Орда

© Д. В. Барчук, 2002

Часть перваяСибирский пленник

«Господи, неужели все?! – мое сознание отказывалось принимать мысль о кончине бренного тела. – Через считанные мгновения я так Же, как капитан и поручик. Буду болтаться на веревке. И все закончится. Не будет ни этого неба, ни воздуха, ничего не будет. И я никогда не увижу ни милой Марьи Ивановны, ни маменьки… Я, которого все так любили и баловали! Этот родной, дорогой я может вот так запросто взять и умереть? Нет!!! Я должен жить! Я буду жить! Дышать, любить, радоваться. Еще хотя бы час. Еще один денек. А потом будь что будет…»

Ноги сами подломились подо мной, и я упал на колени на тронутую первыми осенними заморозками землю перед самозванцем, а губы сами потянулись к его холеной руке, унизанной перстнями. То ли от пережитых волнений, то ли от блеска разбойничьих бриллиантов на глазах у меня навернулись слезы.

Это неуместное в моем положении слабоволие заметил и самозванец:

– Его благородие, знать, одурел от радости. Подымите его.

Меня тут же схватили под руки два бородатых казака и втолкнули в толпу гарнизонных солдат, таких же изменников, как и я. Потом нас заперли в конюшне, а вечером, когда совсем уже стемнело, стали по одному вызывать на допрос.

Меня привели в дом отца Герасима, где главари бунтовщиков остановились на постой. В горнице за длинным столом, уставленным разными яствами (при виде еды у меня снова помутилось в глазах, и я почувствовал ужасный приступ голода), сидели четверо. Тот, который выдавал себя за царя, расположился во главе стола. Сейчас я его разглядел лучше. Густые черные волосы с редкой серебряной проседью свисали почти до плеч, но не выглядели растрепанными, ибо были тщательно расчесаны с пробором посередине. Они не скрывали большого и высокого лба. Брови у него были густые и у переносицы почти срослись. Впалые щеки, нос с горбинкой, раздвоенный подбородок, узкие губы под пышными постриженными усами и большие, слегка раскосые глаза с черными зрачками, в которых отражались всполохи свечей, характеризовали его как человека волевого и энергичного. Мерцание огня придавало ему даже какой-то мистический, демонический вид. По правую руку от самозванца сидел молодой башкирец лет двадцати от роду с безусым лицом. Несмотря на жар, исходивший от печи, на плечах его красовалась бурка из белой овчины. Слева смачно хрустел квашеной капустой русоволосый бородач с красным и потным от выпитого вина лицом. А спиной ко мне сидел мой старый знакомец – отец Герасим. Когда подо мной скрипнула половица, возвестив собранию о прибытии новой жертвы, батюшка повернулся и его лицо расползлось в елейной улыбке:

– А вот и Петр Андреевич к нам пожаловали, – протянул священник, а затем, обратившись к смутьянам, представил меня: – Господин Гринев. Только недавно был произведен в офицеры. Кроме дуэли с господином Швабриным из‑за капитанской дочки ничем себя проявить не успел.

За тот короткий миг, когда поп был ко мне лицом, я успел разглядеть, что на его шее висит новый крест. Деревянный, старообрядческий.

«Быстро же батюшка поменял веру», – подумал я.

– Что, твое благородие, готов ли ты верой и правдой послужить законному государю? – спросил самозванец и пристально посмотрел на меня.

Его взгляд был такой силы, что я невольно отвел глаза в сторону. Мне было очень стыдно за свое дневное малодушие, смерть не казалась мне уже такой страшной, бесчестье и папенькино проклятие меня страшили сейчас больше. Я набрался храбрости и выпалил:

– Извини, дядюшка, но ты мне – не государь!

Мой голос прозвенел в горнице, как лопнувшая струна. Я сам испугался своего крика и воцарившейся вслед за ним тишины.

Башкирец выскочил из‑за стола и выхватил из ножен саблю:

– Как ты, аспид, посмел перечить государю! Я вот тебя…

Юноша уже намеревался порубить меня на куски, но его остепенил властный окрик ихнего царя:

– Отставить, Салават. Забрызжешь здесь все кровью. Утром его вздернут на виселице. А пока давай лучше полюбопытствуем у него, почему благородный люд меня признавать не хочет. Неужто им самозванка больше по нраву?

Я понял, что вопрос обращен ко мне, и ответил:

– Я присягал на верность государыне-императрице и от присяги своей никогда не отрекусь.

На что предводитель бунтовщиков с ехидцей заметил:

– Так ты и мне присягал. Аль не помнишь? Зато весь дворовый люд в Белогорской крепости подтвердит, как ты мне руку целовал. ждет тебя, твое благородие, в лучшем раскладе – тюрьма на Соловках, а верней – дыба и плаха. Коли я тебя раньше не вздерну.

Мятежники рассмеялись. Я переминался с ноги на ногу и молчал. Главарь же продолжал меня допытывать:

– Признайся, благородие, приятно, поди, захребетником на мужицких спинах сидеть? Говорят, что ваша просвещенная императрица, начитавшись Вольтера, вообще вам дозволяет с народом хуже, чем со скотом, обращаться. Это ль тебе любо в России, истинного Бога забывшей?

– Чего молчишь? Отвечай, когда тебя царь спрашивает! – раздался юношеский фальцет башкирца.

Памятуя о его взрывном характере, я не стал больше испытывать судьбу и поспешил ответить:

– О других господах говорить не буду, а за моего родителя скажу. Крепостные ему пожалованы императрицей Елизаветой Петровной за службу верную и славу ратную. Папенька и маменька к дворовым людям относятся, как к детям родным, со строгостью, но с заботой. Батюшка даже француза-каналью прогнал из дома взашей, когда прознал, что он дворовых девок портит.

И тут я в первый раз услышал хриплый бас бородача:

– А что, позволь узнать, батенька, француз у вас дома делал?

Я даже растерялся от наивности заданного вопроса и ответил не сразу:

– А что иностранцы в дворянских семьях делают? Детей языкам европейским учат, математике и фехтованию.

– Ах вот оно что значит, – протянул красномордый. – И насколько ты, Петр Андреевич, преуспел в познании языков?

Я про себя отметил, что меня впервые за время допроса назвали по имени-отчеству.

«Это добрый знак», – подумал я и решил развить эту тему дальше. Не стал рассказывать правду смутьянам о пройдохе месье Бопре, который меня толком ничему и не научил, а только лакал наливку бутылями да по девкам бегал.

– По-французски говорю сносно. По-немецки похуже, но со словарем переводить умею, – соврал я.

Благо, проверить мои слова в этом обществе, похоже, никто не мог. Бородатый передвинулся блшке к своему царю и что-то тихо прошептал ему на ухо. Главарь отрицательно покачал головой. Но борода, видать, был ему близким человеком и еще раз, настойчивее попросил предводителя, сказав ему при этом что-то приятное. Лицо самозванца просветлело, и он во весь голос объявил:

– Радуйся, строптивец. Воевода Асташев выхлопотал для тебя помилование. Раз в ратном деле ты мне не помощник, придется, батенька, послужить тебе Московии на ниве образования. Поедешь с воеводой за Каменный Пояс в мое царство, в славный город Томск. Завтра Василий Афанасьевич отбывает туда за казацким пополнением для моего войска. Заодно и тебя с собой прихватит. У воеводы молодая жена – француженка, по-русски двух слов связать не может. А он по-французски не парлекает. Как молодоженам общаться? Иной раз и поговорить хочется. Воеводу учить басурманскому языку уже поздно. Он и по-татарски-то не знает. Да и, по правде говоря, здесь он мне нужен. Кто мне Москву брать будет? А вот женушку его ты русскому научи. Когда война закончится, приеду в Томск и сам проверю, как ты исполнил государев наказ. А теперь молчи. Еще одно слово поперек моей воли – и петля тебе обеспечена. Милость моя не беспредельна.

Стражники вывели меня в сени, где уже поджидал нас отец Герасим. Он перекрестил меня двумя перстами и пролепетал:

– В рубашке ты, Петр Андреевич, родился. В рубашке. Надо же, самому царю перечить вздумал. Христом Богом заклинаю, не делай больше так. Ладно, сейчас обошлось. Но всегда везти не может. Гонор свой поумерь. В Московии этого не любят. Люди там могут показаться тебе малообразованными, зато они честные и открытые. И не смотри ты на меня букой. Попадешь за Каменный Пояс, сам все поймешь. А за Марию Ивановну не беспокойся. Я ее за свою племянницу выдал. Мы с попадьей за ней присмотрим. А теперь ступай. Да поможет тебе Бог!

Ночь я провел в своей комнате. Как это ни странно, несмотря на все пережитые в минувший день испытания, я, лишь прикоснувшись к постели, забылся мертвецким сном. Разбудил меня вкрадчивый голос Савельича:

– Батюшка Петр Андреевич, вставайте. За вами пришли.

Наскоро умывшись, я накинул шинель и вышел во двор. Меня дожидалась длинная татарская кибитка, рядом с которой прохаживался уже знакомый мне Василий Афанасьевич Асташев.

– Долго почиваете, господин учитель, – укорил меня воевода. – Солнце уже высоко. А нам надо засветло до Оренбурга добраться. Забирайся в повозку. Поехали.

В этот момент из дома выскочил Савельич с чемоданом и огромным узлом, в который были собраны все мои пожитки. Бедняга, наверное, всю ночь не спал, укладывал вещи. Но Асташев приказал вознице трогаться. Я попытался было возразить, что мне уезжать без слуги и вещей не с руки. Но воевода сердито ответил, что дорога нам предстоит дальняя, и лишняя поклажа не нужна, лошадям и без того несладко придется.

Последнее, что мой взор запечатлел в Белогорской крепости, был старый слуга, растерянно стоявший посередь улицы с чемоданом и узлом и провожавший взглядом сани.

Он вообще спал чутко, по-собачьи. И едва в дверь постучали, Киреев тут же вскочил со скрипучего дивана и, как был, в одних плавках, поплелся открывать. На пороге стояла соседка по этажу из тридцать пятой комнаты Любка Каштанова, разбитная бабенка с выкрашенными под Пугачеву рыжими волосами и такого же неопределенного возраста. Однажды по пьяному делу у него случилась с этой дамой романтическая связь на одну ночь. Однако с тех пор она считала себя вправе в любое время суток беспокоить бывшего любовника, чтобы одолжить у него денег на выпивку или на сигареты. Долги она никогда не отдавала.

– Володенька, я тебя не разбудила? – наивным голосом спросила она.

Киреев посмотрел: будильник на кухонном столе показывал десять минут шестого утра. Мужчина сладко зевнул, прощаясь со сном, и ответил:

– Мне все равно пора вставать. Хотел контрольные с утра проверить.

Любка сразу повеселела. От былой вкрадчивости не осталась и следа.

– Вовочка, выручай, – прощебетала она. – Понимаешь, я тут с человеком одним познакомилась. Серьезный такой, обстоятельный. Водителем на маршрутке работает. В гости его пригласила. И надо же, какая дура, купила всего одну бутылку водки. Он ее выпил – и ни в одном глазу. Уже утро скоро, а мы все сидим, за жизнь разговариваем. Прямо детский сад и только. А у меня, как назло, деньги кончились. Я же еще закуски всякой накупила. Лучше бы лишнюю бутылку взяла. Займи, пожалуйста, сотню. Я тебе на следующей неделе обязательно отдам.

– Да нам тоже в школе зарплату задержали. У меня у самого негусто, – попробовал возразить Киреев.

Но от Любови не так просто было отвязаться.

– Ну хотя бы полтинник, – взмолилась женщина. – Можно сказать, судьба решается. Я мигом слетаю в киоск и обратно.

Владимир понял, что дальнейшее сопротивление бесполезно, и полез во внутренний карман видавшего виды пиджака. Достал оттуда потертый бумажник, аккуратно отсчитал из него пять десятирублевых купюр и протянул их Любаше. Та, пожелав ему хорошей жены, растаяла в предрассветных сумерках общежитского коридора.

После выплаты очередной контрибуции Киреев больше не смог заснуть. Ему вспомнился сон, который прервала Любка.

«Опять про пугачевский бунт. Так и свихнуться недолго», – подумал он.

«Роль сибирского казачества в крестьянском восстании под предводительством Емельяна Пугачева» – такова была тема его кандидатской диссертации, которую он должен был защитить этой осенью. Однако, чем больше времени Владимир просиживал в библиотеках и архивах, чем больше накапливал фактов по теме своей кандидатской, тем больше у него возникало вопросов. Крестьянский бунт, как описывала события 1773–1775 годов на Урале и Волге традиционная историческая наука, в его видении перерастал рамки пусть даже очень большого восстания, а приобретал очертания крупномасштабной военной кампании, в которой противостояли друг другу две мощные армии – регулярная романовская и вольная казачья. На этой войне была своя линия фронта, стратеги с разных сторон разрабатывали планы наступлений и контрнаступлений, оценивали диспозицию своего войска и армии противника. В общем, в результате трехлетней научной работы Киреев пришел к выводу, что это была настоящая гражданская война двух противоположных идеологий – прозападной, крепостнической, которую исповедовала и насаждала династия Романовых, и казацкой вольницы, особенно в восточных губерниях империи.

С этим никак не мог согласиться его научный руководитель профессор Могилевский, ярый сторонник официальной точки зрения по этому вопросу. Как ни убеждал его Владимир, что многие факты «пугачевского восстания» подтасованы, источники прямо сфальсифицированы романовскими историками, профессор оставался непоколебимым в своих убеждениях и твердил упрямо:

– Два с лишним века все исследователи называли это бунтом и восстанием, поэтому и вы, молодой человек, извольте следовать принятой традиции. У вас богатая фактическая база. Приведите ее в соответствие с ходом истории, которому вас еще в школе учили, и кандидатская у вас в кармане. Более того, с таким материалом можно и за докторскую смело садиться. Только не надо открывать Америку и замахиваться на краеугольные события прошлого.

Однако, кроме Могилевского, был у Владимира еще один критик, который придерживался взглядов, диаметрально противоположных воззрениям профессора, – бывший однокурсник Киреева по истфаку, бывший комсомольский вожак, а теперь известный в городе бизнесмен Андрей Аксаков.

Киреев перевелся в их группу на четвертом курсе и не откуда-нибудь, а из самого МГУ. Дело было молодое: влюбился по уши в сибирячку и женился. А та оказалась патриоткой родного края, и пришлось столичному вундеркинду перебираться в глубокую провинцию. Поначалу студенты в новой группе обходили его стороной. Но Аксаков, бывший не только комсоргом, но и неформальным лидером в группе, первым подошел к нему после лекции по новейшей истории, протянул руку и пригласил на пирушку в общежитие.

В девяносто втором от Киреева ушла жена, к хозяину мясного магазина, забрав с собой двух сыновей-близнецов, в которых Владимир души не чаял. В новогоднюю ночь он проглотил два стандарта радедорма и запил их бутылкой водки. Уже теряя сознание, он все же запомнил, как Андрюха, которого он не видел до этого года три, силой влил в него таз воды, заставил прорыгаться и вызвал «скорую помощь». Потом Аксаков устроил приятеля на работу в престижную гимназию. Да и чего греха таить, своей уже почти готовой кандидатской диссертацией Киреев был во многом обязан именно Андрею. Это он подсказал ему тему, разжег интерес к исследованию, устроил его в аспирантуру, а в дальнейшем щедро по провинциальным меркам (по десять долларов за час) оплачивал частные уроки по истории и обществоведению, которые Владимир давал детям Аксаковых. Вначале Киреев готовил к поступлению на юридический факультет Московского университета старшего сына Алексея. Но перед самыми экзаменами парень выкинул фортель – подал документы в МГИМО на факультет международных экономических отношений. И что самое удивительное – поступил. Правда, его отец летал в Москву перед экзаменами. Сколько денег он туда отвез, об этом история умалчивает. А нынче настал черед дочери Аксаковых Алены, она тоже решила попытать счастья в столице. Правда, девушка хотела идти учиться на политолога, но в этом случае отец был категоричен – только юридический.

– Из всех гуманитарных специальностей я признаю только эту, – мотивировал свой выбор Андрей Александрович. – Есть две вечные ценности для человека. Это здоровье и свобода. Они всегда будут в цене. И раз из дочки эскулапа, похоже, не получится, пусть она будет юристом.

Киреева всегда поражала способность его друга предвидеть развитие ситуации в перспективе. После окончания университета Аксаков пошел работать инструктором в райком комсомола, а Киреева оставили на кафедре, в дневной аспирантуре, которую ему, правда, пришлось бросить после рождения двойни, чтобы прокормить семью. Мечты о научной карьере были отложены до лучших времен, а две ставки учителя в школе позволяли худо-бедно сводить концы с концами. Как только началась перестройка, Андрей возглавил городской центр научно-технического творчества молодежи, оставив кресло второго секретаря горкома комсомола. Шаг по тем временам неординарный. Однако время показало, что он был прав. Центр НТТМ вскоре перерос в крупную компьютерную фирму, хозяином которой оказался господин Аксаков, а все райкомы после августовского путча просто разогнали.

А женитьба чего стоит? В университете Кирееву все завидовали – какую жену ему удалось отхватить. Красавица. Натуральная блондинка с пропорциями Венеры. Девяносто сантиметров обхват бедер, шестьдесят – талия, девяносто – грудь. Когда она проходила по университетскому коридору в тугих фирменных джинсах, все мужики – от сопливого первокурсника до семидесятилетнего профессора – провожали ее глазами. А если еще добавить, что его Людка была круглой отличницей на экономическом факультете и дочерью заведующего отделом обкома партии, то завидней невесты во всей области было не найти. Один только Аксаков был к Людмиле равнодушен. «Слишком ярко и слишком рано расцвела», – такова была его оценка Володьки-ной супруги. Сам же Андрей женился уже после окончания университета на дочери обыкновенного бурового мастера из северного района, учившейся в малопрестижном по тем времена педагогическом институте на факультете иностранных языков, девушке неброской, худой, к тому же носившей очки.

Сейчас, двадцать лет спустя, Владимир Киреев был без памяти влюблен в жену своего друга и покровителя. Он мог бы учить ее детей просто так, без всяких денег, лишь бы иметь возможность видеть ее, общаться с ней, дышать с ней одним воздухом. Ему нравилось в ней абсолютно все: и естественность в общении, и умение одеваться, и манера вести машину, и короткая стрижка, и простой макияж. В свои сорок Марина Аксакова выглядела чуть постарше собственной дочери. Его же Людмила давно уже обабилась и превратилась в пожилую женщину.

Теперь Марину Кирилловну не портили даже очки, наоборот, изящная оправа придавала ей еще большую интеллигентность и женственность. А тонкий аромат ее духов вообще сводил репетитора с ума. Он опасался приближаться к ней ближе двух шагов, потому что мог потерять контроль над собой и сделать непоправимую глупость. Но Андрея он боялся больше, чем любил его жену. Ведь бывший детдомовец Аксаков гордился своей семьей и берег ее.

Вчера вечером, когда Киреев уходил со своего репетиторства, хозяин дома вызвался его проводить, а заодно прогулять своего любимца – английского бульдога Черчилля. По дороге, пока песик метил окрестные деревья и кусты, Аксаков как бы невзначай спросил товарища:

– А ты давно читал «Капитанскую дочку»?

– Не помню. Наверное, года три назад. Когда еще влезал в тему, – недоумевая, ответил Киреев.

– А ты перечитай эту повесть еще раз, – посоветовал бизнесмен. – А когда прочтешь, спроси себя: в каких войсках служил Петр Андреевич Гринев?

Был уже апрель. Но налетевший с Арктики циклон принес в Юго-Западную Сибирь сильное похолодание. Термометр показывал минус восемнадцать. Демисезонное пальтишко учителя не по-весеннему студеный норд-вест продувал насквозь. Бульдог тоже замерз и справил нужду очень оперативно, а потом быстро-быстро засеменил на крыльцо модного особняка Аксаковых. Открывая перед псом входную дверь, Андрей крикнул в темноту уходящему учителю:

– Он был пограничником! А с кем же тогда была граница? С какой страной?

Человек в демисезонном пальто скрылся за поворотом к троллейбусной остановке, но хозяин дома знал, что уходящий услышал его последнюю фразу. Он закурил сигарету и задумался.

Три года назад ему, Андрею Аксакову, вообще не составило никакого труда убедить друга-неудачника написать диссертацию именно по пугачевскому бунту. Еще в университете будущий компьютерный магнат зачитывался трудами Льва Гумилева, считавшего, что никакого татаро-монгольского ига на Руси не было, а наши древние предки сами при выборе союзника между меркантильным Западом и Великой Степью отдали предпочтение последней. А когда он прочел труды математиков Носовского и Фоменко, ставивших под сомнение всю скалигеровскую хронологию нашей цивилизации и утверждавших, что Средневековая Русь и Великая Орда – одно и то же, то решил проверить прочность их тезисов. Но времени у него для этого не хватало. Ведь бизнес, как и женщина, не любит, когда его совмещают еще с чем-то. Поэтому Аксаков привлек к исследованию своего старого товарища Владимира Киреева. Если бы концепция математиков нашла серьезное фактическое подкрепление на хорошем научном историографическом уровне, то на этом можно было бы сделать неплохие деньги. Киреева, конечно, он в свои далеко идущие планы посвящать не стал, а использовал его, так сказать, вслепую, позволяя себе лишь иногда слегка корректировать направление мысли ученого в нужную сторону.

Андрей не заметил, как догорела сигарета. Он сплюнул, махнул рукой в ночь и выругался вслух:

– Неужели этот дурень так ничего и не нароет?!

В общежитии Киреев первым делом достал томик Пушкина и засел за чтение. Есть не хотелось. Марина после занятий накормила его жареной семгой с овощным гарниром. Поэтому от прекрасной прозы великого писателя ничто постороннее, даже привычное чувство голода, его не отвлекало. Повесть он проглотил быстро. Потом в школьном учебнике по истории России на карте передвижения пугачевского воинства он нанес предположительное местонахождение Белогорской крепости. Получилось как раз на границе с нынешним Казахстаном по реке Урал. Киреев вспомнил, что видел какую-то старинную карту в справочнике по истории Сибири. Открыл страницу наугад и сразу наткнулся на то, что искал. Карта была датирована 1743 годом. И на ней чуть пониже Оренбурга, действительно, была проведена граница, под которой красовалась надпись: «Казаки Белой Орды». Затем эта пунктирная линия поднималась выше, к северу, и странным образом терялась в районе Тюмени.

Киреев посмотрел на часы. Они показывали четверть второго ночи. Он сбегал в туалет, который располагался этажом ниже, раздвинул потертый диван, застелил его несвежим бельем, разделся, выключил свет и попытался заснуть. Но сон никак не приходил. Он проворочался, наверное, больше часа, потом кое-как забылся. Но вскоре заявилась Любка, после которой снова засыпать уже не было смысла. Учитель вскипятил воду в пузатом электрическом чайнике, насыпал в кружку три полных чайных ложки дешевого кофе, бухнул туда три ложки сахара и, выпив обжигающий напиток, принялся проверять контрольные работы учеников 11‑го «Б».

На пятой или шестой контрольной он споткнулся. На обратной стороне тетрадного листа после правильных ответов на все вопросы аккуратным девчоночьим почерком стояла приписка: «Владимир Валерьевич, я Вас очень люблю!».

«Ну и дура же эта Юлька! – Алена Аксакова аж подпрыгнула от злости на заднем сиденье отцовского служебного «вольво», заботливый родитель каждый будний день присылал за своим чадом машину к дверям гимназии. – И с чего ей взбрендило, что Владимир Валерьевич запал на ее прелести?»

Девушка выпятила губки, а ее розовое личико еще больше порозовело от обиды и несправедливости.

– Сейчас куда, Алена Андреевна? – спросил папин шофер, бывший спецназовец Юра. – В бассейн или на аэробику?

Смятение чувств будоражило юную душу, и гимназистка выпалила:

– Домой!

Юра равнодушно пожал плечами и на ближайшем перекрестке развернул автомобиль. У голубых елочек за витой чугунной оградой водитель нажал на тормоза. Машина еще какое-то время скользила, буравя острыми шипами лед, а Аленка уже выскочила из нее, изо всех сил хлопнув дверцей.

Домой она влетела, как ведьма на метле. Дубленку швырнула на банкетку, а сапоги разбросала по прихожей. Домработница, беженка из Чечни тетя Клава, вздыхая и охая, стала прибирать за «неразумным дитятком». Мать сидела в своем кабинете и от безделья шарилась в Интернете. Аленка хотела незаметно прошмыгнуть мимо раскрытой двери в свою комнату, но ей это не удалось. Марина Кирилловна, услышав шаги, обернулась и увидела краешек дочериного свитера, мелькнувшего в дверном проеме.

– Ты почему так рано? – спросила, как пропела, мать.

В ответ громко хлопнула дверь Аленкиной комнаты. Марине Кирилловне ничего не оставалось, как встать из‑за компьютера и отправиться к дочери. Молодая особа, как была – в свитере и джинсах, растянулась на кровати и рыдала, уткнувшись в подушку. Мать тихо подсела на краешек ее постели и, проведя ладонью по спутавшимся волосам, ласково спросила:

– Что случилось, Аленушка?

Голова в очередной раз содрогнулась от рыданий и, всхлипывая, дочь выдала:

– Мама, ты должна уволить Владимира Валерьевича. Чтобы ноги его больше не было в нашем доме!

Марина Кирилловна оторопела от неожиданности и спросила растерянно:

– Почему? Тебе же надо готовиться к экзаменам в университет. И потом, это же папин друг. Папа имеет перед ним определенные обязательства.

– Не уговаривай меня, мама, – упрямилась Аленка, продолжая рыдать, но уже тише. – Я больше не могу видеть этого человека. Он не такой, каким вам представляется. Надо же, благородный и бедный дворянин! Рыцарь печального образа! – язвила Аксакова-младшая, передразнивая мать. – Это лживый и порочный сластолюбец!

– С чего ты это взяла? – мать уже не на шутку обеспокоилась.

Аленка оторвала лицо от подушки и зареванными глазами посмотрела на мать.

– А с того! – выкрикнула она, уткнулась в мамкино плечо и снова разрыдалась.

Поглаживая и успокаивая чадо, Марине Кирилловне удалось через рыдания и всхлипы выяснить, в чем причина столь бурного проявления эмоций.

Вчера на перемене перед контрольной по истории Аленкина подружка Юлька Лебедь, девчонка шебутная и яркая, похвасталась ее дочери, что она, точно, получит за контрольную пятерку, потому что их историк Владимир Валерьевич Киреев, оказывается, без памяти в нее, Юльку, влюблен. Аленка, естественно, не поверила. Еще бы – она Владимира Валерьевича видит чуть ли не каждый день у себя дома, а Юлька – только на уроках. Какой у них может быть роман? На что подруга предложила пари. Суть его заключалась в следующем: завтра Юлька приходит в гимназию в мини-юбке и блузке с глубоким вырезом, историк, как и все мужики, не выдерживает и оставляет Юльку после уроков для дополнительных занятий. Если этого не произойдет, то Юлька ведет Аленку на концерт модной рок-группы. Ну а если выиграет другая сторона, то наоборот.

За контрольную обе девчонки получили пятерки. Но каково же было Аленкино изумление, когда перед самым звонком Владимир Валерьевич попросил Юлю Лебедь немного задержаться.

– Я была готова провалиться сквозь землю, когда она расплылась в самодовольной улыбке, – призналась матери дочь.

На что Марина Кирилловна к великому дочерину удивлению очень спокойно и уверенно ответила:

– Темнит что-то твоя Юлька. Поверь, я знаю. Давай лучше иди умойся. А то Владимир Валерьевич скоро придет. Неудобно будет, если увидит тебя зареванной. А я уж у него за чаем все про твою Юльку выпытаю, – сказала мать и заговорщицки ей подмигнула.

Проводив дочь в ванную, Марина Кирилловна вернулась в кабинет. Села за компьютер и загадочно улыбнулась.

– Говорят, вы на гимназисток заглядываетесь? – лукаво спросила репетитора хозяйка дома, наливая ему в чашку душистый чай с запахом апельсина и корицы.

Гость смутился. Круассан с шоколадным кремом встал поперек горла. Лицо залилось густым румянцем. Запинаясь, как нашкодивший пацан, Киреев ответил:

– Эта девушка, Юля. Она написала в контрольной работе, что любит меня. Вот мне и пришлось оставить ее после урока, чтобы объяснить, что она заблуждается…

Марина Кирилловна представила себе эту картину. В пустом гимназическом классе полураздетая эмансипированная девица, уверенная, как и все юные дуры, в собственной неотразимости, и смущенный, раскрасневшийся учитель, интеллигент в четвертом поколении, с трудом, как и сейчас, подыскивающий слова для нравоучения.

Аксакова расхохоталась от души, так что чуть не пролила кипяток из чайника, а потом вдруг вмиг посерьезнела и спросила, как следователь на допросе, глядя подозреваемому прямо в глаза:

– А может быть, вы просто струсили, господин учитель?

Она стояла рядом с ним в легкой фирменной маечке без рукавов. Он мог отчетливо разглядеть прожилки на ее белых руках – от кончиков ухоженных ногтей на длинных аристократических пальцах до округлых, словно выточенных, плеч. Он слышал ее учащенное дыхание, видел, как вздымаются ее груди под тонкой материей. Ему стоило лишь протянуть руку, и он мог бы обхватить ее талию, повалить ее на пол, впиться губами в губы. О как же он этого хотел! Пробежав глазами по ее столь вожделенному телу, он посмотрел ей в лицо и встретился с тем же насмешливо-вызывающим выражением, какое он видел сегодня днем в гимназии у этой нахальной девчонки.

Неизвестно, как бы дальше развивалась эта мизансцена, если бы ее участников не отвлек грохот в прихожей. Домработница уже ушла, поэтому Марине Кирилловне пришлось отправиться самой на проверку. Гость, как верный рыцарь, последовал за ней. В прихожей их взорам предстала следующая картина.

Рогатая итальянская вешалка, прежде мирно стоявшая в углу, сейчас валялась посередине прихожей, а под ней, похрюкивая, барахтался отец семейства, безуспешно пытаясь встать. Верный друг Черчилль, поскуливая, суетился подле хозяина. Друг и жена бросились на помощь пострадавшему. Но их обдало первостепеннейшим перегаром. женщина даже прикрыла ладошкой нос, чтоб не задохнуться, но, превозмогая отвращение и презрение, помогла мужу встать, пока Киреев ставил вешалку на место.

– Мариш, ты меня прости, пожалста, – промямлил Аксаков и громко икнул. – Пришлось с москвичами отметить продажу «Инвеста». На следующей неделе они переведут бабки. И – прощай, компьютеры! Хватит просвещать лапотную Сибирь. Будем, как все, выкачивать ее недра. Да здравствует черное золото! Маленькая такая скважина… На севере диком стоит одиноко и баксы качает для нас…

– Володи бы постеснялся, Рокфеллер, – Марина Кирилловна грубо заткнула рот не к месту разболтавшемуся супругу.

Аксакова словно подменили. Хмель как ветром сдуло.

– А, господин ученый! – протянул он, повернувшись к поддерживающему вешалку другу. – Что ж ты забился в угол как неродной?

И радостно добавил:

– Ну вот и чудненько, что ты к нам забрел на огонек. Будет хоть с кем опрокинуть стопочку-другую. Помнишь, как в общежитии мы баловались этим делом?

Андрей призывно хлопнул Киреева по плечу. Тот вопросительно посмотрел на Марину Кирилловну. Она вздохнула и обречено развела руками.

– Маринка у меня баба умная, – засуетился обрадованный Аксаков. – Она знает, что для мужика выпивка, как для женщины месячные. Дурная кровь выходит.

Тут уже нервы жены не выдержали, и она выпалила в сердцах:

– О климаксе пора думать, алкоголик хренов! Сам за гостем ухаживай!

Женщина изо всех сил хлопнула дверью, так что витражные стекла пронзительно зазвенели и чуть не вылетели.

Аксаков почему-то облегченно вздохнул и вновь стал напевать, таща Киреева за руку на кухню:

– Бабий век – сорок лет. А в сорок пять баба ягодка опять.

– Давненько мы с тобой не выпивали, Вовка, – приговаривал хозяин, разливая по рюмкам «Абсолют» из запотевшей бутылки.

В холодильнике Андрей Александрович также обнаружил соленые грузди, балык из осетра, фаршированные овощами кальмары и жюльен из белых грибов.

– Ты уж извини, но я мяса не ем. Сейчас же пост, – с сожалением произнес Аксаков.

– Так в Великий пост и рыбу нельзя есть, а уж водку употреблять тем более, – попытался умерить прыть товарища трезвый гость.

На что получил исчерпывающий ответ:

– Не согрешишь – не покаешься. Не покаешься – в рай не попадешь. Ну, будем…

Чокнувшись с приятелем, Аксаков тут же опрокинул в себя рюмку водки.

– Эх, хорошо пошла, родимая, – довольно прокряхтел он, а потом вдруг ударил себя кулаком по лбу и вскрикнул – Дурень же я! У нас же есть стерлядка! Только что выловленная. Давай-ка, дружище, чушь замастрячим.

И, не дожидаясь одобрения Киреева, он вытащил из морозилки замороженную рыбину, достал из ящика свой охотничий нож и стал строгать ее тоненькими ломтиками. Затем порезал кольцами луковицу. Посыпал ими нарезанную рыбу, посолил, поперчил и подал на стол.

– Давай еще по маленькой под чушь, – потирая руки, предложил другу Аксаков.

Хотя рюмка гостя осталась такой же полной, как и была (Киреев едва пригубил водку), Андрей плеснул в нее еще, до самых краев, затем налил себе.

– За твою диссертацию! – неожиданно предложил тост хозяин.

Учитель отпил половину, бизнесмен – до дна.

– Я давно хотел с тобой серьезно поговорить о твоей кандидатской, – продолжил тему Андрей, уминая сырую стерлядь. – На чью сторону ты зачислил сибиряков?

Киреев нацепил на вилку аккуратный грибок и, прежде чем отправить его в рот, сказал:

– Я понимаю, к чему ты клонишь. Действительно, очень много фактов за то, что вся Сибирь – от Камчатки до Урала, весь Урал и вся Волга поддерживали восставших. Демидовские заводы лили для них пушки. Даже некоторые царские воеводы снабжали самозванца провиантом, лошадьми, вербовали для него рекрутов. В архиве сохранились донесения с мест, адресованные отнюдь не императрице…

Аксаков не дал гостю договорить, вскочил из‑за стола и растворился в темноте коридора. Владимир доедал фаршированного кальмара, когда хозяин вернулся с толстой книгой в руках.

– Это «Новая хронология Руси, Англии и Рима» небезызвестных тебе исторических еретиков Фоменко и Носовского. Особое внимание обрати на географические карты Евразии и Северной Америки, которые приводит британская энциклопедия 1771 года. Ты только посмотри: надпись «Россия» аккуратно закругляется перед Уральским хребтом, а дальше простиралась, по мнению педантов-англичан, Московская Тартария со столицей в городе Тобольске. Дальше дается таблица всех государств мира и их столиц. Указывается площадь стран, а также расстояние от каждой столицы до Лондона и разница с Лондоном в долготе. Нас пока интересует азиатский континент. Смотрим по порядку: номер первый – Турция в Азии, столица – Бурса; второй – Аравия (Мекка); третий – Персия; четвертый – Индия (Агра); потом Китай и, наконец, так называемая Тартария. Она сама состоит из трех частей: Китайской – со столице в Чаньяне; Независимой (главный город – Самарканд) и Московской – со столицей в Тобольске. Заметь, что в начале семидесятых годов XVIII века Московская Тартария была самой большой страной мира. Ее площадь насчитывала три миллиона пятьдесят тысяч квадратных миль, в то время когда площадь России со столицей в Петербурге была в три раза меньше. А теперь открой карту Северной Америки. Посмотри на западное побережье. Начиная от Сан-Франциско и дальше на север на карте ничего нет. Белое пятно и надпись «Неизведанные земли». Посмотри на Африку, на Южную Америку, на Австралию, наконец! Их береговая линия в атласе восемнадцатого века очерчена практически с современной точностью. А здесь вдруг – неизведанные земли? Вовка, я все Штаты, всю Канаду объездил вдоль и поперек. Лос-Анджелес, Сан-Франциско, Сиэтл, Ванкувер – все эти города омываются теплым Алеутским течением. Никогда не замерзающие воды. Теплый и влажный климат. Да на самой Аляске по сравнению с нашей Камчаткой и Чукоткой – сплошной курорт. И ты поверишь, чтобы ни один европейский корабль не прошел вдоль этих берегов? Значит, была какая-то сила, которая не позволяла европейцам это сделать. И эта сила, Вовка, – мы!

Мы добрались до Оренбурга лишь в поздних сумерках. О приближении конца нашего сегодняшнего перехода говорили запах дыма и огненное зарево, освещающее закатное небо диковинными красками. Мой попутчик, досель не проронивший ни слова за всю дорогу, начал копаться под сиденьем и вскоре извлек оттуда измятый, выцветший кафтан, наподобие кучерского. Он велел мне переодеться. Мне не удалось скрыть отвращения от своей новой одежды. Асташев это заметил.

– Аль жизнь не дорога? – грозно спросил он. – А то из‑за твоей шинельки казачки тебя махом на копья поднимут. И сними же ты, наконец, этот дурацкий парик! Баба ты или мужик? Чай не в Петербург едем.

Из головных уборов он мне смог предложить только шапку-малахайку. Я без желания натянул ее на голову, а потом невзначай глянул в окно и не узнал себя в своем отражении. Из вечерней синевы на меня смотрел настоящий татарин.

При въезде в лагерь нас встретили всадники и проводили коляску к большому шатру из шитой золотом парчи. Из него к нам навстречу выбежал молодцеватый мятежник в белой черкеске с лихо закрученными вверх усами. Он помог воеводе вылезти из коляски, а затем замер, в почтении склонив голову.

– Как дела у тебя, Овчинников? Не взял еще Рейнсдорпа в полон? – сходу начал инспектировать Асташев.

Казачий атаман еще более потупил глаза, ссутулился и ответил:

– Вчера осажденные пытались прорваться. Но мы им так задали! Шесть пушек отбили у неприятеля. Убитых не считали. А пленили больше сотни. Солдаты почти все в наше воинство вступить хотят.

– Пошто тогда они своих офицеров не арестуют и не выкинут белый флаг, коли им наша власть так люба? – поинтересовался воевода.

– Боятся! – выдал Овчинников. – Уж больно губернатор с офицерами лютуют.

– Ну-ну, – протянул воевода. – Ты нас ужином-то накормишь или так и будешь баснями угощать? Там у меня в кибитке барчонок один, его пусть не обижают, покормят и на ночлег пристроят. Но смотри, чтобы не убег. Он тут грозился ребятню мою французскому обучить.

Атаман сразу воспрянул духом, расправил плечи и крикнул во весь голос стоящему невдалеке киргизиу:

– Азамат, ужин на двоих! Живо!

И взяв воеводу за руку, он повел его к себе в шатер, по пути расспрашивая. До меня долетали лишь обрывки их беседы. Громкий голос атамана различался отчетливо.

– Тут казачок один интересный прибился. Служил в супостатных войсках под принуждением. Воевал в Пруссии и Турции. До хорунжего дослужился. На Тереке безобразничал. У казаков – в почете. Пугачев его фамилия. А кличут Емельяном. Может, посмотрите его? Авось сгодиться? Мне толковые люди сейчас больно нужны. Особенно с боевым опытом…

– А как там государь?.. Велел до снега Оренбург взять? У Рейнсдорпа на тысячу больше солдат, а по пушкам – тройной перевес. А он-то в крепости сидит. Для штурма народ нужен…

Я так и не дослушал их разговор. Мощный подзатыльник уронил меня в грязь. Потом меня подхватили цепкие руки и шепелявый голос Азамата приказал: «Пошли шурпу ешть».

В Тобольск въезжали уже по снегу. Через Иртыш переправились еще на пароме. Паромщикам приходилось часто разбивать длинными баграми молодой лед на реке. Мы были, пожалуй, последними путниками, которых они перевезли на правый берег по воде. Мороз крепчал. И уже на следующее утро лед сковал реку. Асташев решил задержаться в столице еще на день-два. Надо было переждать, пока встанут другие реки, лежащие на нашем пути. Была нужда и колеса кибитки поменять на полозья. У воеводы нашлись и свои дела в стольном граде.

Остановились мы на постоялом дворе купца Шумилова, человека в Татарской Московии известного и богатого, державшего в каждом городке постоялый двор или шинок. А уже в столице их было у него не счесть, хотя сам он с семейством проживал в Томске, куда мы и держали свой путь. Об этом мне рассказал один из моих конвоиров. Из окон наших комнат были хорошо видны белокаменные стены тобольского Кремля.

Меня Асташев оставил на попечение двоих сопровождавших нас от самого Оренбурга казаков – Митяя и Томы, а сам пустился во все тяжкие. За неделю, что мы прожили на постоялом дворе, я видел его всего дважды, в дупель пьяного.

Митяй оказался мужиком душевным и не гнушался перекинуться со мной парой-тройкой фраз, в отличие от своего вечно хмурого и нелюдимого товарища.

– Дядя Митяй, а откуда взялся ваш царь? Кто он? – не выдержал я как-то вечером, когда мы уже ложились спать, и спросил казака напрямик.

Вопрос его нисколько не удивил. И он, разматывая вонючую портянку, как ни в чем не бывало, спокойным голосом ответил:

– Царь всегда был и будет. Народу без царя нельзя.

– А как его зовут, дядя Митяй? – не унимался я.

Казак посмотрел на меня, как на полоумного, словно я с дуба свалился, и ответил уже с опаской:

– Петр Тедорович. Аль не слыхал? – в свою очередь с удивлением переспросил он.

Его слова внесли в мою голову еще большую сумятицу. Любопытство распирало меня.

– Да нет же. Это нашего покойного царя, который раньше в Петербурге жил, звали Петр Тедорович. А вашего, тобольского, как зовут?

Тут уже настал черед казака удивляться.

– Чудной ты барин, право дело. Я же тебе сказал, что православные его Петром Тедоровичем величают, татары-иноверцы и бухарцы к нему как к Великому Хану обращаются. А для нас он – Великий Царь.

Ум у меня зашел за разум, но я нашелся и радостно спросил:

– А жена у вашего царя есть?

Митяй окончательно принял меня за дурака или за посланца дьявола и, перекрестившись двумя пальцами, ответил:

– Как же человеку без жены? Само собой, имеется. И наследник есть.

– А как зовут царицу с царевичем?

– Имя государыни нашей – Устинья Петровна, а сынка царского Павлом нарекли, Павлом Петровичем…

И тут меня осенило: тобольские цари специально называли своих сынов именами законных наследников престола.

«Зачем?» – задал я себе вопрос. И сам нашел на него ответ. Чтобы вносить смуту.

– А какого роду-племени цари ваши? – спросил я доверчивого казака.

Митяю допрос с пристрастием изрядно надоел. Он задул пламя свечи и залез под шубу, так ничего мне и не ответив.

Я последовал его примеру и, уже засыпая, услышал тихий голос старого казака:

– Рюриковичи оне. Барин…

На шестой день нашего пребывания на постоялом дворе явился купеческий приказчик и потребовал расчета. К тому времени и кибитку, переделанную в санную повозку, сюда подали. Тома остался собирать вещи в дорогу, но более для успокоения хозяев постоялого двора – что мы не сбежим, не заплативши. А мы с Митя ем отправились на поиски пропавшего воеводы.

Я впервые вышел в город. Здешние обычаи меня весьма удивили. Из батюшкиных атласов и книг я искренне уверовал, что Тобольск – это один из губернских городов Российской империи. Однако на большинстве церковных куполов виднелись раскольничьи кресты. А на мечетях, которых в городе тоже было немало, – полумесяцы. Из них часто слышалось многократное «Алла-a!». По дороге мне встретилась только одна наша православная церковь и одна синагога.

Дома в Тобольске, в центральной его части, были построены из круглых бревен и в два этажа. Улицы в городе были широкие, но без тротуаров. Поэтому местные жители прогуливались прямо по обочинам. Здесь я не увидел ни одного городового, ни одного солдата, ни богато разодетых барышень, ни галантных молодых людей в европейском платье. Да какое там европейское платье! Ни одной шинели, ни одного парика, ни одного гладко выбритого мужского лица! Сплошные бороды. По виду ни за что не поймешь, сколько лет прохожему. Морда вся щетиной заросла: вот и гадай. Это, может быть, еще не женатый юнец, а может статься, что и пожилой отец многочисленного семейства. Одеты все поголовно в шубы. Только по меху, из которого шуба сделана, и можно определить, к какому сословию принадлежит тот или иной прохожий. Овчинные шубы и полушубки – это, понятно, народ простой: ямщики, охотники и дворовые люди богатых господ. А вот те, что в соболях и куницах, видать, бояре знатные.

– Вон княгиня Урусова покатила на санях, – махнул вслед улетающей тройке Митяй. – Надо бы и к ней заглянуть. Она тоже в родстве с Василием Афанасьевичем. Но сперва к Морозовым. Это его любимое пристанище. Потом к Хованским. А ежели и там горемыку не найдем, тогда к Урусовым.

– Постой-постой, дядя Митяй, – не выдержал я и спросил старого казака: – Так это же знаменитые фамилии бояр-старообрядцев. Их же всех в Сибирь выслали, на каторгу…

Митяй ухмыльнулся в бороду и ответил лукаво:

– Это у вас в антихристовой России – каторга, барчук. А у нас в Московии – Жизнь.

Я задумался над его словами и почти перестал смотреть по сторонам. Местные красотки мой взор не пленяли. Они все кутались в большие пуховые шали, как турчанки в паранджу. Даже богатые шубы, накинутые на бесформенные сарафаны, не вызывали во мне никаких особых симпатий.

Вдруг из‑за угла выехал отряд всадников. Митяй остановился, как, впрочем, и остальные прохожие, снял с головы свой малахай и перекрестил конников крестным знамением.

– Ордынцы, – уважительно произнес он.

Но, увидев, что я остался в шапке, отпустил мне такой подзатыльник, что шапка сама слетела с моей головы.

– Люди на смерть идут. А ты?.. – казак безнадежно посмотрел на меня и повернулся вслед скачущему отряду.

Воинство это меня заинтересовало. У них не было никакой формы, единой амуниции, даже вооружены были всадники по-разному: кто – кривой татарской саблей, кто – копьем, кто – луком, а были даже такие, у седла которых болталась средневековая булава. Еще мне бросилось в глаза: отряд этот был разнородный. В императорской коннице тоже служили и черкесы, и татары, и запорожские, и изюмские казаки, только у нас каждые из иноверцев держались своего землячества, сколачивались в отдельную сотню или дивизию и подчинялись своему командиру. В тобольской коннице кого только не было: русские, татары, башкирцы, киргизцы. Еще пять-шесть народов, которых я никогда доселе не знал и назвать не решаюсь. На головах у них было черт те что: шлемы, каски, чалмы, папахи, малахаи… Интересные были у них и знамена. На одних – раскольничьи кресты, на других – звезды с полумесяцами, на третьих – христианские кресты, но обвитые полумесяцем. И иконы у них какие-то странные, старые, облезлые, и спаситель на них был изображен по-другому – он очень походил на татарина.

На центральной площади возле Кремля раскинулась ярмарка. Торговали всем: калачами, мехами, медом, орехами, порохом, творогом, ружьями, скотом, кольчугами, сукном, пулями, солониной, саблями, кумысом, пенькой, лошадьми… Здесь же стояли бочки с вином и бутыли с водкой. желающим наливали за серебряные монетки. Пьяных на ярмарке было пруд пруди. Мой провожатый тоже не удержался и махнул ковш медовухи. А мне, подлец, даже не предложил. Хотя я бы не отказался, уж больно не по душе была мне вся эта суета. Особенно после того, что нам довелось вскоре увидеть.

Толпа перед нами странным образом расступилась, образуя круг посередине. В центре его задами друг к дружке стояли две лошади. Между ними в снежной слякоти лежал голый человек. Его руки были привязаны веревками к седлу одного коня, а ноги – другого. На нем была одна лишь набедренная повязка, спереди обильно пропитанная кровью.

– Крест с окаянного снимите, – запричитала стоявшая рядом с нами старушка. – Не мог христианин такого злодейства учинить.

Один из стражников услышал бабкины слова, подскочил к несчастному и сдернул с него кержацкий серебряный крест, оборвав бечевку, на которой тот висел.

Вдруг по толпе прошел гул.

– Царица, царица, царица с царевичем! – зашептали собравшиеся.

И впрямь, взглянув на открывающиеся ворота Кремля, я увидел женщину в золотой парче, выходившую гордо и прямо. Она вела за руку мальчика в такой же позолоченной одежде. Их окружала толпа бояр и стражников. Пройдя на площадь, они поднялись на возвышение, где был установлен трон. Женщина величаво села, мальчик остался стоять, лишь прижался к трону.

Вперед вышел бородатый боярин в горностаевой шубе до пят и высоком тюрбане из не известного мне меха. Он развернул свиток и зачитал приговор:

– За трусость на поле брани, за оставление товарищей по оружию в беде по приказу Великой Царицы Устиньи Петровны и Царевича Павла Петровича приговорить казака Семена Колыванова к смерти через раздвоение лошадьми!

После слов боярина на площади установилась гробовая тишина. Ее разрезал свист хлыстов. Тяжелые коняги рванулись в разные стороны, раздался нечеловеческий вопль и хруст разрывающихся костей. В считанные секунды все было кончено. Толпа стала разбредаться. Женщины уходили, закрывая глаза краешками шалей. Мужики тоже старались не смотреть в сторону коней, мирно жующих сено. Царица с наследником спокойно спустились с возвышения и удалились в Кремль.

На этот раз Митяй не поскупился, взял стакан водки и мне. Мы выпили ее без закуски. В первом же доме, у бояр Морозовых, отыскали воеводу. Он спал на сеновале, потому что из дома хозяева его за дебош выперли. Мы легко привели его в чувство, сказав, что пора ехать. Надо отдать должное Василию Афанасьевичу – хмель с него слетел сразу. Он спросил только: ушел ли отряд? Митяй сказал, что ушел. После чего Асташев совсем успокоился и стал мурлыкать себе под нос какую-то не знакомую мне песню на непонятном языке.

Эта дебильная песенка, которую напевал хозяин дома, окончательно разбудила школьного учителя. К своему огромному удивлению он обнаружил себя лежащим на надувном матраце посередине просторной кухни Аксаковых. Андрей уже сидел за столом, потягивал «Хенекен» из запотевшей бутылки и мурлыкал этот уродский мотивчик.

– Ага, ученый человек проснулся, – обрадовался Аксаков. – Ну и как вам, сударь, Московская Тартария? Пьют черти, как мы. А может, и больше! «Ну что, по пиву, и оформим сделку! Какое пиво, Фауст, ты предпочитаешь?..»

Киреев кое-как сел. Как же он вчера позволил себя так напоить?! «Он, точно, похож на Мефистофеля», – подумал о друге Владимир.

А все из‑за этой дурацкой Тартарии. Да пусть она катится ко всем чертям, в тартарары! Напишу диссертацию, как хочет Могилевский, защищусь. И уеду – либо в Питер к матушке, либо в Москву. Только бы подальше от этого чертова дома, от этих искусителей Аксаковых.

– Мальчишки! – послышался из прихожей певучий голос Марины. – Сауна готова.

А следом появилась и сама хозяйка. Как всегда, свежая, румяная, радушная и такая желанная.

– Хватит пьянствовать и дрыхнуть, алкоголики и тунеядцы. Так все воскресенье прогудите, а завтра – на работу, – она забрала из мужниной ладони недопитую бутылку пива и выбросила ее в мусорное ведро, а затем командирским голосом объявила: – В парилку – шагом марш. И сидеть там два часа. Иногда можно выскакивать в ледяной бассейн. Запой, мои дорогие, отменяется.

Учитель тут же вскочил с матраца, благо, брюк перед сном он не снял. Андрей же сделал кислую мину, но все же, как послушный телок, поплелся за женой, словно на заклание.

– Ах, хорошо! Ну-ка, поддай еще парку! И веничком! Да посильней! Еще! Со всей силы! Ух! – дальше Аксаков использовал в основном междометия для выражения полноты чувств, распирающих его распаренное тело.

Наконец и он упарился. Встал с полка, весь в березовых листьях, и вовремя поддержал товарища, который чуть не завалился на каменку. Перестарался, бедняга.

Потом они синхронно нырнули в бассейн. Холодная вода обожгла, но минуту-другую они еще плескались, затем кожа пошла пупырышками, и их начал пробирать озноб. Андрей первым взобрался наверх по хромированной лестнице и помог вылезти другу.

Еще раз зашли в парилку. Но уже для сугреву. Поддавать жару не стали. А просто сидели, расслабленные, и тащились.

Первым тихий кайф нарушил хозяин.

– Ну и как тебе Тартария? – спросил он учителя истории.

– Бред собачий! – ответил Киреев. – «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда».

– Чехова цитируешь? «Письмо к ученому соседу», кажется? – спросил Андрей.

Владимир не ответил. Тогда хозяин продолжил.

– Я бы не стал столь категорично и невежественно, подобно чеховскому персонажу, рубить с плеча. Он ведь тоже доказывал, что люди не могли произойти от обезьян, потому что иначе бы у них был хвост и дикий голос. Давай размышлять более логично, как подобает людям третьего тысячелетия. В каком году Иоганн Гутенберг изобрел печатный станок? Правильно, в 1440, в Страсбурге. У тебя прекрасная, можно сказать, энциклопедическая память. Профессор Могилевский может по праву гордиться таким учеником. Ну а на Руси первопечатник Иван Федоров нечто подобное воспроизвел с опозданием на полвека. Вот всегда так! Отстаем от Запада вроде бы на чуть-чуть, но оказывается, что навсегда. А теперь давай, коллега, просто представим себе, что творилось в подлунном мире, до того как люди научились тиражировать в достаточно массовом порядке свои мысли, произведения, летопись… Допустим, ты – владыка (король, царь, князь, папа римский), а я – твой летописец. Волею судьбы ты сейчас оказался на коне, народы пред тобой трепещут, тебе поют хвалебные песни. Но ты знаешь, что так было не всегда, твой род не такой старинный и великий, как бы тебе этого хотелось, более того, совсем недавно твои предки ходили если не в рабах, то в вассалах другой державы, которая сейчас переживает не лучшие времена. Что бы ты сделал? Я думаю, что вызвал бы меня, своего летописца, и поставил бы передо мной следующую задачу. Всю летопись переписать. Все, что может бросить хоть малейшую тень на твой славный род или твою великую церковь, из летописи выкинуть. А вот врагов твоих, некогда великих и опасных, опустить ниже уровня городской канализации, чтобы и пикнуть не смели, и носа оттуда не высовывали. А то, не дай Бог, взыграет у них забытая доблесть, и намоют они тебе в очередной раз шею. А чтобы стимул у меня, летописца, был, можно мне и деньжат подкинуть, а заупрямлюсь, так у тебя и палач всегда наготове.

– Ты что, хочешь сказать, что вся история сфальсифицирована? – обливаясь потом и задыхаясь в горячем воздухе парной, выдавил из себя учитель.

– Пойдем в предбанник, мыслитель. Не то думать нечем будет, мозги все выпарятся, – Аксаков хлопнул товарища по мокрой спине и вытащил его из сауны.

Предбанником Андрей Александрович называл просторную комнату площадью квадратов тридцать пять, где стояли два дивана – один большой, другой поменьше; два кресла, если садился в такое, то вставать из него уже больше не хотелось; а также бар, журнальный столик, холодильник, цветной телевизор с диагональю в полметра, камин и стол для русского бильярда.

Киреев тут же провалился в кресло и стал ждать ответа на поставленный вопрос. Хозяин же не спешил. Он подошел к холодильнику, открыл дверцу, и счастливая улыбка озарила его лицо.

– Ну какая же умная баба моя жена! – радостно воскликнул он, потрясая двумя запотевшими бутылками «Хенекена». – Знает же, стерва, что после бани запоя уже не будет, а нутро промыть надо.

Аксаков в чем мать родила разгуливал по «предбаннику». Из бара вытащил две большущих кружки, потом пошлепал за открывашкой в другой конец комнаты. Наконец янтарный напиток запенился в кружках, и умиротворенный домовладелец распластался в кресле напротив своего друга.

– Вся наша история, братец, из «Повести временных лет». Сиречь Радзивилловской летописи, которую любезно подарили немецкие купцы самому главному русскому западнику всех времен императору Петру Первому в 1712 году в славном городе Кенигсберге, где, как вы помните, милейший мой, даже руины навевают философию и метафизику. Что касается других источников – Лаврентьевской и Ипатьевской летописей, то они, к сожалению, вторичны. Они лишь развивают некоторые моменты «Повести временных лет», не более. Эти летописи гораздо более позднего происхождения, чем принято у нас считать. И посему, дорогой мой коллега, вопрос о татаро-монгольском иге на Руси у меня под очень большим сомнением. Ну какие, скажи, завоеватели, будут брать с побежденных ясак размером в десятину? Почему во время так называемого «ига» расцветают монастыри? А русские юноши почитают за великую честь служить в ордынских войсках? Знатные московские бояре женятся на татарках, а татары – на русских девках? Тут что-то, братец мой, нечисто. И откуда, скажи мне, пожалуйста, у Запада такой патологический страх перед нами? Сколько крестовых походов объявляли папы римские против «схизматиков и татар»? Похоже, что мы – все народы, населяющие современную Россию и близлежащие страны – как раз и были той самой Ордой, покорившей когда-то Европу…

– Доказательства? Где доказательства? – не выдержал и перебил друга Киреев, предварительно до дна осушив кружку.

Аксаков тоже отпил несколько глотков, загадочно улыбнулся и сказал:

– А вот ты их и найди. Я только поставил проблему, а тебе ее решать. Я же – не ученый-историк. А так – погулять вышел. Напоследок всего один вопрос. Скажи, пожалуйста, если бы сейчас у нас не было ни газет, ни книг, ни радио, ни телевидения, ни Интернета, кого бы население планеты считало победителем во Второй мировой войне? Молчишь? Да, со всеми этими достижениями цивилизации подавляющее большинство землян думает, что войну выиграли американцы. Про русских даже и не вспоминают. А ты взываешь к совести средневековых летописцев, у которых был один цензор – их государь, светский или духовный – один черт. А теперь пойдем в парилку. Твоя очередь ложится под веники. Я уж тебе задам парку…

– Ой, матушка моя, ой, батюшка мой! Христом Богом заклинаю вас, Василий Афанасьевич, – не губите. Нет больше мочи моей терпеть! – взмолился я под ударами пихтовых веников томского воеводы.

Кажись, мои мольбы дошли до мучителя, и он, обдав меня ушатом горячей воды, выкинул из бани в сугроб. Но не успел я и рта раскрыть, дабы высказать свое возмущение, как дверь бани распахнулась, выплеснув в морозную звездную ночь клубы пара. И вывалилась вся троица: воевода и Митяй с Томой. Асташев, похрюкивая от удовольствия и подпрыгивая то на одной ноге, то на другой, устремился вниз, к реке. А казаки, вытащив меня за руки и за ноги из сугроба, с гоготом потащили вслед за ним. Я и опомниться не успел, как оказался в проруби. Рядом со мной плескался воевода, казаки нырнули тоже. Галдели, обливали друг дружку, ухали. А мое тело тем временем сводила судорога, и я, хватанув в последний раз студеного воздуха, топором пошел ко дну. Благо, Митяй вовремя спохватился, поднырнул под меня и вытащил на лед.

Потом меня еще долго парили, приводя в чувство. А под конец влили в рот чарку водки, завернули в тулуп, взвалили на плечи, словно бревно, и понесли в дом воеводы.

Так началось мое пребывание в Томске.

Проснулся я поздно. И хотя стекла в окне были мутные и тусклые, вся комната была залита солнечным светом. Видать, время подошло к полудню. Я лежал на широкой деревянной кровати, от обмазанной глиной стенки исходило тепло: верно, за ней был дымоход. Остальные три представляли собой крепко сбитые, посаженные друг на дружку оструганные бревна, проконопаченные в стыках пенькой.

Я присел на кровать и огляделся. Да, роскошью здесь, прямо скажем, и не пахло. Сколоченный из грубых досок косоногий стол, почерневшее и облупившееся местами зеркало, под ним ушат с водой, странная икона в углу под самым потолком (богородица почему-то была изображена в кокошнике) и табурет, на котором лежали выстиранные и выглаженные широкие шаровары, рубаха из грубого льна и душегрейка без рукавов. Под стулом стояли валенки.

Я оделся. Перед тем как умыться, посмотрел на себя в зеркало и ужаснулся. Я не видел своего отражения в зеркале уже больше месяца, когда после падения Белогорской крепости оборвалась моя прежняя жизнь. Из тусклого стекла на меня смотрел не знакомый мне человек со спутанными, взъерошенными волосами и клочковатой бородой. Даже мои глаза – большие, голубые глаза чистокровного русака – теперь как-то сузились и приобрели степной, татарский разрез. Я смочил эту чужую мне физиономию холодной водой из ушата. Затем нащупал под зеркалом гребень с редкими зубьями и, морщась от боли, попытался расчесать спутавшиеся патлы. Бритвы, как я ни искал, не нашел. Даже уложив волосы nog привычный для меня пробор, слева направо, я все равно не узнал себя. На меня смотрел татарин, пусть даже умытый, причесанный, но татарин.

Увлеченный изучением своего нового обличья, я и не заметил, что нахожусь в светелке уже не один. И когда за моей спиной раздался громкий голос, я невольно вздрогнул и обернулся.

На еще не заправленной моей постели сидел, широко расставив ноги в сафьяновых сапогах, воевода Асташев и лыбился, на меня глядючи:

– Да, твое благородие, побриться тебе не помешает. А то ты своей «пышной» бороденкой всех моих женок распугаешь. Принесут тебе бритву. Я распоряжусь. И это – волосы сзади в пучок затяни. А то словно юродивый. Учитель должен выглядеть опрятно. Татарина из тебя все равно не получится. Бог с тобой, оставайся французом!

Василий Афанасьевич махнул рукой, поднялся и уже на выходе обернулся и сказал:

– Побреешься, приведешь себя в порядок, спускайся в горницу. Обедать будем.

Я спустился вниз по скрипучей деревянной лестнице и попал в очень большую, похоже, главную комнату в этом доме, служащую то ли залой, то ли гостиной, то ли столовой, а скорее, всем этим одновременно. Посредине помещения располагался длинный обеденный стол поистине гигантских размеров. На нем стояли незажженные свечи в подсвечниках, тарелки, всевозможные вазы и блюда из китайского фарфора с бледными и печальными рисунками. Некоторые из них были пусты, они, похоже, предназначались для гостей в качестве персональных столовых приборов. Другие, в основном вазы, были накрыты тончайшими блюдцами, и что было под ними, можно было только догадываться. Зато на блюдах лежали аппетитные куски красной и белой рыбы, мяса нескольких сортов – вяленого, копченого и даже сырого. Вазочки с солеными грибочками, клюквой, брусникой и другой лесной ягодой, а также с красной и черной икрой были открыты. При виде всего этого великолепия у меня буквально слюни потекли, как у изголодавшейся собаки, которую не кормили, по меньшей мере, неделю.

Но людей не было. И я быстренько подскочил к столу, схватил первый попавшийся мне под руку кусок рыбы и засунул его в рот. Я не жевал его – не дай бог, кто-нибудь зайдет. Не известная мне рыба сама растаяла во рту. И я почувствовал, как мягкая нега наполнила мое нутро. Я повторил процедуру. Затем еще раз. Но меня никто так и не застукал. Ощутив первое насыщение, я нашел в себе силы остановиться и продолжил осмотр горницы.

По противоположной стене наверх поднималась точно такая лестница, по какой я спустился. Между ними находилась печь, почему-то с открытой топкой. Перед ней на полу валялась огромная медвежья шкура. Напротив печи располагался ряд из четырех окон. В простенках висели иконы: тот же странный бог с татарским лицом, богородица в кокошнике, всадник на коне, убивающий дракона. Но более всего меня поразила самая большая, видать, главная икона в этом доме. Она висела в красном углу, по бокам ее горели две лампадки, источавшие благовоние. Честное слово, я без смеха не мог смотреть на нее. Короче, на ней была изображена та самая горница, в которой я сейчас находился, но на месте этой иконы висело просто изображение Спасителя, а перед ним в земном поклоне застыли люди. На переднем плане – с бородой лопатой и большим задом – сам хозяин дома, на шаг за ним, чуть поодаль, какая-то старуха, затем молодой человек, мой ровесник, мальчик и девочка годков пяти-шести, а за ними четыре женщины. Впереди красивая татарка с благородным лицом возраста ближе к пожилому, за ней дородная русская баба чуть-чуть моложе, потом какая-то совсем уж узкоглазая киргизка и последняя – очаровательное неземное создание с золотыми волосами и голубыми глазами, прямо картинка из парижского журнала. Совсем юная особа. Даже по наложенным на картине краскам было понятно, что ее пририсовали последней и совсем недавно. А внизу этой картины-иконы красовалась надпись: «Благородное семейство воеводы Василия Афанасьевича Асташева молится Богу Исусу Христу во спасение души».

Так я заочно получил представление об обитателях этого дома, воочию никого, кроме воеводы, еще не узрев. Зато снова попал впросак. В горнице, кроме лестниц наверх, оказывается, была еще одна, ведущая вниз, до которой я так и не дошел. И стоило мне только отвернуться от иконы, как я увидел всех ее персонажей. Живехонькими и здоровехонькими, стоящих прямо напротив меня и разглядывающих вашего покорного слугу, словно неведомую зверушку.

Благо, воевода выручил. Подошел ко мне, взял за руку и подвел к своим домочадцам.

– Петр Андреевич Гринев, офицер супостатного войска, взят в плен при сражении, – представил меня Асташев. – Он – антихристовой веры, правда. Но простим ему это за молодостью лет. Парень – неплохой. К тому ж языкам разным обучен. Немецкому и французскому. Пусть поживет у нас малость да Маришку научит по-нашему говорить. Вы уж не обижайте его. Пока…

Это последнее слово резануло мой слух и насторожило. И тут до меня дошло, что по-французски я, окромя десятка дежурных фраз, ничегошеньки не знаю. Мороз пробежал по коже, и я, наверно, побледнел.

Асташев тем временем продолжал меня подводить к членам своей семьи и знакомить.

– Это матушка моя. Пелагия Тимофеевна. А это сынок – Иван. Можешь, кстати, его и фехтованию научить. Младшенький мой – Дмитрий. А это дочурка – Настюха. А это мои жены. Старшая – Азиза. Она хозяйка в доме. По всем вопросам к ней обращайся. Елена – ее заместительница. Бортэ – это мой самый верный и надежный друг. Она монголка, из рода Чингизидов. А вот и твоя ученица… – голос воеводы сразу потеплел, стал томным и ласковым.

Он взял девушку под руку и подвел ко мне:

– Это Мари. Она из Бордо, из знатной семьи. Корабль, на котором она плыла, захватили корсары в Средиземном море. Потом невольничий рынок в Стамбуле. Гарем крымского хана Гирея. А когда их посол по весне был у нас, вел переговоры, чтобы сообща выступить против Екатерины, привез ее в подарок нашему царю. Но Великий Царь – человек набожный, старых порядков чурается. А я что? Для меня что ислам, что старая вера – все едино. Нельзя больше четырех раз жениться – не буду. Но все четыре жены мне нужны сразу, а не поочередно. Царь предложил. А как царю-то откажешь? Вот и случилась такая канитель. Но ты не смотри, что она была рабыней. Мари мне девственницей досталась. И не смей глаз на нее положить. А то у меня в подвале ножницы такие большие есть. Чик – и готово. Безобидным евнухом станешь. И хорошенько запомни. Та лестница, правая, – вход на женскую половину. Это мой терем, гарем по-татарски. Туда ни ногой. Мари будешь здесь, в горнице, учить. И чтобы при уроках всегда кто-нибудь из старших жен присутствовал. А теперь давайте помолимся и потрапезничаем…

«Отче наш праведный на небесах, да святится имя твое. И будет воля твоя и на земле, как на небе…» – Киреев стоял перед иконой Николая Чудотворца и молился. В церковь он забрел совершенно случайно. Шел из школы после уроков. Светило яркое весеннее солнце. С крыш домов обрушивалась звонкая капель. Ручьи журчали под ногами. На березах набухали почки. А перед глазами и в сердце – она.

«Но ведь нельзя так. Она – жена моего лучшего друга. Мать его детей. У них крепкая и дружная семья. Он – богатый человек. У него все получается. А я кто? Неудачник. Разведенный. Мне своих детей не позволяют видеть. Даже какую-то дурацкую кандидатскую диссертацию и то не могу толком написать. Все мечусь меж двух берегов и не знаю, к какому пристать. А тут еще она. «Не возжелай жены ближнего своего», – сказано в Писании…

И только Владимир вспомнил Библию, как раздался колокольный звон. И он заметил, что стоит прямо у входа в храм. И зашел в него.

Купил в лавке две свечи. Одну поставил за упокой отца, другую за здравие мамы. Помолившись, он снова вернулся в лавку, купил еще четыре свечи и поставил их за здравие членов семьи Аксаковых. Выйдя из церкви, вытряхнул из карманов всю мелочь, какая у него была, и раздал монетки нищим. И только после этого пошел на репетиторство.

– Марина Кирилловна?.. Добрый день! Вас беспокоит друг вашего мужа из Москвы, – голос в телефонной трубке был приторно вежливый, но таил в себе какую-то угрозу, так обычно говорят похитители детей в крутых американских боевиках.

У Аксаковой все похолодело внутри. Неужели Алешка? Вдруг что-то с ним стряслось? Только поэтому она не бросила трубку, а наоборот, что было сил сжала ее.

– Мой муж сейчас как раз в Москве, – демонстративно спокойно ответила она.

– Нам это прекрасно известно, – продолжил голос, но уже от множественного числа. – Знаем и цель его поездки. Оформление лицензии на разработку одного нефтяного месторождения, не так ли? Именно об этом мне поручено переговорить с вами, многоуважаемая Марина Кирилловна.

«Слава Богу, не Алешка! – пронеслось у нее в голове, но тут же один страх сменился другим. – А что с Андреем?»

– На эту тему вам… Не знаю, как вас по имени-отчеству…

– Называйте меня просто Виталий Витальевич, – представился звонивший.

– Так вот, любезный Виталий Витальевич, решением этого вопроса занимается мой муж – Андрей Александрович Аксаков. И если у вас возникли какие-то проблемы, то лучше обратитесь к нему, – отрезала жена бизнесмена, давая понять незримому собеседнику, что тема беседы исчерпана.

– Не бросайте трубку, многоуважаемая, – предупредил мужчина на другом конце телефонного провода. – Разговор мой – к вам, и только к вам. Я буду предельно краток. Только дослушайте до конца. Андрей Александрович – очень волевой, очень целеустремленный человек, и если он за что-нибудь взялся, то никогда не отступится. Но в данном случае, поверьте, он вошел в противоречие с весьма влиятельными людьми…

Здесь Марина Кирилловна не выдержала и сорвалась:

– Мой отец – министр энергетики – разве не влиятельный человек?

Гневная фраза женщины, которая по праву могла причислять себя к высшему обществу страны, одернула собеседника. Он примолк. Видать, был из породы холуев, подчиняющихся окрику любого барина.

– Тысяча извинений. Вы только не подумайте, что я хочу принизить значимость и влияние Кирилла Сайфутдиновича, – залебезил москвич. – Ни его, ни ваши финансовые интересы от того, кто будет разрабатывать месторождение – ваш муж или мои друзья, ни в коем случае не пострадают. Я вам скажу больше: мои друзья уполномочили меня сразу предложить вам сумму, значительно превышающую все ваши первоначальные затраты, компенсирующую весь моральный ущерб и даже включающую некоторую премию.

Конечно же, следовало послать этого наглеца куда-нибудь подальше и бросить трубку. Но Марина Кирилловна была женщиной практичной и поинтересовалась:

– Какой же, любопытно будет узнать, может быть, по мнению ваших друзей, сумма нашего отступного?

– Десять миллионов. Десять миллионов долларов США. Хоть наличными. Хоть в виде вклада на любое имя в удобном для вас банке, – спокойным голосом, словно речь шла о какой-то мелочевке, поведал Виталий Витальевич.

У Аксаковой перехватило дух.

Надо же, целых десять миллионов гринов! Это же в три раза больше, чем они имели до этого вместе с «Инвестом», с недвижимостью, с машинами, со всем остальным барахлом. На эти деньги можно просто жить, вообще не работая. Положить их в надежный банк на валютный депозит под 10 процентов годовых. Получается миллион долларов в год одних только процентов. Да она даже в Москве за год не потратит такую уйму денег! И вообще, сколько можно состоять прислужницей и нянькой у алкоголика?!

Эта буря эмоций заняла лишь несколько секунд, после чего Марина Кирилловна твердо и решительно ответила:

– Тридцать миллионов. И ни центом меньше.

– За каждый урок ты будешь получать полтинник серебром. Хоть ты и пленник. Но рабства в Московии нет. Посему я тебе буду платить за твою работу, – увещевал меня Василий Афанасьевич, прежде чем отбыть на войну. – Занятия проводить ежедневно, окромя воскресенья. Время уроков не ограничено. Пока мадам вконец не устанет. Но не менее двух часов. Особливо важен для меня результат. Научишь Маришку нашему языку, дам тебе денег, и ступай куда глаза глядят. А ежели обманешь или разумения не хватит, пеняй, братец, тады сам на себя. Чай не забыл еще Белогорскую крепость, какая участь ждала пленных?

То-то. Все в твоих руках. Бог даст, к весне возьмем Москву, и кампания закончится. Вот тогда и придется тебе ответ держать. И не только передо мной, но и перед самим Великим Царем. Помни об этом.

Наставив меня на труды праведные, воевода стал прощаться с семейством. Поклонился матери, обнял сына Ивана за плечи, поцеловал младших ребятишек, махнул головой старшим женам, а потом вдруг схватил на руки француженку, так что та даже взвизгнула от неожиданности, впился в ее алые губы и долго стоял так посередь горницы в окружении всей семьи. Потом, как ни в чем не бывало, опустил ее на пол, взял с сундука кривую турецкую саблю, прицепил к поясу, нахлобучил папаху, еще раз поклонился, теперь уже всем, и, ни слова не говоря, вышел в сени. Тут же Елена и Бортэ запричитали в один голос. Старуха мать осенила уходящего сына крестным знамением. Заплакали дети. Мари облегченно вздохнула, но для виду вытерла сухие глаза платком. Иван насупился и уткнулся глазами в пол. И только Азиза и я никак не высказали своих чувств.

Час моего разоблачения настал. На следующий день после отъезда воеводы Азиза с утра послала конюха Степана в книжную лавку, и вскоре он вернулся оттуда с целой стопкой различных книг. Думаю, что и в Петербурге нельзя было приобрести больше литературы по изучению французского языка, сколько притащил Степан. Бедняга даже прихватил сочинения господина Вольтера на философские темы, чем окончательно привел меня в полное замешательство.

Я с важным видом осмотрел привезенные книги, некоторые даже полистал, выбрал парочку из них, что потоньше и где буквы были покрупнее. И, набравшись невероятной наглости, объявил, что я готов репетиторствовать.

Мари задерживалась. Похоже, прихорашивалась. Мне же это было только на руку: я успел повторить французский алфавит.

Наконец она появилась на лестнице. В светло-розовом шелковом платье с короткими рукавчиками. Свои золотые волосы она уложила в высокий шиньон. Такое небесное создание и на балах в губернских дворянских собраниях редко-то увидишь. А здесь, в глухом сибирском захолустье, среди этих серых, невзрачных азиатских женщин, одетых в какие-то мешкообразные сарафаны, она вообще казалась ангелом.

В горнице собралось все семейство. Азиза сидела на стуле и что-то вязала. Елена с Бортэ разбирали пряжу. Притихшие Димка с Настей сидели на полу. Иван стоял, с важным видом прислонившись к мужской лестнице. И даже старуха вылезла из своей каморки и сейчас возлежала на топчане рядом с печкой, грея свои кости.

Я попросил Ивана принести бумагу, перо и чернила. Молодой человек охотно выполнил мою просьбу.

Мари присела на краешек стула и ослепила меня очаровательной белозубой улыбкой. Я совсем растерялся, но потом вспомнил пяток расхожих французских фраз типа «Как тебя зовут? Сколько тебе лет? Где ты живешь? Кто твои родители?». На все мои наивные вопросы девушка отвечала спокойно, с достоинством и неизменной сияющей улыбкой. То, что ее звали Мари, вы уже знаете. Тамилия ее была Бортез. Кстати, ей только вчера исполнилось восемнадцать лет. Она пыталась жестами объяснить это своему супругу, но этому чудовищу от нее было нужно только одно. Ее родители – обедневшие дворяне из Бордо. Она закончила школу при монастыре кармелиток. Поскольку семья едва сводила концы с концами, родная сестра ее матери, Сесиль дю Буа, в свое время удачно вышедшая замуж за итальянского музыканта, пригласила ее в Милан. Недавно дядю Луиджи назначили главным дирижером знаменитой миланской оперы. Мари решилась и села на корабль, плывущий в Геную. Но едва судно прошло Гибралтар, как на него напали пираты. Дальше – неволя, гаремы, Стамбул, Бахчисарай, Тобольск и Томск.

Не скрою, что смысл девичьего рассказа дошел до меня не сразу. Я не раз переспрашивал ее «кэс ке сэ?», а потом с важным видом кивал головой и приговаривал «уи, уи…». Уже через десять минут француженка поняла, какой из меня учитель, но виду не подала. Напротив, она подсела ко мне ближе, сама открыла латинский алфавит и нашу азбуку и начала выпытывать, какая буква кириллицы соответствует букве ее родного языка. Так мы просидели, склонясь над книгами плечом к плечу, все два часа. Она задавала вопросы, а я лишь твердил как попугай два слова: «уи» и «нон».

Женщины – все-таки проницательные создания. Каким-то шестым чувством моя ученица уловила, что мои познания в области русско-французского языкознания исчерпаны, и, проведя рукой по утомленному лобику, она встала из‑за стола, давая понять всем своим видом, что на сегодня экзекуция завершена.

Тут же все асташевские домочадцы, как по команде, засуетились и стали разбредаться кто куда. Представление было закончено, и, похоже, публика не догадалась, что ее надули. Я облегченно вздохнул.

– Все, Марина Кирилловна, стол накрыт. Кальмары в духовке. А я побежала. Не то на «Санта-Барбару» не успею, – домработница Клава вытерла со лба пот, повесила фартук и пошла в прихожую одеваться.

Хозяйка еще раз окинула критическим взглядом стол и осталась довольна. Просто, невычурно, но со вкусом. Ужин на троих. Бутылка хорошего белого грузинского вина. И еще одна в запасе, если возникнет необходимость. Легкие салаты. Овощи и морепродукты. Фрукты. Шоколад. Свечи в бронзовых подсвечниках. Легкая музыка – Хулио Иглесиас как раз подойдет. Атмосфера интимной доверительности и комфорта создана.

«И хорошо, что на кухне, – успокоила себя Марина Кирилловна. – А то Лариска возомнит о себе невесть что. И так такого мужика ее преподношу. Можно сказать, от сердца отрываю».

Да, сегодня вечером должна была решиться судьба друга их семьи – Владимира Валерьевича Киреева. Правда, он об этом еще не знал и сейчас занимался с Аленкой по истории в ее комнате. Но Марина Кирилловна знала, более того – именно она устраивала эту вечеринку, чтобы отдать, наконец, несчастного Володьку в надежные руки. Его многозначительные взгляды уже не раз ставили ее в глупое положение и заставляли краснеть. А она же не девочка, в конце концов. Или давай крутить настоящую любовь. Или проваливай к чертям собачим. Но мужа она немного побаивалась, ибо финансово была зависима от него. Поэтому был выбран второй вариант.

В качестве спутницы жизни для будущего светила исторической науки госпожа Аксакова отыскала одну из своих многочисленных подруг – Ларису Ивановну Лебедь, директора местного филиала крупной страховой фирмы, мать Аленкиной одноклассницы Юльки, той, что сама строила глазки учителю. Лариса Ивановна была женщина незамужняя, но весьма обеспеченная.

Не успела хозяйка помянуть свою подругу, как раздался звонок в дверь. Марине Кирилловне пришлось идти открывать самой. Прислуга ведь смотрела «Санта-Барбару». На крыльце и в самом деле стояла Лариска. Расфуфыренная, в норковой шубе до пят, но с непокрытой головой, дабы прическу не испортить.

«Часа три сидела в парикмахерской, дура, а изобразила на голове черт те что», – подумала Аксакова.

Но лицо Марины Кирилловны источало полный восторг и радость гостеприимства.

Помогая подруге разоблачиться, она все пыталась подобрать название для ее прически. На ум почему-то приходили больше названия кинофильмов, типа «Титаник» или «И корабль плывет». Но когда Марина Кирилловна увидела, что было на госпоже Лебедь под шубой, вся куафюрно-корабельная тематика была тут же ею забыта.

– Какой миленький костюмчик! – воскликнула хозяйка. – Тебе так идет красное! Где ты его купила?

Если бы Лариса Ивановна могла читать чужие мысли, то она бы в сей же миг схватила свой норковый балдахин и ноги бы ее не было больше в этом доме. А мысли эти были такие:

«Ну и корова! Тоже мне, сорокалетняя Кармен весом в семьдесят кило! Вырядилась в красное, как плащ тореадора. Такое даже Аленка не наденет, постесняется. Черная юбка едва прикрывает задницу. И обтягивает – мама родная! Пудра – толщиной с апельсиновую кожуру. А губы-то намалевала! Прямо алые маки Иссык-Куля. Поди, целый тюбик помады извела…»

– И где же наш объект? Плод моих желаний и вожделений? – едва переступив порог кухни, вопросила гостья.

– Сейчас придет. У него урок вот-вот закончится. Ты как раз вовремя.

– А как тебе мой прикид? Красное и черное. Твой Жюльен Сорель сможет это оценить?

– Умереть – не встать, госпожа де Реналь.

Аксакова, конечно же, могла назвать подругу и Матильдой де Ла Моль, но не съязвить по поводу ее возраста она не могла.

Странно, но Владимиру наряд неожиданной гостьи не показался вульгарным. Напротив, он отпустил ей комплимент именно по поводу удачного сочетания красного и черного тонов. От чего страховщица вся зарделась и стала одного цвета со своим блузоном. Марину Кирилловну это несколько смутило.

Потом было застолье по заранее отработанному женщинами сценарию. Выпили, закусили. Вторая бутылка вазисубани тоже была оприходована. Киреев был выпившим, но не пьяным. Он сам вызвался проводить Ларису Ивановну домой. Марина Кирилловна сильно, до крови, закусила губу, а потом долго стояла на крыльце особняка, провожая взглядом парочку, идущую в обнимку, и выкурила целых три сигареты.

Я лежал на кровати в своей светелке и смотрел в окно, в синеву наступающей ночи. Спать не хотелось. Все мои мысли были устремлены к Мари. Как все-таки здорово мы провели сегодня этих татар! Какая же она умница, эта милая маленькая француженка! Если так дело пойдет и дальше, то, глядишь, за месяц-другой, я с Божьей помощью обучу ее мало-мальски говорить по-нашему. Ведь научил же бедолагу Бопре когда-то. Пусть и не по учебникам, но для любовных забав его лексикона хватало.

Вдруг дверь скрипнула, отворилась, и в комнату вплыла, как привидение, фигура вся в белом. Вход в светелку лампадка освещала плохо, посему я мог только догадываться, кто это. Но по легкой поступи мог поручиться: это была женщина! «Мари?!» – екнуло мое сердце. Но не успел я насладиться даже мгновением сладостного предвкушения, как фигура приблизилась к свету, и я ахнул. То ли от разочарования, то ли от неожиданности. Это была не Мари. Это была Азиза.

– Вы разочарованы, мелкий лгунишка и притворщик, – громким шепотом произнесла женщина и, не дожидаясь моего приглашения, присела на край кровати.

Я инстинктивно отодвинулся, прижавшись вплотную к стенке.

– Не бойся. Я тебя не съем. Если бы хотела твоей погибели, еще днем сдала бы тебя с твоим французским. Компрэнэ муа, силь ву пле, мон шер? Да из тебя такой же учитель, как из меня воевода, мон ами.

Далее старшая жена моего пленителя говорила только по-французски. Причем ее речь лилась дивно и естественно, чище, чем у коренной француженки Мари.

Я уже говорил, что язык Парижа и Версаля знаю весьма скверно, но если мне объяснить одно и то же несколько раз, да еще и жестами для большей доходчивости, я могу понять, о чем речь.

Не буду вдаваться в подробности. Опустим описания Бахчисарайского дворца, где выросла моя сказительница, ее генеалогического древа (весьма древнего), ее нынешних родственных связей. Скажу проще, как дошло до меня. Азиза была дочерью крымского хана Гирея, не старшей, не младшей, а где-то посередине. Причем дочерью не от самой любимой жены. Однако воспитание она получила царское, или ханское, как вам больше нравится. Свободно болтает и пишет на всех известных мне европейских языках, кроме венгерского. Знает также арабский. Может по звездам определить, какой сегодня день в году, а по солниу – который час. В общем, барышня она была весьма образованная. Но случилось ей влюбиться в одного османского принца, тот тоже к ней симпатией проникся. Но на горе в этого же принца втюрилась еще одна ханская дочка, любимая. И хан, узнав про этот треугольник, любимую дочь сосватал в Стамбул, а ту, которая могла помешать этому счастливому браку, отправил в тьмутаракань – в далекий сибирский город Томск, замуж даже не за мусульманина, а за иноверца – сына здешнего воеводы.

Прошло время, старый воевода умер. И сын занял его место. Нельзя сказать, что Азиза полюбила своего суженого, но при отце он честь держал и не чудил. Она даже ему сына родила – Ивана. А как сам Василий взялся за воеводскую булаву, совсем ей житья не стало. Стал шляться по девкам, по замужним бабам, а потом объявил, что вообще гарем заводит. Прежний архиерей его за это даже проклял, грозился от церкви отлучить. Но за деньги дело замялось.

Так в их доме семь лет назад появилась Елена, купеческая дочь из Нарыма. Димка и Настя – ее дети. Потом откуда-то из‑за Байкала привез воевода Бортэ. Но она оказалась к деторождению непригодной и больше являлась для воеводы другом, нежели женой. А полгода назад из Тобольска еще и француженку приволок. Когда в доме появилась вторая жена, Азиза перестала спать с мужем. А ей, как оказалось, сейчас всего тридцать два года. Замуж же ее выдали в пятнадцать.

Еще во время своего рассказа Азиза распустила прежде стянутые шнурком длинные черные волосы и потихоньку стала пододвигаться ко мне. Наконец ее лицо оказалось совсем близко от меня. Поверьте, она тоже была прекрасна в этот миг! Белое лицо окаймлял плащ из густых черных волос, глаза горели призывным дьявольским огнем, ноздри античного носа раздувались, как у породистой лошади…

– А потом появился ты, – она перешла на русский и уже почти касалась моих губ. – Такой юный. Такой благородный. И такой беззащитный. Мальчик мой, мон анфан, я спасу тебя. Я сама научу эту глупую куклу вашей тарабарщине. А взамен потребую две вещи: спаси моего сына, если придут ваши, а еще люби меня…

Она впилась в мои губы. Но я нашел в себе силы и отринул ее:

– А как же воевода? Он же обещал меня оскопить, если я трону его жен.

Азиза нежно, совсем по-матерински, улыбнулась, а потом провела ладонью по моей щеке и сказала:

– Глупыш. Да Ваське, кроме француженки, на всех остальных жен плевать. И ты же не ходил на женскую половину, я сама к тебе пришла. А сколько во мне бабьей страсти накопилось за семь-то лет! Узнаешь – не поверишь… Ну, иди ко мне, мой трусишка, мой сладкий, беленький барчонок… Иди ко мне, мой миньон в ливрее!.. Ах, какая атласная кожа!.. Какая нежная безволосая грудь!..

– Ты не поверишь, Мариш. Сущий зверь. Если бы мне какая-нибудь баба сказала, что сорокалетний мужик способен на такое, ни за что бы не поверила. А какой он нежный, деликатный! Я перед тобой в неоплатном долгу… – Лариса Ивановна еще что-то лепетала в трубку про союз двух сердец, про гороскопную совместимость, а у Марины Кирилловны при каждом ее слове сжималось сердце и давило грудь.

– Хватит! – резко отрезала Аксакова. – При встрече расскажешь подробнее. Я очень рада за тебя и за Владимира, что вы нашли друг друга. А сейчас у меня много дел. Извини.

Она отключила трубку и швырнула ее в глубокое кресло. Потом наорала на Клаву, что та плохо вытирает пыль с мебели. В доме нечем дышать. Досталось и Аленке за то, что та бездельничает целыми днями, громко врубает дурацкую музыку и вообще ни о чем не думает. Наконец рассерженная женщина добралась до своего кабинета, рухнула на тахту и зарыдала в подушку, чтобы никто не слышал.

Раздалась телефонная трель. Аксакова не хотела брать трубку, думала, что опять звонит эта счастливая дура.

Но снизу послышался громкий голос служанки:

– Марина Кирилловна, ответьте, пожалуйста. Это ваш муж из Москвы.

Марина Кирилловна проглотила последний всхлип и ответила усталым голосом.

– Я в больнице, – сказал супруг. – Вчера вечером наш джип обстреляли на Рублевском шоссе. Охранник убит, водитель тяжело ранен.

– А ты?! – закричала Марина. – Андрей, что с тобой?

– Так, легкая царапина. Плечо задело слегка. Пуля прошла по касательной. Обещают завтра выписать, – успокоил, как мог, муж.

– Это все из‑за этого дурацкого месторождения! – завопила женщина. – Мне тоже звонил какой-то тип и угрожал. Давай откажемся от него. Продадим к чертовой матери. И забудем.

– Ну уж, дудки! Руки у них коротки, Маринка! Не на тех нарвались. Не волнуйся, я им хвосты-то подожму. Ты только себя и Аленку береги. Никто из вас чтобы на улицу без охраны ни шагу.

– А Алешка? Ты о его безопасности позаботился? – спросила жена.

– Будь спок, Мариненок. Мы прилетаем вместе послезавтра утром. Пасху отметим всей семьей. Готовьтесь, – ответил Андрей Александрович.

– У него же сессия на носу…

– Тут отдельная история. Дома расскажем. Пока. Целую.

К встрече Рождества в доме Асташевых готовились загодя. Бабка Пелагия голодала уже неделю. А в сочельник даже малым ребятам Митьке и Настьке ни от родной мамки, ни от теток не перепало и маковой росинки. Сорванцы поодиночке прокрадывались на кухню и норовили стащить со стола ароматный пирожок с мясом или расстегай с осетриной, но всякий раз получали по рукам и ретировались ни с чем.

Да что там детвора! У нас с Ванькой от ароматов, исходивших с кухни. Животы скручивало. Так жрать хотелось. Надо заметить, что за полтора месяца моего пребывания здесь я очень подружился с этим молодым человеком. И хотя по возрасту мы были ровесниками, но фактически он приходился мне пасынком. Моя связь с Азизой ни для кого из домашних не была тайной. Бабка Пелагия сперва дулась, но потом и она свыклась. Лена и Бортэ по-женски понимали старшую жену воеводы и, думаю, даже слегка ей завидовали. Иван тоже знал, что я был любовником его матери, но нисколечки не осуждал ни ее, ни меня.

– Это ваше дело. Сами разберетесь, – говорил он.

Но на посиделки на бревнах, где по вечерам собирались здешние парни и девчата, он меня с собой никогда не звал. Зато чтобы пошляться днем по городу просто так, для него не было лучше товарища, чем я.

Постижение Мари премудростей русско-татарского языка продвигалось весьма успешно. Она уже сносно лепетала по-нашему благодаря стараниям и учительскому таланту старшей жены. Азиза настояла, чтобы при занятиях, кроме репетитора, студентки, ее и старшего сына Ивана, никого более не было. Домочадцы поворчали-поворчали, но приняли сие как закон. Поэтому, пока Азиза занималась с француженкой, я обучал Ивана премудростям фехтования, коим благодаря урокам месье Бопре и господина Швабрина обладал для дворянина неплохо. Еще я много рассказывал юноше о нашем житье-бытье за Уралом. Как принято ухаживать за дамами на балах в дворянских собраниях. Что есть такой великий город – Санкт-Петербург, который вся просвещенная Европа называет Северной Пальмирой. Где сотни каналов, а дома каменные и многоэтажные. Где множество дворцов. В них живет сама государыня-императрица и ее приближенные. Мои рассказы Ивана впечатляли, и он частенько говаривал:

– Вот бы там побывать и посмотреть на все эти диковины.

А пока мой товарищ грозился завтра показать местные достопримечательности: как в Московской Татарии празднуют Рождество.

Востроглазая Настюха, уже битый час сидевшая подле оконца и разглядывающая небо, вдруг радостно залепетала:

– Ой, звездочка зажглась. Боженька родился.

Все тут же бросились к окнам и убедились, что на самом деле на еще сером небосклоне на севере появилась бледная точка.

– Полярная звезда, – с важным видом пояснил я.

Старуха злобно зыркнула на меня и прошипела:

– Звезда волхвов. Она приведет их к яслям, где лежит Сын Божий.

Я не стал возражать. Уж больно хотелось есть.

Все вдруг неожиданно пришло в движение. Слуги и тетки забегали из горницы на кухню и обратно, вынося оттуда благоухающие кастрюли, сковородки, чаны, казанки. Через считанные мгновения стол был накрыт, и все домочадцы, как солдаты на плацу, выстроились вокруг него.

Слово взяла бабка Пелагия, как старшая. Она прошепелявила незнакомую мне молитву на тарабарском языке. Потом все начали креститься. Я перекрестился тоже. Вдруг страшной силы удар обрушился на мои руки и грудь. Я поднял глаза и увидел, как старая ведьма опускает свою корявую клюку:

– Бог ничего щепотью не давал. Двумя перстами крестятся. Антихристово отродье!

На помощь пришел Иван.

– Бабуля, не ругайся. Его так воспитали, в такой вере. В чем его вина? Праздник сегодня, грех ругаться.

Последние слова юноши возымели на старуху влияние, и она, опираясь на клюку, похромала к своему стулу.

– Только посадите этого отступника за дальний стол, с дворовыми людьми. Неча ему тут мне глаза мозолить.

– И ты посмел после всего этого появиться мне на глаза!

– Марина Кирилловна кричала так, что ее благородное, холеное лицо пошло красными пятнами. – Ты хоть представляешь, сколько стоило нам с отцом твое поступление в этот институт?! Ведь туда берут только детей дипломатов, министров и олигархов. Чего молчишь, когда тебя мать спрашивает?

Алексей, высокий, накачанный здоровяк восемнадцати лет от роду, стоял, переминаясь с ноги на ногу.

Андрей Александрович специально оставил его с матерью наедине, ибо уже высказал свое негодование по поводу очередной сыновьей блажи – ухода из МГИМО – еще в Москве. А сейчас домработница Клава, до поступления на службу в их дом работавшая медсестрой в Грозненской городской больнице, меняла повязку на ране, которая за время перелета сильно пропиталась сукровицей и плохо пахла.

– Ну, говори же, изверг окаянный, зачем ты это сделал? – взмолилась Марина Кирилловна и зарыдала.

Желваки заиграли на скуластом лице Алексея, он весь побагровел, но промолчал.

«Проклятая аксаковская порода! – подумала Марина Кирилловна сквозь слезы. – Хоть кол на голове теши, все равно будет стоять на своем. Такого истерикой не пробьешь».

Она взяла себя в руки, стерла специальной салфеткой тушь с заплаканных глаз и уже ровным голосом спросила сына:

– Что ты собираешься делать дальше?

Такой стиль оправдал себя. Теперь уже сын стал заискивать перед матерью.

– Ну не мое это, ма. Ты уж прости меня, – виновато произнес он и присел на краешек тахты.

Мать, нанося на лицо какой-то омолаживающий крем, отстраненно, как если бы речь шла о чем-то несущественном, сказала:

– Юриспруденция была не твое, международная экономика – не твое. А что же тогда твое, сын?

Теперь уже настала очередь Алексея Андреевича выражать свои эмоции. Его глаза вдруг загорелись, и он торжественно, как пионер на линейке, произнес:

– Война!

Марина Кирилловна вскочила с тахты как ужаленная.

– Ты что, совсем очумел? Какая такая война?

– Ma, ты, пожалуйста, сядь, успокойся, – парень потянул мать за руку и снова усадил ее на тахту. – Я расскажу тебе все по порядку. Понимаешь, в институте я познакомился с такими клевыми парнями. Они учатся старше меня. И на дипломатов, и на журналистов. Все ребята спортивные. У кого-то черный пояс по дзюдо, кто-то – мастер спорта по вольной борьбе, один даже чемпион Европы по акробатике. Посмотрели на мой первый разряд по боксу, и вообще, что я – парень толковый, и как-то пригласили меня в спортивный клуб «Витязи».

Юноша увидел, как мать встрепенулась, и упредил ее вопрос:

– Ты только не подумай, что эта какая-нибудь мафия, подготовка «быков» для воровских дружин. Нет. Это совсем другое. Это даже никакие не фашисты, не скинхеды, которыми вас пугают по телику. Мама, это люди, которым небезразлична судьба России. Мы просто не можем смотреть, как вы ведете нашу страну к погибели.

– Кто это – вы? – не выдержала и спросила Марина Кирилловна.

На что Алексей, не моргнув глазом, ответил:

– Вы все. И в первую очередь мой дед и твой отец, мама. Ты знаешь, почему я к нему последние полгода не заезжал ни на квартиру в «Алые паруса», ни на его шикарную дачу в Жуковке. Да потому, что противно было. У него в глазах, как на счетчике таксометра в нью-йоркском такси, одни баксы щелкают. У них же, у министров, каждая резолюция, оказывается, свою цену имеет. «Не возражаю» – десять тысяч, «одобряю» – пятьдесят, а «рекомендую к внедрению» – все сто. Сто тысяч долларов, мама. Я, конечно, еще не силен во всех тонкостях чиновничьего мздоимства, может, у этих резолюций и иные формулировки, но суть остается прежней.

Мать молчала, а сын перевел дух и продолжил:

– Отца же я перестал уважать, когда он продал «Инвест» и тоже полез в это болото. Занимаясь компьютерами, он хоть способствовал прогрессу нашей страны, а нефть… Что такое нефть? Забил трубу в скважину и качай ее себе на здоровье для проклятых капиталистов. Минимум затрат, максимум прибыли. Минимум рабочих мест, истерзанные леса, опустошенные недра… Никакой добавленной стоимости. А что делать другим, у которых нет ни деда-министра, ни отца – финансового воротилы? Ты когда-нибудь задумывалась об этом, ма? У нас уже столько продавцов, официантов и проституток, что на всем процветающем Западе такого количества не найдешь. Где наука, мама? Где хай-тек? Где инновационный бизнес? Нет их. И не дадут нам их развить. Запад устраивает сегодняшний порядок, когда он качает из России самое дорогое, что у нас есть: ее ресурсы и ее мозги. И так будет дальше. Мы превратимся в Мексику или Колумбию, если не научимся защищать свои интересы. А защищать их можно только силой. С оружием в руках.

– И что же вы, готовите новую революцию? Не много ли их для бедной России? – съехидничала Марина Кирилловна.

– Не бойся, мама, тебя мы не тронем, – успокоил Алексей. – Мы же сами дети той «пятой колонны», которая разваливает Россию. Мы не станем отцеубийцами, не будем громить приватизированные вами заводы и скважины, не тронем даже фешенебельные бутики. Нет, мама, мы просто сделали свой нравственный выбор. Каждый для себя лично. Мы – дети московской и провинциальной элиты – хотим пойти служить рядовыми в Российскую армию. Обязательно в воздушно-десантные войска и с обязательным условием, чтобы нас после учебки отправили в Чечню. Только так мы можем искупить кровью ваш позор за развал великой страны. Чтобы потом не стыдно было смотреть в глаза соотечественникам, что я, мол, сын такого-то олигарха, нахапавшего миллиарды на разграблении родины.

– А как же реформы и демократия? – развела руками жена бизнесмена. – Или этого всего нет? Я что-то не понимаю.

Теперь Алексей вскочил с тахты и стал нарезать круги по материнскому кабинету.

– Какие к чертям собачим реформы, мамуля! – восклицал он отрывисто. – В Великую Отечественную войну, когда полстраны было оккупировано немцами, падение национального производства составило всего 27 процентов, а за годы ваших «реформ» оно сократилось более чем в два раза. Какая может быть демократия, когда получение депутатского мандата зависит только от толщины кошелька. И это ты называешь демократией? Нет уж, живите сами в такой стране, а я буду воевать за другую!

– Эх, угораздило же меня родиться в дикой стране, – тяжело вздохнул Иван Асташев, когда мы шли по протоптанной в снегу дорожке вдоль берега речки Ушайки, в которой водились огромные хариусы, к ее устью, где она впадала в большую реку Томь. – А так. Жил бы в Санкт-Петербурге или хотя бы в Москве. Томск, как в России Москва, в нашем царстве тоже второй город. И если б мой папаша был, скажем, московским генерал-губернатором, это ж представить себе страшно, сколько бы у меня денег-то было. Я бы сразу карету себе модную завел. Запрягали бы ее только белыми рысаками. И, представляешь, Петруша, подьезжаю я в такой карете в ассамблею или ресторацию, а кучер-то у меня весь в белом, в напудренном парике. Швейцар в ливрее со всех ног бросается открывать дверцу кареты. И вот выхожу я, в генеральском мундире с золотыми аксельбантами, ордена сверкают у меня на груди. Захожу в залу. Кавалеры склоняют головы в почтении, а дамы прямо трепещут и переговариваются меж собой: «Какой красавчик!».

Я шел, скрипя валенками по свежему, выпавшему за ночь снегу и думал о том, как могут отличаться дети от своих родителей. Отец – рубака, воевода. Ему, кроме баталий да его терема, ничего в жизни больше не нужно. А сын вот совсем другой. Видать, материнская кровь в нем взяла верх, и потянуло его к роскошной жизни, дворцам да фонтанам.

– А позволь полюбопытствовать, любезный мой Иван Васильевич, каково состояние у твоего батюшки? – как бы ненароком спросил я.

– Ты про деньги, что ль? – простодушно переспросил Иван.

Я утвердительно кивнул головой и добавил:

– А еще, сколько душ крепостных? Может, какие-нибудь заводики или мануфактуры Василий Афанасьевич имеет.

– Ну, крепостных у нас нет. Царь того не велит. А дворовых людишек с десяток наберется.

– Да, не велико состоянице-то, – посочувствовал я.

Тут товарища моего такая обида взяла, что он даже схватил меня за грудки.

– Ты говори, да не заговаривайся, офицеришка. У отца моего два железных завода на Урале и три рыбных фактории на океане. А приискам золотым и серебряным несть числа. Только папаша их пока на секретной карте держит. Боится, что государь в казну заберет, потому и не разрабатывает. И в Сибири, и в Америке. Да вообще, они с иркутским воеводой всю Америку до самой земли Калифа промеж собой поделили. А там богатств… Только вот янки, французы, испанцы всякие лезут. Пока отбиваемся. А ежели прогоним Романовых обратно в Европу, представляешь, как царь моего батю озолотит. Слышал, наши Яицкий городок взяли. Скоро Оренбург падет, и тогда весь юг у Екатерины голым станет.

Мы уже вышли на берег большой замерзшей реки, где, со слов моего провожатого, вот-вот должны были начаться интересные состязания, но я все же успел закончить наш разговор:

– Относительно последних твоих слов, Иван Васильевич, я имею очень большие сомнения. Нет у Татарии такой силы, которая бы могла противостоять армии Ее Императорского Величества. И я склонен полагать, что не Орда возьмет Петербург и Москву, а семеновцы и преображенцы войдут в Тобольск и Томск. И тогда моя помощь тебе может очень пригодиться. Я почему про состояние батюшки твоего спрашивал? Ведь в империи деньги – всего полдела, их надо еще умело ко двору представить. В России все от должности зависит. Если есть у тебя должность, то и деньги у тебя имеются. А нет чина – извините, богатеть не положено. И лишь тот может быть богатым, кто верных людей среди чиновников имеет. Иначе можно всего лишиться. А можно и зажить на широкую ногу в Москве или даже Санкт-Петербурге, как ты мечтаешь. И пусть приказчики да управляющие порядок блюдут на твоих заводах и приисках, а денежки тебе будут капать. Правда, и в государеву казну тоже.

Тем временем представление начиналось. На оба берега Томи вывалила уйма народу. Некоторые – самые отважные и безрассудные – даже столпились на льду, чем вызывали законное возмущение береговых зрителей. По словам Ванюши, население Томска в ту пору составляло почти восемь тысяч душ. Из них добрая половина сейчас окружала ледяное ристалище.

Нам повезло. На правом – высоком – берегу Томи раскинули шатер для местной знати. Поскольку мой спутник принадлежал к самой верхушке здешнего общества, толпа ворчала, но расступалась, пропуская нас к шатру. Пропустили нас и стражники – два здоровенных татарина, завернутых в расшитые золотом халаты, в смешных шлемах с конскими хвостами, с кривыми саблями и круглыми жестяными щитами.

В шатре народу было немало, но поменьше, чем на улице. Весь асташевский «теремок», как его ласково называли горожане, за исключением бабки Пелагии, а также городской голова князь Черкасский со своим семейством (женой и двумя дочерьми на выданье), архиерей и мулла, богатые люди Томска – купцы Шумиловы, Петр и Михаил, Коломыльцев, Мыльников, Серебрянников, а также Калина Касимов, единственный из купцов неславянской внешности. Как мне потом удалось выяснить у Ивана, он был бухарцем.

На речной лед стали съезжаться конники. Пересчитывая их, я сбился на пятом десятке. Среди них были и татары, и русские, и еще какие-то здешние аборигены. Особенно поразили меня лошади. Здесь они были не такие, как в России. У нас беговые лошади – это ласточки, ее только отпусти, она сама полетит. Эти же не были чистых кровей, но по выносливости, резвости и силе превосходили наших. Наездники лихо гарцевали на льду, демонстрируя собственную удаль и стремление победить в заезде. Вдруг все семь томских церквей разом ударили в колокола, и лошади лавиной сорвались, подняв снежно-ледяную пыль. Вскоре наездников нельзя было разглядеть в этой искрящейся на солнце взвеси. Толпа загалдела и заулюлюкала от восторга. А сверкающее облако все уносилось от нас дальше и дальше, пока окончательно не скрылось с глаз за речной излучиной.

– И на какое расстояние заезд? – полюбопытствовал я у Ивана.

– Пока лошади из сил не выбьются. До последнего наездника, усидевшего в седле.

Его ответ вызвал у меня недоумение, и я спросил еще раз:

– Но ведь так можно долго ждать? Зрителям ведь будет не интересно?

На что сын воеводы меня успокоил:

– На такой скорости лошади долго не выдержат. Солнце еще в зените будет, когда на санях привезут победителя. А пока нас ждет забава покруче. Ты на реку смотри.

И впрямь, на льду возникло еще большее оживление, чем перед заездом. Как на параде, а точнее, при наказании шпицрутенами, друг против друга выстроились две шеренги московитян. Только в одной из них Были русские, а в другой – татары. Все в легких рубахах, некоторые даже без них, несмотря на крепкий мороз. Мне так и в тулупе было не жарко. Поэтому я смотрел на них, поеживаясь.

– Сотня на сотню, – пояснил мне Иван.

– Эх, невтерпеж! – раздался за моей спиной громкий рык.

Я обернулся и увидел, как купец Коломыльцев, верзила и Буян, скидывает со своих богатырских плеч бобровую шубу и говорит Касимову:

– Айда, брат Калинушка, тряхнем стариной, покажем, кто первый купец на томской земле.

Бухарец хитро улыбнулся, но встал, снял свой золотой, утепленный войлоком, халат и ударил рукой по руке Коломыльцева в знак согласия:

– Айда, брат!

Но не успели эти двое покинуть шатер, как обиженный возглас остановил их:

– А я?

Это купцу Серебрянникову поохотилось почесать кулаки.

– А у тебя нет соперника, Алексашка. Посему отдыхай, – урезонил коллегу Коломыльцев.

Но от Александра Ивановича избавиться было не так-то просто. Он подскочил к одному из охранников-татар, обнял его и, ничего не говоря, посмотрел тому в глаза. Татарин тут же избавился от халата, шлема, сабли и щита, и, закатывая у рубахи рукава, побежал вслед за купцом на реку.

Господи, что тут началось! Отродясь такого не видывал. Двести мужиков молотят друг друга на чем свет стоит. И ни возгласа, ни вскрика, ни всхлипа. Лишь только уханье и аханье, а еще треск рвущихся рубах и поломанных костей. Что меня поразило в этой потешной баталии: никто – ни русские, ни татары – не бил друг друга по лицу и не пинал ногами, а ежели кто падал, того вообще больше не трогали.

Через полчаса на арене не осталось и половины бойцов, через час дрались всего восемь человек, и трое из них были моими знакомцами – купцами из нашего шатра. Первым из них пал Александр Иванович. Лысый кузнец-татарин так дал ему под дых, что Серебрянников, ойкнув, опустился на колени. Потом и Касимов пал. Тут уж Коломыльцев постарался, уделал его своим кулачищем. Осталась последняя пара – купец против кузнеца. Они еще долго метелили друг друга по бокам, потом отбежали в разные стороны каждый шагов на пять и с диким криком «Ура!» ринулись навстречу. Столкновение их могучих тел было такой силы, что мне показалось: лед на Томи вот-вот проломится. Потом они еще несколько мнгновений стояли друг против дружки, как бы удивленные, и рухнули на лед разом.

К ним сразу подбежали ранее выбывшие из схватки бойцы. Стали обтирать снегом их окровавленные туши. Откуда-то появилась бутыль с водкой. Победителей приподняли, поднесли каждому по полной до краев чарке. Выпив, те вскоре пришли в себя, обнялись, как друзья, и трижды поцеловались.

Это послужило знаком начала веселья для всей толпы. То там, то сям засновали лоточники с кренделями, пирогами и бутылями. И хоть цена на водку и закуску у них, по сравнению с шинками, кусалась, народ не жадничал, а вовсю выпивал и закусывал.

А лучших кулачных бойцов уже подводили к нашему шатру. Городской голова князь Черкасский, за отсутствием воеводы, приготовился награждать победителей. Стражники поставили перед ним большой ларец, более похожий на сундук. Кузнецу из толпы выбросили его малахай, а Коломыльцеву раскрасневшаяся от пережитых чувств наша тетка Елена протянула его соболью шапку. Черкасский под одобрительный гул народа наполнил каждый из головных уборов золотыми монетами.

Мне подумалось, если уж за выигрыш в кулачных боях здесь отваливают столько денег, какой же тогда богатой должна быть эта страна? Украдкой, пока зрители в шатре ликовали, я взглянул на Мари. Она была такой хорошенькой в своей лисьей шубке, но задумчивой. Может быть, думала о том же, что и я. Почувствовав, что на нее смотрят, девушка обернулась и, уловив мой взор, полный обожания и восхищения, приветливо улыбнулась, обнажив белоснежные зубки.

Иван товарищески хлопнул меня по плечу, мол, не увлекайся. Я намек понял и стал, как все, рукоплескать самым стойким драчунам.

А там u лучшего наездника привезли. Им оказался тоже сын купца – Михаилы Шумилова. Что тут началось в нашем шатре! Счастливый отец бросился с объятиями к избитому Коломыльцеву, на котором еще не всю кровь вытерли, и давай его тискать. А когда сынка его подвели к шатру, трудно было узнать в этом заснеженном, озябшем до костей наезднике, с одежды которого свисали сосульки, купеческого отпрыска. Парню князь также отсыпал шапку золота. А счастливый отец тут же объявил собравшимся, что во всех его шинках сегодня первую чарку водки гостям в честь сей знаменательной победы будут подавать бесплатно. Коломыльцев объявил про две дармовые чарки в своих заведениях, на что Шумилов ответил тремя. Кулачный боец поддержал его. Этим щедрость купцов ограничилась.

Дикая страна!

– Христос воскрес!

– Воистину воскрес!

Марина Кирилловна и Лариса Ивановна троекратно якобы расцеловались, едва прикоснувшись щекой к щеке, ибо губы у той и у другой были накрашены.

Мужчины просто крепко пожали друг другу руки. И пошли в дом.

На этот раз стол был накрыт в гостиной, где, несмотря на довольно теплый, солнечный день, какие обычно выдаются на Пасху, был растоплен камин. Но в помещении было нежарко, ведь работал и кондиционер.

Аксакова отметила перемены в Кирееве. Она не видела его больше месяца. После смотрин он еще пару раз приходил заниматься с Аленкой, а после сказал, что девушка готова по истории к поступлению в любой ведущий вуз страны, он оставил ей список необходимой литературы, с которой желательно еще ознакомиться, свои же уроки он считает лишней тратой денег и времени.

Сейчас, одетый в серую шерстяную тройку от «Хьюго босс», небесно-голубую рубашку из чистого хлопка, в дорогом галстуке, он походил на преуспевающего европейского бизнесмена, но никак не на учителя истории из Сибири. Да еще прическа.

Обычно взъерошенный, теперь же он был модно подстрижен. Парикмахеру удалось стильно выделить наметившуюся седину на висках. Настоящий джентльмен! Не то что некоторые.

Ее муж сегодня значительно проигрывал бывшему репетитору. Во-первых, он был в обыкновенном свитере. К тому же перекошенный и кособокий: левое плечо заметно выше правого. Понятно, что из‑за наложенных бинтов. Во-вторых, кислая мина. Да, может быть, и больно, но при гостях можно же было взять себя в руки хоть на час!

Марина Кирилловна также обратила внимание и на метаморфозы, произошедшие с Ларисой Ивановной. Ее подруга заметно преобразилась. Причем в лучшую сторону. Из ее облика исчезла некая недоделанность, неестественность, столь часто присущая женщинам незамужним. Состояние постоянного поиска, в котором в течение уже многих лет пребывала госпожа Лебедь, теперь сменилось умиротворенным довольством и самоуверенностью. Аксакову это раздражало, можно сказать больше – бесило. Ей было тяжко лицезреть, насколько элегантно и гармонично сидит на ее подруге светло-бежевый брючный костюм. Раньше Лариска такой ни за что бы не надела. Свободного покроя, не стесняет движений, ничего негде специально не оголяет. Но вот это самое безразличие к тому, как воспримут тебя окружающие, особенно мужчины, и придавало костюму столь обворожительный шарм. Тот, кто придумал эту одежду, – талантливый и наверняка очень дорогой заграничный кутюрье, мыслил именно так.

В джинсах и легкой маечке без рукавов от «Труссарди» Марина Кирилловна чувствовала себя не в своей тарелке, ибо ее туалет на порядок уступал наряду подруги.

Она была в курсе, что Киреев практически живет у Лариски, но вещи свои из общежития к ней не перевозит. На что подруга ей постоянно жаловалась. А Марине Кирилловне ее слова были, как бальзам на душу.

– А как поживает Любаша? – спросила хозяйка Владимира Валерьевича нарочито громко, чтобы слышала Лариска.

– Кто такая Любаша? – встряла в разговор любопытная подруга.

И Марина Кирилловна с нескрываемым торжеством ответила:

– А ты у Володи спроси.

Лариса Ивановна повернулась к своему мужчине и повторила вопрос теперь уже лично ему.

Надо отдать должное выдержке Киреева, он почти не смутился и спокойно ответил:

– Это моя соседка по общежитию. Насколько мне известно, она поживает в настоящий момент неплохо. Собирается замуж за водителя маршрутного такси.

Госпожу Лебедь ответ явно не удовлетворил. Но она поняла смысл Маринкиного вопроса и с ядовитостью, на какую способна только уязвленная женщина, смерила хозяйку дома испепеляющим взглядом.

Но здесь появились дети, и пикировка двух дам отошла на второй план. Страховщица повосхищалась, как они выросли и повзрослели, особенно Алешенька. Она даже подошла к юноше и демонстративно погладила его по спине, сказав при этом «Богатырь!». Про Аленку она ничего не сказала. Да и та, в свою очередь, смотрела на Юлькину мать неласково и никак не могла взять в толк, что мог найти Владимир Валерьевич, человек со вкусом, в этой жеманной и неумной старухе.

Пасхальный стол у Аксаковых был на уровне. Тетя Клава постаралась от души. Даже Марина Кирилловна, что случается чрезвычайно редко, приняла участие в приготовлении некоторых блюд. А Аленка раскрасила яйца масляными красками под хохломскую роспись.

После разбития пасхальных яиц, а также торжественного поедания их и пасхального кулича, собравшиеся стали просто выпивать и закусывать. Мужчины налегли на «Абсолют», а женщины остановили свой выбор на мартини. Лишь только Аленке, как еще несовершеннолетней, Клава, дежурившая на протяжении всего застолья на кухне, с разрешения матери приготовила легкий коктейль со льдом из апельсинового сока и мартини. Алексею тоже родители предложили чего-нибудь поменьше градусом, но молодой человек настоял на водке, взяв обязательство не гнаться за старшими и ограничивать себя в выпитом.

После третьей или четвертой рюмки Аксакова, как всегда в обществе своего ученого коллеги, потянуло на любимую тему.

– Как продвигается работа над диссертацией? – как бы невзначай поинтересовался он у Киреева.

– Спасибо. Все нормально, – последовал холодный ответ. – Сдал Могилевскому черновик.

– Это уже интересно, – зашевелился Андрей Александрович. – И какую же роль сыграло сибирское казачество в войне с Пугачевым?

– Самую что ни на есть активную, – уклончиво ответил гость.

Аксакова такой ответ явно не удовлетворил, и он велел сыну разлить еще по одной.

– За правду, совесть и справедливость, – провозгласил тост Андрей Александрович.

– Полностью тебя поддерживаю, отец, – высказал свое мнение Аксаков-младший и допил водку, оставшуюся от предыдущего тоста.

Киреев же едва пригубил налитое.

– Значит, ты, Володька, сдрейфил, передумал идти наперекор официозу, смирился и решил защитить дежурную кандидатскую диссертацию. Она будет пылиться где-нибудь в архиве мертвым грузом, и никто в нее никогда не заглянет, даже из любопытства, потому что ничего нового там нет, – вынес свой вердикт Андрей Александрович.

– А ты думал, что я, как протопоп Аввакум или Джордано Бруно, пойду на костер не за свои, заметь, а за твои бредовые идеи?! – вспылил историк и выскочил из‑за стола.

Научный диспут явно перерастал в нечто более серьезное, грозящее непредсказуемыми последствиями. Женщины испуганно смотрели на мужчин, оставив обсуждение весенней коллекции Версаче, и явно недоумевали по поводу причин, вызвавших такую бурю эмоций.

– Пойдем на веранду, Галилео Галилей, покурим и спокойно обсудим возникшую ситуацию, – предложил хозяин дома.

Алексей, сгоравший от любопытства, увязался за старшими. Он тоже уже курил.

– У меня к тебе всего пять вопросов. Ответишь – правда на твоей стороне, замешкаешься – она где-то в другом месте, – начал разговор по душам Андрей Александрович.

Киреев промолчал.

– Первый вопрос: зачем Наполеон, великий стратег, как безумный рвался в Москву, когда царь и правительство находились в Петербурге? Достаточно было взять столицу, и война была бы выиграна. Он Бородине положил половину своей армии. Чтобы посидеть в древнем московском Кремле?

Владимир Валерьевич выпустил изо рта клубок ароматного дыма от сигареты «Мальборо» и рассмеялся:

– Ты же знаешь, Андрей, что великие люди иногда совершают вещи, для понимания нас, простых смертных, недоступные.

– Это не ответ, а лишь изящный уход от ответа, – констатировал Аксаков и продолжил. – Вопрос второй: зачем Петру Первому понадобилось переносить столицу в Санкт-Петербург? Нужен был портовый и торговый город на Балтике, окно в Европу, но столицу-то зачем было переносить в топи и болота? Московский климат гораздо для жизни приятней.

Киреев загасил сигарету и коротко сказал, что ответил и на этот вопрос в первый раз.

– Ладно. Идем далее, – не унимался неугомонный вопрошатель. – Почему Екатерина Вторая именно в 1775 году начала проводить губернскую реформу?

– Возникла историческая необходимость упорядочения управления империей.

– А почему именно в этот момент, а не годом раньше?

– Я понимаю, к чему ты клонишь, Андрей. Но ты сам-то не допускаешь мысли об обыкновенном совпадении? – ответил вопросом на вопрос Киреев.

– Не слишком ли много совпадений? – в свою очередь спросил хозяин дома и задал свой четвертый вопрос: – А скажи-ка мне, ученый муж, почему это испанцы, португальцы, голландцы, британцы, французы – в общем, все цивилизованные народы Европы – огнем и мечом завоевывали свои колонии? А у нас, прямо как в сказке, по щучьему велению, по моему хотению, раз – и припала к империи половины Азии, от Урала до Чукотки, да еще чуток Америки прихватила. Ужель такие бравые казачки были у Ермака Тимофеевича, что пятью сотнями смогли справиться со всеми народами и племенами, населявшими Великий Лес и Великую Степь?

Владимир Валерьевич закурил новую сигарету и ответил усталым голосом, давая понять, что данный разговор ему явно наскучил:

– Мы, кажется, касались как-то этого вопроса. Я думал на эту тему и единственное объяснение этого феномена вижу в дальновидной, продуманной колонизаторской политике российских правителей.

Аксаков картинно вздохнул и вымолвил:

– Теперь уже в вашей исторической версии и слово «феномен» появилось. А теперь объясните мне, пожалуйста, господин хороший, несколько таких «феноменов» из времен царствования Ивана Грозного. Если вас, конечно, не затруднит. Самый красивый собор в Европе стоит на Красной площади в Москве и построен он в честь какого-то юродивого калеки – Василия Блаженного. Феномен. Царь Иван Четвертый, по официальной версии, был женат семь раз, тогда как православная церковь разрешала всего четыре брака. Феномен. Иван Грозный то является великим стратегом: берет Казань, выигрывает Ливонскую войну, то сходит с ума и начинает мочить своих подданных: развязывает опричнину, громит свой же российский город Новгород. Феномен. Несколько раз отрекается от престола. Его опять венчают на царствование. Сажает на трон какого-то безродного татарина Симеона Бекбулатовича. Сплошные феномены…

Историк не сдержался и заливисто захохотал, потом обнял университетского товарища за плечи и процитировал:

– Умом Россию не понять, аршином общим не измерить…

Молчавшего доселе Алексея задели эти слова, он очень не хотел, чтобы последнее слово осталось за гостем, поэтому спросил отца:

– Пап, а ты сам-то что думаешь по этому поводу?

– Это будет длинная история. И если вы готовы ее выслушать, то без выпивки нам тогда не обойтись.

Сына и гостя Андрей Александрович проводил в библиотеку, усадил их в кресла поудобнее, сам же на минутку заглянул в гостиную, извинился перед дамами за долгое отсутствие и проинформировал их, что оно продлится еще некоторое время. Затем, прихватив начатую бутылку водки, блюдо с какой-то закуской и три рюмки, еще раз извинился и удалился.

– Брак – дело ответственное, господа. Никогда не женитесь, не подумавши, иначе можете оказаться в такой же ситуации, в какую попал царь Иван IV. И хотя Анастасия Романовна Захарьина, видимо, была очень хороша собой, но терять из‑за нее голову царю явно не следовало. Тем более, допускать к управлению государством ее родню. К тому же баба она оказалась весьма сварливая, родила мужу двух сыновей, Дмитрия и Ивана, а потом так допекла бедного их отца, что тот умом двинулся от разных придирок и пошел по Москве дурачиться, народ веселить. За что и кличку получил Васьки Блаженного. Василий – по-гречески «базилевс», царь, значит. А детей-то его родня поделила. Старший Димка попал в руки бабкиной по отцу родни – Глинских. А младший Ванька остался при матери, в роду Захарьиных-Романовых. Пока Дмитрий был жив, царство не лихорадило. Русские дружили с татарами и другими инородцами, населявшими страну, а на Запад смотрели с недоверием и опаской. Но случилась трагедия: десятилетний Дмитрий, купаясь в реке, утонул. Тогда на царство венчается его брат Иван Иванович. К власти впервые приходят Романовы и Захарьины, чьи земельные вотчины на Псковщине, и они уж больно ориентируются на Запад. Другим же знатным ордынским боярам такая политика не нравится. И Романовы развязывают в стране настоящий террор. Первый виток опричнины. Новгородская трагедия. Массовые казни неугодных бояр. И такой беспредел творится почти десять лет. Пока оставшимся в живых боярам эта кровавая вакханалия окончательно не надоела и они не заставили Ивана отречься от престола. А на трон возвели, похоже, его престарелого дядю – сына Иван Третьего – Симеона, который, венчаясь на царствование принял имя Иван. Теперь уже ордынцы начинают разделываться с западниками. На арену выходят такие личности, как Малюта Скуратов и Василий Грязной. Вновь пошли в ход дыбы и плахи. Гражданская война продолжается. Иван-Симеон умирает, и власть переходит к его сыну Федору. Не было никакого грозного царя, была грозная эпоха, когда власть переходила от одной партии к другой. Пойдем далее. Официальная версия считает царя Федора Ивановича бездетным. Однако мне почему-то думается, что у него был наследник, и звали его Борис. Только нам он известен как узурпатор, не имеющий права на власть, под фамилией Годунов. Не сестрой Борису была Ирина Годунова, а матерью – законной женой царя. А далее все более или менее известно. Судьба Годунова трагична, как и судьба его наследника Федора. Убит сразу после рождения. К власти приходят Шуйские, Голицыны, Романовы. В стране начинается смута, которая длится восемь лет. Ибо жив еще один законный наследник престола – царевич Дмитрий, сын Ивана Ивановича. Официальная история выводит его под именем Гришки Отрепьева. Чего вы хотите – отребье! Какой из него царь? Лжедмитрий Первый погибает, но откуда ни возьмись появляется Лжедмитрий Второй – Тушинский вор. Но почему-то и жена первого «самозванца» Марина Мнишек, и мать его Мария Нагая признают в нем законного наследника престола. Начинается охота за ним. Романовы достигают своего – царевич гибнет. Но вот жена его, польская аристократка, почему-то ведет себя странным образом после гибели мужа. Она не бежит в Европу к своей родне с малым сыном на руках, а наоборот, направляется в прямо противоположную сторону – на восток, на Волгу, в Астрахань. Под прикрытием атамана Заруцкого. А может быть, своего мужа Дмитрия? Но и здесь их настигают противники. Заруцкого посадят на кол, Марина закончит свои дни в тюремном застенке, а «воренка» повесят на Спасских воротах. А был ли мальчик? Или, может быть, он чудом уцелел. Через пятьдесят лет после восшествия первого Романова на русский престол именно на Волге начинается очередная масштабная гражданская война, дошедшая до нас как восстание Степана Разина. А еще через век вновь на восточных рубежах империи разгораются новые сражения, якобы с мятежным казаком Пугачевым. И вновь просвечивается идеологическая обработка – Пугало, Пугач…

В этом месте Киреев демонстративно зааплодировал:

– Браво, браво! Да тебе, Андрей Александрович, не бизнесом надо заниматься, а исторические романы писать. Эх как закрутил, всю историю перекроил. И как гладко. Словно сам по векам пробежал и подсмотрел.

– А мне отцовский рассказ понравился. В нем больше логики, чем во всех учебниках по истории, какие я читал, – откровенно признался Алексей.

На что Киреев менторски заметил:

– Молодой человек, история – это не всегда логика и закономерность. В ней чрезвычайно велика роль случая. Поэтому давайте, друзья, оставим все как есть. На этом фундаменте воздвигнуто все здание нашей цивилизации. Не опровергаем же мы теорию относительности Эйнштейна, иначе рухнет вся наша физика.

– Не путай! – повысил голос Аксаков-старший. – Это разные вещи. Одно дело – точные науки, другое – гуманитарные. Разве свобода и рабство есть одно и то же? Я просто выстроил версию, как это могло бы быть. В средние века идеологическая машина работала почище и похлеще нашего. Я в этом нисколько не сомневаюсь. Для обоснования законности своего права на власть Романовы могли выдумать любую сказку, а затем с помощью силы заставить народ в нее поверить. И в самом деле, как ловко у них получилось: Анастасия Захарьина – единственная законная жена законного царя. Федор – бездетный. А остальные – ублюдки и самозванцы. После этого любые небылицы про иноземное иго, от которого окончательно избавили народ Романовы, меня лично не удивляют. Но закабаление собственного населения – заслуга именно этой династии. Насильственная европеизация, разрушение исконно русской церкви – тоже.

– А про Екатерину, Петра и Наполеона – какие у тебя версии, отец? – задал вопрос Алексей.

Андрей Александрович сам уже устал от произнесенной пламенной речи и тихим, обыденным голосом ответил:

– Это уже просто. Восстание Пугачева – это последняя война с Русью-Ордой. Ее Романовы выиграли и вошли в Сибирь. К империи добавились обширные территории, поэтому потребовалась срочная губернская реформа. Они заставили сибиряков креститься по-новому (ведь подавляющее большинство населения придерживалось старой веры), переписали церковные книги, уничтожили все архивы. Единственное, что не смогли Романовы переделать, – характер, ментальность, как сейчас говорят, населения. Даже сейчас Россия до Урала и Россия за Уралом – это практически две разные страны, населенные совершенно разными людьми, хотя и говорящими на одном языке. Как ментальность населения южных штатов США (потомков конфедератов) отличается от северян, так и в нашей стране общественное поведение, его стереотипы существенно разнятся в центральных и сибирских областях. Только в Америке войну у рабовладельцев выиграли демократы-янки, а у нас крепостники-западники уничтожили военную демократию Орды. Что же касается переноса столицы в Петербург Петром Первым, то в этом был свой резон. Орда в любой момент могла проснуться, и куда было деваться узурпаторам? От Москвы до границ далеко, а в Питере сел на корабль – и прощай, немытая Россия. Наполеон же откуда-то, видимо, из ватиканских источников, узнал, что Москва некогда была столицей огромной империи, которой подчинялась вся Европа. И завоеватель мира не мог пройти мимо этого города, ибо тогда все его походы не имели 6 логического завершения и победа была 6 неполной…

В первых числах февраля с фронта вернулся дядя Митяй. Его ранило в ногу под Оренбургом, и теперь он ковылял на костылях. Но это не мешало ему с резвостью здорового выпивохи перемещаться по шинкам, где он всякий раз вещал любопытным о блестящей победе Орды под Оренбургом. Собравшиеся слушали байки бывалого казака, раскрывши рты, а расчувствовавшиеся трактирщики подносили инвалиду чарку за чаркой, не требуя никакой платы.

– Значится, так, – начал в очередной раз свой рассказ Митяй в шумиловском шинке, что напротив гостиного двора, куда мы с Иваном вовремя заглянули. – Случилась сия баталия в канун самого нового года. В городе голод уже начался, с дровами туго стало. Тут и надумал ихний губернатор, ентот самый Рейн-сдорп, конфузию нам учинить…

В этом месте казак сделал паузу, дожидаясь очередного подношения. Осушил чарку и стал закусывать соленой капустой. А народу его стол облепило человек с дюжину, не меньше. Среди них и нетерпеливые попались, стали Митяя шпынять, мол, что дальше. А казак знай себе хрустит капустным листом и хрустит. Тогда половой поднес ему еще чарку. Митяй махнул водочки и заговорил:

– …прознав от шпиенов, что Великий Царь отбыл в Тобольск, славный Салават в родную Башкирию, а Михаила Толкачев в Яицком городке, вышли из крепости супостаты тремя колоннами, со знаменами. Тыщи две солдат и аж 27 орудий. Главным у них был енерал Валленштерн, а подсобляли ему бригадир Корф и премьер-майор Наумов, этот уже русак, продажная душа. А удумали они атаковать аж саму цареву ставку в Большой Орде. Только наши атаманы тоже не лыком шиты. Василий Афанасьевич за старшего остался. Увидав неприятеля в чистом поле, он аж в ладоши хлопнул от радости. Вызвал к себе сотников Максимку Шигаева и Митьку Лысова и приказал заряжать все наши пушки, а коннииу пока в засаде попридержать. Подпустили солдат поближе, а потом как вдарили по ним залпом изо всех орудий, а опосля конники как из засады-то выскочат с диким татарским «Ура!», с пиками наперевес. И такой тут страх на врагов напал, что даже спасаться не удумали…

Хитрый казак замолк на самом интересном месте. Недовольные слушатели – сразу к шинкарю, а ну давай, наливай герою. Тому деваться некуда. Третья чарка – и снова задарма. Загасив огонь в груди, Митяй продолжил повествование:

– И гнали наши их наподобие овец, и пиками кололи, и в полон брали. Поболее двух сотен оренбургских солдат остались на том поле брани, еще сотню пленными захватили, а раненых – не счесть. Тринадцать пушек в этой баталии мы отбили.

– А как же тебя, Митяй, угораздило в такой виктории ранение заработать? – спросил один охотник.

– Дык же и в антихристовом воинстве не все овцы, храбрые люди тоже имеются. Приглядел я одного офицерика. Лечу к нему на своем вороном. Думаю, сейчас я тебя, как рябчика, на пику-то насажу. А он, подлюка, и не бежит вовсе, а стоит как вкопанный на месте и целится в меня из своего пистоля. Я уже в двух шагах от него, вот-вот пика в грудь его воткнется, а он как шардабахнет в меня. Хорошо, что Киргиз на дыбы встал. А так бы лежать мне на том широком поле близ городу Оренбургу. Но ногу-то он мне порядком разворотил. Теперь полгода надо ждать, пока кости срастутся. Эх, жаль, без меня Москву возьмут.

Митяй так расчувствовался, что даже пустил слезу для виду. За что ему вновь поднесли дармовую чарку.

Но сгрудившиеся вокруг стола томичи не отпускали просто так уже порядком пьяного казачка, а приставали к нему с просьбами рассказать еще что-нибудь о войне.

Митяй покочевряжился малость, но потом уступил пожеланию почтенной публики и начал очередную байку:

– Губернатор ихний Рейнсдорп супротив нашего Василия Афанасьевича – дурак дураком. Это надо ж было удумать, чтобы выпустить из тюрьмы клейменого каторжника Хлопушу и послать его как парламентера к нашему воеводе, чтобы, дескать, ордынцы дурака не валяли, а сдавались, покуда целы. А за ето дело Рейнсдорп пообещал Хлопуше свободу и деньги. А каторжник, не будь дураком, как пришел к нашему воеводе, так и повалился ему в ноги. Мол, прости меня, не по своей воле я в это ярмо влез. Асташев-то наш – мужик толковый, он поговорил с Хло-пушей по душам да рискнул принять его в наше войско. Я сам – не робкого десятка, но такого рубаки, как Афанасий Тимофеевич Соколов (так зовут теперь Хлопушу) не видывал. Один пятерых драгун одолел. Теперь Афанасий Тимофеевич народ на уральских заводах подымает да в нашу армию зачисляет. Важным человеком стал. Есть и другой новый выдвиженец, показавший себя в баталиях, – Емельян Пугачев. Казак бесстрашный и умный. Он у Асташева теперь правая рука. А тоже без роду без племени. Вот как на войне люди себя делают!

Тут Митяй приметил мою физиономию и запричитал от радости:

– А, твое благородие, голубчик Петр Андреевич. Как там обучение мамзели продвигается? Василь Афанасьевич шибко ентим вопросом интересуются. Приветец я вам от него привез, а еще от вашего старого знакомого Швабрина. Он тепереча за главного остался в Белогорской крепости и, кажись, свадьбу готовит с поповской-то племянницей.

Я рванулся к пьяному трепачу, сжав кулаки. И только Иван силой удержал меня, иначе бы я, точно, набил морду старому вруну.

– Ах, мои пардоны, сударь, – продолжал издеваться надо мной проклятый казак. – Али вам молодая попадья тож по нраву была? Видать, не судьба?

– А на что ему теперь попадья? – раздался незнакомый пьяный голос. – Он и так как сыр в масле катается в воеводи-ном теремке.

Здесь уже настала моя очередь удерживать Ивана от безрассудства. В его руке, откуда ни возьмись, появился острый и длинный кинжал. Он уже кинулся на обидчика, бородатого мужика в овчинном тулупе, но я вовремя вывернул ему руку, и кинжал выпал, воткнувшись лезвием в пол. Я подобрал оружие и вытолкнул своего товарища за дверь в вечернюю стужу.

Вечером в пятницу пасхальной недели, когда Аксаковы уже готовились ко сну, раздался звонок. В унисон ему глухо залаял солидарный Черчилль. Звонили с улицы, от калитки. Хозяин еще сидел за компьютером, просматривал заключение экологов по плану обустройства месторождения, а Марина Кирилловна, уже лежа в постели, листала модный женский журнал, ожидая заработавшегося супруга.

Андрей Александрович набросил на плечи куртку и пошел узнать, кому это не спится в столь поздний час. Вдруг дверь в дом резко распахнулась, чуть не слетев с петель, и эхо стало разносить по всем трем этажам грохот тяжелой обуви о паркет и лязг металла. Марина Кирилловна, накинув поверх ночной рубашки махровый халат, вышла из спальни и, спустившись вниз по лестнице на пару ступенек, остолбенела. Настолько поразила ее картина, увиденная в гостиной. Множество людей в камуфляжной форме, в масках с узкой прорезью для глаз, с автоматами, казалось, заполнили собой весь первый этаж. Ее муж, который никого и никогда не боялся, сейчас стоял у камина бледный и испуганный. Его руки были закованы в наручники.

Старший из непрошеных гостей, с погонами, на которых едва различались темные звездочки, увидев на лестнице женщину, выдвинулся в ее направлении.

– Гражданка Аксакова? – спросил он и, не дожидаясь ответа, выпалил: – Налоговая полиция. Вот постановление на обыск.

У Марины Кирилловны сразу все поплыло перед глазами, пол ушел из-под ее ног, и она рухнула, лишившись чувств.

В себя женщина пришла от резкого запаха нашатыря. Алексей поддерживал ее голову, а Аленка подносила к лицу вонючую вату.

Камуфляжный офицер тут же подскочил к ней и стал приносить извинения, мол, такая работа, не надо так нервничать. Но между этими реверансами поинтересовался, где муж хранит свои деловые документы, а также где в доме находятся деньги, валюта и драгоценности.

Осознание ситуации и самообладание вернулись к Марине Кирилловне одновременно. Она не стала отвечать на вопросы фискала, а попросила дочь принести трубку радиотелефона. И демонстративно, прямо перед суетящимися внизу масками, стала набирать межгород.

– Алло, – сказала она в трубку очень громко, чтобы слышал камуфляжный полицейский. – Это приемная министра энергетики? Будьте добры, соедините меня с Кириллом Сайфутдиновичем. Что, совещание? Передайте ему, что звонит его дочь по очень срочному, чрезвычайному вопросу.

Она какое-то время еще молчала в трубку, но полицейские уняли свою прыть и стали передвигаться, как сонные мухи. Старший вообще окаменел в ожидании.

– Алло, папуля, здравствуй! – с нескрываемой радостью затараторила Марина Кирилловна. – Извини, что оторвала тебя от совещания. Но у нас такое творится! Папа, у нас проводит обыск налоговая полиция. Много вооруженных автоматами людей в масках, переворачивают в доме все верх дном. Андрея заковали в наручники. Что? Передать трубку старшему офицеру? Хорошо, папа. Только ты обязательно дозвонись до начальства. А то они весь дом разнесут.

Закончив говорить с отцом, она повернула просветлевшее лицо к офицеру и уже деловым тоном произнесла:

– Это вас. Возьмите, пожалуйста, трубку.

Ей было любопытно наблюдать, как слетала спесь с этого ретивого исполнителя. Вначале он пробовал возражать, что у него, дескать, ордер на обыск, подписанный прокурором, затем стал заикаться, а в конце разговора и вовсе замолк.

– Слушаюсь, товарищ министр. Обыск прекращаем и ждем телефонных указаний от нашего начальства. Всего вам наилучшего, товарищ министр, – с этими словами он передал трубку Марине Кирилловне и спросил: – А как она выключается?

Затем он гаркнул во весь голос:

– Обыск прекратить!

С Андрея Александровича сняли наручники. Люди в масках уселись вокруг длинного овального стола в гостиной и нервно теребили ремни автоматов.

Марина Кирилловна и вовсе освоилась с непрошеными гостями и предложила им чаю. Но полицейские ответили вежливым отказом.

Ждать пришлось недолго. Минут через десять раздался телефонный звонок. Это был начальник областного департамента налоговой полиции. Ему также потребовался старший офицер. Выслушав приказы начальства, главная маска вытянулась по стойке смирно и отрапортовала:

– Слушаюсь, товарищ генерал. Разрешите исполнять.

Марине Кирилловне сверху было забавно наблюдать, как неуклюжие полицейские пытаются привести все в первоначальный вид. Затем большинство масок куда-то исчезло. Остался офицер и двое автоматчиков.

– Уважаемая Марина Кирилловна, примите мои искренние извинения по поводу случившегося. Я надеюсь, что мы не слишком потревожили покой вашего дома…

Победоносная улыбка, появившаяся было на губах хозяйки, просуществовала недолго, ибо следующая фраза налогового полицейского заставила женщину вновь встревожиться.

– …однако супруга вашего, Андрея Александровича Аксакова, мы вынуждены задержать по подозрению в уклонении от уплаты налогов в особо крупных размерах и незаконном предпринимательстве. Вот ордер на его арест.

Камера была тесная и узкая. Два на пять метров. Вдоль обеих длинных стен стояли нары в два яруса. Справа от Аксакова зловонила параша, а слева нудно капал в ржавую раковину не до конца завернутый кран. Все нары были заполнены, часть обитателей, подложив под себя какие-то лохмотья, сидела на бетонном полу в одной и той же позе – обхватив руками согнутые в коленях ноги и положив на них голову.

На громыхание открывающейся двери все они как по команде подняли головы и, щурясь на яркий свет, стали с нескрываемым интересом разглядывать новичка.

– Здравствуйте, – сказал вошедший.

Приветствие типа «добрый вечер» никак не подходило к нынешней ситуации, а других обращений, принятых в этом, новом для него, мире Аксаков просто-напросто не знал.

– Баклан, – констатировала свесившаяся с верхнего яруса заспанная голова. – Завтра позабавимся.

После этой непонятной реплики голова снова упала на лежак, следом за ней опустились и другие. Тем временем надзиратель захлопнул дверь, и камера погрузилась в полумрак. Тусклый и грязный свет исходил лишь от заляпанной краской лампочки на потолке, служившей ночником.

Глаза Аксакова постепенно привыкли к темноте, и он стал осматриваться по сторонам, выбирая свободное место, чтобы присесть. Это оказалось делом непростым, потому что везде, куда бы он ни ткнулся, оказывались либо чьи-то ноги, либо туловище, либо голова. Свободное место было только возле толчка. И он уже направился к нему, но тихий голос откуда-то от черной стены посоветовал:

– Только у параши не садитесь, Андрей Александрович. Идите лучше сюда, я подвинусь.

Аксаков, запинаясь о спящие тела и выслушивая в свой адрес отборный мат, кое-как пробрался к говорящему.

– Сюда, сюда, – давал ему указания голос из темноты. – Вот так. Как говорится, в тесноте, да не в обиде.

Он с трудом втиснулся меж двух прислонившихся к стене молодых парней.

– Вы меня, наверное, не помните, – продолжал незнакомец. – Я у вас в «Инвесте» в бюро ремонта работал. Извеков Сергей. Вы меня потом выгнали за то, что я взломал код вашей «черной» бухгалтерии и залез в нее. Вы меня еще прозвали «криминальный хакер». Ну, вспомнили?

Аксаков тоже откинулся к стене и произнес:

– Как же не помнить? Помню тебя прекрасно. Ты нас тогда заставил здорово поволноваться. Мы долго гадали, кто же нами интересуется: бандиты, налоговая полиция или отдел по борьбе с экономическими преступлениями? А это оказался хакер-одиночка. Постой, да ведь уже года два прошло с того времени. И чем же ты промышлял все это время? И как сюда попал?

Эта болтовня с соседом по камере отвлекала его от тревожных мыслей и позволяла хоть немного расслабиться, не думать о случившемся, о возможных последствиях. Сейчас главной его задачей было дожить до понедельника. Потому что он знал, что с началом рабочей недели жена и его адвокат добьются его освобождения под залог. Он слышал про эту старую ментовскую уловку: хватать серьезных людей в пятницу вечером и оставлять их на выходные в камере с урками, так сказать, на перевоспитание. Аксаков внутренне настраивал себя дать достойный отпор воспитателям. И сейчас благодарил бога за то, что он послал в этот ад к нему хоть одну знакомую по той жизни душу.

– Поболтался я месяц-другой по городу. Куда б ни сунулся с устройством на работу, везде предлагали такие гроши, что все желание трудиться сразу пропадало. А тут объявление в газете на глаза попалось – «эмиграция в Канаду». Забрел я в эту конторку, а там очкарик сидит и женщина, заботливая такая, жена, его. Как узнали, что я компьютерщик, так давай меня сразу обихаживать. Что желаете: чай или кофе? Растворимый или в зернах? Короче, заполнил я их анкеты. А через пару месяцев приходит мне приглашение на интервью в канадское посольство в Москве. Эти, из конторки, меня сразу к себе пригласили. И давай щеки надувать, что это их заслуга. Мол, гонорар им и канадскому адвокату полагается, который все дело ускорил. Заломили аж десять «тонн» баксов. Я им говорю, что нет у меня таких бабок, и шли бы они со своей Канадой куда-нибудь подальше. Я им ни копейки не заплатил, но на интервью поехал. Хотя этот очкарик и баба его предупреждали, что интервью в посольстве теперь отменяется. Ничего подобного. Сел я у них в посольстве в предбаннике в назначенный день, а когда назвали мою фамилию, пошел на собеседование. Поговорили. Мой английский произвел на них впечатление. Все-таки как-никак, а спецшкола за плечами. По-французски немного побазарили.

Это мой второй иностранный язык. Тут к бабке ходить не надо: двадцать три года, холостой, высшее образование, компьютерщик, оба ихних государственных языка знаю. А у них еще тогда программа по привлечению в страну специалистов по высоким технологиям действовала. Я под нее как раз и попал. В Москве в посольстве штампанули в загранпаспорт визу с открытой датой выезда. А в Торонто за месяц в иммиграционном ведомстве оформили мне грин-карт. Более того, на работу устроили, и не куда-нибудь, а в банк Канадиен Империал Бэнк оф Коммерц, сокращенно СиАйБиСи. Три штуки канадских баксов было мое месячное жалование. Не очень высокое (начальник моего отдела получал в два раза больше), но мне хватало. Только через месяц меня обуяла такая тоска зеленая, что хоть вешайся. Я, конечно, понимаю, что у них цивилизованное, гражданское общество, но с таким ханжеством мне никакой цивилизации не надо. Спиртное покупаешь в подвалах супермаркетов. Бутылку, даже шампанского, тебе вначале обернут в глухой бумажный пакет, а затем еще в полиэтиленовый положат. И если полицейский увидит, что ты несешь шампанское без этого дурацкого бумажного пакета, он тебя остановит и оштрафует.

При этих словах Аксаков улыбнулся, вспомнив аналогичный случай, который произошел с ним в Лос-Анджелесе, и сказал:

– Знаю я их порядки. Бывал и в Штатах, и в Канаде.

– Понимаете, Андрей Александрович, они ханжи во всем. Помните, как хотели Клинтону объявить импичмент за то, что он трахнул Монику Левински. Вся Америка наблюдала за этим политическим шоу. В Канаде тоже многие негодовали: президент великой страны, а изменяет жене! Хотя сами эти благородные отцы семейств никогда не прочь в конце рабочей недели отжарить какую-нибудь китаяночку или мулаточку. У них во всем двойная мораль. Одна – для выражения на людях, а другая – для себя. Мне отец рассказывал, что в Советском Союзе так было. Правда?

– Да, Сережа, правда, – ответил Андрей Александрович. – Только не настолько кощунственно, как в Америке. У нас тогда только на партийных собраниях произносили высокие лозунги, в реальной жизни мы делали все совсем иначе, просто жили, как люди. Не слишком богато, но особенно бедных в то время не было. Но самая главная наша особенность заключалась в том, что мы думали третье. Американец от подобного растроения личности давно бы побежал к психоаналитику, а у нас целая страна жила в таком психологическом режиме десятки лет.

– И тоже в результате свихнулась, – добавил хакер.

– Может быть, – задумчиво произнес Андрей Александрович. – Может быть.

– С девкой с ихней только познакомишься, а она тебя как давай сразу грузить: а какой у тебя годовой доход, имеются ли условия для совместного проживания, какая у тебя медицинская страховка… Какая с ней после этого может быть любовь? А наши русские эмигранты еще хуже коренных канадцев. Пытаются копировать манеры, поведение… Тьфу! Гордятся, что они могут ночью прогуливаться по городу, без боязни, что их кто-нибудь долбанет по башке. А у самих глаза – тусклые-тусклые. Потому что они в этой стране навоз, удобрение. Их дети, может быть, и смогут чего-нибудь добиться. Но не они. Эмигранты сами поставили на себе крест. Они живут только чтобы поесть, поспать, одеться да детей выучить. Канадские хохлы – те вообще, самые главные наши враги. Они нас, москалей, на дух не переносят. Считают, что мы и не нация вовсе, а какой-то монголо-финский гибрид.

Аксаков снова улыбнулся, но уже через боль. Заныло раненое плечо. Надо было поменять бинты. Но об этом ночью в КПЗ можно было только мечтать.

– Самое удивительное, Сережа, что они правы, – прошептал Андрей Александрович. – А еще на Западе про нас часто говорят: поскребите хорошенько русского, и вы увидите татарина. Я тоже вначале обижался на такие уколы. А сейчас, наоборот, горжусь, что я – потомок Великой Орды, колонией которой была вся Европа.

– Шутите? – недоуменно спросил Сергей.

– Нисколько, – ответил его бывший патрон. – Когда выйдем отсюда, я дам тебе пару интересных книжек прочитать, и ты поймешь что к чему. А пока ближе к теме. Как же ты умудрился из Канады оказаться в российской кутузке?

– Так я и рассказываю об этом. В общем, торонтские ханжи достали меня до глубины души. Вы только представьте себе, Андрей Александрович, в полночь все бары, рестораны, дискотеки – все закрываются. Даже потусоваться негде. Ханжи они и есть ханжи. Поверите или нет, но мне даже дышать стало трудно, несмотря на весь кислород, что поднимался с поверхности Онтарио. В общем, прослышал я, что в Квебеке – совсем другая жизнь. Все ж франкоязычная провинция. Но не могут же французы зажраться, как янки. И рванул я в Монреаль. Попросил руководство, чтобы меня перевели в монреальский филиал нашего банка. Первое время я тащился от этого города. Настоящий американский Париж. Тусовка до самого утра. По-моему, вся Америка там отрывается. Да и к нам, русским, здесь другое отношение. Квебекуа (так называют себя франкоязычные местные жители) терпеть не могут британцев. Поэтому их отношение к иммигрантам зависит от того, как те относятся ко всему английскому. Я относился плохо. И меня легко приняли в здешнем обществе. Здесь я сразу стал начальником отдела компьютеризации и вошел в руководящее звено филиала. В Монреале я проработал около года. Могу сказать без ложной скромности, что все компьютерные сети в монреальском филиале СиАйБиСи созданы при моем деятельном участии. Жалованье мне добавили. Я уже снимал апартаменты с одной спальней в достаточно престижном районе Кот-де-Неж. Внизу многоэтажного дома был бассейн, и я пристрастился каждый вечер плавать. Познакомился с хорошей девушкой – дочерью директора нашего филиала. Ее звали Софи. В общем, все уже шло к свадьбе. И отец ее не возражал против нашего брака. Я считался перспективным женихом. Мне уже поступали весьма лестные предложения о трудоустройстве от других крупных монреальских банков. Я был в полном порядке. Если б не один случай. История банальная. Я малость перебрал в баре и поехал к себе домой. А у меня был такой балдежный автомобиль – «фольксваген»-«жук». Сделан под старину, но лошадок в его моторе – дай боже. И стоил он немало. Тридцатку американских баксов. Останавливает меня полицейский за превышение скорости, видит, что я несколько нетрезв, вернее, весьма нетрезв. Садится к себе в машину, через персональный компьютер выходит на мое досье в министерстве иммиграции и натурализации и блокирует мой вид на жительство. Управление автомобилем в нетрезвом виде у них вообще считается страшным преступлением. А тут еще наш пьяный дипломат в Оттаве задавил какую-то женщину. И я попал под эту волну. Утром на работе скандал. Руководство пишет ходатайства в иммиграционные ведомства. Софи вся в слезах. Начала меня учить уму-разуму. Дескать, как можно взрослому солидному человеку вести себя так. А если бы я был ее мужем, отцом ее детей… Ну, я вспылил. Сказал, что никогда им не буду, и катились бы они ко всем чертям со своей разлюбезной Канадой. Швырнул на стол своему шефу, отцу Софи, удостоверение личности и водительские права. Попил еще пару деньков для смелости. А потом взял билет и улетел в Москву. Российский-то паспорт я еще не сдавал. А из столицы на родину.

Родители меня как увидели, слезу пустили. Они пенсионеры, живут очень скромно. Только мичуринский участок и выручает. А я приехал из себя весь такой заграничный. Денег же наличных у меня с собой всего тысячи три было. Я их быстренько спустил. Остальные все на кредитной карточке. Так папаша Софи чего учудил: заблокировал мою кредитку. Я стал названивать в банк, в Монреаль. А мне отвечают, что все мои сбережения ушли на оплату моего кредита, полученного в ихнем банке на покупку автомобиля. Так машина стоит на стоянке. Вы заберите ее и верните мне мои деньги. А они отвечают, что этого они не могут сделать без личного присутствия заемщика, то бишь меня. И тут меня такое зло взяло. И я решил, что не полечу ни в какой Монреаль. Пусть они моими деньгами подавятся. Я сам возьму денег столько, сколько захочу. Мне не составило никакого труда взломать кодовые замки на их файлах, осуществляющих денежные переводы. Я же сам эти программы составлял. И я стал ежедневно качать из монреальского филиала СиАйБиСи по 999 долларов 99 центов на свой личный счет в нашем Сбербанке, зная о том, что переводы на сумму меньше тысячи канадских долларов мои программы просто-напросто не отслеживали. Так продолжалось полгода. Я вернул все деньги, на которые меня кинул папаша Софи. Более того, получил существенную компенсацию за причиненный мне моральный ущерб. Я стал жить на широкую ногу. Не хуже, чем в Канаде. Родителей переселил из хрущевки в нормальную квартиру. Купил себе спортивный БМВ. Но не везет мне на тачки, Андрей Александрович. Объезжая яму, вылетел на встречную полосу и поймал лупатого «мерса». А на нем братки ехали, типа тех, что на верхних нарах загорают. Насчитали они мне за ремонт «мерседеса» сорок тонн гринов и поставили на счетчик: по «штуке» за день – такая пеня была. А мне где бабки брать? Только в родном СиАйБиСи. Вот я и изменил своим принципам, хапнул напоследок полмиллиона канадских долларов. Они меня и отследили. Сообщили нашим ментам. У тех волосы дыбом встали: надо же, какой-то программист такие бабки стырил? Наше правительство договор об экстрадиции преступников, вроде бы, с Канадой еще не подписало. Но даже если и подписало, меня все равно канадцам не отдадут. Уж больно хочется нашим милицейским начальникам прикарманить мой гонорар. Вот и держат меня здесь, с этими урками. Ждут, когда я колоться начну.

– Андрей Александрович, миленький, – парень вплотную прижался к уху Аксакова и стал торопливо шептать. – Вы человек в городе известный. Вас надолго здесь не закроют. Потерзают малость и выпустят. Когда окажетесь на воле, пожалуйста, внесите за меня залог. Там всего тысяч сто рублями. Просто у моих стариков нет таких денег. А я как выйду, я их вам тут же верну. Хотите, даже с премией? Какая вас устроит? Двадцать? Тридцать? Пятьдесят тысяч долларов. Американских и налом. Я свой гонорар успел конвертировать и обналичить. Больше не могу. Извините. Мне еще надо адвокату заплатить. И себе на жизнь оставить…

– Я помогу тебе, Сережа. Без всякой премии. Только и ты меня не оставь в трудную минуту, – ответил Аксаков.

Похоже, что громче обычного. Потому что на верхних нарах кто-то большой и грузный заерзал и зыкнул на них зло:

– Тише, вы там, бакланы. Раскудахтались. Завтра покудахчете. Будет время.

– Вышло ее время. Преставилась раба Божия Пелагия, – печально оповестил собравшихся в горнице домочадцев спустившийся с лестницы дьякон Воскресенской церкви Михаил.

Первой закатилась набожная Елена, за ней Бортэ, им стали подвывать Митька с Настькой. Сохранившая самообладание Азиза, словно ей неведомы никакие человеческие чувства, как заводная кукла прошла через горницу, сняла с себя черный платок и занавесила им большое зеркало в ажурной чугунной раме, висевшее на стене.

Мы с Иваном тоже не плакали. Все-таки мужчины. Да и признаться, мне старухина смерть была только на руку. Некому теперь стало бить меня по рукам и учить кержацким манерам.

Азиза налила батюшке штоф водки, поставила на стол перед ним тарелку с закуской.

– Ну, за упокой души Пелагии Тимофеевны. Пусть будет ей земля пухом, – дьякон осушил чарку до дна.

Азиза сунула украдкой отцу Михаилу большую серебряную монету и наказала передать архиерею, что семья слезно просит его святейшество самому провести службу по отпеванию усопшей.

– Передам, обязательно передам, родимая. Отец Евлампий, думаю, откликнется на вашу просьбу. Эх, жалко, что сыночка покойницы на панихиде не будет. С ворогом воюет, а не знает, что матушка его преставилась. На все воля Божья, – сказал дьякон и засобирался домой.

На улице разыгралась метель. Всю неделю стояли лютые морозы, а нынче начало теплеть. Вот природа и взбунтовалась.

– Как же вы, батюшка, в такой буран один пойдете. Чай дом ваш неблизко. Оставайтесь лучше до утра, – предложила старшая жена воеводы.

– Благодарствую, Азизушка. Только меня дьяконица моя дожидается. Не ляжет спать одна, сердобольная. Я уж как-нибудь с Божьей помощью доплетусь до своего домишки.

– Тогда хоть тулуп возьмите. Всяко теплее будет.

От тулупа кучера Степана отец дьякон не отказался. Хотя шубейка была явно не по его росту, до самых пят. Но в хозяйстве все ж сгодится. Да и как на смертушке не поживиться. Только она, родимая, и кормит духовенство. Крестины, венчания – копейки, по сравнению с похоронами. Здесь уж родственники не скряжничают, наследство все затраты с лихвой окупит. Особливо, если они такого богатого рода, как Асташевы.

Я впервые попал на кержацкие похороны. Мне все здесь было в диковинку. Отпевали старуху в Воскресенской церкви.

Прихожанкой которой она Была при жизни. Многоголосие хора меня просто убило. Слов в молитвах, даже если очень прислушаться, все равно не разберешь. Негромкий голос архиерея вообще не было слышно. Ему можно было только раскрывать рот, не произнося ни слова. Эффект был бы тот же. Однако его святейшество отец Евлампий старался на совесть. Его лицо налилось кровью, и он часто откашливался.

Даже гроба, и того не было. Сперва над бабкиным телом в ту же ночь, когда она померла, долго колдовал здешний лекарь. Как мне потом пояснил Иван, он бальзамировал усопшую. Потом обмотали ее мощи в какие-то длинные тряпки, и она стала походить на мумию. Так ее и отпевали в церкви, а потом в открытой повозке привезли на кладбище.

Оно располагалось как раз под самой горой, на которой стояла церковь, недалеко от того места, откуда мы совсем недавно наблюдали за кулачными боями.

Удивила меня и могила. Внизу выдолбленной в мерзлой земле ямы был установлен помост, на который и опустили на связанных меж собой полотенцах старухину мумию. А потом в могилу спрыгнул плотник. Ему мужики сверху стали подавать струганные доски, а он приколачивал их к возвышающимся над телом столбам, к которым крепился и нижний помост. Получилось что-то типа потолка над спеленатой мумией. Эдакий подземный домик без окон и дверей. Последнюю доску плотник прибил, уже стоя на верхнем настиле. Товарищи помогли ему вылезти из могилы. После чего под причитания и вой профессиональных плакальщиц и родни присутствующие на похоронах стали бросать в могилу горсти смерзшейся земли. Бросил и я, когда пришла моя очередь. Затем к работе приступили кладбищенские землекопы, и в считанные минуты над бабкиным последним пристанищем вырос аккуратный могильный холм. На него установили раскольничий крест. И всей толпой двинулись к Асташевым поминать покойную.

Когда гости разошлись и прислуга убрала со столов, в мою светелку пришла Азиза. Пришла, не крадучись, как тать в темноте, а открыто, как к законному мужу. И мы долго предавались с ней любовным утехам, пока за окнами не забрезжил поздний зимний рассвет.

– Эй, милионщик, вставай. Разговор к тебе имеется, – за выкриком последовал удар ногой в живот, который и мертвого разбудил бы.

Аксаков разлепил глаза, закрывая руками ушибленное место. Он лежал на полу посередине камеры. В узком зарешеченном окне у самого потолка серело утро. Его обступили трое «быков», те, что спали на нарах. Остальные обитатели испуганно прижимались к стенкам, в том числе и компьютерщик Сергей Извеков.

Один из «быков» присел на корточки рядом с лицом Андрея Александровича и, обдав его едким дымом дешевых сигарет, пробурчал:

– Что ж ты, дядя, русского языка не понимаешь? Тебе же объяснили фартовые люди: не лезь не в свое дело. А ты все равно лезешь. Нехорошо.

Тут же последовал еще один удар ногой, сильнее первого, в область почек. Аксаков весь скрючился от боли. Теперь одна его рука прикрывала живот, другая стремилась защитить поясницу.

А бандюк все пускал ему в лицо вонючий дым и приговаривал:

– И налоги вот не платишь. Не делишься с согражданами. А Господь завещал делиться. Ой как нехорошо, не по-людски.

Теперь врезали по печени чем-то тяжелым и ребристым. Аксаков взвыл от боли. Но сквозь зубы все ж произнес:

– Я с вами, гадами, никогда не делился и делиться не буду. А за нынешний базар вы еще ответите.

– Ой, держите меня, испугал. Я аж дрожу от страха, – заюродствовал разговорчивый. – Мы с тобой хотели по-хорошему, по-доброму поговорить. А раз ты пугать нас вздумал, придется, дядя, нам тебя опустить. И будешь ты не дядя, а тетя. Ха-ха! А ну, братва, снимай с него штаны!

Андрей Александрович, превозмогая боль, собрал остаток сил и двинул кулаком в эту ржущую морду. На него тут же обрушился град ударов со всех сторон. Ударили и по голове, так сильно, что он отключился на какое-то время. А когда очухался, то оказался прижатым цепкими руками к табурету. Его голова свисала вниз, а над задницей орудовал кто-то из «быков». Прямую кишку обжигало, как раскаленным железом. Сережка Извеков лежал избитый рядом на полу и стонал:

– Не смейте, сволочи. Не смейте.

Аксаков попробовал подняться, скинуть с себя мучителей, но вновь получил по голове и отключился.

Он пришел в себя не скоро. От зловония. Прямо перед его глазами журчала канализационная труба. Его голова болталась над парашей. Волосы и лицо были мокрые. Похоже, что на него мочились, и неоднократно.

К нему подполз Серега, помог перевернуться на спину и оттащил немного от клоаки.

– Дальше ни шагу, петухи. Аль еще мужской ласки захотелось? – послышался сверху предостерегающий окрик.

Так они и пролежали все выходные рядом с толчком, избитые и униженные.

В понедельник ближе к обеду Аксакова освободили под залог. Без каких-либо объяснений или извинений. Взяли только подписку о невыезде. От здания СИЗО до стоянки, где припарковалась его служебная «вольво» было метров сто. Но стоило Андрею Александровичу выйти на свежий воздух, как голова у него закружилась и он невольно ухватился за дверной косяк. Марина Кирилловна и Юра, водитель, он же по совместительству и телохранитель, подбежали к Аксакову и, подхватив его под руки с двух сторон, помогли добраться до машины.

Только автомобиль выехал на оживленную городскую улицу, Андрей Александрович сразу же попросил сотовый телефон. Этот номер он знал, как «Отче наш». Он принадлежал бывшему заместителю начальника областного управления внутренних дел полковнику в отставке Станиславу Петровичу Ли. «Настоящему полковнику», как его любил называть бизнесмен.

– Алло… Стае Петрович? Узнали? Да, это Аксаков. Значит, вы в курсе моих проблем? Супруга проинформировала. Как бы нам встретиться в конфиденциальной обстановке?.. Да, дело срочное. А что если у меня дома? Через час? Замечательно. Я буду ждать. Адрес-то помните? Ну, до встречи!

В машине Марина Кирилловна держалась достойно, даже с некоторой прохладцей. Но дома, когда после радостных объятий с детьми муж поднялся в спальню и стал снимать свою так дурно пахнущую одежду, она, увидев кровоподтеки, не выдержала и запричитала:

– Что же они, изверги, с тобой сделали, Андрюшенька?

Она, несмотря на запах, обняла его и прижалась к его груди, вся трепещущая.

– Полно, Мариш, успокойся. Скоро Ли приедет, а мне надо еще успеть душ принять. Ты лучше чем рыдать приготовила бы мне чистую одежду, – сказал Андрей Александрович, отстранил от себя заплаканную жену и пошел в ванную комнату.

Станислав Петрович не заставил себя долго ждать. Приехал ровно через час. Десятилетия милицейской службы выработали в нем привычку быть пунктуальным.

Марина Кирилловна проводила гостя сразу в библиотеку, которая одновременно служила и кабинетом хозяина. Сама подала мужчинам кофе, шоколад, нарезанный лимон и бутылку «Хеннесси».

– Как насчет по маленькой, Стае Петрович? – спросил Аксаков.

В голосе полковника послышались даже нотки обиды:

– Ты же знаешь, Андрей, я в рабочее время не пью.

Несмотря на отказ, Аксаков все же наполнил две рюмки хорошим коньяком из красивой большой бутылки и сказал:

– А я с вашего позволения все-таки выпью.

– Тебе сам Бог велел, Андрей. Ты из ада, можно сказать, вернулся, – поддержал его кореец.

Выпив коньяк и закусив кружком лимона, Аксаков спросил напрямик:

– Стае Петрович, кто меня заказал?

Полковник, еще более прищурив глаза (он всегда так делал, когда думал), ответил:

– Я в твоей ситуации до конца еще не разобрался. Дело-то ведет налоговая полиция. Знаю одно – оно связано с твоим новым бизнесом, с нефтью. Я сегодня вечером встречаюсь в неформальной обстановке с главным нашим налоговым полицейским. Говоря по-простому, мы идем с ним в сауну. Постараюсь у него что-нибудь выведать касательно тебя.

Андрей Александрович признательно кивнул головой и добавил:

– Только тут не только полиция замешана. Здесь и без вашего ведомства не обошлось. Не случайно же тройка «быков» оказалась в моей камере. Они меня трясли, Стае Петрович, очень целенаправленно. Кстати, не знаете, кто такие?

Полковник задумался на некоторое время, а потом все ж ответил:

– Знаю я, Андрей, что крепко обидели тебя в камере. Тюремный телеграф хорошо работает. Только ты на шестерок-то зла не держи, не по своей воле они над тобой измывались. Тебе заказчик нужен. А эти ребятишки из жабинской группировки. И прав ты, подсадные они. Тебе заказчик нужен.

– Но и с этими братками я тоже был бы не прочь познакомиться поближе. Не в службу, а в дружбу, Стае Петрович, как бы мне получить подробную информацию о них. В вашей бывшей конторе наверняка на каждого из этой троицы досье имеется. Я в долгу не останусь.

Полковник встал, давая понять хозяину, что время разговора истекло, и, пожимая на прощание руку, сказал Аксакову:

– Ты же знаешь, Андрей. Мне ничего не нужно. Мы – просто друзья. Сегодня я тебе помогу, завтра ты – мне. Что смогу, то узнаю. Но и ты тоже не забывай Библию, насчет второй щеки…

На что бизнесмен вяло улыбнулся и вымолвил:

– Сейчас мне больше по душе исламские догматы, чем христианские. И знаете, я твердо уверен, что моя душа после смерти никогда не попадет не то что в рай, хотя бы в чистилище, если эти ублюдки останутся безнаказанными.

– Но есть еще закон. Ты о нем тоже не забывай. Пусть они себя поставили вне закона, но ты-то – законопослушный гражданин, – уходя, продолжал увещевать жаждущего отмщения хозяина полковник.

– О каком законе вы говорите, Стае Петрович?! – взорвался и подскочил доселе сидевший в кресле Аксаков. – Да наш народ испокон веков живет не по законам, а по понятиям. Единственный закон, который он признает, – это Яса Чингисхана. Обидчик должен быть наказан. А христианские заповеди оставьте, пожалуйста, для кого-нибудь другого. Если бы татары не сравнивали с землей города, когда убивали их послов, мир бы никогда не узнал, что такое дипломатическая неприкосновенность!

Полковник быстро подошел к двери, но на пороге обернулся и спросил:

– Если нынче вечером я заеду к вам с поздним визитом, вы простите старого служаку?

Стрижа, Сяву и Слона привезли связанными и с кляпами во рту к Аксакову на дачу вечером. Для этого он даже попросил у нынешних хозяев «Инвеста» фирменный микроавтобус. За рулем был Юра, а помогал ему Сергей Извеков. За него и тройку садистов Андрей Александрович выложил сегодня триста тысяч рублей, чтобы их выпустили под залог. Сергея он встретил сам. А через час Юрка на «газельке» вызвался подбросить откинувшихся с кичи пацанов к классным «телкам». Но стоило им сесть в микроавтобус и задвинуть за собой дверцу, как водила, махом нацепивший на лицо противогаз, открыл вентиль баллончика с усыпляющим газом. Потом он отъехал в условленное безлюдное место, где его ждал Сергей. Вдвоем они крепко связали дрыхнувших бандитов и заткнули им рты.

Аксаков их дожидался у себя на даче. Хотя был уже май месяц, но погода стояла не по-весеннему холодная. С утра даже шел легкий снежок, который затем постепенно трансформировался в нудный, моросящий, холодный дождь. Ни одному здравомыслящему дачнику даже в голову бы не взбрело в такую погоду тащиться на участок. Что весьма благоприятствовало планам Андрея Александровича.

Братки уже очухались и начали брыкаться. Двоих из них Юра с Серегой перетащили вдвоем. Но чтобы поднять третьего, Слона, потребовалась помощь Аксакова.

Их уложили в ряд около камина. Пришлось даже отодвинуть диван, чтобы уместилась вся компания.

– И кто же из них самый любвеобильный, Сережа? – спросил хакера бывший шеф.

– Вот этот верзила, – Извеков показал пальцем на Слона и, покраснев, признался. – Он и меня… целых три раза. Гад!

Сергей пнул Слона между ног, тот закатил глаза от боли и задрыгал ся.

– Погоди, не спеши, Сереженька. Всему свое время. Мы сперва поговорим по душам с добрыми молодцами, а кто уж не поймет, извиняйте, братцы, того в расход. Юрик, может, дадим ребятам возможность выговориться? Не возражаешь? Ну и славно. Вытащи из их поганых ртов эти тряпки, – распорядился хозяин.

– Всех порешу, бакланы, козлы позорные, петухи драные! Только руки развяжите, – завопил Слон.

– Какой же он непонятливый! – посетовал Аксаков и велел Юре заткнуть рот этому горлопану.

Остальные братки оказались сговорчивее. Они наперебой торопились рассказать Андрею Александровичу, кто их заставил его проучить. Оказалось, невелика птица, всего лишь старший надзиратель. Каждому из них он пообещал по дозе наркоты и свиданку с девчонками.

– И вы купились на такую дешевку! – разочарованно произнес Аксаков. – Эх, дурачье, дурачье! Но что же мне с вами делать? Отпустить?

Братки утвердительно закивали головами.

– Так вы ж не поймете. Мстить еще удумаете. А у меня семья: жена, дети. Я за них в ответе. Не могу я вас отпустить. И в отличие от вас, если я начинаю какое-то дело, то обязательно довожу его до конца. Заткни им рты, Юра.

Аксаков повернулся лицом к пылающему камину и стал чем-то шурудить в нем. Затем обернулся, и лежащие братки обомлели. В его руках были большие ножницы, какими режут жесть. Они были раскалены докрасна.

– Ребята снимайте штаны с этого донжуана, – приказал он Юрке и Сереге. – Сейчас мы ему женилку укоротим.

Помощники не успели и глазом моргнуть, как от Слона отлетел бесценный для него отросток. Верзила потерял сознание. А Аксаков щелкнул ножницами еще раз, и на пол плюхнулся мешочек с двумя шариками.

– Это нам с тобой на память, Сережа, – пояснил Андрей Александрович. – А теперь тащите их в огород.

Дощатый туалет типа «сортир» был заранее предусмотрительно сдвинут с выгребной ямы в сторону. Насколько помнил хозяин усадьбы, строители вырыли яму глубиной два с половиной метра. Чтобы реже дерьмо откачивать. Последнему землекопу, чтобы вылезти оттуда, специально подавали лестницу.

Первым притащили Слона. Он был сейчас без сознания и не брыкался.

– Туда его, – показывая на яму, приказал бизнесмен.

Юра и Сережа спихнули грузное тело в фекальную жижу.

Оно еще какое-то время держалось на поверхности, но потом вдруг резко стало оседать вниз и, булькнув, исчезло в яме.

– Теперь остальных туда же, – дал команду хозяин, а сам отошел к гаражу на другой конец усадьбы и закурил.

В город возвращались молча. Лишь на подъезде к своему дому Аксаков заговорил:

– Сережа, тебя будет защищать мой адвокат. Все расходы по делу я беру на себя. Мне бы очень хотелось, чтобы ты работал у меня. Я уважаю талантливых людей. А ты, Юра, вот, возьми.

С этими словами он протянул водителю туго свернутый полиэтиленовый пакет.

– Спасибо вам, ребята, – поблагодарил молодых людей Андрей Александрович, когда микроавтобус притормозил возле его особняка, и вылез из машины.

Дома он сразу же прошел в библиотеку и, не включая свет, наощупь налил рюмку «Хеннесси», выпил и закурил, развалившись в глубоком кресле.

«Вот и стал ты, Андрей Александрович, бандитом и душегубом, – шептал ему внутренний голос. – А как же твои принципы? Как же библейское «Не убий»? Сегодня ты перешел эту черту. И три загубленные тобой жизни навечно останутся на твоей совести».

– Отец, ты здесь? – заглянул в темную библиотеку сын.

– Да, Алеша, – ответил Андрей Александрович. – Проходи, садись. Коньяку не хочешь?

– Нет, папа, спасибо. Я просто давно уже хотел с тобой поговорить наедине, с глазу на глаз. Но всегда что-нибудь мешало. Я улетаю на следующей неделе. Мне сегодня позвонили ребята из Москвы и сказали, что всем разослали повестки из военкомата. Сбор в следующую среду в девять утра. Медкомиссию мы уже прошли.

– Жалко. Не смогу я тебя проводить, сын. Я же под подпиской о невыезде.

– Я знаю, папа. Но кажется мне, что ты в жизни еще больше, чем я, потерялся. Ты какой-то сам не свой стал. Может, и права мать, брось ты этот нефтяной бизнес. Не твое это. Здесь так много грязи. Займись лучше тем, что умеешь и любишь делать.

– Поздно, Алеша. Слишком велики ставки, и я слишком далеко зашел. Некуда отступать. Пойми, сын, это моя война. Ты ведь тоже собираешься на войну? А на войне всегда есть победители и побежденные. Есть жертвы. Я не хочу быть жертвой. И тебя заклинаю: не будь ею. Даже мысли не допускай, что ты можешь не вернуться. Убей десять, сто врагов, но сам выживи. Обещаешь?

– Я постараюсь, папа.

Поздно вечером снова заехал полковник. Он не стал заходить в дом, а по домофону вызвал Аксакова на улицу. Дождь все не переставал. Ли сидел за рулем своей «девятки». Андрей Александрович согнулся в три погибели и кое-как пролез на переднее сиденье рядом с ним.

– Купили бы вы себе, Стае Петрович, авто поприличнее. А то как-то несолидно: такой серьезный человек и на такой несерьезной машине, – укорил полковника бизнесмен.

Проницательный кореец улыбнулся и процитировал:

– Гораций, – удивленно и одновременно уважительно произнес Аксаков.

– Да, Квинт Гораций Флакк, – не без гордости сказал Станислав Петрович. – На старости лет что-то на античность потянуло. Люблю, знаешь ли, Андрей, перед сном полистать Гомера или того же Горация. А между прочим, правы были древние мудрецы насчет золотой середины. Я когда на джипе ездил, веришь или нет, кожей чувствовал на себя косые и завистливые взгляды. Машина у меня постоянно ломалась, в аварии попадал. А пересел на «девятку», все нормализовалось. Ну, гремит она, как таратайка. Зато никто на меня особого внимания не обращает. Я такой же, как все…

– Ладно. Что-то я разболтался на отвлеченные темы, – оборвал сам себя на полуслове полковник в отставке. – Что касается заказчика. Пасет тебя нижневартовская бригада. Перестрелка на Рублевке – их рук дело. Ребята они серьезные. Связи имеют обширные. Работают в основном на нефтяных баронов, иногда даже на членов правительства. Ты против них – пешка. И единственная причина, по которой ты, Андрей, еще жив, что ты женат на дочери министра энергетики. Мой тебе совет – отступись. Продай ты им лицензию, и дело с концом. Ну, бывай. Мне еще надо в одно место заехать.

Аксаков вылез из машины и поплелся к дому. «Девятка», рванувшаяся было вперед, вдруг сдала назад, и Станислав Петрович, открыв окно, крикнул ему:

– А ты случайно не знаешь, куда подевались жабинские ребята? Из СИЗО их выпустили, а домой они не дошли.

– Не знаю, – безразличным тоном ответил Андрей Александрович. – Может, у девок загорают или уехали куда-нибудь?

– Ну-ну… – покачал головой полковник и резко надавил на газ.

До конца недели Аксакова каждый день дергали в налоговую полицию. Толстый и розовощекий полицейский все допытывался об условиях сделки по продаже «Инвеста» москвичам. Андрею Александровичу надоело твердить ему одно и то же: все положенные налоги были перечислены в срок, а к нынешней деятельности «Инвеста» он уже не имеет никакого отношения. Полицейский был тоже не дурак и понимал, что все аксаковское дело яйца выеденного не стоит, но на него давили сверху, и он продолжал с ослиным упорством по десятому разу задавать одни и те же вопросы. Он даже вышел на работу в субботу, чтобы лишний раз допросить подозреваемого.

Дома Андрей Александрович прервал наставления супруги домработнице по организации проводин новобранца в ряды Российской армии. Увел Марину Кирилловну в библиотеку, усадил в кресло, сам же остался на ногах. Расхаживая по библиотеке, он стал держать речь:

– Мариш, я попал в затруднительную ситуацию. На покупку нашего месторождения претендует кто-то из московских олигархов. На него работает мощная преступная группировка. Мне трудно противостоять им. Вдобавок я нахожусь под подпиской о невыезде. Меня взяла в оборот налоговая полиция. Поэтому я решил следующее. В Москву полетишь ты. Заодно проводишь сына в армию. Купишь какой-нибудь оффшор. Иностранный не надо. Лучше в Калмыкии или Горном Алтае. Зарегистрируешь его на свое имя. С помощью своего отца ты оформишь лицензию на эту фирму. Что касается необходимых доверенностей, то их я тебе уже подготовил. Тебя и твоего отца они не тронут, побоятся. А потом, когда все формальности будут улажены, спадет давление конкурентов и можно будет осваивать месторождение, ты просто наймешь меня в качестве исполнительного директора. Со временем, может быть, уступишь мне часть доли в уставном капитале. Или зарегистрируем новую фирму и переоформим на нее лицензию. Но это будет потом. Сейчас главное – скинуть с хвоста конкурентов. И в этом деле я очень рассчитываю на помощь Кирилла Сайфутдиновича.

Марина Кирилловна внутренне ликовала. Надо же, этот заносчивый гордец Аксаков, который всегда и во всем привык полагаться только на себя, впервые обратился за помощью к ней и к ее отцу. А ведь было время, он считал себя куда выше простого бурового мастера Зиганшина. И даже когда папа стал главным инженером объединения, и когда был вице-президентом крупной нефтяной компании, упрямый Андрей все равно держался особняком, сохранял свою самостоятельность и независимость. Отцу, привыкшему к постоянному заискиванию перед ним подчиненных, это не нравилось. Он считал Андрея выскочкой, спекулянтом и алкоголиком. И каждый раз, когда она с детьми приезжала к родителям в столицу, папа не упускал случая уколоть: как она может жить с таким человеком? Кирилл Сайфутдинович сумел внушить дочери мысль, что члены их семьи уже сами вправе выбирать себе спутников жизни, чтобы те жили для них, а не наоборот. Естественно, Андрей не знал об этих ее разговорах с отцом. Иначе бы никогда не решился на подобный шаг. Теперь сбудется отцовская мечта, и она станет хозяйкой положения. Интересно, какой будет эта новая жизнь?

Однако вслух она сказала только одно:

– А ты уверен, дорогой, что для нас с папой это будет не опасно?

К весне с театра военных действий стали приходить нерадостные вести. Нерадостные, конечно же, для ордынцев. Для меня каждое поражение Орды было как бальзам на душу. Но я свои чувства скрывал как мог, как и свое отношение к Мари.

Я уже совсем запутался в женщинах. Я страшно ревновал Марию Ивановну Миронову к Швабрину, но был тайно влюблен в Мари, а ночи проводил с Азизой, которая годилась мне в матери. Все-таки порочный я человек!

Впрочем, француженка свела с ума не одного меня. Благодаря стараниям Азизы, она уже бойко лепетала по-нашему и частенько стала уединяться с Иваном, который в эти мгновения буквально млел от восторга. От глаз старшей жены воеводы не укрылось это увлечение ее сына, и она определила его на службу, писарем в канцелярию городского головы. Чтобы меньше болтался по дому да на тятькину молодую жену глазел.

Поэтому любые новости с фронта до нас. Благодаря Ваньки-ным стараниям, доходили первыми. Товарищ мой с каждым днем все чаще приходил со службы мрачнее тучи. Вначале под Кунгуром и Красноуфимском потерпели поражение отряды Салавата Юлаева, Канзафора Усаева и Ивана Кузнецова. Через неделю подполковник Папов у деревни Бугалыш вновь одолел Салавата. В середине марта подполковник Михельсон занял Уфу, разгромив армию Ивана Никифоровича Зарубина. А потом еще хлеще: в конце марта и в начале апреля генерал-майор Голицын под Татищевой и у Сакмарского городка сокрушил томскую дружину под командованием воеводы Асташева. Обо всех этих поражениях (а для меня победах) мы узнавали спустя две-три недели, когда с какой-нибудь оказией до нас доходили военные новости.

Я однажды скуки ради напросился к Ивану на службу. Канцелярия городского головы располагалась в неказистом деревянном доме на самом берегу реки Ушайки, как бы разделявшей город на две части: русскую и татарскую. Это деление было достаточно условным, ибо и те и другие могли проживать в разных концах города, но слободы – татарская и русская – находились на разных берегах. Их соединяли два хрупких деревянных мосточка, которые весеннее половодье всякий год сносило в Томь.

Канцелярия князя Черкасского занимала лишь половину дома, в другой располагалась военная коллегия – вотчина воеводы. В ней сейчас за главного был мой старый знакомый – казак Митяй. Он вышел из запоя, взялся за ум, и нога его сразу стала срастаться как надо.

Государственное управление в Московской Татарии, как мне втолковал Иван, осуществлялось следующим образом. Во главе страны стоял Великий Царь. Его трон передавался по наследству. Жил он временно в тобольском Кремле и считал себя государем всей Руси в изгнании. У него была своя боярская дума, типа нашего сената. Но настоящей властью обладали царевы наместники. Один из них сидел в Тобольске. Кстати, Томск хотя и был больше столицы, но входил в тобольское наместничество. Центром другого наместничества был Иркутск. Оттуда осуществлялось управление всей восточной частью царства и заморскими, американскими, территориями.

Самым крупным сибирским городом был Енисейск. Он по численности населения в полтора раза превосходил Томск, второй город Московской Татарии. Затем шли Тобольск, Иркутск и более мелкие городки: Тюмень, Омск, Барнаул, Нижнеудинск, Мангазея, Петропавловск, Якутск и другие.

Вся гражданская власть на местах принадлежала городским головам, которых назначал сам царь. Но народ мог проворовавшегося градоначальника сместить, подав челобитную царю. Это, правда, случалось очень редко.

А когда я увидел у Ивана на службе сословный список томских жителей, у меня от удивления глаза на лоб полезли. Из 3053 лиц мужского пола в купцах состояли 2804! 115 числились ремесленниками. 90 священников. Два человека княжеского звания – Черкасский и его малолетний сын. И только оставшиеся 42 мужика считались приписными и владельческими крестьянами.

– А кто у вас тогда работает, коли все торгуют? – вырвался из меня крик изумления.

– Так все ж работают помаленьку. Я, например, тоже числюсь в купцах. И брат мой Митька, и папаня. Не заработал еще княжеский титул воевода. Многие охотники записываются в купцы, рыбаки – тоже. Они ж свой добытый товар – пушнину и рыбу – продают. Значит, купцы. А крепостного права у нас, братец, нету. Все люди свободные. Если кто и прижился при зажиточных семьях, как прислуга, так только по собственной доброй воле. И никак иначе.

– А Мари? – задал я провокационный вопрос. – Она тоже по доброй воле у твоего папаши в тереме живет?

– Мы сейчас вообще-то говорим про мужское население, – нашелся Асташев-младший. – Но если тебя интересует женская часть Томска, то могу тебе сообщить, что в нашем городе проживает таких 4019 особ в возрасте от двух недель до 101 года. Часть из них исповедует мусульманскую веру, и девушки охотно идут замуж за небедных татар в качестве и второй, и третьей, и даже четвертой жены.

– Но Мари же – не мусульманка. Она католичка. Да и папаша твой, кажется, из староверов.

Иван понял, что поставлен моими вопросами в тупик, и нехотя ответил:

– Она пленница. И отец мой – особый случай.

– А я кто?

– Ты тоже пленник. И, пожалуйста, не задавай мне больше таких вопросов, с подковыркой, – взмолился сын воеводы.

– Ладно, не буду. Только ответь мне, пожалуйста, на один праздный вопрос. Уж очень мне любопытно, почему в вашем городе баб на тысячу душ больше, чем мужиков. Неужто у всех гаремы да терема?

Тут уж Иван не выдержал и рассмеялся:

– Терем есть только у моего бати. Остальные православные Бога боятся. Гаремов поболее. Но меньше десятка. Уж больно дорого много жен содержать. А мужиков в Томске наравне с бабами. Только многие из них по батиному ведомству числятся.

500 пеших да 300 конных казаков еще прибавь, и получится почти равное количество мужиков и баб. Недотепа!

Мы шли по улице, утопая в весенней грязи. Над нами, на горе, виднелись контуры Томского острога, чем-то напоминающего тобольский Кремль, но деревянного и гораздо меньшего. Куда ни кинешь взор, везде чернели острые шпили кержацких церквей с раскольничьими крестами на них. Эх, где же вы, дорогие моему сердцу золоченые луковки-купола родных среднерусских храмов?! Увижу ль вас когда-нибудь снова?

И так у меня защемило в груди, что встал я посереди дороги и перекрестился щепотью, несмотря на косые взгляды проходящих мимо томичей.

Кирилл Сайфутдинович Зиганшин считал себя человеком команды. Он очень гордился тем, что умеет дружить. Вначале, будучи буровым мастером, он дружил с начальником нефтегазодобывающего управления. А после того как начальник ушел на повышение, он сам стал начальником. Потом стал дружить с руководителями объединения. И когда освободилось место главного инженера, его легко назначили на эту должность.

С началом перестройки и так называемых рыночных «реформ» Кирилл Сайфутдинович вовремя подсуетился, подмазал кого надо в министерстве и стал вице-президентом нефтяной компании. Но ее продали с залогового аукциона. Новые собственники начали расследование по нецелевому использованию и уводу активов в дочерние структуры. Все ниточки вели к первому вице-президенту. Но господин Зиганшин снова вышел сухим из воды и даже пошел в гору. Он просто поделился с нужными людьми частью «выведенных активов» и стал заместителем министра энергетики. Из гонимого, заняв крупный государственный пост, он сам превратился в гонителя. Новым владельцам нефтяной компании пришлось прекратить все расследования против Зиганшина, ибо от его расположения зависели теперь экспортные квоты и пошлины, государственные гарантии для кредитов и многие другие не менее важные вещи. А потом оступился министр. Занял неверную политическую позицию. И высокопоставленные друзья не нашли лучшего варианта, как поставить на эту должность покладистого и верного Кирилла Сайфутдиновича.

И просидел господин Зиганшин, несмотря на все вражеские происки, в министерском кресле уже почти целых три года. Менялись президенты, премьеры, а Зиганшин оставался, ибо умел человек дружить, умел быть благодарным кому надо и безжалостным по отношению тоже к кому надо.

Главный закон в государственной иерархии, который очень хорошо усвоил Кирилл Сайфутдинович, – это закон курятника. Чем выше насест, на котором ты сидишь, тем меньше тебе на голову гадят вышестоящие, зато ты…

Домой он приезжал поздно, в двенадцатом часу. Нельзя сказать, чтобы он засиживался на работе до полуночи, однако его положение в обществе требовало и неформальных встреч: в ресторане, в сауне, в спортзале… А для этого тоже нужны были усилия и сноровка. Прежний президент любил играть в большой теннис – и министр энергетики стал брать уроки у самого Шамиля Тарпищева. Только научился сносно бегать по корту и махать ракеткой, так на тебе – президент сменился. Этот вообще заядлый спортсмен: черный пояс по дзюдо, не пьет, не курит, на бомбардировщиках летает, на подводных лодках плавает, на горных лыжах носится как угорелый. Поди угонись за ним. Сам худой, поджарый, и от чиновников из высшего эшелона стал требовать спортивной фигуры. Как же было тяжело Кириллу Сайфутдиновичу сбрасывать два лишних пуда. Он так привык к своему выпирающему из штанов, придающему солидность животику, так сроднился с ним, но пришлось все равно расстаться с дорогим атрибутом начальственности. Три месяца сидел на жуткой диете. Вообще не употреблял никаких жиров, даже растительного масла, не ел ни мяса, ни рыбы, спиртного в рот не брал ни капельки. Каждый вечер ходил в спортзал на уроки дзюдо. Но сбросил же тридцать с лишним килограммов. На последнем заседании кабинета президент привел в пример другим министрам товарища Зиганшина, сумевшего «начать вести здоровый образ жизни». Это был хороший, даже очень хороший, знак. И теперь Кирилл Сайфутдинович с удвоенной энергией взялся за освоение восточных единоборств. И у него появилась мечта: когда-нибудь удивить президента эффектным броском противника через себя на татами.

Несмотря на поздний час, Лидия Ивановна не спала. Она каждый раз дожидалась мужа с работы. На плите томилось овощное рагу, в термосе настаивался успокоительный отвар из трав. Все это было и сегодня. Но еще Кирилла Сайфутдиновича дома ожидал сюрприз.

Едва он переступил порог своей новой квартиры в «Алых Парусах», как на шею ему бросилась эффектная моложавая женщина и стала его тискать и целовать, приговаривая:

– Папка, папка, как я по тебе соскучилась!

– Господи, Маринка, какими судьбами? Так неожиданно, без предупреждения. Что-нибудь случилось?

До министра, наконец, дошло, что это его родная и единственная дочь, но на ум сразу полезли какие-то недобрые мысли.

– Вот, внука твоего приехала в армию проводить, – сказала Маринка.

Кирилл Сайфутдинович сразу насупился и, подавая жене свое кашемировое пальто, купленное им в Вашингтоне, с нескрываемой обидой произнес:

– Ты мне про этого оболтуса лучше не говори. Он такой же разгильдяй и гордец, как его папаша. Нисколько не уважает старших, себе на уме. Ну и пусть едет в свою Чечню. Может, хоть абреки ему там гонор-то убавят. Тоже мне, спаситель отечества нашелся!

– Однако у меня есть в Москве еще одно дело, в котором мне понадобиться твоя помощь, – продолжила дочь.

Глава семейства сразу обмяк и сказал подобревшим голосом:

– Пойдем выпьем чайку, дочка. А за чаем ты мне подробно расскажешь, что у тебя за дело и какая требуется от меня помощь.

– Неужели? Глазам своим не верю! Твой умный и самостоятельный муженек так глупо и бездарно подставился, – заключил Кирилл Сайфутдинович, ознакомившись с бумагами, которые показала ему дочь.

Он снял очки в модной оправе, собрал в стопку Маринкины доверенности, ласково потрепал ее по щеке и сказал:

– Могу тебя поздравить, дочь. Ты богатая и независимая женщина.

– Только тут есть одна сложность, – возразила Марина. – Объявились какие-то конкуренты. Они даже покушались на жизнь Андрея, а потом упекли его в тюрьму, и сейчас его преследует налоговая полиция.

– Это не проблема, – успокоил дочь Кирилл Сайфутдинович. – Который сейчас час? Без пятнадцати двенадцать. Поздновато. Но ничего. Семен простит. Лида, подай мне, пожалуйста, трубку.

Министр быстро, по памяти, набрал номер.

– Алло, это Зиганшин. Мне бы Семена Павловича, – не извинившись за поздний звонок, потребовал отец Марины Кирилловны.

– Семочка, добрый вечер. Да, это Кирилл Сайфутдинович беспокоит. Слушай, ты там одно месторождение в моей бывшей области хотел, так я готов вести с тобой переговоры. Какой такой зять? Этот что ли, алкоголик? Так он уже вне игры. Лицензия оформляется на компанию, которой владеет моя дочь единолично. Понял? Что, твой помощник разговаривал с ней? И какую цену он ей предложил? Десять? Семочка, ну это же смешно. За месторождение, которое в год будет давать миллион тонн нефти, всего десять.

– Я ему сказала, что буду продавать не меньше чем за тридцать, – шепнула отцу Марина.

– Слышал? Хозяйка хочет тридцать. Да, безусловно, с полным содействием с моей стороны. Сколько тебе времени надо, чтобы подумать? Сутки. Хорошо. Я жду до утра послезавтра. Если ты не приготовишь деньги к тому времени, то я найду другого покупателя. Не забывай, что последние геологические изыскания подтверждают запасы вдвое больше, чем предыдущая разведка. Усек? Ну, бывай, Семочка. Спокойной ночи.

Кирилл Сайфутдинович трубке отбой и удивленно посмотрел на дочь:

– Тридцать миллионов долларов? Не многовато ли ты заломила, красавица? Десятка, конечно, не цена. Но тридцать при нынешних мировых ценах на нефть – это перебор. А вот двадцать – двадцать два миллиона будет в самый раз.

– Пап, давай тогда хоть двадцать пять. Ровная цифра, – предложила дочь.

– Хорошо, – согласился министр. – Будем стоять на двадцати пяти. А супруга-то своего куда денешь? Он в этом раскладе тебе совсем не нужен. Дети выросли. Один оболтус вон идет воевать, а Аленке поступать в этом году. Поступит в приличный вуз. Найдем ей хорошего жениха. Не из голодранцев, но и не из великих. Положением чуточку пониже нашего, чтобы она чувствовала себя хозяйкой в доме. И тебе, Марина, пора определяться. Не пара тебе Андрей, не пара. Поживи ты, дочка, хоть немного для себя. Попутешествуй по свету. Себя покажи. Ты же красивая, умная баба. А живешь черт знает с кем. Бросай ты эту провинцию. Переезжай к нам, в Москву. Мы тебя с матерью выведем в высшее общество. Хватит тебе быть прислужницей у этого зазнайки. Хватит.

– Хватит тешить себя иллюзиями. Кампания проиграна. Из-под Оренбурга Орду выбили. Уфа взята. Через месяц-другой императорские войска будут в Томске. И ты думаешь, что вам, семейству врага императрицы, оставят все ваши заводики и фактории. Как бы не так! Все конфискуют в доход казны. А сына твоего закуют в кандалы и отправят на каторгу. Ты этого хочешь? – я почти перешел на крик.

А как еще было доказать этой глупой бабе, что надо спасать себя и свое имущество!

Мой план был прост. Убедить старшую жену воеводы отпустить меня вместе со своим сыном и с Мари в Россию. Передать Ивану бумаги на все предприятия, принадлежащие Асташевым, и карту с золотыми приисками, чтобы, воспользовавшись связями моего папеньки в Санкт-Петербурге, заранее застолбить их за прежними владельцами.

– Конечно, придется чем-то поступиться. В Петербурге просто так ничего не делается. Как говорится, не подмажешь – не поедешь. Зато ты сохранишь основной капитал и убережешь свою семью от гонений, – убеждал я упрямую татарку всякий раз после любовных утех, когда она была особенно сговорчивой и покладистой.

Однако она упрямо стояла на своем:

– Еще рано говорить, проиграна война или нет. Ты не знаешь Асташева. Он хитрый и упрямый воевода. Ты не знаешь нашего царя. Он просто так не сдастся. А вдруг они замирятся с Екатериной или вообще возьмут Москву. Что тогда? Что я скажу Асташеву, когда он спросит у меня, где его любимая жена, старший сын и учитель французского? Если падет Тобольск, я тебя, Ивана и эту смазливую Машку отпущу на все четыре стороны. Но не раньше.

– Смотри, Азиза. Кабы не просчиталась. Скорее императрица замирится с турками, чем с Ордой. Тогда поздно будет, – предупредил ее я и перевернулся на другой бок.

Больше мне не хотелось ее любви.

В десять часов утра к Министерству энергетики на Старую площадь подъехал бронированный 600‑й «мерседес». Из него в сопровождении двух охранников вылез невысокий, почти лысый человек в длинном кожаном плаще и с тугим саквояжем в руках.

У него был постоянный пропуск в министерство. Он сдал в гардеробе плащ и поднялся на лифте, в приемную министра. Назвав свою фамилию секретарю, он был незамедлительно пропущен в кабинет к большому чиновнику. Там его уже ожидали сам министр и интересная женщина средних лет. Не говоря ни слова, видно, опасаясь прослушки, лысый стал выкладывать на стол бумаги. Платежное поручение на личный счет в швейцарском банке на десять миллионов долларов. Облигации Федеральной резервной системы США на предъявителя, также на десять миллионов долларов. Акции ведущих российских нефтяных компаний – «голубых фишек» – на пять миллионов долларов. Еще пять миллионов долларов наличными в стодолларовых купюрах он передал вместе с саквояжем женщине. Затем по знаку министра взял с его стола папку с бумагами. Поклонился присутствующим и исчез.

Оркестр уже заиграл «Прощание славянки», а матери все не было. Алексей, надеясь увидеть родное лицо, буквально прожигал глазами толпу провожающих: чужих родителей, братьев, сестер, друзей, любимых девушек. Но все напрасно. Она не приехала.

Он знал, что в военкомат она не успеет. Она предупредила его об этом заранее, сославшись на неотложное дело. Но на вокзал она обещала…

Раздалась команда старшего офицера: «По вагонам!» Бритые призывники вырывались из рук заплаканных матерей и своих девчат. А ему не от кого было вырываться. Уже последние пацаны запрыгнули в вагон. Уже вот-вот тронется поезд. А он все стоял на перроне и ждал. Слезы готовы были политься из глаз, но он удерживал их невероятным усилием воли. И когда состав уже тронулся, он последним запрыгнул на подножку своего вагона и долго еще вглядывался в исчезающий перрон. Но так ее и не увидел.

А Марина Кирилловна в этот момент торчала в пробке на Садовом кольце в министерской «Волге». Она проклинала все на свете. И проклятую сделку, и отца, и себя. Если бы они не стали пересчитывать привезенные Семеном Павловичем деньги и сверять подлинность акций и облигаций, на что ушло не меньше часа, она бы успела проводить сына. А так выехала всего за сорок минут до отхода поезда. И как назло, этот дурацкий затор на кольце.

«Я плохая мать, – корила она себя. – Бедный Алешка!»

«Но ничего, – стала она себя успокаивать, – через пару дней позвоню ему в часть, объясню причину, извинюсь. Он поймет».

Осознав, что на вокзал она уже не успевает, Марина Кирилловна велела отцовскому водителю разворачиваться и ехать в банк.

Не прошло и недели, как налоговая полиция неожиданно утратила всякий интерес к персоне Аксакова. Даже сняли с него подписку о невыезде. Правда, однажды вызвали его к милицейскому следователю по поводу исчезновения троих молодых людей с криминальным прошлым. Но он сказал, что ничего об этом не знает. И его отпустили.

Марина звонила из Москвы. Вначале часто, чуть ли не каждый день, а потом все реже и реже. Говорила, что не может решить проблему с конкурентами. Нужно время. Но потом Андрей Александрович узнал из газет, что одна московская фирма начала освоение его месторождения, и понял, что жена ему врет. За ее вещами заехала Лариса Ивановна Лебедь, отправляющаяся в командировку в столицу. Забрала все новое и дорогое из Марининого гардероба и увезла ее одежду в двух большущих чемоданах на колесиках фирмы «Самсонайт».

Аленка закончила школу с золотой медалью и тоже уехала в Москву. Она без проблем поступила в МГУ, на юрфак. Сын вначале, пока находился в учебке, писал часто. Но после того как их батальон перебросили в Чечню, письма от него стали приходить все реже и реже.

Университетский товарищ Владимир Киреев блестяще защитил кандидатскую диссертацию, и его пригласили на кафедру в университет. Вначале старшим преподавателем. Но не прошло и месяца, как дали доцента. Его подруга-страховщица хорошо похлопотала. Новоиспеченный кандидат наук тут же взялся за написание докторской диссертации, продолжая разрабатывать прежнюю тему.

У Аксакова скоро кончились деньги, и он был вынужден уволить домработницу Клаву. И теперь всю работу по дому ему приходилось делать самому. Ушел от него и водитель Юра, забрав с собой «вольво». Андрей Александрович не смог ему в этом отказать.

Свой джип он продал. Надо же было на что-то жить. И теперь ездил на автобусе и на маршрутном такси. Даже на дачу. Бедолаге Черчиллю пришлось привыкать к наморднику. Иначе страшного пса в общественный транспорт не пускали.

Туалет в огороде Аксаков перенес на новое место. А на прежнем хотел вначале поставить крест. Но это вызвало бы различные кривотолки среди соседей. Потом думал положить какой-нибудь валун вместо могильного камня. Но и эту мысль он отогнал прочь. Потом замыслил разбить цветник. Но когда он приехал однажды после недельного перерыва на дачу, то увидел, что малина сильно разрослась и полезла как раз к месту захоронения. И тогда он решил ничего не делать. Пусть все идет, как идет. Жизнь у этих молодых людей была временами сладкая, но большей частью колючая. Малиновые кусты – лучшее им надгробие.

Пару раз звонил ему Сергей Извеков, справлялся о работе. У него все уладилось, и всего за пятую часть от суммы, которую он умыкнул из монреальского банка. Не считая расходов на адвоката, которые, как и обещал, Аксаков взял на себя.

Получив массу свободного времени, Андрей Александрович пристрастился к физическому труду. Сам разбил на даче цветник и соорудил газон. Потом ему пришла в голову мысль построить беседку. Вначале хотел нанять плотников, а потом прикинул, что обойдется дороговато, и построил сам. Вокруг посадил плющ. И иногда, сидя в беседке, мечтал, как разрастется этот плющ и обовьет собой всю беседку. И станет в ней тенисто и прохладно даже в жаркие августовские дни. И будут они после бани пить в этой заросшей плющом беседке чай. Он, Марина и Аленка. Ведь должны же они приехать хотя бы в августе?

Все пропало! Я погиб! Теперь уже окончательно и бесповоротно. Эта подлая монголка Бортэ украла мой дневник, в котором я вел все свои записи. Прочитала его и узнала, что я никакой не учитель французского языка. И что меня выручила Азиза. Что я сплю со старшей женой воеводы, она знала и раньше. Но о том, как я к ней при этом отношусь, она не догадывалась. И потом… Какой же я дурак. Ну зачем нужно было мне доверять бумаге свои замыслы о побеге в Россию, мои разговоры с Азизой насчет переоформления асташевских заводиков. Теперь эта родственница Чингисхана знает обо всем и грозится отдать мой дневник своему мужу, когда он приедет. И она это, точно, сделает. Уж лучше бы мои записки попали в руки Елены. С ней хотя бы была надежда договориться. С этой же фанатичкой никакие переговоры не возможны. А уж воевода меня за мои томские приключения и помыслы по головке не погладит.

И надо же! Проклятым татарам стала благотворить фортуна на поле брани. Несколько громких побед на Урале. И, о Боже, Орда вырвалась на камские просторы. Идет на Казань!

Господи, умоляю, спаси меня и Россию!