Опыт словаря нового мышления
Под общей редакцией Юрия Афанасьева и Марка Ферро
В работе над подготовкой словника, в подборе авторов, отборе статей также принимали участие:
Мария Ферретти, Вероника Гаррос, Мари- Элен Мандрильон, Галина Козлова, Клаудио Ингерфлом, Владлен Сироткин
П99
50/50: Опыт словаря нового мышления/Под общ. ред. М. Ферро и Ю. Афанасьева. - М.: Прогресс, 1989. - 560 с.
Эта книга выходит одновременно во Франции и СССР под редакцией французского ученого, директора парижского Института советского мира и стран Восточной Европы профессора Марка Ферро и советского историка, директора Московского историко-архивного института профессора Юрия Афанасьева. Цель книги - сопоставить точки зрения на наиболее важные понятия, которые имеют широкое хождение в современной общественно-политической лексике, но неодинаково воспринимаются и интерпретируются в контексте разных культур и историко-политических традиций. В этой работе приняли участие ведущие советские и французские историки и экономисты, философы и социологи, психологи и психотерапевты, писатели и публицисты.
Книга рассчитана на самого широкого читателя.
Содержание
Конвергенция, мирное сосуществование
• Андрей Сахаров (СССР)… 13
• Ален Турен (Франция)… 17
• Эва Берар (Франция)… 20
• Марк Ожэ (Франция)… 22
• Андрей Мельвиль (СССР)… 25
Идентичность, культурное самосознание
• Леонид Гозман, Александр Эткинд (СССР)… 30
• Алан Финкелькраут (Франция)… 35
• Мадлен Реберью (Франция)… 38
• Виктор Шейнис (СССР)… 40
• Жерар Шалиан (Франция)… 46
• Виктор Шейнис (СССР)… 48
• Галина Старовойтова (СССР)… 53
• Пьер Видаль-Наке (Франция)… 57
• Морис Олендер (Франция)… 60
• Гасан Гусейнов (СССР)… 65
• Владлен Сироткин (СССР)… 70
• Лили Марку (Франция)… 72
• Мадлен Реберью (Франция)… 76
• Жан-Жак Мари (Франция)… 80
• Владлен Сироткин (СССР)… 86
Разрядка, разоружение, опасность ядерной войны
• Рене Жиро (Франция)… 90
• Алесь Адамович (СССР)… 93
• Ален Жокс (Франция)… 95
• Александр Бовин (СССР)… 99
• Жиром Бинде (Франция)… 102
• Александр Эткинд (СССР)… 107
• Ален Турен (Франция)… 111
• Вера Мухина (СССР)… 115
• Андрэ Вургьер (Франция)… 119
• Игорь Бестужев-Лада (СССР)… 124
• Юрий Левада (СССР)… 128
• Вероника Гаррос (Франция)… 131
• Овсей Шкаратан (СССР)… 138
• Мирьям Дезер (Франция)… 140
• Арлет Фарж (Франция)… 143
• Евгений Рашковский (СССР)… 146
• Леонид Седов (СССР)… 149
• Жорж Нива (Франция)… 152
• Игорь Кон (СССР)… 155
• Антонелла Саломони (Франция)… 158
• Людмила Сараскина (СССР)… 161
• Морис Крубелье (Франция)… 164
• Клодин и Ги Эрзлиш (Франция)… 167
• Виктор Фролов (СССР)… 172
• Мартин Годе (Франция)… 176
• Ирина Быковская (СССР)… 181
• Михаил Левин (СССР)… 186
• Мари-Элен Мандрильон (Франция)… 188
• Франциско Хуго Фреда (Франция)… 191
• Владимир Гефтер (СССР)… 195
Мода, дух времени, массовое сознание
• Поль Ионе (Франция)… 199
• Борис Грушин (СССР)… 204
• Андрей Бессмертный (СССР)… 207
• Ани Гольдман (Франция)… 211
• Борис Грушин (СССР)… 214
• Пьер Бурдье и Патрик Шампань (Франция)… 217
• Юрий Левада (СССР)… 220
• Поль Ионе (Франция)… 223
• Рэжин Робэн (Франция)… 232
• Владимир Библер (СССР)… 234
• Владимир Хорос (СССР)… 242
• Вячеслав Шестаков (СССР)… 244
• Мигель Абенсур (Франция)… 249
• Мария Пия ди Белла (Франция)… 258
• Юрий Левада (СССР)… 260
• Филипп Нэмо (Франция)… 263
• Виктория Чаликова (СССР)… 274
• Филипп Берар (Франция)… 279
• Сергей Игнатьев (СССР)… 285
• Мари Лавинь (Франция)… 289
• Овсей Шкаратан (СССР)… 292
• Серж- Кристоф Кольм (Франция)… 294
• Виталий Найшуль (СССР)… 299
• Алла Назимова (СССР)… 302
• Антонелла Саломони (Франция)… 306
• Виктория Чаликова (СССР)… 309
• Марк Ферро (Франция)… 313
• Жак Жилард (Франция)… 317
• Евгений Кожокин (СССР)… 321
• Ивон Бурде (Франция)… 324
• Андрей Нуйкин (СССР)… 326
Политические партии, государство
• Андроник Мигранян (СССР)… 331
• Доминик Кола (Франция)… 334
• Жиль Мартине (Франция)… 337
• Виктор Киселев (СССР)… 340
• Робер Пари (Франция)… 348
• Юта Шеррер (Франция)… 351
• Марк Ферро (Франция)… 356
• Лен Карпинский (СССР)… 360
• Сергей Серебряный (СССР)… 368
• Клаудио Ингерфлом (Франция)… 372
• Элен Карэр Д'Анкоз (Франция)… 377
• Михаил Гефтер (СССР)… 385
• Михаил Гефтер (СССР)… 394
• Илиос Яннакакис (Франция)… 401
• Николай Верт (Франция)… 403
• Рой Медведев (СССР)… 407
• Лариса Богораз и Александр Даниэль (СССР)… 411
• Мишель Окутурье (Франция)… 416
• Евгений Кожокин (СССР)… 419
• Франсуа Фюрэ (Франция)… 423
• Марк Ферро (Франция)… 425
• Михаил Гефтер (СССР)… 429
• Пьер Нора (Франция)… 439
• Юрий Афанасьев (СССР)… 442
• Андроник Мигранян (СССР)… 446
• Доминик Кола (Франция)… 448
• Арон Гуревич (СССР)… 454
• Мишель Вовель (Франция)… 456
• Михаил Рожанский (СССР)… 459
• Клод Лефор (Франция)… 464
• Борис Курашвили (СССР)… 468
• Жорж Нива (Франция)… 473
• Андрей Фадин (СССР)… 476
• Юрий Афанасьев (СССР)… 481
• Мария Феретти (Франция)… 488
• Леонид Боткин (СССР)… 491
• Мария Ферретти (Франция)… 496
• Бернар Эдельман (Франция)… 500
Художественное творчество, творческая жизнь
• Жан-Клод Маркадэ (Франция)… 505
• Гасан Гусейнов (СССР)… 510
• Клэр Мурадян (Франция)… 513
• Антанас Бурачас (СССР)… 519
• Элизабет Бадинтер (Франция)… 522
• Ольга Воронина (СССР)… 525
• Леонид Лопатников (СССР)… 529
• Катрин Самари (Франция)… 534
• Эдуард Сагетдинов (СССР)… 536
• Мари Элен Мандрильон (Франция)… 542
• Бернар Гетта… 546
• Михаил Гефтер… 550
Вместо предисловия
Вместо предисловия
Дорогой Юрий!
Моя поездка в Москву и Иркутск дала мне уверенность в том, что нынешние социальные и культурные преобразования в вашей стране делают осуществимым проект, о котором всего несколько лет назад я не смог бы и подумать.
Суть его такова: провести совместно рассмотрение и сопоставление точек зрения на крупные проблемы нашего времени. Когда я пишу «совместно», я понимаю это так, что советские публицисты и исследователи и их французские коллеги рассмотрят - и те и другие по-своему - одни и те же вопросы: будущее семьи, демократия, права человека, профсоюзы и многое другое.
Я прилагаю к этому письму список, включающий около сорока тем, и предлагаю расширить его или сократить в дальнейшем в ходе работы так, как нам представится целесообразным, в случае если мое предложение приемлемо для тебя и кажется тебе осуществимым. А затем, если моим мечтам суждено сбыться, мы осуществим параллельную публикацию книги в Париже и Москве.
Эта публикация стала бы свидетельством больших изменений в отношениях между Востоком и Западом, поскольку она продемонстрировала бы возникшую ныне возможность диалога, сопоставление наших идей и представлений. Она показала бы, что минуло то время, когда Москва и все коммунисты во имя мировой Революции утверждали, что лишь одни они способны возвестить истину о ходе Истории. Это означало бы также, что кончилось время, когда Запад мог утверждать, что он, и только он, способен предоставлять свободу мысли.
Теперь каждый русский, любой советский человек может высказываться свободно и мыслить самостоятельно.
Какой это был бы переворот в бытующих у нас представлениях о Советском Союзе! Какой поворот и у вас, где это начинание позволит ознакомить ваших людей с нашими идеями после стольких лет изоляции!
Чем больше я об этом думаю, тем больше утверждаюсь в мнении, что осуществление такого замысла (если ты согласишься на наше «соавторство») могло бы стать не только свидетельством происходящих у вас перемен, но и способствовало бы разрушению того образа Советского Союза, который сложился повсеместно на Западе, и во Франции в частности.
Во Франции наши «внутренние изгнанники» (бывшие члены ФКП, ставшие ярыми антисоветчиками) объединились с вашей эмиграцией, образовав нечто вроде блока «просветителей», которые прекрасно осведомлены и продолжают рисовать апокалипсический образ Советского Союза. В значительной части этот образ отражает действительность, поскольку ваши руководители еще в недавнем прошлом утверждали тиранию в своей стране, а за ее пределами вторглись в Афганистан, осуществляли вмешательство в различных точках нашей планеты руками кубинцев или вьетнамцев, уподоблялись американцам, хозяйничающим в Центральной Америке. Особенно важно, что наличие таких режимов, как те, что известны нам по Праге, Варшаве и Бухаресту и сохраняются лишь благодаря угрозе военной интервенции, показывает реальность опасности, нависающей над страной, где компартия стремится сохранить власть любой ценой во имя Истории и благодаря Варшавскому пакту.
Конечно, опыт показывает также, что в Италии, например, существование активной компартии не стало фактором возникновения тиранического режима, а в Венгрии принципы социализма видоизменены таким образом, что на протяжении длительного времени картину экономической жизни удается сохранить в хорошем состоянии. Однако в целом общий итог на Востоке негативен.
И главное, ставя такой диагноз, многие утверждали, опираясь на свидетельства, вынесенные из вашей страны, что впредь ничему не суждено меняться в стране Гулага. Не далее чем вчера один из этих людей писал: «Когда мы рассуждаем об общественном мнении в Советском Союзе, остерегайтесь приписывать дар слова немым», а другой заявил: «Какое бы то ни было инакомыслие в СССР невозможно».
Авторы этих оценок исходят из ленинско-сталинского детерминизма, вывернутого наизнанку. Они не учитывают относительную независимость социальных явлений от политической реальности и сбрасывают со счета замечательную способность общества к регенерации, к внутреннему развитию. Игнорируется также и то, что в силу эффекта, который я бы назвал «эффектом бумеранга», эксцессы сталинско-брежневского режима вызвали у людей неодолимое стремление жить по-новому.
Вот почему предлагаемый мной проект приобретает большую ценность и для нас, и для вас. У нас его осуществление послужит свидетельством сохранности в советском обществе внутреннего потенциала обновления, покажет, что отмеченная мной автономия социальной сферы действительно создала условия для возникновения в недрах общества-Гулага новой интеллигенции. Ибо ныне значительная часть населения, обладающая хорошим образованием, высоким уровнем культуры, активным интеллектом, каждодневно подтверждает свою жизнестойкость, преобразуемую в способность к политической борьбе.
Эта книга будет представлять определенную ценность и для борьбы на одном из фронтов перестройки. Конечно, речь здесь не идет об экономическом фронте: здесь просвета еще не видно, и в вашей стране сохраняется самый широкий в мире разрыв между высочайшими духовными и творческими качествами народа и материальными условиями его повседневного существования.
Благодаря своему творческому гению ваши литераторы и кинематографисты дали миру возможность ощутить драматизм событий русской истории. Сегодня необходимо рассказать ему и о вашей оценке проблем нашего времени.
Марк Ферро
Дорогой Марк!
Я с большим интересом воспринял твою идею о книге, в которой наиболее важные проблемы нашего времени были бы представлены в форме диалога французских и советских интеллектуалов. Эта идея так сильно меня затронула, что я сразу же, прочитав твое письмо, набросал довольно большой список из слов-понятий, которые, как мне показалось, могли бы заинтересовать - в современной их интерпретации - как французских, так и советских читателей. Затем эту твою идею я стал обсуждать с моими коллегами - историками, лингвистами, социологами. Все они подхватили ее, что называется, слету, каждый тут же предложил что-то свое, а самое главное, настойчиво посоветовал мне ни в коем случае не упустить саму возможность этого совместного издания. Такая живая реакция объясняется, видимо, тем, что у многих думающих людей в нашей стране давно уже накапливалось стремление не просто к самовыражению наедине с самим собой - это дело давно уже стало для нас привычным, - но и стремление к собеседованию, потребность в самопознании через другого, а вместе с тем и желание открыться этому другому, открыться современному миру, сделаться понятными для него со всеми нашими муками и переживаниями, со всеми разочарованиями, поисками и надеждами. Слишком долго мы жили на этой земле в состоянии интеллектуальной самоизоляции. Самоизоляция, говорю я. Для нас долгое время оставались невозможными нормальные отношения с западной культурой, поскольку, по существу, на всю эту культуру был наложен запрет господствовавшей у нас удушающей идеологией, которая, по самоопределению, претендовала на то, чтобы быть единственным голосом истины, и эта идеологизация всех сфер творческой активности у вас с удовольствием представлялась как доказательство нашей неспособности на какие бы то ни было изменения. И это часто мешало вам улавливать то, что все-таки продолжало жить за нашим ортодоксальным фасадом, мешало вам ухватить те богатства мысли, которые накапливались в ходе продолжавшихся у нас дискуссий. Я бы очень хотел, чтобы наша совместная книга стала одновременно и для нас новой точкой отсчета реинтеграции в мировую культуру, с привнесением в нее всей нашей специфичности, и для вас - первым шагом к тому, чтобы начать вновь познавать нас, отказавшись от всех стереотипов и предрассудков.
Слава богу, времена меняются, и на это уже можно надеяться. У нас все реже говорят, что только в пределах марксизма возможно продвижение к истине. Кроме того, с работами М. М. Бахтина в советскую гуманистику пришла идея диалога, идея, согласно которой (и вопреки практикующимся у нас официальным доктринам) могут быть не только разные трактовки, разные суждения о каком-то определенном предмете, принадлежащие одному и тому же сознанию, но что разные типы мышления могут совершенно по-разному воспринимать один и тот же предмет. Эта идея оказалась очень созвучной тревожным реалиям XX века. Без нее трудно справиться с углубляющимися противоречиями нашей эпохи.
Это первое, что мне хотелось бы сказать тебе, Марк, в ответ на твое предложение. Было бы очень желательно, чтобы у читателей книги утверждалось сознание, что представленные в ней взгляды не следует по привычной схеме подразделять на плохие или хорошие. Хорошо бы всем нам свыкнуться с мыслью, что сознания бывают разными по типу, по характеру и каждое из этих разных сознаний может и имеет право по-своему мыслить об окружающем мире.
Во-вторых, об образе другого. За последние десятилетия мы, конечно же, дали миру слишком много поводов плохо думать о нас. Длительная война режима против собственного народа, реки крови, социализм без колбасы и свободы, фальсифицированная история, изуродованное сознание, зловещие, опасные международные авантюры -все это и многое другое сформировало в представлениях миллионов людей на Западе неприглядный, отталкивающий образ СССР. Горько нам, живущим в этой стране и не видящим себя вне ее, сознавать эту истину. Но надо. Надо, чтобы понять, как и почему все это стало возможным. Надо, чтобы, открывшись самим себе и всему миру, совершить национальное покаяние перед погибшими, перед искалеченными душами живых. Надо, наконец - и это главное, - чтобы, поняв и покаявшись, простить всех, кто жил в этой стране до нас. Не забыть, не оправдать или осудить, а именно простить.
Мне кажется, что мы как людское сообщество в таком вот очень сложном, мятежном состоянии, мы в поисках самих себя, в своей собственной истории и в современном нам мире, мы в качестве образа другого, если бы нам действительно довелось раскрыться, могли бы представлять действительно большой интерес.
Совместная книга могла бы быть также и своего рода инструментом для восстановления более комплексного видения нашей страны и тем самым способствовала бы разрушению сформировавшегося у нас упрощенного, стереотипного ее образа, основанного на идентификации, сведении всего, что есть в нашем обществе, к системе власти, заглушающей все прочие социальные голоса. Правда, эти голоса долгое время были еле слышимыми, что поделаешь, если иначе говорить было нельзя. Да, негромко, но они все-таки звучали! И разве возможно было бы все то, что происходит у нас сегодня, без тихого шелеста тех голосов, которых не хотели слушать ни по ту, ни по эту сторону границы? И разве это максимально упрощенное видение нашей страны, разве оно не способствовало усилению вашей собственной самоуверенности? Ведь если образ другого демонизирован, довольно просто почувствовать себя ангелом. Я не хотел бы отрицать, что у вас были вполне определенные основания представлять нас в ужасном виде. Но Прага и Будапешт - они также были и для нас. То же и об эмигрантах. Подавленные самовластным режимом и выброшенные из их собственной страны, они, конечно же, способствовали созданию демонизированного образа моей страны. Можно ли их за это осуждать? И служит ли это основанием для сведения горестной, но далеко не однозначной реальности всей страны к одному лишь ее режиму? Что касается меня, я так не думаю, и наша книга призвана это показать.
Образ другого - это и зеркало, в котором люди пытаются отыскать черты собственной часто ускользающей идентичности. Я очень хотел бы, чтобы эта книга была инструментом и для нас, - инструментом, помогающим воссоздать у нас ваш образ, образ французов, западного мира, восстановить его в мягких, импрессионистских тонах, а не мощных экспрессионистских очертаниях, остающихся пока что господствующими. К настоящему времени у нас сложилось два прямо противоположных и, я бы сказал, почти симметричных образа Запада. Единственный момент, который был присущ обоим, - отсутствие критичности. Демонизированный официальной пропагандой для одних Запад таким и оставался; для тех же, кто противостоял этой пропаганде, Запад становился мифическим раем. Западные друзья говорили этим последним, что и у них есть проблемы. Но их слушали и не слышали. Я хотел бы надеяться, что французские авторы, рассказывая нам о своих проблемах, помогут нам воссоздать более проблемный, а следовательно, и более реалистичный образ Запада. Может быть, это и будет необходимой основой для подлинного диалога? Для того, чтобы начать разрешение проблем, стоящих перед нами по обе стороны западно-восточной границы, таких, как мир, экология, борьба за более человечное существование.
Мне кажется, что наша книга должна разбить не только старые стереотипы, но и совсем новые, рождающиеся уже в наше время. Если мы, советские люди, слушаем представителей западного мира с этаким отдаленным снисхождением, не прилагая усилий по-настоящему услышать их, то и у нас порой складывается впечатление о себе как о говорящих в пустоту. С некоторого времени в навязываемом Западу образе перестройки мы находим себя ранжированными одними и теми же этикетками: «перестройщики», «горбачевисты». Перестройка уже, как мне кажется, в некоем западном видении идентифицируется только с Горбачевым; но если это так, не обедняется ли тем самым именно то главное, что нам дала перестройка, то есть разномыслие, разнообразие, плюрализм мнений? Вот почему я считал нужным пригласить для участия в работе над книгой самых разных людей, которые придерживаются самых разных воззрений на эту нашу реальность.
Юрий Афанасьев
Мы и другие
Конвергенция, мирное сосуществование
Мы и другие
Конвергенция, мирное сосуществование
Андрей Сахаров
В изданном в 1980 году «Советском энциклопедическом словаре» о конвергенции написано: «Буржуазная теория, в основе которой лежит идея о якобы происходящем постепенном сглаживании экономических, политических и идеологических различий между капиталистической и социалистической общественными системами. Возникла в 50-х годах в связи с научно-технической революцией, ростом обобществления капиталистического производства. Основные представители: Дж. Гелбрейт, У. Ростоу (США), Я. Тинберген (Нидерланды) и др. Коренной порок теории конвергенции - технологический подход к анализу социально-экономических систем, игнорирующий принципиальные отличия в характере собственности на средства производства при капитализме и социализме».
Такова была (а в значительной степени сохраняется и сейчас) официозная оценка этого важнейшего политического понятия. Но одновременно получают распространение - и в условиях гласности частично проникают на страницы печати - альтернативные точки зрения, по моему мнению более правильно отражающие историческую реальность и ее требования. Ниже излагается позиция автора данной статьи.
Человечество оказалось в XX веке в беспрецедентной ситуации реальной опасности самоуничтожения. Результатом большой термоядерной войны может быть лишь гибель цивилизации, смерть и страдания миллиардов людей, социальная и биологическая деградация оставшихся в живых и их потомков. Не исключена гибель всего живого на поверхности суши. Не менее грозной является многоликая экологическая опасность - прогрессирующее отравление среды обитания средствами интенсификации сельскохозяйственного производства и отходами химических, энергетических, металлургических производств, транспорта и быта, уничтожение лесов, истощение природных ресурсов, необратимое нарушение равновесия в живой и неживой природе и - как апогей всего - нарушение генофонда человека и других живых существ. Мы, возможно, уже вступили на путь, ведущий к экологической гибели. Единственное, чего мы не знаем, - какую долю пути мы прошли, сколько осталось до критической черты, после которой уже нет возврата. Будем все же надеяться, что осталось достаточно, чтобы успеть вовремя остановиться. В ряду глобальных проблем - колоссальная неравномерность мирового экономического и социального развития, угрожающие тенденции в «третьем мире», голод, болезни, нищета сотен миллионов людей. Безусловно, необходимы срочные меры для предотвращения непосредственной опасности скатывания в пропасть термоядерной войны - урегулирование региональных конфликтов путем компромиссов, движение к глубокому разоружению, к достижению равновесия и оборонительного характера обычных вооружений. Столь же необходимы срочные меры внутригосударственного и международного характера для улучшения экологической ситуации, международные усилия для смягчения проблем «третьего мира».
Однако я убежден, что единственным путем кардинального и окончательного устранения термоядерной и экологической гибели человечества, решения других глобальных проблем является глубокое встречное сближение мировых систем капитализма и социализма, охватывающее экономические, политические и идеологические отношения, то есть, в моем понимании, конвергенция. Именно разделение мира придало глобальным проблемам такую трагическую остроту, поэтому только устранение этого разделения может их разрешить.
В разделенном мире неизбежно будет сохраняться в той или иной мере недоверие, подозрительность. Поэтому все международные соглашения окажутся недостаточно надежными. Очень трудно будет обеспечить необратимость разоружения. В момент обострения «орала» вновь могут быть перекованы на «мечи». Возможности современной техники сейчас многократно превосходят возможности периода второй мировой войны - Манхеттенского проекта и создания ФАУ-2. В случае военной мобилизации можно очень быстро сделать даже на пустом месте десять (или тридцать) тысяч ракет и термоядерных зарядов к ним и многое другое, не менее страшное. То есть опасность уничтожения человечества сохраняется. Определяющая экономическая задача в разделенном мире - не отстать (или - соответственно - догнать и перегнать). Между тем перестройка производства, всего образа жизни на экологически безопасный путь требует большого самоограничения, отказа от форсированного развития. В условиях конкуренции, соревнования двух систем это невозможно, то есть экологическая проблема тоже не получает своего разрешения. Неэффективной по тем же причинам в разделенном мире окажется также борьба с другими глобальными опасностями.
Конвергенция подразумевает отказ и от догматизма капиталистической идеологии ради спасения человечества. В этом смысле идея конвергенции примыкает к основному тезису нового политического мышления перестройки. Конвергенция тесно связана с экономическим, культурным, политическим и идеологическим плюрализмом. Если мы признаем, что такой плюрализм возможен и необходим, то мы тем самым признаем возможность и необходимость конвергенции. Близки к идеям конвергенции фундаментальные концепции открытости общества, гражданских прав человека, отраженные во Всеобщей декларации прав человека ООН, а также - в более отдаленной перспективе - концепция общемирового правительства. Если мы проанализируем основные тенденции в развитии современного мира, отвлекаясь от частностей и зигзагов, то мы увидим несомненные признаки движения в сторону плюрализма.
В тех странах, которые мы называем капиталистическими или западными, во всяком случае во многих из них, наряду с частным сектором возник сектор государственной экономики. Еще более существенно развитие различных форм участия трудящихся в управлении и прибылях. Чрезвычайно важно создание во всех странах Запада институтов социальной защиты населения. Вероятно, мы можем сказать, что эти институты - социалистические по своей природе, но они превосходят по своей эффективности все то, что мы реально имеем в странах, называющих себя социалистическими. Я рассматриваю все эти изменения как капиталистическую часть общемирового процесса конвергенции.
В социалистических странах трагический путь сталинизма (и различных его вариантов) повсеместно привел к антиплюралистическому обществу. Однако эта система оказалась неэффективной перед лицом задач интенсивного развития в условиях научно-технической революции, чрезвычайно бюрократизированной, социально ущербной и коррумпированной, губительной в экологическом смысле и расточительной в отношении человеческих и природных ресурсов.
Сейчас почти во всех социалистических странах начался процесс изменений, получивший в СССР название перестройки. Первоначально в характеристике этих изменений вообще избегалось употребление слова «плюрализм» и тем более «конвергенция», сейчас иногда говорят о «социалистическом плюрализме». По моему убеждению, перестройка может быть успешной только при последовательном осуществлении глубоких системных плюралистических изменений в экономике, в политической сфере, в сфере культуры и идеологии. В настоящее время в социалистических странах намечаются отдельные элементы этого процесса. Картина изменений носит неоднородный, пестрый и в ряде случаев противоречивый характер. Я рассматриваю перестройку как часть общемирового процесса конвергенции, жизненно необходимую для социалистических стран и для всего мира.
Кратко резюмируя, конвергенция - реально происходящий исторический процесс сближения капиталистической и социалистической мировых систем, осуществляющийся в результате встречных плюралистических изменении в экономической, политической, социальной и идеологической сферах. Конвергенция является необходимым условием решения глобальных проблем мира, экологии, социальной и геополитической справедливости.
Ален Турен
В понятии мирного сосуществования не было бы ничего нового, если бы оно ограничивалось желанием предотвратить любой открытый конфликт между двумя обществами или государствами, которые рассматриваются как полностью противоположные друг другу. Действительно, трудно понять, в каких областях, не считая конкуренции в захвате рынка сбыта, могут сталкиваться интересы таких полностью чуждых друг другу объединений. И когда речь идет о ядерных сверхдержавах, прямо или косвенно осуществляющих контроль на обширных территориях, трудно надеяться на что-нибудь лучшее в отношениях между ними, чем на «холодную войну», созданную холодом равновесия ядерного страха.
Понятие мирного сосуществования важно потому, что оно ставит под вопрос чуждость по отношению друг к другу Западной и Восточной Европы и, более того, утверждает, что у обоих видов общества должны быть и есть общие элементы, аналогичные формы организации и цели. В СССР в период послевоенного восстановления (период Н. С. Хрущева) это общее сводилось к экономической области: Восток, Запад и Юг должны модернизироваться, используя науку и технику для повышения производительности. Таким же образом после социалистической революции СССР с наибольшим энтузиазмом принял американские методы рационализации: тейлоризм и фордизм; после второй мировой войны капиталистический Запад, социалистический Восток и националистический Юг восхваляли модернизацию и рост производительности. Поэтому возникла мысль о прогрессивной конвергенции всех стран к общей модели современного общества, в котором будет господствовать, по мнению М. Вебера (конец XIX века), принцип инструментализма, расчета, технологии и секуляризации. ООН, в основном посредством специализированных организаций, таких, как ФАО, ЮНЕСКО и ВОЗ, активно распространяет идеи единства мира в духе философов XVIII века, которые проповедовали идею вечного мира.
Мощное проявление современности, которое до поры до времени ограничивало политические и идеологические антагонизмы, перенеся их в рамки общего движения к экономическому развитию, должно было установить социальную справедливость и демократию. Некоторые незападные страны слишком далеко зашли в осуществлении этого принципа. Так было в Польше во времена Терека, о чем свидетельствуют произведения его основного советника по идеологии, а также в двух больших латиноамериканских странах, Бразилии и Мексике, которые были убеждены, что быстрый рост позволит им включить в современный сектор их экономики население, изгнанное нуждой из деревни, демографический взрыв и невыносимые формы социального господства. Волна доверия к техническому прогрессу захлестнула весь мир.
В 60- х годах и последующие десятилетия ситуация изменилась и характеризовалась резким отступлением от идей прогресса, развития и постепенной ликвидации политических и социальных различий в рамках всеобщей модели современного общества. Одновременно с падением темпов экономического развития повсюду стали вновь возникать идеи защиты личности и общества с характерными традициями и поверьями. Место идеи о едином мире заняла защита культурных и социальных различий, которые не только не должны были быть уничтожены, а, наоборот, превознесены и укреплены. Мир 70-х годов раскололся, обострился антагонизм между Востоком и Западом, Югом и Севером. В начале 80-х годов более или менее глубокий экономический кризис обострил противоречия и увеличил количество очагов насилия на стыках зон, ставших прежде всего геополитическими и соответственно определяемых как чуждые и враждебные друг другу. Мирное сосуществование уступило место идее «крестового похода». Началось ли теперь обратное движение истории? Будем на это надеяться. Только на этот раз противостоять столкновениям идеологических и военных интересов будет не надежда на чисто экономическое развитие, а дух свободы, стремление к демократии и защите прав человека. В 50-е годы господствовала экономика, в 60-е и 70-е -политика; будут ли в 90-е годы господствовать этика и дух свободы? Действительно, теперь не достаточно заявить, что все страны движутся к одной цели, но разными путями. Мы сейчас допускаем то, что различия будут существовать всегда и даже иногда усиливаться, и это исключает мысль, что все страны проходят одни и те же ступени развития. Различия ограничиваются не экономикой, а лежащей в основе демократии политической моралью. Как здесь не отметить удивительный прогресс демократической мысли в мире? Несколько десятилетий назад считалось, что ее могут себе позволить только богатые страны. Говоря об этом, надо отметить, что в отличие от Ю. В. Андропова М. С. Горбачев в основу перестройки ставит не только модернизацию, но и гласность, то есть демократизацию в начальном ее проявлении. Демократия вновь восстанавливается и укрепляется в Латинской Америке и во многих регионах Азии. Было бы неосторожным и наивным утверждать, что демократическая мысль в конце концов объединит вокруг себя весь мир, но можно выдвинуть идею о том, что государства, сильно отличающиеся друг от друга по культуре, общественному строю и экономике, могут мирно сосуществовать, если они будут соблюдать основные принципы демократии. Именно это является новым в понятии сосуществования; оно отличается от того, которое было принято у предыдущих поколений, но оно является более глубоким и дает больше надежд.
Диалог культур
Диалог культур
Эва Берар
Термин «культура» в своем современном значении появился в Европе в произведениях мыслителей XVIII века Монтескье, Вико и Хардера. Их вдохновляет усиление мощи государств и интереса к открытым заморским странам; они поднимают проблему различия культур и задаются вопросом о праве на их многообразие. Можно ли, таким образом, заявлять, что они выражают и предсказывают некий «диалог культур»?
Диалог как живое и взаимное общение между собеседниками позволяет им не только осознать, что собственное существование не является единственно возможным, но и выказать интерес к опыту других, а также испытать чувство равенства.
Не многие явления культуры XIX века, как видно из исследований, были примером такой открытости. Европейская аристократия, замкнувшись в эзотерической космополитической культуре, признавала диалог только с себе равными; Французская революция, вдохновленная идеей рационализма и универсализма эпохи Просвещения, воспринимала другие культуры только с точки зрения соответствия своей собственной модели; романтизм приходит к открытию «фольксгейста», «национального духа», погруженного в исследования собственных истоков; «весна народов», несмотря на интернациональный характер своих баррикад, приносит национальные стремления в жертву независимости; наконец, Маркс и основанное на его идеях социалистическое и коммунистическое движение отвергают гипотетический диалог, развенчивая как идею национального единства, в которой они видят выражение классовых интересов буржуазии, так и идею разнообразия культур, которые, по их мнению, подчинены законам линейного и детерминированного развития.
В то же время различия между культурами, имеющими общий источник, являются менее резкими, чем те, что существуют между европейскими метрополиями и колонизированными народами. Промышленно развитые Европа и Америка, осуществляя экспансию и завоевания на других континентах, преследуют с точки зрения оправдания своей политики ту же цель, что и наполеоновские войны. Речь идет о навязывании собственного единственно верного идеала; и если раньше к этому идеалу приобщались народы, считавшиеся равными, то теперь предполагалось завоевать и воспитать «отсталые народы», обещая им перспективу достижения единственного признанного высшим идеала: универсализма западной цивилизации. Но как в одном, так и в другом случае рассчитывать на проявления благодарности за подобные благодеяния чаще всего не приходится.
Первая мировая война поколебала до основания веру в тождественность европейских культур. Европейцы обнаружили, что ценности, на которых зиждилась их цивилизация, пришли в упадок, и с тех пор многие ищут «живительные силы» в культурах, считавшихся низшими: в культуре примитивных (или доисторических) народов, в культуре «нового человека» большевистской России, в культуре США или даже в культуре языческой Европы.
Возникновение нацизма в самом центре Европы как будто бы подтверждает правоту тех, кто считает капитализм могильщиком гуманизма, а Советский Союз его спасителем. С таким желанием поставить культуру на новую основу в 1935 году в Париже собрался Первый международный конгресс интеллектуалов в защиту культуры. Был ли он диалогом? Скорее всего, это было сплочение, вызванное появлением нацизма. Сразу же после окончания войны против гитлеровской Германии под влиянием «холодной войны» и «ждановщины» все сводится к протокольному обмену посланиями. Разделенная на две части «железным занавесом», Европа теряет контроль над своим культурным наследием. Даже объявленное Хрущевым «мирное сосуществование» не смогло уничтожить идеологические запреты на контакты между народами двух блоков.
Эти три формы притеснения в области культуры связанные с колониализмом, нацизмом и «ждановщиной», сегодня, кажется, теряют свою силу. Чрезвычайно быстрое развитие средств связи и коммуникации открывает новые перспективы для «диалога культур». Опасаться следует обратного: унификации культур, которая низводит до уровня фольклора национальные и социальные особенности, и превращения культуры потребления в товар, обмениваемый на широком рынке, где все ценности, складываясь, взаимно аннулируются и где вместо понятия «диалог культур» возникает понятие «обмен продуктами культуры». Именно это предсказал Клод Леви-Строс еще четверть века назад, говоря по поводу «фальшивого эволюционизма»: «Современный человек старается понять различия культур, одновременно уничтожая то, что в них его не устраивает».
Образ другого, образ врага
Образ другого, образ врага
Марк Ожэ
«Другой», в смысле чужой или чужестранец, - это тот, к кому испытываешь непреодолимое влечение и кто кажется тебе непостижимым, но кого можно смутно наблюдать как бы сквозь терпеливо проделанную узкую щель, чей облик можно угадывать или воображать. Такова была непрерывно ускользающая и вновь обретаемая цель западной этнологии, неизменно пытавшейся обнаружить - через противоречия в другой культуре - то определенную «чуждость», столь массовую и одновременно притягательную, что она становится близкой и достойной подражания (словно перс у Монтескье, через которого Европа была призвана определить меру своих недостатков), то не поддающийся в конечном итоге описанию образ чужой реальности, столь своеобразной, что она становится несопоставимой с вашей реальностью - это уже не добрый дикарь, а некто непостижимый, чьи представления о ценностях, о насилии, о любви и чей образ мысли не могут мериться на наш (то есть западный) аршин. Так что путешествие в гости к этому «другому», если бы удалось его совершить, было бы путешествием без возврата.
Отсюда, вероятно, элементарное, уже давно установленное и по-прежнему существующее правило для начинающего этнолога: он должен воплощаться в объект своих исследований и быть одновременно сторонним наблюдателем. Это является методическим предписанием, в котором фактически речь идет о предполагаемом объекте этнологического исследования. Отсюда также, вероятно, разные формы колониальной политики, которая могла сопутствовать завоеванию или установлению господства над другими народами. Двумя краткими выражениями этой политики являются, с одной стороны, ассимиляция, которая делает «другого» юридически равноправным, но которая не признает за ним права на самобытность, и, с другой - сегрегация, которая закрепляет существующее различие и лишает «другого» какой-либо возможности ставить вопрос о равноправии.
Однако этнология не ограничивается тем, что как бы рекомендует в обязательном порядке уподобиться шизофренику. Так как если трудно быть одновременно и самим собой и другим, то возможен, и даже неизбежен вывод, что «другая сторона» также создает для себя образ своего «другого»; и именно потому, что этнология осознает наличие образа «другой стороны» у «других», она оказывается в состоянии разорвать порочный круг, в который, казалось, было заключено ее исходное определение. Так как этот «другой других» не просто человек другой национальности или другой культуры, даже если история и опыт свидетельствуют о значимости этого «другого» и об актах насилия, могущих кристаллизовать образ сообществ, народностей и групп, которые несут на себе клеймо существенно отличных и поэтому вызывающих тревогу и опасных. «Другой других» - это также тот образ, который эти другие создают для себя об индивидуальном «другом», или, точнее говоря, образ, который каждый из них создает для себя о тех, с кем он должен иметь дело, думая неизбежно во множественном числе о своем отношении к окружению, которое сторонний наблюдатель возводит в категорию недифференцированного «другого».
Этнология учит нас не отождествлять общество и культуру и не возводить в субъект выведенную в результате такого отождествления сущность: обобщенный француз, русский или представитель племени бамбара не существует как таковой (как и абстрактно обобщенный армянин или баск). Этнология учит нас также, что во всех культурах были разработаны теории об индивидууме, а точнее, представления об индивидуальной идентичности и об отношениях между людьми, представления, по существу, проблемные, потому что они не столько рассматривают проблемы половых и возрастных различий, сколько идут еще дальше вглубь и изучают отношение к любому другому лицу, обе сущности которого, строго говоря, немыслимы друг без друга. Всякое восприятие идентичности проходит через восприятие отношения. И это является высшим достижением, последним словом антропологии (в смысле сравнительной этнологии) ритуальных отправлений, культов или суверенитета.
Если всем обществам присущи внутренние различия, которые не позволяют отождествлять их с однородными культурами, являющимися как бы их естественным и специфическим выражением, то все культуры испытали на себе со всей очевидностью влияние других культур. Правила, лежащие в основе родственных и семейных связей, теории наследственности, правила наследования и преемственности поколений, организация родовых, кастовых и возрастных сообществ, а также представления о физическом и психическом облике и межличностных отношениях исходят из двойственной идеи о «другом» - как о личности и как о социальной или этнической сущности. Нет такой культуры, которая не являлась бы синтезом мышления отдельной личности и коллективно выработанных установок. Таким образом, всякую культуру можно было бы определить как историческую и как сегментальную категорию. Историческую - потому что она представляет собой практику, подверженную влияниям, обменам, борьбе, изменениям, творящим историю; сегментальную - в том смысле, в котором этнологи употребляют данное выражение для анализа механизмов становления и расслоения родовых групп в общих пирамидальных структурах, в которых уровни тождества являются одновременно уровнями противоположности. Уделив далеким «другим» такое же внимание, как и близкому «другому», своему повседневному соседу, этнолог может осознать, что он изучает не столько «других», сколько их антропологию, представление или представления, которые эти «другие» имеют о нем самом, «другом» для них, об отношениях между ними. Поэтому их «другость» (специфичность) ему кажется менее чуждой, а их общество - менее чужим.
Андрей Мельвиль
На протяжении веков разные причины толкали людей на соперничество, конфликты, вражду. В разных обществах и культурах по-разному определялись те государства, народы, социальные группы, которые считались враждебными, а сами конфликты и войны имели различный классовый характер и различное социально-политическое содержание. Но практически всегда ситуация напряженности и конфликта, особенно ведущая к вооруженным столкновениям, порождала «образ врага» и в свою очередь подкреплялась им; этот образ формировался в сознании людей и лежал в основе особой психологии враждебности и ненависти по отношению к другим группам, народам и странам.
«Образ врага» наполняется различным конкретным содержанием в зависимости от конкретных социальных и культурно-исторических условий. Тем не менее в различных исторических ситуациях, в различных обществах и культурах «образ врага» обретает некоторые общие черты. Независимо от конкретного культурно-исторического контекста внешний по отношению к данной группе или народу «враг» воспринимается в первую очередь как «чужой»; он - «варвар», несет угрозу культуре и цивилизации; он - воплощение жадности, враг всего святого; он по-животному жесток, фанатичен и готов на обман и любые преступления; он - палач и насильник, носитель смерти. При этом он сверхпредусмотрителен, дальновиден, точно знает, чего хочет, и неутомимо стремится к своей цели. Эскалация психологии враждебности имеет особую логику, ведущую к полной дегуманизации «образа врага», лишению его каких бы то ни было человеческих черт, человеческого лица. Поэтому «абсолютный враг» практически безличен, он - абстракция («международный еврейско-масонский заговор», «всемирное коммунистическое правительство», «мировой империализм» и т. п.).
Во многих отношениях «образ врага» строится как антипод собственным громко декларируемым ценностям и идеалам. И чем больше эти ценности и идеалы проникнуты идеологическим абсолютизмом, чем дальше они от действительности, тем больше искушение найти в «образе врага» внешнего «козла отпущения», на которого можно возложить вину за разрыв между словом и делом. Такой чудовищный «образ врага», рисующий противника в облике варвара и фанатика, готового совершать любые преступления, лгать и обманывать, оправдывает в отношении к нему любые действия, не дает проснуться ни малейшему сомнению в своей правоте. Окружающий мир воспринимается априори как враждебный, полный врагов, что подкрепляется двойным стандартом в оценке своих и чужих действий.
Психология враждебности ведет к формированию особой политической морали с известным набором принципов: «Кто не с нами, тот против нас», «Если враг не сдается - его уничтожают», «Что плохо для противника, хорошо для нас». «Образ врага» диктует и политический расчет, исходящий из худшего варианта, который приобретает собственную инерцию и становится так называемым «самоосуществляющимся пророчеством», которое ведет к спиралевидной эскалации напряженности и враждебности.
«Образ врага» резко ограничивает возможности рационального и контролируемого поведения, препятствует осознанию общих интересов, всего, что так или иначе могло бы объединить усилия двух сторон. Упор здесь делается исключительно на противоречия и противоположности, что соответственно диктует жесткую логику односторонних действий по противодействию «врагу». Это в свою очередь ведет к ответным контрмерам и в конечном счете - к опасной эскалации конфликта. Мышление, подчиненное психологии враждебности, глухо к нравственным критериям, и в первую очередь к общечеловеческим нормам нравственности, поскольку в его основу положен групповой эгоистический интерес, достичь которого стремятся за счет других. Мышление, проникнутое «образом врага», является порождением и в свою очередь подкреплением невежества. «Образ врага» - одно из главных препятствий на пути к диалогу и общению, он категорически исключает возможность цивилизованного международного общения и сотрудничества, ведь сосуществование с «врагом» просто невозможно и морально порочно.
Наконец, «образ врага» не только опасен для стабильности и безопасности международных отношений, но и влечет за собой крайне негативные последствия для жизни внутри страны, поскольку именно истерия по поводу внешней угрозы чаще всего используется для оправдания режима секретности и всеобщей подозрительности, создания «мобилизованного» общества, искусственного национального единства, «охоты на ведьм», подавления инакомыслия, отвлечения внимания от собственных внутренних проблем.
Возникает вопрос: в чем причины существования «образа врага», навсегда ли он укоренен в человеческом сознании и поэтому всегда будет порождать напряженность, конфликты, войны?
Конечно, и в прошлом войны наносили колоссальный урон цивилизации, однако они все же не ставили под вопрос ее общее поступательное движение. В прошлом, когда издержки враждебности не были чреваты угрозой тотальной катастрофы, человечество еще могло позволить себе существовать с «образом врага». Сегодня же и масштабы нависшей угрозы, и сложность глобальных проблем, и достигнутый уровень человеческого мышления - все это требует нового подхода к отношениям с другими странами и народами, выработки более адекватных взаимных представлений о себе, о других и об окружающем мире.
Было бы, по всей видимости, наивным рассчитывать на то, что в ближайшем будущем «образ врага» можно будет заменить «образом друга». Слишком велики реальные разногласия и противоречия, слишком тяжел унаследованный груз предрассудков и предубеждений, подозрительности и недоверия. Более реалистичной задачей были бы попытки постепенного вытеснения «образа врага», особенно в его крайних, идеологизированных формах, представляющих особую опасность в современном хрупком мире.
Важно при этом учитывать, что «образ врага» - особенно в том искусственно идеологизированном, манихейско-моралистическом виде, в каком он известен сегодня, - не столько врожденная черта сознания, сколько продукт целенаправленной манипуляции им. «Образ врага» всегда был важной составной частью морально-психологической подготовки войск к войне. Но с развитием системы массовой пропаганды, особенно в ее тоталитарном варианте, адресованном всей нации, выдвигается задача тотальной морально-психологической обработки не только войск, но и всего населения - как своего собственного, так и потенциального противника. Такое манипулирование, прежде всего по каналам средств массовой информации, сегодня осуществляется в первую очередь теми кругами и группами, положение которых в обществе оправдывается существованием внешнего «врага» и внешней «угрозы». В целом же «образ врага» выступает в качестве важного компонента идеологии милитаризма, идеологической и психологической подготовки войны, который по затрате средств и по потенциальной опасности соизмерим сегодня с реальной военной мощью.
В различных обществах и культурах различные группы выступают основными носителями и распространителями «образа врага». Например, сегодня во многих западных странах это, прежде всего, военно-промышленный комплекс и политики ультраправого толка, которые ради подстегивания гонки вооружений апеллируют к тезису о «советской угрозе», насаждают в массовом сознании «образ врага» в лице Советского Союза. В этих же рядах - профессиональные антикоммунисты, в том числе в академических кругах и в средствах массовой информации, некоторые эмигрантские лобби и др.
Далеко не все в этом плане благополучно и у нас самих, в СССР. По сути дела, лишь с началом эпохи гласности у нас стало возможным открыто обсуждать саму проблему «образа врага», в том числе и применительно к нам самим. Мы не забыли наши собственные плакаты и карикатуры с «волчьим оскалом империализма», перегибы и морализаторство в нашей политической риторике, черно-белую упрощенность и выборочность в подходе к изображению другой стороны. Но проблема источников формирования «образа врага» в лице Советского Союза имеет и другую практическую сторону. Это наши внутренние факторы, которые так или иначе способствовали формированию в массовом сознании Запада подозрительности и недоверия к СССР.
Здесь и героизация тотальной и ежеминутной борьбы с «классовым врагом», и повальная охота за «врагами народа», и абсолютизация различий и противоречий между общественными системами, и сомнительно звучавшие прогнозы типа «мы вас закопаем», и одержимость секретностью и ксенофобией, и беспробудная «монолитность» периода застоя. К тому же и ряд реальных событий нашей истории не мог не порождать негативного восприятия Советского Союза - от перегибов в коллективизации и сталинских «чисток» до «ждановщины» и пренебрежения правами человека. И конечно, не могли не сказаться на формировании негативных представлений о Советском Союзе просчеты и ошибки в нашей внешней политике.
Избавление от «образа врага» предполагает выход на новый уровень политического мышления. Это связано с тем, что дегуманизация в «образе врага» в свою очередь ведет и к дегуманизации собственного образа, представлений о самих себе. Изживание застарелых идеологических стереотипов, преодоление психологии враждебности, переход к новому мышлению - сложная политическая и психологическая задача. Здесь совершенно необходимо встречное движение с обеих сторон в общем направлении более адекватного узнавания Друг друга. Ведь чтобы создать «образ врага», достаточно усилий одной стороны, но чтобы избавиться от него, необходимы совместные действия обеих сторон.
Идентичность, культурное самосознание
Идентичность, культурное самосознание
Леонид Гозман, Александр Эткинд
Идентичность - субъективное переживание человеком своей индивидуальности. Человек, рассмотренный в структуре философских категорий «общее - особенное - единичное», предстает как: а) человечество в целом и общечеловеческое в каждом конкретном представителе нашего рода; б) определенная общность людей (расовая, национальная, классовая, конфессиональная, профессиональная, половая, возрастная, характерологическая и пр.) и проявления этой общности в конкретных людях; в) отдельный человек в конкретной единственности своего реального существования. Эта трехуровневая структура представляет собой, по-видимому, одну из важных универсалий бытия и самосознания человека.
Каждый из этих уровней существует как объективная реальность. Человечество есть биологический вид, связанный единством происхождения и возможностью потенциального скрещивания. Одновременно - это очевидное нам сегодня социально-экономическое единство. Генетическая, экологическая, экономическая, культурная общность человечества в разной степени отражается разными историческими эпохами; по-разному осознается она и разными людьми одной и той же эпохи.
Общности среднего уровня также имеют, как правило, ту или иную объективную основу. Основа эта может быть биологической (общность пола, возраста, расы, темперамента и т. п.); она может быть выражением социальной дифференциации человечества (государства, классы, профессиональные группы и т. п.); общность может быть и культурной (по языку, религии, вкусам или интересам и т. п.). Общности среднего уровня, подобно фонемам, конструируются как системы оппозиций. Они, как правило, противопоставлены друг другу и вне «своего другого» не могут быть определены. Таковы, например, отцы и дети, мужчины и женщины, правые и левые, экстраверты и интроверты, начальники и подчиненные и т. д.
Отдельный человек есть также объективное анатомофизиологическое единство. Он есть, далее, продукт социализации и результат движения по объективно уникальной и непрерывной траектории жизненного пути. Он есть единый по своему существу субъект деятельности и носитель определенных культурных ценностей. И вместе с тем уровень развития человеческой индивидуальности как целостности и уникальности характеристик данного человека может изменяться в огромном и очень значимом диапазоне. Столь же вариативен и уровень осознания человеком своей индивидуальности.
В субъективной реальности любого индивида в большей или меньшей степени представлены все эти три уровня. Это соотношение, которое может быть резко различным в зависимости от культуры, личности, исторического или психологического уровня развития индивида, и составляет структуру идентичности.
В отличие от представителей естественных наук, объясняющих изучаемые ими явления, но не оценивающих их, мы не можем и не хотим уклоняться от этической оценки различных вариантов идентичности.
По-видимому, историческое и личное «взросление» человека выражается в диалектическом процессе расширения его идентичности до масштабов человечества и одновременно углубления ее до все более полного и конкретного принятия своей уникальной индивидуальности. Все более актуальными становятся общечеловеческие ценности, все более выраженными - индивидуальные особенности. И одновременно размываются, обесцениваются, становятся неактуальными и как бы прозрачными границы расы, нации, сословия, темперамента, даже пола и возраста. Через идентификацию с человечеством человек приходит к подлинному осознанию своей индивидуальности, и, наоборот, приобщение к общечеловеческим ценностям возможно лишь через полное выражение своей самобытности. Замыкание человека на общностях среднего уровня ведет к остановке его развития, ограничивает возможности проявления его индивидуальности.
Общности среднего уровня неоднородны, и психологический смысл идентичности, основанной на них, определяется характером самой общности. Среди них есть общности естественные, натуральные, такие, как пол, возраст, раса. Осознание своей идентичности, базирующееся только на них, например: «я - мужчина, все остальное несущественно», является безусловным сужением и примитивизацией реального богатства и многообразия связей человека с миром. Яростные феминистки абсолютизируют свою принадлежность к женщинам, расисты - белые или черные - к расе. При этом упрощается не только оппозиционная группа - мужчины, «старшие», другая раса, - но и своя собственная, которая предстает средоточием всевозможных положительных характеристик. В сознании носителей такого рода идентичности человечество сливается со своей группой, общегуманистическое осознание себя становится фактически невозможным.
Однако полное игнорирование на субъективном уровне принадлежности человека к натуральным группам тоже вряд ли может приветствоваться. Оно означает явную когнитивную неадекватность. Не замечать отличия цвета кожи африканцев от цвета кожи европейцев - это не отсутствие расизма, а отрицание реального разнообразия мира. И идентификация женщины с человечеством не будет полной, если она не осознает, что человечество состоит из таких, как она, - женщин, и из тех, кто отличается от нее, - мужчин.
Развитой подросток понимает, что с годами неизбежно перейдет в другую, чуждую и далекую для него сейчас группу стариков, интеллигентный мужчина чувствует примат общечеловеческих особенностей над половыми да и знает, что в ходе возрастной инволюции половые различия сглаживаются. По-видимому, идентичность, основанная на включенности в натуральные группы, нормальна и продуктивна тогда, когда индивид осознает парциальность и, в некоторых случаях, временность своей принадлежности к ним.
Часть общностей среднего уровня не имеет натуральной основы. Оценка включенности их в идентичность зависит от двух факторов - является ли человек хоть в какой-то степени субъектом этой общности, то есть вносил ли вклад в ее создание и развитие, и добровольна ли его принадлежность к ней. Чем больше субъектность человека по отношению к данной общности и чем более добровольный характер носит его присоединение к ней, тем более естественной представляется включение ее в итоговую идентичность. Однако значительная часть общностей среднего уровня, в которые входит человек, никак от него не зависит - далеко не все могут чувствовать себя субъектами своей национальной культуры и языка, научных сообществ или социальных институтов, членами которых они являются. Более того, даже в условиях формальной политической свободы реальная возможность выбора между различными общностями среднего уровня для многих людей весьма ограниченна. Так, жители маленького городка, восемьдесят процентов населения которого работают на одном заводе, фактически лишены возможности выбора работы и, соответственно, принадлежности к той или иной профессиональной группе. В условиях однопартийной системы выбор ограничен принятием решения о том, состоять или не состоять в партии; выбирать - в какой состоять - не приходится. И имеющийся выбор в большинстве случаев представляет собой лишь проявление решения по другому, более общему вопросу - включаться или не включаться в социальную систему, делать официальную карьеру или отказаться от нее. Идентичность, основанная на вынужденном включении в общности, субъектом которых человек не является, представляется наиболее противоестественной и деструктивной. Отметим, что система часто требует именно такого типа идентичности. Так, молодого человека, призванного, вне зависимости от его желания, в армию и направленного для прохождения службы в часть, которую он не выбирал, ведут в музей боевой славы этой части и требуют гордиться своим подразделением, то есть строить отныне свою идентичность именно на основе принадлежности к нему. Карикатурные и не имеющие никакой психологической базы формы местного или ведомственного патриотизма - их можно назвать феодальной идентификацией - служат проявлением такой политики системы.
Миграционные процессы внутри страны и эмиграция за рубеж, рост политической и экономической свободы приводят к тому, что число общностей среднего уровня, в которые включается человек, резко возрастает. Человек, воспитанный в рамках одной культуры, а живущий в условиях другой или воспитанный в контексте нескольких культур одновременно, - узбек, переехавший в Москву, советский еврей, эмигрировавший в США, выходец из мусульманской семьи, принявший христианство, - все они объективно принадлежат не к одной, а сразу к нескольким культурам. Это не может не сказаться и на чувстве идентичности. Согласно традиционным взглядам, человек может принадлежать только к одной национальности, одной культуре и т. д. Вера в это толкает многих на сужение собственной идентичности и образа жизни. Так, эмигранты либо живут замкнутыми колониями, стараясь сохранить прежнюю идентичность (что тормозит их адаптацию и создает неизбежные трудности во взаимоотношениях с подрастающими детьми), либо отвергают свое прошлое, стремясь выработать в себе новую идентичность (например забыть о своем советском прошлом и стать американцем). Представляется и возможной, и наиболее выгодной для человека множественная идентичность (когда человек ощущает свою парциальную включенность в значительное число групп среднего уровня, в том числе национальных и культурных, - чувствует себя одновременно и узбеком и москвичом, советским евреем и американцем). Такая идентичность позволяет человеку использовать опыт одной группы для адаптации в другой и, не отказываясь от своего прошлого, вносить вклад в общность, с которой связано его будущее. Осознание же им уникальности своих связей с каждой из общностей составляет его индивидуальность.
Единство процессов идентификации и индивидуализации объясняет ограниченность и аморальность националистических да и любых иных идей, ставящих границы естественному стремлению человека к расширению своих идентификаций как способу развития своей уникальной человеческой сущности. Чем сильнее различаются люди, которых человек способен принять как равных себе, тем более широкой и, видимо, более зрелой является его идентичность.
Алан Финкелькраут
«Европеец XIX в., - писал Клод Леви-Строс, - провозгласил свое превосходство над остальным миром, похваляясь паровой машиной и другими техническими достижениями». Действительно, во имя этой уверенности Европа осуществила свою колонизаторскую политику. Технически грамотному и рационально мыслящему европейцу, воплощающему прогресс перед лицом других человеческих сообществ, завоевание представлялось наиболее быстрым и благородным способом, позволяющим приобщить отсталые народы к цивилизации. На развитые нации ложилась миссия: подстегнуть поступательное движение неевропейцев к образованию и благосостоянию. Западной цивилизации во спасение первобытных народов предстояло «поглотить» их отсталость.
Антропологи от Боаса до Леви-Строса первыми отвергли такой подход. Они не льстят свойственной европейцам гордыне, а пробуждают в них угрызение совести, изучая и утверждая системы представлений, возникшие как ответ на проблемы общественного бытия в человеческих группах, которые Европа взяла под свою опеку. Идее о существовании единственной развивающейся цивилизации, авангардом которой якобы является Европа, а высшим смыслом достижения - техническое господство над миром, они противопоставили концепцию равноправия культур и их неприводимого к общему знаменателю разнообразия. Исключительной роли культа аналитической мысли и утилитарного разума они противопоставили новые способы бытия и мышления, которые не обрекают человека на бесконечную эксплуатацию окружающей среды. По мере утверждения Западом своего мирового господства постоянно углублялись сомнения этнологов в его обоснованности.
Пережитое унижение оказалось спасительным и, вне всякого сомнения, помогло народам «третьего мира» освободиться от системы ценностей, во имя которой они были порабощены. Введение гуманитарными науками нетехнических критериев для определения уровня развития того или иного народа развенчало последнее обоснование европейского превосходства. Запад раз и навсегда утратил в глазах своих жертв притягательную силу. Вновь обретали законное признание обычаи, которые не соблюдались в соответствии с упрощенческой концепцией прогресса; возродилась из забвения культура прошлого, подвергавшаяся замалчиванию и профанации в ходе форсированного марша, который Запад посчитал себя вправе навязать историческому процессу. Одним словом, культурное самосознание позволило порабощенным народам избежать подражания, утвердить свои особенности, вместо того чтобы униженно копировать поработителя, дало возможность гордиться своими обычаями, которых их принуждали стыдиться.
Но научно-техническое господство не исчерпывает все значение предпринятого европейцами завоевания. Для Европы характерна также оторванность личности от семьи, потомства, национальных особенностей и культуры. Корнелиус Касториадис пишет: «Разные человеческие общества почти всегда и почти везде имели разнородный характер, т. е. отличались незыблемостью существующих установлений, непоколебимостью племенных верований. Это, если вдуматься, «нормальное», даже, более того, наиболее вероятное состояние было действительно нарушено только в Европе. Только в Европе, сначала в Греции, а позднее вновь в Западной Европе, общество выработало способность сомневаться в самом себе». Иначе говоря, только в Европе культура (в этническом значении) была низвергнута с пьедестала и полностью разжалована политической и духовной свободой.
Критика европейского этноцентризма обратилась к понятию «культурное самосознание» и возродила тем самым романтическое понятие «народный дух», возникшее в качестве реакции на Просвещение и Французскую революцию, но не сумела различить два важнейших аспекта: технику и автономию. Роковое смешение понятий привело к печальному результату: многим бывшим колониям, добившимся независимости, пришлось оплачивать личной автономией высокомерие инструментальной рациональности, правами человека - паровую машину; культура, понимаемая как художественное и литературное творчество, была принесена в жертву культуре, трактуемой как обязательная приверженность незыблемой традиции; демократия, позволяющая обществу полноценно раскрыть все свои возможности на основе самосознания, была принесена на алтарь культурного самосознания и его нерасторжимой целостности, в то же время неумолимо развивался в планетарном масштабе процесс, низводящий мышление до уровня вычислительных операций.
Неумолимость процесса выразилась и в том, что операционное мышление очень скоро усвоило критику, направленную в его адрес, и взяло на вооружение ключевые понятия антропологии. И действительно, где в конце XX века вербуются самые ярые защитники эквивалентности культур, как не в среде ученых, отвергающих в своей научной дисциплине принцип самоограничения и стремящихся продвигаться во всех возможных направлениях. Приведем пример. Тем, кто, подобно философу Хансу Йонасу, утверждают, что мы не свободны моделировать человеческий род по своему усмотрению, и считают, что мы принципиально не должны делать то, что подвергало бы опасности сущность человека, большинство биологов отвечают: сущности человека не существует, а с появлением этого возникает неисчерпаемое своеобразие культур; множественность является формой бытия человечества, и никто не вправе во имя человечества ограничивать операционную, манипуляторную и конструктивную свободу исследования, ставить под сомнение правомерность технического императива: «Следует делать все, что возможно».
Таким образом, операционная мысль кичится своими последними достижениями, обращаясь к языку и аргументам, еще недавно служившим ее развенчанию. Она не оставляет никаких прав символическому осмыслению бытия, отныне во имя достижения практических целей каждая культура создает свои собственные символы, и все формы организации человеческой жизни (от античных до божественных, от обряда удаления клитора у девочек в африканских племенах до определения пола эмбриона, а вскоре, возможно, выбора физических характеристик будущего ребенка в сверхразвитых обществах) достойны равного уважения. Культурный релятивизм далек от того, чтобы пробуждать новые угрызения совести технократической цивилизации, напротив, на заре третьего тысячелетия он стал наилучшим оправданием ее экспансии и монопольного господства.
Колониализм, неоколониализм
Колониализм, неоколониализм
Мадлен Реберью
В истории современных колониальных империй понятие «колониализм» появилось с опозданием. Во Франции его ввел журналист-социалист Поль Луи в небольшой книжке, появившейся в 1905 г. С тех пор в отличие от терминов «колонизм» и «колониальный» слово «колониализм» стало устойчиво употребляться в негативном смысле. Так, у ярых сторонников «французского Алжира» в конце 50-х годов не было ни малейшего желания называть себя колониалистами. Дело в том, что этот термин означает не «колониальную эпопею» - завоевание колоний или защиту этих завоеваний, - а серию доктрин, выдвинутую для того, чтобы легитимировать колонизацию, то есть определенную идеологию. Однако после второй мировой войны многие аспекты этой идеологии пришли в противоречие с ценностями, которые геноцид, с одной стороны, и необходимость антифашистских стран прибегнуть к помощи колониальных народов - с другой, перекрасили в свежие цвета, например антираспри или право наций на самоопределение. Такой подход является принципиально иным по сравнению с концом XIX века, когда политические деятели, бизнесмены и писатели пытались объединить в рамках одной более или менее стройной концепции основания для легитимации господствующего положения метрополий по отношению к завоеванным и оккупированным обществам. Франция устами государственного деятеля Республики, основателя светской школы Жюля Ферри, а также известного экономиста Поля Леруа-Болье в 80-х годах прошлого столетия широко пропагандировала идею о том, что колониальная политика является элементом национального престижа, средством самоутверждения и обретения статуса великой державы. Кроме того, утверждалось, что колониальная политика является порождением нового времени, а точнее, «индустриальной политики», поскольку колонии предлагают «нашему обществу дешевое сырье» и «новые рынки сбыта для европейской обрабатывающей промышленности». Утверждалось, наконец, что Франция имеет особые права в проведении колониальной политики как наследница Великой французской революции, выработавшей права человека: она призвана привнести цивилизацию в «низшие расы». Строго говоря, все эти рассуждения не имеют ничего специфически французского: в других случаях апеллируют к христианству, единственно способному избавить анимистические общества, а также землю ислама от варварства, или к особым правам Германии, Великобритании и т. д.
Кризис колониализма привел к тому, что в странах-метрополиях одни историки стали интересоваться распространением колониалистской идеологии и ее историческими и географическими формами, другие, а иногда и те же самые пытались определить последствия колониализма. Здесь я рассматриваю лишь первый аспект данной проблемы на хорошо изученном примере Франции.
Во Франции идеология колониализма утвердилась и долгое время оставалась характерной чертой немногочисленных, но весьма влиятельных групп. Большую часть общественного мнения она завоевала лишь накануне второй мировой войны, в тот момент, когда колониальный «костыль», достаточно долго подпиравший национальный капитализм, стал превращаться в «обузу» (прежде всего в связи с развитием наиболее современных секторов экономики). Такой анализ, научный и в то же время иронический, позволяет понять и колониалистские страсти французов во время войны в Алжире, и ту легкость, с которой французская экономика приспособилась к политическому краху империи, заменив ее политикой и практикой неоколониализма, которые больше не легитимировала никакая специально созданная идеология.
Этот подход позволяет также измерить дистанцию, возникающую между материальными интересами и идеями, которые должны были бы им соответствовать. Таким образом, можно коснуться тех проблем, которые поставила марксистская критика колониализма.
В течение длительного времени, пользуясь не очень точной терминологией (в главе «Капитала», посвященной «современной теории колонизации», рассматривается в основном аграрная колонизация в Америке), Маркс и Энгельс, начав анализ европейских форм захватов и экспансии, основное внимание уделяли их роли в превращении капитализма в мировую систему - они видели в них фактор прогресса. Поэтому, как только они лишили (с какой иронией!) мифического ореола колониалистские концепции, которые опирались на бога и на права человека, они вынуждены были признать аргументы тех, кто говорил о пользе, принесенной колониями экономике метрополий, а также тех, кто указывал на долговременные цивилизующие последствия рыночной экономики. Поэтому не надо, собственно, удивляться неуверенности и колебаниям социалистической мысли - ей часто случалось выдвигать на передний план экономический прогресс, веру в мирное проникновение, а иногда даже формулируется идея «социалистической колониальной политики».
Виктор Шейнис
Этот широко распространенный термин - колониализм - имеет очень четкую, негативную эмоционально-политическую окраску и весьма неопределенное научное содержание. Колониализмом обозначают как экспансию группы развитых капиталистических государств, осуществивших некогда территориальный раздел всего остального мира, так и всю систему экономических, политических, идеологических отношений между метрополиями и колониями. Неоколониализм - то и другое в условиях распада колониальных империй. В действительности оба понятия привлекают для характеристики существенно разнородных явлений, а в некоторых случаях - не самих явлений, а их основательно мистифицированных образов.
Колониализм европейских держав восходит к эпохе великих географических открытий, когда Испания и Португалия, а вслед за ними Нидерланды, Англия и Франция обрели первые заморские владения. Однако в течение нескольких столетий контроль колониальной администрации - во всяком случае, в Африке и Азии - распространялся лишь на сравнительно небольшие анклавы, обычно примыкавшие к портам.
В последние десятилетия XIX века колониальная экспансия резко активизировалась, главным образом под влиянием экономических стимулов. По мере того как завершался раздел свободных, «ничейных» территорий, хотя бы и не дававших непосредственного хозяйственного эффекта, соперничество обострялось и не раз ставило основных участников экспансии перед угрозой вооруженных столкновений. С конца прошлого века оно привело к серии малых войн и в немалой мере подтолкнуло к первой мировой войне.
Колониальной экспансии в социально-экономическом строе капитализма, сложившемся на рубеже XIX-XX веков («империализм»), ее сторонники и противники придавали первостепенное, быть может, - в свете последующего развития - несколько преувеличенное значение. Существенным элементом версальско-вашингтонской системы, установленной после первой мировой войны, был передел колоний побежденных держав в пользу победителей; гитлеровская Германия настойчиво требовала возвращения колоний (вместе с соответствующими компенсациями); а Англия и Франция, ведя войну против фашизма, вовсе не собирались - и не раз заявляли об этом устами своих лидеров - расставаться со своими империями. Не прошло, однако, и полутора-двух десятилетий после окончания второй мировой войны, как территориальный раздел мира был в основном ликвидирован, «империализм» остался без колоний.
Влияние колониализма на социально-экономическое развитие покоренных стран и территорий было противоречивым. Естественный ход событий был нарушен, местные системы производительных сил во многих местах подорваны, кровавый разгул, злодеяния и угнетение, которыми сопровождались и колониальные захваты, и последующее управление колонизаторов, навсегда запечатлены в памяти народов. Вместе с тем именно колониализм сдвинул с места множество застойных обществ, разорвал их замкнутость, внес элементы более высокого хозяйственного строя, социальной организации, культуры. Не существует таких весов, на которых можно было бы взвесить негативные и позитивные последствия колониализма и вывести точный баланс: здесь вполне уместно уподобление прогресса языческому властелину, вкушающему нектар из черепов убитых, как писал К. Маркс о результатах британского владычества в Индии. Но счет, который крайние силы в бывших колониях предъявляют нынешнему поколению людей, живущих в их вчерашних метрополиях, следует рассматривать с максимальной осторожностью. Не говоря уже о том, что правомерность претензий, передаваемых через века и страны, вызывает глубокие сомнения, ни одно серьезное историко-экономическое исследование не подтверждает, что колониальная дань сыграла решающую роль в экономическом возвышении метрополий.
На счету колониализма, несомненно, немало мрачных и позорных страниц. Но существующий разрыв между бывшими колониями и метрополиями, развитыми капиталистическими и развивающимися странами - порождение сложного комплекса причин, главные из которых связаны не с тем, что развитие колоний было сковано, деформировано внешними силами (воздействие этих сил в действительности было неоднозначным и к тому же давало в разных колониях различные результаты в соприкосновении с местными структурами), а с тем, что на Севере исторически сложились такие экономические и социальные механизмы развития, которые не сумел - по крайней мере к тому времени, когда исторический процесс стал всемирным и резко ускорился, - выработать Юг. Не столько Юг был насильственно задержан в своем развитии, сколько ушел вперед Север.
Столь же неправомерно сводить всю совокупность нынешних отношений между развитыми и развивающимися странами к одному лишь продолжению колониализма в современных формах. Не подлежит сомнению, что проблема отсталости развивающихся стран носит глобальный и взрывоопасный характер, что положение многих из этих стран трагично, что для исправления существующей ситуации требуются целеустремленные усилия всего мирового сообщества. В пересмотре, однако, нуждается заостренно конфронтационный подход, объясняющий отсталость «третьего мира» исключительно эксплуатацией, а его неравноправие в международных экономических отношениях - неоколониалистской злой волей (стратегией ТНК, международных финансовых институтов, зарубежных правительств и т. д.).
Ключевые элементы расхожих обвинений в неоколониализме - эксплуатация, потери развивающихся стран на мировом рынке, неэквивалентный обмен. Элементы эксплуатации в отношениях Севера и Юга существуют, как и проявляется подчас недопустимое силовое военное и политическое давление на некоторые развивающиеся страны. Но развитая подсистема мирового капиталистического хозяйства функционирует и эволюционирует преимущественно за счет раскрывшихся в ней внутренних резервов и лишь в небольшой степени - за счет внешних ресурсов - некомпенсируемого отчуждения неоплаченного труда слаборазвитых стран.
Периодически повторяются попытки исчислить в стоимостных категориях масштабы эксплуатации в виде «потерь» развивающихся стран от международного хозяйственного обмена. Поскольку объемы валовых продуктов и масштабы внешнеэкономических операций растут, вслед за ними увеличиваются и цифры «потерь» в подобных расчетах: сегодня они оцениваются впечатляющими величинами, достигающими сотен миллиардов долларов. Но эти оценки некорректны в принципе, ибо соотношениям стоимостных потоков, объективно складывающимся на мировом рынке товаров, услуг, капиталов и т. д., противопоставляются произвольные оценки, опирающиеся либо на перенесение в сегодняшний день прошлых ценовых пропорций, которые отражали безвозвратно ушедшие структуры производства и потребления, либо на придуманные идеальные модели.
Не выглядит убедительным и стремление представить неэквивалентный обмен не как отдельные нарушения закона стоимости, которые периодически возникали и будут возникать в частных, ситуационно изменчивых случаях международного торгового обмена, а как закономерность отношений между двумя группами стран мирового капиталистического хозяйства. Международная торговля осуществляется на базе мировых, а не национальных стоимостей, и поэтому выводить неэквивалентность из их несовпадения, а тем более исчислить «потери» от неэквивалентного обмена нельзя.
Обвинения в неоколониализме слишком часто затемняют противоречия внутреннего развития «третьего мира», его подлинную трагедию - неспособность традиционных, весьма медленно модернизирующихся социальных, культурных и политических структур справиться с реальностями нашего века, снимают ответственность с тех местных общественных сил, которые переняли власть от колониальных держав или рвутся к ней и которые много более, чем внешние силы, повинны в блокировке развития и различных деформациях.
Наиболее глубокая основа неравноправия большинства развивающихся стран, асимметрии взаимозависимости в отношениях с развитыми капиталистическими государствами, элементов эксплуатации в их отношениях - экономическая и социальная отсталость этих стран. Позиции на мировом капиталистическом рынке определяются относительной силой выходящих на него участников. Опыт показал, что изменить существующее положение, мобилизуя главным образом политические факторы, компенсирующие экономическую слабость, заостряя противостояние развивающихся стран центрам мирового капиталистического хозяйства, полагаясь преимущественно на различные ассоциации и институты, объединяющие страны Юга, нельзя. Силовое давление на центры принятия решений и экономику Запада имеет свои пределы, а своего рода «контрмонополии» наподобие нефтяного картеля, объединяющие политическую силу развивающихся государств с контролем над тем или иным важным ресурсом, довольно быстро обнаруживают и свою слабость, и побочные отрицательные эффекты. Об этом красноречиво свидетельствует сначала взлет надежд на «нефтяное оружие», а затем столь же быстрый их закат.
Конфронтационный подход к отношениям между Севером и Югом в мировом капиталистическом хозяйстве негоден еще и потому, что они не могут быть однозначно сведены к неоколониализму и сопротивлению ему. Нельзя ставить знак равенства между понятием «империализм», достаточно одиозным, и совокупностью всех стран Запада, их социально-экономическим строем. Современный капитализм, несомненно имеющий империалистические поползновения и тенденции, к империализму не сводится. Назрела необходимость более спокойного и взвешенного анализа совокупности отношений по линии Север - Юг. Взаимосвязи здесь, безусловно, будут становиться все более прочными и диверсифицированными.
И Север, и Юг экономически и социально многослойны: все более искусственным становится отождествление первого исключительно с империализмом, а второго - с национально-освободительным движением. Силы, формирующие линию Севера по отношению к Югу, экономически и социально неоднородны, их интересы разноречивы, баланс этих сил постоянно меняется. На Севере есть влиятельные социальные группы и слои, заинтересованные в повышении уровня экономического развития Юга, решении там наиболее неотложных социальных проблем, понижении конфликтного потенциала. Есть общественное мнение, осуждающее своекорыстие и агрессивность реакционных, действительно империалистических кругов и в то же время - безответственность, авантюризм ряда режимов Юга, неэффективность хозяйственной политики, паразитические наросты на развивающейся экономике, репрессии и нарушения гражданских прав.
Перемещение известной части мирового прибавочного продукта из развитых в развивающиеся страны в тех или иных формах представляется одним из средств решения глобальной проблемы отсталости. Но такое перемещение может быть надежным и стабильным не на основе усиления конфронтации и давления на Запад (под псевдонимом «развертывания антиимпериалистической борьбы»), а на путях настойчивого и терпеливого поиска консенсуса, совпадения, взаимоувязывания интересов основных партнеров. По-видимому, на повестку дня ставится и создание экономических и социальных механизмов наднационального характера, выражающих общечеловеческие интересы, хотя путь к ним тернист и долог.
«Третий мир»
«Третий мир»
Жерар Шалиан
Термин «третий мир» был введен в начале 50-х годов французским демографом Альфредом Сови по аналогии с термином «третье сословие». Он обозначает группу стран, не принадлежащих ни к капиталистическим, ни к индустриальным социалистическим странам. Начиная с Бандунгской конференции (Индонезия), которая как бы символизировала возникновение афро-азиатского мира, этот термин используется как более подходящий для обозначения стран Азии, Африки и Латинской Америки.
Прямое господство, главным образом западных стран, создало временное единство между этими государствами, различными по уровню своего технологического развития и по уровню культуры. Страны «третьего мира» объединены общим чувством унижения, связанным с колониальным или полуколониальным прошлым. Но одновременно с угнетением, расовым неравноправием и эксплуатацией капитализм принес в страны «третьего мира» также «модернизацию» (развитие инфраструктуры и т. д.) и те идеи, начиная с современного национализма, которые позволят в дальнейшем избавиться от поработителей.
Освободительные движения, возникшие сразу после первой мировой войны, испытали мощный подъем после второй мировой войны, которая ознаменовала политическое крушение Европы. Путем вооруженной борьбы или другим, более мирным путем освободительные движения постепенно добились независимости своих стран в основном между 1947 и 1962 годами. Пройдя стадию антиколониализма, страны «третьего мира» (так называемая «группа 77») занялись прежде всего проблемами своего экономического развития, делая основной упор на неравноправные отношения между Севером и Югом и добиваясь необходимой помощи. Движение неприсоединения, провозглашенное на Бандунгской конференции и вновь подтвержденное на конференции в Белграде (1961), всегда было гипотетическим, поскольку лишь незначительное число стран «третьего мира» могло проводить подлинную политику неприсоединения. Тот факт, что Куба на протяжении многих лет выступала в качестве председателя Движения неприсоединения, свидетельствует сам по себе о его карикатурном характере.
Три основных фактора могут характеризовать страны «третьего мира».
1. Растущая дифференциация этих стран, которые еще в колониальный период в значительной степени отличались друг от друга, еще более углубилась в области экономического развития. Ряд стран (Южная Корея, Тайвань, Сингапур, Гонконг) превратились в промышленно развитые; другие стали в той или иной степени полуиндустриальными, как, например, Индия, Бразилия и Таиланд, а огромные территории, такие, как подавляющее большинство стран Тропической Африки, продолжают оставаться в состоянии застоя. Был достигнут определенный прогресс в рамках рыночной экономики вопреки определенным представлениям и мифам, которые преобладали в начале 60-х годов.
2. Растущая политическая автономизация наиболее сильных и наиболее динамичных стран «третьего мира», которая говорит о растущей мультиполяризации, происходящей в мире на исходе века. Например, конфликт между Ираном и Ираком и острая напряженность в отношениях между Китаем и Вьетнамом свидетельствуют о том, что не все, очевидно, вписывается в рамки противоборства Восток - Запад.
3. «Третий мир» начиная с войны в Корее, которая надолго переместила эпицентр кризиса Восток - Запад из Европы, стал полем столкновения скрытых стратегий, на котором и проявился в значительной мере конфликт Восток - Запад. Пакты, окружавшие в 50-х годах СССР поясом враждебных государств от Турции до Японии, включая Иран, Ирак, Пакистан и Таиланд, явились ответом на то, что воспринималось как коммунистический экспансионизм. Начиная с 1955- 1956 годов СССР прилагает все усилия, для того чтобы вступить в союз со странами «третьего мира», враждебными западному господству, или с национально-освободительными движениями, а затем, в брежневский период, использовать ослабление американского влияния, связанного с поражением во Вьетнаме и с вакуумом, образовавшимся в Анголе, Эфиопии и Афганистане.
Современная разрядка не ликвидирует причин нестабильности «третьего мира», в котором концентрируются проблемы, связанные с галопирующей демографией, слишком медленным экономическим развитием, коррупцией и бесхозяйственностью, и поэтому весьма вероятно, что он по-прежнему останется, в частности в городах, ареной соперничества и местом социальных взрывов, чреватых всякого рода потрясениями.
Виктор Шейнис
Термином «третий мир» принято обозначать 140-150 стран и территорий в Азии, Африке, Латино-Карибской Америке и Океании, общая площадь которых занимает более 65 млн. кв.км, а население к концу 80-х годов превысило 2,7 млрд. человек, то есть половину жителей Земли.
Глубина контрастов, кажущаяся или действительная неразрешимость необычайно трудных проблем, острота конфликтов, трассы которых скрещиваются и внутри этого особого мира и выходят за его пределы, - все это стало настолько привычным, что в сознание - или подсознание - наших современников вошло убеждение, что «третий мир» - константа мировой истории: если он существовал и не всегда, то отсчет ведется с довольно давнего времени, может быть, с эпохи великих географических открытий, когда европейцы впервые пришли в соприкосновение на широком фронте с миром неевропейских цивилизаций.
На деле «третий мир» - одна из главных реалий нашего, столь отличного от всего предшествующего времени. Он мог появиться лишь вслед за тем, как окончательно оформились «первый» и «второй» миры - капиталистический и социалистический, а это произошло лишь после окончания второй мировой войны и распада колониальной системы.
Конечно, страны и народы, которые наречены ныне общим именем «третьего мира», существовали и прежде. Их единство выводится подчас из общности исторических судеб, под которой подразумевается прежде всего полоса колониализма. Но общность эта весьма относительна, а в трехконтинентальном масштабе вообще сомнительна. Колониализм действительно на какое-то время уравнял положение в мире многих из покоренных стран и посеял семена, ныне давшие всходы. Но не все страны «третьего мира» были колониями, сам колониализм был очень различен, сходил со сцены в разное историческое время и оставил весьма различающиеся следы в социальной жизни народов. Самое же главное - чем дальше уходит в прошлое колониальная эпоха, тем отчетливее выступают более глубокие, сущностные черты неевропейских цивилизаций.
Ныне единство, целостность «третьего мира» - в той мере, в какой они вообще существуют, - определяются не столько его прошлым, сколько настоящим, его положением, так сказать, позади и между двумя другими мирами.
«Позади» - ибо отсталость выросла в серьезную мировую проблему лишь в XX в. (или даже его второй половине), ибо никогда прежде не был так велик экономический, технологический, социальный разрыв, столь велика взаимозависимость, хотя и асимметричная, миров, настолько густы и интенсивны связи между ними. Валовой продукт на душу населения в развивающихся странах в 10-11 раз меньше, чем в развитых в среднем, а в крайних точках разрыв в несколько раз больше. И это при том, что различия в уровне и качестве жизни теперь хорошо известны в «третьем мире» и остро травмируют сознание людей.
«Между» - ибо после того, как были прокопаны окончательно линии размежевания между капитализмом и социализмом в Европе, именно «третий мир» стал обширным, поистине мировым полем, на котором развернулась конфронтация двух мировых систем, «перетягивание каната» между двумя главными военно-политическими блоками. Международная политическая история второй половины XX в. - это в значительной мере борьба за позиции и влияние в «третьем мире».
В этой борьбе, правила которой складывались вслед за стихийно и неожиданно развивавшимися событиями и нередко нарушались с обеих сторон, далеко не все государства «третьего мира» и боровшиеся в них за власть силы играли пассивную роль. Некоторые из них стали строить свою внешнеэкономическую и внешнеполитическую стратегию на эксплуатации глобального конфликта. Но постепенно стала пробиваться и контртенденция.
Конфликты в одной стране (регионе) «третьего мира» за другой (и вокруг них) - Корея, Ближний Восток, Конго, Куба, страны Индокитая, Афганистан и т. д. - разгорались с грозным постоянством и заключали в себе заряды такой разрушительной силы, с которыми выстрел в Сараево соотносится так же, как атомная бомба, сброшенная на Хиросиму, - с современными арсеналами ракетно-ядерного оружия. Но если не произошло трагедии, то это определялось не только здравым смыслом, побеждавшим в критических ситуациях в центрах, где могли быть приняты роковые для всего человечества решения, но и волей политических сил «третьего мира», которые смогли подняться над своекорыстными, безответственными, авантюристическими устремлениями тех, кто был приведен на ключевые посты в своих странах фиктивными выборами, батальоном-другим солдат, либо толпами бесчинствующих фанатиков, и в противовес всему этому сумели возвыситься до планетарного мышления, сыграть позитивную роль в «размягчении» обострявшихся ситуаций.
Это силы, которые постепенно превращали Движение неприсоединения во влиятельный и независимый фактор международной политики. Это участники «делийской шестерки», которые внесли свой вклад в утверждение цивилизованных международных отношений. Это принцип безъядерного, ненасильственного мира, зафиксированный в известной декларации М. Горбачева - Р. Ганди 1986 г., в которой воплотились и антимилитаристские идеалы рабочего движения, и основополагающие ценности великой индийской цивилизации.
Но если в международных отношениях (прежде всего в военно-политической сфере) на фоне бесчисленных столкновений, уязвленных амбиций, престижных устремлений безответственных сил, действующих в «третьем мире» и вокруг него, пробивает себе нелегкий и непрямой путь новое мышление, осознание современных реальностей, то коренные социально-экономические и социокультурные отличия, которые противопоставляют этот мир двум другим, не убывают, а нередко усиливаются.
Экономика большинства стран «третьего мира» базируется на доиндустриальной технике, а преобладающая часть трудящихся занята малопроизводительным и низкооплачиваемым трудом. Зона голода, нищеты, высокой детской и общей смертности, неграмотности, скрытой и явной безработицы и т. д. охватывает здесь сотни миллионов людей. Деревня с ее беспросветной нуждой выталкивает массы своих вчерашних жителей в города, которые за считанные годы превращаются из сонных средневековых поселений в гигантские мегаполисы, где небоскребы из стекла, стали и бетона уживаются с бидонвилями - рассадниками болезней, преступности, наркомании, где толпы обездоленных людей легко превращаются в мощную взрывную силу на службе у авантюристов и обладателей простых утопических проектов общественного переустройства. Структуры гражданского общества, как правило, находятся здесь лишь в эмбриональном состоянии, а институты политической демократии ведут нелегкий бой с авторитаризмом и нередко проигрывают его.
Проблемы большинства стран «третьего мира» по своему масштабу и характеру таковы, что они не имеют ни простых, ни быстрых решений ни на одном из известных путей социального развития. Впереди у них - долгий и трудный путь, не дающий в обозримой перспективе экономического выравнивания по высшим или даже средним мировым образцам, а не поиски волшебного огнива из андерсеновской сказки. В этом - определенная долговечность «третьего мира».
Но поскольку уже сейчас экономический и социальный разрыв между развивающимися государствами больше, чем между ними и «первым» миром в среднем, а механизмы хозяйственного и общественного развития в отдельных странах работают с разной интенсивностью и дают различные результаты, в «третьем мире» неизбежна дальнейшая дифференциация. Одни страны - «новые индустриальные государства», те нефтеэкспортеры, которые сумели разумно распорядиться своим богатством в период высокой конъюнктуры, и некоторые другие (на их долю к началу 80-х годов приходилось чуть более 15% населения и 55% ВВП развивающегося мира) имеют определенные возможности проложить «путь наверх» и войти в клуб развитых стран. Более 30 стран (тоже 15-16% населения, но лишь немногим больше 3% ВВП) - наименее развитые - как бы «выпадают в осадок» мирового развития и поддерживаются на плаву в значительной мере благодаря внешней помощи. Потенциально это «четвертый мир», положение которого особенно трагично. В труднообозримой перспективе «третий мир» видится, скорее всего, как созвездие разных миров, включенных во всемирное сообщество. На сегодняшний же день остается пока афро-азиатское ядро и маргинальные группы, медленно поднимающиеся вверх или оседающие вниз.
«Третий мир» как совокупность экономических и социальных структур, относящихся к разным эпохам по европейскому календарю, внутренне разнородных и плохо сочетаемых, но плотно прижатых друг к другу и проникающих друг в друга, образующих причудливые гибриды, не имеет каких-либо целостных аналогов в истории других стран и народов. Вторжение сил модернизации, разрушение традиционных устоев и вынужденное сосуществование островков «общества потребления» и моря «общества нищеты» видятся здесь многим как конец света. В накаленной социально-психологической атмосфере зажженная спичка - извлечена ли она из красного коробка утопий, имеющих социалистическую окраску, или из зеленого (либо какого-нибудь еще) ящика романтических мечтаний о возврате к «почве», к некоему идеализированному прошлому - не может продвинуть ни на шаг действительное общественное развитие, но способна принести - и уже приносила - немалые беды.
Безответственно обещать народам «третьего мира» скорое и радикальное решение их проблем. Не путь европейских обществ - он невоспроизводим в иную историческую эпоху,- но осознанное движение к современной экономике, при котором темп соразмерен ресурсам и возможностям, к экологическому равновесию, достигаемому не на основе свертывания производства и ограничения потребностей, а на базе перестройки структуры и технологии производства с приобщением к новейшим научным достижениям, к самодеятельным институтам гражданского общества, отнимающим одну за другой функции у непомерно разросшегося государственного Левиафана; к мучительно трудному укоренению «демократии участия» в противовес шумным инсценировкам «демократии поддержки» «вождей», какой бы привлекательной ни казалась их харизма; к утверждению собственного, отвечающего реальным условиям данной страны места в мировой экономике и политике, в системах всемирной взаимозависимости, исключающего равно и возврат к хозяйственной автаркии, заострение и мистификацию разумного в основе лозунга «опоры на собственные силы», и поиск неких «альтернативных образцов», противополагаемых сущностным чертам современной цивилизации, и безоглядный революционализм, требующий решить накопившиеся проблемы силой.
Проблемы «третьего мира» не только исключительно остры и сложны, но и глобальны. Ни «первый», ни «второй» миры не отгорожены от них непробиваемой стеной. В подходе к ним проходят суровое испытание здравый смысл и чувство самосохранения человечества.
Геноцид
Геноцид
Галина Старовойтова
В Международной конвенции «О предупреждении преступления геноцида и наказании за него» под геноцидом понимаются следующие действия:
а) убийства членов какой-либо группы,
б) причинение серьезных телесных повреждений или умственного расстройства членам такой группы,
в) предумышленное создание для какой-либо группы таких жизненных условий, которые рассчитаны на полное или частичное физическое уничтожение ее,
г) меры, рассчитанные на предотвращение деторождения в среде какой-либо группы,
д) насильственная передача детей из одной человеческой группы в другую.
Согласно международным правовым нормам, наказуемыми являются как сами названные действия, так и подстрекательство к ним или заговор с целью совершения геноцида; наказанию за эти действия подлежат как ответственные по конституции правители, так и любые другие должностные или частные лица.
Как соотносится довольно широкая трактовка понятия «геноцид», данная в Международной конвенции «О предупреждении преступления геноцида», с этимологией этого термина? Первая из вытекающих ассоциаций, пожалуй, связана с кругом биологических понятий, ставших привычными к концу XX века: поначалу кажется, что слово «геноцид», происходящее от латинских корней, обозначает уничтожение определенных генов или определенного генофонда. Однако в международном определении специально указывается на возможность угрозы существованию этнических национальных или даже религиозных групп, то есть групп людей, выделенных главным образом по специфическим культурным признакам. Значит, концепция геноцида не предполагает обязательного биологического единства преследуемой общности людей. Действительно, этимология этого понятия восходит не к слову «ген», ставшему обиходным сравнительно недавно, а к родственному ему, также латинскому слову «генезис» (происхождение). Геноцид - это уничтожение или преследование людей по признаку определенной общности их происхождения, иначе говоря, негласное признание виновности людей в принадлежности к той или иной социальной культурной или биологической группе. Национальная или расовая принадлежность, таким образом, является в идеологии геноцида лишь частным случаем, служащим основанием для преследования по принципу коллективной ответственности. Согласно этому принципу, репрессии могут и должны распространяться не только на людей, персонально в чем-то виновных, но и на лиц, принадлежащих к одной с ними группе, будь то определенный социальный слой (дворяне, буржуазия, кулаки, вообще «враги народа» или их родственники и т. д.), национальная группа, наказываемая (например, депортируемая) за сотрудничество отдельных ее членов с врагом, расовая или религиозная общность.
Применительно к преследованию этнической, национальной группы, чья культурная традиция насильственно искореняется и прерывается, иногда используется более узкое по содержанию понятие - «этноцид».
Термин «геноцид» вошел в политический обиход вскоре после второй мировой войны в связи с расследованием преступлений фашизма и широко использовался в документах ООН. Но сама практика геноцида, вероятно, существовала во все известные периоды истории. Она, в частности, нашла отражение в библейских текстах (например, уничтожение древними евреями племен ханаанцев и т. п.).
Беспрецедентным по своим масштабам и жестокости явился геноцид армян, осуществленный турецким государством в 1915 году. Он явился прологом невиданного истребления народов государственной машиной германского нацизма. Подлежащими уничтожению Гитлер объявил евреев, цыган, психически нездоровых людей… В контексте геополитических рассуждений о борьбе за «жизненное пространство» допускались частичное уничтожение и депортация славянских народов (лишь начало реализации этой программы привело к уничтожению четверти всех белорусов). Идеологи нацизма не слишком опасались осуждения со стороны общественного мнения. Гитлер ссылался в качестве примера на безнаказанность вандализма младотурок в начале века: «Кто же сегодня говорит об истреблении армян?» Австрийский писатель Франц Верфель считал, что геноцид, совершенный гитлеризмом, явился расплатой цивилизованной Европы за то, что она «не заметила» геноцида армян в начале XX века.
Картины геноцида трудно вместить человеческому сознанию: обугленные скелеты в печах крематориев, вспоротые животы беременных женщин, размозженные черепа детей…
Вытеснение этих картин из памяти, из сознания - естественная защитная реакция психики. Однако забвение истории создает возможность ее повторения.
В ГДР и ФРГ многое сделано для искоренения нацизма, в частности для того, чтобы вся нация, включая ее послевоенные поколения, прошла через школу покаяния; зверства геноцида подробно показаны в четырнадцатисерийном документальном телефильме «Холакауст» (такое название - «катастрофа» - получила национальная трагедия еврейского народа, потерявшего более половины своей численности - около 6 млн. человек). Факты геноцида отражены в обязательной школьной программе ФРГ. Солдаты австрийской армии приносят воинскую присягу в бывшем лагере смерти Маутхаузен и клянутся, что они взяли в руки оружие для того, чтобы трагедия, развернувшаяся в этом месте почти полвека назад, не могла повториться.
А Турция? Турция пока не признала факта геноцида 1915 года…
Принцип коллективной ответственности, как правило, сопряжен с тоталитаризмом. Тоталитаризм предполагает истребление тех или иных социальных, культурных, этнических групп как групп иноверческих или инакомыслящих, поэтому националистическое и тоталитарное государства часто совпадают. Коллективная ответственность всегда мнимая; но это чрезвычайно живучий предрассудок. Его примеры мы можем встретить и сегодня. Так, практически вся социальная программа недавнего кандидата в президенты Франции строилась на провозглашении остракизма по отношению к национальным меньшинствам.
В обывательской среде и у нас можно услышать голоса, требующие распространения коллективной ответственности на всех крымских татар (за отдельные предательства во время Великой Отечественной войны), на всех азербайджанцев (за погром армян Сумгаита в 1988 году), на евреев (за участие Л. Кагановича в сталинских репрессиях) и т. д.
Идея коллективной ответственности, находящая свое крайнее выражение в идеологии и практике геноцида, в корне противоречит новому мышлению, противоречит принципам гуманизма и правам человека. Плюрализм, провозглашенный сегодня в нашем обществе как ценность, несовместим с коллективной ответственностью так же, как геноцид - с человечностью.
Пьер Видаль-Наке
Термин «геноцид» является юридическим понятием, появившимся в изданной в Вашингтоне в 1944 году книге американского юриста Рафаэля Лемкина «Основное правило в оккупированной Европе». Автор сомневался, предпочесть ли этот термин, не вполне удачно образованный из греческого и латинского корней, или же термин «этноцид». У геноцида есть две основные характерные черты. Это уничтожение национальной модели захваченного народа и навязывание ему своей. В отношении евреев и цыган это был особый и крайний случай навязывания всей оккупированной Европе разных степеней насилия. Юридический смысл этого термина был расширен в Международной конвенции «О предупреждении преступления геноцида и наказании за него», подписанной 9 декабря 1948 г. в Париже и ратифицированной всеми странами - членами ООН.
При подготовке этого документа выяснилось, что некоторые случаи были намеренно исключены из рассмотрения. Не рассматривались случаи репрессий, таких, как уничтожение политических группировок или социальных классов, а также разрушение культурных ценностей (музеи, библиотеки). Юридически к преступлениям геноцида относятся убийства, даже одного человека, связанные с его расовой принадлежностью или вероисповеданием. Правда, чисто юридически было разработано другое понятие, может быть лучше приспособленное к индивидуальным преступлениям, - это термин «преступление против человечества». Сюда по статусу Международного военного трибунала в Нюрнберге относятся различные злодеяния и правонарушения, включающие убийство, но не ограниченные им, случаи истребления, порабощения, депортации, лишения свободы, подвержения пыткам, изнасилования или другие бесчеловечные поступки, совершенные против гражданского населения, а также различные преследования политического, расового или религиозного характера, независимо от того, нарушает ли это законы страны, в которой совершаются эти действия. Юридически оба понятия очень близки. Но на практике термин «геноцид» применяется в случаях массового истребления целых народностей, а «преступления против человечества» относятся к более ограниченным группам. Это понятие, появившееся во время второй мировой войны, служило цели упорядочения процесса наказания за совершенные преступления. В свою очередь историки стали использовать термин «геноцид» применительно к намеченным и широко проведенным гитлеровским «третьим рейхом» массовым истреблениям евреев и цыган. Естественно, были и поиски исторических прецедентов. Хотя в Библии приводится множество примеров взаимного истребления евреев и жителей Ханаана, основным прецедентом является начатое в апреле 1915 года по приказу правительства младотурок истребление армянского народа.
В развернувшейся полемике приводились другие примеры. Колониальные репрессии, проводимые Францией перед Алжирской войной, также были названы геноцидом. Юридически это правомерно, если учесть, что в Париже с 17 октября 1961 года в течение нескольких дней алжирцев сбрасывали в воду только потому, что они алжирцы. Придерживаясь исторического здравого смысла, это, скорее всего, следует рассматривать как «преступление против человечества». Одна из основных трудностей - определение грани между уничтожением экономического и социального характера и истреблением по религиозным и этническим мотивам. Например, против кого было направлено уничтожение советскими войсками польских офицеров в 1940 году под Катынью, против поляков или против офицеров? Также было в Руанде, где с конца 1959 года по 1963 год, несмотря на отчаянное сопротивление, господствующий класс тутси был уничтожен угнетенным, но обладающим большинством классом хуту.
Численность тутси, составлявших 15% населения в 1958 году, к декабрю 1963 года сократилась до 7%. Совершенно очевидно, что в данном случае обе причины, классовая и расовая, сыграли свою роль. В противоположность этому трудно найти расовое объяснение ликвидации И. В. Сталиным кулаков как класса, но уничтожение или изгнание некоторых групп, таких, как волжские немцы или крымские татары, относится если не к геноциду, то уж по меньшей мере к «политициду». Также трудно рассматривать как геноцид изгнание Израилем палестинцев, каким бы преступным оно ни казалось, хотя иногда его так и рассматривают в целях полемики.
Естественно, что оба лагеря - а после разрыва СССР и Китая их стало три, - борясь за обладание планетой, обвиняли друг друга, иногда на веских основаниях, в геноциде. Например, в 1975 году в Камбодже режим Пол Пота разделил население на «старый народ», состоящий из старых сторонников революции, и на «новый народ», подлежащий уничтожению, которому подверглись, по самым скромным подсчетам, около миллиона человек. Это происходило почти втайне, до тех пор пока не удалось разоблачить и осудить, правда в общих чертах, эти преступления. Но, хотя и находясь в первых рядах обвинителей, США считают «красных кхмеров» законными представителями Камбоджи, даже в ООН. В декабре того же года индонезийские войска захватили бывшую португальскую колонию Тимор. Итогом этой операции была смерть 100 000 человек, т. е. 1/6 части населения, поэтому это преступление можно сравнить с тем, которое было совершено в Камбодже.
Были предприняты попытки определить истоки геноцида. Их старались найти в каннибализме. Но каннибализм отличается взаимностью: каждый съедает своего противника и приобретает его силу. Геноцид же представляется нам полностью современным явлением, отличающимся полным неравенством между палачами и жертвами, использованием механических и анонимных средств, незабываемым символом которых останутся газовые камеры второй мировой войны.
Расизм, национализм
Расизм, национализм
Морис Олендер
Слово «расизм» - производное от существительного «раса», которое уже довольно давно перестало обозначать во французском языке понятие «род» или «семья». В XVI веке принято было ссылаться на принадлежность к «доброй расе», а также объявлять себя человеком хорошей «породы», «дворянином». Подчеркивание своего происхождения было способом выделиться, показать свою значительность, что было также своеобразной формой социальной дискриминации. Простолюдин, мечтавший о «благородной крови», старался не упоминать имя своих предков. Постепенно «заслуга происхождения» меняет содержание, и в конце XVII века слово «раса» употребляется уже для разделения человечества на несколько крупных родов. Новая трактовка географии представила Землю не только разделенной на страны и регионы, но и населенной «четырьмя или пятью родами или расами, различие между которыми настолько велико, что может служить основанием для нового разделения Земли». В XVIII веке наряду с другими значениями термина, при которых он может иногда означать (например, у аббата Сьейеса) социальный класс, Бюффон в своей «Естественной истории» проводит идею, что расы - это разновидности человеческого рода, в принципе единого. Эти разновидности «являются результатом мутаций, своеобразных искажений, которые передаются от поколения к поколению». Не являются ли, таким образом, лопари «выродившейся из человеческого рода расой»?
С тех пор это слово стало ловушкой для многих поколений исследователей. Не жалея сил, одни старались найти наследственные черты, разделяющие человечество на однородные группы, другие настаивали на том, что понятие «раса» всегда было и остается беспочвенной гипотезой. Так, математик-философ А. О. Курно, который, как и многие другие авторы своего времени, участвовал в исследовании расовой проблемы, утверждал в 1861 году, что «множество трудов, предпринятых в течение века, не завершились даже определением расы». Он добавил также, что не существует «точной характеристики понятия расы, которое служило бы подлинной меркой для натуралиста». Тот факт, что биолог, лауреат Нобелевской премии по медицине Франсуа Жакоб ощутил более века спустя, в 1979 году, необходимость уточнить данные биологии по этому вопросу, объясняется гибельными последствиями расизма, проявившимися в новейшей истории. В конечном итоге, пишет он, биология может утверждать, что понятие расы потеряло всякую практическую ценность и способно лишь на то, чтобы фиксировать наше видение все время меняющейся действительности: механизм передачи жизни таков, что каждый индивидуум неповторим, что людей нельзя иерархизировать, что единственное наше богатство коллективно, и состоит оно в разнообразии. Все остальное от идеологии. Отметим, что расизм не только мнение или предрассудок. И если суффикс «изм» предупреждает, что речь идет о доктрине, расизм в повседневной жизни может проявляться в актах насилия. Отталкивание, унижения, оскорбления, избиения, убийства являются в данном случае и формой социального господства. И тот факт, что биологическая наука приходит к выводу о несостоятельности понятия расы, ровным счетом ничего не меняет. Впрочем, если в один прекрасный день будет объявлено о новом биологическом открытии - существовании гена, управляющего свойством, которое определяет форму таланта или особого недостатка человека,- это ничего не изменит в его праве на признание полноправной личностью в условиях демократии. В Южной Африке демократия подразумевала бы правовое государство, а не общество генетиков, управляющее апартеидом.
Появление терминов «расизм» и «расист» зафиксировано во Франции в «Ларуссе XX века», вышедшем в 1932 году, и обозначают «учение расистов» и национал-социалистской партии Германии, объявляющими себя носителями чистой немецкой расы и исключают из нее евреев и прочие национальности.
Однако не следует забывать, что до своего превращения в политический лозунг расовые теории в середине XIX века были не только составной частью мировоззрения, но и входили зачастую из чистых побуждений в научные труды, где учения о человеке и о природе интенсивно объединялись. Ренан и Ф. М. Мюллер и многие другие европейские ученые пытались понять физическое и метафизическое происхождение человечества. Различные расовые теории - многочисленные и часто противоречащие друг другу - были движимы общим стремлением создать систему объяснений, способную охватить развитие и эволюцию цивилизаций. Пытались, таким образом, изучить и классифицировать языки общества, религии, все культурные и политические, а также военные и юридические учреждения как геологические отложения, зоологические и ботанические виды. «Лингвистическая палеонтология» А. Пикте (1859) хорошо иллюстрирует одно из таких построений, в котором ариец и семит, становясь двумя рабочими понятиями, способствуют основанию новой естественной науки - сравнительной филологии, которая должна показать прошлое, объяснить настоящее, предсказать будущее цивилизаций. В музее понятий колониального Запада, на который провидение возложило двойную - христианскую и технологическую - миссию, идет поиск новых знаний, позволяющих изучать естественный мир, видимый и невидимый, рассказывая историю прогрессирующего человечества.
Те, кто спешит возглавить, таким образом, мыслящее человечество, мечтают стать новыми избранниками изменчивого мира. Идея прогресса выступает необходимым признаком развития теории эволюции. Дарвин и Ф. М. Мюллер воскресили старый спор о том, есть ли у птиц язык, родилось ли человечество с первым криком или благодаря слову. Волнуются теологи, превратившиеся тем временем в деятелей академий и университетов. Они хотят знать возраст человечества, выяснить, на иврите или санскрите говорили Адам и Ева в райском саду, были ли их едва лопочущие предки арийцами или семитами, исповедовали ли они политеизм или верили в единого Бога? Берясь за работу и чувствуя себя вождями человеческого рода, они решаются расслоить его, разделить между тщательно иерархизированными расами.
Но чтобы провести такую расовую классификацию, необходимо было найти критерии, которые очертили бы границы между различными обособленными видами. Чему надо отдать предпочтение: цвету кожи, форме черепа, типу волос, крови или системе языка? Ренан, например, выступая против физической антропологии своего времени, отдает предпочтение «лингвистической расе». Изменить язык, то есть характер и темперамент, человека ничуть не легче, чем позаимствовать у соседа форму черепа. Язык является для Ренана «формой», в которой «отливаются» все черты расы. Недостаточно, таким образом, отказаться от генетического или биологического определения моральных черт, чтобы отгородиться от расового видения истории человечества. Ренан устанавливает систему истории культуры, которая ставит вне цивилизованного человечества Китай, Африку, Океанию и отодвигает семитов в самый низ на шкале западных цивилизаций.
Именно этим характерны расистские теории. Какой бы ни был избран критерий - физический или культурный, опасную эффективность обеспечивает расизму (ведь доктрина - это «совокупность понятий, которые считаются истинными и посредством которых можно якобы истолковывать факты, направлять и руководить действиями») непосредственная связь, которую он якобы устанавливает между видимым и невидимым. Такова, например, связь между анатомическим строением (или языковой артикуляцией) и творческими способностями, которые признаются за определенным сообществом, неизбежно фиксируемым, таким образом, в неизменной форме. Таланты и дефекты такой группы рассматриваются в данном случае как проявление общей, сущностной природы. И действительно, для расистских предрассудков характерно замыкание в один круг всех «других», окружение их магической, непереступаемой чертой. Нельзя избавиться от «расы», если ты к ней причислен. Тогда как в прошлых иерархических классификациях можно было в некоторых случаях наблюдать переход из одной религии в другую или превращение в раба свободного человека, расовое различие рассматривается как свойственное самой природе. Человека иной расы можно даже исключить из числа людей. Мужчина, женщина, старик, ребенок относятся, таким образом, к абсолютно «другому», к чему-то отличному от человека, к чудовищу, которого надо убрать. В такой ситуации, когда расизм становится принципом, объясняющим поведение индивида, утверждается также, что любое из его действий - это проявление «природы», «души», приписываемых сообществу, которому он принадлежит. Двойственность чувств по отношению к «другим» может также вести к расизму, открытые выступления которого преследуют цель своего укрепления, исходя из нормы доминирующей группы. Так, спортивные таланты приписываются одним, экономическое чутье - другим, за третьими признают интеллектуальные или артистические способности, якобы унаследованные от предков, которыми по этому случаю их наделяют.
Множеству утверждений в наши дни, которые можно прочесть в пропагандистских брошюрах или прессе многих стран, питающей расистские течения, генетики не перестают противопоставлять следующее наблюдение: сегодня невозможно установить малейшую причинно-следственную связь, малейшую взаимозависимость между установленными наследственными факторами и специфическими чертами характера (за исключением, может быть, некоторых патологических случаев). И как утверждает этнология, когда речь идет о творческой деятельности в обществе, для объяснения разнообразия культур нет никакой необходимости в расовой гипотезе.
Таковы труды ряда ученых, которые иногда, сами того не желая, придают вид законности расистским насилиям. Таковы «ответы» вчерашних и сегодняшних специалистов. Иногда у одного и того же автора в разных местах его сочинений встречаются оба типа аргументации, то отвергающие, то допускающие некоторые расовые теории. Таковы, например, Ренан и Ф. М. Мюллер.
Остается загадочный факт, грубая констатация. Расизм не нуждается ни в объяснении, ни в анализе. Его неискоренимые лозунги распространяются, как прилив, который в любой момент может затопить общество. Существование расизма не требует обоснования. Это категорическое утверждение, столь же абсолютное, как и недоказуемое, означает, что расизм имеет все признаки аксиомы. Доступный всем, пусть и не всеми принимаемый, расизм является понятием тем более эффективным, чем более оно смутно, тем более динамичным, чем более оно кажется очевидным. Как навязчивая идея, которая распространяется со скоростью слухов, расизм охватывает человека или группу людей тем быстрее, чем сильнее чувство уязвимости каждого индивида, потерявшего ощущение своего политического, социального, религиозного, экономического «я». Так начинаются неистовые поиски признаков постоянства, гарантий передачи ценностей, которые могут обеспечить устойчивость, отождествляя прошлое с настоящим и обещая наследникам будущее и законность их положения. Но что может лучше защитить доктрину, чем нерушимая вера, возвышающаяся над человеческим разумом? Можно ли мечтать о лучшем хранителе такой убежденности, чем сама природа? «В биологических концепциях живут последние остатки трансцендентности современной мысли», - писал в 1947 году Клод Леви-Строс.
Именно поэтому, наверное, в середине XX века фашистская индустрия расизма стремилась узаконить свою политику геноцида, обращаясь к естественной истории человечества.
Гасан Гусейнов
Национализм - термин, означающий приоритет национальных (этнических) ценностей как перед личностными, так и перед иными социальными (групповыми, универсальными) ценностями и применяемый для описания политической практики, идеологии и социально-психологической ориентации личности; для обыденного сознания слово «национализм» не имеет нейтрального значения и употребляется как бранное или хвалебное.
В политике национализм - основополагающий принцип государственного устройства абсолютного большинства стран Земли, в которых нация понимается как огосударствленный этнос.
Национализм как политический принцип обусловил распад империй на мононациональные государства и отделение колоний от метрополий; в политике, таким образом, он оказался более сильным фактором, чем мировые религии докапиталистического общества и государственные образования имперского типа в Новое время: в первой таксономии национализм противостоит христианству и космополитизму, во второй - империализму и интернационализму.
Национализм может лежать в основе конкретной политической стратегии любых массовых социальных движений (в масштабах страны или региона) как крайне правых, так и крайне левых ориентации - от национально-освободительной борьбы в малых колониях (и тогда для успеха националистической программы требуется интернациональная поддержка) до национал-социалистской экспансии (непосредственно смыкаясь с расизмом).
В преимущественно мононациональных государствах национализм определяет направление господствующих политических тенденций в спектре от изоляционизма («албанская модель») до экспансионизма («японская модель»).
Многонациональные страны, живущие под дамокловым мечом конфликта «угнетающих» и «угнетенных» наций (В. И. Ленин), имеют дело с двумя взаимообусловленными видами национализма - «малого» (или «младшего») народа (эмбриональная форма национально-освободительного движения) и «большого» (или «старшего») народа (так называемый шовинизм, эмбриональная форма нацистской агрессии). Национализм в многонациональной стране существует, таким образом, как политическая компенсация неизбежного конфликта между принципами самоопределения наций, с одной стороны, и государственного суверенитета - с другой, имеющими различный статус во внутренней и внешней политике централизованного многонационального государства.
Введение такого универсального этносоциометрического показателя, как национальное насилие (концепция советского этнографа И. Крупника), позволяет обнаружить, что создание на базе многонациональных государств классовых (бесклассовых или иных) образований «наднационального» типа обостряет национализм, переводя его с манифестного на доманифестный, латентный уровень; в таких государствах общество сначала делается безучастным к судьбам отдельных народов (нацменьшинств), а вслед за тем - неподготовленным к вспышкам национально-освободительных движений, терроризма на национальной почве и т. д. Таким образом, на уровне конкретной политической практики национализм воплощается в широком аспекте административных программ - от программы геноцида до программы федерализации многонациональной страны на основе региональных автономий с сохранением за этническими группами неотъемлемых национально-культурных прав, не зависящих от местопребывания их носителей и структурно изоморфных правам отдельной личности в данном государстве.
Исторические границы национализма как политической практики охватывают эпохи распада империй и создания на их основе многонациональных федераций нового типа. Неравномерность исторического развития в различных регионах планеты делает национализм одной из констант политической реальности последних двух столетий.
Идеология национализма, предстающая «как знамя дурных народных страстей» (Вл. С. Соловьев), состоит в следовании ряду аксиом, важнейшими из которых являются: приоритет национальных (этнических) ценностей перед личностными; приоритет (хотя бы в каких-то отношениях) своей национальной культуры перед другими (особенно такими, которые можно объявить «денационализированными», «космополитизированными» и т. п.); приоритет государственности перед всеми другими формами социальной самоорганизации этноса; приоритет национального прошлого (отчасти мифологизированного) и чаемого национального будущего перед настоящим, рассматриваемым в рамках идеологии национализма как «вывих» истории; приоритет «народной» жизни и культурной самобытности перед жизненными установками «бездуховной» и «бескорневой» интеллектуальной элиты.
Каждая из указанных аксиом получает тем более широкую философско-художественную разработку, чем глубже национально-государственный кризис (Германия эпохи наполеоновских походов, Франция конца XIX в. и т. п.). Идеология национализма получает развитие в условиях секуляризации политической жизни и становления новых ценностей, ориентированных на достижение социальной однородности через снятие противоречий (методом «обострения классовой борьбы» в сталинском или установления «классового мира» в гитлеровском вариантах). Теоретическое обоснование национализма состоит в том, что «природа» («кровь и почва») объявляется и остается наиболее прочной основой «национальной идеи». В рамках данной таксономии национализм образует динамический связующий узел между патриотизмом и расизмом.
Как «идолопоклонство относительно своего народа» национализм не терпит статики и мирного сосуществования с другими идеологическими системами, претендуя на тотальное господство в массовом сознании и препятствуя консолидации сил, объединяющих народы на началах всечеловеческой солидарности.
Опыт XX в. показал, что в мононациональном государстве национализм может поглотить социалистическую идеологию и в ее сторонниках найти надежную опору для проведения политики геноцида. В многонациональном государстве национализм, будучи, наоборот, поглощен социалистической идеологией, может выступать в парадоксальном «единстве противоположностей» - патриотизма и интернационализма - как любовь к самой могущественной (или большой, или населенной) державе, добившейся самых больших успехов (или понесшей самые большие жертвы, или самой бедной) и согласной лишь на самую главную роль в мире. Этот своеобразный «безнациональный национализм» ставит многонациональные страны перед выбором: распад на ряд мононациональных государств (австро-венгерский вариант) или создание многонациональных федераций (ленинское понимание советского варианта).
Наличие пропагандистских программ-прикрытий камуфлирует национализм под культурно-просветительскую, демократическую и для всех приемлемую политическую идеологию: ее антигуманизм обнаруживается лишь на очень поздней стадии массовых психозов, перерастающих в грубое централизованное насилие и не поддающихся эффективной социальной терапии (нацистское движение и политическая практика 20-30-х годов, сломленные лишь совокупными действиями внешних интернациональных сил; успешные программы депортации народов и кампания «борьбы с космополитизмом» в последние годы сталинского правления и т. п.).
Исключительная привлекательность идеологии национализма для массового сознания объясняется тем, что национализм обеспечивает своих адептов неотъемлемым правом быть кем-либо, не становясь им. Этнос - наиболее прочная референтная группа для индивида, живущего в условиях кризиса общественных институтов (право, экономика, семья), а национализм - самый простой психологический субститут выхода из социальной фрустрации или универсальный метод систематизации всего осознаваемого индивидом поля социальных и личностных проблем. Как социально-психологическая ориентация личности национализм бывает интегральным («свое» не противопоставляется «чужому», но мыслится полноправной частью «целого») и дифференциальным (идея национальной исключительности, «избранности» и т. п.). В условиях нарастания экономического кризиса, усугубляющего социальную фрустрацию, национализм принимает специфическую для нашего времени форму этнического отчаяния: такая ориентация характерна как для целых народов (особенно малочисленных, перенесших геноцид и т. п.), так и для социальных прослоек, профессиональных групп, теснее других вовлеченных в процессы разрушительного взаимодействия с природой или его осмысления.
На всех уровнях - политики, идеологии, личностной ориентации - национализм остается одной из непременных жизненных стихий мирового сообщества, до тех пор пока на Земле существуют и появляются новые этнические группы, не имеющие ни государственности, ни национально-культурной автономии того или иного типа. Национализм как идеология дезинтеграции гражданского общества не может, да и не должен, быть искоренен, ибо даже потенциальная угроза экспансии этой идеологии стимулирует обновление окостеневающих социальных структур. Эффективная борьба с национализмом возможна (как минимизация насилия до спорадических локальных вспышек) лишь в правовом государстве с развитой социальной инфраструктурой.
Интернационализм, патриотизм
Интернационализм, патриотизм
Владлен Сироткин
Долгое время начиная с Первого Интернационала К. Маркса и Ф. Энгельса (1864 г.) два эти понятия противопоставлялись друг другу: интернационализм считался идеологией пролетариата и всех угнетенных капиталом неимущих классов; патриотизм - идеологией буржуазии с ее основным понятием «нация».
Николай Бухарин в «Программе коммунистов (большевиков)» в 1918 году писал: «Здесь речь идет не о праве наций (т. е. и рабочих, и буржуазии вместе) на самоопределение, а о праве трудящихся классов. Это значит, что так называемая воля «нации» для нас вовсе не священна. Если бы хотели узнавать волю нации, нам нужно было бы созывать учредительное собрание этой нации. Для нас священна воля пролетарских и полупролетарских масс. Вот почему мы говорим не о праве наций на самоопределение, а праве на отделение трудящихся классов каждой нации».
Пролетарский интернационализм долгое время (до 1936 г., когда Сталин в интервью 1 марта американскому журналисту Рою Говарду официально от него отказался) был идеологической надстройкой над доктриной мировой пролетарской революции, согласно которой рабочие массы и угнетенные народы колоний будут, в результате серии революций, отделяться от своих наций (т. е. буржуазии) и присоединяться к первому в мире пролетарскому государству - СССР. Этот принцип был зафиксирован в преамбуле (декларации) первой Конституции СССР 1924 г.: «… доступ в Союз открыт всем социалистическим советским республикам, как существующим, так и имеющим возникнуть в будущем»; конечная цель этого отделения от своих наций - «объединение трудящихся всех стран в Мировую Социалистическую Советскую Республику».
В 20-х - первой половине 30-х годов пролетарский интернационализм являлся официальной идеологией большевиков как единственной политической правящей партии в СССР. Слово «патриот» в партийных кругах считалось ругательным. В 1918 году был принят закон, приравнивавший проповедь антисемитизма к уголовному деянию (как сегодня в Конституции СССР 1977 года проповедь агрессии и войны).
В 1929-1934 годах борьба за пролетарский интернационализм против буржуазного патриотизма и мелкобуржуазного национализма (гандизм в Индии и гоминьданизм в Китае были объявлены на VI Всемирном конгрессе Коминтерна в 1928 году, равно как и «буржуазный пацифизм», реакционной идеологией) приняла в СССР особенно широкий размах, напоминавший «дехристианизацию» якобинцев в период Французской революции. В мае 1932 года была декретирована особая «антирелигиозная пятилетка», которая предусматривала «изгнание самого понятия Бога» к 1 мая 1937 года. На практике борьба с религией вылилась в борьбу с религиозными символами -крестами, православными и католическими церквами, еврейскими синагогами, мусульманскими мечетями.
Фактически этот пароксизм разрушения храмов (взорвали храм Христа Спасителя в Москве, уничтожили многие памятники Отечественной войны 1812 года, снесли монументы государственным деятелям дореволюционной России как «царским генералам и сановникам»), сопровождавшийся массовыми репрессиями старой интеллигенции (процесс Промпартии и др.), духовенства и «кулаков» в деревне при одновременной распродаже художественных ценностей из музеев (Эрмитажа и др.) и государственных хранилищ под лозунгом «Довольно хранить наследие проклятого прошлого!», означал кризис идеологии пролетарского интернационализма и ее основы - доктрины мировой пролетарской революции, которая все никак не начиналась ни на Западе, ни на Востоке, несмотря на глубочайшую депрессию 1929-1933 годов в промышленно развитых странах капитализма.
С середины 30-х годов, после принятия Конституции (1936 г.) и выпуска «Краткого курса» (1938 г.), Сталин окончательно отказывается от доктрины мировой революции и пролетарского интернационализма, возвращаясь к «истокам» - дореволюционному русскому патриотизму. Особенно пышным цветом он расцветает во время второй мировой войны (даже сама война называется «Великая Отечественная» по аналогии с Отечественной войной 1812 года). Внешним проявлением этого возврата к «истокам» становится самороспуск Коминтерна (1943 г.), введение в Красной Армии погон для солдат и офицеров, возрождение культа героев Отечественной войны 1812 года и восстановление ее памятников и музеев.
После XX съезда КПСС (1956 г.) и начала десталинизации в идеологическом плане в СССР стали сочетать советский патриотизм и пролетарский интернационализм.
С 1985 года, с началом перестройки, по инициативе М. С. Горбачева на первый план в СССР стали выдвигаться идеи общечеловеческого гуманизма, деидеологизации межгосударственных отношений и все шире пропагандироваться концепция общечеловеческого интернационализма (гуманизма), основные положения которой подробно изложены в книге М. С. Горбачева «Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира».
Патриотизм все чаще рассматривается сегодня в СССР как фактор исторический, сыгравший свою позитивную роль в отражении иноземной агрессии в истории России и СССР. Однако не все в стране разделяют эту новую концепцию общечеловеческого интернационализма (гуманизма), стремясь и в условиях перестройки сохранить патриотизм (России) и национализм (в других союзных республиках) как главный фактор развития национальных культур, обычаев и традиций.
Лили Марку
Чем же стал к концу нашего века интернационализм, мессианство которого, унаследованное от буржуазных революций - в особенности от Великой французской революции - и ставшее достоянием рабочего и коммунистического движения, уходя своими корнями в идейные течения конца XVIII века? Интернационализм, о котором мечтали, которого страстно желали, превращая его подчас в навязчивую идею, пронизывающую все и вся, становится жизненным кредо, будящим мысль. Однако вскоре обнаруживается, что на пути к великому интернационалистическому идеалу возникают неодолимые препятствия в виде центробежных сил, национальной специфичности, превращающих интернационализм в миф и определяющих крах Интернационалов, распавшихся каждый по-своему, в соответствии с конкретными историческими условиями, под воздействием националистических факторов. В итоге всемирное рабочее движение, спаянное этикой рабочей солидарности, завещанное Первым Интернационалом следующим поколениям, осталось в области легенд и преданий. Второй Интернационал сохранил свою приверженность мессианскому интернационализму. Расколовшись в августе 1914 года по вопросу о войне, Интернационал подтвердил утопичность взглядов основоположников марксизма и непреходящий характер национализма. Социал-патриотизм одержал верх над антимилитаристским интернационализмом. Приверженность национальному государству оказалась сильнее верности интернационализму. Большевистская революция, более русская, чем могли себе представить первоначально ее вдохновители, стала лебединой песней для иллюзий интернационалистов. В следующем акте истории они еще лягут в основу III Интернационала, созданного в марте 1919 года, но вопреки предостережениям Ленина пролетарский интернационализм будет превращен в советский патриотизм, а на смену мифической мировой революции придет нечто конкретное: защита интересов Советского Союза. Таким образом, пролетарский интернационализм, который некогда был готов прийти на смену мистическому идеалу всеобщего братства и уравнительного социализма, столетием позже вылился в понятие «национальный интерес», смешиваемое с «государственным интересом». Выношенное Марксом представление о пролетариате - носителе обновительной миссии, единственной движущей силе всемирной революции, единственном классе, которому нечего в ней терять, - уступит место реальности: господству одной партии над всеми другими, насильственному утверждению определенного образца и окостеневшей идеологической системы. Рабочее единство оказывается при этом чем-то подобным мимолетному проблеску, а подчиненность «национального» интересам всемирной революции - утопией. И пролетарский интернационализм остается лишь лозунгом, теоретическим тезисом, символом политической линии без какой-либо связи с реальной действительностью.
С началом процесса десталинизации в 1956 году, затронувшего, помимо всего прочего, и тему интернационализма, в коммунистическом движении начинается дискуссия по этому вопросу. На международном Совещании коммунистических и рабочих партий в 1969 году выявилось расхождение между сторонниками «классической» концепции интернационализма и приверженцами нового понимания этой концепции. В 1976 году на Конференции европейских компартий в Восточном Берлине расхождение по этому вопросу проявилось вновь: с одной стороны, те, для кого безусловная верность Советскому Союзу должна оставаться главным критерием пролетарского интернационализма, с другой - сторонники расширительного толкования этого понятия, которое должно включать допущение автономии и независимости компартий. Таким образом, понятие интернационализма оказывается в центре полемики, расколовшей всемирное коммунистическое движение в 60-е и 70-е годы.
Интернационализм переживает кризис. Возникает множество формулировок, стремящихся дать новое определение этому понятию. Китайские коммунисты вкладывают в эту концепцию понятие независимости, суверенитета, невмешательства. Компартия Италии пытается выковать новое представление об интернационализме, воссоздающее картину рабочего движения, нарушенную при создании Коминтерна. Речь идет об интернационализме, выходящем далеко за рамки компартий и охватывающем разнородные политические и социальные силы, объединенные в рамках широкого фронта.
Расцвет национализма, этнического фактора, возрождение религии, кризис марксизма подтачивают сейчас те ценности, с которыми связали свои судьбы многие поколения людей во всем мире. Призыв «Коммунистического манифеста» - «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» - не устарел ли он? не канул ли он в прошлое? не обветшал ли? Обращение к национализму, к национальному эгоизму, нетерпимость к другим, ко всему, что чем-то отличается, восхваление своего прошлого и отказ от общего наследия становятся постоянными признаками современности. Более настоятельно, чем когда-либо, возникает необходимость переосмыслить интернационализм. Нельзя при этом скидывать со счета и отправлять в лавку древностей такие понятия, как солидарность с бедствующими народами, с теми, на кого обрушились стихийные бедствия, со всеми обездоленными земного шара, с угнетенными тех стран, где властвуют диктаторские режимы. Противопоставлять Север - Югу? Запад - Востоку? Применять идеалы братства на защиту ценностей Запада? Забыть интернационализм во славу национализма?
Духу нашего времени с присущим ему преобладанием общечеловеческих ценностей, придающих основополагающее значение свободе, всестороннему развитию личности, соответствует отнюдь не отказ от наследия, завещанного нам Интернационалами, воспетыми марксистами XIX века. Речь должна идти - и этого требуют трагические события, вызванные отходом от сущности интернационализма, - о переосмыслении этого идеала и о возврате к его первоначальному общечеловеческому смыслу.
Интернационализм рабочих Интернационалов связывал международную солидарность с классовым сознанием. Но теперь, в ядерную эпоху, - и это понимание выдвинуто Михаилом Горбачевым на первый план - общечеловеческие проблемы создают такое положение, когда интернационализм наших дней отодвигает классовую борьбу на второстепенные позиции. И следовательно, его смысл трактуется по-новому: он перерастает рамки чистой проблематики рабочего движения и охватывает самые различные политические и общественные силы, проявляясь в новых формах. Сама целенаправленность интернационализма изменяется, поскольку речь идет уже не о том, чтобы перестраивать мир, а о том, чтобы его улучшить, сделать пригодным для жизни всего человечества. Достижения научно-технической революции призваны стать всеобщим достоянием, доступ к которому будет открыт для всего человечества. Интересы сохранения жизни на нашей планете требуют гуманистического интернационализма, полностью избавленного от любых ноток воинственности. Сосуществовать, жить вместе на планете, сотрудничать, общаться, осуществлять взаимное воздействие, взаимопроникновение культур, ценностей, знаний благодаря международной солидарности, приведенной в соответствие с требованиями нашего времени.
Отныне интернационализм должен будет действовать без централизованной организации, без монолитного идеологического единства, без детерминизма в отношении дальнейшего развития существующих политических систем. Никто не знает ныне, кому суждено стать победителем завтра. Поддержание диалога, взаимопонимание и взаимное доверие должны прийти на смену конфронтации, конфликтам и недоверию недавнего прошлого. Мир во всем мире, права человека, выход целого ряда стран из состояния слаборазвитости, открытый доступ для всех к благам цивилизации и благосостоянию становятся новыми слагаемыми обновленного и окрепшего интернационализма, который готов показать свои возможности и искать пути в грядущий XXI век.
Мадлен Реберью
«Чем меньше патриотизма, тем дальше от Интернационала, чем больше патриотизма, тем ближе к Интернационалу». В кругах сторонников социализма - а только перед ними достаточно давно встала проблема теоретического осмысления соотношения патриотизма и интернационализма - с благоговением произносили эту фразу Жореса, воплощение которой социалистический лидер оплатил собственной жизнью; она придавала им политическую твердость и служила руководством к действию. Теперь, когда институционный интернационализм отошел в прошлое, прекрасную формулировку Жореса вспоминают все реже. Проблема рассматривается под иным углом зрения, но это вовсе не означает, что она снята с повестки дня.
Восстановим хронологию.
Великая французская революция в этом вопросе, как и во многих других, является колыбелью современного мира. Герои 89-го года не называли себя интернационалистами, такого слова в их словаре не было. Но они гордились тем, что выступают от имени «сбросившей свои оковы нации» и провозглашают всемирный манифест о правах человека. Они все более утверждаются в согласии по важнейшим вопросам между народами и в необходимости отказа от традиционного корпуса межгосударственной дипломатии. Французский патриотизм готов оказать поддержку, в частности военную, борьбе против тирании. Начинается война. Республиканские генералы получают мандат на отмену привилегий на оккупированных территориях и даже на их присоединение к Франции путем более или менее формального плебисцита, а чуть позже - и на их разграбление, которое они назовут контрибуцией. Так за какие-нибудь несколько лет происходит переход от предоставления свободы к ее навязыванию, от провозглашения всеобщих прав - к рассуждениям о «великой нации», от свободного союза стран - к национализму, чуждому патриотизму, во Франции и в тех странах, которые в большинстве, но не единогласно восприняли действия Франции как политику агрессии. «Народы, - сказал Робеспьер, - не любят миссионеров в кованых сапогах».
Впрочем, новые проявления патриотизма часто опираются на Гражданский кодекс, отражающий стремление к упразднению феодальных прав и расширению свобод. Сердца целого поколения романтиков будут биться всю первую половину XIX века, даже, пожалуй, вплоть до 1870 года, в надежде на создание независимой родины. В недрах «национального движения» зарождается вслед за союзом королей «Священный союз народов» как форма интернационализма. Его глубокое влияние ощущается вплоть до создания Международной ассоциации трудящихся: в 1861 году неаполитанские рабочие обращаются к своим английским товарищам за помощью в борьбе за единство и свободу Италии; одной из акций МАТ явилось выражение солидарности с Польшей и польским народом во время революции 1863 года, задушенной царизмом.
Однако основное отличие МАТ от национального движения заключается в ее ярко выраженной классовой основе. Она стремится стать «всемирной партией» едва народившегося рабочего класса, который, не зная границ, крепит свое единство в борьбе за солидарность, в первую очередь добиваясь в ходе забастовочного движения улучшения условий труда. Интернационализм рабочих становится реальностью. Он нащупывает жизненно важные критерии, в число которых не входит ни отрицание понятия родины, ни поддержка государства только потому, что оно провозглашает себя отчизной, но и не сводит круг своих интересов только к проблемам труда. Это хорошо видно на примере 1870 года: в июле за немцами признается право на вооруженное выступление против французских агрессоров, но после падения империи генеральный совет МАТ разоблачает захватническую войну монархической Германии против республиканской Франции.
Приоритет отдается политике, хотя ощутимого успеха добиться не удается, разве что в моральном плане.
К концу XIX века соотношение патриотизм - интернационализм претерпевает в Европе глубокие изменения. Требования предоставить народам право на самоопределение носят отныне локальный характер, это не относится к Ирландии и в какой-то мере к Эльзасу - на востоке старого континента, - то есть к наименее индустриально развитым районам. На западе и в центре Европы (Германия) формирование крупных национальных государств сопровождается бурным ростом промышленности: рабочее движение становится более организованным, ширится и крепнет; вместе с нациями «буржуазный» патриотизм перерождается в шовинизм, проявляющийся в возрастающей роли идеологии национального превосходства, сверхвооружении и политике колониального захвата. Второй Интернационал, основанный в 1889 году, набирает силу, несмотря на существующие противоречия: интернационализм, провозглашавшийся МАТ, сохраняется только на Востоке, где проблемы национального освобождения не нашли разрешения, но и здесь его влияние в рабочей среде остается довольно слабым. Ленин и Мартов представляют именно такой интернационализм. Повсюду в мире вопреки усилиям Жореса и христианских социалистов типа Кейра Харди, несмотря на впечатляющую массовость крупных конгрессов в Штутгарте, Копенгагене, Базеле и глубокую преданность делу мира, национальный характер рабочего класса проявляется все очевиднее, чем и объясняется крах в 1914 году (Второго Интернационала.
XX век: новая волна. Патриотические ожидания и интернационалистские цели практически не затрагивают Европу. Колониальные империи не чувствуют угрозы со стороны сил патриотизма, порой едва различимых, например в Черной Африке, но национальные движения выдвигают требования независимости. Коммунистический Интернационал, порожденный войной и революцией в России, определяет суть пролетарских основ антиколониализма - народ, угнетающий другой народ, сам не может быть свободным - и практики, цель которой - разоблачить «национал-реформизм» европейских социалистов, и все это с учетом приоритетов и интересов СССР.
В Италии, Германии, Центральной Европе разыгрывается кровавая пародия национального социализма, чтобы не сказать прямо - национал-социализма, за которым вырисовывается «черный Интернационал». И наконец, СССР - «родина социализма», - руководствуясь принципами пролетарского интернационализма, вносит огромный вклад в дело освобождения народов от нацизма, навязывает им, когда это возможно, «свою» революцию и распускает Коммунистический Интернационал. Что же остается от Интернационализма? Альтернативные решения предлагаются прежде всего в «третьем мире»: афроазиатизм (Бандунг, 1955), Движение неприсоединения трех континентов под председательством свободной Кубы (1966). Троцкисты, находящиеся в ничтожном меньшинстве, весьма активно проникают в эти движения. Коммунисты повсюду чутко следят за формированием новых отношений между классами и нациями. Вновь осуществляются запоздалые попытки взять ситуацию под контроль в рамках Второго Интернационала, который не был уничтожен ни гитлеризмом, ни его собственной беспомощностью в борьбе с ним.
Итак, на место интернационализма пришли его различные вариации. Существует несколько идеологий, в которых постоянно возрастает роль религий. Мир раскалывается. Возникает множество новых проблем. Вот одна из них: способен ли Советский Союз обеспечить на огромной территории одновременно уважение патриотизма каждой из союзных республик и советского патриотизма? Сумеет ли он перенести это тяжелое испытание? Вот другая: возникновение крупных региональных объединений - единой Европы, например, - ставит вопрос об изменениях в национальных государствах, входящих в состав соответствующей общности, и ее границах, охватывающих пространство, которое сложно ограничить одной только Западной Европой.
Новая эра? Возможно. Но патриотические движения, во всяком случае, не погибли. Для интернационализма же кончилось то время, когда он надеялся на победу, опираясь только на пролетариат и на его ценности, хотя рабочий класс и не исчерпал всех своих возможностей.
Мировая революция
Мировая революция
Жан-Жак Мари
Для большевистских руководителей русская революция 1917 года была лишь первым этапом или первым звеном мировой революции, эру которой она открыла. В 1917 году это было для них вопросом нескольких месяцев. Спустя 5-6 лет это было вопросом нескольких лет. Но менялись только сроки, а не сам прогноз или оценка эпохи.
В июле 1915 года Ленин писал: «Империалистическая война открывает эру социальной революции». Он напомнит об этом в одном из своих последних текстов («О нашей революции», 16 января 1923 г.): революция была «связана с первой всемирной империалистической войной. Когда Ленин, прибыв 4 апреля в Петроград, воскликнул: «Да здравствует мировая социалистическая революция!», он изрек не благое или сентиментальное пожелание, а сделал политический прогноз, основанный на анализе развития мирового капитализма. В своей работе «Империализм, как высшая стадия капитализма», написанной в начале 1916 года, он утверждает, что концентрация капитала в контролируемых крупными банками монополиях усиливает до максимума все социальные антагонизмы и открывает, следовательно, период острого кризиса «паразитического и загнивающего капитализма», что империализм - это торговая война и затем - просто война за захват все больших кусков мирового рынка, ставшего слишком узким; война неискупимая и ведущая к разрушению производительных сил; в этом источник мировой войны, войны «из-за дележа мира и передела колоний, «сфер влияния», финансового капитала…
Ленин, следовательно, рассматривает русскую революцию ни в коей мере не как чисто русское явление, уходящее своими корнями в специфически русскую действительность, а как русскую форму всемирного движения, обусловленного разнообразным и неравномерным развитием. Поэтому он всегда явно или не явно связывал свои предложения в области внутренней политики со стратегией мировой революции.
Начиная с декабря 1924 года, когда Сталин «изобрел» пресловутую теорию построения социализма в одной стране в отрыве от международного разделения труда, и до настоящего времени в СССР считается правилом хорошего тона утверждать обратное: с введением нэпа Ленин якобы начал отходить от перспективы (утопической) мировой революции, от которой он фактически отказался к концу своей жизни и за которую якобы упорно цеплялся Троцкий, мечтая систематически распространять революцию всеми средствами, в том числе и военными. Последний опубликованный ленинский текст «Лучше меньше, да лучше» полностью опровергает это утверждение. В этой работе, направленной против руководимой Сталиным Рабоче-крестьянской инспекции, он указывает, что перед СССР стоит цель «продержаться вплоть до победы социалистической революции в более развитых странах»; «международная обстановка, - говорит Ленин, - вызвала то, что Россия отброшена теперь назад». Он неизменно возвращается к мучительному вопросу: «Удастся ли нам продержаться при нашем мелком и мельчайшем крестьянском производстве, при нашей разоренности до тех пор, пока западноевропейские капиталистические страны завершат свое развитие к социализму?» Если бы под этими строчками не стояла подпись Ленина, то они давно бы разоблачались как чистейшей воды «троцкизм», как неверие в способность СССР построить собственными силами социализм внутри своих границ! «Нам интересна та тактика, которой должны держаться мы… для того, чтобы помешать западноевропейским контрреволюционным государствам раздавить нас». Цель состоит в том, «чтобы обеспечить наше существование до следующего военного столкновения… удержаться». И он предлагает минимальный и исключительно скромный план: обеспечить это существование до момента, наступление которого нельзя предсказать, но который нужно готовить, когда победа революции в Европе разожмет тиски и откроет перед Советской Россией новые возможности. Основой этой хладнокровно сформулированной реалистичной программы выживания является историческая перспектива мировой революции: «…не может быть ни тени сомнения в том, каково будет окончательное решение мировой борьбы», решение, которое он считал явно более отдаленным, чем в 1917 году, но необходимым и неизбежным. Каждый волен думать и писать, что Ленин ошибался. Но противоречит фактам утверждение о том, что Ленин якобы откладывал в долгий ящик мировую пролетарскую революцию и разработал специфический и более или менее лучезарный план построения социализма в СССР.
Анализ, даваемый Троцким мировой революции, основан главным образом на тех же предпосылках, что и у Ленина. И в этом, безусловно, одна из причин их сближения в 1917 году после стольких лет острой полемики по вопросам партийного строительства. После того как в 1914 году разразилась война, он также считал, что это варварское выражение кризиса капитализма открывает путь перед революцией. «В основе войны лежит выступление производительных сил против их эксплуатации в рамках национального государства. Весь земной шар представляет из себя мировую арену, за раздел которой идет борьба. Именно к этому результату пришел капитализм». Отсюда непрекращающаяся борьба, которую ведут между собой великие державы за раздел земного шара… Война 1914 года превращает революцию в России в первый этап европейской революции».
Когда 10 октября 1917 года Ленин ставит на голосование резолюцию, предлагающую взять власть путем вооруженного восстания, он исходит из «международного положения русской революции» и из того, что «революция во всей Европе явится толчком к мировой социалистической революции». Одним из первых последствий Октябрьской революции является, следовательно, создание политического штаба мировой революции - Коммунистического Интернационала. На Учредительном конгрессе Коминтерна в марте 1919 года Ленин заявляет: «Международная мировая революция начинается и усиливается во всех странах». В составленном Троцким манифесте Интернационала говорится: «…национальное государство, дав мощный импульс капиталистическому развитию, стало слишком тесным для развития производительных сил. (…) Перед нами, коммунистами, стоит задача облегчить и ускорить победу Коммунистической революции во всем мире».
Через три года в своем докладе на IV конгрессе Коминтерна Ленин говорит: «…перспективы мировой революции… благоприятны». Чтобы они стали еще лучше, иностранные товарищи «…должны учиться… чтобы действительно постигнуть организацию, построение, метод и содержание революционной работы». Несколько ранее, в июле 1921 года, Троцкий сразу же после III конгресса Коминтерна привлек внимание партактива Москвы к трудностям мировой пролетарской революции, необходимой, но ни в коей мере не неизбежной. Конечно, в мировом масштабе развитие производительных сил не может уже больше происходить в рамках капитализма, но буржуазия «еще остается самым мощным социальным классом… она демонстрирует свою колоссальную жизненную силу». Следовательно, перед Интернационалом стоит громадная, трудная и требующая длительного времени задача… 28 июля 1924 года Троцкий в своей речи «О перспективах мирового развития» подчеркивает: «Прошло десять лет после начала империалистической войны. За это десятилетие мир существенно изменился, но значительно меньше, чем мы это предполагали и на что мы рассчитывали десять лет тому назад… Производительные силы уже давно созрели для социализма… Что еще отсутствует, так это последний субъективный фактор: сознание отстает от жизни».
Этим последним субъективным фактором являются сознательные и организованные действия пролетариата. В 1938 году в Переходной программе IV Интернационала Троцкий почти дословно повторил этот диагноз: существует противоречие между материальными условиями социализма (созревшими, даже перезревшими) и отставанием политических условий (сознательность, организованность).
Начиная с декабря 1924 года задача стала меняться, и меняться все более и более радикально. И действительно, в «Правде» от 20 декабря 1924 года Сталин, делая самое важное «теоретическое» открытие в своей жизни, заявляет о возможности построения социалистического общества в одной стране. Будущее показало истинную природу этого «социализма»: общество бедности, руководимое привилегированной бюрократической кастой, не имеющей полезной социальной функции. Но после этого «открытия» Коммунистический Интернационал перестает быть международной партией мировой революции. Какое-то время он существует в качестве придатка дипломатии Советского государства. 1 марта 1935 года Сталин отвечает американскому журналисту Рою Говарду, который задает ему вопрос о его планах и намерениях в области мировой революции: «У нас никогда не было ни таких планов, ни таких намерений. Это плод недоразумения… недоразумения комического, или вернее трагикомического». Для того чтобы развеять это недоразумение и удовлетворить своих американских союзников, Сталин в 1943 году распускает Коммунистический Интернационал и делает это с бесцеремонной поспешностью хозяина, увольняющего слуг, в которых он больше не нуждается.
В середине 20-х годов Троцкий противопоставил пресловутому построению социализма в одной стране сохранение перспективы мировой революции и необходимость ее подготовки, утверждая, что с этим связана окончательная судьба СССР. Именно поэтому начиная с 1933 года он выдвигает перспективу создания нового, IV Интернационала, связывая защиту СССР с борьбой за мировую революцию.
Анализируя природу Советского Союза в своей работе «Преданная революция» (1936 г.), Троцкий определяет его как «промежуточное общество между капитализмом и социализмом», где социальные противоречия, способствующие развитию привилегированной бюрократической касты, могут в своей эволюции «привести к социализму или отбросить общество назад в капитализму… Вопрос в конечном итоге будет решен в результате борьбы между двумя существующими силами на национальной и международной арене». Таким образом, так же как и Ленин в 1923 году, он связывал судьбу СССР с подготовкой и со сроками наступления мировой революции… или с ее поражением: только сознательные действия людей могут привести к осуществлению исторической цели. Ни одна цель не может осуществляться механически, лишь в результате слепой игры объективных сил.
Сейчас, когда советская экономика, находящаяся в состоянии паралича, стремится включиться в международное разделение труда и в мировой рынок, все более и более контролируемый американским капиталом через посредство Международного валютного фонда, когда МВФ навязывает странам-должникам режим жесткой экономии ради получения долларов, необходимых для выплаты процентов по громадным долговым обязательствам, когда все это порождает голод, отчаяние и бурный протест народных масс Алжира, Венесуэлы или Перу, когда мрачная тень безработицы и неуверенности трудящихся в завтрашнем дне нависает над старой Европой, когда половина населения стран капиталистического мира голодает и лишена основных демократических свобод, вопрос, поставленный Лениным в 1923 году и в иной форме Троцким, еще не получил окончательного ответа. История его отсрочила, но она не аннулировала ни этот ответ, ни сам вопрос.
Владлен Сироткин
Доктрина мировой пролетарской революции - основной постулат довоенного (до 1914 г.) марксизма, воплощенный в лозунге К. Маркса и Ф. Энгельса «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Суть доктрины состояла в том, что, по мнению Маркса и Энгельса, отчужденный от средств и орудий производства европейский и мировой пролетариат (рабочий класс), становясь по мере прогресса капитализма большинством населения промышленно развитых стран Западной Европы и Северной Америки, рано или поздно осуществит социалистическую революцию во всех этих странах одновременно или сначала в нескольких, наиболее для этого созревших. Причем любая из этих пролетарских революций автоматически послужит детонатором для последующих социалистических революций, вылившись в их непрерывную цепь - единую мировую пролетарскую революцию.
Считалось также, что идеология пролетарского интернационализма не будет иметь ничего общего с традиционной концепцией наций и национальным патриотизмом, что у пролетария нет отечества, «ему нечего терять, кроме своих цепей; приобретет же он весь мир».
Первая мировая война 1914-1918 годов нанесла по этой доктрине сильный удар: пролетарии пошли с оружием в руках друг против друга, защищая каждый свое национальное отечество.
Однако левые социал-демократы циммервальдисты увидели здесь не проявление глубинных явлений, не депролетаризацию рабочего классического марксового образца середины XIX в., к началу XX в. уже интегрировавшегося в систему империализма (это первым заметил Э. Бернштейн, но он был подвергнут остракизму ортодоксальными марксистами во главе с К. Каутским), а исключительно субъективный фактор предательство лидерами II Интернационала (кроме Жана Жореса) классовых интересов мирового пролетариата.
Поэтому во время и сразу после первой мировой войны II Интернационал раскололся на три течения: «предатели» обосновались в Амстердаме, ортодоксы - в Вене, а большевики создали свой III Коммунистический Интернационал. Что касается большевиков, то они доктринально до 1921 года рассматривали Октябрьскую революцию как начало мировой пролетарской революции, которая вот-вот грянет вослед залпу крейсера «Аврора». «Мы и начали наше дело исключительно в расчете на мировую революцию».
Точно так же расценивали развитие революционных событий в Европе в 1917-1920 годах (даже если они в частностях и расходились с большевиками) все левые социалисты.
Внутренняя и внешняя политика большевиков в 1918- 1920 годах проводилась строго «по Марксу»: тотальная национализация и передача в руки рабочих заводов и фабрик, а земли - крестьянам; полная ликвидация даже мелкой частной собственности, отмена частной торговли, фактическая отмена денег и переход на прямое распределение продуктов. В 1920 году была внедрена новая некапиталистическая организация труда: всеобщая трудовая повинность без традиционной зарплаты (ее заменил продуктовый и промтоварный «паек»), милитаризация (военная организация) производственных отношений (позднее это повторится в китайских коммунах), бесплатное пользование жилищем, транспортом, социальными услугами. Позднее Л. Д. Троцкий, главный пропагандист такой организации, назовет ее «военным коммунизмом», хотя правильнее было бы назвать всю эту систему «по Марксу» иначе - «казарменный коммунизм».
Аналогичным образом строилась и внешняя политика. Поскольку пролетарии всех стран должны соединяться, первое пролетарское государство при помощи Красной Армии протянуло руку помощи в 1920 году через Польшу в Германию (советско-польская война).
Однако такого рода марксизм оказался неприменимым на практике. Первый удар был нанесен летом 1920 года в Польше: польские рабочие встретили пролетарскую Красную Армию в штыки. «Чудо на Висле» - разгром Красной Армии, отступление до Минска, Рижский мир 1921 года и отторжение от Советской России Западной Белоруссии и Западной Украины (до сентября 1939 г.) вновь возродили образ 1914 года - снова пролетарии одной страны (Польши) воевали с пролетариями другой (России).
Не лучше обстояло с внедрением коммунизма «сверху» и в самой Советской России. А. Н. Яковлев, секретарь ЦК КПСС, так оценил в 1988 году режим «военного коммунизма»: «Для Ленина было жестоко мучительно сознавать, что Маркс и Энгельс ошиблись в моделировании нетоварного безрыночного способа производства. Гипотеза не прошла проверку жизнью, «военный коммунизм» был ошибкой, следствием принудительной бестоварной утопии».
С конца 1920 года В. И. Ленин пересматривает прежние ортодоксальные марксистские постулаты и намечает контуры новой послемарксовой модели социализма, которую он условно называет нэп - новая экономическая политика.
Главное в нэпе не ломка прежнего капиталистического базиса (как у Маркса), а его регулирование. Ленин приходит к принципиально отличному от Маркса выводу, что сами по себе деньги - товар - рынок - собственность (их перераспределение) ни к капитализму, ни к социализму не ведут: они суть инструменты (машина). Главное - кто сидит у руля этой машины, кто и как распределяет конечный продукт. В этом - ядро нэпа.
В аналогичном направлении шли поиски после первой мировой войны на Западе и среди буржуазии (Д. Ллойд Джордж, В. Вильсон, Э. Эррио), и среди социал-демократии (Э. Бернштейн, Ю. Мартов, Л. Блюм). Правда, Ленин считал нэп лишь видоизменением методов (от силы оружия к силе экономики) борьбы за мировую революцию.
Но объективно стратегия нэпа вела к экономической конвергенции двух систем: Запад - от классического капитализма XIX в. к социализации XX в., Восток - от классического ортодоксального марксизма XIX в. к капитализации XX в. Основу этой экономической конвергенции Ленин видел в системе смешанной экономики (государственно-частной).
Впоследствии Запад пошел именно этим путем, сначала («новый курс» Ф. Д. Рузвельта в США, Народный фронт 30-х годов во Франции) выборочно, а после второй мировой войны - широким фронтом.
В СССР же этот процесс был насильственно прерван в 1929-1933 годах сторонниками прежнего ортодоксального доленинского марксизма во главе со Сталиным, возродившим репрессивные методы «военного коммунизма».
Последующая после 1934 года политика Сталина использовала лишь идеологию доктрины мировой пролетарской революции для реализации вполне имперских интересов. Идеологи «сменовеховства» весьма точно определили эту политику как национал-большевизм.
Однако идеи доктрины мировой революции не канули в Лету. Еще на IV конгрессе Коминтерна при Ленине в 1922 году было определено, что борьба с мировым империализмом пойдет отныне с «тыла», через колонии. В 1923-1938 годах «колониям» (Афганистан, Турция, Иран, Китай) оказывалась из СССР большая поддержка.
В 60-х годах ту же линию в отношении Африки и Азии проводил Н. С. Хрущев. С тех пор помощь развивающимся странам («третьему миру») -один из главных постулатов (и финансовых расходов) СССР, и лишь совсем недавно, при перестройке, он начал пересматриваться.
Последний крупный рецидив доктрины мировой пролетарской революции - война в Афганистане. Вывод советских войск оттуда при одновременном отказе М. С. Горбачева от последних постулатов этой доктрины (неизбежная гибель капитализма, всеобщее восстание колониальных народов и их борьба за социализм, примат классовой борьбы в развитии человечества и т. д.) знаменует третий этап эволюции марксистских идей в сторону реализма, отказ от доктринального видения кардинально изменившегося после Карла Маркса мира.
Разрядка, разоружение, опасность
ядерной войны
Разрядка, разоружение, опасность
ядерной войны
Рене Жиро
В современном разговорном языке слово «разрядка» означает перерыв в работе с целью передохнуть, и форма отдыха здесь не так уж важна, поскольку расслабиться можно и просто помечтав; разрядка может рассматриваться также как момент в жизни человека, решившего отложить в сторону свои повседневные и постоянные заботы, чтобы свободно вздохнуть и помечтать о лучших днях. И в том и в другом случае в разрядке видят временное состояние, длительность которого может быть различной, но которое неизменно приходит к концу, ибо для каждого очевидны и необходимость продолжать работу, и неизбежность личных забот. Должна ли разрядка между Востоком и Западом также рассматриваться как временное состояние между двумя конфронтациями, которые носят постоянный и неизбежный характер?
Исторический анализ отношений между Советским Союзом (который до 1945 г. был в одиночестве, а затем опирался на другие коммунистические государства), с одной стороны, и западными государствами - с другой, подводит, по-видимому, к утвердительному ответу на этот вопрос. Ожесточенное противоборство вначале, во время первой мировой и гражданской войн и в последующие годы (1917-1924), разрядка (относительная) в период, когда европейские державы признали СССР и вступили с ним в торговые отношения (1924-1933), новая конфронтация в годы, когда гитлеризм вынуждает всех сделать выбор и развязывает войну (1934-1945), короткая разрядка, когда союзники во второй мировой войне видят возможность преодолеть разделяющие их разногласия (1945-1947), а затем длительная и глубокая конфронтация периода «холодной войны». Когда же эта война перестанет быть «горячей», яростной, тотальной, необъявленной третьей мировой войной? В середине 50-х годов наступает оттепель (но отнюдь не разрядка), которая позволяет сделать шаг к большему взаимопониманию - вступать в переговоры, пытаясь понять друг друга, - что, конечно же, лучше, нежели прямая конфронтация, хотя кризисные явления (Берлин - 1958 и 1961 гг., Куба - 1962 г., Вьетнам - 1965-1973 гг., Чехословакия - 1968 г.) не прекращаются. Тем не менее именно в этот период термин «разрядка» становится модным. Оба лагеря, по-видимому, считали, что между двумя приступами напряженности следует перевести дыхание, чтобы не задохнуться окончательно. И новая конфронтация в конце 70-х - начале 80-х годов, связанная с тем, что каждая из стран форсирует гонку вооружений, обвиняя во всем другую сторону и тщательно избегая мирных и спортивных противоборств, таких, как Олимпийские игры в Москве и Лос-Анджелесе. «Возвращение к противоборству», - пишут комментаторы. А прекращалось ли оно в действительности? Прекратилось ли оно совсем недавно, когда главы двух сверхдержав, казалось бы, пришли в ходе серии своих встреч к соглашению?
Французский историк-международник Анн де Тэнги представляет разрядку 70-х годов как сумму усилий по созданию новых дипломатических отношений между Вашингтоном и Москвой, как попытку обуздать гонку вооружений (особенно новейших) путем установления равновесия между двумя сверхдержавами, использовать выгодный момент для расширения торговли и обмена техникой, идеями и людьми, а более всего - для завязывания реального диалога на государственном уровне, предоставляя приоритет отношениям между Москвой и Вашингтоном, которые возглавляют два лагеря. Но только ли два лагеря существуют в действительности?
С тех пор как старая Россия вступила в современный развитой мир благодаря так называемой пролетарской революции, многие верили и утверждали, что резкий, насильственный переход от слаборазвитости к быстрому росту является путем дальнейшего прогресса, необходимым для всего человечества. Без этого нет спасения! И ошибаются те, кто выступает за рост в условиях капитализма. Их можно только пожалеть, ведь это означает идти против течения истории. Следовательно, в длительной перспективе они обречены. Можно, конечно, дать им время передохнуть, но вряд ли стоит потворствовать им в иллюзиях. Вы можете защищаться, но в один прекрасный день вы исчезнете! Разрядка есть временное явление, именно так думал Ленин, когда он комментировал в 1922 г. первое конкретное проявление мира, чем стал Рапалльский договор. «Действительное равноправие двух систем собственности хотя бы как временное состояние, пока весь мир не отошел от частной собственности и порождаемого ею экономического хаоса и войн к высшей системе собственности, - дано лишь в Рапалльском договоре». Не означало ли это, что для него противоборство должно длиться до торжества мировой пролетарской революции?
В действительности же разрядка, то есть взаимопонимание, может взять верх, потому что движение истории идет рывками, прерывается неожиданными поворотами и, конечно же, предлагает куда более богатый выбор решений, нежели тезис о единственно возможном противоборстве между капиталистической и коммунистической системами. Первая проявила гораздо больше, чем предполагалось, способности к адаптации, вторая же столкнулась с куда большими, чем думали, трудностями. Иные, новые пути, такие, как плюралистический, демократический социализм или нынешняя перестройка в СССР, умножают число возможных решений; но все они предполагают необходимость поиска соглашений между государствами с различными политическими, экономическими и культурными структурами. Европа отличается от Америки, Азия - от Африки. Мир изобилует различиями. И именно это богатство обязывает всех партнеров искать взаимопонимания, поскольку каждый из них не может победить в одиночку. Разрядка в отношениях между двумя великими державами временно полезна; конфронтация же между двумя системами лишь показывает, что у людей не хватает интеллекта для нахождения третьей системы. Однако, придаваясь мечтам, то есть находясь в состоянии разрядки, человек вполне способен найти самое лучшее из решений.
Алесь Адамович
В казахстанской степи близ небольшого городка Сары-Озек все было готово, чтобы уничтожить первую партию того, что само должно было все и всех уничтожать - четыре боевые ракеты. Люди наконец согласились, что убивать надо не жизнь, а смерть. Тут я познакомился с Джеймсом Бушем - американцем, в прошлом командиром подводной лодки, который много лет «возил» по морям-океанам десятки ракет и ядерных боеголовок, нацеленных на города Советского Союза. Впервые приехал сюда сам. Я не мог не воспользоваться случаем и не задать ему вопроса, который когда-то задавал советскому командиру такой же подлодки: «Нажали бы вы кнопку, если бы поступила команда и если бы вы знали, что ваши боеголовки добьют все живое на земле?»
Все еще спортивно-энергичный, коммуникабельный, черноглазый американец отвечал с обескураживающей прямотой военного: «Нажал бы обязательно! Нас к этому готовила сама профессия. А иначе я не служил бы, ушел бы с корабля. Мои подчиненные так даже испытывали некоторое разочарование, что вот отслужат, а ни разу не испытают мощь своего оружия. Так что не стройте иллюзий: военные на то и военные! А поэтому следует забрать из их рук эти игрушки. И вот так их!» - показал на штабеля присмиревших ракет.
- Ну, теперь я уже другой человек, - заключил американец.
Другим становится и человечество, определенно становится, если две самые вооруженные державы показывают другим пример и готовы после уничтожения класса «малых» ракет взяться за стратегических монстров. Ловушка, в которую люди сами себя загнали, вроде бы отпускает. На очереди пятидесятипроцентное уничтожение самых больших ракет и одновременно - сокращение арсеналов «обычного» оружия, которое по убойной силе все больше приближается к параметрам оружия массового уничтожения.
Старое мышление, политическое, военное, гнало всех по пути наращивания вооружений: только бы не отстать ни в одном виде вооружений, на каждую гайку противной стороны - свою гайку, а лучше обогнать! И по количеству и по качеству. Новое мышление, конечный императив которого: планета без войн и без оружия! - имеет свои этапы, промежуточные ступени. Одна из них - осознание того, что абсурдно и просто непрактично позволять себя втягивать в подобную гонку. Это случилось с нашими прежними лидерами. Что всеистребительное ядерное оружие вполне допускает доктрину разумной достаточности: если стороны имеют возможность уничтожить друг друга десятки раз, то что уж так бежать за партнером-соперником? Шанс уничтожить несколько раз остается в любом случае. Так, может быть, если бегущий следом сбавит темп, то и впереди поспещающий поубавит шаг. Так оно и произошло (хотя и не сразу), когда советская сторона объявила односторонний мораторий и много раз продляла срок его действия. Американцы развернулись на 180° и впервые за отстающими, настигающими - в обратном направлении, к «ослаблению» своего арсенала, разоружению.
Правда, военные есть военные, особенно если они включены в промышленный комплекс: на направлении СОИ бег вперед (к пропасти) не ослабел. Покушение на космос больше всего тормозит процесс разоружения. И даже способно повернуть его вспять. Если не будут предприняты общие разумные действия, шаги.
Наряду с этим существует проблема и других ядерных держав, «не главных». Эти страны (включая Францию) больше даже «великих» держав поддались опасному гипнозу доктрины сдерживания, возмездия. Многие лидеры, общественные деятели, политики и даже писатели-пацифисты (имею в виду повесть «Солнце встает не для нас» Роберта Мерля о подводной ядерной лодке, которую собирается печатать наша «Иностранная литература») все еще в тупиково-абсурдной, аморальной доктрине возмездия видят «наименьшее зло». Ничего себе «наименьшее», если живем, существуем, держа в роли заложников собственных детей, внуков, правнуков. Достаточно ошибки компьютеров (книга советских и американских ученых «Прорыв» (1988 г.) убедительно доказывает, что вероятнее всего ошибка, а не чья-то злая воля будет причиной катастрофы, если доктрина не уступит место активному и повсеместному отказу от ядерного оружия), достаточно пусть редкого, но очень даже возможного сочетания ошибочных показаний компьютеров - и обладатели «престижного» оружия сыграют главную роль убийц рода человеческого. Какие бы у каждого ни были оправдания и правота перед другими - именно убийц, главных. Пока стороны лишь демонстрируют свою решимость и готовность уничтожить все живое на земле, если «нападут» на них, но в тот роковой миг механизм, заведенный этой решимостью, сработает неотвратимо, даже если «нападет» всего лишь разладившийся компьютер.
Одна из главных целей разоружения на ближайшее время - разоружение военных доктрин. И прежде всего - всеобщий отказ от доктрины возмездия. И начать следует с согласия, что невиновных не будет, что особенно аморальна готовность к первому ядерному удару (провокационная готовность). Но аморальна также и готовность к возмездию. (Кому возмездие: последним людям из удаленных стран, всему живому на земле?)
У решительного разоружения, общего движения к освобождению планеты от оружия самоистребления и войн (любых войн) альтернативы нет. Доктрина сдерживания, возмездия не альтернатива - это жизнь в долг у случая. А случай - кредитор безжалостнее и гнуснее шекспировского Шейлока, долг возвращать, платить придется головой. Всего рода человеческого головой.
Ален Жокс
Сброшенная на Хиросиму бомба, от которой за первые 30 секунд погибло 70 тысяч человек, открывает новую эпоху в истории войн. Идеи итальянского генерала Дуэ (принятые ВВС Англии и США), предусматривавшие террористические авиационные налеты и уничтожение экономического потенциала врага, реализации которых помешало сопротивление фашистской Германии традиционным налетам, оказались вдруг оправданными благодаря «эффективности» атомного оружия. В период американской атомной монополии или квазимонополии бомба кажется таким же оружием, как и любое другое, предназначенное для того, чтобы уравновесить сухопутный советский потенциал в Европе. Однако этим оружием не воспользовались ни во время войны в Корее, несмотря на требования Макартура, ни в Индокитае, несмотря на просьбы руководителей IV Французской республики. Ядерная мощь самолетов «САК» (ВВС стратегического назначения) сохранялась на случай кризиса на главном театре противостояния Запад - Восток. Фактически встал вопрос, не нарушает ли атомное оружие определение войны, данное Клаузевицем: «простое продолжение политики другими средствами». Существует ли такая политическая цель, преследуя которую можно было бы начать атомную войну, или же атомная война не отвечает определению Клаузевица? С 1955 года прогрессирующее выравнивание соотношения сил с СССР, который в свою очередь создал ядерную, а затем и водородную бомбу. Соответствующее средство ее доставки породило эффект взаимного паралича, который сохраняется до сих пор.
Дальнейшее соревнование проявилось в форме постоянного маневрирования в области стратегии средств, которое Клаузевиц определил как самое благородное. Но в данном случае средства не имели военных целей. Апокалипсис стал воображаемым. Эти маневры «замораживали» у двух великих держав искушение почти мгновенного максимального развертывания, когда это становилось возможным (тогда как для Клаузевица это было только тенденцией, компенсируемой неизбежной продолжительностью войны и превосходством обороны над атакой). В начале 60-х годов, в эпоху межконтинентального оружия (открытую запуском спутника в 1957 году), и позже, в эпоху подводных ракет, национальные жизненные центры великих держав стали обоюдно уязвимы: передовые линии, способные только на неожиданный удар по жизненным центрам противника, становятся ненужными и даже опасными: так, американские базы ракет среднего радиуса действия в Турции, Северной Италии и Великобритании и советские базы на Кубе были демонтированы в результате карибского кризиса 1961 года.
За «стратегией массовых репрессий» (1954) следует на Западе стратегия гибкого ответа, сформулированная Кеннеди в 1962 году, и угроза эскалации становится более многообразной и дифференцированной. Союзники понимают, что гарантия их безопасности - пребывание под «зонтиком» ядерных лидеров (США и СССР) - стала сомнительной: одни ищут контргарантии по отношению к развертыванию советских ракет среднего радиуса действия, превращая Европу в заложницу путем накопления на ее территории тысяч американских paкет, т. н. тактических (особенно в ФРГ). Другие страны, как, например, Франция и КНР, решают в это время создать автономную стратегию национального устрашения (выход Франции из НАТО в 1967 году). Невозможность противодействовать ракетам ставит под сомнение превосходство обороны над нападением и заставляет обоих лидеров контролировать взаимный паралич простым счетом ракет, которые в нынешнее время можно наблюдать со спутника, не считая противоракетного оружия, тогда, впрочем, неэффективного (договор об ограничении антибаллистических ракет 1972 года). Устрашение как эффект мощного неотвратимого ответа (второго удара) на неотвратимую атаку противника (первый удар) приходит на смену обороне Клаузевица. Оно кажется более «сильным», чем тенденция «упреждения» первым ударом, которая занимает в ядерной стратегии место нападения у Клаузевица. Оборонительный принцип неограниченного накопления ракет был узаконен Договором ОСВ-1 и сделал возможной как качественную, так и количественную гонку вооружений, которые достигли к сегодняшнему дню небывалого, абсурдного разрушительного потенциала: в 1987 году 13873 американских стратегических боеголовок против 11044 советских, 9957 американских тактических боеголовок против 8877 советских как минимум и 13174 как максимум. Кажется, что это вызвано скорее интересами производителей оружия, чем военными соображениями.
Увеличение количества ракет, а затем и количества боеголовок (общее количество которых было ограничено переговорами по ОСВ) привело к тому, что нынешними запасами можно взорвать Землю несколько раз. В то же время точность попадания увеличилась от нескольких сотен метров до десятка метров, делая таким образом ядерный заряд ненужным, а попадание по мелким военным целям все более эффективным. Американская система привязки боеголовок к возможным целям насчитывает на территории СССР примерно 40 тысяч отдельных объектов. Словом, ядерная опасность, кажется, становится более оперативной и, следовательно, более конкретной. В самом деле, техническое качество вооружений, быстрота, с которой можно открыть огонь, и эффективность управления ракетами - все это увлекает стратегические замыслы, особенно американские, обратно к понятию «первого превентивного удара», который воплощается частично в развертывании «евроракет», находившихся на стратегической авансцене между 1979 и 1987 годами. Последовательное развертывание нового советского вооружения, предназначенного для более надежного закрепления Европы как заложницы (ОС-20), и американского оружия, позволяющего нанести удар по СССР из Западной Европы («Першинг-2» и крылатые ракеты), заставляет внедрять системы оповещения и автоматического пуска.
Европейское общественное мнение, которое до сих пор расценивало рост ядерного потенциала как абсурдную, но неизбежную форму мирного сосуществования, обнаружило, что добавление новых параметров (избыток боеголовок, возвращение к выдвижению на передовые линии, угрожая жизненным центрам противника, как в 1962 году, экстремальная быстрота введения в действие, хирургическая точность попадания) превращает новое оружие в опасность, которая независимо от политической воли к его использованию может возникнуть в результате цепочки человеческих или технических ошибок. Система военных блоков не может больше гарантировать безопасность своим европейским членам ничем, кроме обещания уничтожить их во время испытаний на Европейском театре военных действий. И тогда здравый смысл взбунтовался. Движение за мир в США и Европе, общественное мнение, не столь заметно выраженное в странах Восточной Европы, вызывают и поддерживают новую волну переговоров, начиная с Рейкьявика. Авария в Чернобыле напомнила ядерным стратегам, блуждающим в абстракциях своего предмета, что любой ядерный взрыв в Европе был бы политически и экономически катастрофическим. Во Франции общественное мнение было спокойнее, чем в ФРГ, хотя бы по той причине, что здесь не ожидалось ядерной опасности со стороны ближайших соседей. Нужно отметить, что французская ядерная стратегия устрашения сильного слабым посредством угрозы разрушить у врага эквивалент того, что может ввести в игру Франция, исключает всякую стратегию противодействия и любые ядерные баталии. Таким образом, ядерное устрашение Франции никогда не вылилось в крупные цифры: его принцип заключается в ограничении средств ядерного устрашения на самом низком уровне. Еще и сейчас оно образует возможную модель, к которой могло бы стремиться массовое сокращение гипертрофированных арсеналов двух великих держав. Франция заинтересована в сохранении запрещения на противоракетное вооружение и в демилитаризации космоса, тем более что продолжение курса на вооружение в идеях СОИ («стратегическая оборонная инициатива», или, по-иному, «звездные войны») поставило бы в опасность ее собственную автономию и снова вернуло бы количественную гонку. Эта умеренность - база французского консенсуса.
Общественное мнение на Востоке, как и на Западе, особенно мнение последних поколений, подводящих итоги 43-летней двусторонней гонке ядерных вооружений, толкает свои правительства на переговоры, цель которых устранение возможности не только ядерной катастрофы, но также и технико-экономической катастрофы, которую гонка вооружений на самом деле несет всему миру.
Новое мышление
Новое мышление
Александр Бовин
Новое политическое мышление можно характеризовать как синтез, объединение науки и политики или, иными словами, как применение научных методов, научных подходов к политической деятельности.
Наука констатирует: цивилизация переживает кризисную, критическую полосу своего развития. У человечества теперь нет гарантированного будущего. Наличные запасы ядерного оружия, чудовищная гонка вооружений создают техническую возможность глобального самоубийства, то есть прекращения, обрыва истории. Некросфера как перспектива стала не менее реальной, чем ноосфера.
Огромную угрозу таит в себе «экологическая бомба», возможность цепной реакции необратимых перемен, которые создадут практически невыносимые условия для жизни человека. Научно-технический прогресс - то, что называют «антропогенными воздействиями», «давлением техносферы», - делает все более отравленными, ядовитыми воздух, воду, продукты питания. Сам процесс жизнедеятельности может превратиться в медленное самоуничтожение человечества.
Крайне неравномерные темпы экономического и социального прогресса, сохраняющиеся, если не увеличивающиеся, контрасты между богатством и бедностью, сознательностью и стихийностью создают опасные поля напряженности в глобальном и региональном масштабах. Все существующие типы обществ - и социалистические, и капиталистические, и разного рода переходные образования в «третьем мире» - сталкиваются с трудностями, с ограниченностью привычных представлений, ищут новые пути, новые методы организации социальной жизни.
Тревога, обеспокоенность, ощущение неустойчивости, неопределенности травмируют общественное сознание эпохи. Такова та почва, в которую уходят корни, питающие новое политическое мышление и, соответственно, определяющие контуры опирающейся на это мышление политики. Политики, которая предлагает выход, предлагает спасение. Исходный пункт - приемлемой, разумной альтернативы мирному сосуществованию нет. Или сосуществование - или несуществование. Третьего не дано. Причем речь идет не о «холодном» сосуществовании, а о конструктивном, созидательном взаимодействии государств и народов. Ибо только такое взаимодействие, ориентирующееся на приоритет общечеловеческих интересов, может привести к решению всего комплекса глобальных проблем, угрожающих человечеству. Созидательное взаимодействие, удовлетворение общечеловеческих интересов предполагают замедление и прекращение гонки вооружений, постепенное продвижение к неядерному, ненасильственному миру. Подлинная безопасность должна базироваться не на «равновесии страха», а на равновесии интересов, на системе политических договоренностей. Договор о ликвидации ракет средней и меньшей дальности, а также женевские соглашения по Афганистану можно рассматривать как первые реальные плоды нового мышления.
Реализация его предполагает отказ от ультимативных требований, от принципа «все или ничего», готовность к глубоким компромиссам, к частичным, промежуточным решениям, умение смотреть на мир глазами своих партнеров и - на взаимной основе - учитывать их интересы.
Новое политическое мышление следует тем же методологическим установкам, что и научное мышление вообще. Это мышление строго реалистично. Оно видит мир таким, каков он есть, во всей его сложности, противоречивости и многомерности. Оно исходит не из желаемого, а из возможного. Это мышление по природе своей самокритично. Ему чужды самодовольная непогрешимость, претензии на монопольное владение истиной. Это мышление в принципе антидогматично. Оно открыто для восприятия всего нового, неожиданного, не укладывающегося в традиционные схемы. Оно не останавливается перед пересмотром освященных временем взглядов, если эти взгляды вступают в противоречие с жизнью, с реальностью.
И последнее. Политика не только наука, но и искусство. Поэтому новое политическое мышление оставляет место для характера, темперамента, опыта и интеллектуального потенциала политических деятелей, для интуиции и озарений, без которых не может быть живой жизни, а значит, и политики.
Жиром Бинде
Что такое «новое мышление»? В узком смысле слова это советская доктрина международных отношений, изложенная М. Горбачевым во второй части книги «Перестройка». В более широком смысле речь идет о глобальной концепции перестройки и новой внешней политики Советского Союза, о чем свидетельствует предпосланный ее английскому изданию подзаголовок «Новое мышление для нашей страны и для всего мира». В еще более широком смысле новое мышление представляет собой «философию» или концепцию общего для всех народов мира, новое революционное мышление. Если бы потребовалось выразить смысл «нового мышления» тремя словами, я сказал бы так: разрыв, ставка, загадка.
Начнем с разрыва. Всякое общество, пишет Фрейд, основано на совершенном совместно преступлении, например отцеубийстве. Всякая интеллектуальная революция также предполагает погребение под своим фундаментом одного или многих «прекрасных трупов». В этом смысле «новое мышление» не является исключением из правила. Впрочем, «преступление» совершается у всех на глазах. Жертвой в данном случае является приемный дядя марксизма-ленинизма (я хочу сказать, принятый последним) прусский офицер, мыслитель и стратег Клаузевиц: «Бывшая для своего времени классической формула Клаузевица, что война есть продолжение политики, только другими средствами, безнадежно устарела. Ей место в библиотеках». Обратимся к истории. Сначала Энгельс, потом Ленин, а вслед за ними и китайские коммунисты присоединили военную мысль Клаузевица к марксизму. Клаузевиц разработал в теоретическом плане три возможности: повсеместное распространение войны в результате участия всей нации в революционных событиях; «полное напряжение всех сил» как абсолютная форма войны; превосходство оборонительных и народных войн. Ленин и китайские коммунисты интерпретировали эти аксиомы применительно к их глобальной концепции истории, империализма и мировой классовой борьбы в XX веке. В рамках этого новое прочтение: мир представлялся полем сражения, на котором проверялось, в каком направлении дует ветер истории. Они считали, что «антиимпериалистический лагерь» одержит победу в результате продолжительной народно-революционной войны, либо войны в защиту социалистического отечества, либо революционно-гражданских войн, либо национально-освободительной борьбы. Ленин считал, что социалисты никогда не были и не могут быть противниками революционных войн… Разоружение - это бегство от прискорбной действительности… типичная и специфически национальная программа малых государств; это отнюдь не международная программа международной революционной социал-демократии, а, напротив, программа оппортунистов, буржуазных пацифистов, реформистов…
«Новое мышление» решительно порывает с таким «ленинизмом-клаузевицизмом». И это вполне логично, потому что, по существу, именно Клаузевиц первым порвал с советским марксизмом и сделал он это оружием где-то между Кабулом и горными вершинами Паншира, там, где обнажилась «подлинная правда», на поле боя. Афганский опыт - это трагедия, не оставившая камня на камне от догматического утверждения о необратимости хода истории и завоеваний социалистической революции. Об этом с конца 1985 г., т. е. еще до вывода советских войск из Афганистана, свидетельствовало «деклассирование» Апрельской революции в «национально-демократическую революцию», в результате чего ее перестали считать частью неотъемлемого достояния социализма. В этом смысле «новое мышление», подобно богине мудрости, вышло во всеоружии из афганского болота. Его оружие - это критика, которая, как известно, предполагает критику оружия. Если подобно «вьетнамскому синдрому» существует «кабульский синдром», то между ними практически нет ничего общего; вывод американских войск из Сайгона не привел к возникновению новых подходов. Напротив, поражение в Афганистане сыграло немаловажную роль в рождении «нового мышления».
Дальше: разрыв с Клаузевицем, несомненно, скрывает и три других момента, которые логически связаны с ним. Во-первых, как не преминули подчеркнуть противники М. Горбачева внутри партии, «новое мышление», похоже, навсегда распрощалось с «пролетарским интернационализмом» и отказалось от «классового подхода» к международным отношениям. Если мы правильно понимаем Горбачева, то этот пересмотр выходит значительно дальше за рамки отказа от логики конфронтации между «империалистическим» и «антиимпериалистическим» лагерями. «Пришла пора, - пишет автор «Перестройки», - покончить со взглядами на внешнюю политику с имперских позиций. Ни Советскому Союзу не удастся навязать кому-то свое, ни Соединенным Штатам не удастся». Иными словами, «новое мышление» рассматривает прежний советский «классовый» подход к брежневскому пролетарскому интернационализму как… империалистический подход! Таким образом, надгробная речь на могиле «железного коммунизма» обретает звучание обвинительного заключения.
Второй момент касается непосредственно отношений между «новым мышлением» и перестройкой в военной области, и он еще более усиливает разрыв с Клаузевицем. Действительно, основываясь на детально обоснованной им аксиоме полного напряжения всех сил, Клаузевиц разработал теорию «стопорного механизма»; он считал, что превосходство сил обороны блокирует механизм и приводит иногда к полному прекращению войны. Переложенная на логику ядерной эскалации и устрашения, эта теория могла привести к возникновению нового варианта: перед лицом взаимной невозможности применения ядерного оружия советский Генеральный штаб мог бы надеяться (эту мысль нередко приписывают маршалу Огаркову) на достижение победы на Европейском театре в ходе ограниченной как по используемым военным средствам, так и по продолжительности и задачам классической войны. Значительно уменьшив возможность достижения победы в войне с применением классического оружия в результате одностороннего сокращения вооруженных сил ОТВ, М. Горбачев, как представляется, добился в СССР огромного стратегического перелома в пользу его немецкой политики…
Задача создания в ФРГ общественного мнения в пользу перестройки стоит того, чтобы пожертвовать ради ее достижения частью наиболее разработанных концепций военной интеллигенции. Огарков пошел значительно дальше Клаузевица. Он разработал очень совершенную доктрину ведения войны, которая отвергала апокалипсическую перспективу и возвращала войну в рамки политической логики, его логики. Недавно Горбачев добился усиления верховенства политики над военно-механическим фактором, что соответствует учению великого прусского учителя и его русских эпигонов. Однако ему пришлось сознательно принести в жертву очень амбициозной дипломатической стратегии чисто военные цели его самых выдающихся военачальников. Как пишет сам Горбачев, развитие военной техники приобрело такой характер, что теперь и неядерная война по своим гибельным последствиям становится сопоставимой с ядерной войной. Третий момент, вызванный отходом от Клаузевица, может быть охарактеризован как пересмотр и даже открытый отказ от ленинских, хрущевских или брежневских концепций мирного сосуществования. «…Мы сочли далее невозможным, - пишет Горбачев, - оставить… определение мирного сосуществования государств с различным общественным строем как „специфической формы классовой борьбы». Таким образом, существует прямая связь между отказом от «классового подхода» к международным отношениям и необратимостью хода истории. Конечно, М. Горбачев не отказывается навсегда от мысли о мирном соревновании двух систем, точно так же как он не отказывается от «классового анализа причин ядерной угрозы и некоторых других глобальных проблем». Однако он подчиняет их «новой философии мира», «новой диалектике классовых и общечеловеческих интересов».
В то же время «новое мышление» - это гуманизм века взаимозависимости: классы и государства являются составными частями «единой человеческой цивилизации», внутри которой существующие общественные системы уже не развиваются параллельно, но находятся в «неизбежном взаимодействии». М. Горбачев подчеркивает, что «человечество вступило в такую стадию, когда мы все зависим друг от друга.
Никакая страна, никакая нация не должны рассматриваться в отрыве от других стран и народов». И он добавляет довольно оригинальное определение: «Вот что в нашем коммунистическом лексиконе называется интернационализмом, и это означает наше желание развивать общемировые человеческие ценности». Рассуждая подобным образом, кто сегодня не марксист?…
Общества и настроения
Индивидуализм, личность
Общества и настроения
Индивидуализм, личность
Александр Эткинд
Индивидуализм - мировоззрение, признающее высшую ценность уникальной человеческой жизни и интересов отдельного человека. Как основная ценностная установка индивидуализм входит в широкий ряд философских, социальных, этических и политических концепций. В философии индивидуализм выражается в признании индивида основной формой человеческого бытия, в наиболее полной степени выражающей сущность человека, и противостоит многочисленным социально-философским и религиозным учениям, придающим основное ценностное значение надындивидуальным силам, обществу в целом или определенным человеческим общностям (нации, классу и пр.). В психологии и социологии индивидуализм признает внутреннюю сложность и автономию человеческой личности и противостоит коллективизму, в котором главная роль отводится влиянию на личность тех или иных социальных групп. В этике индивидуализм утверждает самоценность и равную значимость каждого отдельного человека, противополагая себя эгоизму как форме навязывания индивидом своих ценностей другим людям. В политике индивидуализм, подчеркивающий суверенность гражданских прав каждого человека, противостоит этатизму, утверждающему доминирование интересов государства и его институтов над политической волей гражданина.
Индивидуализм не отрицает принадлежности человека к разнообразным социальным общностям и значимости этих общностей для индивида. Сама принадлежность к социальным группам и разнообразные формы участия индивида в разнообразных коллективных формах общественной жизни удовлетворяет важнейшие потребности человека. Индивидуальность не дана человеку от природы, а формируется им самим в процессе выполнения разнообразных социальных ролей внутри различных человеческих общностей - родительской семьи, компании сверстников, собственной семьи, производственного коллектива, тех социальных групп (нации, партии, общества, человечества), ценности которых индивид разделяет и утверждает в собственной активности. Развиваясь, человек формирует социальные связи со все более широкими общностями людей. В нормально организованном обществе каждая из этих связей создается человеком по своему свободному выбору, в соответствии с собственными потребностями и ценностями. Уникальная последовательность значимых выборов определяет уникальную конфигурацию социальных связей индивида. Психологически индивидуализм является не ощущением индивидом самого себя не принадлежащим ни к какой социальной группе (такое ощущение скорее может быть охарактеризовано как аутизм), а переживанием уникальности своих связей со всеми общностями, с которыми индивид себя идентифицирует.
Индивидуализм утверждает веру в возможность отдельного человека влиять на окружающий мир, изменяя его в соответствии со своими индивидуальными образами и ценностями. Поэтому в противоположность общепринятым в советской философии недавнего времени взглядам индивидуализм не связан с процессами отчуждения и даже противоположен им по своему содержанию. Отчуждение человека от своей социальной роли, а общества - от государства получает свое идеологическое отражение не в индивидуализме, а, напротив, в противоположных ему системах взглядов (коллективизм, национализм, этатизм и т.д.), доходящих до своей наиболее последовательной реализации в тоталитарной государственности. Поэтому естественно, что ценности индивидуализма являются основными объектами идеологической атаки в любой политической доктрине, придающей верховное значение социальным общностям национального, конфессионального или классового порядка. Индивидуализм наряду с «абстрактным гуманизмом» и «космополитизмом» был главным жупелом и в тоталитарно-коммунистической идеологии сталинско-брежневского образца.
Типологически сходным с нынешней общественной ситуацией в СССР является тот важнейший для европейской мысли перелом в понимании человека, который произошел в эпоху Возрождения. Догматическое сознание, в котором значение индивидуальности перед лицом высшего существа было редуцировано до единственно значимого критерия - личной преданности, сменилось расцветом ренессансного гуманизма, в котором абстракции «Бога» и «человека» были вытеснены любовным постижением бесконечного разнообразия индивидуального бытия, а чувственная реальность человеческой жизни стала более важной и в конечном итоге - самоцельной смысловой ее сущностью. Конечно, подобная ломка в понимании основополагающих реальностей никогда не обходится без борьбы, в которой - независимо от воли ее участников - ярчайшим образом проявляются их индивидуальности. Ни одна победа в этой борьбе не является окончательной, возможности углубления в бесконечную конкретность человеческой индивидуальности не могут быть исчерпаны никакой научной, идеологической или художественной конструкцией. Победа ренессансного гуманизма вылилась в сложившиеся к концу XVIII, XIX веков просветительские представления о «человеке вообще», человеке как таковом. Их абстрактная успокоенность не могла соответствовать растущей сложности и динамизму человеческого бытия. На рубеже веков просветительскому классицизму была противопоставлена романтическая трактовка индивидуализма, сосредоточенная на образе мятущегося и бунтующего человека-героя, противопоставленного деиндивидуализированной «толпе». Для нас, имеющих дело с наследством этой эпохи, уже вполне очевидна та роковая абстрактность, которой в свою очередь оказалась наделена и романтическая идея, несущая в себе зародыш культа личности.
В развитии советской идеологии своеобразно повторились некоторые из этих этапов. В послереволюционные десятилетия абстракции класса, масс, народа полностью заслонили конкретность живого «я». В конечном счете это вело к полному растворению личности в коллективе, к разрушению возможностей личного творчества и индивидуальной инициативы, к формированию катастрофической для общественного и индивидуального развития человека презумпции заменимости. Человек, отождествленный с винтиком государственной машины, в любой момент мог быть вывинчен, проверен, переплавлен, заменен, выброшен… Подобно техническим характеристикам механических деталей, индивидуальность людей характеризовалась универсальными анкетными параметрами. «Социальное происхождение», «социальное положение», «национальность», «образование» априорно считались абсолютно валидными критериями профессиональной и социальной эффективности, важно было лишь установить их с полной надежностью. Презумпция заменимости («незаменимых у нас нет») стала философской основой массовых репрессий, из нее следовало, что уничтожение людей является страшным лишь для них, но не для общества, не для машины в целом, любой винт в которой может быть заменен другим с идентичными социальными характеристиками.
Нетерпимость к индивидуальности, антииндивидуализм представляет собой, видимо, необходимую психологическую подоплеку административной системы. Обращение с человеком как с вещью является условием самого ее существования, пренебрежение индивидом дублируется на каждом из бесчисленных ее уровней. На всех них, больших и малых, один человек управляет другими, подавляя их и свою собственную человеческую сущность. Отрицание ценности и уникальности отдельного человека, паническое отношение к чувствам другого вместе с бессознательным недоверием к самому себе, порождающим всеобщее избегание ответственности, сильнейшая и тоже бессознательная конкурентность - все это частные проявления единого психологического синдрома деиндивидуации. Подобно специальному горючему, предназначенному для какой-то одной давно устаревшей машины и больше ни на что не годному, синдром деиндивидуации был идеальным психологическим питанием для политических механизмов административной системы.
Доминирование абстрактно-государственных интересов преодолевается решительным поворотом в сторону индивидуальных, семейных, групповых и коллективных форм человеческой жизни. Первостепенное значение получают личностные, индивидуальные, неповторимые качества человека. Демократия как механизм свободного, сознательного выбора, в котором каждый отдельный голос имеет свой определенный вес, является социальным воплощением идей индивидуализма. В демократическом обществе поле общественного сознания заполняется множеством ярких, не похожих друг на друга индивидуальностей. Их диалог и свободная конкуренция между ними обеспечивают возможности расширения сознания и противодействуют заполнению его очередной раздувшейся личностью. Именно индивидуализм, предоставляющий благоприятную основу для развития множественности индивидуальностей, гарантирует от культа личности.
Ален Турен
Очень долго индивидуализм рассматривался как продукт новейшего времени и противопоставлялся социальной интегрированности так называемых традиционных обществ. Соответственно, для его характеристики использовалась экономическая терминология. Человек, стремящийся путем рациональных действий получить как можно больше с меньшими затратами, был назван «человеком экономическим» (гомо экономикус). Тот же, кто ставил свои религиозные или политические убеждения, свои семейные или профессиональные привязанности выше материальных убеждений, считался скорее коллективистом, чем индивидуалистом. Но вокруг этой центральной фигуры индивида, отстаивающего свои интересы в мире конкуренции, сложился гораздо более емкий образ человека, в котором стремление к личному благополучию оказалось совмещенным со свободой политического выбора и со всей совокупностью прав человека.
Сегодня на место этого оптимистически привлекательного образа индивидуалиста нередко выдвигается более пессимистический образ человека, противостоящего централизованной власти и всей системе управления и манипулирования экономикой и культурой. Этот образ не только нашел своих защитников. На еще более пессимистической ноте возвеличивается непостоянство его взглядов как личности, свободной от религиозных и коллективистских убеждений, которые якобы несут угрозу индивидуальным свободам.
Эта либеральная, скажем, даже анархистская концепция индивидуализма неизбежно вызывала два основных возражения. Во-первых, поскольку все люди являются членами какого-либо коллектива - по профессиональной принадлежности или по месту жительства, по национальному признаку или как участники тех или иных движений и организаций, - то человек, взятый сам по себе, в его противопоставлении коллективу, представляется всего лишь жалким отщепенцем, протест которого против принуждений коллективной жизни респектабелен по форме, но весьма ограничен по своим возможностям. Во-вторых, индивид с его свободой выбора отнюдь не является ни человеком разумным, ни хозяином самому себе. Его скорее можно сравнить с песчинкой, он объект рекламы и пропаганды. Более того, он всего лишь псевдоактер, роль которого практически полностью определена его местом в обществе, хотя он при этом уверен, что больше других свободен от всякого принуждения и не находится ни под чьим влиянием. Психология и особенно психоанализ освободили нас от иллюзий своего «я» в той же мере, в какой литература и живопись низвергли портрет, который восторжествовал как жанр в эпоху великих побед классического рационализма. Наш век был богат речами в защиту личности, но эта защита никогда не отделялась от призывов к сплочению либо в национальных, либо в религиозных общинах. И новые социальные движения вряд ли обрели право на существование, если бы защищали интересы отдельных индивидов, а не групповые интересы категорий лиц. Поэтому напрашивается вывод о том, что в обществе, где одновременно господствуют и крупные организации производителей и потребителей, и массовая культура, и постоянно растущий бюрократически-принудительный аппарат, эта форма индивидуализма сдает свои позиции. Итак, индивидуализму должен быть придан иной смысл, если, конечно, есть желание избежать такой ситуации, когда он изживет сам себя и превратится в ширму для абсолютной власти, которая заинтересована в ликвидации всех промежуточных групп ради упрочения своего господства над обезличенным обществом.
Наступление новых времен не только привело к замене религиозного и коллективистского подхода подходом индивидуально-утилитаристским. Произошла интериоризация критериев моральной оценки путем замены закона всевышнего законом индивидуального сознания. Место уважаемого всеми миропорядка заняли права человека, который первоначально был задуман как гражданин, затем, в период бурного развития индустриального общества, стал называться трудящимся, а сегодня рассматривается и отстаивается вне связи с какой-либо его особой ролью как некая способность к утверждению своей индивидуальности перед лицом экономических и политических властей, распространивших свое господство уже не только на вещи и машины, но и на информацию, язык, идеи. Именно с появлением новой формы господства, все более и более откровенно подчиняющего себе личность и культуру, первостепенное значение приобретает защита субъекта, его естественного права на самовыражение и отстаивание своей индивидуальности. Отсюда новизна постановки вопроса о правах человека и воздействие этических принципов на отношение к техническому прогрессу, который самым непосредственным образом содействует трансформации человеческого существа как в биологическом плане, так и с точки зрения его социально-культурных ценностей.
Таким образом, выдвижение проблемы индивидуализма на одно из центральных мест объясняется тем, что в одном слове сожительствуют две все более и более отдаляющиеся друг от друга реальности и даже два образа действия, из которых один с легкостью подчиняется диктату центральных властей, а другой ему противится. Индивидуализм не является принципом, главенствующим над социальной жизнью и ее конфликтами. Он служит почвой, на которой развиваются эти конфликты, причем настолько питательной, что сразу же обрастает новыми социальными и даже политическими характеристиками, не имеющими ничего общего с действительностью. Еще более тесно эти два противоположных толкования одного и того же слова увязываются в силу того, что самоутверждение субъекта неотделимо от разрушения «я», к чему ведет наше новое время. Разрушение создаваемых и передаваемых из поколения в поколение социальных ролей, норм культурного обмена и утвердившейся социальной иерархии уничтожает «я» и может привести к дюркгеймовской аномии. Но именно это разрушение позволяет индивидуальному и коллективному актеру отказаться от эмпирического самосознания в пользу нормативного сознания, позволяет заявить о себе не фактом своего существования, а своей волей как личности. Пример. С отказом женщине в ее роли, с разрушением этой роли появились одновременно и порнография, превратившая женщину в лишенный социальной значимости объект сексуальных вожделений, и феминистские движения, призывающие к признанию женщины как субъекта своей собственной сексуальности, к уважению ее личной жизни в целом. Понятие индивида не является более синонимом эмансипации, оно все больше становится ширмой для всяческого принуждения к конформизму перед лицом сил, господствующих в социальной жизни. Напротив, главный принцип новых социальных движений заключается впредь в понятии субъекта. Этот принцип ставит в качестве цели коллективных действий обеспечение большинству людей возможности жить своей собственной жизнью, на высшем уровне проявления индивидуальности.
Вера Мухина
Личность - в русском языке имеет ряд значений: 1 - отдельный человек в обществе, индивидуум; 2 - совокупность свойств, присущих данному человеку, составляющих его индивидуальность.
В философии личность традиционно рассматривается как человеческий индивид, продукт общения и познания, обусловленный конкретно-историческими условиями жизни общества. В то же время личность индивидуальна. Поэтому личность принято определять как индивидуальное бытие общественных отношений. Это определение несет в себе следующее понимание: 1 - личность - это социальное в нас (личность - бытие общественных отношений); 2 - личность - это индивидуальное в нас (личность - индивидуальное бытие общественных отношений).
Гуманитарные науки объясняют личность в контексте своих понятий на основе философского определения личности. Так, психология раскрывает философское определение личности через систему открытых закономерностей развития и бытия человека и через психологические понятия. Бытие общественных отношений в личности, согласно психологии, формируется через «присвоение» человеком общественно значимых ценностей, через усвоение социальных нормативов и установок. При этом и потребности, и мотивы каждой личности отражают в себе общественно-исторические ориентации той культуры, в которой развивается и действует данный человек. Человеческое существо может подняться до уровня человеческой личности только в условиях социального окружения через взаимодействие с этим окружением и присвоение того духовного опыта, который накоплен человечеством. Присвоение отдельным индивидом духовного богатства человеческого рода (высшие психические, собственно человеческие, функции; потребности и мотивы; ценностные ориентации, идеология и др.) осуществляется в двух планах: закономерно и индивидуально. Закономерность понимается как тенденция к повторению с достаточной вероятностью типичного в определенных исходных условиях. Психология выделила ряд условий, которые детерминируют основные закономерности, определяющие психическое развитие личности.
Закономерное - не исключительное, но непременно то исходное, из чего строится человеческая личность. Исходным в каждой личности является достаточно высокий уровень психологического развития: сюда, во-первых, должно быть отнесено умственное развитие, определяющее способность к самостоятельному построению ценностных ориентации и выбору линии поведения, позволяющей отстаивать эти ориентации; во-вторых - волевое и эмоциональное развитие.
Индивидуальное бытие личности формируется через внутреннюю позицию человека, через становление системы личностных смыслов, на основе чего человек строит свое мировоззрение, свою идеологию. Мировоззрение представляет собой обобщенную систему взглядов человека на мир в целом, на место человека в мире и на свое место в нем; мировоззрение - это понимание человеком смысла его поведения, деятельности, позиции, а также истории и перспективы развития человеческого рода.
Для каждого человека его система личностных смыслов определяет индивидуальные варианты его ценностных ориентации. Личность человека создает ценностные ориентации, которые складываются у него в его жизненном опыте и которые он проецирует на свое будущее. Именно поэтому столь индивидуальны ценностно-ориентационные позиции людей.
Безусловно продуктивной является идея Ж.-Ж. Руссо о двоекратном рождении личности.
Эта идея определяет значение воспитания и обучения, а также требует определения тех образований, которые формируют в ребенке бытие общественных отношений.
Согласно возрастной психологии первое рождение обусловлено бытием общественных отношений. Именно оно отражает особенности содержания структуры самосознания человека. Каждый этап исторического развития человечества дает свое типическое наполнение структуры самосознания. Второе рождение личности связано с формированием мировоззрения и идеологии, активной воли, с построением связной системы личностных смыслов. Здесь имеет значение структура самосознания, сложившаяся в онтогенезе. Именно это рождение обусловливает «подъем чувства личности». Принятая человеком идеология, сформулированное им мировоззрение определяют его развитие как личности.
Человек, который говорит одно, думает другое, делает третье, - выступает как безличность. (Киники называли таких людей «негодяи». «Безличность» - термин, введенный в России Федором Достоевским.)
На уровне первого рождения личности - каждый. Каждый индивид присваивает человеческую культуру самосознания: он идентифицируется со своим именем, полом, притязает на признание других (референтных для него) людей, соотносит свое нынешнее «я» со своим прошлым и будущим, так или иначе относится к социальному «надо» и к своим человеческим правам. В раннем детстве возникает латентный период в развитии личности, когда социум формирует потребность быть личностью. На первом этапе личность актуализируется в рамках выдаваемой структуры самосознания. Здесь мы наблюдаем большую зависимость человека (ребенка или взрослого) от оценки других людей.
На уровне второго рождения однозначный ответ невозможен. Личность в человеке проявляется не во всякое время его жизни. Человек не проявляет себя в качестве личности не только тогда, когда он тяжко болен, в бреду и без сознания (это - несчастное, страдающее создание), но и когда он действует по сложившемуся бытовому стереотипу - неизвестно, что за этим стоит. Человек предстает перед другими и перед самим собой как личность, когда он включен в ситуацию, в которой он должен активно и свободно отстоять свою позицию. Именно активное, свободное индивидуальное бытие человека творит и изменяет обстоятельства, других людей и самую личность. В другие моменты жизни человек может и не проявлять себя как личность. Но именно бытие во времени представляет человека как личность или как безличность. Так как личность несет в себе общественные отношения в своем индивидуальном преломлении, то это значит, что каждый человек может подняться на уровень личности второго рождения. Нет стабильного периода жизни человека, когда он поднялся на уровень личности и дальше быть личностью - это его завоевание. Личностное в человеке - это постоянная озабоченность проблемами человечества, постоянная обращенность на себя с точки зрения требований личности: «Кто я?» «Что должен успеть сделать в жизни для себя, для других, для человечества?» Позиция стабильного бытия личности в индивиде неверна.
Человек тогда личность, когда занимает позитивную активную социальную позицию. Следует различать социальную активность в двух ее полярных измерениях - позитивную социальную активность и негативную социальную активность. Традиционно советская психология обсуждала социальную активность как сознательную направленность на изменения обстоятельств, других людей и самого индивида для пользы общества, как ответственность за обстоятельства. Именно в такой форме проявляется позитивная активность. Однако в человеческом обществе формируются также и отчужденные от человечества вообще и от любого человека, стоящие на их пути, социально опасные личности, которые тоже творят и изменяют обстоятельства, обладают рефлексией, действуют сознательно, предвосхищая результаты своих действий, но по своей направленности они асоциальны, лишены чувства ответственности за людей. Асоциальные формы действенного воздействия на общество следует отнести к негативной социальной активности.
Если личность, несущая в себе мотивацию позитивной активности, выражает ожидания от каждого человека проявлений, достойных личности, и тем самым поднимает каждого в его собственных глазах, утверждая его в возможности проявлять свою свободу, активность, индивидуальность, то негативная активность направлена на уничтожение индивидуального бытия в другом, на превращение другого в ничто.
Особенно остро встает вопрос о негативной активности в настоящее время. Человек, взявший на себя роль разрушителя мира, не может считаться личностью: он уничтожает бытие общественных отношений человечества, он - опасная, асоциальная безличность.
Позитивная социальная активность - не только необходимое условие участия личности в жизни современного общества, она должна стать насущной потребностью личности. XX век требует расширенного развития сознания личности современного человека, включающего потребность и понимание значимости трех глобальных условий для жизни и развития человеческого общества на Земле: мир, труд, охрана окружающей среды. Состоявшаяся личность - в постоянстве установок на ценностные ориентации, органически сочетающие не только «независимость», но и понимание необходимой зависимости. Отдельно взятый индивид не может подняться сам по себе, вне общения с другими, до уровня личности.
Семья
Семья
Андрэ Бургьер
В мае 1968-го говорили об агонии семьи. Анархистский авангард радовался ее скорой кончине. В это же время те, кто без всякого энтузиазма наблюдал за судорогами общества, пытаясь понять их причину, видели в кризисе семьи главный корень зла. Двадцать лет спустя все опросы общественного мнения сходятся в одном: семья является практически единственной общественной ценностью, которая противостоит, в частности по мнению молодежи, крушению идеологий и мобилизующим мифам: государству, отечеству, религии, революции, работе и т. д.
Неизменен ли институт семьи? Безусловно, нет. Несмотря на завидное постоянство, с которым французы провозглашают свою привязанность к семье, их поведение свидетельствует о новых оценках и радикальных изменениях. Два явления наглядно подтверждают стремительные перемены, происшедшие в организации семьи в течение двух последних десятилетий: резкое падение количества заключаемых браков и увеличение числа одиночек.
Люди все чаще разводятся. Этот процесс усилился во Франции с конца 70-х годов, после вступления в силу законодательства, облегчающего и ускоряющего процедуру развода по взаимному согласию. Все меньше и меньше число вступающих в брак, а разведенные все реже вступают в брак повторно. То же самое еще раньше начало происходить в течение ряда лет в Западной Германии и Скандинавских странах.
Чем объяснить этот кризис? Увеличением безработицы, делающей создание семьи весьма проблематичным? Такое объяснение предлагается очень часто, но никого не убеждает. Именно страны с невысоким уровнем безработицы предали брак. Правильнее объяснить происходящее исчезновением экономических и социальных мотивов, побуждающих к вступлению в брак. Атмосфера все большей дозволенности вытеснила практически из всех кругов общества осуждение свободного союза. Родители перестают давить на своих детей, которые ходят «в гости» или живут как супруги, не принуждают их заключать брак. Предстать перед господином мэром стало символическим жестом, таким же устаревшим и излишним, как и предстать перед священником. Тем более что расширение общественного содействия и предоставление различных пособий на малолетних детей позволяет жить одному или в одиночку воспитывать детей, не испытывая значительной экономической неуверенности. Если смотреть шире, то отказ от вступления в брак отвечает изменениям в общественном самосознании. Оно все последовательнее возводит осуществление желаний, в частности любовных, в непреложный этический принцип. Партнеры должны отказаться от любых обязательств и принуждений в любви, от всего, кроме удовольствия.
Это объяснение позволяет тесно связать кризис брака с другим новым явлением - увеличением числа одиноких. Во время последней переписи в Париже впервые было зарегистрировано больше холостяцких семей (один взрослый), чем супружеских пар. Старение населения Парижа, приводящее к увеличению количества вдовцов и особенно вдов, способствует этому процессу. Добавим сюда возрастающее число молодых людей, живущих в одиночестве, и женщин, которые должны… вернее, хотят одни воспитывать детей. Но обречен ли институт брака на скорое исчезновение? Распространение СПИДа, возможно, споет отходную атмосфере сексуальной вседозволенности, воздаст честь супружеской верности. Однако воздержимся от прогнозов.
Кризис супружества не обязательно означает кризис семьи. В то время как горизонтальные связи супружества ослабевают, крепнут вертикальные связи родства, например усердие молодых отцов по отношению к малышу. Между взрослыми детьми и их родителями также наблюдается усиление материальной и эмоциональной зависимости. Длительное содержание детей вызывается безработицей, но никто не отдает себе отчета, является ли она причиной или предлогом. Растет интенсивность общения - вплоть до совместного проживания трех поколений.
Испытываемая нами трудность в малейшем прогнозировании современного развития семьи, без сомнения, отражает недостаточную степень изученности этого вопроса. Для историков семья в течение долгого времени была неведомой или пренебрегаемой областью, быть может, в силу связей исторической мысли с идеологическим наследием Французской революции. Семья как действующее лицо истории олицетворялась с архаической стадией развития общества, рассматривалась как консервативный феномен, который мешает расцвету как личности, так и гражданина. Только в середине 50-х годов при помощи исторической демографии, истории менталитета специалисты поставили семью в центр своих исследований.
В отличие от истории французская социология всегда интересовалась семьей, и можно даже сказать, что она вышла из размышлений о месте семьи. Важно и то, что социология как дисциплина сформировалась не в процессе Французской революции, но в борьбе с ней. Мыслители, глубоко враждебные духу Революции, например Де Боналд и позже Ле Плей, были убеждены, что она дестабилизировала общество и ввергла его в пучину длительного кризиса. Они упрекали Революцию не в свержении монархии, но в разрушении семьи. По мнению Ле Плея, семья - это привилегированная лаборатория социолога, ибо она является базой всего общественного здания, главным местом социального воспроизводства. Скажите мне, какова ваша семья, и я скажу, каково будет ваше общество.
Причина стабильности общества старого режима и его долговечности заключалась, по мнению Ле Плея, в типе семейной организации: женатый сын-наследник жил вместе с родителями, ожидая своей очереди возглавить хозяйство: осуществлялось наследование династического типа, передача неделимого земельного надела. Таким образом была обеспечена преемственность власти и собственности: у остальных детей воспитывалось чувство отказа и преданности группе. Этот тип организации вырабатывал мышление (сейчас мы сказали бы - идеологию), благоприятное для социальной сплоченности, и чувство иерархии.
Торжество индивидуализма во время Революции, а также обязательное деление наследства на равные части взорвали старую семейную структуру и зиждившееся на ней общество. Они способствовали развитию ядерной семьи, которую Ле Плей называет «шаткой семьей» из-за ее неспособности к продолжению рода и приумножению состояния. Последователи Ле Плея отказались от пессимизма его взгляда на будущее семьи и общества, но сохранили эволюционную схему. Мысль о том, что старая семья, семья прединдустриальных обществ, обязательно была сложной, разветвленной и что модернизация (возрастание роли государства, урбанизация, промышленная революция, рост индивидуализма) ведет к триумфу ядерной семьи, стала постоянно цитируемой Вульгатой социологов.
На территории Франции можно увидеть все европейское разнообразие типов семьи.
Однако необходимо подчеркнуть и доминирующее направление изменений, которые происходят в этой сфере. Ядерная семья не является более необходимым продуктом современности - она уже давно преобладает в сельской местности на севере Франции. Но при этом всюду наблюдается стремление к превращению семьи в ядерную, т. е. постепенная передача компетенции, власти семьи государству или обществу в целом. Семья замкнулась в себе, в царстве частной жизни, отрезанная от ближайших родственников и древних родственных связей. Она поставила перед собой эмоциональную задачу, заключающуюся отныне в формировании, укреплении, развитии индивидуализма вплоть до нарциссизма. И это вместо того, чтобы с ним покончить. Все великие теории XIX и XX веков выдвигали гипотезу более или менее скорого исчезновения семьи. Одни о ней сожалели, другие, испытывая радость, торопили этот процесс. Однако семья не только не исчезла - она часто является единственным несокрушимым оплотом, который оказывает сопротивление давлению извне (сопротивление пролетариата капиталистической эксплуатации, сопротивление давлению тоталитарного государства). Возможно, это одно из основных противоречий нашего времени. Западная модель развития, которую можно в целом охарактеризовать скорее как процесс секуляризации «разочарования общества» (как говорил Макс Вебер), а не как процесс огосударствления, приучила нас ставить превыше всего самоутверждение. Отчизна, церковь, государство превратились в лишенных смысла чудищ, пустозвонная речь которых только и делает, что отсылает личность к самой себе.
Остается только одна религия (в первоначальном смысле этого слова), способная соединить личность с прошлым, а ее поступки с поступками уже совершенными и запавшими в память с детства. Это семья. Вот чем можно объяснить почти религиозный трепет, который сегодня вызывает семья у французов, оторванных как никогда от традиционных ценностей.
Игорь Бестужев-Лада
Семья - особого рода социальная малая группа, предназначенная для оптимального удовлетворения потребности в самосохранении (главным образом в продолжении рода) и в самоутверждении (уважении со стороны окружающих и на этом основании в самоуважении). Правда, это изначальное предназначение в жизни бесконечно извращается. Кроме того, этот особого рода социальный институт в принципе такой же, как школа, армия или тюрьма, только в идеале много симпатичнее. Конечно, в жизни и тут хватает всяких извращений.
Так вот, сегодня в мире повсюду эта группа/институт находится при смерти. И вокруг стоят могильщики с лопатами - философы, социологи, психологи, демографы, экономисты, юристы, медики. Они поют похоронные псалмы и готовы похоронить умирающего заживо. А он не умирает, продолжает жить вопреки анализам, диагнозам, прогнозам.
Семья находится при смерти в развивающихся странах «третьего мира», где смертность резко упала, а рождаемость осталась по-прежнему высокой и, кажется, только начинает обнаруживать тенденцию к некоторому снижению. Каждые два родителя в среднем дают жизнь четырем новым, и, таким образом, каждые 20-30 лет происходит удвоение населения. Сегодня в «третьем мире» 3,5 млрд. чел. (напомним, половина из них не имеет медицинского обслуживания и доступа к чистым источникам воды, треть не получает полноценного питания и около полумиллиарда умирает медленной мучительной голодной смертью). К 2025 г. в нем будет не менее 7 млрд. чел., к 2100 г. - если начавшееся замедление темпов продолжится - не менее 9 млрд. Практически это будет означать в некоторых регионах мира сплошной Гонконг или Сингапур на сотни километров с полумиллиардом или даже миллиардом жителей в каждом.
Этот инерционный рост достигается инерционным способом: девочку, едва ставшую девушкой, продают замуж и она начинает рожать, часто ежегодно. К тридцати годам это уже 60-летняя старуха, не видевшая в жизни ничего, кроме тяжкой, каторжной работы и очередного ребенка на руках. Но теперь девочкой она уже видела по телевизору и узнала в школе про иной мир. И сотни живых факелов протеста каждый год по нарастающей обрекают такую семью на неизбежную гибель.
Семья находится при смерти также в развитых странах «первого» и «второго мира». Там люди обнаружили, что семья - обуза, а дети - обуза вдвойне. И вот мы видим ФРГ, где треть населения брачного возраста (25-55 лет) не замужем и не женаты. Из оставшихся двух третей в свою очередь треть бездетны. Из остальных подавляющее большинство - однодетные семьи. Два-три ребенка и больше - считанные проценты. Результат? За истекшие 25 лет население уменьшилось на 1,5 млн. чел. По прогнозам германских демографов, до 2000 г. уменьшится еще на 6 млн. (это равно людским потерям Германии во второй мировой войне), а через пятьдесят лет - наполовину. Еще через 50 лет - снова наполовину, и так далее. ФРГ сегодня шествует во главе этой похоронной процессии, но за ней в затылок идут почти все страны «первого» и «второго мира», включая Францию и 80% населения Советского Союза.
Семья на Западе при смерти - это не только уменьшение населения, вплоть до нуля в отдаленной перспективе. И даже не только в перспективе постепенного превышения числа пенсионеров над числом работающих (с соответствующими печальными последствиями для уровня жизни пенсионеров). Это еще и противоестественное положение ребенка, лишенного возможности привыкать с детства к заботе о младших, подражать старшим, окруженного кучей любящих родственников, лишенного всяких стимулов к жизни. Результат? Массовая деморализация молодежи, молодежная контркультура, направленная против культуры, господствующей в обществе, разрыв поколений, постепенное, зафиксированное специалистами ухудшение качества населения от поколения к поколению, подрыв генофонда человечества, начинающееся самоубийство трети землян.
Но кто же приговорил семью к смерти? Природа, история, судьба? Нет, мы сделали это сами. Своей социальной близорукостью, своим эгоизмом, своим поведением животных, действующих по привычке. Русский сатирик XIX века М. Е. Салтыков-Щедрин написал сказку о жителях города Глупова, которые штурмом взяли свой собственный город и своих собственных жен и дочерей самим себе отдали на поругание. Мы повторили их подвиг и в довершение отдали на поругание самим себе самих себя.
Но ведь мы же и присвоили себе хвастливое самоназвание Человек Разумный. Вот случай первый раз в истории человечества хоть в чем-то доказать основательность этого хвастовства. Да, сегодня без семьи меньше проблем. Еще меньше без детей. Но еще меньше - на кладбище (правда, только для усопшего). Так что это - не аргумент. Историки, философы, социологи и психологи хоронят семью. А история, философия, социология и психология убедительно показывают, что семья была и осталась непреходящей ценностью человеческого общества. Мало того, непременным условием существования подлинно человеческого общества. Без семьи общество тоже может существовать. Но какое? Нечеловеческое, бесчеловечное.
Какие альтернативы у семьи? Гаремы? Но это - для кучки двуногих животных. Содом и Гоморра? Это мы уже видели в 60-х на Диком Западе - от Парижа до Сан-Франциско. Логический конец красочно описан в Библии. Конкубинат с обязательством поставлять двух-трех детей от каждой женщины в общественные воспитательные учреждения? Но это - утопия казарменного социализма. Ее вполне можно осуществить. Пол Пот едва не довел это дело до конца в Кампучии: ему помешали уничтожить оставшихся кампучийцев. Мы, человечество, тоже можем довести до конца, если не помешаем сами себе. Что еще? Дети в пробирках? Поточное производство на детофабриках? Но мы уже говорили, что это будут дети нечеловеческого, бесчеловечного общества.
Да, исторические формы семьи менялись и будут меняться. Но сама семья как содружество любящих или хотя бы симпатизирующих друг другу мужчины и женщины - идеальная организация для нормального воспроизводства населения и в количественном, и в качественном отношении, единственная организация, где тебя могут любить, даже если во всех других ненавидят, где тебя могут уважать, смотреть как на Творца и Учителя, даже если во всех других презирают, видят только Потребителя и Идиота - разве этому можно найти альтернативу, разве это можно похоронить, не похоронив в той же могиле Человека и Человечество?
И ребенок, при всех заботах и хлопотах о нем, дает взрослому больше, чем тот ему. Он ему позволяет прожить еще одну, две, три жизни (по числу детей), глядя на каждую из них широко раскрытыми глазами ребенка, а не своими, которым давно опостылело все. Он прирожденный друг - если, конечно, с ним обращаться как с младшим другом, а не как с вечным подследственным или как с новобранцем в казарме. А мы еще имеем наглость жаловаться на одиночество! Наконец, в нем и его детях - единственно возможное наше бессмертие (почитая все прочие разновидности последнего по меньшей мере дискуссионными). Словом, никакого сравнения даже с наилучшим псом! (Хотя некоторые почему-то очень обижаются на такое сравнение). Да, с семьей сегодня больше проблем, чем в одиночку. Но, может, стоит подумать о том, как помочь семье, чтобы повысить социальный статус отца и матери семейства до такого уровня, чтобы все завидовали им, как сегодня подросток завидует взрослому, инвалид - здоровому человеку? Кстати, у социологов есть дельные предложения на этот счет. Более тридцати. Только никто не торопится претворить их в жизнь.
Но помощь - помощью, а главное - самосознание непреходящей ценности семьи.
Семья умирает. Да здравствует семья!
Интеллигенция
Интеллигенция
Юрий Левада
В понятии интеллигенции, как оно оформилось в России, содержится нечто иное и большее, чем «слой» или «социальная группа»; это в то же время еще и социальная функция, роль, притом представленная как миссия, окруженная ореолом долга и жертвенности. Это не просто группа образованных людей, но некая общность, видящая смысл своего существования в том, чтобы нести плоды образованности (культуры, просвещения, политического сознания и пр.) в народ и уподобляющая эту задачу священной (по меньшей мере, культурно-исторической) миссии… Это довольно длинное определение потеряет смысл, если его сократить на какую-то составную часть.
Определение интеллигенции задано, таким образом, специфической структурой отношений в треугольнике «народ», «власть» и внешняя по отношению к ним, привносимая извне «культура». Каждая из вершин такого треугольника предстает в виде некой точки, бесструктурного, нерасчленяемого внутренне образования. «Народ» здесь - косная масса, предмет служения, любви и страха; «власть» - жестокая и консервативная сила, использующая отсталость массы против прогресса и интеллигенции, а достижения прогресса (модернизации) - против массы. Предполагается взаимное дистанцирование всех трех сил (а не только интеллигенции от народа, как часто отмечается).
Нельзя отнести описанную выше конфигурацию только к реальности социально-объективных отношений или к реальности общественного сознания (культуры) - это реальность истории, выраженная в определенной фигуре в плоскости сознания, оценок, устремлений. Естествен вопрос о степени уникальности русской ситуации в этом отношении. В любых процессах модернизации, столь известных сегодня по перипетиям «третьего мира», происходит «привнесение» извне неких систем культурных значений, действуют и специфические агенты такого привнесения. Особенность России (и, возможно, еще немногих стран, реально застигнутых модернизацией в XIX веке,) прежде всего, видимо, в том, на какой стадии собственного и мирового развития она была вовлечена в этот процесс. В ретроспективе видно, что русская интеллигенция в прошлом веке пыталась решать примерно такую же задачу, что прогрессивно-офицерские элиты в «третьем мире» столетие спустя, - но при ином соотношении внешних и внутренних факторов и средств изменений.
Интеллигенция столь же отлична от интеллектуальных групп развитого индустриального общества, инкорпорированных в его истеблишмент, как и от джентри («грамотеев») традиционного общества. Она не просто выражает (словами, понятиями, терминами) мысли и интересы всех слоев и групп общества, она, по существу, дает им некий принципиально новый язык.
Единая по способу своего существования интеллигенция на всех этапах своего развития разрывается чисто идеологическими оппозициями, доводя до предельно четкого выражения едва ли не все мыслимые крайности позиций их оценок, увлечений и сомнений, возможных в обществе. Основными осями противопоставления таких позиций неизменно служат линии раздела «свое» - «чужое» (славянофилы - западники и бесчисленные эпигоны тех и других) и «умеренное» - «крайнее» (либералы - радикалы).
Реальное историческое существование русской интеллигенции ограничено примерно рамками 60-х годов XIX века - 20-х годов XX века. Этому предшествовал период эмбрионального существования - от петровских реформ до крестьянской; за «реальным» периодом последовал - и продолжается - некий фантомный. На эмбриональной фазе просветительство (прединтеллигенция) соотносится лишь с властью и с большим или меньшим успехом претендует на роль ее ученого советчика.
«Реальный» период - это история взлета, раскола и подготовки самоуничтожения интеллигенции. Именно здесь существует в развернутом виде весь «треугольник» сил (народ - власть - интеллигенция) и весь набор крайностей и расколов, вынесших на поверхность наиболее радикальные течения, которые истолковали свой долг перед народом как обязанность подчинить народ своему радикализму. После кровавых «репетиций» 1905 года попытки отрезвления оказались неудачными, возможно, потому, что носили явный мистический оттенок - впрочем, как и радикализация (ужас и восторг перед «грядущими гуннами»).
Реализация интеллигентского мазохизма и жертвенности оказалась на деле куда более страшной и банальной. Мавр сделал свое дело, и ему оставалось только уйти со сцены. В ситуации тотальной бюрократизации постреволюционного общества интеллигенция имела лишь выбор между физической гибелью (относя сюда и эмиграцию) и гибелью социальной - как особого слоя, функции и мифа. В функциональной системе, именовавшейся реальным социализмом, интеллигенция утратила свою идентичность; насмешкой судьбы можно считать сохранение ее имени для обозначения определенной рубрики в таблице социально-профессиональных позиций. Наличие высшего образования или принадлежность к группе «преимущественно умственного труда» в статистических отчетах не составляет основы какого-либо функционального или морального единства, как не дает и принадлежности к элите общества. В отличие от западных обществ образованные группы в нашем занимают невысокие позиции на шкалах доходов и социального престижа.
И все же гонимый или потаенный дух интеллигенции и интеллигентности не исчез полностью. В призрачном, фантомном виде он сохранился в скрытом сопротивлении, туманных надеждах и настойчивых стремлениях сохранить высоты культуры перед лицом торжествующей бюрократии и полуобразованности массы.
Некоторые из современных социокультурных процессов кажутся возрождением определенных функций и структур «классического» интеллигентского существования, правда, при существенно изменившихся масштабах и значениях действий. В активное движение, вдохновляемое надеждами на развитие интеллектуальной свободы и реализацию новой - а точнее, извечной - социально-просветительской миссии, вовлечена сравнительно небольшая часть «образованщины», в основном ряд представителей гуманитарных дисциплин и академической науки, искусства, литературы, прессы. Сегодня это прежде всего миссия просвещения самой власти (как бы воспроизведение ситуации старого просветительства) и лишь в самой малой мере - просвещения масс.
Вероника Гаррос
Слово интеллигенция непереводимо, а явление, обозначенное им, неопределяемо. Впрочем непереводимость - свойство и самого явления. В этом смысле понятие интеллигенции - предварительное понятие, понятие-предчувствие.
Оно появилось как русское заимствование в определенный момент западной истории (во Франции в 20-х годах, вероятно, по следам русской революции). Но что значит «заимствование»? (Моше Левин, например, размышляет об одном из последних непереводимых слов: «Термин перестройка вошел в мировой политический словарь не только потому, что он отражает реальное содержание большой и сложной задачи, стоящей перед Советским Союзом, но и потому, что эта же задача стоит, хотим мы этого или нет, и перед всем миром».) Когда и почему понятие «чужое», «чуждое» (именно непереводимое) оказывается потребностью всемирной истории? Каковы те медленные эволюционные процессы или, напротив, резкие социально-исторические повороты, которые, чтобы осмыслить себя, вдруг прибегают к заимствованиям из иных культур? Когда реальность уникальна настолько, что определяющее ее слово непереводимо, а потребность определить - неотложна? Наконец, не ставит ли проблема заимствования и перехода из одного языка в другой (учитывая дальнейшее использование и развитие терминов) под сомнение иллюзию изначально подразумевающейся ими общей истории?
Интеллигенция - это «русское заимствование» требует или по меньшей мере напрашивается на сопоставление с родственным французским явлением уже потому, что явление это со времен дела Дрейфуса и памятного «Манифеста интеллектуалов» в газете «Аврора» имело собственное слово, определяющее его, - интеллектуалы.
В общих чертах русская интеллигенция может быть определена решительной безнадежностью Адорно, утверждавшим после геноцида второй мировой: «Интеллигентность - нравственная категория». Но все же (а может, и прежде всего) она определяется следующим парадоксом: по определению, она противится всякому определению, и это ее свойство - основа ее бытия. Возьмем за точку отсчета ее упорное нежелание быть заключенной в жесткие рамки социологических категорий - хотя бы уже потому, что в данном случае она рассматривалась бы как стабильное явление. Иначе говоря, является ли интеллигенция как феномен, появившийся исторически сравнительно недавно, чем-то раз и навсегда данным?
«По уровню бескультурья и лени мы живем почти во времена Меровингов. Надо поистине обладать охотничьим чутьем, чтобы выискивать интеллигентов (…)». Горькая ирония, выразившаяся на страницах популярного французского еженедельника, проводившего недавно анкетирование, могла бы показаться почти банальной, не будь в ней привкуса отчаяния. «Пустота», «отсутствие», «отступление», «деградация», «опустошенность», «все в прошлом» - даже частота употребления подобного лексикона характерна (заметим попутно, что термин «кризис» в нем отсутствует). Анкетирование было чисто журналистским, но оно не утрачивает от этого своей значимости, давая пищу для размышлений. Особенно примечательны результаты опроса об «интеллектуальной власти во Франции», согласно которым пальма первенства отдается Бернару Пиво, ведущему популярной литературной телепрограммы, и Клоду Леви-Стросу. Современность и груз истории, посредничество и творчество уживаются друг с другом, смешиваются и, кажется, со временем превращают в повседневность явления самого разного порядка: понятия «информационного взрыва» и «информационного выбора»; движение к новому подъему недооценивавшихся прежде радио, прессы, ТВ, родившееся в недрах университетского кризиса 70-х годов; наконец, тот факт, отмеченный Пьером Нора, что неологизм «интеллектуал» возник во Франции одновременно с понятием «событие». Если вдуматься, то и сам главный вопрос анкеты: «Кому принадлежит интеллектуальная власть?» - не менее красноречив, чем ответы на него. То же чувствуется и в горько-сладком комментарии одного из победителей опроса К. Леви-Строса, который будто бы не принимает как результаты анкеты, так и самую действительность: «…я принадлежу к прошлому веку… и если мое имя повторяется чаще других, то только потому, что я мешаю меньше других».
Восьмидесятые годы демонстрируют нам, что уже не ставится вопрос об определении (что такое интеллектуал?) и об отношении интеллектуала к власти - а это был традиционный вопрос, - теперь же спрашивают о власти как таковой, о власти интеллектуала . И ответы подтверждают эту путаницу, это смешение в умах двух вопросов. Мало кто воспротивился сближению слов «интеллектуал» и «власть», кто заявил о «природной и функциональной» их несовместимости, кто напомнил, подобно Леви-Стросу говорящему из «прошлого века», о призвании, которое заключено в нарушении сложившегося порядка вещей, в том, чтобы «противостоять миру» (как говорил Адорно в отчаянном усилии заставить услышать об этом и сознавая, что этого не случится).
От противостояния к интеграции - движение, заметное с начала 70-х годов и подтвержденное появлением неологизма «интеллократ» и тем, что интеллектуалы более не утверждают свой мир без участия власти, что они выступают теперь не ПРОТИВ, но ВМЕСТЕ, а также ощущением того, что интеллигенты, имеющие власть, являются в некоем роде «официальными интеллигентами общества»; это движение вытекает не только из того, что эсхатологическое мышление времени торопилось окрестить «концом идеологий». Несомненно, здесь особенно чувствуется совпадение кризиса идеологического (вполне реального) и кризиса письменной традиции. Появление новой техники и новых видов умственного труда, появление на сцене фигуры технократа (одновременно являющегося, по выражению Ж. Л. Фабиани, «техническим специалистом и консультантом по социальным вопросам»), размывание границ между жизнью активной и жизнью созерцательной в некоторой степени дисквалифицировали наследников этой письменной традиции, (впредь именуемых «интеллигентами старого типа», что само по себе символично), которые как будто были выхолощены технократической культурой, подавлены царством прагматичности и рационализма. И несомненно, «поворот» многих интеллигентов в политическом плане тоже иногда коренится в совпадении этих двух «кризисов».
В этой связи, хотя это уже и давнее дело, показательным остается феномен «новых философов», так четко он выкристаллизовал разные этапы этой эволюции. Если бы даже их имена остались навсегда связанными с понятиями, где превалирует поверхностность и эфемерность («мысль-мода», «книга-событие», «журналистика-маркетинг», «философия-спектакль»), само явление посредством двойной пустоты, которую оно выражает, отсылает к другим категориям, так же как идея разрыва, с которой оно непременно связано, отсылает не только в область идеологии. Прежде всего, если традиционно появление или пребывание интеллигенции на страницах истории XX века связано с ощущением или предчувствием исторического разрыва, с наступлением моментов, несущих в себе Исторические события (это и писатели 20-30-х годов, участники Сопротивления, послевоенные интеллигенты-коммунисты, «носильщики» во время войны в Алжире), то появление на сцене «новых философов» соответствует ощущению пустоты, ощущению отсутствия истории. (Это то, что грубо выражено в формуле «автомобиль, холодильник и телевизор убили революцию».)
Далее, несмотря на несомненное внимание (со стороны средств информации), «новые философы» символизируют поколение, которое не породило «сознание, оказывающего духовное интеллектуальное влияние», и узаконивают исчезнование «наставников духа». Исчезнование, которое, хотя и положило начало благотворному процессу развенчания кумиров, все-таки тоже ощущается как пустота (где Мальро, Сартр, Камю, Альтюссер, Барт?…). Наконец, от объявленных похорон Маркса (см. «Маркс умер», 1970) до «открытия» Гулага (эта реальность стала трамплином для новых философов, другие знали и говорили об этом давно) их речи, как отмечал М. де Серто, лишь «регистрировали медленный обвал, который лишил французскую интеллигенцию идеологической и исторической опоры», и «указали пальцем на эту наготу».
История не может больше служить оправданием - это обнаружил тот медленный обвал, главное имя которого - сталинизм: XX съезд, Будапешт, Прага, «Архипелаг Гулаг» (1974), а вслед разочарование в Китае, в странах «третьего мира», в собственном рабочем классе. (Кстати, не является ли идея о конце мессианской роли рабочего класса одновременно с идеей о конце мессианства интеллигенции?) Если, как отмечает историк Л. Булгакова, центром внимания русской-советской интеллигенции последовательно было крестьянство, пролетариат, а теперь сама история, то следует признать, что у французской интеллигенции сейчас нет иного предмета, кроме нее самой. Конец всемирности, обозначенный этим обвалом, ожесточенный антиутопизм, порожденный им, - все это лишило интеллигенцию некоторых из основных ее свойств. Не стала ли утрата прежних предметов и исторических основ истоком этой «своего рода покорности нашего общества, представляемого в качестве непревзойденного образца, этого ощущения, что другой модели общества и быть не может», истоком разочарования в истории, спровоцированного тем, что сама история была поставлена под сомнение? Действительно, отныне жизнь общества скорее комментируется, нежели критикуется или оспаривается. На сцену также выходит «ощущение катастрофы», присущее как русской так и западной интеллигенции 20-30-х годов и прекрасно выраженное Вальтером Бенжамином: «Концепцию прогресса следует основывать на идее катастрофы. Если же будет продолжаться «обычный ход» вещей - вот это катастрофа». Но главное, и об этом беспощадно говорит М. де Серто: «Покончено с виновностью интеллигенции перед историей!», - «новые философы» (которых рассматривают как представителей интеллигентов нового типа) окончательно отвернулись от этики ответственности, которая нами считается сутью интеллигенции.
В этом смысле новые интеллигенты умертвили интеллигенцию, которая является теперь лишь социологической категорией.
Но может быть, это «умерщвление» есть простое отступление, подтверждающее тезис историка М. Гефтера о том, что интеллигенция не может рассматриваться как стабильное явление? (Можно ссылаться на ее отсутствие - в СССР - или на ее исчезновение - во Франции, заметим только, что никогда еще об интеллигенции столько не говорили…) Возможно, именно отсутствие интеллигенции, как отметил один из комментаторов вышеупомянутой анкеты, ставит вопрос о том, может ли «общество идти вперед, нормально функционировать при отсутствии утопий, мифов, противоположных общепринятым ценностям», без мятежной мысли?
(Анти) утопизм, (анти) мессианизм, (не) участие - интеллигенция определяется сегодня лишь через отрицание, это след от длительного травмирования поколений, которые душой и телом втягивались в историю. Это травма, нанесенная им разложением телеологического понимания истории, нежеланием Клио подчиняться законам. Разве интеллигенция не показала, что для существования она должна осмысливать настоящее с позиций будущего? В этом смысле она являлась бы не отношением к истории, а самой историей, как ее понимают Юрий Лотман и Михаил Гефтер, т. е. специфическое восприятие времени, утвердившееся (с последующим развитием, разумеется) в эпоху Просвещения (см. статью Юрия Лотмана «Клио на распутье» в журнале «Наше наследие»).
История, как и интеллигенция, - это сравнительно недавнее «изобретение», заменившее циклическое восприятие времени; она становится понятием относительным (под пером Гефтера). Но родились ли они одновременно? «Возможно, что власть умов, интеллектуальная власть, возникает во время кризиса, в ходе борьбы. Энциклопедисты, Гюго, Золя - они боролись. А мы?…» - цитата лишь подчеркивает поразительный факт: как только заходит речь (снова через отрицание) о том, как определить «интеллигента», прибегают ни к неологизму прошлого века «интеллектуал», ни к непереводимой «интеллигенции» из начала века нынешнего, но сразу же к акту рождения истории.
…А история умирает. Это «парадокс, который вовсе не парадокс, а такая сторона нашей жизни, которую мы недостаточно понимаем. Мы продолжаем жить в мире, которого уже нет. Мы живем по его стандартам, говорим его языком, а его уже нет - он другой. Мы говорим на языке истории о том, что уже не есть история», - так написал Михаил Гефтер в своей статье «От ядерного мира к миру миров».
Если, как он считает, мы живем, не сознавая того, в эпоху конца истории, то, по той же логике, мы присутствуем не при отступлении, но при конце интеллигенции.
Кадры
Кадры
Овсей Шкаратан
Термин «кадры» не имеет устоявшегося употребления. Есть книги и статьи о рабочих кадрах (рабочих на предприятиях), есть о кадрах в сфере искусства, науки, образования. Но чаще всего при использовании этого понятия пишут и говорят о руководящих работниках - органов управления государственной безопасности, милиции. Такая постепенно возникшая неопределенность со словом «кадры» не случайна. Ведь, по существу, административная система превратила почти всех занятых в работников государственных предприятий и учреждений, то есть в «кадры», которыми можно распоряжаться из единого центра, вводить единые принципы карьеры, оплаты труда и т. д.
Что же касается кадров в узком и более традиционном значении этого слова (то есть руководящих работников разного ранга), то здесь надо отметить чрезвычайную сложность ситуации. С одной стороны, кадры - порождение сталинистской недемократической системы управления, существовавшей долгие десятилетия. Они являлись номенклатурными работниками, т. е. назначаемыми сверху, практически безо всякого согласования с будущими подчиненными, но зато и без права обращаться в суд или апелляции к трудовым коллективам и партийным организациям по поводу превратностей своей судьбы. Другими словами, все эти люди были в положении офицеров армии, чью судьбу решали «наверху». Они были сплочены четко фиксированными привилегиями, первой из которых была монополия на власть, а лишь затем разнообразными тонко градуированными по рангам правами на получение неизменно дефицитных благ: квартир с повышенным уровнем благоустройства, высококачественных продуктов питания, лечения в специальных больницах, отдыха в особых пансионатах, санаториях и т. д. Такая система подрубала корни общественно продуктивного поведения кадров, превращала значительную их часть в паразитирующих бюрократов, зависимых от милостей политической элиты.
В то же время нужно все время учитывать, что в обществе со времени Октябрьской революции постоянно сохранялась вера в подлинные ценности социализма, что объективной социальной основой сбережения социалистических общественных отношений выступали те же социальные силы, которые послужили источником его возникновения, - пролетарско-интеллигентские силы. В итоге снизу шел приток в кадры представителей этих социальных сил на одних этапах в виде тонкого ручейка, на других - достаточно мощным потоком (во второй половине 1950-х - первой половине 1960-х гг.). Другой же социальный поток, явно преобладавший, представлял собой ту же маргинальную, оказавшуюся на рубеже традиционно-крестьянской и урбанистски-индустриальной культуры массу людей, на которую и опиралась как тираническая диктатура Сталина, так и коррумпированная бюрократическая система Брежнева - Суслова.
Опыт многочисленных опросов показал, что статистически, на основе данных о социальном происхождении и семейно-дружественных связях, установить реальное соотношение этих двух компонентов кадров невозможно, так как поведение конкретных людей и их социальные «анкетные» характеристики находятся далеко не в линейных связях. Более того, качество и образ жизни в их специфических чертах также трудно выявляемы социальной статистикой. Приведу цифры по опросу 1983 г., т. е. кануна перестройки, по типичному крупному городу СССР - Казани. Кадры, т. е. руководящие работники разных уровней, имели среднюю заработную плату - 220,9 рубля, тогда как квалифицированные рабочие-180,3 рубля, а основная масса работников умственного труда - 155,3 рубля, имели отдельные квартиры или собственный дом соответственно 89, 67,1, 44,2%. Данные о состоянии здоровья: кадры проводят на бюллетене (кроме случаев ухода за близкими) 7,9 дня в год, квалифицированные рабочие - 9,9, работники умственного труда - 10,4; оценивают свое здоровье как слабое соответственно 5,9, 14,2, 13,9%. Данные о размерах домашних библиотек таковы: у работников управленческого труда в среднем - 542,5 книги, у квалифицированных рабочих - 67,6, у основной массы интеллигенции - 186,7. Частота чтения художественной литературы дает такую картину: регулярно (ежедневно или несколько раз в неделю) читают соответственно - 81,1, 55,9, 74,7%. И в заключение цифры о характере проведения отпуска: отдыхали за границей соответственно 5,7, 0,4 и 2,0%; в санатории, пансионате, доме отдыха - 17,0, 9,9, 13,2%. Как видно из этих данных, социальные различия ощутимы, но не носят по объемам качественного характера. Проблема в другом: различия в благах - не результат различий в оплате в связи с количеством и качеством труда, а следствие должностной позиции, принадлежности к той или другой отрасли, ведомству и т. д.
Перестройку в политике по отношению к кадрам часто воспринимают как проблему сокращения их численности и ликвидации привилегий. Но это совсем не основное. Суть состоит в демократизации системы подбора и продвижения кадров, в ликвидации системы номенклатуры, в переходе к выборности всех должностных лиц и контролю снизу. Эти вопросы обсуждались неоднократно за последние три года на пленумах ЦК и XIX партийной конференции. Их решение вызывает естественное противодействие той части кадров, которая, заняв ключевые посты в партийном и государственном аппарате, склонна защищать свои привилегии.
Мирьям Дезер
Термин «кадры», заимствованный из военного лексикона, обозначает сегодня социальную группу, которой отводится важная роль как в экономике, так и в системе духовных ценностей общества.
Эта группа характеризуется тем, что ее становление, самоутверждение произошли задолго до появления ее в аналитических материалах данного общества. В 30-е годы корпус инженеров, техников и мастеров стремится утвердиться в качестве социального партнера. Его существование официально признается в Хартии труда, принятой в Виши (1941 год); после второй мировой войны Национальный институт статистических и экономических исследований вносит эту категорию в свою классификацию, одновременно с появлением ее первого профсоюза - Всеобщей конфедерации кадров. Созданная таким образом новая категория спутала карты социального анализа, унаследованного от Маркса, заставляя принять триединую схему социальной жизни, сориентированную на средний класс.
Особое место, принадлежащее управленческому персоналу в мире трудящихся, проявляется в различных формах: его рабочее время не регламентируется общими для всех договорными соглашениями (оплачивается должность, а не рабочее время), он имеет собственный пенсионный фонд, избирает собственного представителя в коллегию «кадров» при избрании Комитета предприятия, а также при выборах в согласительные комиссии.
Располагая общими органами, управленческий персонал является, тем не менее, разношерстным социальным образованием, не имеющим четко выраженных границ. Разнородность группы проявляется в различии сфер деятельности ее членов (производство, управление, сбыт, связь, снабжение), а также в их статусе (мастера, кадры среднего звена, кадры высшего эшелона). Кроме того, некоторые виды классификации раздвигают в определенной мере рамки «семьи», включая, например, в нее некоторых служащих категории А (имеющих диплом о высшем образовании) или представителей торговли. Для отдельных должностей, не относящихся к категории кадров (в частности, для торговых служащих) предприниматель сам решает вопрос о предоставлении «кадрового» статуса. Наконец, разнородный характер группы усиливается в связи с ее постоянным расширением (с 5,6% самодеятельного населения в 1954 году она выросла до 15% в настоящее время). Отсутствие четкой общности членов этой группы позволяет говорить скорее о ее общественном признании (но не в качестве общественного класса).
Кадры занимают на предприятии главенствующее место, характер которого менялся вместе с изменением промышленного мира. Если раньше в их работе упор делался на осуществление функции власти, негласно делегированной им главой предприятия, то в настоящее время на первый план выходит роль, которая отводится кадрам в социальных и технических преобразованиях, в привлечении трудящихся к выполнению задач, стоящих перед предприятием. Эта эволюция была утверждена в соглашениях, подписанных профсоюзом и Национальным советом французских предпринимателей (апрель 1983 года), которые, определяя место управленческого персонала на предприятии, отмечают их роль в выражении интересов трудящихся. Изменился сам характер их власти: мало теперь командовать, необходимо также убеждать, мобилизовывать. Доминирующим образом группы стал не инженер, безупречно владеющий математикой, а человек, одаренный способностью к общению.
Видоизменились и отношения между кадрами и предприятиями. Кончилось время «доморощенных кадров», выдвинувшихся из рабочих, лояльность которых по отношению к предприятию вознаграждается через систему протекций и продвижения по службе. Сегодня в их отношениях превалирует взаимная полезность (а не преданность): кадры используют предприятие (для приобретения знаний, навыков, которые они могут в дальнейшем использовать на другом предприятии), а предприятие использует кадры и их опыт, выявленный благодаря графологическим и иным проверочным тестам, все чаще применяемым при найме на работу.
Помимо своей экономической и производственной функции, кадры играют ведущую роль в формировании социальных представлений, являясь символом социального успеха и определенного образа жизни. Еженедельные издания регулярно публикуют статьи об их доходах и нравах, а реклама, для которой они являются любимой мишенью, делает из них образцовых представителей общества потребления. Все это способствует утверждению образа данной группы в качестве элиты, образца отношения к труду, разносторонности, приспособляемости, новаторства. Клише «динамичный молодой администратор», сочетающее эффективность и честолюбие, является наиболее общей их характеристикой.
Несмотря на столь привлекательный образ, место управленческого персонала в обществе за последнее время изменилось. Образ группы потускнел в результате ее резкого численного роста, сопровождаемого значительным снижением покупательной способности в течение последнего десятилетия, вызванным не только относительным усреднением шкалы заработной платы, но и увеличением налогообложения наиболее высоких окладов. Наконец, кадры не избегли и безработицы, которая затрагивает их не в меньшей мере, чем другие слои населения. Однако и в этой области они пользуются особой процедурой: агентство по трудоустройству кадров в значительной степени отличается от агентства по трудоустройству других категорий трудящихся, а для некоторых работников высшего эшелона разработан даже «щадящий» вариант увольнения, называемый «отзывом».
Снижение жизненного уровня кадров, расшатывание иерархических отношений, быстрое устаревание их знаний - вот те факторы, которыми можно объяснить широко распространенные ныне разговоры о «болезни кадров», об их «демобилизации», что находит отражение и в прессе, которая говорит уже не столько об их «упоении работой», сколько об их увлечении физическим трудом и домашними поделками.
Маргиналы
Маргиналы
Арлет Фарж
Понятие «маргинал» впервые появилось во Франции как имя существительное в 1972 г. (ранее существовало только прилагательное «маргинальный»). Маргиналами стали называть тех, кто-либо сам отвергает общество, либо оказывается им отвергнутым. Незадолго до этого страна была глубоко потрясена майскими событиями 1968 года, и вот уже на смену мечте и надежде пришли тревога и конформизм. Власть имущие стремились к успокоению, однако многие выступили против возврата к традиционным порядкам. Именно их стали называть маргиналами.
Маргинальность - это не состояние автономии, а результат конфликта с общепринятыми нормами, выражение специфических отношений с существующим общественным строем. Маргинальность не возникает вне резкого реального или вымышленного столкновения с окружающим миром.
Уход в маргинальность предполагает два совершенно различных маршрута:
- либо разрыв всех традиционных связей и создание своего собственного, совершенно иного мира;
- либо постепенное вытеснение (или насильственный выброс) за пределы законности.
В любом варианте, будь то результат «свободного» выбора или же следствие процесса деклассирования, который провоцируется напуганным обществом, маргинал обозначает не изнанку мира, а как бы его омуты, теневые стороны. Общество выставляет отверженных напоказ, дабы подкрепить свой собственный мир, тот, который считается «нормальным» и светлым.
Истории и раньше были известны всевозможные отклонения от нормы. Из века в век происходит взаимодействие между волей правителей к порядку и организованности и теми многочисленными течениями, которые критикуют власть и угрожают ей, нарушают ее установления. Одним из самых активных стимуляторов процесса маргинализации служит страх - перед дьяволом, ересями, болезнями, телесными аномалиями, чужеземцами, а позднее и тунеядством. За каждой из этих угроз проступает личина врага, подлежащего изоляции или устранению теми или иными методами, в зависимости от эпохи.
1656 год во Франции положил начало новой практике которая отныне оказывает неизменное воздействие на восприятие отклонений. Маргиналов сторонятся, порою преследуют, однако они остаются вполне зримой реальностью в обществе. Жизнь его, лишенная скрытности и как бы вынесенная наружу, проходит в тесном соприкосновении всех его членов, при полной ясности всех действий и обрядов.
В конце XVII века возникает новая модель (проект): изолировать маргиналов как явление отталкивающее и вредоносное. Начинаются облавы на умалишенных, нищих, тунеядцев и проституток, многие из которых оказываются в казематах Центрального госпиталя. Это вызывает сопротивление со стороны противников расширения карательных санкций.
Со своей стороны сторонники нового курса начинают разрабатывать все более многочисленные и хитроумные «защитные механизмы», исходя из того, что политика изоляции будет неизбежно порождать новые формы правонарушений и маргинальности. В XIX веке окончательно утверждается положение, при котором с увеличением числа случаев, квалифицируемых законом как противоправное поведение, возрастает и число лиц, объявляемых опасными, подвергаемых остракизму.
Для конца XX века характерен образ маргинала, близкого к природе, с цветком в губах или на ружье (это представление ассоциируется с событиями 1968 года). Но вскоре его вытесняет другой образ, соответствующий резко изменившейся обстановке. На фоне неумолимо нарастающего экономического кризиса меняется и ожесточается облик маргинала: теперь это африканец, приехавший работать во Францию. Именно он заклеймен как олицетворение всех зол и опасностей. К нему уже неприменим термин «маргинал», ассоциирующийся с безобидным движением хиппи. Нет более и речи о добровольном уходе в маргинальность. Причина ясна: безработица и кризис навязывают обществу свою динамику, и оно вдруг с ужасом обнаруживает, в каком тяжелом положении оказались его собственные члены - «новые бедняки», живущие в стенах и у подножия наших же домов в условиях вопиющей отверженности, которую они не сами избирают и которая неумолимо усиливает их деградацию.
Маргинальность переживает сейчас весьма своеобразный момент: продолжая причислять к ее жертвам все нежелательные элементы, общество ощущает, как подрываются изнутри его глубинные устои, основательно расшатанные экономическими процессами. В тираж выходят теперь не только чужие, но и самые что ни на есть свои - те, кто поражен поселившимся в нашем обществе раком. Отверженность выступает как продукт распада общества, пораженного кризисом. Слово «маргинал» постепенно выходит из употребления, так как мужчины и женщины, живущие по ту сторону декорума, не сами делают этот выбор - они незаметно вытесняются в это состояние, так и не приобщившись явным образом ни к одной из традиционных категорий отверженности.
Будучи, возможно, слабее других (хотя это следовало бы еще доказать), они остаются на обочине дороги, по которой продолжает движение таранная когорта удержавшихся в седле, безразличных к тому, как отстают и как падают маргиналы.
Маргинал отныне не какой-то чужак или прокаженный. Он схож со всеми, идентичен им и в то же время он калека среди себе подобных - человек с отсеченными корнями, рассеченный на куски в самом сердце родной культуры, родной среды.
Евгений Рашковский
Маргиналы - обозначение личностей и групп, находящихся на «окраинах», на «обочинах» или попросту за рамками характерных для данного общества основных структурных подразделений или господствующих социокультурных норм и традиций. Впервые понятие «маргиналы» было введено американскими социологами, которые изучали в 1920-х гг. социокультурную ситуацию на Гавайях - территории с особой социальной и культурной пестротой населения. С тех пор понятие маргинальных личностей и групп стало одним из важнейших в американской социологии и культуроведении, в которых традиционно придается большое значение утверждению и сохранению принципа гражданского равноправия и человеческого достоинства.
Американские ученые 30-50-х гг. обратили внимание на то, что в ситуации маргиналов находится значительная и притом весьма активная часть американского общества (этнические и религиозные меньшинства, представители нетривиально мыслящей художественной и научной интеллигенции и др.). Было также замечено, что «маргинальные» группы не только ограничены в своих статусных позициях, но и подчас оказываются не в силах реализовать творческие возможности и тем самым обогатить общество и материально и духовно.
Маргинальная ситуация возникает на рубежах несхожих форм социокультурного опыта, всегда бывает весьма напряженной и по-разному реализуется на практике. Она может быть источником неврозов, деморализации, индивидуальных и групповых форм протеста. Но она же бывает источником нового восприятия и осмысления Вселенной и общества, нетривиальных форм интеллектуального, художественного и религиозного творчества. Ретроспективный взгляд на историю мировой культуры показывает, что многие обновляющие тенденции в духовной истории человечества (мировые религии, великие философские системы и научные концепции, новые формы художественного отображения мира) во многом обязаны своим возникновением именно маргинальным личностям и социокультурным средам.
Технологические, социальные и культурные сдвиги последних десятилетий придали проблеме маргинальности качественно новые очертания. Урбанизация, массовые миграции, интенсивное взаимодействие между носителями разнородных этнокультурных и религиозных традиций, размывание вековых культурных барьеров, влияние на население средств массовой коммуникации - все это привело к тому, что маргинальный статус стал в современном мире не столько исключением, сколько нормой существования миллионов и миллионов людей. На переломе 70-80-х гг. выявилось, что стало уже невозможно выражать и отстаивать, используя интересы этих огромных людских масс и вставших на их сторону интеллигентов, привычные формы социального управления (государственные институты, политические партии, традиционные церковные иерархии и т.д.). Именно в этот период в мире начался бурный процесс становления так называемых «неформальных» общественных движений - просветительских, экологических, правозащитных, культурных, религиозных, земляческих, благотворительных и др., - движений, смысл которых во многом связан с подключением к современной общественной жизни именно маргинализированных групп. В начале 80-х гг. в Индии, где неформально общественные движения приняли особый размах, они были обозначены именно как «маргинальные». Понятие «маргиналы» имеет в индийских условиях своеобразный двойной смысл. По случайному созвучию это слово ассоциируется с санскритской категорией «марга», означающей свободно отыскиваемый человеком духовный путь. Так что маргиналы в индийском общественном лексиконе - не просто социокультурные отщепенцы, но и те, кто ищет новых путей нравственного и общественного служения своей стране, те, кто стремится совместить новейшую общественную проблематику с гандистскими методами социального действия.
Проблема маргиналов и маргинальности имеет принципиальное значение для судеб современной демократии. Последняя ориентируется не на растворение социокультурных групп в обезличенном «массовом» обществе, не на индивидуальную и групповую идентичность людей, но на общество как многоединство. Эта концепция исходит из принципа единства человеческой природы в живом многообразии ее конкретных проявлений. Принцип соблюдения человеческого достоинства людей различных культурных ориентации и убеждений - вот краеугольный камень современного демократического, плюралистического и правового общежития.
Однако есть проблема, представляющая трудность для современного демократического сознания: как обезопасить общество от тех маргинальных групп, которые берут на вооружение тоталитаристские и человеконенавистнические идеологии? И в то же время - как не сделать эти группы объектом превентивного и беззаконного насилия, дабы не компрометировать и не обесценить все идеи и принципы демократического плюрализма? Однозначного ответа на этот вопрос не дано. Противоядием здесь может быть лишь рост гуманистической культуры и демократического правосознания, развитие в обществе принципов и понятий человеческого достоинства, а также глубокое философское и научное осмысление тех общественных проблем, которые и порождают антидемократические формы сознания.
Частная жизнь
Частная жизнь
Леонид Седов
Под частной жизнью подразумеваются те сферы человеческого поведения, в которых индивид волен самостоятельно, без всякого вмешательства извне, со стороны каких-либо организаций и групп, определять цели и средства своих действий. Частная жизнь в этом смысле присуща лишь взрослым, вполне социализированным личностям, способным нести полную нравственную ответственность за свои поступки. Невозможно говорить о частной жизни ребенка.
Институтом, наилучшим образом обеспечивающим автономную частную жизнь взрослого человека, является малая моногамная семья («мой дом - моя крепость»). Но и в отношении взрослого человека разные культуры и разные социальные устройства предлагают различные решения вопроса об объеме и содержании понятия «частная жизнь», предоставляя человеку различные степени свободы индивидуального поведения. В конечном счете понятие «частная жизнь» есть мера вычлененности человека из социального контекста, дифференцированности личности и социума, независимости индивидуального «я». Соответственно этой мере и культуры можно определять как «взрослые», или «зрелые», по терминологии Шпенглера, так и «подростковые», или «инфантильные». Человек в обществах такого незрелого типа обладает коллективистской структурой сознания, которая исключает почти всякую идентичность оценивающего «я», знающего «я», мыслящего «я». Он ощущает себя частичкой некоего магического «мы», членом некоего консенсуса, что, конечно, сужает или вовсе разрушает сферу частной жизни в данном выше определении. Коллектив здесь обретает права инстанции, полномочной вторгаться в любые жизненные ситуации, по сути не оставляя индивиду места для самопроявлений и независимых решений. Коллективизм на базе общей веры и ритуала - это свойство всех племенных сообществ. Однако исключительное развитие духа коллективности и в психике людей, и в порождаемых этой психикой социальных формах может наблюдаться и во вполне развитых цивилизациях. Среди таких цивилизаций можно назвать Византию, исламские общества, Россию.
В России чуть ли не с XV века прослеживается характерная фигура человека, беззаветно служащего государству, сознающего себя принадлежностью государства и государя и в таковом качестве ограничивающего свою частную жизнь. Вместе с тем и государство считает возможным регулировать все стороны частной жизни человека, вплоть до бритья и пития, как это было сделано в Стоглавом соборе в XVI веке, и делалось Петром I.
В отличие от европейской культуры, еще в античную эпоху, а затем в эпоху Возрождения испытавшей мощное воздействие эпикурейских и гедонистических воззрений, противопоставлявших частную жизнь человека суетному миру политической борьбы и общественных страстей, русская культура всегда делала упор на служении государству или иным способом понятому общественному долгу. Частная жизнь в глазах русского человека всегда была предметом если не презрения, то подозрения, чем-то недостойным высокого назначения человека как частички той общности, к которой он принадлежит, и совершенного мирового устройства (что не мешало, впрочем, предаваться стихийному гедонизму не на мировоззренческом, а на бытовом уровне). Это решающим образом сказалось на формировании взглядов как русской революционной демократии (Чернышевский, Писарев, народники), так и консервативно-охранительных кругов - антибуржуазность, презрение к обывателю, к Западу как воплощенному мещанству было присуще большинству самых влиятельных течений русской мысли. Тем не менее период со второй половины XVIII века до 1917 г. был в истории России наиболее благоприятным с точки зрения осуществления частной жизни. В частности, именно этому обстоятельству русская культура обязана своим расцветом и выходом на мировую арену.
Революционный ураган почти полностью смел устои частной жизни. Правда, наиболее радикальные левацкие идеи относительно отмены семьи, перехода к «свободной любви» и т. п. не реализовались в полной мере, однако утопическое подростковое попрание идеалов частной жизни с ее реалистическими интересами и каждодневными заботами во имя идеалов, устремленных в будущее, и при абсолютном подчинении личного существования партийному долгу и дисциплине было характерной чертой первого поколения руководителей Советского государства. Что касается рядовой части общества, то и здесь сложились условия, крайне осложнявшие частную жизнь людей. Прежде всего речь идет о физической гибели людей в мировой и гражданской войнах от голода и террора, повлекшей за собой разрушение семей и, как следствие, массовую беспризорность, безотцовщину, преступность. Существование на грани физического выживания, даже если оно направляется сугубо личными интересами, лишь внешне напоминает частную жизнь, ибо по существу лишено свободы и подчинено диктату внешних обстоятельств. Этим не преминула воспользоваться сформировавшаяся в годы сталинщины административно-командная система, в принципе враждебная любым проявлениям независимости и потому антагонистичная частной жизни. Постоянные нехватки, очереди, коммунальные квартиры - все эти пытки бытом, а в довершение всего груз мнимо добровольной псевдообщественной работы, всевозможные идеологические накачки и т. п. практически лишали человека частной жизни, облегчали государству тотальный контроль за всеми его жизненными отправлениями. В послесталинскую эпоху маятник исторической жизни качнулся в противоположную сторону. Под внешним покровом тотальной бюрократии стала бурно регенерироваться частная жизнь, однако преимущественно в уродливых формах «потребительства». Отсюда широкое распространение мафиоморфных образований, всеобщая погоня за материальными благами, двойная мораль, прячущая сугубо частные интересы за частоколом демагогической фразеологии.
Бездуховность современной частной жизни можно считать крайностью, естественно возникшей в результате тоталитарных эксцессов предыдущего исторического периода. На самом деле частная жизнь в ее нормальных проявлениях была и остается фундаментом духовных творческих достижений человечества, необходимой их предпосылкой. Один из парадоксов человеческого бытия, по-видимому, и состоит в том, что общественно полезные деяния имеют своим источником частного человека, в то время как действия людей и групп, вдохновляемых, казалось бы, идеалами общественного блага и приносящих на алтарь этого блага, оказываются на поверку бесплодными или разрушительными.
Жорж Нива
Являясь исторической и социальной реалией с изменяемыми параметрами, то есть с подвижными границами, обусловленными одновременно местом и статусом индивидуума в обществе, в политической системе, в эволюции нравов, в научно-техническом прогрессе, частная жизнь определяется и противопоставляется общественной: она действительно представляет собой часть человеческого бытия, которая вследствие своего строго личного и внутреннего характера освобождена от чужого вмешательства. Она служит подтверждением независимости личности от других личностей и учреждений, и признание этой независимости зависит от социального развития. Но недостаточно заявить, что личная жизнь начинается там, где кончается общественная, для определения ее содержания.
Пространство, охватываемое личной жизнью, связано с материальными условиями жизни, из которых основными являются жилище и работа. Совместное жительство нескольких человек в одной комнате существенно сокращает это пространство. Большое значение имеет также продолжительность рабочего дня, ибо от этого зависит свободное время. До начала нынешнего столетия рабочий день крестьянина и рабочего сокращал до минимума их личную жизнь.
Но материальные условия и их улучшение не являются единственной основой возникновения личной жизни. Для нее, чтобы стать реальностью, была необходима правовая поддержка.
Место жительства, корреспонденция, здоровье и семья традиционно относились к личной жизни, и им гарантировалась тайна.
Конституция 1791 года, так же как и последующие, узаконила неприкосновенность жилища как основную гарантию настоящей личной жизни. Нарушение этой неприкосновенности определено в Уголовном кодексе как преступление, так же классифицируется нарушение тайны переписки.
Уважение личной жизни гарантируется профессиональной тайной, которую под страхом наказания обязаны хранить «все лица, обладающие, вследствии своего положения или профессии, доверенными им тайнами».
Но возведение личной жизни в результате долгого и сложного процесса в ранг охраняемых законом ценностей ознаменовано признанием ее как права человека в международных конвенциях: Всеобщая декларация прав человека, Международный пакт о гражданских и политических правах, Европейская конвенция о защите прав и основных свобод человека провозглашают право на защиту личной жизни от любого вмешательства. Этот принцип также утвержден юриспруденцией Европейского суда защиты прав человека.
В тоже самое время закон не дает определения личной жизни. Учитывая это обстоятельство, трибуналы стараются ограничить ее. В сборнике законов Далоза отмечается, что «личная жизнь включает все ситуации или действия, по поводу которых каждый должен быть оставлен в покое: любовь, супружеская жизнь, родственные отношения, болезни, досуг и т. д.».
Это перечисление является одновременно не полным и ограничительным, так как оно ограничивает личную жизнь и связанные с ней права каждодневной жизнью. Но ведь личная жизнь, будучи частью личных прав, охватывает разные аспекты личных свобод. Так, например, вероисповедание касается только самого индивидуума. Но на протяжении многих веков подданные должны были придерживаться веры своего господина. Для соблюдения свободы совести необходимо два фактора: светский характер государства, основанный на отделении церкви от государства, что дает возможность каждому быть или не быть верующим, и отсутствие навязанной гражданам государством официальной идеологии.
Государство является не единственным источником идеологического принуждения: власть господствующей морали на протяжении всей истории сурово ограничивала личную жизнь. Эта власть стала ослабевать только в последнее время. Например, свобода половой жизни, будучи составной частью личной жизни, стала по-настоящему полной лишь теперь когда во французском Уголовном кодексе и в юриспруденции Европейского суда по правам человека были уничтожены статьи об уголовной ответственности за адюльтер (1975 г.) и за гомосексуализм (1982 г.).
В настоящее время, когда в западных странах наблюдается кризис традиционной морали, угроза, нависшая над личной жизнью, исходит в основном от развития новых технологий, что и заставляет законодателей вмешиваться. Во Франции закон от 17 июля 1970 года защищает личную жизнь с гражданской и уголовной точек зрения. Он пресекает попытки «нарушения интимности личной жизни» путем подслушивания, передачи слов или визуального фиксирования в частных местах без согласия заинтересованного лица.
Учитывая опасность воздействия информатики на личную жизнь каждого, закон от 6 января 1978 года, касающийся информатики, картотек и свобод, с новой силой утверждает необходимость защиты личной жизни и поручает Национальной комиссии по информатике и свободам следить за этим.
Право на соблюдение личной жизни, будучи юридическим воплощением принципа невмешательства в личные дела каждого, то есть выражением суверенитета индивидуума, представляет собой хрупкое социальное завоевание, которому постоянно угрожают социальные и политические катаклизмы, а также огромные возможности контроля и управления, появляющиеся в ходе технического прогресса.
Гомосексуализм
Гомосексуализм
Игорь Кон
Гомосексуализм - однополая любовь, сексуально-эротическое влечение к лицам собственного пола. Вопрос этот имеет две стороны - сексологическую (чем объясняется такая сексуальная ориентация) и социально-политическую (как следует относиться к ее носителям).
Однозначного ответа на первый вопрос сексология не имеет. Медицина XIX в. считала гомосексуализм половым извращением, следствием врожденного психического заболевания. Фрейд считал, что гомосексуальность результат развития, реализующийся вследствие специфических условий формирования личности в раннем детстве. Кинзи показал, что гомо- и гетеросексуальное поведение не всегда являются взаимоисключающими, что это скорее полюсы некоего континуума, так что можно говорить о степени гетеро/гомосексуальности, зависящей как от индивидуальных особенностей человека, так и от его жизненной, социальной ситуации. По мнению современных сексологов, преимущественно гомосексуальную ориентацию имеют 4-5 процентов мужского и 2-4 процента женского населения; временные, эпизодические контакты такого рода, особенно в подростковом возрасте, имеют 20-25 процентов мужчин. Немало людей имеют бисексуальные ориентации, чередуя или совмещая гомо и гетеросексуальные контакты. Одни ученые считают гомосексуальность жестко детерминированным - биологически (например, нарушением гормонального баланса в зародышевой фазе развития) или социально (нарушением поло-ролевой дифференциации в раннем детстве) - и в силу этого постоянным, необратимым состоянием. Другие видят в ней специфический стиль жизни, допускающий значительные индивидуальные вариации и, при определенных условиях, возможность коррекции и изменения. Но каковы бы ни были ее причины и формы проявления, гомосексуальность не является психическим заболеванием и не может быть основанием для социальной дискриминации.
Историко- культурные и этнографические исследования убедительно показывают, что человеческие общества по-разному квалифицировали гомосексуальность. В одних культурах она считается девиацией, отклонением от нормального порядка вещей. Но далеко не безразлично, считать ли это отклонение пороком, грехом, преступлением, ересью, болезнью или безвредной аберрацией вроде дальтонизма.
Отношение к гомосексуализму в том или ином обществе связано с характерным для него уровнем сексуальной тревожности: чем больше страха и тревоги вызывает сексуальность как таковая, тем враждебнее люди относятся к гомосексуализму. В истории европейской культуры гонения на гомосексуалистов большей частью усиливались во времена религиозной и прочей нетерпимости; это обвинение использовалось также для дискредитации политических противников. В социально-политическом плане отношение к гомосексуалистам зависит от общего уровня социальной терпимости и от того, как в данном обществе понимают права человека. Здесь действует та же логика, что и в отношении к другим стигматизируемым социальным меньшинствам и группам (этническим, культурным и т. д.). Существует три главные стратегии.
Для авторитарных, недемократических обществ характерна общая нетерпимость к различиям и установкам на подавление и уничтожение меньшинств. В средние века гомосексуалистов сжигали на кострах, в Новое время на них обрушивались уголовные репрессии. Особенно преуспел в этом германский фашизм, уничтоживший многие десятки тысяч людей.
По мере демократизации, роста просвещения и терпимости угнетенные меньшинства получают право на существование, но к ним еще долго относятся свысока как к второсортным и неполноценным. Применительно к гомосексуалистам такая переориентация началась в XIX в. Трактовка гомосексуализма как врожденной болезни взывала к состраданию и жалости: несправедливо преследовать людей, которые сами являются жертвами своего состояния. В борьбе за отмену репрессивного законодательства против гомосексуалистов в конце XIX - начале XX в. участвовали лучшие представители европейской культуры. К настоящему времени в большинстве цивилизованных стран такие законы отменены, более терпимым стало и общественное мнение. Это позволило гомосексуалистам выйти из подполья, сделало их субкультуру более видимой и слышимой.
Но высокомерно-снисходительное отношение к меньшинствам не решает их проблем. Как только та или иная группа достигает определенного этапа развития, она начинает требовать не снисхождения, а равноправия, в 1960-х годах в странах Запада возникли многочисленные организации гомосексуалистов, развернувших борьбу за гражданские права, против деформации и дискриминации. Эта борьба принесла определенные результаты. Но преодолеть тысячелетние предрассудки не так легко. Эпидемия СПИДа, первыми жертвами которой оказались гомосексуалисты, вновь оживила старые сексуальные страхи, а кое-где и преследования. Это потребовало социально-психологической перестройки самих гомосексуальных общин, заставив людей почувствовать себя не жертвами, а борцами как против страшной болезни, так и против социальных предубеждений.
В СССР эти вопросы стоят особенно остро. Октябрьская революция отменила прежние законы, запрещавшие гомосексуальные контакты между взрослыми людьми по добровольному согласию. Но в 1934 г., в период начинающихся сталинских репрессий, это карательное законодательство было восстановлено, причем статья 121 Уголовного кодекса РСФСР иногда использовалась и для расправы с инакомыслящими. Критика этого закона в печати не допускалась. В настоящее время, в связи с пересмотром уголовного законодательства, закон этот, по всей вероятности, будет отменен. Однако советские люди до сих пор не имеют научной информации о гомосексуализме. Эпидемия СПИДа еще больше усилила подозрения и страхи населения на его счет. Бывшие руководители советского здравоохранения связывали угрозу распространения СПИДа прежде всего с гомосексуализмом, да и сейчас эта «группа риска» изображается медиками и журналистами в самых черных тонах. Главный сексопатолог Ленинграда по сообщению в газете «Вечерний Ленинград» (12 ноября 1988 г.), добивается принудительной постановки всех гомосексуалистов на учет в городском сексологическом центре (прокуратура справедливо отказывает в этом незаконном требовании). Советская медицина по-прежнему считает гомосексуализм болезнью, а массовое сознание убеждено в том, что все «эти люди» социально опасны, агрессивны, совращают подростков и т. д. Для изменения этих установок потребуются долгие годы терпеливой разъяснительной работы.
Антонелла Саломони
В обеих мужских культурах господствующих классов античности (греческой и римской), существовала большая разница между половыми отношениями: сексуальная практика только в целях воспроизводства и сексуальность как эротический и этический акт. К нормальным гетеросексуальным отношениям, имеющим цель продолжение рода (половые отношения супругов, обеспечивающие обществу с помощью моногамного строения семьи законных наследников), добавлялись любовь и удовольствия между мужчинами, которые считались верхом совершенства рода человеческого (Аристотель полагал, что создание женщины - это ошибка природы) и держали в своих руках всю власть.
В Греции эти любовные связи и удовольствия для молодых людей господствующего пола представляли собой элемент обучения и имели место во время перехода юношей от пассивного к активному периоду половой жизни. На самом деле они превращались в педерастию у взрослых, которые приобщали молодых к этике и эстетике правительственной аристократии и формировали гражданина. В основе этой гомосексуальности, которая включает - кроме межбедренного полового акта - педерастию на молодых людях, лежит признание эрастом, что его партнер (эромен) обладает мужской силой, которую нужно выявить, что он является носителем глубокой возмужалости, которая должна проявиться, что у него есть готовая к формированию мужская личность. Это отношение, сформулированное в Платоновском диалоге и в Академии, основано на беседе о важнейших жизненных проблемах (эромен присутствует при философских дебатах и готовится к интеллектуальному соперничеству) и направлено на поиск удовольствия эрастом.
В Риме существовали гомосексуальные связи и удовольствия для мужчин, но уже без инициальной гомосексуальности, которая в Эллинском мире обозначала для молодых принятие этики взрослых мужчин и обеспечивала ее преемственность. Римский господствующий класс не занимался молодыми людьми, направляя их опытом пассивности к зрелости. Римляне занимались гомосексуальными удовольствиями исключительно с рабами. Можно сказать, что любовные связи и удовольствия свободных мужчин для мужчин-рабов служили одновременно и моральным и физическим проявлением одной из форм общения, предназначенной исключительно для мужчин. И действительно, если греческая гомосексуальность представляет собой способ сексуального проявления дружеских отношений между мужчинами различных возрастов, то римская гомосексуальность, вероятно, относится к мужскому мышлению и половой практике военной жизни.
В любом случае греческий и римский гомоэротизм не сосуществовал (как то утверждается) с гетеросексуальностью, напоминая что-то вроде мифического биморфизма любовного инстинкта и невероятной двойственности тела, основывался на этическом отсутствии женщины; ни греческое, ни римское общество не допускали возможности рассматривать женщину как спутницу жизни для мужчины, как партнера в диалоге и как собеседника в споре.
В современном мире (после векового процесса валоризации женского тела в произведениях трубадуров и в рыцарских романах, посвященных идеализации женщины) стала создаваться модель отношений между мужчиной и женщиной, в которую постепенно проникают традиционные для мужского общества элементы. Она приводит к превращению женщины в спутницу мужчины, и, выйдя за строгие рамки воспроизводительной сексуальности, проникает в сферу общения. Таким образом, перед нами область сексуальности, имеющая дело с одним из проявлений сложного комплекса отношений, касающихся повседневной жизни пары. Отношения мужчина - женщина начинают формироваться на базе общения и обоюдного участия в диалоге. Другими словами, гетеросексуальная любовь унаследовала структуру, лежащую, по афинской эстетике, в основе восточной гомосексуальности.
Вместе с тем определенно наблюдается самая резкая фаза преследования мужской гомосексуальности, разрушение мужских микрообществ и нападки на гетеросексуальные любовные связи вне семьи. Одновременно все, что составляло дискурсивное облачение древней гомосексуальности, то есть мужского общества, переносится в сферу пары: двое людей (в скором времени равноправных) формирующих свое существование на основе общей культуры. Также радикально изменяется сам характер влечения, и появляется сократовская форма очарования: очарование разумом, освобожденным от упрощенного понятия тела.
С эволюцией структурной гомосексуальности, выступающей одновременно и проявлением, и причиной мужского общества, с основанием современных отношений между мужчиной и женщиной можно утверждать, что, несмотря на видимость, гомосексуальность себя изжила. Модель гомосексуальной пары, которую заинтересованные лица пытаются навязать нашему времени, копирует схему, по которой строится жизнь гетеросексуальной пары: требование права на создание семьи (между людьми одного пола), требование права на потомство (благодаря допуску института приемных детей).
Образование
Образование
Людмила Сараскина
Образование - процесс усвоения знаний, обучение, просвещение, а также совокупность знаний, полученных в результате систематического обучения. Основной путь получения образования - обучение в системе различных учебных заведений, в связи с чем принято говорить о системе образования. Помимо системы образования, существенную роль в усвоении знаний и интеллектуальном развитии человека играет самообразование.
Построение системы образования, как общего, так и специального, определяется, как правило, социально-политическими устремлениями общества и его ценностными ориентациями. Содержание образования, его уровень, а также методы обучения обусловлены требованиями общественного развития, состоянием науки, техники, культуры, школьного дела и педагогики.
В течение длительного времени (более полувека) у нас оставалось незыблемым утверждение, что только советская школа в состоянии обеспечить учащимся всестороннее и действительно научное образование, что только советская система народного образования с государственным характером школы всех ступеней, всеобщностью и бесплатностью воплощает последовательный демократизм, полное равенство всех национальностей, полное равноправие мужчин и женщин в отношении к обучению, преемственность всех звеньев единой системы.
Между тем реальное снижение уровня образования в СССР, падение престижа школы позволило в последние годы сделать вывод о продолжающемся и углубляющемся кризисе народного образования. Полностью огосударствленная школа стала бюрократическим учреждением, функционирующим в режиме единообразия, единомыслия и единоначалия.
Государство получает такую школу, какую оно хочет иметь. Нынешнее ее состояние отнюдь не результат случайного стечения обстоятельств, а социальный заказ бюрократической системы, которой вопреки традиционным декларациям человек гармонически развитый не нужен, ибо им трудно манипулировать. Требуя от школы, чтобы она поставляла «рабочую силу», система обрекла народное образование на многолетнюю селекцию, при которой воинствующая серость и агрессивная бездарность заняли ключевые позиции.
Признано, что нынешняя советская школа, формирующая «винтиков» и ориентирующаяся на создание некоей усредненной личности, весьма ограничивает, если и не исключает вовсе, самую возможность развития учащихся и объективно ведет к подрезанию интеллектуальных корней нации. Бесправие и социальная апатия учительства создали прецедент массового духовного отхода учащихся от школы.
Школа - центральное звено системы образования - оказалась не готовой к восприятию идей перестройки и пока остается самой консервативной, политически отсталой и материально неимущей отраслью, которой владеет остаточный принцип. Начатые на четвертом году перестройки организационные перестановки, упразднившие три союзных министерства ради одного комитета - с сохранением всей нижестоящей управленческой структуры, при полной растерянности руководящей науки, - пока мало что изменили в реальной жизни школы, нуждающейся уже не в реформе, а в революционном преобразовании. Что же касается пресловутой реформы школы 1983 года (последней по времени), то о ней специалисты высказались достаточно красноречиво: каждая последующая реформа или реорганизация школы приводила к все большему дисбалансу, к расширенному тиражированию ошибок и обострению школьных проблем, к регрессу системы образования в целом.
Всесоюзный съезд работников народного образования, состоявшийся в декабре 1988 года, провозгласил коренную перестройку школы насущнейшей задачей и потребностью общества. Предложенная съезду конструктивная программа обновления школы ставит своей задачей помочь каждому в развитии его способностей до высшей отметки и всем дать равные возможности для получения полноценного образования.
Новая концепция всеобщего среднего образования, равно как и программа непрерывного образования народа должны коренным образом изменить облик школы, утвердить принцип государственно-общественного управления школой вместо нынешнего замкнуто-ведомственного.
Если наше общество серьезно и бесповоротно встанет на путь революционных преобразований, оно сможет сформулировать новый социальный заказ для школы - вырастить человека свободного, широко и самостоятельно мыслящего, способного на интеллектуальный поиск и творческие решения. Выполнение такого заказа потребует решительного раскрепощения школы, освобождения народного образования от господства руководящего мнения, инструкции.
Отказаться от ориентации на «среднего» ученика, избавиться от единого стандарта учебных заведений и программ, добиться самой широкой дифференциации в обучении и обеспечить каждому демократическую свободу в выборе своего варианта, дать учителю возможность профессионального и творческого самоопределения, а ученику - реальные стимулы для учебы и, конечно, рискнуть потратить на школу значительно больше нынешних семи процентов национального дохода - таковы насущные задачи сегодняшнего дня.
В школе, в содержании и организации образования - судьба перестройки. На съезде прозвучало: достаточно оставить школу прежней - с ее авторитаризмом и лицемерием, казенным равнодушием к ребенку, вспышками враждебности к его родителям - и школьный конвейер будет и впредь без остановки поставлять обществу молодежь с изъянами в здоровье, с устаревшим бессистемным полузнанием, молодежь, отлученную от труда, лишенную политической, нравственной, демократической и правовой культуры. Усиление же нормативности и формализма в сфере просвещения, догматизма и казенщины в воспитании неминуемо приведут к снижению уровня образования до опасной черты: молодежь лишится всякой надежды на самоутверждение, самовыражение, самосовершенствование, у нее пропадет цель и смысл каких бы то ни было положительных мотивов для учебы, работы, творчества.
Через гуманизацию и демократизацию к новому качеству образования - такой путь перестройки школы определил съезд. В основу деятельности системы управления народным образованием положены новые принципы: не ограничивать, а помогать, не запрещать, а направлять, руководить, а не командовать. А главное - создать такие экономические, правовые и организационные механизмы, которые бы сделали необратимым процесс творческого обновления народного образования.
Морис Крубелье
«Образование - это самое эффективное средство, с помощью которого государство формирует людей по своему подобию»,- писал в 1938 году М. Хальбвакс в предисловии к «Эволюции педагогики во Франции» Эмиля Дюркгейма. Помимо простого определения, в этом высказывании выражена конкретная позиция по отношению к образованию и той особой роли, которую оно сыграло в западных обществах, и в частности во Франции.
Этнологи неоднократно убеждались в том, что образование является средством приобщения к образу жизни и образу действия общества, т. е. к его культуре в широком смысле слова. Ребенок, а затем молодой человек или девушка должны подготовиться к тем состояниям и ролям, которые ожидают их во взрослой жизни. Главнейшей конечной целью любой системы образования служит воспроизводство; в большинстве традиционных обществ - африканских, индийских, меланезийских… - и даже в наших старых деревнях, эта цель представляется единственной. Культура здесь передавалась путем примера, имитации жестов, приобщения к верованиям, а не на уроках, проводимых специалистами. Общественная группа прежде всего заботилась о своем постоянстве: постоянство своей структуры (общественного строя), своих механизмов (экономики), самосознания (религии и культуры в узком смысле).
Такой тип образования полностью соответствовал узости и стабильности групп, их относительной замкнутости. Но в результате расширения, внешних связей и ускорения внутренних перемен в западном мире он был поставлен под сомнение. Возникло противоречие между традиционным образованием, способствовавшим замкнутости групп, и необходимостью нового образования, открытого к восприятию всего современного. Противоречие обострилось на пороге Нового времени: были завершены основные географические открытия, развивалась по восходящей капиталистическая экономика, религию охватил кризис. Решения, которые были найдены для выхода из этого противоречия, характеризуются все более растущим использованием школы как административной системы, организующей обучение.
Классические века нашей истории создали колледжи (это название существовало и ранее, но отныне приобрело новое содержание) и малые школы, в основном городские. Руководители общества более не желали следовать сложившейся формальной традиции: монастырская школа и университет для духовенства; служба при дворе и армия для аристократии; прямое практическое обучение своему делу для торговцев и ремесленников; и, наконец, для массы крестьян - взаимодействие семьи и деревни; для всех - религиозное образование, в принципе христианское, но с некоторыми отклонениями в зависимости от места и времени. Эти руководители стремились, с одной стороны очистить и усилить религиозное образование, которое предполагает воспитание моральных принципов, а с другой стороны, формировать два различных типа людей, которые были необходимы, с их точки зрения, для нового общественного строя: мыслящую элиту (имеющую средства на образование), взращенную на лучших образцах христианизированной античной культуры, иначе говоря, классических гуманитариев, и народ, сознающий свои религиозные и человеческие обязанности. Во времена первой индустриальной революции власть умов была значительно сильнее власти вещей.
Но полученные результаты надежд не оправдали; новое общество слишком отличалось от того, ради которого трудились педагоги. Общественные институты, а педагогические инстатуты в особенности, всегда меняются медленнее, чем идеи и дела. Отсюда колебания и движение на ощупь, которыми был отмечен XIX в., особенно во Франции. Постепенно было найдено решение для элиты: классические гуманитарные науки должны соответствовать требованиями индустрии и торговли; средняя школа должна была не столько обучить молодых определенной профессии, сколько своевременно подготовить их к любому виду деятельности. Что касается народа, то заботы правительства сводились к его политическому и идеологическому окультуриванию; речь шла, помимо обучения читать-писать-считать, о воспитании его в духе единства нации, и с этой целью следовало вести борьбу против всех видов культурной, религиозной и местной обособленности. Женщины оставались за рамками системы и пользовались тем, что могли впитать в себя от общей культуры той среды, к которой принадлежали.
Сегодня мы являемся свидетелями краха этого предприятия. Утвердилась непредсказанная и, видимо, непредсказуемая модель общества: общество потребления, информационное общество (возможны и другие названия). Но верно и то, что предыдущая система образования в некоторой степени способствовала рождению нынешнего общества созданием общего базового уровня знаний, более широкой открытости к восприятию мира и в то же время реверансов в сторону науки и новой техники вместо настоящего приобщения к ней… Многие движущие силы прогресса остались вне поля зрения педагогики либо игнорировались ею: новые средства информации (помимо умения читать-писать-считать), новый идеал комфорта и материального благополучия, жажда новаций, рискующая превратиться в самоцель… В Америке, как и в Европе, раздается критика низкого уровня образования и даже роста безграмотности, чересчур абстрактного характера получаемых знаний, незнания реальностей общественного развития - все это на фоне безработицы и в первую очередь среди молодежи. Всемогущие современные системы образования все хуже справляются со своей задачей: готовить хороших специалистов, адаптированных и способных адаптироваться к новым условиям, включенных в систему переподготовки на основе непрерывного образования, людей, открытых навстречу будущему; однако, и это следует признать, никто не может предугадать, каким будет это будущее за пределами обозримых периодов (нескольких десятилетий, максимум полувека).
Но существует опасность того, что, обнаружив болезнь и призывая к поиску спасительных лекарств, мы можем спровоцировать новые болезни. Стремясь приспособить образование к предполагаемому пути развития общества, к его социально-экономическим механизмам, мы рискуем вызвать в первое время застойные явления, а впоследствии и дегуманизацию. Для того чтобы новая политика образования (у нас ее называют европейской) не стала простым отражением интересов господствующей социальной категории - предпринимателей, - следует ясно видеть, что находящийся в процессе становления экономико-социально-культурный комплекс постепенно подчиняет культуру экономике, или, грубо говоря, подчиняет потребление в самом широком смысле (включая культуру) производству всевозможных благ (в том числе и культурных).
Нельзя уходить от вопроса: является ли образование такой же социальной службой, как и прочие? Не несет ли оно особой функции, широко выходящей за социально-экономические рамки? Не должно ли образование сохранить знание о лучших достижениях человечества и уважение к ним или по меньшей мере обозначить ориентиры их поиска в сложном лабиринте преемственности поколений и культур?
Здравоохранение, медицина
Здравоохранение, медицина
Клодин и Ги Эрзлиш
Биологические характеристики членов общества взаимосвязаны с его социальной организацией. Проблемы заболеваемости и здравоохранения неизбежно порождают определенные отношения между врачом и пациентом, а также между государством и гражданином. Индивидуальные факторы и общественные закономерности, личный опыт и коллективные ценности, частная практика, передовые достижения медицины и политические решения образуют сложную структуру здравоохранения и его обеспечения.
Проблемы здравоохранения в современной Франции следует рассматривать прежде всего в контексте развитого индустриального общества, сумевшего справиться с инфекционными заболеваниями, но все еще бессильного перед смертью, наступающей в результате плегоры, перерождения тканей (сердечно-сосудистые заболевания, рак), несчастных случаев. Вместе с тем средняя продолжительность жизни во Франции достигла 75 лет, что дает ей право на «членство» в «клубе», объединяющем 40 стран с ожидаемой продолжительностью жизни при рождении более 70 лет. Это безусловный успех. Он свидетельствует о заметном прогрессе, достигнутом с начала века и даже по сравнению с ситуацией, сложившейся к концу второй мировой войны (за период с 1945 года по настоящее время ожидаемая продолжительность жизни возросла на 12,5 лет). Однако ярко выраженное неравенство приводит к явным различиям в продолжительности жизни между категориями населения. Например, средняя продолжительность жизни женщины (79 лет) на 8 лет больше, чем мужчины (всего 71 год). Также очевидны различия между социальными группами. Так, 35-летний мужчина, принадлежащий к высшему руководящему составу, может надеяться прожить еще 42 года, а неквалифицированный рабочий в среднем 34 года. Хотя механизмы влияния конкретных факторов на продолжительность жизни еще не достаточно изучены, не вызывает сомнения тот факт, что уровень образования и доходов, условия труда и отдыха, а также жилищные условия способствуют укреплению здоровья человека или приводят к его ухудшению. Таким образом, различия в медицинско-санитарных условиях жизни - один из аспектов социального неравенства.
Во Франции, как и в других индустриальных странах Запада, была проведена социализация расходов на здравоохранение и создана система социального обеспечения с целью преодоления неравенства и повышения защищенности от различных форм жизненного риска, в частности путем облегчения доступа к медицинской помощи наиболее нуждающихся слоев населения. Надо признать, что эта задача решена лишь частично. Тем не менее, тесно переплетаясь с деятельностью по оказанию медицинской помощи, включающей и частную врачебную практику, а также с сетью различных лечебно-оздоровительных учреждений, развитая система социального обеспечения является важнейшим звеном в системе здравоохранения, основанной на принципах плюрализма.
Условия работы специалистов здравоохранения характеризуются существенными различиями: от частной врачебной практики до службы в государственной больнице. Медицинская помощь не только общедоступна, но и учитывает индивидуальные пожелания пациентов: они могут выбирать между терапевтом и специалистом, государственной и частной клиникой, платными или бесплатными медицинскими услугами. В любом случае, независимо от вида медицинского обслуживания, избранного пациентом, большая часть его расходов возмещается системой социального обеспечения. Разнообразные медицинские услуги и финансовые льготы не гарантируют равенства всех граждан перед лицом болезни и смерти, но смягчили неравенство в области потребления медицинских услуг и способствовали его значительному валовому росту. На исходе XX века Франция выполнила завет доктора Кнока - персонажа комедии 20-х годов, - который говорил: «Я хочу, чтобы люди заботились о своем здоровье». В 1986 году затраты французов на лечение возросли по сравнению с 1960 годом в 6 раз. Опрос 1980 года показал, что в течение 12 недель 6 человек из 10 обращаются к лечащему врачу. Общая сумма расходов, равно как и виды медицинских услуг, в которых нуждаются пациенты, зависит от их возраста: в 1980 году пожилые люди в возрасте 70 лет консультировались у врача в среднем 9 раз, а общие затраты пенсионеров на лечение вдвое превышают расходы активного населения по всем социопрофессиональным категориям. На протяжении человеческой жизни выделяют три «пика» потребления медицинских услуг: раннее детство, когда часто обращаются к специалистам и проводят профилактические процедуры; преклонный возраст, когда необходимы все виды медицинской помощи и специалисты по вопросам разнообразной патологии; наконец, женщины в возрасте от 15 до 45 лет, что связано с расширением медицинского обеспечения деторождения и с распространением средств предохранения от беременности.
Различия между социальными категориями не столь глубоки, как возрастные различия, и проявляются в основном в многообразии способов потребления медицинской помощи, что позволяет разделить население страны на 4 группы: руководящий состав - наиболее активные потребители, обращаются, как правило, к врачам-специалистам и нередко проходят стационарный курс лечения методами передовой медицины; рабочие - пользуются чаще всего услугами терапевта, но прибегают и к стационарному лечению; служащие - довольно активные потребители всех видов услуг; наконец, кустари и торговцы - наиболее пассивные потребители всех видов медицинских услуг. Несмотря на то что эти различия сохраняются, в последние годы наметилась тенденция к сближению уровней потребления во всех социальных группах. Наибольший прирост потребления медицинских услуг приходится на «обездоленные» группы.
Следует отметить, что не все типы поведения, связанные с болезнью и заботой о своем здоровье, характеризуются ростом потребления медицинских услуг например, в последние несколько лет во Франции, вопреки сложившемуся мнению, заметно сократился «абсентеизм» - невыход на работу, одной из важнейших причин которого является болезнь. Об этом свидетельствуют статистические данные, опубликованные Национальной кассой страхования здоровья трудящихся: неуклонно уменьшается количество людей, обращающихся за «подневной компенсацией», выплачиваемой системой социального обеспечения каждому рабочему за «прекращение работы» по болезни. Начиная с 1976 года снижение этого показателя превысило одну треть и составляет около 2,5% в год.
Рост потребления медицинской помощи ставит перед системой социального обеспечения проблему сбалансирования бюджета, а тема «стоимости здоровья» и «кризиса» социальной защищенности не сходит со страниц французской прессы и постоянно звучит в выступлениях политических деятелей. С другой стороны, все опросы общественного мнения среди французов свидетельствуют о высокой степени доверия населения системе социального обеспечения, рассматриваемой в качестве гаранта «здоровья». Связанные с этим расходы, и прежде всего страхование на случай болезни, воспринимаются всеми как необходимость. Все разделяют это мнение, независимо от пола, возраста, социального статуса, дохода, профессии, религиозных или политических предпочтений, наличия или отсутствия диплома. Даже безработица, абстрактно рассматриваемая во Франции как проблема номер 1, в ряду личных интересов граждан отодвигается на второй план по сравнению с заботой о здоровье. Кроме того, предпочтение отдается системам коллективного обеспечения по образцу социального обеспечения. Высказываются даже пожелания ее укрепления. Однако, как это ни парадоксально, в ответах граждан на вопрос о причинах их финансовых затруднений часто содержатся жалобы на «злоупотребления» социального обеспечения.
Это лишь одно из противоречий, проявившихся в системе здравоохранения Франции. Проблема здоровья занимает центральное место в современном французском обществе. Но при этом необходимо отметить двойственность самого понятия, имеющего не только сущностное значение, но и ставшего своего рода сверхкатегорией с постоянно расширяющейся сферой влияния. Любой аспект общественной жизни можно рассматривать, оценивать и регулировать, избрав в качестве критерия здоровье членов общества. Иначе говоря, здоровье важно во всех областях человеческой деятельности, и все зависит от здоровья. Оно символизирует для нас новое наименование и новую форму стремления к счастью. Этим, вероятно, объясняется различие подходов и многообразие порой противоречащих друг другу интерпретаций, являющихся основой Для принятия решений и проведения мероприятий, нередко приводящих к конфликтным ситуациям. В нашем представлении здоровье - общественное достояние, и в этом смысле оно перекликается с понятием «долг»: важно, чтобы общество в целом и каждый его член в отдельности заботились о своем здоровье. Однако для каждого из нас здоровье является и личным идеалом, определяемым как «расцвет личности», к достижению которого мы стремимся без социального принуждения.
Отношение французов к медицине не менее сложно. Опросы общественного мнения отражают ностальгию по «семейному врачу» и свидетельствуют о моде на «нелекарственную медицину», что особенно характерно для среднезажиточных слоев населения, молодежи, интеллигенции. И все-таки пациенты чаще всего обращаются к врачам-специалистам, они словно зачарованы развитием сложнейшей медицинской техники. В течение последних лет на страницах газет ведутся дебаты на тему «искусственного оплодотворения», которая занимала центральное место в дискуссиях Национального консультативного комитета по этике в науках о жизни и здоровье, созданного в декабре 1982 года.
Лечебные учреждения также сталкиваются с серьезными трудностями: необходимо продолжать оборудовать больницы новейшей медицинской техникой и одновременно развивать «госпитализацию на дому», а также повысить роль семьи и самого больного в борьбе с болезнью. Развитие хронических заболеваний, связанных со старением, с одной стороны, вспышка СПИДа, с другой - сама природа патологий, вызывающих наибольшее беспокойство, как в капле воды отражает болевые точки. Только медицина может дать ответ на волнующий больных вопрос.
Виктор Фролов
Что есть медицина? Ответить на этот вопрос достаточно непросто, поскольку во всем мире распространено мнение, что медицина - это наука и споры ведутся лишь о том, какой круг вопросов эта наука должна охватывать.
Но тогда встает еще один вопрос. А почему за те тысячелетия, которые существует медицина, не была создана ее теория? Списывать все на невероятную сложность и до сей поры непознанность человеческого организма вряд ли правомерно. Ведь и в физике и в химии далеко не все было познано и в те времена, когда Ньютон и Лавуазье открывали законы природы и создавали теорию не только физики и химии, но и естествознания вообще. Почему же тогда до сих пор нет теории медицины?
Ответ на этот вопрос заключается в том, что такая теория принципиально не может быть создана, поскольку медицина - это не наука, а вид деятельности, включающий в себя использование целого ряда наук, определяемый в первую очередь социальными взаимоотношениями и подчиняющийся результатам связи человека с природой.
А отсюда вытекает и несколько особый взгляд на то, что может медицина и что она должна делать.
Медицина является сугубо соподчиненным видом деятельности, и, исходя именно из этого, она должна развиваться и разрабатывать свои методы, в тесной связи не только с социальными взаимоотношениями, но и с теми законами развития мира, к которым мы только-только начинаем прикасаться.
Прежде всего надо не стоять на позициях оголтелого антропоцентризма и четко представлять себе, что человек является всего лишь одним из элементов сложнейшей системы, называемой биосферой. Если исходить из сформулированных Уолтером Эшби законов системологии, станет ясным следующее. Согласно положениям Эшби, любая система стремится к достижению гомеостаза, то есть к состоянию равновесия и стабильности. Другой закон гласит, что, если система состоит из 2 элементов и хотя бы один элемент является нестабильным, он делает нестабильной систему в целом. В системе, именуемой биосферой, наиболее нестабильным элементом, представляющим наибольшую угрозу стабильности системы, является человек. Система борется с угрозой нестабильности либо переделкой элемента, представляющего наибольшую опасность, либо его устранением. Если сопоставить огромное количество биосферных изменений, наблюдаемых в последние годы, и привести их к общему знаменателю, то мы придем к однозначному, хотя и весьма печальному выводу о том, что биосфера начинает нас убирать. Возьмем для примера хотя бы тот же СПИД. Трудно предположить, что эта болезнь появилась вдруг, что всему виной смутировавший в последние годы вирус. Если обратиться к врачебным наблюдениям прошедших лет, то и в прошлом веке можно обнаружить случаи смерти больных от неподдающихся лечению инфекций, от «ураганного» рака и т. д. Скорее всего, СПИД был и раньше, но его распространение не приобретало столь чудовищных размеров, как в настоящее время. Однако наше вторжение в биосферу привело, в частности, к тому, что повысился общий радиационный фон Земли. Ведь еще около двух десятилетий назад было подсчитано, что атмосферное испытание одной мегатонной атомной бомбы приводит к такому изменению радиационного фона, что в результате наступивших из-за этого мутаций на Земле появляется 17 000 больных лейкозами. Возможно, что это, а также химизация среды и другие воздействия на природу привели к общему снижению иммунной защиты организма хотя бы до нижних границ нормы и на этом фоне вирус СПИДа начал свое страшное шествие по планете.
«Озонная дыра», «парниковый эффект» и многие другие аналогичные феномены - все это ответ биосферы на наши невольные попытки сделать эту систему нестабильной. (Насколько же был прав Ф. Энгельс, который сказал, что «не надо обольщаться нашими победами над природой, за каждую такую победу природа нам мстит»!) Поэтому и роль медицины в значительной степени определяется тем, в каком ракурсе будут развиваться дальнейшие события. Другими словами, медицина как вид деятельности в значительной степени определяется экологическими проблемами.
С другой стороны, дальнейшее развитие медицины детерминируется социальными проблемами.
Во- первых, научно-техническая революция принесла с собой так называемые болезни цивилизации, то есть бурный рост заболеваний сердечно-сосудистой системы, аллергии, психических болезней и т. д. Значит, медицина в своем дальнейшем развитии должна в значительной степени учитывать и этот фактор.
Во- вторых, проблема питания. Создалась парадоксальная ситуация: примерно каждый четвертый житель Земли страдает от избыточного веса, а в то же время ежегодно свыше 40 миллионов человек умирает от голода или от заболеваний, связанных с недостаточностью питания. В свою очередь эта проблема находится в самой тесной связи с так называемой общественно полезной деятельностью человека, с экологическими факторами, с дальнейшим развитием науки и техники и в первую очередь -с происходящими в мире социально-политическими процессами.
Все сказанное позволяет прийти к выводу о том, что если квалифицировать медицину как вид деятельности, то становится ясным, что ее развитие должно определяться экологическими факторами, научно-техническим прогрессом, социальными преобразованиями. В соответствии с этим должны строить свое развитие и медицинские науки, именно науки (во множественном числе), поскольку невозможно представить одну интегративную науку, объединяющую столь разнообразные вопросы. (Можно, конечно, назвать ее естествознанием, но это будет лишь игрой в терминологию.) В соответствии с этим наряду с фундаментальными теоретическими исследованиями, направленными на познание законов природы, медицинские науки должны, с одной стороны, строиться с учетом вышеназванных факторов, а с другой - определять характер динамики научно-технического прогресса и воздействия человека на биосферу. Другими словами, именно медицинские науки должны прогнозировать развитие человечества, а все остальное должно быть этому соподчинено, поскольку если не будет человека, то не будет и всех других атрибутов его деятельности.
В этой связи надо сказать и о той части медицины, которая именуется здравоохранением. Здесь тоже есть своего рода диалектика. С одной стороны, здравоохранение - это внутреннее дело каждой конкретной страны. В этой связи хотелось бы сказать, что здравоохранение в нашей стране видится мне (да простят меня руководители нашей службы здоровья) как диаметрально противоположное существующему: одна искусственная почка на всю Башкирию в комментариях не нуждается, равно как и трагедия в детской больнице Элисты. Но это - наше внутреннее дело, которое мы должны решать сами. Однако, с другой стороны, если исходить из того, что медицина в целом определяется глобальными процессами, идеальная система здравоохранения в одной отдельно взятой стране невозможна, поскольку только на пути интеграции усилий всего человечества можно сформировать действенную систему охраны здоровья. Проблема вторжения в биосферу, а значит, и вопросы профилактической медицины, проблемы прогнозирования здоровья и развития системы здравоохранных мероприятий - это дело всего человечества. В этой связи чрезвычайно важную роль играет и политическая ситуация в каждой стране. Ведь нестабильной всю систему человечества может сделать и одно звено, если оно потеряет человеческий облик.
Поэтому принципы системологии должны соблюдаться и в медицине, и в политике.
Спорт
Спорт
Мартина Годе
«Быстрее, выше, сильнее» - таков девиз Пьера де Кубертэна, возродившего в конце XIX века традицию Олимпийских игр, запрещенных в 393 году императором Феодосием Великим. Глубоко убежденный в том, что спорт смягчает нравы, певец олимпийского пацифизма создал новую религию, религию спорта, опирающуюся на любительство, добровольность, равенство возможностей, одним словом, на принцип: «Пусть победит сильнейший!» Сегодня, почти век спустя, достаточно посетить футбольный матч, чтобы получить представление о психозе, охватывающем ревущую в один голос толпу, готовую прославить нового бога или принести его в жертву в случае поражения.
В конце XIX века французы на доброе столетие отстают в области спорта от своих восточных соседей - немцев. Именно под влиянием де Кубертэна в ходе реформы образования 1890 года вводится школьное спортивное воспитание. Кубертэн считает, что занятия спортом смягчают нравы, спорт помогает освободиться от чувства неудовлетворенности и становится противоядием от секса - источника всеобщего насилия. Таким образом, секс снова может занять свое место в семье, являющейся основой общества: уравнение «здоровое удовольствие плюс здоровье», обретенное благодаря спорту, отныне разрешает проблему падения рождаемости, порожденную индустриальной революцией и урбанизацией, помогает, кроме того, бороться с алкоголизмом.
По мнению де Кубертэна, идеология спорта зиждется на любительстве и соответственно на принципе бескорыстности: равенство исходных возможностей, соблюдение правил игры, признание чужого превосходства в состязании и авторитета арбитра. Таким образом, спорт становится, если сопоставить его с политикой, воплощением демократии, основанной на взаимопомощи и конкуренции. Пьер де Кубертэн даже видит в спорте средство установления мира на Земле благодаря мирным международным соревнованиям и думает о воскресении спортивной цивилизации, того, что под его влиянием было названо олимпийским пацифизмом.
Тем не менее следует напомнить, что этот прекрасный порыв во имя спорта официально оформлен Международным олимпийским комитетом, созданным в 1894 году и состоявшим в основном из военных и аристократов. Кстати, его состав обновляется путем кооптации. В его руках сосредоточена полная власть по организации будущих Олимпиад. В конце XIX века влияние аристократии падает по мере развития капитализма и роста власти буржуазии. В поисках новой идеологии, позволяющей сохранить влияние, идея о дисциплине тела также становится средством подчинения умов. Анри Масси под псевдонимом Агафон пишет в 1913 году, что «спорт вырабатывает выносливость, хладнокровие, воинские добродетели и поддерживает воинственный дух молодежи». Моррас высказывает почти ту же мысль: спорт формирует врожденный вкус к дисциплине.
Именно на этот аспект необходимо обратить внимание. Чистота спортивного идеала, выдвигаемого бароном де Кубертэном, не вызывает сомнений. К тому же он находит многочисленных последователей, и в начале XX века спорт развивается чрезвычайно быстро. В 20-е годы в Чехословакии, например, проводятся Сокольники, являющие собой образец чисто спортивного праздника, парада, посвященного прославлению спорта, причем без какого бы то ни было военного подтекста.
Но двойственность спорта раскрывается, когда говорят, что «спорт стимулирует национальные чувства» и что его функция в поддержании воинственного задора молодежи. Иллюзия олимпийского пацифизма не пережила миллионы людей, погибших в войне 1914-1918 гг. Позже, когда Гитлер ввел ритуал зажжения Олимпийского огня на Играх 1936 года в Берлине, большинство западноевропейских руководителей не желало видеть, что в его глазах Игры - прежде всего восхваление германского духа. Лишь немногие видели это: следовательно, можно говорить не о компромиссном соглашении между гитлеризмом и спортивным движением, а разве что о наивности последнего. В это время спорт существует изолированно, в стороне от политики. Правда и то, что в 30-е годы спортивное движение было введено в заблуждение названием СА, сначала Sportabteilung (спортивные отряды) до переименования в Sturmabteilung (штурмовые отряды). А разве Гитлер в свою очередь не утверждал в «Mein Kampf», что спорт отвращает молодежь от секса?
Демократизация спорта, служившего в конце XIX и начале XX века привилегией аристократии и буржуазии, особенно ярко проявляется начиная с 50-х годов. Занятия спортом становятся все менее дорогостоящими, возникает больше свободного времени, что также позволяет объяснить успех, которым пользуются спортивные состязания в средствах массовой информации. Добавьте к этому явление отождествления зрителя со спортсменом. Спорт доступен каждому, гораздо сложнее идентифицировать себя с писателем или ученым.
Процессу демократизации через отождествление сопутствуют еще два явления. Во-первых, спонсорство, или финансирование спортивных соревнований частными предприятиями в рекламных целях. Расцвет спонсорства тесно связан с развитием рекламы и относится к концу 40-х годов; ежегодный бюджет спонсоров приближается к полутора миллиардам долларов в США и полутора миллиардам франков во Франции. Во-вторых, включение спорта в орбиту средств массовой информации. Эти явления составляют тандем, так как спонсорство и реклама не имели бы смысла без средств массовой информации. Результат очевиден: безудержный рост стоимости трансляций.
Логическим следствием этого процесса служит увеличение заработков чемпионов, особенно в боксе, скачках, футболе, теннисе и т. д. Спортсмена «переманивают» различные клубы, и эта «герилья трансферов» порождает беспрецедентное раздувание заработной платы. Так средняя заработная плата профессионального футболиста (а не «звезды») составляла 8500 франков в 1979 году, а в 1988 году уже 45000 франков. Карьера спортсмена коротка, и он продает себя тому, кто больше предложит, стараясь накопить как можно больше денег. Публика скорее зачарована, нежели испытывает зависть, что является следствием феномена отождествления, о котором говорилось выше. Отсюда же впечатление коллективной удовлетворенности. Впрочем, зритель не знает точных размеров задействованных средств, стоимость спорта по-прежнему остается топ-секретом. Для наивных спорт сохраняет видимость бескорыстности.
Менее чем век спустя после возобновления олимпизма почти все «гранды» экономики включились в спортивный бизнес. Спортивные клубы почти повсеместно пришли на смену добровольным организациям, которые обеспечивали спортсменов профессиональными руководителями. Обязательное любительство - краеугольный камень спортивного идеала де Кубертэна - ушло в небытие вместе с бескорыстностью спорта. Отныне первые роли играют несколько «профессионалов», а о равенстве возможностей давно забыли. Безумный ажиотаж ведет различные клубы к банкротству.
Очевидно, что спорт находится во власти денег, или, скорее, спорт и деньги нерасторжимо связаны между собой, спорт уже немыслим вне бизнеса, а бизнес без спорта. Однако если присмотреться, то становится ясно, что сама очевидность заключает в себе парадокс. Возможно, именно спорту принадлежит роль лидера в спортивно-деловой чехарде. Этот аспект освещает Филипп Симонно в своей работе «Homo sportikus». Оказывается, что спорт является опорой в рекламных кампаниях, что огромное большинство специалистов рекламы составляют бывшие спортсмены (от 70 до 80%). Качества, необходимые для преуспевания в рекламе, те же, что и в спорте: дух состязательности, энергичность, жизнеспособность, оптимизм; внешний вид обязателен для обеих сфер деятельности: подтянутость, загар, мускулатура, настроенность на успех. Таким образом, спорт навязывает свою модель экономике, а не наоборот.
Кроме того, спонсорство способствует укреплению законного статуса: причастность к спортивному мероприятию, обеспечивая необходимую рекламу, гарантирует сознание гражданского долга и нравственный характер деятельности предприятия в глазах публики, поскольку спонсорство преобразует отношения с общественным мнением и осуществляет переоценку ценностей на самом предприятии, спонсорство развивает у персонала «дух предприятия», приверженность общим ценностям, узаконивает и облагораживает в глазах персонала прибыль, извлекаемую нанимателем. Предприятие выигрывает, таким образом, на всех досках… и все благодаря спорту. Спонсорство обеспечивает двойной выигрыш, поскольку, с одной стороны, более утончен, чем институционная реклама, когда превозносит свои собственные достижения, а с другой стороны - он делает невидимыми отношения силы на предприятии. Именно в этом смысле спорт духовно возрождает деньги и прибыль, придавая бизнесу видимость бескорыстности. Значит, спорт приходит на помощь экономике (а на Востоке государству). Это доказывает, что экономика проходит через спорт, и это неудивительно, ведь спорт стремится заменить деньги в качестве фундамента жизни в обществе.
Ставка так высока, что спорт подвергается серьезной опасности, угрожающей его «чистоте» и порожденной научным прогрессом: отдельные команды пристрастились к тому, что называют генетическими поделками, которые, несмотря на контроль, ведут к крупным потерям. Эта ложь в сочетании со всеми другими приводит в результате к разоблачению различных приманок спортивной идеологии.
В конце концов, хотя заманчивые заработки объясняют высокие результаты в том случае, когда они обеспечивают и резкое социальное продвижение, которое иначе просто немыслимо (например, бокс), в частности в «третьем мире», деньги всего не объясняют. Люди стремятся прежде всего к личной славе, побуждаемые гордостью, которая заставляет превосходить самого себя и быть лучшим. Победу нельзя купить: может быть, именно это обстоятельство притягательно для современного общества - стремление к парадоксально безвозмездной славе? Может быть, именно эта иррациональная частичка сделала спорт новым богом в обществе, у которого не стало других богов.
Ирина Быховская
Спорт - сфера деятельности человека, отличительными особенностями которой являются направленность на выявление максимальных (чаще всего - физических) возможностей человека, состязательный характер отношений между субъектами спортивной деятельности, а также игровое по форме и неутилитарное по цели их взаимодействие. У социологов нет единого определения спорта - акцент, как правило, делается на одном из указанных аспектов. Думается, однако, что лишь в совокупности эти признаки позволяют отличить спорт от других видов социальной деятельности.
Понятие «спорт» нередко отождествляется (особенно в массовом сознании) с понятием «физическая культура». В действительности, хотя явления, обозначаемые этими понятиями, имеют нечто общее (прежде всего физические качества человека как объект воздействия), они не только не тождественны, но в определенных отношениях прямо противоположны по своей социальной сути. Что же выступает объединяющим и что разъединяющим началом во взаимоотношении этих явлений? Полагаю, что наряду с некоторыми частными характеристиками, которые останутся вне нашего анализа, основным критерием может быть названа степень реальной соотнесенности (или, напротив, несоответствия, противостояния) ценностей, ориентации каждого из указанных видов деятельности - спорта и физической культуры - с общекультурными, гуманистическими ценностями, т. е. ценностями развития и самореализации человека.
Казалось бы, уже сам термин «физическая культура» дает ответ на вопрос о связи соответствующего ему явления с культурой общества - «по определению». Однако достаточно перелистать множество культурологических исследований, чтобы подвергнуть эту очевидность сомнению: трактовка культуры сводится, как правило, лишь к анализу внутренней, духовной культуры. Вопрос же о социокультурном статусе телесно-физических качеств человека, о специфике «окультуривания» тела и связи этого процесса с духовным развитием в большинстве исследований даже не ставится. Чем это можно объяснить? Думается, менее всего действительными, реальными характеристиками культурно-исторического процесса, в котором человек предстает как целостность, как единство природных и социальных начал, взаимодействующих и взаимообусловливающих друг друга в этом процессе. Природно-физические качества человека изначально не существуют вне социокультурного контекста, в рамках которого их значение только и может быть понято и оценено. Забывая о том, что «всякое проявление его (человека) жизни… является проявлением и утверждением общественной жизни» (К. Маркс), мы как бы расчленяем человека на 2 независимых и даже противостоящих друг другу начала - абстрактную физическую природу и социально обусловленную духовность.
В известной мере вынесение телесно-физических качеств человека за пределы культурологического анализа - это продолжение и отражение платоновской линии, а также христианских традиций, третирующих все, что связано с телесным началом в человеке как нечто низменное, непристойное, не заслуживающее внимания. Эти принципы, закреплявшиеся веками, безусловно, сказались (думаю, чаще всего, безрефлексивно) на отношении к физической культуре, на ее статусе в сравнении с другими элементами культуры общества и личности. Однако век XX своими реалиями все более подталкивает человека к переосмыслению этой позиции. Возрастание как исследовательского интереса, так и общественного внимания к физической культуре стимулируется процессами современной научно-технической революции, которая, наряду с другими последствиями, влечет за собой рост гипокинезии, уменьшение физических нагрузок в труде и быту, стремительное развитие урбанизации, увеличение объема свободного времени. Все это определяет возрастающую общественную потребность в развитии физической культуры, придании ей статуса равноправного с другими элемента общей культуры общества и личности, превращении в неотъемлемую часть образа жизни всех социальных групп.
Вопрос о месте и значении телесно-физических качеств человека в культурном процессе, в т. ч. в процессе формирования целостной личности, является частью более широкой проблемы связи и взаимодействия культуры и природы, решение которой предполагает анализ системного единства соответствующих элементов на различных уровнях: «человек- среда» на экологическом уровне, «биогенетическое - социокультурное в человеке» - на антропологическом, «общество - природа», «биосфера - техносфера» - на планетарном и «неосфера - космосфера» - на вселенском уровне. Анализ этой проблемы на интересующем нас антропологическом уровне показывает, что телесно-физические качества человека не являются лишь собственно природным началом в нем, не тождественны их чисто биологическому содержанию: в процессе развития многие факторы социокультурного характера оказывались важными для формирования не только духовно-психических качеств человека, но и его телесной организации. С другой стороны, сама духовность не может быть рассмотрена как надвитальная или противовитальная (что утверждает, например, современная философская антропология). Условия, предоставляемые обществом для развития личности, могут быть актуализированы индивидом лишь в том случае, когда его физическое состояние наиболее «кондиционно» для процесса развития, когда оно обеспечивает максимальную жизнеспособность, полноту проявления эмоциональных, интеллектуальных, всех творческих сил человека. Развитие личности суть процесс приобщения ее к миру культуры, а он невозможен без того, чтобы в нем, как писал К. Маркс, не участвовали «все органы его индивидуальности».
Так что же такое физическая культура? Это сфера культуры, которая включает в себя социально сформированные физические качества и способности человека, а также ту социальную реальность, которая обеспечивает их формирование и развитие, в т. ч. соответствующие элементы ценностно-мотивационной структуры личности, содержащие установку на формирование и совершенствование этих качеств, пропагандируемые стандарты поведения и идеалы физического совершенства, а также социальные институты, управляющие данными процессами. Совершенствование физических качеств становится культурой лишь в той мере, в какой оно имеет смысл не физического, а личностного развития (поэтому превращение телесного совершенства, здоровья в самоцель вряд ли могут быть отнесены к феноменам культуры). Культура - это всегда гармония, в данном случае гармония духа и тела, осознанная как высший смысл еще древними. Приблизиться к этой гармонии - значит реализовать действительно гуманистические начала в общественной жизни.
Является ли в этом смысле спорт физической культурой? Смею утверждать, что далеко не всякий и далеко не всегда. Спорт массовый, рекреационный - в значительной мере да. Спорт «большой», который прежде всего и разумеется под этим словом, все более удаляется от сферы культуры.
В современном мире спорт приобрел статус «феномена XX века» - мало какая еще из сфер деятельности столь же популярна и притягательна, как эта. В чем причина? В интриге непредсказуемости результата? В доступности, легкости восприятия спортивного зрелища - в отличие, скажем, от многих видов искусства? В эстетическом наслаждении? Как показывают опросы, все это так, но главное все же - в демонстрации предельных возможностей человека. Каждый спортивный рекорд - это не только торжество победителя, но и своего рода открытие для всего человечества, выход за границы того, что прежде казалось максимально возможным. (Ряд исследователей предложил сделать спорт «полигоном» для новой науки - антропомаксимологии.) Поднимая планку устремлений человека, уровень его самопознания, позволяя ему ощутить себя Человеком (а это относится и к участнику, и к зрителю), спорт, казалось бы, являет подлинно гуманистическое, а значит, культуротворческое начало.
Однако, как известно, прогресс в любой области - это необходимое, но далеко не «бесплатное» достижение человечества. И самая высокая цена, которая назначается им, - это сам человек, его развитие, его самореализация, наконец, его жизнь. Платит ли общество за прогресс в спорте? Безусловно, да - прежде всего одномерностью того человека, который на него работает. Одна из ярко выраженных тенденций в развитии современного спорта - это тенденция технократическая, для которой характерен перенос цели деятельности с человека, его собственного развития на результат. Голы, очки, секунды, места и медали в технократической системе ценностей превращаются в самоцель, самоценность, в которой отказывают человеку-средству. Гипертрофированное физическое развитие за счет интеллектуального, духовного, готовность прибегнуть к любым средствам (допинг, анаболитики, жестокость и т. п.) ради победы, интенсивное, нередко вредное для здоровья использование потенциала юного спортсмена, а затем оставление его на произвол судьбы - все это проявления технократизма, антигуманного по сути своей и по форме. Не является ли это доказательством все большего отдаления спорта от культуры, ее ценностей, а иногда и просто превращения в ее антипода? (Как здесь не вспомнить О. Шпенглера, относившего спорт к парадигмам цивилизации, но не культуры.) Закономерен ли этот процесс? Полагаю, что в значительной мере да. Оставить все, как есть, или, как предлагают некоторые, запретить спорт? Вряд ли человечество откажется от «большого спорта» - стремление к новым высотам и к самоутверждению неистребимо в нем. Однако подлинно гуманное общество не может и не должно приносить на алтарь спортивного прогресса здоровье, полноценность развития, нравственные ценности человека. Реальное осуществление девиза «В развитом теле - возвышенный дух», выдвинутого Кубертэном, требует от общества поиска таких механизмов, которые бы позволили противостоять антигуманизму, жесткому прагматизму в спорте.
Алкоголизм
Алкоголизм
Михаил Левин
В 1848 г. шведский ученый Магнус Гусс предложил термин «алкоголизм» для обозначения совокупности патологических изменений в организме вследствие неумеренного потребления алкоголя. Со временем он приобрел и более широкое, социальное значение - как выражение негативных последствий потребления алкоголя для общества, выражение социальной патологии. К началу перестройки наше общество было весьма сильно поражено и этой болезнью.
Алкоголизм и перестройка - на первый взгляд странная пара. Тем не менее одно с другим довольно тесно связано. Время перестройки ведет свой счет с апреля 1985 г., новая антиалкогольная политика - с мая того же года. Решения по этому поводу - первая крупная акция нового руководства страны. Начав с «непопулярной меры», оно как бы давало понять, что не ищет дешевой популярности, а намерено завоевывать авторитет иным путем. Время показало, что перестройка и борьба с пьянством имеют и более глубокую взаимную связь, чем только почти одновременное начало. Демократизация общественной жизни, оздоровление морального климата и экономики в самом деле дают массе людей возможность найти себя, помогают преодолеть проблемы и конфликты, которые десятилетиями интенсивно продуцировали пьянство.
За прошедшие годы дважды повышались цены на спиртное, особенно резко на водку, в сентябре 1985 г. и августе 1986 г. Пол-литра водки теперь стоит 10 рублей - почти вдвое больше, чем в 1985 г. 10 рублей - примерно 5% среднего месячного заработка советского трудящегося, и регулярная выпивка стала многим не по карману. Доступность ее была еще больше ограничена с помощью резкого ужесточения режима торговли, главным образом сокращения в несколько раз числа магазинов, торгующих спиртными напитками. В результате алкоголь стал дефицитом. В Москве и сотнях других городов (но не во всех) выстроились очереди в сотни человек, стоять за выпивкой приходилось иногда по нескольку часов. Некоторые населенные пункты и целые районы были объявлены «зонами трезвости» - легальная продажа спиртного в них прекратилась.
Одновременно ужесточались наказания за связанные с пьянством проступки на производстве, на улице и в общественных местах, за самогоноварение и нарушения правил торговли.
Результаты неоднозначны. С одной стороны, удалось добиться реальных успехов, кое в чем очень существенных. Значительно сократились прогулы и опоздания (на 9/10 связанные с пьянством), выпуск некачественной продукции и потери в производительности труда. На улицах стало трудно встретить пьяного, а прежде это было обычным делом. Особенно впечатляет улучшение демографических показателей, в частности смертность населения от причин, непосредственно связанных с алкоголизмом, снизилась более чем вдвое, средняя продолжительность жизни увеличилась на 2 года. С другой стороны, в некоторых отношениях меры оказались явно неэффективными. Не видно реальных сдвигов в преодолении пьянства в молодежной среде, по ряду важнейших показателей в возрастных группах до 30 лет, и особенно до 21 года, улучшений нет. Резко увеличилось число зарегистрированных молодых потребителей наркотических и токсических веществ. Но самая серьезная проблема последнего времени - самогон. Продажа алкоголя на душу населения, по официальным данным, сократилась очень резко - с 8,4 литра чистого спирта в 1984 г. до 3,3 в 1987 г. Но расчеты и оценки специалистов показывают, что минимум на 3/4 это компенсируется ростом нелегального производства самогона. Сахар - основное сырье для такого производства - к весне 1988 г. исчез из продажи даже в Москве, что более чем наглядно свидетельствует о крайней напряженности ситуации.
Три года борьбы с пьянством показали, что решения 1985 года были не во всем верны, по крайней мере по мнению автора. Так, повышение цен было чрезмерным, создание дефицита и очередей было просто ошибкой.
Четыре года перестройки показали, что наше общество довольно быстро становится другим и среди прочего осваивается трудное искусство признавать свои ошибки. Это дает надежду, что и политика в области контроля алкоголя подвергнется разумной коррекции - станет менее эмоциональной, больше будет ориентироваться на реально прогнозируемые цели.
Мари-Элен Мандрильон
У многих во Франции вызвал улыбку тот факт, что Генеральный секретарь ЦК КПСС ознаменовал свое вступление на эту должность развертыванием антиалкогольной кампании. У одних возник вопрос: уж не растворим ли коммунизм в спирте? Другие же увидели в этом рецидив тоталитаризма. В который уж раз события в Москве дают импульс франко-французской политической дискуссии.
Что касается алкоголя как социального бедствия, с ним, по-видимому, все ясно. Такого рода определение фактически отсылает нас к другому типу общества, к обществу индустриализации и стихийной урбанизации. Перед нами встают образы «Западни» Золя. Или «семейной полиции», где неустойчивый городской пролетариат является «опасным классом», где вечерние выпивки после зарплаты довольно быстро сдали позиции под давлением общественного контроля со стороны женщин, медиков, преподавателей во имя социальной гигиены, являющейся синонимом прогресса.
Общественные различия определяют и различия в потреблении алкоголя. Что может быть общего у алкоголизма высшего света с алкоголизмом предместий, пораженных безработицей? С алкоголизмом одиночек в крупных городах и вымирающих малых деревнях или с алкоголизмом ремесленников, которые видят в нем одну из своих последних традиций? Эти различные формы алкоголизма требуют, разумеется, и различных форм профилактики, борьбы и лечения.
Единственным объединяющим подходом является здесь позиция руководства органов здравоохранения, которые неустанно показывают обществу, во что обходится ему алкоголизм. Как это успешно проделала мадам Симон Вей, французский министр здравоохранения в 70-х годах. Насколько велика цена алкоголизма в человеческом, социальном и финансовом плане? Этот последний аспект был продемонстрирован настолько убедительно, что удалось ввести налог на алкогольные напитки и табак.
Что касается экономической стороны потребления алкоголя, французы сталкиваются с ней, пожалуй, при отъезде в отпуск, когда виноделы юга блокируют автомобильные дороги в знак протеста против импорта вин из других стран Европейского сообщества. Легко заметить, что алкоголь остается главным образом проблемой ценностей, которые сами по себе очень и очень дифференцированы. Происхождение, местожительство, сословную принадлежность человека можно определить по напиткам. Его личность довольно четко характеризуется тем, что он пьет: бордо или божоле, пиво или аперитив, мирабель или кальвадос. Алкоголь определяет и еще одно поле социального общения, а именно кафе. Для органов власти кафе является орудием борьбы против молодежной преступности, против обезлюдения села. И наконец, алкоголь скрашивает праздники, отмечаемые на протяжении года, с его помощью отмечаются важные этапы в жизни человека, укрепляется семейная солидарность.
Являясь хранителем традиций, он в то же время выступает и как проводник современности. Уровень своей компетентности зачастую принято подтверждать познаниями в виноделии. Свою личную ответственность в деле сохранения окружающей среды выражают выбором натуральных вин, полученных чисто биологическим путем. Забота о красоте тела и фигуры проявляется в выборе малокалорийных коктейлей с небольшим содержанием сахара. И именно на этой ценностной почве алкоголь выступает как четкий показатель социальных перемен.
Он свидетельствует, что теряют силу традиционные стратегии социального контроля.
Семья, школа, армия, церковь выступают отныне проводниками принудительной морали, которая воспринимается уже как устаревшая. Увеличивается разрыв между моральными авторитетами и специалистами по борьбе против алкоголизма, с одной стороны, и общественным мнением - с другой. Органы власти не располагают более ни арсеналом юридических средств, ни гигиенической педагогикой, которые пользовались бы достаточным доверием, чтобы быть эффективными.
Политики оказываются в лучшем случае бессильными. У одних карьера разбивается в результате обвинения в алкоголизме, тогда как другие, напротив, получают депутатские мандаты ценой подчинения винодельческому лобби.
В этих условиях новой ареной борьбы против алкоголизма стали средства массовой информации, телевидение и мир зрелищных предприятий. На некоторое время в одну из главных ставок в этой борьбе превратилась реклама алкогольных напитков на голубом экране.
И в то же время нам не кажется, что американская модель, опирающаяся на волну пуританизма, утвердится во Франции, где во имя уважения к частной жизни подвергается критике ее нетерпимость.
Несколько лет назад профилактика алкоголизма приняла здесь форму рекламных посланий, задуманных в подростковом стиле: «Одну рюмку - куда ни шло, три рюмки - жди беды!» Формула эта попала в точку и прочно вошла в разговорный язык.
Репрессивный аспект этой борьбы концентрируется на драмах, происходящих по вине пьяных водителей. Молодые люди, гибнущие по субботам на дорогах, пьяные шоферы, осуждаемые на небольшие сроки, чаще всего условно, переходят в средствах информации из рубрики «Происшествия» в рубрику «Общественные явления».
Такая передвижка стала результатом деятельности ассоциации родителей жертв дорожных происшествий, поддержанных в средствах массовой информации профессиональными врачами-травматологами, приверженцами психотерапии, а также адвокатами.
В борьбу против пьяных за рулем будут включаться известные спортсмены, звезды театра и эстрады, как это было с борьбой против токсикомании и СПИДа. Она станет делом, в котором его участники получат возможность добиться известности, завоевать моральный авторитет.
Исходя из этого, Мишель Рокар, став премьер-министром, может превратить борьбу против пьянства за рулем в одну из опор в своей политической легитимизации. Но это не вызовет (или почти не вызовет) улыбок.
Токсикомания, наркомания
Токсикомания, наркомания
Франциско Хуго Фреда
В обиходном языке наркоманом называют лицо, регулярно потребляющее продукты, классифицируемые как «наркотики». Это потребление лежит в основе возникновения так называемого состояния зависимости, характеризующегося неспособностью индивида отказаться от сложившейся практики.
Учитывая данную ситуацию, «наркотик» рассматривается как определяющая причина любого поведения, имеющего в основе потребление наркотиков, неизбежным следствием которого является известная формула: наркоман не может существовать вне реальности, в которой есть наркотики. Из этого априорного утверждения можно вывести две основные задачи:
1) инвентаризация наркотиков;
2) терапевтические мероприятия.
Инвентаризация наркотиков
Что касается первой задачи, то в течение последних трех десятилетий специалисты в области наркомании разработали немало схем, позволяющих инвентаризировать вещества, используемые наркоманами, как и их воздействие на тех, кто их потребляет.
Речь идет о таких веществах, как кокаин, морфий, героин, марихуана, гашиш, галлюциногенные грибки, ЛСД, а также о фармацевтических товарах и о химических дериватах (включая химические продукты), как клей, эфир, бензин и т.д…
Первая группа веществ подпадает под юридические законы и меры, предусматривающие наказание за их потребление, производство и незаконный сбыт; по второй группе разработаны меры контроля, а (третья группа послужила отправным пунктом для выработки рекомендаций), направленные на предотвращение неправильного их использования и злоупотреблений.
Однако в связи с тем, что наркоман может использовать абсолютно любое вещество в конкретных целях и превратить его в «наркотик», возникают сомнения в отношении правомочности концепции «наркотика» как главной причины наркомании.
Если же причину наркомании не удается свести к существованию наркотиков, значит, ее следует искать во внутренних мотивах, побуждающих людей заниматься данной практикой. Это позволяет ставить вопрос о наркомании как о симптоме и исключить идею порока. Поэтому наркомана следует рассматривать как больного, но отнюдь не как правонарушителя.
Терапевтические мероприятия
На фоне констатации, гласящей, что само по себе существование продукта не может служить объяснением широты проблематики, связанной с наркоманией, наблюдается быстрый рост числа работ, разъясняющих данное явление с исторических, идеологических, социологических, политических, психологических, биологических и других позиций и стремящихся сместить акцент с одновалентности причины, предполагаемой предыдущей схемой. Такой подход позволяет четко очертить два аспекта: запрещение и наказание за употребление наркотиков в противозаконных целях и, с другой стороны, изучение социальных, исторических, политических и прочих причин, вызывающих наркоманию. Общая для этих концепций проблема заключается в том, что вышеперечисленные причины отнюдь не всегда перекрывают конкретные личные причины.
Действительно, факторы общего характера не могут учитывать личностные характеристики, предопределяющие конкретную реакцию разных людей при идентичных условиях на одну и ту же конфликтную ситуацию.
Эти соображения позволяют ставить вопрос о применяемых терапевтических мероприятиях. Такие мероприятия предполагают, как правило, поэтапный подход. На первом этапе проводится лечение по подавлению интоксикации, предусматривающее прохождение через переломный момент (представляющийся необходимым), когда человек, находящийся в полной зависимости от продукта, может под медицинским наблюдением преодолеть так называемый «критический» пик, предполагающий отлучение от потребляемого продукта; на втором этапе, называемом посттерапевтическим, пациент, освободившись от зависимости от продукта, может определить причины, лежащие в основе его заболевания, и подготовиться к социальной реабилитации. Присутствие группы специалистов (психологов, воспитателей, психоаналитиков и т. д.) в ходе мероприятий второго этапа имеет решающее значение.
Во Франции настоящая схема, имеющая все основания для существования, разработана в развитие закона 1970 года, который четко предписывает процедуру любого лечения для наркоманов. В других европейских странах, с незначительными различиями, сохраняются аналогичные принципы подхода, в основе которого лежит идея о необходимости полного отделения пациента от наркотика для обеспечения эффективного лечения наркомана.
Несмотря на то, что сам принцип как таковой не оспаривается, опыт наглядно свидетельствует о том, что единственная возможность добиться успеха при лечении от наркомании обусловлена собственной решимостью пациента покончить с употреблением наркотика. Минимальные шансы достижения результатов появляются лишь тогда, когда пациент безоговорочно готов пойти на этот шаг. Да и мероприятия, предлагаемые больному, принесут положительный эффект лишь тогда, когда просьба об их проведении будет исходить от самого пациента.
Подобно тому, как наркоман в поиске продукта, втягивающего его в наркотическую зависимость, может исказить условия его применения, он постоянно разрушает любую модель лечения, которая не совпадает с его желанием добиться выздоровления, так как если такого желания нет, то наркоман использует, в отличие от других типов больных, опыт, накопленный при приеме наркотиков, которого недостает лечащему персоналу. По этой причине меры интернирования, направление на лечение через суд, лечение в связи с невозможностью жить в семье или в обществе, как правило, заканчиваются полным провалом.
Подобная констатация заставляет нас глубоко задуматься над причинами, определяющими привязанность, более того, любовь субъекта, выказываемую по отношению к объекту - «наркотику». Эта связь не может объясняться только свойствами, присущими продукту, скорее речь следует вести о предлагаемом последнем выходе из проблемной ситуации.
Определение наркомании как возможности выхода из проблемной ситуации обнажает в негативных тонах весомый в ее чреве конфликт, его позволяет нам рассчитывать на осмысление данного явления, рассматривая его в качестве симптома, а не только как простое отступление от норм поведения. Приняв эту мысль за исходную, мы отмечаем и изменение самой концепции наркотика, учитывая, что она выдвигает на передний план ущербность субъекта, глухой тупик, в котором объект «наркотик» не ограничивает свое воздействие только телом, но и влияет на смысловой полюс, предопределяющий модус вивенди «наркомана». Действительно, появление на первом плане смысловой значимости предопределяет особую клинику, которая должна в основном опираться на учет желаний субъекта.
Если следовать данной логике, то напрашивается следующий вывод: желание наркомана выздороветь не является противоположным желанию, ввергнувшему его в путы наркомании. При каждом предложении лечения необходимо определить, до какой степени субъект готов задействовать свое желание, являющееся частью симптома, с тем чтобы выйти на истину, лежащую в его основе, при стремлении подавить поведение, поставившее его в зависимость от продукта. Этот теоретический подход, а также наш обширный клинический опыт позволяют нам прийти к выводу о том, что единственным способом преодоления этого пути является психоанализ.
Владимир Гефтер
Токсикомания - собирательный термин для обозначения группы заболеваний, которые вызываются привычным употреблением природных или синтетических веществ, оказывающих специфическое (эйфоризирующее, седативное, стимулирующее, галлюциногенное) воздействие на психику, или, как говорят, психоактивных средств. К ее определяющим клиническим признакам относят характерную динамику толерантности к употребляемому веществу (изменение его количества, необходимого для достижения ожидаемого эффекта), развитие психической, а в дальнейшем и физической зависимости от психоактивного средства, и формы которой зависят как от фармакологических свойств самого вещества, так и от индивидуальных особенностей организма токсикомана. Болезнь сопровождается широким спектром психических и сомато-неврологических расстройств, формированием особого «токсикоманического поведения», часто - нарастающим оскудением личности и социальным «дрейфом». В рамках такого истолкования различают алкоголизм и неалкогольные формы: «традиционные» наркомании (морфинизм и др., опийные наркомании, гашишемания, кокаиномания); злоупотребление рядом лекарственных препаратов, психотомиметиками (ЛСД, псилоцибин), концентрированным отваром чая (чифиризм); кофеинизм, табакокурение и многое другое.
Иной смысл термину придается с медико-правовой точки зрения, противопоставляющей наркоманию и токсикоманию. Под наркоманией в этом случае понимают состояния, вызванные неоднократным употреблением психоактивных средств, которые законодательно признаны наркотическими и запрещены к немедицинскому применению. Если же психоактивное средство не отнесено к числу наркотических, используется термин «токсикомания».
В принципе к ней способно привести злоупотребление практически любым веществом, обладающим хотя бы незначительным психоактивным действием. Сообщалось даже о случаях внутривенного введения воздуха заключенными-наркоманами - за неимением лучшего. Хотя можно и усомниться в достоверности этих сведений, они заслуживают того, чтобы быть выдуманными, ибо скрывают в себе самую суть и символ явления: «кайф» может быть сотворен «из воздуха»! Именно поэтому борьба с токсикоманией, сводящаяся к ужесточению контроля за оборотом психоактивных средств и репрессивных мер к токсикоманам, вряд ли даст стойкий результат. Хуже того, она будет толкать токсикоманов к поиску иных, замещающих средств, осложняя общую наркологическую ситуацию, вплоть до выхода ее из-под всякого контроля, и провоцируя целый ряд негативных социальных явлений.
Такая судьба ожидала и ведущуюся в СССР с середины 80-х годов борьбу с пьянством и алкоголизмом - наиболее распространенной в стране формой хотя, разумеется, весьма неодинаково проявляющейся в различных этнических регионах и социально-демографических группах. Последние полтора десятилетия она приняла характер и масштабы подлинного социального бедствия, общественное осознание которого приобретало порой своего рода эсхатологические черты: говорили о национальной катастрофе, нравственном вырождении, разрушении генофонда нации и т. п. Для этого действительно были (да и остаются) основания. Это рост детской смертности, числа детей-олигофренов, травматизма и смертности мужчин в трудоспособном возрасте и многое другое. Однако принятое в 1985 г. радикальное антиалкогольное законодательство, добившись поначалу некоторого облегчения ситуации, вскоре привело к повальному самогоноварению (по сути дела - самогонной войне населения с государством), значительному увеличению потребления токсичных спиртосодержащих суррогатов, лекарственных препаратов, всевозможных продуктов бытовой химии. Опасные размеры приняли, в частности, особые формы детской и подростковой токсикомании - вдыхание паров летучих веществ (ацетона, бензина, эфира, лаков, клеев, инсектицидов и т. п.) - в силу их доступности и дешевизны, часто вызываемых ими глубоких отравлений и быстрого поражения мозговой деятельности. Кроме того, заметно умножились случаи политоксикомании - тяжелее протекающих и более сложных для диагностики и лечения форм заболевания. Стало быть, «лобовые» антитоксикоманические меры, даже самые продуманные и последовательные, обходят стороной существо проблемы. Недуг произрастает на почве, образованной комплексом потребностей, которые имеют родовую, общечеловеческую природу и понуждают огромную массу людей прибегать к непатологическому употреблению тех или иных психоактивных средств. Более того, можно предположить целесообразные свойства этого явления, умножающего и расширяющего адаптационный потенциал человека, притом за счет быстродействия и практически неограниченного выбора психоактивных средств. В какие бы формы жизнедеятельности (в исторически широком диапазоне) употребление этих средств ни включалось - будь то древние мистерии, многообразные культово-бытовые обряды или, допустим, акции социального протеста в некоторых молодежных субкультурах современности, - во всех случаях за их видимой стороной скрывается глубинная мотивация: необходимость в изменении человеком своего социально-психологического и (или) экзистенциального статуса путем направленного воздействия на психофизическое состояние. Когда же «технология» этого процесса становится самоцелью, питает самое себя, это знаменует развитие токсикоманического расстройства, достигающего в предельных случаях деградации и гибели человека. Здесь средоточие одного из трагических парадоксов человеческой природы: имманентные ей, исходно конструктивные силы избирают своей «мишенью» отдельных людей, оборачиваясь деструкцией для них самих и, возможно, целых сообществ.
Кто же становится такой мишенью? Видимо, не существует особого психологического типа, роковым образом делающего человека токсикоманом. Можно с достоверностью говорить лишь о факторах риска - ряде особых психофизических и личностных черт (возможно, и биохимических), конституциональных или приобретенных, в том числе и противоположных по своим свойствам, которые предрасполагают к заболеванию. Одним из важнейших часто оказывается стремление к сиюминутному удовлетворению потребностей, не терпящее отсрочки, препятствующее их рациональной переработке и продуктивной трансформации. Такой «индивидуальный» риск может быть усилен или ослаблен социальными и особенно микросоциальными условиями. Социальная напряженность, слом жизненных стереотипов, отверженность, маргинальность, как и многое другое, часто сопровождаются ростом токсикомании.
Лечение ее сталкивается лишь с техническими трудностями в той стадии, когда необходимы неотложные реанимационные и дезинтоксикационные меры. Главные проблемы, если учесть очень высокое число рецидивов, возникают на последующих этапах лечения, на которых должны быть заложены основы длительного и стойкого отказа от употребления психоактивных средств. В этом плане ни одна из существующих терапевтических парадигм еще не доказала своего преимущества. Нужно поэтому добиваться возможно большего разнообразия организационных и идеологических форм лечения токсикомании, чтобы каждый из нуждающихся в нем мог найти наиболее близкую, по разным соображениям, и доступную ему. Нельзя отказаться и от принудительного лечения некоторых токсикоманов, несмотря на возникающие при этом нравственные и юридические затруднения. Есть еще одна важная сторона проблемы. В русле многих терапевтических направлений предполагается возвращение токсикомана к стилю и нормам жизни, привычным для большинства людей. Цель и иллюзорная, и просто спорная, по крайней мере что касается части токсикоманов. Когда в их памяти не стирается пережитый эмоциональный и духовный опыт, со всеми его ужасами и соблазнами, вряд ли возможно искреннее возвращение к обыденности, обитатели которой могут показаться им инопланетянами. Общество должно признать равноправие такого опыта любому иному, дать ему шанс для воплощения в социально приемлемых формах. Подлинное понимание и поддержку в трудном деле добровольного отказа от употребления психоактивных средств эти токсикоманы могут, наверное, найти лишь среди таких же, как они. Поэтому представляется не до конца исчерпанными возможности самоорганизующихся терапевтических сообществ токсикоманов, действующих при ненавязчивой и минимально необходимой помощи извне.
Мода, дух времени, массовое сознание
Мода, дух времени, массовое сознание
Поль Йоне
Уже не один век мода играет не последнюю роль в мире идей, влияет на литературные и музыкальные вкусы, определяет кулинарные пристрастия, ощущается в различных сферах человеческой деятельности.
Активное использование средств массовой информации, демократизация и научно-технический прогресс способствовали еще более широкому распространению моды, возникновению новых разнообразных форм ее проявления.
Когда речь идет просто о «моде» и не дается никаких уточнений, подразумевается мода на одежду, во всех других случаях необходимо конкретное лексическое («музыкальная мода», «интеллектуальная мода») или контекстуальное пояснение.
Действительно, естественная лаборатория моды исследует манеру одеваться, иначе говоря, коренное отличие человека от животного, способствующее созданию человеческой общности.
Нет народов, живущих совершенно обнаженными: одни носят пояса, набедренные повязки, украшения; другие окрашивают тело, наносят татуировки и шрамы, употребляют грим; для третьих характерны особые прически или оружие, выполняющее часто декоративную функцию, за исключением периода войн и охоты.
Известно, что там, где климат позволяет обходиться без одежды, которая перестает выполнять защитную функцию, человек все же носит одежду «классического» типа или наносит на тело ритуальные изображения, а часто потребность одеваться выражается в особом внимании к деталям и аксессуарам (впрочем, использование необязательных аксессуаров нагим человеком - это тоже способ одеваться). Сегодня в развитых странах изменчивая мода определяет фасоны, расцветку, материалы и аксессуары (сумочки, обувь, украшения, часы, ручки и т. д.). Даже прическа подчиняется прихотям моды: она стала важнейшим элементом костюма. И наконец, явление, не имеющее исторических прецедентов, - представители всех общественных классов, всех возрастных групп, мужчины и женщины одеваются согласно циклическим изменениям моды.
Давно стал общеизвестным факт, отмечавшийся на протяжении веков в литературе: слово «мода» неизбежно подразумевает «круговорот моды». Лабрюйер посвящает моде главу в книге «Характеры или нравы нашего века». Вот что он пишет: «Едва одна мода приходит на смену другой, и уже она вынуждена отступить перед еще более новой, которая уступает место следующей за ней и далеко не последней, - таково наше легкомыслие». Мода в его понимании - «легкомысленные и недолговечные обстоятельства в потоке зыбкого времени». С тех пор каждая новая эпоха повторяет этот диагноз и представляет себе, что мода изменяется гораздо стремительнее, чем в старые времена. Случилось то, что должно было случиться, и вот уже Жиль Липовецкий отмечает, что современная мода подчинена «империи эфемерности».
Справедливо утверждение, что мода пронизана «неистовым чувством времени» (Ролан Барт), но не менее важно уточнить, что связь моды - не будем выходить за рамки естественной лаборатории - со временем не является простой линейной зависимостью. Можно выделить три ее временных типа:
1) короткие циклы, иногда носящие мимолетный характер (от нескольких недель до нескольких лет);
2) средние циклы (продолжающиеся годы) отражают достаточно долговременные тенденции, определяющие смену конкретных форм и образцов одежды, например укорачивание юбок с конца 50-х годов до середины 60-х годов или изменение положения брючных стрелок, расположенных до 1890 года сбоку, а затем впереди, когда появляются мужские костюмы (конец XIX - начало XX в.), стрелка практически исчезает с распространением джинсов, но появляется вновь в виде боковой складки на широких джинсах конца 70-х годов. Наиболее популярными являются в настоящее время два вида: стрелка впереди («городской» или «выходной» костюм) и отсутствие стрелки (джинсы, спортивная одежда).
3) длительные циклы могут рассматриваться как «окончательные» культурные достижения, которые не ощущаются обществом, пока не наблюдается резких отклонений от нормы. Так, в XIX в. длинные брюки традиционного «народного» покроя вытесняют старинные мужские штаны до колен, которые носили дворяне, и вся мужская мода на протяжении века основывается на этом предмете костюма.
Мода вовсе не развивается спиралеобразно ускоренными темпами и внутри каждого цикла, отнюдь не эфемерность выступает типичным явлением: однодневная мода потерпела крах. Любая получающая признание мода приживается (подобно черенку или культуре) на многие годы (примером может служить современная французская мода: мужское и женское трико, зеленый, лиловый и темно-красный цвета, рубашки в полоску, подложные плечи для мужчин и женщин).
4) В большинстве случаев новая мода возникает, не вытесняя старой: снижение интереса - значительно более длительный процесс, который трудно предвидеть. Из года в год ассортимент предлагаемой продукции изменяется постепенно - резкие сдвиги случаются редко, - в первую очередь выпускаются изделия, дополняющие уже существующую продукцию. Если бы мода ориентировалась на сиюминутные потребности, то сезонные распродажи не пользовались бы таким успехом: спрос основан на уверенности в том, что вещи, купленные в конце сезона, не выйдут из моды и в последующие годы.
Следует также заметить, что «базовые модели» - определение, идущее на смену эпитету «классические» для обозначения неподвластных времени видов одежды, которые всегда в моде, - служат проявлением антимоды: об этом красноречиво свидетельствует, например, 501 модель джинсов фирмы «Levi Strauss». «Базовые виды» одежды относятся к среднему циклу, хотя, возможно, со временем попадут в разряд «долгожителей».
Демократизация моды не разладила ее механизма, а усилила процесс регулирования производства и сбыта в торговой сети, без чего было бы невозможно осуществление масштабных экономических мероприятий и увеличение массового потребления моды.
В 1699 году англичанин Джон Беллерс критиковал негативное влияние «непостоянства» моды на рост «числа нуждающихся». Происходил следующий процесс: зимой галантерейщики и хозяева ткацких фабрик «не рисковали затрачивать свои капиталы, чтобы поддержать рабочих заработком, пока не наступит весна и не выяснится, какова мода»; весной наблюдается всплеск предложения работы, и начинается отток рабочей силы из деревни. Непредсказуемость моды на средние сроки превращала ее, по словам Маркса, комментирующего в «Капитале» Джона Беллерса, в «убийцу» и делала ее «несовместимой с системой крупной промышленности». Сегодня совместимость моды и крупного промышленного производства не вызывает сомнения, о чем свидетельствует, например, развитие производства готового по половому, возрастному, социальному, профессиональному, культурному и другим признакам, по месту и времени, состоянию здоровья, обычаям, по политико-идеологической и религиозной принадлежности групп населения; мода отражает их эволюцию. Именно эти эволюционные процессы составляют смысл и ценность моды, но вместе с тем усложняют ее оценку.
Со времен Великой французской революции большинство социальных, идеологических и половых групп имело возможность вписать свою страницу в историю «моды», создавая ее пейзаж, позволяющий судить о последовательных событиях, которые совпадают с долговременными тенденциями, уводят их в сторону, нарушают, поворачивают вспять или же порождают. Этот пейзаж не является ни следствием неизбежного чередования элементов предрешенной структуры («структурализм») - просторное - облегающее, короткое - длинное, - ни результатом прохождения трансисторических социальных циклов (теория, согласно которой должны существовать обязательные социальные траектории моды). Мода - это передовой рубеж на поле боя, стратегическая ставка, от которой в значительной мере зависит распределение ролей и власти, часто она становится движущей силой эволюции социальных условий. В течение одного века женщины захватили мужской гардероб, не забыв ни о своих специфических, исторически приобретенных функциях (обольщение, искусство показать себя, материнство): театр моды символизировал двоякое стремление женщин добиться равноправия с мужчинами, не растеряв природных достоинств, равноправия сложением, а не вычитанием. Мода была не только показателем женской эмансипации, но и общим знаменателем эмансипации подростков через всемирный взрыв рок-моды, ускоривший длительную тенденцию к разобщению поколений, отмеченную еще Токвилем.
Итак, одежда и музыка стали двумя аренами вторжения, разделения (даже расчленения) и захвата власти.
Борис Грушин
Массовое сознание - специфический тип общественного сознания, получивший широкое распространение в большинстве современных обществ. Подобно групповым (классовым, национальным, этническим, профессиональным и иным формам общественного сознания, оно выделяется не в зависимости от содержательных характеристик, познавательных способностей, экспрессивных свойств, но прежде всего на основе особенностей его носителя, субъекта. При этом если носителем названных форм общественного сознания являются те или иные группы общества, то в массовом сознании в качестве такового выступают особые совокупности индивидов, именуемые массами. Типичные, характеризующиеся различными масштабами примеры масс: участники широких политических или социокультурных движений современности (например, в защиту окружающей среды, протеста против атомной угрозы); аудитории тех или иных средств и каналов массовой информации (например, читатели определенной газеты); потребители социально «окрашенных» (престижных, модных и т. п.) товаров и услуг; поклонники эстрадных «звезд»; «болельщики» одной и той же футбольной команды. К числу наиболее существенных особенностей всякой массы следует отнести: 1) статистический характер образующего ее множества индивидов (состоящее из дискретных единиц, это множество не представляет собой какого-либо самостоятельного, целостного образования, отличного от составляющих его элементов); 2) стохастическую (вероятностную) природу данного множества, находящую выражение в том, что «вхождение» в него индивидов носит неупорядоченный, «случайный» характер, осуществляется по принципу «может быть, а может и не быть» (в результате такое множество всегда отличается размытыми, открытыми границами, неопределенным количественным и качественным составом); 3) ситуативный характер данного множества, связанный с тем, что оно образуется и существует исключительно на базе и в границах той или иной конкретной деятельности, невозможно вне ее (что делает такое множество относительно неустойчивым, временным образованием, меняющимся от случая к случаю); 4) откровенно внегрупповую (или межгрупповую) природу данного множества, проявляющуюся в том, что оно «разрушает» границы между всеми существующими в обществе социальными группами, отличается разнородным, «смешанным» социальным составом (включая в себя представителей различных классов и профессий, лиц с неодинаковым имущественным положением, образованием, уровнем культурного развития и т. д.); 5) неспособность данного множества выступать структурным элементом более широкого социального целого (общества в целом), описывать его сколько-нибудь строгим и исчерпывающим образом (в том числе в силу неизбежного «пересечения» подобных множеств друг с другом).
В содержательном отношении присущее данному субъекту сознание представляет собой широкую совокупность знаний, представлений, иллюзий, чувств, настроений, отражающих все, без исключения, стороны жизни общества, способные вызвать тот или иной отклик в массах и доступные массовому восприятию. Поэтому в нем находят место все предметно выделяемые формы общественного сознания - философия, политика и искусство, право и мораль, наука и религия. Вместе с тем по своему содержанию массовое сознания не совпадает с общественным сознанием в целом, значительно уже последнего, поскольку за его границами оказывается множество явлений, затрагивающих сугубо групповые, специализированные интересы (например, основное содержание науки, элементы профессиональной этики и т. п.).
Структура массового сознания представляет собой чрезвычайно сложное, конгломеративное образование, возникающее на «пересечении» всех известных (выделяемых по различным основаниям) типов общественного сознания - чувственного и рационального, обыденного и специализированного, абстрактного и художественного, созерцательного и связанного с волевыми действиями, рационального и иррационального. На основе причудливого переплетения всех этих форм в его составе возникает множество разнообразных элементов в диапазоне от «позитивного знания» до «ложных образов действительности», от «моментальных эмоций» до «устойчивых настроений», от «фрагментарных мнений» до более или менее широких «полей суждений». Бросающиеся в глаза свойства структуры массового сознания ее разорванность, пористость, противоречивость, способность к быстрым, изменениям в одних отношениях и известному «окостенению» (связанному в том числе с образованием так называемых стереотипов сознания) - в других.
Как и сами массы, сознание в современных типах обществ возникает и формируется в первую очередь в процессе массовизации основных условий и форм жизнедеятельности людей (в сферах производства, потребления, общения, социально-политического участия, досуга), порождающем одинаковые или подобные устремления, интересы, потребности, навыки, склонности и так далее. С другой стороны, действие этих непосредственных условий и форм бытия закрепляется и получает свое дальнейшее завершение в производстве и распространении соответствующих видов массовой культуры, прежде всего связанных с функционированием средств массовой информации и пропаганды. С их помощью указанные интересы, потребности, устремления широких слоев населения оформляются в виде серий одних и тех же образов действительности, способов познавательной деятельности и моделей поведения.
Будучи духовным продуктом объективных процессов, особого рода человеческой практики, массовое сознание оказывает активнейшее воздействие на многие стороны жизни общества, выступая в качестве важного регулятора форм поведения людей, в том числе посредством механизмов общественного мнения, общественного настроения. Эта функция массового сознания постоянно возрастает по мере усиления роли масс в экономической, политической и культурной жизни отдельных стран и мира в целом.
В социальной науке Запада массовое сознание освещается с различных позиций - откровенно антидемократических, отождествляющих массы с темной, не способной к развитию «чернью», «толпой» (Я. Буркхард, Г. Лебон, X. Ортега-и-Гассет); социально-критических, рассматривающих массу как негативное порождение современного антигуманного капиталистического общества (Э. Фромм, Д. Рисмен, Р. Миллс, Г. Маркузе); позитивистских, связывавших явление массы с научно-техническим прогрессом, деятельностью средств массовой информации и пропаганды (Г. Блумер, Э. Шилз, Дон Мартиндейл). Однако выраженная идеологическая ангажированность многих из этих направлений (проявляющаяся ярче всего в стремлении доказать, что массовое общество приходит на смену классовому) создала поистине непреодолимые препятствия для собственно научного, строго объективного анализа массового сознания раскрытия его действительной природы, подлинных механизмов возникновения и функционирования, фактических свойств и роли в жизни современных обществ.
Следует признать, что систематическое, развернутое решение данной задачи стоит в повестке дня и марксистской социальной науки. Хотя первые формулировки и первые решения ее мы находим уже в ранних (а затем и позднейших) работах К. Маркса и Ф. Энгельса, длившееся затем десятилетиями господство леденящего разум догматизма практически полностью исключило данный предмет из поля зрения научного рассмотрения марксистов. Сегодня ситуация меняется, и, как кажется, принципиально. Поэтому будем ждать результатов этих изменений. А точнее говоря, не только ждать, но и готовить их.
Кино и общество
Кино и общество
Андрей Бессмертный
Из всех форм массовой коммуникации, из всех видов искусства кино занимает в обществе положение уникальное. М. Маклюэн относит кино к «горячим» средствам масс-медиа, т. е. к таким, которые полностью овладевают зрительским восприятием и заставляют зрителя идентифицироваться с героями фильма, а иногда и с самой кинокамерой. Специфика кинозрелища - в его всестороннем воздействии на глубинные пласты сознания, в прорыве к архетипам коллективного бессознательного. Собравшиеся вместе зрители и сегодня погружаются в этот мир сновидений, апеллирующий к бездонной и древней архаике нашего сознания, затрагивающий все струны души и одновременно отражающий самые злободневные проблемы современности.
Пройдя через великосветские салоны Парижа, через ярмарки начала века, через «никель-одеоны» Америки, обретя звук и цвет, выдержав конкуренцию телевидения и видео, киноленты продолжают объединять людей, отдающихся магическому мерцанию иллюзиона, способного слить воедино эмоции, страсти, чаяния и грезы миллионов. Ни одно искусство не передает с такой достоверностью - именно вследствие того, что не является движущейся фотографией, копирующей реальность, а являет собой продукт коллективного творчества и потребления, - нашу повседневную жизнь, наши привычки и обычаи, делая их максимально доступными самым широким массам.
Величайший театральный актер может провалиться в кино, ибо звезды кинонебосклона восходят далеко не только благодаря таланту - их выдвигает дух времени, их успех определяется тем, насколько адекватно они выражают настроение современного им общества. Кумиры публики «золотой эры» киноискусства 30-40-х годов - Кларк Гэйбл и Хэмфри Богарт, Жан Габен и Гари Купер, Грета Гарбо и Бетт Дэвис - останутся в истории человеческого сознания навсегда; это своего рода «святые» для многомиллионной аудитории XX века: им подражали, на них молились, их видели во сне.
Сама природа кино социализирует людей, объединяет их - и не только потому, что оно является синтезом всех прочих искусств (и в этом смысле имеет лишь одну аналогию - храмовое действо), но и оттого, что кино есть индустрия, которая должна окупаться, функционируя подобно своего рода независимой «вещи-в-себе», а не отягощая общество материальной зависимостью, компенсируясь покорным исполнением «социального заказа». Лишь кино способно охватывать практически все сферы общественного сознания, однако его сфера по преимуществу - мифология, т. е. познание мира путем погружения в сложные структуры архетипов и явлений, путем их эмоционального исследования «изнутри». Упорядочивая и вынося в сферу сознания индивидуальные и социальные мифы, кино переосмысливает их в духе каждого нового десятилетия, для истории киноискусства являющегося целой эпохой. Вторгаясь в повседневность, мерцающий луч проектора заставляет нас осмысливать и переживать нашу жизнь как нечто гораздо более ценное и значительное, чем то, как мы ее воспринимали сами. И в этом - правда кино, ибо оно не подменяет собой реальность, но мифологизирует частную и общественную жизнь, придавая каждому действию и движению души человека неповторимый и эпический размах. В жизни случаются гораздо более невероятные вещи, происходят совпадения и случайности, намного более удивительные, чем на экране, но кино предлагает нам проблемы, символы и знаки в более обнаженном и драматизированном виде. Отсюда и былая поговорка: «Как в кино!»
Правильно ли относиться к кинозрелищу как к очередному виду общественных развлечений? Смотря что понимать под «развлечением». Как важнейшая социально-психологическая сила, кино освобождает зрителя от фрустраций и напряжения прошедшего дня, от экзистенциальной тоски и многочисленных фобий, от чувства вины или незащищенности. Это отнюдь не «бегство» от проблем, но очищение души и возвращение индивида обществу «отдохнувшим», а иногда и обретшим новое понимание себя и другого. Комплексы и аффекты «выводятся» из психики зрительских масс с помощью различных киножанров. Фильм ужасов очищает подсознание от страха смерти или болезни, комедия снимает конфликт между обществом и индивидом; пафос детектива - не только в романтике большого города, но и в провозглашении права каждой человеческой личности на защиту от любых посягательств извне. По состоянию и развитию таких киножанров в стране можно эффективно определить степень демократии каждого общества.
В кино нет «высоких» и «низких» жанров: любую социальную проблему можно осмыслять и разрешать в рамках каждого жанра, включая мелодраму и фарс; неумение работать с жанрами свидетельствует о падении профессионализма в среде творцов кино. Фильм, конечно же, должен приносить доходы своему создателю; чистая коммерция - удел лишь второсортного кино, паразитирующего на стереотипах. Наоборот, авторское и массовое кино совпадают тогда, когда режиссер не идет на поводу у вкусов публики, а выражает в своей работе доступным киноязыком то, что волнует именно его. Расцвет авторского кино 60-х годов совпадает с появлением многочисленных лент социального протеста, с борьбой за «дешевое» кино, освобождающее автора от диктата финансистов или правительственных бюрократов. Тотальный контроль кинопроизводства со стороны государства, ограничение творца жесткими рамками идеологических предписаний может вести к самым неожиданным парадоксам: ультралевый и революционный фильм может объективно служить тоталитаризму, а «развлекательный» мюзикл или чечетка Фрэда Астера - формировать демократическое сознание.
Кинопропаганда необходима и неизбежна в любом обществе. Ее роль в борьбе с нацизмом, нетерпимостью, расовыми предрассудками и т. д. общеизвестна. В то же время в тоталитарных обществах она подменяла личностные ценности коллективно-идеологизированными, изначально отказывалась от изображения реальности, которую заменяла утопической ирреальностью; мифологию, типичную и традиционную для данной культурно-экологической ниши, подменяли квазимифы, так что присущему кинематографу реализму приходилось присваивать некий эпитет, чтобы отличать его от старого понятия.
Манипуляция общественным сознанием при такой всевластности государства приводит постепенно к тому, что даже документальное кино при тоталитаризме становится игровым (казусы с пересъемками речей Сталина). Политическая цензура подменяет в таких обществах естественную цензуру моральную; стержень всякого фильма - конфликт человек/общество - подвергается манихейскому упрощению и всегда решается в пользу общества. При таком подходе любые ввозимые в страну фильмы воспринимаются как «пропагандистские», если изображают антагонистическое общество «слишком хорошо». Остается лишь ввозить заведомо слабые и второсортные ленты - к тому же это ведет к безответственности режиссеров. Ремесленникам и конъюнктурщикам легче и уютнее жить, когда им не с кем конкурировать, так что можно позволить себе вкусы и реальные запросы зрителей. Тем не менее, при увеличении свободы в обществе именно кинематограф, обладающий магической властью разрушать многоразличные табу, может наиболее эффективно помочь «раскрепощению» и оздоровлению общества, его очищению от былых кошмаров и фантомов.
Как некий социальный институт, кино формирует зрителя и влияет на общество, способствуя расширению сознания; в свою очередь общество, воспитанное кинематографом, становится более искушенным в этой сфере и требует от кино новых достижений, как технических, так и творческих. Иначе говоря, между обществом и рожденным им кино существует постоянная и паритетная амбивалентная связь.
Кино становится тем более социальным, чем чаще его героем становится отдельный индивид, независимая человеческая личность, сбалансированная жизнь которой есть залог здоровья всего общества в целом.
Ани Гольдман
Между кинематографом и обществом существует сложная взаимосвязь, не может быть и речи о том, чтобы рассматривать кинематограф как простое зеркало, отражающее общество в целом. Прежде всего это объясняется тем, что никто, ни один творец, ни один человек в мире не способен охватить всеобъемлющим объективным взглядом ту совокупность, частью которой является. С этих же позиций мы можем подойти к творческой личности, использующей факты прошлого для создания художественного произведения: взгляд на прошлое объективен не более, чем авторское отношение к окружающей действительности. Кинематограф, как и всякое явление, связанное с человеческой жизнедеятельностью, есть составная часть общества, его продукт и способ самовыражения. Таким образом, приходится признать, что кинематографист выражает точку зрения, видение мира, идеологию, которая в свою очередь существует в определенном общественном контексте. Этот факт довольно легко обнаруживается, когда кинематограф является государственным предприятием и находится в руках власти, открыто или нет формирующей идеологию государства и общества, которые стремится представлять. Все гораздо сложнее, когда кинематографом не руководят официальные инстанции, даже если экономические и моральные императивы обусловливают определенную самоцензуру в творчестве кинематографистов. Одна из характеристик кинематографа заключается в том, что одновременно производится несколько произведений искусства и огромное количество развлекательной продукции. Возникает вопрос, следует ли анализировать все фильмы на одном уровне, не учитывая их «качества»? Другими словами, должны ли мы придавать равное с социологической точки зрения значение так называемым «авторским» фильмам, отражающим индивидуальное мировосприятие (например, «Красная пустыня» Антониони и «Презрение» Годара,) и фильмам, воспроизводящим стандартные схемы в соответствии с испытанными моделями и модой (фильмы «системы звезд» во Франции и США)? В первом случае кинематографист очень часто выступает в роли предвестника, он выражает чувства, предвосхищающие реальную действительность, и позволяет нам задуматься о едва обозначившихся явлениях. В 60-е годы Жан-Люк Годар, вопреки социологическому анализу современников, уверовавших в технический прогресс, благотворное влияние изобилия и массового потребления, что должно было положить конец социальным конфликтам, показал чувство неизбывной тревоги, порожденной экономическими преобразованиями во Франции, деградацию человеческих отношений и склеротические тенденции в сфере коммуникаций между людьми. В то же самое время задолго до официальных исследований Антониони высветил кризис супружества и в особенности женской индивидуальности. В эйфории тех лет трудно было услышать голос этих кинематографистов, понадобились майские события 1968 года и феминистское движение 70-х годов, чтобы прийти к осознанию удивительной тонкости восприятия и таланта, позволивших режиссерам обнаружить уже наметившиеся в недрах общества, но значительно позднее проявившиеся тенденции. Творчество этих художников было абсолютно непохожим на массовую кинематографическую продукцию того времени, представленную легкими комедиями и традиционной драмой. Сама история показала, что не многочисленные развлекательные фильмы наиболее ярко и правдиво свидетельствуют о своем времени, а те, что казались тогда «оригинальными», «поэтическими» или «личными». Ведь именно «форма» Годара и Рене, отказавшихся от обычных структур и показавших картину расколотого на части мира, адекватно соответствовала изменяющейся реальности, о которой они рассказывали. Эволюцию этой проблематики выражают и многие кинематографисты более позднего периода, такие, как Шанталь Акерман, Вим Вендерс, Маргерит Дюрас или Джим Джермуш. Их герои пережили кризис и пришли, если можно так выразиться, к еще большей маргинальности, их собственное «я», блуждая в мире, который уже кажется не структурированным и надежным, а скорее неосязаемым, утратило четкие очертания, находясь на грани почти полного распада. Реальность теряет смысл, становится «ирреальностью», бледным подобием собственного образа. Она - всего лишь пустота. Герои скитаются по безмолвным городам и пустынным пейзажам, они лишены корней, семейной истории, одновременно пассивны и ясновидящи, им свойственна грустная уверенность людей, не верящих ни в социальный успех, ни в солидарность, ни в любовь, словно опьяненных свободой, ведущей к смерти или полному одиночеству.
С этой точки зрения кинематограф может рассматриваться как социальный разоблачитель. Не протестуя открыто, он выявляет основополагающие аспекты реальности, которые не всегда под силу обнаружить средствами научного исследования. Однако не следует ставить знак тождества между кинематографом и социологическим документом, необходимо всегда помнить о том, что роль искусства состоит в том, чтобы задавать вопросы, а не отвечать на них.
Борис Грушин
Общественное мнение - понятие, на протяжении последних десятилетий практически полностью отсутствовавшее в политическом лексиконе советского общества. Сегодня, в процессе перестройки, вокруг него идут горячие споры: существовало ли общественное мнение в стране в эпоху Сталина и Брежнева? Существует ли оно сегодня? Одни на эти вопросы отвечают положительно, другие отрицательно. Однако правы и те, и другие, коль скоро в рамках европейской цивилизации данное понятие наделено не одним, а двумя различными смыслами: с одной стороны, это - политический институт, который устойчиво и эффективно участвует в осуществлении власти, представляет собой один из признанных, узаконенных механизмов процесса принятия решений на всех уровнях жизни общества, а с другой - это всего лишь совокупное суждение, разделяемое различными социальными общностями по поводу тех или иных событий, явлений действительности.
Увы, правы те, кто ставит под сомнение существование в СССР общественного мнения в прошлом и настоящем, если имеется в виду первый аспект проблемы. Само выдвижение лидерами перестройки лозунга «учиться демократии», помимо прочего, означает, что этой демократии в стране до сих пор еще не было, что народ был полностью отторгнут от реальных механизмов управления и должен был либо участвовать в унизительных маскарадах всеобщего одобрения, либо демонстрировать традиционное безмолвие. Вместе с тем эти сомнения вовсе не оправданны, если речь идет о втором, более широком значении рассматриваемого понятия. В этом смысле общественное мнение представляет собой состояние массового сознания, заключающее в себе отношение (скрытое или явное) людей к событиям и явлениям социальной действительности, к деятельности различных социальных институтов, групп и отдельных личностей. В плане взаимоотношения с объектами своего воздействия оно выступает в экспрессивной, контрольной, консультативной, директивной функциях, то есть занимает определенную позицию, дает совет, выносит решение и т. д. Соответственно с точки зрения содержания суждения общественные мнения могут быть оценочными, аналитическими, конструктивными, нормативными, а с точки зрения формы - позитивными и негативными.
Общественное мнение действует практически во всех сферах жизни общества. Однако предметы его высказываний определяются рядом границ. В первую очередь это - естественные границы образования общественного мнения, которые оно никогда не может преступить и не преступает. Так, в качестве объекта высказываний общественности выступают лишь те события и явления действительности, которые вызывают общественный интерес, отличаются социальной значимостью и актуальностью. Кроме того, проблемы, по которым высказывается общественное мнение, предполагают возможность расхождения в оценках, то есть заключают в себе больший или меньший момент дискуссионности. Так называемые логические границы способности суждения общественного мнения совпадают с объективными познавательными возможностями массового сознания (например, мерой его компетентности); эти границы постоянно «нарушаются» стихийно функционирующим общественным мнением, но с необходимостью должны учитываться при оценке (анализе) высказываний общественности. Наконец, содержание суждений общественного мнения определяется и, так сказать, искусственными границами его функционирования - определенными социальными условиями, в которых фактически приходится действовать общественному мнению, в первую очередь объемом и широтой циркулирующей в обществе открытой, доступной всем и каждому информации.
Общественное мнение складывается и функционирует как в рамках общества в целом, так и в рамках действующих в нем различных (групповых и массовых) общностей социальных, региональных, профессиональных, политических, культурных и других. В этом смысле можно говорить не только об общественном мнении всей страны, но и об общественном мнении, например, рабочего класса, жителей района, лиц одной профессии, аудитории телепередачи и т. д. В рамках каждой такой общности носителем (субъектом) общественного мнения может выступать как общность в целом, так и любые составляющие ее «части» - независимо от содержания их суждений, от того, высказываются ли они «за» или «против», образуют ли «большинство» или «меньшинство». В соответствии с этим по своей структуре общественное мнение может быть более или менее монистическим, единодушным, и плюралистическим, состоящим из ряда не совпадающих друг с другом точек зрения.
В качестве источника формирования общественного мнения могут выступать многочисленные формы общественного опыта, прежде всего опыта ближайшего социального окружения людей, а также научные знания, официальная информация, сведения, поставляемые учреждениями образования и культуры, средствами массовой информации и пропаганды и т. д. Поскольку каждый из этих источников отражает действительность с разной степенью адекватности, формирующееся на этой базе общественное мнение может быть в большей или меньшей степени «истинным», соответствующим реальным интересам социального развития, или «ложным», иллюзорным.
В развитом демократическом обществе привычными каналами (и формами) выражения общественного мнения являются: выборы органов власти, прямое участие масс в управлении, пресса и иные средства массовой коммуникации, собрания, манифестации и прочее. При этом активность функционирования и фактическое значение общественного мнения в жизни общества определяются существующими социальными условиями - всеобщими, связанными с уровнем развития в обществе производительных сил, характером производственных отношений, состоянием массовой культуры и т. п.; и специфическими, связанными с уровнем развития демократических институтов и свобод, в первую очередь свободы выражения мнений - слова, печати, собраний, манифестаций и т. д.
Общественное мнение - явление историческое. По мере развития человеческой цивилизации меняются экономические, социальные, политические, технические и другие условия его функционирования и вместе с ними сам его статус в жизни общества, повышается его роль, усложняются функции, расширяются сферы деятельности и т. д. Все эти процессы, отмечающие как раз превращение общественного мнения из простого суждения масс, имеющего силу лишь в ограниченных рамках тех или иных общностей, в политический институт жизни обществ в целом, становятся особенно значительными в последние десятилетия и годы жизни мира. В их основе - открытый К. Марксом закон истории, согласно которому вместе с основательностью исторического действия будет расти объем массы, делом которой это действие является («Святое семейство»). И именно с этим всеобщим и объективным законом, с социальной активностью масс, а не с разного рода субъективными установками и устремлениями отдельных прогрессивных политических лидеров следовало бы в первую очередь связывать надежды людей на достижение качественного прогресса в устройстве общественной жизни на Земле.
Общественное мнение
Общественное мнение
Пьер Бурдье и Патрик Шампань
Под термином «общественное мнение» во Франции XVIII века подразумевались публичные выражения личных мнений ограниченной, но довольно значительной части населения, которая, обладая большим экономическим и культурным капиталом, претендовала на участие в управлении и намеревалась воздействовать на политиков с помощью пасквилей и так называемой «общественной» прессы. В XIX веке под воздействием демократических взглядов, основанных на том, что единственным источником законности политики является воля народа, публично выраженные мнения «социальной элиты» превращаются в народное мнение; представительная система правления приводит к тому, что элита, состоящая из избранных представителей, считает себя естественной выразительницей интересов «народа» и рассматривает свои мнения как выражение общих интересов и благосостояния, исключив узкие и ограниченные интересы определенного класса или группировки.
И лишь совсем недавно в связи с появлением изобретенных общественными науками таких новых методов исследования как опросы общественного мнения, анонимное анкетирование, быстрая и автоматическая обработка ответов компьютером, - понятие общественного мнения стало почти полностью совпадать с содержанием, хотя существование объективного референта продолжает оставаться неясным. Этот метод дает возможность назвать «общественное мнение» и «демократичным», так как прямо или косвенно опрашиваются все, и «научным», так как мнение каждого методично регистрируется и учитывается. Вначале использованный в политике для выявления намерений избирателей накануне выборов, этот метод смог предоставить данные, поразительные по точности предсказания и безупречные с научной точки зрения, так как точность и достоверность были проверены самими выборами. Эти предвыборные опросы улавливают не столько «мнения», сколько намерения в поведении в области политики, где опрос довольно точно воспроизводит положение, созданное выборами. Другое дело, когда по просьбе высокопоставленных лиц, а чаще всего важнейших органов прессы институты опроса общественного мнения проводят опросы с целью определения, как «общественное мнение», то есть мнение большинства, относится к чрезвычайно разным и сложным вопросам, таким, как вопросы международной и экономической политики, на которые у большинства опрошенных нет определенного мнения и они даже не задумывались над ними. Хотя и находясь в меньшинстве, что объясняется спецификой вопросов, однозначные заявления об отсутствии мнения и их случайное распределение в зависимости от пола, уровня образования и социального положения достаточны, чтобы понять, что вероятность наличия мнения распределяется неравномерно. Не уделяя этому никакого внимания, Институт общественного мнения, не ограничиваясь сбором уже существующих мнений, создает часто из разных слоев «общественное мнение», которое является чистейшим артефактом, полученным при помощи записи и статистической агрегации положительных и отрицательных ответов на уже сформулированные, часто в расплывчатых и двусмысленных выражениях, мнения, которые ведущие опрос предлагают взятым наугад и подходящим для голосования по возрасту людям. Опубликование этих результатов в «общественных газетах», которые очень часто и заказывали опрос, в большинстве случаев является политическим шагом, имеющим видимость законности, научности и демократичности, с помощью которого общественная или частная группировка, располагающая средствами заплатить за проведение опроса, может придать своему частному мнению видимость всеобщности, которая и подразумевается под «общественным мнением».
Распространяясь, практика проведения опросов общественного мнения привела к изменениям в политической игре: политики теперь вынуждены считаться с этой новой, находящейся под контролем политологов инстанцией, которая лучше, чем «представители народа», должна высказать, чего хочет и что думает народ. Институты опроса общественного мнения теперь вмешиваются в политическую жизнь на всех уровнях: они проводят конфиденциальные опросы для политических группировок с целью выяснения, придерживаясь логики маркетинга, самых плодотворных тем избирательной кампании, оценки самых перспективных для выдвижения кандидатов; они также находятся в центре передач, которыми средства массовой информации, посвящая их политике, стараются превратить телезрителей в судей «клятвенных обещаний» политиков; национальная пресса регулярно заказывает проведение опросов об актуальных вопросах политики с целью опубликования их результатов. По мере того как все шире используются якобы научные методы, претендующие на способность измерения, воздействующего на «общественное мнение» влияния политики коммуникации основных политических лидеров, становится заметным возникновение нового понятия политики: политическое воздействие все больше становится искусством управления целого комплекса разработанных специалистами «коммуникативной политики» методов, направленных на «управление общественным мнением». Под этим подразумевается распространение более или менее подтасованных мнений, которые создаются институтами на основе личных и частных ответов, собранных у населения, которое в большинстве своем мало знает о тонкостях политической игры. Таким образом, опрос общественного мнения позволяет выдать за решенный любой важнейший вопрос политической акции, используя технику навязывания проблематики и подтасовки отдельных ответов, считая за таковые как личные мнения, так и выраженные посредством представителей коллективные мнения.
Социология
Социология
Юрий Левада
На Западе социология давно забыла о своем происхождении от социально-утопических претензий на рациональное преобразование общества (восходящих к Сен-Симону и Конту); в России, а позже и в советском обществе она движется прежде всего именно этим импульсом. Здесь, видимо, сказывается неразвитость посттрадиционных социальных институтов, которые обеспечивали бы самодеятельность и саморегуляцию общественной системы. К этому следует добавить характерное для модернизационных ситуаций постоянное и всеобщее восприятие социальной реальности как временной и переходной.
С самого начала распространения в России социологических концепций, связанных с позитивизмом и эволюционизмом XIX века, они выстраивались в ряд ожиданий некоего социального чуда, которое могло бы, как предполагалось, произойти в результате воздействия социально-рациональной конструкции на косную социальную реальность. Запоздавшая на сто лет просветительская модель общественного процесса приобрела, таким образом, черты социального мессианизма, который воплощался во всех разновидностях народнических, либеральных и марксистских течений - от умеренных до радикальных.
В революционной, а потом в особенности в постреволюционной ситуации доминирующую роль в общественном сознании и знании получила нормативная или проективная модель, ориентированная на рассмотрение социальной реальности под углом зрения желательного, конструируемого и представленного как неизбежность завершения истории. Поэтому объективистский и критический рационализм, присущий западной социологии, равно как и ее прагматические направления, находил довольно узкое применение до 30-х годов, а позже был форсированно устранен со сцены. Для учебных и пропагандистских программ, а в значительной мере и для вскормленного ими общественного сознания стали характеризующими шаблоны квазиисторической и квазифутурологической апологетики наличного положения вещей. Предельная идеологизация социального менталитета общества, где иллюзорная конструкция наличного состояния (препарируемого под углом зрения «главного» и «должного») искала оправдания в мифологизировании прошлого (изображаемого в качестве необходимой подготовки) и будущего (как неизбежного завершения). Вполне естественно, что социально-идеологическая конструкция такого рода оставляла немного места для рационального положительного и тем более критического анализа социальных структур и процессов. Попытка возродить социологию в советском обществе 60-х годов была предпринята опять-таки в рамках ожидания очередного социального чуда, каковое воплощалось в лозунге «научного управления» обществом, этой псевдотеоретической формуле эпохи социальной «нормализации», последовавшей за десятилетием метаний и реформ. Весьма скромные по своим претензиям, как и по своему размаху, усилия социологов вызывали несоразмерные опасения идеологического порядка, поскольку выходили за рамки доминирующего нормативно-идеологического шаблона социального знания. К этому добавлялись явно преувеличенные страхи по поводу относительно высокой концентрации критических настроений в самой социологической среде. Это обрекло на неудачу всю попытку социологического ренессанса, привело к распылению и так немногочисленных сил, измельчанию проблематики и дезориентации исследовательских центров. Сами такие центры, равно как издания, социологическое образование и т. д., надолго приобрели чисто номинальный статус. Прикладные направления социологического исследования широкого распространения не получили и не могут получить, поскольку экономические институты общества не заинтересованы в интенсификации и рационализации своей деятельности, а институты регулятивные заинтересованы в самосохранении (отсюда апологетика и эзотеричность, бессмысленное засекречивание социальной информации).
Очередной взлет иллюзий и планов в отношении призвания социологии в советском обществе связан с горбачевской перестройкой. Дискредитация всего пакета обязательных социально-идеологических дисциплин и ореол социологии как незаслуженно гонимой науки впервые создают предпосылки для содержательного изучения западного опыта социальной мысли и социального исследования вне шаблонов чисто идеологической критики. Но здесь же вновь возникает и проблема связи проектной и аналитической функции социального знания, т. е. по сути дела - о судьбе все того же манящего призрака социологического мессианизма. Процесс глубокого разлома общественных структур обнажил многие скрытые пласты социальной реальности, привел к выходу на поверхность и сделал предметом общественного внимания подспудные и потаенные механизмы поддержки власти, баланса интересов, формирования унифицированных стереотипов мышления и пр. Тем самым как будто создаются совершенно уникальные возможности развития социологического познания - и здесь же обнаруживается принципиальная неподготовленность социологии к ее использованию. Категории и средства исследования, сформировавшиеся в рамках западной социологии, не вполне адекватны для моделирования существенно иной социальной реальности - в особенности в ее кризисных, дестабилизированных формах. По-видимому требуется разработка ряда специфических категорий анализа дефицитарных социально-экономических структур, абсолютизированного бюрократического господства, унифицированного формульного менталитета и др. Притом особо важна не статика, а динамика, точнее говоря - процессы трансформации, переоценки, саморазрушения подобных структур.
Но вместе с ними распадаются и иллюзии в отношении социально-научного мессианизма и традиционного для отечественной культурной традиции ожидания социального чуда: просветительски-модернизационный мессианизм исчерпал себя. Наиболее перспективной становится лишенная иллюзий социология рационального и критического анализа общества, которая могла бы в известной мере содействовать формированию рациональных форм общественного самосознания, развитию социально-научного языка. Более значимыми становятся также запросы в отношении прикладных направлений социологического исследования, в частности изучения общественного мнения, специальной статистики, конфликтов.
Поль Йоне
Социологической является любая речь, направленная на отображение социальной жизни и представляющая минимальную степень соответствия реальности и логике. Я оставляю в стороне вопрос об отношениях, между социологией и реальностью. При этом я не останавливаюсь специально на различных концепциях реального, которые позволяют, по мнению их авторов и приверженцев, отражать социальную жизнь. Мне не безразлично знать - поскольку это одна из задач социологии, - определяется ли социальная жизнь материальными и экономическими структурами, борьбой классов, стратегией возвышения и установления равновесия в отношениях между различными частями классов, семейными формами, игровыми категориями, разобщенностью наций, полов, поколений, религий, трудовой деятельности, профессий, регионов, историей возникших различий и их переплетением, знать, подчиняется ли реальное марксистской топике, универсальным правилам союзов и запретов, системам представлений. Однако в данном случае я предпочитаю задаться вопросом о той связи, которую социология устанавливает с реальностью как дисциплина, поскольку эта решающая связь закрепляет социолога в его предмете и диктует ему его последующие действия и от отношения социолога к обществу будет зависеть отношение к обществу со стороны социологии.
Идеальный тип Макса Вебера, или Как без угрызений совести исказить действительность
«Связь, которую социология как дисциплина устанавливает с реальностью…» Бросающееся в глаза единственное число в этой фразе не должно вводить в заблуждение, относительно возможности единого подхода к реальности, ни относительно единства социологии.
Возьмем к примеру Макса Вебера, несомненно великого социолога: будучи весьма осмотрительным, он не уподобляет общественные науки естественным, следовательно, предугадывает их границы и их специфику и с подозрением относится к толковательному догматизму, выводящему реальность из понятий и всегда находящему искомое. Почтение, которое он испытывает перед реальностью, не позволяет ему, однако, объявить об открытии нового отношения родства, нового с ней общения, как это делает Дилтей в своих рассуждениях о гуманитарных науках. «В этой области, - пишет Дилтей, - мы постигаем и понимаем еще до того, как приобретаем научные знания». Это почтение еще более удаляет Вебера от реальности в методологическом плане, что и подводит его к выработке концепции «идеальных типов». Напомним соответствующее определение Вебера: «Идеальный тип получают, односторонне делая акцент на одной или нескольких точках зрения или соединяя множество неясных и неопределенных обособленных явлений, которые могут встречаться в большом или малом количестве, а то и не встречаться совсем и которые располагают в соответствии с односторонне выбранными прежними точками зрения с тем, чтобы дать картину однородной идеи. Эмпирически нигде нельзя найти подобной картины в ее концептуальной чистоте: это - утопия. На историю ляжет задача определить в каждом конкретном случае, в какой степени приближения или удаления находится реальность по отношению к этому идеальному типу».
Конструирование идеальных типов является, по Веберу, центральной задачей социологии, и каждый социолог, каких бы взглядов на этот счет он ни придерживался, рано или поздно будет вынужден заняться созданием своего идеального типа или нечто подобного. Тем не менее, если поразмыслить, идеальный тип вырастает в категорию, причем такую, которая красноречиво свидетельствует о проблеме, поставленной перед социологией этой неудобной и слишком современной реальностью. Идеальный тип получают, мысленно усиливая элементы действительности, однако в практике ему никогда не находится эквивалента, так что он не является ни родовым, ни средним, ни статистическим типом, выводимым на основе периодичности: это - тип произвольный, сконструированный суверенным выбором личной воли (я употребляю слово «произвольный» в классическом его смысле). Вебер признает за Марксом создание идеальных типов «уникальной» эвристичности (капитализм, феодализм и т. д.) и упрекает его лишь в гегелевской манере их использования: быть представленными «в качестве реальных «движущих сил» или как тенденция». Я бы предъявил автору Манифеста претензии скорее противоположного свойства: я упрекаю его не в попытке дать исчерпывающую характеристику социального движения, а в ошибочности его суждения относительно сущности эволюции капитализма, чему во многом способствовало деформированное видение реального, вполне допустимое и даже неизбежное в свете концепции идеальных типов. Но, продолжив мысль и доведя ее до наших дней, можно утверждать, что идеальный тип как конструкция, покоящаяся на сознательном деформировании реальности, служит для марксистской и марксиствующей социологии основой спасительного методологического маневра в период идеологического спада.
Дюркгейм и синдром внешнего опыта
В какой- то момент у большинства социологов рождается потребность изложить свои взгляды на метод. Судя по всему, так будет всегда. Консенсуса как относительно метода, так и его результатов не существует, и в условиях свободы мнений он не предвидится.
Это в полной мере относится к Дюркгейму: его «Правила социологического метода», выгодно отличающиеся большой ясностью изложения, не помешали, к счастью, появлению на свет ряда его блистательных анализов, в том числе опубликованной посмертно «Эволюции педагогики во Франции».
Сегодня аналитические методы Дюркгейма, углубленные и получившие свое развитие, составляют часть методологического инструментария социолога (наряду с другими методами, полностью отвергнутыми самим Дюркгеймом). Очень важно знать, на какой стадии исследования эти методы должны быть использованы (не задаваясь уже вопросом о том, какое значение им следует придавать и насколько можно на них полагаться). Дюркгейм отвечает: «С самого начала». Эта поспешность отражает отношение патологического недоверия к чувственному и внутреннему опыту восприятия реального, к которому автор «Правил…» применяет свой метод под видом объективной научности. В отличие от Вебера, он приверженец «натурализма». По его мнению, социология такая же естественная наука, как химия или биология, и она требует тех же исходных приемов исследования. А поскольку социология наука строгая, никакие послабления по отношению к социальному недопустимы, как недопустимы попытки отделаться от него наспех или удержать социологию и социальное на достаточном друг от друга расстоянии. Надо не мешкая приступить к рассмотрению социальных явлений «в отрыве от сознательного субъекта, создающего себе представления об этих явлениях», и изучать их, согласно известной рекомендации, «со стороны, в качестве внешних объектов». Однако социальная жизнь сопротивляется даже у лучших из лучших, поэтому надо быть недоверчивым, безжалостно подавлять любые формы внутреннего сопротивления, которые могут быть порождены мыслью о тесных связях с исследуемой практикой, иными словами, надо разрушать и «систематически отбрасывать предвзятые и вульгарные понятия», выросшие из этой практики. Слово «вульгарные» у Дюркгейма - не пустое слово. Последователи «Правил…» отвергли его как вышедшее из моды, но сохранили идею. «Конечно, - признает Дюркгейм, при таком образе действия конкретная материя коллективной жизни временно остается вне науки», но это необходимо, чтобы «первые камни фундамента науки легли на твердый грунт». Во всяком случае, «конкретная материя коллективной жизни» ничего не потеряет от такой задержки, ибо «позднее представится возможность продолжить исследование и благодаря проделанным подготовительным работам взять постепенно в кольцо эту ускользающую реальность, овладеть которой человеческий ум, видимо, никогда не сможет».
Ярким признанием того факта, что социолог стремится завлечь социальное в сети науки, никогда при этом не компрометируя себя связью с ним, служат слова: «сомкнуть кольцо вокруг ускользающей реальности». Это выражение недвусмысленно свидетельствует о том, что с самого начала познавательного процесса и до его результативного завершения отношение социолога остается, по Дюркгейму, экстериоризацией, общение отсутствует. При таком подходе связь является детерминизмом того же порядка, что и детерминизм, наблюдаемый в физическом или биологическом мире, так как индивид не имеет ни свободы маневра, ни свободы выбора творческой деятельности. Существует постоянный разрыв между личностью и социальным действием, отличающимся, кстати, принудительным характером. «Социальным действием является любой образ действия, как вошедший, так и не вошедший в практику, способный оказать на индивида внешнее воздействие».
Антипатичная наука
На Дюркгейма ложится тяжелая ответственность за подрыв доверия к внутреннему опыту, к интроспективному анализу обширных знаний, накопленных повседневной практикой, за априорную дискредитацию деятельности социальных агентов, которые, как предполагается, движимы независимыми друг от друга скрытыми силами, за полученное в результате этого социологами разрешение разглагольствовать о том, чего им никогда не удастся познать, более того, за тайное предписание говорить лишь о непознаваемом, за вытекающую из этого неограниченную возможность опрометчивого, обманчивого и иллюзорного использования статистики. Слава богу, что синдром внешнего опыта не сопровождается у Дюркгейма синдромом отказа от внешнего мира. Дюркгейм желает, конечно, его улучшения, критикует не колеблясь отдельные его стороны, но тем не менее идет в ногу со временем, в котором живет. Он приветствует ослабление религиозного традиционализма, прогресс независимости разума, распространение школьного обучения и предсказывает, что «индивидуализм… представляет собой впредь единственную систему верования, способную обеспечить моральное единство страны». При этом он утверждает, что если государство освободило индивидов, то теперь оно должно «освободиться от индивида» (отметим, что, расположив по-иному социоисторический материал, относящийся, в частности, к семье, можно представить и обратный процесс: сначала индивиды «освобождают» государство, затем государство, долго не решаясь освободить индивидов, идет в конце концов на это под их давлением). Вполне естественно, что все эти благие намерения остаются без всяких последствий, исключая идею, строгой научности социологии, которой Дюркгейм продолжает придерживаться, несмотря ни на что. Но они обладают по крайней мере тем преимуществом, что в большинстве случаев их изложение отличается большой четкостью - у Дюркгейма и в мыслях нет скрывать свои убеждения.
Социология, разоблачающая мир, также не скрывает своих убеждений. Но если они обладают тем же преимуществом - быть высказанными, то у них есть и слабое место - быть реальностью. Этот тип социологии (третий после веберовского и дюркгеймовского), знавший, несомненно, свои спады и подъемы, пережил резкий взлет в Европе, особенно во Франции, в период между 50-ми годами и началом 80-х годов. Эта социология живет за счет социального, как врач живет за счет болезней. Эту мысль можно тут же проиллюстрировать, приведя весьма характерное место из работы, вышедшей в 60-е годы и принадлежащей перу Анри Лефевра, который, кстати, известен тем, что, будучи марксистом, раньше других порвал с догматизмом. «Потребитель - не желает. Он - подчиняется. Его «поведение» «мотивируется» странным образом. Он следует рекомендациям рекламы, указаниям торговли, требованиям социального престижа. Цепь от потребности к желанию и от желания к потребности постоянно рвется и деформируется… Повседневная жизнь буквально «колонизирована»… Она на пороге крайнего отчуждения. Не может быть никакого знания ни о быте, ни об обществе, ни о месте первого во втором, ни об их взаимодействии без радикальной критики и того и другого, одного другим и наоборот». Это выдержка из предисловия к «Основам социологии повседневной жизни». Итак, мир преобразуется, но в худшую сторону, и не только нельзя ограничиваться объяснением мира, как говорил Маркс в известном тезисе, но и нельзя его правило объяснить, не заняв радикально-критических позиций. Любая другая позиция приведет к апологетике действительности, а следовательно, и к отчуждению членов общества, которые будут пребывать в мире ложных представлений.
В наиболее законченном варианте антипатичной науки социальное является жертвой тройной экстериоризации: методологической, идеологической (неприятие мира и подспудные спасительные рецепты), культурной (незнание предмета разговора). Соотношение, в котором находятся эти три элемента, может меняться, к чему я вернусь ниже. Пока же обратим внимание на два аспекта того, что я называю культурной экстериоризацией. Что, собственно, знает большинство социологов об обществе? Попав детьми в школьную среду, они, по сути, так в ней и остались, поскольку их дальнейшая жизнь оказалась связанной с учебными и научно-исследовательскими учреждениями. Стоя практически в стороне от народной жизни, система ценностей которой их не удовлетворяет, они относятся к ней с пренебрежением, а то и просто занимаются очернительством. Весь труд социолога состоит в том, чтобы придать этому пренебрежительному отношению научный вид, облечь его в изощренную, порой вообще недоступную для понимания форму, приукрасить свою позицию отчужденности подобием мысли, с тем, чтобы обеспечить ей право на существование. Иными словами, тот факт, что социология этого типа, не выходя за культурные рамки социальной жизни, никогда не подвергает себя никакому риску, позволяет ей смело обрушиваться с обвинениями на прошлое и настоящее.
Сразу же оговоримся. Свобода разоблачения не ставится под сомнение, как не вменяется в обязанность восхваление. Если, исследуя какое либо явление, социолог плывет против течения, это не имеет значения. Лишь бы это не вело к ошибочному или противоположному смыслу.
Остановимся вкратце на двух примерах того, как антипатичная наука явно грешит противоположным смыслом. Так, игры отнюдь не являются архаическим пережитком, характерным для неразвитого общества, и, стало быть, обреченным на отмирание, как об этом писал вполне серьезно в 1969 году Жан Бодрийяр. Они уже заняли и продолжают занимать все большее место в жизни людей, в их свободном от работы времени, да, пожалуй, даже и в работе. Следует отметить, что предсказания относительно отмирания игр делаются как раз в период их широкого распространения - телевизионные игры, заключение пари на скачках, спортивные соревнования, но в большинстве случаев они не пользуются элитарной престижностью и не занимают своего места в иерархии удовольствий, доставляемых игровой практикой. Второй пример противоположного смысла, допущенного по отношению к развитию человеческого общества, касается, естественно, вопроса о неравенстве. Если в отношении равенства прав социология проявляет большую сдержанность, то в отношении экономического, социального и культурного неравенства она куда более многословна. Ее бурная активность в этой области долгое время скрывала и игнорировала одну из важнейших характерных особенностей развития французского общества на протяжении всего XX века - невиданное сокращение неравенства в экономической, социальной и культурной областях. Повышение уровня жизни позволило западноевропейским странам стать по мировым меркам обществом среднего класса. Эти два примера примечательны тем, что они позволяют уточнить тип организации антипатичной науки: идеологическая экстериоризация и (или) культурная экстериоризация являются доминирующими и поглощают методологическую.
Проникновение в мир современных вещей
Хотя социологи продолжают увлеченно, порой доводя себя до маниакально-депрессивного состояния, разоблачать мир, который, однако, им решительно никогда не удастся ни очернить, ни переделать на свой лад (что, впрочем, не имеет никакого отношения к достижению ими своих карьеристских целей), сегодня наблюдается ослабление синдрома систематической негативности. Эволюция, вне всякого сомнения, идет параллельно крушению авторитета ссылки на марксизм. Если раньше она придавала вес, то теперь наблюдается противоположное явление.
Однако, если предположить, что синдром внешнего опыта решительно освобождается от антипатичной науки и что активное противоборство торжеству реального мира явно ищет прибежище вне социологии, если предположить, наконец, что в своем огромном большинстве социологи отказываются вступать в отношения с социальной жизнью наподобие крабов, боком возвращающихся в море на поиски трупов, остаются нетронутыми двойные вопросы сути и формы отношений, которые должны быть установлены, с реальностью, типа возможного с ним общения и мер, которые следует предусмотреть, чтобы не только не утратить, но и извлечь уже достаточно эффективные, хотя и стихийные знания, заключенные в реальности и в самом человеке. Есть ли смысл с ходу искусственно покрывать археологической пылью и мумифицировать социальные явления, создавать видимость научной деятельности, когда существует возможность проникновения в мир современных вещей, в чем и заключается призвание социологии. И коль скоро люди успешно познают не ими созданный физический мир, они вполне способны познать ими созданный мир социальный.
Культура
Культура
Режин Робин
Речь идет о термине, который несет чрезвычайно большую семантическую нагрузку (один американский социолог нашел для него недавно по меньшей мере 500 значений). Он затрагивает этнологию, социологию, историю, изучение явлений культуры, короче, весь набор гуманитарных наук.
Мы остановимся здесь на двух крупных типах определений. Этнологическая концепция культуры связана с огромной областью символического, со всей суммой правил, которые в данном обществе определяют смысл термина и обеспечивают его широкую циркуляцию, начиная от разговорного языка до манер поведения за столом, проходя через весь набор обычаев, привычек, этических и эстетических норм. Речь идет о всей сумме смысловых отношений, отношений значимых, которые формируют структуру общества, мир его символики. На эту крупную парадигму опираются в своих пионерных исследованиях Э. Б. Тейлор, англосаксонская культуралистская школа и работы Леви-Строса, несмотря на огромные эпистемологические различия между этими далеко отстающими друг от друга анализами символических систем. В этой парадигме нет и речи об иерархизации культур (поскольку всякая человеческая группа составляет самобытную культуру), а лишь об их описании, о составлении их исчерпывающего перечня или о выяснении их системы, исходя из того, что, отвлекаясь от игры случая, постоянно действующей в общественной жизни, комбинации и сочетания различных символических кодов происходят не случайно, определяют внутренние связи рассматриваемой группы. Этот смысл понятия «культура» или «культуры» нанес чувствительный удар этноцентризму и выдвинул на первый план социологического и этнологического мышления культурный релятивизм. В этом и состоит его большое значение.
Второе значение термина связано уже не с тем, что объединяет группу, а, напротив, с тем, что ее разъединяет, что отличает ее в ее двойственном движении. И действительно, с одной стороны, какова бы ни была степень усложнения общества, разделенного на классы или на многочисленные группы, символические коды, такие, как язык, если брать известный пример, пронизывают весь мир социального без всякого исключения. Однако каждая группа развивает свои собственные подсистемы и свои собственные правила поведения, формы взглядов и действий. Таким образом, можно говорить о «преобладающей культуре», о «народной культуре», о «рабочей культуре», о «культуре молодежи» и т. д. и т. п. Эти различающиеся подсистемы не являются, однако, ни автономными, ни независимыми. Они тесно связаны в комплексе иерархий, социальных взглядов и оценок, которые П. Бурдье назвал взглядом «законности» и «отличия». В этой парадигме упор сделан не на связности системы, а на иерархии, которые данное общество устанавливает в ходе своего исторического развития. С этой точки зрения социологу приходится часто разрываться между чисто этнологическим подходом к его собственному обществу, которое быстро превращается в культурное народничество, и узаконенным взглядом, который в ученых речах удваивает значение предрассудков господствующего класса.
Понятие «культура» сталкивается в области гуманитарных наук с целым набором близких ей понятий, которые частично его перекрывают. Если раньше, особенно в странах германского языка, культура как глубинное, корневое выражение противостояла понятию «цивилизация», то сегодня она должна иметь дело с такими понятиями, как «идеология», «мышление», «социальное воображение», «социальная речь» и «память».
Эти понятия как бы ограждают всю область коллективных представлений и часто перекрываются. Не входя в детали их теоретической дифференциации, что вышло бы далеко за рамки нашего краткого исследования, мы утверждаем, что под термином «культура» в двух его значениях, отмеченных нами выше, следует понимать всю область символического, а не только все поле коллективных представлений. И действительно, эти последние также принадлежат к категориям воображения (социальные мечты и утопии и т. д.). памятного или коллективной памяти, социальной речи или обязательного речевого обращения: темы, слова, фразы, обязательные для всех, кто действует в социальной области и стремится к подлинной семантической гегемонии. Темпы преобразования социальной речи (иногда очень быстрые) определяются политической и социальной конъюнктурой, тогда как преобразования символических кодов происходят значительно более медленными темпами и выступают, если пользоваться выражением Ф. Броделя, в качестве долговременных тюрем. Область коллективных представлений затрагивается также общественным мышлением, или общепринятым смыслом, а также идеологиями, которые представляют не только мировоззрения, связанные с классовыми интересами или политическими системами перестройки социальной области, но и с систематическими речевыми типами, упорядоченными и аргументированными в речевом плане.
Культура - это область символики, именно этим объясняются тесные связи, объединяющие область культуры с психоанализом.
Владимир Библер
Здесь не будет формальных дефиниций «культуры». В нашем сознании (и обыденном и научном) давно закреплен тот круг явлений - искусство, философия, теория, нравственность, в известном повороте - религия, - который входит в понятие культуры. А разбираться в тех сотнях определений, что даются этому кругу, этой целостности, - дело скучное. Главное - в другом. В XX веке с этим кругом явлений начинается какая-то странная неразбериха, какой-то решающий сдвиг. Целостность культуры отщепляется от других, родственных феноменов, смещается в эпицентр духовных потрясений современного человека - знает ли он об этом или нет - в Европе, Азии, Америке, Африке… Все это происходит очень различно, различно осознается. Но интуиция такого сдвига, ощущение, что от судеб культуры как-то зависят судьбы человечества, - это оказывается, в той или другой мере осмысления, всеобщим.
Вот именно этот сдвиг явлений и понятий, сдвиг, обнажающий глубинный, всеобщий смысл культуры в жизни человека, это преображение культуры и будет предметом дальнейших размышлений.
Предположу, что феноменологический образ (еще не понятие) культуры возник в сознании читателя. Точнее, сосредоточился из тех внутренних интуиции, что, как я предполагаю, всегда присущи всем современникам конца XX века.
Тогда, если это произошло, попытаюсь кратко очертить смысл понятия или, лучше, идеи культуры.
Смысл культуры в жизни каждого человека и - особенно роковым образом - в жизни современного человека возможно, на мой взгляд, понять в трех определениях.
Первое определение культуры (почти тавтологическое, фокусирующее тот образ культуры, что был намечен выше). Культура есть форма одновременного бытия и общения людей различных - прошлых, настоящих и будущих - культур, форма диалога и взаимопорождения этих культур (каждая из которых есть… См. начало определения).
И несколько дополнений: время такого общения - настоящее; конкретная форма такого общения, такого события (и взаимопорождения) прошлых, настоящих и будущих культур - это форма (событие) произведения; произведение - форма общения индивидов в горизонте общения личностей, форма общения личностей как (потенциально) различных культур.
Второе определение культуры.
Культура - это форма самодетерминации индивида в горизонте личности, форма самодетерминации нашей жизни, сознания, мышления; то есть культура - это форма свободного решения и перерешения своей судьбы в сознании ее исторической и всеобщей ответственности.
Об этом смысле культуры в жизни человека скажу немного подробнее, поскольку этот смысл особенно напряжен и ответствен в конце XX века.
На сознание и мысль человека мощными потоками обрушиваются самые различные силы детерминации извне и изнутри. Это - силы экономических, социальных, государственных сцеплений и предопределений. Силы воздействия среды, схем образования. Тонны привычек, предрассудков, орудийной «наследственности» (определяющей необходимость и даже фатальность самых исходных мускульных и умственных движений). Это - мощные силы космических воздействий самого различного происхождения и материального и - все может быть - духовного облика. Это - тайные, идущие из-нутра и - исподволь - решающие силы генетической, биологической предрасположенности и обреченности (обреченности на этот характер, эту судьбу).
К концу XX века силы детерминации извне и из-нутра достигли уничтожающего предела. Назревающий апокалипсис атомной войны, экологической катастрофы, мировых тоталитарных режимов, промышленных мегаполисов, бесконечные нары концлагерей и душегубок самого различного замысла и формы. И все же предположу, что в том же XX веке и особенно к концу века нарастают силы слабого взаимодействия, силы самодетерминации, заложенные в культуре. И в этом слабом взаимодействии культуры, постепенно входящем во все средоточия современной жизни - в средоточия социальные, производственные, психические, духовные, - единственная надежда современного человечества.
Что я имею в виду?
На самой заре человеческой истории был «изобретен» (для краткости скажу так) особый «прибор» - некая «пирамидальная линза» самодетерминации, способная в принципе отражать, рефлектировать, преобразовывать все самые мощные детерминации «извне» и «из-нутра».
Вживленный в наше сознание своей вершиной, этот прибор позволяет человеку быть полностью ответственным за свою судьбу и поступки. Или скажу так: при помощи этой «линзы» человек обретает действительную внутреннюю свободу совести, мысли, действия. (Правда, если сам человек решится - что бывает очень редко - на полную меру своей свободы и ответственности.)
Этот странный прибор - культура.
Страшно сжимая изложение, скажу, что пирамидальная линза культуры построена так:
1. Ее основание - самоустремленность всей человеческой деятельности.
В ранних работах Карл Маркс наметил именно это определение предметной орудийной деятельности и общения человека. Правда, в дальнейшем внимание Маркса было в основном обращено только на деятельность, обращенную вовне: от человека на предмет и на те социальные структуры, которые складываются в процессах такой деятельности. Впрочем, эта переориентация объяснялась теми особенностями промышленной, машинной цивилизации, что стали предметом исследования в работах Маркса начиная с 1848 года. К сожалению, наша наука и наша политика перенесла выводы Маркса на цивилизацию постпромышленную, возникающую, назревающую в XX веке. Но это уже другой вопрос. Кто же виноват, что крупного мыслителя XIX века объявляют пророком на все времена?
Человек - в отличие от животных - всегда (в принципе) действует «на себя», на собственную деятельность, сосредоточенную и отстраненную от него в орудиях и предметах труда. Конечным феноменом и «точкой приложения» человеческой деятельности оказывается само человеческое Я, не тождественное своей деятельности, не совпадающее с самим собой, могущее изменять (и ориентированное на то, чтобы изменять) собственные определения. Конечно, отдельные фрагменты этой самоустремленной деятельности (и общения) могут отщепляться от целостной «спирали», и, скажем, деятельность от субъекта на предмет становится в отдельных формациях и цивилизациях самодовлеющей и преобладающей, преобладающей во всяком случае в отчужденных социальных структурах. Но, по замыслу, всегда в конечном счете осуществляется замыкание кольца самоустремления, осуществляется феномен человеческой самодетерминации. Так возникает широкое основание культуры как всеобщее определение всех форм человеческого труда, общения, сознания и, наконец, мышления (то есть способности преобразовывать свое общение и сознание).
В цивилизациях, предшествующих нашему времени, это всеобщее основание культуры работало как бы на периферии общественных структур; реальная социальность и основные, «базисные» социальные структуры строились на узкой основе одновекторной - «от меня на предмет» - деятельности. В таких условиях все феномены культуры приобретали своего рода «маргинальный», «надстроечный» характер, хотя, по сути дела, только в них всегда осуществлялось целостное замыкание человеческой деятельности, формировался уникальный, неповторимый строй личности того или другого периода культуры. Особенно резко и «нахально» цивилизационно превращенная форма всеобщности («от меня на предмет») реализуется в нововременной, господствующей до сих пор индустриальной цивилизации.
Возьмем эти соображения на заметку и пойдем дальше.
2. На широком основании самоустроенной (то есть целостной) человеческой деятельности вырастают сходящиеся грани основных форм духовной самодетерминации нашего сознания, мышления, судьбы.
В искусстве человек, обреченный встраиваться в наличные, застарелые цепочки социальных связей и отношений, свободно, заново формирует то общение (автор - читатель, Я - другой, Я - Ты), которое прорывает, преобразует мощные силы детерминации извне и из-нутра замыкает через века «малые группы» индивидов, живущих, погибающих, воскресающих в горизонте личности.
В философии наше мышление преодолевает инерцию «продолжения» и «наращения» логических цепочек - от поколения к поколению… - и возвращается к исходным началам мысли, тем началам, когда бытие мыслится как возможное; мысль предполагается в своем изначальном самообосновании. Силой философии человек каждый раз заново разрешает исток и исход целостного доисторического бытия мира. Сопряжение таких индивидуально-всеобщих начал (а не продолжений мысли и бытия) формирует реальную изначальную свободу общения и диалогов насущных друг другу смыслов бытия - диалог культур.
Здесь общаются и взаимопредполагают друг друга изначальные ядра культур: античный эйдетический, эстетический смысл бытия; причащающий средневековый смысл; сущностный смысл бытия - в Новое время; Восточное всеобщее сосредоточение бытийного смысла в каждом ростке Мира…
В нравственности мы свободно самодетерминируем свою ответственность за каждый свой поступок, самодетерминируем всеобщую мораль как свой собственный выбор, решение. Так, покорность року, личное вхождение в свою предназначенную судьбу и вместе с тем трагическая ответственность за самый момент роковой завязки и исхода… - вот что дает основную перипетию античной нравственности (Прометей… Эдип… Антигона). Так, свобода совести есть то зерно, в котором прорастает основание нравственной свободы и ответственности в христианской морали Средних веков. Так, «Быть или не быть…» Гамлета, свободно решаемое начало своей, уже завязанной жизни оказывается основанием всей ответственности человека Нового времени за свое - в бесконечность открытое - бытие.
Не буду продолжать… Не буду сейчас говорить о других гранях самодетерминации человеческой судьбы…
Религия… Теория
Только повторю: каждая из этих граней нашей духовной самодетерминации по-своему - всеобще и единственно - формирует наше сознание, деятельность, судьбу.
3. Все грани нашей «пирамидальной линзы-культуры» сходятся в единой вершине, в точке (мгновении) самодетерминации человеческого Я. В этой точке уже нет отдельных граней, весь цикл самодетерминации сосредоточивается в горизонте двух сходящихся воедино регулятивных идей: идеи личности и идеи (моего - всеобщего) разума. В средоточии этих идей, в предельной напряженности последних вопросов бытия индивид действительно способен (в полной мере ответственности, объединяя в своем сознании и в своей смертной жизни всеобщее человеческое бытие) самодетерминировать сознание - мышление - судьбу.
Ясно, что при таком понимании нелепо говорить о культуре как некоей «чисто духовной» деятельности… Нет, культура - это всеобщая история и деятельность человека, сосредоточенная в вершине самодетерминации. Но вершина есть завершение, она действенна, только если «пирамида» имеет основание и грани, если это острие действительно и осознанно вживлено в болевую точку нашего сознания.
И наконец, третье определение, третий смысл культуры.
Здесь скажу совсем кратко. Это смысл - «мир впервые…». Культура в своих произведениях позволяет нам - автору и читателю - как бы заново порождать мир, бытие предметов, людей, свое собственное бытие - из плоскости полотна, хаоса красок, ритмов стиха, философских начал, мгновений нравственного катарсиса. Вместе с тем в произведениях культуры этот впервые творимый мир с особой несомненностью воспринимается в его извечной, независимой от меня абсолютной самобытийности, только улавливаемой, трудно угадываемой, останавливаемой на моем полотне, в краске, в ритме, в мысли.
В культуре человек всегда подобен Богу в афоризме Поля Валери: «Бог сотворил мир из ничего, но материал все время чувствуется». Вне этой трагедии и иронии культура невозможна; всякий разговор о культуре становится пустышкой и риторикой.
Но и ирония и трагедия культуры и три определения произведения.
Произведение - вот ответ на вопрос: «Что значит быть в культуре - общаться в культуре - самодетерминировать свою судьбу в напряжениях культуры - порождать в культуре - мир впервые…?» Вот почему я так упорно, начиная с первой страницы, тормозил внимание читателя на этом понятии. Но что такое произведение? Думаю, что, не прибегая к дефиниции, но раскрывая культурный смысл жизни произведений, я уже ответил на этот вопрос.
Возвращаясь к самому началу этих размышлений, возможно сформулировать такое предположение.
В XX веке культура (в тех ее определениях, что были осмыслены выше) смещается в эпицентр человеческого бытия. Это происходит во всех сферах нашей жизни:
В производстве (научно-техническая революция замыкает «на себя», на свободное время всю предметную деятельность человека).
В социальных феноменах (малые динамичные самодеятельные группы постепенно становятся основными ячейками человеческого общения).
В общении различных культур (культуры Запада и Востока и далее - Античности, Средних веков, Нового времени… сходятся и впервые порождаются в точке своего начала).
В предельных нравственных перипетиях (эти узлы завязываются в окопах мировых войн, на нарах концлагерей, в судорогах тоталитарного режима; везде индивид выталкивается из прочных извечных ниш социальной, исторической, кастовой детерминации, везде он встает перед трагедией изначального нравственного выбора и решения).
Так нарастает новый всеобщий социум - социум культуры, - особая, в чем-то близкая к полисной социальность, точнее, форма свободного общения людей в силовом поле культуры, диалога культур. Возможно также предположить, что именно противостояние мегасоциума промышленной цивилизации (какую бы форму она ни принимала) и малых ядер социума культуры, - именно это противостояние будет решающим событием начала XXI века.
Можно предположить… Конечно, это звучит слабо. Остается утешать себя только тем, что история вообще совершается в форме предположений, в форме перекрестка исторических судеб. Впрочем, это и есть форма культуры.
Наследия и реальности
Утопия
Наследия и реальности
Утопия
Владимир Хорос
Утопия - социальный проект идеального будущего, резко отличающийся от наличной реальности и противопоставленный ей. Может быть, благодаря этимологии термина (от греч. «место, которого нет»). Утопия нередко ассоциируется с кабинетным мышлением, сочиняющим несбыточные планы и химеры. Но это упрощенное понимание. Социальный утопизм отнюдь не беспочвен, он возникает как ответ на определенные общественные запросы, влияет на умы и ход событий. Независимо от того, как велико это влияние и насколько результаты соответствуют первоначальным замыслам, утопия выступает как своеобразная форма социального действия, социальной критики.
Функцию социальной критики специально выделял в утопии К. Мангейм и противопоставлял ее идеологии как инструменту утверждения, апологии существующего. Однако историческая практика показывает, что эта грань весьма относительна. В процессе реализации утопия вполне может превращаться в идеологию, причем чрезвычайно ригидную. Ей, как и идеологии, свойственны черты «фальшивого сознания» - не только в Марксовом понимании (групповые или классовые интересы выдаются за интересы всего общества), но и в смысле деформированного, одномерного взгляда на мир, попытки разрешения общественных противоречий за счет нивелирования и регламентации человеческих потребностей, самодеятельности масс и даже повседневного поведения людей. Эти черты особенно наглядно проявились в различных течениях утопического социализма. Многим из них, начиная с утопий конца XVIII в., были присущи черты «казарменности», одномерное видение общественных процессов. В чем состояла одномерность? Прежде всего в гипертрофированном футуризме, когда прошлое и настоящее полностью отрицалось во имя лучезарного будущего. «Там, за морями горя, солнечный край непочатый». Существующее в глазах революционного утопизма должно быть разрушено «до основанья», что, прямо или косвенно, приводило к подчеркиванию роли насилия в революции и даже насильственных методов создания нового общественного строя.
В своем мышлении и деятельности утопист опирается главным образом на субъективные факторы, на «критически мыслящих личностей», долженствующих внести творческое начало в ход истории, а также на культ организации, которая своей сплоченностью и мобильностью призвана компенсировать узость революционных рядов. Вместе с тем этот романтический активизм сочетается в утопиях с механистическим по существу взглядом на мир. Последний вытекает из крайнего максимализма утопического проекта (построение «гармоничного», «совершенного» общества), и отсюда стремление держать под контролем каждый шаг его проведения в жизнь, манипулировать людьми как механическими элементами во имя достижения великой цели.
Соответственно гуманизм утопий более декларативен, чем реален, построен на «любви к дальнему». Что же касается «ближних», современников, то большинство их - лишь материал, подлежащий обработке, выделке, подготовке к новому обществу.
Утопизм «казарменного социализма» в XVIII-XIX вв. существовал лишь теоретически. Однако XX век привел к его осуществлению на практике (эпоха Сталина в СССР, маоизм в Китае, полпотовщина и др.). Эти примеры показали, что лучший способ опровержения утопии - реализация ее на деле. Практика выявила также характерное для современной утопии сочетание добуржуазных тенденций уравнительности с громадной концентрацией политической власти и средствами технократического манипулирования обществом. Тупиковость утопии как варианта общественного развития выявляли также авторы так называемых антиутопий (Е. Замятин, О. Хаксли, Дж. Оруэлл).
Утопическому типу сознания противостоит реализм, опирающийся на научный подход к действительности, соотнесение революционно-критической позиции с объективными законами общественного развития, гуманизм, в основе которого лежат общечеловеческие ценности. В социализме это - традиция К. Маркса, Ф. Энгельса, В. И. Ленина.
Под знаком реализма началась перестройка в СССР. Правда, различные проявления социального утопизма еще ощутимо дают себя знать. Они выступают то в поисках некоей панацеи («нас должен спасти рынок», «центральной фигурой должен стать кооператор» и т.д.), то в бюрократическом прожектерстве, то в откровенной ностальгии по временам казарменного «порядка». Но реалистическая тенденция заявляет о себе все решительней. Она уже не ищет «звена, за которое можно вытащить всю цепь», не удовлетворяется широкомасштабными словесными построениями и сулениями, непротиворечивыми лишь на бумаге. Гласность, искренность, правдивость, непредвзятость, компетентность, хозяйственная практичность, демократия, гуманизм - вот ее составляющие. И за революционным реализмом, вне всякого сомнения, историческое будущее социализма.
Вячеслав Шестаков
В современной научной литературе понятие «утопия» употребляется в самых различных смыслах, в разном смысловом контексте. Даже в специальных работах, посвященных определению утопии, мы не найдем какого-либо определенного и однозначного истолкования этого понятия. Напротив, здесь часто господствует самая пестрая мозаика концепций и представлений. Одни видят в утопии извечную, никогда не достижимую мечту человечества о «золотом веке», другие, напротив, истолковывают ее в качестве реального принципа, который осуществляется с каждым новым шагом духовного и практического развития человечества. Некоторые видят в ней донаучную форму мышления, нечто среднее между религией и наукой, другие, напротив, связывают ее с развитием современного научного знания. Одни утверждают, что утопия «мертва», что она полностью изжита развитием истории, другие же говорят о широком распространении и даже возрождении утопического сознания.
Такого рода противоречия и антиномии широко распространены в современных работах об утопиях. Поэтому, чтобы хотя бы в общих чертах определить содержание этого понятия, было полезно вспомнить терминологическое значение слова «утопия».
Известно, что термин «утопия» ведет свое происхождение от греческого «у» - нет и «топос» - место. Иными словами, буквальный смысл термина «утопия» - место, которого нет. Так Томас Мор назвал свою вымышленную страну.
Другое истолкование этого термина производит его от греческого «ев» - совершенный, лучший и «топос» - место, т. е. совершенное место, страна совершенства. Оба истолкования широко представлены в утопической литературе: например, «Вести ниоткуда» Уильяма Морриса, «Город Солнца» Кампанеллы и т. д.
В современной литературе существуют и другие модификации термина «утопия», производимые от его первоначального корня. Это - «дистопия» от греческого «дис» - плохой и «топос» - место, т. е. плохое место, нечто противостоящее утопии как совершенному, лучшему миру. В этом же смысле употребляется и термин «антиутопия», обозначающий особый литературный жанр, противостоящий традиционной позитивной утопии.
Наряду с этим употребляется и термин «ентопия» (от греческого «ен» - здесь, «топос» - место) как понятие, противоположное буквальному значению термина «утопия» - место, которое не существует.
Таким образом, уже терминологическое значение слова «утопия» сложно и многозначно. При всем многообразии смысловых оттенков основная его функция сводится к тому, чтобы обозначать желаемое будущее, служить описанием вымышленной страны, призванной служить образцом общественного устройства.
Обычно принято делить утопии на древние и современные. К древним утопиям относятся мечты о «золотом веке», которые встречаются уже у Гомера, описания «острова блаженства», различные религиозные и этические концепции и идеалы. Утопический элемент силен в христианстве, он проявляется в представлениях о рае, апокалипсисе, в идеале монастырской жизни. Такой тип утопии представляет собой сочинение Августина «О граде божием». Особенный рост утопизма внутри христианства возникает с появлением различного рода ересей, которые требовали реформировать церковь и добиться идеи социального равенства. Эту мысль развивал Т. Мольнар, называя утопию «вечной ересью». Плодотворным источником утопизма в средние века были и народные представления о фантастических странах, где, как, например, в стране Кокейне, труд легок, а жизнь радостна для всех.
Древний утопизм завершается в эпоху Возрождения. В это время возникают современные классические утопии, такие, как «Утопия» Мора, «Город Солнца» Кампанеллы, «Христианополис» Андреа, «Новая Атлантида» Фрэнсиса Бэкона. Возникновению современной утопии способствовали два главных факта. Во-первых, великие мировые открытия, которые приводили к открытию новых, до того не известных никому земель. И, во-вторых, разложение христианства, что открывало появление новых форм светского секуляризированного мышления. В отличие от древней современные утопии воплощали идею равенства, концепцию научного и технического прогресса, убеждение, что наука и технические открытия могут улучшить жизнь человека.
Среди различных по социальному содержанию и литературной форме утопий значительное место занимает утопический социализм. Классический утопический социализм XIX века (Фурье, Сен-Симон, Оуэн) явился одним из теоретических источников марксизма.
С появлением научной теории общественного развития утопизм как способ мышления не умирает. Дело в том, что никакое развитие теории не может само по себе устранить социальные потребности в утопии, а эта потребность в виде таких социальных механизмов, как надежда, мечта, предвидение будущего, все еще остается актуальной и для современной социальной мысли.
Конечно, в наше время утопии существенно изменяются, порождают новые жанры и виды утопической литературы. Начиная с XIX века особое значение приобретают негативные утопии, или антиутопии, которые описывают не столько желаемое, сколько нежелаемое будущее, предупреждая о возможных нежелаемых последствиях научного и технического прогресса. Но сами по себе антиутопии, как бы критичны они ни были по отношению к позитивным утопиям, не означают конец или вырождение утопического сознания. Современные антиутопии широко используют методы и приемы утопического мышления и представляют собою не отрицание, а утверждение, только в новых формах, потребности в утопической литературе.
В России утопическая литература имела широкое распространение. Известно, что большинство русских мыслителей XIX века были утопическими социалистами. Идеи утопического социализма развивали и Белинский, и Чернышевский, и Герцен, и Огарев, и Ткачев, и Лавров, и Кропоткин. Однако долгое время считалось, что в России отсутствовала самостоятельная и оригинальная литературная утопия. Между тем в русской литературе существует довольно богатая традиция, связанная с разнообразными жанрами утопии. Это - и утопический роман М. М. Щербатова «Путешествие в землю Офирскую», и декабристская утопия А. Д. Улыбышева «Сон», и замечательный утопический роман В. Ф. Одоевского «4338 год», и сатирическая утопия Г. П. Данилевского «Жизнь через сто лет», и социалистическая утопия Н. Г. Чернышевского в романе «Что делать?», и антиутопии В. Я. Брюсова «Республика Южного Креста» и Н. Д. Федорова «Вечер в 2117 году», и социалистические утопии А. А Богданова «Красная звезда» и «Инженер Мэнни». В последние годы достоянием советского читателя стали находившиеся долгое время под запретом антиутопия Е. Замятина «Мы» и социалистическая утопия А. В. Чаянова «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии». Все это свидетельствует, что русский утопический роман был на уровне мировой утопической литературы, а в жанре негативной утопии русские писатели оказывались и намного впереди.
Термин «утопия» имеет широкое хождение не только в литературе, но и в политической лексике. Чаще всего он обозначает несбыточные социальные прожекты и мечты, расходящиеся с реальностью. Но динамика социальной жизни и политического развития часто опровергает негативное употребление этого термина. Известно, что английский писатель Герберт Уэллс, посетив Россию в 1920 году, встречался с В. И. Лениным и был так поражен контрастом между мечтами о будущем индустриальном развитии России и ужасной бедностью страны, что назвал Ленина утопистом и «кремлевским мечтателем». Т. Драйзер, который посетил СССР несколькими годами позже, пришел к таким же выводам.
Подобные идеи высказываются и сегодня. В одном из своих выступлений М. С. Горбачев сказал, что нас часто называют утопистами, но в утопиях нет ничего плохого, если они преследуют прогрессивные цели и делают повседневную жизнь лучше.
Все это означает, что довольно часто грань между утопиями и реальностью в условиях развивающихся социальных структур и быстрого научно-технического прогресса оказывается зыбкой и употребление термина «утопический» как синонима несбыточного и нереального является не всегда оправданным.
Конечно, это не означает, что, как говорил Ортега-и-Гассет, «все, что предпринимает человек, утопично». Но мысль Оскара Уайльда о том, что «прогресс - это реализация утопий», находит подтверждение во многих событиях современной социальной истории.
Мигель Абенсур
Нас основательно провели. В самом деле, немало было разбросано по свету тех, кто считал и даже надеялся, что благодаря кризису марксизма, который еще в 1908 году Жорж Сорель назвал «разложением марксизма», запрет на утопию будет снят и, возможно, воздастся должное скрытой и, по правде говоря, малоизвестной традиции, которую консервативная мысль отвергала во имя существующего порядка, а достигшая «зрелости» революционная мысль пометила смехотворным ярлыком инфантилизма. Может быть, появится возможность по-новому взглянуть на «terra incognita» утопии, которая странным образом не дает покоя современной политике и истории? И тогда наконец феномен утопии станет пространством для изучения, внимания, ожидания и даже страстной увлеченности.
Некоторые деятели, распознавая под видимостью социализма плоть тоталитарного государства, вновь открывали это пространство. В 1947 году Андре Бретон в книге «Аркан 17» призывал обратиться к великим утопистам, от которых нас отвлек марксизм. В 1950 году в книге «Десять тезисов о современном марксизме» Корш разоблачал реакционную утопичность возрождения первоначального марксизма и противопоставлял ему возврат к целостности современного общественного движения. Постепенно формировалась идея о том, что утопия - это форма общественной мысли и, более того, оригинальный подход к социальным проблемам, идея, которая должна быть понята сама по себе, вне всякого сравнения (это не зародыш революционной науки и не дополнение к духовным исканиям). Короче говоря, утопию необходимо переосмыслить как практику специфического вмешательства в социальную сферу, как, возможно, совершенно новую практику преобразования мира. Нет сомнения в том, что обращение к великим утопистам - их сочинениям или практической деятельности - было стимулировано поисками, может быть не совсем осознанными, путей выхода из современных апорий. В сравнении с возрождением революционной политической традиции, происшедшим почти в то же время, обновление утопии характеризовалось удивительной и своеобразной свободой при рассмотрении объекта. Пройдя через период сомнений или критики (не имеет значения, откуда они исходили - от марксизма или анархизма, от Прудона или Сореля либо от сюрреализма), этот возврат к утопии удачно избежал подводных камней наивности и догматизма.
По существу движение к утопии представляет собою, быть может, один из тех путей, которые позволяют избежать альтернативы «все или ничего», не допустить бесконечного чередования революционности и разочарования.
«Брешь» 1968 года свидетельствует о том, что утопия встретилась с современностью; в этих событиях просматривается столкновение между анонимным возрождением утопии, множественной, многообразной, «безрассудной», ищущей самое себя, и - с другой стороны - империализмом революционной традиции, который неустанно стремился дать классическое политическое толкование нового, ввести неизвестность исключительного в рамки известного. Но исход этого столкновения остался неопределенным.
Да, нас основательно провели. Все это только иллюзии. Едва погасли юбилейные огни, как начался новый процесс, процесс над великими учителями-мечтателями. Приговор уже вынесен. В мягкой форме он звучит так: «У нас нет определенного идеала. Утопию не любят». «Утопия - это нечто малопривлекательное». («Эко де саван», февраль 1978 года). В жесткой же форме утверждается: «Утопия - это Гулаг» («Магазин литтерер», июль - август 1978 года). Одни спрашивают: «Куда же делась утопия?» Другие отвечают: «С утопией покончено, утопия мертва». Какие же у нас гибельные заблуждения! Мы связывали с утопией мысли о счастье, желаниях, воображении, эмансипации, переменах, преодолении ограничений, о чудесном, мы обращались к теням Томаса Мора, Кампанеллы, Сен-Симона, Анфантена, Дежака, Пьера Леру, Уильяма Морриса. Пагубные иллюзии, ужасные имена! Действуя таким образом, мы были предвестниками тоталитаризма.
Бесполезно требовать аргументов, анализа, основанного на истории, проводить различие между старой и современной утопией, смешно (если не возмутительно!) стремиться провести разграничение между утопиями, основанными на скудости и на изобилии, между государственными и антигосударственными утопиями. Все эти нюансы интересуют лишь близоруких и заумно рассуждающих эрудитов. Для тех же, кто проницателен и умеет охватить взглядом все пространство утопии, существо вопроса можно резюмировать тремя постулатами:
- Через всю историю - от Платона до наших дней, - через множество цивилизаций проходит, в сущности, лишь одна идея утопии - вечная утопия.
- Действительно, во всех своих разнообразных произведениях утописты пишут и переписывают один и тот же текст. Отсюда и принцип чтения: ознакомившись с одной утопией, вы ознакомились со всеми. Поэтому не удивительно, что знатоки утопии появляются как грибы после дождя, не приходится удивляться и качеству результата.
- Утопия, вечная утопия неизменно тоталитарна. Доказывается это тем, что утопия - творение математиков, геометров общественного порядка, а не поэтов. Разве Платон не изгнал поэтов из идеального города? В утопии все до крайности серьезны; отсюда изгоняется фантазия, беспорядок, все оригинальное; здесь душат свободу. Будучи закрытой, основанной на автаркии системой, утопия уподобляется обезумевшей машине, которая фабрикует симметричность, служит для производства и воспроизводства одного и того же.
Утопическое государство функционирует как огромная казарма. Это триумф системы, организованности, искусственности и артефакта в противовес всему органическому и жизненному. Очевидны основы этого государственного деспотизма: подчинение индивида, приоритет равенства над свободой, наконец, разрушение семьи, которая, как каждому известно со времен О. Конта и Ле Пле, является очагом свободы.
Идет ли речь о классических формах утопии или о ее нынешних проявлениях, все зло проистекает из того, что она представляет собою бегство от условий человеческого существования, бегство из истории, отрицание времени.
Обобщить, поместить всех в одну повозку - естественное стремление всех прокуроров - от Фукье-Тенвилля до Вышинского. Те же, кто не имеет склонности к обвинительным речам, скорее должны проводить различие между утопиями, которые обращают утопическую энергию на политику, на гармоничную организацию города, которые, упорно изыскивая совершенную конституцию, наделяют этой силой государство, и теми утопиями, которые, наоборот, отвергая государство, освобождают метаполитичность; теми утопиями, которые идут дальше, к «совершенно иной» социальной идее, как говорит Левинас, к совершенно иному состоянию, будучи вовлечены в бесконечное движение к новому. Тем не менее, даже в том случае, когда утопия предлагает теоретическую модель и стремится функционировать как знаковая система, имеющая целью определить место и роль каждому индивиду и каждой группе, нужно учитывать утопическую игру воображения, которая используется не только как украшение; иначе утопический текст окажется сведенным к хартии.
Этот способ прочтения, постижения особенно необходим в отношении большинства великих утопий XIX века. Если Фурье одной ногой стоит еще в утопическом социализме и его можно обвинить в догматизме, в идеологическом монологизме, по Бахтину, не менее очевидно, что он кладет начало новому роду коммуникации, направляет утопию на путь прельщения. Вне погубившего нас разума и вопреки ему он видит новый маяк - любовь, как «самый мощный фактор сближения, под влиянием страсти, даже между антипатичными характерами» («Новый влюбленный мир»). Далекий от нового проекта воспитания человечества, Фурье призывает к восстанию страстей, к подрыву политики цивилизации, которая ни во что не ставит удовольствие и игнорирует то обстоятельство, что оно (удовольствие) должно составлять добрую половину рассуждений об общественном счастье. Под воздействием «абсолютной отстраненности» утопия отрывается от государства, от революции через государство и тем самым идет дальше рассудочного познания и обращается к эффективности. Используя притягательность страсти, утопия становится театром, сценой, где передают и обменивают миражи; утопия производит или стремится произвести шоковое впечатление, она превращается в первый опыт над эффективными социальными формами. С помощью живых картин она старается избавить нас от слабости влечения, породить вихри страстей. От встречи с Эросом возникает новая стратегия утопии, которая вовлекает в действие эффективность символов по примеру революционных религий. Утопия-обольщение устанавливает иную связь со сферой эстетики: она обращается к деятелям искусства с призывом осуществлять и распространять «предвидение, основанное на симпатии»; соединяясь с оперой, театром, романом, утопия охватывает область эстетики. Утопия - это «обещание счастья». Стендаль считал Фурье вдохновенным мечтателем.
…Отсюда скудость и несостоятельность реалистического прочтения тяжеловесных идеологических схем. Обвинение в тоталитаризме, основанное на прочтении, полностью не соответствующем, предмету, отпадает само собой. А к тому же могильщики утопии разбираются в тоталитаризме не больше, чем в самой утопии. Нужно ли предупреждать этих новоявленных приверженцев свободы, что о тоталитаризме не легче судить, чем об утопии; совместный же анализ этих двух понятий - дело еще более сложное, даже проблематичное. Утопическая традиция отнюдь не едина, она неоднородна и множественна. Прежде всего, надо отличать утопии, которые имеют целью позитивную организацию и, находясь во власти иллюзий о хорошем строе, направлены на его установление, на немедленную реализацию связи с политической практикой, отличать от тех «негативных» утопий, которые относятся к сфере «nowhere» («нигде»), избегают превращения в нечто позитивное и не отделяют видение иного общества от утопического пространства, пространства «нигде». К вопросу генеалогии относится изучение утопий, которые связаны с якобинством и входят составной частью в глобальную стратегию создания политической партии. Если партии в современном значении нет (это - существенный момент), появляется образ власти, хорошей власти, которая понимает социальные проблемы и в состоянии с помощью народа добиться хорошей организационной структуры, способной создать по окончании переходного периода единое и неделимое общество. Это мы видим у Кабе («Путешествие в Икарию») и у Беллами («Через сто лет»). Нет необходимости ждать наших анархистов, чтобы отвергнуть деспотизм этой формы неоякобинской утопии либо этого слияния социализма с государством. Такое отрицание родилось внутри самой утопической традиции. В том веке утопическая энергия была достаточно мощной и сложной, чтобы подвергнуть критике революционную теорию и одновременно создать новую утопию. Дежак против Кабе, Бланки против Луи Блана. Уильям Моррис против Беллами.
Тот, кто принимает утопическую традицию в целом, следит за развитием ее противоречий, не может не отметить, как и М. Бубер («Утопия и социализм»), появление в XIX веке оригинального утопического метода, который противопоставляет себя революционной модели, вышедшей из 1793 года, революции через государство. Несмотря на все различия, одна и та же идея вдохновляет великих утопистов XIX века: делая выводы из поражения Французской революции, они стремятся преобразовать современное им общество совершенно иным путем. Отказываясь передать государству революционную функцию и допустить, чтобы оно заполнило собой всю общественную сферу с целью распространения и навязывания различным слоям гражданского общества одной и той же нормативной модели, утопическая стратегия меняет направление движения. Или более того: она отходит от решения вопросов. И не столько для того, чтобы подменить революцию сверху революцией снизу, сколько для того, чтобы открыть новое горизонтальное пространство для социальных экспериментов под знаком утопии. Утопическая стратегия исходит из гражданского общества и из многочисленных очагов общественной жизни, которые в нем заключены, предлагая создать, с учетом различий в практических действиях, новое общество, дать возможность сформироваться новому общественному бытию. Децентрализация, рост числа центров общественной жизни (имеются в виду домашняя и сельскохозяйственная ассоциации, кухня, сексуальность, труд, танцы, образование, игры), приглашение к плюрализму, рассредоточение, призыв к установлению связей между группами, объединениями, вновь и вновь образующимися и распадающимися, создание на одной и той же территории множества экспериментальных микрообществ «за спиной» государственной унификации - таковы пути утопии к утверждению новой, «совместной жизни» людей. При этом «общество обществ» постепенно и стихийно заменяло бы собой внешнюю власть, насилие со стороны государства. В конце концов самому государству было бы доказано, что оно стало излишним. Надо создавать новые общественные связи, освобождать кипучую социальную энергию, которая может привести к неожиданным результатам. «Социализм будет заключаться в подобном возрождении «ячеек» социальной ткани, извращенной политикой», - писал Левинас. В этом смысле нет ничего менее деспотичного, чем возникновение этих новых миров, которые создадут для рода человеческого условия, позволяющие «возлюбить себя». «Как можно меньше государства!» - таков лозунг, порожденный еще недостаточно осмысленным взрывом утопических идей.
Если верить газетам, мы должны быть благодарны нашим обвинителям за то, что они наконец-то сумели разоблачить «отвратительную утопию». Нам следует приветствовать эту великолепную анархистскую проповедь, которая будто бы спасет нас от тоталитаризма, отмеченного обманчивой привлекательностью. Но так ли нова эта позиция? Так ли потрясающе открытие? Разве в более близкое нам время Хайек, Карл Поппер, Мольнар, Чоран, Тальмон (в лекции «Утопия и политика», прочитанной в 1957 году в Консервативном политическом центре) не склоняли без конца (одни талантливо, другие тяжеловесно) утопию и тоталитаризм? Не является ли данная позиция, сторонники которой даже обвиняют утопию в монотонности, не чем иным, как унылыми причитаниями современного общества перед лицом социальных проблем, как вечными стенаниями, выражающими страх буржуазии? Точно известны место и время его рождения: Париж, от 1830 до 1848 года. Основные темы выразил еще Сюдр (кажется, не столь уж забытый автор) в книге «История коммунизма, или Опровержение утопий в свете истории».
Для нас неважно, заимствовали ли критики утопии свои идеи у Сюдра и его эпигонов. Пережевывание идей, преисполненных ненависти, ложь в политике, обскурантизм сочетаются со стремлением выдать обветшавшие идеи за нечто новое. Удивляет скорее посредственность этих писаний. Обскурантизм побеждает.
Вы можете обвинить меня в нечестной игре: мол, это позиция особого рода; она носит анархистский характер. Но нужно ли напоминать, что в отличие от наших критиков с их прямолинейностью у анархистов двойственное отношение к утопии? Они разоблачают, отвергают ее, нападают на ее авторитаризм, догматизм, компромиссы с прогосударственной идеологией, но не для того, чтобы отбросить как падаль, а для того, чтобы тут же провозгласить необходимость спасения утопии как неотъемлемой части любого радикального общественного движения. Вместо того чтобы ссылаться на традицию, обратимся к критике тоталитаризма, а именно к критике, исходящей из стремления к свободе. Хотя ее усилия и направлены на то, чтобы оторвать тягу к свободе от иллюзорных представлений о «хорошем строе», она, однако, не делает из этого вывода ни о незыблемости общества эксплуатации и угнетения, ни о его законности. Из развенчания мифа о «хорошем строе» логически не вытекает необходимость отказа от построения общества, которое постоянно будет бороться против неравенства и господства одних людей над другими. Не нужно замыкать историю на непримиримых противоречиях; напротив, следует вернуть ей полную свободу неопределенности, открытости для «абсолютно Иного» состояния. Какие границы может ставить истории мысль, избравшая свободу? Такая мысль не только не отвергает утопию, она вновь и вновь описывает «место, которого нет», где могут свободно развиваться идея и дело утопии.
Ссылка на анархизм - это всего лишь уловка. Да и кто в наши дни не сторонник анархизма? Анархизм - это своего рода праздничный наряд, временно наброшенный на то, что еще не осмеливается назвать свое имя. Анархиствующий неолиберализм представляет собой неустойчивое, временное соединение, готовое распасться, распуститься в подходящий момент. Но чему оно готово уступить место? Новому элегантному либерализму с философской окраской и, разумеется, планетарного масштаба. Сегодня это уже произошло, соединение распалось, обман обнаружен. Б. А. Леви, опередив своих собратьев, писал: «Анархизм - это деспотизм, это Гулаг». Тем хуже для тех, кто отстал: из-за недостаточной проворности они стали тоталитаристами.
Каков же смысл этих выступлений? Они прежде всего продиктованы ненавистью, неизменной ненавистью, словоохотливой, злобной ненавистью к себе, к истории, к жизни. Это натиск, несущий смерть: Маркс умер, утопия умерла, анархизм стал трупом. Кто же выживет? Нет, это не мощное живительное очищение от прошлого, открывающее новые горизонты. Это больше походит на уборку квартиры, когда на виду у всех выбрасывают в окно свои иллюзии. Это горькое время подведения итогов перед тем, как обосноваться здесь всерьез и надолго, время, осененное крылом глупости. Такая позиция проникнута злопамятством,ее пафос - лишь оборотная сторона революционной серьезности и реакция на нее. Это - позиция зашедших в тупик интеллектуалов, уставших быть идеологами партии и превратившихся в пророков, чтобы надежнее уберечь привилегии мыслящей корпорации.
Но в ходе процесса над утопией не столько создаются предпосылки неолиберализма, сколько выражается ненависть к новому. Атакуя утопию, хотят предотвратить неизвестное, то, что проявилось в «непредусмотренных» событиях 1968 года. То, что разоблачает ложь институированного коммунизма и вместе с тем отвергает существующий порядок. Это новое движение, не имеющее ни названия, ни определенного центра, которое развертывается «здесь и сейчас» в разнообразных формах, едва различимых, едва намеченных, но постоянно возрождающихся. Это движение обладает притягательностью «места, которого нет».
Религия
Религия
Мария - Пия ди Белла
На протяжении тысячелетий религия разделяет или объединяет людей под всеми теми же знаменами распрей или надежды. Эта особенность свойственна даже индустриальным обществам, несмотря на ошеломляющий прогресс знаний, происходящий в наш век. И хотя отторжение неверующих или иноверцев не носит того систематического характера, как это было в эпоху крестовых походов, в период открытия и колонизации Америки или же во времена погромов, хотя при этом не используются приемы, которые применялись судами инквизиции, или же методы, к которым прибегали светские силы, как, например, нацисты при уничтожении евреев, однако то постоянство, с которым религиозное кредо проявляется в моральных и политических решениях современных обществ, может сначала показаться «иррациональным».
В тех обществах, где все более конкретизируется роль государства и где все более расширяется оказываемая им помощь в разных областях жизни, постоянство религиозного фактора, не ограничивающегося растворением в какой-то абстрактной секуляризованной религии, не оказывающей существенного воздействия на повседневную жизнь, принимает более специализированный и индивидуализированный характер, что вызывает обособление религий отдельных регионов, секторов, групп и семей. Действительно, можно сказать, что модернизация обществ, сопровождающаяся утратой традиционных форм жизни и рассеянием членов сообщества, приводит к двум весьма различным, но в то же время взаимосопряженным тенденциям: к радикализации религиозного наследия и расщеплению конгрегации верующих. В первом случае возникает фундаменталистская реакция, а во втором - распространение сект. Существенно способствовали как росту фундаментализма, так и развитию сектантских движений эмиграционные процессы с их трагедией разрыва с родиной и трудностями адаптации на новых местах; в глазах эмигрантов и одиноких людей религиозная община принимает эстафету их бывших коллективов и семей, давая им то чувство принадлежности к какой-то общности, которое им более не обеспечивают метрополии. Среди возникающих на этой основе сектантских движений поучителен пример пятидесятников: эти христианские группы протестантского направления оказались особенно привлекательными для мигрантов, благодаря распространившейся практике использования ими глоссолалии (многоязычия) взамен единого языка. Опыт такого объединения верующих как бы на основе «многоголосия», позволяющего обходить языковые барьеры, недавно был с энтузиазмом подхвачен и использован при богослужении некоторыми католиками. В результате за короткое время возникло несколько массовых течений, получивших название «харизматических», и официальная церковь вынуждена была принять их в свое лоно из боязни потерять их. А ведь глоссолалия была запрещена ею еще в 177 году - когда церковь отлучила Леонтана и его последователей.
Резко отрицательное отношение к самой возможности более открытых отношений с западным миром, свойственное большинству религиозных руководителей стран «третьего мира», являющихся резервуаром рабочей силы для индустриальных обществ, - это не только результат колониализма, но и реакция на периодические вспышки эмиграционных процессов. Стремление сохранения принадлежности эмигрантов к их первоначальным религиозным общинам исключает любое послабление в этой позиции, хотя можно предположить, что в других условиях можно было бы надеяться на большие шаги к открытости. Некоторые лозунги и крупные идеологические баталии способствуют сохранению единства диаспоры и направлены на противостояние угрозе интеграции с принимающей страной, иными словами, опасности поглощения. Вынесение смертного приговора мусульманскому писателю Салману Рашди за опубликование «Сатанинских стихов» и демонстрации, которые произошли вслед за этим в самых разных странах, могут быть поняты именно в этом свете. Преподанный нам философами-просветителями урок о том, что люди освободятся от пут религии благодаря разуму, - это урок, который в год 200-летия Великой французской революции особенно часто вспоминается в сложных условиях современной действительности. Светская система, пропагандируемая и постепенно утверждаемая сначала в Европе, а затем в Америке, эволюционирует не так, как предполагалось. Констатируя это, следует признать, что индустриальное общество не принесло обещанного прогресса. Это объясняется множеством причин, наиболее явной из которых стало существенное ускорение технического прогресса, слишком обогнавшего уровень образования, получаемого в школах и даже университетах. Отставание в сфере образования сопровождается все большим оскудением духовной жизни и постепенным усреднением жизненного уклада, насаждаемого этим обществом с помощью средств массовой информации во всех частях света. К этой картине добавляется нерешенность классовых конфликтов, в силу чего наиболее обездоленные покидают города и в массовом масштабе заселяют пригороды, зачастую в самых отвратительных условиях, а также нерешенность вопроса о престарелых членах общества, нередко загоняемых в необустроенные богадельни, чтобы покорно ждать день своей смерти.
Не сумев обеспечить ожидаемый прогресс, хотя это было ему по силам, индустриальное общество обрекло людей на одиночество и безысходность в столкновении с жизнью, что неминуемо питает религиозное чувство. Культовые шествия, паломничество, божественные явления, чудеса, все чаще встречающиеся в наши дни, способствуют сохранению и развитию религии, которая для многих остается последним оплотом против обезличивания.
Юрий Левада
Судьбы религиозных идей в России за последние столетия в значительной мере связаны с тенденциями их гиперсоциализации и даже политизации. Позиции защитников, скептиков и наиболее радикальных оппонентов религии строились на протяжении всего этого времени в большей степени на утверждении или отрицании ее социальных функций, чем на отношении к метафизическим и экзистенциальным постулатам. Квинтэссенция этой поистине уникальной ситуации содержится в рассуждениях героев Достоевского: «Если бога нет, то все позволено», «Если бога нет, то какой же я капитан»…
Соответственно, аргументы российского атеизма - от Белинского да марксистов - концентрировались на обличении вульгарно-сервилистских (в их представлениях) функций религии и церковности и неумолимо тяготели к вульгарному богоборчеству и попоедству. Оборотную сторону такой радикализации социального атеизма составила довольно ясно обозначившаяся еще на ранних стадиях его формирования тенденция к сакрализации самого общественного движения, его авторитетов, его текстов, его жертв и т. д. Социалистический идеал приобрел при этом черты не просто даже социальной утопии, но прямого подобия царства Божия на земле, которое одним фактом своего осуществления устранило бы всякую возможность апелляции к религиозному утешению или метафизическим ориентирам. Сложилось представление о том, что радикальное преобразование общественно-экономических отношений способно сразу и полностью, раз и навсегда разрешить все проблемы социального, индивидуального и духовного существования человека.
В пореволюционной ситуации такая точка зрения нашла свое продолжение в политике государственной антирелигиозности, имевшей не прагматические, а почти исключительно идеологические основания. Предполагалось, что государственно-идеологический контроль над всеми сферами публичной и частной жизни вместе с принудительным ограничением возможностей религиозной деятельности (закрытием храмов, запрещением церковной благотворительности и пропаганды и пр.) в кратчайший срок обеспечат всестороннее торжество сакрализованной (до степени политического культа) антирелигиозности.
Эти расчеты не сбылись. Социально-экономические трансформации не только не приблизили общество к идеалу утопической гармонии, но в немалой мере сам этот идеал дискредитировали; распространение религиозного индифферентизма среди значительной части населения не может отождествляться с утверждением воинственно-атеистического мировоззрения. Существуют основания полагать, что этот индифферентизм, обусловленный в основном форсированными процессами урбанизации и раскрестьянивания, тесно коррелирован с индифферентизмом моральным.
Неудача попыток «социального» искоренения религии обнаружила неадекватность чисто социологических концепций ее существования (эвгемерических, марксистских или дюркгеймианских), не принимавших во внимание культурно-исторические и личностные структуры.
В последнее время в рамках переоценки социальных измерений нынешнего советского общества наметились определенные новые тенденции в положении религии и отношении к ней. Прежде всего налицо все более явственный отказ государственной власти от линии на форсированное «вытеснение» религии из общественной жизни: исправление нарушений законности и начатый пересмотр самого законодательства о культах, легализация благотворительной активности церкви. Затем, как в официальных документах, так и в научной и широкой литературе сделаны существенные шаги к более объективной оценке исторической, культурной и психологической роли религии. Наконец - что, по-видимому, наиболее важно, - налицо отречение от абсолютистских квазирелигиозных претензий государственно-политических и официально-идеологических структур. Правовое государство, необходимость которого наконец получила должное признание, исключает сакрализацию власти, авторитета или каких-либо институтов государства, в том числе идеологических, равно как и претензии таких институтов на тотальное решение проблем человеческого существования. Тем самым создается основа для перспективы институционального и идеологического плюрализма общества.
Либерализм
Либерализм
Филип Нэмо
Философия либерализма, выраженная в самом общем виде, заключается в том, что свобода личности не противоположна всеобщему интересу, а представляет собой его главную пружину. В этом смысле «формальные» свободы (те, которые записаны в Декларации прав человека, 1789 г.), осмеянные как традиционалистами, правыми, так и марксистами, левыми, не вступают в противоречие, с «реальными» свободами, а напротив, являются условием их существования.
Либерализм и демократия
Слово «либерализм» обозначило в истории идей два феномена:
1) Признание государством и гарантирование им свобод личности; «господство права», т. е. такая ситуация, в которой общественная сила не может осуществляться произвольно, а лишь в соответствии с законом, перед которым все равны и который санкционируют независимые суды. Это «управление через законы, а не через людей» восходит к античной «изономии» (равенство перед законом) и получило воплощение в солидных политических институтах в Англии в XVII веке, было распространено в Европе в эпоху Просвещения, в частности Монтескье, Вольтером, и окончательно закреплено в американском конституционализме, который добавил решающую опору в виде юридического контроля за исполнением законов;
2) Интеллектуальное отношение, заключающееся в отвержении любого предрассудка, например религиозного, и представленное такими мыслителями, как Декарт, Гоббс, Спиноза, а также большинством теоретиков общественного договора и «современного естественного права», для которых свободный человек преимущественно тот, который живет согласно требованиям единственно своего разума. В этом случае «либерализм» означает, главным образом, антитрадиционализм, неприятие любой, данной интеллектуальной, моральной или политической нормы.
В действительности, каждая из двух традиций стремится, как это заметил лорд Эктон, разрешить две проблемы, совершенно различные по сути и в конечном итоге независимые: 1) Кто должен иметь политическую власть? 2) Каковы должны быть границы политической власти, в чьих бы руках она ни находилась? Ответ на первый вопрос с помощью понятия свободных и регулярных законных выборов, понятия мирных процедур, смены руководителей и контроля за их политикой приводит к идее демократии. Ответ на второй вопрос утверждением, что государство - а в государстве сама законодательная власть - не может ни в коем случае посягать на свободы личности, на безопасность, собственность, свободу совести, свободу слова, право заключать соглашения и т. д., приводит нас к либерализму.
То, что оба понятия, демократии и либерализма (или как иногда говорят, несколько неясно выражаясь, «политического либерализма» и «экономического либерализма»), являются различными и что, следовательно, выражение «либеральная демократия» не служит словесным излишеством, видно из того факта, что противоположные им по смыслу понятия различны. Антоним демократии - это авторитарный образ правления, а антоним либерализма - это тоталитарный режим. В принципе можно иметь либеральное общество с авторитарным правлением или тоталитарное общество с демократическим правлением. Исторический опыт коммунистических стран и южноамериканских диктатур соответственно показывает, что при тоталитаризме невозможны демократический пересмотр общества и законная смена руководителей, и, наоборот, правительство, которое не контролируется демократически и опасается за продолжительность своего правления, неизбежно приходит к тому, что посягает на свободы личности своих противников. В целом либерализм и демократия подразумевают друг друга, так же как тоталитаризм и деспотизм.
Экономическая теория
Либерализм, в том виде, как его описали современные авторы, в частности австрийской школы, Менгэр фон Мизес, Хайек, утверждает превосходство экономики в условиях свободы личности по отношению к экономике, управляемой соображениями собственно и исключительно познавательными, связанными с отношением индивидуального агента к реально доступной информации в сложном обществе.
Можно выдвинуть три вида аргументов, чтобы показать, что социальное функционирование в «развитых обществах», прошедших стадию маленьких групп, «спорящих друг с другом», не поддается некоей синоптической и все просчитывающей мысли, наличие которой предполагается в каждой плановой экономике. 1) Общество - это «открытая система», в которой новая информация возникает ежесекундно: приток или уменьшение сырья и других ресурсов, появление новых технологий, политические события, нарушающие поставки или связи, изменение вкусов и нужд потребителей… Эти новые данные никогда не концентрируются в одном месте, не находятся в ведении одного, всеведущего ума. Таким образом, здесь невозможно сделать то, что можно было бы сделать в «закрытой системе»: установить путем конечной серии вычислений оптимальное ассигнование под ресурсы, как это представлял себе Парето. Проблема, которую должна решить экономическая наука, совершенно иная: она заключается в том, чтобы понять, с помощью каких механизмов система, несмотря на свою «открытость», может тем не менее поддерживать себя в равновесии и оставаться продуктивной вопреки этим возмущениям в экономике. 2) Общество не состоит из изолированных между собой индивидов («монад», т. е. «единиц»). Чтобы оно было производительным, в нем должно быть разделение труда, а это означает, что одни должны поставить себе целью получение именно того, в чем другие будут нуждаться как в средствах, исходя из собственных задач. Каким образом такая координация может осуществляться между миллионами экономических агентов в развитом обществе? Чтобы она была достигнута в плановом порядке, необходимы или абсолютный консенсус, который предполагает в свою очередь абсолютную идентичность мировоззрений этих агентов, или полная ликвидация свободы для всех, кроме Планирующего. Это, соответственно, либо нереально, либо отвратительно. Несмотря ни на что, согласование происходит, и оно гораздо эффективнее в свободных экономиках, чем в плановых. Следовательно, экономическую деятельность координирует не какая-то всезнающая мысль, а некие другие механизмы. 3) Знание, используемое в сложной экономике, не может быть передано планирующему органу, поскольку оно просто не существует до того момента, пока экономический агент не столкнется со случайными обстоятельствами в любой момент и в любом месте; единственное стабильное знание, которым обладает тот или иной агент, - это «техника мысли», которую он использует различно, согласно обстоятельству, и которая побуждает его принять оригинальное решение, не предсказуемое ни для кого, в том числе и для него самого. В действительности, только рынок дает возможность каждому агенту узнать, по какой цене и в каких количествах он может продать или купить тот или иной товар; более того, только рынок позволяет ему узнать, какие вещи являются товарами и какие ресурсы могут стать факторами производства, с учетом его собственных способностей и талантов, обстоятельств, открывающихся ему на каждом этапе, и цен, по которым он учится покупать и продавать товары на каждом этапе. Рынок представляет собой «процедуру открытий», и только он позволяет эффективно использовать знания, рассредоточенные во всем социальном организме и никогда не собранные в одной какой-либо точке системы.
Следовательно, экономика с глубоким разделением труда может функционировать плюралистическим и децентрализованным образом, и только так. Механизмы, позволяющие изолированным экономическим агентам эффективно взаимодействовать, избегая неувязок и разрывов, представляют собой двойную систему фиксированного права и варьирующихся цен. Право запрещает типы действий, провоцирующие конфликтные ситуации, и, следовательно, делает возможным мирное взаимодействие экономических субъектов. Но мир - это еще не эффективность; чтобы ее обеспечить, необходим и другой тип информации, позволяющий узнать активным участникам, что они не должны делать, чтобы не повредить другим. Надо знать и то, что позитивного они должны сделать, чтобы принести пользу другим. Эта информация доводится с помощью цен. Цены являются результатом целой серии последовательных исчислений вексельных курсов, производимых свободными агентами, исчислений, обусловленность которых никакой отдельный агент не в состоянии прямо понять, если это выходит за рамки узкой сферы социальной жизни, которую он знает конкретно. Но поскольку эти цены являются результатом «сцепления» экономических решений, через призму которых преломляются предпочтения и нужды потребителей и производителей, то они последовательно включают в себя, в закодированной форме, существенную информацию, единственную, которую экономическому агенту необходимо знать, чтобы принять в свою очередь рациональное решение относительно направленности своих последующих усилий, а именно срочность предложения и спроса разных товаров и ресурсов. Именно цены будут побуждать активного участника производить то, что пользуется наибольшим спросом, и отталкивать его от производства того, что пользуется меньшим; они будут стимулировать его выбрать среди ресурсов, дающих ему равноценный продукт, те, которые стоят меньше, освобождая тем самым для других производств более дорогие ресурсы, пользующиеся спросом у других производителей и, не известно почему, требующиеся в более сжатые сроки. И так до тех пор, пока чистый продукт экономики, как и субъективное удовлетворение потребностей экономических агентов, не будет оптимизирован.
Информация, заключенная в ценах, пробегает, как волна, всю систему экономики, и в этом смысле фирма, которая принимает решение в зависимости от стоимости используемых ею ресурсов и от цены, по которой она надеется продать свою продукцию, подлаживается тем самым к системе в целом; и наоборот, решением купить или продать некое количество чего-то по такой-то цене она посылает в свою очередь сигнал, волнообразно распространяющийся во всей системе, и в этом случае система последовательно адаптируется к новой ситуации, созданной этим самым решением. Имеется, таким образом, действие всей системы на отдельного экономического агента и его ответное действие на систему, согласно «круговой причинной связи», где нет ни начала, ни конца. Система работает «сама по себе», без вмешательства центрального органа, как это очень хорошо понял еще в XVIII веке Адам Смит, предложивший образное выражение «невидимая рука». Марксисты высмеяли это понятие, определив его как «мистическое», но с тех пор оно было вновь открыто и изучено учеными во всех областях физических, химических или биологических наук, которые говорили о «полицентрических системах» или о «самоорганизующихся» системах. В данном случае марксисты проявили себя столь же прозорливыми в отношении значительного шага вперед в науке, сделанного Смитом, как и дикари Африки, которые объявили бы «магическим» какой-нибудь электрический аппарат или автомобиль, принцип действия которого они не понимают.
Подчеркнем тот факт, что экономическое глобальное равновесие поддерживается исключительно благодаря личным инициативам агентов, и в этом плане можно высказать парадокс о том, что макроэкономический порядок получен в основном благодаря микроэкономическому регулированию. Лишь сами правила взаимодействий, т. е. их правовые аспекты, должны находиться под контролем централизованного государства. Вместе с тем нужно, чтобы структура права оставалась фиксированной и чтобы государство предоставило гарантии экономическим агентам против любого нарушения этого права, в том числе и в первую очередь им самим. Всякое вмешательство в ход экономических обменов снижает надежность и рациональность предварительных расчетов, а значит, снижает тягу агентов к эффективному использованию поделенного между ними знания, и, с другой стороны, мешает экономической информации циркулировать надлежащим образом; в такой ситуации случайные потрясения не будут уже иметь обратного действия, процесс последовательного адаптирования к происшедшим изменениям не срабатывает, и вскоре функционирование всей системы, часть за частью, замедляется и блокируется, обусловливая тем самым меньшее разделение труда, меньшую производительность и меньшее количество продукции. Вмешательство, продиктованное заботой о социальной справедливости и о справедливом распределении, приводит в действительности ко всеобщему обеднению. Экономический «пирог» уменьшается всякий раз, когда предпринимается попытка произвольно его перераспределить.
Либералы не игнорируют того факта, что существуют товары и услуги, оправдывающие экономическую роль государства. Речь идет о товарах и услугах, пользование которыми не может быть ограничено теми, кто их оплачивает; поэтому они не могут спонтанно предлагаться рынком. Но эта роль государства не является ни охранительной, ни «холистской». Эта роль все еще сводится к обмену между свободными людьми, который, даже будучи опосредованным государственной властью, должен регулироваться коммутативной справедливостью (каждый должен получить от сообщества в виде коллективных товаров и услуг примерно равноценную часть того, что он отдает в форме налогов) и принципом вспомогательности; государство должно прекратить обеспечение коллективными товарами и услугами, как только заявят о себе частные инициативы. С другой стороны, даже в тех случаях, когда только оно и может осуществлять посредничество в коллективном финансировании какой-нибудь услуги, оно обязано обратиться к частным лицам, поставленным в условия конкуренции, а не к государственным служащим, произвольно назначенным, без какой-либо состязательности, к величайшему несчастью налогоплательщиков и потребителей. Логика коллективного финансирования некоторых полезных всем благ глубоко отлична от распределительской логики государства-покровителя; первая служит рынку, вторая препятствует его функционированию. История признала правоту главным образом за либеральными экономическими идеями, потому что в целом наиболее богатые страны современного мира - это те страны, где рынок наиболее развит и где существует наименьшее обязательное обложение (т. е. меньше всего централизовано управляемых ресурсов).
Социальная теория
Правые, традиционалисты, как и левые, социалисты, выражая растерянность людей XIX века перед быстрым промышленным развитием, переворачивающим современное им общество, подвергли критике либерализм с точки зрения социальной справедливости. Верно то, что специфическим достоинством либерализма является его способность осуществлять широчайшее разделение труда, а значит - повышать производительность, увеличивать объем продукции и потребления; вопрос в том, на что будет использован этот излишек производственных мощностей. В европейском мире, который вплоть до XVII века жил на грани голодной смерти и демография которого регулировалась преимущественно количеством наличных пищевых ресурсов, первоначальное применение дополнительных ресурсов, полученных благодаря принятию капиталистических порядков, заключалось в том, чтобы накормить, на одинаковом жизненном уровне, как можно большее количество людей. Капитализм, говорит Хайек, сначала приумножил бедняков, что неизбежно дало ему в глазах современников репутацию системы, плодящей бедных. Но это был оптический обман, как показала последующая история, так как в XX веке западные страны начали использовать то же увеличение производительности труда с тем, чтобы поднять свой жизненный уровень при том же демографическом уровне. В этом положении сегодня с опозданием оказался «третий мир».
Следовательно, социальный упрек, адресованный капитализму, является поверхностным. Везде, где отсутствует плюралистское и рыночное правовое общество, люди живут беднее и социальная структура такого общества жестче и неравноправней. «Коммутативная справедливость» (строгое соблюдение правил в процессе обменов), о которой заботится либерализм, внешне противостоит «распределительской справедливости» (перераспределение), которую претендует обеспечить социализм. В действительности, исторический опыт показал, что первая из двух представляет собой иной, более эффективный, хотя и не прямой способ достижения тех же моральных целей. Отличие тут от либерализма не морального порядка, а интеллектуального.
Либерализм утверждает равенство прав, фундаментальное равенство всех перед законом (т. е. означает конец любой привилегии). Опыт показывает, что это равенство в правилах игры делает, конечно, возможным некоторое временное неравенство в результатах игры. Но, с одной стороны, это неравенство не мешает выигрышу всех игроков, даже наименее удачливых, в абсолютном значении (рыночная экономика не «игра с нулевыми ставками»), а с другой стороны, открытая экономика позволяет и даже включает в себя всеобщую перетасовку состояний по истечении среднего срока, как это видно на противоположных примерах: США, где за два века аристократия растворилась и где никто не может сохранять продолжительно свое состояние, если не употребляет его на производство нужных товаров и услуг, и коммунистических стран, где очень быстро воспроизвелась «номенклатура» привилегированных лиц и где, кажется, социальное неравенство проявляется гораздо сильнее и в более жесткой форме, чем в любой другой демократической стране Запада.
Эта интеллектуальная постановка проблемы справедливости и иллюзорности упреков, традиционно адресуемых либерализму по части социальной справедливости, хорошо резюмирована Хайеком в его теории «двойного парадокса». Как мы видели, рынок позволяет координировать экономические действия в «сложном» обществе. Результаты рынка являются, таким образом, всегда, по определению, «неожиданными» по отношению к стоимости, которую приписывали различным товарам и услугам исходя из прошлого опыта. Если бы эти результаты не были неожиданными, это означало бы, что относительная важность различных работ является априорно познаваемой и что общество не является сложным. Так, рынок устанавливает вознаграждение, которое нас возмущает в той мере, в какой это вознаграждение превышает сумму, необходимую, чтобы побудить этого человека выполнить работу (например, теннисиста, который получает миллионы, в то время как перспектива славы и простое удовольствие от игры были бы, видимо, достаточны, чтобы он пришел на корт; тем более это верно, если речь идет о «капиталисте», банкире или коммерсанте, который зарабатывает целые состояния, занимаясь обычной «конторской работой», и о котором мы думаем, что он не особенно квалифицирован и талантлив; во всяком случае, мы ценим его труд меньше, чем ловкость и физическую силу игрока в теннис). Но, говорит Хайек, этот парадокс есть не что иное, как прямая противоположность другого парадокса, а именно того, что мы находим на рынке товары и услуги за меньшую цену, чем готовы были купить, не будь у нас другого выхода (например, если бы еда стоила в десять раз дороже, чем она стоит теперь в Западной Европе, мы были бы просто вынуждены платить эту цену, потому что это совершенно необходимо для жизни, даже если нам пришлось бы почти полностью отказаться от других товаров, потребляемых нами теперь). Мы, однако, не «заслуживаем» того, чтобы иметь пропитание по цене примерно в десять раз меньшей, чем оно обходилось нашим прадедам - им не нужно было пользоваться машинами, стереосистемами, отпусками и т. д., (в той же мере, как банкир или теннисист не «заслуживают» своих огромных доходов). Но оба феномена являются структурно неразделимыми: асимметрия, существующая между ними, есть явление чисто психологического порядка.
К этому краткому изложению следует добавить одну основополагающую мысль, существенную для глубокого понимания целей свободы, мысль тем не менее плохо известную. Свобода личности, которую обусловливают либеральные экономические и политические институты, является не целью в себе, а средством обеспечения интеллектуального и научного прогресса человечества. И в данном случае Хайек смог наиболее полно выразить этот тезис (разделяемый также Карлом Поппером и Майклом Поляном). Процитируем его:
«Цоколь фундамента, на котором, можно сказать, крепятся все постулаты либерализма, заключается в том, что можно ожидать гораздо более эффективного решения проблем общества, если при этом не полагаться на осуществление данного кем-то знания, а стимулировать межличностный обмен мнениями, от которого можно ожидать выявления лучшего знания. Именно дискуссия и взаимная критика различных точек зрения, проистекающих из разного опыта людей, помогают обнаружить истину или по крайней мере максимально возможно приблизиться к ней.
В центре спора, ведущегося между либерализмом и социализмом, находится не только материальный прогресс, но в еще большей степени технический и научный, а продолжая дальше, и прогресс в области нравов и духовности человечества. Нельзя отделить интеллектуальную свободу от свободы действия. Интеллектуальный прогресс рождается из общения людей, накопивших различный опыт, который они имеют только благодаря тому, что имели свободу действовать и жить не так, как другие; и наоборот, люди, свободные мыслить иначе, чем другие, будут неизбежно действовать и выбирать способ жизни, отличающийся от других. Свобода питает свободу. И в интеллектуальной сфере, так же как в материальной, конкуренция наиболее эффективна для выявления лучших путей к достижению человеческих целей. Только в том случае, когда большое количество различных способов делать что-либо могут быть опробованы, появляются богатый и разнообразный опыт, знания и индивидуальные умения, достаточные для того, чтобы непрерывная селекция наиболее эффективных из них привела к быстрому прогрессу. И поскольку действие является главным источником индивидуального знания, на котором базируется социальный процесс познания, аргумент в пользу свободы действия столь же весом, как и аргумент в пользу свободы мнений». Экономическая свобода индивида есть непременное условие интеллектуального и морального прогресса всего общества.
История XX века показала, что контроль государства над материальной жизнью, установленный в тщетной надежде приумножить материальные блага для всех, привел на деле к обеднению набора целей, к которым могут стремиться люди, а значит, и сузил набор средств, могущих быть в их распоряжении. В заключение отметим, что если бы на Земле, повсеместно и надолго, был установлен коллективизм, он вернул бы человечество в состояние орды; он сделал бы невозможным продолжение исканий человечества.
Виктория Чаликова
В политологии сегодня существует мнение, что понятие «либерализм» теоретически бессмысленно: слишком радикально оно меняло, и не раз, свое значение с момента первого употребления в 1811 году в Испании, когда группа политиков и публицистов определила составленную ими конституцию как «либеральную».
Но, разумеется, либерализм возник не в 1811 году. Как способ духовной и практической ориентации в мире, он не имеет никакого специфического истока. Его начало - начало социальной, общественной жизни человечества (то же, естественно, относится и к другим идеологиям).
Идеальное содержание этого понятия достаточно определенно. Оно означает систему прав индивида и общества: право искать работу и оставлять ее; покупать и продавать товары (включая труд); зарабатывать и тратить деньги; избирать и переизбирать правительства; образовывать различные ассоциации, включая политические; выражать свои взгляды и мнения устно и письменно - все это в пределах закона. Закон же в либеральном праве понимается как обобщение естественных потребностей нормальных цивилизованных людей. Из этого определения следует, что либеральные социальные отношения возможны не везде и не всегда. Отец либерализма Адам Смит не считал возможным применение либеральных методов управления к детям и дикарям: под дикарями подразумевались неевропейцы. Классический либерализм неотделим от европоцентризма и от представления, что цель истории - вестернизация мира. «Энциклопедия Британника» подчеркивает, что либерализм - «западное по своему происхождению мировоззрение», но добавляет, что «либеральный метод в политике и управлении проник и в неевропейские страны - Японию, Израиль, Турцию, Грецию - и некоторые латиноамериканские страны». Сегодня, как отмечают историки идей, «либерализм более не существует как организованная политическая сила: он больше не нужен, ибо на политическом уровне его цели - по крайней мере на Западе - достигнуты. Но он существует как этос, как бессознательная установка…
Она скрыта под слоями различных социальных, политических или экономических формулировок… Мы все, не сознавая этого, дышим воздухом либерализма вот уже четыре столетия».
Беря за основу латинский корень «liber», этот «воздух» обычно определяют как «дух свободы». Но в той традиции, в которой происходило самоопределение либерализма, свобода - основная ценность, и любая сложившаяся в этой традиции идеология с равным успехом провозглашает эту ценность.
Либерализм исторически выделен и теоретически определен не «духом свободы», а представлением об ее главных условиях и ее месте в иерархии других ценностей.
Свобода в либерализме безусловна и самодостаточна: она не путь к счастью и совершенству, но ценность сама по себе. Поэтому в теоретико-методологическом плане существуют две равно правомерные интерпретации истории либерализма. Согласно первой, он сложился на основе традиционализма и легализма английских «тихих революций»; согласно второй - развивался из радикально-рационалистического духа французской революции. Первая версия подчеркивает, что в Новое время на Западе сложился комплекс социальных возможностей, использованных «средним классом» для реализации своих практических интересов, для освобождения всего экономического, свободы предпринимательства - «laissez-faire». История «освободила» место для среднего класса, и в память об этом он закодировал символом свободы свой образ жизни и институты своего государства, не задумываясь о природе свободы, не претендуя на свободу духовную, да и не нуждаясь в ней.
Согласно другой версии, люди особо чувствительного к свободе психического склада, «профессионалы и игроки мысли», создали философию либерализма, а потом и соответствующие институты. Двойное происхождение породило конфликт. Духовная свобода, как оказалось, требовала порой вещей, несовместимых с принципом «laissez-faire». Особо несовместимыми с ним оказывались гуманитарные привычки к справедливости и состраданию, которые не всегда, но достаточно часто образуются в условиях духовной свободы. Уже в 80-х годах прошлого века школа «новых либералов», поддерживая этот принцип на деле, называла его в своей полемике с группой ортодоксальных либералов «правом умирающего умирать, а страдающего страдать».
Этической антиномии «свобода - справедливость» в политологии и политической практике адекватна антиномия «либерализм - демократизм». Оформляясь как политическое мышление, либерализм воспринял сложившуюся в античной политической культуре идею народовластия. Но уже его ранние идеологи ощущали демократическое начало как нечто чужеродное: высказывания Бенжамена Констана и Алексиса де Токвиля на этот счет широко известны.
И все- таки до второй мировой войны либерал принимал демократию как наименьшее зло: человеческая непритязательность демоса казалась ему менее опасной, чем мистика престола и алтаря. Идея «тоталитаризма общей воли» была внесена в либеральную политологию теоретиками «новой волны», формировавшейся в контексте трагического опыта 30-40-х годов. Р. Дал, К. Фридрих, Г. Моргентау, Дж. Сартори сформулировали методологические предпосылки теории новой демократии. Она должна выводиться из наблюдений над политическим процессом в демократиях в строгой суверенности от абстрактных принципов. На этой основе был сформулирован отчетливо недемократический принцип, распространяющий идею разделения властей на всю социальную жизнь: участие в выборах следует отделить от участия в управлении. Управлять обществом должна политическая элита, но завоевать право на это она может только в свободной и открытой конкуренции. Новая ориентация осложнила отношения с властью государства. Либералов упрекали в непоследовательности: начав с вызова государству, они пришли к идее необходимости его вмешательства в экономику. Но либералы боролись с одним - меркантилистским - государством, а поддерживают другое - «государство всеобщего благосостояния» - таков логичный, но уязвимый ответ: ведь степень всеобщности и благодетельности конкретного государства всегда можно оспорить. Неоспоримо другое: понимание роли государства как силы, независимой и от индивида, и от общества и потому в принципе способной защитить их друг от друга, - одно из главных достижений либеральной мысли. Сегодняшний кризис либерализма связан не с его государственностью, а с тем, что либерализм - индивидуалистическое мировоззрение. Это не обвинение и не оценка, а свернутый мировоззренческий тезис. В развернутом виде он означает, что в онтологии либерализма:
а) отдельный человек (индивид) первичнее и реальнее, чем общество и его институты; индивидуальные потребности и права «естественнее», а стало быть, «главнее» любых коллективных, обобщенных прав и интересов;
б) отличие и обособленность каждого человека от других людей безусловны и первичны, а связь и сходство с другими - условны и вторичны;
в) все свои законы и ценности (в том числе мораль) человек создает сам, поэтому нет оснований приписывать им статус объективной истины или абсолютного добра. Объективны только законы природы, отражающиеся в рациональном сознании индивида в виде научных фактов;
г) сознающий все это человек индивидуально свободен и ответствен перед своей свободой, и существует зримая материальная гарантия личной свободы и ответственности - неотчуждаемая частная собственность. Либеральным считается мышление, отделяющее факт от ценности. Очевидно, что развитие современной науки и эволюция либерализма - конгениальные процессы, а деятельность Бэкона, Декарта, Спинозы, Локка равно значима и для науки, и для либерализма. Атомарный мир созвучен атомарному социуму: лейбницевская монада - философский аналог либерального идеала индивидуальности.
Индивидуалистическая онтология делает крайне уязвимой правовую основу либерализма. Если у закона нет никаких объективных источников: ни природных, ни божественных, ни нравственных, - где гарантия, что сам этот закон, его интерпретация и исполнение - не плод чьей-то воли? Вместе с тем связь либерального мышления с классическим рационализмом предопределяла, что, когда человечество усомнится в достаточности рационального научного начала для познания мира, оно усомнится и в полезности либерализма. Еще несколько десятилетий назад американский политолог С. Хантингтон высказал сомнение в возможности плюралистической демократии, основанной на конкуренции обещаний, в условиях нулевого экономического роста, к которому раньше или позже вынудит экологическая ситуация. Сегодня теоретики либерализма пытаются «социализировать либерализм», поставить его общечеловеческие задачи вне и над капиталистической экономикой. Движение навстречу общечеловеческим ценностям обозначилось и в социалистической идеологии, не отрицающей возможности либерализации социализма. В нашей стране эта задача осложнена тем, что с термином «либерализм» связано много негативных эмоций и преувеличенно резких оценок. Как-то забылось, что Маркс определял его без всяких уничижительных эпитетов, строго исторически и философски, как «политический идеализм повседневной практики буржуазного общества». На стороне либерализма у Маркса - идеальная, прогрессивная сущность этого общества, поэтому, по его словам, «король прусский, как политик, имеет в области политики свою непосредственную противоположность в либерализме». Опираясь, в частности, на Маркса, сегодня осуществляется попытка вписать экономический и социальный либерализм в социализм, несмотря на все ленинские отповеди либеральным оппонентам. Отповеди эти яростны. Но во времена Ленина были три определенные, масштабные, организационно оформленные идеологии: либеральная, консервативная, социал-демократическая (социалистическая). Различные экстремистские настроения еще не приобрели статуса солидной идеологии: никому не приходило в голову равнять с либерализмом «Черную сотню» или «Аксьон франсез». Сегодня исторически, социально и политически существует «четвертая идеология» в разных вариантах: фашизм, шовинизм, «новые правые», популистско-националистические тирании в развивающихся странах, идеология «террористической альтернативы» либеральным ценностям на Западе. Положение либерализма в этой новой системе координат не могло не измениться, как не могло не измениться положение Европы на карте мира после открытия Америки. Но это значит, что изменились судьбы всех идеологий: ведь они существуют только в поле взаимопритяжений и отталкиваний. В этом реальном сегодняшнем поле притяжение социализма к либерализму и наоборот неодолимо и необходимо.
Цены
Цены
Филипп Бернар
Как в теории, так и на практике основным регулятором экономики западных стран служит цена. Цена является своеобразным носителем информации, средством сопоставления благ. Движение цен указывает продавцам и покупателям, производителям и потребителям - всем тем, кого называют агентами, - на взаимозависимость спроса и предложения. Исходя из полученной информации, стороны принимают решения и определяют количество покупаемых и продаваемых товаров, объем производимых и потребляемых изделий. Такова основа всех сделок.
Нормативная модель предполагает максимально возможную свободу цен. Если это условие выполняется, если конкуренция осуществляется в идеальных рыночных условиях при большом числе независимых агентов, когда никто из них не занимает доминирующего положения и информация распространяется не только среди действующих агентов, но и среди всех, кто может влиять на рынок, иными словами, если цены общеизвестны и публикуются, то складывается оптимальная ситуация в понимании В. Парето. Обеспечиваются наиболее благоприятные условия для деятельности агентов, а это означает, что сверхприбыль одного возможна лишь за счет сокращения прибыли другого.
При идеальной конкуренции, т. е. в идеальных рыночных условиях, устанавливается общее равновесие цен. Леон Валь- рас считает, что это равновесие достигается благодаря определенному фиктивному лицу, именуемому им «ценоустановителем», неким высшим арбитром всей экономики, который назначает цены на все товары. После этого агенты формируют спрос и предложение. Если одно не согласуется полностью с другим, сделки приостанавливаются, и арбитр поднимает или снижает соответствующие цены до тех пор, пока не восстановится всеобщее равновесие. Производитель выпускает товар, пока стоимость последнего изделия (предельная себестоимость) не уравняется с ценой. Потребитель же покупает, пока предельная полезность, т. е. полезность приобретенного блага, не станет равной цене. Надо отметить, что при полном равновесии предельная себестоимость и средняя стоимость близки, прибыль производителя стремится к нулю и нет выгоды для потребителя.
На практике существует лишь несколько более или менее идеальных рынков. Прежде всего это фондовые биржи, а также денежные рынки (деньги для повседневных рыночных операций) и оптовые рынки некоторых основных сельскохозяйственных продуктов, сырья и полуфабрикатов. Здесь продажа ведется по принципу аукциона. Напротив, на розничных рынках продовольствия каждый торговец объявляет свою цену, а покупатель смотрит, сравнивает и выбирает. Периодичность встреч на этих рынках является одной из их отличительных особенностей. Отметим также, что такие теоретики, как Морис Алле, лауреат Нобелевской премии в области экономики за 1989 год, в последнее время выступали против непрерывного ценообразования на фондовых биржах для упрощения взаимосвязи различных мировых рынков. Однако при этом нарушается взаимозависимость цен, и появляется возможность для монопольных манипуляций.
Но большая часть цен формируется не на свободных рынках. Они не дают полной информации, а различные блага не являются абсолютно взаимозаменяемыми. В условиях динамичной экономики предприятия стремятся к достижению выгод за счет нововведений, снижения себестоимости (что является единственным способом выживания) и в результате получают прибыли. Это, естественно, не отвечает модели Вальраса. Но это и не монопольная экономика, критикуемая всеми экономистами, поскольку монополии ведут к эксплуатации и уводят от оптимума, что и объясняет политику содействия конкуренции и антитрестовские законы, принимаемые в США с 1890 года. Существует правило, согласно которому производители, торговцы и все профессионалы устанавливают свою шкалу цен. Покупатель может купить или не купить. Предлагаемые товары индивидуальны и разнообразны. При централизации предприятий партии товаров увеличиваются, производители дают своей продукции определенную марку и наименование, а также пытаются влиять на спрос с помощью рекламы. Конкуренция, конечно, при этом не исчезает, но она приобретает «монополистический» характер.
С другой стороны, государственные органы часто вводили контроль за ценами в период войн, послевоенного развития или инфляции, что было оправданно и давало определенные плоды, но также иногда приводило к появлению черного рынка, если официальные цены оказывались слишком нереальными по сравнению с теми, которые отвечали бы балансу спроса и предложения. Во Франции до настоящего времени, за исключением некоторых цен на сельскохозяйственную продукцию, контролируются цены на транспорт и услуги, а также в некоторой степени плата за жилье, медикаменты и медицинское обслуживание, оплачиваемые за счет социального страхования.
Контроль за ценами обычно призван решать краткосрочные задачи. Во время войны, когда распределяемая покупательная способность не соответствует производству потребительских товаров, необходимо избегать роста цен. Во время инфляции нужно избегать или по крайней мере тормозить взаимную гонку цен и заработной платы. Нужно в то же время компенсировать недостатки структуры, которая может приводить к эксплуатации населения. Иногда в противовес какой-нибудь монополии или полумонополии установление контроля является продолжением «политики индексации». Так, например, в настоящее время правительство Франции воздерживается от поднятия цен на сигареты, что в принципе отвечало бы интересам охраны здоровья, а также способствовало гармонизации цен в рамках общеевропейского рынка. Однако этот товар учитывается при подсчете индекса потребительских цен, и его подорожание могло бы вызвать протест трудящихся.
В долгосрочном плане искусственное воздействие на цены ведет к негативным последствиям. Например, во Франции во время войны 1914 года был установлен контроль над квартирной платой, отмененный частично лишь в 1948 году. Последствия этого были самыми тяжелыми. Если не считать некоторого оживления в 1925-1931 годах, уровень строительства в течение сорока лет оставался очень низким, намного ниже потребностей. Строительство жилья считалось нерентабельным. То же можно сказать в отношении цен на сталь, которые находились под контролем в послевоенный период, с 50-х по 80-е годы. Поскольку переоснащение отрасли было проведено главным образом за счет государственного финансирования, принятие мер, направленных против сверхприбылей производителей и способствующих путем дешевых поставок развитию металлоемких секторов машиностроения, представлялось оправданным. Однако это привело к тому, что в менее благоприятные годы, вплоть до 1974 года, черная металлургия во Франции в основном развивалась в количественном отношении и из-за низких прибылей не могла обеспечить необходимые капиталовложения для роста производительности труда и улучшения качества продукции. В условиях кризиса она оказалась весьма уязвимой, и политика контроля за ценами была подвергнута критике.
Во многих странах установлен контроль за частными ценами в области сельского хозяйства. Действительно, эластичность спроса на сельскохозяйственную продукцию по цене низка. Если цена на картофель сократится вдвое, я не стану потреблять его в два раза больше и чаще, что имеет место в случае грампластинок или турпоездок, то есть потребительских товаров с весьма эластичным спросом. Напротив, если цены вырастут вдвое, я лишь незначительно снижу свое потребление. Взаимозаменяемость товаров ограниченна, тем более в области продовольствия. Эта особенность ограниченного понижения или спроса легла в основу закона, известного с давних времен и получившего название «закон Кинга» (Грегори Кинг, 1695). При плохом урожае его общая стоимость будет высокой (чем меньше количество, тем выше цены). В результате бедные погибнут от голода, как это нередко бывало в истории. Напротив, хороший урожай явится катастрофой для сельскохозяйственных производителей, так как общая стоимость урожая будет низкой.
Во время кризиса 1929-1939 годов президент Рузвельт ввел систему поддержания цен на сельскохозяйственную продукцию. Он хотел выровнить годовые колебания и в первую очередь поддержать цены, которые в условиях предположительного «кризиса перепроизводства» достигли предельно низкого уровня. Он стремился к «паритету» доходов сельскохозяйственных производителей и других слоев населения, что практически никогда не достигалось на практике; необходимый отток из сельского хозяйства избыточной рабочей силы и ее вовлечение в деятельность, обеспечивающую повышение спроса, в действительности ведут к сокращению доходов в сельском хозяйстве. Создание во Франции в 1936 году Бюро по пшенице положило начало поддержанию всех цен на сельскохозяйственную продукцию.
Одной из важнейших задач Европейского сообщества было введение Общей аграрной политики (ОАП). В рамках этой политики для всех стран Сообщества устанавливаются предельно низкие или пороговые цены государственного вмешательства на различную продукцию, при достижении которых применяются меры закупок и складирования товаров, а также максимальные цены, при превышении которых начинается дотация импорта из стран, не входящих в Сообщество. ОАП явилась большим успехом и привела к резкому росту производства. Даже Соединенное Королевство начиная с 1972 года постепенно приблизилось к самообеспечению сельскохозяйственной продукцией. Однако эта политика оказалась весьма дорогостоящей (на поддержание цен на сельскохозяйственную продукцию в последнее время затрачивается 2/з бюджета Сообщества), а убыточный экспорт излишков вызвал критику со стороны других мировых производителей. Пришлось согласиться с фактическим снижением гарантированных цен (в частности, посредством премий за сокращение производства), а затем и его нормированием (квоты надоя молока). Итак, ценовой механизм постепенно восстанавливается в правах, и сокращение доходов в области сельского хозяйства вновь представляется неконтролируемым, даже в условиях рентабельного производства.
На международном уровне часто предпринимаются попытки заключить договоренности о поддержании цен на различные виды сырья, производство которого нередко связано с теми же трудностями, что и ведение сельского хозяйства. Из-за отсутствия достаточных финансовых фондов такая политика предполагает высокую ответственность стран за соблюдение обязательств по ограничению своего производства. Успех достигнутых договоренностей (в отношении сахара, олова, каучука, меди и т. д.) почти всегда оказывался непродолжительным. Более удачным поначалу казалось искусственное повышение Организацией стран-экспортеров нефти (ОПЕК) цен на нефть как на сырье, пользующееся наибольшим спросом (в 1973-1974 гг. в четыре раза и в 1979- 1980 гг. еще в три раза), и нефтедобывающие страны долгие годы считали, что они нашли неисчерпаемую золотую жилу. Но у медали оказалась и обратная сторона: в 1986-1988 гг. цены на нефть упали. Высокие цены на нефть привели к появлению новых производителей (НОПЕК) и заметному сокращению потребления энергии на определенный объем производства. В промежуточный период «нефтяные шоки» были одной из причин, если не единственной причиной, второго большого кризиса XX века, оказавшегося более значительным, нежели предполагалось изначально. Став жертвами нефтяной эйфории, которая в большинстве случаев привела к сокращению других видов их деятельности, страны-экспортеры нефти имеют сегодня непосильные долги.
Следует ли из этого, что бесполезны любые поиски «точной» цены, которую пытались ввести со времен этики Аристотеля, Никомаха и богословов различных религий вплоть до революционеров и реформаторов всевозможных направлений, и что лучше всего предоставить ценообразованию полную свободу? Опыт показал, что меры, принимаемые вопреки тенденциям свободного движения цен, безусловно, обречены на провал. Он также свидетельствует, сколь трудно восстановить реальные цены, если они сознательно игнорировались: создаваемые диспропорции оказываются живучими. Однако, кроме того, опыт учит, что свобода конкуренции может не означать свободы действий и что в силу различных манипуляций, социальных явлений и прочих факторов цены могут нести искаженную информацию и служить ложным ориентиром. И в некоторых случаях введение временных мер может быть оправданно. Экономическая политика - это искусство. С другой стороны, в определенных условиях иногда не вредно подрегулировать «термометр» цен. Только ломать его нет никакого смысла.
Сергей Игнатьев
Основное содержание осуществляемой в СССР экономической реформы заключается в переходе от так называемой административной системы к регулируемому социалистическому рынку. Это радикально меняет и роль цен в хозяйственном механизме.
В административной системе основные экономические решения принимаются центральными органами управления и затем «доводятся» до производственных предприятий в форме директивных плановых заданий. В этих заданиях указываются: объемы выпускаемой данным предприятием продукции, применяемая технология, размеры используемых ресурсов и т. д. В современной экономике производятся миллионы видов изделий и централизованно спланировать все «до последнего гвоздя» просто невозможно. Поэтому плановые задания неизбежно принимают денежную форму (например, трикотажной фабрике произвести продукции на столько-то миллионов рублей). При этом цены служат инструментом для сведения количеств разнородной продукции в один показатель. Финансовым результатам работы предприятий не придается большого значения, избыточная прибыль изымается в государственный бюджет, убытки покрываются бюджетными дотациями.
Цены в административной системе устанавливаются государственными органами по принципу: себестоимость продукции плюс некоторая «нормальная» прибыль. Розничные цены на потребительские товары могут включать также и налог с оборота - фиксированную сумму, зачисляемую в доходы государственного бюджета. Официальные изменения цен осуществляются крайне редко (раз в несколько лет или даже десятилетий). Неизменность цен, с одной стороны, упрощает разработку государственных планов, оценку их выполнения, а с другой - приводит к «отрыву» цен от условий производства и потребления, делает их крайне ненадежными ориентирами при принятии экономических решений.
Несмотря на жесткий централизованный характер ценообразования, административная система не застрахована от «скрытого» повышения цен. Предприятия заинтересованы в росте цен на выпускаемую ими продукцию даже не столько потому, что это увеличивает их прибыль, сколько потому, что повышается денежная оценка выпускаемой ими продукции, производственные планы можно выполнить с меньшими усилиями. Часто предприятия могут заменить производство невыгодных для себя товаров выпуском новой, якобы более совершенной продукции. При этом они добиваются в органах ценообразования утверждения цены на новое изделие, гораздо более высокой, чем на старое. Бывает и так, что ухудшается качество товара при неизменной цене. И в том и в другом случае цена в расчете на единицу потребительского эффекта возрастает. Государственные органы управления оказываются не в состоянии эффективно контролировать ассортимент, качество, цены миллионов разновидностей товаров и услуг. Интенсивность скрытого роста цен повышается в периоды обострения товарного дефицита, вызываемого избытком денежной массы в экономике.
В условиях рыночного механизма система цен служит своеобразной сигнальной системой, посредством которой осуществляется непроизвольная координация решений огромного числа экономических субъектов. Цены информируют потребителей об общественных затратах на производство того или иного продукта, в соответствии с полученной информацией они выбирают наиболее экономичный способ удовлетворения своих потребностей. Через цены производители получают информацию об общественных потребностях в различных товарах, а также об общественных затратах на получение того или иного ресурса. На основе этой информации производители принимают решения о составе и объеме выпускаемой продукции, о применяемой технологии, об объемах используемых ресурсов. На конкурентном рынке цена непосредственно формируется под воздействием спроса и предложения. Если, например, по каким-то причинам спрос на данный товар увеличивается, то это вызывает рост рыночной цены, доходы производителей этого товара повышаются, на его производство переключаются другие предприятия. В конечном счете объем производства товара возрастает.
Рынок - далеко не идеальный механизм. В ряде ситуаций рынок приводит к неэффективным состояниям экономики. Поэтому государство оказывает на рынок регулирующее воздействие. Например, производство некоторых товаров сопровождается так называемыми «внешними» затратами (скажем, химическое производство, которое нередко наносит ущерб окружающей среде). Они непосредственно не учитываются в рыночной цене и не принимаются во внимание производителями и потребителями товаров. Производство такой продукции государство может «обложить» косвенным налогом. Нередко практикуется и прямое установление цен государством, в частности на продукцию, выпускаемую монополиями, то есть предприятиями, которые являются единственными производителями данного вида продукции. Важно, чтобы подобное регулирование рынка не приводило к его разрушению.
Система цен, сложившаяся в СССР к началу проведения экономической реформы, содержит множество «перекосов». Цены на одни виды продукции значительно ниже затрат на их производство, в то время как цены на другие товары, наоборот, существенно превышают их себестоимость. При таком положении реформу цен, видимо, придется проводить в два этапа. Сначала следует осуществить единовременное, по сути дела, административное изменение цен с целью устранения основных ценовых «перекосов». Затем нужно изменить сам порядок ценообразования. На этом этапе, который может быть весьма длительным, право определения цен должно постепенно передаваться от государственных органов самим предприятиям, основным контролером должен стать рынок.
Особую сложность представляет проблема розничных цен на продовольствие. В настоящее время государственные розничные цены на мясные продукты в 2-3 раза ниже затрат общества на их производство и реализацию. Разница покрывается за счет дотаций из государственного бюджета. Мясные продукты относятся к числу наиболее дефицитных. Относительно хорошо обеспечивается мясом население Москвы, Ленинграда, некоторых других промышленных центров. Жителям же многих других городов купить мясо, колбасу по государственной цене чрезвычайно трудно. Им приходится обращаться в кооперативную торговлю или на колхозный рынок, где цены в 2-3 раза выше государственных. Очевидно, что большие суммы бюджетных дотаций получает тот, кто покупает больше мяса по государственным ценам. Таким образом, заниженные государственные цены на мясо, наряду с другими негативными эффектами, приводят к перераспределению национального дохода, создаваемого населением всех регионов страны, в пользу москвичей и ленинградцев.
Некоторые экономисты предлагают повысить государственные розничные цены на мясные продукты и одновременно осуществить компенсирующее увеличение денежных доходов населения. Цель этого мероприятия заключается в сокращении платежеспособного спроса населения на мясопродукты до размеров их фактического производства. Спрос уменьшится по двум причинам. Во-первых, население «переместит» свой спрос с подорожавших мясопродуктов на товары, цены на которые не повысятся. Во-вторых, в результате некоторого обесценения денежных накоплений сократится совокупный спрос населения на товары, в том числе на мясо. Следует подчеркнуть, что потребление мяса населением в целом не уменьшится: сколько производим - столько и потребляем. Осуществить подобное повышение цен технически очень сложно. Как рассчитать цену, которая обеспечит примерное равновесие на рынке мяса? Какой должна быть сумма компенсации для той или иной группы населения? На эти и другие вопросы ответы пока не найдены. Неудивительно, что рассматриваемое предложение встретило массу возражений на страницах советской печати. Кое-кто считает, что это просто надувательство.
Ситуация усугубляется еще одним обстоятельством. В последние годы значительно увеличился дефицит государственного бюджета. В результате ускорился рост денежной массы, что привело к увеличению совокупного спроса на товары и услуги, к обострению товарного дефицита, к усилению скрытого роста цен. К числу таких «традиционно» дефицитных товаров, как легковые автомобили, мясо, импортные одежда и обувь, добавились сахар, мыло, стиральный порошок, телевизоры и многое другое. Ясно, что нужно как можно скорее ликвидировать или, во всяком случае, существенно сократить дефицит госбюджета. Удастся ли это сделать, непосредственно не затрагивая интересы населения, не повышая розничных цен? Вопрос очень нелегкий.
Конкуренция
Конкуренция
Мари Лавинь
Конкуренция и предпринимательство - категории, стоящие рядом, - занимают одно из центральных мест в экономической реформе, которая осуществляется в Советском Союзе. Эффективная социалистическая экономика действительно должна использовать механизмы рынка. Такой подход не следует, однако, увязывать с понятием «рыночный социализм», имеющим определенное идеологическое содержание. Речь скорее идет о поисках путей, ведущих к созданию «социалистического рынка». Конкуренция, как и «предпринимательство», ранее отождествлявшаяся со всеми язвами капитализма, получает сегодня в Советском Союзе положительную оценку. При этом делаются сравнения с соответствующими категориями «рыночной экономики». Но вряд ли такие сравнения всегда уместны.
Понятие конкуренции столь же старо, как и сама экономическая наука. Со времен Адама Смита (1776) конкуренция относится к числу основополагающих категорий, отражающих соревнование различных участников производства. Согласно неоклассической теории, возникшей столетием позже, «совершенная» конкуренция предполагает ряд условий: наличие полной информации; многочисленность участников обмена (покупателей или продавцов); свободный доступ к рынкам; мобильность и доступность ресурсов. Если предприятия стремятся к максимализации прибыли, то при соблюдении вышеперечисленных условий спрос и предложение имеют тенденцию к равновесию; при этом обеспечивается оптимальное использование ресурсов и в долгосрочном плане сокращение издержек производства.
Анализ капитализма, предпринятый Марксом, также основывается на понятии конкуренции, однако, по Марксу, конкуренция, далеко не гарантируя ни равновесия, ни оптимального использования ресурсов, ведет к отрицательным последствиям, поскольку предприятия не являются равноправными экономическими агентами, пассивно приспосабливающимися к рыночной ситуации, а соперниками, вступающими в столкновение друг с другом с целью экспансии в условиях растущей концентрации капитала. Эта борьба между капиталистами, стремящимися расширить свое производство, приводит к нарушению равновесия между спросом и предложением (кризисы перепроизводства) и к понижению нормы прибыли. Согласно Марксу, капиталистическая конкуренция лишь усугубляет эксплуатацию труда капиталом.
Нетрудно понять, что в условиях перестройки для советских экономистов, занятых перестройкой, неоклассическая теория представляется весьма привлекательной. Если эта теория верна, конкуренция позволит решить проблемы, ответ на которые так и не смогло дать планирование: эффективное использование ресурсов, равновесие между спросом и предложением, сокращение расходов, автоматическое и рациональное ценообразование. А поскольку от наследия Маркса отказываться нельзя, то речь ведется не столько о конкуренции, сколько о состязательности и соревновании.
Среди теоретических и практических проблем, с которыми сталкиваются советские экономисты из числа сторонников рыночной конкуренции, многие побуждают усомниться в деятельности неоклассической «модели», используемой в западных странах: информация никогда не может быть исчерпывающей, современные промышленные компании характеризуются высокой степенью концентрации (следовательно, речь может идти лишь о «несовершенной» конкуренции), наличием внешних дестабилизирующих факторов (например, загрязнение среды).
Кроме того, конкуренция ассоциируется у советских экономистов с имплицитной моделью предпринимательства типа той, которая была предложена Шумпетером (что уже несет в себе противоречие, поскольку Шумпетер критически относился к неоклассическому анализу): перемены в экономике, технический прогресс осуществляются благодаря предпринимателю-новатору. Предпринимательство в данном случае неотделимо от модернизации. Однако и в этом случае очевидно, что данная схема не согласуется с традиционной практикой плановой системы, заинтересованной в большей степени в сохранении сложившегося порядка, чем в нововведениях.
Новая волна либерализма в странах рыночной экономики возродила интерес к достоинствам предпринимательства, сконцентрировав внимание на проблеме создания дополнительных рабочих мест. Новые направления открылись в теории конкуренции: изучение несовершенного рынка, роль издержек на информацию, значение соподчиненных экономических структур (в отличие от «атомизированных» фирм).
Конкуренция и предпринимательство неотделимы от риска. Венгерский экономист Янош Корне, изучивший эту проблему, проводит различие между капиталистическим предприятием, которое постоянно рискует не найти спроса на свою продукцию и, следовательно, разориться, и социалистическим предприятием, где конкуренция в значительно большей степени касается снабжения, чем сбыта, а предприятие находится под защитой государства.
Овсей Шкаратан
Практика, как и теория, демонстрирует два способа деятельности, поведения людей - традиционный и инновационный. Темп общественного развития зависит от оптимального сочетания этих способов поведения. Как правило, в стагнирующих (или медленно развивающихся) обществах резко преобладает традиционное поведение, когда строго соблюдаются обычаи, нормы, ритуалы, передающиеся из поколения в поколение. Такие общества обычно нуждаются во внешних толчках для своего развития. Бывают общества, где преобладание духа новаторства, инициативности, антитрадиционности столь мощно, что разрушаются нравственность, устои семьи, взаимопомощь и т. д.
Социализм по своим принципам, идейной основе и должен был явиться тем динамичным и в то же время гуманным, сберегающим ценности культуры и морали обществом, где инициативность и новаторство сочетались бы с органичностью развития. И до 30-х гг. так и было. В теории развивались концепции социальной активности и социалистического соревнования. Так, теория соревнования гласила, что «при большинстве производительных работ уже самый общественный контакт вызывает соревнование и своеобразное возбуждение жизненной энергии, увеличивающее индивидуальную производительность отдельных лиц…» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 23, с. 337). При капитализме соревнование проявляется как конкуренция, которая ведется как война всех против всех, как торговое соревнование ради прибыли (там же, т. 4, с. 160-164). Конкуренция «побуждает к лихорадочному созданию новых производительных сил, т. е. материальных условий… общества» (там же, т. 4, с. 164). Вопрос стоял так: попробовать превратить конкуренцию в соревнование не ради прибыли, а во имя создания благ и услуг для членов общества, строить при этом отношения между людьми на основе товарищества и взаимопомощи. В то же время поощрять эффективность труда, особенно предприимчивость, новаторство, народное творчество, и материально (рублем), и морально (общественным признанием и уважением). И надо сказать, на свет родились реальные новые формы товарищеского предпринимательства, социалистического новаторства и соревновательности. У таких честных писателей, как Ю. Олеша, А. Платонов, Л. Леонов, И. Ильф, Е. Петров, и многих других эта атмосфера в духе социалистического предпринимательства нашла искреннее и глубокое отражение.
Советские тресты и синдикаты, разнообразные кооперативы, ударные хозрасчетные бригады выдвинули десятки тысяч организаторов и передовиков свободного коллективистского труда, когда один стоит за всех и все за одного и когда в условиях солидарности развернулось подлинное социалистическое соревнование. Эта линия развития с постепенным угасанием и болезненным угасанием и болезненными деформациями сохранялась и позднее на всех этапах нашего развития. Но победа сталинизма, торжество административно-принудительной системы организации всей жизни, в том числе и экономической, привели к печальным последствиям. Так, соревнование во многом выродилось в обмен составленными чиновниками от профсоюзов никому не нужными бумажками. Десятилетиями бюрократический аппарат заставлял людей отказываться от инициативы и предприимчивости, ориентироваться на строгое выполнение указаний сверху, директивных, обязательных плановых заданий, в которых было расписано все: что, где, кому, как, с какими ресурсами, для кого производить. Это относилось (и до сих пор относится) даже к науке и культуре. Поколения выросли в условиях, когда самостоятельные хозяйственные действия даже карались, а не только не поощрялись. Это происходило в стране, где исторический стаж капитализма с его опытом предпринимательства был очень мал, где абсолютистская монархия пала в канун социалистического переворота, где не было сложившихся традиций личной гражданской ответственности, поскольку никогда не было сложившегося гражданского общества (в условиях всеподавляющей государственности).
Тирания Сталина физически уничтожила, а отчасти морально растоптала предпринимательские инициативные силы общества. Требовался «винтик» государственной машины, а не новатор-гражданин. Эта линия, уже, правда, без физического уничтожения, по существу, была продолжена аппаратом управления при Брежневе.
В итоге нам приходится ныне в условиях перестройки возрождать утраченное. И здесь стоит очень острый вопрос: как это делать? Мне думается, что нужно возродить нашу социалистическую, строящуюся на товарищеских взаимоотношениях предприимчивость. Рычагами здесь начинают служить кооперативные предприятия и организации во всех сферах экономики (от сферы общественного питания до науки и искусства); самостоятельность, самофинансирование, самоокупаемость, самоуправление государственных предприятий; арендный подряд и многое другое. Но есть непременное условие: человек целостен и неделим, и трудно предположить инициативность и новаторство в экономике при отсутствии демократических свобод в политической и личностной сферах. Этот вопрос получил положительное решение на всех последних партийных форумах, но от решения до воплощения его в жизнь в полном объеме придется пройти нелегкую дорогу в борьбе с привычками безразличия и безынициативности большинства, в борьбе с заинтересованными в застое социальными группами и институтами.
Экономический кризис
Экономический кризис
Серж-Кристоф Кольм
I. Термин «кризис» употребляется для обозначения ситуации, которая в определенной степени представляется анормальной и нередко отличается быстротечными изменениями. В экономике этим термином характеризуется целый ряд явлений. Но одному из них придается особое значение - это, так сказать, собственно экономический кризис. Под это понятие подпадает, например, ситуация, наблюдавшаяся в начале 30-х годов и с 1974 года до приблизительно 1983-го, что касается Северной Америки, и вплоть до 1987 года в Западной Европе. По другому поводу говорят о нефтяном кризисе, биржевом кризисе, кризисе задолженности бедных стран, кризисе черной металлургии и т. д. Главное содержание кризиса исторически привязано к циклическим или конъюнктурным колебаниям, хотя данное явление и претерпело во второй половине XX века глубокие изменения в связи с осуществлением правительствами богатых стран мероприятий на макроэкономическом уровне. Говоря о таком кризисе, следует отметить следующие важные моменты:
- Термин «кризис» не является профессиональным термином экономистов. Это термин популяризаторский, скорее даже журналистский.
- Речь идет о положении, признаваемом анормальным, но не о быстротечной смене ситуаций (говорят: кризис длится…).
- Имеются влиятельные группы экономистов, которые отрицают существование таких «кризисов».
- Но если они существуют, то, несомненно, представляют собой явление первостепенной важности для экономики подверженных кризису стран.
II. Такой кризис прежде всего характеризуется недоиспользованием ресурсов, и в частности значительной безработицей. Говоря конкретнее, это - состояние незанятости, или дефляции. Темпы роста падают (стагнация). Эта простая констатация подводит нас к так называемой кейнсианской экономической теории, которая безраздельно господствовала в свое время на Западе и которой и сегодня придерживается большинство экономистов. Ряд других экономистов (различные «классические» школы) утверждают, что эта безработица является вынужденной и значения не имеет, и делают вывод о том, что в данном вопросе вмешательство государства должно быть незначительным или вообще отсутствовать. Суть дискуссии заключается в том, чтобы дать правильное объяснение роли заработной платы, и в этой области экономической науке предстоит еще немало потрудиться.
Причиной кризиса является совпадение во времени недостаточности эффективного спроса и сопротивляемости цен и особенно зарплаты к снижению. Государство способно исправить положение, стимулируя эффективный спрос как путем финансовой политики (облегчение кредита, эмиссия денежных знаков), так и путем бюджетной политики (снижение налогов или увеличение государственных расходов). В целом этот кейнсианский подход соответствует реальному положению дел (после смерти Кейнса его теория получила дальнейшее развитие). Другие теории либо не выдерживают проверку жизнью (неоклассическое направление), либо на практике отчасти сливаются с неоклассицизмом (монетаризм), либо посвящают себя изучению других явлений (технологические движения, например циклы Кондратьева), либо занимаются проблемами причинности явлений (снижение нормы прибыли).
III. Тем не менее ряд правительств воздерживается от проведения политики стимулирования роста. Более того, сегодня именно они сознательно содействуют возникновению кризисов, ограничивая спрос (в капиталистических странах от 35 до 50 процентов национального дохода приходится на предприятия, находящиеся в ведении государства, влияние которого на рынки далеко обогнало влияние всех частных фирм). Оправдывая свой отказ от политики стимулирования, ведущей к ликвидации кризиса, и свое содействие развитию кризиса с помощью стабилизирующих мер (политика сдержанности, жесткой экономии и т. д.), правительства выдвигают три причины: инфляция, внешнеторговый дефицит, дефицит государственного бюджета.
Угроза внешнеторгового дефицита затрагивает лишь очень немногие страны (Франция, Италия), так как другие страны любо используют плавающие валютные курсы (США, Великобритания), любо имеют положительное сальдо (ФРГ, Япония). Во всяком случае, проблема внешнеторгового дефицита должна решаться путем соответствующего регулирования валютного курса, а не с помощью безработицы.
Дефицит государственного бюджета также является нередко ложной угрозой. Так, в период оживления деловой активности, начиная с 1987 года, дефицит государственного бюджета европейских стран снизился в результате поступления налогов с доходов, выросших в условиях экономического подъема. Причем ставки налогового обложения были даже понижены.
Итак, остается инфляция. Предполагается, что она увеличивается с увеличением темпов роста и уровня занятости («кривая Филиппса» - отношение между инфляцией и занятостью). Это отношение действительно имеет место, но оно не изолировано от других факторов, среди которых одним из важнейших является воздействие инфляционных ожиданий (прогнозов) относительно динамики инфляции. Поэтому подобное снижение темпов роста инфляции сопровождается длительным и глубоким кризисом. Например, инфляционный бум начала 70-х годов был погашен лишь благодаря кризису, вспыхнувшему в 1974 году (скорее в результате решительных стабилизирующих мер, принятых в 1973 году почти всеми промышленно развитыми странами, чем в результате роста цен на нефть), углубившемуся в 1981-м и продлившемуся до 1983 года в Соединенных Штатах и еще дольше в Европе. Чтобы четко представить себе ситуацию, допустим грубое приближение и скажем, что для снижения инфляции на десять пунктов потребуется десятипроцентная безработица на протяжении десяти лет.
Остается выяснить, в чем зло инфляции, которая могла бы оправдать такие жертвы в условиях, когда все цены и доходы растут одновременно. Ответ заключается в том, что они не растут одновременно: инфляция ведет к многовариантности относительных цен и к росту чувства неуверенности, которое возникает в связи с этим. Это сопровождается чисто экономическими последствиями, отражающимися на эффективности. Но гораздо более пагубным является психосоциальный климат непредсказуемости, неуверенности, разрыва негласно заключенного социального договора, что порождает у всех слоев населения беспокойство, недоверие, чувство утраты самостоятельности, ощущение распада социальных связей. Вполне очевидно, что эта сфера, которая служит для экономики одной из основ, выходит за пределы профессиональной компетентности экономистов.
IV. Таким образом, последний мировой экономический кризис, начавшийся в 1974 году, вводился и поддерживался в целях борьбы с инфляцией, которая нарастала с 1965 года в связи с тем, что мир вступил в полосу полной занятости благодаря политике налоговых сокращений, предпринятых администрацией Кеннеди - Джонсона в США. Эта политика была подготовлена на протяжении 1963 года и проведена в жизнь в 1964 году. До этого полная занятость царила в Европе, развивавшейся быстрыми темпами, тогда как Соединенные Штаты переживали период застоя с безработицей на уровне восьми процентов. Политика стимулирования, осуществленная американским руководством, была направлена на восстановление в стране полной занятости и обеспечение экономического роста. И она очень быстро дала своим результаты. Двадцать лет спустя проведенное администрацией Рейгана сокращение налогов дало тот же эффект и к 1985 году вывело страну из кризиса. Европа по-прежнему остается во власти безработицы (в среднем свыше 10 процентов). Сегодня, в конце 80-х годов, западноевропейские страны предпринимают попытки выйти из кризиса. Они в состоянии это сделать, если будут решительно проводить политику стимулирования экономического роста. В этом случае вновь по обе стороны Атлантического океана восторжествует полная занятость. Но не приведет ли это к тому же результату, что и в период 1965-1974 годов, т. е. к росту инфляции? Если это случится, то, несомненно, придется вновь вызвать к жизни глубокий кризис с помощью дефляционных рычагов бюджетной и финансовой политики.
Таковыми представляются в принципе механизм и динамика экономического кризиса в современном мире. Этот механизм действует в богатых капиталистических странах. Это - лишь часть мира. Но она оказывает влияние в большей или меньшей степени на остальную его часть (страны с планируемой экономикой, «третий мир»), в то время как практически никакого обратного экономического влияния не испытывает.
Виталий Найшуль
Кризис (экономический) - состояние хозяйственной жизни общества, характеризующееся гибелью или глубокой стагнацией важных хозяйственных или общественных структур. По своим причинам и течению кризисы в рыночной и централизованной плановой экономике существенно различаются.
Процессы саморегулирования, происходящие в рыночной экономике, приводят к неравномерному, циклическому ее развитию, в одной из фаз которого может происходить «отбраковка» ненужных структур, именуемая экономическим кризисом. Изменения в общественной технологии производства, ресурсных ограничениях и спросе, сложным образом складываясь с циклическими процессами, могут обострять такого рода кризисы или облегчать их. Неадекватное реагирование государственных институтов управления экономикой на неблагоприятные экономические симптомы, сопровождающие кризис, может усугублять его течение, как это было, например, во время Великого кризиса начала тридцатых годов.
В плановой экономике можно различать по меньшей мере три типа кризисов, соответствующих трем различным фазам ее развития. В период индустриализации планирующие органы осуществляют программу приоритетного развития отраслей тяжелой и оборонной промышленности и приносят им в жертву другие сектора народного хозяйства. В неприоритетных секторах разрушаются органические связи между поставщиками и потребителями, деградируют производственные фонды, нарушаются процессы воспроизводства квалифицированной рабочей силы. Попытки восстановления таких отраслей на новой технической базе после завершения индустриализации уже не увенчаются успехом. Упадок неприоритетных производств потребительского сектора самым негативным образом сказывается на жизненном уровне населения, вызывая ситуацию недопотребления, когда предоставляемые обществом работнику потребительские блага не возмещают затраченных им трудовых усилий, что в свою очередь подрывает его мотивацию к труду. Необходимо также отметить, что планирование индустриализации из единого центра возможно только при использовании в ней технологий крупномасштабного производства, характерных для конца прошлого и начала нынешнего века, и не подходит для новых и новейших средне- и мелкосерийных технологий.
Ограбление неприоритетных секторов в период индустриализации лишает плановую экономику «свободных» ресурсов. В новом, замкнутом по ресурсам хозяйстве, как правило, невозможно изъять из какой-либо его части ресурсы, не вызвав далеко идущих отрицательных последствий для всей экономики. В этот период главной причиной экономического кризиса становится ограниченная способность административной системы управления координировать распределение ресурсов и плановых заданий в масштабах всего народного хозяйства.
Механизм кризисных явлений имеет следующий характер. Происходящие в обществе изменения потребностей или условий производства заставляют систему хозяйственного управления исправлять планы предприятий. Корректировка производственной программы даже одного предприятия меняет положение на рынках используемого им сырья и выпускаемой им продукции. Возникающие на рынках дисбалансы вынуждают производить коррекцию планов нового круга предприятий и т. д.
Неспособность административной системы управления экономикой последовательно произвести все необходимые корректировки планов приводит к дефицитам по отдельным товарным группам и срывам плановой программы у предприятий - их потребителей, - которые затем распространяются все дальше и дальше по технологическим цепочкам общественного производства, создавая хозяйственный хаос. При этом неиспользованные некомплектные ресурсы у сокративших производство предприятий омертвляются.
Трудности, связанные с перестройкой плановых заданий предприятиям, вынуждают систему управления отвергать хозяйственную инициативу и тем самым дестимулировать работников.
Степень хозяйственного хаоса, порождаемого дисфункциями административной системы, тем выше, чем: (1) сильнее изменяется производство, спрос населения и военных заказчиков; (2) более специализированы и менее эластичны по нехваткам ресурсов используемые технологии; (3) более напряжены плановые задания и меньше уровень резервирования. Кроме того, дополнительными источниками дисбалансов становятся внедрение НТЦ, централизованные экономические мероприятия и реформы. Также дестабилизируют административную систему управления флуктуации на рынках рабочей силы и потребительских товаров, а в последнее время - перехват ресурсов госсектора кооперативами.
Третий тип плановой экономики возникает в условиях «демонтажа» жесткого натурального планирования. Он характеризуется наличием в хозяйстве самостоятельных производственных единиц, функционирующих в условиях товарного рынка, и меньшей, чем в описанных выше традиционных моделях, регламентацией поведения государственных предприятий. Однако ослабление прямого директивного управления далеко не полностью компенсируется усилением контроля со стороны рынка, нормальному функционированию которого мешает всепроникающая система административных ограничений, и в результате экономическое поведение хозяйственных объектов становится во многих отношениях неуправляемым, что проявляется, в частности, в значительном росте цен на большую группу товаров и/или их дефицитности.
Под давлением заинтересованных организаций административное регулирование превращается в систему произвольных дискриминаций и преференций, что является источником экономических диспропорций и криминогенных ситуаций, порождающих хозяйственные мафии, а также регионального протекционизма, ведущего к экономическому разобщению страны и росту межэтнической напряженности.
Забастовка
Забастовка
Алла Назимова
Забастовка - это остановка работы по инициативе рабочих или служащих на определенный срок (от одного часа до нескольких месяцев и более) с целью добиться удовлетворения требований политического или социально-экономического характера. Забастовка может охватывать часть трудового коллектива (бригаду, цех, отдел, несколько цехов), трудовой коллектив всего предприятия или несколько предприятий. Различают также забастовки солидарности, когда начинают бастовать коллективы предприятий в поддержку требований своих коллег, не выдвигая собственных.
При этом забастовки могут быть законными, то есть организованными в соответствии с существующим правовым регламентом, после того как были исчерпаны все иные способы решения трудового конфликта, и, так сказать, «дикие», объявленные спонтанно, без предварительных переговоров с администрацией и т. п.
Забастовка есть крайний случай проявления социального конфликта, в котором отражаются противоречия интересов различных групп. В данном случае мы будем рассматривать лишь проблемы забастовок на производстве, связанных с социально-экономическими причинами, оставляя в стороне забастовки по политическим причинам, которые требуют иного подхода и иных способов решения такого рода конфликтов.
Догма о том, что рабочий при социализме является хозяином производства, долгое время мешала признать существование различных интересов внутри рабочего коллектива, неоднозначность, а в ряде случаев и противоположность интересов работников и администрации, трудового коллектива и органов государственного управления, исключала возможность глубоких конфликтов на предприятии, тем более забастовок как способа их разрешения. Влияние рабочих на свое положение должно было обеспечиваться их участием в органах общественного управления. Однако в рамках сложившегося хозяйственного механизма реальным хозяином-распорядителем было государство в лице министерства, ведомства, администрации предприятия, а участие рабочих в управлении носило во многом фиктивный характер. Жесткая централизованная система управления отторгала инициативу и подлинное новаторство, в особенности в сфере организации и оплаты труда. Понятно, что в этих условиях все глубже становилось отчуждение от общественной деятельности по управлению производством, укоренялся стереотип социальной пассивности, а то и негативизма.
Обладая крайне ограниченными возможностями участвовать в принятии управленческих решений, сталкиваясь с фактическим запретом забастовок и суровыми карами по отношению к его нарушителям, рабочие выражали свое отношение к недостаткам на производстве преимущественно в неявной форме - снижением производительности, ростом числа прогулов, низкой дисциплиной и т. п. Наиболее распространенным средством борьбы за повышение заработков, улучшение условий труда, социальные льготы стала текучесть рабочей силы. По мере того как усиливался ее дефицит, эффективность такого метода давления возрастала, хотя общество, предприятия да и сами работники несли при этом немалые потери. Открытые конфликты и массовые акции протеста были крайне редкими, а если они и возникали, то информация об этом не проникала в средства массовой информации.
Перспективы развития социальной активности трудящихся связаны с экономической реформой и процессом демократизации. Какое место в новых условиях могут занять забастовки?
По мере перехода к полному хозрасчету для рабочих и служащих станет очевидной зависимость результатов их труда от уровня организации производства и эффективности управления, а развитие самоуправления поставит то и другое под контроль трудовых коллективов. Вместе с тем рост масштабов кооперативного движения и индивидуальной трудовой деятельности открывает перед работниками более широкий, чем прежде, диапазон выбора форм приложения своего труда. Все это сужает возможность и необходимость забастовок.
Однако переход этот осуществляется не быстро и не безболезненно. С одной стороны, утверждение действительного хозрасчета и самоуправления тормозится: реформы проводятся непоследовательно, действия администрации предприятий нередко бывают некомпетентными, а вышестоящие органы управления и прямо противодействуют переменам. С другой стороны, разбужены ожидания трудящихся на серьезное улучшение условий жизни и труда, они сделали громадный шаг в осознании новых возможностей добиваться реального изменения своего положения. Гласность и новая политико-идеологическая атмосфера в стране дали небывалый импульс социальной активности, в том числе и в нетрадиционных формах. Стали возникать рабочие клубы, проводиться митинги и собрания по инициативе снизу, выдвигаться коллективные требования по улучшению условий, организации труда, его оплаты. В то же время выявилась неспособность большинства существующих организаций (и прежде всего профсоюзов) представлять действительные интересы трудящихся, вести переговоры с администрацией, добиваться решений, удовлетворяющих их членов.
Обострение конфликтов на некоторых предприятиях привело к забастовкам. Впервые после более чем полувекового перерыва общество узнало о них из сообщений советской печати. Советское общество сталкивалось с забастовками вплоть до начала 30-х гг. Так, Мате Залка в одном из своих писем из Солнечногорска в 1932 г. писал, что здесь «за год было 5 или 6 забастовок». Из письма М. Рютина «Ко всем членам ВКП(б)»: «Забастовки рабочих, несмотря на свирепый террор, аресты, увольнения и провокации, вспыхивают то там, то здесь». Опыт этих выступлений показал, что рабочие, как правило, верно осознают связь своих интересов и перестройки экономических и социальных отношений в обществе. Выявилась и неготовность, неумение администрации своевременно снимать напряжение, а когда дело доходит до забастовки - оперативно находить конструктивный выход из конфликта.
Забастовка - хотя и обоюдоострое оружие, сопряженное с потерями для общества, предприятия и самих трудящихся, - представляет одну из форм современного демократического процесса. Попытки погасить забастовки испытанными мерами или демагогическими обещаниями в условиях демократизации не могут дать долговременного результата, ибо не устраняют их причину. А поскольку причины возникновения (и, возможно, обострения) конфликтов на производстве, в том числе и забастовок, видимо, сохраняются в течение обозримого времени, встает необходимость законодательного оформления механизмов и процедур урегулирования конфликтов, обеспечения права рабочих на забастовку, как это принято во всех цивилизованных странах (в том числе и некоторых социалистических государствах), а равным образом и защиты общественных интересов против амбициозных требований бастующих.
Законодательство СССР имеет в этом отношении известные пробелы. Правда, Конституция СССР и Кодекс законов о труде не запрещают забастовки, но до сих пор отсутствовал инструментализированный механизм разрешения производственных конфликтов (представительство сторон, роль профсоюзов и других общественных организаций, способы ведения переговоров, правомочия местных и центральных властей и т. п.). Последствия такого положения проявились в забастовках шахтеров. Принятые Верховным Советом СССР в первом чтении основные положения Закона СССР «О порядке разрешения коллективных трудовых споров» - существенный шаг вперед в правовой регламентации забастовок. Введение в действие этого Закона остро ставит вопрос о включении в управленческую культуру готовности и умения вырабатывать конкретные, реалистические, выверенные встречные предложения, идти на компромисс, находить конструктивный выход из трудовых конфликтов по возможности на ранних стадиях, но при необходимости - и в ходе забастовок. Серьезную школу обучения ответственному и демократическому поведению должны проходить также профсоюзы и иные огранизации трудящихся, которым придется обеспечивать порядок и дисциплину на бастующих предприятиях, поддержку справедливых требований трудящихся общественностью, средствами массовой информации.
Антонелла Саломони
Забастовка или коллективное прекращение работы - это главное из средств борьбы, которыми располагает рабочий класс. В историческом и социологическом плане забастовка означает временный отказ от работы как форму экономической и политической самозащиты. Решение о коллективной организованной и добровольной приостановке действия трудового соглашения принимается наемными рабочими с целью разрешить конфликт с владельцами средств производства и защитить права трудящихся. Забастовка вскрывает прежде всего кризис в пока еще непрочных отношениях между капиталом и трудом, который пытались регламентировать многие государства, диктуя рабочим профсоюзам (как представителям интересов отдельных лиц и гарантам коллективных целей борьбы) условия осуществления и организации стачек. Совершенствуя условия борьбы, рабочие выработали целый ряд разновидностей забастовок. Классические стачки последовательно дополнялись такими их видами, как итальянская забастовка, забастовка в форме снижения производительности труда, перемежающаяся забастовка, забастовка на рабочих местах, сидячая забастовка, забастовка «усердия», забастовка на решающем участке, внезапная забастовка, дикая забастовка, забастовка против работы в сверхурочное время, административная забастовка, забастовка с захватом предприятия. Случаи забастовок отмечались уже в период торгового капитализма: XVI век дал примеры нескольких крупных забастовок. Но только со времен промышленной революции прекращение работы, как средство экономической борьбы и как орудие договорного давления, становится обычным явлением в жизни рабочего класса и (с развитием пролетарской организации) принимает нынешнюю форму осуществления рабочей власти, фактора осознания единства интересов людей труда, утверждения классовой морали. Забастовка является лишь одной из форм протеста трудящихся по месту работы, протеста наиболее яркого, принимая во внимание ее коллективный характер и стимулирующую роль в осуществлении права на создание союзов. Даже в более позднюю эпоху забастовка является лишь высшим, сенсационным проявлением подспудного процесса нелегальных акций сопротивления, которые наполняют всю повседневную жизнь предприятия и составляют материальную ткань рабочей солидарности, а именно: саботаж, замедление производства, прогулы, нарушение дисциплины и трудового ритма. Создание истории рабочего движения в его развитии от экономической стихийности к политической организации (к формированию классового сознания) возможно лишь на основе должного учета социалистической идеологии класса наемных рабочих, который превращается в государство через систему рабочих партий. Забастовка как школа борьбы за захват власти (Энгельс) или как орудие революции (Бакунин), массовая всеобщая стачка как выражение политической сознательности (Люксембург) или как практика и символ революции (Сорель), забастовка как инструмент разрушения государственного аппарата (Ленин) - все эти формулы являются не чем иным, как выражением соотношения между повседневной борьбой рабочих на предприятии и планами освободительной борьбы, создаваемыми в обществе усилиями профессиональных революционеров.
В настоящее время заметно стремление подчеркнуть проявляющуюся среди рабочих тенденцию к разочарованию в забастовке как форме движения (хотя право на нее было завоевано в многовековой борьбе), а зачастую и провозгласить отмирание борьбы вообще. На деле же существуют убедительные признаки жизненности этой борьбы, хотя ее способы (а их определение остается за профсоюзами), цели и носители социальной оппозиции постоянно меняются. Изменились, в частности, участники забастовок, среди них появились служащие и чиновники государственного и частного сектора, инженерно-технический состав, торговцы и труженики села, профессионалы всех мастей, преподаватели, женщины и студенты. Многим из этих групп пришлось ставить вопрос о праве на забастовку для соответствующих категорий трудящихся. В результате, после разрешения проводить политические и всеобщие (или революционные) забастовки и отмены запрета на все забастовки, кроме реформистских, были сняты многочисленные запреты на забастовки для работников общественных служб и государственных учреждений. Остается в силе конституционное признание того, что «право за забастовку осуществляется в рамках регулирующих ее законов» (27 октября 1946 года). Более того, с тех пор как началась борьба городских жителей за лучшее качество жизни, включая среду обитания, систему обслуживания, жилье и потребление, забастовки стали распространяться в обществе по горизонтали. Одним словом, терпит кризис понятие забастовки, как исторического явления, связанного исключительно с системой производства (борьба на предприятиях), появляется понятие забастовки, охватывающее систему воспроизводства. Даже общественные науки избрали предметом собственных исследований забастовщика в сфере обращения, а средства массовой информации провозгласили эту фигуру главным действующим лицом новейших проявлений социального и экономического протеста. Забастовка, выступавшая ранее как проявление рабочей оппозиции обществу (потрясения, беспорядки, нарушение нормального функционирования его механизмов), стала формой гражданского давления на решения правительства, способом выражения позиций общественный сил, исключенных из повседневного общения, жестом, при помощи которого группа граждан заявляет о своих разногласиях с остальным обществом. В заключение заметим, что сегодня забастовка представляет собой показатель степени развития демократии и свободы в определенном обществе и может быть реализована даже без перерыва в работе. С другой стороны, появились новые формы забастовок, поставившие перед западным миром серьезные проблемы этического и юридического характера. Таковы, например, голодные забастовки заключенных преступников, недопускаемых к переговорам с властями, и членов политической оппозиции, требующих защиты своих прав. От забастовок, проводимых для защиты экономических и профессиональных интересов, отличаются также забастовки в поддержку освободительной борьбы против иностранной оккупации, а также забастовки антирасистского, пацифистского и интернационального характера.
Терроризм
Терроризм
Виктория Чаликова
Утверждая, что «терроризм стар, как мир», указывают то на мусульманскую секту ассасинов, убивавшую префектов и халифов еще в I в. н.э., то на их современников - еврейских «сикариев», карателей своей сотрудничавшей с римлянами знати, то на убийцу Цезаря…
Но стар, как мир, не терроризм, а террор: насилие, политическое убийство. Терроризм в современном смысле слова - систематическое устрашение, провоцирование, дестабилизация общества насилием - феномен второй половины XX века и в этом смысле подобен двум другим зловещим спутникам новейшей истории - ядерно-радиационной угрозе и экологическому кризису. Несоизмеримый с ними по масштабам, терроризм потенциально является глобальной проблемой человечества. Эффект терроризма связан не с числом его жертв - даже кровавые «Красные бригады» не могут соперничать с уголовной преступностью - и не с международным характером его деятельности (при несомненно общей базе подготовки европейских, ближневосточных и латиноамериканских террористов, единого координационного центра у них, по-видимому, нет), а с сильной и сложной реакцией на террористические акты, включающей и ужас, и любопытство, и восхищение. А поскольку общество привыкает к насилию, ослабление его внимания может толкнуть террористов к массовому разрушению с помощью ядерного или бактериологического оружия.
На беспрецедентность современного терроризма указывает тот факт, что в словарях и энциклопедиях XIX и первой половины XX в. нет термина «терроризм», а есть описание исторически конкретных террористических режимов: «красного» якобинского и «белого» роялистского (1815-1816 гг.) во Франции; террора русских народовольцев, ирландцев или басков «снизу»; государственного террора тоталитарных диктатур «сверху». На исторические ассоциации указывает выделяемый авторами как корень слова не латинский terror, а французский terreur. Некоторые современные исследователи предлагают различать «террор» - насилие сильных над слабыми (государства над оппозицией) и «терроризм» - насилие и устрашение слабыми (оппозицией) сильных (государства).
Эти отголоски романтического отношения интеллектуалов к смельчакам, бросающим вызов государству, лежали в основе феномена «симпатизьенов» - европейской интеллигенции, окружившей кольцом сочувствия, защиты и даже помощи первое поколение «левых террористов» - фракцию «Красная армия» в ФРГ и «Красные бригады» в Италии. Лидеры этих групп, действительно, вышли из рядов студенческого движения 60-х годов, с гуманистических позиций критиковавшего западные демократии. Но трагический парадокс современной истории состоит в том, что к террористической тактике оппозиция перешла в тех странах, где она могла добиваться своих целей парламентарными, конституционными средствами; в тоталитарных же режимах, где устранение деспота, может быть, было единственной возможностью изменить ситуацию, террористические организации не сложились. Однако неверно мнение, что терроризм - порождение исключительно либеральной, плюралистической демократии: в нетоталитарных диктатурах - Уругвае, Парагвае, Гватемале - терроризм «сверху» и терроризм «снизу» ведут жестокую многолетнюю борьбу.
Дело в том, что оппозиционность участников террористических движений мнимая. «Террорист - волшебник, - пишет американский исследователь, - вы смотрите, что делает его правая рука, а делает-то левая». Убийцы Альдо Моро, лично его ни в чем не обвинявшие, в отличие от убийц Цезаря, пролили кровь не ради улучшения, а ради ухудшения общественной ситуации. Кредо современных террористов четко выражено в их программных документах: превратить либерально-демократические режимы в репрессивные, способные озлобить массы и поднять их на гражданскую войну, в огне которой сгорит вся «прогнившая цивилизация». Для приближения этой цели терроризм использует стратегию, выработанную в антиколониальных и национально-освободительных войнах, и специфическую форму «городской герильи (мини-учебник которой написал в 1970 г. бразильский маоист Карлос Маригелла).
Систематическую теорию и этическое оправдание террора дали еще в XIX в. анархисты К. Генцен и И. Мост, однако в общественном сознании современный терроризм ассоциируется не с ними, а с Робеспьером и Нечаевым, так же как Нечаеву приписывается написанный Бакуниным «Катехизис революционера» - настольная, наряду с «мини-учебником» Маригеллы - книга «красноармейцев» и «краснобригадовцев». И это справедливо, ибо «теоретический терроризм» - нонсенс, а авторы кровожадных манифестов не были практиками: Бакунин резко осуждал практику Нечаева.
Нечаевщина - безусловно прообраз современного терроризма: разбитые на пятерки, деспотически управляемые центром «Красные бригады» - точный аналог так и не созданной Нечаевым «Народной расправы»; японская «Красная армия», расстрелявшая пассажиров в аэропорту Лодз, вдохновлялась нечаевским лозунгом: «Нравственно то, что служит революции»; а «профилактическое» убийство группой «Движение 2 июня» (ФРГ) Ульриха Шмютцеля повторяет убийство нечаевцами студента Иванова.
Однако террористическая фракция «Народной воли» (январь 1878 г. - март 1881 г.), как и Боевая организация эсеров (1901 - 1911), объективно не может быть приравнена к современным террористическим группам. Хотя в программе «Народной воли» ставилась цель «дезорганизации правительства путем террора», практическая реализация этой цели шла под контролем этических соображений (караются только лица, виновные в репрессиях; не должны страдать женщины и дети; грех пролития крови не искупается даже гибелью террориста). Существенно, что насилие признается допустимым только в условиях деспотизма. Выражая соболезнование американскому народу в связи с убийством президента Гарфильда, «Народная воля» заявила, что в демократических странах «политическое убийство есть проявление того же духа деспотизма, уничтожение которого в России мы ставим своей задачей». «Нечаевская теория: «цель оправдывает средства» - отталкивала нас», - писала Вера Фигнер.
Большевизм осуждал террор не с этических, а с методологических и стратегических позиций как исходящий «из извращенных представлений о роли личности в истории». В. И. Ленин, осуждая террор эсеров как «дезорганизующий революционное движение», ставил в заслугу народовольцам то, что «они своим героическим террористическим методом борьбы способствовали последовательному революционному воспитанию русского народа». В 20-е годы связь нечаевщины и большевизма признавалась с вполне ортодоксальных позиций. В вышедшей в 1926 г. книге А. Гамбарова «В спорах о Нечаеве» утверждалось, что большевикам удалось «воплотить в жизнь не одно тактическое положение, впервые выдвинутое Нечаевым». Одновременно оппозиционные большевизму силы называли «нечаевщиной» «красный террор» 1918 -1919 гг. Определенные основания для такого подхода дают некоторые позиции Ленина, впоследствии им отвергнутые, в частности утверждение, что диктатура пролетариата «есть война, и гораздо более жестокая, более продолжительная и упорная, чем любая из бывших когда бы то ни было войн».
В годы сталинского террора и особенно после разоблачения сталинизма у советской интеллигенции выработалось стойкое отвращение к революционному насилию. Понятие «терроризм» было предельно расширено, растворив в себе и Перовскую, и Нечаева, и палачей Гулага…
Сравнение Софьи Перовской с бандитками из «Красных бригад» несправедливо, но сама установка сыграла благотворную роль в отечественной истории последних десятилетий. По формуле «терроризм - паразит либеральности» хрущевская «оттепель» могла бы вызвать к жизни террористическое подполье. Но этого не произошло. Советское диссидентство было принципиально мирным, правозащитным движением. Репрессии 60-70-х гг. не вызвали ответных насильственных акций. Люди шли на гибель и изгнание, но не пытались «бунтовать народ». Несколько террористических актов (взрыв в метро, угон самолетов) либо не носили политического характера, либо были осуществлены одиночками.
Будет ли иммунитет России к «терроризму снизу» стойким, сохранится ли он и в условиях более глубокой демократизации нашего общества?
Учитывая, что террористические организации возникли в 70-х гг. не во всех европейских странах, а только в постфашистских демократиях: Италии, ФРГ , Японии, совершенно исключить возможность развития террористических тенденций нельзя, однако сколько-нибудь широкое сочувствие к ним в нашем обществе маловероятно.
Марк Ферро
Сегодня терроризм представляет собой политическую практику, возникшую на пересечении специфической исламской традиции Хошашин XI-XII вв. и западного наследия, возродившегося в XIX веке в движении русских анархистов и социалистов-революционеров. В обоих случаях индивидуальное покушение сочетается с жертвенностью исполнителя, действующего во имя торжества «Веры и Дела».
Данное явление приобрело новый размах в последние десятилетия, когда терроризм стал неотъемлемой частью государственного террора: терроризм - одна из форм государственной политики.
Возрождение явления в XIX веке связывается с развитием национальных движений, с угнетением порабощенных народов, а также с расцветом революционных идей, в частности в России, где терроризм ставит своей целью приблизить крах автократии, гибель которой считается неизбежной. Действия армянских террористов в Османской империи были направлены на то, чтобы приблизить час независимости (нападение на Центральный банк в 1901 году).
И в том и в другом случае терроризм представляется оружием слабых, жертв «государственного террора», которые не имеют иной возможности поднять свой голос. Позже те же причины послужили побудительными мотивами для палестинских сионистов в борьбе против англичан (1946), а затем для алжирских арабов против французов (1954).
Эта аргументация лишает законных оснований террористические действия в условиях современной демократии, когда, несмотря на возможность свободного волеизъявления, все же используются террористические акции: деятельность басков, после того как в Испании восторжествовала свобода, корсиканцев во Франции, ирландцев и англичан в Ольстере и т. д. В Перу террористы из организации «Светлая тропа» громят избирательные участки и урны для голосования, утверждая, что демократические процедуры не более чем обман.
Фронт национального освобождения (ФНО) в Алжире может служить моделью, демонстрирующей динамику террористических действий:
1) террористические акции направлены в первую очередь против символов власти французов: мэрий, полицейских комиссариатов и т. д. и крупных колонистов с целью продемонстрировать рост самосознания арабов;
2) затем - против «поддакивал», то есть арабов, сотрудничающих с французами: башага, администраторов; позднее - против тех, кто извлек выгоду из аграрной реформы;
3) далее - организация совершает покушения на «простых белых», показывая таким образом, что ведется не только политическая и экономическая, но и национальная борьба за изгнание всех французов;
4) одновременно террористы ФНО уничтожали лидеров соперничающих с ними националистических организаций, в частности АНД (Алжирское националистическое движение), обвиняя их в предательстве и дискредитируя их методы борьбы и задачи;
5) наконец, «слепые» террористические акции, например на рынках, где соседствуют мусульмане и немусульмане: террор осуществлялся, чтобы показать, что ФНО превратился в институт власти, которого надо опасаться не меньше, чем французских властей;
6) приобретя, наконец, устрашающую власть (ФНО выплачивалась «дань»), фронт контролировал зоны власти: пути сообщения в ночное время, определенную территорию и т. д.
На этой территории, преобразившейся в государство, организация уже прибегала не к терроризму, а к классическому государственному террору, характеризующемуся очень высокой степенью централизации. Большевистская Чека была прообразом организации, осуществляющей такой террор.
Сегодня перуанская политическая организация, использующая методы террора, восприняла формы из теоретического антиколониального арсенала (Мариятечи), из большевистской практики (Ленин, Троцкий), из государственного террора Мао и Пол Пота.
В других местах наблюдается известный синкретизм, различные движения заимствуют одновременно анархистские традиции бланкизма и формы сверхцентрализованной организации, унаследованные от большевизма и троцкизма.
На стыке пришедших из Европы революционных идей и традиций тайных сект и вооруженных организаций, возникших в недрах ислама, Кавказ стал новым очагом терроризма, чрезвычайно быстро охватившим большую территорию и распространившимся на Ливан и Средний Восток. Среди террористических организаций - палестинские коммандос (террористы типа ФНО), исламские центры, армяне из Асала, а также баски и корсиканцы, коммандос, принадлежность которых трудно определить, а в 60-е и 70-е годы - бойцы Японской революционной красной армии, итальянские и немецкие революционные группы и т. д. Преобладает ультралевая революционная фраза, но ультралевые элементы сотрудничают с традиционалистскими группами, которые борются против демократии, парламентаризма, якобы синонимов экономического империализма и иностранного господства. Антисионизм является более презентабельным средством сплочения, чем антисемитизм, но оба объединяют ультралевых и ультраправых и связывают антиимпериалистическую борьбу с борьбой против западных ценностей.
В последние годы новые факторы существенно изменили природу терроризма и его связи с государством. В первую очередь развитие средств массовой информации обеспечило небывалую рекламу террористическим акциям, в частности сопровождающимся взятием заложников: впервые такая акция была проведена Кастро еще до 1959 года. С тех пор к ней неоднократно прибегали палестинские террористы, совершая при этом преступления и казня заложников. Средства массовой информации также широко разрекламировали террористические акции, совершенные на Олимпийских играх в Мюнхене против израильских спортсменов.
Разочарование после достижения независимости привело к тому, что многие руководители прибегли к новой форме терроризма, чтобы бороться с теми, кто в их глазах нес ответственность за трудности, экономическую отсталость, растущий разрыв между бедными и богатыми странами, то есть с американским империализмом и его союзниками. Вместе с тем Иран практиковал терроризм против тех, кто предпочитал поставлять оружие Ираку, в частности против Франции.
В ливанском конфликте цели сирийских руководителей были локальны: добиться господства в Ливане, а затем в Палестине и восстановить арабское единство, хотя бы на Среднем Востоке; у Каддафи более широкие цели, он недвусмысленно ставит государство на службу экстерриториального терроризма. Терроризм Хомейни имел еще более широкие цели и опирался на средства Ирана, действующего во имя ислама: это новая форма войны против господства западной цивилизации.
Можно отметить, что западные государства проявляют бдительность, когда речь идет о противостоянии коммунистической или советской опасности, но всегда оказываются растерянными и застигнутыми врасплох глобальной угрозой со стороны интегристского ислама. Правда и то, что ислам наносит удар демократиям в уязвимое место: западные руководители готовы пойти на любую капитуляцию, чтобы не потерять рынок, увеличить прибыли, доказать, что они хорошо управляют, завоевать таким образом голоса избирателей и удержаться у власти…
А когда интегризм, опираясь на терроризм, бросает вызов самим основам демократии (дело Рашди), угрожая самой ее сути, Запад предпочитает даже отречься от своего законодательного права, от осуждения шантажа, уступая мусульманскому сообществу роль арбитра по делу о бесчинствах его собственных членов, - поразительный реванш ислама, лишенного в прошлом своего лица западной цивилизацией, а сегодня с помощью терроризма вынуждающего ее отказаться от защиты собственных ценностей.
Синдикализм
Синдикализм
Жак Жилард
Вначале обратимся к истории. Профсоюзы зародились в капиталистическом, индустриальном обществе и, по-видимому, исчезнут вместе с ним. Конечно же, рабочие и в докапиталистическом обществе не были разрозненны. Скорее наоборот, они входили в состав системы социальной и профессиональной солидарности, образовавшейся вокруг корпораций. Они принадлежали к профессиональной организации, а внутри нее к социальной ступени, состоящей из рабочих и товарищей. Отсюда появились товарищества («компаньонажи»), которые были и религиозными братствами и содружествами, обществами взаимопомощи и орудиями борьбы.
В течение XIX века товарищества постепенно прекращали свое существование по мере развития профсоюзов, а традиционное ремесленничество вытеснялось современными предприятиями.
Зарождение профсоюзного движения связано с потребностями рабочих, столкнувшихся с капитализмом, равнодушным к проблемам гуманизма, осуществляющим в кратчайшие сроки простейшее накопление, еще не познавшим, что покупательная способность рабочей силы является для промышленного производства наилучшим гарантом и наиболее верным рынком сбыта. Нужно было сопротивляться этому необузданному, беспощадному, «дикому» капитализму, и именно поэтому одновременно в Великобритании, Франции и Германии возникли настоящие общества сопротивления, основанные на взаимопомощи, взаимовыручке и на жгучей необходимости организовать единый фронт пролетариев против нанимателей. Но рабочий чувствовал себя ущемленным не только в экономическом плане; он чувствовал культурное отчуждение, так как живая рабочая культура не признавалась обществом. И наконец, рабочий был бесправен в политической жизни. В вышеуказанных странах всеобщее избирательное право является одновременно демократическим и социальным завоеванием, достигнутым объединенными усилиями рабочих и прогрессивной части буржуазии. Когда политическая власть перешла к парламенту, встал вопрос о парламентском рабочем представительстве. Во Франции - «Манифест 60-ти» (1864 г.), в Англии - образование лейбористской партии считается одним из самых знаменитых ответов рабочих на созданное зарождающимся капитализмом положение. Теория социализма, попытавшаяся дать глобальное объяснение эксплуатации пролетариата и условий его освобождения, появилась гораздо позже и только в Германии, где из-за позднего развития капитализма теория догнала практику, профсоюзное движение и социализм развивались одновременно во все более тесном союзе, хотя и не стирая характерных черт друг друга.
Общим во всех этих феноменах является то, что профсоюзное движение есть специфическое создание рабочего класса, и то, что его основная черта - независимость. Все произошло, как если бы рабочие использовали свое отчужденное положение и направили его как оружие против своих врагов. Это проявляется по отношению к промышленной системе, другим социальным группам, господствующей культуре, к политическим организациям буржуазии и, наконец, но не в последнюю очередь, к государству. Профсоюзное движение является имманентной организацией рабочего класса. Каждый раз, когда оно предоставлено само себе, освобожденное от врагов и защитников, рабочее и профсоюзное движение возвращается к независимости точно так же, как утка возвращается в свою лужу. Даже сегодня мы видим, что основным требованием профсоюзов, спонтанно выражающимся в коммунистических странах, например в Польше, является требование независимости. В то время как социализм привык оценивать свои различные проявления по схеме «реформизм - революция», профсоюзы всегда исходили из схемы «независимость - подчиненность». Социализму необходимо называться пролетарским, потому что у него могут быть буржуазные вариации, у профсоюзов такой проблемы нет. Говорить о пролетарском профсоюзном движении - тавтология, потому что перед лицом противника профсоюз является рабочим классом в действии.
Возникает вопрос: правомерно ли называть профсоюзами организации, которые были созданы вне условий промышленного капитализма? В ряде тоталитарных и авторитарных стран разного толка, в том числе в «третьем мире», созданы имитирующие модели массовых рабочих организаций, которые являются орудием мобилизации пролетариата для достижения назначенных правящей партией и государством целей. Не будем судить о правомерности создания таких организаций, но совершенно ясно, что они сознательно отделены от понятия независимости, они являются просто органами управления массами: таким образом, они не в состоянии выполнять описанную выше функцию сопротивления.
Вот почему довольно трудно и совершенно бесполезно проводить сравнение между профсоюзным движением капиталистической системы, которое родилось исторически в борьбе с ней внутри самого рабочего класса, и профсоюзным движением стран социализма, являющимся органом мобилизации масс на выполнение поставленных коммунистической партией задач. Конечно, в последнем случае профсоюзы иногда и обеспечивают защиту интересов трудящихся, но это происходит случайно и не является основной задачей; и наоборот, иногда профсоюзы в капиталистических странах оказываются захваченными господствующей идеологией и начинают рассуждать с точки зрения управляющих, а не управляемых. В этом случае они теряют авторитет.
Какое же будущее у профсоюзного движения внутри системы развитого капитализма? В течение последних нескольких лет заметно сокращение численности участников, увеличение недовольства со стороны работающих в передовых отраслях промышленности, в сфере обслуживания и в группах наименее интегрированных рабочих: молодежи, женщин и иммигрантов. И наоборот, заметно развитие более зачаточных, временных форм организации, более конкретно выражающих основную точку зрения. Эти «координации», как их называют во Франции, являются родственниками классических забастовочных комитетов. Их увеличение свидетельствует о том, что профсоюзы стали более «индивидуалистичными» и неспособными приобщиться к новому образу мышления, к новым условиям социальной борьбы. Эта ситуация безусловно не одинакова в разных странах: процесс ослабления, хотя бы временный, профсоюзов очень заметен во Франции и даже в США. Он проник в Англию, Италию и, наконец, хотя и в меньшей степени, в ФРГ. Процесс в основном не затронул скандинавские страны, где существуют мощные и крепко устоявшиеся рабочие организации, которые выполняют самые различные функции.
Причин структурного ослабления профсоюзного движения трудящихся много. Часто, и не без оснований, его объясняют экономическим спадом последних 15 лет. Но такого объяснения недостаточно. Профсоюзы, основанные в конце XIX века, добились реализации основной части составленной тогда программы, которая одновременно была направлена на защиту рабочего на предприятии (гигиена, безопасность, безработица) и на защиту его интересов производителя (покупательная способность, здоровье). В настоящее время эти организации предстают пред рабочими в устаревшем виде, который ему больше не нужен.
Если заглянуть глубже, то причиной кризиса профсоюзного движения является изменение в конце XX века отношения человека к труду. До 60-х годов большинство наших современников жили, опираясь на философию XIX века, когда христианство и марксизм были едины в утверждении, что человек реализует себя посредством труда. Совсем недавно эта идея была поставлена под сомнение: является ли это простым, вызванным экономической обстановкой отступлением от прометеевского взгляда на человека или же это начало конца homo farbus (человека трудящегося).
Вот почему сегодняшний коммунизм часто напоминает рыцаря, о котором писал поэт: этот рыцарь продолжал сражаться, не понимая, что он уже мертв. Концепцию погубил тот самый институт, который воплотился в сталинизме, «реальном социализме», практике коммунистических партий в странах, где они могли надеяться оказывать воздействие на политику, - во Франции, Испании, Португалии, Греции, Аргентине, а вскоре, возможно, в Италии, если не считать Коммунистическую партию Кипра. Всего лишь несколько движений и партий Латинской Америки и других регионов «третьего мира», например, Филиппин, могут претендовать на роль олицетворителей коммунистического проекта. Однако при этом нельзя забывать о наличии и более устойчивого наследия - слов, формул, некоторых лозунгов и особенно - и об этом также следует помнить - о парадоксальном случае целого ряда диктатур, выступающих под знаменем «антикоммунизма».
Евгений Кожокин
Превращение капитализма в мирохозяйственную систему сопровождалось становлением специфической социальной организации. Осуществлялся переход от сословно-корпоративных структур к классовому членению общества. Идея класса и социально-психологические классовые представления находили свою наиболее полную реализацию в профсоюзах и в партиях. Профсоюзы в XIX веке, заимствуя некоторые формы и методы борьбы у более архаичных рабочих организаций (прежде всего у «компаньонажей»), воплощали в себе одновременно дух классовой солидарности и неокорпоративизма. Их превращение в классовые организации определялось борьбой, которую им приходилось вести с предпринимателями и государством. Либеральное государство, не признававшее за индивидами права на объединение, пришло к легитимизации принципиальной совместимости либерализма и синдикализма, лишь проделав мучительную эволюцию.
В связи с тем, что вплоть до последней четверти XIX века даже в наиболее развитых капиталистических странах в среде пролетариата доминировали ремесленные рабочие, они же определяли и тип профсоюзных организаций, строившихся преимущественно по цеховому принципу: рабочие объединялись в профсоюзы по профессиям. Завершение первой промышленной революции и начало второй (от паровой машины к электродвигателю) сопровождалось утверждением в сфере пролетариев гегемонии индустриальных рабочих, начался переход к производственным профсоюзам: на рубеж XIX и XX веков приходится также пик борьбы между профсоюзами и рабочими партиями по вопросу о соподчиненности этих двух форм организации рабочего класса. Безусловный приоритет политического над социальным в России, Германии и некоторых балканских странах привел к явной вторичности профсоюзов в рамках рабочего движения. Во Франции сложилась полная автономия ведущего профсоюзного объединения ВКТ от социалистической партии, в Англии был осуществлен симбиоз партийной и профсоюзной организации в лице лейбористской партии, в США «деловой» дух профсоюзов гораздо более отвечал национальному характеру янки, чем партийный идеализм, к тому же явно не освобожденный от европейских клише: профсоюзы в итоге развивались, рабочие партии чахли. Гипертрофированное развитие государства и упадок гражданского общества в России в результате гражданской войны привели к ослаблению профсоюзов как формы гражданского общества, они быстро потеряли автономию; процесс их огосударствления оказался неудержимым. Обюрокрачивание освобожденных профсоюзных чиновников со временем привело к отчуждению высших органов профсоюзов от массы рядовых членов, стопроцентное членство тружеников в профсоюзах послужило еще одним стимулом к их формализации и гражданской деградации. Реанимировать советские профсоюзы пока не удается и в условиях перестройки.
Гибкость организационных структур, постоянный контроль рядовых членов над профбюрократией - неотъемлемые условия жизнеспособности профсоюзов.
Эффективность борьбы профсоюзов за экономические интересы рабочего класса в большинстве развитых капиталистических стран определила привлекательность этой формы организации и для других групп трудящихся. В XX веке началась синдикализация интеллигенции и служащих. Повышение значимости рабочего класса в рамках гражданского общества и соответственно определенная гарантия его экономических и социальных интересов - одно из важнейших достижений профсоюзов в развитых капиталистических и некоторых развивающихся странах после второй мировой войны, в эпоху, в целом характеризующуюся демократизацией политических механизмов и стабильностью гражданского развития. Периодические попытки предпринимателей и части политического истеблишмента ослабить профсоюзы не приводили к успеху. Положение изменилось лишь в связи с новым витком научно-технической революции: массовая технологическая безработица, быстрое сокращение традиционных отрядов индустриального рабочего класса привели в конце 70-х-80-е годы к сокращению численности профсоюзов. Новые социальные движения выдвинули ряд гражданских инициатив, выступив в качестве новой силы социального обновления, профсоюзы же оказались на позициях социальной обороны. Развивающаяся в настоящее время борьба за гегемонию в гражданском обществе развитых капиталистических стран определит и судьбу профсоюзов: либо рабочий класс обеспечит свое духовное лидерство и сумеет интегрировать все более многочисленных работников интеллектуального труда и сферы обслуживания, либо определится новый гегемон, которым может стать интеллигенция, имеющая тенденцию к превращению в класс. В этом случае пролетариат окажется и ведомым, а его специфические организационные формы, т. е. прежде всего профсоюзы, утратят системообразующее значение. Синдикализм сейчас переживает критическую фазу своего развития.
Самоуправление
Самоуправление
Ивон Бурде
Термин «самоуправление» появился во французском языке лишь в начале 60-х годов и употреблялся применительно к Югославии, однако политическая теория и общественное движение, т. е. та самая реальность, которую он отражает, имеют намного более древние и глубокие корни.
В начале «Манифеста Коммунистической партии» Маркс и Энгельс отмечали, что «история всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов». Эта борьба приводит не к победе одного класса над другим, а к революционному рождению нового класса, который усиливает и вместе с тем видоизменяет антагонизм между группами эксплуататоров и эксплуатируемых. На смену подобной неравноправной и, следовательно, несправедливой ситуации должно прийти, опять же по Марксу и Энгельсу, «такое объединение людей, где свободное развитие каждого явится условием свободного развития всех». Эта формулировка прекрасно определяет самоуправление.
Таким образом, основой самоуправления является утверждение равенства между людьми. Подобное понимание уходит корнями в глубокую древность, так как еще философы-стоики считали каждого человека «гражданином мира», а апостол Павел осуждал всякое превосходство одной национальности над другой и, следовательно, выступал против расизма и угнетения одним «избранным» народом других «народов без истории». Позднее Декарт разработал философские основы демократии, отвергая авторитет на основании принципа, гласящего, что любой человек должен принимать за истинное лишь то, что явно представляется ему таковым. Руссо сделал политические выводы из этого основополагающего принципа равенства, назвав общественным договором такое объединение людей, где «каждый отдает обществу себя и все свои возможности при высшем главенстве общих интересов». И действительно, по Канту, необходимое чувство достоинства каждого человека повелевает ему повиноваться лишь такому закону, который он сам установил для себя, а поскольку этот закон отвечает рациональной природе человеческого рода, он приведет к созданию всемирного миролюбивого союзного общества. На различные второстепенные формы неравенства между людьми следует смотреть как на источник разнообразия и богатства человеческих проявлений, а не как на предпосылку господства.
В течение долгого времени эти идеи великих мыслителей игнорировались иерархической организацией общества вплоть до семьи, за редким исключением небольших «первобытных» общин, не имеющих «государственности». Слабые практически повсеместно были готовы мириться со своим положением и даже желали защиты сильных мира сего, живя, таким образом, в условиях «добровольного рабства», передав свои дела в чужие руки, что можно было бы назвать «чужеуправлением».
Однако веками противоестественный характер такого неравноправного разделения вызывал бунты, революции, а следовательно, имели место и периоды самоуправления. Начиная с XIX века такое порабощение большинства породило крупные общественные движения, в частности анархизм и марксизм, которые заставили философию спуститься на землю. Несмотря на некоторые различия, они ставили перед собой одну задачу - положить конец капиталистической эксплуатации рабочей силы путем уничтожения буржуазии в интересах пролетариата, ставшего всемирным классом. Такие попытки, часто называемые «рабочими советами», имели место в 1871 году - Парижская коммуна, в 1917-м - Советы в России, а также в Германии, Венгрии и, несколько позже, в Каталонии.
К сожалению, «экспроприация экспроприаторов» не смогла надолго установить самоуправление; в одной стране Советы разгромлены силой оружия, в другой, например в СССР, на смену частным собственникам средств производства пришли политические бюрократы, частные собственники средств принятия решений. Неудачи самоуправления привели к коротким восстаниям в некоторых восточноевропейских странах и побудили Югославию объявить всеобщее самоуправление. Однако в этой стране, равно как и позднее в Алжире, упорное сохранение однопартийной системы спровоцировало упадок системы самоуправления; вновь возникло экономическое неравенство, в частности в результате отсутствия реальной ротации руководящих кадров.
Эти кризисы отнюдь не служат неприложным доказательством утопического характера самоуправления, но высвечивают саму его суть. Самоуправление не сводится к национализации средств производства, это - самоуправление производителей, объединенных оригинальными формами децентрализованного планирования. Конечно же, противоположностью самоуправления является эксплуатация, но в более широком смысле это и отчуждение. Устранение отчуждения означает не только обеспечение необходимых условий труда (как трактует, например, тейлоризм), но и создание новых видов свободной деятельности, революционизирующих труд, орудия труда и продукты труда, в то время как сейчас товары являются объектами, которые искусственно производят субъектов, способных их потреблять. Самоуправление касается не только сферы труда, но и всех областей человеческой жизни. Чтобы быть свободным, самоуправляемое общество нуждается в гласности и просторе для творческой энергии - основного источника радости человека.
Андрей Нуйкин
У многих поколений наших предков условия их жизни с неотвратимостью вырабатывали уверенность, что государственная власть если и зло, то зло неизбежное, более того - необходимое. Даже среди социалистов и коммунистов это «обыденное убеждение» - не редкость. А ведь из теории им известно, что до возникновения государства люди как-то обходились без министров, без полиции и канцелярских печатей. Притом такая «анархия» длилась куда больше веков и тысячелетий. Более того, есть все основания утверждать, что при той «анархии» порядка и уважения к общим интересам было не меньше, а больше.
Социологи рассказывают о странных порядках, царящих в наше время в деревушке Умм-Сафир, расположенной в западной части АРЕ. Ее жители - одна община, которая живет в полной изоляции от прочего цивилизованного мира. В деревне нет ни одного торговца. Весь урожай делят по количеству едоков. В общине не имеют представления о воровстве и других преступлениях. Нет ни одного полицейского или сторожа… Государства в Умм-Сафир нет, а управление есть, притом весьма эффективное. Самоуправление! Не случайно при этом, говоря о древних общественных формациях, ученые прибегают к термину «первобытный коммунизм». Грядущий, не первобытный коммунизм, если человечество не уничтожит само себя до его построения, тоже станет самоуправляемым (то есть управляемым без специального государственного аппарата власти и принуждения, аппарата, отстаивающего интересы меньшей части общества, стоящего над народом и не подконтрольного ему) общественным образованием. При этом, хотя формы взаимоотношения людей, индивида и общества будут и меняться и совершенствоваться, сам принцип самоуправления останется до тех пор, пока будет существовать общество. Для любого элементарно грамотного социалиста и коммуниста это аксиома. Но и «элементарная» грамотность даром не дается, требует отнюдь не элементарных усилий. Не случайно Марксу и Энгельсу приходилось время от времени направлять стрелы своей иронии в адрес тех, кто не может отрешиться от воспитывавшегося тысячелетиями «суеверного почтения к государству», и высказывать надежды, что рано или поздно вырастет новое поколение людей, способных «выкинуть вон весь этот хлам государственности».
Разумеется, и создатель советского государства Ленин не испытывал «суеверного почтения» к тому, что было только исторической (временной) неизбежностью. «Всякое государство не -свободно и не -народно», - говорил он. Даже самое раздемократичное: «Демократия есть признающее подчинение меньшинства большинству государство, т. е. организация для систематического насилия одного класса над другим, одной части населения над другой».
В основе представлений классиков марксизма о коммунизме лежала идея самоуправления. При этом речь идет не о простом расширении зон действия тех частных форм самоуправления, которые в той или иной мере содержатся в жизни любого (даже недемократического) общества: парламентская система, муниципальное, кооперативное, корпоративное (в частности - университетское), общинное и т. д. самоуправление. Речь идет о выработке всеобъемлющих форм самоуправления, которое способно постепенно вытеснить, заменить формы государственного регулирования жизни общества. Политическая активность и грамотность масс, живое социальное творчество трудящихся, чувство хозяина - вот что обеспечивает решение этой задачи, как неустанно повторял Ленин.
«Поднимайте массы к действенному, непосредственному, всеобщему участию в управлении, - в этом и только в этом залог полной победы революции», - призывал он. Призвать, конечно, легче, чем добиться, но переход к нэпу был огромным реальным шагом вперед не только к саморегулирующей экономике (важнейший составной элемент самоуправляющего общества), но и в сторону политической, юридической, организационной системы общественного самоуправления. Строй цивилизованных кооператоров, как Ленин определил в последние годы жизни социализм, - это декларация о начавшемся реальном переходе к самоуправлению народа, которое остается пустой абстракцией, пока крестьянин, рабочий, интеллигент не становятся подлинными хозяевами у себя в кооперативе, на предприятии, в учреждении…
Сталин и его единомышленники остановили движение общества в эту сторону. Они начали созидать «могучее государство», социалистическую империю. Идея самоуправления вступила в непримиримое противоречие с этими великодержавными замыслами и была искоренена самым жестоким образом. Сталинизм принципиально несовместим не только с народовластием, но даже с частными проявлениями несанкционированной инициативы снизу, с каким бы то ни было контролем народа за государственным чиновничьим аппаратом, с проявлениями собственного мнения, несогласия, критики… Сталинизм - не просто «отклонение от социализма», это движение в сторону, прямо противоположную социализму, хотя совершалось оно, разумеется, под лозунгами именно борьбы за коммунистическое самоуправление и народовластие.
Впрочем, и в брежневские времена, когда секретари ЦК республик и обкомов превратились во всевластных, бесконтрольно правивших во вверенных им вотчинах воевод феодального типа, а за слово правды сажали в тюрьму, идея самоуправления цинично прославлялась с трибун и в программных документах. В преамбуле Конституции, принятой в 1977 году, «высшей целью» Советского государства объявлялось построение самоуправляемого коммунистического общества.
Посторонний наблюдатель вряд ли разберется в сущности происходящих ныне в нашей стране революционных преобразований, если он не уловит в их противоречивом калейдоскопе главной, системообразующей идеи, которая как раз в том и заключается, чтобы «последовательно и неуклонно развивать социалистическое самоуправление народа» (из Политического доклада XXVII съезду КПСС). Очень важно, что в данном случае цель является одновременно и средством ее достижения. «Главное, что должно обеспечить нам успех, - живое творчество масс, - говорил М. С. Горбачев на съезде.- Социалистический строй успешно развивается лишь тогда, когда сам народ реально управляет своими делами, когда миллионы людей участвуют в политической жизни».
Наши искания в области экономики, если к ним приглядеться, нацелены в первую очередь именно на развитие самостоятельности первичных ячеек общества, на увеличение их независимости от управленческого аппарата, на подъем инициативы, воспитание хозяйской психологии (закон о социалистическом предприятии, закон о кооперации, переход к самофинансированию, хозрасчету, системе ограниченных госзаказов вместо плановых заданий оптовой торговле, выборности руководителей предприятий, деятельность которых контролируется советами трудовых коллективов, и т. д.).
В ходе реформы политической системы резко должна возрасти власть Советов, выбираемых, как известно, всенародно, да и сами выборы должны наконец стать проявлением реального, а не декларативного волеизъявления трудящихся.
Буквально знамением времени стало быстрое увеличение числа и влиятельности всякого рода общественных «неформальных объединений», все более остро ставящих главные проблемы жизни общества (экономические, экологические, политические, правовые, по охране памятников культуры…). О потенциале этих самоуправляемых объединений говорит, в частности, опыт Эстонии, где из них уже сформировался Народный фронт, взявший под бдительный общественный контроль весь ход перестройки в республике.
Поиски механизмов народовластия ведутся при этом не вслепую. Все шире и смелее мы опираемся на демократический опыт всего человечества: опыт парламентаризма, общественных институтов, муниципальности (очень плохо, к сожалению, еще берется на вооружение опыт профсоюзного движения, но так будет не до бесконечности - это очевидно…).
Есть и нам чем поделиться с миром. Прежде всего это бесценные теоретические и практические богатства, накопленные нашей страной в 20-е годы. Впрочем, и из тридцатых есть, что взять на вооружение. Взять, например, революционную педагогику А. С. Макаренко. Все воспитательные, хозяйственные и организационные «чудеса», которые поражали воображение всякого, кто провел хоть день в его прославленных на весь мир коллективах, объясняются тем, что не «педагогическую систему» он разработал, а нашел и на практике опробовал универсальные всеобщие принципы и организационные формы самоуправления, формы, которые позволяют людям не на словах, а на деле быть хозяевами собственной жизни в самом важном звене общества - в первичном коллективе, том самом, не став хозяином которого нельзя стать и хозяином страны.
Тогда, в условиях сталинского тоталитаризма, этот опыт оказался не нужным, подозрительным. Сейчас, в ходе перестройки, он вооружает нас в решении многих практических задач социалистического преобразования общества, то есть преобразования, ставящего целью сделать всю страну единым самоуправляемым коллективом.
Политические партии, государство
Политические партии, государство
Андроник Мигранян
Политические партии играют роль посредников между общественностью и органами государственной власти, аккумулируя и выражая в идейно-политических установках интересы тех или иных классов и социальных групп, переносят в сферу политики обсуждение и решение вопросов, вытекающих из этих политически оформленных интересов. Роль партий в развитых капиталистических странах за последние полвека серьезно эволюционизировала. Все больше партийно-политические системы на Западе стали, наподобие американских, терять свой ясный идеологический и классовый характер. В основном избиратели на Западе, вовлекаются в политический процесс посредством двух партий или двух партийных коалиций, придерживаясь в целом центристской ориентации по основным проблемам внутренней, внешней и социальной политики, что служит гарантом стабильности политических систем в этих странах. Помимо размывания идеологического и классового характера партий и превращения их, подобно американским партиям, в институт мобилизации голосов избирателей за своего кандидата на выборах, за последние годы очень сильно падает их роль в сфере политической мобилизации. Вовлекаясь в политический процесс, средства массовой информации все больше занимают место партий и становятся эффективными каналами политической мобилизации электората. Мне представляется, что, несмотря на все еще большую силу и, возможно, немалые потенции политических партий, необходимо согласиться все же с теми исследователями будущего развития политических сил на Западе, которые утверждают, что отношения между общественностью и государством могут быть регулируемы не обязательно исключительно через политические партии. Появление независимых кандидатов, выдвигаемых от различных заинтересованных групп, которые, используя новую коммуникационную технику, получают непосредственный доступ к избирателям через каналы телевидения и прессу, рост уровня как общей культуры, так и политической культуры широких масс дадут возможность кандидатам от заинтересованных групп, которые сейчас во многом еще реализуют себя в сфере политики под вывеской больших партий, проявить себя непосредственно, минуя большие политические партии. В любом случае в политическом процессе центр тяжести переместился от больших организаций с их аппаратами в небольшие группы, состоящие из очень активных организаторов процесса политической мобилизации. НТР обеспечит для этого все необходимое.
А каков теперь характер взаимоотношений между партией и государством в СССР, каковы возможные направления эволюции этих отношений в свете разворачивания революционной перестройки нашей политической системы?
В силу ряда причин, на которых невозможно остановиться подробнее, у нас сложились совершенно уникальные отношения между государством, обществом и индивидом. Государство «проглотило» гражданское общество и индивида. Однако само государство не стало полновластным хозяином в обществе, так как, опять же в силу особенностей развития нашей социально-классовой, экономической и политической системы, коммунистическая партия, институционализировавшаяся в масштабах всей страны, республик, областей и районов и замкнувшая на соответствующих партийных институтах решение всех экономических, социокультурных и политических вопросов, поглотила в себя государство, а следовательно, и общество и индивида, вместо того чтобы быть посредником между органами государственной власти и гражданским обществом.
Каковы задачи перестройки политической системы в сфере взаимоотношений между партией, государством и обществом в этой сфере? Мне кажется, что в процессе перехода от нынешнего политического режима к нормальной политической системе на первом этапе придется осуществить постепенное «разгосударствление» различных институтов гражданского общества с предоставлением им необходимых прав на свою собственность и свободу от жесткой регламентации со стороны органов государственной власти. Одновременно потребуются более действенные гарантии и защиты неотъемлемых политических прав и свобод отдельного автономного индивида, который составляет ядро гражданского общества. В этом процессе раскрепощения индивида и гражданского общества, когда в гражданском обществе спонтанно сформируются разнообразные и часто противоречивые интересы и институты: экономические, социальные, культурные и т. д., - партия должна своевременно вовлекать эти интересы в сферу политики, тем самым легализовав одновременно и создав институциональный механизм разрешения конфликтов. В этих целях, скорее всего, представители этих интересов будут вовлечены в институты публичной власти, которые возникнут у нас в процессе профессионализации сферы законодательной власти, осуществления принципа разделения властей и создания механизма сдержек и противовесов. На этапе перехода к демократической политической системе партия сохранит над складывающейся новой системой государственной власти и гражданским обществом свои патерналистские функции до тех пор, пока различные институты гражданского общества не окрепнут и не научатся вести себя, подобно заинтересованным группам, которые оспаривают основные функции партии сейчас на Западе, в качестве ответственных партнеров в политическом соперничестве, представителей других институтов гражданского общества, несущих ответственность и преследующих не только цели и интересы своих групп, но и общества в целом. В таком случае плюрализм интересов с учетом как всего общества в целом, так и отдельных групп будет представлен снизу, что обеспечит стабильность политических систем, а необходимость в патерналистской силе, призванной удержать политическую систему от распада из-за противоречий и конфликтов различных интересов в политической сфере, отпадет.
Доминик Кола
Политические партии современной Франции сильны, как никогда, поскольку именно им принадлежит коллективная монополия в сфере отбора политических руководителей. Если определенная организация не обеспечивает кандидата поддержкой своих активистов, всей своей агитационной системой и финансовыми средствами, его шансы на избрание практически равны нулю. Это наблюдается даже в ходе местных выборов, требующих более скромных затрат и долгое время являвшихся приватной сферой деятельности именитых граждан.
Генерал де Голль не скупился на критику «партийного режима» и в результате натолкнулся на сопротивление большинства партий в ходе конституционной реформы 1962 года, вводившей избрание президента республики на основе всеобщего избирательного права, а на деле, сам того не желая, он обеспечил полный триумф этих партий. Мажоритарные президентские выборы, проходящие в два тура, когда только два кандидата, лидирующие после первого тура, участвуют во втором, предоставили партии исключительное право предварительного отбора главных кандидатов и играют основополагающую роль в политической жизни страны. Избрание президента республики на основе всеобщего избирательного права в сочетании с парламентскими выборами по округам в два тура - с 1958 года имело место лишь одно исключение, когда в 1986 году парламентские выборы проводились на пропорциональной основе, - привело к сокращению числа партий, усилило роль профессиональных политиков (выборных лиц и партийных функционеров), повлекло за собой крушение политической карьеры внепартийных деятелей. Таким образом, в V Республике выявилась явная тенденция к усилению власти профессиональных политических деятелей. Их влияние в администрации, выходцами из которой они зачастую являются, возрастает с развитием spoil system на французский манер, они занимают ключевые позиции в средствах массовой информации, определяют согласно собственной логике терминологию и цели дискуссий, охватывающих общество, - все это воспринимается как парадокс, если иметь в виду довольно ограниченную роль, которую Конституция V Республики, первая из французских конституций, включившая партии в определение плюралистической демократии, отводит им в статье 4: «Партии и политические объединения способствуют волеизъявлению избирателей. Они свободно формируются и осуществляют свою деятельность. Они должны уважать принципы национального суверенитета и демократии». К этому парадоксу, связанному с господством политических партий в политической жизни Франции, что расходится с намерениями основателя V Республики, необходимо добавить еще один: сами партии - важнейший элемент демократической игры - не являются «демократическими». Действительно, французские партии объединяют в своих рядах небольшое количество членов (максимум несколько сотен тысяч в каждой из четырех наиболее значительных партий: Социалистической партии, Объединении в поддержку Республики, Союзе за французскую демократию, Французской коммунистической партии). Во Франции в отличие от Великобритании и ФРГ не существует мощной социал-демократической партии, органически связанной с рабочим классом, ВКТ - единственный профсоюз, тесно смыкающийся с партией, а именно ФКП - скорее инструмент реализации политической партии. Если к вышесказанному добавить, что эти элитарные партии функционируют недемократически, хотя некоторые из них формально придерживаются процедур парламентского типа (обсуждение, регулярные выборы руководства), и управляются олигархиями нотаблей и активистов или основываются на бюрократических принципах плебисцита, не говоря уже об ФКП, которая строится на ленинской модели «единства воли», то похоже, они идут к кастовой замкнутости, а их главная забота сводится к самосохранению и обеспечению процветания социальных элит, с которыми они связаны. Именно этот факт с успехом используют демагоги, нападающие на политиков и разоблачающие гегемонию политических партий, именно это в сочетании с проникнутыми ксенофобией и расизмом лозунгами способствовало внезапному появлению, пусть временному, но симптоматичному, крайне правой партии, ловко воспользовавшейся пропорциональным представительством, чтобы широким фронтом выйти на политическую сцену. Третий парадокс: в ФРГ возникла деятельная политическая партия «зеленых», в других европейских странах «зеленые» утверждали свои позиции в качестве группы давления или политической партии, а Франция в середине 80-х годов отличалась ростом избирательного влияния крайне правых, что привело к вынужденному обсуждению навязанных ими тем и к крену вправо всех политических партий.
Борьба политических партий подчиняется элементарным и жестоким механизмам: необходимость завоевания избирательного корпуса, в особенности в рамках политической системы, где победа на выборах одерживается незначительным большинством голосов, вынуждает политические партии занимать схожие со своими ближайшими конкурентами позиции. Правые партии стремятся равняться на крайне правых, едва возрастает сила последних, а левые сползают вправо. Идеологические очертания центра в системе партий все более и более размываются, речи теряют специфические признаки, что позволяет обращаться к максимально широкому кругу избирателей. Партии утрачивают всякую идеологическую определенность, поэтому программы теперь менее важны, чем фигура лидера, побеждающего с тем большей легкостью, чем шире его избирательная база, а ее расширение достигается с помощью замалчивания наиболее острых вопросов.
Таким образом, все парадоксы, связанные с французскими партиями, объясняются принципиальными трудностями политического представительства: оно порождает механизмы узурпирования и подмены общественного мнения и организует политику как мизансцену, главная сложность которой, вероятно, - в одновременном обеспечении «изономии» (равенство всех перед законом) и «изологии» (свобода высказывания для всех).
Даже несмотря на недемократичный, элитарный характер, уставные привилегии, демагогичность, порождающую пустословов от бюрократии, политические партии все же являются одним из институтов, позволяющих и стремящихся, хотя до сих пор безуспешно, заменить отношения с позиции силы обсуждением, общественными отношениями, закрепленными словом, и построить общность, основанную не на противопоставлении друзья - враги, которое в глазах вольных или невольных ленинистов является сущностью политики.
В свете роли политических партий, театральные, даже фарсовые параметры которой становятся все заметнее в политической системе современной Франции, особенно странными кажутся положение Конституция СССР 1977 года. Она прямо признает за КПСС центральное место (Конституция 1936 года едва его обозначила) в статье 6, часть I: «Руководящей и направляющей силой советского общества, ядром его политической системы, государственных и общественных организаций является Коммунистическая партия Советского Союза». КПСС есть изначальная власть, абсолютная законность которой опирается на науку, позволяющую партии руководить «великой созидательной деятельностью советского народа». С этим демиургом нельзя ни спорить, ни конкурировать. Следовательно, отнюдь не численность и не тот факт, что партия распределяет привилегии, составляют ее специфику, а ее претензии на монополию истины, отрицание не столько политического плюрализма, сколько самой возможности разделения общества. Единственная, крепко сплоченная и стремящаяся объединить общество партия - таков план, лежащий в основе ленинской концепции революционной партии. От разрешения кризиса, поразившего эту модель, зависит в определенной мере будущее политических партий, поскольку оспаривание однопартийности именно там, где она возникла, может привести к тому, что система, ведущая к различного рода диктатурам, будет поставлена под сомнение.
Жиль Мартине
Октябрьская революция незамедлительно отозвалась эхом во всем мире. Но большевизм оставался явлением уникальным. Вне России ничего подобного не существовало. Поэтому в Западной Европе формирование коммунистических партий происходило за счет левых социалистов, пацифистов, анархистов и даже франкмасонов. Вступление ряда партий в III Интернационал оказалось недолговечным. Первый генеральный секретарь Французской коммунистической партии Фроссар был социалистом, придерживающимся парламентских традиций, тогда как его итальянский коллега - Бодрига - вел решительную борьбу против участия в выборах. Ни тот, ни другой долго на своих постах не продержались. Ленин, Троцкий и Зиновьев с особым вниманием следили за образованием Коммунистического Интернационала и пытались отобрать среди вновь вступающих партий те, которые были более расположены понять и проводить в жизнь их политику. Но они были очень заняты своими делами, и вскоре внутренняя борьба в КПСС определила состав руководящих органов многих других партий.
В результате во главе этих партий попеременно находились то выдвиженцы Зиновьева, то Бухарина и, наконец, Сталина. Крутые повороты в судьбе Интернационала были тесно связаны с изменениями во внутреннем положении Советского Союза. Поиски единства действий с социалистическими партиями совпадают по времени с успехами новой экономической политики, разоблачение «социал-фашизма» и речь о «третьем периоде» - с трудностями первого пятилетнего плана и коллективизации сельского хозяйства.
В этих условиях нет ничего удивительного в том, что, не имея возможности занять действительно национальные позиции, западные коммунистические партии на протяжении 20-х и начала 30-х годов приходили в упадок. Причем это происходило не только в странах, где они были объектом репрессий, но и там, где у них была возможность участвовать в демократической жизни своих стран.
Положение радикально изменилось с приходом к власти Гитлера. В результате разгрома Германской коммунистической партии (сектантская политика которой содействовала победе нацистов), с одной стороны, и неспособности коммунистических партий Англии, Бельгии, Голландии, Швейцарии и Скандинавских стран преодолеть свое второразрядное положение - с другой стороны, центр тяжести коммунистического движения сместился к югу Европы. Сдвиг, происшедший в 1934 году, позволил французской и испанской партиям внести значительный вклад в создание антифашистских фронтов и заручиться, таким образом, поддержкой широких народных масс.
Сразу же после возникновения второй мировой войны, начавшейся под знаком германо-советского пакта, произошел подлинный крах коммунистических партий Западной Европы. Однако нападение Германии на СССР привело к их возрождению, а затем и к стремительному росту. Они сыграли большую роль в борьбе против гитлеровского господства.
После войны западноевропейские компартии продолжали тесно связывать свою политику с политикой Советского Союза. Вплоть до 1947 г. они входили в правительства, выросшие из движения Сопротивления, но с первыми же вспышками «холодной войны» были из них изгнаны. На протяжении 50-х и 60-х годов они не прекращали демонстрировать свою верность тому, что в ту эпоху именовалось «лагерем социализма и мира». В итоге внутри своих стран они оказались в изоляции, так как население страшилось «советского экспансионизма», да к тому же на Западе к этому времени наступил период экономического процветания. Разоблачение Хрущевым «сталинских преступлений», раскрытие правды о Гулаге и ознакомление с экономическими трудностями советской системы, несомненно, нанесли удар по авторитету, которым пользовался Советский Союз среди части населения западных стран.
С тем чтобы вывести западноевропейский коммунизм из изоляции, Итальянская компартия в конце 60-х годов первая приступила к пересмотру своей программы и политики. Было положено начало явлению еврокоммунизма, которое развивалось на протяжении 70-х годов. Кроме итальянской партии, на позиции еврокоммунизма встали коммунистические партии Франции, Испании, а также Великобритании и Скандинавских стран. Новый подход столкнулся, однако, с противоречиями, разрешить которые не удалось. Эти партии, не отказываясь от своих революционных целей, предпочли пойти реформистским путем, который в принципе не отличался от политики социал-демократии. Не хватало, однако, главного - нового анализа развития капитализма и проблем, возникших в Советском Союзе и других социалистических странах.
В конце 80-х годов перед еврокоммунистическими партиями как бы открылись два пути:
- либо, закрепившись на удерживаемых позициях, удовлетвориться ролью «парламентских трибунов», т. е. отстаивать все выдвигаемые обществом социальные требования и забыть о цельности своих экономических воззрений в случае участия в коалиционных правительствах;
- либо углубить сближение с социал-демократией, недвусмысленно встав на реформистский путь и примирясь с требованиями «цивилизованного правления».
Примером первой тенденции может служить деятельность Французской компартии, второй - деятельность Итальянской компартии.
Хотя западноевропейские коммунистические партии определяют свою политику все более и более независимо по отношению к Советскому Союзу, судьба перестройки - ее успех или провал - будет иметь большое значение для будущего этих партий.
Социализм, коммунизм
Социализм, коммунизм
Виктор Киселев
Великая Октябрьская революция свершилась в России под знаком предотвращения национальной катастрофы и полного освобождения человека труда от нужды и угнетения. И все же национальная катастрофа произошла: в форме утверждения «сталинщины» - чудовищной деспотической системы «казарменного социализма», унесшей миллионы человеческих жизней, растоптавшей идеалы коммунистов.
В центре развернувшихся сейчас дискуссий в СССР - оценка созданного строя в свете использованных средств, размышления о цене пройденного пути.
Можно ли называть социалистическим общество, воздвигнутое на костях миллионов жертв, погибших от беззакония и самовластья? Можно ли считать социалистическим бесчеловечный и преступный режим, создавший систему доносов, стукачей, анонимок, всеобщей подозрительности, страха, пыточных камер, лагерей, абсолютного произвола, планомерного уничтожения «врагов народа», одномыслия?… Трудно усомниться в том, что если и имел этот режим отношение к социализму, то только к его «казарменно-коммунистическому» варианту. Теперь очевидно, что и в новых условиях сохраняются человеческие страдания и поиски смысла жизни, что подлость и злоба могут торжествовать, что любая власть развращает, а за свободу надо по-прежнему бороться. Сегодня мы также знаем, что революция - это не только «праздник» угнетенных, но и социальная катастрофа, взрыв, порой неотвратимый, с благородными побуждениями, традициями, но несущий огромные потери и испытания. Не был ли прав в своем отторжении такого прогресса, вслед за Ф. М. Достоевским, русский философ Н. А. Бердяев: «Допустим, что человечество взберется на высокую гору, что оно войдет в царство желанной гармонии, будет сильным, прекрасным и радостным. Эта кучка людей, счастливо устроившаяся на груде наших трупов, на почве, увлажненной нашими слезами, не может нас привлекать, не может быть нашей целью, не может искупить гибели индивидуальной, не может ответить на крик проклятия хотя одной загубленной человеческой души, не может осмыслить ужас человеческой жизни».
Опыт социалистического строительства как раз показал, что эти опасения небезосновательны - нам далеко до «царства желанной гармонии», и в него нельзя войти с нравственным безразличием к используемым средствам. Никакого «счастливого устроения» быть не может на таких основаниях.
Но виноват ли в этом сам социалистический идеал? Стоит ли вслед за Иваном Карамазовым скорее возвратить обратно свой билет в царство «вечной гармонии»? Или, быть может, правы те, кто считает, что социализм является прямой дорогой к «казарме», к рабству?
На повестке дня - вопрос о доверии к социализму, о его будущем. Можно ли считать сегодняшние социалистические общества всего лишь деформированными вариантами «правильной», «научной» модели нового строя? Или эти деформации на самом деле и есть не что иное, как подлинный социализм? Если верна последняя мысль, значит, мы вместе с перестройкой вступаем в новый период иллюзий и грядущих разочарований. Если все же социализм не тождествен своим реальным ипостасям, значит, возможны демифологизация, избавление от иллюзий, предрассудков, идеологической лжи и в то же время обоснованный оптимизм.
Каков же был первоначальный проект социалистического общества и как влиял на него исторический опыт?
Мечта об уничтожении эксплуатации и равенства, о социальной справедливости жила в человечестве много веков, вдохновляя на поиски такого устройства общества, где на всех людей распространялось бы благоденствие и счастье.
Вначале представления о социализме - обществе, основанном на уничтожении частной собственности на средства производства, - были утопическими, грубоуравнительными. Начиная с Платона, ранних христиан, затем социалистов-утопистов (Т. Мора, Т. Кампанеллы, А. Сен-Симона, Ш. Фурье, Р. Оуэна и др.) предлагались различные умозрительные варианты социалистического будущего. В середине XIX века научное обоснование социализма и путей к нему предложили К. Маркс и Ф. Энгельс. Они указали на историческую роль пролетариата, последнего, по их мнению, угнетаемого класса, призванного революционным путем освободить человечество от мерзости классовой эксплуатации.
По их мнению, в основе образования классов лежало присвоение продукта - владение, распоряжение, пользование. Однако методы присвоения прибавочного продукта определялись отношением к средствам производства и были различными. Например, в большинстве стран Востока по различным причинам сохранялись общины, послужившие основой самой грубой государственной формы - восточного деспотизма.
Слой людей, возвысившийся над общинами с целью регулирования прежде всего межобщинных интересов, и стал классом эксплуататоров. По словам Энгельса, «первоначальный слуга общества… постепенно превращался в господина над ним».
Этот слой, используя свою причастность к аппарату власти в условиях коллективных форм собственности на средства производства (прежде всего на землю), эксплуатировал народ с помощью внеэкономических методов принуждения вплоть до прямого насилия. Самое трагическое в этом случае - поголовное рабство, полная зависимость народа от деспотической власти, растворение общества в государстве, заглушение экономических регуляторов насилием. Отсюда - консерватизм, неразвитость таких общественных устройств, их длительная стагнация или крайне медленное развитие, порой ускоряемое реформами «сверху» с целью преодоления экономической отсталости. Толчком для этих реформ чаще бывают внешние обстоятельства, невыгодное сравнение с другими странами, страх утратить национальное могущество и - значительно реже - внутренняя нужда. В такого рода системах государственная собственность становится как бы «совместной частной собственностью» тех, кто стоит у власти.
Другой путь классообразования начинался с разложения общин под влиянием проникновения в них товарных отношений, частной собственности. Через ряд общественных формаций, сочетавших в себе внеэкономическое принуждение и частную собственность (рабство, феодализм), через мучительные исторические катаклизмы утвердился капитализм с его относительной независимостью владельцев условий труда от политической системы.
Возникло «гражданское общество» с системой частных интересов, утвердилась и личная свобода, основанная на экономической зависимости.
Капитализм, по Марксу, имеет два порока. Первый - необходимость производства продуктов в форме товаров, создающая торгашеский, проституированный характер общественных отношений, фетишизацию вещей. Одновременно рыночный, стоимостный механизм приводит к стихийности, и он немыслим без конкуренции, которая мешает планомерности и дорого обходится обществу. Данный аргумент в критике капитализма очень важен для теоретиков нового строя, так как их выступление против закона стоимости означало и борьбу с его последствиями, в том числе и конкуренцией.
Другой порок капитализма: главный мотив и цель производства - прибавочная стоимость, полученная на основе купли-продажи рабочей силы и являющаяся источником эксплуатации. Государство в условиях буржуазного строя служит господствующему классу и в свою очередь выступает орудием угнетения, помогая изымать прибавочную стоимость.
Оба эти порока, полагали учителя пролетариата, следствие частной собственности на средства производства. Потому ее нужно обобществить, а трудящихся - ассоциировать на основе совместного владения, распоряжения и использования средств производства. Между людьми постепенно исчезнут опосредующие звенья: товарные и политические формы взаимоотношений.
По Марксу и Энгельсу, капитализм исчерпывает возможности товарного, рыночного хозяйства и государственного регулирования, сменяясь бестоварным и самоуправляемым способом организации жизни. Однако становление нового строя есть «долгие муки родов» через социализм (низшую фазу) коммунизма (высшей фазы). Наиболее емкую характеристику коммунизму дал К. Маркс: «На высшей фазе коммунистического общества, после того как исчезнет порабощающее человека подчинение его разделению труда; когда исчезнет вместе с этим противоположность умственного и физического труда; когда труд перестанет быть только средством для жизни, а станет сам первой потребностью жизни; когда вместе с всесторонним развитием индивидов вырастут и производительные силы и все источники общественного богатства польются полным потоком, - лишь тогда можно будет совершенно преодолеть узкий горизонт буржуазного права, и общество сможет написать на своем знамени: «Каждый по способностям, каждому по потребностям!»
На первой же фазе посткапиталистического общества (при социализме), пока нет изобилия, сохраняется эквивалентный обмен ценностями на основе равной меры - количества труда. Здесь действует принцип: от каждого по способностям, каждому по труду. Но самоуправляемые ассоциации, созданные по типу Парижской коммуны, сохраняют насилие (государственный характер) относительно свергаемой буржуазии. Опосредованные (товарные и политические) отношения постепенно сменяются непосредственно общественными («прозрачными», «разумно-ясными») отношениями. Чем же объединить, связать трудящихся в единое целое? Что будет стимулом к труду, если отпадет экономическое принуждение? В классической концепции социализма ответа на эти вопросы нет. Сохранение рыночных отношений без сохранения государственных, централизованных органов означало бы развязывание стихии, неуправляемости экономики, а игнорирование закона стоимости в условиях существования госаппарата приводит к тотальному поражению общественного организма командно-бюрократической болезнью, к торжеству внеэкономических, принудительных методов организации труда. Сознавая это, основоположники научного социализма прямо связывали нетоварный социализм с самоуправлением. Включение Лениным товарного механизма в созданную им новую модель социализма привело его и к признанию большей роли государственных, аппаратных звеньев управления.
Разделяя взгляды Маркса и Энгельса на социализм как на бестоварное и самоуправляемое общество, Ленин после революции вынужден был прибегнуть к внеэкономическим методам: организации промышленных судов, ревтрибуналов, призывам «карать беспощадно» и т. д. «Военный коммунизм» показал свою несостоятельность в мирных условиях, итогом его был Кронштадтский мятеж, названный Лениным «политическим выражением экономического зла».
В этой связи с 1921 по 1923 г. Ленин пересматривает ряд утопических догм марксизма и нащупывает пути создания новой модели социализма - с товарно-денежными отношениями и сильным, но гибким государственным аппаратом. Он признает, что связать страну как целое можно бюрократическим, чиновничьим механизмом внеэкономического принуждения либо торговлей, что «для коммунистов весьма неприятное открытие». К основным чертам новой, ленинской модели социализма можно отнести:
- реабилитацию закона стоимости и товарно-денежных отношений, подчиненных плану в интересах трудящихся;
- принцип оплаты по количеству и качеству труда;
- возложение на государство коммерческих функций;
- признание кооперации социалистической формой жизни;
- переход от «поголовного управления» к «твердому, но гибкому» аппарату государства;
- ориентацию на многообразие интересов.
Ленин сформулировал две задачи, не решенные до сих пор в социалистических странах:
1) как преодолеть стихийность возрождаемого рынка и во имя социалистической направленности подчинить его плану?
2) как победить бюрократизм госаппарата, роль которого объективно возрастает в связи с НЭПом?
Ленин надеялся на то, что аппарат ограничит стихию рынка, будет суровым его контролером и конкурентом, а свобода торговли, создав возможность экономического контроля за эффективностью управления, поможет в борьбе с бюрократизмом.
Расчеты Ленина на перемены в политическом строе не осуществились. НЭП проводился без серьезных изменений «военно-коммунистической» политической системы. Это была одна из причин утверждения сталинской модели социализма, в основе которой:
- подмена обобществления огосударствлением всех средств производства;
- отсутствие гражданского общества в условиях системы «поголовного рабства» относительно партийно-государственного аппарата, выступающего «коллективным деспотом»; полный произвол власти по отношению к народу;
- административно-командные методы принудительной организации труда, вплоть до государственного террора;
- низкий жизненный уровень и карточное распределение;
- неспособность к внутренним реформам из-за отсутствия как экономических (рыночных), так и политических (демократических) регуляторов общественной жизни;
- закрытость страны, тенденция к автократии во всех сферах жизни.
В принципе история социализма показала, что мыслимые его модели варьируются в рамках альтернативы: экономический, товарный, рыночный или внеэкономический, административно-командный, казарменный социализм. И если первый вариант пока еще лишь теоретический, которого нигде нет на практике, то последний утвердился повсеместно, приведя к кризису мирового социализма. В настоящее время рядом стран предпринимаются попытки создать на практике рыночный социализм. Это означает, что руководство этих стран с разной степенью энергии и политической воли стремится к:
а) созданию многоукладной экономики (государственной, кооперативной, частной и смешанной);
б) рыночным регуляторам и конкуренции;
в) открытости мирохозяйственным влияниям и включению в международное разделение труда;
г) созданию гражданского общества с многообразием интересов и правового государства;
д) политическому плюрализму вплоть до признания оппозиционной многопартийности;
е) духовной, в том числе идеологической, свободе.
Важнейшие проблемы, вызываемые этой моделью, следующие: усиление социальной и культурной дифференциации населения и рост противоречий, возможность политической нестабильности, непредсказуемость ряда общественных процессов, сложности с трудоустройством и безработица.
Другие страны ищут «эклектическую» модель, стремясь избежать крайности административно-казарменной и рыночной моделей и соединить преимущества (явные и иллюзорные) обеих. Отсюда противоречия в этих поисках: постепенность этапов, но и непоследовательность; введение экономических, рыночных механизмов на микроуровне (аренды, семейного подряда, кооперации, акционерных форм и т. д.), но и сохранение командной экономики с огромным, пирамидальным аппаратом; стремление к духовным свободам, многообразию, но и призывы к единству и ответственности; желание выглядеть цивилизованным обществом с полным набором свобод, прав членов гражданского общества, торжеством закона, но и страх перед реальным политическим плюрализмом, сутью которого является многопартийность и свобода оппозиции, боязнь потерять монополию на власть.
Перестройка должна доказать возможность создания не тоталитарного, а демократического, состязательного, многоцветного, товарного социализма, способного создать более высокую, чем капиталистическая, систему свобод.
Перестройка потребовала не текущего ремонта, исправления слегка деформированных частей общественного организма, а революционной реконструкции: возобновления социалистического строительства. Она должна дать ответы на вопросы, связанные с историческим местом социализма в мировой цивилизации, с его будущим.
Робер Пари
Возникшие в конце XVIII. века термины «коммунист» и «коммунизм» вошли в политический словарь и политическое образное мышление после парижского восстания 12 мая 1839 года. Как отмечал Луи Рейбо, «вооруженный бунт был подавлен; за ним последовал бунт теоретический». Вдохновленные «Путешествием в Икарию» Кабе и воспитанные на идеях «Заговора равных», кабетисты и необабувисты, в частности Теодор Дезами и Жан-Жак Пийо, становятся первыми проповедниками коммунизма материалистического толка, стремящегося осуществить «обобществление материальных благ» под эгидой государства. «В Икарии все вершит государство», - пишет Луи Рейбо. Вильгельм Вейтлинг, «немецкий Кабе», причислявший себя к сторонникам учения Иисуса, полагал тем не менее, что государство, то есть Триада выдающихся ученых, сможет «обеспечить единение трудящихся и материальных благ». Его мысль была подхвачена другой «сектой», Союзом справедливых, переименованным в дальнейшем в Союз коммунистов (1847).
Разработать программу Союза было поручено двум недавно вступившим в него гегельянцам, в течение длительного времени выступавшим против «догматической абстракции» раннего коммунизма, - Марксу и Энгельсу. Коммунистический манифест, работа над которым была закончена в феврале 1848 года, беззастенчиво заимствуя из литературы того времени, в частности из Манифеста демократии Консидерана, всеми средствами старается отмежеваться от последнего. Определяя «коммунизм» как имманентное выражение «реального движения», он возлагал на «коммунистов» задачу быть его представителями и указывал, что они не должны создавать «партию, отличную от других рабочих партий». Однако, прорабатывая для «наиболее развитых стран» нечто вроде программы-минимум, этот документ, следуя традиции Кабе, продолжает уделять основное внимание государству; и порывая со всякого рода «утопиями», он прежде всего выступает против социального фантазирования.
Поражение парижского пролетариата в июне 1848 г. и переход обоих друзей в 1850-е годы к «социальной демократии», разгром Парижской коммуны, после чего эпицентр европейского рабочего движения переместился в Германию, разрыв в 1872 г. с «бакунистами» (утвержденный на Лондонском конгрессе в 1881 г.), закрепивший гегемонию «немецкой теории», - все это привело к изменению целей, смене действующих лиц и темпов. Новое действующее лицо - социал-демократия, выдвинувшая проект построения в отдаленном будущем общества, где неизбежно произойдет «расцвет личности», - ставит перед собой задачу подготовить нескончаемый «переходный период», более широко известный под названием «социализм», который, по мнению Маркса, является «первой фазой коммунистического общества». Хотя «Манифест» наряду с кратким изложением «Капитала» по-прежнему остается основным теоретическим пособием членов партии, сам термин «коммунизм» в конце концов исчезает из партийных программ и умов и становится своего рода «выморочным понятием».
Тем временем в обществах, где сохранились докапиталистические формы производства, возникает термин «аграрный коммунизм», означающий стремление избежать всех «фатальных перипетий капиталистического строя»: община, которая (и здесь оценки Маркса и Веры Засулич совпадают) могла позволить России избежать многих страданий; мексиканские коммуны, к которым призывал «Манифест ко всем угнетенным и обездоленным Мексики и Вселенной» Хулио Лопеса Чавеса (1869 г.); эйлу, ячейки общества, существовавшие в доинковскую эпоху, на которые, как зачарованный, ссылался перуанский марксист Хосе Карлос Мареатеги… Однако в первую очередь следует упомянуть анархистов (Малатесту, Кропоткина, Реклю), которые начиная с 1876 г. стали возрождать коммунистический проект. Отказавшись от «коллективизма» в пользу «анархического», или «свободного от всякой власти», коммунизма и утверждая в первую очередь примат «потребностей» над «трудом» («Каждому по потребностям!»), они не только вновь обрели, как пишет Кропоткин, «тот порыв, который несет в себе идея коммунизма», но и вновь возродили то образное мышление, которое вместе с «утопией» было отвергнуто «Манифестом», а также знаменитой брошюрой Энгельса.
Что касается «марксизма», то последний вновь открыл для себя данный термин и снова включил его в свой арсенал в результате русской революции 1917 года и революционных движений послевоенного периода. Изменив в 1918 году свое название на «Коммунистическая партия (большевиков)», РСДРП (б) хотела не только, как подчеркивал Ленин, порвать со «старым официальным социализмом», но и возродить дух Коммунистического манифеста. Тем не менее, ставя в качестве цели осуществление принципа «от каждого по способностям - каждому по потребностям», Ленин «забыл» основную мысль «Манифеста», заключающуюся в примате «реального движения», отказе от создания «партии, отличающейся от других». Это привело к преждевременному, если не сказать несвоевременному, созданию III Интернационала и коммунистических партий, вынужденных принять «централизованную структуру» большевистской партии, к их насильственной «большевизации», к стратегии «класс против класса»; за пределами России предпринятые санкции привели к таким явлениям, как превращение партий в секты, кровавые события в Шанхае, выхолащивание деятельности целых отрядов рабочего движения, приход Гитлера к власти, майские дни 1937 года в Барселоне…
Более того, посадив Советы «на голодный паек», Ленин объявил неправомерными такие формы самоуправления (рабочие советы в Германии, Венгрии, Италии), которые предусматривали построение «коммунизма Советов»: упразднение как государства, так и наемного труда. Таким образом, начиная с 1920 года термин «коммунизм» обретает два противоречащих друг другу содержания: с одной стороны, стремление установить прямое правление, на что история ответила такими вспышками протеста, как Кронштадт (1921 г.), Испания (1936 г.), Польша и Венгрия (1956 г.), Франция (1968 г.); и с другой - освящающая «монастырский порядок», установления которого еще в свое время так опасался Кропоткин, отжившая свой век гегемонистская форма «коммунизма»: малоэффективный и оплачиваемый дорогой ценой особый способ накопления капитала.
Юта Шеррер
«Социализм» - это и совокупность доктрин, и политические движения, которые ставят перед собой цель осуществить эти доктрины на практике, а также определенная организация общества.
Исключительно большое значение в начальный период истории социализма имели теоретические аспекты. Однако в дальнейшем практика опередила теорию, и в настоящее время не существует единого канонического определения, общего для различных участников социалистических движений.
Смысл слова «социализм» никогда не был однозначным. Существует целое множество его интерпретаций, а также ошибочных толкований. Наряду с рабочими партиями появились, зачастую при участии консерваторов, такие течения, как «катедер-социализм», «государственный социализм», «христианский социализм», «религиозный социализм» и т. д. Даже фашисты претендовали на то, что они намерены строить социализм.
В своем современном антибуржуазном смысле термин «социалисты» был впервые употреблен в Англии в 1827 г. для обозначения сторонников кооперативного движения Роберта Оуэна. Во Франции понятие «социализм» появилось в 1832 г. в журнале «Глоб» для того, чтобы охарактеризовать учение Сен-Симона и его последователей. К 1840 г. термин «социализм» получил широкое распространение во всей Европе и означал общественный строй, при котором средства производства (капитал, земля, собственность) должны находиться во владении и под контролем общества или коллектива и где труд каждого становится критерием распределения благ (каждый должен трудиться в меру своих способностей, хотя его труд будет оплачиваться по-разному, в зависимости от количества и качества произведенной им работы).
Хотя идея социализма - стремление к социальной гармонии и к равенству всех людей - имеет длительную историю в традиции утопических учений XVI и XVII веков (Томас Мор, Томмазо Кампанелла, Фрэнсис Бэкон), равенство не является его единственной центральной идеей. По меньшей мере столь же важной является идея сообщества (противопоставляемая индивидуализму, ведущему к дезинтеграции старого общества), в котором человек может использовать все свои потенциальные возможности и добиться своего полного освобождения. Коллективистская тенденция занимает центральное место в учениях Фурье, Оуэна, Сен-Симона, так же как и Маркса. Для Оуэна и Фурье это экономическая организация свободных ассоциаций, которая служит целям преобразования общества (Оуэн развил идею создания производственных и потребительских кооперативов, а Фурье - создания фаланстеров); сен-симоновский коллективизм разрабатывает теорию индустриального общества, которое в противоположность атомизации и «эгоизму» тогдашнего общества функционировало бы как гигантский цех, в котором каждый имел бы равные шансы занять положение в обществе в соответствии со своими способностями; на смену «управлению людьми» должно прийти «управление вещами». Идя дальше целей «утопических социалистов» и делая различие между желательными изменениями «научных социалистов», основатели «научного социализма», Маркс и Энгельс, ратовали за превращение пролетариата в революционный класс и классовую борьбу как единственный способ построения социализма. В результате научной критики политэкономии необходимо, как они считают, создать новую базу для осуществления целей утопического социализма, заложить научные основы социализма; цели социализма могут быть достигнуты лишь тогда, когда для этого созреют общественные и экономические отношения.
В Германии периода революции 1848 г. термин «демократия» ассоциировался с термином «социализм»: часть буржуазных демократов, которые рассматривали социализм как политический метод осуществления социальных реформ, предлагали принять термин «социал-демократия», против чего решительно выступили Маркс и Энгельс, которые пытались установить разграничение между радикально-революционным термином «коммунизм» и термином «социализм». Лишь в дальнейшем они снова стали употреблять понятие «социализм» («научный социализм»), которое, согласно Энгельсу, впервые подверглось научному анализу в «Капитале» Маркса.
Когда в 1869 г. в Эйзенахе была создана Социал-демократическая рабочая партия (партия Лассаля, которая еще в 1863 г. использовала понятие «социал-демократия»), один из ее основателей - Вильгельм Либкнехт - заявил: «Для меня слова «демократический» и «социалистический» означают абсолютно одно и то же»; речь шла о том, «чтобы наряду с борьбой социальной вести также борьбу политическую». Вскоре после Готского съезда (в принятой на нем программе было провозглашено объединение «германских социал-демократов») Маркс и Энгельс стали для германской социал-демократии «отцами научного социализма», а в 1890 г. Либкнехт назвал саму СДПГ «партией научного социализма». Однако, хотя платформа СДПГ провозгласила в качестве официальной доктрины партии непреклонную приверженность марксистской ортодоксии, практика становилась все более и более прагматичной. Ревизионизм фактически проник в партию, в частности в ряды ее парламентских и профсоюзных лидеров. Опасаясь, что требование считать марксистский социализм научным может привести к возведению его в догму, Эдуард Бернштейн в 1902 г. предложил, правда безуспешно, вместо термина «научный социализм» употреблять термин «критический социализм». Однако вплоть до большого кризиса 1917-1918 гг. социал-демократия оставалась приверженной марксизму как «научному социализму». С этого времени коммунисты, для которых социализм является лишь переходным периодом (первым этапом коммунистической формации), стали также предъявлять свои права на «научный социализм». 20-е годы и начало 30-х годов характеризовались постоянным противоборством между социал-демократами и коммунистами за право считаться наследниками «научного социализма». От этого наследства социал-демократы отказались лишь в 1945 г. Термин «демократический социализм» заменил термин «научный социализм» в тексте Декларации принципов Социалистического интернационала (1951 г.) и в Годесбергской программе СДПГ (1959 г.), где больше уже не упоминаются ни Маркс, ни само понятие классовой борьбы. С этих пор традиции европейской демократии становятся компонентами современного социализма.
Если марксистский социализм был признан в конце XIX века в качестве преобладающего учения почти во всех социалистических движениях Европы, то история британского социализма была главным образом связана с тред-юнионами, с Фабианским обществом и гильдиями, короче говоря, с эволюционистской и умеренной разновидностью социализма. Социализм понимался как глубокая структурная реформа капиталистического общества, которая должна осуществиться, не затрагивая политического строя, либерального парламентаризма и не требуя в принципе обобществления средств производства. Во Франции, где социалисты создали несколько различных политических партий, испытавших на себе в той или иной степени влияние марксистских идей, оказалось невозможным договориться о едином определении этого понятия. Революционный и антипарламентский синдикализм, который играл исключительно важную роль в итальянском и испанском социализме, уходит своими социалистическими корнями в традицию Прудона.
Социалистическое движение XIX века - это не только создание первых массовых политических партий. В большинстве европейских стран оно положило также начало формированию культуры рабочего класса, не зависимой от официальной культуры.
Вообще после второй мировой войны европейские социал-демократические или социалистические партии все в большей и большей степени теряют свой классовый характер. Они выступают против коммунистического решения политических проблем социализма и выражают свои симпатии социализму «с человеческим лицом». Политика национализации и широкого огосударствления средств производства, являющаяся основным принципом социализма, уже более не ставится во главу угла. Вместо проблемы собственности на первый план выступают вопросы демократического управления производством. Проповедуется рыночная общественная экономика. Уже не ставится вопрос о существовании альтернативы: «социализм или капитализм». Речь идет прежде всего о гарантировании примерного равенства шансов и общей безопасности существования перед лицом безработицы, болезней, инвалидности (в соответствии с моделью welfare state). Если социалисты Западной Европы отказались от марксистских идей, то, напротив, целым рядом аграрных обществ так называемого «третьего мира» марксистский социализм был принят на вооружение в качестве идеологии индустриализации («африканский социализм», «арабский социализм», «азиатский социализм»).
Бюрократия
Бюрократия
Марк Ферро
Явление бюрократии, изученное в свое время Максом Вебером и Рицци, затем Касториадисом (Шолье), Лефором, Туреном, сегодня охотно сравнивают с раковой опухолью, подтачивающей общественный организм и поразившей прежде всего социалистические страны. Однако уже такие писатели, как Кафка, Чехов и Куртелин, бичевали в своих произведениях представителей бюрократии - администраторов, чиновников, клерков. И действительно, еще до великого перелома, ознаменованного революцией 1917 года, и утверждения модели нового общества за пределами СССР бюрократия являлась социальным образованием, господство которого опиралось не на происхождение и деньги, а на знание и применение законов, понимание функций и задач институтов и органов власти. Именно бюрократия неизменно представляет собой господствующую силу независимо от конкретной формы власти. Форма меняется, незыблемыми остаются позиции бюрократии, играющей роль относительно автономного фильтра и тормоза политических изменений, порождаемых представительной демократией. Имея в виду эту общественную структуру, Леон Блюм в 1936 году сказал, что Народный фронт мог самое большее стоять у власти, но ни в коем случае не владеть ею. Он понимал, что в условиях представительной и парламентской демократии власть находится в руках бюрократии, которую именуют администрацией.
Технократия - еще один общественный слой, сложившийся на протяжении века и сросшийся в определенной мере с администрацией, - не замедлила образовать новую бюрократическую ветвь. Признанное за нею право на существование также покоится на глобальном, всестороннем знании процесса производства. Она как бы воплощает в себе тот автономный характер этого процесса, который гарантирует безопасность капиталистическим компаниям, делая их неуловимыми по отношению к политической конъюнктуре.
Процесс сращивания двух структур усилился после второй мировой войны. В западных странах, в частности в Великобритании и Франции, была проведена национализация ряда отраслей и промышленных предприятий, многие из которых затем вновь были переданы в руки частного капитала, что повлекло за собой перемещение кадров и сделало иллюзорной освященную теоретиками границу между государственным и частным секторами.
Если на Западе бюрократия обеспечивала независимое от политической и социальной конъюнктуры функционирование системы, что служило препятствием для резких изменений, то в СССР, напротив, она все больше отождествляла себя с политической властью, которая тем не менее обвиняла ее в тех же грехах, а общественное мнение, нападая на бюрократию, выступало с критикой режима и системы в целом.
Разумеется, планирование народного хозяйства, национализация средств производства, огосударствление многих традиционных видов деятельности (медицина, образование, туризм и т. д.) чрезвычайно расширили сферу деятельности бюрократии в СССР. Но отнюдь не эта черта составляет специфику бюрократической системы в социалистических странах. На Западе также порой прибегали к использованию советской модели (в частности, к планированию), но при этом расширение государственного сектора принимало здесь другие формы, нежели в СССР. Специфические особенности советской системы не претерпели почти никаких изменений, однако и в Великобритании, и в СССР, и во Франции для изложения проблем, существующих в национализированном секторе, используется одна и та же терминология.
Нередко утверждают, что специфика бюрократической системы в СССР обусловлена наличием однопартийной системы. Осуществляя контроль над администрацией, партия якобы кладет конец ее автономии. Этот факт, несомненно, имеет существенное значение, и к этой мысли мы еще вернемся. Тем не менее такой взгляд на вещи охватывает лишь часть проблемы.
Другая характерная черта бюрократии отчетливо проявилась уже в первый день победоносной русской революции, 27 февраля 1917 года, то есть до того, как власть перешла в руки одной партии. Это проливает свет на одну из особенностей бюрократической системы в момент ее зарождения. Именно в этот день Инициативный комитет Петроградского Совета, стихийно образованный активными участниками революционных событий, внес предложение о расширении своего состава за счет представителей крупных революционных организаций с целью узаконить свое положение. Процедура голосования, в результате которой собрание выборных делегатов одобрило данное предложение, носила демократический характер. Но, передав каждой из заинтересованных организаций (социалистические партии, профсоюзы, кооперативное движение и т. д.) право назначить своих представителей, съезд Петроградского Совета отказался от своих полномочий в пользу общего Бюро этих организаций (представителями от РСДРП(б), например, вместо Шляпникова и Залуцкого стали Каменев и Сталин). В результате утвердилась процедура отказа от власти, которая очень быстро подорвала демократический порядок. Так, число представителей, назначенных (а не избранных) конференциями заводских комитетов, возросло в период с июня по октябрь с четырех до двенадцати процентов; своих представителей назначили бюро профсоюзов, партии большевиков, меньшевиков и эсеров.
Позднее данная практика вошла в систему. И сегодня ответственность и самостоятельность различных политических, общественных и хозяйственных организаций оказались урезанными, поскольку право принимать решения перешло к руководителям, заседающим в комитетах и назначенным руководящим органом другой организации. Безусловно, законно и демократично, когда, например, в больнице не только врачи и администрация обладают правом принятия решений в случае возникновения конфликтных ситуаций; безусловно, разумно, когда городские власти и профсоюзы располагают возможностью осуществлять контроль (в Квебеке даже больные имеют в контролирующем органе своего представителя). Но когда конфликты между этими инстанциями приводят к тому, что дело не двигается с места, то налицо негативные стороны сложившейся практики.
Когда единственная партия контролирует одновременно, как в СССР, и руководящий орган какой-либо организации, и саму организацию, это приводит лишь к единообразию речей и душит плодотворную деятельность, поскольку решения принимаются в другом месте. В результате энергия людей расходуется на конкурентную борьбу внутри партии за продвижение по служебной лестнице, что является единственным реальным стимулом. Произошло определенное смещение понятий: ответственность того или иного руководителя тем меньше, чем дальше он находится от центра, принимающего решения. Но возможен и обратный вариант, когда оторванный от центра орган под давлением снизу (скажем, своих избирателей) начинает действовать, если можно так выразиться, вопреки самому себе. Такая ситуация уже наблюдается в некоторых Советах и на отдельных предприятиях. Этот процесс будет углубляться с ростом конкуренции в результате проведения реальных выборов и создания альтернативных ассоциаций и групп.
Сегодня охотно вспоминают о том, что еще в 1920 году Ленин и Троцкий клеймили советскую бюрократию, забывая о двух существенных моментах. Во-первых, они сами способствовали укреплению ее позиций, поставив под контроль партии деятельность всех советских учреждений, объявив другие партии вне закона, а затем подчинив партии и государство. Во-вторых, революция породила новую категорию бюрократов, так называемых аппаратчиков, выходцев из народа, лишь недавно перебравшихся в город; они вытеснили бюрократов и спецов старого режима, менее склонных работать на благо социальной революции. Вполне естественно, что новые аппаратчики служили режиму верой и правдой, поскольку были ему обязаны всем: социальным положением, ответственными постами, новыми источниками доходов и т.д., - но при этом они, как правило, обладали необходимыми знаниями. По-видимому, сегодня, в 80-е годы, мы являемся свидетелями важных преобразований. Осуществляется освобождение администрации от засилия аппаратчиков; и это труд, который взяло на себя более образованное, а потому и более открытое, более демократичное поколение, которое, однако, остается скованным системой, где большинство граждан являются одновременно и гражданами и бюрократами.
Сама по себе бюрократия не является злом. Она может способствовать сохранению социально-культурного облика различных групп населения. Но это возможно лишь при том условии, что она будет соблюдать демократические принципы и передаст власть своему представителю, избрание которого обеспечит ему необходимые полномочия. Это возможно также при том условии, что избранный руководитель может быть переизбран или смешен как по воле низов, так и по решению высшей государственной власти. Отмирание этапизма в обществе, состоящем из различных слоев, может происходить поэтапно. Сегодня путь географического разукрупнения и децентрализации является наиболее действенным. Конкретный опыт Запада (в частности, закон Деффера во Франции) открывает на этом пути широкие перспективы.
Лен Карпинский
Действительная тайна бюрократии заключена в том, что она является собственнической корпорацией.
Мы долго держались мнения, будто бюрократия нами только управляет, но делает это плохо, неэффективно. Фактически же она нас - всех живущих в обществе и занятых какой-либо деятельностью - присваивает и делает это по-своему хорошо, мастерски, даже виртуозно. Образ бюрократа ассоциировался у нас с некой казенной маской, под которой лениво шевелится обрюзгшее человеческое существо, ко всему равнодушное, готовое утопить в беспросветной казуистике любое живое начинание. Да, такая маска у него есть, таким он часто является нам, но, в сущности, он - ловкий, изворотливый, умелый предприниматель, энергично занятый своим бизнесом с помощью особых средств и во имя особого рода «прибыли».
Как известно, общество живет универсальными взаимодействиями и людей, и вещей; бюрократия живет присвоением этих взаимодействий - и тоже универсальным, получая от этого свои главные удовольствия. А наша бюрократия получила вместе с государством неограниченный доступ к управлению экономикой и культурой, проникнув буквально во все сферы человеческой жизнедеятельности. В результате такого “огосударствления” до 1985 года (когда началась перестройка) в обществе нельзя было найти места, где бы ни хозяйничала бюрократия.
Известно - нельзя жить в обществе и быть от него свободным. Находясь на работе или дома, в дороге на работу и обратно, просто переходя улицу, заняв очередь в магазине, у билетной кассы на вокзале, ожидая автобуса, зайдя в обувную мастерскую, сидя на собрании, танцуя в клубе, возможно, даже ужиная в ресторане, стараясь попасть в гостиницу во время командировки или вольной поездки, обратясь к врачу или, не дай бог, лежа в больнице и т. п. - повсюду мы так или иначе замечали, что всегда и везде, за редким исключением, способным осчастливить, нас кто-то употреблял в каких-то своих целях, каждый раз что-то соображая про себя. И только в этой узкой связи, лишь в качестве частично используемых объектов неких посторонних интересов, а вовсе не сами по себе мы заслуживали некоторого попутного внимания.
Как это, удивится читатель, собственность без “твердого” предмета присвоения или хотя бы его денежного эквивалента?
Итак, каким путем и что же именно присваивает бюрократия, в чем выражаются ее доходы?
Бюрократия складывается на поприще управления и поэтому возделывает это специфическое нематериальное “поле”. В соответствии с природой управления объектом присвоения тут выступают не вещи или люди как таковые, а сами бесчисленные соединения между ними, абсолютно необходимые для того, чтобы шла жизнь. В бюрократическую собственность, таким образом, попадает вся общественная связь, которую аппарат способен охватить. Сообщество бюрократов захватывает не натуральные продукты какого-нибудь специализированного труда как таковые, а функцию распоряжения ими, их монопольного распределения между людьми, то есть условия и возможность их фактического использования. Можно сказать, что бюрократия овладевает функциональным смыслом общественного продукта (тем, для чего он вообще существует) и доступом к нему человека. Она овладевает также средствами общения между самими людьми, например производителями и потребителями. Объектом корпоративной собственности бюрократии становится сам общественный процесс, сюда же попадают главные уровни и функции человеческой деятельности, отчужденные у большинства народа с помощью распорядительной власти, сумевшей уйти из-под демократического контроля.
Издавна известно о собственности, что она двойственна по своей природе: насколько это вещь, настолько это и сама живая деятельность. Одно дело абстрактно иметь, другое - владеть, иметь актуально, на деле. Допустим, мне завели руки за спину или просто скомандовали: “Руки вверх!” Я их имею, свои руки, но что проку? Владеть ими не могу, моими руками распоряжаются другие, имея со своей стороны полную возможность диктовать, для чего именно и на какой срок их освободят, чтобы загрузить предписанной работой. Поскольку предметные или интеллектуальные средства деятельности служат прямым продолжением (усилением, обогащением) органов человеческого тела, в отношении этих средств можно повторить приблизительно тот же сюжет. Но для подобных операций с обществом нужна сила, нужно мощное орудие принуждения. “Все куплю”, - сказало злато. “Все возьму”, - сказал булат”. Прежде чем суметь присвоить общественный процесс, надо иметь в своем распоряжении средство такого присвоения. Средство возникло давно, это - государство и его исполнительный аппарат, населенный целой армией чиновников. В последнее время мы часто обращаемся к характеристикам бюрократии, данным Марксом еще в молодые годы. Среди определений, которые можно найти у этого автора, есть одно очень важное: “Бюрократия имеет в своем обладании государство, спиритуалистическую сущность общества: это есть ее частная собственность”. (Термин “спиритуалистическая” от латинского “духовный” и здесь, видимо, означает “не материальная”, то есть “не вещественная”.) Чиновник, монопольно владеющий государственной структурой и ее властными функциями, становится бюрократом-собственником. Именно он раздувает роль государства в обществе до чудовищных масштабов, преследует демократические институты, доводя дело до “огосударствления” всего социума и расширяя таким путем размеры своего владения. При “огосударствлении” не государство входит в общество, а общество как бы вбирается, ассимилируется государством. Государственный аппарат управления стремится охватить и плотно облечь все подробности общественных процессов по схеме: “государство на каждому шагу”. Например, контролируя все шаги экономики, бюрократический аппарат “сверху”, приказным порядком до сих пор определял: кому, что и когда производить; кому, что и по какой цене поставлять; кому, сколько и за что платить, вплоть до каждой операции труда; сколько кому выделить средств и сколько забрать; какую технику и технологию в каждом случае применить и т. д. и т. п. Поскольку в большом народном хозяйстве миллионы операций и миллиарды взаимосвязей,- разве все учтешь и перечислишь! Но тысячерукий податель народу его же собственного достояния пытается. Скажем, каждому из 25 млн. изделий, производимых в стране, он произвольно назначает цену, по каждому определяет расход материалов и энергии. Им движет своеобразная жажда наживы - стремление путем всеприсутствия “снять” с каждого клочка общественной практики благоприятную информацию о своей роли во всех достижениях, сформировав такие свидетельства в показатели групповых и индивидуальных заслуг у руля управления. То же самое бюрократия проделывала и в сфере культуры, вторгаясь чуть ли не на каждую страницу литературных рукописей, в каждую сцену спектаклей, каждый кадр кинофильмов, требуя всякий раз своего дохода - воспевать ее успехи надо было и литературно, и живописно, и музыкально, и кинематографически. Не избежала этой рабской доли и наука, особенно гуманитарная.
Притворно хлопоча над расползающимися частями беспозвоночного социального тела, бюрократия на деле только тем и занята, что сама разъединяет, атомизирует его элементы; выхватив из него свою долю, она с великим трудом пытается “сшить” остатки белыми нитками директивного плана и объявить себя великим интегратором.
Словом, суть заключается в том, что не государство говорит на языке управляемого объекта, а управляемый объект, лишенный своего голоса, вынужден изъясняться на языке бюрократического аппарата и его интересов. Бюрократия превращает общество в казенный дом, в котором свободная самодеятельность населения замещается административным уставом.
Общество, “встроенное” в государство, естественно перенимает от него специфическую композиционно-отношенческую структуру, сотканную из множества иерархически взаимосвязанных мест. Отличительной особенностью этих мест является их безраздельная принадлежность государству. Здесь можно быть министром или рабочим, вахтером или инженером, инженером-конструктором или инженером-технологом, художником или ученым, пожарником или учителем - кем угодно, но при огромном профессиональном разнообразии все как один являются служащими у государства и в этой своей униформе вполне сливаются в “социальной однородности”. Настоящие различия возникают внутри униформы, когда в общем составе государственных мест выделяется особый управляющий уровень.
От рабочего до министра - все трудятся по своим местам. Однако в этой идиллии трудового единства давно замечено что-то неладное. В октябре 1985 года Т. И. Заславская заявила: формула “два класса и один слой” не описывает с достаточной точностью дифференциации реального социалистического общества. Источники различий надо искать “в разных возможностях общественных групп распоряжаться общественными средствами производства” и, стало быть, управлять хозяйством и обществом.
Начальство предстало именно начальством, а не “ежиком в тумане” округленных статистических величин. Формально одинаковое, равное для всех отношение к средствам производства при разных, заведомо неравных фактических возможностях ими распоряжаться, “пускать в ход”. Отделение и обособление владельческих ролей глубоко замаскированы объективно, так как их выполнение - тоже труд. Непосредственно тождественный с владением, не отличающий себя от владения, как бы не замечающий своей избранности, своей особой причастности к собственности, такой труд тем не менее противостоит массовому труду именно как функциональная собственность.
Но чем душа тешится? Ведь управляющие не имеют никакого материального дохода от общественной собственности, которой с помощью государства безраздельно распоряжаются. (Это на Западе иные управляющие получают такой ломоть, что, пожелай они капитализировать свой доход и начать собственное дело, могли бы сами стать капиталистами.) Обычный должностной оклад руководителя, и весьма высокого ранга, не превышает у нас среднего заработка рабочего, а то и не добирает до него. Верно, только разве нельзя представить себе доход непосредственно в виде привилегированной деятельности, закрепленной в “пакете” распорядительных функций? Не сообщит ли и этот вариант владения соответствующую общественную величину обладателю “пакета”? В качестве дохода бюрократия присваивает то, чем владеет, и распределяет его так, как распределена сама в иерархической структуре власти. За свой управленческий труд бюрократ получает назначенную государством заработную плату, за участие в собственности - место в сообществе собственников. За труд ему платят по функциям, за участие в собственности - самими властными функциями с прибылью в виде служебной карьеры. И это, надо сказать, царское вознаграждение. Подобно вещным (или денежным “маскам”, возносящим своих носителей над прочими соотечественниками), функционально-распорядительная “маска” способна подсадить на пьедестал избранных даже самое заурядное лицо. Что за вопрос: крупный пост занимает, несомненно, крупный человек! Нигде место так не красит человека, как в бюрократической структуре (что, разумеется, не исключает и обратного). Не забудем, что к солидному месту приложены и немалые привилегии, объемлющие весь социально-бытовой и престижный спектр жизни, что называется, “от рождения до смерти”. Именно отделяющие от общества привилегии, а не просто повышенная покупательная возможность. Особое питание и особое лечение, особый транспорт, комфортные условия рабочего места и качественное жилье, непререкаемая первоочередность доступа ко всем источникам материальных и духовных благ, что, помимо собственного значения, имеет символическую ценность, питая тщеславие и все то же сознание исключительности. К тому же употребление распорядительных функций легко “обменивается” на дополнительные услуги благодарных клиентов. Обмен распорядительными возможностями - обычное явление в вельможном кругу. Однако главное - особенности самого властвования как деятельности, которая распределяет и совмещает, “пропускает” через себя все другие виды деятельности, становясь их фокусом. “В нашей буче, боевой, кипучей” вокруг властного фокуса, большого или малого, бурлит разнообразная жизнь, и вся она замыкается на управляющем, поскольку, кроме него, некому распорядиться. Лишь опосредованная его волей и получившая от него новый импульс, жизнь идет, а он предстает ее демиургом. Подобно тому как “лицо вкладывает свою волю в вещь”, что и составляет собственность в ее традиционной форме, бюрократическое лицо вкладывает свою волю в процесс, то есть во взаимодействие людей по поводу вещей или вовсе без такого повода. “Он - не он, а он - миллион…” Мы еще недооценили значения психологической роскоши, связанной с избранностью, возможностью повелевать людьми в результате иерархического возвышения одних лиц над другими. Таким образом, “огосударствление” представляет собой особое, “вторичное” отношение собственности; оно отличается от обычной государственной собственности тем, что создает под ее крышей закулисную внутригосударственную собственность - на административные средства распоряжения общественным богатством, на орудия управления социальными процессами. Общество выступает собственником средств производства в лице государства, но государство при недостаточном развитии демократии распоряжается общей собственностью исключительно в лице своего аппарата, обходясь без общества. Собственность государства на средства производства, превращенная в групповую собственность на само государство как структурно организованную совокупность средств управления, - вот фундаментальное основание бюрократии. Отсюда ее цель: как можно больше государства - везде, всегда, во всем; максимум зависимости общества от государства и минимум самого общества как такового, без прямого командного присутствия государства. История доказала: не может быть общественной собственности на средства производства без общественного же распоряжения средствами управления. Иначе обобществление получает ценность “выведенного яйца” под юридической скорлупой, а административная система, выведенная в этой “скорлупе”, становится, подобно злокачественному новообразованию, механизмом переработки общественного организма в бюрократический рост, в ходе которого судьбы людей разъедаются и замещаются карьерой чиновника.
Как известно, группировка бюрократов, по числу которых на душу населения мы заняли первое место в мире, привела наше общество к кризисному состоянию, и по инициативе нового руководящего ядра КПСС в стране началась революционная перестройка. Особенность революционной ситуации на сей раз состоит в том, что как “верхи”, так и “низы” уже не могут жить по-старому, но далеко не все как “наверху”, так и “внизу” могут и хотят жить по-новому. В первую очередь это относится, конечно, к бюрократии: именно она в результате теряла бы свои властные привилегии.
Право, смешно было слушать, когда столоначальников из различных ведомств и учреждений на первых порах перестройки прельщали перспективой освобождения от мелочных забот о подведомственных объектах. Рисуя драматическую картину в сущности бесплодных попыток аппарата управления предопределить и формализовать каждое телодвижение общественно-производственных организмов, публицисты восклицали: “Всю эту работу управленцы совершают, посрамляя трудолюбием самого Сизифа”. Следовало предложение “отобрать у Сизифа камень”, чтобы занять делом. Не тут-то было! Он - не тот мифологический, а наш бюрократический - Сизиф с “камнем” до сих пор не желает расставаться. Как говорится в пословице, “своя ноша не тянет”.
Перед перестройкой стоит сложнейшая задача: сохранить и укрепить аппарат управления, способный к эффективной работе, и одновременно преодолеть бюрократию, то есть групповую монополию управляющих на функции управления и средства власти. Специальную резолюцию “О борьбе с бюрократизмом” приняла XIX конференция КПСС. Путь только один - решительная демократизация всех сторон общественной жизни.
Но это уже отдельная тема.
Тоталитаризм
Тоталитаризм
Сергей Серебряный
«Тоталитарный» (от позднелатинского totalitas - “целостность”, “целое” - через итальянское totalita и производное от него прилагательное totalitario - “относящийся к целому”, “охватывающий все в целом”) - слово, возникшее в XX в. и применяемое для характеристики таких политических (государственных) систем, которые стремятся - ради тех или иных целей - к полному (тотальному) контролю над всей жизнью общества в целом и над жизнью каждого человека в отдельности.
Слово totalitario впервые было употреблено итальянскими критиками Муссолини в начале 20-х гг., когда в Италии начала складываться однопартийная фашистская система. Но Муссолини сам подхватил это слово и провозгласил своей целью создание “тоталитарного государства” (“stato totalitario”). Позже в Германии нацистские правоведы также использовали выражение “тоталитарное государство” в положительном смысле. Но за пределами идеологий итальянского фашизма и немецкого национал-социализма слова “тоталитарный” и “тоталитаризм” имеют в основном смысл негативный, осудительный. Популярности этих слов в 20-30-е гг. во многом способствовали итальянские и немецкие антифашисты. Во время второй мировой войны эти слова были взяты на вооружение антифашистской союзнической пропагандой.
Вместе с тем “тоталитарный” и “тоталитаризм” становились терминами науки политологии. Уже в 20-е гг. выявились определенные черты сходства между политическими системами, складывавшимися в Италии и СССР, а в 30-е гг. - черты сходства между идеологией и практикой сталинизма и нацизма. Когда во второй половине 40-х гг. началась “холодная война”, “тоталитаризм” снова стал словом-лозунгом, словом-оружием - на этот раз в идеологической борьбе между Западом и СССР. В послевоенные годы в Западной Европе и США продолжалась и научная разработка понятия “тоталитаризм”, хотя и наука не могла не испытать на себе влияния “холодной войны”. Научные исследования по “тоталитаризму” представляли собой, как правило, сопоставительный анализ политических систем Германии эпохи нацизма, СССР эпохи сталинизма и в меньшей степени - фашистской Италии; позже к этому списку стали присоединять Китай эпохи Мао, а иногда и некоторые другие “тоталитарные режимы”.
Таким образом, слова “тоталитарный” и “тоталитаризм” несут на себе печать некоторой двойственности: они употреблялись и употребляются как в эмоционально-оценочном и даже пропагандистском плане, так и в плане собственно научном. Поэтому некоторые политологи считают, что с окончанием “холодной войны” и по мере развития политологии как науки термин “тоталитаризм” может выйти из научного употребления: во-первых, потому что он имеет слишком сильный пропагандистский “привкус”, а во-вторых (и это более существенно), потому что политические системы, объединяемые термином “тоталитаризм”, при всем их несомненном сходстве все же настолько различны между собой, что приклеивание к ним одного “ярлыка” с научной точки зрения неоправданно. Но какова бы ни была будущая судьба самого термина “тоталитаризм”, исследования “тоталитарных режимов”, проведенные западноевропейскими и американскими учеными, представляют немалую ценность - особенно для нас, поскольку в нашей стране до недавнего времени практически не было ни политологии вообще, ни изучения нашей собственной политической системы в частности.
Среди политологов нет единомыслия по вопросу о том, какие именно черты следует считать определяющими и сущностными для “тоталитарных режимов”. Однако если попытаться обобщить и суммировать наиболее убедительные суждения, то получится примерно следующий набор признаков “тоталитаризма”.
Прежде всего, для “тоталитарных режимов” характерны особого рода идеологии, т. е. комплексы идей, обосновывающие (легитимирующие) право этих режимов на существование. Сами эти идеологии “тоталитарны”, т. к. претендуют на охват всех, без исключения, сфер общественной и частной жизни, а также на то, что они являются полным воплощением истины и поэтому общеобязательны. Официально считается, что подавляющее большинство населения единодушно привержено данной идеологии (насколько это соответствует действительности - другой вопрос). “Тоталитарные идеологии” отрицают прошлое и настоящее во имя великого и светлого будущего. Они постулируют необходимость и осуществимость тотального переустройства общества, отмену всех - или большинства - прежних ценностей и замену их ценностями новыми. Они объявляют своей целью создание “нового общества” и “нового человека”, причем интересы и тем более свобода личности подчиняются интересам общества (государства). Искомое общественное устройство провозглашается “высшей формой демократии”, причем демократия понимается не столько как осуществление воли народа, сколько как осуществление блага народа, даже если приходится идти против его воли, т. к. сам народ может не знать, в чем заключается его благо. Поскольку “тоталитарная идеология” считает себя воплощением и истины, и блага, то всякое иное мнение, всякое инакомыслие рассматривается как зло (умышленное или неумышленное), подлежащее подавлению и устранению. “Тоталитарная идеология” становится (по крайней мере для некоторых ее приверженцев) некоей квазирелигией, объектом веры, неподсудным для критики и рационального анализа. Иными словами, такая идеология утверждает за собой монополию на истину и правоту.
В политической сфере этому соответствует монополизация власти. Власть оказывается в руках одной партии, а сама партия - под властью одного лидера (“вождя”, “фюрера”, “дуче” - это все синонимы). Происходит сращение правящей партии с государственным аппаратом. Вместе с тем происходит огосударствление общества, т. е. уничтожение (или крайнее сужение) независимой от государства общественной жизни, уничтожение гражданского общества (это выражается, в частности, в запрете всех иных политических партий и всех общественных организаций, не подчиненных правящей партии). Умаляется роль права, закона: власть получает дискреционные (т. е. законом не ограниченные и закону не подчиненные) полномочия, государство становится неправовым. Партийно-государственный аппарат устанавливает монопольный контроль и над экономической сферой, утверждая централизованное руководство экономикой (как якобы наиболее рациональное и эффективное). С монополией на политическую и экономическую власть тесно связана и монополия на информацию: при “тоталитарном режиме” и все средства информации, и само содержание обращаемой в обществе информации берутся под строгий контроль аппарата. Сохранение и упрочение всей этой системы монополий невозможно без насилия. Поэтому для “тоталитарных режимов” характерно применение террора как средства внутренней политики. Столь же характерна для них и милитаризация общества, создание обстановки “военного лагеря” или “осажденной крепости”.
В реально существовавших “тоталитарных режимах” принципы “тоталитаризма” не были осуществлены полностью. Некоторые сферы общественной жизни - семья, религия, искусство, наука и культурная традиция в целом - оказались в конечном счете несломленными “очагами сопротивления”. И когда “тоталитарный режим” рушится или отступает, общество способно воспрять и обновиться. Причины же краха “тоталитарного режима” кроются в нем самом: в его ограниченных возможностях саморазвития, в его плохой приспособляемости к быстро меняющемуся миру.
У нас после смерти Сталина произошло много перемен, но они были недостаточно кардинальны, и поэтому теперь, в ходе “перестройки”, мы все еще вынуждены преодолевать наследие сталинского “тоталитаризма”. В сфере идей только теперь была наконец осознана необходимость плюрализма (многообразия) и возвращения к общечеловеческим ценностям. Инакомыслие из слова бранного стало словом хвалебным. Со временем, наверное, и у нас вполне утвердится мысль, что высшая ценность и главное богатство общества - это свободная человеческая личность. В экономической сфере уже осознана нерациональность и неэффективность полной централизации и административно-бюрократического планирования. Осознана и роль права, законности; реабилитировано понятие “правовое государство”. Уже допущена определенная свобода информации. Происходят перемены и во взглядах на политические институты: растет понимание того, что наряду с общественным контролем за средствами производства необходим и общественный контроль за средствами власти, что бесконтрольная власть, какие бы благие цели она ни провозглашала, есть зло. Вряд ли кто-нибудь может предсказать, как будет развиваться наша страна в ближайшие годы и десятилетия, но хотелось бы надеяться, что возврат к “тоталитаризму” - и по объективным, и по субъективным причинам - невозможен.
Клаудио Ингерфлом
Немногим более шестидесяти лет тому назад в фашистской Италии появилась формула Stato totalitario - тоталитарное государство. Оппозиционные деятели (Джованни Амендола и Пьеро Гобетти) начали использовать прилагательное «тоталитарный» в негативном смысле. Так, с самого начала этому термину был придан политический оттенок. В начале 30-х годов выражение totale Staat было применено Карлом Шмидтом, затем Американское философское общество провело симпозиум по “тоталитарному государству”. В дальнейшем термины “тоталитаризм” и “тоталитарный” остаются в прежних рамках, выступая либо как чисто политические инструменты, либо как понятия, используемые для определения и разъяснения тех реальностей нашего века, которые не укладываются в ранее созданные обществоведческие категории. Но вот в 1951 году Ханна Арендт публикует свой труд “Происхождение тоталитаризма”, вскоре ставший обязательным источником ссылок. В нем были не только обобщены интуитивные подходы и проблематика предвоенного времени, но и содержались первые глубокие философские раздумья на эту тему. В 1956 году заметным событием становится теперь уже классический труд К. Фридриха и З. Бжезинского “Тоталитарная диктатура и автократия”, давший социологическую и политологическую систематизацию рассматриваемого явления. В атмосфере “холодной войны” получает право гражданства намеченный этими авторами тезис о параллели между наци-фашизмом и коммунизмом, уже имевший своих, правда немногочисленных, защитников, в том числе в Европе. Отныне понятие “тоталитаризм” пользуется неограниченным успехом в США, Великобритании и Германии, в то время как во Франции он встречает довольно сдержанный прием. С середины 50-х годов эти теоретические модели начинают ставиться под вопрос и пересматриваться их собственными авторами, поскольку смягчение террора после смерти Сталина, а также народные восстания в Венгрии и Польше, опровергая предшествующие анализы, требуют переосмысления тезиса о внутренней (поскольку неофашизм был побежден в войне) способности системы к эволюции. В 70-х годах понятие “тоталитаризм” почти полностью дискредитируется в США. Зато оно обретает второе дыхание во Франции, где с опубликованием “Гулага” как бы подтверждается правота тех немногих досолженицынских эмигрантов, чьи разоблачительные выступления казались лишенными всякой надежды на успех, а также выявляется обоснованность акций почти одинокого Раймона Арона и групп, сложившихся вокруг журналов “Социализм и варварство” и “Эспри”. Еще более существенным последствием этой публикации явилось включение тоталитаристской проблематики в основной публицистический оборот. Отступничество бывших коммунистов и леваков, с лихвой разрекламированное средствами массовой информации, провалы СССР и маоистского Китая, послевоенный Вьетнам и Кампучия закрепляют успех термина “тоталитаризм” во Франции.
Тем временем широкую публику завоевывала литература Оруэлла, Милоша, Солженицына. Причиной этому были как исключительные качества этих писателей, так и то обстоятельство, что как в предвидениях, так и в описаниях постфактум, не будучи связанной ни строгой терминологией, ни обязанностью выработать какую-либо теоретическую модель, способную воплотиться в реальность, именно литература смогла осуществить самое впечатляющее, мобилизующее, проницательное и достоверное проникновение в суть явления, именуемого тоталитаризмом. Этому способствовали также нечеткость научного лингвистического аппарата и вызываемая этим неудовлетворенность.
Широта географической распространенности очагов рассматриваемого понятия и его геополитического влияния дополняется содержательным разнообразием. Изучение этого явления выявило различия в ответах на следующие вопросы: свойственно ли оно современности или же является гибридом современности и прошлого? Можно ли говорить о “предтоталитаризме”, и если да, то в чем заключается роль культурных, религиозных и политических моделей прошлого? Исследования велись в двух направлениях: условия возникновения тоталитаризма и его функционирование. В первом случае были выявлены теоретические предпосылки (немецкий романтизм и его извращения и непоследовательность демократической традиции) его социально-политических истоков (атомизация общества, крах классовой системы, враждебные и индивидуалистические тенденции, тип власти и формы ее сакрализации). Во втором случае, при подчеркивании роли насилия, идеологии, госаппарата, всеобъемлющей однопартийной системы, разобщенности индивидов - встает вопрос о возможной целесообразности отказа от существительного “тоталитаризм” с заменой его прилагательным “тоталитарный” для обозначения власти, стремящейся к тотальному контролю, никогда не реализуемому полностью. Меняются и объекты приложения: “отшлифовав” и оформив теоретически это понятие в свете опыта муссолиниевской Италии, гитлеровской Германии и сталинского СССР, его приверженцы сегодня задают себе вопрос о его применимости к интегристским религиозным течениям и к некоторым странам “третьего мира”. В этих условиях легко понять отсутствие единодушия в определении термина и установлении “тарифной сетки”, позволяющей квалифицировать ту или иную систему как тоталитарную. Выявляющийся минимальный консенсус подводит под это определение те системы, где политическая власть претендует на осуществление тотального контроля, где поэтому поощряется тенденция к стиранию различий между политическим и социальным, к отрицанию водораздела между государством и обществом и где тем не менее лишенные всякой автономии индивиды участвуют в управлении и воспроизводстве системы; для этого необходимо по меньшей мере одно условие: непроявление внутренних конфликтов общества, в котором атомизированные массы пришли на смену классам и группам, нормальным состоянием которых являются автономия и взаимные конфликты. Однако по мере конкретизации анализа возникают и расхождения в оценках, поскольку на такие вопросы, как характеристика инструментов власти (террор, насилие, участие масс), значение определенной независимости в экономике, критерии оценки системы: первоначальный идеологический замысел, или сегодняшняя действительность, или же необратимость режима - с какого момента о ней можно говорить? - на такие вопросы даются самые различные и часто противоречивые ответы.
Несмотря на то что дебаты о тоталитаризме, бесспорно, продвинули вперед наши знания о тех чудовищных общественно-политических формациях, которые оставили свой отпечаток на нынешнем столетии, возникло определенное чувство неудовлетворенности (что не следует смешивать с чувством неловкости, вызываемым очевидной предвзятостью некоторых авторов), объясняемое двумя причинами: во-первых, полностью “чистые” модели создаются лишь в интересах эффективности теоретических исследований и поэтому плохо накладываются на повседневно наблюдаемую действительность; во-вторых, представления о том или ином общественном строе как однородном беспроблемном или же о какой-то системе власти как единой и всеобъемлющей часто существенно корректируются и даже опровергаются историческими и социологическими исследованиями.
Трудности в понимании СССР характерны и для трудностей, возникающих в дискуссиях о тоталитаризме, тем более что эти два сюжета часто сливаются воедино. С одной стороны, нельзя смешивать Советский Союз - ни времен систематического террора, ни периода выборочных репрессий - с “просто” диктаторскими или авторитарными режимами, поскольку они имеют узкую социальную базу, широта внутренней оппозиции ограничена уровнем репрессий, а не уровнем вовлеченности масс в систему, причем гражданское общество поднимает там голову каждый раз, когда внешние поражения, внутренние мобилизации или же одряхление власти приводят к ослаблению этой последней. Одним словом, возврат к демократическим формам решается там соотношением сил в условиях, когда враждующие стороны легко выявить и определить. Однако при всех этих различиях нельзя серьезно говорить в наше время в терминах тоталитаризма о функционировании советской власти и ее контроле над обществом. Конечно, нынешняя политика команды Горбачева логически вписывается в давнюю традицию государства, которому всегда удавалось проводить в жизнь необходимые меры и даже реформы в целях саморационализации, самоукрепления и повышения своей эффективности, независимо от субъективных намерений людей, стоящих у власти. Однако нельзя игнорировать ни социально-экономические возможности, предоставленные индивидуумам (допуск всей продукции колхозов и кооперативов на свободный частный рынок…), ни национальные движения, заставившие в Прибалтике и на Кавказе местные компартии, правительства и парламенты стать выразителями народной воли, демократические круги интеллигенции, неформальные клубы… Вопрос в том, есть ли внутри системы элементы, необходимые для демократизации. Каким образом она возникнет - в результате ломки или же длительного процесса?
Тем не менее, несмотря на всеобщую нестабильность и противоречивость сигналов, посылаемых системой, представляется, что понятие “тоталитаризм” в этой системе уже изжило себя. Прилагательное “тоталитарный” сегодня применимо к намерениям лишь той части власти, которая перешла к обороне и, что еще важнее, к широко преобладающему, видимо, направлению политической культуры. Читатель не должен недоумевать по поводу осторожности такого “не-вывода”, ибо, если признать, что СССР находится на крупнейшем повороте своей истории, любое определение его “природы” продержится ровно столько времени, сколько уйдет на его написание. До второго издания этой книги!
Сталинизм
Сталинизм
Элен Каррер д'Анкосс
Будучи создателем понятия “ленинизм”, Сталин никогда не употреблял слова “сталинизм” и не позволял льстецам использовать его, несмотря на то что преобладавшая тогда идеологическая система присоединила имя Сталина к именам его предшественников. И формула “Учение Маркса - Энгельса - Ленина - Сталина” была в ходу до самой его смерти. Этот факт ставит перед историками ряд важных вопросов. Существует ли особая категория явлений, которую можно назвать сталинизмом? Или это только вариант тоталитаризма, как утверждают Ханна Арендт, а за ней и многие другие специалисты по советской истории, включая Мерла Фэйнсода и Збигнева Бжезинского? Если принять сталинизм как самостоятельное понятие, в чем его истоки? В преемственной связи с традицией русской политической культуры? В прямом развитии большевизма Ленина? Или следует допустить, что сталинизм немыслим вне связи с личностью и планами человека по имени Сталин? Каковы, наконец, его отличительные черты и в какой мере сталинизм составляет систему, определившуюся при самом ее зарождении? Или он прошел через ряд последовательных форм? Другими словами, является ли сталинизм результатом медленного вызревания, последовательного развития отдельных его черт?
Гипотеза, выдвигаемая в данной статье, состоит в том, что сталинизм как система существовал, но как явление он не покрывается полностью понятием тоталитаризма. Сочетая теорию и практику власти, сталинизм представляет собой план радикального преобразования общества, проводимый посредством неограниченного террора. И хотя его отдельные черты напоминают русскую политическую традицию, он уходит корнями главным образом в крайне извращенную интерпретацию марксизма и в ранний большевизм Ленина. Троцкий, который первым попытался сформулировать понятие сталинизма, описанного как бюрократическая контрреволюционная система (эволюционируя, впрочем, в своем анализе от идеи сталинизма, занимающего центристские и реформистские позиции, до обвинения его в русском термидорианском перевороте, выдвинутого в середине 30-х годов), не проявил ни постоянства, ни глубины в своем анализе системы, главным отличием которой, с его точки зрения, является абсолютный разрыв с большевизмом и его идеалами. Мы не пойдем этим путем за Троцким, а позаимствуем у него лишь само понятие, автором которого он без всякого сомнения является.
Сталинизм - это прежде всего система власти. Чтобы узаконить эту систему, ее создатели ссылаются на марксистскую концепцию диктатуры пролетариата. В той форме, в которой ее использовал Сталин, она превратилась в диктатуру одного человека, опирающуюся на несколько структур: партию, государство, полицию. Отводя партии роль ведущей силы в построении нового общества, Сталин исходил из концепции Ленина, для которого пролетариат, занимающий центральное место в идеях Маркса, следует за своим авангардом. Как в вопросе о захвате власти, так и в ее осуществлении партия не выражает интересы пролетарского движения, она лишь использует его как средство для осуществления целей, которые сама себе ставит на основе отвлеченной исторической науки. Как и Ленин, и даже в большей мере, чем он, Сталин извратил указание Маркса о том, что власть должна утратить свой политический характер. Как раз наоборот, он провел объединение всех областей человеческой деятельности в рамках политического плана и политической власти, носителем которой стала партия, а затем и один человек, воплощавший в своем имени партию. То же произошло и с государством, в котором Маркс видел отживающий институт, а Сталин реабилитировал, оправдывая это капиталистическим окружением и необходимостью защиты завоевания социализма. Он доходит до отождествления сильного социалистического общества с сильным государством, оправдывая тем самым создание органов принуждения. Он не только отбросил идею конечного отмирания государства, но и разработал теорию государства нового типа. Это государство претерпевает эволюцию, однако преемственность принципа тотальной власти, которая ведет в конечном счете к власти одной личности, ясно проявляется с первых дней революции и подчеркивает то, что Сталин унаследовал от Ленина. Это единовластие проходит несколько этапов - от ликвидации составных частей демократии и завоеваний революции 1905 и февраля 1917 годов до роспуска Учредительного собрания, запрещения свободных выборов, плюрализма политических партий и печати. Все это было решено Лениным и осуществлено уже в 1921 году. Одновременно была ликвидирована демократия и в самой большевистской партии, а рабочий класс как независимая политическая сила был разгромлен посредством подчинения Советов и профсоюзов власти партии, после ее XX съезда приобретшей видимость монолитности и пронизанной агентурой полиции, роль которой все увеличивалась. Завершением этого процесса стала власть одного человека, распространившаяся на все аппаратные структуры, которыми он манипулировал всеми сразу или стравливая друг с другом. Таково было творение Сталина.
Двойственная роль права в этой системе является одной из доминирующих черт сталинизма, которая и здесь уходит корнями в концепции Ленина. Именно Ленин обосновал принцип относительности права, подчиненного, по его мысли, делу революции и меняющегося вместе с ее развитием. Право существует, конечно, в этой системе, но определяемая им законность смешивается с волей и интересом государства-партии, не оставляя гражданам ни малейшей возможности сопротивляться узаконенной и абсолютной государственной мощи. Сталин усовершенствовал эту систему до такой степени, что постоянное и повсеместное использование террора как средства управления, беззакония как средства нейтрализации сопротивления общества привели к тому, что террор и беззаконие обрели силу закона. И именно в период массовых чисток, затронувших все общество, происходило строительство законодательного здания нового типа. Относительность права исчезает, приобретая абсолютный характер.
В 1936 году Советский Союз получил Конституцию, положения которой, определяющие права и свободы граждан, возвестили о существовании совершенной демократии, что оказалось в вопиющем противоречии с советскими беззакониями. Конституция была дополнена системой законов - уголовных кодексов, которые стали юридической основой террора. Примечателен для этой сталинской концепции права тот факт, что Генеральный прокурор СССР Вышинский, выступавший обвинителем на крупных процессах, был в то время признан в СССР в качестве выдающегося юриста и специалиста по конституции; это смешение репрессивной и законодательной функций ярко высвечивает сталинскую концепцию закона, узаконивает его политическую практику, и прежде всего систематическое использование террора. Эту концепцию можно определить как кодификацию произвола и террора.
Если эти элементы сталинской системы - абсолютная власть партии и государства, террор и злоупотребление законодательством - связывают ее как с теорией Ленина, так и с другими тоталитарными системами, то развиваемая Сталиным концепция модернизации хотя и исходит из учения Ленина, но имеет собственные отличительные черты. В этом вопросе Сталин полностью порывает с Марксом, который рассматривает революцию как средство преодоления отчуждения в обществе и освобождения личности. Сталин заимствует у Маркса (а также и у Ленина) идею о том, что революция - воплощение глубочайшей модернизации общества - предполагает абсолютную перестройку экономических структур, перестройку неизбежную, исторически необходимую, причем ее главной действующей силой является, по Марксу, на этой стадии пролетариат. Для Сталина, как и для Ленина, сознательным исполнителем этих преобразований является партия, авангард пролетариата; в будущем для Сталина такой силой станет полиция. Эти преобразования Сталин будет проводить с крайним радикализмом, который составляет один из элементов ленинской концепции революции. В 1917 году Ленин отождествлял революцию с радикальной перестройкой всех политических, экономических и социальных структур общества, а в период «военного коммунизма» он проявляет крайний волюнтаризм и прибегает к радикальным методам, которые будут полностью унаследованы Сталиным. Напротив, концепция поступательных перемен, примененная Лениным с введением в 1921 году новой экономической политики на замену радикализму предшествовавшего периода, практически отсутствует в идеях Сталина. В 1924-1928 годах Сталин вынужден идти на уступки, продиктованные стратегией борьбы за власть, и занимать какое-то время центристскую позицию между «левым» радикализмом в партии, полным решимости покончить с нэпом, и глубоко реалистической позицией «правых» во главе с Бухариным, осознавших необходимость соответствия между темпами и методами перемен, с одной стороны, и состоянием общественного сознания - с другой. Однако, избавившись от своих соперников, Сталин ясно показал, каковы же его собственные позиции: волюнтаристский характер планов тотального и быстрого преобразования всех сторон экономической, социальной и культурной жизни страны; радикализм методов, то есть навязывание своих планов сверху безгласному обществу без всякого учета его интересов путем систематического применения насилия.
По мнению Сталина, перемены могут быть достигнуты лишь радикальными методами. Известные историки Э. Карр, И. Дойчер считали, например, что экономические условия в конце 20-х годов требовали от Сталина крутого поворота влево, логическим следствием чего был рост насилия, учитывая сопротивление общества и социально-экономическую неподготовленность страны к столь быстрым переменам. Новейшие исторические исследования свидетельствуют, что в условиях, когда нэп исчерпал себя, ничто не требовало столь крутого поворота. Они показывают правильность положений Бухарина, который понимал, что навязанный обществу сверху, без должной подготовки и без взвешенной оценки положения, сложившегося к 1929 году, поворот мог привести лишь к гибельному и экономически сомнительному катаклизму. Однако и здесь Сталин остается верным наследником раннего Ленина: изменения носят прежде всего политический характер, хотя речь идет о модернизации механизма экономики. Логика Сталина, как и ранняя ленинская логика, является прежде всего политической, что и объясняет его пренебрежение к экономическим и социальным препятствиям, с которыми сталкивались его планы. Для их преодоления ему был нужен террор. И наконец, следует подчеркнуть еще одну черту сталинской концепции перемен: все составные части этого процесса - усиление власти, преобразование экономики, преобразование общественных структур, социальная интеграция, перемены в интеллектуальной и моральной области, - которые обычно реализуются по отдельности и различными средствами, должны составлять здесь единую политику, совокупность исторического момента, на службу которому поставлены все те же средства: насилие и беззаконие.
Немедленная, одновременная, тотальная, сугубо политическая революция - Сталин мог осуществить ее, лишь навязав силой свою волю всему обществу и подкрепив свои планы утверждением, что они являются выражением общественных интересов и общественного сознания. Это отождествление партии с общественным сознанием Сталин позаимствовал у Ленина, хотя фактически Сталин в конце концов отождествил себя с партией, подменил партию, разрушив ее и заявив, что лишь он один сохраняет верность железным законам истории. Но ведь были моменты, когда и Ленин также подменял партию или по крайней мере ее большинство, навязывая собственные концепции. Так было, в частности, в вопросе о роспуске Учредительного собрания или об отказе от возможности формирования коалиционного правительства. Хотя Сталин довел до крайних пределов ленинский волюнтаризм и его политическую логику, эти две черты составляют суть сталинизма.
Какое же место следует здесь уделить вопросу о преемственной связи с «модернистами-волюнтаристами» старого российского строя, такими, как Петр I, то есть тезису о преемственности? Наличие такого сходства бесспорно, и оно узаконивает идею о некоей преемственности русской политической культуры, как об этом пишет Роберт Такер. Политика Сталина, как и политика Петра I, насквозь пронизана насилием над личностью: преемственность проявлялась в выборе средств - крепостничество старого строя можно сравнить с закрепощением советского крестьянства после крутого перелома, во введении внутренних паспортов, ограничивающих свободу передвижения, в примате государства и его экономической роли, в недоверии по отношению к внешнему миру и т. д… Отвлекаясь от этих общих черт или средств, можно говорить о разрыве преемственности, если вспомнить перелом, происшедший внутри царского режима в середине XIX века, и его последствия. Планы модернизации, принятые при Александре II, привели к серьезным социальным и правовым реформам, способствовали развитию социальных групп предпринимателей, интеллигентов, крестьянской и рабочей элиты, которые в конечном счете проложили путь инициативе и социальной эмансипации и привели к великим демократическим революционным сдвигам в 1905 году и в феврале 1917 года.
Напротив, сталинизм хотя и модернизировал страну (если свести понятие модернизации к индустриализации и росту могущества), одновременно двинул ее назад по сравнению с последним периодом царского строя или 20-ми годами, если говорить о политических и социальных свободах, а также об установлении реальной законности. Сталинизм, наиболее очевидной чертой которого является всеохватывающий и систематический террор, может быть также определен как план радикального преобразования общества, исключающий освобождение человека как конечную цель, направленный, напротив, на его социальное порабощение. Если зачатки такого плана проявляются в отдельные периоды развития русской политической культуры, что связано более всего с личными качествами некоторых тиранов, его конечную форму следует искать главным образом в ленинском варианте марксизма. С русской политической традицией, уходящей во времена Ивана Грозного, связана особая роль государства и бюрократии в управлении обществом. И как дополнительный момент - особая роль полиции.
Однако в этом плане - в вопросе о всемогуществе государства - надо принимать во внимание постоянное ослабление роли государства и его бюрократии на протяжении XIX и в начале XX века при росте влияния интеллигенции и новой элиты, порожденной проектами реформ. В 1920 году, после провала курса на мировую революцию, Ленин осознал необходимость создания сплоченного и прочного государства (отсюда и восстановление территориальных границ бывшей империи, проведенное при его жизни) и признал особые интересы Советского государства, о чем свидетельствует позиция Ленина по отношению к Коминтерну в 1921 году. Значительно дальше пошел Сталин, придав небывалое значение государству. Отныне оно охватывает и интегрирует все виды человеческой деятельности, восстанавливает в течение ряда лет основные признаки своей законности: особый суверенитет, территорию, место в истории. В сталинизме, этом радикальном варианте ленинизма, просматриваются, наконец, три элемента, связанные с личностью Сталина и дающие обрисовку контуров этого явления. Особый интерес Сталина к государству, в котором Ленин видел лишь рамки плана модернизации общества, а Сталин средство осуществления этого плана, приводит в конечном счете к тому, что государство превращается для него в самоцель, а модернизация служит лишь для наращивания мощи и оправдания его непреходящего существования.
Ориентация на построение социализма в одной стране (появившаяся в работах Ленина с 1920 года) прямо связана со сталинским этатизмом.
Второй чертой сталинизма является постоянное стремление придать видимость революционной законности тем практическим мерам, которые Маркс, всего вероятнее, осудил бы. Обладая полной властью и действуя вопреки всякой идеологии, Сталин постоянно заботился о самооправдании, создавая всякого рода теории, которые он объявлял марксистскими. Таковы теории капиталистического окружения или растущей агрессивности врагов революции по мере ее успехов, которые оправдывали в глазах Сталина усиление власти и постоянное развитие репрессивной системы. И наконец, Сталин был продуктом политической культуры европейской окраины, которая колебалась между подражанием европейской модели и привязанностью к особенностям России. Если марксистская утопия, пронизывающая всю его деятельность, подталкивала его к подражанию западной модели, - его буквально преследовал призрак индустриализации и стремление догнать Европу, - то от славянофильской культуры он унаследовал крайнее недоверие к внешнему миру, к Западу, что толкало его к созданию барьеров вокруг своей страны, изоляции ее от Запада. Осажденная крепость, а затем укрепленный лагерь, построенный Сталиным в Европе в 1945 году, превосходно демонстрирует истоки сталинизма, главным из которых является ленинизм, что, впрочем, отражается в военном характере словаря, характеризующего революционное государство: цитадель и ее развитие - лагерь, Чрезмерно усердный последователь Ленина, Сталин был тем не менее творцом системы мышления и власти, которая была прежде всего продолжением ленинизма, хотя иногда и значительно отклонялась от него.
Михаил Гефтер
Сталинизм - одно из наиболее масштабных, страшных и загадочных явлений XX века. Не будет преувеличением сказать, что этот уходящий век, взятый в целом, не может быть понят и «передан» в наследство веку XXI, пока не будет раскрыта тайна сталинизма, раскрыта преодолением его. Само понятие предусматривает человека: Иосифа Джугашвили. Его биография - необходимая составляющая феномена, но исчерпывает ли его? Налицо два полюса в подходе. Один тяготеет к своего рода инфернальному графику (в тайне задуманное, выпестованное в подвалах одиночного сознания и расчетливо, коварно осуществляемое - шаг за шагом). Нельзя сказать, что такой взгляд - чистая блажь. Но он не дотягивает до объяснения хотя бы потому, что феномен включает в себя многие тысячи, а за ними и миллионы мертвых и живых людей - и не только в виде мишени, но и в качестве пьедестала и орудия безграничной власти над условиями жизнедеятельности человека. Поэтому остается открытым вопрос: кто же субъект сталинизма и был ли этот субъект одним и тем же от начала и до конца (если допустимо говорить о конце)?
Другой полюс, и опять-таки не лишенный оснований, переносит центр тяжести на обстоятельства, которые как бы сами шли в руки банальному мистификатору и злодею, раздвигая границы его власти, и уже обратным ходом возвращались к породившим явление обстоятельствам, не столько даже изменяя природу их, сколько умножая число оборванных человеческих судеб. В этом случае за пределами объяснения (или лишь на периферии их) остается загадка пассивности, тайна недостающего сопротивления. А оно - лишь отчасти следствие, в громадной же мере причина, порождающая сталинизм и входящая в самое ядро его. Это опять-таки проблема субъекта, добровольно уступающего свою роль «творца истории» и не только пассивно, но и активно участвующего в постреволюционной десуверенизации, в коллективном обесчеловечивании.
Конечно, такова вообще антропология новейшего тоталитаризма. Но феномен Сталина - не просто одна из его разновидностей. В определенном и, быть может, доминирующем отношении он первичен, и первичность эта в свою очередь не одноактна, а представляет собою процесс, в котором сочетаются неизживаемое прошлое России (в контексте Мира!) и непредуказанность, проистекающая из того же исторического источника.
Между названными двумя полюсами - множество версий и оттенков их. Дано ли свести их к чему-то единому? Если да, то это «единое» не ответ, а вопрос, столь же двузначный, как сам сталинизм. Мы спрашиваем себя: не будь Сталина, не появись он прихотями внутрипартийной борьбы на вершине иерархии, совершилось ли бы то, что неотъемлемо (в большей, меньшей или исключительной мере) от его имени? Любое предположение следует освободить от мифа борьбы за единовластие между Троцким и Сталиным. Я убежден, что Троцкий и не домогался единовластия, да и не мог бы его достичь, даже если б превратил в самоцель. К рубежу схватки наследников Ленина он уже был «лишним человеком». Итак, единственный претендент, чья заявка на власть в огромной степени питалась потаенной ненавистью к Ленину (главной тайной его наглухо замкнутого внутреннего мира), - исходный пункт. Случайность с возрастающей (crescendo!) самодетерминацией.
А всемирно-историческая ипостась этого кентавра? В ее дальних истоках - превращение Руси в Россию, мозаики отдельных полугосударств в державу и суперэтнос, охватывающий гигантский Евразийский материк (и своим появлением определивший подвижную политическую и смысловую границу понятия «Запад»). С точки зрения эволюции «отдельно взятой» Руси это непосредственное вхождение ее в Мир - случайность, имя которой - монгольское нашествие с его переданным в наследство Москве пространством экспансии. Случайность с возрастающей (crescendo!) самодетерминацией. Результат со временем расщепляется - на империю, условием существования которой является, с одной стороны, сведение к общему знаменателю сугубо различных цивилизаций; с другой же стороны, неподвижность этой внеполитической субстанции не исключает, а предполагает одомашнивание новоевропейского прогресса в самодержавный модернизм, плоды коего - превращение безликой бюрократии в надсмотрщика над повседневностью (le quotidien Ф. Броделя), и беспрецедентное рабство развития, достигающее высшей точки к концу XVIII века и не уходящее полностью «никогда». Этому детищу мирового процесса противостоит внутри России, в качестве ее собственного отрицания, антиимперия Слова, притязающая на духовное лидерство и буквальное воплощение в тех же пределах. С равным правом мы можем назвать эту перевернутую внеполитическую субстанцию интеллигенцией (в специально русском смысле) - и революцией, которая уже в мыслительном первоимпульсе предстает как власть над историей и душами, собою творящая европеизацию без гильотины и освобождение от рабства без «бунта бессмысленного и беспощадного». Непомерность этого призвания рождает памятные взлеты и падения духа и действия: сквозь XIX век к веку XX . В данном контексте народ - главный предмет борьбы двух внеполитических субстанций, каждая из которых по-своему добивается «единства народа», состязаясь в средствах внесения этого единства сверху вниз. В 1917 году движению идей удается победить империю, овладев ее державным и человеческим пространством. Две проекции слились - на время! - воедино. Дух мировой революции, который нес в себе большевизм, совпал с жаждой миллионов крестьян завершить вековой спор с дворянской (и сросшейся с ней буржуазной) Россией - завершить его уничтожением всех былых средостений и прежде всего крепостнических перегородок на земле. Эту сдвоенную победу сегодня мы вправе назвать и великой, и пирровой.
Великая еще вчера не нуждалась, как будто бы, в доказательствах. Сегодня она под сомнением. Но приходит ли сомневающимся в голову, что пренебрегая масштабом совершившегося, они лишают себя возможности распознать родословную того, что мы окрестили сталинизмом?! Нет спору, Октябрьская революция вполне могла бы произойти и без персонажа по имени Сталин. Тем более это относится к нэпу. Сталин, как роковая неустранимая фигура, возникает после. Но в качестве кого - низвергателя или наследника? Либо в хорошо известной Западу, да и всем Миром «освоенной», роли палача-душеприказчика? Аналогии наводят на вопрос, но не содержат сами по себе ответа. Трудность в том, что отечественный Термидор непохож на своего классического предтечу: Францию тех двух десятилетий, которые, начавшись свержением Робеспьера, окончились наполеоновским Ватерлоо. Русская же революция, так и не став всесветной, осталась вместе с тем и непобежденной извне. Что это - очевидный плюс или тайный минус? Кажется странным относить к преимуществам исторического пути реставрации и «повторные» революции. А между тем прерывы процесса, откладывающие в запас время, имели (в эпоху становления буржуазной Европы) свой резон - по сравнению с финалистской безудержностью нашей революции и особенно рожденным ею способом удерживать свою институциональную форму. Да и мнимость «физической» непрерывности - не просто плод самообмана, закрепленного догмой и истреблением не так думающих. Догма и подготовила истребление, чтобы в свою очередь быть истребленной - в лице своих первоначальных носителей.
Третьей революции не будет (Н. Бухарин, 1924) - так думал он один? Нет, таков был тогда взгляд, разделяемый почти всеми в большевистских верхах. Но понимали ли сторонники нэпа, что, накладывая запрет на «третью», они тем самым отказываются от революции вообще - в пользу реформы, реформистского пути раз и навсегда? Справедливость требует признать, что ищущий в «нэповской России» пограничный (между Европой и Азией) фрагмент обновленного мирового процесса Ленин кануна ухода из жизни вплотную подошел к переоткрытию социализма. Конечно, этот иной социализм не мог уже быть исправленной копией предоктябрьского замысла. Государство типа Коммуны осталось далеко позади, в то время как государственный капитализм служил ему по-прежнему образом-ориентиром, требующим, однако, и политической, и даже прежде всего политической, конкретизации. Поставив перед собой вопрос - что делать с революцией? Ленин должен был ответить на следующий, логически неустранимый вопрос - что делать с партией, возникшей как партия революции и не мыслящей себя в ином виде? Если этот вопрос оказался неразрешимым для создателя ее, то тем более неразрешимым он был для его преемников.
Неразрешимость эта не только соединяла их, не взирая на все разногласия, но именно она подспудно питала внутрипартийную тектонику, превращая заодно миллионноголовую Россию в заложницу «войны диадохов», из которой победителем мог выйти только тот, кто оказался способным заменить недающуюся, концепцию Начала (всемирного - внутри России!) сценарием Конца, равно исключающим и революцию и реформу. То была подмена и «военно-коммунистической», и «нэповской» утопии антиутопией могущества за счет развитая и против него. То был Термидор несостоявшегося Самотермидора. То был оборотень недостигнутой нормы, сумевший принять, однако, «нормальный» вид, чтобы втесниться в обиход России.
Нет, это не было исполнением графика, как не было и скольжением навстречу уготованному. Ни тем и ни другим, хотя и включавшим в себя и то, и другое. Плагиат идей и аппаратные игры не должны заслонять от исследователя стержневое - собственно сталинское. Если его Царицын допустимо уподобить Лиону Жозефа Фуше: эгалитаризму, воплощенному в расправе, и расправе как выражению лидерства, а в его «наркомнацтве» нетрудно разглядеть исходный пункт нивелировки, невиданной в наше столетие; если произведенная им систематизация Ленина в ленинизм (с отсечением менявшегося Ленина и превращением его канонизированной мысли в присягу на верность «единству партии») была важным рубежом оттеснения более талантливых союзников-соперников, - то полностью Сталин нашел себя в себе в роковых событиях 1930-х годов.
Он сразил, хотя и не сразу, три человеческие разновидности. Своей «сплошной коллективизацией» он вычеркнул коренную социальную фигуру постоктябрьской эпохи: крестьянина-середняка, суверена земли. Является ли простым совпадением то, что следующей из жертв явился соавтор этого «вычеркивания» - функционер постоктябрьского большевизма? Исполнитель политики, поднявший Сталина как знамя, он все же был и заказчиком этой политики, притом притязавшим на равенство в рвении. Однако в начале 1930-х его не жалея себя, не жалеть других обернулось непокорством. А печально знаменитые «перегибы», исходившие от Сталина, принесли Сталину же вторую роль: заступника - избавителя народа. Теперь он в силах освободиться от вериг лидера равных. И тогда пробил час функционерства - локальных суверенов власти.
Сегодня можно спорить: способен ли был функционер, хотя бы в своем высшем эшелоне, выдвинуть альтернативу падению-гибели в формах стабильности и умиротворения, исключающих «перманентную гражданскую войну» - главное детище Сталина? Частичность, неуверенность этих попыток (назовем их «кировскими») подстрекнули опережающий сталинский ответ, продиктованный его натурой и поощряемый суммой внутренних и внешних обстоятельств. Выравниванием смертью Сталин достиг максимальной атомизации СССР, послужившей фундаментом заново выстраиваемому миродержавному единообразию, окрещенному «морально-политическим единством народа». В силу этого оказался сраженным и третий человеческий тип предреволюционной и обновленной России: интеллигент, сжегший за собой мосты суверенного Слова. Опознавая три лика этой отечественной Голгофы, я не забываю и о ее асинхронности, как вынужденной, так и рассчитанной, превращенной Сталиным в инструмент поистине виртуозного манипулирования и миллионами и отдельными людьми.
Спазмы социальной деструктуризации, гигантского людского перемешивания, усугубленные и закрепленные террором, ломали нравы, делали бытовыми страх и «страх перед страхом» (В. Гроссман), достигшим самой кровной из сфер человека - речи. Нормой становились сталинская «экономия мышления», лаконизм, сочлененный с таинственностью, с ожиданием спасительного и разрешающего слова. Семантический переворот был едва ли не эффективней самого террора. Так, в небытие ушло кодовое - генеральная линия (вместе с «уклонами» и т. п.). Отсчетной единицей стал отныне «враг народа», а сам «народ» - тем, что исторгает из себя врагов, и уже не «классовых», а исконных и затаенных предателей отечества. Соответственно изменился и субъект сталинизма. Из внутрипартийного он стал по видимости всенародным. Но это была действенная видимость. (Легко представить, к примеру, товарища деревенской юности солженицынского героя-зэка начальником концлагеря, где Иван Денисович влачил свои дни и ночи.) Место функционерского иерархизированного товарищества занял теперь, хотя бы в той же телесной оболочке, - аппарат: личный домен Хозяина, лишенный своего прошлого, а стало быть, и своего будущего. Элемент кастовости присутствовал здесь с самого начала и получил затем широкое развитие; тем не менее понятие «нового класса» представляется неточным, по крайней мере для предвоенного отрезка времени. Напротив, осуществленное и заявленное тогда упразднение классов составило одну из краеугольных основ сталинской системы, как и введенный им социализм.
То, что ныне именуют административно-командной системой, есть лишь функциональное выражение того переворачивания вышедших из революции отношений собственности и власти, при котором последние уже не только «командовали» первыми, но и в такой степени растворили их в себе, что эта собственность власти сделала возможным распоряжение человеческой повседневностью в масштабах, близких к пределу (ср. формулу «преодоления пережитков капитализма в сознании», провозглашенную целью второй пятилетки, с законом 7 августа этого же 1932 г.: смертной казнью за сорванный голодным человеком хлебный колосок). Перемена «субъекта» распространилась и на мировое коммунистическое движение, которое Сталин рассматривал как вынесенную вовне часть аппарата с однотипными аксессуарами и гибельными последствиями для людей и идей. И так ли уж далек сталинский жупел «социал-фашизма» от сталинской «ликвидации кулачества» или того же закона 7 августа? Поистине: родственное не только ищет родственное, но и продуцирует его.
В самом широком смысле общий итог представляет собой не столько возврат к империи самодержцев, сколько прогресс навыворот, инволюцию, имеющую новый мировой статус. И это относится не только к строю, но и к человеку. Превращение человека в заложника могущества вернуло Россию к внеполитическому существованию, сделав заново злободневной и, по существу, центральной проблему «вертикальной» несвободы. В самом сжатом виде сталинская антропология (имеющая и свои предшествования, как и последователей) может быть выражена в формуле: цель выше человека, средства выше цели, цена выше средств. Все замыкается на Цене. Цена становится единственным смыслом, обессмысливая жизнь. В качестве единственной она ищет себе новые и новые поприща, «пространства экспансии», заполняя и исчерпывая их собою. Обратная связь не просто нисходит к нулю: в ней нет нужды - для того одного, кто решает наедине все судьбы.
Так Сталиным и на Сталине закончились (одновременно!) история России в ее четырехвековом охвате, с XVI по XIX, и одиссея ее вхождения в Мир - преодолением самое себя; закончилась история революций XX века, по размаху и содержанию российско-мировых. И то, и другое закончилось вместе - «закрытием России», вернее, почти закончилось. Ибо оставался просвет, сохранялись затихшие в глубине импульсы взаимности, источники недемократической человечности, снова ищущей свой предмет. Война с фашизмом, к происхождению которой Сталин был причастен своим союзом с Гитлером, как и всем балансом утрат и гибелей 1930-х, подсказала этот искомый предмет. И в этом смысле страшная схватка несла в себе спасение для всех. Но и оно пришло не сразу. Спасение от абсолютного Сталина также сначала досталось Сталину, подвигнув его на последние исступленные поиски поприща для Цены: внутри и вовне. Могла ли вывести из этого безумия контригра верхов аппарата? Сомнительно. Но смерть, в которую он не верил, когда думал о себе, подвела черту.
Ему, но не сталинизму. Обнаружилось: становясь тождественным себе, этот феномен тут же вступает в свою агонию. Агония же - это не тихое умирание. Это - долголетняя борьба с переменным успехом, борьба мертвящей системы с человеком, не дающим себя умертвить.
Десталинизация
Десталинизация
Михаил Гефтер
Десталинизация - освобождение от наследства Сталина и сталинизма. Процесс этот не просто затянувшийся. Его обрывы и возобновления обнаруживают неоднозначность предмета. Чтобы освободиться от наследства, нужно познать его, а познание, в свою очередь, немыслимо вне освобождающего действия, которое создает новые коллизии. Уместно с самого начала, прибегнуть к образу, по другому поводу употребленному Мартином Лютером Кингом: проломив брешь в стене, казавшейся единственной преградой, мы увидели за ней внутреннюю стену. Такова, на мой взгляд, и «десталинизирующая» ситуация конца 80-х годов - обнаружение внутренней стены.
Под данным углом зрения можно рассмотреть путь, ведущий к этому моменту, представив его в виде нескольких ступеней. Первая: разрозненный отпор и преодоление, ограниченные отдельными людьми или группами людей и не всегда совпадающие при этом смыслом и целенаправленностью. Допустимо ли отождествлять инвективы поэта и партийного функционера - О. Мандельштама и М. Рютина, сопротивление познающим словом (А. Платонов) и публичный отказ от присоединения к идеологизированной расправе (И. Раппопорт на лысенковской сессии 1948 г.)? Только открытие архивов и систематическое собирание письменных и устных материалов, обнимающих ряд десятилетий, продолжение начатого В. Шаламовым, А. Солженицыным, альманахом «Память» и др. исследования скрытого и открытого сопротивления как на «воле», так и в тюрьмах и лагерях (в широком диапазоне: от солидарности в выживании до акций беспощадно подавляемого и уходящего в небытие протеста) дадут относительно полное представление о размерах и характере изначальной десталинизации. Можно, однако, утверждать с достаточным основанием, что, сколь ни впечатляющим окажется результат, он вместе с тем обнаружит, что даже взятые в совокупности, бесценные как духовное наследие, факты этого ряда не достигали той пороговой величины, которая способна была бы видоизменить ход событий и оборвать порчу нравов.
Иной характер носит спонтанная и вместе с тем охватывающая миллионы людей десталинизация Отечественной войны, особенно ее трагического начала (1941-1942). Если лишение человека суверенных прав, достигающее «азов» жизнедеятельности, являлось сутью сталинизма, то битва за жизнь, в которой ставкой была смерть, вернула, хотя лишь на время, этому же человеку возможность распорядиться собой и своею судьбой. Гениальной интуицией А. Твардовский воссоздал в Василии Теркине свободного человека (и самый обрыв поэмы автором символизировал нестойкость «теркинской» свободы). В свете этой очеловечивающей стихии яснее становятся направленные на изничтожение ее потенциальных последствий действия Сталина конца 1940-х - начала 50-х гг. Внутренняя «холодная война», раскол поколения победителей с инсценируемым нагнетанием старых и новых - национальных, расовых и иных форм взаимного отчуждения неотвратимо совместили в себе синхронизацию всех элементов сталинской системы с началом ее конца, вернее, началом начала конца.
Рубеж перехода от частичного и стихийного освобождения к осознанно всеобщему - события 1953 - 1956 гг. Смерть Сталина, уничтожение Берии, XX съезд КПСС, выход на свободу оставшихся в живых «врагов народа» и первые прорывы свободного слова (наиболее концентрированным выражением которого явился «Новый мир», редактируемый Твардовским), разнородное эхо этих и последующих событий и процессов как внутри «социалистического лагеря», так и за его пределами вызвали одновременно и раскрепощающий сдвиг, и смятение в умах, выдвигая на первый план потребность в конструктивном преобразующем продолжении. Чтобы удовлетворить ее, требовалось не только время. Самому продолжению еще предстояло найти свой замысел и форму, свое речевое сознание и речевое поведение, освобождаемые от стереотипов и шлаков целой эпохи, от слов-обрубков, теснящих мысль. Оборачиваясь назад, мы замечаем, что продолжение, оставаясь только продолжением, принимает все более сомнительный, иллюзорный характер. В фигуре Никиты Хрущева пересеклись пафос анти-Сталина с отсутствием идейного задела и политической почвы для не-Сталина. Индивидуальный момент играл немаловажную роль и в том, и в другом отношении. Каковы бы ни были первоначальные намерения Хрущева, начиная от самозащиты и кончая стремлением возвыситься, его мужество явилось первоимпульсом выхода за пределы предначертанного «раз и навсегда». Что имело большее значение - сокрушение монументов Сталина, полупризнание его преступлений или самый факт рассекречивания системы, для которой механизм тайны не менее фундаментален, чем механизм страха? Второе по крайней мере было необратимее. Хрущев затронул и другие краеугольные камни системы - другие, но не все. Он приоткрыл двери в Мир, в большей мере для себя самого, но и это было ново. Он получил в наследство от Сталина сверхдержаву в тот критический момент, когда она первой обрела водородную бомбу и первой вышла в космос. Кончался - в перспективе - «американский век», а мирное сосуществование из фразы и прикрытия получило шанс стать, мировой политикой, как и исходным пунктом обновления международного коммунизма - с попыткой его прийти к единству в рамках разнообразия: единству, выходящему за пределы тактики и требующему пересмотра принципов. И хотя Хрущев в разгаре первых кремлевских схваток был в числе тех, кто предъявил Г. Маленкову, признавшему вслух, что Отныне не может быть победы оружием, обвинение в отступничестве, сам он, оттеснив Молотова и других вельмож старого закала, сделал ряд шагов к разрядке, в числе самых существенных из которых - «сахаровский» договор о прекращении ядерных испытаний в трех средах. Жесткая доктрина двух взаимоисключающих миров стала смягчаться, тем более что в планетарную жизнь вошел «третий мир»; его первоначальная харизма лидеров-романтиков была сродни Хрущеву, он шел ей навстречу, совершая, однако, и продиктованные реализмом попятные маневры (среди них - отказ от обещания, данного Китаю Мао, поделиться тайной атомной бомбы).
Однако объединить воедино новации с догмой Хрущев не мог, и не только потому, что не обладал ни малейшими данными для теоретизирования. Действительное продвижение вперед требовало (хотя бы в прогнозе!) саморазоружения с одновременным отказом от идеи вселенского торжества единственной, «высшей» общественной системы. Было бы наивно требовать от прямого преемника Сталина столь радикального разрыва с традицией. Однако без этого мировая политика Хрущева, во всех ее аспектах, должна была натолкнуться на препоны, ею же создаваемые. Развязкою явился карибский кризис. На счастье Хрущева, его противником-партнером был тогда Джон Кеннеди, не поддавшийся искушению использовать ситуацию для «оправданной» военной акции. Опаснейшее из столкновений сверхдержав окончилось триумфом двух лидеров, если не единым, то взаимным, впрочем, как и их финал, разный лишь по форме.
Позволительно сказать, что во внешних сношениях Хрущев был хотя бы непоследовательным. Для внутренних дел такая оценка звучит идеализирующей натяжкой. За исключением «реабилитации» (да и тут исключение неполное), на всем остальном - печать рассогласованности. Наряду с актами человечности (бум жилищного строительства, выдача паспортов колхозникам, пенсионная реформа и др.), рядом со здравым замыслом совнархозов - меры, рассчитанные на сиюминутный успех в ущерб завтрашнему дню и, как правило, безуспешные в самом ближнем счете. Особенно это относится к сельскому хозяйству и к культуре - двум сферам надвигающегося общего развала. И тут натура лидера «работала» на то, что Герцен именовал простором отсутствия. «Жаберные щели» функционера первого призыва реставрировали в воображении Хрущева призрак распределительного коммунизма - с назначенным сроком (1980 г.). Объявленная в виде программы КПСС, эта универсальная химера наперед исключала возможность перевода ее на язык задач с распределением во времени и очередностью в исполнении. Неудачи не останавливали Хрущева, а, напротив, вызывали у него эйфорию фасадных переделок. Подорвавший сталинскую доминанту недоверия, он стал подозрителен, что не мешало ему, тасуя состав ближайшего окружения, ухудшать его за счет серых людей, льстецов и интриганов. Сделавший неустойчивым положение аппарата, он в конечном счете стал пленником тех, кто вне «системы» был ненужным, а в качестве ненужного опасным. Хрущев провозгласил «общенародное государство», но сам не успел дорасти даже до дарованного сверху демократизма. Затронув сталинскую унификацию в самых бесчеловечных ее формах - депортации целых народов, которые теперь смогли вернуться к себе домой, - он одновременно как бы подчеркнул ее неотменяемость произвольным «даром» - передачей Крыма Украине, не спросивши ни населения РСФСР, ни тем паче оставшихся вне родной земли крымских татар. И еще: справедливость требует напомнить, что людей убивали и при Хрущеве (и при нем же «психушки» становились средством устранения неугодной мысли). Случайно ли сошлись во времени (1962 г.) карибский кризис с новочеркасской трагедией: расправой со стихийным протестом рабочих против обманного роста производительности труда за счет пересмотра расценок, а также «временного» повышения (в этот же момент!) цен на главные продукты питания, - протеста, усугубленного оскорблением человеческого достоинства со стороны власть имущих и окрашенного откровенной неприязнью рабочих к личности Хрущева, в котором они видели главного виновника бед?! Вне зависимости от того, кто персонально ответствен за кровь и жертвы, это событие призывает к сопоставлению двух названных коллизий как к образу глубинного разлома. Выявилось, в том числе - падением самого Хрущева: частичная десталинизация рушит собственные результаты, и в пострадавших оказываемся все мы у себя дома, а тем самым (прямо или косвенно) - и Мир в целом.
Хотя и с различием в ритме, шла к исчерпанию и та фаза духовного обновления, которая не только зависела от изгибов политики, но и была внутренне ориентирована на то, чтобы подвигнуть «верхи» к продолжению курса XX съезда. Уже с начала 60-х гг. и особенно после вторжения в Чехословакию (1968 г.) десталинизация из несостоявшегося всеобщего проекта стала избирательным действием. Будущее перекочевало к инакомыслящим новой генерации - в среду, ограниченную составом и все более жестоко преследуемую. Движение их в свою очередь расщеплялось как на мужественные и обреченные попытки самочинных перемен внутри, так и на усилия подкрепить эти попытки (и заслониться от карательных ударов) посредством апелляции к мировому сообществу. История диссидентства еще не написана, хотя и закончена, по крайней мере в тех формах противостояния, которые, творя предобщество, с определенного рубежа стали и своего рода лимитом этого же процесса. Урок Хрущева и урок диссидентства, при всей своей неоднородности, сошлись в общей точке. Но без этих уроков не понять ни происхождения, ни трудностей нынешней перестройки. Следует добавить, что одно то, что правозащитное движение было, делает по меньшей мере неточным термин «застой» в отношении совокупных 1970-х.
Можем ли мы теперь ограничиться тем, чего домогались и не смогли добиться тогда? Видимо, нет. Сегодня нужно не просто идти вперед, а заново определить для себя «точку отсчета». Близки ли мы к этому? Открытый вопрос. Если судить по нарастающей волне изобличений, по степени развития гласности, то ответ будет неоспоримо положительным, хотя и миф о «добром старом времени» обнаруживает живучесть и даже способность к обновлению. Однако коренная перемена (как и главная трудность) все же не в этом. Она - в изживании «системы», рассматриваемой как целое. Оттого и десталинизация в прямом смысле не может уже быть чем-то отдельным от обновления, которое в свою очередь не может ограничиться одной сферой, как бы важна она ни была (экономика ли это, межнациональные отношения, правовые гарантии и институты, автономизация духа в столь несовпадающих областях, как наука и вера, и т. д.).
Тем самым обнажается «внутренняя стена»: неизвестность другого целого, призванного заместить сталинскую сцепку могущества с нивелировкой и обесчеловечиванием. Перенесение центра тяжести на жизнетворящие различия ждет отыскания принципиально новых основ конституционного строя, в рамках которого несовпадающие интересы, традиции и мировоззрения смогут нестесненно осуществлять диалог друг с другом, как и взаимное, интегральное сотрудничество с повседневностью отдельного человека.
Речь идет о формировании общества, в рамках которого все социальные слои и малые группы, все нации и народы обретут реальную суверенность, что только и сделает достижимым на деле освобождение от бюрократической централизации и разорительной опеки, а также послужит действенной защитой и от любых позывов к насилию, и от непомерных социальных издержек производительного неравенства.
Рассматривая в этом свете события последних четырех с лишним лет, не опуская впечатляющих результатов, особенно в делах внешних, но и не уходя от «локальных» бед и трагедий, уже затронувших так или иначе всех без изъятия (Чернобыль, Сумгаит, Тбилиси) или тех, что подступают ныне - в разных местах и с несовпадающими ликами, мы вправе заключить: процесс десталинизации вступил в решающую фазу. Решающая - она же критическая. Критическая не в том смысле, что нам грозит прямой возврат к былому, хотя и это полностью исключить нельзя. Однако попятность возможна и в иных, непредсказуемых и даже вовсе новых формах. Перестройке грозят и агрессивный консерватизм, и равнодушие, обновленная авторитарность и цепная реакция взаимного отторжения, недовольство, ищущее злодея, и запоздалые, половинчатые, двусмысленные решения (сверху вниз). Вместо вчерашней расстановки сил - лидер, опережающий «систему», радикально думающие люди, которые опережают лидера, - возникла ситуация всеобщего отставания - всех от всех. Оно и естественно: чем радикальнее обновление, тем показанней ему утрата и возобновление собственного предмета. Оно и опасно: можно застрять на утрате. Выход же - в способе мыслящего действия, в формах мыслящего движения, которым только и дастся соединить (в обход катастрофы) еще неизвестное нам будущее с прошлым, заново открываемым самим себе.
Симптомы надежды в тех же точках, где дымится вулкан. Если это еще недавно надо было бы доказывать, то теперь оно само говорит разными человеческими голосами: избирателей и депутатов, «неформалов» и инакомыслящих внутри КПСС, голосами национальных движений и культурных сообществ. Крайности еще не сблизились, но шансы на это - налицо. Сегодняшняя десталинизация в конечном счете не что иное, как, вероятно, последняя из отпущенных нам возможностей прийти к всестороннему историческому компромиссу.
Илиос Яннакакис
Десталинизация является обобщающим понятием, которое, включает в себя любые отклонения от так называемой сталинской системы. Обычно оно противопоставляется понятию сталинизма, которое подразумевает как модель осуществления власти коммунистов (партия-государство), так и его культовую идеологическую систему, возникшие после Октябрьской революции, а в дальнейшем развитые и укрепленные И. В. Сталиным за время его пребывания во главе КПСС и Советского государства (1924-1953). В западной исторической литературе, а потом и в обиходе этот термин стал употребляться с 60-х годов. Отчасти он обозначает и те кризисы, процессы и изменения, которые происходили в коммунистическом мире (компартии у власти и компартии западных стран) после XX съезда КПСС (1956 г.).
Если десталинизация началась непосредственно после смерти И. В. Сталина как борьба за власть, разгоревшаяся в высшем руководстве КПСС, то важным событием в истории коммунистического движения и международных отношений она стала лишь после XX съезда. На закрытом заседании Первый секретарь ЦК Н. С. Хрущев осудил «культ личности Сталина, разоблачил преступления, совершенные своим предшественником с 1934 года, и обвинил его в нарушении «ленинских принципов». «Секретный доклад», с которым были ознакомлены коммунистические партии Востока и Запада, лишь недавно официально опубликован в коммунистической прессе. Тем не менее «осуждение культа личности Сталина», какой бы ограниченный характер оно ни носило, привело к целому ряду непредсказуемых событий, которые потрясли самые основы дотоле монолитной коммунистической системы. В сложной истории десталинизации в СССР и других странах Восточной Европы можно выделить два главных фактора, характеризующих суть процесса: десталинизацию по инициативе сверху с установлением ее рамок (либерализация) и десталинизацию по инициативе интеллигенции или общества в целом с расширением этих рамок и выдвижением собственных требований.
Как правило, такие требования касаются индивидуальных и коллективных свобод, реабилитации осужденных и казненных в годы сталинского террора, восстановления исторической правды, а значит, и свободы информации, творчества и отмены цензуры.
Уровень удовлетворения этих отныне постоянных требований прямо пропорционален степени десталинизации, определенной властями. Несоответствие десталинизации, провозглашенной сверху, требованиям пробудившегося общества высвечивает противоречие, существующее между провозглашенной органами власти необходимостью политического, экономического и социального развития, и закостенелостью их политических и идеологических структур. Более того, ограниченная десталинизация непроизвольно дает обществу возможность сформулировать требования общедемократического характера, вплоть до политического плюрализма (революция в Венгрии, свободные профсоюзы, демократический социализм).
Таким образом, с 1956 года десталинизация в коммунистических странах привела к возникновению ситуаций четырех типов:
- открытые кризисы (польские события 1956, 1968, 1970, 1974, 1980-1981 годов; революция в Венгрии 1956 года, Пражская весна 1968 года). В Венгрии и Чехословакии «порядок» был восстановлен в результате советского военного вмешательства. В Польше же кризис вышел далеко за рамки десталинизации как таковой;
- разрывы и расколы (Китай, Албания), которые приводят к появлению самостоятельных «моделей» (маоизм);
- формы «национальных разновидностей» коммунизма (Румыния, Северная Корея, Албания) и даже династические «модели» коммунистического правления (Румыния, Северная Корея);
- фазы «либерализации» (потепление), сопровождающиеся попытками проведения реформ в экономике и других областях духовной и общественной жизни страны. Обычно за такими фазами следует возвращение к старым нормам и усиление репрессий (похолодание).
В коммунистическом движении на Западе десталинизация привела к возникновению двух долговременных и взаимосвязанных явлений:
- появление «полицентризма» (относительная автономия от Советского Союза, последовательный отход от безоговорочной верности «модели» советского типа, постепенное исчезновение института Совещаний представителей международного коммунистического движения под эгидой КПСС);
- попытки разработки «иного коммунизма» (еврокоммунизм, расколы и создание «независимых» компартий, маоизм, троцкизм, че-геваризм и т. д.).
Как правило, десталинизация находит свое выражение в двух основных явлениях: либерализации и демократизации, которые определяют темпы развития коммунистической системы.
Гулаг
Гулаг
Николай Верт
Присловье «Это вам не Гулаг», получившее известность с легкой руки юмориста Сампе, красноречиво свидетельствует об исключительно широком и ускоренном распространении этого сокращения, точно расшифровать которое мало кто может, включая и тех представителей Народа, которые совсем еще недавно, громя своих политических противников, восклицали: «В Гулаг их, в Гулаг!»
Всего лишь через три года после опубликования на Западе книги Александра Солженицына «Архипелаг Гулаг» это варварское сокращение было введено в «Робер», известный толковый словарь французского языка. Гулаг получил в нем такое определение: «Концентрационный лагерь для политических заключенных, ставший символом царящего в СССР гнета».
Замечательный успех слова, превратившегося в политический символ! Поразительное непонимание исторической реальности, выраженное в определении! Однако скольжение от исторического аспекта к политическому в высшей степени показательно. Мы еще вернемся к этому. Сколько же политических заключенных в прямом смысле этого слова находилось в Главном управлении лагерей (Гулаге), описанном А. Солженицыным? Сколько приходилось на одного партийного активиста, арестованного по обвинению в «правом уклоне» или в «троцкистской контрреволюционной деятельности», простых колхозников, осужденных за кражу нескольких снопов с не принадлежащего им более поля, рабочих и мастеров, посаженных за «умышленное повреждение» машин, а также обыкновенных «уголовников»? Мир Гулага, и в этом один из уроков книги Солженицына, состоял не только из выдающихся деятелей, арестованных за их политические убеждения, это просто-напросто образчик советского общества, взятый в натуральную величину. Признание сокращения-символа Гулаг является неким результатом, завершением долгого и мучительного пути, избранного около полувека назад рядом светлых и смелых умов, которые решились тогда заявить о немыслимом: 6 том, что в «стране социализма» существуют концлагеря. Крупные публичные процессы, проходившие в Москве в конце 30-х годов, были скорее событиями-ширмами, нежели специально подготовленными представлениями. Сенсационные признания «старых большевиков», «хитроумные ходы кремлевских отравителей» долгое время маскировали более прозаические ужасы Гулага. После второй мировой войны, несмотря на появление множества неопровержимых свидетельств, подавляющее большинство мыслящей элиты придерживалось точки зрения известного персонажа, выведенного Симоной де Бовуар в ее романе «Мандарины»: «Говорят о лагерях в России. Но здесь я согласен с мнением В. Это отвратительно, заявляет он, но, организуй мы кампанию против концлагерей, буржуазия будет премного довольна». К тому же склоняется и властитель дум послевоенного поколения интеллигенции Жан Поль Сартр в своей известной формуле «Не следует приводить в отчаяние Бийанкур». Общественное мнение Запада осознало масштабы распространения концлагерей в СССР в сталинский период лишь через многие годы. Пришлось ждать разоблачений «оттуда», приходивших в виде сомнительных слухов, почерпнутых из «секретного доклада», в подлинность которого мало верили, а затем в виде публичных выступлений делегатов XXII съезда КПСС в 1961 г.
Таким образом, когда в 1973 г. вышел «Архипелаг Гулаг», почва для него была подготовлена. Этот труд, скромно названный автором «очерком художественного исследования», удивительное сочетание исторического поиска, социально-этнографического анализа и собственной исповеди зека Александра Солженицына, в несколько месяцев стал мировым бестселлером. Своим успехом книга обязана не только той силе, с какой описан мир концентрационных лагерей, но и поразительной ясности анализа. Лагеря не являются тем, чем их пытались представить в своих путаных писаниях многие другие свидетели и жертвы сталинизма, а именно «случайностью истории», поверхностным явлением, свойственным «периоду культа личности», «нарушением социалистической законности». Они присущи советской системе. Архипелаг Гулаг был заложен в первые недели нового строя, в тот момент, когда русский народ беспрекословно принял провозглашенную Лениным в январе 1918 г. «единую общую цель» - «очистить русскую землю от всякой нечисти». Первые островки архипелага быстро превращаются в континенты, одновременно идет слияние «страны Гулаг» со Страной Советов. С этой точки зрения история 60 лет советского строя есть не что иное, как история борьбы тоталитарного государства против человека, история порабощения человека государством и постепенного подчинения человека гнету, принятия им рабского состояния. Сторонник строгой нравственности Солженицын, для которого в каждой нации, как и в каждом человеке, идет борьба между Добром и Злом, заключает: «В нас не оказалось любви к свободе. Мы потеряли меру свободы».
Труд Александра Солженицына сразу же показал себя книгой революционной, стал новой Библией, книгой борьбы и веры для всех, кто разочаровался в социализме, для многих и многих людей, переставших верить Марксу, Энгельсу и Ленину и обратившихся к поискам ключа, который помог бы им наконец понять этот странный мир под названием Советский Союз.
Несколько опечаленных умов - из числа историков, которым тут же навесили оскорбительный ярлык ревизионистов, - тщетно пытались доказать, что отдельные области экономики, социальной жизни и политики в период с 1917 по 1956 год не были полностью и в равной мере поражены концлагерной язвой; слово «Гулаг» стало своего рода волшебным ключиком. «После прочтения «Архипелага Гулаг», - писал в 1975 г. А. Глюксман, бывший маоист, поднявшийся с тех пор до звания «нового философа», - нам не остается ничего другого, как объявить теоретическим кретинизмом все доктрины, которые говорят о более или менее социалистической России… СССР - страна капиталистическая и фашистская (конечно, этот фашизм более тонок, более образован, более критичен, чем нацистский), - читаем мы черным по белому в «Архипелаге Гулаг». Таковы наши источники, и они ничем не хуже источников, которыми пользовался Маркс».
Глобальное - историческое, философское, моральное - исследование этого советского «феномена» показывает, что Гулаг, согласно определению, данному в словаре «Робер», является «символом царящего в СССР гнета». Эта формула не замедлила появиться на закрытой арене политических дискуссий между правыми и левыми силами. В частности, во второй половине 70-х годов Гулаг сыграл в политическом противостоянии внутри французского общества ту же самую отпугивающую роль, какую играл полвека назад устрашающий образ «человека с ножом в зубах».
Но времена изменились. Вспоминать о гулаговском социализме или советском фашизме в период перестройки и крупных успехов в средствах массовой информации «человека 1988 года» М. Горбачева представляется неуместным. Ведь и сама советская печать публикует классиков лагерной литературы: «Крутой маршрут» Е. Гинзбург, «Колымские рассказы» В. Шаламова, «Факультет ненужных вещей» Ю. Домбровского и многих других. В Москве идет (наконец-то) подготовка в возведению памятника жертвам сталинизма, чтобы вернуть народу ту память, которую Солженицын хотел сохранить, создавая свой «Архипелаг». Однако и сегодня в Советском Союзе неоднозначное отношение к этой книге и происходит это потому, что в «Архипелаге», как заявил недавно в Москве один из выступавших на вечере, посвященном семидесятилетию писателя, «изложена глобальная альтернативная концепция нашей истории» и что «при нынешнем брожении умов эта книга опасна». «Мы не должны забывать о ней, но готовы ли мы ее объяснить?»
«Гулаг» продолжает тревожить умы. И по-прежнему выполняет свою роль - роль могильщика идеологий.
Рой Медведев
Первые концентрационные лагеря возникли в нашей стране в 1918 году, при жизни В. И. Ленина. Их появление было обосновано так: люди должны не просто отбывать наказание, а приносить пользу Республике. В 20-е годы формировалась система исправительно-трудовых лагерей разного типа. Например, существовали колонии для детей и подростков (о них мы знаем из книг Макаренко). Это были лагеря не с карательными функциями. Наоборот, в первую очередь ставилась задача накормить, обучить, воспитать тех, чью судьбу поломали страшные потрясения гражданской войны. Правда, уже тогда действовали колонии в системе не только народного просвещения, но и ГПУ. Руководителями и преподавателями были чекисты. Такие колонии строго охранялись, что и понятно: ведь в них попадали настоящие преступники. Но и тут главной задачей было исправление, перевоспитание человека с помощью труда: строительного, сельскохозяйственного, заводского.
В начале 30-х годов эта система стала заметно меняться. Беспризорных и безработных оставалось в стране все меньше, но колонии пополнялись по-прежнему. Помимо уголовных преступников, сюда попадала огромная масса раскулаченного крестьянства. В это время и было образовано Главное управление лагерей НКВД СССР - трагически знаменитый Гулаг. Его функция сразу была определена как двойная: экономическая и воспитательная. Причем вторая постепенно вытеснялась первой.
Сделаем небольшое отступление в историю. Было бы неправильно утверждать, что система Гулага не знает аналогов в мировой практике. Собственно говоря, Гулаг - та же каторга в гигантских масштабах. Каторга существовала в царской России, на ней работали тысячи политических и уголовных заключенных. Но русская каторга была скорее карательной, чем экономической системой, хотя задачи освоения Сибири и Севера ставились. Труд на ней был тяжелый, но малопроизводительный. Значительно больший экономический эффект давала каторга в других странах. Например, за счет труда каторжников во Франции проводилось освоение колоний: болотистых районов Новой Каледонии и Африки. На каторгу тоже попадали не только уголовники, но и политзаключенные - особенно после массовых революционных выступлений, например Парижской коммуны. Так называемые «лагеря для перевоспитания» создавались в Китае во время «культурной революции». Гулаг выделяется громадными масштабами и грандиозностью экономических задач.
Уже в первой половине 30-х годов силами заключенных строились Беломорско-Балтийский канал и канал Москва - Волга, железнодорожная магистраль в Сибири и на Дальнем Востоке. Система Гулага расползлась по стране. Лагеря возникли на Колыме, в Казахстане. Добыча золота и полезных ископаемых, лесоповал… Появились лагеря на строительстве крупных промышленных предприятий Днепрогэса, Сталинградского тракторного завода, Магнитки.
Поначалу в лагерях большинство составляли уголовники и раскулаченные. Из числа политзаключенных здесь оказывались немногие, преимущественно инженеры (особенно после процессов «инженеров-вредителей» (1929-1931). Они становились бригадирами, работали в конструкторских бюро. В эти годы лагеря еще не превратились в места массового уничтожения. Положение в них было более или менее терпимым: приличное питание, ограниченный рабочий день. Хотя уже тогда жизнь лагеря была двойственной: внутренняя, скрытая от глаз, и внешняя - показная. По Беломорско-Балтийскому каналу ездили писатели, рассказывали, как там хорошо, как успешно идет «перековка». А на самом деле многие люди погибали от морозов, плохого снабжения, непосильного труда, издевательств уголовников.
Когда наступил период массовых репрессий 1936-1937 гг., в лагеря хлынул огромный поток политзаключенных. Гулаг невиданно разросся, охватив практически всю страну. Все больше и больше хозяйственных задач возлагалось именно на эту систему. Лагерный труд давал большую часть добычи древесины, 50-60% полезных ископаемых, заключенные строили предприятия, санатории, Московский университет. Одновременно резко ухудшилось содержание в лагерях. Иначе и быть не могло: даже такая грандиозная система не могла справиться с тем огромным потоком людей, который поставлял НКВД. Условия были теперь таковы, что лагеря сделались истребительно-трудовыми. Труд стал средством уничтожения.
Во время войны положение в лагерях снова ухудшилось. В 1941 году, во время немецкого наступления, снабжение резко сократили. Чуть не половина заключенных погибла. Но состав лагерей быстро пополнился: сажали тех, кто оказался в немецком плену или на оккупированной территории. А после войны прокатилась еще одна волна массовых репрессий: ленинградское дело, кампания против «космополитов» и другие. В разные годы через систему Гулага прошло от 10 до 15 миллионов человек. Причем важно отметить, что со временем эта организация начала сама стимулировать массовые репрессии: ей постоянно требовалось пополнение. Замышлялись новые великие стройки, нужна была рабочая сила. Заключенные использовались везде, где никто не захотел бы оказаться добровольно: в самых отдаленных районах, на наиболее тяжелых работах. Фактически это было восстановление рабского труда в условиях сталинского социализма. Из истории известно, что рабский труд не дает высокой производительности. Так было и в СССР. Лагеря требовали огромной охраны, работа заключенных была малоэффективной. Гулаг оправдывал себя только потому, что наша страна очень богата экономическими ресурсами. Кроме того, важнейшим оставалось политическое обоснование этой системы - избавление от идеологических противников. Это в теории. А на практике - поддержание в обществе атмосферы страха. Государство подталкивало граждан ко всеобщему недоверию и доносительству.
Итак, в конце 30-х - начале 40-х годов и после войны Гулаг достиг высшего расцвета. После смерти Сталина эта система стала постепенно сворачиваться, а в 1956 году, после XX съезда партии, была окончательно разрушена.
Сейчас у нас в стране существуют исправительно-трудовые лагеря, в основном для уголовных преступников. Там содержится значительно меньшее число людей, чем «во времена Гулага», - наверное, полтора-два миллиона человек. Большая их часть - несовершеннолетние. Труд заключенных используется в сельском хозяйстве, на различных предприятиях. Но сейчас не делается ставки на экономический эффект от лагерей. Они существуют, чтобы исправлять преступников. Правда, наша печать много пишет о том, что условия там мало подходят для перевоспитания. Места заключения предстоит серьезно совершенствовать. А для этого необходимо осмысление нашего страшного исторического опыта. Только зная, на каких беззакониях и нарушениях человеческих прав был основан Гулаг, можно сегодня говорить о создании строго правовой и гуманной системы наказания и воспитания.
Диссиденты
Диссиденты
Лариса Богораз и Александр Даниэль
Диссиденты (лат. dissidens - несогласный) - термин, который сначала западная, а затем и советская печать с середины 70-х гг. применяла к лицам, открыто спорившим с официальными доктринами в тех или иных областях общественной жизни СССР. Само явление зародилось значительно раньше, в эпоху, непосредственно последовавшую за хрущевской «оттепелью», т. е. в 1964-1968 гг. В этот период значительная часть интеллигенции осознала расхождение между своими общественными идеалами, сформированными в основном историческим опытом и надеждами предыдущего десятилетия, и политическим курсом послехрущевского руководства, непосредственным толчком к такому осознанию стал судебный процесс над писателями А. Синявским и Ю. Даниэлем (февраль 1966 г.). Этот суд не только способствовал кристаллизации общественного мнения, но и стимулировал первые формы гражданской активности (прежде всего в виде петиционной кампании в защиту осужденных писателей). В 1968-1969 гг. под влиянием продолжающихся политических процессов (дело А. Гинзбурга - Ю. Галанскова, январь 1968 г.) гражданская активность части «инакомыслящих» стала приобретать признаки общественного движения. Возникла определенная координация действий; Самиздат, до того по преимуществу художественный, обогатился публицистикой, социально-политической эссеистикой (например, «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» А. Д. Сахарова), многочисленными «открытыми письмами» и т. д.; весной 1968 г. начал выходить машинописный информационный бюллетень «Хроника текущих событий». Выпуски «Хроники» являются основным источником по истории диссидентства.
Специфика диссидентского движения в истории общественных движений в России определяется тем, что диссидентство как целое никогда не стремилось стать ни политической оппозицией, ни тем более политической партией. Попытки поставить вопрос о политических перспективах движения (с такими попытками исторически связан термин «демократическое движение», бытовавший в конце 60-х - начале 70-х гг.) не имели успеха. Диссиденты никогда не имели ничего похожего на общую программу, а те из них, кто стоял на определенной политической платформе, - от марксистской (Р. и Ж. Медведевы, П. Г. Григоренко) до православно-националистической (В. Осипов и др.), - осознавали ее как свое личное дело, не вмещающее в себя диссидентство как целое. Общей являлась гражданская и нравственная позиция, видимым следствием которой становилась общественная активность, противопоставленная господствующему конформизму. В условиях почти полного отсутствия гражданского общества «отщепенчество» становилось единственной формой реализации личности в сфере общественной жизни. Таким образом, понятие «диссидент» изначально несло в себе принципиальную парадоксальность. Осознать себя членом общества, ответственным за его судьбу, значило быть отторгнутым от общественных структур, носивших в значительной мере иллюзорный характер. В этих условиях импульс к социально значимому действию мог носить преимущественно внутренний и экзистенциальный характер; типичным примером «диссидентского» поведения была демонстрация семерых на Красной площади 25 августа 1968 г. (ее участники протестовали против ввода советских войск в Чехословакию). Высокий статус «отщепенчества» подкреплялся еще и тем, что диссиденты изначально придерживались принципа самоценности человеческой личности; «отщепенство» становилось для многих средством утверждения суверенности личности, которая при дефиците работающих общественных структур оказывалась один на один с властью. Отсюда и определенная настороженность большинства диссидентов по отношению к идее самоотождествления личности с какой бы то ни было общностью и, как следствие, принципиальность «непартийность», «неполитичность», «неидеологичность» движения. Отсюда и повышенный интерес к вопросам права - не только как к инструменту защиты человека от посягательств карательных органов в первую очередь как к средству построения гражданского общества.
Характерно, что единственным самоназванием, которое диссиденты не получили извне, стал термин «правозащитники». Правозащитное течение всегда было ядром диссидентского движения, точнее, полем пересечения интересов всех других течений - политических, социально-культурных, национальных, религиозных и многих других. В центре внимания правозащитников было положение с правами человека в СССР и несоответствие этого положения Всеобщей декларации прав человека ООН. Именно в сфере правозащитной деятельности сформировались основные диссидентские независимые («неформальные», по более поздней терминологии) организации: Комитет прав человека (1970 г.), Инициативная группа защиты прав человека (май 1969 г.), Московская и ряд республиканских групп содействия выполнению Хельсинских соглашений (начиная с 1976 г.), Комитет защиты прав верующих, Комиссия по расследованию использования психиатрии в политических целях.
Включая в себя, а отчасти порождая такие оформленные общественные тенденции, как, например, правозащитная деятельность, диссидентство в свою очередь существовало в более широком контексте диффузного инакомыслия большей части интеллигенции (инакомыслие, впрочем, проявлялось и в других социальных слоях). Провести границу между инакомыслием и диссидентским движением крайне непросто: скорее всего, ее можно определить как границу между образом мыслей и типом социального поведения. Однако зачастую (особенно в сфере профессиональной деятельности гуманитариев) образ мыслей оказывался напрямую сопряженным с активной общественной позицией: таким образом, множество писателей, критиков, философов, художников оказывались наряду с диссидентами, на позициях нравственного противостояния конформизму. Некоторых из них репрессии и другие формы давления со стороны властей вытолкнули непосредственно в диссидентство. Так появились литераторы-диссиденты (А. Галич, Г. Владимов, А. Солженицын, В. Войнович), философы-диссиденты (Г. Померанц, Б. Шрагин, А. Зиновьев) и др.
Разнообразные формы собственно диссидентской деятельности до середины 70-х годов сводились в основном к получению и распространению той информации, которая по идеологическим соображениям либо вовсе не затрагивалась официальной печатью, либо сознательно искажалась. К этой тематике относились: судебные и внесудебные репрессии по политическим мотивам; положение политических заключенных; национально-культурные и религиозные движения на Украине, в Литве, в Закавказье; движение крымских татар, месхов и других народов за возвращение на родину; преследования верующих различных конфессий; проблемы эмиграции; цензурный произвол в литературе.
Очень скоро мощностей Самиздата стало недостаточно для тиражирования этой информации, и значительная часть ее различными каналами начала уходить на Запад и там публиковаться - возник «Тамиздат». Это дало повод для обвинения диссидентов в антипатриотизме, политической ангажированности и даже в работе на западные спецслужбы.
Кроме экзистенциального порыва к нравственному сопротивлению, побудительным мотивом участия в диссидентском движении было стремление помочь конкретным людям, подвергшимся репрессиям. Движение породило широкомасштабную систему помощи политзаключенным и их семьям, конституировавшуюся в 1974 году в так называемый Фонд помощи. Кроме того, спорадически возникали и действовали многочисленные комитеты помощи конкретным лицам. Участники этих комитетов помощи и самого Фонда подвергались репрессиям.
Еще один важный аспект активности диссидентов - их участие в самиздатской деятельности. Кроме отдельных работ, в Самиздате 70-х гг. функционировали многочисленные машинописные журналы как литературные, так и общественно-политические: «Вече», «Поиски», «Память» (периодический сборник исторических материалов) - в Москве; «Сигма», «37», «Часы», «Женщина и Россия» - в Ленинграде; «Аушра», «Пастоге», «Рупинтиялис», «Перспективос» - в Литве; «Украинский вестник» - на Украине; «Золотое руно» - в Грузии и многие другие. Их участников - редакторов и авторов - также считали диссидентами
Непрекращающиеся репрессии, с одной стороны, и массовая эмиграция - с другой, не привели к заметному уменьшению количества людей, принимавших участие в диссидентском движении. Однако с конца 70-х гг. стал кардинально меняться состав его участников. Новые люди, в основном молодежь, часто воспринимали диссидентство как политическую оппозицию или как особую субкультуру, альтернативную официальной. В силу особенностей движения оно, по мере восприятия его самими участниками как изолированного социально-культурного образования с выраженной политической доминантой, таковым и становилось. Самодостаточность «нового диссидентства» (предпосылки этого, впрочем, были созданы всем ходом развития движения) привела, в значительной степени, к потере движением своих уникальных черт. Впрочем, основные принципы - защита прав человека, ненасильственные действия, гласность - новое движение в своей теории и практике сохранило.
Роль диссидентов в истории «периода застоя» сложно определить однозначно. Представляется, однако, что одной из важнейших общественных функций диссидентского движения было целеполагание, т. е. формирование и сохранение определенных общественных идеалов. Последующая эпоха перестройки в значительной мере легализовала традиционные диссидентские лозунги: гласность, демократизация общественной жизни, создание правового государства, радикальная реформа в экономике, открытое общество и т. д. Однако перестройка ввела эти лозунги в области реальной политики с присущими последней свойствами компромиссности, непрямолинейного движения, частичных решений. Диссидентская интеллигенция в некоторой своей части оказалась не готова к этому процессу и продолжает чувствовать себя хранительницей идеалов; другая часть современных диссидентов, в принципе соглашаясь с необходимостью компромисса, не в состоянии принять активное участие в политической жизни страны в силу эмоционального неприятия политики как рода деятельности, - неприятия, присущего социально-психологическому складу традиционных диссидентов.
Мишель Окутурье
В феврале 1966 года два советских писателя, Андрей Синявский и Юлий Даниэль, которых считали авторами изданных за границей сатирических произведений, предстали в Москве перед судом. Совершенно не признавая своей вины и не прося прощения, как того требовали неписаные законы монолитного общества, они высказывались за свободу мысли и за право быть непохожими на других. Они оказались в том же положении, что Борис Пастернак 8 лет назад, или «дикий» поэт Иосиф Бродский, осужденный в Ленинграде за «тунеядство» в марте 1964 года. Подсудимые чувствовали присутствие незнакомых друзей, которые собрались перед небольшим залом заседаний, куда пускали только родственников. Суровое наказание «преступников» вызвало волну протестов и прошений, поддержанных многими западными коммунистами. Молодой поэт Александр Гинзбург, который ранее уже отбыл наказание в исправительной колонии за создание в 1960 году первого подпольного литературного обозрения «Синтаксис», объединил выступления обвиняемых и их защитников в «Белую книгу». Она циркулировала в машинописных распечатках и издавалась за границей. Когда его осудили, другие заняли его место.
Скромных возможностей Самиздата, старой печатной машинки «Эрика», которая, по словам барда Александра Галича (также диссидента), не делает больше 4 копий, было достаточно для подрыва монополии государства на информацию. Эти средства обеспечивали широкий резонанс борьбе, которую начал в 1967 году великий мятежный писатель Александр Солженицын (ему тоже пытались заткнуть рот) против всесильного Союза писателей, инструмента государственной монополии на литературу.
В августе 1968 года, во время советской интервенции против «Пражской весны», состоялась первая попытка публичного выступления на Красной площади с участием Ларисы Богораз и поэтессы Натальи Горбаневской. Вступил в борьбу и академик Андрей Сахаров, «отец советской водородной бомбы». «Демократическое движение» повело борьбу за уважение к правам человека, в частности за свободу выступлений. Огонь разгорелся, и никакие репрессии уже не смогут его погасить.
Термин «диссидент», взятый из словаря истории религий, свидетельствует о замешательстве политической мысли, марксистской или любой другой, перед этим новым феноменом. Он родился благодаря ослаблению террора после смерти Сталина. Как и революционеры XIX века, диссиденты сегодняшнего (или вчерашнего?) дня составляют в беспредельной России незначительное меньшинство. Но этим и ограничивается сходство. Перед лицом всемогущего государства, абсолютного властелина экономической, социальной, юридической, культурной жизни и под наблюдением всеприсутствующей «госбезопасности» диссиденты кажутся гораздо менее опасными, чем их предшественники. Отказ от всех попыток конспирации, вооруженной борьбы, подпольных действий, кроме чтения и распространения запрещенных произведений, частично объясняет отсутствие политической программы, сравниваемой с программами их предшественников.
Это отсутствие политической программы одновременно свидетельствует о более глубоком различии между революционерами XIX и XX веков. Революционная мысль с прошлого столетия и до наших дней совпадает с мыслью о политической рациональности, которая была уничтожена в России официальным марксизмом.
Власти не из садистских побуждений пытались расправиться с диссидентством при помощи психиатрических больниц, в которые были помещены Галансков, Буковский, Плюштич, Наталия Горбаневская и многие другие: совсем наоборот, это делалось с полным убеждением в собственной абсолютной правоте. В глазах молчавшего большинства, образованного всеприсутствующим официальным мышлением, диссидентство приравнивалось к простому и полному отказу от рациональности. Зато принуждение со стороны государства преподносится и добровольно воспринимается как благоразумие.
Практика заключения диссидентов в психиатрические больницы одновременно показывает, в чем состоит их истинная сила. Чтобы быть опасным, диссидентству не нужно ни оружия, ни программы, ни даже большого количества сторонников, - ему достаточно существовать, так как уже это ставит под сомнение правомерность однопартийной системы.
Признать оппозицию, даже теоретически, - значит ослабить эту правомерность, основанную на всеобщности, противоречащей разуму правды. Термин «отщепенец», возникший из образа отделенных от ствола щепок, часто используется как синоним слова «диссидент» и имеет сильный религиозный оттенок. Официальная логика сводит диссидентство к отщепенству и лишает его всякого права на политическое существование. Так как со времен Сталина простое физическое уничтожение диссидентства не использовалось, остается его устранение либо эмиграцией (сперва разрешенной евреям, как будто для содействия национальной интерпретации диссидента), либо при помощи психиатрических больниц.
Возвращение Сахарова, реабилитация таких покойных уже диссидентов, как Некрасов и Галич, шаг, сделанный навстречу Бродскому, Солженицыну и Синявскому, как будто свидетельствуют о том, что такие способы борьбы принадлежат прошлому и что советское общество, судя по заявлениям Горбачева, готово признать легальное существование оппозиции. Это будет концом диссидентства через переход от теократического (или идеократического, что в общем одно и то же) общества, обреченного на монолитность, к светскому и демократическому обществу, основой которого является плюрализм.
Французская революция
Французская революция
Евгений Кожокин
Официально признанная, и освященная многолетней традицией концепция абсолютистского государства во всех своих принципиальных моментах оставалась неизменной в конце XVIII в. В то же время и сам монарх и его монархия становились все менее абсолютнымии. Абсолютизм подразумевает определенное единомыслие подданных короля, Франция же конца старого порядка представляла собой общество раздробленное, идейно разобщенное. Абсолютизм превратился в фикцию, жизненность которой поддерживалась тем, что продолжал существовать мощный бюрократический аппарат. Но и сам аппарат был подвержен эрозии. К тому же его глава, король Франции Людовик XVI, не обладал ни волей, ни умом, необходимыми для решительного реформирования государства. Людовик XVI жаждал популярности, но добивался ее лишь уступками. Колебания и противоречия правительственного курса привели к последовательному провалу реформ Тюрго, Неккера, Калонна. Разразился кризис между королевской властью и высшими слоями дворянства, представленными в парламентах, провинциальных штатах и в собрании нотаблей 1787 г.; невозможность разрешения кризиса ни путем возобновления одной из сторон, ни путем компромисса привела к необходимости апелляции к голосу нации - к созыву Генеральных штатов. Затянувшийся конфликт, в основе которого лежал вопрос о путях и средствах преобразования страны, создал ситуацию, контроль над которой государственными властями был быстро утрачен. Бурно развивавшееся гражданское общество выработало новые формы организации. В ходе выборов в Генеральные штаты социально-психологическое единство и политическую форму обрело третье сословие, ранее аморфное социальное образование, имевшее лишь отрицательное значение. Возник грандиозный идеологический миф третьего сословия и о третьем сословии. В 1789 г. миф выполнил свою политическую функцию и исчез навсегда. Буржуазия сумела использовать старинную оболочку для самоконституирования и мобилизации масс и затем отбросила его за ненадобностью. Весной 1789 г. многие французы как бы заново открывали свою страну, обретали новых духовных вождей. С каждым днем усиливалось противостояние государства и гражданского общества. Наконец, 17 июня собрание представителей третьего сословия Генеральных штатов объявило себя Национальным собранием. Развитие гражданского общества в определенном смысле достигло своего пика - родилась новая государственная форма.
Великая французская революция, уничтожив старый порядок, создала современную политику, характерную для общества товарных отношений. Она разорвала связь, которая ранее связывала политическое и гражданское, разрушила корпоративную структуру, высвободила гражданское общество из политической сферы, и дух политики обрел всеобщность, освобожденную от феодального партикуляризма. В рамках старого порядка буржуазия вынуждена была искать формы объединения в неполитических организациях: академиях, масонских ложах, различного рода культурных и научных обществах. Воздействие на принятие политических решений осуществлялось опосредованно - через парламенты, легальную и подпольную печать, путем коррумпирования государственного аппарата. Все это каналы ненадежные и малоэффективные, окончательное принятие решения в любом случае ускользало от контроля буржуазии. Часть буржуазных элементов продолжала входить в корпорации, другая часть относилась к дворянскому сословию, соответственно и первые, и вторые использовали специфические, традиционные формы диалога с королевской и местной властью. Общность интересов формировавшейся буржуазии впервые с некоторой отчетливостью проявилась в ходе составления наказов и выборов в Генеральные штаты. До этого сам характер политической системы старого порядка предопределял выпячивание на первый план противоположных частных интересов различных региональных, профессиональных, сословных, конфессиональных группировок буржуазии.
Захват государственной власти в 1789 г. Способствовал консолидации буржуазии как класса. Внутренние противоречия буржуазии не исчезли, но они были теперь сведены в систему, которая как единое целое противостояла двум бывшим первым сословиям и королевской власти. Первичные собрания избирателей, муниципалитеты, дистрикты, департаментские власти, Национальное собрание - взаимосвязанные органы, составляющие государство и его гражданскую основу, все они находились с 1789 г. под контролем буржуазии, более того, буржуазия составляла их плоть и мозг. Дворянство с формально-юридической точки зрения также служило социальным наполнителем этой системы. Казалось бы, овладев правилами новой политической игры, используя свое еще немалое экономическое могущество, а также престиж и силу (до 1791 г.) королевской власти, дворянство могло вполне успешно отстаивать свои интересы. Но как в рамках старого порядка формирующийся класс буржуазии, играя по правилам, неизбежно проигрывал дворянскому сословию, так и в новых условиях дворянское сословие должно было с не меньшей неизбежностью проигрывать классу буржуазии. В итоге дворянство сделало ставку не на интеграцию в буржуазную политическую систему, а на реставрацию прежней дворянско-абсолютистской.
Революция сняла конфликт государства и гражданского общества, привела к стремительной децентрализации власти. Правда, либеральные рациональные схемы - разделение властей (гармония законодательной, исполнительной и судебной власти), равновесие между столицей и периферией - не были рассчитаны на аналогичные условия гигантского кризиса. Революция порождала демократическое государство, но в ходе своего развития все более множила примеры несовпадения реальной практики с теорией прав человека. Провозглашенные ею принципы «Декларации прав человека и гражданина» оказывались принципиально утопическими. Либеральные структуры в 1792 г. были потеснены структурами демократическими и отчасти ново-авторитарными. Жирондистская попытка осуществить синтез и создать либеральную Демократию провалилась. Мелкий люд создал свои политические организации, свои ячейки власти. Санкюлоты отрицали либерализм во всех его обличьях. Развитие революции шло от кризиса к кризису, для их преодоления требовались государственные структуры и механизмы политической деятельности совершенно особого рода, созданные не на века, а только на время исключительных обстоятельств. Движение к демократии сопровождалось отказом от некоторых ее основ и, таким образом, являлось одновременно движением к диктатуре. Политика подчиняла государственную жизнь, хотя именно ради автономного, беспрепятственного развития гражданского общества во многом и осуществлялась революция. Конвент после восстания 31 мая - 2 июня 1793 г. уже не был полноценным представительным институтом. Принципы прямой демократии потеснили принципы демократии представительной.
Народ в лице движения санкюлотов привел к власти политическую группировку, в наибольшей степени отличавшуюся вниманием к его нуждам, якобинцы были демократами, но волею обстоятельств именно они создали диктатуру. Ради утверждения демократии в будущем они начали искоренять демократию в настоящем. Несовместимость революционной демократии и революционной диктатуры породила духовный кризис как Робеспьера, так и якобинской республики. Летом 1794 г. революционное меньшинство - якобинцы и санкюлоты - потеряло способность руководить страной и государством.
В результате того же революционного движения, которое превратило политику в автономную сферу, общество также освободилось от тех пут, что сдерживали свободную игру эгоистических интересов. В итоге гражданское общество становилось в оппозицию к сфере политики, и общество в конечном счете возвратило себе те права, что временно были узурпированы политической революцией. Термидор явился политическим выражением частных интересов. Он принес освобождение гражданского общества от революционной диктатуры и деградацию политики. То было первое завершение французской революции.
Но минимальное государство при неразвитом гражданском обществе, к тому же пережившем шок гражданской войны, не может справиться с анархическими тенденциями. В то же время деградация политики, необходимость государственного порядка, успешная внешняя война породили гипертрофированное развитие армии. В 1799 г. политический вакуум заполнил Наполеон Бонапарт, восстановив государство и его примат над гражданским обществом. То было окончательное завершение революции.
Франсуа Фюрэ
История Великой французской революции в том виде, в каком она преподавалась во Франции на протяжении XX века, многие годы исходила из двух взаимосвязанных спорных идей.
Первая из них преподносила всю сумму событий, имевших место между 1789 годом и Бонапартом в качестве «буржуазной революции», обеспечившей превращение буржуазии в господствующий класс в государстве и обществе как в объективном смысле (создание условий для утверждения господства буржуазии), так и в субъективном (революция есть продукт стратегии определенного класса). Идея эта не является чисто марксистской, поскольку она была выдвинута либеральными философами и историками Реставрации и уже затем взята и по-своему дополнена Марксом.
Вторая, напротив, была чисто марксистской. Она выдвигала тезис, согласно которому данная буржуазная революция несла в себе зародыш будущей, подлинно освободительной революции пролетариата. Маркс постоянно противопоставлял политическим иллюзиям французов конца XVIII столетия социальную подлинность будущей революции. А когда такая революция, казалось бы, произошла (в 1917 году в России), она наложила отпечаток на всю историю французской революции, тем более что большевики буквально бредили якобинским волюнтаризмом.
Сочетание этих двух идей породило представление о Великой французской революции как о явлении, проникнутом буржуазным духом с 4 августа 1789 года и до принятия Кодекса Наполеона, прерванном кратким периодом «забегания вперед», каким явилась якобинская диктатура (1793). В этом проявилась возможность слияния в одно целое единства и многообразия исторического процесса. Именно это толкование подверглось критике в трудах историков последней четверти нашего века, посвященных Великой французской революции. Критика затрагивала ряд пунктов.
В работе по социальной истории показан «несовершенный» характер французской буржуазии XVIII века. Хотя французская революция носила действительно антиаристократический характер, ее нельзя рассматривать как продукт деятельности общественного класса, являющегося движущей силой ускоренного развития капитализма, которого, кстати, не произошло.
Буржуазия не является более ни единственной, ни даже центральной движущей силой революции. Дворянство сыграло большую роль в ее подготовке, а частично и на начальных этапах, с 1789-го по 1791 год. Активизация народных масс является ключом к пониманию 1793 года. Поведение крестьянства в целом, встретившего революцию с одобрением, характеризуется резкими различиями. И наконец, роль революционного, до 1793 года, и послереволюционного государства не может быть сведена, по-видимому, лишь к логике буружазных интересов. Обращение к идее контрреволюции в попытке объединить все разнородное, что несет в себе революция с ее предполагаемо буржуазным характером, является лишь иллюзией сознания.
Само разнообразие политических форм, порожденных революционными событиями, начиная с замены аристократического общества обществом свободных и разных людей, ведет к тому, что «социальное» толкование французской революции уступает место скорее «токвильской», нежели марксистской постановке вопроса, что открывает широкую дорогу политической уклончивости современной демократии. Это дает возможность вновь обратиться к двум центральным проблемам: к загадке чрезвычайно радикального характера 1989 года во Франции и к причинам деспотического уклона в развитии революции.
Таким образом, в современной историографии французской революции, освобожденной от опеки социально-экономического детерминизма, преобладающее значение приобретает, на мой взгляд, возврат аналитического мышления и исследований к проблемам политики. Противопоставление политических прав и прав социальных, довлевшее над рядом поколений исследователей, отступает на второй план в связи с новым обращением к тому глубокому перелому, каким стало рождение мира независимых индивидов, с превеликим трудом вовлекаемых в какие-либо политические образования.
Октябрьская революция
Октябрьская революция
Марк Ферро
Русские добились в октябре 1917 г. того, чего не добились ни революционеры 1789 г., 1830 г., 1848 г., ни коммунары 1871 г.: одновременного свержения старого режима, уничтожения социального и экономического неравенства и установления народного правительства. Поэтому легко представить себе, что основные творцы такого завершения могли выглядеть как строители «Города Счастья», утопии столь же древней, как и история человечества.
Уничтожив частную собственность на средства производства, изменив условия вступления в брак и обещая всем материальное благополучие, основанное на новой организации труда, эти деятели осветили Восток «лучом надежды». Они утверждали, что достигли успеха благодаря новой науке, марксизму, последовательными воплотителями которого были Ленин и большевики.
Но уже с 1917 г. многие отрицали мысль о том, что эта революция была исторической необходимостью, что она завершала собой Историю. Многие также отрицали, что октябрьское пробуждение было выражением воли русского народа. Они считали, что успех революции можно было бы объяснить только ловкостью руководителей - большевиков, почти военной дисциплиной их партии, некомпетентностью или слабостью их противников. Эта точка зрения, приравнивающая Октябрь к государственному перевороту, к военному путчу, берет начало в резких замечаниях Мартова, обращенных к Ленину (осень 1917 г.), в работах Каутского и Розы Люксембург. Позднее ее подхватили англосаксы, в частности Шапиро, а теперь и некоторые диссиденты.
Напротив, советские историки, старающиеся доказать законность власти большевиков и выступающие, таким образом, в роли слуг государства, доказывают, что развитие капитализма в России неизбежно вело к революционным противоречиям и привело благодаря деятельности партии большевиков, авангарда пролетариата, к победе этого последнего. Заранее предвиденная, логически предсказуемая Октябрьская революция была, по их мнению, исторической необходимостью, и они доказывают, что Ленин был прав, выступая одновременно против анализа меньшевиков и анализа Зиновьева, Каменева, Троцкого и других противников вооруженного восстания. При этом они добавляют, что война сыграла большую роль, чем оплошности Николая I или Керенского, и что мирное развитие страны является мифом, потому что и оно несло в себе революционные противоречия.
По правде говоря, ни теория заговоров в феврале или переворота в октябре, ни позиция исторической закономерности не дают полного представления о революционном феномене, более того, это даже затрудняет его понимание.
Прежде всего, граница между Февралем и Октябрем была не так очевидна, как того хочет большевистская легенда.
Во многих областях ряд перемен, приписываемых власти большевиков, произошел до Октябрьского восстания: так, в деревне крестьяне еще до лета 1917 года захватили часть земли и сельскохозяйственного инвентаря. На заводах также заводские комитеты (фабкомы) организовали контроль за производством и даже самоуправление более чем на 500 мелких и средних предприятиях; после Октября при поддержке большевистских профсоюзов возник рабочий контроль - новообразование, заменявшее собой прежнюю практику рабочих.
Далее, в некоторых университетах, например в Одессе, с 8 октября 1917 года профессора и студенты полностью перестроили традиционную систему образования; в театрах и кинематографе актеры и авторы освободились от зависимости администрации (хотя это продолжалось недолго).
В целом можно даже сказать, что для общества настоящей переменой был Февраль; Октябрь означал радикализацию и окончательный разрыв со старой элитой.
Фактически свершение Октябрьской революции было результатом двустороннего движения: сверху, с октября 1917 года, это были действия Ленина и наиболее авторитетных из его соратников - Свердлова и Троцкого; и снизу, учитывая, что еще до октября возникла целая сеть народных комитетов, которая постепенно заняла государственный аппарат. Следовательно, Октябрьскую революцию можно охарактеризовать как противоборство между правительством (Керенского), не имевшим больше власти над государством, которое развивалось после падения царя, и государством (та самая сеть комитетов, Советов, профсоюзов и т. д.), у которого не было головы, но которое постепенно попадало под контроль большевиков, иногда демократическим (например, Советы депутатов), иногда бюрократическим (например, совет местных комитетов или ПВРК), а иногда и авторитарным путем.
Еще до Октября образовалась народная бюрократия (аппаратчики), которая захватила контроль над огромным количеством мелких комитетов: районные комитеты, комитеты по снабжению и т. д. Члены этих новых центров власти обладали новыми функциями в обществе, а также и новыми источниками доходов (взносы, небольшие зарплаты, выплачиваемые управляющими, и т. д.). Таким образом, они теряли связь с классом, из которого вышли (бывшие рабочие, солдаты и унтер-офицеры), и их будущее зависело от победы большевиков над контрреволюционерами или оппозиционерами. Эти первые аппаратчики, выходцы из народа, часто из крестьянства, становились большевиками, чтобы сохранить полученное благодаря революции новое социальное положение и свое место в новом обществе.
Постепенно эта народная бюрократия поднималась по ступенькам лестницы госаппарата; она достигла высот власти в 30-е годы, сняв с ответственных постов специалистов в таких разных областях, как армия, образование, промышленность, медицина и т. д., и все это благодаря уникальной в истории политике выдвижения масс. Власть сумела привлечь к участию в этой политике и нерусских, даже если для достижения цели и было использовано насилие (к инородцам, как и по отношению ко всем остальным).
Плебеизация власти объясняет в равной мере как коммунистическую идеологию и политику, так и тот консенсус, который позволил режиму укрепиться, несмотря на все допущенные перегибы. Он смог таким образом выиграть гражданскую войну.
Способы образования этого консенсуса очень сложны, что породило по крайней мере несколько противоречивых легенд.
Одна из них существует еще со времен Троцкого, утверждая, что подрыв демократии Советов, бюрократизация системы происходили только при Сталине; на самом же деле внутренняя демократия партии большевиков существовала только с Февраля по Октябрь, а вне партии Ленин и Бухарин осуждали представительную демократию (статьи Бухарина в «Спартаке» в июне 1917 г. и позднее). Более того, Ленин и Троцкий допускали перегибы народной власти и насилие, узаконивая их. Народная власть Советов, второй очаг революции наряду с большевистскими руководителями и присоединившимися к ним, состояла из солдат и недавно прибывших из деревни молодых рабочих, которые не допускали даже принципа плюрализма и боролись с ним как с «буржуазным», присоединяясь в этом к лидерам большевиков, которые хотели избавиться от соперничающих партий.
Вторая легенда старается обвинить большевиков, и только их, в том, что произошло после 1917 года. Однако в действительности отказ от чисто социалистических ценностей (возвращение к традиционной семье в 1926 году, к великорусскому патриотизму в основном после 1936 года и к антисемитизму, прославление академичности в искусстве и отвержение авангардизма и т.д.) был проявлением плебеизации власти. Это не проистекало из социалистических идей, присущих основным руководителям (Коллонтай, Зиновьев, Луначарский и т. д.), но ведь они погибли в борьбе за власть и оставили место новым, не имеющим настоящей культуры кадрам и руководителям.
Наконец, третья легенда, что сталинский тоталитаризм является следствием однопартийной системы, тоже ошибочна. Во-первых, потому что многопартийность была уничтожена насильно еще во времена Ленина, Троцкого, Бухарина и других; затем потому, что это уничтожение, подчинение или подрыв остальных учреждений политическими партиями есть источник этого феномена. В 1918 году, например, для уничтожения заводских комитетов большевики использовали помощь левых меньшевиков и даже небольшевистских профсоюзов; на самом же деле возродить настоящую демократическую систему может как плюрализм мнений и партий, так и предоставление независимости власти Советам, университетам, профсоюзам, областям и т. п.
В настоящее время конфликты между различными советскими учреждениями за контроль над партией и жизнью страны, как и начало предоставления автономии общественной жизни, изменили начальное положение дел. Новое, образованное поколение содержит молодые ростки новой власти, культурные запросы которой будут другими, более высокими, чем запросы крестьян, рабочих, солдат первых лет большевистской власти, ставших аппаратчиками.
Горбачев является одновременно выражением такого социального превращения и его двигателем.
Михаил Гефтер
Октябрьская революция: событие, эпоха, феномен сознания. У каждой из этих ее ипостасей (или проекций) свой календарь и свое пространство, хотя в исторической действительности границы между ними относительны и подвижны.
Думается, мы вправе именовать семь с лишним десятков лет после переворота 25 октября (ст. ст.) 1917 г. двуединством освоения и отрицания Октябрьской революции - подобно тому, как в XIX в., взятом в целом, историк видит и овеществленную, и отвергнутую духом и действием Французскую революцию 1789 г.
Событие. Самый короткий календарь у восстания солдат столичного гарнизона и рабочих Петрограда, в ходе которого власть перешла к большевикам. Пролог - свержение монархии. Стихийный порыв в считанные дни совершил то, на что революционной Франции потребовалось свыше трех лет. Правда, у России был позади 1905 год. Но правда и то, что Россия была менее готова к республиканской жизни, чем Франция Конвента - страна, в которой уже «народилась новая нация» (П. Кропоткин). Не будет парадоксом, если мы скажем: опережая Мир, Россия опередила себя. Она устремилась к всепроникающему равенству, не успев превратить только что обретенную свободу в конституционный правовой строй. Она заявила себя демиургом вселенского освобождения, будучи еще далекой от завершения собственной раскрепостительной работы. Оттого и расплата не могла не войти в результат.
Общие определения требуют, однако, конкретизации в обстоятельствах и идеях, в политических течениях и лицах. 1917-й повторял своего предтечу в изменившихся условиях. Спонтанная самоорганизация трудящихся (Советы!) переплелась на этот раз с открытой конфронтацией партий, представляющих все классы. Отсроченные вековые чаяния («черный передел»!) сошлись с отказом солдата воевать за чуждые ему интересы. «Горизонтальная» демократизация, охватившая разные слои населения, не в силах была остановить «вертикальный» распад. Разруха и паралич транспорта толкали российскую глубинку к автаркии, а отпадение нерусских окраин было лишь вопросом времени. Россия как бы вернулась к своей изначальности. Все предстояло отыскивать сызнова, и еще неясно было: в какой мере эта нужда действительная, а в какой навязывается истории и человеку фантомами мессианского сознания и традициями русского радикального нетерпения? Одно очевидно: рутинные решения исключались. Ставка на status quo революции, которой упорно держалась небольшевистская демократия, и прежде всего партия социалистов-революционеров (эсеров), обладавшая после Февраля подавляющим влиянием, - обессиливала этот левый фланг застрявшего процесса и уже этим одним готовила исподволь бесперспективную кровавую перетасовку. Мне не представляется убедительной принятая в историографии хронология гражданской войны, относящая ее начало к послеоктябрьским дням (поход Керенского - Краснова на Петроград, мятеж атамана Каледина, бои в Москве). Не вернее ли считать, что сама большевистская революция явилась ответом на неудержимо рвущуюся из недр на поверхность войну «черной» и «белой» кости?
Мы подходим здесь к проблеме, вызывающей нескончаемые споры: существовала ли альтернатива монопартийному Октябрю, утвердившему в качестве общего знаменателя последующей России диктатуру пролетариата? Альтернатива равнозначна выбору, притом выбору, не скованному тем, что налицо, и даже тем, что в «запаснике». Предметом альтернативного выбора является смена вектора развития, а стало быть, и конфликт, борьба на этом поприще. Вчитываясь в документы, вдумываясь в перипетии 1917-го, мы обнаруживаем непредсказуемые переходы первоначальной силы в бессилие и, напротив, слабости в критическую массу взрыва. Миллионы голодных и бунтующих людей на одной чаше весов и тысячи, сотни, десяток, наконец, один-два человека на другой - допустимо ли в таком случае говорить вообще о более или менее разумной направленности революции? Ответ будет расхоже отрицательным, если представлять ее осуществлением наперед заготовленных историей предпосылок. Он будет иным, когда приходишь к выводу: самое специфическое в революции состоит в том, что главные свои предпосылки она творит собственным ходом. С этой точки зрения Февраль - недопредпосылочен. Его рамки были узки для главного дела - фактического упразднения всех сословных привилегий и перегородок. Преимущественно русский поначалу, он лишен и замысла, и энергии, без каких невозможно было заменить «единую и неделимую» империю беспримерно новой консолидацией Евразии. Наконец, ему недоставало и наметки социального устройства, посредством которого Россия сумела бы заново самоопределиться в Мире XX века.
Факт, допускающий разные оценки, оставаясь фактом - никто не был ближе к восполнению этой суммарной нехватки, чем большевики. Точнее: взявшее верх их ленинское крыло, которое осуществило ревизию правоверного (ленинского же) большевизма времен первой русской революции. В утверждении, что большевики овладели властью лишь благодаря политическому вакууму, немало верного; верно и то, что успех пришел к ним как к наиболее жесткой, дисциплинированной организации, сумевшей добыть полновластие в результате «внесения заговора в массовое восстание» (Л. Троцкий). Но действительная трудность, фиксируемая движением мысли сторонников Ленина и доводами его оппонентов, состояла не в овладении, а в удержании власти. Страх перед лицом распада и входящего в нравы безвластия - тот психологический барьер, который не смогла одолеть небольшевистская демократия, - предстояло в пороговые осенние месяцы превозмочь их противникам. Но раньше всего - одному. Отдавая должное политической комбинаторике Ленина, мы видим вместе с тем, что его воля к удержанию власти, форсировавшая и срок восстания, была производной от внутреннего диалога, в фокусе которого - всемирно-историческое право начать: приступить к осуществлению Марксова проекта коммунистической революции, находя для этого не предусмотренные самим проектом формы реализации его же. Искомая санкция действия отлилась к кануну Октября в формулу, сочленяющую два понятия-шанса: государственный капитализм и государство типа Коммуны. Первая половина формулы устраняла искус всеобщего обобществления преобразованием спорадически-военного регулирования экономики в устойчивый механизм «общественного счетоводства» и контроля сверху над мелкотоварной стихией. Дополнением (и противовесом!) этой и ограниченной, и всеобъемлющей связности призвана была стать уникальная политическая система: республика Советов, строящаяся снизу вверх на условиях непосредственного народовластия, ротации всех должностных лиц, перехода в руки трудящихся реального распоряжения источниками жизни, то есть с самого начала содержащая в себе «отмирание государства».
Историк вряд ли способен установить, что в последнем счете сыграло большую роль - стремление ли лидерской группы большевиков (в первую очередь Ленина и Троцкого) не упустить момент, который может и «не повториться», либо характерная для социального проектирования вообще уверенность в его всечеловеческой пригодности. Наверно, и то и другое. А стихия сокрушающей и торжествующей революции подвергла затем своей редакции и всю версию Начала, вовлекая в эту импровизированную переделку как самого автора, так и его партию, которая вместе с массовостью приобрела и тот военно-коммунистический облик, что наложил печать на все предстоящее.
Оставаясь, однако, в пределах события, мы не можем не сосредоточиться на мгновении, сделавшем Октябрьскую революцию неустранимой. Это мгновение - встреча человека, мыслящего будущим Мира, с прошлыми веками, олицетворенными в коренной, мужицкой России. 19 августа 1917 г. эсеры опубликовали сводку 242 наказов деревни крестьянским депутатам. Ленин без промедления и колебаний принял ее. Я убежден, что на этот шаг и в такой именно форме решиться (среди большевиков) мог только он. Декрет о земле, зачитанный им с черновика на II Всероссийском съезде Советов 26 октября, явился поистине великим историческим компромиссом. Ближайшие судьбы России, и прежде всего выход ее из войны держав, были предрешены; предрешен был (этим же!) и разгон Учредительного собрания. Событие перешло в эпоху.
Эпоха. Хронология ее зависит от того, как определяем мы ее содержание. Здесь уместно опять-таки сопоставление с классической революцией Нового времени. На чем поставила точку Франция, что во всемирном «осадке» ее революции? Сказав: Декларация прав и Кодекс Наполеона - мы вплотную подходим к окончательному результату: европейскому человечеству. Но знаем, что между Декларацией и Кодексом - террор и вантозские декреты, Вандея и 9 термидора, которое подвело черту под судорожными попытками вождей Горы найти равнодействующую между эгалитарным натиском санкюлотов и жаждущей порядка буржуазной собственностью. Мы знаем также, что экспорту Французской революции воспротивились не только европейские династии, но и европейские народы, и равнодействующей на этой, более широкой основе был не Священный союз, а упрочение суверенных континентальных наций. В конце концов развитие одолело неотторжимую от революции жажду самопродления, сформировав «вторичный» капитализм с адекватным ему основанием. Мир обогатился новой нормой - и новыми противоречиями, и далекими от идиллии способами их обуздания и ассимиляции. Сопоставим ли с этим интегратом прямых и дальних следствий классической революции баланс эпохи Октябрьской революции? Отметим сразу - близость в тех же ключевых позициях, где и глубокие несовпадения. Наиболее трудный вопрос: незавершенной ли была сама Октябрьская революция (выражение И. Дойчера) или неостановленной? Иначе говоря - отчего не дался России переход от одного типа исторического движения к другому, от неклассической революции к неклассической норме?
В этом сжатом тексте я не силюсь дать ответ. Ограничусь лишь попыткой несколько развернуть сам вопрос. Вернусь к тому, с чего начал. Если признать, что эпоха состоит из освоения и отрицания Октябрьской революции, то каковы пропорции того и другого? Сравнительно проще описать первое: укоренение революции в российский жизненный обиход, однако и тут своя трудность - удастся ли выделить итог в чистом виде, освобожденном от не укладывающихся в эти рамки видов деятельности, от перемен, которым Октябрь дал простор, хотя сами по себе многие из них не были ни революционными, ни тем более коммунистическими? Но именно эти перемены (как замечаем мы сегодня) таили в себе перспективу другой жизни, не отвергающей прямо революцию, но ставящей предел ее экспансии.
Спустя многие годы различие в таких понятиях, как «коммунистическая революция» и «социализм», кажется несущественным. На мой взгляд, оно-то и проясняет природу отрицания Октябрьской революции историей нашего века. Отрицалась именно коммунистическая революция, а результирующей могла бы стать (в пределах ее эпохи) неклассическая норма: производительное неравенство и цивилизующая государственность социалистического толка. И если это не произошло либо было надолго отодвинуто, чтобы вернуться уже в иную эпоху и в иной форме, то вряд ли удастся объяснить это тем, что революция свершилась не там, где ей «положено». Молодой Грамши назвал (не в осуждающем смысле) Октябрьскую революцию революцией против «Капитала». Сегодня, сопоставляя первый акт трагедии с финалом, мы, вероятно, имеем право сказать, что проекту Маркса суждено было материализоваться в масштабе, наиболее близком его замыслу (не меньше, чем Мир!), как раз там, где тип осуществления все дальше уходил не только от европейского прецедента, но и от собственного Начала, от своего первого исторического компромисса. Привычная ссылка на отсталость также мало что разъясняет сама по себе, ибо отсталость - это не просто несовпадение уровней развития, но и особого рода сознание, отвергающее «естественность» этой аритмии Мира. В неклассических условиях догнать (выпрямляя путь и сокращая сроки!) с неумолимостью диктует перегнать - со всем, что отсюда проистекало в стимулах и возможностях их утилизации; среди них лидирует та же, что и у классической революции, страсть к самоувековечению, которая отвергает любой нейтралитет, порождая социальный заказ на врага и тиражируя опасности. Та же страсть, но обретающая дополнительный ресурс и в прошлом России (России бунта и опричнины), и в стойком расколе постоктябрьского человечества.
Мировая по проекту и по зачину, могла ли Октябрьская революция остаться таковой и впредь - и могла ли, оставаясь, не перемениться изнутри? Этот вопрос встал сразу после взятия власти большевиками (Брест) и возобновлялся вновь и вновь, пока - в качестве вопроса - не был упразднен однозначностью сталинского «окончательного» ответа.
Внешнее и внутреннее роковым образом сошлись в нэпе. Разумеется, не было согласованной связки между «отказом» ближней Европы встать на советский путь и мятежом России против распределительного коммунизма, который достиг своего иррационального верха к концу 1920 г. Однако это совпадение прямо выводит нас на развилку, где решалась участь неклассической нормы. Нет спору, нэп способен был стать новым историческим компромиссом, не менее, а даже и более всемирным по своему существу, чем Декрет о земле. Но нэп оказался свернутым, а затем и вовсе упраздненным, и прежде всего потому, что он не был до конца развернут. Военно-коммунистический монополизм власти, нашедший своего двойника во всепоглощающей национализации, силился восстановить «симметрию», и он располагал для этого пространством в душах и умах, превосходящим число открытых противников нэпа. Что могло пересилить последних, отвоевав на свою сторону это пространство? Что - и кто? Те же люди, что «начали» или вовсе иные? Параллель с агонией якобинской диктатуры бьет в глаза, как и несовпадение в финале. Однако отличие не в одном размере жертв и не только в сроках. Сам срок - производное. Если заметнее развязка, то где Рубикон? Можно назвать и 1923-й и 1928-й - в зависимости от того, какую сторону придвигающейся катастрофы мы имеем в виду («красное» ли великодержавие или возврат к продразверстке, крах ли еще одной попытки подвигнуть немецких рабочих на штурм версальской системы либо непредвиденный поворот событий в Китае). Стремясь вынести на мировое поприще внутренние противоречия «своей» революции, ее лидеры все чаще достигали эффекта бумеранга. У неудач этих, конечно же, был более глубокий источник, чем просчеты и разногласия. Мир оказывался несводимым к общему знаменателю, и эта несводимость возвращалась в Россию проблемой жизнеустройства, также несводимого к любому варианту единственности.
За невозможностью разобрать всю гамму опосредовании Октябрьской революции за ее евразийскими границами отмечу лишь один общий момент. Это - преподанный ею пример соединения стихии тотального разрушения со становлением особого рода системы, когда стихийные движения масс вводятся прямо и надолго в институты власти и уже продолжают действовать (с большей или меньшей степенью утраты себя) по правилам, диктуемым властью, которая так или иначе, но в соответствии с этими же правилами рекрутирует в свой состав людей «снизу». Думается, что мы вправе, пользуясь данным критерием, сопоставить столь полярные явления, как рузвельтовский «новый курс», круто переменивший роль профсоюзов в Штатах, и нацизм с его «революцией потных ног» (Т. Манн): превращением доведенных до отчаяния безработных в «сверхчеловеков», которым вместе с достатком была дана власть над судьбами других. То, что сталинизм и в этом отношении близок к нацизму, как будто не требует доказательств. Однако отнюдь не так просто разъяснить родство разногенезисных феноменов. Этот анализ, если поставить его на действительно всемирное основание, позволит нам, а частности, дать относительно точную датировку конца эпохи Октябрьской революции и попробовать ответить на вопрос, вытекающий из проблемы в ее самом широком виде: не следует ли считать неклассическую революцию последней в Мире - последней в исторически обусловленном и саму историю ограничивающем смысле?
Феномен сознания. Продолжим сказанное выше. По сравнению с классической революцией неклассическая и более «головная», и явственней, катастрофичнее бессознательная. Октябрьская революция - родоначальница этой причудливой и взрывчатой смеси. Подобно Французской она начинает собою человечество, но на этот раз не в национальных границах, поскольку, даже оставаясь дома, как бы присутствует повсеместно. Немало превращений она должна была претерпеть, чтобы этот исходный комплекс заместился патриотическим и державным самоутверждением, не теряющим, однако, и своих первоначальных клише. Ее символика также претерпевает эволюцию: от предметных образов, наполненных живыми воспоминаниями, к чисто ритуальным, которые призваны не столько сохранять связь поколений, сколько поддерживать представление о единственности власти, воплощенной в ее установлениях и персонификациях. А в виде итога - своего рода гибрид научной мифологии, предваряющей многие родственные и даже чужеродные продукты нерефлектирующего сознания XX в.
Сегодня, когда без малого все императивы Октябрьской революции подверглись обесцениванию, и если и повторяются, то, как правило, не вызывают встречного отклика у потомков тех, кто эту революцию совершал и пережил, и тем и другим кажется необъяснимой былая действенность ее магических слов, лозунгов и идеологем («а может, все было вовсе не так?»). Впрочем в нынешней эпидемии исторической невменяемости нет ничего удивительного. Отражение более или менее соответствует отражаемому предмету, то есть (в данном случае) не революции как таковой, а ее сталинскому переиначиванию - соответствует методологии или алхимии этого переиначивания, не столь примитивного, каким оно представляется на первый взгляд. Ибо оно соединило в себе банальность умолчаний, карательную дисциплину подлогов с пафосом несомненности, от которой нельзя уйти переменой знака и разоблачительными сенсациями. Если вдуматься, то чем доступнее лобовая десакрализация минувшего, тем дальше она от пересмотра, диктуемого неотложными интеллектуальными потребностями, а прежде всего позывом к нравственному возмездию, великий аргумент которого - миллионы умерщвленных пулей и голодом. Может, ни в чем не проявляется с такой отчетливостью различие между местью и возмездием, как в отношении к революции; возмездие здесь равнозначно обретению человеком свободы наследования, а она, по природе своей, тревожно близка к оправданию, поскольку ищет в прошлом не оценок самих по себе, а объяснения. Объяснения, способного вывести нынешнего человека из-под гнета анонимной непременности на почву и поприще развития, которое в преддверии XXI века уже не смеет полагаться на исправление последействием. Вот отчего нам следовало бы с такой же решимостью, с какой современность отклоняет миф об «истинной», равной себе Октябрьской революции, отклонить и ее перевертыш - миф о «ненужной» революции.
Ибо ненужность - это эстафета от того, что позади, к тому, что предстоит. Этот путь еще надо пройти, памятуя о том, что авторами беспрецедентного выбора - Мира без насилия - явятся восприемники былого без вычерков.
Память, история
Память, история
Пьер Нора
Память и история: на Западе, как и на Востоке, обращение к памяти и ее спасительным свойствам приняло в последнее время взрывную актуальность. В обоих случаях ее соотношение с историей прямо ведет к центру коллективных сущностей. Но следует остерегаться чисто внешнего сходства и рассматривать суть вещей, поскольку одни и те же слова не всегда означают одно и то же, их близость не должна нас обманывать.
И действительно, соотношение между памятью и историей здесь и там не одинаково по своей природе. На Западе память сегодня в меньшей степени освящена, потому что в большинстве случаев она фальшива и обманчива. Именно память, а не история несет нам готовые истины, благонамеренную ложь и корыстные легенды. Именно ей вменяются в вину всякого рода уродства и косность, потому что память по самой своей природе относится к сфере психологического и эмоционального, пережитого, личного, воссозданного и мифического, то есть к сфере того, что трудно опровергнуть. В этом, вероятно, и проявляется ее ценность и ее магия, но также и ее слабость, ведь именно здесь возникают неконтролируемые деформации, именно память выступает объектом всех, видимых и невидимых, манипуляций властей, партий, средств массовой информации, убежищем коллективной мифологии, открытой дверью к ошибкам. Ясно, что память ведет, как правило, к отчуждению, а история - к освобождению. Но не менее ясно и то, что в отношении Советского Союза можно утверждать обратное. В противоположность истории, которая превратилась в фабрику лжи во имя так называемой научности, обращение к памяти не является, возможно, прямым выходом к исторической правде, но оно, во всяком случае, выступает как символ свободы, как альтернатива тирании.
На Западе также существует потребность в памяти, но звучит она как требование. Однако эта потребность питается из других источников, нежели в Советском Союзе, и имеет другие выходы. Призывы к памяти по эту сторону «железного занавеса» объясняются резким ускорением исторического развития, неудержимым движением истории, а не ее блокированием или ее параличом. Они связаны с быстротой изменений во всех областях, что порождает опасность похоронить навсегда в окончательно умершем прошлом важнейшую часть того, чем мы являемся, того, что нас сформировало. Память превратилась, таким образом, в составной элемент нашей сущности, хотя эта сущность раскрывается скорее в сравнении с отличающимся от нее прошлым, нежели в устойчивом и непрерывном постоянстве. Существует, несомненно, кризис связи поколений, сомнительность наследства; однако обращение к памяти выражает тем не менее насущную потребность в преемственности, в осознании непреходящей ценности настоящего.
Эта навязчивая мысль о гибели, страх перед разрывом с прошлым проявляются во Франции особенно резко по целому ряду причин. Двадцать пять лет быстрого экономического роста, который примерно с 1950 года втянул в свое движение все общество, пришлись как удар кнута по стране, которая долгое время пребывала в состоянии социальной стабильности, опиравшейся на многочисленное крестьянство, и позднее других стран осуществила промышленную революцию. Эти факторы сделали разрыв с прошлым, как и быстрое исчезновение огромного капитала истории и традиций, еще более болезненным и опасным. Крушение, которое могло превратить нас в безутешных сирот прошлого, совпало к тому же с глубокими политическими преобразованиями общества со времени Пятой республики и резким изменением места и роли Франции в послевоенном мире в связи с окончанием колониальной эпохи. Из великой державы, какою всегда была Франция, она стала средней державой, и это превращение вместе с укреплением республиканской демократии значительно способствовало перестройке ее сознания и ее ретроспективного взгляда на свою великую историю. Таким образом, изменилась не только память общества - да еще в такой степени, что последние 20 лет нашей истории выступают как молчаливый эквивалент второй Французской революции, - но и память самой нации.
Само собой понятно, что все, называемое здесь памятью, то есть сохранение прошлого в настоящем, находит свое непосредственное выражение в понятиях истории. Не только всякого рода меньшинства - этнические, социальные, религиозные, региональные, - не только угнетенные слои и пасынки официальной истории стремятся вернуть себе свое прошлое и восстановить свою историю путем сбора и изучения оставленных ими в прошлом следов. Не только семьи, ассоциации, предприятия и учреждения обнаруживают вдруг, вместе с новейшим генеалогическим культом, потребность писать или организовать написание своих мемуаров или, другими словами, потребность воссоздать свою историю. Но также и прежде всего официальные власти и правительственные учреждения, которые проявляют небывалую заботу и выделяют обильные кредиты для спасения национального достояния, то есть для таких учреждений, как архивы, музеи, библиотеки, являющиеся основными инструментами исторической памяти.
Вывод: как бы ни были велики различия и противоречия между памятью и историей, между ними нет и не может быть абсолютного разрыва. История является критическим углублением памяти, а память отнюдь не отрицает историю. Пусть одна поправляет другую, пусть изгоняет из нее какую-то часть иллюзий и фальши, переписывает прозой ее поэзию, они обе говорят тем не менее на одном языке. Не так обстоят дела в Советском Союзе, где скорее вне истории и даже в форме протеста против ее фальшивых истин укрылись в поэзии, литературе, в романах и фильмах выражение памяти и острая нужда в подлинной истории. А когда же она придет, подлинная история?
Юрий Афанасьев
Память не только один из элементов, но и едва ли не ведущее начало общественного сознания, которое в глубинных, сущностных его основаниях не может не быть историческим. Сознание же историческое, будучи феноменом достаточно сложным, не сводится к знаниям о прошлом, поставляемым историей как наукой, хотя без них оно, разумеется, беспредметно и невозможно. Историческая наука развивается под воздействием морального исторического сознания, выражает его и сама на него сильнейшим образом воздействует. Она одновременно его результат и одна из причин.
Память - история - сознание. Одно с другим связано, одно обусловливает другое, между причиной и следствием нет четких границ. Попробуй тут разберись что к чему. Словом, все как в жизни.
Основные слагаемые исторического сознания - свод накопленных наукой знаний, научные теории и стихийно возникающие представления, всевозможные символы, обычаи и другие явления духовной сферы, в которых общество воспроизводит, осознает, то есть запоминает свое прошлое.
Можно сказать и так, в каждую социально-культурную эпоху историческое сознание зиждется на некоторых представлениях о фактах, об относительных ценностях и смысле прошлого как такового, или, говоря словами сторонников доктринальной приверженности, на своего рода целостной концепции Истории.
И бессознательное, и, хуже, умышленное небрежение памятью ведет к тяжелым личным и общественным недугам. Это вполне объяснимо. Поскольку прошлое всегда социально, поскольку факты истории - это всегда человеческие факты. Они фиксируют сознание, мотивы и действия людей, которые так или иначе творят историю. Поэтому, напрягая память, мы задаемся вопросом о смысле собственной жизни, хотим понять свое место в истории, понять себя. Как амнезия разрушает индивидуальную человеческую личность, так и амнезия историческая, уничтожая историческое сознание, варваризирует, обессмысливает жизнь общества. Это стало особенно понятно в последние годы нам, советским людям. Одно из самых трагических наследий сталинизма, которое - увы! - все еще не в прошлом, самая фальсифицированная, на мой взгляд, история, а на этой основе - глубоко деформированное общественное сознание. Мощными средствами пропаганды, усилиями официальной истории, которая стала верной служанкой этой самой пропаганды, физическими расправами, разветвленной сетью лагерей, наконец, сталинизм десятилетиями разрушал людскую память, внедряя в сознание мифический образ мирового и отечественного прошлого. Распространяя чудовищными тиражами один-единственный учебник - «Краткий курс истории ВКП(б)» - среди миллионов и миллионов советских людей, сталинизм принуждал общество заучивать историю, которую оно на самом деле не переживало.
Деформированная память проявилась не тайно в своеобразной индивидуальной и коллективной психологии, в господствующей идеологии, но и в политике - внутренней и международной, в том нагнетании напряженности в мире, которое за последние десятилетия слишком часто оборачивалось и разрушительными войнами, и губительным изоляционизмом.
Естественно возникает вопрос: почему в советском обществе память была столь сильно искалечена? Чтобы ответить на него, надо для начала переместиться из дней сегодняшних назад, лет на семьдесят.
Сразу же после Октябрьской революции у истории возникла специфическая функция - легитимация установившегося режима. Оказавшиеся у власти большевики искренне полагали, что именно они через свою диктатуру реализуют не что иное, как законы истории. Пожалуй, именно этим и объясняется тот факт, что в 20-х годах дискуссии на исторические темы приобрели столь важное значение в идеологической жизни советского общества. Надо сказать, что применительно к тому периоду еще вполне можно говорить именно о дискуссиях, о плюрализме позиций. Позже - уже в 30-е годы - научные споры обернулись идеологической борьбой и стала просматриваться генеральная, т. е. монопольная, партийная линия.
Примерно тогда же начался целенаправленный, двуединый процесс: стирание стихийной коллективной памяти и формирование памяти искусственной. Средства пропаганды, литература так называемого «социалистического реализма» водружали в массовом сознании мифические образы революции, коллективизации, индустриализации, скрывая реальные процессы и реальные трагедии.
Стали создаваться спецхраны, где сразу же оказались многие публикации двадцатых: были отданы в ведомство МВД и закрыты архивы. Даже стенографические отчеты съездов партии, той самой партии, которая объявлялась субъектом истории, оказались запертыми в те же спецхраны. Словом, для социальной памяти общества были возведены темницы, как для людей - лагеря.
Параллельно создавались новые, искусственные «места памяти» - музеи, выставки, переименованные улицы и города, нареченные пароходы, колхозы, школы, станции метро, учреждения - определенная среда вымышленного, мистифицированного прошлого. Лишаясь коллективной памяти, общество делалось неспособным переосмысливать те трагедии, которые оно же переживало: коллективизацию, голод начала 30-х, террор и т. п. Обреченное на беспамятство, оно обрекало и каждого из своих членов на индивидуальное манкуртство: при арестах отбирались личные архивы, фотографии, книги. Люди, оставаясь живыми, уходили как бы в небытие - «без права переписки». Молчание, наложенное на индивидуальные судьбы, в свою очередь не позволяло превратить память о них в узелки общей ткани коллективной памяти.
После смерти Сталина и XX съезда партии, с возвращением тысяч и тысяч людей из лагерей, с реабилитациями, с первыми более или менее правдивыми публикациями на исторические темы стена молчания стала надламываться, начался мучительный процесс возвращения обществу его памяти - пока фрагментарной, урезанной, сумрачной.
Во времена Хрущева и особенно после XXII съезда приоритет в деле реконструкции памяти принадлежал не истории, а литературе, мемуаристике: «Один день Ивана Денисовича» А. Солженицына, «За далью - даль» А. Твардовского, «Годы, люди, жизнь» И. Эренбурга. Сама история тоже была готова откликнуться на зов общества о возвращении ему прошлого. Начались более или менее независимые исторические исследования: «новое направление» в теории многоукладности, работы А. Некрича о предвоенных годах и другие.
Но с ползучей брежневской реанимацией сталинизма этот не успевший, по существу, начаться процесс восстановления памяти снова прекращается. Стремящихся к правде литераторов превращают в диссидентов или обрекают на молчание; издается увеличенный в объеме обновленный вариант «Краткого курса» - «История КПСС» под редакцией Пономарева, фабрикуются десятки лживых «мемуаров». Сталинский «Краткий курс» был для нашего общества трагедией, пономаревский - фарсом. Вместе они образовали огромный вакуум в общественных представлениях о прошлом. Но общество не может бесконечно ощущать здесь пустоту. Она, как правило, быстро заполняется всем, что способно добавить уверенности, а на худой конец хотя бы утешить. Этим, очевидно, и объясняется постоянно растущий, еще со времен Хрущева, интерес к русскому национальному прошлому. Мощный взлет деревенской темы в литературе, многочисленные экспедиции, индивидуальные путешествия на русский Север, оставившие глубокий след публикации Д. С. Лихачева, массовое коллекционирование русских икон, многие публикации в «Нашем современнике» - в этих и других явлениях последних десятилетий сливались попытки заглушить боль утраты национального наследства и стремление понять, откуда проистекают бесконечные наши беды, выяснить, кто мы такие. Но здесь же - и это надо ясно видеть - есть и нечто иное. В вакууме идентичности обретают пространство для обитания и такие шовинистические, антисемитские группы, как, например, «Память», которые, заигрывая с иррационально мыслящими социальными элементами, готовы предложить свой вариант идентичности - исторический, мифический, расистский - не в названии дело. Сущность его в том, что память предстает не как категория социальная, историческая, а как некая неизменная сущность. Этот вариант самопознания - не что иное, как очередная искусственная конструкция, новый миф, новая порция снотворного для удержания общества в состоянии идеологического дурмана.
Установление содружества между историей и памятью в условиях советского общества происходит непросто. История наша по-прежнему остается фальсификационной. Белые пятна в ней как разлившиеся озера, и в них отражаестя ужасная реальность - систематическое стирание коллективной памяти, которая не могла совпадать с тем, что хотелось бы удержать режиму в памяти официальной. Результатом этого стал кризис индентичности нашего современного общества: ведь историческая память - это наиболее важный, можно сказать, образующий элемент общественной идентичности.
Мы смотримся в прошлое, как в зеркало, и не можем себя узнать. Изображение разбивается на осколки. Многие сегодня понимают, что так жить нельзя. Видят и выход: чтобы восстановить утраченную память, вернуть обществу принадлежащее ему прошлое, надо покончить с претензиями на монополию в отношении этого прошлого. Оно принадлежит всем и никому в отдельности. А следовательно, и восстанавливать память о нем надо не на съездах и не в партийных комитетах, а научно, то есть в лабораториях, в библиотеках, в архивах.
Гражданское общество
Гражданское общество
Андроник Мигранян
Содержание понятия гражданского общества включает всю совокупность неполитических отношений в обществе, то есть экономические, духовно-нравственные, религиозные, национальные и т. д. Гражданское общество - это сфера спонтанного самопроявления свободных индивидов и добровольно сформировавшихся ассоциаций и организаций граждан, которая ограждена необходимыми законами от прямого вмешательства и произвольной регламентации деятельности этих граждан со стороны органов государственной власти. Суть понимания основоположниками той роли, которую играет понятие «гражданское общество» в их политической концепции, сводится к следующему. При осуществлении социальной революции именно в рамках гражданского общества происходят кардинальные изменения - вытеснение частной собственности и господствующих классов, которые затем, после формирования новых органов государственной власти, закрепляются в политической сфере. Происходит полное «раскрепощение» гражданского общества: неантагонистические классы, из которых оно состоит, становятся владельцами производства, и тем самым в исторической перспективе отпадает необходимость в специальном органе - государстве, которое поддерживало бы доминирование и господство одних классов над другими. Таким образом, сразу же после перехода к социализму начинается процесс сужения политической сферы, сферы государственной регламентации.
Хотя политическая теория марксизма однозначно утверждает приоритет гражданского общества над государством и в его прогрессирующем расширении видит путь отмирания государства, но при реальном переходе от капитализма к социализму характер взаимоотношений государства и гражданского общества зависит от степени отчлененности первого от второго при капитализме. Очевидно, что страна с более развитым капитализмом и гражданским обществом имеет возможность более безболезненно перейти к социализму.
Совершенно иная картина возникает, когда история открывает возможность для перехода к новой общественно-экономической формации в стране, где не развились все заложенные в старой системе потенции. В этих условиях, когда недостаточно развита экономическая, социальная и культурная сферы общества и переход к новой системе начинается с надстройки, новое, социалистическое государство оказывается практически единственной силой, на которую возлагается задача осуществления коренной ломки и перестройки старой экономической, социальной и духовной жизни общества. В итоге происходит инверсия функций государства и гражданского общества. Общество оказывается не в состоянии самостоятельно формулировать и ставить в повестку дня проблемы, требующие непосредственного решения, а государство берет на себя не только собственные функции, но и функции общества. Таким образом, государство как бы «поглощает» общество.
Актуальность понятия гражданского общества в настоящее время объясняется тем, что начавшаяся в стране перестройка преследует цель раскрыть все заложенные потенции индивидов и общества в нашей стране, что предполагает осуществление очередной инверсии в отношениях между государством и обществом, что соответствовало бы требованиями политической теории марксизма. Это означает, что в процессе перестройки в стране будут созданы институты гражданского общества. Постепенно будет ограничено государственное вмешательство в экономическую и социокультурную жизнь. Материалистическая функция, приобретенная государством в силу объективных условий, по мере укрепления гражданского общества будет сведена к минимуму. Государство займет отведенное ему теорией место - быть функцией общества под надежным его контролем. Главной политической задачей перестройки, происходящей в нашей стране под руководством партии, является достижение полного контроля гражданского общества над государством.
Доминик Кола
Начиная с 70-х годов нашего столетия ни один термин не пользовался большей популярностью, чем «гражданское общество»; перекочевывая из научных публикаций к газетным страницам, он и теперь остается предметом нескончаемых дискуссий. Со времени его первого употребления в XVI в. в комментарии к «Политике» Аристотеля этот термин постоянно присутствует во французском языке. Некоторые прибегают к нему для осуждения разрыва между «гражданским обществом» и «политическим обществом» (т. е. миром профессионалов и политики), другие противопоставляют в более широком смысле «гражданское общество» государству (в соответствии с берущей начало от Маркса традицией), а теоретики правового государства, следуя гегелевской традиции, видят в государстве условие для создания «гражданского общества». Таким образом, «гражданское общество» - это дающий повод кривотолкам штамп, который, однако, не мешает развитию мысли и политической аргументации вплоть до концентрации надежд на политические и личные свободы. Оппозиционеры в странах Востока стремятся анализировать специфические черты их общества и вторят Клоду Лефору, определившему тоталитаризм как поглощение «гражданского общества» государством. Этот термин может, правда, ввести людей в заблуждение, когда он звучит из уст кардинала парижского монсеньора Люстиже, который утверждает, что «христианство остается одной из основных движущих сил нашего гражданского общества…».
Этот термин получил во Франции особенно широкое распространение в период президентских и парламентских выборов 1988 г. в связи с попытками политического сдвига к «центру». Тогда президент Миттеран позаимствовал его у Мишеля Рокара, часто представляемого поборником «гражданского общества» и автономии социального, человеком, стремящимся к некоторому отступлению государства, что вызывает негодование тех, кто опасается подрыва главенствующей роли государства и политических партий в Республике. Однако его широкое использование не может заслонить от нас тот факт, что его смысловая многовариантность есть концентрированное наследие всех крупных фигур западной политической традиции: понятие «гражданское общество» столь же древнее, что и политическая наука, и со времени его первого употребления Аристотелем оно вобрало в себя различные отличающие его от других понятий ценности.
Хотя в наши дни противопоставление «политическое общество» - «гражданское общество» звучит из уст комментаторов и политических деятелей весьма тривиально, тем не менее речь идет о синонимичных в этимологическом плане терминах. «Гражданское общество» есть наивысшая форма общности; оно включает в качестве составных частей «ассоциации» (семья, корпорации), которые не могут сравниться с ним по своему значению, поскольку общность представляет собой сообщество, основанное на принципе справедливости; в нем человек может найти для себя наивысшее благо. Разве по своей природе он не есть политическое, гражданское или общественное существо? Если же «гражданское общество» - это государство, то тогда становится понятно, почему до XIX в. его синонимами были Нация (у Боссюэ) или Государство (у Руссо).
Сформулированное Блаженным Августином противопоставление двух видов человеческой общности - «града божьего» и «града земного» - имеет определяющее значение, т. к. оно построено на осмыслении средневековой мысли и протестантской реформы. Это принципиальное противопоставление не закладывает тем не менее основу для пространственного различия между Небом и Землей, это разделение онтологическое и мистическое. В «граде земном», возникшем в результате первородного греха, бредут «граждане» «града божьего», на которых снизошла селективная милость Бога любви. Итак, Вавилон противопоставляется Иерусалиму. «Гражданское общество» - это «град дьявола», проституированный Вавилон, который исчезнет с апокалипсическим пришествием божьего Иерусалима.
Блаженный Августин не призывал к восстанию против политической власти, он проповедовал подчинение, в том числе гонителю, Нерону. Это приятие порядка, даже несправедливого, в «граде земном» во имя божественной благодати будет впоследствии активно теоретизироваться протестантскими реформаторами, которые обоснуют таким образом существование светского государства, где человек на законном основании добивается реализации своих насущных интересов и где политическая власть законна. Вот почему Лютер столкнулся с общественными и духовными движениями, радикализировавшими его разоблачения современного католического Вавилона, а именно папского Рима. На тех же, кто стремился привязать «град божий» к «гражданскому обществу» (иконоборцы во главе с Карлштадтом, анабаптисты во главе с Томасом Мюнцером), навешивали ярлык «фанатиков». Отчаявшиеся добиться установления справедливости в «гражданском обществе» на Земле, движимые надеждой на установление «царства божьего», они хотели даже посредством насилия в ходе крестьянской войны добиться установления земного «царства божьего», что предполагало уничтожение частной собственности.
Однако в результате религиозных гражданских войн это понятие приобретает новое значение в противовес «естественному состоянию». И хотя переход от одного к другому равносилен разрыву и основывается на договоре (Гоббс) или происходит в модусе протяженности (Спиноза), сила людей от этого возрастает и они видят, что гарантия их жизни и безопасности в суверене, который прекращает состояние «войны всех против всех». Но если Гоббс видит отрицательное в природе, где человек человеку волк, а позитивное в «гражданском обществе», где люди в обмен на свою абсолютную свободу получают безопасность, то Руссо рассматривает переход от «естественного состояния» к государству и от дикого состояния к цивилизованному как падение.
В то же время в XVIII в. «гражданское общество» рассматривалось как один из этапов развития человечества от варварства к цивилизованному состоянию посредством труда; истоки современного «гражданского общества» следует искать в политической экономии. Так, Гегель, впервые отметивший различие и тесную взаимосвязь между государством и «гражданским обществом», рассматривал последнее как место, где человек своим трудом извлекает для себя пользу, но такую возможность ему открывает государство.
Совершенно иной подход мы видим у Маркса: то, от чего Гегель отказывается на уровне отдельных людей (война за интересы), Маркс усматривает в «корпорациях». Короче говоря, он считает неэффективным гегелевское государственно-юридическое решение противоречий «гражданского общества». Но он далек от того, чтобы отвергать само понятие, и широко использует его, стремится объяснить его исключительно средствами политэкономии, возводя его в то же время во всеобщий принцип исторического развития. По Марксу, речь идет о процессе, в котором поначалу еще мало отличавшиеся «гражданское общество» и государство постепенно расслаиваются. В период наивысшего расцвета частной собственности и крупной промышленности, иными словами, в период триумфа капитализма, наблюдается полный разрыв между политикой и экономикой, государством и «гражданским обществом»: государство полностью подчинено интересам имущих классов и используется ими в качестве орудия классовой борьбы против пролетариата. Однако во Франции при Наполеоне III сформировалось чудовищное государство: бонапартизм, стремясь к укреплению своих позиций, расширил бюрократическую касту, которая высасывала все соки из «гражданского общества». Из этого следует, что Парижская коммуна, явившаяся первой попыткой установления диктатуры пролетариата, была восстанием «гражданского общества» против паразитирующего государства. Таким образом, анархизм Маркса, его теория государства основаны на более высокой оценке «гражданского общества», и именно от его имени утверждается диктатура пролетариата.
Маркс часто воспевает буржуазию как преимущественно цивилизаторский класс. Двусмысленность понятия «гражданское общество» на немецком языке состоит в том, что его можно переводить и как «буржуазное общество», усиливая эту черту. «Гражданское общество» является составной частью истории, в которой «буржуазное общество» - последний цивилизаторский момент, ибо «гражданское общество» складывается полностью лишь с созданием современного буржуазного общества. Не удивительно, что в отсутствие сильно развитой буржуазии в России Ленин, не употреблявший само понятие «гражданское общество», видел в революционной партии и революции средство осуществления исторических цивилизаторских задач, которые из-за «азиатчины» и деспотизма не могли реализовать ни буржуазия, ни «гражданское общество». В отсутствие твердого по характеру и дифференцированного от самодержавного государства «гражданского общества» олицетворяющая собой государство партия будет выполнять роль демиурга, устраняющего варварство варварскими методами. Если борьбу за власть называть маневренной, а затем, с «самотермидоризацией», нэп - осадной войной, которая могла бы привести к развитию «гражданского общества» (а также нэпмановской необуржуазии), позволительно считать, что стратегия Ленина стала в некотором роде антимоделью для Грамши. Популярность работ Грамши в 70-х годах отчасти объясняет моду на «гражданское общество» - ключевое понятие в его лексиконе, которое еще больше запутывает проблему его смыслового понимания, - т. к. Грамши считает, что Западная Европа должна следовать отличным от российского революционным путем. По его мнению, это должна быть не маневренная война, в ходе которой приступом берут главную крепость, а осада с целью завоевания гегемонии в «гражданском обществе», которое в отличие от «политического общества», являющегося сферой господства репрессивного государства (падет в последнюю очередь), и представляет собой идеологический, культурный и политический комплекс. Можно отметить сходство линии Грамши с практикой католической церкви в ее социальной деятельности. Вполне возможно, что именно этим сходством и объясняется успех «гражданского общества» Грамши у «вторых левых» во Франции, находящихся под сильным влиянием католицизма. Отягощенное приобретенными за длительный период своего существования смысловыми значениями, понятие «гражданское общество» представляется трудноиспользуемым в его истинном смысле. Ключевое как для либерализма, так и для марксизма (во всяком случае, для Маркса), лозунг или пугало, его смысл и использование противоречат общему восприятию. Однако оно популярно не только по причине своей двусмысленности, но и в результате нынешнего недоверия в связи со стремлением к однородности социума. «Гражданское общество» утверждает различие (с семьей, церковью, естественным состоянием, государством), открывающее пространство для индивидуальных и коллективный стратегий. Осмысливать общество - это означает отчасти осмысливать его неадекватность самому себе.
Ментальность
Ментальность
Арон Гуревич
Ментальность - уровень индивидуального и общественного сознания; ее до самого последнего времени в нашей стране не принимали должным образом в расчет ни историки, ни социологи и философы, ни политики, сосредоточивавшие внимание преимущественно на идеологии. Вся живая, изменчивая и при всем том обнаруживающая поразительно устойчивые константы магма жизненных установок и моделей поведения, эмоций и настроений, которая опирается на глубинные зоны, присущие данному обществу и культурной традиции, по сути дела, игнорировалась и камуфлировалась догмами, словесными клише и иными псевдодуховными образованиями, давно продемонстрировавшими свою неэффективность. Ныне мы вынуждены признать существование религиозной, национальной, номенклатурно-бюрократической, тоталитарной, сервилистской, сциентистской и всякого рода иных ментальностей, отнюдь не детерминируемых - или, во всяком случае, далеко не всецело - социальным строем и производственными отношениями.
Когда мы говорим о ментальности, то имеем в виду прежде всего не какие-то вполне осознанные и более или менее четко формулируемые идеи и принципы, а то конкретное наполнение, которое в них вкладывается - не «план выражения», а «план содержания», не абстрактные догмы, а «социальную историю идей». Человек способен ответить на вопрос о том, каковы идеи, которыми он руководствуется, но правомерно ли спросить его: «Какова твоя картина мира?» Едва ли он ее знает, но именно картина мира, включающая в себя, в частности, представления о личности и ее отношении к социуму, о свободе, равенстве, чести, добре и зле, о праве и труде, о семье и сексуальных отношениях, о ходе истории и ценности времени, о соотношении нового и старого, о смерти и душе (картина мира в принципе неисчерпаема), именно эта картина мира, унаследованная от предшествующих поколений и непременно изменяющаяся в процессе общественной практики, лежит в основе человеческого поведения.
На начинающейся ныне стадии коренной перестройки советского общества ощущается острейшая необходимость изучения основ и эпифеноменов ментальностей как общества в целом, так и всех его компонентов - без этого невозможно понять ни отношения тех или иных групп и индивидов к новой революции в нашей стране, ни того, что можно было бы от их участия ожидать, т. е. проведение обоснованной и реалистической политики. Социологические исследования, опросы общественного мнения (которое само по себе есть в определенном смысле для нас новое явление), внимательное изучение публикуемых в прессе писем граждан и публицистики, анализ языка (включая фразеологию и терминологию), меняющейся семиотики поведения - все это открывает широкие возможности для уяснения «духовной оснастки» людей. Но вместе с тем необходимо и глубинное эшелонирование подобных исследований во времени: исторически ускоренные стереотипы поведения в стране, почти не имевшей опыта демократии, а лишь ограниченный опыт свободного предпринимательства, в стране, всего немногим более столетия назад расставшейся с крепостным правом и далеко не изжившей царистские иллюзии (перенесенные с монархии на Сталина), в стране, которая пережила радикальное и во многом трагическое разрушение устоявшихся социальных структур, в стране многонациональной со всеми связанными с этим противоречиями, наконец, в стране с низким уровнем материальной и бытовой культуры - эти стереотипы поведения легко закрепляются и возрождаются на новой социальной почве, подчас в предельно уродливых и опасных формах (резня армян в Сумгаите, антисемитизм части общества «Память», бюрократическое попрание прав граждан и судебное беззаконие, ксенофобия, двоедушие, коррупция и многое другое). Идеологические средства способны активизировать определенные аспекты ментальностей, но они, по-видимому, в большей мере их высвечивают и выявляют, нежели создают, ибо пускают корни в обществе преимущественно лишь те стороны идеологии, которые находят себе почву в ментальностях, перерабатываясь в соответствии с ними. Умонастроения возвращающихся к общественной активности групп населения еще не изучены глубоко, но налицо тенденция к вытеснению порожденного целенаправленными идеологическими манипуляциями образа массовидного и обезличенного «беззаветного труженика-героя», «винтика», жертвующего настоящим (и прошлым) ради будущего, и к растущему самосознанию личности, руководствующейся реальными жизненными интересами и демократическими идеалами. Но борьба за возрождение личности только начинается, и исход ее пока не ясен. Необратимость этого процесса, как и перестройки в целом, зависит от поведения людей, следовательно, и от их умонастроений.
Мишель Вовель
Мы знаем, что было бы несправедливо считать историю ментальности недавним изобретением. Даже если не обращаться к романтической историографии Мишле или к И. Тэну (хотя сослаться на них нужно), случаев написания такой истории хватает. Для начала можно ограничиться несколькими примерами - «Великим страхом» Жоржа Лефевра (1932) или его исследованием «Революционные толпы», где прямо введено понятие ментальности.
Широкое движение, благодаря которому эта область исторического исследования стала сегодня одной из наиболее притягательных, началось во Франции в 50-е годы вслед за Р. Мандру и Ж. Дюби, потеснив главенствовавшие прежде направления экономической и социальной истории. Судя по обилию публикаций, эта французская мода была принята, хотя не без протестов, и завоевала успех сначала в англосаксонском мире, затем в Италии, Западной Германии, а вскоре и во всей Европе.
Такой успех не должен, однако, заслонять собой целый ряд проблем и вопросов. Что такое история ментальности? «История видения мира», если ограничиться определением, хотя и красивым, но мало что объясняющим, которое предложил Р. Мандру. Но именно то неясное, что содержится в целом ряде удобных словесных формул («инерция ментальных структур», «коллективная ментальность»), не только не помешало историографическому движению, но и, похоже, благоприятствовало ему. За последние 30 лет было возведено много «строительных лесов», причем со смещением интереса: предельно упрощая, можно сказать, что от культурной истории, внимательно относящейся к культуре и народной религии (в смысле того, что Ф. Ариес назвал «ясной мыслью»), интерес переместился к истории коллективных представлений и воображения в том виде, в каком они вырисовываются, судя по отношению людей к жизни, любви, сексуальности, семье, смерти… На этой основе можно лучше понять захватнический характер такой истории, ее какой-то неутолимый голод при поглощении «построений» демографии, истории, искусства и литературы, когда она преступает опасную черту (кто кого съест?), отделяющую ее от исторической антропологии.
Какой была и какой могла бы быть перед лицом этого динамизма позиция историков марксистской школы, которые далеко не все отвергли историю ментальности? Сейчас существуют два подхода. Прежде всего - осторожность, смешанная с определенным недоверием к новому понятию, в котором побаиваются мистификаторства; затем - боязнь отклонения в сторону воображения, что отдаляет от твердой почвы социальной истории. Я храню в памяти упрек, который был мне высказан, в общем, очень дружески, в том, что я оставил занятия общественным сознанием для того, чтобы вступить на извилистую тропу истории смерти на Западе. Такое беспокойство небезосновательно. В контексте современной историографии, готовой отказаться от взгляда на историю как на всеобщую, синкретизирующую, не рискует ли история ментальности стать просто «способом рассмотрения», игнорирующим серьезные экономические и социальные проблемы и исходящим из постулата автономности ментальных структур или скорее из того «неудобства коллектива», на которое ссылался Ариес, пытаясь объяснить большие расхождения в отношении к смерти? Целое направление, может быть все молодое поколение, французских и американских историков поддается этому соблазну; имеются в виду историки, сформировавшиеся не на социальной истории и в силу этого испытывающие нехватку объяснительной модели, которую они иначе ищут в психиатрии. Такая позиция вызывает в противоположном лагере реакцию неприятия. Так, один из рецензентов моей книги «Революционная ментальность» заявил недавно: «Революция - это не ментальность». Формула, под которой я охотно подписываюсь! Но идя от противного, не надо отбрасывать причины, по которым ряд историков школы Э. Лабрусса, ранее изучавших историю общественных структур, вступили, что весьма показательно, на новый путь исследования. Не сам ли Лабрусс призывал исследователей (коллоквиум в Сен-Клу, 1964) обратиться к истории «сопротивления», которая является для него историей ментальности.
Поколение, к которому я принадлежу (к нему можно отнести также М. Аглона и Э. ля Ле Руа Ладюри), независимо от отношения к марксизму перешло «из подвала на чердак», или, воспользовавшись выражением П. Шоню, пришло к истории «третьего уровня», не всегда полностью отрицая и первые два.
У многих, по-моему, было чувство, что социальная «количественная» история 50-х годов дошла до своих пределов, что необходимо перейти к другому уровню объяснения, чтобы попытаться лучше понять коллективное поведение, и как не связать эту новую потребность с общим контекстом, который гораздо шире, чем историографические устремления. Определенный волюнтаристский оптимизм 50-х годов, в большой мере унаследованный от века Просвещения, уступил место осознанию того, что изменение мира - и это меньшее, что можно сказать, - не является линейным. В мире, где пути, начертанные Французской революцией, могут проходить через пробуждение ислама, где реальный социализм, т. е. амбиция построить на научной и рациональной основе одновременно и новое общество, и нового человека, не двигается с места и даже подвергает себя сомнению, в таком мире, мне кажется, неизбежно возникает вопрос по поводу «сопротивлений», наследия длительного периода и по поводу того, каким образом люди живут, представляют себе и даже подвергают игре воображения свою собственную историю. Такой подход, приглашающий смело столкнуться со сложностью реального мира, бросая вызов всякому механистическому урезанию, не только не является антимарксистским, но прямо вписывается в высказывание Маркса: «Люди творят историю, но они об этом не знают».
Изложенная так, как я ее понимаю, история ментальности далека от того, чтобы противопоставить себя социальной истории: она в действительности лишь дополняет и уточняет ее. Ее сложность отражает феномен «переплетения» исторических времен, пользуясь выражением Альтюссера. Она не привязана к постоянству, инерции и сопротивлению «длинного времени», вводит в проблематику «короткого времени» те резкие перемены, которые можно назвать революцией. Она является средством, позволяющим не спасовать перед разваливающимся на части объектом исторического исследования и сохранить его целостное прочтение, учитывающее гигантскую работу себя над собой, работу, которую представляет собой жизнь людей. При условии, что мы не будем видеть в истории ментальности ключ ко всем дверям, она больше чем мода: эта новая область знания открыта для постановки новых вопросов.
Михаил Рожанский
Понятие mentalite утвердилось в интеллектуальной жизни Запада как поправка XX века к просветительскому отождествлению сознания с разумом. Mentalite означает нечто общее, лежащее в основе сознательного и бессознательного, логического и эмоционального, т. е. глубинный и поэтому труднофиксируемый источник мышления, идеологии и веры, чувства и эмоций. Mentalite связано с самими основаниями социальной жизни и в то же время своеобразно исторически и социально, имеет свою историю. Понятие же mentalite - результат атомизированного гражданского общества, в котором каждый индивид подчеркивает суверенность своего мировоззрения по отношению к идеологическим образованиям, общественному мнению, по отношению к политике. Политизированное европейское общество Нового времени понятием mentalite выразило в начале XX века необходимость и факт существования дополитических основ мышления.
Несколько раньше, чем слова «перестройка» и «гласность» вошли в европейские языки, русский язык позаимствовал понятия «ментальность», «менталитет», «ментальные структуры». Это не совпадение, а взаимосвязь. Такое заимствование - отчасти дань современной моде на западный словарь среди нашей интеллигенции, но прежде всего диктуется реальной общественной потребностью. Ни в русском языке, ни в марксистских науках об обществе прямого аналога понятию mentalite нет. Возможность его заимствования обусловлена зазором между русской культурной традицией и марксистскими социальными науками. Необходимость его заимствования обусловлена современным состоянием каждой из этих традиций и реальным состоянием общественного сознания.
Наш язык не скуп на слова для описания духовной жизни, ее истории и многообразия. «Образ мыслей», «мироощущение», «мировоззрение», «стиль мышления», «дух эпохи» и близкие по смыслу слова были в активном лексиконе русских революционеров, литераторов, философов с начала XIX столетия. Понятия эти множились в конце XIX - начале XX века, поскольку была необходимость выразить нюансы духовной жизни и поскольку сделать это было нелегко. В XIX веке сознание недостаточно политизировано, чтобы ставить вопрос о своей несводимости к политике. Развитие же политической жизни в России совпало с развитием социалистического движения и распространением марксистской терминологии для обозначения духовных процессов. Поэтому когда после событий первой русской революции остро дебатировался вопрос об антропологическом смысле политических программ, то критика рационалистического мышления за его антигуманность была направлена прежде всего против марксизма. «Вехи» и русские экзистенциалисты провозгласили право индивидуального мышления на автономность, предупредили о фатальной опасности политизированного мышления и заявили свою позицию как антимарксистскую, антисоциалистическую. Не мудрено, что до последнего времени даже попытка мыслить в подобном направлении оценивалась в нашей стране как чуждая марксизму.
Для социальных наук, развивавшихся под знаком марксизма, понятия «образ мыслей», «мироощущение», «дух эпохи» и т. п. стали скорее метафорами, нежели научными категориями. Работы самого Маркса не повинны в этом. Марксизм смотрит на историю как на деятельность людей, наделенных сознанием. В ходе их деятельности складываются объективные (т. е. не зависящие от желания людей) законы, определяющие результаты деятельности. Согласно Марксу, изучать историю сознания, его многообразие необходимо не только ради общения с человеком прошлого и осознания собственного своеобразия, но даже ради познания социальных законов. Однако вместе с дегуманизацией практики, естественной для предреволюционной и революционной эпох, но превращенной затем в норму, произошла и дегуманизация теории. Теория исторического процесса, называвшая себя марксистской, исключила из своего предмета отношения человека и мира, не рассматривала человека как творческое сознательное начало истории. Превращение теории в пропагандистскую апологетическую схему предопределило утрату подобной тематики на несколько десятилетий. Исследовать сознание оказалось необязательным, поскольку пройденный исторический путь понимался как единственно верный и возможный («исторически необходимый»), интеллигент рассматривался как проводник уже высказанной официально истины, а каждый человек - как объект пропаганды. Утвердился термин «сознательность», по сути означающий отсутствие самостоятельного индивидуального взгляда на мир. Все это можно назвать сталинизацией мышления. Существующие понятия «классовое сознание», «национальное сознание», «мировоззрение» имеют предельно общий и предельно политизированный характер. Они описывают сознание как результат истории, не проникая в ее живую ткань. Ограничиваясь ими, мы не способны говорить об антропологическом смысле политики, ставить вопрос о решительном пересмотре политических ориентиров, если политика создает тупиковые, кризисные ситуации.
«Десталинизацию» мышления, освобождение от идеологических мифологем связывают, как правило, с ростом культуры и политической «оттепелью» рубежа 50-60-х гг. Это справедливо, но не меньшую роль сыграли утверждение прав человека на частную, т. е. нерегламентированную государством, жизнь (ранее она рассматривалась как проявление «несознательности») и реакция на откровенный цинизм тех, кто персонифицировал идеологию (сегодня это называют «разрывом между словом и делом»). Общественный отказ от идеологической унификации требовал соответствующих слов, обозначающих неполитические, доидеологические основы сознания. Русская философская традиция, оборванная внутри страны в 20-е гг., недостаточно освоена сегодня, чтобы помочь найти подобные слова. В 70-е гг. распространилось понятие «духовность». Оно использовалось литературой и публицистикой, чтобы подчеркнуть необходимость гуманистического мышления, опоры на культурную, а не только политическую традицию. Теперь слово «духовность» воспринимается как эрзац-понятие.
Социальные науки тоже пока не нашли слов, которые могли бы выполнять функцию, выполняемую в западной культуре словом mentalite. Меняющийся мир и меняющееся место социализма в мире позволили историкам, политологам, ориенталистам, философам в последние десятилетия увидеть и назвать явления сознания гораздо более стереоскопично, многоцветно. Сегодня, в условиях «перестройки», выработанные ими понятия (утопическое сознание, традиционалистское сознание, юридическое мировоззрение и т. п.) обращаются на внутренние процессы, на становление гражданского общества в стране. Общество осознает себя как становящееся многообразное целое, и общественное сознание определяет себя по отношению к марксизму, русской и иным национальным традициям, к «западным» и «восточным» истокам. Поэтому введено в обиход сочетание слов «новое мышление», которое вряд ли просуществует долго, ибо сохраняет привязанность мышления к идеологии и политике, предполагает претензию на новизну, а значит, исключительность. Поэтому взято взаймы и понятие «менталитет», но это также временное явление - наш язык не скуп на слова для описания духовной жизни человека. Только зазор между русской культурной и марксистской научной традициями не позволяет использовать эти слова.
Чаяния
Демократия
Чаяния
Демократия
Клод Лефор
Что такое демократия? Древние отвечали: строй, при котором власть в руках народа. Такой ответ уже не удовлетворял ни Аристотеля, ни даже Платона, поскольку они проводили черту между демократией, регулируемой законами, и демократией, лишенной таковых, при которой народ, т. е. большинство, находящееся под влиянием демагогов, обладало неограниченной властью.
Современная демократия имеет другую природу, нежели демократия античная. Ей можно поставить в вину тиранию общественного мнения, неустойчивость правительств и то, что называлось когда-то дворцовыми интригами. Но по крайней мере ее не назовешь режимом беззакония. Суверенитет народа осуществляется здесь лишь в рамках, строго ограниченных конституцией. Не только размеры страны и количество граждан делают невозможным волеизъявление народа как единого целого, но и из современных представлений о свободе следует, что каждый имеет право высказать свое мнение, не подвергаясь опасности со стороны какой-нибудь группы, без нажима или угрозы со стороны существующей власти. Условия осуществления политических прав, в том числе формирования представительных органов или правительства, далеки от того, чтобы реформировать значение демократического режима. Серьезный предрассудок заставляет выделить сферу политики из так называемой социальной реальности или общественной системы. Между тем необходимо заметить, что независимо от того, ограничена власть или нет, отделена она от тех, кто ее осуществляет, или нет, она оказывает влияние на весь комплекс общественных отношений и на сам образ общества. Считать, что общественная система раскрывается в инфраструктуре, состоящей из способа производства, а также что политическая организация - это лишь элемент надстройки, созданной для подтверждения могущества обладателей средств производства, - значит забывать о том, что поведение классов, групп, индивидуумов зависит от их принадлежности ко всему комплексу, управляемому политическими принципами, забывать о том, что у них здесь есть условия для свободного выражения интересов и мнений, условия для свободного объединения, информации, формулировки новых прав или, напротив, что они сталкиваются здесь с многочисленными барьерами, препятствующими любым изменениям существующего порядка. С другой стороны, верить под влиянием императивов современной науки, что данный общественный строй можно понять только при условии вычленения каждого предмета познания и четкого разграничения политики, экономики и юриспруденции, религии, этики, эстетики и науки, - значит отвергнуть первоначальный опыт, который один придает смысл различию видов деятельности, отношений и представлений в общественной жизни.
Современная демократия немыслима, если в ней не признается политическая форма общества. Мы хотим сказать этим, что она предполагает воплощение человеческих контактов, отношений между людьми и миром и одновременно стремится утвердить целый ряд принципов, которые дают уверенность в законности отделения реального от воображаемого, справедливости от несправедливости, добра от зла, правды от лжи, допустимого от запретного.
Если способ управления обществом освещает нам его конституцию (в широком смысле слова), это не значит, что общественные отношения сводятся в конечном счете к отношениям власти, скорее, это означает, что власть имеет символический характер, открывающийся по ту сторону ее могущества. При внимательном рассмотрении можно прийти к заключению, что современная демократия - единственный строй, при котором этот символический характер молчаливо признается. Повсюду, где власть принадлежит одному человеку, группе или касте (несмотря на отличие монархии старого режима от современного тоталитаризма), принцип закона и принцип знания общественного порядка, а также мирового порядка сконцентрированы на одном полюсе.
Современная же демократия, напротив, разрушив теолого-политическую формацию монархии старого режима, привела к изменениям, последствия которых многочисленны и существенны. Как только власть перестала олицетворяться с личностью правителя («князя» Макиавелли), она стала впервые означать пустое пространство. Одновременно с этим общество перестало восприниматься как нечто материальное, как тело. Возникла новая политическая логика. Деятельность правительства и представительных органов периодически оспаривается на принципах состязательности. Такое осуществление общественного авторитета регулируется правилами соревнования, условия которого постоянно охраняются от нарушений. Это обусловливается существованием множества партий, призванных обобщать и оформлять в течения различные взгляды.
Таким образом, противоборство обретает институционную форму. Одновременно с этим устройство политической сцены, где сталкиваются различные действующие лица, влечет за собой разделение как составляющую часть единства общества. Иными словами, узаконивание чисто политического конфликта подразумевает узаконивание противоборства во всем обществе. Хотя образ общества и далек от того, чтобы его представляли единым. Отказ от предполагаемых естественных критериев социальных различий влечет за собой возникновение идей Народа, Нации, Государства как всеобщих понятий, к которым одинаково причастны все группы и индивидуумы. Тем не менее ни Народ, ни Нация не обладают трансцендентностью, которая некогда им приписывалась.
Их определение остается предметом политического, исторического и социологического спора. Что касается самой власти, хотя она и основывается на всеобщем избирательном праве, это не означает, что ее суть сводится к результату случайного выбора в каждом отдельном случае и что она проецируется на общество; она продолжает оставаться тем полюсом, которому общество соответствует и благодаря которому оно демонстрирует свою сплоченность и преемственность во времени. В качестве пустого пространства власть подает признаки отклонения от общества по отношению к самой себе, т. е. отклонения между ее внутренним и внешним проявлениями: именно здесь раскрывается ее символический характер. С другой стороны, неспособность властей предержащих объединить в себе добродетели высшей мудрости и справедливости влечет за собой упрощение структуры власти, права и познания. Принцип автономии права и познания находит признание. Так же как осуществление власти рассматривается в своем временном воспроизводстве, право рассматривается в своем становлении (о чем свидетельствует история прав человека), причем мы никогда не можем убедиться, на чем оно зиждется: все вращается вокруг извечного спора о законности того, что было установлено и что должно быть установлено. Точно так же перед знанием открывается неопределенное пространство, ускользающее от любого определения истины.
По рассмотрении выше изложенных преобразований можно прийти к следующему выводу: демократия - это область беспрецедентных экспериментов, где исчезают последние вехи уверенности. Такой вывод отнюдь не содержит апологетики релятивизму. Возникновение общественного пространства вследствие создания гражданского общества, свободного от непосредственного государственного контроля, есть гарантия того, что никто не является великим учителем или верховным судьей и что, по крайней мере в принципе, истина и справедливость всегда будут ставкой в борьбе.
Безусловно, манипуляции общественным мнением со стороны тех, кто обладает могуществом, так же как конформизм большинства, профессионализация политиков, рост бюрократии, право которой на регламентацию основывается на разложении ранее существовавших связей личной зависимости, - все это ведет к краху логики демократии. Однако стоит начать с признания ее плодотворности.
Борис Курашвили
Демократия (в буквальном переводе с греческого - народовластие) - способ организации социальных взаимодействий, характеризующийся, в противоположность авторитарности, равенством сторон или доминированием управляемых над постоянными профессиональными управляющими.
Демократия и авторитарность (односторонняя властность, доминирование управляющих над управляемыми) - полярно противоположные моменты организованной деятельности любой социальной системы. В норме они образуют гармоничное сочетание, в котором ситуационно преобладает один или другой момент. Абсолютная демократия (без какой бы то ни было примеси авторитарности) является такой же организационной аномалией, как и абсолютная авторитарность (без всякой демократии). Они могут встречаться в общественной жизни именно как аномалии, извращения, организационные уродства (в первом случае это анархия, во втором - тоталитарность).
В праве и законодательстве соотносительная неразрывность демократии и авторитарности выражается в форме взаимного корреспондирования прав и обязанностей: нет прав без соответствующих им обязанностей и нет обязанностей без соответствующих им прав. Анархия означает наличие прав без обязанностей, что на деле приводит к борьбе каждого против всех, к выделению одного лица или группы лиц, имеющих только права, и оставлению всем остальным только обязанностей: противоположности сходятся, анархия обычно ведет к авторитарности в ее крайней, извращенной форме - тоталитаризма, тирании, деспотизма.
Организационно-техническая сторона человеческих взаимодействий описывается понятиями субординации, то есть вертикального упорядочения сверху вниз (один распоряжается, другой подчиняется), и координации, то есть горизонтального упорядочения (равноправные стороны договариваются о совместных или взаимно согласованных действиях). К этим общепринятым понятиям напрашивается одно дополнение - реординация, то есть обратное вертикальное упорядочение снизу вверх (управляемый предпринимает организационные действия, на которые обязан реагировать управляющий, например вносит предложение, подает жалобу, отказывается выполнять распоряжение ввиду его незаконности и т.д.). Демократическая организация общественной жизни характеризуется тем, что действия ее субъектов организуются в максимально возможной мере в рамках координации и той разновидности субординации, при которой верхнюю позицию занимают управляемые (референдум, выборы), а обычная, административно-командная субординация применяется лишь в минимально необходимых пределах и к тому же умеряется гарантированно ненаказуемой, поощряемой реординацией.
В «союзе» с авторитарностью демократия сопровождает всю человеческую историю - от первобытного общества и до наших дней, так как имеет корни в самой природе человека, в его прирожденных и приобретаемых в процессе социализации позитивных (конструктивных) и негативных (деструктивных) свойствах. Главное заключается в том, что она отвечает стремлению человека к самореализации, стимулирует инициативу самим простором для ее проявления, обеспечивает свободу творчества во всех сферах человеческой жизни. Нет, однако, добра без худа. Она же, демократия, открывает возможности для реализации эгоистических и эгоцентристских стремлений человека, используется сильными и ловкими, способными увлекать массу, для оттеснения от власти скромных и более разумных. Демократия способствует приходу к власти людей альтруистического склада, которым в идеале только и можно доверять власть, но отнюдь не гарантирует от нашествия на позиции власти людей своекорыстных, с низкой нравственностью, но изощренным умом. Это и дало Платону повод отрицать ее как «стихию наглости и анархии». Но каковы бы ни были недостатки демократии, лучшей организационной формы в распоряжении человечества, в общем, нет. Не доведенная до крайности (анархии), демократия лучшим образом обеспечивает социальное развитие, сглаживает и разрешает неизбежные в общественной жизни напряжения и расхождения, создает атмосферу взаимного доверия и терпимости. Демократия - единственно нормальный способ жизнедеятельности общества и человека. Лишь в особых случаях, в критических, чрезвычайных условиях оправданно положение, когда демократия отступает на второй план, а на первый план выдвигается авторитарность (склонная закусывать удила, терять социальный разум и перерождаться в своекорыстную власть, во власть ради власти).
В истории развития демократических форм наблюдается конкуренция между элитарной демократией, основанной на кооптации и привилегиях, демократией для «узкого круга» и внутри него (примеры - средневековые ремесленные цехи, торговые гильдии, аристократические клубы и т. п.), и массовой демократией, основанной на выборах снизу и равноправии. В Новое время, с развитием капиталистического способа производства, массовая демократия постепенно вытесняет элитарную.
Принципы демократии одни и те же в семье, трудовом или ином коллективе, территориальной общности, обществе в целом, равно как в экономике, социально-культурной деятельности, политике. Наибольшее развитие ее механизмы получили в государственной жизни. Политическая демократия отражает, обобщает, гарантирует систему взаимодействия людей в «гражданском обществе» - экономической и социально-культурной сферах человеческой жизнедеятельности, оказывает на эти сферы более или менее глубокое влияние.
Демократия не самодовлеющий механизм. Она выступает как ведущий или ведомый элемент политического режима, обеспечивающего осуществление определенного политического курса - принятой траектории развития данного общества. Режим, а в его составе и демократия, служит курсу. Политический курс обычно описывается в терминах «левизна», «центризм» и «правизна». Левизна означает ориентацию на утверждение и развитие прогрессивного общественного строя, бескомпромиссное обеспечение интересов тех классов и общественных групп, которые составляют социальную основу и опору этого строя, и бескомпромиссное же подавление противостоящих им классов и других общественных групп; правизна - противоположную ориентацию, а именно на реакционные, консервативные группы и их интересы, против прогрессивных групп и их интересов, а центризм, обычно бывающий не «чистым», а склоняющимся влево или вправо, - ориентацию на союз с промежуточными группами и компромисс в выгодных и допустимых рамках с противоположными группами. В спектре альтернативных политических курсов обычно выделяются ультралевый, радикально-левый, умеренно левый, левоцентристский, правоцентристский, умеренно правый, радикально-правый, ультраправый. Понятия левизны и правизны иногда используются (например, в СССР) для характеристики политических режимов, но это едва ли верно. Спектр альтернативных политических режимов составляют: тоталитарный, жестко авторитарный, умеренно авторитарный, ограниченно демократический, развернуто демократический, попустительски демократический (анархистский). В политике возможны самые разные сочетания политического курса и политического режима, но, как правило, курс, близкий к центру, реализуется в рамках более или менее демократического режима.
Типичная картина демократического режима лучше всего может быть представлена описанием развернутой демократии. Для нее характерно следующее.
Представительная демократия во всех возможных случаях уступает место непосредственной: малые общности управляются общими собраниями их членов, в больших общностях для решения наиболее важных вопросов, особенно спорных, проводятся общегосударственные или местные референдумы. Постоянно изучается общественное мнение. Представительные органы государственной власти и местного самоуправления избираются населением путем всеобщих равных прямых выборов при тайном голосовании. Функционирует многопартийная система. Выборы являются главной ареной соперничества политических партий, определителем их влияния в народе и их места в системе власти. Политические партии не имеют никаких непосредственных публично-властных полномочий, они разрабатывают государственную политику (предложения относительно политического курса и политического режима), но эта политика проводится в жизнь лишь в меру ее принятия представительными органами. Многопартийная система включает как политические партии, стоящие на почве существующего общественного строя, так и партии, отрицающие его, но действующие в рамках конституции. Реально за положение правящей партии (имеющей большинство в представительном органе и занимающей ключевые места в административном аппарате) соперничают партии первого рода, предлагающие избирателям различные пути развития общества в рамках данного общественного строя. Решения принимаются большинством, но уважаются интересы и права меньшинства, которое, уважая в свою очередь общеобязательные решения и выполняя их, сохраняет за собой право отстаивать свои позиции (право быть услышанным). Признается право каждого гражданина на критику властей и любых их представителей, в том числе и в форме обращения в суд по поводу их незаконных (выглядящих таковыми) действий. Представительные органы работают постоянно. Высшему представительному органу (парламенту) принадлежит исключительное право издавать общегосударственные законы (если они не принимаются референдумом). Законодательная, исполнительная и судебная власти отделены друг от друга. В рамках общего верховенства первой они действуют самостоятельно, но, во избежание чрезмерной концентрации власти, частично дополняют и уравновешивают друг друга. Бюрократические извращения в деятельности администрации предотвращаются и пресекаются контролем со стороны представительных и судебных органов. В то же время администрации в лице ее главы принадлежат реординационные по своей природе права - законодательной, бюджетной, кадровой инициативы, отлагательного вето на решения представительных органов. Аналогичным образом независимому суду предоставляется право определять соответствие законов конституции страны. Провозглашается и юридически гарантируется безусловное равноправие граждан. Права человека и гражданина рассматриваются как высшая ценность, а их гарантирование - как главная социально-политическая функция государства.
Демократия всегда служит определенному общественному строю и в своих особенностях обусловливается им. Социалистическая демократия имеет относительно недолгую и неблагополучную историю. Строительство социализма протекало в условиях непримиримой социально-классовой и межгосударственной борьбы, осложнялось различными ошибками и извращениями, и это затрудняло освоение демократических форм. В этом же направлении действовали утопические представления о несовместимости социализма с традиционными демократическими институтами. Что касается СССР, то в ходе перестройки осознаются глубинные потребности в демократизации всей общественной жизни, вырабатываются во многом новые теоретические основы этого процесса. При этом были и остаются верными положения, что лишь демократия адекватна социализму и что, утверждая общественную собственность и распределение по труду, устраняя частную собственность, распределение по капиталу, власть денег, социализм способен реализовать демократические принципы с наибольшей полнотой.
Права человека
Права человека
Жорж Нива
Права человека мыслимы только в контексте других «прав», в частности прав государства. Если не признать по-настоящему автономию каждого человека, то отпущенные ему права будут лишь фикцией. Конечно, автономия человека имеет разный смысл для каждого из нас. Для верующего христианина - это свобода, данная Богом всякому созданию, сотворенному «по его подобию». Даже не будучи христианином, можно согласиться с Яном Паточкой, говорящим о праве на «спасение души» и о том, что Европа на протяжении всей своей истории развивала именно это право. Можно также допустить, что речь идет о потенциале интеллектуального и духовного развития, который есть в каждом человеческом существе и который позволяет ему в силу того, что он человек, быть призванным к неведомому для него будущему.
«Люди рождаются свободными и равными» - в этой формуле выражено право человека, отнюдь не являющееся законом природы, и это право, как всякое другое, не имеет смысла иначе, как будучи признанным всей общностью людей. С момента рождения человек нуждается в защите и воспитании: его свобода - вся в становлении, а равенство уменьшается по мере того, как определяется мера его способностей. Но никто не знает заранее этой меры, поэтому права человека - это признание фундаментального качества - достоинства - как основы, на которой зиждутся свобода и равенство. В каждом человеке есть достоинство, которое можно уважать. Но один человек не представляет собой сумму своих собственных действий вопреки тому, что можно было бы подумать в соответствии с ложной теорией свободы. Никакая высшая цель - государственная, религиозная или любая другая - не должна отменять права на признание достоинства человека. Вероятно, это достоинство не должно быть совершенно отделено от достоинства животных и природы, т. е. от всякого «творения». Некоторая солидарность с другими царствами природы не ускользает от внимания, но достоинство человека все же иное: оно абсолютно с точки зрения нравственности.
Тоталитаризм XX века перечеркнул достоинство во имя конечной цели, которой могла быть чистота расы или социальная утопия. Принудительный труд уничтожил это достоинство, погрузил людей не только в страдания, но и в унизительное ощущение бесправия. Одинокий борец против тоталитарной махины обновил концепцию прав человека. Он не только подтвердил ту правоту Антигоны, что лишь человек может быть правым в противоборстве с законом, то есть с большинством, но доказал также, что бывают такие моменты, когда этот маленький Давид может поставить в тупик Голиафа - государство, слуг государства. По пути, указанному совестью, шли Владимир Буковский и Ян Палах. У обоих этот предначертанный путь не был следствием религиозности: он соответствовал, следовательно, сущности кантовской концепции «прав человека».
Диссиденты и члены «Международной амнистии» показали всем, что права человека - это ценность, которую надо защищать шаг за шагом, в каждой мелочи. Последнее двадцатилетие преподало урок таких упрямых «маленьких шагов»: помощь заключенным, неустанный интерес к исчезающим без вести аргентинским заключенным, связь с выявленными заключенными, постоянный призыв к ответу психиатров-палачей - вот основные задачи. Для этого нужно иметь целую армию борцов за права человека, не церковь, не Красный Крест, а армию ведущих расследование.
Надо признать, что, несмотря на весь существующий юридический и конституционный арсенал, права человека до сих пор так и не реализованы. Почти все тоталитарные и авторитарные режимы XX века начертали на своих фронтонах демократические девизы, но на деле их демос не мог осуществлять свое право на несогласие. Он имеет право лишь на единогласие. Как же обеспечить права человека без права на возражение и даже на вызов? Идя на риск издержек, следует утвердить право на интерпелляцию любого авторитета, любой власти. Нужны «диссиденты» - этим именем сегодня зовут тех, кого еврейский народ называл пророками.
Один из узловых моментов проблемы прав человека - ограничение прав родителей по отношению к детям: родители имеют не все права, но у них есть право передавать им свой жизненный опыт. Полис, отнимающий детей у родителей для воспитания, - это несправедливость. Семья - это естественная среда осуществления прав человека.
Необходимо вычленить понятие «права человека» из понятия «ценз просвещения», ведь если что-то и было доказано этим последним понятием, так это то, что разум может быть безрассудным, что утопия «царства разума» дала осечку и привела к опустошениям, не замеченным и по сей день. Мы - всего лишь счастливо спасшиеся от этой утопии.
Следует допустить, что существуют различия, чужие традиции, разнородные культуры, но не надо отказываться от «прав человека». Призыв к автономии личности в каждом человеке - это и есть то, что объединяет людей всех широт, и с этой точки зрения у нас у всех есть категорический моральный долг вмешиваться в дела других. Это ограниченный, но принципиальный универсализм. Права человека должны быть всегда обращены на пользу угнетенному, даже если он провозглашает философию нетерпимости. Но если он сам станет угнетателем, то вопрос о правах человека должен быть в свою очередь поднят и по отношению к нему. На права человека наследство не распространяется: правилом здесь является их вечная постановка под вопрос.
Андрей Фадин
Место каждой культуры на духовной карте человечества определяется во многом положением личности и пониманием прав человека. Несомненно, эти два изменения - не тождественны. Разные культуры акцентируют различные права, интерпретация прав человека может носить и антиличностный, внеиндивидуальный характер. Более двух веков длится уже глубокая полемика ценностей: что первично - Свобода, порождающая неравенство, или Равенство, ограничивающее свободу во имя справедливости. Этот диспут Истории с самой собой не имеет сколь-либо однозначного и окончательного итога, каждое время и каждая цивилизация по-своему отвечают на этот вопрос. В полемике левых и правых, Запада и Востока, Севера и Юга правда сильных всегда будет ориентирована на Свободу, а правда «униженных и оскорбленных», «проклятьем заклейменных» всей Земли - на Справедливость, Равенство. И хотя Вольтер утверждал, что Справедливость - это Равенство равных и неравенство неравных, «те, кто внизу», никогда не признают подобной справедливости.
Этот глубочайший конфликт духовной истории человечества отразился в так называемых трех поколениях прав человека - индивидуальных свободах личности, социально-экономических правах и, наконец, в правах на жизнь и на нормальную среду обитания. И если первые два поколения являлись идеологически погруженными символами политического противостояния блоков партий и государств, то третье признается всеми, интегрирует ценности разных идеологий.
Сегодня, на исходе века, становится очевидно, что ни одна из ценностных ориентации прав человека сама по себе не в состоянии обеспечить достойное существование человечеству. Все права оказались связанными друг с другом, так же как и нации, культуры, цивилизации на этой Земле.
В то же время каждая культура несет в себе груз традиций, определяющих приоритет прав, отношение к ним общества, личности, государства.
История России сложилась так, что наше социальное бытие неизменно концентрировалось вокруг Власти, второй же полюс социальности - индивидуальный Человек как бы растворялся в ней без остатка. Понятие права «вращалось» вокруг понятия Государства; личность обладала лишь бесчисленными обязательствами по отношению к нему. Причем если обязанности эти были безусловными (например, подчинение законам или просто воле власти, участие в государственных войнах и пр.), имманентными русской жизни (с ними рождались, жили и умирали), то права личности безусловными, неотъемлемыми не были, увы, никогда. Права даровались, урезывались, видоизменялись или упразднялись, но в любом случае проистекали они всегда с вершины столь чудовищной пирамиды власти, что борьба за них представлялась до самого недавнего времени делом совершенно безнадежным. Быть может, именно поэтому наша история на протяжении большей своей части не знает массовых движений за те или иные конкретные права. Тот, кто жаждал прав и не мог жить без них, должен был подниматься против Власти, ибо обрести права можно было лишь сокрушив ее. Ни Пугачев, ни декабристы, ни народовольцы не пытались ничего добиться от существующей власти, гарантии своих прав все они видели только в ее ниспровержении. Невозможно было, например, представить себе в России движение чартистского типа. Тотальная власть порождала тотальный бунт, в котором личные права, вспыхнув в момент индивидуального выбора, затем угасали, растворяясь в новой тотальности.
Отношение этой традиционно бунтующей во имя народных прав Антивласти к правам индивидуальной личности строилось на тех же культурных основаниях, что и отношение к ним Власти. Декабрист Павел Пестель планировал решительно ограничить индивидуальные права (включая такие традиционные политические свободы, как право на общественную организацию); народовольцы полагали, что интересы общины целиком поглощают права отдельного ее члена. Для большевиков интересы класса и классового государства вообще снимали вопрос личных прав как таковой. Отмеченное еще Н. Бердяевым стремление русской мысли к абсолюту, тотальности, нежелание обходиться относительными категориями, извечная тяга к Соборности, доминирование в ней общего над частным - глобального над локальным, общества над личностью - проявлялись практически во всех философско-политических системах и течениях.
Корни такого положения глубоки, и существуют десятки интерпретаций русской истории, объясняющие, почему «мы - не Запад»; в том, что традиционное соотношение Человека и Власти у нас совершенно особое, неевропейское, сходятся почти все.
Страшное сталинское тридцатилетие, сконцентрировав в пределах жизни одного поколения все проклятья нашей истории, довело их до полного, абсолютного предела.
Возвратиться из царства смертельного абсурда в нормальный мир людей можно было, лишь признав некоторые общие культурные основания современной цивилизации, основополагающие ценности, ориентиры. Вся наша послесталинская история стала мучительным путем к усвоению этих ценностей, и мы все еще находимся в самом его начале. В сердцевине этого процесса лежит признание безусловности и неотчуждаемости фундаментальных прав человека, взятого не в качестве элемента некоей общности (классовой, национальной и пр.), а в качестве индивидуальной личности. Состав этих прав известен - он кодифицирован во Всеобщей декларации прав человека и других международных правовых актах, подписанных СССР, и никогда не оспаривался в нашей стране прямо и публично.
Вместе с тем очевидно (и не оспаривается), что существующая политическая система не только не обеспечивает, но и до сих пор отрицает или ограничивает некоторые из этих фундаментальных прав и свобод, например свободу передвижения, право на выбор места жительства внутри страны и свободу выбора страны проживания, свободу митингов и демонстраций, свободу создания ассоциаций и организаций (включая профессиональные союзы), свободу «искать, получать и распространять информацию и идеи любыми средствами и независимо от государственных границ» и пр. В СССР, вопреки соответствующей конвенции МОТ, применяется принудительный труд заключенных.
Логически такое противоречие между признанием и фактическим аннулированием этих и иных прав и свобод оправдывают тем, что они подрывают права других людей, поскольку нарушают функционирование политической системы, ослабляют ее безопасность. Другими словами, безусловность и неотчужденность этих прав не признаются государством. Юридически этот парадокс зиждется на отсутствии в Конституции СССР положения о примате международного права над внутригосударственным; в итоге норма, зафиксированная в международном соглашении, начинает действовать лишь после подтверждения ее советским законодательством. Процесс же превращения международной нормы во внутреннюю регулируется не общей философией права, а конкретными интересами политической элиты или ее доктринальными представлениями. Поражает тот факт, что положения Конституции СССР не являются правовыми нормами прямого действия и не значат ничего, пока не издан соответствующий закон. Но и закон в свою очередь реально начинает действовать лишь после появления разъяснений, комментариев и служебных (!) инструкций по его применению. Иногда и этого оказывается недостаточно, и лишь прямое указание политической власти запускает правоприменительный процесс. Последнее означает, что закон становится орудием политики, а право теряет свою нравственную основу.
В контексте подобной традиции подписание СССР в 1989 г. Венских соглашений и публичное обязательство советского руководства привести законодательство страны в соответствие с общепринятыми в мировом сообществе нормами являются важнейшими шагами. Но еще важнее зарождение в стране неправительственного и независимого Венского движения, впервые, быть может, в нашей истории защищающего права человека, не превращая их в знамя Антивласти, в инструмент политической борьбы.
Драматизм ситуации заключается, однако, в том, что уровень правосознания большинства в целом все еще не соответствует нормам, зафиксированным во Всеобщей декларации прав человека, - они порой воспринимаются враждебно. Традиционное представление о правах власти и обязанностях личности противостоит гуманистической концепции прав человека и обязанностей государства - и не только в недрах консервативного аппарата власти, но и в консервативном сознании народа. «Репрессивное мышление», воспитанное десятилетиями легитимизированного насилия, именно в насилии видит ключ к таким острым проблемам советской жизни, как рост преступности, коррупция, хронический дефицит. Отсюда, например, массовое неприятие идеи отмены смертной казни, гуманизации уголовного законодательства.
«Права человека» воспринимаются массовым сознанием в качестве некоей антитезы социально-экономическим правам, включающим гарантии обеспечения занятости, жилища, здравоохранения и др. Подобное противопоставление не случайно и является плодом не только многолетней пропаганды. Нужно трезво отдавать себе отчет, что все права и свободы человека неотъемлемы от тех или иных его потребностей, и пока первичные потребности не удовлетворены, пока цена человеческой жизни удручающе низка, реализация личностью своих неотчуждаемых прав в более высокой сфере является привилегией немногих.
Например, мысль об обеспечении прав человека «свободно участвовать в культурной жизни общества, наслаждаться искусством, участвовать в научном прогрессе и пользоваться его благами», зафиксированная в ст. 27 Всеобщей декларации прав человека, вряд ли вызовет большой энтузиазм у голодающего населения Эфиопии и Судана…
Но уникальность сегодняшнего положения с правами человека в СССР состоит в том, что процесс гуманизации общества напрямую связан с включением страны в мировую семью и с возможностью удовлетворения одновременно наиболее фундаментальных, базовых прав (право на жизнь) и наиболее высоких, абстрактных (свобода самовыражения). В современном мире права человека неотъемлемы от прав гражданина: не став гражданами, мы вряд ли сможем обеспечить себе нормальную человеческую жизнь. Политические свободы становятся гарантией всех иных прав человека.
Перестройка
Перестройка
Юрий Афанасьев
Это слово получило широчайшее распространение во всем мире. Оно звучит одинаково на самых разных языках. К нему прислушиваются. Более того, даже за пределами нашей страны многие люди пытаются определить свое отношение к перестройке. И вместе с тем среди всех наиболее распространенных сегодня слов в мире нет, пожалуй, ни одного другого со столь же неопределенным смыслом, со столь же расплывчатым содержанием, как «перестройка». И это можно понять. Ведь за этим словом, по существу, вся современная жизнь огромной страны, которую представляют разного уровня развития разные культуры - разные цивилизации. И все они постепенно втягиваются в то движение, а вернее будет сказать, в те движения, которые в последние годы развиваются не равномерно, порой даже неоднонаправленно, охватывают собой в разных регионах и республиках по-разному разные слои и группы населения. И все эти разнородные движения, все эти неоднозначные, противоречивые, подвижные явления и процессы нам хотелось бы выразить одним словом - «перестройка».
Если пытаться в поисках ответа на вопрос, что есть перестройка, продвигаться от простого к сложному, от очевидного к менее проясненному, то с достаточным основанием можно сказать, что это слово во всем мире ассоциируется с инициативой М. С. Горбачева, с апрельским (1985 г.) Пленумом ЦК КПСС, на котором было сказано о невозможности жить по-старому, о необходимости серьезных перемен, прежде всего в экономике. На этом, пожалуй, сфера простого, очевидного и заканчивается. Дальше все гораздо сложнее и туманнее: за прошедшие четыре с половиной года первоначальный замысел перестройки изменился и расширился до неузнаваемости; реальные трудности в деле перестройки предстали столь крупномасштабно, что сквозь их призму апрельские замыслы середины восьмидесятых выглядят сегодня уже едва ли не наивными, почти что простодушными грезами; не вполне отчетливо просматриваются очертания общего рисунка перестройки, вплоть до того, что у многих возникает вопрос: а есть ли основания говорить, что перестройка уже началась, реальность ли она вообще? Ведь уже после того, как она вроде бы началась, миллионы и миллионы людей уже испытали горькое чувство разочарования перестройкой, правда пока что, слава богу, не ее целями, а ее темпами, результатами. Но ведь разочарование-то есть, а вот реальных, видимых, непосредственно ощутимых результатов нет: прилавки магазинов действительно пусты, дефицит постоянно увеличивается, цены растут, по мнению некоторых экономистов, мы уже на пороге галопирующей инфляции, экономика не перестраивается, огосударственная ее сущность остается жизнеспособной. Резко обострились национальные отношения, растет преступность, расширяется сфера, и увеличиваются обороты теневой экономики. Можно указать и на другие сложности, которые все это как бы подчеркивают: действительно, дом, который мы строили семьдесят лет с таким упорством, с такими огромными жертвами, оказался малопригодным для проживания в нем, а за четыре года перестройки неудобства этого дома, кажется, проявились еще больше. Все это есть. Но снова вопрос: исчерпывается ли реальность перестройки только этим, можно ли свести сущность происходящего в стране к удручающей беспросветности?
Если рассматривать идущий сейчас процесс перестройки лишь в привычных ракурсах: во-первых, как начавшийся сверху, во-вторых, как не давший еще ощутимых результатов, то общая картина предстала бы на самом деле весьма мрачной.
Но если посмотреть на этот же процесс в целом, более глубоко, нельзя не усмотреть, что начиная где-то с 1987 г. к движению сверху добавилось поначалу не очень приметное, зарождавшееся и развивавшееся главным образом стихийно движение снизу. И сейчас еще, летом 1989 г., это второе движение не вполне оформлено, не везде одинаково отчетливо структурировано. Но оно уже есть, мощно участвует, особенно после выборов народных депутатов СССР, в социально-политических процессах перестройки. Этим движением охватываются многие инициативные, самодеятельные, в том числе молодежные так называемые неформальные организации, общества, ассоциации, движения. Оно вбирает в себя и огромный по размаху, противоречивый разноплановый по содержанию стихийный процесс самосуверенизации национальных областей, округов и республик. Здесь же кооперативное движение, вместе с движением к кооперативным, подрядным, арендным формам хозяйствования в государственном секторе, вместе с движением к самостоятельности. Иначе говоря, уже идет процесс становления в СССР гражданского общества. Наконец, и это может быть для данного момента самое главное, в это движение снизу вливаются самые разнообразные настроения и устремления миллионов людей, порожденные новой, созданной за эти же четыре года, нравственно-психологической обстановкой в стране.
Эти два движения - начавшиеся сверху и развивающиеся снизу - и есть, на мой взгляд, главная особенность сегодняшнего этапа перестройки. Движения эти разные по характеру, и идут они в разных ритмах. У первого по многим показателям просматривается тенденция к затуханию, второе не раскрыло еще свои внутренние возможности. У верхушечного налицо аритмия, на почве которой ставший примерно с весны 1987 г. довольно заметным позыв к силе теперь уже реализовался в Куропатах, Тбилиси… Особенно тревожные ноты этого позыва прозвучали в слаженном мрачном хоре первых секретарей обкомов на майском Пленуме ЦК КПСС. Движение сверху не просто выдыхается, оно обретает уже опасные консервативные очертания, ставя под вопрос нормальное продолжение перестройки. Голос Генерального секретаря на этом пленуме был едва ли не единственной обнадеживающей нотой. Движение снизу до самого последнего времени, до Тбилиси, до выборов, развивалось не в направлении противостояния первому. Оно заявило о себе как о суверенном, готовом включиться в процесс, начавшийся по инициативе сверху. Это уже было капитально новым для советской действительности: возникло самостоятельное массовое движение, которое, не противопоставляя себя движению сверху, настаивало в то же время на том, чтобы включиться в общий процесс в качестве суверенной составляющей, на равных.
События последних дней стали грозным предостережением: два движения, составляющие главную реальность перестройки, могут оказаться (и частично уже оказываются) в состоянии противостояния. Если это произойдет, можно потерять все. Мне, как и многим моим сверстникам-соотечественникам, внушает страх мысль о самой возможности оказаться свидетелем и соучастником еще одного поражения. Этого ни под каким видом допустить нельзя.
На наших глазах иногда даже и по нашей инициативе, в мире происходят знаменательные сдвиги. Полоса страшных человекоубийством штормов сменилась замирениями в разных точках земного шара, повсеместно наблюдается тенденция к компромиссу. В этом смысле я готов согласиться с Ф. Фюрэ, что всемирная культура революционности закончилась, чтобы не оказаться в хвосте событий, всем нам, кто пытается осмысливать процесс перестройки, надо признать, что мы пока что не дотягиваем до требований момента: то соскальзываем на поддакивание тому, что идет сверху, то иногда, может быть нечаянно, сползаем на позиции противостояния, от чего тоже мало толку. Мы пока что мало наработали аналитического материала. Из всех видов дефицита дефицит идей сегодня стал самым сильным. Сказались десятилетия селекции серости, сказывается скованность мысли, робость. Но теперь самое время оглядеться, набраться мужества и спокойствия, добиться полноты высказываний, чтобы адекватно представить процесс пробужденной страны, в которой нисходящие линии соседствуют с восходящими; чтобы учесть все слагаемые, пусть не всегда сочетаемые, подчас раздробленные, с разными идеологическими знаками, с разными национальными и националистическими окрасками. Все это надо сделать, чтобы осуществить принципиально новую консолидацию, которая бы, противостоя нисходящей линии перестройки, вместе с тем уберегла бы нас от нового противостояния в обществе.
Пробуждению движения снизу в значительной мере способствовала политика гласности, ставшая в свою очередь одной из составляющих перестройки. Эта политика привела к невиданному расширению круга проблем, которые стало возможным обсуждать в печати, на телевидении, на собраниях, научных симпозиумах. Это еще не конституированная гласность. Закона о печати до сих пор нет, Главлит снова пытается вернуть себе функции идеологической полиции. Но и в октроированном ее виде политика гласности привела к еще одной новинке для советского общества: у него впервые после 20-х гг. появилась возможность формировать общественное мнение. Не навязывать, не манипулировать, а именно формировать. То есть в обществе образовалась ранее отсутствовавшая публичная сфера, где стало возможно обсуждать волнующие всех членов общества проблемы.
С того момента, когда появилось движение снизу, или же, что то же самое, когда в движение пришло общество, радикально изменились содержание и характер перестройки. Она уже - не проект реформ, спускаемых сверху, она уже - реальный кадр общей демократизации. Именно на этом пути перестройка может обрести революционный характер не в катастрофическом смысле, а в смысле необратимости радикального разрыва советского общества с его сталинским прошлым.
Но если рассматривать перестройку в указанном смысле, то есть как реальный кадр, общую политику, как широкий процесс демократизации, то станет ясно, что невозможно претендовать на какую-то одну-единственную концепцию перестройки. В этом случае в рамках самого общего подхода могут раскрываться самые разные возможности, а на этой основе должны вырабатываться и соревноваться между собой самые разные концепции, применимые к разным сферам - экономической, социальной, политической. А поскольку эти сферы затрагивают самые разные социальные группы, и при этом каждую на свой манер, постольку создаются реальные возможности для столкновения и взаимодействия разных интересов, а следовательно, и для соответствующей институциализации мест взаимодействия этих интересов. То есть создается реальная основа для разнопланового общественного плюрализма.
Все это дает основание полагать, что очень важный, может быть, важнейший результат перестройки, который уже есть, - это политизация общества, то есть втягивание в активное участие при решении важнейших проблем будущего страны разных социальных сил - кооператоров, индустриальных рабочих, творческой интеллигенции, технических специалистов, пенсионеров, ученых, политиков. Этот факт означает, что у нас положено начало политическому спору-диалогу, хотя бы в рамках существующего монопартизма; что у нас восстанавливается понятие политики как специфической сферы человеческой деятельности, как сферы соревнования разных идей, проектов, гипотез, как места выбора альтернатив внутри самой перестройки или, если сказать еще более обобщенно, как места выбора в рамках выбора, сделанного уже.
Из этого вытекает, что сегодня центральное звено перестройки - это преобразование политической системы, то есть изменение взаимоотношений между партией, государством и обществом, вплоть до полного разделения партии и государства. То есть нужна своего рода секуляризация советского общества.
Итак, из всех сфер, внутри которых накал социальной напряженности ощущается в наибольшей степени, вырисовываются: продовольственная, потребительская, национальная и политическая.
Для выработки оптимальных подходов. к разрешению проблем в каждой из этих сфер необходимо прежде всего переосмысление места и роли партии в политической системе общества. Если партия по-прежнему претендует на руководящую роль в обществе - а другой политической силы на эту роль реально нет, - то ей необходимо наряду с самодемократизацией определить для себя в качестве основной политическую, а не административную функцию. К чему приводит забота партии о повышении надоев и производительности труда - мы уже знаем. Процесс секуляризации государства и процесс демократизации его - это двуединый процесс. Насколько эта материя хрупкая, деликатная, комплексная, показали все те же выборы народных депутатов и последовавший за ними внеочередной майский Пленум ЦК. Настроения тридцати неизбранных секретарей обкомов плюс тех, кому предстоит стать неизбранными в местные органы власти, наконец раскрылись: они сказали «да» Горбачеву на XIX партконференции в ответ на его предложение объединить в одном лице партийную и советскую власть, когда были уверены, что всегда будут властвовать административно, и ему же сказали «нет», когда убедились, что административному властвованию приходит конец.
Эти же сложности доказывают, что только в условиях секуляризованного государства общество обретает свои права. Разделение государства и партии заключает в себе возможность создания на территории СССР - впервые за 1000 лет - правового государства, способного через узаконенную структуру конституционно закрепить за обществом и личностью то жизненное пространство, которое до сих пор столетиями было октроировано для них. В этом же направлении - в направлении общей демократизации - необходимо начать и оптимальные способы переустройства СССР на федеративных принципах суверенитета всех республик, областей и округов. В устроенном по-сталински Советском Союзе всегда будет место для применения против своего народа танков, химического оружия, для горьких слез оплакивания погибших и для растоптанных, отутюженных культур. Основой решения всех проблем демократизации остается экономическая сфера. И здесь, кажется, выбора нет: процесс демократизации должен охватывать и эту сферу, а выразиться здесь он может - если эту возможность рассматривать как цель, как направления, а не как анархистский лозунг дня - в ликвидации государственного производства. Ведь административно-бюрократическая система, огосударствление общества, разверсточная, не способная к саморазвитию экономика, партийная монополия и СССР по-сталински - все это, если вдуматься, лишь разные грани одной проблемы, разрешить которую и призвана перестройка.
Мария Ферретти
Учитывая тот факт, что в западной культуре не существует эквивалента понятию «перестройка», в котором на первый план выдвигается «революционный» характер переворота, мы обратились в настоящей статье к более широкой проблематике, характеризующей различия в историческом восприятии понятия «реформа», что помогает понять перспективы развития перестройки.
Понятие «реформа» закрепляется в XVIII веке в эпоху Просвещения. Именно в начале XVIII века слово «реформа», вошедшее в обиход два столетия назад во время Реформации и обозначившее радикальные и всеобъемлющие перемены, утрачивает исходное значение; «религиозное обновление» приобретает и поныне сохранившийся смысл - «законные и постепенные политические и социальные преобразования». Реформа как инструмент правления относится в первую очередь к компетенции верховной власти, что подразумевает активное участие монархов эпохи Просвещения. Задачей государя является правильное управление королевством; он проводит свою стратегию реформ, опираясь на советы ученых, открывающих естественные законы жизнедеятельности общества, секреты счастья и процветания народов.
Реформы XVIII века проводятся с целью модернизации государственного аппарата и носят скорее административный, нежели политический и социальный характер: верховная государственная власть опирается на централизованный бюрократический аппарат и армию, непосредственно подчиняющиеся центральной власти и независимые от волеизъявления феодалов; налоговая реформа должна обеспечить государю финансовые средства для их создания. Строятся дороги и мосты, упраздняются внутренние границы, что создает благоприятные условия для развития торговли и образования внутреннего рынка (товарооборот); таким образом закладываются основы национального богатства. Поскольку цель реформ состоит в исправлении унаследованных от прошлого «злоупотреблений», возникает также необходимость пересмотра уголовного права и ограничения привилегий духовенства. Торжество разума порождает новое законодательство, единственными творцами и толкователями которого являются монарх и его советники, а общество в целом - всего лишь пассивным объектом реформаторской политики. Эпоха реформ - эпоха деспотизма Просвещения.
Выход общественных сил на политическую арену во время Великой французской революции и оформление политики в качестве специфической сферы общественного посредничества полностью меняют ситуацию. Меняется значение самого понятия «реформа»: в XIX веке и особенно после 1848 года выкристаллизовывается понятие реформы, которым до сих пор пользуются в западной культуре.
Реформа сверху, дарованная монархом, опиравшимся на советы философов в рамках неделимой и, следовательно, неподконтрольной власти, уступает место реформам, носителем которых становится социальное, преобразующееся в политическое. Реформизм XIX века - это прежде всего реформизм рабочего движения. Исправление «злоупотреблений» всегда неприкосновенной власти перестает быть целью реформ, направленных отныне на изменение существующих отношений власти: реформизм XIX века приводит к последовательному перераспределению власти сначала между государством и обществом (политические реформы, направленные на ограничение абсолютной власти), а затем между различными социальными группами (социальные и экономические реформы - трудовое законодательство и т. д.). Законодательство, хотя и выступает в качестве инструмента политики реформ, все же утрачивает свой исключительный характер и становится лишь одним из звеньев процесса перераспределения власти; движущей силой процесса являются постоянно возобновляющиеся общественные переговоры.
Сложившееся в результате социальной борьбы законодательство становится полем дальнейшей борьбы за достижение все более широких социальных и экономических прав. Выдвигаемые требования не затрагивают государственного аппарата, они направлены на преобразование отношений между государством и гражданами, между властью и ее социальной основой. Таким образом, речь идет не о переустройстве самого государственного аппарата, а о реформах, распространяющихся с социальной сферы на государство, задуманное как инструмент удовлетворения запросов и нужд общества; предпосылкой этого процесса является оформление социального в политическую инструкцию. С другой стороны, реформизм в обществах XX века, отмеченных ощутимым внутренним динамизмом, стал обычной практикой в деятельности любого правительства, что отвечает требованию привести существующие структуры в соответствие с вновь установившимся социальным равновесием и способствует интеграции различных общественных сил и, следовательно, стабилизации системы. Именно эти две тенденции порождают социальное государство.
Гласность, свобода печати
Гласность, свобода печати
Леонид Баткин
Буквальный смысл слова «гласность» очень прост. В его старинном корне - голос, звучащий громко и внятно, для всех. Отсюда же - глашатай (герольд), зычно вещающий на площади средневекового города.
Заветное либеральное пожелание гласности в значительной степени осуществилось в России после отмены крепостного права и судебно-административных реформ 1860-х годов. Слово стало расхожим. Им обозначался способ вести дела с участием общественности: чтобы граждане знали и могли по крайней мере высказаться. От гласности были неотделимы впервые полученные свободы.
Однако свободы были именно «получены». Дарованные царем, они оставались ограниченными - а с ними и гласность, драматически и странно расцветшая в условиях самодержавия и полицейского государства. Независимая пресса часто вступала в борьбу с предварительной цензурой, но так или иначе была вынуждена действовать с оглядкой на нее. Газеты запрещались и тут же выходили опять под новыми названиями. Ртутный столбик гласности то заметно повышался, то падал - в зависимости от настроения властей, от сменявшихся периодов общественного напора и реакции. Поэтому в дореволюционной России традиция гласности была бесконечно ценной, но двусмысленной. Ее принципиальным отечественным свойством оказывалось количество: гласности могло быть «больше» или «меньше»! Гласность в нашей стране издавна была невообразима без неполноты, естественно заложенной в логическом составе понятия; ведь гласность - это всегда то, к чему приходилось «призывать» и чего следовало «добиваться». Таким образом, специфически российское понятие гласности указывало не столько на исходное и структурное качество политической системы, сколько на нечто лишь делательное, допустимое и необязательное. В нем, безусловно, слышалась отрадная свобода. Но и несвобода - тоже. Оба значения словно бы слипались, контаминировались. Историческое своеобразие традиционного понятия гласности в России жестко определяется как раз его неопределенностью, существованием на подвижной, размытой границе между несвободой и свободой, воспоминанием и надеждой.
В 1920 г. В. Короленко сообщил наркому Луначарскому, что в Полтаве чекисты расстреливают невинных людей без суда, «в административном порядке»; причем был опубликован лишь неполный список расстрелянных. И русский писатель утверждал: «…если есть что-нибудь, где гласность всего важнее, то это именно в вопросах человеческой жизни… Все имеют право знать, кто лишен жизни… Это самое меньшее, что можно требовать от власти». Вот что было принято традиционно разуметь под гласностью в России… Теперь же нам только предстоит выяснить, сколько миллионов или десятков миллионов было уничтожено коллективизацией и террором и сколько погибло во время войны. Ибо вскоре после времен Короленко мы начисто лишились этого своеобразного права граждан на гласность их умертвления. Упускать из виду давнишний опыт политолог не вправе, хотя и выводить только из него объяснение современной советской гласности, вдруг поразившей весь мир при совсем иных обстоятельствах, было бы, разумеется, наивно. «Гласность» - русское слово, которым обозначается общепринятое представление об открытости и публичности как условиях демократического принятия решений. Но никакие переводы на другие языки и никакие фиксированные словарные значения не в состоянии передать специфической и конкретной содержательности, которой пропитано это понятие в нынешней ситуации.
Чтобы оценить ее правильно, прежде всего необходимо помнить, что у нас имеют в виду, когда говорят о прежнем отсутствии гласности, т. е. о том, что по крайней мере шестьдесят лет было неотъемлемой чертой советского образа жизни. Ни природные катастрофы, ни крушения поездов, ни размеры военного бюджета, ни истинный объем национального производства, ни, конечно, деятельность КГБ и положение в тюрьмах и лагерях, ни существование проституции и наркомании, инфляции и организованной преступности, ни личности «вождей» и подлинные причины их приходов и уходов, ни система привилегий, ни обыкновенные географические карты - словом, практически ничего такого, что считалось существенным и притом не могло бы вызвать у граждан «чувство законной гордости», обнародовать было недопустимо. А также ничего, что свидетельствовало бы о неуместно привлекательных сторонах зарубежья. И даже то, о чем прекрасно знали и вполголоса говорили все, упоминать публично тем более было абсолютно запретно. Газеты и экраны телевизоров заполнялись ритуальной, квазиидеологической мнимостью; все реально жизненное было строго засекречено. Табу на получение и передачу информации весомо подкреплялось обысками, арестами, высылками тех немногих, кто решался «распространять клеветнические измышления», т. е. сообщал известные ему факты или высказывал о них свое мнение.
Не забудем, что эта «фата-моргана» воспроизводилась на самом скромном уровне, в любом колхозе, учреждении, школе, райкоме, на миллионах партийных и профсоюзных собраний, относясь и ко всем сугубо местным делам. Ее сопровождали страх и апатия. И что еще важнее: информационный вакуум - лишь внешний слой так называемого «отсутствия гласности». Им обволакивается способ управления и принятия решений: диктат партийного аппарата.
Гласность - главное предварительное условие глубоких перемен в советском обществе. Но, признавая огромные успехи перестройки, нельзя не видеть порожденных ею проблем. Во-первых, гласность отнюдь не сопровождается ощутимыми сдвигами в других социальных сферах, особенно экономической. Смелые речи звучат на фоне прежнего низкого жизненного уровня; продовольственные трудности отчасти даже нарастают; вышли наружу и грозно обострились болезненные социальные проблемы. Бюрократическая система управления остается всепроникающей; между политическими призывами из Москвы и поведением сотен тысяч чиновников на местах - очевидный разрыв; главное же, переход к рыночным отношениям остается пока лишь пожеланием. Вот почему раздражение и гнев миллионов людей, желающих увидеть безотлагательные и осязаемые материальные результаты гласности, а не одни только «слова», заключают в себе сильнейшую потенциальную угрозу перестройке. Гласность продолжает будоражить, но ведь сама по себе она может принести и приносит удовлетворение разве что элитарной творческой интеллигенции, прежде всего гуманитарной, резко улучшая условия ее труда и самоощущения. Вообще же мириться со скудностью и несвободой существования в условиях «гласности» несравненно трудней, чем при ее отсутствии. Неудивительно, что если огромное число аппаратчиков считает гласность зашедшей слишком далеко, то человеку с улицы она начинает все больше казаться не таким уж существенным прибавлением к привычной жизненной рутине. Слова должны поскорей перейти в дела, т. е. в реальные права и достаток. Но для этого, разумеется, нужно не сворачивать работу мысли, не обрывать споров, а, напротив, сделать их глубже, смелей, компетентней. Без «слов» не бывать и «делам».
Между тем - это во-вторых - гласность в СССР остается весьма неполной, не захватывает высших уровней иерархии и многих важнейших проблем. Печать, особенно провинциальная, еще стеснена; случаи запрета на публикацию статьи или показ фильма не исчезли; предварительная цензура лишь приняла менее механические и явные формы. Она осуществляется теперь прежде всего в виде «советов» партаппаратчиков на стадии версии. Люди, настроенные скептически, указывают, что ни в первые недели апокалипсического Чернобыля, ни после трагедий Сумгаита и Тбилиси, ни даже в ходе благоприятных изменений в составе советского руководства в октябре 1988 года гласности не было и в помине. Это крайне затруднило, например, решение закавказских коллизий.
Казалось бы, свободней всего ныне можно штопать прорехи в знании советского прошлого. Но и это дозировано. Скажем, никто еще не затрагивал деятельности и роли Андропова - от венгерских событий до 1981 года; новые мифы занимают место беспристрастного анализа текстов и поведения Н. Бухарина. Особенно важно то, что трагическая и сложная фигура Ленина продолжает у нас оставаться предметом культа, но не раскованного, всестороннего и трезвого исторического анализа.
У нас любят сокрушаться о «внутреннем цензоре», т. е. о привычке к боязливому самоограничению. Это так, но «внутренний цензор» - лишь тень цензора внешнего. Уберите заслон, исчезнет и его тень в сознании пишущих.
Все же язвительность в адрес советской гласности, сколько бы для нее ни нашлось фактических поводов, не слишком уместна. Чтобы, не впадая в поверхностный оптимизм, отдать должное советским политическим переменам, надо ни на минуту не забывать, что при Хрущеве и Брежневе основания сталинской системы ничуть не были подорваны. Надо оценить, что значит очнуться не после сна, а после летаргии. Надо все же помнить, где мы находились до января 1987 г.
Создание народных фронтов в поддержку перестройки в Прибалтике, возникновение в стране тысяч неформальных общественно-политических клубов, яростное разоблачение в печати Сталина и сталинизма - вот те итоги 1988 года, которые свидетельствуют об успехах гласности, вряд ли обратимых. Однако много ли мы знаем о тех же прибалтийских событиях? Выпады против прессы на Всесоюзной партконференции, обструкция большинства делегатов при выступлениях в поддержку независимого слова, выразившаяся и в результатах голосований; указы от 28 июля 1988 г. о демонстрациях и «внутренних войсках» - все это подтверждает, что трудные роды гласности отнюдь не закончились. Опасно для радикальной перестройки общества то, что, если гласность надолго закрепится на нынешнем начальном уровне, она может превратиться в модернизированную застойную форму «выпускания пара». Хорошо, что печать не воспринимается больше как директивный голос свыше; зато и бюрократы не обращают внимания на ее критику. «У нас-де теперь плюрализм, мало ли что пишут и говорят…» В этом смысле «гласность» - парадокс для нас вовсе не случайный, но системный - снизила, а подчас и отменила практическую эффективность телевизионного или газетного выступления.
Наряду с официальной, государственно-партийной прессой совершенно необходимо появление независимых изданий и издательств. Гласность, становясь все более привычной, естественной, неограниченной - попутно и в меру демократизации политической системы, и укоренения рыночной экономики, - создала бы условия для… отмирания «гласности» в ее специфической российской форме. Гласность, т.е. разрешение говорить многое и о многом, сменилась бы «обычной» демократической свободой слова, свободой говорить без разрешения, обеспеченной всеми институтами и обычаями гражданского общества.
Все дело тут, однако, в сроках. Двадцать лет тому назад нынешней гласности - при Хрущеве ее не было! - возможно, оказалось бы достаточно, чтобы обеспечить главное, шаг за шагом, возвращение в мировую цивилизацию. Сейчас же песок в часах на исходе. Поэтому переход от гласности к гарантированной свободе слова необходим неуклонный и сравнительно быстрый. А пока «гласность» - понятие, объем которого остается в Советском Союзе предметом напряженной политической борьбы.
Мария Ферретти
Распространенный сегодня перевод слова «гласность» как transparence (открытость) неадекватен и уводит в сторону, так как снова отсылает к образу открытого общества, термину, долгое время употреблявшемуся в Советском Союзе и большинством советологов. Термин «гласность» происходит от слова «голос», «возможность говорить». Термин имеет и сильный юридический аспект (гласный процесс означает публичный процесс в отличие от процесса закрытого). Поэтому правильнее было бы переводить гласность как publicitй (публичность) в том значении этого термина, которое было сформулировано Ю. Хабермасом и в котором открытость является лишь одним из аспектов. Однако в связи с тем основным значением, которое слово «publicitй» приобрело в неолатинских языках, мы предпочитаем употреблять здесь термин «достояние общественности».
Достоянием общественности здесь будет называться та область общественной жизни, в которой общественность осуществляет контроль за политической властью. Этот институт открыт для всех граждан и защищает их во время обсуждения общественно значимых вопросов от любого давления извне, дает гарантии свободы собраний и создания организаций, свободы выражения и распространения в печати своего мнения. Естественно, речь идет о теоретическом термине, употребимом в данном контексте: абсолютной свободы на практике не существует, поэтому реальное содержание термина «достояние общественности» каждый раз зависит от степени равновесия между властью и общественными силами.
Со времен американской и Французской революций, утвердивших Конституцию как документ, узаконивший власть на основе принципов естественного права и общественного договора, появление понятия «достояние общественности» стало приметой развития современного демократического государства. Закрепленное в Конституции разделение власти устанавливает законность общественного контроля над политической властью: безраздельная власть именно потому бесконтрольна, что недоступным является и место, где принимаются решения, и сами они носят элитарный характер (arcana imperii - государственная тайна абсолютных монархий). В понимании классической политической мысли гласный характер власти служит границей между абсолютной монархией и деспотизмом, с одной стороны, и республикой - с другой, где понятие «республика» имеет двойное значение: системы, подлежащей общественному контролю, и рассекреченной власти.
Существование достояния общественности ставит границы государственной власти, произволу, бесконечному множеству «секретных» законодательств, «закрытых» нормативных актов (инструкций, внутренних циркуляров): на смену arcana imperii приходит правовое государство. Политическая власть вынуждена подчиниться контролю общественности, а это предполагает существование независимого гражданского общества и институтов, способных обеспечить выражение его интересов, например свободы слова (Гайд-парк), организаций и печати. Начиная со второй половины XIX века в европейских странах постепенно устанавливается свобода создания организаций, что приводит к образованию современных партий, которые, утвердившись в качестве общественных политических организаций, заменяют собой корпорации, частную систему охраны интересов социальных групп. С появлением свободы печати общественный дух (в том виде, в котором он представляется, например, в «Наказах третьего сословия депутатам Генеральных штатов», в частной форме выражения мнений) превращается в общественное мнение, обеспечивающее гласность власти и придающее истинное содержание политическому представительству (представительная демократия предполагает гласность парламентских дебатов).
С установлением понятия «достояние общественности» политика превратилась в специфическую общественную сферу деятельности. Изменяется сам облик власти, реальные отношения между «верхами» и «низами»: достояние общественности приобретает признанное и узаконенное влияние на политическую власть. Процесс ликвидации секретного характера власти противоречив и непрямолинеен: победа гласной власти над тайной не гарантирована. Чаще всего происходит процесс постоянного, непрерывного перемещения границ, характеризующийся, с одной стороны, постепенным подчинением общественному контролю бывших запретных зон, а с другой стороны, параллельным уводом из сферы достояния общественности новых видов деятельности, не попавших под такой контроль.
Если нужны конкретные примеры, то достаточно вспомнить о существовании при современной демократии «государственных тайн», которые, хотя и регулируются специальным законодательством и отличаются от arcana imperil, все реже оставляют для государственной власти широкое поле для секретных маневров (например, в военной области) или осуществления контроля за печатью посредством монополизации средств массовой информации. Монополии в области информации - политические (радио- и телевизионные системы) или экономические (группы «Бильд» в ФРГ или «Эрсан» во Франции) - насаждают одностороннее использование средств массового общения: таким образом, индустрия информации принимает вид фабрики по производству единомыслия. Встает вопрос: почему, например, французские газеты (начиная с «Монд» и кончая «Либерасьон» и «Фигаро») преуменьшили последствия аварии в Чернобыле и посмеивались над другими европейскими газетами? Что это, если не попытка оправдать ядерную политику собственного правительства? Отношение французской прессы к чернобыльской катастрофе во многом показательно и демонстрирует некоторые аспекты обращения с тем, что является достоянием общественности, и его роли в западных обществах. «Восьмиугольник не пострадал», - уверенно гласил заголовок в «Либерасьон», однако каким образом это произошло, понять было невозможно, туманные разъяснения ученых и специалистов воспроизводились безо всякого критического осмысления (возможно, храбрые пограничники все дружно принялись дуть и прогнали зловещее облако?). Речи ученых никоим образом не ставились под сомнение именно потому, что это было «научно»: короче говоря, общественное мнение спокойно предоставило специалистам руководство в вопросе, прямо касающемся жизни каждого гражданина. Проникновение «технократов» в институты власти резко сокращает возможности контроля со стороны общественности. Заверения сопровождались изгнанием духа опасности, принимались безо всякой проверки первые данные, предоставленные американцами, осуждалось молчание советской стороны. (В конце концов спустя три дня СССР начал давать информацию: кстати, если бы подобный случай произошел на Западе, получили ли бы мы информацию быстрее? Вряд ли, если учитывать реакцию на аналогичные ситуации ранее.) Если случается несчастье, оно случается не у нас, во всяком случае, мы от него застрахованы благодаря демократическому характеру нашего общества, который, однако, не распространяется на научную тайну.
Какие же выводы можно сделать из этого примера, небольшого, но характерного? В западных обществах сегодня наблюдается двойной процесс ограничения властью достояния общественности. С одной стороны, монополизация средств массовой коммуникации приводит к манипулированию общественным мнением и даже к созданию необщественного мнения, обеспечивая авторитет и единогласную некритическую поддержку правящим группам. Таинственное молчание скрывает ядерные инциденты, данные о загрязнении среды, выходки секретных служб (например, случай с «Рейнбоу Уорриор»), привычные запретные зоны, не поддающиеся гласности. С другой стороны, постепенное «онаучивание» власти ведет к нарастающей деполитизации общества, лишенного возможности активного вмешательства в решение проблем, представляющих всеобщий интерес. Здесь вновь красноречивы примеры из области применения атома: будучи весьма сложным сооружением, заражающим к тому же окружающую среду, атомная электростанция не поддается никакому демократическому контролю.
Бернар Эдельман
Как и всякая свобода, свобода печати управляется следующим парадоксальным принципом: организовать ее - значит ограничить, дать ей полную свободу - значит ее убить.
Если первая часть формулы отвечает здравому смыслу, который далеко не всегда адекватен смыслу юридическому, то вторая вызывает смутные сомнения. И тем не менее! Представим на минутку, что печать может не просто «говорить все», но «говорить все безнаказанно»! Представим, что она пользуется непомерной привилегией клеветать на людей, чернить их, лгать, пользуясь полным иммунитетом, И сразу же будет виден весь ужас ситуации: рождение новой тирании.
Поэтому - и тут выступает еще один парадокс - все школьники Франции, все влюбленные и любители писать на стенах знакомятся со свободой печати в форме запрещения, воспроизводимого крупными буквами на стенах школ и других общественных зданий: «Надписи запрещены. Закон от 29 июля 1881 г.!»
В общем и целом французы удовлетворены этим почтенным законом, который за столетие с небольшим со дня его принятия был лишь кое-где подправлен последующими законами, не исказившими его сути. Я имею в виду, в частности, закон о недопустимости расовой ненависти, принятый 1 июля 1972 г., и декрет от 18 марта 1988 г., запрещающий публичное ношение униформы, знаков и эмблем организаций или лиц, признанных виновными в преступлениях против человечности. Не будем удивляться тому, что этот декрет включен в рамки закона о печати, поскольку под этой формулой следует понимать все формы выражения, в какие может облекаться мысль… включая и всякого рода униформы.
В чем же секрет этой устойчивости, да еще во времена, когда законы изменяются по воле политического большинства; в чем тайна долголетия закона, в чем причина всеобщего согласия, которое вдвойне поразительно, если учесть, что возникло оно среди народа, отличающегося своей склонностью к фрондированию, и сформировалось на той самой почве, где эта фронда проявляется?
Это зависит не только от величественных принципов, которыми отмечен закон от 29 июля 1881 г. - «Книгопечатание и книготорговля свободны» (статья 1), «Любая газета или другое периодическое издание могут быть опубликованы без предварительного разрешения и внесения залога…» (статья 5), - поскольку мы знаем, что самые лучшие принципы могут быть подорваны существующей практикой или посредством исключений.
Это объясняется, на мой взгляд, сочетанием умного, взвешенного закона с его гибким применением. Правовое государство является отражением не только «состояния умов», но и «состояния текстов законов». Я хотел бы проиллюстрировать эти положения в двух аспектах: путем краткого изложения «состояния текстов законов» и судебной практики, типичной для «состояния умов» судей.
Что касается состояния текстов законов, я ограничился бы кратким рассмотрением вопроса о диффамации, который является, по-видимому, наиболее запутанным и часто фигурирует на судебных процессах. Однако нетрудно представить, что именно здесь чаще всего встречаются свобода журналиста и лица, ставшего объектом клеветы, истина и ложь.
Перед нами, например, газета, которая утверждает в одной из статей, что господин X., именитое лицо одного крупного города, - взяточник или что господин У., известный писатель, не является настоящим автором своих книг, поскольку он нанимает «негров» для их написания.
Очевидно, мы встречаемся здесь со случаем «диффамации», то есть с упоминанием о факте, наносящем «ущерб чести и достоинству» тех, кому он вменяется в вину. И вновь мы имеем дело с правонарушением, если налицо все другие, установленные законом условия, включая, например, и публичный характер его совершения.
Легко заметить, что на этой стадии вопрос об истине даже и не ставится. Закон ограничивается здесь констатацией того, что утверждение, наносящее ущерб чести и достоинству человека, является «диффамацией», которая наказуема как таковая. Из этого можно сделать вывод, что свобода печати мертва, поскольку для судебного преследования кого-либо достаточно установить факт нанесения ущерба чести лица или органа (судебное ведомство, армия, полиция…).
Тем не менее - и именно здесь вступает в дело «истина» - журналист имеет право доказать, что написанное им является «правдой». «Истинность очерняющих фактов, - говорится в статье 35 закона 1881 г., - всегда может быть доказанной…» И если журналист представляет такие доказательства, с него снимаются всякие обвинения.
Эту любопытную конструкцию необходимо дополнить двумя пояснениями. С одной стороны - и этот пункт наиболее труднодоступен для неофитов, - истина может быть очерняющей. Утверждение, что господин У. является дутой знаменитостью, может быть и правильно, но оно, конечно же, очерняюще, и пусть даже будет доказано, что это правда, оно тем не менее всегда останется диффамацией.
С другой стороны - и этот пункт также удивляет неофитов, - существует «право на диффамацию» в той мере, в какой существует возможность представить доказательства, что скрываемые факты подтверждаются печатью истины. Здесь явный парадокс: диффамация остается всегда правонарушением, которое может быть прощено. «Право на диффамацию», то есть право высказывать обидную истину, является свободой, связанной определенными условиями.
Бывает и так, что журналист, исходя из лучших побуждений и движимый бескорыстным желанием рассказать своим согражданам о мерзостях, совершенных другими согражданами, не может доказать истинность своих утверждений. Либо это запрещает сам закон - когда упоминаемые факты касаются личной жизни пострадавшего, когда они совершены более десяти лет назад, являются нарушением, подпавшим под амнистию или утратившим силу за давностью лет, - либо просто-напросто потому, что он искренне заблуждается.
Однако в рамках этих гипотез журналист всегда имеет возможность доказать, в частности, свою искренность, то есть что он не имел намерений нанести вред, что преследовал законную цель, что были приняты все необходимые предосторожности и что при выступлении была проявлена должная осмотрительность.
Истина и искренность - таковы линии самозащиты журналиста.
«Свобода диффамации» является, таким образом, парадоксальным результатом свободы печати в той мере, в какой ее использование вписывается в рамки ответственности. Короче говоря, журналист несет ответственность за свободу, какую он дает себе, критикуя своих сограждан.
Таково состояние текстов законов. А как же обстоят дела с состоянием умов?
Во время телевизионной передачи на тему «Почему вы пишете политические книги?» один автор представил две свои работы: «Финансы Французской коммунистической партии» и «Коммунистическая Франция». В ходе передачи оппонент автора произнес несколько явно порочащих фраз: «Я не веду дискуссий с полицией… Я считаю вас полицейским, и я повторяю это… Он сумасшедший, настоящий сумасшедший, я уже сказал вам, что вы пригласили чокнутого… Я не хочу отвечать агенту министерства внутренних дел…»
Апелляционный суд, применив судебную практику Фуайе, счел, что использованные выражения не выходят за пределы, приемлемые для политической полемики, и что оппонент был искренен. Кассационный суд отменил это постановление, подчеркнув, что «упомянутая полемика относилась к политической партии» и что «такая группировка, даже если она пользуется прерогативами, признанными за нею статьей 4 Конституции от 4 октября 1958 г., не владеет даже частью государственной власти и не может в связи с этим рассматриваться в качестве основного государственного института».
Что же вытекает из этого решения? Поучительны здесь несколько моментов. Прежде всего мы видим, как, исходя из сравнительно простых правил, вырабатывается очень хитрая казуистика, развивающая на этой основе самые неожиданные определения.
Кроме того, мы видим, что положения, установленные законом, имеют тот вес, какой им придает судья. Можно, правда, бесконечно рассуждать, и это довольно часто случается, о «приемлемых границах» политической полемики, о понятии «осторожность» при полной искренности… Однако эта неизбежная доля субъективности отсылает нас к «добродетели» судьи, без которой демократия была бы пустым звуком. Другими словами, демократия также является в конечном счете «состоянием умов».
И наконец, в сфере общей теории права можно выделить отдельные области внутри самой свободы печати или установить направления, которые сами для себя устанавливали бы относительно автономный статус: жанр полемики политической, литературной, исторической или жанр избирательной полемики…
Все это свидетельствует в конечном счете о том, что свобода печати не является и не может быть застывшей и жесткой структурой. Она осуществляется в ходе «юридической игры», что является, на мой взгляд, признаком того, что она демократична.
Таким образом, мне удалось вскрыть явный парадокс, о котором я говорил в самом начале статьи, - организация свободы печати является непременным условием ее существования.
Художественное творчество,
творческая жизнь
Художественное творчество,
творческая жизнь
Жан-Клод Маркадэ
Что такое художественное творчество в понимании представителя западной культуры, человека конца XX века? Полностью ответить на этот вопрос в короткой статье не представляется возможным. Проблем здесь значительно больше, чем однозначных ответов. Но не настал ли тот момент, когда человечество, уставшее от догматизма всех мастей, повидавшее крах авторитарных и тоталитарных режимов (явившихся в конечном итоге извращением религиозной мысли), достигло нового уровня мышления. Теперь нам особенно важно задавать конкретные вопросы, ибо ответы на каждый из них составят полную и адекватную картину современного понимания проблемы. Однако нам не хотелось бы впадать в эклектизм, который со странной закономерностью проявляется в конце каждого столетия (надеюсь, что склонность к мистике в общественном сознании не столь велика, чтобы увековечить то, что, в конце концов, является лишь хронологической условностью). В наше время эклектизм подобного рода мог бы называться «поставангардизмом».
Не менее решительно мы отказываемся и от релятивизма: он только вносит путаницу в рассуждения. Мы допускаем, что истина нам не дана (понятие «ниспосланной истины» входит в область веры, в область духовного и не будет нами рассмотрено, ибо мы еще не готовы к единодушной оценке человеческой деятельности), но, поднимая любой вопрос, мы должны стремиться к нахождению истины всего сущего. Сущее - вот что интересует нас сегодня. Философская мысль XX века (во главе с Гуссерлем и Хайдеггером) вывела нас за рамки привычных дихотомий: феномен (ноумен, поверхность) глубина, форма (материя, субъективное) объективное, бытие сознание и т. д. Сущее, реальное, предстает в динамике, в постоянном напряжении, в движении от очевидного к невероятному. Таким образом, сущее стоит на водоразделе, в центре действия сил притяжения, в определенного рода «центре колебаний» (у Гегеля «schwebende Mittle»).
Для начала разговор о художественном творчестве мог бы затронуть шесть основных тем (список, естественно, не исчерпывающий и может быть расширен): творчество и свобода; творчество и личность; творчество и мастерство; творчество и природа; творчество и красота; творчество и общество.
1) Творчество и свобода
Художественное творчество свойственно человеку, и свобода творчества является одним из его неотъемлемых прав. Посредством художественного творчества человек выражает себя как свободную личность и освобождается от любого внешнего воздействия, как-то:
а) от ограничений, связанных с физическими возможностями человека;
б) от ограничений общественной жизни.
Очевидно, что художественное творчество не происходит вне времени: человек-творец является продуктом социальной среды, общественно-экономических, политических условий, уровня культуры, географического положения, всей группы действующих эстетических принципов. Но лишь тогда мы можем говорить о творчестве, когда внутри этих заданных условий происходит акт творчества свободной личности, который сокрушает все условности.
2) Творчество и личность
Творец - это homo faber (человек-созидатель), это тот, кто возвысился над природным окружением, пройдя через века ученичества и постижения мастерства, многократно повторяясь, этот процесс приводит к постоянному прогрессу в потребительской социально-технической жизни. Благодаря художественному творчеству человек выходит за рамки создания только технически необходимой продукции. Он творит, то есть создает нечто новое, то, что ранее не существовало, - его творения уникальны, как и сама личность. С течением веков менялся теоретический подход к произведениям искусства (например, в Европе: номинализм или реализм), но само художественное творчество всегда позволяло человеку самоутверждаться как неповторимому и свободному существу, оно призывает людей идти по пути освобождения личности. В этом плане художественное творчество, как и любой другой вид человеческой деятельности, помогает человеку освободиться от мешающих ему условностей окружающего мира. Более того, творчество выступает здесь как благословенный остров освобожденного духа, то есть вполне вероятно, что к концу нынешнего века творчество заменит собой традиционные религии.
3) Творчество и мастерство
Труд, навык, профессионализм необходимы и даже достаточны для художественного творчества. Искусство всегда было делом техники. Творческий труд находится в постоянном поиске всевозможных хитроумных связей, структурных, словесных, графических, звуковых, доселе неведомых; ему нужны выразительность и контрасты, - словом, все приемы, свойственные различным видам искусства. В распоряжении творца находится целый арсенал современных средств и теоретических положений, а в процессе создания им нового произведения достижения прошлого - эта основа творчества - начинают преломляться таким образом, что обеспечивается индивидуальный характер произведения. Но в процессе воплощения личности в создаваемом произведении не может быть никакой технической предопределенности. Акт творчества, делания (poiein - по-гречески) неотделим от акта мысли (noein), и это проявляется даже в самой примитивной кустарной поделке, размноженной, казалось бы, чисто механически.
4) Творчество и природа
На протяжении веков сложились различные позиции в отношении художественного творчества к природе, которая сама является «творцом».
В частности, можно отметить два подхода:
а) Первый из них воспринимает природу как нечто конечное, а ее «творческую эволюцию» как телеологическую; природа рассматривается как аналог художественного творчества. В качестве примера можно назвать западный импрессионизм с его явной пантеистской направленностью. В России в первой четверти XX века искусство шло по откровенно «органической» линии в противовес позаимствованному на Западе «механицизму», выразившемуся в кубизме и футуризме. Творчество растет, развивается, претерпевает различные изменения параллельно с природой, по аналогии с ней. Но это не имитация природы, не пустое копирование и воспроизведение ее, а использование таких путей развития, которые, преломляясь в средствах искусства, останутся по-прежнему природными путями и в то же время уже не будут самой природой.
б) В другом случае природа, природное образование, «буйство жизни», будучи бессознательным, рассматривается как предмет, вещь, предстающая перед нашим творческим сознанием, и лишь ему дано одухотворить эту вещь, придать ей смысл. Порождение смысла - вот задача творчества.
Таким образом, природа является постоянным камнем преткновения в истории художественного творчества и в целом в истории мысли. Следует лишь отметить, что, когда природа рассматривалась как нечто определенное, отдельно существующее, как источник гармонии или внутреннего разлада человека, в высотах художественного творчества природа воспринималась как источник роста, зарождения расцвета мира. Художественное творчество XX века сделало эту мысль очевидной.
5) Творчество и красота
В XX веке пошатнулась концепция вечной красоты. Плоды художественного творчества далеко не всегда красивы. Итак, творчество стало ареной борьбы между существом и способом существования. Та свобода, которая характерна для художественного творчества, придает ему черты основного, экзистенциального, или даже мирового, процесса. Кризис гуманизма, крушение идеалов современного человека, тревога перед лицом всевозможных угроз превратили искусство в ритуал изгнания злых духов, в котором нет места понятию «красота» в традиционном понимании.
6) Творчество и общество
Начиная с эпохи романтизма творец и общество находятся в непримиримом противоречии. Преувеличение индивидуализма, истоки которого лежат в эпохе Возрождения, особенно обострилось с приходом капитализма. Спор между творчеством и обществом не окончен. Официальное, то есть признанное обществом, искусство оказалось академичным, погрязло в конформизме и рутинерстве, не было способно создавать общезначимые произведения. Но так было не всегда. Бывали периоды истории, когда искусство и общество не конфликтовали, и тогда, это было в Египте и в средние века, появлялись настоящие шедевры. Хотя при этом жестко регламентировались и форма, и содержание. Почему же сейчас общество не в состоянии диктовать свои требования художественному творчеству? Почему результатом такого диктата становятся серые, посредственные произведения? Это требует серьезного осмысления. Это вопрос всей культуры. Отмечено, что чем активнее развивается технология (прогресс), тем бледнее на этом фоне выглядит культура, возникает, в частности, противоречие между потребительскими общественно-экономическими интересами и художественным творчеством. Является ли это противоречие непреодолимым? Возникает проблема восстановления гармонии между природой и культурой или, скорее, попытка достигнуть перемирия. Это одно из неразрешимых противоречий художественного творчества в конце XX столетия.
Гасан Гусейнов
Творчество - вид деятельности, протекающий на границе и частично за границами возможного для человека и в силу этого мало поддающийся описанию. Как событие, акт, художественное творчество имеет много общего с усилиями человека, направленными на сохранение своего вида: оно есть утоление вожделения, или, по Платону, стремления родить в прекрасном.
Понятый так акт художественного творчества, открытый наблюдению благодаря своим результатам - художественным произведениям, - бессознательно и безостановочно переживается каждым человеком - художником своей жизни (хозяином и слугой своей судьбы). В различных таксономиях этой жизни совершить акт художественного творчества может значить:
- «воспроизвести себя в лучшем виде» («накраситься и пойти в модном платье», «научить ребенка шить или говорить по-французски»);
- «воздвигнуть себе нерукотворный памятник» («создать произведение искусства, которое откроет важные тайны человеческого», «научить людей делать или понимать то, чего они раньше не умели ни делать, ни понять»);
- «обнаружить всеми чаемые верховные истины и не побояться обнародовать их»;
- «вместе с другими выбрать человека, который скоро сделается президентом или депутатом».
Возникающее в итоге творческого акта художественное произведение (от стихотворения до сети авиалиний, от храма до государства и гражданского общества) в разной мере отчуждено от своего автора (соавторов) и, как правило, с момента своего появления на свет перестает принадлежать ему. Более или менее продолжительное пребывание художественного произведения в собственности его создателя обычно приводит к утрате произведения или преждевременной гибели его автора (Гоголь, Ван Гог, Хлебников).
Поскольку акт художественного творчества порождает произведение, ранее не существовавшее, люди оказываются застигнутыми врасплох, не успевают «подготовиться» к восприятию произведения: тот язык, на котором произведение впервые создается (литературный, живописный, архитектурный, политический), станет общепонятным лишь для следующего поколения, в то время как непосредственно окружающие художника люди вынуждены пользоваться этим новым языком, почти совсем его не понимая. Новый язык незаметно для общества формирует будущие правила социального поведения, вот почему общество боится потерять и старается во что бы то ни стало усилить контроль за художественным творчеством как наиболее эффективным методом внутривидовой экспертизы и прогноза.
Драматизм запаздывания современников общество пытается компенсировать массовидными актами художественного творчества и разработкой скоростных методов его симуляции (создание сети массовых коммуникаций, призванной обеспечить эффект присутствия в момент чужого творческого акта - от репетиции оркестра до синтезирования вакцины против СПИДа; подмена понятия свободы для творчества понятием свободы творчества дезориентирует потенциального художника, заставляя его постоянно оправдываться перед обществом в мнимом следовании идеологеме, навязанной художнику самим обществом).
Там, где массовидная симуляция художественного творчества реализуется как тотальная государственная программа (от воспитания «нового человека» до создания «образа положительного героя»), художник выбирает самые безрассудные формы творческого самовыражения, провоцируя общество на развитие аппарата художественных репрессий (например, через систему так называемых творческих союзов; напомним: именно литературоведческая экспертиза, выполненная коллегами-филологами, должна была стать основанием для осуждения А. Синявского и Ю. Даниэля). Таким образом, сам акт художественного творчества, сама попытка воспользоваться свободой для творчества делают художника нежелательным как человека. Писать об этом было бы неприлично, если бы уже наметившаяся было добрая тенденция уменьшения общественной ненависти и государственной истребительности к поэту в нашем историко-географическом регионе не прервалась, если бы светлый путь от убитых Гумилева и Мандельштама, истерзанных и униженных Ахматовой и Пастернака, отпущенного на нобелевский оброк Бродского не уперся в британского индийца С. Рашди, чей роман может стать для Ирана новым Ираком.
Чем более достоверной картиной настоящего и будущего обеспечено общество благодаря художественному творчеству своих членов, тем больше шансов у художника получить статус врага (государства, общества, народа).
Чем выше качество и/или своеобразие создаваемых художественных произведений, тем больше шансов у художника получить статус «чужого» (народу, обществу, государству).
Для данной таксономии существенна типология потребления продукта художественного творчества - нового художественного языка в его элитарном и массовом диалектах. Диффузия элитарного и массового спроса приводит к тому, что художественное творчество признается общественной ценностью лишь post festum («после праздника») на стадии уже далеко зашедшей стагнации нового художественного языка и, как правило, после смерти самого художника.
Иррелигиозность (или неоязычество) современного западного и ориентированных на него обществ превращает акт художественного творчества в суррогат жертвоприношения, а художника - в жреца и жертву социальной силы, прослойки, идеологии или политической власти.
Становясь настоящей жертвой, художник, однако, напоминает бодрым носителям здравого смысла, что он - не они, что художественное творчество не утратило своей неизмеримой тайной силы и господство «технического искусства», «реалистический утилитаризм» не лишили художника его природы.
Как состояние личности, в котором сознательное подчинено бессознательному и может быть всецело растворено в нем, художественное творчество мало поддается описанию на языке внерелигиозной рациональности, языке, вполне пригодном для характеристики события (или акта) художественного творчества. Как состояние личности, оно есть выражение предельной покорности абсолюту (Богу, Природе, Судьбе).
Живя по закону «глина, не спорь с горшечником», художник, просыпающийся в человеке и пробуждающий его для творчества, не колеблется и не сомневается, но сразу - вне обычного течения времени - находит то, чего в обыденном смысле и не искал.
Никакими доказательствами того, что данное состояние личности и есть художественное творчество, индивид не располагает и может в них не нуждаться. Но безотчетное стремление найти подтверждение этому «у людей» или в мистическом слиянии с абсолютом делает внутреннюю жизнь художника в точности такой, как описал ее у Платона Сократ со слов своей наставницы Диотимы: «Он наг, необут и бездомен».
Суверенитет
Суверенитет
Клэр Мурадян
И в предыдущих и в нынешнем текстах советской Конституции статья, где говорится о том, что за союзной республикой «сохраняется право свободного выхода из СССР» (статья 72 Конституции 1977 года), хотя о процедуре использования этого права умалчивается, является единственной статьей, позволяющей нарядить советские социалистические республики в тогу «суверенных государств». «Государства» - эти административно-территориальные образования, большинство населения в которых принадлежит к определенной национальности, - являются таковыми лишь в том смысле, что они - составная часть более общей государственной сущности. «Суверенные» - но они как раз и требуют, чтобы стать наконец таковыми, как об этом свидетельствует силовое противоборство с центральной властью, которое ведут уже несколько месяцев окраинные республики, прежде всего кавказские и прибалтийские, хотя при этом требование действительной национальной независимости выражается в различных, не обязательно сепаратистских, формах и с разной степенью смелости, учитывая груз прошлого, географические факторы и специфическую ситуацию.
Мобилизация сил происходит или вокруг «изначального» территориального притязания по отношению к соседней «вражеской» республике (требование армян о присоединении Нагорного Карабаха к Армении как единственная гарантия соблюдения общечеловеческих и национальных прав армянского населения, составляющего большинство в этой области, и требование азербайджанцев управлять этой территорией так, как они считают нужным, учитывая интересы проживающего там армянского меньшинства), или же вокруг политических лозунгов более общего характера, непосредственно направленных против центральной власти, как это имеет место у прибалтов, предлагающих предоставить республикам право вето в качестве гарантии их автономии по отношению к Москве. В обоих случаях цель идентична. Речь идет о стремлении добиться автономии, «права народов на самоопределение», которое после Войны за независимость Соединенных Штатов легло в основу всех освободительных движений против иноземного империализма и колониальных держав, независимо от того, в каких идеологических «одеяниях» они выступают.
Каким бы искусственным оно ни было, «право выхода», эта тактическая уступка Ленина нациям, более строптивым, чем он мог бы подумать, и не пожелавшим добровольно остаться в подчинении у русских, даже когда те стали советской и пролетарской нацией, означает для народов (и при условии, что им будет пожаловано звание республики) единственную возможность завоевать или отвоевать свободу. Это право может перестать быть пустым звуком в тот день, когда нации почувствуют, что они уже в состоянии думать о формах его практического осуществления. Отсюда волнения, вызванные слухами об упразднении этого последнего атрибута национального суверенитета в результате подготавливаемых в настоящее время поправок к Конституции. В связи с главными проблемами политической философии в области как государственного, так и международного права понятие суверенитета неизменно сочетается с понятием законности, применяется ли это определение прерогатив верховной власти к монарху, к политической власти, к народу, к государству или к нации. А согласно духу новейших законов, единственная законность заключается в соответствии революционным целям. Изначальная двойственность термина «суверенитет», который, как указывает Кант, может сопровождаться определениями «наивысший» или «наиболее законченный» (в этом случае в плане его развития), позволяет постоянно переходить от одного смысла к другому, т. е. непрерывно смешивать два разных понятия - «суверенитет» как исключительную прерогативу юридической власти и / или как политическую реальность, т. е. действительную (в смысле потенциальную) способность пользоваться этой прерогативой. Это тем более облегчает задачу советских марксистских юристов, для которых не может существовать «естественного (или идеального) права», стоящего над государственными институтами и имеющего само по себе универсальное значение, и которые, следовательно, утверждают, что реальные права превалируют над формальными правами, короче говоря, что сила выше права. Эта чисто прагматическая концепция права наглядно прослеживается в использовании понятия «суверенитет» как в советской Конституции, так и на международной арене.
В советских конституциях это понятие всегда отсутствовало в разделе, посвященном политической системе, где определялись права гражданина, источники, форма и органы власти, которая, как считается, «принадлежит народу» (понятие «народ» к тому же имеет определенные границы), без указания на то, что этот народ «обладает суверенитетом», как это имеет место в конституциях западных демократий. Термин используется в русском значении слова «суверенитет» (которое только по своему звучанию совпадает с нашим словом - в русском языке не существует, и это следует отметить, полного его эквивалента) лишь в разделе, где речь идет о государственном и национальном устройстве СССР. В последней Конституции он появляется ровно три раза (в статьях 75, 76 и 81) -в виде существительного (когда речь идет о Союзе ССР) и исключительно в виде прилагательного (когда речь идет о союзной республике). Напомним эти статьи:
Статья 75. Территория Союза Советских Социалистических Республик едина и включает территории союзных республик.
Суверенитет СССР распространяется на всю его территорию.
Статья 76. Союзная республика - суверенное советское социалистическое государство, которое объединилось с другими советскими республиками в Союз Советских Социалистических Республик.
Вне пределов, указанных в статье 73 Конституции СССР, союзная республика самостоятельно осуществляет государственную власть на своей территории.
Союзная республика имеет свою Конституцию, соответствующую Конституции СССР и учитывающую особенности республики.
Статья 81. Суверенные права союзных республик охраняются Союзом ССР.
«Аналитический словарь Конституции» разъясняет присвоение общесоюзным государством главного атрибута действительно независимого государства - территориального суверенитета, т. е. «исключительного безраздельного господства над людьми и вещами, находящимися на его территории».
«Суверенитет СССР - это главенство власти Советского государства внутри страны и его независимость в международных отношениях. Он последовательно применяется во всех областях деятельности Советского государства. Суверенитет СССР находит свое воплощение в суверенных правах Союза Советских Социалистических Республик, закрепленных в Конституции СССР. А именно: принятие Конституции СССР и контроль за ее выполнением; единая власть на всей территории СССР; гражданство СССР; создание единой системы высших органов государственной власти и государственной администрации, судов, трибуналов и прокуратуры; создание единых вооруженных сил; внешнеполитическая деятельность СССР. Являясь неотчуждаемой прерогативой государственной власти, суверенитет не может быть передан, разделен или ограничен».
Здесь, конечно, проступает совершенно явное противоречие между классическим определением суверенитета членов Союза и суверенитетом СССР, но оно сразу же затушевывается при помощи диалектического умозаключения и отрицания естественного расхождения между интересами целого и составляющих его частей.
«СССР в целом и составляющие его союзные республики суверенны в Советском государстве. Поэтому суверенитет СССР и суверенитет республик взаимно не исключают друг друга и образуют гармоничное единство в установленных конституционно пределах. СССР через свои высшие органы власти и администрации решает наиболее важные вопросы, относящиеся ко всему СССР и к союзным республикам, которые с согласия всех союзных республик передаются в компетенцию СССР».
Если возникает сомнение, то в статьях 73, 74 и с 77-й по 80-ю, которые разграничивают компетенцию между Союзом и республиками, перечисляются эти «наиболее важные вопросы», находящиеся в ведении центральной власти. Их можно резюмировать путем простой формулы: Союз ССР обладает полной компетенцией во всех областях, а союзная республика - в остальных. Разделы, относящиеся к избирательной системе, к органам власти и администрации (Верховный Совет, Совет Министров) и к правосудию, своими формулировками дополняют блокирующую суть единства системы.
Почему же тогда с такой настойчивостью, и в одной Конституции и в другой провозглашается, что «союзная республика является суверенным государством», несмотря на первую попытку «гласности» при подготовке текста 1977 года, в проекте которого сначала было снято прилагательное «суверенный»? Вероятно, потому, что власти решили недорогой ценой избежать ненужного риска разжечь национальные страсти в момент, когда посягательство на внутренний монопольный статут национальных языков республик уже вызывало определенный протест, в частности на Кавказе. Но прежде всего потому, что эта относительная осечка, с точки зрения центральной власти, была компенсирована возможностью продолжать выставлять себя без комплексов на международной арене в качестве страстного защитника права народов самим решать свою судьбу и права на самоопределение. Эти права, будучи провозглашенными, но при этом выхолощенными, так как они должны быть увязаны с «интересами государства и общества», как и все свободы, объявленные в Конституции, дают двойную выгоду, позволяя нейтрализовать возможные внутренние требования и служить наступательным аргументом во внешней политике. Знаменем тех же принципов национальной независимости и равенства между суверенными государствами размахивают, чтобы ускорить деколонизацию стран, зависимых от «других» держав, которые якобы только одни несут ответственность за грехи империализма. При этом СССР выступает против вмешательства во внутренние дела уже «освободившихся» стран, прежде всего союзных республик, а также стран-сателлитов и тех, которые находятся под советским влиянием.
Так использовалось понятие суверенитета, особенно после окончания второй мировой войны. Именно поэтому советские деятели считают, что толкуемый подобным образом суверенитет является основным принципом международного права, и, как они настаивали на Конференции в Сан-Франциско 1945 года, в Устав ООН должен быть включен «принцип суверенного равенства всех членов Организации Объединенных Наций» и вытекающие из него принципы ненападения, отказа от вооруженного и политического вмешательства, которые они постоянно обволакивают, когда им это выгодно, произвольной амальгамой безопасности страны (или блока) и идеологической безопасности. Все попытки выступить против гегемонии СССР и его политики закабаления стран Центральной и Восточной Европы, где суверенитет государств-сателлитов представляется несколько более реальным, чем в союзных республиках, смогли быть подавлены Советским Союзом без малейших угрызений совести - от Берлина до Будапешта, от Праги до Варшавы. «Брежневская» доктрина так называемого «ограниченного суверенитета» подвела теоретическую базу под эти новые правила игры в опеку, навязываемые СССР в области международных отношений.
Но и идеологическая победа антиколониализма в мировом масштабе, и почти полная деколонизация «третьего мира», т. е. успехи, одним из творцов которых был СССР, а также тезис, согласно которому политическая борьба должна быть «национальной по форме», привели в конечном итоге к «эффекту бумеранга» и вызвали встречную волну, на этот раз уже в самой «святая святых». «Ни один народ не может быть свободным, когда нация не является независимой и не обладает полностью своими суверенными правами», - заявил Имре Надь в Бандунге в 1955 году. Убежденность в этом с каждым днем все больше и больше завоевывает позиции во всех советских республиках, с тех пор как начавшееся стремление «говорить правду» вскрыло закономерность амальгамы между суверенитетом Советского государства и центральной власти и суверенитетом народа и нации. Будущее покажет, явится ли следующая советская конституция конституцией «всей советской нации» или конституцией конфедерации свободных наций.
Антанас Бурачас
Суверенитет - совокупность полновластия нации и прав, гарантирующих независимость личности. Суверенитет обеспечивается не только государственностью, комплексом конституционных прав и нормативных юридических актов, традиций и неписаных правил поведения, но не в меньшей степени демократическими гарантиями их соблюдения - социальными, экономическими, культурными. Суверенитет нации выражается в первую очередь в возможностях ее свободного политического самоопределения, в правах нации на занимаемую ею испокон веков исторически сложившуюся территорию, ее природные и ископаемые ресурсы, также в верховенстве ее законодательства и избранной ею государственной власти, в национальном гражданстве.
Суверенитет человека выражается в реальных правах на жизнь и независимость мировоззрения, гарантиях против насилия и голода, защите самостоятельности личности в целом. Последнее, в частности, предопределяет и верховенство демократических прав личности перед ущемляющими их институциями власти, также гражданских организаций перед военными при решении внутренних проблем власти и самоуправления. В противоположном случае возникает опасность насилия и даже войны правительства против своего народа.
Суверенитет нации в современных условиях обретает первоочередное значение ввиду восстановления приоритета общечеловеческих ценностей в мировой политике в начавшийся новый век информации. В Декларации прав Балтийских наций, принятой на I Балтийской ассамблее (14.05.1989), подчеркнуто, что важнейшие ценности жизни и деятельности человека берут свое начало и сохраняются в национальной культуре. Поэтому только признание суверенных прав наций, аналогично признанию прав человека, придает гуманистическую и демократическую направленность политическому развитию каждого государства, стремящегося к неподвластности другим государствам.
Суверенитет нации является основой для суверенитета народа, сложившегося на определенной исторической территории и составляющего основу того или иного общества, вследствие свободного самоопределения которого и устанавливается тот или иной политический характер государственности, социальной и культурной целостности. Суверенитет народа предполагает согласование принципов естественных и неотъемлемых прав основной нации на сохранение и развитие своей культуры и самобытности с принципом обеспечения гражданских прав и культурного самоуправления всех проживающих на данной территории национальных и этнических групп.
Суверенитет нации в федеративном государстве предполагает распределение государственных правомочий так, чтобы нация могла на своей территории осуществлять всю полноту государственной власти, используя ее в свою очередь и для наиболее полной охраны совокупности суверенных прав личности. Таким образом, во-первых, федеративность является надстроечной над суверенностью наций, но не лишающей последних любых функций государственности, передающих и возвращающих себе отдельные из них исключительно по решению самого народа. Во-вторых, федерация как производное государственное образование должна использоваться для укрепления и расширения суверенитета входящих наций, а не наоборот, по сравнению с необъединенными нациями. Данный принцип обеспечен реальными гарантиями вето со стороны каждой нации при рассмотрении любого касающегося ее вопроса представителями остальных наций, входящих в федерацию, а также гарантиями дружеской помощи и взаимовыгоды путем двусторонних и многосторонних соглашений, гарантиями добровольного входа и выхода из федерации по своему усмотрению. Навязывание федерализма в истории почти всегда приводило к колониализму, к имперскому механизму власти - будь он государственно-монополистическим или советским, но неизбежно ущемляющим интересы малых наций и/или зависимых территорий.
В соответствии с положениями Устава ООН, любое государственное образование должно уважать право наций на их самоопределение и обеспечивать гарантии данного права. Суверенитет нации в союзном государстве обеспечивается приоритетом конституции последнего перед общей федеративной конституцией.
Суверенитет личности обеспечивается независимостью законодательства, исполнительной власти и судопроизводства в стране. Таким образом, государство защищает, поддерживает и поощряет основные права человека, достоинство и честь личности, декларируемые Всеобщей декларацией прав человека ООН.
В традиционной юриспруденции суверенитет обычно отождествляется только с национальным суверенитетом, выражающимся государственностью и независимостью в общественно-политическом самоопределении нации. Развитие демократических межгосударственных объединений поставило задачу распределения суверенитета между федерацией или конфедерацией и составляющими их государствами. А тенденции многократного возрастания суверенитета интеллекта и личности в развитии современного общества вызвали к жизни концепции индивидуума. Новым направлением концентрации суверенитета явилось и изучение гарантий полноправного развития малых наций и национальностей, не имеющих своей государственности и в ряде случаев даже закрепленной исторически территории проживания. К таким следует отнести и национальные меньшинства, распространенные в обширных межгосударственных регионах, иногда имеющие автономные образования, а нередко и не имеющие их.
Содержание суверенитета меняется также ввиду институционального развития современного общества, в распространении деятельности транснациональных корпораций и расширения межнациональной миграции рабочей силы. Достижения в технологии телекоммуникации и создание всемирной сети биржевой электроники позволяют транснациональным корпорациям преследовать глобальные цели, подрывающие национальный суверенитет даже без явного противодействия охраняющей его государственной власти. В связи с углублением политических подходов все шире распространяется модальность в представлении суверенности, в анализе предпосылок обеспечения ее отдельных составных.
Феминизм
Феминизм
Элизабет Бадинтер
Слово «феминизм» вошло во французский язык около 1840 года. Обычно авторство приписывается философу и экономисту Шарлю Фурье, умершему в 1837 году. Сегодня наиболее популярные словари так определяют это понятие: доктрина, ратующая за расширение прав и роли женщины в обществе. Здесь необходимо сделать два замечания. Первое из них: феминистские идеи распространились в Европе еще до начала XIX века. В эпоху Возрождения мужчины и женщины взялись за перо, чтобы описать прискорбный факт несправедливого отношения к женщине. Но тщетно Корнелиус Агриппа, Кристин де Пизан, Пулен де ля Барр и Кондорсе - ограничимся этим кратким перечнем имен - прилагали титанические усилия в защиту прав женщины. Никто не желал прислушиваться к их мнению на том основании, что во всем мире господствует патриархальная система, закрепляющая абсолютную власть отца над дочерью, мужа над женой. Такое положение объяснялось физической слабостью женщины, ее интеллектуальной и духовной «неполноценностью». Здесь уместно сделать второе замечание. Современные словарные определения оказываются недостаточными, поскольку они неточны. Феминистские теории не требуют «беспредельного» расширения прав и роли женщины, а вполне определенно выступают за равноправие, равные условия и самостоятельность для мужчин и женщин. Ни больше, ни меньше.
Декларация прав человека и гражданина, провозглашенная в XVIII веке, предоставила феминисткам неопровержимый философский аргумент. Если все люди имеют неотъемлемые природные права, если, как напоминает с 1787 года Кондорсе, женщина подобна своему спутнику, т. е. является «чувствительным существом, способным мыслить и имеющим нравственные представления», то на каком основании она лишена прав? Деятели Революции сознательно избегали ответа на этот вопрос, посвятив себя осуществлению политических прав. Всеобщая декларация прав человека стала де-факто своеобразной декларацией о правах мужчин. Таким образом, революционеры продемонстрировали стремление любой ценой освободиться от политического патриархата, положив конец абсолютной власти короля над своими подданными, но сохранили семейный патриархат, обеспечивавший им традиционные привилегии. Очевидно, что высказывание о том, что Французская революция пренебрегла феминистскими идеями, - явный эвфемизм. Гражданский кодекс Наполеона закрепил за женщиной гражданский статус низшего существа. Женщине отводилась роль супруги, матери и домашней хозяйки, которая должна заботиться о семейном очаге, никогда его не покидая.
Несмотря на усилия феминисток XIX века, поджигательниц и суфражисток, только на исходе XX века женщины добились равенства с мужчинами в политических, экономических и социальных правах. Они могут считать себя независимыми от отца и мужа. За двадцать лет (1960-1980) западные феминистки подорвали три основы патриархата. Противозачаточные средства позволили женщинам контролировать процесс деторождения. Женщина перестала быть предметом обмена между мужчинами. Наконец, она обретает экономическую независимость, оставляя домашний очаг и предлагая себя на рынке рабочей силы. Хотя фактическое равенство полов еще не достигнуто, вполне вероятно, что это произойдет в ближайшие десятилетия.
Важнейшая философская проблема разделяет современных феминисток. Она связана главным образом с определением женщины, на которое опирается концепция равенства полов. Одинакова ли сущность женщины и мужчины или существуют непреодолимые различия? Строить концепцию равенства, основываясь на сходстве или различии? Короче говоря, является ли основным признаком женщины разум или ее физиология? В 50-е годы Симона де Бовуар, возглавившая большой отряд феминисток, в частности американок, развивала идею сходства. Она считает, что между полами не существует «сущностного» различия. Различия носят благоприобретенный характер, поскольку являются в основном плодом воспитания. Два десятилетия спустя близкие экологическим движениям феминистки, склонные признавать приоритет природы (эта группа особенно многочисленна в Германии и Скандинавских странах), настаивали на важности физиологических и половых различий. Физиологические особенности женского организма, опыт беременности и родов влияют, по их мнению, на женское мышление и поведение таким образом, что два взаимодополняющих пола никогда не могут быть похожими один на другой. Продолжающаяся дискуссия отсылает нас к двум концепциям человечества. Картезианский рационализм, провозглашающий идею о том, что в силу онтологической первичности разум полностью независим от тела, допускает сходство между полами. Поскольку мужчины и женщины равно разумны, они обладают общей сущностью независимо от биологических функций. Для материалистов и последователей Дидро - сторонников философии непрерывности, преемственности - человечество есть абстрактная идея, только половые различия представляют собой реальность. Если рассматривать это различие в качестве доминанты, неизбежно возникает ущербный образ женщины. Признание и принятие равенства на основе различия - красивая идея, которую весьма трудно воплотить в жизнь. Различия плохо сочетаются с идеей о равенстве. Независимо от нашего отношения они всегда сопровождаются в нашем сознании оценкой со знаком «плюс» или «минус». Мужчина (vir - лат.) всегда считался золотым эталоном человечества, а женщина всегда страдала от своего ущербного положения. Феминистки - наследницы Декарта скажут, что именно в этом и заключается доказательство от противного, что только сходство между полами может привести к равенству и что битва почти выиграна. Оппонентки возразят, что речь идет о выживании человечества, зависящего от культивирования различий между полами в рамках эгалитарной системы. Сторонницам этой концепции предстоит упорная борьба в ближайшие десятилетия.
Ольга Воронина
Наверное, немного найдется в современном мире явлений, вызывающих столь бурные споры и неоднозначные оценки, как феминизм. Даже дать определение этому понятию весьма непросто. Так, автор вышедшей в 1986 году в Нью-Йорке «Энциклопедии феминизма» Л. Татл считает, что «как социальное движение и идеология он состоит из столь многих аспектов и мнений, что простое определение, которое устроило бы каждого, кто считает себя феминистом, очень трудно сформулировать». Правда, можно предложить расхожее определение типа «феминист - это человек, который не имеет предубеждений против других людей из-за их пола и своими действиями способствует политическому, экономическому, духовному, социальному и сексуальному равенству женщин». Еще в середине нашего века оно показалось бы невероятно радикальным, налицо значительный сдвиг в сознании. Сегодня безоговорочно принять это определение уже невозможно. Дело в том, что оно сразу порождает массу вопросов… Что значит не иметь предубеждений против пола? Многие мои соотечественники, например, и среди них формальные и неформальные лидеры перестройки, убеждены, что равноправие хорошо, но оно ни в коем случае не должно приводить к тому, чтобы женщины забыли о своем «природном предназначении» самоотверженно служить семье. А что такое равенство, как именно его следует понимать? Одни считают, что это должно быть арифметическое, абсолютно симметричное равенство прав и обязанностей женщин и мужчин во всех сферах жизни. (Замечу, что даже если бы это и было достижимо в реальной жизни, то не привело бы к реальному равенству. К. Маркс в «Критике Готской программы» отмечал, что применение равного права к неравным - по способностям, потребностям, силе и т. д. - индивидам есть по существу неравенство. Права, говорил он, чтобы быть реально равными, должны быть дифференцированными). Другие говорят о том, что, поскольку женщины живут в обществе с мужским доминированием, им необходимо предоставлять льготы - и эти идеи реализуются в практике «позитивной дискриминации», используемой в ряде стран Запада при выдвижении женщин на руководящую работу. Итак, вопросов, порожденных даже этой простой формулировкой, очень много.
Феминизм как движение и идеология неоднозначен потому, что многомерна проблема, реакцией на которую он является. Многие женщины в разных странах мира испытывают неудовлетворенность, страдания, боль (даже физическую), обусловленные их положением в обществе и семье. Некоторые общие исторические закономерности различно модифицируются в зависимости от тех или иных конкретных этнокультурных и социальных особенностей. Это в свою очередь приводит к тому, что разные проблемы встают не только перед жительницами разных регионов, но и перед гражданками одной страны. Показательна дискуссия между феминистками и «черным освобождением», проходившая в 60-е годы в США. В силу ряда специфических обстоятельств негритянкам многие годы было проще получить работу, чем их мужьям; измученные тяжелой работой по найму и по дому, негритянки считали идеалом традиционное положение белой женщины-домохозяйки, находящейся под покровительством мужа, и воспринимали призывы феминисток к независимости от мужчин, к отказу от идеала служения семье как «фарс и издевательство над теми, кто страдает по-настоящему». Однако все, кто читал «Мистику женственности» Бетти Фриден, прекрасно знают, каким адом может стать для современной женщины сытое, благоустроенное и никчемное существование в загородной вилле, к каким деструктивным для личности, семьи и общества последствиям может привести насильственная изоляция женщины в мир спальни, детской, кухни.
Весь этот веер реальных и болезненных проблем, встающих перед женщинами в современном мире, порождает разные попытки их осмысления и решения. Отсюда - разные направления в движении за освобождение женщин, часто прямо противоположные. Но есть нечто общее, что позволяет говорить о множестве организаций и течений как о некоем целом, имя которому - феминизм. В первую очередь это акцент на самоценности личности женщины, ее праве на развитие, творчество, свободу в проявлении себя. До недавнего времени проблема дискриминации женщины рассматривалась как недостаток гражданских, политических, экономических прав, с предоставлением которых женский вопрос должен разрешиться. Задача идеологов эмансипации женщин заключалась в том, чтобы убедить общество в несправедливости, аморальности дискриминации женщин. Впервые в истории женского движения поставив вопрос о праве женщин на себя - свое тело, свою душу, свою жизнь, - Симона де Бовуар, Бетти Фриден, Кейт Миллет и другие открыли новые перспективы анализа и решения проблемы положения женщин. Вместе с тем вопрос о личности с необходимостью привел их к рассмотрению культуры как формирования, развития, реализации личности. Разработка культурологических и культуркритицистских теорий - это второй момент, который роднит феминисток самых различных направлений.
Лидеры феминизма вскрыли патриархальный, маскулинистский характер всей западной культуры, основанной на принципе господства мужчины над женщиной, на отождествлении человека и «подлинно человеческих» качеств с мужчиной и мужскими качествами. Женщина, как убедительно показали феминистки, отождествляется в традиционной культуре исключительно с телом и его функциями: сексуальными, детородными; ей отказано в духовности, которая якобы является исключительно прерогативой мужчины. Единственная форма духовности, к которой приобщена женщина, - это любовь (причем лучше - самоотверженная), но и она в значительной степени замешана на «теле» и сексе. Традиционное для западной культуры отождествление мужского с «культурным», а женского - с «природным» и ставит женщину в положение «второго пола», как заметила Симона де Бовуар.
Развитие теории шло по разным направлениям. Возникали и такие течения (вплоть до лесбиянства как «политического» поведения женщин), как радикализм, гинекоцентризм или сепаратизм (с их акцентом на развитие сепаратной женской культуры). Их возникновение было обусловлено внутренней природой западной цивилизации. Сам механизм традиционного развития культуры с доминированием мужчины и вынесением женщин за ее рамки поставил женщин в положение ее критика и ниспровергателя. А поскольку традиционная семья как единственная сфера деятельности женщин в традиционном обществе выступает мощнейшим рычагом их подавления и угнетения, появляются лозунги «долой брак, семью, детей» и призывы к отказу от любых форм общения с мужчинами-поработителями - вплоть до практики лесбийской любви. Однако более перспективными мне представляются концепции интеллектуального и гуманистического феминизма. Гуманистический феминизм справедливо считает, что маскулинистская культура деформирует и подавляет не только женщин, но и мужчин. «Сильный» мужчина утверждается на фоне и за счет «слабой» женщины; торжество его силы возможно только через унижение и подавление ее личности. Но в такой ситуации нет победителей: господин и раб всегда зависят друг от друга; порабощая, нельзя стать свободным.
Культ силы как основы власти и господства - это вообще, по мнению феминисток, один из основных компонентов маскулинистского мировоззрения, в буквальном смысле слова пронизывающего культуру и социум: принцип насилия и подавления характерен для отношений человека и природы, женщин и мужчин, взрослых и детей, для межнациональных отношений… Сила и власть постоянно утверждаются через агрессию и экспансионизм - отсюда глобализм, космизм, склонность к макроформам и макроуровню и забвение микроуровня и микромира человеческих отношений. Еще одним компонентом маскулинистского сознания является культура рациональности и третирование личностного, эмоционального компонента во всех сферах жизни. Феминистки считают, что маскулинизм как основа развития репрессивного общества и дегуманизированной культуры и привел мир на грань катастрофы (ядерной, экологической, духовной)… Выход из этого тупика они видят в сознательном формировании нового, немаскулинистского сознания; в пересмотре традиционных понятий силы и иерархии и замене их понятием сотрудничества (и «сетей» отношений), в нравственном совершенствовании личности; в перестройке всей системы человеческих отношений, которые отныне должны быть направлены на «любовь и уважение к ближнему»; в создании общества, исключающего все формы насилия и подавления личности. Эта гуманистическая программа роднит феминизм с другими альтернативными социальными теориями.
Практикуемый феминистками нетрадиционный взгляд на культуру оказался необычайно плодотворным. Я имею в виду не только новые представления о человеке и мире, которые получили развитие благодаря феминистским разработкам, но и тот факт, что из идеологии женского освобождения феминизм постепенно превращается в теорию альтернативного общественного развития. В этом, на мой взгляд, залог успеха феминистской революции сознания и развития новой, подлинно гуманистической культуры.
Социальная справедливость
Социальная справедливость
Леонид Лопатников
Социальная справедливость - один из тех великих общечеловеческих общественных идеалов, которыми вдохновлялись и вдохновляются коммунисты в их революционной деятельности; это представление о том, что все люди, относящиеся к разным классам и социальным группам, нациям и национальностям, должны быть равными в своих жизненных возможностях, о соответствующем распределении между ними общественного материального и духовного богатства.
Принимая этот общечеловеческий идеал коммунизма, марксисты выступают продолжателями и наследниками многовековой традиции - идей Платона и Аристотеля, раннего христианства, социалистов-утопистов (Кампанелла, Т. Мор), просветителей (Руссо), а также Канта и Гегеля и многих других лучших умов человечества, - но вносят в эти идеи по меньшей мере два важных дополнения.
Во- первых, социальная справедливость не абсолют в том смысле, что ее понимание обусловлено исторически, различиями общественно-экономических формаций. Действительно, не может быть одинакового представления о справедливости в обществе, разделенном на рабовладельцев и рабов, феодалов и крепостных или -в современном мире - на капиталистов, владеющих средствами производства, и рабочих, не имеющих этих средств (хотя бы и свободно выбирающих, в отличие от раба и крепостного, своего работодателя).
Лозунги социальной справедливости были начертаны на знаменах всех социальных революций, включая Октябрьскую революцию 1917 г. в России. Часто в этих революциях лозунги социальной справедливости отождествлялись и даже подменялись лозунгами равенства всех людей (можно вспомнить лозунг Великой французской революции), однако эти понятия не совпадают: социальная справедливость, при всем ее значении, не может гарантировать полного социального равенства, поскольку сами люди не равны по своим физическим и духовным способностям, другим качествам генетико-биологического свойства. Поэтому нельзя отождествлять научное марксистское понимание социализма с так называемым «казарменным социализмом», при котором все люди равны не по своим жизненным возможностям (реализация которых зависит и от них самих), а по жизненным благам, распределяемым обществом.
Для марксистов главный принцип социальной справедливости заключен в известных формулах: «От каждого по способностям - каждому по труду» для социализма как для первой фазы коммунистического общества и «От каждого по способностям - каждому по потребностям» для его высшей фазы, достижение которой, как говорил В. И. Ленин, потребует целой исторической эпохи. Последнее - вопрос будущего. Что касается формулы социальной справедливости для социализма, то она часто трактуется в литературе узко: как принцип оплаты труда. Между экономистами многие годы идут споры, о том, что имеется в виду под словами «по труду»: платить ли за затраты труда (по его количеству и качеству, добавляют авторы) или за его результаты, что далеко не одно и то же. При этом упускается из виду главная антитеза: если не за труд, то за что?
При капитализме тоже действует принцип оплаты по труду, и одним из распространенных лозунгов забастовочной борьбы, например, всегда был и остается лозунг справедливой оплаты труда. Но оплачивается и нечто другое, а именно капитал, собственность на средства производства. (Теория факторов производства является одним из распространенных научных оправданий такого подхода.) Разумеется, структура общества сложна, она не сводится к противостоянию только двух классов, в обществе переплетены социальные, национальные, религиозные, возрастные, культурные и иные интересы многочисленных слоев и групп населения. И соответственно, социальная справедливость не сводится к вопросу о чисто экономических возможностях. Но марксизм видит в оплате не по труду, в разделении общества на эксплуататоров и эксплуатируемых коренное нарушение социальной справедливости, ибо те и другие, безусловно, не обладают равными жизненными возможностями.
Во-вторых, понятие социальной справедливости не абсолютно в том смысле, что ее достижимость, как и достижимость всякого идеала, относительна. Более того, даже когда она провозглашена в том или ином обществе и когда она законодательно закреплена, являясь частью некоего «общественного договора», это еще не означает, что она уже достигнута в полной мере. Всегда остается место для неудовлетворенности тех или иных, больших или меньших групп населения. (Не случайно же известная книга Франсуа де Клозе «Все больше!», на обложке которой запечатлен едкий парафраз лозунга Французской революции: «Свобода, неравенство, феодальность», начинается словами о том, что неравенство - язва французского общества и что из 54 миллионов французов 54 миллиона чувствуют себя обиженными жизнью…)
К сожалению, опыт СССР подтверждает этот неутешительный вывод с большой наглядностью. Идеями социальной справедливости был проникнут первый конституционный акт Советского государства - принятая в январе 1918 г. Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа, текст которой был написан В. И. Лениным. Эти идеи были закреплены и в последующих советских конституциях, вплоть до ныне действующей Конституции 1977 г. Но произошла историческая трагедия - сталинская диктатура, предавшая идеалы Октябрьской революции и социализма, предала и идеал социальной справедливости. Причем на словах, в документах партии и ее лозунгах она всегда присутствовала. Расхождение слова и дела, столь характерное для периода сталинизма и после краткого перерыва последовавшего за ним периода брежневского застоя, с особой остротой проявилось именно в этом вопросе. Никогда, нигде нельзя было бы прочитать или услышать призыв к ущемлению прав тех или иных социальных групп (кроме лишения гражданских прав представителей прежних эксплуататорских классов, формально отмененного в 1936 г.) - на деле дискриминации подвергались широкие слои крестьянства, интеллигенции; никогда не провозглашалась исключительность тех или иных национальностей, наоборот, официальная политика была политикой интернационализма, но, как писал о Сталине поэт Твардовский, «он мог на целые народы обрушить свой державный гнев…»; теоретически система оплаты всегда основывалась на цитированной выше формуле социализма, а на деле складывалась целая система неоправданных и вызывавших возмущение в народе льгот и привилегий для правящего административного аппарата, зародившаяся в сталинские годы и доведенная до разгула коррупции и казнокрадства при Брежневе.
Перестройка поставила одной из своих важнейших задач восстановление принципа социальной справедливости в жизни советского общества, ликвидацию всех накопившихся деформаций и искажений в этой области. Задача сама по себе непростая, она осложняется и так называемым эффектом Токвиля, анализировавшего в свое время ситуацию во Франции накануне революции. Токвиль писал: «Зло, которое переносилось терпеливо как нечто неизбежное, кажется невыносимым при мысли, что от него можно избавиться. Тогда, сколько бы злоупотреблений ни устранялось, от этого как будто яснее выступают наружу оставшиеся злоупотребления, и чувство становится более жгучим: зло, правда, уменьшилось, но зато чувствительность возросла. Феодализм в цвете своих сил никогда не внушал французам такой ненависти, как накануне своего исчезновения. Самые незначительные проявления произвола у Людовика XVI казались более несносными, чем весь деспотизм Людовика XIV». Ситуация, весьма сходная с той, что происходит ныне в стране…
Восстановление социальной справедливости происходит во многих направлениях. Во всем объеме возвращаются выборным органам власти, Советам народных депутатов, их прерогативы, во многом узурпированные прежде исполнительными органами, аппаратом; исправляются неоправданные перекосы в системах заработной платы, приведшие к падению престижа инженерного, научного труда и тормозившие этим научно-технический прогресс; кардинально пересматривается весь комплекс проблем межнациональных отношений, включая права и суверенитет советских республик; законодательство приводится в соответствие с международными соглашениями о правах человека, включая и такие важные права, как право выезда из страны и возвращения в нее. В социальной области идет большая работа по подготовке к коренному пересмотру систем ценообразования и устранению дефицита товаров на рынке, к введению новых и более эффективных социальных гарантий для каждого жителя страны. Все это должно привести к существенно более полной реализации принципа социальной справедливости и восстановлению исходного замысла самого социалистического общества, каким оно представлялось его основателям.
Катрин Самари
Справедливость, о которой говорится в Декларации прав человека и гражданина, автоматически не равнозначна социальной справедливости. Некоторые идеи, развивавшиеся социальным католицизмом и марксизмом в рамках соответствующих теорий, разоблачавших нищету трудящихся в XIX веке, были в определенном смысле, правда временно, признаны господствующей идеологией «позднего капитализма» после второй мировой войны. Кейнс с блеском охарактеризовал эту революцию идей, порожденную страхом перед общей революцией: под страхом исчезновения капитализм должен социализироваться.
Но лишь война и особенно «холодная война» привели к тому, что идеи государства всеобщего благоденствия начали проскальзывать в правительственной экономической политике. Доклад Бевериджа, представленный британскому правительству в 1942 году, ставил в один ряд с другими правами (которые правительство должно было обеспечить) право на социальное обеспечение, гарантированный минимальный доход и занятость. Автор кардинально изменил привычную формулу либеральной мысли: «Полная занятость обеспечивает процветание, а не наоборот».
Отныне темы, ранее интересовавшие рабочий реформизм, нашли новых сторонников, на сей раз на государственном уровне. По мнению Джона Роулза (1958 г.), справедливость подразумевает существование подлежащего перераспределению «неуравненного излишка». Однако в конце 60-х годов социальные условия роста резко изменились: тейлоризм и фордизм достигли своего предела. Снижение производительности труда сначала повлекло за собой инфляцию, а потом кризис. Кризис узаконения (Ю. Хабермас)? Кризис «монополистического способа регулирования», который включил социальные преимущества в сами механизмы роста, частично освободившись от влияния колебаний рынка («школа регулирования»)?
Многие критики капитализма, указывая на противоречия, характерные для послевоенного роста, видели в развитии государственного сектора своего рода «костыли» системы. Механизмы государства-провидения узаконивали и сковывали основные виды социального неравенства (см., например, Джеймс О'Коннор, Ле Пор, Мандель, Бурдье и Пассерон; в качестве противника такой точки зрения упомянем Будона).
Новая длительная депрессия капиталистической экономики привела к пересмотру идей и даже истории: левые силы Запада, в особенности Старого Света с его сильными рабочими традициями, выступили против ликвидации государственного сектора и коллективных соглашений, разоблачая «двухскоростное» либеральное общество (одна скорость - для богатых и тех, кто имеет работу и надлежащую квалификацию, другая - для всех остальных). Парадокс заключается в том, что в это же время реформистские речи, восхваляющие достоинства рынка, индивидуальный подход к заработной плате на основе конкуренции и передачи в частный сектор сферы услуг, раздались и на Востоке. Одновременность кризиса государства всеобщего благоденствия и системы государственного планирования дала либеральной мысли преимущество (особенно в первой половине 80-х годов), так как казалось, что она способна дать рецепт борьбы с одним и тем же злом: только «невидимая рука» рынка может победить бюрократизм. И именно ради рынка социальные преимущества роста были объявлены неэффективными. Традиционная либеральная проблематика дополнилась критикой государственного управления и стоящих за ним бюрократов. Североамериканские теории «прав собственности» и «общественного выбора» (А. Бьюкенен, Р. Теллисон, вслед за ними Лепаж) разоблачали «политические сделки» под предлогом псевдоглавенства интересов государства и доказывали правильность политики реприватизации.
В этих условиях появились различные точки зрения, авторы которых стремились примирить самоуправленческие настроения с либеральной критикой товарной политики государства-провидения. Коллективные ценности уступили место психологии «победителя», идеализации выбора «малых работ» и индивидуальных или семейных решений.
Правда, политики либерального рынка не могут объяснить отсутствие механизмов выхода из кризиса, усиление неравенства, наличия только в странах ОЭСР в 1988 году каких-то 30 миллионов безработных (несмотря на восстановление прибылей). Отныне вопрос социальной справедливости встает в новых исторических условиях, для которых характерен кризис всех «моделей».
Экология
Экология
Эдуард Сагетдинов
Термин «экология» употребляется в настоящее время в двух основных значениях - классическом и модернистском. Согласно классическому толкованию, экология - это раздел биологии, изучающий взаимодействие биосистем различных уровней организации (преимущественно надорганизменных) с окружающей средой. Согласно модернистскому, экология - междисциплинарный комплекс знаний о проблемах взаимодействия общества и природы, охраны окружающей среды и регулирования использования природных ресурсов. Модернистское толкование экологии в СССР практически не отличается от принятого на Западе и ныне является наиболее распространенным. Соответственно широкое распространение получили и производные понятия - «экологический кризис», «экологические проблемы», «экологическая обстановка», «экологическое движение» и т.п.
Специфика экологических проблем в СССР проявляется не столько в каких-то особых формах воздействия на природу (они мало отличаются в разных странах, поскольку обусловлены технологическими факторами), сколько в том, что многие годы замалчивалось само их наличие. Благодаря гласности завеса секретности, нагроможденная бюрократией вокруг экологических проблем в СССР, несколько приподнялась. Средства массовой информации буквально выплеснули на людей массу сведений о кризисной либо тяжелой экологической обстановке во многих городах и в целых регионах, таких, как бассейн Аральского моря, Поволжье, Молдавия, Урал, Байкал и др. Возникло множество самодеятельных экологических групп и организаций. Были приняты и направленные на решение наиболее острых проблем решения партии и правительства. Однако долгие годы полного игнорирования требований экологической безопасности, доминирования экстенсивных форм природопользования и ведомственной погони за сиюминутной выгодой, сам затратный экономический механизм функционирования народного хозяйства оставили нам крайне тяжелое наследие, от которого можно избавиться только за годы и годы напряженной работы.
Необходимо преодолеть устоявшиеся стереотипы мышления о том, что экологический кризис - «это у них там на Западе», а у нас «государство осуществляет охрану окружающей среды в интересах живущего и будущих поколений советских людей». Необходимо понять, что потенциально присущая социализму возможность научно обоснованного и рационального природопользования у нас пока не реализована и за это еще предстоит напряженная борьба с отраслевыми министерствами и ведомствами, экономические интересы которых пока состоят в вопиющем противоречии с требованиями экологической безопасности и интересами страны в целом. Пока же природа страны и ее ресурсы находятся в неограниченной власти немногих государственных монополий - отраслевых министерств и ведомств, которые повинны перед обществом в том, что десятилетиями проводили в жизнь политику индустриального экоцида, подлинные масштабы которого еще предстоит оценить.
Примерами ведомственного экоцида являются строительство каскадов ГЭС-гигантов на равнинных реках Днепре, Волге, Енисее, Ангаре (что привело к затоплению территории, равной всей Франции), планы дальнейшего строительства аналогичных объектов на Алтае, на Севере, на Дальнем Востоке, усиленно проталкиваемые Минэнерго СССР - одним из основных виновников нынешних экологических бедствий в СССР. Крупномасштабными примерами экоцида характеризуется и деятельность другого нашего монополиста - Министерства мелиорации и водного хозяйства СССР, непосредственного виновника экологической катастрофы на Арале и прогрессирующего снижения плодородия почв во многих других регионах. Несмотря на богатейший опыт просчетов и провалов (типа проектов Нижне-Обской ГЭС, изолирующей плотины в заливе Кара-Богаз-Гол, пресловутой переброски части стока северных и сибирских рек на юг и других), проектные институты этих двух министерств Гидроводхоз и Гидропроект с упорством, достойным лучшего применения, разрабатывают все новые циклопические проекты, единственное назначение которых - выбить из государства как можно больше средств для своего ведомства.
Системы социальной самозащиты против экологического варварства министерств пока крайне слабы, государственная система обеспечения экологической безопасности находится в стадии формирования, потребуется еще несколько лет, чтобы на полную мощь заработал Госкомитет по охране природы СССР. В этих условиях вполне вероятно, что отраслевые министерства водного хозяйства, энергетики, металлургии, химии, нефтехимии, удобрений, ведомства сельского и лесного хозяйства еще долго будут чувствовать себя полновластными хозяевами в стране и совершат еще не одно экологическое преступление, раскрутив еще сильнее маховик затратной экономики и экстенсивного природопользования. Наблюдаемая нами агония командно-административной.системы и порожденных ею монополистических монстров грозит нам новыми экологическим бедствиями. Именно это и отличает экологическую ситуацию в СССР коренным образом от современного положения на Западе, где на протяжении последних 10-15 лет планомерно осуществляется экологизация природопользования, ресурсо- и энергосбережение, существует хорошо организованное и мощное «зеленое» движение. Мы же сейчас находимся примерно на той стадии, которая была в высокоразвитых странах Запада в начале 70-х годов.
Определенные надежды мы связываем с подготовкой Закона об охране природы СССР, который должен быть представлен на всенародное обсуждение. Пока же правовая основа охраны природы у нас крайне слаба и неэффективна, действующие законы об охране атмосферного воздуха, воды, почв, животного мира носят в основном декларативный характер и на практике не выполняются. Министерства и ведомства при планировании и проектировании научились эти законы обходить, а у территориального управления нет сил и средств принудить природопользователеи неукоснительно следовать требованиям природоохранных норм и правил. В коренном усовершенствовании нуждаются и сами природоохранные нормы и правила. В настоящее время функцию природоохранных нормативов (стандартов) выполняют нормы санитарного законодательства, которые имеют весьма узкую гигиеническую направленность и не могут защитить природные экосистемы от уничтожения. Следовательно, в стране должна быть создана система экологического нормирования воздействия хозяйственной деятельности на окружающую среду и природные комплексы, которая должна быть нацелена на разработку территориальных, отраслевых и поресурсных экологических нормативов (стандартов) трех временных групп: текущих, перспективных и конечных, или ноосферных.
Важнейшим звеном системы обеспечения экологической безопасности должна стать государственная экологическая экспертиза, усиленная общественной экологической экспертизой. Необходимо на будущее полностью исключить такую ситуацию, когда одно и то же ведомство само себе заказывает проекты, само у себя их принимает, само проводит их экологическую оценку и само их строит, как это имеет место в случае Минводхоза или Минэнерго. Отработанные на Западе процедуры экологических экспертиз в условиях социалистической экономики не будут эффективными, и нам предстоит найти собственные решения.
Разработка экологических нормативов и процедур экологической экспертизы сдерживается крайне отсталой материальной и технической базой прикладных экологических исследований. Такая недальновидная экономия на разработке научных основ обеспечения экологической безопасности и экологизации природопользования чревата тем, что выделяемые государством средства на цели охраны природы по-прежнему будут тратиться крайне неэффективно, что в государстве так и не будет разработана научно обоснованная стратегия решения экологической проблемы, будут впустую затрачены время и ресурсы на природоохранные мероприятия в рамках прежних, скомпрометировавших себя экстенсивных подходов, когда под видом охраны природы министерства проталкивают выгодные для себя технические решения, имеющие к охране природы лишь косвенное отношение.
Нерешенность проблемы экологической безопасности в СССР, наше все более очевидное отставание по многим направлениям экологизации природопользования от уровня передовых государств на фоне всеобщего внимания к экологии могут превратиться для нас в серьезную политическую проблему как внешне-, так и внутриполитического плана. В сложившихся обстоятельствах одним из выходов могло бы стать создание облеченных необходимыми полномочиями региональных центров экологической безопасности (РЦЭБ).
На РЦЭБ должна быть возложена ответственность за разработку единой для региона стратегии охраны природы и экологизации природопользования, нацеленной на формирование эколого-энергоэкономических систем качественно нового типа, не имеющих аналогов в мировой практике. Это будут нооценозы - структурно-функциональные ячейки будущей ноосферы (сферы разума), способные к неограниченному прогрессивному саморазвитию на основе подлинной гармонии во взаимодействии человека и природы, как это намечает Программа КПСС.
Кратко поясним, что мы понимаем под термином «нооценоз». В СССР в отличие от Запада достаточно давно сформировалась единая версия будущего планеты, основанная на учении академика В. И. Вернадского о биосфере и ее постепенной трансформации в качественно новое глобальное образование - ноосферу. С достижением стадии ноосферы дальнейшее развитие общества и природы будет происходить согласованно, гармонично, и на этой основе будет полностью преодолена угроза экологического краха цивилизации. Ноосфера, по нашему мнению, будет состоять из относительно автономных по вещественно-энергетическим потокам ячеек - нооценозов, подобно тому как биосфера состоит из множества биоценозов. Но в отличие от биоценозов, возникших в ходе эволюции стихийно, нооценозы необходимо формировать сознательно на локальном и региональном уровнях. В будущем совокупность нооценозов сформирует первичную ноосферу. Разработка научных основ ноосферогенеза - фундаментальная проблема современной экологии, имеющая стратегическое значение для всей цивилизации.
Изложенная концепция нооценоза находится в логическом соответствии с популярным на Западе экологическим лозунгом «Думать глобально - действовать локально» и может стать основой широких международных инициатив. В политическом плане концепция нооценоза подразумевает подлинную децентрализацию управления природопользованием в регионах и упразднение всевластия центральных бюрократических учреждений, что будет способствовать полному преодолению рецидивов тоталитаризма и диктатуры ведомств, установлению подлинного народовластия и демократизации жизни общества не только в сфере политики и культуры, но и в жизненно важной области управления экономическим развитием. Логика общественного развития такова, что экология неизбежно будет приобретать все более выраженный социально-политический характер не только на Западе, где партии «зеленых» становятся влиятельной политической силой, но и в социалистических странах. Вполне вероятно формирование своего рода экологического интернационала, объединяющего борцов за выживание и прогресс человечества во всем мире.
Решение экологической проблемы - один из ключевых вопросов начатой в СССР перестройки, и в настоящее время вокруг него развертывается подлинная битва нового и старого.
Мари-Элен Мандрильон
Франко-советское сближение нашло свое выражение и в том, что в речи, которыми обменивались главы двух государств, властно вторгалась тема защиты окружающей среды.
Чего бы мы ни коснулись - от «общего дома» до «Европы окружающей среды», - мы говорим об одном и том же и понимаем друг друга. Озабоченность проблемами окружающей среды выступает как точка всплеска, сублимации конфликтов.
Признание экологической общности отражает стремление сгладить различия политических систем, нейтрализовать столкновения идеологий, ограничить сферу стратегического противостояния.
Оно действует также в сфере ценностей, где знаменует превосходство солидарности над эгоизмом, всеобщего над частным, сотрудничества над конкуренцией, незыблемого над эфемерным.
Такого рода политические решения придают силу защитникам окружающей среды, которые получили, таким образом, долгожданный ответ, позволяющий узаконить положение, выдвинутое еще в начале промышленной революции.
Перед лицом все убыстряющегося разрушения природной среды в результате деятельности человека, что угрожает уже ее глобальному равновесию, ученые-натуралисты конца XX века, биологи, специалисты по окружающей среде выдвигают глубоко обоснованные и единодушно поддерживаемые выводы, вырабатывают единые нормы и мировые стандарты. Но эти твердые предписания и «категорические требования экспертов» сталкиваются с самоубийственной экономической логикой, извращенной идеологией и мягкотелой политикой, с инфантилизмом или легкомыслием общественности, с печатью, вынужденной молчать, и с забитостью специалистов. Так пишутся многие экологические истории об экологии в лучших традициях классического позитивизма. С этим связано все, идет ли речь о погоне за немедленной прибылью или сталинской гигантомании, о либерализме или социализме, о технократах из Комиссариата по атомной энергии (КАЭ) или бюрократах из Гидропроекта, о рынке или плане, о печати Эрсана или партийном органе, о потреблении или дефиците, - в любом случае у защитников природного парка Ванауз и озера Байкал общие враги и общий смысл борьбы.
Эта идиллическая картина, в которой как бы отразилось сближение политиков, ученых и защитников окружающей среды, не может, однако, дать представления о научных проблемах, с какими сталкиваются, например, ведущие французские экологи при выработке совместной европейской политики.
Их разработки показывают, что в важном деле защиты окружающей среды нет того согласия, каким, по их мнению, оно должно отличаться, что, напротив, проблемы экологии усиливают и вскрывают разногласия, расколы, ссоры, борьбу мнений, о которых иной раз никто и не подозревал.
Эти взгляды также коренятся в самой истории политической экологии во Франции. Напомним вкратце обстоятельства ее зарождения.
Движение в защиту окружающей среды возникло вслед за событиями 1968 года. В 70-х годах оно достигло наивысшего подъема, а в начале 80-х вступило в период спада. Центр тяжести экологического движения лежит в мире ассоциаций. В нем участвуют как традиционные общества охраны природы, в которых сильно влияние ученых-натуралистов, так и множество групп, больших и малых, долговечных и эфемерных, местных и общегосударственных, более или менее организованных и в разной степени интеллектуально сплоченных.
Не отказываясь полностью от защиты национального достояния и региональных интересов, экологическое движение направлено в основном на борьбу с французской программой атомной энергетики. Антиядерное движение является формой протеста, носит радикальный, анархиствующий характер, осмеивает традиционную политическую игру, выдвигая, к примеру, лозунг «велосипедизации», и распространяет проект альтернативного общества.
Эта модель саморегулирующегося общества, основанная на теории экосистем, появилась как раз вовремя, чтобы занять место отживающей коммунистической утопии. Экосистемность привлекла на свою сторону осиротевших марксистов, и в экологическом движении Франции произошел широкий идеологический сдвиг, обусловивший его специфичность в Европе. Эта сверхидеологизация вместе с неспособностью привлечь на свою сторону значительную часть общественного мнения, а также неудачей в борьбе с ядерной программой, возможно, и объясняет его спад.
С тех пор как на президентских выборах 1974 года от экологического движения была выдвинута кандидатура Рене Дюмона, экологические списки фигурируют на всех выборах. Процент собранных ими голосов остается низким, и голосование за экологическое движение является скорее формой протеста. Во Франции экологическое движение не переросло в силу политического института, как это произошло с немецкими «зелеными». Упадок экологической утопии, связанный с общим процессом «распада идеологий» и мировоззренческого «разочарования», вылился в политику охраны окружающей среды, в полное трудностей прагматическое управление экологическими проблемами.
Новым центром движения стало министерство окружающей среды, созданное в 1971 году при поддержке ряда ассоциаций и при посредничестве средств массовой информации, которые используют закон 1972 года, гарантирующий публикацию данных о состоянии окружающей среды. Нынешние руководители, многие из которых в прошлом принимали участие в экологическом движении, оказались сегодня в положении, во многих отношениях парадоксальном.
Так, например, традиционная взаимосвязь научной определенности и политического общественного мнения оказалась нарушенной, подверглась пересмотру. Действительно, перед лицом глобальных, общепланетарных проблем, стоящих перед общественностью и политическими деятелями, ученые множат споры, констатируют состояние неуверенности. Идет ли речь об озоне, об атомной энергии или диоксине, неуверенность распространяется на сам факт разрушения окружающей среды, на его причины и следствия.
Другое направление мысли, нарушающей привычные представления, касается взаимосвязи экологии и экономики. Если сохранение окружающей среды раньше воспринималось как помеха в развитии экономики, то отныне экологизация, «чистое» производство экологически «чистых» продуктов, выступает как сила, способствующая развитию промышленности, как фактор, укрепляющий экономику тех групп и стран, которые применяют ее на практике. Так, например, существует опасность, что заключение международных договоров, устанавливающих мировые нормативы, не уменьшит, а лишь усилит разрыв между Севером и Югом.
Еще один аспект проблемы вскрывается в рамках европейской интеграции благодаря изучению трансграничных загрязнений. Если катастрофы на Рейне, где исчезновение лесов выступает в политических заявлениях как стихийное бедствие, требуют совместных действий, скрепляют союз государств для защиты общего достояния, то углубленное изучение их восприятия и их нейтрализации показывает, что трансграничные загрязнения обнажают другую Европу, Европу распрей, а не консенсуса. Не так-то легко нащупать путь открытости между нормативной унификацией и насильственной идентификацией.
Эти несколько вех не ставят под сомнение возможность создания европейской зоны окружающей среды, включающей Запад, Центр и Восток Европы.
Однако они показывают, что для ее появления необходимо по меньшей мере дать простор для развития гуманитарных наук, для сравнительных подходов, которые позволят оценить как меру взаимного непонимания, так и меру сближения.
Например, Чернобыль мог бы символизировать апокалипсис, не знающий границ. «Ядерная энергия - это Гулаг», - говорили французские защитники окружающей среды в 70-х годах. Но с тем же успехом Чернобыль может служить доказательством того, что система, созданная для управления ГУЛАГом, совершенно непригодна для производства ядерной энергии.
И наоборот, усматривая в тесной взаимосвязи экологии и национализма, в армянском, эстонском и русском национальном движении только восточноевропейскую специфику, мы упускаем из виду, что именно «красные стоки», которые итальянское общество «Монтэдисон» спускало в Тиренское море, стали исходным пунктом корсиканского национального движения. И вообще, можно ли исключить историю подхода к отношениям между человеком и природой из понятия национального достояния?
Смещение усилий движения в защиту окружающей среды от мира ассоциаций в сферу культуры на предприятиях, скрытое возрождение телеологии прогресса через экосистемность, поведение общества перед лицом опасности или стратегия экспертов в условиях неуверенности - анализ всех этих проблем только выиграл бы от их рассмотрения в исторической перспективе.
Сумели же Вернадский и Тейяр де Шарден, два основоположника современной науки об окружающей среде, найти точки духовного сближения где-то между Парижем, Прагой и Москвой. Но это было в Европе 20-х годов…
Европа
Европа
Бернар Гетта
Это было осенней ночью 1987 г. Михаил Горбачев уже лично сообщил Андрею Сахарову, что тот освобожден, и пресс-атташе Горбачева обыденно заметил, что разница между Пражской весной и перестройкой составляет двадцать лет. Для тех, кто хотел услышать, все было сказано. СССР шел к реформам и в неизвестность. Но Польша, как всегда, колебалась, и мы мерили шагами туман на сопотском моле: с суши на море, с моря на сушу и вновь к морю. Мы не могли расстаться, как два лицеиста, переполненные великими идеями. Адам совсем недавно освободился, я же возвращался из США. Когда за четыре года до этого я покидал Варшаву, на прощальном ужине присутствовали лишь жены интернированных - мужчин, кроме меня, за столом не было.
Я бежал из осадного положения в великую, богатую и самодовольную страну, где узнал, что Европа совсем не обязательно является центром света и что калифорниец едет не в Италию, Германию или Францию, а «в Европу».
Урок смирения? Урок гордыни? И того, и другого.
Для некоторых европейцев Америка звучит как заклинание. Для других она, напротив, - источник европейской гордости. Это дало бы множество сюжетов для наших размышлений, но подумаем, в конце концов, почему столь одаренный человек, как Адам Михник, который мог бы эмигрировать, остался в Польше, идя навстречу годам борьбы и тюрем.
И мы толковали, пока не рассвело. Вопрос касался всего, а две дюжины ответов сводились к одному - чтобы отстоять определенную идею Европы. Вне всякого сомнения, Европа витала в воздухе, парила между Вашингтоном, Варшавой и Парижем, «общим домом» в Кремле, становилась реальностью в Брюсселе и оседала в головах двух детей «демографического взрыва».
Адам рос в условиях восточной трагедии. Во Франции деколонизация была единственной политической драмой после Освобождения, но если вглядеться, то именно в 68-м году он прошел свою школу, я - свою. Адам проследовал из отрочества в тюрьму, а я из Лиги за права человека в коммунистическую Лигу, чтобы, пробыв 18 месяцев скаут-троцкистом, поссориться с революцией и прийти к журналистике. Мой путь был менее героичен, но он привел к тому же результату: одной и той же весной мы похоронили послевоенный мир.
В Праге нужны были танки, чтобы реальный социализм остался в седле. В Варшаве понадобился антисемитизм, чтоб увернуться от неизбежного компромисса - во второй, но далеко не последний раз. Мы самоутверждались в «Юманите». «Новые большевики», коими мы себя воображали, попросту отвергли, освистали и высмеяли французскую коммунистическую партию, то есть, иными словами, избавили Францию от преклонения перед сталинизмом, которое более всего объяснялось покаянием за петенизм. Это не только доставляло радость, но и позволило отправить в музей политический расклад Освобождения.
И если пражское и варшавское лето было зловещим, то понадобилось лишь 20 лет, чтобы из все того же советского политбюро вышел некто М. Горбачев, чтобы средь руин лагеря забрезжила надежда и чтобы эта надежда называлась демократией.
Одно поколение зазвонило в колокола по старому миру с двух сторон Европы, уничтожив с одной стороны испражнение сталинизма, а с другой - пойдя на приступ его цитаделей, чтобы защитить, как говорил Адам, некую идею Европы. Сбрасывая наследие Сталина и послевоенного мира, сохранила себя в двух краях Европы та часть мира, которая была рождена античной Грецией - просто Европа.
Это не континент, так как никакие моря не отделяют ее от Азии. Ее границы неощутимы и постоянно изменяются. Даже океан не останавливает ее, так как она протянулась до Америки. Она еще не существует, так как все только предстоит сделать. Столь же неопределенна, как будущее, и каждый, тем не менее, хорошо знает, чем она является сейчас - вечное усиление стремления человека взять судьбу в свои руки, утвердить, что бог или мироздание созданы во благо рода человеческого, а закон существует для защиты слабых.
Через сокрушительные поражения и века разочарования это стремление перешло от Греции к Риму, из Рима в еврейско-христианскую культуру и, таким образом, создало причудливую Историю, бескрайность, которую обрамляют, не замыкая, Средиземное море, Атлантический и Тихий океаны. Чтобы у Европы обнаружить Запад и Восток, не нужно было ждать коммунизма. Это проявилось еще со времен Византии, и тот факт, что православная Русь мечтала сделать из Москвы «третий Рим», только доказывает, что право на наследие всегда упорно оспаривалось и что Восток всегда тянулся к Западу, а Запад к Востоку.
Внутри этой самой такой своеобразной Европы, столь самобытной, идеология смогла выстроить стену. Одно время казалось, что навсегда. Но кто осмелится утверждать сегодня, что Польша, Венгрия или Чехословакия не входят в Европу? И кто настолько необразован, чтобы не знать, что коммунизм является инфантом Запада, который родился на Востоке, но на Востоке оборотился в сталинизм? И кто сможет утверждать, что Сибирь - сегодня не Россия, а Россия - не Европа - Европа, у которой есть своя азиатская Ойкумена так же, как Запад имеет свою африканскую Ойкумену.
И кто сможет игнорировать тот факт, что мечтой первого славянского папы является воссоединение двух великих европейских христианских миров, что самый именитый из поляков верит в такое единство? Завершенная на Западе, эра революций подходит к концу на Востоке. Это, без сомнения, займет много времени. Будут и остановки. Мы переживем опасные моменты возврата, и до тех пор, пока сталинизм не станет действительно только воспоминанием, Западной Европе не позволено забывать о самозащите.
Неуверенный и медленный процесс - вот что еще сейчас представляет из себя Европа. Уже проламываются бреши, и если еще далеко до момента, когда демократия протянется от Атлантики до Тихого океана, то две Европы уже не причисляют себя к разным наследиям, но к общему - к демократической идее.
Достаточно ли этого для надежды?
Наверное, да. А может быть, и нет, но Европа - это еще и сила воли. И двое на причале Сопота никак не могли расстаться. Мы мечтали и еще не знали, что когда-нибудь мы будем продолжать мечтать вместе в Москве, где бывший заключенный будет встречен как депутат польского Сейма.
Мир миров
Мир миров
Михаил Гефтер
Что это: еще одна заявка на будущее, которая уже в силу того, что она сродни утопии, не только не осуществима, но и небезопасна, - или, напротив, констатация современного положения вещей, притом отнюдь не вдохновляющая, если иметь в виду и бедствия, и опасности, коренящиеся в несовпадении уровней развития, в оскорбительном разрыве между богатством одних стран и народов и бедностью других, тех, кто составляет большинство жителей Земли?
Нет, Мир миров, каким он мне видится, не первое, не второе, а нечто совсем иное, хотя и не посторонне по отношению к названному. И потому - несколько слов в пояснение поставленного вопроса. Утопия (социальная) сейчас не в моде. В ней охотно отыскивают источник многих зол - и прежде всего там, где ее удалось, так или иначе, втеснить в действительность. Я не собираюсь оспаривать это; хочу лишь спросить вероятных оппонентов: полагают ли они, что роду человеческому удастся полностью и навсегда освободить себя от наваждений утопии, - и если да, то что получим мы в итоге, представленном человеком же? Не выбросим ли мы вместе с надеждою цель (понимая под последней то, что предстоит не просто осуществить, но сначала «изобрести», переводя смутный образ желанного в проект, творящий из невозможности доселе неизвестные людям возможности)?
Может, и впрямь пришел час расставания с утопией, как пришел в свое время такой час для мифа. Но подобно тому, как миф был и плодом воображения, и способом жить, так и утопия - не сама по себе, а в том смысловом и действенном ряду, где и революция, и «новая тварь», и история, и, наконец, единственность всего единого: человечество. Конечно, не сразу выстроился этот ряд, но затем все сошлось - в событии, переросшем себя. Дальнейший отсчет - уже от Иисуса и Павла, от духовного переворота и невиданного до тех пор человеческого сообщества, от их союза, взявшего верх и над этносом, и над сектой, равно как и над Pax romana (может быть, первым Миром, который не только называл себя так, но и действительно был им - в средиземноморских и переднеазиатских пределах). Тому, античному опережению и выравниванию этот союз противопоставил свое выравнивание, не знающее - в замысле - границ ни во времени, ни в пространстве. Границы пришли позже, и позже пришло новое опережение - европейским человечеством всех «остальных». Нам ли забыть, что в метрике последнего - утопия, породившая революцию, и история, которая переводила универсальный проект на язык ограниченных, а оттого и осуществимых задач и тем достигла величайшего из своих благ - обуздания убийства: первородного греха человека, спутника его возвышения над предчеловеческой жизнью. Обуздание, что и говорить, было относительным. Сегодня памятнее кровь и жертвы (собственно европейские и вынесенные в Мир), но потому и запомнились они, переходя от поколения к поколению, что встречали отпор, что результат уже не был загнан в жесткие пределы противостояния «своего» и «чужого», что у этого результата, у избирательной гибели было свое развитие. Думалось - бесконечное, пусть с обрывами и возвратами, но неумолимо восходящее, все более сужающее территорию Убийства. Но нет - история же прочертила конечную грань.
Задержимся тут: ведь все это случилось уже «при нас и с нами вошло в поговорку». Достаточно назвать Треблинку и Колыму, Гернику и Ковентри, белорусскую Хатынь и тревожащую душу поляков Катынь, побывать на Пискаревском кладбище и в хиросимском мемориале, вспомнить о миллионах безымянных жертв братоубийства, кочующего по Земле, чтобы померкла слава постижений мысли и добытого трудом. Но это все-таки не очевидно - в свете поразительного выживания Homo. Людей становится все больше, как и удобств, как и средств продления жизни, как и способов извлекать даже из руин стимул к совершенствованию, к убыстренному движению вперед. Сдается, что Япония уже в XXI веке, кто следующий? И тем не менее неочевидное не уходит. И даже не в том дело, что кровь по-прежнему льется, и не в том только, что человек уже не согласен приносить себя в жертву любому из идолов прогресса. За этим еще не реализованным, но набирающим силу отказом стоит, быть может, еще незамечаемый финал исторического человека. А стало быть - эпилог человечества. Отказываясь от единства, по отношению к которому различия способны быть лишь версиями или вариантами, мы обнаруживаем вместе с тем неготовность к совместности несовпадающих векторов развития.
И нынешняя оргия убийств - не рецидив, а примета новизны, родственная другому симптому, который можно было бы назвать исторической невменяемостью. Иной раз приходит в голову, что людьми овладела амнезия, притом в парадоксальной форме - они не то что забывают все подряд, но умудряются все переставить местами, отменяя прошлое, опрокидывая временную очередность в одновременность, где «эпохи» уже не в затылок друг другу, а рядом и живые добровольно отдают себя в управление мертвым. Не исключено, что я чрезмерно обобщаю наш отечественный синдром, наблюдая который некий условный инопланетянин вряд ли смог бы уразуметь: что было раньше - крещение Руси или Октябрьская революция и кто был раньше - Сталин или Иоанн IV, Горбачев или Александр II? Но подозреваю, что синдром этот ныне планетарен и в основе его - переворачивание, совершаемое самим человеческим бытием, отменяющим диахронию и утверждающим в качестве нормы синхронию: возврат из истории в эволюцию.
Оттого нам вряд ли удастся так просто разделаться с утопией, изъяв ее из ее «гнезда» и покончив с ней - одинокой. Придется идти до конца, освобождаясь и от ее напарников.
Подойдем теперь к тому же вопросу, но с другой стороны. Ойкумена сегодня - тесный Мир. И не только там, где плотность населения тревожно превышает среднюю мировую. Эта теснота - повсюдная. Она от связности существований и судеб, подготовленной столетиями, и тем не менее пришедшей внезапно. Рубеж - 1945-й (а уже за ним 56-й, 60-й, 68-й); критическая же фаза - 80-е. Это путь отпадения самых свирепых тоталитарных режимов, от краха колониальных империй - к всеобщему суверенитету, который, как видим, не способен (пока?) реализовать себя в формах, в равной мере обеспечивающих и самобытность культур, и полноценность в планетарном состязании умов, внутреннюю независимость (человека, народа) и идентификацию - каждого в Мире. Именно: идентификацию, а не отождествление и даже не «конвергенцию», смывающую следы несовпавших родословных. Вот он - нынешний капкан, из которого выдраться ли, не оставив кусок собственной плоти? Вот отчего всем тесно - от семьи до континента. Вот почему на пороге альтернативного будущего ближе и проще - взаимное отторжение и коллективное самоубийство. Не исключаю, что сказанное может показаться несколько старомодным, поелику мы, в СССР, ощутили эту беду лишь тогда, когда она начала стучаться в нашу дверь. Впрочем, стучалась и вчера, но мы были глухи и дождались того, что она уже не постукивает, а ломится в дверь. Чему удивляться? Мы стали, если не вовсе открытыми, то, думаю, уже навсегда незакрытыми, и Мир пришел к нам со своими главными коллизиями. За достигнутое надо платить. Одно дело - сопереживать героям Антониони и Габриеля Гарсиа Маркеса, другое дело - в лихорадке искать, как решить карабахскую проблему, не затронув никого, как вернуть к родным очагам крымских татар и турок-месхетинцев, как потушить пожар в Абхазии и на казахской земле, как согласовать волю Прибалтики к независимости с въевшимся до самоочевидности навыком переадресовывать Москве ключевые проблемы жизнеустройства?
Нам стало тесно в собственном доме. Мы стали помехой друг другу. И пока мы только в преддверии поисков: как научиться нам жить врозь, чтобы прийти - через это - к новому вместе. И наоборот, и одновременно - от нового вместе к неумолимому врозь, и лишь тогда без крови, без саперной лопатки.
Не мы одни запутались. Легче ли оттого? Нынешний проблемный вакуум не заполним (нигде!) «локальными» решениями. И отсрочки - не компромисс. К компромиссу дорога - по ту сторону былых демаркаций Мира, прежних делений на «передовых» и «отсталых», прежнего водораздела между «капитализмом» и «социализмом». Да мы, собственно, уже по ту сторону, только еще не замечаем этого, продолжая жить по правилам Мира, которого уже нет, говорим на языке ушедшей в небытие вселенской Атлантиды. А на каком же языке еще нам говорить? Впрочем, разве мертвая - речь далеких предков? Вперед сегодня значит - и назад, к мудрости древних: Мир завершен, но не закончен. Этот завершенный, но незаконченый Мир и есть (будет?) Мир миров, каждый из которых и сам по себе, и проекция искомого мирового сообщества; каждый из которых заинтересован в том, чтобы другие не были похожи на него, сохранили и обогатили свою непохожесть. Выжить ли людям без этой заинтересованности, переведенной в культуру и политику, в Слово и в технологию, в мировое разделение и мировую кооперацию труда, во всечеловеческую информатику и во всечеловеческую занятость?! Говоря совсем просто, «что делать?» у каждого (мира, народа, человека) - собственное, свое. А вот «чего не делать» подлежит скрупулезно оговоренной унификации, поэтапному обобщению и обобществлению.
Человеку, прожившему жизнь в попытках понять смысл прошлого, трудно призвать себя и других проститься с Историей. И если я это делаю, то не только потому, что убежден в изложенном выше - с краткостью телеграммы. В этом моем убеждении соучаствуют молча мои близкие и мои университетские друзья, погибшие в одночасье войны. И еще (пожалуй, решающее в этом, личном смысле): все прошлое России отвращает от мессианизма, и тем не менее и вопреки этому я убежден, что именно здесь, у нас, ныне «фокус» всемирной коллизии взаимного отторжения, повсеместной «тесноты», вновь вырвавшегося на волю убийства. Но раз так, то и самый смелый, и самый продуманный шаг к Миру миров предстоит сделать нам, признавши для того, что наше будущее и не мировая Коммуна и не сверхдержава, а всего лишь - один из миров в мире.
Всего лишь один из… - может ли быть цель человечнее и практичней, неопробованней и достижимее?!
Алфавитный список авторов
Абенсур, Мигель (Франция).
Адамович, Алесь (СССР).
Афанасьев, Юрий (СССР).
Бадинтер, Элизабет (Франция).
Белла, Мария-Пия ди (Франция).
Берар, Филипп (Франция).
Берар, Эва (Франция).
Бессмертный, Андрей (СССР).
Бестужев- Лада, Игорь (СССР).
Библер, Владимир (СССР).
Бинде, Жиром (Франция).
Бовин, Александр (СССР).
Богораз, Лариса; Даниэль, Александр (СССР).
Боткин, Леонид (СССР).
Бурачас, Антанас (СССР).
Бурде, Ивон (Франция).
Бурдье, Пьер; Шампань, Патрик (Франция).
Быковская, Ирина (СССР).
Верт, Николай (Франция).
Видаль- Наке, Пьер (Франция).
Вовель, Мишель (Франция).
Воронина, Ольга (СССР).
Вургьер, Андрэ (Франция).
Гаррос, Вероника (Франция). Интеллигенция… 131
Гетта, Бернар(Франция).
Гефтер, Владимир (СССР).
Гефтер Михаил (СССР).
Годе, Мартин (Франция).
Гозман, Леонид; Эткинд, Александр (СССР).
Гольдман, Ани (Франция).
Грушин, Борис (СССР).
Гуревич, Арон (СССР).
Гусейнов, Гасан (СССР).
Дезер, Мирьям (Франция).
Жилард, Жак (Франция).
Жиро, Рене (Франция).
Жокс, Ален (Франция).
Игнатьев, Сергей (СССР).
Ингерфлом, Клаудио (Франция).
Йоне, Поль (Франция).
Карпинский, Лен (СССР).
Карэр Д'Анкоз, Элен (Франция).
Киселев, Виктор (СССР).
Кожокин, Евгений (СССР).
Кожокин, Евгений (СССР).
Кола, Доминик (Франция).
Кольм, Серж-Кристоф (Франция).
Кон, Игорь (СССР).
Крубелье, Морис (Франция).
Курашвили, Борис (СССР).
Лавинь, Мари (Франция).
Левада, Юрий (СССР).
Левин, Михаил (СССР).
Лефор, Клод (Франция).
Лопатников, Леонид (СССР).
Мандрильон, Мари-Элен (Франция).
Мари, Жан-Жак (Франция).
Маркадэ, Жан-Клод (Франция).
Марку, Лили (Франция).
Мартине, Жиль (Франция).
Медведев, Рой (СССР).
Мельвиль, Андрей (СССР).
Мурадян, Клэр (Франция).
Мухина, Вера (СССР).
Назимова, Алла (СССР).
Найшуль, Виталий (СССР).
Нива, Жорж (Франция).
Нора, Пьер (Франция).
Нуйкин, Андрей (СССР).
Нэмо, Филипп (Франция).
Ожэ, Марк (Франция).
Окутурье, Мишель (Франция).
Олендер, Морис (Франция).
Пари, Робер (Франция).
Рашковский, Евгений (СССР).
Реберью, Мадлен (Франция).
Робэн, Рэжин (Франция).
Рожанский, Михаил (СССР).
Сагетдинов, Эдуард (СССР).
Саломони, Антонелла (Франция).
Самари, Катрин (Франция).
Сараскина, Людмила (СССР).
Сахаров, Андрей (СССР).
Седов, Леонид (СССР).
Серебряный, Сергей (СССР).
Сироткин, Владлен (СССР).
Сироткин, Владлен (СССР).
Старовойтова, Галина (СССР).
Турен, Ален (Франция).
Фадин, Андрей (СССР).
Фарж, Арлет (Франция).
Ферретти, Мария (Франция).
Ферро, Марк (Франция).
Финкелькраут, Алан (Франция).
Фреда, Франциско Хуго (Франция).
Фролов, Виктор (СССР).
Фюрэ, Франсуа (Франция).
Хорос, Владимир (СССР).
Чаликова, Виктория (СССР).
Шалиан, Жерар (Франция).
Шейнис, Виктор (СССР).
Шеррер, Юта (Франция).
Шестаков, Вячеслав (СССР).
Шкаратан, Овсей (СССР).
Эдельман, Бернар (Франция).
Эрзлиш, Клодин и Ги (Франция).
Эткинд, Александр (СССР).
Яннакакис, Илиос (Франция).
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги