Оранжевое облако

Виктор ТРИХМАНЕНКО

ОРАНЖЕВОЕ ОБЛАКО

I

В широкие окна командно-диспетчерской вышки ломятся солнечные лучи. Ослепительные блики играют на тумблерах и кнопках пульта, вызывают ответное свечение зеленых и желтых сигнальных кружков, похожих на птичьи глаза. Такое солнце и такая теплынь в начале марта для здешних мест — редкость.

С вышки хорошо виден весь аэродром: небольшое поле на взлобке, шеренга «Антонов» и «Яков». Раз в сутки сюда приходит рейсовый самолет. Постоит часок, возьмет новых пассажиров и, проревев над заштатным аэродромчиком мощными двигателями, улетает на восток. Изредка выпорхнет в воздух «Ячок», вызванный по санитарному заданию. В остальное время — тишина. Но дайте срок, скоро аэродром зашумит, как потревоженный улей, «Антоны» и «Яки» разлетятся по точкам, станут кружить над полями, рассеивая удобрения. Работы подвалит столько, что пилотам некогда будет молодых женушек навестить.

В ожидании летней страды коротал время на вышке командир эскадрильи Лобов Константин Иванович. Сидел там, что скворец в скворешне, нахохлившись в своей кожаной куртке, иногда включал селектор, отдавал распоряжения, надобности в коих особой не было. Лобов выглядит старше своих сорока пяти лет — может быть, из-за того, как шутили пилоты, что всю жизнь пролетал в легкомоторной авиации. Большая лобастая голова комэска сплошь седая, с глубокими залысинами, лицо в морщинах, но глаза постоянно щурятся в улыбке, и как-то задиристо обозначена ямочка на подбородке. Никто никогда не видел гримасы на этом лице. Лобов и по натуре был добряком, человеком очень общительным и жизнерадостным, вместе с тем в делах летной службы ему хватало твердости.

К домику аэропорта (вернее бы назвать его авиапристанью, да слова такого нет) подкатил «газик». Лобов сразу определил, чья это машина, и заторопился с вышки по крутому трапу вниз, чтобы принять гостя, как полагается, в кабинете.

Только уселся он в кресло за письменным столом — громкий стук в дверь. Вошли двое. Один из них — крупный мужчина с сизыми мешками под глазами — был давно знаком Лобову: председатель колхоза «Красный партизан» Богдюк.

— Константин Иванович, дороженький ты наш! — загремел тот с дорога.— Рад видеть в добром здоровье.

Поднявшись, Лобов протянул руку. Он был на целую голову ниже Богдюка.

— Привез тебе еще одного заказчика.— Богдюк кивнул в сторону своего коллеги.— Тоже хочет заключить договорчик на авиахимические работы, чтобы, значит, такого же урожая достичь, как в моем «Красном партизане».

— Договор можно: и подкормим посевы, и прополем,— заулыбался Лобов.

Богдюк тронул его за локоть, доверительно подмигнув:

— Я, правда, сказал ему: посыпь хоть сахаром свои поля, все равно они не дадут такого урожая, как в моем «Красном партизане».

Рассмеялись, громче всех — Богдюк, при этом сизые мешки у него под глазами набрякли, взгляд отяжелел.

Председатель-новичок поинтересовался, во что обойдутся авиахимические работы. Достав из ящика таблицу, Лобов поискал нужную графу.

— Что там считать. Я вам так, без таблиц скажу,— уверенно заговорил Богдюк.— За обработку гектара, скажем, шесть рублей. Ну так… За тысячу гектаров — шесть тысяч рублей. Так что для колхоза составляют те шесть тысяч, когда у нас миллион дохода? Капля в море! Будем платить с удовольствием, только летай, Константин Иванович, дороженький ты наш!

Так-то оно так, да не у каждого колхоза на счету в банке миллион. Второй председатель тщательно изучил по таблице расценки авиахимических работ, что-то прикинул в уме, глядя на своего шумного товарища невидящими глазами, и только после этого попросил чистый бланк договора. В графе он проставил: 500 га. Для начала хватит.

— Кого пришлешь к нам? — деловито уточнил председатель «Красного партизана».

Лобов пожал плечами. Смеющиеся глаза сузились в щелки:

— У нас все хорошие пилоты. Плохих не держим, товарищ Богдюк.

— А все-таки?

— Загорцев прилетит. Который и в прошлом году ваши поля обрабатывал.

— О, Сергея Сергеевича знаем. Отличный работник, можно сказать, настоящий ас.

Последнее слово председателя Лобову не понравилось. Он пригасил улыбку. Сказал:

— Пилот неплохой.

На письменном столе лежал огромный, величиной с полено, карандаш. Кто-то из приезжих подарил его Лобову как сувенир, и с тех пор существует в кабинете комэска «руководящий карандаш», след которого виден на многих документах. Взяв «руководящий карандаш», Константин Иванович поставил им птичку в списке летного состава — против фамилии пилота Загорцева.

Председатели уехали, а Лобов опять поднялся на вышку.

Зашипел селектор. Послышался голос начальника штаба:

— Товарищ командир…

— Да? — отозвался Лобов, быстро переключив тумблерок вперед и обратно.

— Есть санзадание. С подбором площадки.

— Вас понял.

Начальник штаба назвал деревню, расположенную недалеко от райцентра. Тот райцентр отмечен в летной биографии Лобова красным кружочком — будто засохшая капля крови. Надо доставить туда хирурга с медсестрой. Аэродрома никакого нет, пилот должен самостоятельно подобрать с воздуха мало-мальски пригодную площадку, где бы посадить машину.

«Слетаю сам,— решил Константин Иванович.— Давно я не был в тех краях».

Переключил тумблер:

— Як-двенадцатый готов?

— Готов.

— Хорошо. По санзаданию пойду я.

Захватив планшет с картами, Лобов спустился вниз. Минут пятнадцать пришлось ожидать медиков. Когда они подъехали, Лобов стоял у самолета, заложив руки в карманы кожаной куртки, всем своим видом давая понять, что задержка с вылетом может произойти только по вине самих врачей.

Хирург в аэропорту был своим человеком, не раз вылетал по санзаданию. А сестра — новенькая, молодая девушка с копной рыжих волос. Собралась в путь в пальто, но с непокрытой головой, согласная на простуду ради сохранения своей модной прически.

Четырехместный Як-12 ожидал их с распахнутыми с обеих сторон дверцами. Хирург, конечно, полез на переднее сиденье, которое рядом с пилотом, но Лобов попридержал его. Обратился к медсестре, улыбаясь так, словно увидел родственницу.

— Садитесь вперед, пожалуйста, здесь удобнее,— предложил он и помог девушке подняться в кабину.

Врач умащивался на заднем сиденье, сердито подтыкая снизу полы пальто.

— Это в трамвае мужчины не уступают места женщинам, полагая, что все нынче — равноправные граждане,— шутливо заметил Лобов.— А у нас в авиации порядки пока старые.

Коротко разбежавшись, легкокрылый «Ячок» взмыл в воздух.

Лобов вел машину на высоте двухсот метров. Было хорошо видно каждую тропинку, отдельное дерево, дом. Под крылом самолета хозяйничала весна: на холмах снегу уже нет, лишь в низинах и оврагах лежали бело-серые заплаты, а в лесу сохранившееся зимнее старое покрывало вдоль и поперек исполосовано ручьями.

Полтора часа полета — двести километров.

Спустившись пониже, Лобов быстро отыскал подходящую площадку в сотне шагов от крайних дворов деревни, посадил машину. Выключил мотор.

— Приехали!

Врачи пошли, подхватив свои сумки. Их встречали.

Оставшись у самолета один, Лобов предался воспоминаниям. Вот деревенька — рукой подать, а в нескольких десятках километров — райцентр, старейший, известнейший в республике райцентр. До войны, двадцать пять лет назад, молодой пилот Лобов, только прибывший из училища, летал по этой трассе на По-2. Возил почту. Город, имеющий нынче свой аэропорт, самолеты и командно-диспетчерскую вышку, тогда был лишь промежуточной посадочной площадкой, выражаясь языком пилотов — аэродромом подскока. Сядет, бывало, По-2, в лучшем случае зальют ему в бак пятьдесят литров бензина, в худшем — помашут кепочкой. Тогдашний маршрутный полет Кости Лобова напоминал путешествие блохи: взмыл в воздух, пролетел немного — садись; взлет — посадка, взлет — посадка…

21 июня сорок первого года пилот Лобов повез почту, которая уже никого не интересовала, ибо безнадежно устарела за одни сутки.

Прилетел Костя сюда, сел, побалагурил с девчатами, пока выгружали почту. Он должен был здесь переночевать и ранним утром вылетать в обратный рейс. Навстречу проследует очередной самолет-почтовик. Ранним утром на другой день началась война. Костю не пустили домой, его дом — аэропорт большого города — уже был разворочен фашистскими бомбами.

Костя растерялся, не зная, что делать. Без товарищей по отряду, без командира, без комнатки в пилотском общежитии он почувствовал себя на свете одним-одинешеньким.

Старый пилот, отец большого семейства, задержанный на площадке по тем же причинам, сказал Косте:

— Тебе чего горевать, холостому-неженатому? Где ни сядешь — там твое и гнездо. Хотел бы я, парень, поменяться с тобою местами.

II

Тихоходный, всегда такой степенный Ан-2 вдруг стал показывать характер. Заходил крутым разворотом, как на штурмовку, бреющим полетом проносился над полем. Хвост оранжевой пыли тянулся за самолетом. После очередной «штурмовки» на поле оставалась широкая полоса минеральных удобрений, озимый клин становился похожим на ломоть хлеба, посыпанный солью.

Описав круг в стороне, самолет вновь направился к очерченному тремя дорогами и лесной опушкой клину.

— Четвертый заход и последний,— сказал командир экипажа второму пилоту.

Тот понятливо кивнул головой, положил руку на рычаг распыливающего аппарата.

С грузом удобрений на борту Ан-2 неохотно подчинялся рулям. Теперь, когда осталась четвертая часть веса, взбодрился, будто конь, сбросивший поклажу. Мягким, уверенным движением штурвала и педалей пилот накренил машину, повел ее с резким снижением — почти пикированием, целясь под знак у края поля. Знак — это колхозник с двумя флажками в руках — красным и белым; после очередного гона он переходит на двадцать метров правее, показывая новую полосу. На том краю поля стоит другой сигнальщик.

Должности сигнальщиков, учрежденные на время авиахимических работ, цепко захватили в свои руки мужчины, полагая, что это дело не бабьего ума — ведь с летчиками надо работать. Имея с собой пачку сигарет, краюху хлеба с салом, а то и полбутылки самогону в запасе, сигнальщик управлялся со своими ответственнейшими обязанностями. Правда, последние полоски пришлось ему отмерять дважды, чтобы не сбиться со счета…

Оранжевое облако, вытянутое веретеном, быстро оседало на землю. Пилоты наблюдали его, уходя крутым разворотом от поля. Удобрения ложились хорошо

— На точку,— велел командир экипажа, передавая управление второму пилоту.

Нелегко пилотировать машину в воздухе, но самое трудное дело — посадка. Командир разрешил молодому пилоту потренироваться. Здесь, на колхозной площадке, они сами себе хозяева. Если пилот и «приложит» машину, допустив грубую ошибку, никто со стороны не заметит — колхозницы, работающие на загрузке удобрений, техникой пилотирования наверняка не интересуются.

Все получалось хорошо у молодого пилота, командир уж собрался его похвалить, но перед самой посадкой была допущена непростительная ошибка — высокое выравнивание. Это когда машина садится не по-самолетному — на хорошей скорости, без толчка,— а плюхается по-вороньи.

— Высоко выдрал! — с досадой воскликнул командир экипажа.

Пилот густо покраснел. Вихрастый, в наушниках, он был похож на мальчишку-радиолюбителя.

Зарулили на стоянку, разбитую в поле около березнячка. Там лежали железные бочки с бензином, стремянки, брезентовый чехол — немудреное авиационное хозяйство. Длинными, аккуратными насыпями тянулись бурты минеральных удобрений, прикрытые слоем торфа. Один бурт начат, из-под торфа огненно-оранжевым песком проглядывало удобрение. Большие залежи калийных солей — сильвинита — открыты за триста километров отсюда; построен комбинат, удобрения обходятся недорого, но много их надо, чтобы получить прибавку в урожае, пятьсот килограммов на гектар надо сыпать.

Бабы, работавшие на загрузке удобрений, дружно взялись за дело. Заранее были наполнены удобрением небольшие мешочки — не больше, чем по пуду. Образовав живую цепь, бабы передавали друг другу мешки; две, которые помоложе, забрались на спину самолета и засыпали сильвинит в бункер.

Пока шла загрузка, пилоты курили в сторонке.

Командир экипажа Загорцев — сухощавый блондин лет тридцати пяти, обветренный, слегка сутулый. Второй пилот Леня Ясеневич только-только начал службу в гражданской авиации, окончив училище. Тонкая шея, ссадины на руках, узкие брючки, едва прикрывавшие щиколотки. Глядя на него, колхозницы удивлялись: как такому пацану доверили штурвал крылатой машины?

Загорцев курил, глубоко затягиваясь, о чем-то сосредоточенно думал. Он не привык много рассуждать, а если уж начинал говорить, то говорил дело. Предчувствуя, что назревает разговор о высоком выравнивании и вороньей посадке, второй пилот попытался от командира от скучных мыслей.

— Поля тут маленькие, приходится вертеться одним лоскутом,— сказал он.— Вот на Украине, там да: за один гон весь бункер успеешь высыпать.

— Ты там летал? — спросил Загорцев. Спросил насмешливо, зная, что летная практика у парня началась на прошлой неделе.

— Дружок пишет. Он по распределению на Украину попал.

— А-а-а… — протянул Загорцев.

Что касается его самого, опытного, бывалого пилотяги, то ему нравятся здешние места. Много лет он кружит над полями, ограниченными перелесками, болотами, наступающими стройплощадками, подкармливает небогатую землю минеральными удобрениями, пропалывает посевы ядохимикатами. Он привык, и к нему привыкли, председатели колхозов считают его своим лучшим другом.

Леня тараторил без умолку, нетерпеливо поглядывая в сторону самолета: скорее бы опять в воздух, уж в этот раз он постарается.

Но бывает же: как пойдет, так и пойдет. Командир дал на посадке штурвал, и опять Леня сел с плюхом. Лицо у него вытянулось, когда он вышел из самолета.

Он приготовился покорно выслушать упрек, но командир не стал ничего говорить.

Подошел командир к работающим колхозницам.

— Помочь, девчата? — приветливо спросил он.

Женщины заулыбались.

— Спасибочко, сами управимся,— отозвалась старшая.— Мы привычные.

Ловко играли бабы пузатыми мешочками, будто мячами перебрасывались. На прошлой неделе работала мужская бригада. У мужиков, у тех не так. Прежде чем взяться за лопаты, покурят. Немного поработают — опять достают сигареты... «Мы устали»,— говорят.

К вечеру начинали перемигиваться, переговариваться короткими фразами, соображая поллитровку на троих. Самолет оботрут мокрыми тряпками лишь бы как, подсохнет обшивка — на ней белесые размашистые мазки...

— Готово, товарищ летчик! — весело крикнула бригадирша.

Самолет добродушно заурчал мотором, потащил в воздух примерно полторы тонны удобрения. Озимый клин недалеко. С площадки видно, как скользит, прижимаясь к земле, самолет, как время от времени вспыхивает по его следу оранжевая пыль — будто тучка на закате солнца.

Время еще раннее, а работу надо кончать: больше шести часов в сутки пилотам летать нельзя — санитарная норма.

Принесли женщины ведра с водой, тряпки. Мыли самолет старательно, протирая всякие там уголки между фюзеляжем и хвостовым оперением.

— Искупали,— сказала, выкручивая тряпку, одна из колхозниц.— Теперь чистенький.

Она пристально посмотрела на пилота. Смелые, широко открытые глаза под надвинутым на лоб рабочим платком. Встреча с такими глазами надолго остается в памяти, мешая думать о чем-то обычном.

— Гляжу, сажаете машину с высокого выравнивания. Чего это вы?

Загорцев даже вздрогнул от неожиданности, услышав из уст колхозницы профессиональные летные слова. Она стояла напротив него, держась прямо, несколько вскинув голову, что свойственно женщинам невысокого роста.

— Что вы сказали?

— То, что слышали, товарищ летчик: падаете без скорости.

Одетая в старый рабочий ватник, обутая в резиновые сапоги, женщина заставила командира экипажа покраснеть. Никогда бы он не подумал, что здесь, на колхозном поле, найдутся понимающие толк в технике пилотирования. Знал бы — ни за что не дал бы сажать машину этой размазне Ясеневичу. Осрамил, чертов сын!

— Вы, чувствуется, с авиацией знакомы,— сказал Загорцев, пытаясь скрыть свое замешательство.

Женщина поправила платок, оголив лоб. Из-под платка вырвалась упругая прядь русых волос.

— Не только знакома. Сама летала когда-то…

Загорцев молча кивнул головой. Конечно же, ошибку на посадке мог заметить лишь тот, кто сам когда-либо держал в руках штурвал самолета.

Возвращались с поля все вместе. Впереди шли Леня Ясеневич, техник и моторист, за ними — говорливой толпой женщины, какая-то зачинала песню. Загорский разговорился с той женщиной, и они отстали шагов тридцать от бригады.

Она рассказывала ему свою историю охотно и стесняясь. Чего скрывать — все село знает. У нее 6ыл певучий голос, чуточку срывавшийся на высоких тонах. Таким голосом на деревенских вечеринках неповторимо красиво поют частушки.

— Девчонкой жила в городе, работала на камвольном комбинате, вечернюю десятилетку окончила. Подружки некоторые занимались в аэроклубе, ну и я записалась. Окончила планерное отделение. Техника пилотирования у меня была отличная, нас троих взяли на самолеты. Як-восемнадцатый знаете?

— Как не знать? — оживился Загорцев.— Летал на нем. Прекрасная спортивная машина.

— На «Яке», значит, почти всю программу прошла,— продолжала женщина.— И тут подловила меня судьба-злодейка…

Она вдруг примолкла. Шла, глядя вперед и вниз, какую-то дальнюю точку на земле. Загорцев мельком взглянул на ее профиль: нос небольшой, слегка вздернут, пухлая нижняя губа. «Почти вся программа на Як-18… Да, это уже настоящая летчица! —думал Загорцев.— Высший пилотаж, маршрутные полеты…» Он живо представил картину: в лучах утреннего солнца купается маленький спортивный самолет, выписывая фигуры пилотажа…

— Что же потом? — мягко спросил Загорцев.

Улыбка тронула ее губы.

— А дальше то самое, что подстерегает за каждым углом бабу-дуру.— Она посмотрела на Загорцева строго-насмешливо.— На «огоньке» во Дворце культуры нашего камвольного познакомилась с одним Жоржиком. Его действительно зовут Георгий. Он тогда заочно учился в сельхозинституте, приехал сессию сдавать и к нам завернул на «огонек». С друзьями-студентами. Они какой-то экзамен сдали, все были слегка навеселе. Познакомилась, начали встречаться. Дальше — больше, как говорится. Теперь-то не знаю, как и считать, а тогда любовь была настоящая. И у него и у меня. Такая любовь — сгореть от нее можно.

Женщина подавила рвавшийся из груди вздох — Загорцев это заметил. Но продолжала рассказ без грусти в голосе, без сожаления, будто речь шла не о ее собственной нескладной жизни, а о чем-то услышанном или увиденном со стороны.

— Вышла замуж. Регистрировались в городском Доме бракосочетаний, все как полагается. Свадьбу справляли здесь. Он же, Георгий, отсюда, из «Красного партизана». Бригадиром тут работал. Перетянул и меня сюда. Кидай, говорил, свою фабрику и свою койку в общежитии, будешь хозяйкой в доме. Сделалась я хозяйкой. У него дом хороший, и одна мать с ним жила, старушка. В общем забыла я и про город, и про камвольный комбинат, и про аэроклуб. Жили мы хорошо, пошли дети — где тут о полетах думать? Баба, она, знаете, хоть инженер, хоть летчица, хоть даже космонавтка, а все равно в первую очередь бабой остается: ей нужна семья.

Так-то. Потом Георгий мой окончил институт и зацепился где-то в городе. Мужик он из себя видный и неглупый, только… сволочь по натуре. Получил образование, я уж показалась ему не ровня. Чего тут дальше рассказывать? Пригрелся он в городе около одной дамы — она кандидат наук,— женился на ней, а меня с детьми бросил. Вот и весь сказ. Что, в новинку такое? Не бывает разве?

— Бывать-то бывает,— глухим голосом, мрачно отозвался Загорцев.

— Сколько хошь,— сказала она равнодушно.

— А теперь как же?

— Теперь живу в его доме одна. С двумя детьми. Свекровь давно умерла. Алименты он, правда, платит. Немного. Должность у него самого не ахти какая, его новая жена, та хорошо зарабатывает — кандидат наук! Так и живем. Поменялись, выходит, мы с ним местами: он — в город, а я — в деревню. А вот и дом наш. Заходите когда…

— Спасибо,— поблагодарил Загорцев.

Дом, на который указала женщина, был не хуже и не лучше других, стоявших по соседству: рубленый, крытый красной черепицей. Одно из двух окон было прикрыто ставнями, и дом глядел на улицу как-то подслеповато.

ІІІ

Зеленый «Антон» взлетел ранним утречком, вместе с птицами, и опять начал кружить над озимым клином.

Та же самая бригада женщин работала на загрузочной площадке. Как только самолет сел (за такую посадочку пять с плюсом надо ставить), бабы взялись за свои увесистые мешочки.

— Готово, товарищ летчик!

Загорцев поискал глазами маленькую женщину — свою знакомую, едва приметно кивнул, приглашая в самолет, и она его поняла.

В воздухе, когда отсеялись, Загорцев посадил ее справа на место второго пилота. Испуг и радость одновременно отразились на лице женщины. Загорцев покачал штурвалом: берись, мол, за управление, разрешаю. Она побледнела вся.

— Ну-ка, Валентина Кирилловна! — воскликнула она, подбадривая себя.

Загорцев пояснил: на спортивном «Яке», там ручка управления, которая отклоняется во все стороны, а тут штурвал — разница небольшая.

«Антон» продолжал полет. Он то опускал нос, снижаясь, то поднимал, набирая лишнюю высоту, порой нервно вздрагивал от непривычно резких движений рулей.

Сделали большой круг над селом.

Потом Леня Ясеневич сел на свое место, а пассажирка вышла из пилотской кабины.

Приземлились, выключили мотор. В наступившей тишине женщина продолжала говорить громко, как в полете. Обступившим ее подружкам казалось, что она кричит от удовольствия.

— Ой-ой-оц! Восемь лет за штурвал не держалась. А ничего не забыла, все вспомнила, бабоньки мои родные!..

Подошел сдержанно улыбающийся Загорцев. Женщина была ростом ему по плечо. Она крепко, по-мужски пожала его руку.

IV

Отлегав свои шесть часов, пилоты уходили в село отдыхать.

Техник и моторист оставались что-нибудь делать у самолета — машина всегда досмотра требует. А женщин обслуживающей бригады перебрасывали на какую-нибудь другую работу — не гулять же им остальные полдня.

Вернувшись однажды домой под вечер, Валентина Коверзнева не узнала своего двора. Наклонившийся, давно просивший починки штакетник от улицы встал смирно, под сараем желтела свежей распиловкой высоконькая поленница дров, грядка под окнами была вскопана и оторочена кирпичиками, воткнутыми в землю углами вверх.

Под сараем на бревнышке сидели оба пилота. Покуривали, посмеивались, глядя на хозяйку, застывшую в воротах.

— Заходи, Кирилловна, заходи,— подал голос Загорцев.

Коверзнева кинулась их благодарить — это ж надо, такой ворох домашней работы переворотили. Она заметалась из стороны в сторону, не зная, что делать. Схватила в сенях сумку, рванулась за ворота.

— Я сейчас до сельмага. Тут рядом...

Загорцев попридержал ее за рукав:

— За поллитрой хочешь бежать? Брось, Кирилловна, и не подумай. Нам в командировке нельзя.

— Ни грамма! — подтвердил Леня Ясеневич, делая строгие глаза.

— А горенько ж ты мое! — сокрушалась хозяйка.— Гости в доме, и так принимать…

— Никакие мы не гости, Кирилловна,— возразил Загорцев.— Ради разминки поработали. Времени ведь у нас — вагон.

Пилоты преградили ей путь со двора.

— Пустите, я хоть за детьми сбегаю к соседке,— попросилась она.

— Это пожалуйста,— солидно разрешил Леня Ясеневич.

Коверзнева вскоре вернулась, ведя за руки двух мальчиков — одному лет семь, а другому, наверное, пять. Мальчишки не были похожи на свою маму — черненькие, шустрые, как цыганята.

— Вот вам, здравствуйте. Только по утрам да вечерам и видимся,—говорила Коверзнева, обращаясь не то к мальчикам, не то к гостям.— Целыми днями под присмотром соседской бабки.

Она склонилась к малышам:

— Ели вы чего, нет? Сейчас, сейчас покормлю моих мужиков.

На пилотов посмотрела растерянно: видите, мол, какие дела, гостями некогда заняться.

Загорцев с Ясрневичем все понимали. Они уже и сами собрались уходить.

— А детского садика у вас нету? — спросил Загорцев.

— Нету. Ясли плохонькие есть, детсада нету. Председатель все обещает, да не торопится делать…—Коверзнева безнадежно махнула рукой.

— А еще колхоз-миллионер! — усмехнулся Леня.

— То-то, одно название, что миллионер.

Прощаясь, Коверзнева обоим пилотам подала руку.

На мгновенье проглянуло в ней обаяние молодой еще, красивой женщины. Темно-серые, широко открытые глаза, умеющие так много сказать одним взглядом, остановились на Загорцеве.

Ушли пилоты, тихо притворив за собой калитку.

Жили они в доме для приезжих. Что-то вроде сельской гостиницы: большая комната с четырьмя железными кроватями, в углу — веник для самообслуживания. Вечернее время коротали как придется. Техник с мотористом приходили с площадки попозже, после того как управлялись подготовить «Антона» к утреннему вылету. Ужинали вчетвером, садились за костяшки домино.

Ровно в девять, еще засветло, командир экипажа объявлял отбой.

Теперь часы показывали семь.

— Сходим к председателю, если он еще в конторе,— сказал Загорцев.

— Зачем? — спросил Леня.

— Потолкуем с ним насчет детсада.

— Надо, надо.

Председатель был на месте. Один. Листал какие-то учетные книги. Приходу летчиков обрадовался. Усадил их.

— Мы вот о чем хотели с вами поговорить…— начал Загорцев.— Детский сад в колхозе вы думаете строить?

Спросил и смутился: слишком официально прозвучало, будто он — представитель районных властей.

Окинув их поочередно взглядом, Богдюк ответил:

— Думаем. А как же?

— И когда это будет? — спросил Леня Ясеневич, переняв официальный тон командира экипажа. Второй пилот следовал командирскому примеру во всем.

Богдюк охотно рассказал им о ближайших планах колхоза по строительству. Задумано много, и деньжата есть, да не так просто с рабочей силой, с материалами. Кроме того, весенние полевые работы вот-вот развернутся широким фронтом, они, конечно, отодвинут всякое строительство на задний план. До осени.

— Но детсад у нас будет,— заверил Богдюк. Широко улыбнулся. Копируя кого-то из районных руководителей, нарочно смягчил окончания слов: — Садик будеть. Дом культуры будеть... и пиво будеть.

Громкий, раскатистый хохот Богдюка рассмешил и пилотов.

— А с чего это вы, ребята, о садике вспомнили? — поинтересовался председатель.

Пилоты переглянулись. Действительно: какое им, командированным, дело до колхозных планов?

— Мы тут заглянули в один двор,— стал пояснять Загорцев, отводя взгляд в сторону.— Понимаете, мать-одиночка, сама работает с утра до вечера, детей девать некуда. Двое ребят…

— О Коверзневой говорите? — Председатель сощурил один глаз.

— Хотя бы о ней,— уклончиво ответил Загорцев.

Богдюк барабанил дебелыми пальцами по столу.

Сказал после паузы:

— Вы тут, ребята, глядите не переженитесь по второму разу! — Он захохотал. Возражений пилотов не слушал, покрывая их слова своим басом: — Хотя Ясеневич, кажется, холостяк? Ему невесту подберем и утвердим на правлении.

— Бросьте вы! Мы не про то,— повысил голос Загорцев.

— Понимаю, ребята. Я пошутил.— Председатель перестал смеяться и к Загорцеву: — А хороша Валюта Коверзнева. Правда, хороша? Только в жизни ей не везет...

V

В «Красном партизане» оставалось на два-три дня работы. По окончанию подкормки озимых пилоты должны были перелететь в другой колхоз. Но вдруг обнаружилась неисправность в моторе. В аэропорту ее устранили бы за пару часов, а в полевых условиях технику с мотористом придется повозиться целый день.

— Так что летнрму составу объявляется внеочередной выходной,— сказал техник, позвякивая своей инструментальной сумкой.

— Поможем,— сказал Загорцев.

— Не стоит, товарищ командир,— возразил техник.

Старый аэрофлотовский «технарь» знал, какая от летчика помощь в работе на материальной части — одна помеха. Будет стоять на стремянке, поглядывая в небо да позевывая, там, глядишь, резьбу сорвал, там забыл контровочку поставить. Пускай лучше проваливают с площадки, и командир, и Ясеневич — оба.

Пилоты ушли не сразу. Леня изобразил на лице страстное желание взяться за ключи, а сам, верно, с нетерпением ждал командирского решения насчет выходного.

— Как сделаем, тут же доложим,— пообещал техник. И выразительно посмотрел на Загорцева: топайте, что ли…

В деревне пилоты долго не могли найти себе занятия. Улица пустынна, во дворах тихо, в такое время все от мала до велика в поле да на фермах.

— Командир, имею предложение.

— Ну?

— Вскопать огород бывшему пилоту товарищу Каверзневой.

Считаешь необходимым?

— А что: нам разминка будет хорошая, ей же — польза.

— Ложимся на курс, если так.

В знакомом сарае они нашли лопаты и грабли. На крыльце соседнего дома показалась старуха. Посмотрела на пилотов из-под приставленной ко лбу ладони, будто они были далеко-далеко.

— Куда лопаты потянули, а?

— Копать огород будем,— ответил Леня.

Старуха ничего больше не сказала, скрылась в сенях.

Выйдя на задворок, пилоты поплевали на руки и вонзили лопаты в землю. Почва была мягкая и немного влажная после снега, лопата легко шла на полный штык. Худощавый, сутуловатый в плечах, но сильный Загорцев, взрыхливая свою полоску, вскоре обогнал Леню. Второй пилот с непривычки кряхтел.

Сняли кители — еще поднажали.

На свежих червей сбежались куры. Большой, с огненно-красной шеей петух негромко кокотал, подзывая своих и чужих.

— А что вы у нас делаете?

Работники оглянулись на голос. Только теперь они заметили уцепившихся за перекладины тына двух мальчиков. Те, видно, давно глазели с соседского двора, наконец, старший решился заговорить с дядями.

— Привет мужчинам! — окликнул их Загорцев.— Лезайте сюда.

Ребята перемахнули тын: старший верхом, младший под балясиной.

«Ишь, чернявые галчата»,— усмехнулся про себя Загорцев.

— Леня, сходи-ка в магазин, купи две шоколадки, а я побуду с ними.

— Сейчас сделаем, командир.— Ясеневич накинул китель и быстро пошел.

— Ну что, будем помогать маме? — обратился Загорцев к старшему.— Тебя как зовут?

— Коля.

— А тебя?

Младший ответил после глубокомысленного раздумья:

— Вова.

Пришел Ясеневич. Он достал из кармана две небольшие плитки шоколада «Ванильный» и протянул ребятам.

— Спасибо,— дуэтом сказали мальчики.

— А вам, командир, вот — свеженькие сигареты.

Закурили. Оба следили за тем, как братья распоряжались гостинцами.

Старший Коля, сняв обертку, разломил плитку пополам.

Серебристую обертку Коля отдал младшему вместе с его половинкой шоколада. Вторую плитку он, подбежав к порогу дома, спрятал в какой-то потайной щели.

— На потом? — спросил Загорцев.

Коля нахмурился, как человек, не желающий открывать свои секреты. Но все же пояснил:

— Это маме. Когда с работы придет.

У Загорцева сжалось сердце. Детская святая доброта, детская неущербная справедливость. Перед глазами Загорцева встали его собственные дети — маленькая дочка и сын-третьеклассник. Загорцев любил детей.

— Перекур наш с дремотой получился,— сказал он, затаптывая в землю окурок.

— Как положено в авиации,— усмехнулся Леня Ясеневич.

Взявшись за лопаты, работали без разговоров час или полтора. Потеряв интерес к молчаливым дядям, Коля и Вова затеяли возню около тына, а потом постепенно перебрались на соседский двор.

К полудню пилоты вскопали две трети огорода. Решили сегодня добить. Они не знали, что их разыскивает по селу председатель колхоза. Богдюк побывал уже на посадочной площадке, в доме для приезжих, по улице проехал туда-сюда и нигде их не обнаружил. Но вот председатель догадался (может, кто подсказал ему) заглянуть во двор Коверзневрй.

— Вот они где! А я ищу их, с ног сбился,— пробасил Богдюк над сгорбленными спинами работающих пилотов.— Привет!

— Здравствуйте.

Председатель пнул носком сапога ком земли, раскрошив его.

— Благородно с вашей стороны, однако сейчас кидайте это дело, мужики. Поедем со мной.

— Куда?

— Тут недалеко. К моему свояку гости завалились из города. Пообедаем вместе.

— Так там же, наверное…— Загорцев щелкнул себя по шее.

— По маленькой,— успокоительно протянул Богдюк.— Знаю, что вам сегодня не летать, мне техники доложили, потому и приглашаю.

Загорцев оперся на воткнутую в землю лопату.

— Летаем не летаем — все равно нельзя нам. Во время пребывания на точке запрещено и нюхать.

— Сергей Сергеевич! Не обижай.

В доме свояка собралось немало гостей, званых и случайных. Около порога стояли три мотоцикла: если председатель гуляет, то и бригадиры тут как тут. Председателя все называли не Адамом Станиславовичем, а по фамилии — Богдюк, и это звучало, как «бог», что захочется ему, то и сделает.

Пахло не обедом, а доброй выпивкой. В хате стоял оживленный гомон, хозяйка с двумя взрослыми дочерьми метали на стол миски с нарезанным хлебом, салом, квашеной капустой и солеными огурцами, сковородки со шкварчащей колбасой и яичницей. Свояк Богдюка, потея в работе, откупоривал многочисленные бутылки. Городские гости привезли коньяк.

Загорцев пожалел, что пришли они с Леней сюда, но отступать уже было некуда. Их тащили за стол.

Повода для веселья собственно никакого не было, календарь строго поглядывал на собравшуюся компанию черным числом рабочего дня. Первую чарку выпили так, за здравие, ко второй Богдюк придумал тост: выпить за авиацию, которая пришла на колхозные поля благодаря неустанной заботе руководства о сельских тружениках. Как при этом не выпить самим пилотам? Загорцев пил не много и хорошо закусывал. А Леня хватил. Сидел красненький, глуповато-веселенький, обнимая чью-то молодую жену.

Богдюк вышел покурить на свежем воздухе. За ним потянулись все мужики. Женщины остались за столом, радуясь возможности всласть поболтать да перемыть чьи-нибудь косточки.

Припекало солнышко. Мужчины стояли во дворе кто в накинутом на плечи пиджаке, кто в одной рубашке. Все рассказывали, и никто никого не слушал. Размахивая руками, изображал головокружительные фигуры пилотажа сильно подвыпивший Леня Ясеневич. «Завтра будет сидеть у меня за пассажира, запрещу прикасаться к штурвалу»,— думал Загорцев, глядя на второго пилота. Сам он после трех небольших стопок и плотного обеда чувствовал себя вполне нормально — хоть садись в самолет и лети.

В разгар веселья, когда на дворе стоял гвалт, что на ярмарке, Загорцев уловил привычным ухом стрекот мотора. Крутнул головой, окидывая взглядом небосвод, и сразу же увидел: топает курсом на село легкокрылый Як-12. Не иначе, как Лобов. Решил проверить, почему в эфир не выходят, почему не летают?

Загорцев подскочил к Лене и с силой встряхнул его за плечи. Показал на приближавшийся самолет: видал? Леня все понял, но никак не стал реагировать, на его захмелевшей мордочке было написано немало отваги. Да что мне лев, да мне ль его бояться?..— как в той басне говорится.

За углом дома стояла бочка с водой. Подтащив к ней Леню, Загорцев нагнул его, заставил окунуться в холодную воду. Еще раз, еще… — можно было подумать, что он хочет утопить второго пилота.

Самолет кружил над селом, как раз над усадьбой председателева свояка. Истый кобчик, сейчас ринется вниз за добычей — Леней Ясеневичем; второй пилот, с мокрыми волосами и воротником рубахи, очень напоминал побывавшего в луже цыпленка.

Поочередно ныряя головами в бочку, пилоты не заметили Богдюка, который вот уж с минуту наблюдал за ними. «И чего они так его боятся? — недоумевал председатель, хорошо знавший Лобова, считавший его веселым, покладистым человеком.— Будто нашкодившие пацаны, боятся…»

— Чего вы, ребята, чего переполошились? — успокаивал пилотов Богдюк.— Подумаешь, выпили по чарке. Курица и та пьет. Тем паче, что вам сегодня не летать.

— Уходи председатель, не смотри на нас,— попросил Загорцев.

В щель бревенчатой стены было воткнуто маленькое зеркальце. Пилоты теснились около него, причесываясь и повязывая галстуки.

— Ничего не будет, я поговорю с Константином Ивановичем,— обещал Богдюк.

— Поди ты! — зло бросил Загорцев.

Лене Ясеневичу, парню добродушному, не хотелось ссориться с председателем за его же хлеб-соль. С грустью в голосе он принялся пояснять:

— Наши пилоты не пьют совсем, особенно в командировках. Железный закон. У нас пьют в глубоком подполье — только под одеялом при закрытых ставнях…

— Ладно тебе! — прервал его разглагольствования Загорцев.

Богдюк вывел их на улицу через соседский двор, чтобы не возбуждать любопытства честной компании, и погнал свою машину на полном газу в сторону авиаплощадки.

Они подъехали в тот самый момент, когда колеса прилетевшего «Яка» коснулись земли.

Конечно же, это был Лобов. Спрыгнув с подножки, он подходил к встречающим с непременной своей улыбкой. Фуражку Лобов оставил в самолете, его седой хохолок серебрился на солнце.

— Позывных ваших с утра в эфире не слышно. Дай, думаю, проведаю товарищей,— говорил Лобов, широким жестом протягивая руку для приветствия.

— Сам Константин Иванович! Милости просим,— заулыбался Богдюк.

Пилоты стояли, вытянувшись во фронт, как на параде.

Лобов подошел вплотную к ним и вдруг переменился в лице. Мгновенно пропала его улыбка, он перестал щурить глаза, посмотрел на пилотов и председателя, как на врагов своих. Он морщил нос от сивушного запаха.

— Константин Иванович, ты прежде послушай меня,— простительно начал Богдюк.— Тут такое дело, понимаешь: у нас гости, а твоим ребятам как раз выпал нерабочий день. Ну и… сам знаешь.

— Ничего не знаю,— холодно прервал его Лобов. Он направился к стоянке «Антона», взмахнул руками, словно крыльями, что означало: пилоты, за мной.

Богдюк не решился вмешиваться в их служебный разговор, остался около машины. Курил и горько сплевывал.

Кончилось это дело тем, что Загорцев и Ясеневич должны были наскоро собрать свои чемоданчики и погрузиться в командирский самолет на правах обыкновенных пассажиров.

VI

Случай на точке Лобов расценил как ЧП и обоих виновников примерно наказал: на месяц отстранил от полетов. Второй пилот был назначен на это время мотористом, командир экипажа — аэродромным рабочим.

В «Красном партизане» заканчивали подкормку озимых другие пилоты.

Выкладывая посадочные знаки, занимаясь несложным хозяйством маленького аэродрома, Загорцев имел время на раздумья. Влип он в некрасивую историю, просто влип. Месяц не летать, лишиться хорошего заработка на авиахимработах,— это еще ничего, это можно перетерпеть. В эскадрилье знают Сергея Сергеевича Загорцева: он не разгильдяй и не пьяница. Но вот когда Лобов доложит о ЧП в республиканское управление Аэрофлота, что будет тогда? В управлении могут с ним поступить круто. Как раз вышел приказ о строгом пресечении малейших нарушений, связанных с выпивкой. «Снимать с летной работы без права восстановления…» — черным по белому написано в том приказе. Ну, как отберут пилотское свидетельство у Загорцева? Без штурвала Загорцеву не прожить.

Аэродромный рабочий ходил около полотняного «Т», распластанного на траве, отшвыривая ногой попадавшиеся камешки.

Лобов мог наблюдать за ним из своей стеклянной скворешни.

Несколько раз Константин Иванович начинал писать докладную в управление, но где-то на половине ставил многоточие, после чего рвал бумагу в клочья.

Вечером Загорцев приезжал на автобусе домой. Маленькая Верочка с разгону бросалась ему в объятия, третьеклассник Саша показывал школьный дневник с пятерками. Жена счастливыми глазами смотрела на то, как Загорцев играет с ребятами, устроившись с ними около дивана, на коврике.

Когда Загорцев честно рассказал обо всем жене, она сделала вид, что огорчена, а сама втайне обрадовалась. С наступлением весны и все лето Сергей вечно в командировках. По неделе, по две работает на полевых точках, дома появляется редким гостем. А теперь целый месяц будет с семьей. Хоть в кино походят.

— О заработке не тужи, проживем,— сказала жена.— Я ведь тоже получаю кое-что.

Жена Маша из таких, у которых всегда все в порядке. Ровный, спокойный и сильный характер.

Маша красивая женщина. Маша хваленый в городе врач. Маша одета по последней моде. Двенадцатый год живут они с Машей, и теперь Загорцев просто не может себе представить, как бы он обходился без Маши.

Сегодня жена вернулась с работы в прекрасном настроении. Не снимая плаща, лишь сбросив туфли у порога, прошла в комнату. Щелкнула Загорцева по носу какой-то сложенной вдвое бумажкой.

— Мне достали пару билетов на ленинградцев. Собирайся!

— А что за представление? — спросил Загорцев.

— Господи, на Луне человек живет! — Маша толкнула его крепким кулачком в грудь.— Ленинградская музкомедия гастролирует. Такое бывает в нашем распрекрасном городе раз в десять лет. Билеты вон через горисполком распределяют.

— Детей оставим одних? — спросил Загорцев.

— Побудут. Они уже не маленькие.

— Разве соседей попросить…

— Одевайся ты без долгих рассуждений. Черный костюм, силоновая рубашка, тот новый галстук… Быстро!

Во Дворце культуры строителей, где в обычные вечера властвовала молодежь, на этот раз степенно разгуливали по вестибюлю люди среднего возраста и постарше. Лишь несколько десятков «галерных» мест было продано через общую кассу, их с боем взяли студенты техникума и спортсмены.

Загорцев с женой встали в круг медленно шествующей публики. И в гардеробе, пока раздевались, и здесь, в тесноватой толпе, многие незнакомые Загорцеву люди здоровались с Машей, улыбаясь ей весьма почтительно. Однажды за их спинами послышалось: «Доктор Загорцева пошла. Наверное, с мужем».

В антракте после первого действия опять прохаживались в фойе. И тут нос к носу столкнулись с Лобовыми.

— Добрый вечер,

— О, кого мы видим!

— Марина Васильевна выглядит как всегда замечательно,— простодушно заметил Лобов.

Загорцев со своей стороны пробормотал какой-то комплимент в адрес жены Лобова. Потом все стали торопливо что-то говорить друг другу, наскоро придумывая предмет беседы. О чем бы ни говорить, лишь бы не молчать. Все знали, что среди них был один штрафник.

С первым звонком Загорцев повернул в зал.

— Вы в каком ряду сидите?

— В десятом.

— А вы?

— В шестнадцатом.

Спектакль окончился поздним вечером. Загорцевы втиснулись в переполненный автобус. Мимо окна прошли Лобовы.

У подъезда своего дома Маша задержала мужа, ей хотелось немного побыть на воздухе — такая чудная погода.

— Чего ты сегодня тюленеобразный какой-то? — упрекнула его Маша.

Загорцев виновато улыбнулся. Сказал то, о чем все время думал:

— Лобов-то какой добренький, глазки щурит и улыбке, а сам, верно, думает, как списать меня с летной работы.

— Не говори глупостей, Сережа,— возразила жена.— Я знаю Константина Ивановича и не думаю, чтобы он пошел на подобный шаг из-за пустяка.

— Теперь, понимаешь, очень строго...

— Пошли домой, Сергей. Ты сегодня невозможно скучный человек.

Открыв дверь, они увидели такую картину; в коридоре, в кухне, в комнатах — всюду горел свет, Верочка спала в кроватке, разметав ручонки, а Саша сидел около нее на полу, положив на деревянную раму матраца голову, и тоже спал.

— Бедные дети! — тихонько вскрикнула Маша, смеясь. С полу она подняла раскрытую, дышавшую страницами книжку,

VII

Загорцев считал дни. Длинно и скучно они для него тянулись, потому что не летал.

Однажды «загорал» у границы рабочего поля аэродрома, и туда к нему пришел Леня Ясеневич.

— А-а-а, мое почтение моторягам! — насмешливо приветствовал Загорцев второго пилота.

Леня стоял перед командиром экипажа безмолвным столбиком, как провинившийся школьник.

— Чем занимаемся? — спросил Загорцев.

— Ключами орудуем, Сергей Сергеевич,— ответил Ясеневич.— А больше — тряпкой.

Загорцев окинул взглядом его щупленькую фигуру:

— Для практики пригодится.

Говорить-то не о чем. Но плохо им, первому и второму пилотам, друг без друга, вот и пришел Леня Ясеневич. Чувствует свою вину. Просить прощения пришел, да не знает, с чего начать.

— Держи, браток, пять!.. — Загорцев широким жестом выбросил ладонь для рукопожатия.— И давай курсом на стоянку, а то твое техническое начальство прогул запишет.

Леня растянул в улыбке рот до ушей. Крепко пожал командирскую руку.

Вдалеке, около здания аэропорта, маячили самолеты, приподнятые над землей струившимся течением весеннего марева. Туда шел Леня Ясеневич. Достигнув полосы марева, он будто встал на ходули.

Через две недели кончается срок наказания, даже меньше осталось — тринадцать дней. Из управления ничего не слыхать. Вроде обошлось.

Скоро опять в какой-нибудь колхоз. Подкормка озимых заканчивается, пилоты уже ведут на полях авиахимическую прополку льна и зерновых. В республике теперь, пожалуй, нет такого колхоза, где бы пололи вручную. Разогнули люди спины. Самолет прочешет посевы химикатами, и сорняки полегли. А хлеба зеленеют, а ленок идет в рост. Пилот способен на своей крылатой машине единым махом сделать то, над чем весь день должна трудиться целая бригада пропольщиков. Это он, пилот, помог людям разогнуть спины.

Куда же пошлют Загорцева через двенадцать дней, на какую точку? Может быть, опять в «Красный партизан»? Вполне возможно, что как раз туда. И Загорцеву хочется в «Красный партизан», но в конечном счете все равно где работать.

— Все равно где, лишь бы летать… — проговорил Загорцев. И вздохнул.

Человек сильного характера, он глушил в себе новое зарождающееся чувство, гнал прочь воспоминания о том десятиминутном полете, когда справа от него сидела за штурвалом Валентина Коверзнева. Чуть курносый профиль, припухлая нижняя губа, серые глаза, принявшие в полете оттенок неба…

Чтобы оттолкнуть образ маленькой женщины, он заставлял себя думать о семье, о Маше. Между прочим, до этого ему никогда не приходило в голову анализировать свои отношения с Машей. В жизни как-то сложилось само собой: встретились, понравились друг другу, поженились. Шли годы, все было хорошо и спокойно. Маша считала его, как сама призналась однажды, будучи в игривом настроении, этаким сильным, немного упрямым бычком, способным отмахнуться от разных там переживаний, как от мух. Он встретил ее шутливую характеристику добродушным, басовитым хохотком.

А тут ворвалась в сердце боль, незнакомая Загорцеву, острая боль.

VIII

В небольшом и небогатом колхозе, где подкормка посевов проводилась впервые, летал над полем маленький «Ячок». Загрузка — до пятисот килограммов, экипаж — один человек. Подкармливали селитрой. С нею надо работать осторожно: сыпнешь больше нормы — сожжешь посевы. Проходя гон за гоном, Як-12 слегка припудривал озимый клин.

Председатель колхоза, сосед и приятель Богдюка, следил за маленьким, вертлявым самолетом безотрывно. Он ходил по меже, иногда зачерпывал горсть земли, разминая пальцами комья, сырые от селитры. Вид у него был человека, заплатившего немалые деньги за это новшество и желающего, чтобы все ему сделали, как следует.

Внезапный сильный порыв ветра отклонил хвост белесой пыли, тянувшийся за самолетиком. Пилот из кабины мог этого и не заметить. Во время следующего гона ветер рванул, как с цепи сорвавшийся. Белую пыль снесло в сторону. Она легла не на озимый клин, а на свекловичный участок.

— Куда ж ты сыпишь?! —закричал председатель, грозя самолету двумя кулаками.— Куда?

— Пошли дурака богу молиться…— сказал бригадир, стоявший рядом.

Вдвоем они взяли пилота в оборот, когда он сел. Правда, отошли в сторону. Колхозники, грузившие в самолет селитру, не слышали слов, лишь догадывались по энергичным жестам, что те трое ругаются.

А через день ошибка пилота проявилась, как на карточке: тонкие, нежные листочки свекловичных всходов увяли замертво. Сожгла их селитра. Вот тогда пилоту досталось. Набежало народу, бабы из свекловодческого звена кричали на парня в форменной фуражке, не стесняясь.

— Скорчились, бедненькие…— причитала одна из женщин. Она перебирала полегшие стебельки ласково, как волосы дитяти.— Пропали бурячки, чисто тебе пропали.

— Ах ты горе мое! — слышалось с другого конца.— Знать бы, лучше не связываться с той авиацией.

— Сжег бурячки, глаза ему залепило! Разве ему больно, разве он знает, сколько тут трудов положено?

— Он себе: фурык — и полетел…

Бабы готовы были вцепиться пилоту в чуб. Вместо пользы он причинил вред. Ко всему раздражал его вид: молодой, интеллигентный, с изящно повязанным галстучком.

Таких случаев раньше в эскадрильи не бывало — чтобы пилот ошибся при заходе на гон, не сделал своевременной поправки на усиливающийся ветер. За качество авиахимических работ пилоты «привозили» из колхозов, как правило, высокую оценку.

«Руководящий карандаш» Лобова выписывал на газете замысловатые вензеля. Из колхоза прислали жалобу на пилота, надо как-то на нее реагировать. А как? Пилот хороший, летает в эскадрильи четвертый год, производственные показатели у него неплохие. С другой стороны… наложил он пятно на всю эскадрилью. Не в одной потраве свекловичного участка дело, а главное в том, что колхозники начнут сомневаться в надежности авиахимработ. В колхозе, говорят, уже частушку сочинили насчет «крылатых помощников».

Начальник штаба перелистывал летную книжку пилота и негромко, но настойчиво докладывал Лобову:

— За месяц налетал сто пять часов, предпосылок никогда не имел… Комсомолец, правда уже в возрасте. Я думаю, товарищ командир, надо подойти внимательно. Человек стоящий.

На своем вращающемся кресле Лобов повернулся к начальнику штаба:

— Людей, которые бы ничего не стоили, нет. Что-то они стоят. Но недостатков у этого пилота еще много. Поняли вы?

— Ясно, товарищ командир.

Вычертив на газете прямую линию, «руководящий карандаш», брошенный в настольный стакан, встал среди других, обыкновенных карандашей, длинной пикой.

IX

Все лето Загорцев с Леней Ясеневичем были заняты на авиахимработах: прополка посевов, опрыскивание садов, борьба с нашествием долгоносика, совки, колорадского жука. Работали в разных колхозах — куда пошлют, а потом попали в «Красный партизан».

После обильных дождей, совсем лишних в пору уборки, установилась ясная погода. Дни стояли солнечные, безветренные.

В «Красном партизане» полным ходом шла уборка зерновых, но лежало нетронутым поле кормового люпина. Не взять его комбайном таким, как оно было теперь. Люпин созревает недружно: вперемешку с тяжелыми спелыми бобами лезут вверх цветущие побеги. Агроном говорит, что люпин обладает особенностью вторичного роста. Богдюку его рассуждения кажутся больно книжными, председатель хмуро глядит на люпиновое поле с огненно-желтыми очагами цветенья и сердито сплевывает.

— Дефолиация роданистым натрием ускоряет срок созревания люпина на две-три недели и дает прибавку урожая процентов на двадцать,— констатирует агроном.

Богдюк искоса поглядывает на него, с заметным презрением повторяет нелегкое в произношении слово:

— Дефолиация! Дефолиация…

Ан-2 Загорцева утюжит люпиновое поле. Распыленная на скорости жидкость оседает мельчайшими каплями, время от времени вспыхивает трехцветная радуга. Пилоты делают эту самую дефолиацию, или, попросту говоря, подсушивание люпина на корню.

— Мастера наши ребята на все руки! — восклицает Богдюк, проводив глазами низко летящий ревущий самолет. Лицо Адама Станиславовича светлеет, даже лиловые мешки под глазами меньше заметны.

На посадочной площадке работают нынче мужики.

С утра надо приготовить раствор роданистого натрия. Разводят его в старых деревянных бочках. Когда самолет сядет и подрулит, надо закачать помпой раствор в бункер. Гонять ржавую, скрипучую помпу — хорошее упражнение для мускулов, и Богдюк поставил на эту работу крепких мужиков.

Загорцев и Леня Ясеневич выходят из самолета в одних рубашках. На лопатках у них проступили треугольные пятна пота.

Вечернее солнце, большое и красное, причаливало к дальним мачтам высоковольтки…

Пусто было в этот час на сельской улице. Люди только что вернулись с работы, во дворах дымились летние печурки, на которых хозяйки готовили ужин.

Проходя мимо дома Коверзневой, Загорцев замедлил шаг, хотя вполне сознавал, что надо было ускорить. Мельком глянул в глубину двора: дверь сеней наполовину отворена. Была бы закрыта, прошел бы Загорцев мимо»

Разве спросить только: как поживаешь, Кирилловна? Чай с весны не виделись…

Внезапное волнение охватило его, когда он шагнул в ворота. Подмывало оглянуться: не увидел ли кто? Но он подавил в себе это желание, не обернулся даже тогда, когда ощутил на затылке чей-то взгляд.

Валентинин двор встретил гостя буйной, травой, поросшей всюду — не так часто топтались ноги по этому двору. На грядках, которые они вскапывали с Леней Ясеневичем, выгнало высокую ботву. А вон под сараем — колода, на которой сидели и курили. Загорцеву показалось, что он вернулся после долгой отлучки чуть ли не в дом родной. Кровь застучала в висках редкими тупыми ударами. Загорцев приближался к покосившимся, заросшим травой ступенькам крыльца, сосущее предчувствие того, что вот сейчас, сию минуту должно было случиться, не покидало его.

Он ступил на крыльцо. Приоткрытая дверь тотчас же распахнулась пошире, и на пороге встала Валентина Коверзнева, изумленная крайне. Похудала за лето, щеки чуточку ввалились, брови выцвели. Под легкой кофточкой-безрукавкой бугрились небольшие груди.

Шаг за шагом Валентина отступала назад, и Загорцев должен был войти в ее дом. Смуглые руки, сохранившие жгучесть дневного солнца, обвили шею Сергея Загорцева.

Утром тонкий и длинный солнечный луч, пробившийся сквозь закрытые ставни, уперся в одеяло на уровне груди — будто шпага, готовая пронзить обоих.

— Рассказать тебе про моего бывшего мужа?

— Рассказывай, если хочешь…

— Тип, каких мало. Он считал свою любовь и свое желание великим благом для меня. Думал, что вот он какой добрый: дает мне любовь даром. По его морде было видно, что так думает. Если рассержусь на него за что-нибудь, он тут же подлезет, протянет губы трубочкой: Валюша, дай поцелую. Поцелуем окупал все — так ему казалось. Да оно и верно: женщина все простит за щепотку ласки. Пожалуй, самое страшное в нем то, что он жену за человека не считал. Уж не говорю про дружбу. Жена для него, что вон та печка — кормить должна, греть должна. Хозяин пошел себе, куда нравится, печь остается в избе.

— Ты его фамилию носишь?

— Очень мне надо! Свою собственную.

— А его как же?

— Шмелев.

— Не слыхал.

— Может, нынче переменил: принял фамилию профессорши своей.

— Ха-ха-ха! Даешь ты ему жизни, Кирилловна.

Еще один солнечный лучик прорвался сквозь ставень, еще шпага.

— Скоро хлопцы твои встанут, Кирилловна.

— Они у меня такие, что из ружья не разбудишь.

— Жалеешь их?

— Люблю.

— Я тоже своих люблю. У меня мальчик и девочка.

— И жена вдобавок…

— Да. Она, между прочим, хороший человек.

— У такого, как ты, не может быть плохой.

— Почему так думаешь, Кирилловна?

— Сама не знаю.

В горнице становилось душно. Наверное, солнце уже поднялось высоко и припекало через крышу.

— Летать сегодня будешь?

— Туда попозже. Все равно надо роданистый натрий готовить. Вчера весь вылили.

— Взял бы меня вторым пилотом в экипаж.

— Ясеневича куда девать?

— Леню? Леню перевести можно. А ты вот скажи, куда жену денешь? Ее-то не переведешь в другой экипаж.

— Хо-хо! Это так, Кирилловна.

— Между прочим, не подумай, что я против жены тебя настраиваю. Просто напомнила.

— Я понимаю.

— Эх, Сереженька, не бывает такого счастья, чтобы все сразу: и семья, и работа, и любовь.

— Почему так?

— Может, и бывает, но очень редко. Про каждый такой случай в книгах пишут. Или в кино показывают.

— Писать не обязательно.

— Даже вовсе ни к чему, согласна я с тобой.

— Видишь ли: жизнь загадка, не знаешь, что будет с тобой самим через минуту.

— Правда что…

— Как все равно летишь по незнакомому маршруту без карты.

— Компас-то есть?

— Компас. По компасу можно летать, когда маршрут хорошо знаешь. Ты же должна помнить, Кирилловна. Или все позабыла?

— Как позабыть, Сережа, милый.

— Ну, вот.

— Помню: МПУ, КК, ИК…

— Правильно: магнитный путевой угол, компасный курс, истинный курс. Тебя, Кирилловна, посади за штурвал, ты запросто пройдешь по маршруту.

— Так, как ты, не сумею. Гляжу, над полем носишься бреющим, а ориентировки не теряешь. Трудно?

— Привычка.

— Не скажи. Сама летала.

— Кирилловна ты моя! Где ты взялась такая?

— Под березой выросла.

День давно вступил в свои права. Прошумела, протопала людская толпа мимо окон, опять стало тихо. Вова и Коля поднялись. Думая, что мамы по обыкновению дома нет, взялись жарить яичницу на сале. Старший разбил четыре яйца. Вова попросил, чтобы ему желток распустить по сковородке, он так больше любит.

— Я ничего и никогда не потребую от тебя, Сережа. Спасибо тебе за мое бабье лето. С тобой я вспоминаю молодость. И росу на аэродроме, и небо утреннее, прохладное. Говорил тебе когда-нибудь твой инструктор: утром, как в молоке.

— Так все инструкторы говорят.

— Правда: утречком, когда идешь в полет первой, тихо так, покойно. Самолет хорошо рулей слушается, педаль тронешь — он сейчас же в сторону рысканет.

— Потом виражик завернешь, да?

— Что вираж! Я, бывало, в зоне как дам — за двенадцать минут все задание выполню: виражи, перевороты, петли, иммельманы…

— Ты, как истребитель, Кирилловна.

— Да нет, я никто.

— Брось скромничать.

— Сережа, ведь бывают на свете такие, как ты, ребята: сильные и хорошие.

— Условный смех: ха!

— Ну и смейся. А я тебя люблю, Сережа.

— Я тебя тоже люблю, Кирилловна. Но как у нас получилось — объяснить не могу.

— Думаешь, у меня ухажеров не хватало? В окно ломились. Одного рогачом так огрела, что до сих пор заикается. Лезли к одинокой женщине, которая замужем побывала. Знаешь, какое мнение о таких?

— Мнения меня не интересуют. Видели, что красивая, вот и лезли.

— Какая там красивая!

— Не греши, Кирилловна.

— Ладно. Спасибо тебе за мое бабье лето. Мне ничего не надо, Сергей, хотя живу я небогато. Мне только побыть с тобой. Ко мне многие инструктора аэроклубовские сватались. Но я их видела каждый день и считала, что все это несерьезно. Зубоскалят кобели, и все тут — так я думала. А может, среди них был один вроде тебя. Вышла бы замуж, летали бы вместе. Черт знает, возможно, жизнь повернулась бы не так.

— Все могло быть, Кирилловна.

— Ай, Сережа! Если бы я тебя не встретила, то и хорошая мне жизнь не нужна. День, час, но с тобой. Ты мой, Сережа, мой!..

X

Опять хлынули дожди. Третьи сутки не было никакой работы на полях. Укрытый брезентовым чехлом, будто нахохлившийся петух в непогоду, стоял на площадке «Антон».

В сельской гостинице томились четверо временно безработных. Техник и моторист отсыпались — когда еще выпадет время для отдыха? Оба уже мужчины в летах. За время службы в авиации изголодались по подушке. Техника вечно будят ни свет ни заря. Он должен готовить машину задолго до вылета: прогреть моторы, проверить исправность агрегатов, протереть стекла кабины. Теплом своих рук и своим дыханием техник обогреет рычаги и штурвалы; пилот придет на готовенькое, придет хорошо выспавшийся, сядет и улетит. Так-то живется в авиации технарям! И если в командировке случился денек-другой свободного времени, то не грех «техническому составу» в постелях повалятъся.

Глядя на них, Леня Ясеневич изумленно мотал головой: как можно столько спать? У второго пилота всегда с собой несколько толстеньких томиков. Леня читал да читал.

Загорцева почему-то раздражало то, как Леня шелестел страницами. С равными промежутками времени повторялся хрустящий звук, заставляя настораживаться и ждать его.

— Дождь, кажется, перестал,— сказал Загорцев.

Леня посмотрел в окно. Хмыкнул с мальчишеской иронией:

— Маленький перестал, большой начинается.

Загорцев не стал спорить. Он заговорил с Леней для того, чтобы как-то объяснить свое предстоящее исчезновение.

— Пойду, наверное, в правление. Позвоню от Богдюка: как там прогноз на завтра.

Леня опустил глаза в книгу. Молчал.

— Надо сходить, узнать…— повторил Загорцев.

Не дождавшись от Ясеневича ни «да», ни «нет», он что-то еще пробубнил себе под нос и бочком протиснулся в дверь.

И Леня Ясеневич знал, куда похаживает командир экипажа, и техники догадывались. Не одобряли, но дружно молчали, не говорили об этом даже тогда, когда оставались в гостинице без него. Уже не было большим секретом и на селе, что Загорцев бывает в доме Валентины Коверзневой.

Молодые бабоньки вздыхали сочувственно. Валюта была им хорошей подружкой, на селе ее любили за честность, за смелое словечко в споре, за песни звонкие. Зашла во двор одинокой молодой женщины любовь, эашла без стука — это понятно. Валентина ведь свободна, надо же ей когда-нибудь устраивать свою жизнь. Но вот Загорцев… У него-то жена есть и дети, и, говорят, живут в согласьи. С его стороны дело выглядело совсем не романтично. На него стали посматривать отчужденно.

Нашлись в деревне и злые языки. Возле колодца, при большом сборе хозяек, одна сказала громко, нараспев, так, чтобы все слышали:

— Пилот и пилотка — то-то быстро снюхались.

XI

На западе небо прояснилось — будто приподнялся край исполинского серого занавеса. Над крышей аэропорта еще моросил замирающий дождик, а дальняя сторона поля уже сверкала под солнцем каплями-самоцветами.

— Наконец-то отдушина! — обрадовался наступающей погоде Лобов.

Сегодня он планировал слетать в «Красный партизан», синоптики обещали во второй половине дня прояснение, и вот — пожалуйста. Константин Иванович смахнул с вешалки свою кожаную куртку, надел фуражку с крылатой кокардой лихо-набекрень. Хороший полетик предвидится, не терпится старому пилотяге вырваться в воздух.

Поздновато, правда: начало пятого.

— Штурман, когда у нас наступление темноты?

Тихо зашипел селектор, переключенный на прием:

— Девятнадцать тридцать, товарищ командир.

Лобов прикинул в уме: осталось три часа светлого времени, сорок минут туда, сорок назад, там часок побыть с экипажем — хватит. Перед тем, как выйти из кабинета, он постоял с минуту: не забыл ли чего? Собираясь в полет, не любил Константин Иванович возвращаться.

«Может быть, захватить с собой Загорцеву? Давненько с мужем не видалась»,— подумал Лобов.

Позвонил.

— Марина Васильевна? Здравствуйте. Не хотите ли проведать своего благоверного? Сейчас лечу в «Красный партизан».

— Правда?! — вскрикнула Маша. Лобов отнял трубку от уха, резанувшую его этим возгласом.— Константин Иванович, очень хочу!

— Жду вас на аэродроме. Только поторопитесь.

Мужнина летная работа, мужнины командировки по месяцу и больше всегда были вне поля зрения Маши...

И разве она, молодая женщина, могла относиться ко всему этому совершенно спокойно? Пристально вглядываясь в мужа, она, может быть, и не заметила ничего, но сердцем почувствовала, что из «Красного партизана» он в прошлый раз вернулся каким-то не таким. Собиралась съездить туда. И вдруг — предложение Лобова. Вот почему она так закричала в телефонную трубку.

Маша прикатила на такси через пятнадцать минут. Запыхавшаяся, плащ через руку, но волосы искусно причесаны и губы напомажены.

«Женщина никогда не упустит своего главного,— усмехнулся про себя Лобов.— На пожар побежит и то красоту наведет».

Вместе шли к самолету, огибая лужи на рулежной дорожке.

— Вы предупредили его? Он знает? — спросила Маша.

— Ничего не знает. Внезапно нагрянем,— Лобов сощурил глаза в улыбке.

— Ну, ну…

Маша тщательно пыталась скрыть свой восторг, жажду встречи с мужем. И… тревожное предчувствие.

В полете она пристально смотрела вперед, отыскивая где-то на горизонте хатки села. Как он выглядит, этот «Красный партизан», она не знала.

Лобов прокричал ей, пересиливая шум мотора:

— Будем соблюдать фактор внезапности, подойдем скрытно!

Маша кивнула головой.

На войне Лобов часто летал к партизанам. Пробирался на тихоходном, безоружном ПО-2 через линию фронта, ловко увертывался от «мессеров», которые могли его сбить просто играючи, обходил вражеские позиции, откуда мог стрельнуть автоматчик, тоже способный продырявить «рус-фанеру». К лесной поляне, обозначенной тремя кострами, надо было подходить с приглушенным мотором, дабы не выдать противнику партизанскую стоянку. Лобов привозил взрывчатку и медикаменты, доставлял полмешка писем — самый дорогой подарок лесным жителям. От них брал двух тяжелораненых. Бойцов укладывали в фюзеляж между рамами-шпангоутами и расчалками, прикрывали сверху гаргротом, похожим на крышку гроба. Они лежали в темноте, над их головами ерзали туда-сюда тросы управления рулями, порой самолет делал скачок в сторону, как дворняга, которую пнули сапогом. Внезапные рывки причиняли раненым тяжкие страдания, и они ругали летчика последними словами. Лобов не слышал. Он вел свою воздушную бричку, маневрируя между жизнью и смертью…

Бывали дела.

К посадочной площадке «Красного партизана» Лобов подлетел со стороны леса. Снижаясь, приглушил мотор. Вряд ли в деревне могли заметить маленький «Ячок», подкравшийся так внезапно, тем более, что вскоре после дождя никто его не ждал.

Легкий толчок в момент приземления, короткая пробежка. В наступившей тишине звонким и сильным показался Маше тенорок Лобова. Смеясь, он выразил неудовольствие по поводу «плохо организованной встречи».

— Вместо того чтобы выстроить экипаж и самому встать на правом фланге с букетом цветов, ваш благоверный отлеживает бока в гостинице. Куда это годится, Марина Васильевна? Я бы на вашем месте…

Взглянув на свою спутницу, Лобов осекся: Маша вдруг побледнела, как-то сникла, лишившись всегдашней своей горделивой осанки. «Что с нею?» — недоумевал Лобов. А Машу поразили тишина и пустота, царившие на площадке. На деревенской улице тоже безлюдно. Как вымерло все. Непонятная тревога овладела всем Машиным существом, она сжалась, растерянно оглядываясь по сторонам в предчувствии какой-то беды.

— Пойдемте искать наших, они ведь не знают, что мы прилетели,— сказал Лобов, желая успокоить Машу.

После дождя немощеная улица раскисла, на ней красовались, отражая небо и потому отливая голубизной, широченные лужи, пройти можно было только вдоль изгородей. Лобов и Маша шли, осторожно ступая, хватаясь за колья тынов.

Навстречу им, по другой стороне улицы, шла женщина. Надо же случиться такой встрече: это была та самая, которая однажды у колодца привселюдно объявила: «Пилот и пилотка — то-то быстро снюхались».

— Скажите, где ваша гостиница? — спросила Маша шедшая впереди Лобова.

— Прямо идите, там будет слева правление колхоза, а за ним, через три двора, и гостиница,— ответила женщина.

Маша двинулась было дальше, но женщина уцепилась вдруг за рукав ее плаща, как шипящая гусыня.

— А вам кого?

— Загорцева, моего мужа.

В теткиных глазах блеснули зеленые молнии.

— Так вы ж его не там ищите. Загляните в дом Коверзневой Валентины — вы теперь как раз стоите напротив его.

— Что вы говорите?! — Маша, теряя силы, прислонилась к забору.

— Стукните в окно, я вам советую. Мужичок ваш наверняка там,— сказала женщина с веселой жестокостью. И, отпустив Машин рукав, пошла своей дорогой.

— Не обращайте внимания на всякую болтовню, Марина Васильевна. Не стоит никуда заходить.

Маша выпрямилась, строго посмотрела на Лобова. К ней вернулись силы и уверенность в себе. Маша сделалась такой, как всегда.

— Нет, я зайду, Константин Иванович! — угрожающе произнесла она.

Лобов пожал плечами.

Ставни были прикрыты. Среди дня! Маша решительно направилась к дому. Ей хотелось, чтобы этот дом сейчас вспыхнул пламенем и сгорел.

Сильно и нетерпеливо постучала Маша в дверь. Она невольно отступила назад, когда на порог вышла небольшого роста женщина. Была она в кофточке, наспех надетой на разгоряченное, розовое тело, волосы — копной, кое-как прихвачены шпильками.

«Вот это и есть она?!» — Маша смерила женщину с ног до головы уничтожающим взглядом.

Валентина Коверзнева глаз не опустила.

— Передайте ему…— произнесла Маша ровным негромким голосом. Кто бы знал, каким усилием, воли сдержала она рвавшиеся из груди рыдания! — Передайте ему, что он может оставаться здесь насовсем.

Перед отлетом домой Лобов вдруг набросился на Богдюка, который вышел проводить гостей.

— Горючего тут у вас на полдня работы. Почему не завезли?

— Не успели, Константин Иванович, да и погодка стояла эти дни, сам видел,— оправдывался предколхоза.— Завтра подвезем.

— Это дело только завтра к вечеру будет. А самолету стоять? А экипажу?..— Лобов оборвал фразу на слове «экипаж», виновато взглянул на Машу, уже сидевшую в самолете. Безразличная ко всему, горбилась Маша за стеклом кабины.

— Не гневайся, Константин Иванович,— миролюбиво протянул Богдюк.

Лобов резко подался к нему плечом.

— Когда тебя душат сорняки, ты не сидишь сложа руки, товарищ Богдюк. Ты все телефоны порвешь: давай авиацию!

— Константин Иванович…

— А как опасность миновала, сразу успокоился. На наш производственный план тебе наплевать, товарищ Богдюк!

— Ну, поправим дело. Ну, хватит, ей-богу.

— Знаю я вас! Частник ты, а не хозяин со своим миллионом. Такого пусти за границу, он там быстро приживется.

Это уж было слишком. Председатель ушел с площадки, не попрощавшись. Лобов сам понимал, что перегнул палку, но не мог себя вовремя остановить. Вся эта некрасивая история в «Красном партизане» взвинтила его нервы до предела. Налицо аморальный поступок. И кто его совершил, кто? Пилот, на которого бы никогда не подумал! Передовой командир экипажа, солидный человек, семьянин. Собирались выдвигать его, понимаешь, на командира звена. Теперь, конечно, ни о каком выдвижении речи быть не может.

Дважды чихнул и заработал мотор «Яка». Лобов сунул газ по защелку и повел машину на взлет. Едва оторвавщись от земли, подвернул машину немного, на хорошей скорости ушел от села прочь.

Вот если бы Маше Загорцевой так улететь, оторваться от своего горя женского…

ХІІ

Осенние туманы прижали «авиацию Лобова» к земле. Летом самолетная стоянка пустовала, теперь «Антоны» и «Яки» стояли длинной шеренгой. Авиахимические работы в колхозах давно закончились. Все пилоты и техники жили дома. Как только позволяла погода, легкомоторные самолеты отправлялись в рейсы по местным авиалиниям, имея на борту немногих пассажиров.

Загорцев ждал разрешения на вылет. Рейс откладывали с часу на час по метеорологическим условиям. Загорцев сидел в пилотской один. За стенкой слышался монотонный голос преподавателя — там, в учебном классе, проходили занятия летного состава. Чтобы свободные от полетов пилоты не болтались без дела, начальник штаба организовал для них занятия. Знакомая тема, свой преподаватель. Повторение пройденного, как говорится.

На летной работе Загорцева оставили, учитывая его высокую квалификацию и хорошие производственные показатели. По партийной линии дали выговор.

В пилотскую вошел Лобов. Он был в кожаной куртке, но без фуражки. Седая с залысинами голова, умные глаза. «Как судья всевышний…» — почему-то подумал о нем Загорцев.

— Сейчас звонили: по маршруту погода улучшается. Так, через часок, наверное, будет разрешение,— сообщил Лобов.

— Ясно, товарищ командир,— отозвался Загорцев.

Лобов подошел к столу, сел. Пододвинул к себе планшет Загорцева, просматривая на карте вычерченную линию маршрута с навигационными расчетами. Казалось, ничто его больше не интересует, кроме этого чертежа на карте.

Не поднимая глаз на пилота, Лобов спросил:

— Ну, как там дома?

— Все так же, товарищ командир.

— А именно?

Загорцев подавил вздох. Нехотя начал рассказывать.

— Приехала теща, занимается с детьми. Маша со мной по-прежнему разговаривать не желает, а дети, конечно, есть дети. Льнут ко мне. Так и живем уже второй месяц. Пробовал я наладить отношения, по-всякому пробовал — ничего не получается. Говорит, возврата к прежнему нет и быть не может, Сама, чувствую, мучится, а виду не подает. Ни истерики, ни слезинки. Маша, она такая…

Лобов улыбнулся. Может быть, вспомнил Марину Васильевну. И тут же согнал улыбку с лица; стал ходить по пилотской, огибая столы и разбросанные тут и там мягкие кресла. Руки заложил за спину, глядел в пол. Бросалась в глаза седина его большой головы, почти старческая седина. А лицо было моложавым несмотря на хмурь, набежавшую на лоб и переносицу.

— Видишь ли, Сергей Сергеевич, я тебе должен сказать… Любовь, конечно, не картошка, но настоящий мужчина должен уметь пожертвовать любовью ради семьи. Зажать себя, и все! Не верю, что в зрелом возрасте любовь сильна, как смерть. Как писал Мопассан.— Смешливые морщинки побежали по лицу Лобова, и оно перестало быть хмурым.— Давай рассуждать так, Сергей Сергеевич. То, что случилось в «Красном партизане», было настоящей любовью. Зная тебя, не могу допустить мысли, что там был просто мужичий блуд. Произошла такая-то встреча, понимаешь, и тому подобное. Любовь достигла своей… последней фазы, что ли, черт его побери совсем! Кто же испытал счастье? Ты сам, мужчина, которому и без того в жизни многое дано. Короче говоря, взял для себя. А детям своим что при этом дал? Уж не вспоминая о жене. Горе дал, слезы, может быть, на всю жизнь. Ты понимаешь, что получается, Сергей Сергеевич? Получается, что здоровый, сильный мужик ограбил маленьких детей, отнял покой у жены. И все под себя, все ради своего чувства, какое бы оно там ни было, пусть даже святое.

Лобов остановился и с размаху плюхнулся в кресло.

— Опять-таки, любовь не картошка, как я уже. подчеркивал. Тут участвует еще одна женщина, может быть, достойная самой красивой любви. Я не могу о ней ничего говорить, потому что ни разу ее не видел. Кстати, Сергей Сергеевич, кто она такая? На партсобрании тебя об этом не спрашивали. Ну, скажи мне: кто она?

Сутулясь над столом, Загорцев поднял веки, глаза его были подернуты слезливой влагой.

— Она самый лучший на свете человек, Она мне друг до конца жизни.

— Н-да… — Лобов поднялся. Сунув руки в боковые карманы кожаной куртки, опять зашагал по пилотской.

Черт возьми, слова, которые он услышал сейчас от молчаливого Загорцева, что-то да значат. Видать, дело зашло в тупик.

Так, так, так… И все-таки Лобов по-дружески, по-мужски, начисто отметая командирскую власть, еще раз повторил:

— Сергей Сергеевич, как хочешь, а ради семьи ты должен был принести в жертву собственные чувства и себя самого.

— Вы правы, товарищ командир.

— Конечно же, прав! Не было меня рядом с тобой на точке, я бы тебе показал, как чужие заборы обнюхивать!

— Давайте оставим это, товарищ командир.

— Стыдно, небось?

— Нет, не стыдно, товарищ командир. Обидно, что такой умный человек, как вы, ни черта не соображает.

— Ишь ты!

Лобов растерялся. В течение всей беседы чувствовал он себя воспитателем, а под конец что-то переменилось. Наморщив лоб, Константин Иванович пытался найти дальнейший ход и не находил.

Хорошо, что как раз в ту минуту заглянул в пилотскую синоптик.

— Товарищ командир, аэродром принимает. Окно часа на три, не больше.

Загорцев вскочил. Сейчас он сядет за штурвал, это уволит его от дальнейших объяснений.

— Что бы там ни случилось, а летать надо, Сергей Сергеевич.

Оба вздохнули с облегчением, вышли из пилотской.

Перед выруливанием самолета на старт Лобов подошел и заговорил с Загорцевым уже другим тоном.

— Ясеневичу надо бы давать побольше тренировочки,— сказал он, опершись локтями о нижнее крыло самолета.— Паррнь, по-моему, способный, со временем на левое сиденье пересядет.

— Есть, товарищ командир.

— Ну, давай, Серега!

Лобов крепко пожал руку командиру экипажа, словно расставался с ним надолго, будто Загорцев не сегодня же вернется из этого маленького рейса, напоминающего маршрут трамвая.

Загорцев уселся поудобнее, потрогал штурвал и отпустил. Сказал второму пилоту:

— Выруливай и взлетай. Все делай сам, я — просто за пассажира.

Так говорят обычно все инструкторы-летчики, обучая младших. Когда-то пилот Загорцев слышал от своего командира экипажа такие же слова.

Леня взлетел красиво, выдержав направление, как по струнке. Пилотировать машину в воздухе для него особого труда не составляло. Все это время Загорцев молчал. Склонился к левому борту и вроде даже дремал, как пассажир, равнодушный к воздушному путешествию, ожидающий только его благополучного конца. Не взялся он за штурвал и при заходе на посадку. Леня почувствовал себя в кабине самолета полноправным хозяином. А когда пилот действует смелее, у него лучше получается. Он посадил машину мягко и точно — словно поставил на полку хрупкую вещь.

— Нормально,— сказал Загорцев, когда был выключен мотор.

Через полчаса они должны были отправиться в обратный рейс. Пассажиры уже ждали, нетерпеливо топтались на крыльце деревянного домика аэропорта.

Синоптики дали «добро» на вылет.

Пока пассажиры рассаживались в самолете, пилоты курили в сторонке. У Лени что-то вертелось на языке, о чем-то хотелось ему поговорить с командиром. Загорцев это чувствовал. Он задержал взгляд на Лене, что должно было означать: ну, так я слушаю…

— Тогда комэск прилетел как-то бесшумно, никто из нас даже не заметил,— несмело начал Ясеневич.

Загорцев кивнул головой: да, это было так, ну и что же?

— Если бы он дал круг над селом…— продолжал Ясеневич.— Тогда другое дело. Я бы мигом предупредил вас.

— Не стоит вспоминать,— Загорцев махнул рукой.

— А то получилось нехорошо: не смогли сигнал тревоги подать,— добавил Ясеневич.

Загорцев нахмурился:

— Слушай, добром тебя прошу: перестань болтать об этом!

— Есть. Не буду.

У этого Лени понятие еще детское. Рассуждает так, будто речь идет о яблоках, сорванных в чужом саду, Загорцев щелчком отшвырнул сигарету. Зашагал к самолету. За ним — Леня Ясеневич.

И на обратном маршруте Загорцев предоставил ему действовать самостоятельно.

Загорцев смотрел за борт, провожая глазами плывущую под крылом землю. Загорцев думал о женщине, вторая теперь, в ненастную осень, осталась в своей избе одна, чьи тонкие, красивые руки не знают отдыха от нескончаемой крестьянской работы. Забыть ту женщину он не сможет никогда. И прилететь к ней по весне на своем «Антоне», взвивая над полем оранжевое облако удобрений,— этого тоже больше не будет.

Впереди по курсу висела лиловая туча, спускавшая на землю седые космы дождя. Ясеневич, молодой пилот, подающий надежды, полез прямо в эти космы, потому что линия маршрута проложена у него на карте именно так. Дождь хлестнул по стеклам кабины. Загорцев сердито покачал штурвалом из стороны в сторону, отбирая у второго пилота управление. Накренив машину, он крутым виражом обошел дождевое облако, не такую уж большую петлю пришлось для этого накинуть.

— Ты, чего доброго, и в грозовое облако вот так полезешь? — крикнул Загорцев своему помощнику.— Гляди: только щепки полетят! Да еще «краб» от твоей фуражки…

В районе аэродрома было светлее: облака здесь держались повыше, кое-где проглядывало в «окна» синее, по-осеннему холодное небо.