь от сердца к сердцу, хранит бессмертную любовь давно умолкших сердец.

Где теперь пребывают души любимых ею людей? В каких недоступных мирах странствуют? Видят ли, слышат ли, знают ли о ней?! Как хорошо, если за гранью жизни и смерти действительно существует иной мир, чуждый страданиям и тревогам, мир, где все они рано или поздно соединятся и будут счастливы так, как невозможно быть счастливым на этой грешной и скорбной земле. И неужели все это лишь мечта? Бесцельный и призрачный самообман?! Но с этим Настя смириться не могла. Любимые не умирают! Нужно только верить в это — верить всем сердцем, всей душой…

Сняв с безымянного пальца мамино обручальное кольцо, Настя долго разглядывала его тонкий искусный рисунок. Сколько лет она считала своего отца умершим! Но в сокровенной глубине души так и не смогла до конца поверить в его смерть. Не эта ли ее потаенная вера теперь воскресила отца к жизни?! Рано или поздно им непременно суждено встретиться. Не беда, что они с отцом никогда не видели друг друга. Таинственный зов сердца неизбежно соединит их в тот волнующий и долгожданный момент. Жаль только, что мама этого уже не увидит. А впрочем…

В эту минуту Настя неожиданно поняла, чего так не хватало ей все эти последние тяжко-горькие дни. Музыки! С тех пор, как сердце ее окаменело, пораженное вестью о смерти матери, в ее душе воцарилась холодная, безответная тишина. И теперь тишина эта казалась ей невыносимой, как могила.

Поднявшись из-за стола, Настя смахнула пыль со старой маминой радиолы. Включила ее. Задумчивой рукой перебрала в секретере потертые конверты с такими же старыми пластинками. Вот то, что ей сейчас нужно. И, поставив черный диск, Настя в ожидании замерла, опустившись в кресло.

Послышалось шепелявое монотонное потрескивание, похожее на тихое дыхание костра. Потом в отдалении всколыхнулась волна мягких наплывающих звуков. И вскоре нежный чарующий голос проникновенно запел:

— А…ве, Мари-и-я…

Сердце ее взволнованно забилось. И душа ее, встрепенувшись, отбросила прочь тяжкое бремя мертвящей бесчувственной тишины, томительно отозвалась эхом на зов льющихся, будто из вечности, божественных звуков.

Это было как чудо, как озарение, как молитва!

И с наваждением побежденной тьмы бесследно рассеялись овладевшие Настей уныние и тоска. Сердце ее, понемногу оттаивая, вновь ощутило бодрящий прилив жизненных сил, волнующее и благодатное дыхание бытия.

Смерти нет! Она — ложь! И тот, кто придумал ее — лжец! Не существует на свете такой силы, которая могла бы победить жизнь. Заглушить ее вечную и прекрасную песню, ниспосланную свыше, как эта волшебная музыка!

«Аве, Мария!..»

Пластинка давно кончилась, проигрыватель с легким щелчком отключился, а Настя все сидела в забытьи, вдохновенно запрокинув голову на спинку кресла. По щекам ее вновь заструились слезы. Но теперь это были уже светлые слезы радости. Настя с облегчением вздохнула. Нужно было начинать новую жизнь. Ведь у нее еще все впереди. И все будет хорошо. Теперь она это знала наверное.

Снова усевшись за стол, она осторожно сняла с зеркала мамину черную шаль и с удивлением увидела свое измученное просветленное лицо. Как она за эти дни изменилась! Осунулась и… повзрослела. Даже в глазах появилась какая-то новая глубина. И… печаль… Как на той маминой фотографии, где она неуловимо похожа на мадонну.

Но было в ее новом облике что-то лишнее, оставшееся от прежней, безвозвратно канувшей в небытие жизни. И Настя долго не могла понять, что именно? Потом, присмотревшись, горько усмехнулась. И, перебросив на грудь тяжелую золотую косу, бесстрастной рукой вынула из ящика стола острые мамины портняжные ножницы…

Когда все было кончено и длинные поблескивающие пряди дождем осыпались на пол, Настя медленно взбила свои короткие волнистые волосы и сразу узнала себя — новую, ожившую.

Изрядно затянувшееся детство кончилось. Впереди у нее была другая, совершенно чуждая прежней жизнь. И Настя вступала в нее без сожаления о безвозвратном прошлом.

Слезы на щеках у нее давно высохли. Не так мучительна была теперь боль утраты. Настя все сидела и сидела за столом, завороженно разглядывая себя в зеркало.

Потом она встала. Улыбнувшись весеннему солнцу, настежь распахнула пыльное окно. Вдохнула полной грудью живой, кружащий голову воздух. И снова поставила пластинку. Но теперь уже другую, с русскими романсами, которые так любила ее мама.

В открытое окно врывалась мелодичным трезвоном капель и беззаботный щебет воробьиных стай. Тугими парусами надувались легкие занавески. И неповторимый голос пел из своего живого бессмертия: